12 месяцев. Необычные эротические приключения

Январь: Тайна, которую нельзя говорить

Я люблю январь. Зима, эта мрачная, скрипучая, сварливая стерва, никогда не бывает столь же очаровательна, как в январе. Лёгкий морозец, солнце искрится в девственной белизне снега, приятно слепит глаза. На душе тихо и хорошо. Начало года, длинные новогодние каникулы, живёшь новыми надеждами, новыми планами, новыми мечтами.

В том январе я ещё был студентом, последний год, и потому эти самые новые надежды, новые планы, новые мечты захватили меня целиком. Меня каждый день тянуло в город – бродить бесцельно по улицам, а потом, устав, сидеть в парке и мечтать, мечтать, мечтать.

Тогда я наслаждался жизнью и искренне верил в чудеса. Я верил, что весь этот огромный, добрый мир создан… для меня, что он только того и ждёт, чтобы ласково принять меня в свои объятья, исполнить любую, пусть даже самую-самую фантастическую мечту. И я мечтал, соря своими мечтами, меняя беззаботно одну мечту на другую, забывая, о чём мечтал вчера, и не зная, о чём буду мечтать завтра.

Впрочем, все мои мечты сводились к одному – быть успешным и богатым, а в один прекрасный день встретить её, милую девушку, которую огромный и добрый мир создал для меня. Именно для меня и только для меня – ни для кого больше. Мою девушку.

По правде говоря, с девушками мне не везло. На втором курсе встречался с одной неделю, а потом она сказала, что хочет остаться друзьями и всё такое. Друзьями мы не остались. На четвёртом курсе другую как-то занесло ко мне после университетской вечеринки. Среди ночи она исчезла, а позже делала вид, что совсем не знает меня. С тех пор у меня больше никого и не было.

Я боялся неудачи. Если мне нравилась какая-то девушка, я не мог подойти и заговорить с ней. Я просто смотрел на неё, а она смотрела на меня, и никто не делал ничего, никаких действий, никаких шагов. Иногда мне удавалось как-то пересилить себя, но на первых же словах смелость покидала меня, и мой язык становился тяжёлым и глупым. И тогда я позорно отступал, убегал с поля битвы. С гадким, убийственным чувством стыда.

И чем симпатичнее была девушка, тем безнадёжнее я смотрел на неё. Проигрывал с самого начала, даже и не помышляя вступить в битву. Все хорошенькие девушки были не для меня.

Лишь она, одна единственная, принадлежала мне, воодушевляя собой, обнадёживая незримым присутствием в моей жизни – та, которую я нарисовал в своих мечтах.

Мне этого вполне хватало, чтобы наслаждаться жизнью, живя в своих новых надеждах, своих новых планах, своих новых мечтах. Особенно в январе – очаровательном, чудесном, сказочном январе. Когда стоит лёгкий морозец, когда искрится солнце в девственной белизне снега и приятно слепит глаза.

Однажды, в самый разгар января, в канун старого Нового года, я сидел в парке, вдоволь, до устали, набродившись по улицам. На душе было тихо и хорошо. Домой идти не хотелось. Я щурился в лучах закатного солнца и мечтал обо всём. И тогда из тех ярко струящихся, обворожительных лучей вышли они. Люди, чуть позже открывшие мне тайну жизни. Тайну, которую нельзя говорить.

Он – высокий, солидный, элегантный мужчина в чёрном пальто, с дорогой сигарой в одной руке и тростью в другой – немного хромал. Она – шикарная молодая женщина, стройная, изящная, в шубке из светло-серого меха – слегка держала его под руку. Красивая пара. Может быть, именно из-за этой непривычной красоты я и обратил на них внимание, не смотря на все свои сладостные мечты. В наших краях красивые пары редкость.

Они сели на противоположную от меня скамейку, а женщина из стильного новогоднего пакета с надписью «Mysterium Vitae» вынула бутылку шампанского и стаканчики. Налили, затем что-то тихо сказали друг другу и выпили.

Я всё это время, позабыв обо всём, глазел на них. И неожиданно мы встретились глазами. Сначала с женщиной – её взгляд отчего-то окатил меня такой нежной и неподдельной теплотой, что мне было трудно оторвать глаз от неё. Только когда на меня посмотрел мужчина – пронзительно, остро, но, впрочем, тоже по-доброму – я смог отвести свой взор. Мне стало стыдно, что я вот так откровенно, неприлично, смотрю на женщину этого мужчины – в его же присутствии.

– Молодой человек! – помедлив, вдруг обратился он ко мне. – С праздником! Хотите выпить с нами?

– Нет, спасибо… Мне уже надо идти, – засмущался я.

– Ну чего же вы отказываетесь? – весело рассмеялась женщина. – Хотите ведь познакомиться, разве нет?

Язык мой враз отяжелел – так, как это бывало всякий раз в случае с красивыми девушками – и у меня не нашлось никаких слов, чтобы хоть что-то ответить ей. Вместо этого я просто взял и подошёл к ним. Встал рядом и стоял как полный идиот.

Мужчина подал мне стаканчик с вином.

– Мечты сбываются, – подмигнул он мне, и мы выпили.

– Меня зовут Ксения, – представилась женщина. – А вас?

– Иван.

– Генрих, – протянул мне руку мужчина, чем спас меня, вырвал из оцепенения, в которое я вновь угодил под воздействием ласковых глаз той восхитительной женщины.

Так мы познакомились. Поговорили немножко, допили вино и разошлись. Потом я видел их ещё пару раз в этом же парке. Они проходили мимо скамейки, на которой я сидел.

Увидев меня, узнавали, улыбались.

– Привет, – с удивительной нежностью в голосе приветствовала меня Ксения.

А Генрих всякий раз молча, но очень учтиво пожимал мне руку. И всё – больше ни слова не говоря, они оставляли меня. Я провожал их глазами, пока они не скрывались из виду. Что-то меня влекло к ним, притом грезилось, будто эти люди связаны с какой-то тайной: такими таинственными они казались – чего только в голову не лезло.

Я думал, что больше не увижу их никогда. И грустил из-за этого. Каждый день меня несло в парк в надежде снова увидеть их. Вот зачем? И самому себе не смог бы ответить. Просто так. Я ходил по аллеям часами, до вечера, всматриваясь в прохожих, но те двое в парке не появлялись.

И всё-таки встреча случилась, причём там, где мне и в голову не пришло бы их увидеть. У меня дома.

Мой дом – это неприглядная комнатка в десять квадратов, которую я снимал. Комнатка в конце коридора тёмной и унылой коммунальной квартиры. Квартира в старинном, обшарпанном, одряхлевшем доме – на четвёртом этаже, четвёртый этаж в том доме – это переделанный под жильё чердак. Дом стоит в неприметном проулке средь точно таких же старинных, обшарпанных и одряхлевших домов. Проулок затерян в бедном и жутком районе люмпенов и дегенератов.

Я был спрятан от мира так глубоко, что меня никогда и ни за что не найти, даже если очень того захотеть. Но они как-то нашли. И зачем-то. В тот момент, когда я открыл дверь и увидел их перед собой, только вот эти два вопроса волновали меня: как и зачем.

– Генрих решил, что мы должны побывать у тебя в гостях, – как бы угадывая мои мысли, сообщила Ксения. – А уж если Генрих решает кого-то или что-то найти, то обязательно найдёт. Привет!

Генрих пожал мою руку.

– Случайная встреча – самая неслучайная вещь на свете, – сказал он с улыбкой. – Впустишь нас?

– Конечно, но… вот…

Я растерянно посторонился, и они вошли.

– Так вот, значит, где ты живёшь? – оглядывая мою захудалую комнатку, добродушно бросила мне Ксения, а Генриху вполголоса заметила: – Слушай, Генрих, это просто прекрасно. Как ты и говорил.

– И всё-таки как вы меня нашли? – наконец нашёлся я.

– Силой мысли, – коротко ответил Генрих, помогая снять шубу Ксении. – Давай все вопросы чуть позже.

– Не переживай, у тебя будет достаточно времени, чтобы узнать всё, что ты хочешь, – пояснила Ксения, одарив меня своим очаровательным взглядом.

Но я всё равно ничего не понял. Они же довольно быстро, словно были у меня сто раз, освоились – разделись, убрали свои вещи, накрыли на стол. Притом делали всё это настолько просто и буднично, точно друзья, самые близкие друзья. Мне было приятно такое чувство – чувство обычной и естественной человеческой близости. Признаться, оно меня не баловало, ведь я вот уже пятый год жил один, родители были далеко отсюда, а настоящих друзей у меня как-то не завелось.

Генрих открыл форточку и закурил в неё свою дорогую сигару, а Ксения, присев за стол, пригласила меня:

– Иван, иди ужинать. Кстати, можно я буду называть тебя чуть иначе? Например, Ян. Это так по-январски, ведь правда?

– Хорошо, пусть будет Ян… – смущённо промямлил я.

– Тебе неловко, что мы пришли? – серьёзно спросила она, глядя мне в глаза.

Боже, как же красивы были её глаза – глубокие, тёмные, жгучие глаза. Я не смог долго смотреть в них: точно ослеп и зажмурился. Да так, что выступили слёзы. Предательски крупные, немужские слёзы – какие не спрячешь.

– Что с тобой? – услышал я её встревоженный голос, ничего не видя перед собой.

Но и сказать я тоже ничего не мог: в горле немым комом встало что-то тяжёлое и такое неповоротливое, что никак его не убрать, не сдвинуть с места.

– Ну что ты пристала? Дай человеку прийти в себя, – спас меня Генрих. – Иногда бывает так радостно, что аж до слёз. Сейчас, я думаю, как раз такой случай. Верно, Иван?

Я охотно кивнул головой и сел за стол.

На столе стояла бутылка вина – по-видимому, жутко дорогого, с французским названием, что-то вроде «Le mystère de la Vie», во французском не силён, потому точно уже не помню – и вокруг неё закуска в одноразовой пластмассовой посуде: салаты, бутерброды, фрукты.

Генрих открыл вино и спросил:

– Есть бокалы? Штопор я у тебя нашёл, а вот бокалы…

– Бокалов нет, к сожалению, – поспешно ответил я. – Есть только стаканы… такие, знаете, старые, советские… гранёные. Это не моя комната, я снимаю её, пока учусь.

– Гранёные стаканы! – воскликнула Ксения. – Так давайте будем пить из них, я сто лет не видела гранёных стаканов! Ян, где они?

Это «Ян» мне по правде говоря не понравилось, но в её устах… В её устах всё было прекрасно.

– Там… я сейчас…

– Сиди-сиди, я сама найду!

– Вы не найдёте… сейчас…

В моей комнате даже мне не всегда удавалось что-то найти: весь этот хлам, да и прочее… В общем, мне стало ужасно стыдно. За занавеской, возле кухонного шкафа, где хранились стаканы, в ржавой раковине валялась немытая посуда, а под ней стояло оно – отхожее ведро, мой туалет. Вечером и ночью я не рисковал ходить в общую уборную. Во-первых, там было так нагажено, нередко наблёвано, что самого выворачивало наизнанку. Ну и, во-вторых, с соседями по квартире, сплошь пьяницами и уголовниками, лучше не встречаться в разгар их буйных гуляний.

Но Ксения, не слушая меня, бросила беглый взгляд на шифоньер с открытыми дверцами, откуда торчали ворохи тряпья, и тут же отправилась за занавеску. Через мгновение она вернулась оттуда с невозмутимым и даже радостным лицом. А в руках держала те самые гранёные стаканы.

Вдруг в мою дверь постучали. С настойчивой грубостью. Трижды кулаком, дважды ногой. Так всегда делал Толик, злой, вечно пьяный мужик с уголовным прошлым.

– Эй, Ванька, слышь, бля! – услышал я его хриповатый голос. – Ну-ка, пацан, сбегай-ка дяде за бутылкой! Да, бля, открывай уже, сука, Иван-болван, бля!

Когда Толик говорил «сука» – это значило, что он злее, нежели обычно, лучше было не притворяться, будто никого нет дома, и открыть. Он мог и дверь выломать запросто.

Я, почему-то виновато посмотрев на Генриха, вскочил и открыл дверь. В комнату ввалились, источая тошнотворный перегарный духан, Толик и с ним ещё один мужик, мне незнакомый, лысый и тощий верзила в майке-алкоголичке, с красноречивыми тюремными татуировками на руках.

– Ты чё, бля? Не слышишь, что ли, олух? – взвизгнул Толик и, увидев моих гостей, удивлённо осклабился: – А это кто у тебя?

Генрих встал, подошёл к Толику и, цепко, пристально глядя тому в глаза, спокойно сказал:

– Мы гости этого молодого человека, а вы, два чёрта, сейчас же подите прочь отсюда.

Незнакомый мужик испуганно пробормотал:

– Да ну тебя, Толян, я пошёл…

И ушёл, а Толик точно вкопанный всё ещё стоял – со стеклянным, отчего-то потухшим взглядом. Генрих своей тростью легонько подтолкнул его в плечо.

У меня холодок пробежал по спине, с Толиком шутки плохи – его все в доме боялись, ведь ему и убить человека раз плюнуть, за это и сидел. Но он каким-то не своим голосом извинился и вышел, закрыв за собой дверь. В это трудно было поверить – всё произошло, словно не наяву, а во сне.

С того момента всё стало, словно бы не наяву, а во сне. Или же наоборот – всё, что было раньше, было во сне. Вся моя жизнь. И лишь теперь в моих ушах и глазах забрезжило нечто иное – яркое, сильное и живое. Так бывает, когда сквозь сон, поверх него, слышишь звуки реальности, когда глаза ещё закрыты, но уже видят свет настоящего. Когда ты ясно осознаёшь на исходе сна, что спал, и вот теперь проснулся и можешь открыть глаза.

Но тогда я побоялся открыть их. Или, может быть, мне приятнее было побыть ещё немного там, во сне, зная, что это всего лишь сон.

Генрих налил в стаканы вино и пригласил всех к столу.

– За тебя, Ян! За твою радостную и счастливую жизнь! – звонко стукнув своим стаканом по моему, произнесла тост Ксения.

Я, жадно, залпом, выпив, даже толком не почувствовав вкус вина, рассмеялся. Мне было так смешно, что ну никак не сдержаться. Моим гостям могло показаться, что я так сразу опьянел, но меня это совсем не волновало. Впрочем, может, я и вправду был пьян.

– Простите меня, – немного успокоившись, сказал я. – Я объясню свой глупый смех. Посмотрите вокруг. Вот это и есть моя жизнь, «радостная и счастливая». Моя Вселенная – этот несчастливый, забытый богом, грязный и неприветливый город. В нём есть мой затерянный мирок – этот проулок в бедном и жутком районе люмпенов и дегенератов. В проулке стоит мой дом, старинный, обшарпанный и одряхлевший. На четвёртом этаже – кстати, он переделанный тыщу лет назад под жильё чердак, на котором когда-то жили крысы, – есть моя квартира. Но это коммунальная квартира, в ней несколько комнат, в них, как вы успели убедиться, живут пьяницы и уголовники. Среди прочих есть и моя комната. Вот она. Каморка, десять квадратных метров. В ней стоит вот этот стол. Четыре облезлых стула. Рядом та кровать, которой я гожусь в правнуки. На ней до меня спал дед-алкаш. На ней он и умер как-то от перепоя. Правда, кровать мне нравится. Она широкая, мягкая, мне снятся на ней иногда очень хорошие сны. У той стены стоит шифоньер, его скрипучие дверцы не закрываются. Ну что ещё? Занавеска, загораживающая угол, за ней у меня кухонный шкаф и раковина с грязной посудой. Там же отхожее ведро, мой туалет. Это моё исподнее. Да, и ещё окно. Оно выходит во двор, на помойку. И вы знаете, отчего мне смешно? Я вдруг понял, что эта комната и есть я. А вокруг неё вся моя жизнь. Она такая радостная и такая счастливая, что мне трудно сдержаться от смеха. Но простите меня, пожалуйста. Я смеюсь не над вашими словами, а над самим собой. Этот смех, по правде, просто ширма, вроде той занавески, чтобы скрыть мой стыд перед вами.

– Не надо стыдиться, это пустое, – Ксения улыбнулась, и улыбка её была похожа на солнце, вышедшее из-за чёрных грозовых туч, какие я так старательно выплёвывал на чистое голубое небо её пожелания ко мне. – Ты не комната. Ты – Вселенная, в ней весь этот город лишь пылинка, которую ты можешь сдунуть с себя, когда захочешь. Не ты в мире, а ты – мир. Что такое жизнь человека? Это счастливый билет, один единственный шанс на миллион. Сколько сперматозоидов стремилось к яйцеклетке, чтобы ты мог появиться здесь? И только один победил. Это ты. Ты победил. Твоя победа абсолютна и пересмотру не подлежит. И теперь дело за малым – распорядись своей жизнью человека как победитель, а не проигравший. И для начала не забывай никогда о своей победе, живи с мыслью о ней. И ты очень скоро увидишь, что твоя жизнь – радостная и счастливая. Потому что только такая и может быть у победителей.

– Вашими бы устами… – ухмыльнулся я снисходительно, тут же мысленно выругавшись на эту свою вырвавшуюся невесть откуда дурацкую снисходительность.

– А чего ты хочешь от жизни? – спросил меня Генрих.

– Да ничего особенного. Хочу быть успешным и богатым, хочу встретить девушку, которую этот мир создал для меня. Именно для меня и только для меня – ни для кого больше. Мою девушку.

Генрих тоже ухмыльнулся, и его ухмылка обидела меня, потому что она вовсе не показалась мне дурацкой.

– «Мою», – передразнил он, но по-доброму, как заботливый отец. – Эти все «мне», «меня», «моё» проявления мелкого собственничества, Ян, болезни, от которой страдает эго, маленькое человеческое «я». Осознай: нет ничего твоего. Ты пришёл в этот мир ни с чем, ни с чем и уйдёшь. Даже тело, которое ты носишь здесь, тебе не принадлежит, потому что ты не принёс его оттуда, откуда пришёл, и не сможешь забрать его с собой туда, куда уйдёшь. Так какой смысл страдать, удерживая неудержимое? Отдай своё маленькое «я», и ты откроешь в себе большое «Я». Такова великая истина: отдавая – приобретаешь. Отдав всё – всё приобретёшь. Осознав это, ты узнаешь тайну, которую нельзя говорить.

Он впервые назвал меня, как Ксения, Яном, и я как-то странно почувствовал себя не собой, а кем-то другим, и испугался этого.

– Но зачем тогда вся эта жизнь, если ничего не хотеть и ничего не иметь? Тоска смертная… В аду и то веселей.

– Ты сейчас и есть в аду. Весело тебе?

– То есть как это я сейчас в аду? – не понял я, хотя, по правде, я и прочее понимал с трудом. – Ад бывает после смерти как божие наказание за грешную жизнь. Я же не образно, я тот, настоящий, ад имел в виду.

– Я тоже про тот самый ад. Ты жил, грешил, потом умер и попал в ад. Вот ты здесь – в аду. Бог тебя наказал. Всё по твоей схеме.

– Но в аду адские муки, человек страдает!

– Так ты и страдаешь. Разве нет?

– Но… я же ничего не помню… Я же должен помнить тогда всё это – как я жил, как я умер, как бог выносил вердикт или что-то вроде того.

– Ты забыл это.

– Почему? – удивился я. – Разве такое можно забыть?

– Во сне ты всё забываешь, – вздохнул Генрих, разливая вино в стаканы. – Как бы ни был тяжёл твой день, ты приходишь домой, ложишься спать, засыпаешь и уже не помнишь ничего. Но вот – вдруг в ушах и глазах забрезжит нечто иное: яркое, сильное и живое. Так бывает, когда сквозь сон, поверх него, слышишь звуки реальности, когда глаза ещё закрыты, но уже видят свет настоящего. Тогда, на исходе сна, ты ясно осознаёшь, что спал, и вот теперь проснулся и можешь открыть глаза. Если хочешь, Ян, ты можешь открыть глаза прямо сейчас. Ты же уже знаешь, что это всего лишь сон.

– Ерунда какая-то… – вырвалось у меня, будто это и не я сказал, а кто-то другой, живущий в моей голове, и охватил страх.

За окном вечер незаметно перешёл в ночь. Тёмную и вьюжную. Ветер, завывая, мощными порывами сотрясал старые рамы, отчего стекло на них звенело, издавая странные звуки, в которых мне чудились непонятные слова, точно заунывная монотонная молитва.

– За что выпьем, Ян? – вывела меня из оцепенения Ксения.

Я взял стакан и, подумав, сказал:

– Хочу за вас выпить. Благодарю вас за то, что украсили собой тьму моего одиночества. Кстати, если не секрет, скажите, кто вы?

Ксения рассмеялась.

– О, это долгая история! Если же коротко, то я занимаюсь чем-то вроде психологии, мне тридцать один год, я замужем за Генрихом. Когда-то я была на грани гибели, и Генрих спас меня, вдохнул в меня жизнь. С тех пор я счастлива.

Генрих смотрел на меня остро, как тогда, в первый раз, когда мы встретились в парке.

– Я завидую вам, Генрих, – смутившись, признался я.

– О, нет. Это не ты завидуешь, это завидует твоё эго, маленькое «я». Оно страдает от того, что не может иметь, имея же – боится потерять. Но стоит тебе отпустить это, как произойдёт то, что все называют чудесами. Ты откроешь в себе большое «Я», которое, не имея ничего, имеет всё, что только ни пожелает.

Сказав это, Генрих встал, подошёл к окну и, открыв форточку, закурил. Помолчав, он добавил:

– Мы намерены переночевать у тебя. Что скажешь?

Я чуть не поперхнулся вином.

– Вы шутите? Я не против… но вы же сами видите… как тут… И потом… ответьте, пожалуйста… Вы же не случайно оказались здесь? Что вас привело ко мне?

– Ксения выбрала тебя.

Ксен…