Аллилуйя женщине-цветку

Рождество в Мон д'Арбуа

В конце 1948 года, за неделю до Рождества, парижский поезд доставил меня рано утром на вокзал Файе в долине Арв, в Верхней Савойе. Я взял такси до Сен-Жерве-ле-Бен, а затем добрался по канатной дороге до Мон д'Арбуа, где находилось шале «Камин фей». Этот деревянный домик принадлежал родителям Армана Массиньи, моего товарища по факультету. Дела задержали его в Париже, и он любезно передал мне ключи.

Я уже бывал на этом курорте. В прошлую зиму я остановился в гостинице «Мон-Паккар». Хозяйка была дочерью старого проводника, очень уважаемого во всей округе. Хотя он и носил с далеких времен не доходившее до его ушей прозвище «отменный рогоносец», но это был отличный «белый» добряк и действительно отменный наставник в искусстве лыжного спорта. После пятнадцати выходов в его сопровождении я вполне прилично ходил и съезжал на лыжах.

Оказавшись в Сен-Жерве, я не забыл преподанных уроков и был уверен в себе. Особенно я был горд моими лыжами из ясеня нежнобежевого цвета и палками с хромированными кольцами и наконечниками. Виртуозом я не был, но смело катился по склонам Мон д'Арбуа, не падал даже на крутизне, тормозил по всем правилам, пуская фонтанчики, как снегоочиститель. Иногда я совершал вполне красивые спуски — если глядеть со стороны.

Я вставал на лыжи часа в два и катался до густых сумерек. По утрам, примерно в девять, я заскакивал в поселок и без всякой особой цели заглядывал в каждое из двух кафе, табачную лавку, холл гостиницы «Сен-Жерве». Любил я также торчать на Чертовом мосту, разглядывая проходящих красоток.

С лыжами через плечо, благоухающие, с пылающими щеками, распевая или хохоча, они направлялись к канатной дороге. На фоне снегов моя физиономия цвета черного дерева возникала для них внезапно: в их совсем юных глазах мое явление было дурным или добрым предзнаменованием в зависимости от указаний гороскопа на данное число календаря.

В то утро я шел на почту, когда увидел незнакомку, выходящую из «Сплендид-отеля». Я не знал, какие у нее волосы — черные, белые, русые или рыжие. Я не видел, как она одета, в какой шапочке и каковы черты ее лица. Вся моя прошлая жизнь, со всеми ее случайностями и необходимостями, сникла перед высшей властью ее движущегося задика.

Круговращательная лирика этой части ее тела, могучая, заразительная, невинная и провоцирующая в одно и то же время, казалось, сдвинула со своих мест все вокруг, что существовало в этот день, 24 декабря. Время, пространство, прохожие, свет, снег и мои чувства и ощущения молодого человека — все вдруг попало в зону гравитации великолепного зада, плывущего по своей орбите в космосе зимнего утра.

Я двинулся вслед за девушкой. Ничто на свете не остановило бы меня, даже если бы я дошагал до электрического стула. У кинотеатра «Снежный Парамаунт» она остановилась как вкопанная и обернулась. Я оказался нос к носу с ней, с ее тайно-обольстительным притяжением. Ошарашенный, восторженный и оглупевший, я не подобрал ничего лучшего, как промямлить:

— Который час, мадемуазель?

Она смерила меня с пят до головы и сморщила нос с такой искренней и клокочущей негодованием досадой, как будто я не пребывал в экстазе, а только что пнул ногой по ее блистательному заду. Не произнеся ни слова, она неспешно повернулась, чтобы продолжить свое сказочное шествие.

Прошло несколько часов. Я вытянулся и прислушался к горной тишине. Ошибки не было: звали на помощь. Я погасил газовую плиту, на которой готовил обед, обмотал шею шарфом, набросил куртку с капюшоном, натянул меховые перчатки и выскочил из шале.

Была снежная буря. Надо было пройти ельник, чтобы выйти на главную лыжню Мон д'Арбуа. Снег стушевал все. Я с трудом передвигался в беснующейся белесо-серой вате, спотыкался, падал, снова мгновенно поднимался. Ели вокруг свистели и шумели неустанно и заунывно.

На выходе из рощи рельеф круто шел вниз. Крики стали слышнее, и миг спустя я различил силуэт, ноги которого были прочно приклеены к лыжам, торчавшим из снега, словно колья.

Я попробовал нажать на металлическое крепление правой лыжи и высвободить ногу девушки. Крепление заело. Я начал со всей силой, и защелка наконец поддалась. С таким же усилием я освободил ей левую ногу и наклонился поднять пострадавшую.

— Я не могу, — простонала она по-английски с явным американским акцентом.

— Не тревожьтесь, я студент-медик.

— Удачно, — произнесла она, не поворачивая ко мне головы.

Я ощупал ей лодыжки.

— Перелома, по всей видимости, нет. Уже хорошо. В такую метель вас нельзя будет отправить в Сен-Жерве. Вы проведете ночь в тепле, в шале, тут, совсем рядом.

— Чудесно!

При этом своем восклицании незнакомка приподнялась на локтях и повернулась ко мне. При виде меня она снова рухнула и обмякла. Я ухватил ее поперек корпуса и взвалил на плечи. Я стал подниматься по круче, то утопая в снегу по колено, то чувствуя, что подошвы скользят вниз под нашим двойным весом. Продвижение было медленным. Снег вихрился, бил в лицо, проникал в ноздри, залеплял глаза. Несколько раз я делал передышку, чтобы оглядеться и отдышаться.

Небо совсем померкло. Снег взбесился, накрыв нас бурлящей и прыгающей пеной. Я видел перед собой только серый хаос, вату. Я шел вслепую, каким-то слаломом пьяницы между призраков елей. Потеряв всякую ориентировку, я испугался, что пройду мимо шале и затеряюсь на безлесой и ровной горной платформе. Через полчаса блужданий я натолкнулся на что-то и пощупал рукой. Оно оказалось шире древесного ствола: то была стена дома.

Я еще должен был обойти его кругом, чтобы ухватиться за дверь. Пальцы занемели несмотря на меховые перчатки. Меня надо было наградить орденом с лентой через плечо за то, что я вставил ключ в скважину, не снимая с этих самых плеч мой драгоценный груз.

Ощупью, в темноте, я пересек комнату в направлении к дивану и положил ни на что не реагирующее тело. Зажег свет, склонился над камином, раздул угли, подбросил поленьев, достал полотенце и одеяло, подошел к моей гостье. Ее снежный панцирь скапывал на пол и испарялся.

Я снял с нее сапожки, носки, куртку, пуловер, блузку, вязаные рейтузы, трусики, лифчик. Промокло решительно все, и все, конечно, надо было снять. Проделав процедуру раздевания и растроганный до слез, я принялся обсушивать и обтирать с головы до пят мисс Америку, пока что так и не пришедшую в себя. Потом я дважды обернул ее одеялом.

Я тоже переоделся в сухое, взял аптечку и начал делать втирания и растирания моей диве, моей вампе. Она раскрыла глаза и тут же вытаращила их на меня: она узнала молодого человека, которого околдовала этим утром на главной улице Сен-Жерве.

— Не беспокойтесь, — опять заверил я. — Я учусь на последнем курсе медицинского факультета в Париже.

Она откинула назад свои еще влажные волосы. Ее сиреневые глаза засверкали.

— Зачем вы меня раздели?

— Вы промокли до костей, да и промерзли на такую же глубину.

— Да уж…

— Ваша одежда сохнет у огня. А пока вот вам пижама.

Она взяла пижаму с гримасой отвращения, куртку надела без труда, потом попыталась подобрать свои длинные ноги и скривилась от боли. Я помог ей натянуть брюки.

— Меня зовут Жак Агуэ, я родом из Жакмеля, на Гаити. А вы, мадемуазель?

— Ванесса Хопвуд, киноактриса, Мемфис, США.

— Рад поухаживать за вами.

Я встал на коленки перед диваном-кроватью и принялся за работу. Ничего серьезного. Обыкновенное растяжение без малейшего сдвига суставов. Я сделал по эластичному бандажу с компрессом на каждую щиколотку.

— Вам повезло. У вас просто растяжение на обеих ногах.

— Что такое растяжение?

— Вы неудачно упали, и обе ступни сильно напряглись. Но связки не порвались. Нет никакой необходимости делать гипсовый бандаж. А на лыжне вы лежали в таком положении, что я поначалу предположил гораздо худшее.

— Как я жалею, что приехала сюда! В Шамони или Кортина д'Ампеццо у меня бы не было таких происшествий.

— Успокойтесь. Сейчас вы в надежных руках.

— Ну почему, почему все это со мной случилось! — вдруг разрыдалась она.

Я взял градусник, стряхнул и сунул под правую мышку мисс Хопвуд. Потом вытащил, поднес градусник к свету лампы.

— Жара у вас нет.

— Сколько там?

— Тридцать семь и восемь.

— Это нормально?

— Да, если откинуть парочку десятых. Все хорошо. Теперь нам надо поесть.

— Я не голодна.

— Нет, нет! После всех треволнений вы должны восстановить силы. Хотите аперитив?

— Нет.

— Сигарету.

— Не курю.

— Журнал? Вот, пожалуйста, «Пари-Матч».

— И зачем, для чего мне было нужно увлечься зимним спортом! — опять воскликнула она, закрыв лицо ладонями.

Я пошел на кухню и через некоторое время вернулся с подносом, на котором изящно расставил вокруг дымящегося чайника сыр, масло, обжаренные хлебцы, итальянское салями, ветчину, варенье из смородины, мед из акации и графинчик кьянти. При моем приближении девушка слегка приподнялась, можно сказать, как бы привскочила.

— Отлично пахнет!

Некая веселость, даже игривость, сверкнула в ее глазах. Она оперлась о локти, ища удобное положение для еды.

— Подождите, — сказал я. — Сейчас я все устрою.

Я поставил поднос на стол, взял две подушки и приложил их стоймя, одна к другой, к деревянной перегородке, чтобы у дивана была спинка для поясницы, плеч и головы моей гостьи. Потом я помог ей устроиться поудобнее. В момент, когда я распрямлялся, чтобы отойти, она обвила руками мою шею. Закрыв глаза, она бормотала по-английски какие-то слова, которых я не понимал, но по тону и интонациям догадался, что слова эти важные и извиняющиеся. Я согласно закивал головой.

Одной рукой я привлек к себе Ванессу Хопвуд. Другой расстегнул и распахнул пижамную куртку, скользнул по горячему животу. Миновав пупок, я перестал дышать: там, дальше, пухленькое, плотненькое ждало меня. Та горная, или по-райски горняя, теснина переворачивала все мои прежние представления о нижней части живота, лобке и так далее. Даже сравнение с горой Олимп, где среди других богов живет Венера, было далеко от той действительности, в которую окунулась моя жизнь. Никто на всей земле еще не обладал таким сокровищем.

Это было похоже на головокружительный слалом, где каждый поворот заслуживал отдельной молитвы или гимна. Гибкие и гордые аккорды царственно славили нежность и красоту. Ее губы, тоже пухлые и плотные, заливались счастливым смехом, не заглушая, однако обворожительных губок, стискивавших меня. Я не находил, да и сейчас не нахожу слов, чтобы перевести на человеческий язык мои чувства изумления и обожания.

— У вас между ног целая волшебная сказка, — неуклюже высказался я. — Какую добрую весть хочет сказать волшебница этим горам?

Не понимая точного смысла этих слов, не совсем ясных и мне самому, она все-таки догадалась по неунимавшейся дрожи моего тела, что я переживаю волшебный вечер в ее объятиях.

— Вы первый мужчина, который устроил такое пиршество моему телу.

— Зачем мне надо было быть в отдалении от ваших прелестей? Сад и скотный двор, соединившись вместе, совершают революцию красоты. У вас могучая «боунда» североамериканской женщины! У вас смелое и пышущее здоровьем «баубо». Это все по-креольски, переводить не буду. Ура красавице христианского Запада, лучшей во всех отношениях и во всех частях тела!

В ее честь я скатился на пол и принялся плясать перед каминным огнем, прежде чем снова погрузиться в лоно Ванессы Хопвуд.

— Бог мой! Вот папуас, гордый своей стрелой. Наконец-то нашелся человек, не струсивший перед задницей женщины! Ну и Рождество! Ну и дедушка Мороз!

Снова войдя в раж, она принялась ласкать пальцами принадлежности дедушки Мороза и задержалась на яичках, воркуя по-английски.

— Подвешены, как сережки, — сказала она.

— Для ушей вашего яростного желания жить!

— Колокольчики для храма Пресвятой Девы!

— Куранты, отбивающие счастливые часы женщины!

Всю ночь мы праздновали рождение Спасителя. Аккорды, звучавшие на струнах нашей плоти, приветствовали его, жар наших тел согревал его как очаг, разожженный заботливой рукой. С восходом дня можно было бы с чувством полной невинности прокричать в снежную бурю: мир небу и мир земле и всем обитающим на ней петухам и кошечкам доброй воли!