Ангел мой

Ангел поднялся, бледный и серьёзный:

– Нунун!

– Что – Нунун? Что – Нунун? Неужели ты думаешь, что сумеешь меня напугать? Ах, значит, ты собираешься действовать по своему разумению? Действуй! Ты далеко уйдёшь с дочерью Мари-Лор! Но учти: хотя у неё нет плеч и совершенно плоско сзади, это не помешает ей…

– Я запрещаю тебе, Нунун…

Он схватил её за плечи, но ей удалось встать, она с силой вырвалась из его рук и рассмеялась каким-то хриплым смехом:

– Ну, конечно! «Я запрещаю тебе, не смей говорить ни слова о моей жене!» Так ведь?

Он обогнул стол и подошёл прямо к ней, дрожа от возмущения:

– Нет! Я запрещаю тебе, надеюсь, ты хорошо меня слышишь, я запрещаю тебе портить мою Нунун!

Она отпрянула в глубь комнаты, бормоча:

– То есть как?.. Что это значит?..

Он шёл за ней следом, словно намереваясь наказать её.

– Да, запрещаю! Разве так должна разговаривать моя Нунун? Что это такое? Мерзкие жалкие уколы в жанре госпожи Пелу? И это говоришь ты, ты, Нунун? – Он гордо откинул голову назад. – Нет, я знаю, как должна говорить моя Нунун! Я знаю, как должна она думать! У меня было время это узнать. Я не забыл тот день, совсем незадолго до свадьбы, когда ты сказала мне: «По крайней мере, не будь злым… Постарайся не причинять ей боль… У меня такое впечатление, что лань бросают на растерзание борзой…» Вот твои слова. В них – вся ты! И накануне моей свадьбы, когда я удрал к тебе, ты помнишь, ты мне сказала… – Голос его сорвался, и всё лицо просияло при этом воспоминании. – «Иди, Ангел…» – Он положил руки Леа на плечи. – И даже этой ночью, – вновь заговорил он, разве ты прежде всего не спросила меня о том, не сделал ли я там чего плохого? Вот такой я тебя знал, моя Нунун, такой полюбил. И даже если нам суждено расстаться, неужели из-за этого ты станешь похожа на других женщин?..

Она смутно угадывала, что он хитрит, прячется за этими дифирамбами, и села, закрыв лицо руками.

– Как ты жесток, как ты жесток… – запинаясь пробормотала она. – Зачем ты вернулся?.. Я была так спокойна, я так привыкла…

Она поняла, что говорит неправду, и остановилась.

– А я – нет! – отвечал Ангел. – Я вернулся потому, что… потому, что…

Он развёл руками, потом уронил их, потом снова поднял вверх:

– Потому что я больше не мог обходиться без тебя, и нечего тут искать другое объяснение.

На мгновение они замолчали.

Она смотрела, поникнув, на этого нетерпеливого молодого человека, белого, точно чайка, чьи лёгкие ноги и раскрытые руки, казалось, были готовы к полёту…

Тёмные глаза Ангела блуждали над нею.

– Да, ты можешь гордиться, – сказал он внезапно, – ты можешь гордиться тем, что целых три месяца по твоей милости я жил ужасной… ужасной жизнью…

– При чём здесь я?

– При том, очень даже при том! Открывающаяся дверь – Нунун, телефонный звонок – Нунун, письмо в почтовом ящике – возможно, от Нунун… И даже в вине, которое я пил, я искал тебя и никак не мог найти «Поммери», которое пил у тебя… А ночью… О Боже!..

Он быстро и бесшумно ходил взад и вперёд по ковру.

– Да, теперь я знаю, что это такое – страдать из-за женщины, теперь я имею право говорить об этом. И все другие, которые придут после тебя, представляются мне просто… пылинками! Ах, как же ты сильно отравила меня!..

Медленно выпрямившись, она теперь следила за передвижениями Ангела. Скулы у неё были сухие и блестящие, лихорадочно-красного цвета, и от этого голубой цвет глаз казался совершенно невыносимым. Он ходил, опустив голову, и продолжал говорить:

– Ты и представить себе не можешь, что такое было Нёйи без тебя первое время после моего возвращения! И вообще, всё без тебя… Мне казалось, я схожу с ума. Как-то вечером малышка плохо себя чувствовала, я уже не помню, что с ней было, что-то у неё болело… Мне было жаль её, но я поскорей ушёл из комнаты, потому что ничто на свете не могло бы мне помешать сказать ей тогда: «Подожди, не плачь, я позову Нунун, она тебя вылечит…» Кстати, ты ведь пришла бы, да, Нунун? А какой ужасной жизнью я жил потом, в гостинице «Моррис»! Я нанял Десмона, хорошо ему платил, и вот с ним-то я и говорил иногда по ночам. Я рассказывал ему, как будто он не знал тебя: «Старик, другого такого тела не существует… Ты вон гордишься своим сапфиром – спрячь его, старик, потому что у неё глаза такой голубизны, что они не сереют даже на свету!» И ещё я ему рассказывал, какой ты могла быть вредной и никому не позволяла одержать над собой верх, даже мне… И ещё я говорил ему: «Когда на этой женщине шляпка, которая ей идёт, – та, Нунун, с полями, тёмно-синяя, прошлогодняя, – да ещё при её умении одеваться, ни одна женщина рядом с ней не устоит!» А твоя манера говорить, твоя улыбка, твоя удивительная походка… Я говорил Десмону: «Ах, старик, такие женщины, как Леа, – это тебе не фунт изюма…»

Он прищёлкнул пальцами и остановился, задохнувшись от недостатка слов.

«Я никогда ничего подобного не говорил Десмону, – подумал он. – И всё же я ей не лгу. Десмон и так всё это понял». Перед тем как продолжить, он взглянул на Леа. Она всё ещё слушала его. Сидя теперь очень прямо, она демонстрировала ему при ярком свете своё благородное осунувшееся лицо, изборождённое горькими высохшими слезами. Невидимый груз оттягивал вниз её подбородок и щёки, печалил дрожащие уголки рта. В этом крахе красоты Ангел нашёл нетронутыми лишь красивый властный нос и глаза цвета голубого цветка…

– И вот теперь, Нунун, после нескольких месяцев такой жизни я прихожу сюда и…

Он остановился, испугавшись того, что чуть было не сказал.

– Ты приходишь сюда и находишь старуху, – сказала Леа слабым и спокойным голосом.

– Нунун! Послушай, Нунун!..

Он бросился перед ней на колени, на его лице появилось трусливое выражение – он был похож на ребёнка, который не может найти слов, чтобы скрыть свою провинность.

– И находишь старуху, – повторила Леа. – Чего ты испугался, малыш?

Она обняла Ангела за плечи и почувствовала, как напряглось, как защищается это тело, которое так страдает из-за неё.

– Да иди же сюда, Ангел мой… Чего ты боишься? Что сделал мне больно? Не плачь, любимый мой… Ты даже не представляешь, как я тебе благодарна…

Он застонал в знак протеста и попытался отстраниться от неё. Леа коснулась щекой чёрных перепутанных волос.

– Так ты всё это говорил обо мне, всё это думал? Значит, в твоих глазах я была так прекрасна? Так добра? В том возрасте, когда для стольких женщин жизнь уже кончена, я была для тебя самой прекрасной, лучшей из женщин, и ты любил меня? Как же я тебе благодарна, Ангел мой… Самая замечательная, так ты сказал?.. Бедняжка…

Он целиком отдался в её власть, и она держала его в своих объятиях.

– Если бы я была самой замечательной, я бы сделала из тебя мужчину, вместо того чтобы думать только о наслаждениях. Нет, нет, самой замечательной я не была, Ангел мой, поскольку я не отпускала тебя. А теперь уже так поздно…

Казалось, он заснул в объятиях Леа, но его плотно сжатые веки постоянно подрагивали, и он крепко вцепился в пеньюар, который медленно расползался по швам.

– Поздно, слишком поздно… И всё же…

Она склонилась к нему:

– Ангел мой, выслушай меня. Проснись, любимый мой. Выслушай меня с открытыми глазами, не бойся посмотреть на меня. Я всё-таки и есть та самая женщина, которую ты любил, самая замечательная, как ты сказал.

Он открыл глаза, и его влажный взгляд был уже полон эгоистической, молящей надежды. Леа отвернулась: «Его глаза… Ах! Надо скорее кончать…» Она прижалась щекой ко лбу Ангела.

– Это была я, малыш, я, та самая женщина, которая сказала тебе: «Не делай зла понапрасну, пощади лань… «Я уже забыла об этом, но, к счастью, ты не забыл. Ты очень поздно отрываешься от меня, мой гадкий мальчишка, я очень долго таскала тебя за собой, а теперь на твои плечи тоже лёг тяжёлый груз: у тебя молодая жена, возможно, будет ребёнок… Я ответственна за всё, чего тебе не хватает… Да, да, мой любимый, благодаря мне ты оказался в двадцать пять лет таким лёгким, таким испорченным и таким мрачным… Я очень беспокоюсь за тебя. Ты будешь страдать сам, из-за тебя будут страдать другие. Ты, который так любил меня…

Рука, которая медленно разрывала пеньюар, судорожно сжалась, и Леа почувствовала на своей груди когти гадкого мальчишки.

– Ты, который так любил меня, – снова заговорила она после паузы, – сможешь ли ты… Не знаю, как это сказать…

Он отодвинулся, чтобы слушать её внимательнее, и она чуть было не крикнула: «Положи руку обратно мне на грудь и ногти – туда, где они оставили след, силы покидают меня, как только отдаляется от меня твоё тело». Она, в свою очередь, оперлась о него, стоящего перед ней на коленях, и продолжала:

– Ты, который так любил меня, ты, который будешь сожалеть обо мне…

Она улыбнулась и посмотрела прямо ему в глаза:

– Ах, как же я тщеславна!.. Так вот, ты, который будешь сожалеть обо мне, в тот момент, когда ты почувствуешь, что вот-вот испугаешь лань, которая есть твоё добро и твой крест, постарайся сдержаться, сам придумай в это мгновение что-то такое, чему я тебя не научила… Я никогда не говорила с тобой о будущем. Прости меня. Я любила тебя так, словно нам предстояло умереть через час. Ведь я родилась на двадцать четыре года раньше тебя, я была приговорена и тянула тебя за собой.

Он слушал её очень внимательно, с суровым видом. Она провела рукой по его встревоженному лбу, чтобы разгладить на нём морщинку.

– Ты представляешь себе нас с тобой вдвоём, Ангел, обедающих в Арменонвилле? Ты представляешь себе нас с тобой в обществе Лили и её юного любовника? – Она грустно засмеялась и вздрогнула. – Ах! Со мной всё кончено так же, как и с этой старухой… Скорей, скорей, малыш, беги догонять свою молодость, она ещё не вся растрачена на меня, её ещё хватит и для этой девочки, которая ждёт тебя. Ты уже отведал её молодости. Ты знаешь, что она не может удовлетворить тебя полностью, но тебя тянет к ней. Эх! И совсем не с этой ночи ты начал сравнивать… Не знаю, зачем это я даю вам советы и демонстрирую душевную широту? Что я, собственно, знаю о вас? Она любит тебя: настал её черёд дрожать, она будет страдать как возлюбленная, а не как развращённая мамаша. Ты будешь разговаривать с ней как повелитель, а не как капризный альфонс… Уходи, уходи скорее…

Она говорила с ним поспешно, молящим тоном. Он слушал её, стоя прямо перед ней, с голой грудью, с развевающимися волосами, и она, не в силах устоять, невольно потянулась к нему руками. Возможно, он угадал её движение и не стал уклоняться. Надежда, безумная надежда, подобная той, что может появиться у людей, летящих с башни вниз головой, вдруг вспыхнула в них, но тут же погасла.

– Иди, – сказала она ему тихо. – Я люблю тебя. Слишком поздно. Уходи! Но уходи сейчас же! Одевайся!

Она встала и сама принесла ему ботинки, положила перед ним смятую рубашку, носки. Он крутился на месте и неловко двигал пальцами, словно они окоченели, и ей пришлось самой найти ремень, галстук, но она не стала подходить к нему близко и помогать ему.

Пока он одевался, она часто поглядывала во двор, словно в ожидании автомобиля.

Одетый, он казался ещё бледнее, круги усталости увеличили его глаза.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила она. И добавила робко, опустив глаза: – Ты мог бы… отдохнуть… – но тут же взяла себя в руки и заговорила с ним так, словно он находится в большой опасности: – Нет, нет, дома тебе будет лучше… Скорее возвращайся домой, ещё нет двенадцати, прими тёплую ванну, сразу придёшь в себя, тем более что перед этим прогуляешься по свежему воздуху… Вот, возьми свои перчатки… Ах да, шляпа твоя валяется на полу… Надень пальто, как бы не простудиться. До свидания, Ангел мой, до свидания… Вот так… Передай Шарлотте…

Она закрыла за ним дверь, и молчание положило конец её отчаянным бесполезным словам. Она услышала, как Ангел споткнулся на лестнице, и бросилась к окну. Он спустился с крыльца и остановился посредине двора.

– Он возвращается! Он возвращается! – вскричала она, воздевая руки к потолку.

Старая, задыхающаяся женщина повторила в удлинённом зеркале её жест, и Леа спросила себя, что у неё может быть общего с этой сумасшедшей.

Ангел подошёл к калитке, отворил её и вышел на улицу. Уже на тротуаре он застегнул пальто, чтобы скрыть помятую рубашку. Леа опустила шторы. Но она ещё успела увидеть, как Ангел поднял голову к весеннему небу и каштанам, усыпанным цветами, и стал прямо на ходу жадно вдыхать воздух полной грудью, точно пленник, вырвавшийся на свободу.