Атака тыкв. Ведьма и кот против

Глава 6

Лику Смольскую привели быстро. Она вошла, как в театр, не как на казнь: идеально заплетённая коса, ровная строчка на воротнике, взгляд — в упор, улыбка — едва заметная, из тех, что не раскрываются до конца, чтобы случайно не показать зубы. От неё действительно пахло дорогими свечами — воском с ладанным подтоном, и ещё дорогими чернилами, такими, что не расплываются даже на дешёвой бумаге.

— Вызывали? — спросила она невинно.

— Присаживайтесь, — кивнул ректор. — У нас к вам несколько вопросов. Начнём с простого. Где вы были вчера с девяти вечера до часа ночи?

— В общежитии, — ответила Лика не моргнув. — Писала конспекты. У меня свидетели.

— У вас, — сухо уточнил декан боевого, — обычно есть свидетели там, где нужно алиби. Но мы уточним. Следующий вопрос: опишите, пожалуйста, назначение смеси мёда и ладанной смолы в ритуальных практиках.

— Притяжение, — сказала она тут же. — Внимания, людей, голоса.

— И если такую смесь пролить на тыквы с вставленными свечами? — осторожно поинтересовался траволог.

— Они захотят, чтобы их видели и слышали, — произнесла Лика тем голосом, каким отвечают на экзамене, уже считая баллы.

— Благодарю, — кивнул ректор. — Последний простой вопрос: почему на ваших манжетах следы именно такой смолы?

Лика впервые чуть-чуть удивлённо моргнула.

— Я люблю… качественный запах.

— Ладно, — сказал ректор. — Тогда перейдём к несложным. Староста?

Дверь приоткрылась, и староста сунула внутрь коробочку — ту самую, лакированную, где приличные люди хранят бусы, а Лика — свечи. Коробочка была слегка запачкана подтеками воска, а на донышке отпечатался кружочек мокрой земли — как печать.

— Коробочка лежала за шкафом в вашем блоке, — миролюбиво сообщил завхоз, потому что именно завхозы знают, что лежит за шкафами. — Рядом — следы земли с кладбищенской галькой. И отпечатки кошачьей лапы с чернилами. Интересно, кто бы это мог быть.

— Это подстава, — ровно и спокойно сказала Лика.

— Тогда скажите, — мягко предложил ректор. — Скажем, почему в вашей тетради по травологии пропущена тема вчерашней выездной лабораторной, зато подробно разобраны ритуальные смеси на основе мёда. И почему в ваших чернилах — пахучие масла.

Лика улыбнулась второй раз, очень спокойно.

— Ничего из этого не является прямым доказательством, — сказала она.

— У нас есть прямая банка, — поправил её Северин-Холодов таким тоном, каким, вероятно, поправляют упрямую формулу в учебнике. — С четырьмя слоями. И у нас есть кот, который подтвердит, что вы знали, где и когда моя студентка собирается нарушить запрет. Вы знали — и действовали. Дважды. И вас не интересовали последствия нашествия тыкв на Академию!

— Я хотела, — вдруг горячо бросила Лика, и улыбка у неё наконец треснула, — чтобы её исключили. Да! Чтобы вы, Северин-Холодов, перестали смотреть на неё, как на надежду курса. Чтобы она перестала быть первой во всём. Чтобы на зачёте не говорили «как у Рябиной». Хотела, чтобы всё это… перестало быть таким правильным! Я лишь добавила немного веселья в ваш мёртвый порядок.

— Мы видели ваше «веселье», — сухо отозвался декан боевого. — Оно чудом не обошлось без травм.

— Я не хотела вреда, — упрямо повторила она. — Я хотела скандал. Чтобы у неё руки затряслись. Чтобы она… опозорилась. Чтобы не было кому сдавать на отлично.

Я молчала, потому что если бы открыла рот, оттуда, вероятно, вылетело бы что-то очень неприличное, что-то такое, что не говорят в ректорской. Да и проклинать тут тоже как-то не с руки. Даже если очень хочется. Черниль тихо, очень тихо, положил хвост мне на руку, но я решила не обращать внимания. Продался за кусок печёнки!

— Лика Смольская, — сказал ректор ровно, как произносят приговор, — вы нарушили запрет, проникли на кладбище в ночь Самайна и сознательно внесли в ритуальную среду посторонние вещества с целью спровоцировать опасный инцидент. Вы подставили однокурсницу. И поставили под угрозу людей. Этого достаточно для исключения.

— Вы не докажете, что я была там, — вяло возразила она, уже усталая. — Свидетели…

— Дверной гобелен у выхода имеет память, так что мы точно знаем, кто из студентов покидает корпус, точно так же, как есть память у кладбищенской калитки, — спокойно сообщил Северин-Холодов. — Оба вас видели и подтвердят. Не для решения — оно и так ясно, — для порядка.

Лика сидела очень прямо, но по чуть дрогнувшему углу губ я поняла, что она впервые пожалела о вчерашней ночи. Или о другом — о том, что её поймали не в красивой позе победительницы, а в тёмном коридоре между дверью и совестью.

— Что до Рябиной, — продолжил ректор, повернув ко мне голову, и я ощутила, как уши у меня греются, как две печные заслонки, — у нас два факта. Первый: нарушение запрета и комендантского часа. Второй: активное участие в устранении последствий, а также преобразующее предложение, благодаря которому мы избежали многочисленных разрушений и травм. В подобных случаях Академия исходит из здравого смысла и пользы. Рябина наказывается строго, но по делу: выговор с занесением, лишение выходных до конца месяца, три дежурства на кухне — чистка…

— Только не тыкв, — вырвалось у меня.

— Как раз тыкв, — холодно улыбнулся декан боевого. — Связь с бывшим врагом укрепляет характер.

— … и дополнительная практика под руководством Северин-Холодова, — договорил ректор. — По восстановлению нарушенных ритуальных контуров на кладбище. Заодно сделаете курсовую вовремя, Рябина. И без ночных приключений.

— Есть, — сказала я как в армии. Руки вдруг стали лёгкими, как будто метлу из них вынули, а вместо неё вложили воздух.

— А библиотека и мои закладки? — всплеснула руками библиотекарша, а я побледнела. Уж лучше тыквы!

— Кота не наказывают, — поспешно добавил Черниль, чуть высунув нос из-за края стола. — Кот искренне заблуждался, опьянённый ароматом печени и славы.

— Коту — общественные работы, — милостиво определил завхоз. — Полировка перил. Хвостом. Под контролем комендантши.

— И мне для поднятия духа, — кровожадно улыбнулась библиотекарша.

— Это дискриминация, — возмутился кот, но на его вопли никто не обратил внимания.

— Вопрос с пострадавшими вещами, — подняла ладонь библиотекарша, потому что библиотекарши всегда возвращают разговор к бумаге. — Университет возместит ущерб из фонда непредвиденных ситуаций. Кроме тех вещей, что чужие люди тащили на головы фонарям сами. Это пусть сами и оплачивают. Я видела.

— Тогда всё, — подвёл черту ректор. — Смольскую — отчислить немедленно. С сопровождением до границы кампуса, староста, помоги ей собрать вещи. Рябина — остаётесь. Совет окончен.

Лика поднялась, всё так же правильно, и на мгновение мне показалось, что у неё скулы дрожат. Она ничего не сказала — ни мне, ни коту, ни Северин-Холодову. Только чуть-чуть зацепилась взглядом за мою банку на столе — пустяк, но я поняла: она до последнего надеялась, что банка окажется «грязной» только для меня. Не вышло.

Мы вышли в коридор, который пах уже не ночным бедламом, а утренним порядком: горнила проветрили, ковры причесали, стены отмыли. Я остановилась, обняла банку, как ребёнка, и вспомнила, как всё начиналось: с таблички «Скрябыч» и лёгкого шуршанья земли. Хотелось — внезапно и сильно — обратно в тот момент, когда всё было просто: я и наука. Но, видимо, это — тоже наука.

— Мирра, — сказал Северин-Холодов у меня за плечом так тихо, что у меня задрожали сильно и ломко все мысли, — в четыре на кладбище. Без героизма. И с метлой. Не для того, чтобы гонять, — чтобы привести в порядок контуры. Вы умеете смотреть на вещи так, как они просят. Это редкость.

— Спасибо, — выдохнула я очень аккуратно, чтобы благодарность не расплескалась и не выглядела как детский восторг.

— И ещё, — добавил он после паузы. — Кот пусть больше не ведёт дипломатические переговоры от имени курса.

— Я не дипломат, — сказал Черниль гордо. — Я… частный консультант.

— Вы — кот, — подытожил Северин-Холодов. — Будьте им.

Он ушёл легко, как будто не гонялся полночи за тыквами, а спокойно спал в постели. Я осталась стоять с банкой, с котом и с ощущением, что в этот раз меня не просто не сломали, а странным образом собрали заново. Где-то вдалеке, в лабораторном корпусе, что-то звякнуло — чисто, как бокал. Мне стало ясно, что курсовую я напишу. И что мой «выговор» — на самом деле маленький камешек в кармане, который напомнит: не надо прыгать через калитки без нужды. Но если уж прыгнула — неси ответственность.

— Кстати, — сказал кот, когда мы спустились к главной лестнице и сели на перила, свесив ноги и хвосты, как положено людям и их лучшим друзьям, — ты заметила, как пахнет у Северин-Холодова рукав? Мел, мята и чуть-чуть полынь. Мы будем пахнуть так же, когда вернёмся с кладбища.

— Мы будем пахнуть работой, — сказала я. — И это неплохо.

— Это ужасно, — возразил Черниль с достоинством. — Но, возможно, полезно для карьеры.

Внизу девочки вешали новые гирлянды, впервые за сутки хор молчал, а библиотекарша строила первокурсников в очередь сдавать уцелевшие книги. Ректор шёл по коридору, и там, где он проходил, люди выдыхали — будто рядом становилось больше воздуха. Всё ещё было неровно: где-то не хватало стекла в витраже, где-то подсвечник лежал на боку, где-то горшок с цветком лежал на боку, но всё это были мелочи.

К обеду меня поймали старосты — и вручили ведро с тыквами. Чистить. На кухню. Под присмотром завхоза, который с олимпийским спокойствием выдавал ножи и рассказывал, как правильно готовить кашу из тыквы. Я чистила тщательно, как конспект, и каждый раз, когда удавалась идеальная дуга, думала о кривокрышечной — той, что чуть не сломала мою метлу.

Вечером мы с Чернилем отправились на кладбище, как и велел Северин-Холодов. Калитка была закрыта тонкой печатью, но отозвалась на наш стук, как на знакомый пароль. Внутри было тихо. Тыквы сидели на местах, как положено, огни внутри — тёплые, но не озорные. Мы с Северин-Холодовым шли по дорожкам и правили контуры: где-то подкладывали камень, где-то выравнивали край, где-то просто говорили вслух, по имени, то, что обычно пишут в сводах мелким шрифтом: мы помним.

Мы закончили к ночи. Возвращаясь к калитке, я оглянулась: кривокрышечная сидела у своего крестика и, кажется, подмигнула. Или это мне хотелось верить, что мир может подмигнуть, когда ты в него веришь.

На лестнице общежития висела табличка свежей краской: «Проход закрыт после десяти вечера». Под ней кто-то приписал мелом: «Кроме учебных вылетов под контролем». И ещё мелким почерком: «И котов».

— Наконец-то адекватные правила, — буркнул Черниль, устраиваясь у меня на подушке поперёк шарфа. — Смешно, как мало надо, чтобы жизнь стала лучше.

— Метла и банка, — перечислила я вслух. — И чуть-чуть правды.

— И печень, — исправил кот.

— Хорошо, — сдалась я. — И печень.