Банкирша

Часть 1

«Следующая станция…» — объявляет голос ниоткуда мою остановку, и я делаю два шага в сторону двери, скользя ладонью по никелированной палке под потолком вагона. На палке микробы и бактерии — возбудители всех известных болезней от чесотки до СПИДа. Эта мысль приносит мне облегчение. У меня есть шанс неизлечимо заболеть и покончить с существованием, лишенным смысла.

В грязном стекле отражается перечеркнутый надписью «Не прислоняться» смутный женский силуэт. Мой силуэт. Мне неприятно смотреть на него, и я отвожу глаза. Прислоняюсь спиной к запрещающей это надписи, обвожу взглядом вагон. Народу не то чтобы много, но почти все места на кожаных диванчиках заняты.

Лица пассажиров в свете ламп сероватые и нездоровые, глаза равнодушно смотрят перед собой или уткнулись в какое-нибудь чтиво. Все выглядят обособленными и отгороженными друг от друга.

Только две юные особы в коротких ярких нарядах и смелом макияже оживленно разговаривают, сблизив лица, да пожилая женщина что-то внушает черноволосой девочке лет пяти, стоящей коленками на диванчике.

В вагоне чисто. Мне, коренной москвичке, приятно сознавать, что наше метро по-прежнему лучшее в мире.

Эта мысль на мгновение зацепляется за сознание и вызывает удивление. Удивляет появление положительной эмоции, да и появление эмоции вообще.

Сколько же я не ездила в метро? Пожалуй, года три. Тогда оно выглядело ужасно: грязь, наперсточники, торговцы, цыгане — не многим лучше кошмарной нью-йоркской подземки.

Три года. Почти столько же я не выходила из дома одна.

Страшно подумать, что я на это решилась. На что я рассчитываю? Что он не узнает? Конечно, узнает.

Если не знает уже. Ведь меня оставили одну не более чем на полчаса.

А может быть, я хочу, чтобы он узнал? Надеюсь, что он начнет кричать и я заплачу от обиды?

Наконец заплачу.

Я всегда легко плачу, можно сказать, люблю это дело. Но сейчас слез нет. Я не плакала в тот день. И ни разу потом. А ведь должна бы плакать, заливаться.

Не могу. Ни одной слезинки. Только сердце щемит и что-то душит, сжимает горло, мешая дышать и говорить.

Лица напротив сливаются в одну грязно-белую полосу. Медленно накатывает и отступает головокружение.

Я поворачиваюсь лицом к дверям, сжимаю пальцы на поручне, крепко, до боли зажмуриваюсь.

Не могу вдохнуть. Не могу.

О Господи! Помоги мне!

— Выходите?

Грубый голос демонстрирует готовность к скандалу. Локоть мне в бок, угол сумки в колено.

Спасибо, мадам! Вы помогли мне вдохнуть.

— Выхожу.

Будь благословенно московское метро! Здесь не размечтаешься, не распереживаешься, живо определят на место, вовлекут в заданный ритм движения. Вперед, вперед, вперед! Вынесли из вагона, пронесли к эскалатору, вынесли на поверхность, оттолкнули с дороги и бросили.

Теперь делай что хочешь, ты уже не часть толпы, не принадлежность метро, ты одиночка и сам за себя отвечаешь.

Вдоль реки, через парк, все время в горку, к белой ограде, виднеющейся среди деревьев, — почти забытая дорога.

Засинели церковные купола — вот я и у цели.

Прекрасен храм, прекрасен старый парк, и лица людей прекрасны. Люди неспешно движутся среди деревьев.

Какое счастье родиться русской в России! На мгновение забываю обо всем, стою и смотрю вокруг.

Кажется, мне стало немного легче. Но слез по-прежнему нет, и камень на душе давит и холодит ее.

У крутого церковного крылечка — на паперти — достаю из сумки черную косынку, покрываю голову и медленно поднимаюсь к открытой для всех двери.

Я стою под куполами в окружении икон, и горящих свечей, и запаха ладана, смотрю в прекрасные скорбные всезнающие и все понимающие глаза Богородицы и не молюсь.

Я не умею молиться. Ни родители-коммунисты, ни пионерско-комсомольское прошлое не научили меня этому.

У меня всего две молитвы: «Господи, помоги!» — для самого трудного, страшного часа и «Благодарю, Господи!». — для самого светлого и радостного.

Сейчас они не подходят.

По соседству идет служба. Слышится голос отца Николая — низкий, рокочущий, величественный.

Женщина моих лет и моей комплекции, в темном платье и платке, обнимает меня, и мы целуемся.

У женщины чистое моложавое лицо, умный, полный сочувствия ясный взгляд.

Мы с матушкой Ларисой выходим из церкви, делаем несколько шагов в глубь парка и садимся на пустующую скамейку. Молчим.

Ларисины маленькие натруженные ладошки бесцельно разглаживают юбку на коленях. Не глядя на меня, Лариса негромко говорит:

— А ведь она была здесь.

— Кто? — выдыхаю я, заранее зная ответ.

Ларисе пора возвращаться к своим обязанностям.

Мы прощаемся, я бреду по парку к троллейбусной остановке.

После разговора с Ларисой мне стало еще тяжелее.

Снова и снова донимает саднящее чувство вины и безответный вопрос «почему?». Почему меня не было рядом? Не было рядом в трудные минуты для единственного человека на Земле, который имел все права на меня?

Не помню, как ехала в троллейбусе, как сошла на нужной остановке. Медленно, едва переставляя ноги, тащусь вдоль проспекта по тротуару, к заветной девятиэтажке.

Вдруг что-то ощутимо толкает меня в спину. Один раз и второй. Не сразу включаюсь в действительность и оттого еще сильнее пугаюсь.

В ужасе оборачиваюсь и вижу блестящий капот, лобовое стекло и за ним ухмыляющуюся от уха до уха широкую лоснящуюся рожу.

Из последних сил сопротивляюсь накатывающейся панике, делаю рывок влево, понимаю, что успеваю отскочить, и краем глаза замечаю движение руки на баранке.

Машина виляет вслед за мной, нагоняет и сильным толчком скидывает в огромную лужу жидкой грязи, оставшуюся после многодневных дождей. Я падаю на спину, мои ноги дергаются вверх. Дверца машины раскрывается, и оттуда раздается глумливый хохот.

— Чего растопырилась, тетка? Надеешься, кто трахнет?

Все темнеет перед глазами. Я с трудом, помогая себе руками в жидкой липкой грязи, сажусь прямо и вдруг чувствую слезы, непрерывным потоком текущие по лицу.

Маленький хлопотливый человек, из тех, кто в прежние времена обязательно был бы тимуровцем, помогает мне выбраться из лужи, не боясь испачкаться.

Да, впрочем, и всей одежки на нем только легкие шорты и тапочки.

— Это Борька Сморчок! — Голос мальчика звенит от ненависти.

Он идет рядом со мной, крепко держит за руку маленькой жесткой рукой. Это очень взрослый человек. Он не боится, что сверстники будут дразнить его, увидев за ручку с теткой, с платья которой потоком стекает грязь. А может быть, теперешние мальчишки не дразнятся?

А мальчик говорит и говорит о Борьке Сморчке.

— Он ларечников на Котляковском продовольственном рынке пасет. Рэкет. Такой крутой, что ты!

Всегда к дому по тротуару едет, ему так ближе. И всех толкает.

Какое счастье, что мальчик рядом! Его добрая рука держит меня. Если бы не он, я бы, наверное, упала на асфальт и каталась бы, воя, пока не умерла.

Я не вижу, куда иду, меня колотит безостановочная дрожь.

Как-то мы все-таки добрались до заветной двери, она открывается, и Танька втягивает меня в квартиру.

Туда же заскакивает провожатый.

Танька — вдова моего брата, двадцать три года назад упавшего по пьянке с башенного крана, куда ему, по-хорошему, и лезть было незачем.

От моего братца Славика остался Таньке сын и мой единственный племянник — беспутный и обаятельный, весь в отца — Пашка, который уже десять лет после армии бороздит необъятные просторы Родины в неизвестном направлении, изредка появляясь и одаривая мать лаской и "Кучкой денег, иногда немалой.

Танька всю жизнь проработала на вредном производстве, в сорок пять ушла на льготную пенсию и теперь подрабатывает на продуктовом рынке ларечницей у хозяина-азербайджанца.

Мальчишка оказывается Таньке знакомым. Она называет его Денисом и, выслушав его доклад, берет швабру и стучит ею по стояку отопления в комнате.

Я помещаюсь на маленькой скамеечке посреди прихожей, истекая грязью и слезами. Рядом стоит, переминаясь с ноги на ногу, мой спаситель. У двери, положив ладонь на ручку, застыла Танька. Мы ждем, но все равно звонок раздается оглушительно и внезапно.

Танька рванула дверь на себя, и в прихожей появился еще один персонаж. После чего и без того тесное помещение стало напоминать кабину лифта в часы пик.

Рыжеволосая, ярко накрашенная, ярко одетая Милка в два раза выше и в два раза тоньше темноволосой Таньки. Стоя рядом, они представляют собой комичное, но привычное зрелище и смеха не вызывают.

А может быть, я вообще потеряла способность смеяться.

Милка прищуривает зеленоватый глаз и обводит нашу группу проницательным, как у следователя прокуратуры, взглядом.

Безошибочно оценив обстановку, старший советник юстиции Эмилия Владиславовна Дашковская выбирает того, от кого можно ждать максимальной пользы. Чуть приподняв выщипанную в ниточку бровь. Милка поощряюще смотрит на Дениса.

Денис толково излагает все, что видел, и в заключение воспроизводит финальную реплику моего обидчика.

Милка засовывает в ярко-красный рот сигарету и хорошо поставленным голосом потомственной интеллигентки характеризует господина Сморчка одним словом.

— Паскуда! — говорит Милка и начинает командовать:

— Ленку — в ванну, мне коньяку, Дениска — мыть руки и к столу.

Я с помощью Таньки стягиваю с себя платье, белье и опускаюсь в ванну. Танька заставляет меня встать и переводит воду на душ.

— Прими душ. Ванна займет много времени, — говорит она.

Я слушаюсь ее.

Когда мы выходим из ванной, выясняется, что пришли Лариса и Лидуня. Они заканчивают сервировку стола. Денис принимает в этом самое деятельное участие, снует из кухни в комнату и обратно, что-то носит.

Милка сидит у стола боком, закинув ногу на ногу.

Она выпила сколько-то коньяка, выкурила сколько-то сигарет, и мысль о мести «паскуде» полностью созрела в ее предприимчивом мозгу. Сообщение Таньки: «У нее (у меня) вся задница синяя» — подкрепило Милкину решимость.

— Так! — зловеще произносит она и при почтительном молчании окружающих берется за телефон. — Василек?

Милкин голос звучит ласково и, пожалуй, игриво.

Я вопросительно смотрю на Таньку. Та недоуменно пожимает круглым плечом.

Милка тем временем нажимает на телефонном аппарате кнопку громкого вещания, вовлекая всех присутствующих в разговор.

Я сижу на диване и кутаюсь в Танькин халат, стараясь унять дрожь, не утихающую даже после горячего душа. Сидеть мне больно. Задница действительно вся «синяя».

— Узнал меня? — кокетничает Милка.

— Узнал… — В хриплом голосе никакой радости.

— Чудненько!

Милка захлебывается от восторга и продолжает на той же ноте:

— За тобой должок. Помнишь?

— Ну.

Похоже, недовольный Василек жует лимон, настолько кислый у него голос.

— Есть шанс расплатиться. Хочешь?

— Что надо? — насторожился Василек.

— Тебе такое имя, Борька Сморчок, что-нибудь говорит?

— Много. — Василек явно оживился и даже пошутил:

— Но все нецензурно.

— Но тебе про него ведь интересно?

— Про него мне интересно. Буквально все. Каждая мелочь.

— Как тебе преднамеренный наезд на пешеходной дорожке, повлекший тяжелые телесные увечья и временную нетрудоспособность? Нравится?

— Мне нравится. Но покушение на преднамеренное убийство лучше.

Теперь голос нашего невидимого друга полон энтузиазма.

— Лучше.

Милка тоже умеет быть покладистой.

— А потерпевший есть? — озаботился Василек.

— Есть. Очень хороший. Вся задница — сплошной синяк.

— Чудненько! — обрадовался Василек и снова забеспокоился:

— А свидетели?

— Есть. Мальчик Денис Ярченко.

— Мальчик — слабовато, — расстраивается наш собеседник.

Неожиданно вмешивается Лидуня. Она кладет руку на Милкино плечо и кивает на телефон.

Милка снова переводит телефон в «интимный» режим, говорит в трубку:

— Подожди, — и вопросительно смотрит на Лидуню.

— Я в автобусе мимо ехала и все видела. Это во сколько было?

Денис, напряженно слушавший переговоры Милки с Васильком, раскраснелся от волнения. Подавшись в сторону Лидуни худеньким телом, он четко произносит точное время происшествия. Лидуня уверенно кивает.

Дениска смотрит на беленькую аккуратную Лидуню горящими восторгом влажными глазами и, весь напрягшись, сияя загорелым личиком, сжимая кулачки, выпаливает на одном дыхании:

— А вы какую машину видели, тетенька? Синюю «ауди»? А на полочке сзади лев меховой? Она с проспекта на тротуар перед телефонной будкой выехала?

Лидуня кивает на каждый из вопросов, и Денис сообщает Милке ликующим звонким голоском:

— Точно! Тетенька все видела.

Пришло время кивнуть Милке. Сделав это, она говорит в трубку:

— Есть и свидетели. Подгребай. Я у себя в доме, этажом ниже…

Милка вешает трубку и начинает задумчиво разглядывать Лидуню. Проходит несколько минут. Мы все невольно присоединяемся к процессу, и Лидуня принимается ерзать на стуле и стесняться. Ее веснушчатое лицо густо краснеет, а глаза наполняются слезами.

— Что? — нервно обращается она к Милке.

— Ты плохая свидетельница…

— Почему это? — обижается Лидуня.

— Ты из нашей компании. Это подозрительно.

— Что ж, если я из вашей компании, так не могла на автобусе ехать?

— Могла. Ребенок и подруга — слабо. Адвокат придурка нас размечет.

Мы все подавленно молчим. Пришла очередь Ларисы.

— Я тоже могу подтвердить…

— Что?

— Что я видела.

— А ты видела?

— Нет.

Она опускает русую, гладко причесанную голову.

— Врать — грех, — наставительно произносит Милка.

— Отмолю, — неуверенно шепчет матушка Лариса и под укоризненными взглядами окружающих окончательно тушуется.

Снова повисает молчание. Все выглядят подавленными. Моя дрожь становится все сильнее, я с трудом сдерживаю постукивание зубов. Лидуня садится рядом, прижимает меня к мягкому теплому боку мягкой теплой рукой. Другой рукой, просто ладонью крепко вытирает мое мокрое лицо.

Денис, как и все мы, лелеявший мечту о возмездии, напряженно морщит светлые бровки. Что-то надумав, он дергает Милку за рукав. Милка отводит глаза от стены и с надеждой смотрит на ребенка.

— Может, бабки… — не очень уверенно начинает мальчик, и в ту же минуту Танька, издав не то визг, не то вой, выносится из комнаты в прихожую.

Хлопает дверь. Оставшиеся недоуменно переглядываются, не зная, что делать, что думать и почему-то боясь задавать вопросы.

Раздался пронзительный звонок. Все остались сидеть. Звонок повторился, короткий, резкий и требовательный. Никто не встал.

Звонок звонит непрерывно. Денис под нашими взглядами направляется к двери. Лариса идет за ним.

Ее руки приподняты над мальчиком в защищающем жесте.

Мы с Лидуней перестали дышать.

— Вы чего, оглохли? — возмущается, вломившись в квартиру, Танька. — Я дверь захлопнула, а ключ не взяла! Вот Софья Васильевна. — Танька выталкивает вперед низенькую полную старуху со значительным лицом. — У нее окна на проспект выходят. Она у окна сидела сегодня весь день, почтальона с пенсией ждала.

Она все видела.

Старуха значительно кивает и значительно поджимает губы.

Танька усаживает новую свидетельницу. Все остальные тоже облегченно рассаживаются и начинают молча ждать очередного звонка в дверь.

В квартиру вкатился кругленький, лысенький и предельно энергичный майор Василек в сопровождении усталого парня лет тридцати в несвежем белом халате.

— Во! — победно заявляет Василек, не здороваясь. — Участкового врача поймал. В лифте. Он травмы опишет. И факт подтвердит.

— Я про Сморчка чего хочешь подтвержу. Он сволочь, каких мало. Бычара безмозглая. Рэкетир хренов. Ублюдок!

Присутствующие дамы с почтительным вниманием слушают врача. Заметив это, парень поперхнулся и смолк.

Помолчал и закончил, извиняясь, тихо и печально:

— Позавчера Клавдию Владимировну госпитализировали с обширным инфарктом. Она у меня в школе географию вела.

— У нас тоже, — сурово говорит Милка. Мм все киваем. И Василек кивнул. И Дениска.

— Из-за паскуды Сморчка.

Врач сел к столу, взял сигарету из Милкиной пачки, по-свойски, не спрашивая разрешения, долго разминал, глядя на нас больными карими глазами.

— Она с собачкой гуляла. Так эта сволочь заехала на тротуар — и песика насмерть. — Парень кулаком трет глаза, прикуривает от протянутой Милкой зажигалки и заканчивает:

— А ведь тоже у нее учился…

Он качает головой, недоумевая, как такое может быть.

Мы подавленно молчим. По моему лицу струятся слезы. Лидуня тихонько чертыхается и одним платком вытирает слезь! себе и мне. Танька громко сморкается в уголок фартука. Лариса покрепче прижимает сидящего у нее на коленях печального Дениску.

Майор Василий Дмитриевич Потапов крякнул и, коротко глянув на Милку, взялся за дело.

Он оказался толковым и знающим, все необходимые формальности закончил быстро. Опросил потерпевшую, свидетелей, врача. Врач, откликающийся на имя Михал Михалыч или просто Михалыч, осматривать мой синяк не стал, чтобы не конфузить. Сказал:

— По тому, как потерпевшая сидит, ясно: обширная гематома.

Добавил что-то по-латыни и расписался где надо.

Танька повела Василька в ванную демонстрировать мое платье.

Они позвали меня, и я пришла. Василек расправил грязную тряпку, с интересом рассматривает, мнет в пальцах ткань.

— А платьишко-то не из дешевых. Почем брали?

Я называю стоимость.

— Рублей?

— Долларов.

Василек присвистнул и остренько глянул мне в лицо.

— Так, может, оно у нее одно такое… — жалостливо вмешивается Танька.

Василек продолжает смотреть мне в лицо. Одна лохматая рыжеватая бровь ползет вверх. Я киваю.

Платье действительно одно. И не только у меня. В природе. Эксклюзивная модель. Подарок именитого парижского кутюрье. А в общем, ерунда.

Михал Михалыч сидит за столом. Мои подружки угощают его и соседку чаем. Василек присоединяется к ним. Милка показывает ему бутылку коньяка. Он решительно качает головой:

— Не, я на работе.

Милка понятливо кивает и наливает в стакан водку.

Мужчины чокаются и с видимой охотой приступают к еде, Дениска тоже сидит у стола. Перед ним чашка с чаем, но он не может пить. Его глаза, напряженно наблюдавшие за действиями майора, сейчас отражают работу мысли.

Дениска ползет по дивану к Милке и что-то шепчет ей в самое ухо. Милка серьезно смотрит в большеглазое лицо.

— Это точно?

Мальчик кивает:

— Он парням хвастался. Сашка, мой брат, видел.

Милка переводит взгляд на самозабвенно жующего Василька.

— Василек, ты Борьку сейчас не тревожь. Прихватишь его после закрытия рынка. Да поосторожней, он может быть вооружен.

— Да? — неподдельно радуется раскрасневшийся майор. — Это будет славненько.

Он как-то невзначай выпивает еще рюмку, сует в рот кружок сырокопченой колбасы и встает.

— Ну, спасибо, девушки, за хлеб-соль. Пора и честь знать.

И он укатился, погоняя перед собой захмелевшего врача и Дениску, обремененного полиэтиленовой сумкой, которую ему сунула у порога Лидуня.

Танька пошла проводить соседку.

Милка закурила новую сигарету. Лидуня и Лариса обновляют стол, меняя посуду и добавляя закусок.

Я пытаюсь поменять положение тела и ору от боли.

Наконец мы сели за стол. Танька разлила водку.

— Ну, девки…

Она произносит все положенные ритуальные слова.

Мы выпили не чокаясь, схватили по горстке кутьи и все, включая Ларису, закурили. Хотя курящей у нас считается только Милка.

Мы все родом из одного подъезда, а вернее, из одной подмосковной деревни, переселенной при наступлении Москвы на пригороды. Все первые восемь лет учились в одном классе, и хотя потом у каждой была своя жизнь, связи мы не потеряли.

В подъезде теперь живут только Танька и Милка.

Танька живет в нашей квартире, куда ее Славик привел после свадьбы. А Милка переехала в свою из двухкомнатной на втором этаже.

Ее родители, выйдя на пенсию, возжелали жить на лоне природы. Они нашли полдома в Кратове — со всеми удобствами и садом-огородом. Всех прикопленных денег не хватало. Тогда они согласились обменяться с одной семьей, тоже из нашей деревни, в которой появился еще один ребенок. Разницы между стоимостью двухкомнатной и однокомнатной квартир как раз и хватило, и Милкины родители уже лет пятнадцать наслаждаются природой, а она — свободой и одиночеством.

Милка — единственная из нас, у кого есть и папа, и мама. У Лидуни и Ларисы живы мамы, у Таньки — отец. У меня нет родителей очень давно.

Видимо, поэтому всякий раз, когда меня по-настоящему прижмет, я иду к девчонкам. Как сейчас.

И снова раздается дверной звонок. Мы уже изрядно выпили и наплакались и теперь, скорее улегшись, чем усевшись кто где, ведем неторопливую согласную беседу обо всем на свете.

Танька чертыхается, нашаривает тапочки и, приволакивая отсиженную ногу, тащится открывать.

Разглядев визитера, весело кричит:

— Ленка, иди посмотри, кто пришел!

В дверном проеме зависла внушительная, до боли знакомая фигура. Юра.

— Ну, заходи, — обреченно роняю я.

— Кто там? — кричит Милка из комнаты.

— Телохранитель, — веселится Танька, — нашел-таки!

Милка образовалась в прихожей. Она кажется абсолютно трезвой, только глаза шало блестят да у прически эдакий особо залихватский вид.

— Юрочка! — пропела она. — Ты очень хреновый работник. От тебя охраняемое тело сбежало.

— Не уберег, — сокрушенно подтверждает Танька. — Накажут.

Мрачное лицо парня залилось краской, он ало сверкнул звероватыми глазами.

— Собирайтесь, Елена Сергеевна.

Я киваю:

— Сейчас, Юра. Только попрощаюсь.

На кухне отдаю Таньке деньги, которые она потратила на стол.

— Ты как? Ничего? — спрашивает Танька, убирая деньги. Она подает мне стакан ледяного кваса.

— Ничего. Лучше, чем утром.

— — Это потому, что поплакала.

— Наверное.

Квас кисло-сладкий, ядреный, от него ломит зубы.

— Ух!

Девчонки остаются у Таньки. За Лидуней и Ларисой после работы приедут мужья, и они посидят все вместе.

Мы долго целуемся под подозрительным взглядом Юры, и я с огромной неохотой покидаю своих подруг.

С Юрой за правым плечом выхожу из полутемного подъезда и щурюсь от яркого солнечного света.

На улице самое начало того длительного периода времени, когда летний день переходит в вечер.

Моя машина припаркована тут же, у самого подъезда.

«Шестисотый» «мерседес» с затемненными стеклами почтительно рассматривает стайка разновозрастных аборигенов. Со многими из них я знакома, поэтому отвешиваю общий поклон.

Раздается приветливое разноголосое «здрасьте».

Мое появление в широченном байковом халате и тапочках видимого удивления не вызывает.

Похоже, народ решил, что у богатых свои причуды.

Устроившись на заднем сиденье, я занялась ревизией своего организма, точнее, его физического и душевного состояния, сильно этим увлеклась и не сразу заметила, что время поездки по меньшей мере втрое превышает необходимое, чтобы добраться до моего дома.

— Куда мы едем? — машинально спрашиваю я и тут же соображаю:

— В «домушку»?

Юра кивает. Ага, значит, он везет меня в особняк своего хозяина, любовно именуемый «домушкой».

— Это Константин Владимирович догадался, где меня искать?

Кивок.

— И «мере» взять велел тоже он?

Кивок.

Я привыкла к подобной форме общения и не раздражаюсь. Большинство наших диалогов выглядит именно так: я задаю вопрос, кивок — «да», движение плеча — «не знаю», движение головы — «нет».

Так! Похоже, кормилец здорово разозлился. Прислал за мной ненавистный «мере», велел везти в «домушку». Небось и Юру взгрел, вон парень какой смурной. Жаль, конечно, безвинно пострадавшего, но другого выхода у меня не было.

Машина остановилась, и Юра не успел заглушить мотор, как дверца, к которой я прижималась плечом, резко распахивается, и я, потеряв опору, лечу наружу, покорно готовясь к встрече с асфальтом.

Все обошлось. В последний момент я ощущаю резкий рывок и оказываюсь стоящей на ногах и прижатой к широкой мускулистой груди.

Мужчина в спортивном костюме разжал державшие меня руки и, не глядя на меня, направился к крыльцу двухэтажного кирпичного строения с башенкой, балкончиками, балясинами, колоннами и прочими прибамбасами, то есть к «домушке».

Я, испытывая легкое головокружение, плетусь за ним, понимая, что сейчас получу по первое число, поскольку волнение спортивного мужчины достигло такой степени накала, что вынесло его навстречу моей машине, и это мне дорого обойдется.

Проходя мимо придерживающего дверь мужчины, я ощущаю силу, излучаемую его невысокой накачанной фигурой, и робко взглядываю ему в глаза. Глаза оказываются ярко-синими и выражают смешанную гамму чувств. Мне удается выделить брезгливость, негодование и обожание.

Чувства легко расшифровываются, и я успокаиваюсь. Брезгливость относится к моему халатно-нетрезвому виду, негодование вызвано моим побегом, ну а обожание — это именно то чувство, которое неизменно испытывает ко мне мой муж.

Итак, мой муж Константин Владимирович Скоробогатов (фамилия так подходит ему, что похожа на прозвище) пропустил меня в дом и набрал в грудь воздуха, чтобы начать разнос.

— Не сегодня. Костя, — говорю я, и он выпускает воздух, согласно кивая. Он вообще-то человек скорее спокойный и ругается не ради удовольствия, а для поддержания дисциплины.

— Мне бы ванну. И пошли Юру за одеждой для меня. Пусть возьмет черный пакет в шкафу и обязательно обувную коробку номер восемь. И пожалуйста, не волнуйся. Я помню о приеме и, поскольку дело есть дело, к девяти буду готова.

Костя смотрит на меня, и на его лице и в потемневших глазах не осталось ничего, кроме любви и сострадания. Он что-то виновато бормочет о том, как важно мое присутствие на сегодняшнем мероприятии.

По всему видно, что ему хочется обнять меня, но я его не поощрила, и он не осмелился.

Я лежу в ванне, согреваюсь в горячей душистой пене и слушаю, как мой муж топчется под дверью. Я не была бы против, если бы он вошел, но не могу заставить себя позвать его, а он не может заставить себя толкнуть незапертую дверь ванной без моего зова.

Так уж сложились наши отношения.

К девяти часам, когда я вхожу в зал, где происходит прием, большинство гостей уже съехались, а часть из них уже и попила-поела. Мелькнуло несколько знакомых лиц: звезда экрана, эстрадная дива, пара-тройка заштатных халявщиков, кое-кто из бомонда, депутат Госдумы, советник президента и толпа «новых русских», мужчин и женщин.

С телохранителями в зал входить не принято, но господину Скоробогатову никто не указ, и за моим правым плечом привычно маячит Юра в вечернем костюме и с никаким выражением лица.

Я перехватываю несколько удивленных взглядов.

Это и понятно. Я не большая любительница светских тусовок, мое появление всегда неожиданно, сегодня же оно удивляет, особенно тех, кто в курсе моих дел. К счастью, таких не много.

Ко мне пробирается Катенька Свирская, в прошлом звезда детского кинематографа, манекенщица и жена полудюжины знаменитых мужей, в настоящем — непременный атрибут всех подобных мероприятий. Мы знакомы не слишком близко, но она бросается ко мне, словно к лучшей подруге.

— Леночка! — восклицает Катенька, и ее несколько поблекшее, но умело подретушированное лицо сияет восторгом. — Какое у тебя славненькое личико! Слышала-слышала! Как Женева?

— Полагаю, как всегда… — слегка пожимаю плечом. — В этот раз я ее не видела. Аэропорт — клиника — аэропорт.

Так, значит, мой отъезд не прошел незамеченным.

И судя по тому, как жадно Катенькины глазки ощупывают мое лицо, кто-то сомневается в официальной версии поездки.

Ну что ж, смотри, Катенька, личико я себе подправила, и хоть обошлось без подтяжки, все остальные процедуры по омолаживанию сделаны и оплачены, можешь так и доложить.

Но права будешь не ты, а тот, кто сомневается.

Катенька лепечет что-то завистливо-восхищенное по поводу моего строгого черного платья с длинными узкими рукавами и юбкой до пола, но ее кто-то окликает, и она, извинившись, отходит. А я вижу того, ради кого пришла.

Господин Скоробогатов в смокинге — восхитительное зрелище; он один из немногих, кто умеет и любит его носить. Большинство мужчин выглядят в смокинге нелепо, напоминая официантов.

Я немного полюбовалась мужем, он почувствовал мой взгляд, повернул красиво причесанную голову и взмахом ресниц велел мне приблизиться. Я с готовностью повиновалась.

Мой кормилец коротал время в обществе бокала и господина с ровным пробором в рыжеватых волосах и гладким, невыразительным, лишенным возраста лицом.

Смокинг господина на пару размеров велик ему в плечах и на три-четыре мал в талии. В остальном же производит впечатление вещи, за которую уплачены немалые деньги.

— Дорогой, — ласково приветствую я мужа, — сегодня здесь столпотворение, я уже боялась, что не найду тебя.

— Это невозможно, — галантно отвечает мой муж и подносит к губам мои пальцы.

Блеск бриллиантов моих колец отразился в глазах Костиного собеседника. Лощеный господин лихорадочно облизывает губы. «Какой алчный», — отмечаю я про себя.

— Познакомься с господином Борком — американским предпринимателем. Господин Борк, моя жена Елена.

Я подала руку для рукопожатия, но господин Борк, склонив пробор, прижал к ней влажные губы.

«Американец? Но это вряд ли…»

— Рада познакомиться. Сегодня здесь собралось блестящее общество. Надеюсь, вам нравится, — защебетала я, жеманно вытягивая губы и тараща глаза. Скоробогатов легонько сжал мой локоть, призывая угомониться.

«Не переигрывай», — приказал он глазами.

«Как скажешь», — выразили покорность мои глаза и снова уставились на американца. Тот виновато улыбнулся:

— Я сожалею, но очень мало знаю русский язык.

Мужчины переходят на английский, я, как особа, языком не владеющая, стою рядом, опершись на руку мужа, потягиваю мартини, лениво вожу глазами по публике.

Англо-американский мистера Борка неплох, но изучался, судя по всему, где-то подо Львовом, хотя уловить это не просто, но ведь мне не за так деньги платят.

А Костя молодец! Акцент он, конечно, не уловил, но что-то его в американском бизнесмене насторожило.

А это что? О! Это растягивание звуков, такое знакомое, неистребимый местечковый акцент, сохраняемый даже в третьем поколении. О нем нам рассказывала наша преподавательница на курсах при МИДе милая Софья Абрамовна. Она же его нам и демонстрировала вместе с другими.

Значит, мистер Борк сделал обрезание своей фамилии, видимо, потерял «штейн». А зачем? Кому это мешает? Где? В Штатах? У нас?

Без разницы. Мы с ним дел иметь не будем. Смена фамилии и отказ от корней могут быть вызваны безобидными причинами, а могут и серьезными. Это не важно. Важно, что он пытается обмануть.

Я сжимаю предплечье занятого беседой мужа и, когда он поворачивает ко мне лицо, капризно заявляю:

— Мне скучно. Ваши дела мне ни к чему. Я предпочитаю общение с соотечественниками на родном языке.

Костины глаза вспыхивают и гаснут, он поглаживает мое плечо.

— Ну хорошо. Ты иди общайся, а я закончу беседу и найду тебя.

Я улыбаюсь раббе Боркштейну и иду общаться.

Это одна часть моей работы в фирме мужа. Есть и другие.

Покружив по залу, ответив на несколько приветствий и счастливо избежав необходимости с кем-либо беседовать, я считаю свою миссию выполненной.

Приказав Юре взглядом не ходить за мной, я устраиваюсь в уголке под пальмой в мягком кресле, которое кто-то повернул спиной к залу и прислонил спинка к спинке к парному ему диванчику.

Я чувствую себя совершенно обессиленной. Сегодняшний длинный абсурдный день, все последние практически бессонные ночи сломали меня, да к тому же выпитое за день. Я сползаю в кресле, вытягиваю ноги и закрываю глаза.

Похоже, я задремала — по крайней мере я не уловила, когда диванчик у меня за спиной был оккупирован, и возвращаюсь к действительности не сразу с началом беседы между двумя обладателями мужских голосов.

Я хотела объявиться и попросить прощения за невольное подслушивание и даже шевельнулась, но ушибленная часть тела ответила болью. Я снова сажусь поуютнее и остаюсь, позволяя себе полениться.

— Не думаю, что Аркадьич нас кинул, — пропыхтел один.

— Ну уж теперь что Бог даст, — вздохнул другой.

— Да уж.

Они помолчали. Начал тот, чей голос несколько выше:

— Я только сегодня узнал про Троицкую.

— Да, беда. Жаль бабу.

— Еще как жаль! Эта женщина могла далеко пойти.

— Так она многое и успела.

— Ну еще бы, с ее-то связями.

— Это ты о чем?

— О ее матери.

— А-а-а. Так Троицкая свою фирму открыла еще до взлета мамаши. Она сама.

— Ну теперь Мишаня все в момент спустит.

— Спустить не спустит, а продаст точно.

— Есть кому?

— — А то! Троицкая организовала сеть вязальщиц-надомниц. Их у нее около тысячи. Лакомый кусочек.

Ей предлагали хорошие бабки, в баксах, да она уперлась. Но теперь Мишаня продаст. Арнольд говорил, дело на мази.

— Кто покупатель?

— Арнольд говорил, не то турок, не то афганец.

— Им-то зачем вязальщицы?

— Ты чего? Золотое дно. Сидят тетки по домам за закрытыми дверями, сколько их — неизвестно, что каждая делает — тоже… Может, вяжут, а может, фасуют.

— Чего фасуют?

— А чего велят, то и фасуют. Хочешь, сухофрукты, хочешь, лекарства, хочешь, патроны, а можно наркотики.

— Ну?! Вот это да! Если так, то этой надомной сети цены нет.

— Есть. Но очень большая.

— Значит, Мишаня загребет.

— Меньше, чем мог бы. Мишаня в цейтноте.

Он где-то в Штатах бизнес зацепил, но партнер с вложением ждать не хочет. Мишане деньги срочно нужны.

— Выходит, Мишане смерть жены на руку?

— Выходит. Троицкая и слышать не хотела об отъезде.

— Вишь ты как. Кому война, а кому мать родна.

Ну что, пойдем добавим да по домам.

— И то дело. С кем надо засветились, можно линять.

Я выбралась из-под пальмы и сразу ощутила присутствие Юры за правым плечом.

— Домой.

Я направляюсь к выходу. Все мое тело опять сотрясает неудержимая дрожь.

Юра помогает мне сесть в машину и, едва усевшись, хватается за телефон:

— Мы домой.

Это он сообщил Вадиму — водителю и охраннику Кости.

Молодец, службу знает. Я про Скоробогатова забыла.

На тот момент времени обстоятельства моей жизни выглядели следующим образом.

Я сама зарабатывала себе на жизнь, жила в собственной квартире и не давала абсолютно никому отчета в своих знакомствах и поступках. Короче, считала себя свободной и трепетно охраняла свою свободу.

Должность моя в фирме господина Скоробогатова называлась, впрочем, и теперь называется, «референт», я возглавляю группу отличных специалистов, которая именуется у нас аналитической. Периодически я возникаю в офисе, сея панику среди секретарей и клерков. Но большую часть времени провожу дома за компьютером, чтением крупнейших мировых газет, финансовых журналов, написанием аналитических отчетов, веду телефонные разговоры, организовываю деловые и интимные (не путать с сексуальными) встречи и множество других дел.

Кроме того, я неизменно присутствовала (и присутствую) на всех деловых встречах и обедах господина Скоробогатова, причем иногда в качестве переводчицы, чаще же в качестве существа, не владеющего ни одним языком, включая родной. В таких случаях работали мои глаза, уши, мозги.

За все эти услуги я получала в фирме очень (ну просто очень) хорошую зарплату, позволяющую мне удовлетворять все мои не такие уж большие потребности.

Господин Скоробогатов в качестве мужа возил меня за границу работать и отдыхать, сопровождал меня в гости, в театры и всюду, куда следовало сопроводить.

В качестве патрона Константин Владимирович был выше всяких похвал, и работать мне с ним нравилось.

Правда, существовала еще одна обязанность, но она меня не тяготила, и я даже немного печалилась, когда мне приходило в голову, что, возможно, эту обязанность со мной разделяют еще пара-тройка девушек в офисе. А может, и нет. Поскольку всякий раз, когда дела вынуждали господина Скоробогатова расстаться со мной на длительное время, при встрече он вытворял такое, что невольно казалось — я единственная любовь всей его жизни.

Страшно хотелось в это поверить. Но я не могла себе позволить. Мне необходимо было сохранять внешнюю невозмутимость и внутреннюю стойкость.

Такова особенность нашего брака.

Беда в том, что мне все труднее скрывать истинное отношение к моему.., господину Скоробогатову.

Он же вел себя самым естественным образом: четко выдавал мне задания, строго спрашивал, охотно хвалил, щедро оплачивал. Пока мы жили в одной квартире, вносил свою долю в оплату счетов, исправно выполнял мужскую работу по дому.

Построив «домушку», Костя предложил мне переехать с ним, получив же решительный и безоговорочный отказ, взбесился, но не скандалил, а выехал и стал жить один.

Первый раз после разъезда навестил меня через месяц (к тому времени я так соскучилась, что не смогла сдержать радости и бросилась ему на шею, целуя куда попало и повизгивая от восторга), после чего появлялся регулярно. И наши ночи были полны нежности, доверия и.., любви.

Кажется, дело шло к тому, что рано или поздно я бы смирилась и переехала в «домушку», если бы…

Лето началось бурно, и уже в конце мая погода стояла такая, как обычно в июле. И тот день был тоже жаркий, безветренный и сухой.

Именно в этот день один из виднейших предпринимателей столицы хвастался новым загородным домом, пригласив кучу избранного народа. Естественно, я сопровождала моего «мистера Твистера» (владельца заводов, газет, пароходов и пр.). На сей раз в качестве жены.

Утром господин Скоробогатов заехал за мной. Он выглядел нарядным в легком светло-сером костюме и пестрой рубашке из натурального шелка. Ворот рубашки был расстегнут, открывая стройную загорелую шею, и мне расхотелось куда-либо ехать, а захотелось остаться дома и сидеть с Костей, обнявшись, на диване, пить пиво и спорить, что смотреть по телевизору.

Костя перехватил мой взгляд, и стало ясно, что ему тоже расхотелось ехать. И конечно же, он сразу рассердился, надулся и стал искать, к чему придраться. И нашел.

— Надеюсь, ты собираешься переодеваться? — брюзгливо спросил он.

— Нет, я уже одета.

Я не собиралась раздражаться на него и отвечала предельно благожелательно. Это его еще больше проняло.

— Ты решила ехать в домашнем платье?

— Я не ношу это платье дома.

— Для дома оно недостаточно хорошо, а на званый обед в самый раз?

— Во-первых, это платье достаточно хорошо для званого обеда; во-вторых, званый обед будет на даче; а в-третьих, я готова переодеться во что скажешь…

С этими словами я потянула вниз «молнию». В глазах Кости мелькнуло паническое выражение, он облизал мгновенно высохшие губы и махнул рукой:

— Едем в этом…

Его голос звучал хрипло, и я поняла, что, если бы потянула «молнию» вниз еще на несколько сантиметров, мы бы остались дома.

С сознанием заслуженно одержанной победы я сидела на заднем сиденье машины и любовалась пейзажем за окном.

Иногда я переводила взгляд на затылок Кости, и меня окатывало чувство владелицы ценной собственности.

Короче, хорошее было утро. И начало дня было хорошее.

Мое легкое открытое платье с широкой длинной юбкой из немнущейся ткани как нельзя лучше подходило к обстановке. Я ходила по прекрасному саду, присаживалась на траву и даже, подобрав юбку, побродила по мелководью, когда гости догуляли до берега реки, текущей по границе владений.

Большинство дам, нарядившихся для званого обеда В узкие платья, чулки и туфли на каблуках, откровенно мучились и радостно бросились к столу, накрытому на широкой открытой веранде, по первому зову.

Обед был прекрасен и ужасен. Прекрасен — качеством, ужасен — количеством. Все было настолько вкусно, что я под насмешливым взглядом мужа-аскета набила брюхо, как удав, и совершенно осоловела.

Когда еле живых гостей выпустили из-за стола, я медленно, стараясь не раскачивать свой живот, выползла в сад и побрела в глубь его, выискивая глазами не очень заметное местечко. Мне повезло. На полянке, окруженной кустарником, кто-то оставил надувной матрац. Я затащила его в глубь кустов, прилегла в тенечке и блаженно предалась сиесте.

Продремав некоторое время и отдав дань пищеварению, я поднялась совершенно бодрой. Мне все нравилось, только несколько беспокоило сознание забытого долга, когда я вспомнила, что пребываю в этом раю в качестве жены.

Открыв сумочку, я достала косметичку и, глядя в зеркальце в пудренице, привела себя в порядок.

Свежий воздух, здоровый сон, неторопливая нега, разлитая в воздухе, — все это необыкновенно благотворно подействовало на цвет моего лица. Установив это, я в самом лучшем состоянии духа отправилась на поиски своего мужа.

Я шла по гаревой дорожке к дому и вертела головой, выглядывая господина Скоробогатова, когда из-за поворота раздался смех, который я сразу узнала. Я слышала этот смех несколько раз: когда зарегистрировали первое предприятие мужа; когда он впервые добрался до пятой лунки на поле для гольфа; когда на Лондонской бирже поднялись акции контролируемого им международного концерна, — короче, так коротко и горделиво смеялся господин Скоробогатов, празднуя победу.

От любопытства я почти бежала. Мне хотелось присутствовать при очередной победе мужа.

Мы столкнулись лицом к лицу. Костя вышел из-за угла, крепко обнимая тонкую талию длинноногой, очень ухоженной девицы, приподнявшей к нему улыбающееся юное лицо.

Я подумала, что Косте всего сорок три, а мне целых сорок восемь, и мы из разных поколений. И еще я подумала, что наши отношения в первую очередь (а может быть, всего лишь) деловое соглашение. Это помогло мне улыбнуться побледневшему Косте, который стоял, опустив руки, и девушке, глядящей мне прямо в глаза с безграничным нахальством победительной молодости.

— Гуляете? — приветливо осведомилась я. — Ну и правильно. А я часок прикемарила в кустиках.

Что-то развезло. Да и то сказать, годочки-то не ваши, не молодые. Ну гуляйте, гуляйте, а я пойду чаю поспрошаю.

И, махнув им ручкой, направилась к дому. Костя, что совершенно естественно, остался с юной леди, а не кинулся вдогонку за престарелой женой.

Он присоединился ко мне, когда я в компании хозяйки дома методично наливалась чаем с коньяком, а может, коньяком с чаем, и преуспела так, что решила (была вынуждена решить) остаться ночевать, о чем и сообщила изменнику тоном, исключающим возможность дискуссии.

Большую часть ночи мы с хозяйкой провели в беседе на тему нашей загубленной жизни. Беседа сопровождалась обильным слезотечением и запивалась чем-то из граненой литровой бутылки.

Утром я без всякого удивления обнаружила на веранде Юру. Он привез меня домой, выдал все, что требовалось для снятия похмелья, дождался, когда я приму душ и оденусь, и доставил в офис.

Я явилась туда в свежем платье, но с Несколько помятым лицом и слегка сдвинутым сознанием.

Господин Скоробогатов в кабинете был не один, поэтому мой вид оставил без комментариев, но и доброжелательности не проявил, демонстрируя подчиненным, что строг и поблажки не дает никому (включая родную жену). Подчиненные поняли и прониклись, а будучи отпущены, потянулись к выходу гуськом, понуря головы.

Я же уселась у стола и независимо закинула ногу на ногу. Я бы и закурила назло господину Скоробогатову, не терпящему табачного дыма в своем кабинете, но боялась, что с бодуна меня поведет от сигареты. Падать же, бледнея, со стула сегодня что-то не хотелось.

Костя смотрел на меня холодными и голубоватыми, как арктические льды, глазами и о чем-то напряженно размышлял. Наконец, не отводя от меня взгляда, он пододвинул к себе конверт, лежавший до этого на краю стола, и спокойно приказал:

— Лена, тебе необходимо срочно лететь в Женеву.

— Зачем? — Я была обескуражена, поскольку ждала совсем других слов.

— Пройти курс лечения в клинике омолаживания.

Мне показалось, что в меня попал разряд молнии.

И меня убило громом. Он что, с ума сошел? Вот так прямо мне об этом говорит! Я настолько ошалела, что лишилась чувств. Всех сразу. Поэтому ответила спокойно, без эмоций:

— Хорошо. Когда я должна лететь?

— В пятницу. В этом пакете все необходимые бумаги и телефон человека, к которому следует обратиться. Я сейчас уезжаю в Питер. Приеду послезавтра утром прямо к тебе. Пожалуйста, будь дома. Мы обо всем переговорим.

Его лицо оставалось задумчивым, он постукивал ребром конверта по столу.

Я перегнулась через стол, вынула из его пальцев конверт, встала и вышла из кабинета.

Вера Игоревна, секретарь Скоробогатова, сорокалетняя, холеная и компетентная, взглянула на меня, и в ее непроницаемых глазах мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

— Кофе? — предложила она почти дружески.

— Спасибо. Не сегодня. Я пойду в баню.

Ее тонкая бровь поднялась на полтора миллиметра, что означало высшую степень удивления.

А я действительно пошла в баню. Есть в Москве такое дивное местечко не для всех. И не потому, что дорогое, цены-то как раз средние для подобных мест, а потому, что владелец этого оздоровительного салона очень тщательно фильтрует клиентуру.

Меня к Вагизу, так зовут хозяина, устроила девочка, с которой мы вместе изучали испанский и французский на курсах при МИДе. Девочке языки не понадобились, потому что она отправилась на постоянное место жительства в Нью-Йорк и пытается освоить английский.

Меня встретила Жанна — одна из местных кудесниц — и всплеснула руками:

— Елена Сергеевна, на вас лица нет.

— Скоро будет! — пообещала я. — Муж оплатил совершенно новое лицо в женевской клинике омолаживания.

— Счастливая! — позавидовала Жанночка, которой еще не исполнилось и двадцати пяти. Глупышка…

После нескольких сеансов в сауне, массажа и бассейна я, усталая, легкая и очень теплая, как снаружи, так и внутри — блаженное послебанное состояние, — закуталась по примеру римских патрициев в кусок белой ткани и переступила порог чайной комнаты.

Здесь стояло несколько мягких кожаных кушеток и низкий столик с электрическим самоваром и всем необходимым для чаепития.

Распластанная на одной из кушеток белая фигура слегка пошевелилась, потом рывком села. Простыня отлетела, обнажив богатую розовую плоть, которая, несомненно, как и чарующий голос, принадлежала Наташе Транкиной.

Мы расцеловались и принялись чаевничать. Наташа — прима экспериментального молодежного театра, постановки которого мне настолько нравятся, что одну из них господин Скоробогатов проспонсировал. С тех пор я лучший друг театра, а Наталья Транкина и Ольга Челнокова — вторая ведущая актриса — мои большие приятельницы.

Вот об Ольге-то речь и пошла.

— Представляете? Завтра лететь в Женеву, у нас там четыре спектакля за два дня, а Олька выпала. Ну, со спектаклями проблем нет, у нас полная взаимозаменяемость. Сами знаете, наш худрук до театрального на заводе вкалывал, вот в театр идею конвейера и притащил — рационализатор. Теперь мне по два раза в день потеть. Ну, это ладно — мне наш труд в кайф. Но ведь были планы на свободный день!

— А почему Ольга не едет? Заболела?

— Можно и так сказать. Залетела. Сидит мыслит: оставлять — не оставлять. По-хорошему, ребенка пора заводить, как-никак скоро тридцатник. Сейчас не заведешь, потом закрутишься, не соберешься. К тому же рядом мать — молодая пенсионерка, готовая к услугам.

Но карьера… Сейчас она новый спектакль выпускает. Хотя тоже не проблема. Я во втором составе репетирую, полгода без замены продержусь. Чего там, дело святое. Получается, здесь тоже все обходится.

Но если оставлять, кого назначить отцом? Вот это действительно проблема. Это ведь не мужа выбрать: не подошел — не надо, другого найду. Ребенку отца на всю жизнь выбираешь, ошибиться никак нельзя. Сидит, думает, советов не просит.

Я несколько озадачилась проблемой выбора отца для уже практически существующего ребенка, но, подумав, согласилась с житейской мудростью моих юных подруг.

— Я тоже собираюсь в Женеву.

— Правда? — обрадовалась Наташа. — А когда?

— В пятницу.

— Жалко. Мы уже улетим.

— А вы когда летите?

— Завтра утром. Самолетом «Эр Франс», бизнес-классом! — по-детски похвасталась Наташа.

— А Ольгино место свободно?

— Ну да. Все оплачивает принимающая сторона, нас регистрируют списком.

— Алло?

— Привет! Это я.

— Здравствуй, Гена. Какие новости?

— Его отпустили. Я получил телеграмму, что сегодня он будет в Москве. Жди.

— Хорошо. Жду.

Вот именно, жду. Четыре года. Или семь лет…

Не помню, волновалась ли я тогда. Мучили меня предчувствия? Или я испытывала облегчение?

Я открыла дверь на звонок и увидела Скоробогатова. Он стоял передо мной в прихожей моей квартиры в черном ватнике и нелепой для середины апреля цигейковой ушанке с суконным верхом. Его лицо было грубым и обветренным, а глаза в щелочках темных ресниц карались совсем светлыми.

Он стянул шапку с круглой обритой головы и дерзко и холодно смотрел мне прямо в лицо. И я смотрела.

Его лицо не было незнакомым, за эти годы я не раз рассматривала его маленькую фотографию, ожидая возвращения этого мужчины из тюрьмы.

Он вернулся, чтобы стать моим мужем.

Ну что ж, это, несомненно, был тот, кого я ждала.

Я кивнула ему и, нагнувшись, достала тапочки, купленные специально для этого случая еще три месяца назад.

— Ванна — вторая дверь налево. Мойте руки и приходите на кухню. Ужин готов. Ваше полотенце голубое.

Итак, в тот вечер я накормила его, выдала белье, и он долго мылся и вышел из ванной распаренный, блаженный и уселся на кухне пить чай вприкуску.

А когда я вошла в ванную, там было нестерпимо жарко и висел плотный пар, но ванна и кафель на стенах были тщательно вычищены, а пол столь же тщательно вымыт. Грязного белья нигде не обнаружилось.

Он выстирал его сам. На следующий день выпросил у меня тазик и стиральный порошок. И в дальнейшем в мою стирку ни разу не попало ни одной его грязной тряпочки. Все всегда сам.

Спать я легла, не зная, что думать о поселившемся за стеной человеке, но никакого страха перед ним не испытывая.

Я проснулась от какого-то стука. Долго прислушивалась, пытаясь понять, что бы это могло быть, и наконец поняла — это стучит под ветром открытая форточка в кухне.

Подоконник на кухне заставлен цветочными горшками, да еще на нем стояла кастрюля с борщом, который накануне недостаточно остыл, чтобы быть помещенным в холодильник.

Я пододвинула табуретку, залезла на нее и попыталась закрыть форточку. Но она располагалась высоко, и мне пришлось встать на цыпочки и вытянуться насколько возможно, чтобы пальцами вытянутых рук можно было задвинуть защелку.

Я тянулась, тянулась и так увлеклась этим, что не сразу почувствовала: в кухне я не одна. Резко обернувшись и одновременно одергивая задравшуюся ночную рубашку, я потеряла равновесие и, нелепо махая руками, начала падать. Я была поймана жесткими сильными руками и ощутила своей грудью чужую горячую голую грудь и потрясение окунулась в голодные, потерянные, безумные, состоящие из одних зрачков, черные глаза.

Я имела некоторое представление о близости с мужчиной и считала это занятие не лишенным приятности, но восторги подруг и изображение постельных радостей в любовных романах или на экране казались мне откровенно преувеличенными.

Так вот, они не были преувеличены. За те несколько секунд, которые потребовались моему партнеру, мое изголодавшееся по мужчине тело открыло мне такое, что я и представить себе не могла.

Мужчина отпустил меня и сказал, багровея от смущения, но стараясь смотреть мне прямо в глаза:

— Простите. Я не хотел быть грубым. У меня очень долго не было женщины. Я плохо соображал. Вы очень красивы. — Он помолчал, опустил ресницы, но снова взглянул на меня и заставил себя сказать все до конца:

— Я боялся, что не смогу… Что у меня не получится… Вы считаете меня насильником?

Господи, я, кажется, никогда не видела такого несчастного человека и постаралась его утешить:

— Нет, я не считаю вас насильником. Я все понимаю. Я не сопротивлялась. Я не хотела этого, но я не сопротивлялась. Я забуду этот случай, но вы больше никогда не приблизитесь ко мне.

Он кивнул, понурив голову, и вдруг, опустившись на колени, обхватил меня руками и прижал ко мне горячее лице. Я почувствовала влагу на своем животе и потрясение смотрела, как он плачет, и не знала, что делать.

— Перестаньте, пожалуйста, перестаньте! Все плохое кончилось. Навсегда. Впереди у вас только хорошее.

Его тело было узловатым, жестким, разбитым работой, лишенным гибкости и грации, и, когда я погладила его по плечу, мне показалось, что я провела ладонью по необструганному деревянному чурбачку.

Утром я не сразу решилась выйти из своей комнаты, смущаясь от вчерашнего происшествия и пугаясь от необходимости встретиться с моим… Черт, кто он мне, этот человек?

Размышляя над этим, я выползла из комнаты и дернула дверь в ванную. Чтобы сразу же убедиться, что дверь заперта и из-за нее раздается плеск.

Господин Скоробогатов (с тех пор я мысленно всегда называла этого человека именно так) намывался. А я стояла под дверью собственной ванной немытая! Ни фига себе!

Так, не умывшись, я сварила и села пить кофе.

Босые ноги прошлепали от ванной в сторону кабинета, где поселился господин Скоробогатов.

Я осторожно скользнула в ванную и с некоторым разочарованием убедилась в царившем там абсолютном порядке. Едва ли не впервые в жизни я практически не получила удовольствия от гигиенических процедур и покинула ванную чистая, но недовольная. Непонятно чем.

— Лена! — позвал господин Скоробогатов, и меня удивило, как легко он выговаривает мое имя, как красиво и естественно звучит его голос в моей квартире.

Хотя звучание мужского голоса в этих комнатах само по себе удивительно.

Дверь кабинета была открыта, я вошла и стала, прислонившись плечом к косяку.

Мужчина, встретивший меня, мало напоминал вчерашнего. Он нарядился в вещи, купленные мной для него, и позвал меня, чтобы показаться!

Это было удивительно, ни на что не похоже. Сорокалетний мужик, словно подросток, вертелся перед зеркалом, стараясь изогнуться так, чтобы через плечо увидеть лейбл на кармане джинсов.

— Как? — спросил он, не сомневаясь, что не может не нравиться в этом наряде, сияя удивительно яркими, синими сегодня глазами.

— Очень хорошо! — искренне похвалила я. Мне было радостно смотреть на него. Я совсем не испытывала смущения.

Однако легкая невысокая фигура в синих узких джинсах и такого же цвета рубашке вызвала у меня другое чувство. Где-то в глубине моего организма червячком шевельнулось желание. Я растерялась. Никогда прежде я не испытывала влечения при одном взгляде на мужчину.

А он зашнуровывал белые кроссовки, поставив одну ногу на стул и любуясь ими. И был необычайно привлекателен.

"Вот тебе и на! — подумала я и постаралась себя утешить:

— Это оттого, что я давно одна. — И посмеялась над собой:

— Так бывает со всеми девушками накануне климакса, когда каждый шанс последний!"

Я собирала себя по частям, понимая, насколько смешна сорокапятилетняя тетка, охваченная вожделением, и сумела взять себя в руки и загнать глубоко внутрь свои чувства. И там они и находятся до сих пор.

Мне сразу удалось (как я тогда думала) найти верный тон. Нас связывают отношения в рамках договоренности. Все.

— Хорошо, что вы купили именно джинсы. Я всегда мечтал о таких.

— Вот как…

— Ну да. Когда я сел, они были в дефиците.

Он посмеивался над собой. Сегодня он был другим, спокойным и уверенным, но насмешливая дерзость пробивалась во взгляде.

Мы не вспоминали о вчерашнем. Нет, не правда, мы о вчерашнем не говорили.

Я позвонила на работу и сказала, что сегодня не приду. Эта работа — хорошо оплачиваемая синекура — часть моего наследства. Наравне с квартирой, дачей, машиной и господином Скоробогатовым.

Мы сели в гостиной у стола, налили себе кофе и закурили. Я выбросила вонючие сигареты господина Скоробогатова и выложила на стол свои. Он поморщился, но промолчал.

— Что из недвижимости удалось сохранить? — спросил он тоном хозяина.

— Все, — подчеркнуто почтительно ответила я.

Тоном приказчика. И добавила:

— Я выполнила все три пункта договора: дождалась вас, не вышла замуж (что было легко: не было ни желания, ни желающих — об этом я, понятное дело, не упомянула) и не продала ничего из оставленной мне недвижимости.

Я постаралась сохранить ровный тон, но мой собеседник с неожиданной чуткостью сразу заметил затаенную обиду, сверкнул глазищами:

— Не обижайтесь. Я никогда не умел ладить с дамами. Все, что ваше, — ваше. Я просто должен все посмотреть. И еще: как долго будет длиться процедура оформления документов? Мне нужны паспорт, права, свидетельство о браке, прописка…

— Гена займется. Это не сложно. Теперь все можно сделать быстро, были бы деньги.

— Так, деньги. Это правда, что можно легко обменять доллары?

— На каждом углу.

— А со мной сидели мужики за то, что продавали баксы… И сроки им шли не малые… Я ушел, они остались.

Он покачал головой, удивляясь. Задумался, что-то вспоминая, его лицо отяжелело, стало строже и старше.

Он выглядел чужим, непонятным и даже пугающим.

Перехватил мой взгляд, встряхнулся, повторил:

— Так, деньги… У вас есть права?

— Что?

— Я спрашиваю: есть ли у вас права, то есть можете ли вы водить машину?

— Ну, это два вопроса. И есть два ответа: да — у меня есть права, нет — я не могу водить машину.

— Как это может быть?

— Очень просто. Когда возникла необходимость, Академик настоял, чтобы я получила права. Я их получила, и на этом все кончилось.

— И вы что же, ни разу не сидели за рулем?

— Ну почему? Я несколько раз возила Академика на дачу. Мы всегда выезжали очень рано, пока не было никакого движения, и ехали очень медленно.

— Ну и чудесно. Именно так мы завтра и поступим. Выедем рано и поедем очень медленно. На дачу.

Мы съездили на дачу, после чего господин Скоробогатов скоро разбогател (это у меня такой каламбур), и все понеслось-покатилось.

Моя жизнь изменилась мало. Просто я стала больше готовить. Намного больше. Господин Скоробогатов тоже готовил. Однажды, вернувшись домой, я обнаружила в сковородке на плите гору жареной картошки. В другой он оставил мне на завтрак восемь вареных яиц.

Самого господина Скоробогатова я почти не видела и понятия не имела, где и с кем он пропадает. Общались мы посредством записок, которые писали друг другу на длинном листе бумаги, пришпиленном к стене на кухне.

К моей помощи господин Скоробогатов прибегал дважды: для похода по магазинам одежды и для обряда бракосочетания.

Обряд был назначен господином Скоробогатовым через месяц после знакомства. Я узнала об этом из записки: "Л. Сочетаемся завтра в 14. Банкет в 18. От вас 10 человек. Платье будет к 10. Парикмахер к 11.

Хорошенько выспись. К.".

Я составила список своих гостей. Их оказалось ровно десять. Я сделала шесть звонков. Четверо ответили восторженным согласием. Один абонент фыркнул в трубку: «Обалдела?», а Гена сказал, что приглашен со стороны жениха.

Я выспалась и позволила сосредоточенной девушке и ее юной ассистентке заниматься моим лицом и моими волосами.

К часу приехали девчонки, потрясенные событием. Они ахали в четыре глотки и таращили восемь глаз. До чего женщины любят свадьбы! А уж в нашем возрасте…

Мы быстренько выпили по рюмке, закусили, и они обрядили меня в роскошное длинное платье из плотного шелка персикового цвета.

Меня забавляло их серьезное, трепетное отношение к моей свадьбе. Впрочем, они ведь не знали, что это фарс.

За нами приехали, и мы, погрузившись в две машины, поехали в загс.

Господин Скоробогатов ждал меня на ступенях, и я имела возможность взглянуть на него со стороны. В строгом темном костюме он был очень неплох. Волосы у него несколько отросли, а лицо от городской жизни побледнело и с него сошел грубый загар.

Он держался очень прямо, был напряжен и выглядел настоящим женихом, и, когда легко сбежал мне навстречу, я перехватила одобрительное переглядывание моих девчонок.

Его жесткая ладонь, с которой еще не сошли многолетние мозоли, дрожала, когда он взял мои пальцы, и я удивилась такому волнению. Да он сентиментален!

Обряд заканчивался предложением поцеловаться, что мы и сделали. Вернее, я коснулась губами холодных неподвижных губ моего мужа. Это был наш первый поцелуй.

У господина Скоробогатова было опрокинутое лицо, и он казался готовым упасть в обморок. Его вид вызвал во мне неожиданный укол нежности, такой же, как когда я впервые дотронулась до его плеча и оно доверчиво и покорно вошло в мою ладонь.

Я крепко сжала его локоть и шепнула, стараясь скрыть мою растроганность:

— Эй, мы уже женаты. Поцелуй меня, и пойдем отсюда!

Он ошалело взглянул на меня и, пошатнувшись, ойкнул, и рассмеялся, и крепко обнял меня за талию, и воскликнул, искренне радуясь:

— Ребята, я женат! Я женат на лучшей женщине в мире! Ура!

И ребята — три незнакомых мне мужика и Генка — тоже крикнули «ура!», и «ура!» крикнули мои девчонки, и неожиданно к ним присоединились официальные лица, и мы, радостные, словно школьники после уроков, выскочили из регистрационного зала.

Костины ребята и мои девчонки на удивление быстро сдружились, и все время до банкета мы где-то бродили, совершая короткие броски от одного места до другого на нескольких машинах, садясь всякий раз в другом составе, и пили шампанское, и танцевали под магнитофон, и мои девчонки тискались с ребятами.

И я уже знала, что ребят зовут Олег, Виктор и Сергей. А Генку я знала давно. Он был адвокатом и человеком, близким Академику, он присматривал за мной и улаживал все мои дела, пока я ждала Костю.

Честное слово, я тогда так и подумала: «Пока я ждала Костю» — так подействовала на меня атмосфера этой бутафорской свадьбы. Периодически я забывала о том, что это фарс, искренне радовалась происходящему и обнималась с Костей, откидываясь в его сильных руках. Я забыла о возрасте, веселилась, смеялась, пила, танцевала. Господи! Это ведь была первая моя свадьба.

В первый раз я вышла замуж в 18 лет. Сереже было почти 25, он был геолог, носил довольно жидкую русую бороду, играл на гитаре и пел. Я влюбилась в него без памяти. Мы подали заявление в загс в тот день, когда мне исполнилось 18, и через месяц расписались. Прямо в загсе мы выпили со свидетелями шампанского и поехали в Бронницы к Сережиной матери.

Там ждал меня сюрприз. Подарок от Сережи.

Практически единственный, который я от него получила. Зато такой, какого никто другой мне не делал.

Второй раз я вышла замуж в 38 лет. Моему мужу было ровно вдвое больше. Нас расписали на дому. А потом мы обедали с регистраторшей и двумя важными стариками — друзьями Академика, нашими свидетелями. После обеда новобрачный прилег отдохнуть, а я вымыла посуду и села читать учебник по органической химии.

Ай да свадьба! Шальная, молодая, с шутками, розыгрышами… Такая прекрасная!

Жаль только, не настоящая. Мне стало грустно. Я устала веселиться, устала от счастья, присмирела, притихла, ходила как автомат за веселящимися друзьями.

Наконец пришло время ехать в ресторан. Я забилась в угол на заднем сиденье машины.

О чудо! Мы с Костей остались одни. Никто не сел в нашу машину. Друзья решили проявить деликатность, дать нам побыть наедине.

Костя обнял меня одной рукой за плечи, другой поднял мое лицо за подбородок. Его глаза сияли.

— Леночка! Если бы только знала, как я счастлив!

И он легко-легко коснулся моих губ удивительно нежными теплыми губами.

Ой-ей-ей! Что ж это мне так плохо?

Я устроилась под его рукой и, близко глядя в шальные ярко-синие глаза как можно более трезвым взглядом, спокойно сказала:

— Я рада, что смогла помочь вам. Еще немного, и сегодняшний вечер кончится, и мы сможем поздравить себя с еще одним этапом.

Костя моргнул, словно не понимая, его лицо изменилось, погасло, стало замкнутым и спокойным.

Он коротко хохотнул, снял руку с моего плеча и откинулся на спинку сиденья:

— Вы незаменимая помощница, Елена Сергеевна.

Остаток пути мы молчали, и я приводила в порядок свои мысли и чувства.

Свадебный банкет был заказан в одном из лучших ресторанов города. Мой ресторанный опыт к тому времени не превосходил воробьиный нос, и я была оглушена невиданной доселе роскошью. Все сверкало, сияло и искрилось.

Я чувствовала себя маленькой несчастной обманщицей. Все силы уходили на то, чтобы достойно играть свою роль.

Распорядитель свадьбы, молодящийся, лощеный, очень противный, построил гостей в две шеренги, чтобы под музыку встретить молодых, сиречь нас с господином Скоробогатовым.

Гостей было много. Среди чужих лиц (видимо, полезных для будущего бизнеса; дело прежде всего. О Господи!) я увидела Лидуню с мужем Лешкей, Ларису и отца Николая (в цивильном костюме), Таньку, Милку и Мишу.

Я еще раз обвела глазами гостей. Миша был один.

Мне стало очень горько. Я как-то сразу утомилась дурацкой ролью невесты, выдернула руку из-под локтя господина Скоробогатова и обняла сначала Лешку, потом Николая, потом шагнула к Мише.

Он увидел мое расстроенное лицо, обнял меня и, поблескивая бесовскими глазенками, сладким голосом запел:

— Ничего не случилось. У бедняжки жуткая мигрень. Ты же знаешь, у нее бывает. Мы рады за тебя, поздравляем.

Он целовал мои щеки влажными губами, и я понимала, что он врет, просто они так решили, что он придет один и посмотрит, что здесь как, и потом они решат, стоит ли поддерживать с нами отношения.

Богатство приема приятно удивило Мишу. Мне стало грустно и противно. Я за плечо повернула к себе господина Скоробогатова, принимавшего поздравления со всех сторон, и представила ему Мишу.

Тот цепким оценивающим взглядом окинул господина Скоробогатова и, что-то решив для себя, выбрал самый родственный тон для извинения за отсутствие жены.

Господин Скоробогатов слушал его с приветливой улыбкой. Я поняла, что Миша ему не понравился. А тот все пел-разливался.

Распорядитель оправился от катаклизма, вызванного моей неорганизованностью, снова всех построил и пригласил к столу. Под звуки марша Мендельсона мы с господином Скоробогатовым под руку прошли вдоль (между) шеренг, и наконец все получили возможность сесть.

Я нашла глазами Милку и указала на Мишу. Она понятливо и согласно моргнула и прилипла к нему до конца вечера.

Тостов, подарков, криков «Горько!» (следовательно, поцелуев), танцев, игр и прочих развлечений хватило ровно на шесть часов.

Миша изображал из себя ближайшего родственника, лез целоваться ко мне и господину Скоробогатову, потребовал завернуть ему кусок свадебного торта для жены, «которая, бедненькая, хотела, так хотела быть на свадьбе».

Милка перехватила мой свирепый взгляд, перемигнулась с Лешкой, и они быстренько упоили Мишу до положения риз и отправили на такси домой вместе с тортом.

А я достойно выстояла шестичасовую вахту и считала себя вправе отбыть на заслуженный отдых.

От усталости и выпитого у меня открылся философский взгляд на вещи, и, целуя подруг, я поведала им:

— В старости меньше сил, но больше выносливости.

Чем повергла бедняжек в раздумья, которым они предавались всемером (плюс Генка, который, отправив жену к детям, влился в компанию) у Таньки всю ночь.

Моя свадьба была признана ими лучшей изо всех, на которых им пришлось побывать.

Я никому этого не говорила, но этот день стал лучшим и для меня, потому что банкетом не кончился, а имел продолжение.

Я чувствовала себя предельно усталой, когда вслед за господином Скоробогатовым поднялась на свой этаж и, прислонившись к стене, ждала, пока он откроет дверь.

Щелкнул замок, и вдруг Костя, наклонившись, легко поднял меня на руки и шагнул через порог.

Я обняла его за шею и на короткое время прижалась к нему. Меня никогда не держал на руках ни один мужчина… То, что я испытала в те мгновения… Это…

Ну, в общем, это следовало испытать.

С чувством невосполнимой потери я высвободилась, стала на ноги. Меня чуть качнуло, и я опять на короткое мгновение припала к его груди.

Не отрываясь от широкой надежной груди, я стянула с гудящих ног тесные туфли на высоченных каблуках и оказалась вдруг очень маленькой рядом с Костей.

Он заметил это, его лицо стало потрясенным и растроганным.

Я побрела к своей комнате, к своей постели, добрела, упала навзничь, закрыла глаза. Как трудно было оттолкнуться от него, уйти от его тепла. Кажется, я напрасно так мало пила. Голова была совершенно ясной, я ясно видела, какая я дура, и ясно знала, почему так пусто и одиноко на душе. Я напоминала себе Элизу Дулиттл после бала. Пари выиграно, жизнь проиграна.

Его руки были большими, горячими и очень нежными. Они осторожно стянули с меня платье.

Не открывая глаз, я позволяла Косте раздевать меня, чуть поворачиваясь или поднимая руки, чтобы помочь ему.

Он лег рядом, обвив свою шею моей рукой. Мы долго просто лежали, прижавшись плечами, привыкая к присутствию другого. Потом наши руки начали несмело двигаться, знакомя нас друг с другом. Костина ладонь, плотно прижимаясь, прошла вдоль всего моего тела, вызвав волну дрожи. Он сразу же плотнее прижал меня к себе. Его прикосновения становились все увереннее, поцелуи жарче.

И новая близость с ним вернула ощущения, испытанные во время первой краткой близости, и усилила их многократно.., я вскрикнула невольно, теряя себя и падая, падая…

Так случилось, что в Женеву я улетела на три дня раньше, воспользовавшись свободным билетом у артистов. Естественно, никому и в голову не пришло что-то там выяснять или исправлять. Я просто летела в группе из двадцати человек. Нас пересчитали, число совпало. Вперед!

Причиной моего поступка было нежелание встречаться с моим работодателем. Именно так, и только так, я теперь буду думать о господине Скоробогатове.

Настроение у меня было хорошее, я бы даже сказала, боевое. Мне нравилось представлять, в какую ярость придет господин Скоробогатов, не обнаружив меня дома.

Единственное, что меня огорчало, так это то, что пропало свидание, назначенное на пятницу. Я сто раз набирала оба номера телефона, но на работе автоответчик сообщал, что у них ремонт, и рекомендовал звонить домой (кстати, номер телефона не сообщал), а дома автоответчик заверял, что, если я оставлю свой номер, мне обязательно позвонят. Дудки! Я ждала вечер, ночь и утро до отъезда в аэропорт. Потом наговорила на автоответчик:

— Солнышко! Кормилец заслал меня в Женеву лечиться от старости. Поскольку, как ты понимаешь, отложить это ни на минуту нельзя, я уже улетела. Ужасно расстроена, что не повидала тебя. Как приеду, позвоню сразу. Думаю, это недели через две. Пока скучай. Не болей и не ешь жирного. Целую.

С тем и улетела, заговаривая беспокойство на душе обычным «ничего, это ненадолго, приеду — увидимся».

За время полета я настолько сдружилась с артистическим коллективом, что решила с ним не расставаться, а поехала в гостиницу, где и поселилась в номере, забронированном на имя Ольги Челноковой.

Руководителю делегации не хотелось объясняться с принимающей стороной по поводу отсутствующей артистки, поэтому он был доволен моим присутствием.

Поскольку я не скрывала, что являюсь обладательницей золотой кредитной карточки Евробанка, дружба артистов была горячей и искренней, а нежелание расставаться со мной легко объяснимым. Но что заставило меня вести себя столь несвойственным мне образом?

Желание доказать, что я еще молода, раз способна на безрассудные поступки? Желание досадить Скоробогатову? Помрачение рассудка?

Думаю, помрачение рассудка из-за желания доказать, что я еще молода, и тем досадить Скоробогатову.

Как бы там ни было, но в Женеву я прибыла на три дня раньше и поселилась не в фешенебельном отеле, где мне был забронирован номер люкс (естественно, с пятницы), а в скромной гостинице на окраине города в двухместном номере с Натальей Транкиной.

Поскольку помрачение рассудка сопровождается некоторыми странностями в поведении, я совершенно не учитывала изменения в обстоятельствах. Устроившись в номере, я первым делом достала полученный от господина Скоробогатова конверт. После чего сразу же начала выполнять первый пункт инструкции, то есть позвонила по телефону и по-немецки попросила ответившую мне женщину соединить меня с господином Бергманом.

— Простите, не могу ли я узнать вашу фамилию?

Я представилась. Очевидно, последовали переговоры по внутреннему телефону, длившиеся довольно долго, но закончившиеся благоприятно для меня.

Мужской голос с нотками растерянности отрекомендовался и выразил одновременно радость в связи с моим звонком и недоумение в связи с его несвоевременностью.

— Так уж случилось, — туманно объяснила я, дав господину Бергману повод очередной раз поразмышлять о странностях непредсказуемого русского характера. — Я бы хотела перенести все дела на три дня вперед. Прямо сегодня выполнить основное поручение и сегодня же, в крайнем случае завтра, лечь в клинику.

— Боюсь, это невозможно.

— Правда? А ведь может случиться так, что вы не единственный, к кому я могу обратиться в Женеве…

Я блефовала, его телефон был моей единственной связью, но господин Бергман попался:

— Я попытаюсь все уладить и позвоню вам в гостиницу через два часа.

— Нет, через два часа я буду ждать вас на месте.

Если вы не сможете прийти, ваши услуги больше не понадобятся.

Не дав ему возразить, я, очень довольная собой, положила трубку.

У нас было некоторое количество свободного времени, и мы решили выйти и съесть чего-нибудь «местного». Наташа была возбуждена приездом в чужую страну, новой обстановкой, оглядывалась по сторонам, ойкала, непрерывно болтала.

Выбранный нами ресторанчик мало чем отличался от любого другого в этом городе. Разве что ломаная французская речь, раздававшаяся откуда-то из-за моей спины, несколько нарушала всеобщую гармонию. Когда диалог, состоящий из перечисления блюд с их стоимостью и фразы «Уи, мсье», повторился в шестой раз, я оглянулась и увидела взмокшего официанта, который что-то втолковывал жизнерадостному смуглому типу.

Решив, что пора вмешаться, я встала и, подойдя к соседнему столику, обратилась к смугляку по-французски. Он вежливо вскочил при моем появлении и сразу же согласился: «Уи, мадам». Похоже, ничего другого от него ждать не приходилось.

Его внешность натолкнула меня на мысль перейти на испанский. Родной язык произвел на идальго сильнейшее впечатление. Со слезами на глазах он разразился бесконечной темпераментной тирадой, норовя при этом ухватить меня за руку.

Я решительно пресекла его поползновения и, исполнив роль переводчицы между ним и официантом, вернулась за наш столик.

Следом явился официант с фирменным блюдом за счет заведения. Недаром мне в свое время внушали, что знание иностранного языка всегда позволит заработать на хлеб.

Наталья хлопнула в ладоши:

— Потрясно, Елена Сергеевна! Испанский и французский. Всегда мечтала знать иностранный язык. Но теперь уже поздно. Вас в детстве языкам учили?

— Мне было тридцать восемь, когда я начала учить свой первый иностранный язык.

— Правда?

— Я овдовела в тридцать восемь после двадцати лет брака. Потеря мужа потрясла меня и высветила неприглядную картину — ни специальности, ни образования, ни семьи, и впереди половина жизни. И я приняла предложение своего начальника и вышла за него замуж. Ему было семьдесят пять, и он был ученым с мировым именем. Академиком.

Когда-то в юности я окончила три курса заочного политеха. Академик, используя все свои связи, устроил меня на третий курс химфака МГУ. Я училась с девочками и мальчиками на двадцать лет моложе и отзывалась на кличку «мама Лена». Жизнь в то время была сплошной учебой. Академик нанял мне репетиторов по всем предметам.

Я покачала головой, вспоминая то странное и по-своему счастливое время.

— Тогда-то Академик и начал учить меня языкам: немецкому — сам, а английскому — на курсах при МИДе. Ну а потом… В июне я защитила диплом, в июле мне исполнился сорок один год, а в сентябре Академик умер. А я все продолжала учиться. Уже сама.

«Надежно, как в швейцарском банке» — мало найдется на земле людей, не слышавших этих слов. Итак, такси доставило меня в Швейцарский национальный банк.

Там я должна была встретиться с господином Бергманом, там я с ним встретилась. Он оказался господином, который легко определяется эпитетом «средний», что бы ни имелось в виду: рост, возраст, комплекция и так далее. И очевидно, поэтому мне сразу понравился.

И я ему тоже. Потому что я сама такая, а рыбак рыбака видит издалека.

Я раскаялась в телефонной наглости и решила похвалить господина Бергмана в отчете моему.., ну этому.., работодателю.

Вспомнилось, какие отношения связывают меня с господином Скоробогатовым. Я расстроилась и почему-то только сейчас сообразила, что понятия не имею, зачем явилась в это солидное учреждение, и снова расстроилась. И уж совсем пала духом, когда сообразила, что, видимо, об этом и собирался «переговорить» со мной господин Скоробогатов в четверг утром. Этот четверг еще даже и не завтра, а я уже здесь. Но может быть, подбодрила я себя, господин Бергман знает, зачем я здесь стою?

Господин Бергман знал. Молниеносно произведя обряд опознания — подтверждения — знакомства, он понесся по гулкому залу. Я за ним. Вокруг все было крайне занимательным, но не запомнилось, поскольку, участвуя в каких-то процедурах и манипуляциях, я настолько боялась каждую минуту проколоться и выдать себя, что от волнения ничего не понимала и в память не откладывала..

Впрочем, мое участие в происходящем было пассивным. Оно заключалось в тупом хождении за господином Бергманом из кабинета в кабинет по переходам, коридорам, залам и лестницам.

Нас постоянно сопровождали какие-то на удивление похожие мужчины в одинаковых черных костюмах, с одинаковым озабоченным выражением лиц. Постоянно при нас находились один-два, но однажды наша свита выросла до четырех человек.

— Ух! — произнес господин Бергман. Он аккуратно и основательно сел на стул, поддернув брюки, и чистым платком смахнул пот с лица.

Я плюхнулась на стул, ничего не поддергивая, и провела ладонью по сухому лбу. Ноги гудели, голова кружилась.

— Все в порядке, — похвастался господин Бергман и добавил:

— Но ничего этого не пришлось бы делать, если бы мы пришли в назначенное время.

Если прислушаться, в его голосе можно было бы различить обвинительные нотки. Но я не рассердилась.

— Теперь, госпожа Елена, мы пойдем в сейфовый зал. Вы назовете цифры, и мы в присутствии сотрудников банка произведем выемку.

Цифры? Какие цифры? Боже мой! О чем он говорит? Я ведь не знаю никаких цифр… Наверное, господин Скоробогатов собирался мне их сообщить. Или нет?

Ой-ей-ей! Что со мной было! Как могла я уехать, не поговорив с Костей?

Именно в эту минуту ко мне пришло ясное понимание. Главным в моей поездке было посещение банка! Я должна открыть сейф. А лечение — всего лишь прикрытие, легенда…

Так, ну и что я вообще творю? И натворила?

Что, если мои действия повлекут непредсказуемые роковые последствия? Что там в сейфе? Бумаги?

Какие? Об этом, мне кажется, я догадываюсь. Но если так, что я должна с ними делать после выемки?

Или не я… А кто? Бергман? Хорошо, если он. А если я? Или еще кто-то… Ну и задача… Какая, к черту, задача?! Эти бумаги еще достать надо. Сейф.

Шифр. Цифры. Караул!

— Мне надо покурить, — придумала я.

— Мы не можем уйти, пока не придет служитель.

— Прекрасно. Вы сидите ждите, а я пойду покурю.

В голубеньких глазках господина Бергмана метнулось безумие.

— Этого нельзя делать! — закричал он шепотом.

— Ерунда. Мне надо покурить, мне надо в туалет.

Почему я должна все это терпеть? Мы же не под арестом.

Я толкнула дверь и вышла. Господин Бергман остался ждать служителя. Его состояние можно было определить как близкое к прострации.

По лестнице в пять мраморных ступеней я поднялась к выходу из сейфового зала и остановилась в нерешительности. В туалет мне было не надо, курить я тоже не хотела.

Но я сконцентрировалась, отыскала туалет, воспользовалась им, исключительно тщательно вымыла руки.

Критически оглядев в зеркале над умывальниками свое ничего не выражающее лицо, попудрила его. После чего причесалась. Испытывая к себе стойкое отвращение, отвернулась от зеркала и отправилась на поиски места для курения. Отыскав нужное место, я села на кожаный диванчик и, поставив на колени сумку, стала шарить в ней в поисках сигарет.

Мои пальцы перебирали всякую мелочь внутри сумки и вдруг наткнулись на конверт, полученный от господина Скоробогатова. «Вдруг» потому, что я про него совсем забыла…

Я раскрыла конверт и отыскала ответы на все вопросы. На том самом листке, где под номером один значился телефон господина Бергмана, под номером два — Швейцарский национальный банк, были еще номер три и номер четыре.

Теперь трудность вызывали только цифры шифра, которые я вроде как должна была знать. Я их не знала.

Не знала потому, что не встретилась с господином Скоробогатовым перед отъездом. Он бы мне их сообщил.

Или нет? Не знаю.

Он записал для меня инструкцию на листке. Весьма подробно. Я повертела листок в руках, тщательно рассматривая со всех сторон вдоль и поперек. Никаких цифр.

Да, мое затмение рассудка дорого мне будет стоить. А может, и не мне одной.

Ну, все. Покурила. Надо возвращаться. Разве что еще раз сходить в туалет.

Может, пойти и попросить Бергмана перенести все на пятницу? И за это время связаться с Костей…

Ой, мамочка! У меня все зубы заныли. Как я скажу господину Бергману? После утреннего телефонного хамства… После всей этой беготни по банку… Ой! Ой! Как живот болит… А Костя… Какой он мне после всего Костя? Господин Скоробогатов. Нет, нет, нет. Только не это…

Как бы хорошо сейчас умереть! Сразу. Тихо и достойно.

Еще до разоблачения. Умереть и не видеть ни господина Бергмана, ни господина Скоробогатова.

Ну почему я такая несчастная?

Я шла и шептала: «Цифры, цифры…» И вдруг подумалось: настоящий виновник сегодняшнего кошмара — Академик. Это он втравил меня в историю, взял с меня клятву, что я выполню его последнюю волю. Вот я и выполняю.

Это Академик подсунул мне Скоробогатова, а Скоробогатов, вместо того чтобы ехать самому с цифрами, которые знает, послал меня…

Минуточку. Послал меня. В институт красоты.

Нет, в клинику омолаживания. Да нет… Черт, как это называется? Какое-то время мозги прокручиваются вхолостую.

Ну а какая разница? Послал не в банк, а лечиться от старости. Якобы. Легенда такая. Почему? Зачем?

Секрет от кого-то. Моя поездка ради выемки документов от кого-то тайна. Вон как.

Может, это опасно? Но тогда бы Костя меня ни за что не послал. Он бы сам поехал. Тем более он цифры знает, а я нет. Если только… Если только что? Если только я цифры знаю, а он нет.

А какие я цифры знаю? Ну, вообще-то разные.

Много. Номера телефонов, цены, адреса, даты…

Стоп. Академик в последние месяцы жизни все время спрашивал, помню ли я полную дату нашего бракосочетания. Ясно вспомнилось. Напряженный голос, странное волнение в усталых, обведенных темными кругами глазах.

— Леночка, запомни, если тебе будет нужна цифра — к полной дате нашего бракосочетания прибавь полную текущую дату. Очень хорошо для шифра…

Господи, он меня тогда просто достал. Я диплом писала, а он — свое.

— Давай посчитаем, Леночка.

Каждый день. Я не спорила, играла с ним. Вот оно.

К Бергману я вернулась уверенная в себе и спокойная. Одновременно со мной появился служитель и открыл сейф. Мы с господином Бергманом произвели все, что подлежало по инструкции господина Скоробогатова (по завещанию Академика, как теперь знала я).

Я попрощалась с господином Бергманом, заклиная его в дальнейшем строго выполнять все распоряжения господина Скоробогатова. Он рассыпался в заверениях, что так и будет, и покинул меня с нескрываемым облегчением.

Господин Бергман захлопнул за мной дверцу машины, в последний раз махнул мне рукой, и я поехала в клинику.

Не знаю, с чем связан мой следующий поступок, то ли с возвращением рассудка, то ли с переходом безумия в другую стадию. Но, сидя в такси, я вдруг переменила решение немедленно ехать в клинику и велела шоферу поворачивать к гостинице.

В номере было пусто. Я воспользовалась одиночеством, чтобы привести в порядок свои мысли. Скинув туфли, я улеглась поверх покрывала на постель и погрузилась в раздумья до того момента, пока вернувшаяся со спектакля Наталья не разбудила меня.

Я проснулась полная сил и с твердым намерением ничего не предпринимать до пятницы.

Этого благого намерения хватило на среду. Я весь день провела в номере, читая немецкий любовный роман и хохоча как сумасшедшая. Еду я заказывала в номер и, поглощая ее, не переставала читать. За что чуть не поплатилась жизнью, когда приступ смеха застал меня в момент пережевывания мяса с картофельным пюре.

Утром в четверг я снова осталась в одиночестве (Наталья-то в отличие от меня приехала работать и в номере не сидела).

Я отодвинула шторы и полюбовалась видом из окна, потом приняла душ и позавтракала.

Заняться было нечем, разве что опять завалиться на кровать с книжкой. Но в то утро чужие страдания что-то не влекли. Я побродила по номеру и вдруг испытала острый приступ клаустрофобии.

Сидеть в четырех стенах стало невозможно, и я нашла себе дело. Дела с перерывом на обед хватило на весь день.

Я подъехала к началу прощального спектакля моих друзей. Оставалось всего несколько минут, я волновалась, боясь опоздать. Наталья взяла с меня слово, что я обязательно буду.

Гастроли русского молодежного театра вызывали интерес. Спектакли шли с аншлагами. В фойе толпилась изысканная публика.

Я остановилась перед большим зеркалом и с удовольствием осмотрела себя с ног до головы. Нет, день прожит не зря.

В антракте я отправилась за кулисы, и все встречные-поперечные провожали меня взглядами. В большинстве взглядов сквозило восхищение, в некоторых зависть. Нет, день прожит не зря.

Наталья в грубом гриме и робе из мешковины сидела в своей гримерке, задрав на стул ноги, и с отвращением смотрела на себя в зеркало.

Хотя, на мой взгляд, причины для отвращения у нее не было. Играла она прекрасно. Впрочем, кто их, актеров, поймет?

В зеркале отразилось мое лицо, и глаза Натальи полезли на лоб.

— Олька? — неуверенно начала она, скинув ноги со стула и приподнимаясь. — Нет. Ой, кто вы? — испугалась девушка.

Это было именно то, что я хотела. День прожит не зря.

Черный парик, синие линзы и темная тон-пудра изменили мое лицо. Кожаный костюмчик и высокие каблуки сделали неузнаваемой фигуру.

То, что я получилась похожей на Ольгу, было чистой случайностью, но очень удачной, и всем страшно понравилось. Артисты веселились словно дети. Они называли меня Олечкой все время, пока мы пили в ресторане, отмечая окончание гастролей.

Было шумно, весело, душевно… Как бывает только в пьяной актерской компании. Мы все отдыхали душой. Но ресторан закрылся. Тогда мы поехали в гостиницу, забрали вещи, выписались и отправились в аэропорт. Там ресторан работал круглосуточно.

Мы продолжали кутить в ожидании нужного рейса.

Мои друзья должны были улететь поздней ночью, вернее даже, очень ранним утром.

Я очень устала за ночь и, проводив друзей, расположилась в одном из кресел в зале ожидания и вытянула гудящие ноги. Они сразу привлекли внимание какого-то хорошо одетого господина моих лет (имеется в виду мой возраст по паспорту).

Господин обратился ко мне по-немецки. Я ответила. Немец обрадовался и оживленно залопотал, признав во мне соотечественницу.

Герр Гросс наговорил мне комплиментов, вручил свою визитку и с откровенно огорченным выражением поспешил регистрироваться на франкфуртский рейс.

Я же, гордая своим берлинским произношением и отягощенная выпитым за ночь, продолжала оставаться на месте и продолжала оставаться немкой. (Ну вроде как.) Причем настолько вжилась в роль, что на обращенный ко мне по-русски вопрос машинально отреагировала недоумением: «Вас?»

Мужчина повторил вопрос на приличном немецком языке явно московского разлива. Я заинтересованно взглянула на него. Для моего интереса было несколько причин. Во-первых, он был молод и хорош собой, во-вторых, он был русский, а в-третьих, он спросил:

— Не объявляли ли посадку московского рейса?

Этот мужчина пришел встречать самолет, на котором я прилетела бы из Москвы, не случись со мной приступа помешательства. В приливе неожиданного раскаяния я призналась себе, что причиной приступа была ревность, то есть я признала, что помешалась от ревности. Это самопризнание очень расстроило меня, и я обиделась на симпатичного мужчину.

Не подозревая о вызванных им чувствах, мужчина уселся в кресло, соседнее с моим, и достал из кармана фотографию.

Я покосилась через плечо на снимок, и мой рот сам собой широко раскрылся. На паршивеньком полароидном снимке вполне различимо было только лицо. Я, судя по всему, не позировала, да и вообще о съемке не подозревала. Просто что-то кому-то говорила, нахмурив брови и опустив уголки рта, недовольно и сурово.

В моей голове не появилось ни одной мысли. Я сидела рядом с человеком, который зачем-то держал в руках мою фотографию, и даже не пыталась понять, что бы это могло означать. Мне было тоскливо и страшно.

Мимо потянулся косячок пассажиров московского рейса. Такие привычные, узнаваемые лица, отличающиеся от других европейцев — скучных и пресыщенных. В глазах наших — жажда жизни и жадный интерес к окружающему. Мне захотелось присоединиться к ним, будто я только что прилетела, как и планировал господин Скоробогатов.

Но приходилось сидеть и ждать. Я и ждала — неизвестно чего, но очень терпеливо. Притаилась, словно кошка перед мышиной норкой, и ждала.

Дождалась. Через несколько минут после того, как стеклянные двери пропустили последнего «москвича», откуда-то вывинтился коротко стриженный качок в очень хорошем, но как будто великоватом ему костюме.

Я знаю, что может скрывать такой мешковатый пиджак. Юра неизменно сопровождает меня в таком пиджаке. Но Юра его обычно не застегивает, а у крепыша пиджак застегнут.

Мое кресло расположено так, что с одной стороны кресло занято держателем фото, а с другой стороны свободное. Крепыш поворачивает в мою сторону круглую голову. Я вижу это сквозь щелочки под опущенными ресницами. Он явно собирается попросить меня пересесть, но, убедившись, что я крепко сплю, остается стоять.

— Ну что? — спрашивает тот, что сидит.

— Стюардесса ее не помнит. Она говорит, что свободных мест в бизнес-классе не было.

Я мысленно хвалю Юру. Молодец. Пристроил билет, который я ему сунула уже в аэропорту, улетая с театром.

— А у тебя что? Не видел? — теперь интересуется качок.

— Нет. Никого похожего.

Голос соседа звучит удрученно. Его собеседник тоже расстроен.

— Странно! Не могли же мы ее пропустить…

Парни говорят по-русски, быстрым шепотом, просто на всякий случай. Они уверены, что спящая рядом немка если и слышит их, то не понимает.

— Что будем делать? — спрашивает стоящий. Мне ясно: он признает первенство напарника.

— Поедем в гостиницу.

В эту минуту моя сумка, до сих пор лежавшая у меня на коленях, падает на ногу стоящему. От неожиданности он громко, словно заказывая в кабаке, восклицает: «Блин!», и я делаю вид, что просыпаюсь.

Секунду мои глаза, мои ярко-синие глаза, непонимающе смотрят на юношу. Потом я понимаю, как он хорош, и со сладкой улыбкой интимно шепчу-выдыхаю немецкое извинение. Мальчонку проняло. Он тоже улыбается и наклоняется за сумкой. Я тоже наклоняюсь, и мы вперяем глаза за пазуху друг другу.

То, что увидел парень, ему, судя по участившемуся дыханию, понравилось.

То, что увидела я, мне не понравилось совсем. Хотя подтвердило мою догадку.

Сдвинувшийся с литого плеча пиджак оголил полоску толстой коричневой кожи. Плечевая кобура.

Парни уже ушли, а я сидела, уяснив, что они вооружены и ищут меня.

К счастью, в туалете было пусто. Я без помех избавилась от парика и линз. Долго с удовольствием умывалась теплой водой, тщательно смывая с лица темную пудру.

Маскарадный костюм был свернут и убран в полиэтиленовый пакет. На мне снова красовался привычный наряд из пестрой длинной юбки и светло-оливковой кофточки, на ногах удобные легкие туфли без каблуков.

Светло-каштановые короткие кудри, ореховые глаза в черных пушистых ресницах, очень белая чистая кожа — мой обычный неяркий облик переполнил мое сердце нежностью.

В сопровождении парнишки в картузике отеля, с моим чемоданом в руке, я переступила через порог роскошного вестибюля. Прямо передо мной помещалась полированная стойка портье. А прямо перед ней помещался… Я затаила дыхание. У стойки спиной ко мне стоял тот самый мужчина из аэропорта.

Не желая мешать ему, я опустилась на ближайший диванчик. Парнишка поставил рядом со мной чемодан, подкинул и поймал полученную от меня монетку и удалился. А я склонилась над раскрытой сумочкой, близоруко приблизив к ней лицо.

Мои мозги лихорадочно крутились, решая, как поступить. Я не знала, что делать: постараться остаться незамеченной? Или, наоборот, обнаружить свое присутствие? Мне не были ясны цели противника. Убедиться в моем приезде? Проследить мои действия? Убить меня?

Ну нет. Убивать — это уж слишком. С чего им меня убивать? Совершенно не с чего. Может, это вообще Костины люди. Да. И он всего лишь хочет убедиться, что со мной все в порядке. Ну конечно. И послал вооруженных громил с моей фотографией, сделанной скрытой камерой. На которой меня и узнать-то трудно. И это при том, что в его распоряжении десятки моих фотографий, сделанных профессионалами.

«Не дури! — приказала я себе. — Конечно, страшно и хочется себя успокоить, но считать себя идиоткой не стоит». Пока я так себя отчитывала, вопрос «показываться — не показываться» отпал сам собой.

Парень отошел от стойки, окинул взглядом вестибюль, задержал взгляд на мне (я замерла), не узнал, о чем-то поразмышлял и вышел, решительно шагая.

Я метнулась к окну. Парень сел в темно-синюю машину на место пассажира, и машина уехала.

Портье с предупредительной улыбкой взял у меня из рук документы. Прочитав фамилию, он внимательно взглянул на меня. Его глаза оказались водянисто-голубыми и невыразительными.

— Сожалею, мадам, но вас только что спрашивали.

— Кто? — изобразила я удивление.

— Он сказал, что ваш соотечественник и хочет с вами встретиться.

— Как его имя?

— Он назвался, но я не запомнил. Русские фамилии такие трудные.

Портье приподнял плечи и развел руки, изображая огорчение, которое, судя по его виду, испытывать был просто не способен.

— Жаль, что он меня не дождался…

— Он сказал, что, возможно, зайдет позже.

— Очень хорошо. Любому, кто будет мной интересоваться, говорите, что я приехала, но пока недоступна. Вечером начну отвечать на телефонные звонки. Пока же ни с кем не соединяйте. Только с Москвой.

— Слушаюсь, мадам. — Он склонил голову. Чуть набок. Экий шельма. Значит, говоришь, трудные у нас фамилии?

Я похрустела франками и дала похрустеть ему, но он не стал, сразу спрятал добычу в карман.

К клинике я прибыла в кортеже, состоящем из двух машин. Впереди не спеша двигалось такси с моей персоной в качестве седока, позади синяя машина эскорта, в которой помещались мои приятели.

Для удобства я их поименовала. Один получил название Качок, другой — Милашка.

Встретили меня в клинике радостно и всемерно обласкали.

В светлом нарядном кабинете мужчина в шуршащем от крахмала коротком голубом халате доброжелательно и подробно выспросил историю моей жизни.

Особенно его интересовали ужасы, трагедии и болезни. Он снова и снова дотошно уточнял, когда и чем я болела.

Мужчина перебирал мои болезни, а я рассматривала его. У него был длинный нос (я бы такой носить не стала) и мешки под глазами. Данное место что-то перестало мне внушать доверие. Один из принципов моей жизни: не стригись у плохо причесанного парикмахера, не лечи зубы у стоматолога с гнилыми зубами, не шей сапоги у босого сапожника… И так далее…

Однако оказалось, что подозрительный с точки зрения красоты мужчина — терапевт.

Я, несколько успокоенная, перешла в другой кабинет, где успокоилась окончательно. За собственно мою красоту отвечала женщина с идеально гладким розовым лицом и холеными руками.

Дама усадила меня в специальное кресло наподобие зубоврачебного и направила на мое лицо свет. Сама вспорхнула на высокий табурет и принялась придирчиво разглядывать мое лицо и шею. При этом мадам Жаклин щебетала по-французски:

— У вас чудесная кожа! Очень эластичная! Можно подтянуть здесь и здесь, — она легко прикоснулась к моему лицу кончиками пальцев, — и вы сбросите двадцать лет. Мадам замужем?

— Да.

— У вас с мужем существует разница в возрасте?

— Да.

— Значительная?

— Хочется думать — нет.

— После операции вы будете выглядеть лет на двадцать — двадцать пять моложе своего мужа. Представляете? Это будет так забавно.

— Я не хочу выглядеть на двадцать пять лет моложе своего мужа.

— Нет? — растерялась мадам Жаклин.

— Нет.

— А на сколько лет вы хотите выглядеть?

— Меня устроит тридцать пять — тридцать восемь лет.

— Но вы и теперь так выглядите.

— Не всегда. Если высплюсь. Ну и все остальные манипуляции. Хотелось бы стабильных тридцати пяти.

И не только лицо, но и тело. И еще, нельзя ли обойтись без операции?

Мадам Жаклин задумчиво разглядывала меня.

— Пожалуй. Понадобится ряд консультаций с коллегами, но, думаю, в вашем случае это возможно. Единственно…

— Что?

— Все эти методики требуют времени и средств.

— У меня есть и то и другое.

Я со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами расположилась в отведенном мне помещении.

Лечили меня на совесть и очень интенсивно. Каким только экзекуциям я не подвергалась! Уколы, массажи, растяжки, эпиляции, маски, чистки кожи, ванны, кварцевые облучения… И все это снова и по несколько раз на дню. Меня истязали в тренажерном зале, заковывали в панцирь из лечебной грязи, кормили по особой системе. Я и спала по какой-то системе. Из меня изгоняли шлаки. И еще что-то изгоняли… С меня сняли верхний слой кожи вместе с волосами, оставив кое-где на теле и на голове. Волосы на голове тоже претерпели ряд манипуляций.

Не все творимое надо мной было приятным и безболезненным. Но несмотря на все истязания, а может, благодаря им мое внешнее и внутреннее состояние улучшилось. Я не сразу почувствовала это, зачумленная вереницей процедур. Но настал день, когда я увидела в зеркале лицо той Лены Серебряковой, какой была лет пятнадцать назад, когда в толпе девочек-старшеклассниц, наполнявших в то время наш дом, бегала в театры, на выставки, на каток… Врачи «переложили» стараний и «вылечили» меня до тридцати лет.

Я еще с огромным удовольствием покрутилась перед зеркалом и, потряхивая пушистыми и неожиданно сильно отросшими волосами, поскакала на очередную процедуру.

Курс моего лечения заканчивался, все уколы и процедуры были отменены, и остались кое-какие мелочи да прохождение контрольного дня, после которого могла быть оценена эффективность лечения.

Я все больше скучала по дому, считала уже не дни, а часы. Представляла, как предстану перед глазами господина Скоробогатова юной красавицей. От этих мыслей мое сердце начинало учащенно биться, а рука тянулась к телефону. Так хотелось услышать милый глуховатый голос. Но я не звонила, выдерживала характер. За все это время позвонила в Москву только один раз. Опять никого не было дома. Я наговорила на автоответчик очередное обещание позвонить, как только приеду. Интересно, где можно постоянно пропадать?

Это было в первой половине дня. Я только что приняла фитомаску для лица и теперь сидела в холле, выжидая положенные полчаса.

Иллюстрированный журнал, который я подобрала на столике, не заинтересовал меня. Полуобнаженные красотки вызывали снисходительную усмешку. Куда им до Елены Сергеевны!

Короче, я была преисполнена самодовольства и самолюбования. Очевидно, один из побочных эффектов лечения.

Отложив журнал, я вытянула ноги и начала оглядывать холл. Кресло было удобным, настроение и самочувствие — прекрасным, поэтому я оглядывала холл вполне благожелательно.

В большое, прекрасно освещенное и обставленное квадратное помещение выходило несколько дверей. Я полюбовалась зеленью и картинами на стенах и сосредоточилась на женщине, которая кружила по холлу и тыкалась во все двери.

Ни одна из них ей не подошла. Женщина плюхнулась в соседнее с моим кресло и, чертыхаясь вполголоса, начала рыться в большой кожаной сумке.

Я скосила глаза и повнимательнее к ней пригляделась. Лет тридцати, довольно упитанная, натуральная блондинка с голубыми глазами и с веснушчатым розовым лицом.

— Вы что-то ищете? — спросила я по-русски.

— Вы моя соотечественница? — обрадовалась женщина. Она рывком повернулась ко мне и теперь улыбалась мне в лицо. Зубы у нее были крупные, здоровые, несколько желтоватые. Пальцы, сжимавшие ручки сумки, длинные, толстые, с крупными крашеными ногтями и с несколькими неплохими перстнями.

Я приветливо ответила на ее улыбку и уточнила:

— Скорее всего бывшая.

В безупречном русском блондинки проскальзывали едва заметные звуки, выдававшие ее прибалтийское происхождение.

— Разве вы не из России? — спросила она.

— Разве вы не из Латвии? — спросила я.

— Да. Правда. — Казалось, женщина растерялась.

— Вы ведь латышка?

— Конечно, — все еще растерянно согласилась женщина и словно вдруг нашлась, обрадованно заявив:

— Но ведь мы все недавно были советскими.

Верно?

— Верно.

(Как и то, что мало кто из латышей любит об этом вспоминать. И уж совсем не в привычках латышей признавать за границей русских за соотечественников. Забавная бабенка.).

Мое настроение уже не было благодушным. Дама же, не снимая с лица улыбку, предложила:

— Тогда, может быть, познакомимся? Я Лайма Кауниньше.

Я назвала себя, и мы церемонно коснулись пальцев друг друга. Пальцы Лаймы оказались мягкими, холодными, влажными. Они заметно подрагивали, и ей пришлось снова вцепиться в ручки сумки. Дама явно нервничала. Хотя старалась этого не показывать.

Мне не хотелось начинать разговор. Я сидела, молчала и смотрела в розовое лицо визави благожелательно и сонно. Лайма поерзала. Ее отлично сшитая юбка задралась, оголяя тяжеловатые бедра, но она не обратила на это внимания. Женщина глубоко вздохнула и заговорила с душераздирающей искренностью. А ее пальцы терзали многострадальную сумку.

— Все так непросто, так непросто! Появились деньги. Решила заняться своим лицом. Пора. Мне ведь уже двадцать пять. — «Да? Ну-ну…» — А здесь запись на годы вперед. В другую клинику я не хочу. Эти люди мне отказали. У меня здесь, в Женеве, живет знакомая. Я ее просила. Она нашла возможность устроить мне консультацию. И вот я приехала. Хожу, хожу, а врача с такой фамилией никто не знает. Представляете?

Она говорила вроде бы взволнованно, но ее речь была связной и гладкой. Из нее почти исчез акцент.

Почему? Она что, репетировала? Занятно.

— Представляете? — настойчиво повторила Лайма, отрывая меня от мыслей.

— Да, — кивнула я сочувственно и предположила, чтобы просто что-нибудь сказать:

— Может быть, вы перепутали фамилию врача или не правильно ее произносите?

Моя реплика оказалась удачной. Лайма буквально просияла.

— Вы думаете? Ну конечно, такое вполне возможно. Знакомая диктовала мне фамилию по телефону, я могла не расслышать, — обрадованно протараторила она и умоляюще сложила ладони у пышной груди. — Елена, золотко, не могли бы вы проводить меня к телефону? Умоляю. — Она просительно улыбнулась и шутливо добавила:

— Помогите бывшей соотечественнице.

— Ну что ж… — Я встала.

Я оставила Лайму у телефона-автомата и успела сделать всего несколько шагов, когда она, запыхавшись, догнала меня.

— У подруги никто не отвечает, — сокрушенно сказала приставала и посмотрела на меня жалобно, как сиротка.

Можно было, конечно, ее отогнать и посмотреть, что будет дальше, но я не садистка, и мучить людей мне не нравится. К тому же было ясно, что я Лайме нужна позарез (зачем?), и было лень сопротивляться неизбежному.

В результате всех этих размышлений я бодро предложила:

— А что, если я угощу вас кофе? У меня есть около часа свободного времени, мы скоротаем его вдвоем, а там, глядишь, и ваша подруга объявится.

Честное слово, она только что не плакала от счастья. Ее ярко-голубые, как у фарфоровой куклы, глаза (сравнение, конечно, заезженное, но в данном случае лучше не скажешь) сияли любовью, когда она трясла обе мои руки своими цепкими пальцами.

Мы прошли в мои апартаменты и, заказав кофе, устроились на балконе. Лайма завистливо оглядывалась вокруг.

— У вас удобное помещение. Дорого?

— Понятия не имею. — Я равнодушно пожала плечами.

— Как это? — не поверила Лайма. А кто бы поверил?

— Очень просто. Это компенсация.

— Компенсация? От кого? И за что?

— От мужа. За причиненный урон.

— Простите, я не понимаю. Конечно, это невежливо — расспрашивать вас, но вы заинтриговали меня.

— Все очень просто. Мой муж расплачивается за совершенное.

Я вздохнула, помолчала, взглянула в полные жадного любопытства глаза, снова вздохнула и печально проговорила:

— Я застала его с другой женщиной.

— В постели?! — подалась вперед Лайма. В уголках ее приоткрытого рта появились капельки слюны.

Я от негодования предельно выпрямилась на стуле и поджала губки.

— Еще чего! Он бы не посмел. Но он обнимал девушку за талию. — Я снова вздохнула, опечалясь. — Представляете? Молодую девушку. Она на четверть века моложе меня.

Лайма с сомнением взглянула на мое лицо.

— Что вы смотрите?

Меня обидело ее недоверие. Я вообще очень чувствительна, к тому же говорила правду. Оказывается, эта история сильно меня задела, и я с удовольствием облегчила душу, произнеся все вслух.

— Что вы смотрите? Я заканчиваю курс омолаживания и вообще имела в виду свой паспортный возраст.

Лайма опомнилась и принялась всячески выражать сочувствие. Потом вернулась к тому, что ее действительно интересовало. Она обвела рукой вокруг:

— Ваш муж может себе это позволить?

— Может! — отрезала я, давая понять, что дальнейшие вопросы нежелательны. Но моя гостья этого понять не захотела.

— Он богат? О, какая вы счастливица! А чем он занимается?

— Всем понемногу. Меня это не интересует.

— Но ведь это жизнь вашего мужа. Неужели вам не хочется в ней участвовать?

Я решила еще немного пожаловаться. На мои глаза набежали слезы. По крайней мере глаза слегка покраснели после того, как я потерла их платочком.

— Ах, Лайма, вы удивительно чуткая девочка. — «Девочка!» — Я просто мечтаю разделить с мужем все тяготы его бизнеса. Но я так непрактична, так бесполезна, так далека от всего.

Я сокрушенно покачала головой. Помолчала. Сделала глоток кофе. Потом, решив не разочаровывать чуткую девочку совсем, похвасталась:

— Но иногда муж дает мне небольшие поручения. Совсем незначительные. Но я так горжусь своей помощью ему. И он всегда оплачивает мой труд.

Это так приятно — иметь собственные заработанные деньги… — Я закатила глаза и добавила скромно:

— Пусть совсем немного. Всего несколько десятков тысяч долларов.

В глазах Лаймы полыхала ненависть. Она подобрала отвисший подбородок и со свистом переспросила:

— Несколько десятков тысяч долларов?

— Ну да… — Я доверительно приблизила свое лицо к ее. — Между нами. Мой муж скуповат и не переплатит лишней копейки даже родной жене. Но я и этому рада.

Лайма залпом выпила кофе. Она молча таращила на меня фарфоровые глаза. Очевидно, приводила в порядок потрясенные мысли. Потом заговорила утомленно, словно по обязанности:

— А в Женеве у вас нет маленького поручения?

Вот оно! Я даже огорчилась. Ну чего ж ты так — в лоб? Главный вопрос надо задавать как бы между прочим. Но я решила не придираться. Сама ведь виновата — деморализовала девушку. Так что удовлетворим ее любопытство.

Выражение моего лица меняется. В глазах появляется недоверие. Я смущенно их отвожу и неуклюже перевожу разговор, суетливо двигая руками:

— Простите, я совсем забыла. Мне надо идти. То есть я должна увидеть своего врача. Извините… Я не знаю…

Я вскочила, схватила Лайму за руку и потащила ее к двери, всем своим видом демонстрируя смятение.

Следующий день в клинике был предпоследним. Вообще-то он должен был быть последним. Но самолет, на котором я собиралась вернуться домой, вылетал в первой половине дня. Возиться с заселением в гостиницу на одну ночь мне не хотелось. Администрация клиники охотно пошла мне навстречу и позволила остаться до утра.

Я подписала все бумаги, получила выписки, распрощалась со всеми, кто мной занимался, и готовилась лечь спать.

Утром планировалось совершить небольшую экскурсию по городу, заехать в пару магазинов за сувенирами и отбыть на Родину.

Мне уже слышался вздох облегчения, с которым Костя обнимет меня. Он всегда вырывался из груди мужа, когда после разлуки его руки смыкались вокруг меня.

Как всегда, соскучившись, я забывала считать наш брак фиктивным и думала о господине Скоробогатове как о муже, Косте.

Был ранний вечер. Делать было совершенно нечего. Это казалось странным после расписанных по минутам, спрессованных дней лечения.

Я лежала в халате поверх покрывала на широкой и плоской, как аэродром (конечно же, лечебной), кровати, заложив руки за голову. Мои мысли были далеко-далеко — в Москве. Я представляла, как войду в свою квартиру, захлопну дверь и, оставив за ней Милашку, Качка, Лайму и весь белый свет, почувствую себя в безопасности.

Но не в одиночестве — привычно опечалилась я.

Жить в Москве опасно. Это аксиома. Беда подстерегает каждого. Это может быть случайный наезд, случайная пуля, случайное нападение. Для многих, вернее, для большинства москвичей опасность носит скорее случайный характер. Ее вероятность на самом деле невелика. Правда, это мало утешает тех, кому выпадает трагический жребий. Но все-таки.

Кроме того, есть в столице люди, для которых вероятность беды гораздо выше средней. Ну прежде всего те, кто стоит по обе стороны закона… Еще кое-кто…

Те, у кого есть деньги.

Мы попали в «группу риска» около трех лет назад.

Нет, меньше, когда бизнес господина Скоробогатова окончательно оформился. Какие-то меры охраны принимались уже тогда. Но личная охрана у меня появилась два года назад.

Ограбили квартиру московской жены Степаняна — цветочного монополиста. При ограблении пострадала домработница — дуэнья.

Господин Скоробогатов отреагировал мгновенно и однозначно.

Поначалу за мной приглядывали в очередь Саша и Витя — двадцатилетние дембели, веселые здоровые лоботрясы. Но что-то в них господину Скоробогатову не понравилось. Тогда в моей жизни появился Юра. Он остался со мной и после того, как кормилец переехал в «домушку».

Мои прежние телохранители поглядывали на охраняемое тело (мое) с нескрываемым интересом. Меня это забавляло и тонизировало.

Юру женщины не интересуют. У него где-то под Каширой служит лесником любимый человек, и два раза в месяц Юра его навешает. Меня на это время загоняют в «домушку», и мы с Костей снова живем семьей.

Поначалу я приглядывалась к Юре с недоверием и чувствовала себя с ним неловко, не зная, как себя вести. Но со временем убедилась, что, если не принимать во внимание лесника, Юра нормальный парень, неглупый и надежный. Его странности (если они и были) внешне никак не проявлялись. Я привыкла к своему телохранителю, прекрасно с ним ладила и полностью доверяла.

Я лежала, закрыв глаза, и представляла себе Костю. Нет, не господина Скоробогатова.

Синий махровый халат распахнут и обнажает широкую мускулистую грудь. Я прижимаюсь к груди щекой, слышу сбивчивое биение сердца, ощущаю теплую кожу, шелковистые волоски.

Костины пальцы разбирают мне волосы. Я заранее жмурюсь, зная, что сейчас будет, и тихонько смеюсь, когда горячие губы щекотно прижимаются к макушке.

Как же я соскучилась! Я не помню ни обид, ни подозрений. Я соскучилась…

Если ничего не случится, завтра я заставлю его ночевать в моей квартире, даже если он будет сопротивляться. Если понадобится, я его свяжу.

Я никак не могу представить себе Костю, отказывающего мне в близости. Это веселит и радует меня.

Я проснулась от телефонного звонка. Это дежурная. Она сообщила, что в холле меня ждет посетительница. Я пообещала спуститься через десять минут и отправилась привести себя в порядок.

Лайма встала мне навстречу. В элегантном костюме, тщательно причесанная и накрашенная женщина с тревожным неуверенным взглядом. Пальцы, как всегда, сжимали ручки сумочки.

— Я снова посещала клинику и осмелилась нанести вам визит.

— Я рада. Как ваши дела? Вам удалось отыскать врача?

— Да. Но, к сожалению, он в отпуске. Так что придется, видимо, вставать в общую очередь.

— Ничего страшного. Вы еще очень молоды. Время для вас не критический параметр.

— Вам так кажется? Спасибо. А как ваши дела?

— Прекрасно. Сегодня последняя ночь в клинике.

Завтра буду дома.

В голубых глазах паника.

— Так вы завтра уезжаете?

— Да. И очень рада. Муж ждет меня.

Лайма теребила ручки своей сумочки и не знала, на что решиться.

Ей явно была нужна помощь. Но я ей не помощница. На несколько минут повисло молчание. Я равнодушно рассматривала свой собственный маникюр. Лайма лихорадочно мыслила.

Наконец ее мыслительный процесс закончился. Удачно. Дама жизнерадостно улыбнулась и хлопнула ладонями по полным бедрам.

— А что, если мы пропустим по рюмочке? — с подъемом предложила она.

— В честь чего? — не отказала я.

— За знакомство.

— Ну что ж… — Я одобрила идею.

В кафе при клинике спиртного не подавали. Мы заказали кофе, и Лайма отпросилась в туалет.

Вернулась она просветленная и с четкой целью. Что неудивительно, если учесть соседство туалета с телефоном-автоматом.

Лайма не стала откладывать и сразу взяла быка за рога. (Что, как я заметила, вообще было ей свойственно.).

— Елена, вчера вы были так добры ко мне. И вообще вы мне очень понравились (ладони к груди — жест признания). Мне бы очень хотелось продолжить наше знакомство. Я приглашаю вас поужинать со мной.

— Пожалуй. Все равно мне нечем занять сегодняшний вечер. Но две женщины в вечернем ресторане… Боюсь, это не совсем удобно.

Но она была готова к подобным возражениям. Ее глаза засияли еще ярче.

— С этим все будет в порядке. Я сейчас же позвоню моему кузену. Он очень милый и приличный молодой человек и будет рад сопровождать нас.

Кузен Лаймы действительно оказался очень милым и приличным молодым человеком. Лайма представила мне его, и он склонил к моей руке красивую голову:

— Влад.

(Понятно? Влад, а не Милашка. И все-таки мой круг знакомств не расширился. Но я не огорчилась.

Пусть будет Влад. Какая разница?).

Итак, в чудесный летний вечер я сидела в уютном зале очень хорошего ресторана в компании Лаймы и Влада.

Мы уже выпили, закусили и, лениво переговариваясь, ждали горячее.

Влад с первой минуты играл влюбленность. По ювелирной отработанности приемов легко угадывался большой опыт общения Милашки (тьфу ты, Влада) с дамами бальзаковского и постбальзаковского возраста.

Он смотрел на меня влажными телячьими глазами и все норовил ухватить за руку. Его глаза погружаются в мои, еще больше влажнеют, прикрываются тяжелыми веками. Чувственные красные губы улыбаются ласково и хищно.

«Каков артист!» — восхищалась я мастерством кавалера. Влад весь вечер вел себя так, будто мы одни за столиком.

Лайма не выглядела обиженной, сидела тихонько, ела с аппетитом и пила, наливая себе сама.

— Потанцуем? — интимно промурлыкал Влад.

Он прекрасно двигается, у него пластичное тренированное тело.

Я оперлась спиной о его сильные руки, обняла его за шею и отдалась танцу. Я очень люблю танцевать, умею это делать и в руках достойного партнера получаю от танца ни с чем не сравнимое удовольствие. Владу тоже понравилось танцевать со мной, и какое-то время мы просто танцуем. Получается у нас хорошо, и, когда танец кончается, все вокруг аплодируют нам.

Влад, растроганно и смущенно улыбаясь, поцеловал меня. Поцелуй пришелся в уголок губ и выглядел вполне мотивированным.

Влад обнял меня в новом танце. Он прижимается щекой к моей щеке. Его щека горячая и немного колется.

Я снова вспоминаю Костю. Вспоминаю первые дни нашего брака. Тогда у меня на лице частенько появлялось раздражение. Костя любит потереться щекой о мое лицо. Просто так. Это у него такая ласка. Даже днем. Вдруг потянется, потрется щекой. (Хотя днем я нежности всегда пресекаю.) Он сам заметил, что у меня раздражение от его небритых щек. И теперь прикасается ко мне, только тщательно выбрившись.

Я загрустила о Косте. Влад щекотно водил губами у меня за ухом. Странно, мне это не неприятно, но желание не просыпается. Мое тело не реагировало на близость молодого жадного самца. А Влад продолжал стараться. Зачем? Чего он добивается?

В зале душно, и Влад предложил выйти на открытую веранду. Лайма отказалась. Она уже изрядно выпила и продолжала справлять свой собственный праздник.

Мы прошли через стеклянную дверь и вышли на каменную, огороженную бетонной балюстрадой площадку. Слева в тени притаилась обнимающаяся парочка.

Мы встали справа, и Влад осторожно обнял меня за плечи. Я отстранилась, но нерешительно, словно нехотя.

Влад не настаивал. Он встал рядом, прижался ко мне плечом. Его взгляд устремился в темноту.

— Леночка, вы самая красивая женщина из всех встреченных мной. Я не знаю, что со мной. Не понимаю.

Он уронил лицо в ладони, потом поднял его, приблизил к моему. Его глаза лихорадочно блестят, голос дрожит вполне натурально.

— Леночка… Это не может так закончиться. Вы не можете уехать. Я вижу, чувствую — с вами происходит то же, что со мной. Это как электрический разряд. Нас ударило током.

Он обхватил мои плечи, его губы впиваются в мои.

Прикосновение чужого рта неприятно мне, я попыталась высвободиться. Но Влад не отпустил меня, жарко нашептывая в самое ухо:

— Леночка! Поедем ко мне. Я так хочу тебя. Безумно. Страстно. Мы проведем вместе неделю, две, сколько захочешь.

Я по-настоящему испугалась. Похоже, мальчик заигрался и сам себе поверил. Уперев ладони ему в грудь, я отталкивала Влада.

— Нет. Нет. Я должна завтра быть дома. Я обещала мужу. Это важно.

Мои руки слабеют, я, словно в забытьи, припала к мужчине, непроизвольно обвила руками мускулистую шею и все плотнее и плотнее прижимала к нему свое дрожащее трепетное тело. Мои губы шептали взволнованно, прерывисто, безотчетно:

— Мне надо домой. К мужу… Он ждет. Я должна ему сказать… Он не простит меня… Это будет концом всего… О Влад! Влад!

Кажется, довольно. Влад заинтригован. Теперь его ход. Надеюсь, я смогу наконец определить цель его игры.

Я отстранилась и, пошатываясь, направилась в зал.

Влад с красным потным лицом и сбитым набок галстуком — за мной. У него совершенно убитый вид. Я перехватила взгляд, которым обменялись Влад и Лайма, но не поняла его.

Мы снова сидели за столом. Влад разлил вино в три бокала и поднял свой. Его голос дрожал, он только что не плакал:

— Я встретил женщину, полюбил ее и потерял.

Все в один день. Я пью за мою любовь. За вас, Леночка!

Я открыла глаза и увидела огромное окно и огромное, очень голубое небо за ним. Я повернула голову на подушке влево, вправо… Большая светлая комната.

Стены обиты узкими деревянными дощечками. Очень мало мебели. Я лежу на широкой постели. Белье голубое с белыми прошивками, совершенно роскошное.

Мое ложе располагается посредине комнаты. Я снова смотрю в окно. Положение солнца на небе указывает на полдень.

Последнее, что я помню, это взгляд Влада и странный вкус вина. Сколько времени прошло с того ужина?

Что было со мной все это время? Где я была и где я сейчас?

Я встала и подошла к окну. На мне моя собственная ночная рубашка. Она находилась вместе с другими моими вещами в сумке. Сумка оставалась в клинике.

Вид из окна не показался мне незнакомым. Напротив, Я уверена, что уже видела что-то очень похожее.

Давно.

Судя по всему, эта комната на втором этаже. Окно выходит на широкую зеленую улицу. Сквозь густую зелень голубеет небо и что-то еще. Море.

Это не юг. Это Прибалтика. На это указывают и конфигурация крыш, и виды растительности, и цвет неба.

Я отхожу к самому краю окна и, приложив к стеклу щеку, смотрю в сторону, стараясь расширить панораму. Все то же: зелень, коттеджи, кусочек моря по ту сторону асфальтовой полосы за домами. Перехожу к другой стороне окна и снова прижимаю щеку к стеклу.

Стоп. Это здание мне знакомо.

Теперь я точно знаю, где нахожусь. Пригород Риги.

Юрмала. И даже еще точнее: станция Майори.

Это была их первая поездка в Прибалтику. Это была их первая поездка к морю. Это было их первое путешествие. Они приехали вчетвером. Две юные женщины, почти девочки, и двое детей-погодков.

Девочка должна была осенью идти в первый класс.

Вот они и предприняли путешествие.

Они сняли комнату у русской семьи в ста метрах от моря и почти все время проводили на пляже.

А, когда выходили в город, их все удивляло: чистота улиц, неторопливая чинность прохожих, звуки незнакомого языка, шляпки и перчатки женщин, их туалеты, чистенькие старушки с маникюром и уложенными волосами за столиками уличных кафе и сами кафе… Все это волновало, но не было главным.

Главным было море, песок, солнце… Дети были счастливы. Они совсем не походили друг на друга.

Девочка — мамина дочка — не отходила от матери ни на шаг. Другая женщина, ее тетя, дразнила ее приюбочницей. Мальчик был оторвыш и все время норовил что-нибудь натворить, и девочка все на него ябедничала, и дети ссорились и махали руками. Но вообще они были очень привязаны друг к Другу и дружны. Им хватало друг друга, и они не искали ничьей компании. Плескались на мелководье, строили крепости из песка или бегали друг за другом змейкой по пляжу.

А женщины лежали на песке, лениво переговаривались, лениво следили за детьми, лениво вставали и шлепали к воде.

Неподалеку от их жилья, ближе к станции Дубулты, находился Дом творчества (писателей? художников? композиторов? — им было не важно).

В то лето там отдыхал Аркадий Райкин. А в Риге гастролировал «Современник», и Константин Райкин приезжал навестить отца.

Тогда было принято дышать озоном на закате солнца, и все отдыхающие выходили к морю и шли по желтому песку вдоль линии прибоя в двух направлениях, держась правой стороны.

Две молоденькие москвички, принарядившись, выходили к морю и чинно гуляли под руку, сдерживая скачущих детей.

Несколько раз они встречали Райкиных и потом говорили об этом, отмечали их сходство, и непохожесть, и поглощенность друг другом.

Однажды младшая женщина, обернувшись вслед знаменитой паре, подметила непроизвольный защищающий жест младшего, когда с его отцом поравнялся кто-то слишком широко шагающий. И ее юную, не достигшую даже двадцатипятилетнего возраста, материнскую душу пронзила зависть к чужому родительскому счастью.

У меня за спиной чуть слышно скрипнула дверь, и я оторвалась от окна и от воспоминаний.

В комнату вошла высокая дородная женщина, одетая во что-то вроде униформы. Она тянула за собой столик на колесиках, сервированный к завтраку.

Я обвела глазами комнату в поисках халата, увидела его на спинке кровати и, шагнув, потянула к себе.

Женщина посмотрела на меня, стоящую с халатом в руках, и коротко поклонилась без улыбки. Я ответила тем же и накинула халат. Женщина налила кофе и подала мне чашку на блюдечке. Я взяла и села на край постели. Женщина подтянула ко мне столик и, еще раз поклонившись, вышла.

Я ела и размышляла, правда, не слишком интенсивно, о своей участи. Я не чувствовала не только паники или хотя бы страха, но даже легкого волнения.

Это и еще то, что из памяти выпал кусок жизни, навело меня на мысль о наркотиках.

Закончив завтракать, я потуже затянула пояс халата и принялась за осмотр помещения.

За одной из дверей обнаружилась прекрасно оборудованная ванная. Я вошла, сняла халат и рубашку и с помощью большого, во всю стену, зеркала тщательно осмотрела себя. Никаких следов уколов обнаружить не удалось.

Зато зеркало сообщило мне о несомненных успехах швейцарских врачей в области омолаживания. Кожа на моем лице поражала гладкостью и пластичностью и сияла здоровьем. Белки глаз выделялись яркой белизной, а губы — свежестью.

Все это не могло не отразиться на моем настроении. Напевая что-то забытое, я открыла дверцы шкафа, отыскала вещи из моего чемодана и выбрала бледно-сиреневый костюм с короткой юбкой и легкие белые туфли.

Я подошла к двери, через которую в комнату проникла женщина с завтраком, и толкнула ее. Дверь легко и бесшумно отворилась, и я оказалась на небольшой лестничной площадке. Лестница от нее шла вверх и вниз, прилепившись к стене.

Я перегнулась через перила и увидела под собой большую комнату, очень нарядную, с холодным сейчас камином и обставленную прекрасной мебелью. Одна из стен была полностью стеклянной. За стеклом открывался вид на зеленую лужайку, довольно большой бассейн, цветущий сад.

Я гостила явно не у бедных людей.

Помедлив, я вздохнула и начала медленно спускаться, и, когда достигла нижней ступеньки, где-то под лестницей раздался легкий шум. Я остановилась, сжав перила, испуганная.

Передо мной выросла крупная черная собака с широкой грудью и большой круглой головой. Ее красноватые глаза не казались злобными, а повадка угрожающей. Но и ласковой она не выглядела. Ее спокойствие являлось следствием уверенности в собственных силах.

Я, чтобы усвоить свои права, не сводя глаз с животного, подвигалась в разные стороны. Мне удалось установить, что разрешено все, кроме одного. Я не должна была приближаться к стеклянной стене.

Определив границы допустимого, я спокойно прошлась по комнате, обнаружила бар, телевизор, книжный шкаф…

Уже через четверть часа я устроилась со всеми удобствами. По телевизору транслировали музыкальный фильм, в одной руке у меня был бокал с мартини. Другой рукой я брала из коробки очень вкусные шоколадные конфеты. Я их съела, наверное, с десяток, всякий раз предлагая лежащему у дивана псу. Наконец, на пятой конфете, пес согласился, и теперь мы лакомились вместе.

В книжном шкафу неожиданно отыскался «Сын рыбака» Лациса на русском языке. Я погрузилась в ностальгическое чтение. Мне давно не было так хорошо.

Черное лохматое тело у моего локтя зашевелилось.

Я подняла голову от книги. Пес встал, насторожил уши и уставился на стеклянную стену. То, что осталось от хвоста, закрутилось как сумасшедшее.

«Ишь как радуется! — растрогалась я. — Значит, сейчас увидим хозяина». Одна из стеклянных створок растворилась и пропустила высокого полноватого блондина в легких белых брюках и розовой (клянусь!) рубашке.

Холеное розовое (в тон рубашке) лицо мужчины расплылось в белозубой улыбке. Я заглянула в его маленькие голубенькие глазки, окруженные белыми ресничками, и почувствовала себя спокойно и весело.

— Добрый день, — сказал мужчина с очень заметным акцентом и поклонился.

Я кивнула ему без всякого выражения и поднялась с дивана.

Коробку с остатками конфет и книгу я сунула под мышку, в одну руку взяла вазу с фруктами и виноградом, держа ее за хрустальную ножку, в другую, также за ножку, бокал. Этой же рукой прижала к груди бутылку мартини.

Убедившись, что могу все это нести, я направилась к лестнице и начала подниматься, чувствуя взгляд мужчины на своих ногах.

Дверь в мою комнату открывалась в эту сторону, и мне пришлось повозиться, пока удалось войти.

В комнате я сгрузила все принесенное на стол и посидела, успокаивая бьющееся сердце. Теперь я знала — кто. Примерно представляла — как. И кажется, догадывалась — зачем.

В дверь, по обыкновению без стука, проникла горничная. Я взглянула ей прямо в глаза со всей доступной мне суровостью и сделала отстраняющий жест в сторону выхода. Горничная застыла в недоумении.

— Стучать, — снизошла я до объяснений.

— Хорошо, — согласно кивнула женщина и открыла рот для дальнейших сообщений, но я прервала ее:

— Сейчас. — И повторила свой царственный жест в сторону двери.

В глазах женщины мелькнул и погас огонек злобы. Она резко повернулась и вышла за дверь. Раздался стук.

— Войдите. — В моем голосе не прозвучало и грамма благожелательности.

Горничная встала на пороге, убрав руки под фартук.

— Обед будет подан в столовой через полчаса, — нейтрально доложила она, собираясь уйти.

— Я буду обедать здесь. Ничего мучного, никаких каш и супа. Рыбы я сегодня тоже не хочу. Никакой.

Кусок жареного мяса, побольше свежих овощей, травки. Молодой картофель, отварной, со сметаной и укропом. Что-нибудь соленое. Не рыба. Огурцы, помидоры, капуста. Томатный сок и минералка. Много.

Закончив перечислять, я отвела равнодушный взгляд от переносицы горничной.

Она издала какой-то звук, видимо, намереваясь возражать. Я взглянула ей в лицо, чуть приподняв правую бровь.

Горничная правильно решила, что возражать мне не ее дело, коротко поклонилась и вышла.

Я пообедала на славу. Мясо было поджарено именно так, как я люблю, а дивный вкус квашеной капусты с тмином отбил наконец сладкий привкус шоколада во рту.

Закончив, я составила посуду на сервировочный столик и выкатила его за дверь.

Налив в бокал минералку, я подошла к окну и открыла его, чтобы выветрить запах еды. Толкнула створку окна и осталась стоять, опершись локтями о подоконник, завороженная видом моря и песчаных дюн.

Мой рассеянный взгляд упал на плоскую крышу соседнего дома. Расстояние между домами составляло примерно сто — сто двадцать метров. Я не смогла разглядеть человека, сидящего в шезлонге на крыше.

Тут мне в глаз попал солнечный зайчик. Меня рассматривали в бинокль. Я не имела ничего против. Наоборот. Выпрямившись в окне, я послала в сторону соседнего дома улыбку и воздушный поцелуй. И, как мне показалось, уловила ответный жест руки.

Я видела счастливый сон. Толстенькая белокурая девочка неуклюже ловила мяч и, поймав, счастливо улыбалась щербатым ртом и отбрасывала мяч мне.

Раздался стук в дверь, но я не пожелала проснуться. Стук повторился, прогнав сон и девочку в спущенных розовых гольфиках.

Я открыла глаза. За окном было еще совсем светло, но солнце не слепило глаза. Оно зависло над самыми верхушками деревьев.

Получив разрешение, вошла горничная с подносом в руках. Я кивнула в ответ на ее вопросительный взгляд, и она занялась сервировкой стола к чаю.

Очевидно, горничной изменили задание. Она старалась придать своему грубоватому малоподвижному лицу приветливое выражение. Удавалось ей это не очень, но старание было налицо. Она улыбалась, хвастаясь неплохими зубами, и вполне приветливо говорила, ловко расставляя посуду:

— Извините, я до сих пор не назвала себя. Не могу понять, как это случилось. Это невежливо. Меня зовут Ильзе.

И она заглянула мне в глаза в ожидании ответной реакции. Тщетно. Реакции не последовало. Я взяла протянутую мне чашку, равнодушно проронила:

— Благодарю.

И принялась пить чай, словно не замечая ее присутствия.

Ильзе растерялась, но, видя, что я не обращаю на нее ровно никакого внимания, быстро оправилась и забродила по комнате в поисках дела для себя.

По приказу хозяина ей предстояло наладить со мной доверительные отношения. Ильзе была готова использовать любой предоставленный мной повод.

Повода не представилось. Допив чай, я подвинула кресло ближе к окну и уселась в него с книжкой.

Ильзе еще какое-то время помоталась по комнате, бросая на меня косые взгляды. Я читала, и ей ничего не оставалось, как собрать поднос и покинуть комнату.

Я не успела соскучиться, как она снова заявилась.

Постучала и сообщила с порога:

— Елена Сергеевна… — «Arai» — Хозяин приглашает вас на прогулку.

Я задумчиво перевела взгляд с книги на ее переносицу:

— У меня нет соответствующей обуви.

Ильзе исчезла и почти сразу появилась вновь, не забыв постучать. Похоже, я зря ее этому научила. У нее в руках белые матерчатые тапочки с трогательными шнурочками. Моего размера и совершенно новые. Поскольку размер у меня не самый ходовой, по-старому 34-й, делаю вывод, что тапочки приобретены для меня, а значит, прогулка планировалась заранее.

Справа море, слева несколько десятков метров песчаного пляжа. Я смотрю вдоль полосы прибоя и, кажется, вижу двоих загорелых ребятишек, бегущих змейкой. А вот там, в самом начале полосы кустарника, мы с Танькой бросали нашу подстилку.

Все как четверть века назад, только на пляже никого, кроме нас троих. Третий — пес. Хозяин называет его Юрис. Мне нравится. Юрис, Юра. Мой Юра ждет меня в Москве.

Я снимаю тапочки и иду вдоль полосы прибоя по влажному песку. Мой спутник на мгновение останавливается, потом тяжело нагибается, поднимает тапочки и идет следом за мной, неся их в одной руке.

Я встала лицом к морю и, раскинув руки, вдыхаю запах свежести, йода, хвои — неповторимый запах Прибалтики.

Искушение слишком велико. Я подхватываю подол длинной юбки, затыкаю за пояс и шагаю в море. Бреду по мелководью, испытывая ни с чем не сравнимый восторг. Пройдя метров десять, останавливаюсь. Вода доходит мне только до колен. Она довольно холодная, и я поворачиваю к берегу.

Хозяин стоит на берегу. Он смотрит на меня, но выражения его глаз я не вижу.

Юрис застыл рядом, как статуя большой черной собаки. Я смотрю на пса, и, не знаю почему, мне кажется, что он мой единственный друг в этих местах.

— Юра, — произношу я почти беззвучно.

Проходит мгновение, и мощное тело на огромной скорости влетает в воду и, разбрызгивая ее, несется ко мне огромными прыжками.

Я иду навстречу собаке. За несколько шагов до меня Юрис вынужден пуститься вплавь. Поравнявшись со мной, он тычется в мою руку носом и оплывает вокруг.

Через три моих шага собака встает на лапы, я берусь за ошейник, и мы вместе выходим на берег.

Здесь я сразу же отцепляюсь от ошейника и отскакиваю в сторону. Все брызги от отряхивающегося пса достаются его хозяину.

Хозяин не сердится и не цыкает на Юриса, когда тот устремляется за мной вдоль пляжа.

Мужчина выглядит притихшим и подавленным.

Я нагулялась и поворачиваю к дому. Юрис тихонько тянет меня за подол. Он не набегался, хочет еще. Я ласково глажу его лобастую голову. Его хозяин издает предупреждающий возглас. Я невольно оборачиваюсь и встречаю удивленный взгляд светлых глаз.

Понятно. Собачка натаскана серьезно и прикосновений не терпит. Мне позволила мимолетное касание скорее из растерянности, но обнажила страшные желтые клыки.

Не смей — тяпну!

Я поняла предупреждение и больше никогда не дотронусь до Юриса, Разве что он сам попросит.

В возне с собакой я совсем упустила из виду ее хозяина. Вздрагиваю, услышав совсем рядом густой, с легким придыханием голос:

— Елена Сергеевна.

Я оборачиваюсь. Мужчина стоит очень близко от меня, и я, не таясь, спокойно рассматриваю его лицо.

Он слегка смущается под моим оценивающим взглядом.

В его почти бесцветных сонных глазах появляется какой-то блеск, он делает еще один шаг, и теперь мы стоим лицом друг к другу.

Мы стоим, опустив руки и глядя друг на друга, настолько близко, что наши дыхания смешиваются.

Мужчина дышит прерывисто, ему неловко в такой близости от меня. Но он не отступает. Я вижу, он ждет вопросов, приготовил ответы. Но, похоже, не уверен в них. Ему не хочется начинать разговор первым — это ухудшит его позиции.

Мне же совсем не о чем с ним говорить. Вот я и молчу. Пауза затягивается. Ситуация приобретает комический характер. Мужчина мучительно краснеет.

"Э, миленький, да у тебя темперамент холерика!

При наличии избыточного веса бойся инсульта".

Наконец мужчина не выдерживает:

— Елена Сергеевна, почему вы не спросите, где находитесь?

"А почему ты хочешь, чтоб я спросила об этом?

Ну так вот: назло не спрошу! Тем более что и без того знаю".

Я ласкающим движением кладу ладонь на мясистую грудь и, привстав на цыпочки, приближаю свое лицо к его. Он не отстраняется. Над его верхней губой высыпают капельки пота, а сами губы приоткрываются в ожидании неизбежного поцелуя.

«Ну не в первый же вечер! Как можно. Я девушка приличная».

Поэтому отстраняюсь и убираю руку. В глазах напротив растерянность. Больше того: в них откровенная паника. И сияющая голубизна. «Надо же, как его пробрало. С чего бы это?»

Разворачиваюсь и молча иду к дому, на ходу одергивая и оправляя юбку.

Прямо от двери устремляюсь к лестнице и начинаю подниматься. Мои босые ноги оставляют на ковре мокрые следы и песчинки.

Мужчина стоит у основания лестницы, положив на перила большую загорелую руку, и смотрит мне в спину.

На середине лестницы я останавливаюсь и говорю через плечо:

— Распорядитесь принести мне молока. Сырого. В высоком стеклянном стакане.

Делаю еще несколько шагов и снова останавливаюсь.

— Виноград должен быть без косточек.

После чего скрываюсь за кулисами, то есть за дверью своей комнаты. При полном молчании зрителей.

Ни тебе аплодисментов, ни криков «браво!». А мой уход был так эффектен. Обидно.

В ванне, вытянувшись в горячей пене, подвожу итоги.

Похоже, ничья. Вот только одно совершенно ясно: мой хозяин заинтересован потянуть время, как и я.

И еще. Он меня не узнал. И это очень хорошо. Не знаю, как я это использую, но использую обязательно.

На подносе стакан молока, кусок яблочного пирога, картофельный салат и две сосиски.

Ай да Ильзе! Превзошла сама себя.

Интересно, стучала она, прежде чем войти? И если стучала, то как долго?

Ильзе стучится в дверь как полоумная, надо и не надо. Вышла на секунду за забытой солонкой и барабанит.

И кажется, не из желания досадить, а, наоборот, из стремления понравиться. В очередной раз убеждаюсь, что идея обучить ее этому трюку была не из лучших.

В остальном Ильзе выше всяких похвал. Если бы у меня когда-нибудь возникла идея обзавестись горничной, я бы хотела именно такую.

Разумеется, я стараюсь ничем не выказать пробудившуюся симпатию, но Ильзе, видно, что-то почувствовала и радостно суетится возле меня, бросая робкие ласковые взгляды.

О Боже! Что же это за дом такой? Мужчина, женщина и собака в ожидании ласки. Роман Елены Скоробогатовой.

Ой-ей-ей! Как по Косте соскучилась. Милый!

Ну и чего ты мне не ко времени вспомнился?

Ильзе собрала посуду и, прежде чем уйти, передает приглашение хозяина после завтрака спуститься в гостиную.

Я обещаю, и она, еще немного покивав и поулыбавшись с порога, увозит свой столик.

Славная женщина.

Я не спеша принимаю душ, мою и сушу под феном волосы. Сидя перед зеркалом, накладываю легкий макияж. До чего приятно быть молодой и красивой!

Я поднимаю волосы с шеи и скрепляю их на затылке пряжкой. У меня целую вечность не было такой гладкой шеи и такой идеальной линии подбородка. А глаза… А губы…

Так. Руки в порядке. Ноги в порядке. Весь дом в коврах, значит, можно отказаться от обуви. Прекрасно.

Теперь надеть любимое домашнее платье. Костя зовет его хламидой. Хламида и есть. Широкий длинный мешок с отверстиями для рук и головы. Из чудесного жемчужно-зеленого тончайшего шелка. Платье мягко облегает фигуру, повторяя все ее очертания, подчеркивая, что следует подчеркнуть, и скрывая, что хочется спрятать. Идеальный наряд для женщины моих лет, которая не отказалась от желания нравиться.

Опять вспомнился господин Скоробогатов.

От тоски тихонько поскулила: «Костенька, Костенька…» Стало легче.

Хозяин, конечно же, стоял у основания лестницы.

Белые тесные джинсы подтянули фигуру, ярко-синяя рубашка подсинила глаза.

Батюшки-светы! Уж не меня ли он собирается пленить своей неземной красотой?

Я добралась до последней ступеньки (одна рука на перилах, другая элегантно придерживает край хламиды, спина прямая, головка слегка откинута, ресницы опущены), он подал мне руку, я ее не заметила.

Он руку убрал, несколько суетливо, и предложил, ловя мой рассеянный взгляд:

— Хотите повторить вчерашнюю прогулку?

— Не хочу.

— Тогда посидим в саду.

Я невозмутимо обошла его и направилась к стеклянной двери. У двери остановилась и предоставила хозяину возможность поухаживать за мной.

Сад был прекрасен. Несколько минут я просто любовалась им. На круглом лице мужчины появилось самодовольное выражение. Он сделал жест в сторону цветущих кустов. В их тени у самого бассейна стоял плетеный диванчик.

Мы сели на него. Рядом, но не близко.

Откуда-то появился Юрис, поздоровался кивком хвоста и слюнявой улыбкой во всю пасть. Покрутившись вокруг собственной оси, он растянулся во всю немалую длину на теплых плитах между нашими ногами. Ближе ко мне. Хозяин это заметил.

— Странно, но, кажется, Юрис полюбил вас.

В тоне его голоса приглашение к нормальному человеческому общению.

Перебьешься.

Я молча таращусь на неестественно голубую воду в бассейне. Все дело, верно, в цвете облицовочных плит.

— Выпьете что-нибудь?

Мой гостеприимный хозяин никак не может угомониться.

— Сладкого мятного чая со льдом, — снисхожу я.

Мужчина стремительно вскакивает и, обогнув бассейн, устремляется к дому. Но не к стеклянной двери, а куда-то за угол.

Он что, сам собирается готовить напитки? Или его единственная возможность связаться с прислугой — это сбегать к ней?

Мы с Юрисом обмениваемся удивленными взглядами. Убедившись, что хозяин скрылся за углом, пес перемещается в мою сторону еще на несколько сантиметров. Его красноватые глаза смотрят мне в лицо.

— Хорошая собака, — хвалю я его и добавляю ласково:

— Юрочка, мальчик, умница.

Собачий хвост рискует оторваться, глаза плывут от счастья, на морде появляется глупое щенячье выражение.

Эйфорию прерывает хозяин.

Он довольно громко говорит мне через бассейн, виновато разводя руками:

— У нас нет мятного чая.

Я смотрю на него с жалостливым любопытством и даже недоверием, словно он сморозил несусветную чушь.

Мужчина пытается оправдаться:

— Есть жасминовый, лимонный, вишневый…

— Хорошо, лимонный, — подумав, покоряюсь я неизбежному и утомленно закрываю глаза.

Хозяин сам приносит на подносе два бокала чаю со льдом.

Похоже, у него что-то разладилось в голове (надеюсь, не из-за меня), и вся эта беготня нужна ему, чтобы прийти в норму.

Не без сожаления отмечаю, что ему это почти удалось. По крайней мере он сумел вернуть на лицо вальяжную, чуть сонную мину.

Мужчина отхлебывает из бокала с несколько недоверчивым видом. Ранее незнакомый напиток ему нравится, и следующий глоток он делает с удовольствием.

И обретает наконец необходимую для разговора со мной уверенность.

— Елена Сергеевна, как бы вы ни демонстрировали равнодушие, ясно, что вы обеспокоены происходящим.

«Правда?» Я облокотилась о спинку диванчика и вытянула ноги. Меня охватывает нега. От солнышка, легкого, пахнущего морем ветерка, от блеска воды в бассейне.

Лицо мужчины покрывается красными пятнами, ноздри раздуваются. Он с трудом сдерживает гнев.

«Злись, злись. Или кондрашка хватит, или потеряешь над собой контроль и скажешь чего не хотел. Мне-то любая мелочь сгодится».

— Так вот. Я расскажу, почему вы здесь. Потом вы расскажете то, что меня интересует.

Я молчу. Мужчина продолжает чеканить короткие от злости, рубленые фразы. И придыхание в голосе сильнее обычного, и акцент заметнее.

«Ты смотри, как завелся. А как же легенда о невозмутимости прибалтов? Вот и доверяй после этого слухам».

Отвернувшись от рассказчика, я лениво переводила глаза с одного предмета на другой, делая вид, что смертельно скучаю. Однако не пропускала ни одного слова, напряженно вслушиваясь в интонацию.

— Некоторое время назад промелькнуло сообщение о новом полимере. В разных научных изданиях. В разных странах. Что интересно, практически одновременно. Якобы в Союзе разработали полимер. Он превосходит по свойствам все современные материалы того же назначения. В частности, используемые в авиастроении. Многие сочли это сообщение уткой. Если бы открытие сделали еще в те времена, сведения об этом просочились бы. Невозможно скрыть открытие такого уровня. Так рассуждали те, кто не верил. Я поверил. У меня были основания.

Чуть позже я получил из Москвы автореферат докторской диссертации Константина Скоробогатова. Ведь ваш муж защищался около года назад? Зачем ему это, кстати?

Он помолчал, но я никак не прореагировала.

— Ну хорошо. В автореферате было теоретическое обоснование возможности получения полимера с указанными свойствами. Прошла серия авиакатастроф.

Падали «боинги», «Ту», французские, японские самолеты. Причина — в отказе материалов из-за преждевременного старения. Все забеспокоились. Весь мир возмечтал о полимере. Пять крупнейших в мире производителей авиационных двигателей объявили об учреждении гранта на создание полимера. Объявили конкурс и назначили сроки подачи заявок. Я подал заявку. Знаю еще пять фирм. И Скоробогатов. Все мы проводим исследования. Успех обеспечен тому, кто больше продвинется. Мной проведена гигантская работа. У меня есть шанс. Но возникла трудность. Я знаю, что для производства полимера необходим специальный катализатор. Я подозреваю, что он был изобретен. Еще в советские времена.

Он замолчал. Одним длинным глотком допил чай.

Теперь его глаза напряженно смотрели мне в лицо.

— Вы должны ответить: известен ли катализатор Скоробогатову? И не с ним ли связана ваша поездка в Женеву?

Теперь и я прямо смотрела в его полное ожидания побледневшее лицо. Это длилось несколько секунд.

Потом я опустила ресницы и поменяла позу, сев к мужчине спиной.

За моей спиной раздалось шипение.

— Зря вы так, Елена Сергеевна. У меня есть способ заставить вас разговориться.

Мужчина решительно зашагал к дому.

Я одним движением скинула хламиду и нырнула в бассейн.

Хозяин обернулся на всплеск. Я помахала ему рукой и перевернулась на спину.

Явилась Ильзе. Я выбралась на бортик, и она заботливо набросила мне на плечи махровую простыню.

— Что бы вы хотели на обед?

— Я могу поесть одна?

— Конечно.

— А здесь, в саду?

— Да. Вы можете все, что хотите.

— Спасибо. Тогда жареную речную рыбу. Лучше карпа. А к ней все то, что подавали вчера.

Я провела в саду еще не менее четырех часов.

После обеда повалялась в тенечке на надувном матраце. Подремала, помечтала, повздыхала о муже.

По моим подсчетам, он либо уже напал на мой след, либо близок к этому.

Так, посчитаем еще раз: сутки с момента первого появления Лаймы, плюс сутки или даже двое моего беспамятства, плюс сутки (сегодня вторые) здесь. Итого — четыре-пять. А может быть, я где-то ошиблась в расчетах. И это значит, у Скоробогатова было всего трое (двое) суток, чтобы найти меня.

Тогда его люди далеко и мне придется выбираться самой.

Притопала Ильзе, позвала в дом. Я не стала спорить. Накинула хламиду на высохший купальник, провела ладонями по лицу, взбила волосы и не торопясь направилась к дому. Босые ступни наслаждались соприкосновением с теплыми плитами.

Мне удается сохранять на лице беззаботное выражение, но я совсем не так спокойна, как хочу казаться.

Угроза хозяина занозой засела в мозгу.

Влад (Милашка) шагнул мне навстречу. На его красивом лице играет глумливая улыбка.

— Леночка, кошечка моя… — Он тянется обнять меня. Я, не отводя от его лица безразличного взгляда, подняла руку.

Хрясь! — хлесткий звук пощечины, и Влад, отшатнувшись, непроизвольно схватился за покрасневшую щеку.

Я по-прежнему равнодушно смотрю в его побелевшие от бешенства глаза. Похоже, он сейчас кинется на меня. Нет? Ну как хочешь…

Я отворачиваюсь и со скучающим видом, направляюсь к дивану мимо застывшего хозяина дома.

Сажусь на диван по-турецки и протягиваю руку к вазе с виноградом. Бросаю кисть на юбку, отрываю ягоду, кладу в рот. Виноград без косточек. Мелкий и сладкий. Кишмиш. Обожаю.

Влад несколько оправился. По крайней мере сумел отвести от меня глаза. Теперь жалобно смотрит на хозяина. И голосит:

— Она ударила меня. Эта сука! Вы видели? Она меня ударила!

Хозяин не отвечает. Он садится рядом со мной на диван и приказывает Владу:

Диван!

Ой, да мы никак будем кино смотреть? Похоже, все-таки шантаж.

Качество видеопленки так себе. Даже не на троечку. Но разглядеть можно. Влад в одних трусах старательно раздевает безвольное женское тело. Мое, между прочим. Камера наезжает на мое лицо. Мои глаза открыты, на губах смутная улыбка.

Влад гладит мои волосы, грудь. Целует лицо, шею.

Выражение моего лица на экране не меняется.

Выражение моего лица перед экраном не меняется тоже. Я машинально отщипываю виноградины и кладу их в рот. У ярости красный цвет. Он залил все вокруг, пылает у меня в глазах, в душе. Похоже, я переоценила себя, эти игры мне не под силу.

На экране Влад продолжает ласкать меня. Если этот подонок позволил себе что-нибудь еще… Я убью его. Не знаю как, не знаю когда…

Я гашу накатывающуюся волну бессилия.

Постельная сцена прерывается. Мы вдвоем стоим на балконе. Влад обнимает меня, целует. Я что-то горячо ему говорю, прижимаюсь к нему всем телом.

Вот это действительно хорошо и может произвести впечатление. Снято сзади и сбоку. Молодец Лайма.

Ясно, зачем Влад водил меня на балкон. Я успокаиваюсь.

Похоже, Влад ограничился поцелуями и не воспользовался моей беспомощностью.

Дело в его порядочности? Или в моей непривлекательности? Скорее всего в присутствии Лаймы, которая вела съемку.

Как бы там ни было, я обретаю уверенность, необходимую для следующего раунда. Ярость уже не туманит рассудок.

Спокойно выслушиваю наставительную речь хозяина:

— Теперь вы видите, что вам лучше с нами дружить. А то ваш муж узнает, что вы использовали ваше новое, оплаченное им личико, чтобы изменить ему с молодым человеком.

Можно было бы продолжать следовать тактике молчания. Но она не могла больше приносить пользу. К тому же в голосе хозяина мне удалось уловить некую стыдливость. Неловко за свои методы?

Говорю только ему с оттенком насмешливой жалости:

— Чудесное кино. Жаль, бесполезное. Я не боюсь ревности мужа. У нас свободный брак, и мелкие шалости не портят наших партнерских отношений.

Ага. Именно так. Поэтому за мной по пятам таскается телохранитель с нетрадиционной ориентацией. ,;

Мои собеседники удивлены, но верят. Переглядываются. Кстати, я думала, они больше растеряются. Значит, есть второй вариант. Влад со злорадной поспешностью излагает его:

— Предположим, твоему мужу начхать, для кого ты ноги раздвигаешь. — Его хозяин морщится и старается на меня не смотреть. — Но, судя по тому, сколько он на тебя тратит, твоя жизнь ему небезразлична. Так что пленку можно использовать, чтобы подтвердить, что тебя похитили именно мы. Он нам катализатор, мы ему тебя. Живую. Или, если не договоримся.., мертвую.

Это может сработать. Если они пообещают господину Скоробогатову, что убьют меня…

Да что там убьют. Подстригут без моего согласия.

Последствия непредсказуемы. Вплоть до Третьей мировой войны. Этого допустить нельзя.

Придется раскрывать карты. Некоторые.

По-прежнему сидя по-турецки, предельно выпрямляю спину и закидываю руки на затылок, поправляя прическу. Грудь напрягается под тонким шелком, рукава соскальзывают, открывая по плечи полные точеные руки и гладкие подмышки.

У мужчин плывут зрачки и изо ртов с отвисшими челюстями вот-вот закапает слюна.

Убойной силы жест — обе руки к прическе!

Так же, как дозированное оголение отдельных участков тела.

А когда Ольга меня этому учила, я только смеялась. Права была мама: не бывает ненужных знаний.

Все когда-нибудь пригодятся.

Деморализовав противника, я приступила к его окончательному разгрому:

— Ну вы, слов нет, крутые! — Я качаю головой, не скрывая насмешки. — Опоить женщину наркотиками и перетащить ее беспомощное тело через границу, ну что сказать? Не хило… А уж убийство! Кровь стынет в жилах. А кто убивать-то будет? Ты, Влад? Или вы, Виллис Карлович?

В бледно-голубых глазах мелькнул испуг. И тут же погас, сменившись догадкой.

— А вот и нет. Ваше имя я узнала не от Ильзе. И не от того человека, который смотрит на меня в бинокль с соседней крыши. Как вам идея убийства в свете существования свидетеля моего здесь пребывания?

Я уже откровенно веселилась.

— Так вот: вы крутые. Ну а каков мой муж? Человек, десять лет проведший в колонии строгого режима. В компании воров в законе и отморозков. И заметьте, остался жив. И не был не только опущен или покалечен, но даже избит. Ну, прикиньте, что он за парень?

И какими знакомствами обладает. А теперь представьте себе, что такой человек получает видеопленку, а на ней какой-то подонок измывается над бесчувственным телом его жены. Представили? Молодцы. Но вот что господин Скоробогатов сделает с насильником, вы себе представить не можете. И я не могу.

Я уже давно не веселилась. Мой голос звучал спокойно и устало.

— Я не… — пролепетал бледный до синевы Влад.

Я обратила на него внимательный взгляд.

— Я вас не тронул, — прошептал парень и сглотнул. Его подташнивало от страха.

Я кивнула ему и повернулась к Виллису:

— Вы проиграли. Что бы вы теперь ни предприняли, ничего хорошего вас не ждет. И дело не в гранте.

Хотя скорее всего вы его не получите. Дело в вашей жизни. Скоробогатов не простит посягательства на свое добро. Вы проиграли в тот момент, когда ваш шестерка дотронулся до меня.

Лицо Виллиса побледнело и покрылось потом. Оно застыло безжизненной маской. Но тем не менее хозяин оказался молодцом, удар держит хорошо.

Я встала на колени на диване, лицом к нему, и положила ладонь на его плечо.

— Я могла бы вас уничтожить. Но почему-то у меня нет на вас зла. Не знаю.

Я села на пятки, и теперь наши глаза оказались рядом, на одном уровне. Я представила себе огромную сочную луковицу. Мои ноздри затрепетали, глаза увлажнились.

Глаза мужчины, в которые я смотрела неотрывно, потемнели от расширившихся зрачков, он невольно подался ко мне. (Оплачу Ольге приданое для ее младенца.).

— Я постараюсь уберечь вас от гнева мужа. Вы завтра же первым рейсом отправите меня в Москву. Я изложу мою собственную версию событий, не упоминая похищения, наркотиков и вас.

Вот черт! Он начинает мне нравиться. Крепкий орешек. Весь воспылал, но не сломлен. Готов бороться, ищет выход. Выход есть. Но не для него.

Я снова меняю позу. Сажусь, опустив ноги на пол, касаясь плечом и бедром его горячего тела. Говорю, глядя прямо перед собой:

— Если вы не отправите меня завтра, потом может быть поздно. Вы один из тех, на кого подозрение Скоробогатова падет в первую очередь. У него в досье по гранту список из восьми фамилий, озаглавленный «Конкуренты». Ваша фамилия там вторая, и пометка «см, л. 8». А на листе восемь… — Я закрываю глаза и говорю, словно воспроизвожу по памяти запись:

— Пуппинь Виллис Карлович, дата рождения, место рождения, данные о родителях, год поступления в школу, год окончания школы, год поступления в Московский химико-технологический институт, год окончания, год вступления в ВЛКСМ, год вступления в КПСС, год защиты кандидатской диссертации. Хватит?

Он кивает, разбитый наголову, побежденный, и прячет лицо в ладони.

Вот и хорошо. Потому что мне все равно больше нечего добавить. Сказала все, что знала.

Жизнь Виллиса после защиты кандидатской диссертации неизвестна мне. Да и о предыдущей удалось вспомнить не все. Какие-то данные, плод моих подсчетов. Но неточности только еще больше убедили Виллиса в том, что я читала его досье, что-то запомнила правильно, что-то нет.

А я вообще не знаю, есть ли у Скоробогатова такие данные и собирает ли он сведения о конкурентах. Это не входит в мои служебные обязанности. А разграничение доступа к информации — незыблемый принцип нашей фирмы.

Так что все, чем я удивила мужчин, — моя собственная заслуга. Нет, не зря я прожила прошлую ночь.

Я кладу ладонь на поникшее плечо.

— Это не конец жизни. Любая неудача может стать шагом к победе. Так я улечу завтра в Москву?

Он кивает, не отрывая ладоней от лица.

— Очень хорошо. Давайте позавтракаем завтра вместе. И пригласим вот его.

Я не глядя киваю в сторону забытого Влада.

Я закрыла дверь и привалилась к ней спиной. Все тело липкое от пота. Противно дрожат ноги. Кружится голова. Подташнивает.

С трудом оторвавшись от стены, я, еле передвигая ноги, потащилась в ванную.

Горячий душ постепенно возвращал меня к жизни.

Я ожесточенно терла жесткой мочалкой свое усталое тело, смывая эту усталость и страх.

Да, страх. В какой-то момент Влад показался мне по-настоящему опасным. Им есть что терять. Мое похищение превратило преступление из экономического в уголовное. И кто-то должен за это поплатиться. Почему не я?

Конечно, Влад не убийца. Но ведь даже серийный убийца когда-то им не был. А потом сделал это впервые…

Ой, мамочки!

Остается надеяться, что в доме они этого делать не будут. Здесь Ильзе, да и про соседа я им сказала. Это я очень правильно сделала. Как мне в голову-то пришло?

Так что в доме, пожалуй, можно не бояться.

А вот по пути в аэропорт… Очень заманчиво. Авария. И взятки гладки. Познакомились в Женеве, пригласили в гости, почему-то согласилась (а мы откуда знаем?), приехала, погостила, собралась домой и уехала. Все. Жуть как заманчиво. А была ли девочка?

Ну чего ж себя так пугать? Виллис не преступник, он предприниматель, крупный ученый. Именно поэтому. Ему и захочется остаться в глазах людей приличным человеком, а не похитителем женщин.

Ой, нет! Больше не могу! Я выбралась из-под одеяла.

Молодец Ильзе! Золото, а не женщина. Оставила принесенную мной бутылку мартини на столе.

Потихонечку. Глоток за глотком. Ну вот, уже не так страшно.

С ребятами я поработаю за завтраком.

Я заползла под одеяло. Бутылка надежно покоилась, зажатая за горлышко пальцами правой руки. Я отхлебывала, чувствуя, как согреваюсь.

Ой! Опять мороз по коже. Костя. Что он сейчас делает? Ищет меня? А что, если он обезумел от страха за меня и отозвал заявку на грант? Нет, это вряд ли.

Вряд ли отозвал заявку. А что обезумел — это точно.

И что творит — неведомо.

Я запретила себе думать об этом. Запретила бояться. Уяснив, что по собственной инициативе (глупости, ревности, вредности — нужное подчеркнуть) я впуталась в поганую историю, я поклялась себе выйти из нее с достоинством и с пользой для дела господина Скоробогатова.

Я сосредоточилась и вспомнила все с самого начала. В самый первый раз в отеле, когда Влад (тогда я еще не знала его имени и даже не придумала ему прозвище Милашка) вышел, я бросилась к окну и несколько раз щелкнула своим «кодаком», снимая его, выскочившего к нему навстречу из машины качка и саму машину. Особенно хорошо получился номер.

С какой целью была произведена фотосъемка, мне в тот момент было не ясно. Порыв.

Потом в клинике, в день знакомства с Лаймой, проводив ее из своей комнаты, я схватила фотоаппарат и бросилась по коридору к его противоположному концу, к окну, выходящему к парадному входу клиники.

Успела заснять и Лайму, и машину, в которую она садилась. Та же машина, тот же номер.

Лопухи! Не сменить машину, на которой велась слежка! Если бы эти охламоны смотрели и читали столько детективов, сколько я, подобная небрежность была бы невозможна.

К тому времени я уже знала, зачем снимаю. Утром я отправила пленку на адрес господина Бергмана.

На следующий день тот же господин Бергман, по всей вероятности, обнаружил мое исчезновение. Ведь именно он должен был забрать меня из клиники утром, провести по магазинам и посадить на московский рейс.

В последнем телефонном разговоре мы условились, что я ни под каким видом не покину клинику без господина Бергмана. Разговор состоялся в полдень того дня, когда я приняла приглашение Лаймы поужинать в ресторане.

Таким образом, господин Бергман имел возможность сопоставить мое отсутствие с людьми на фото.

По номеру машины вполне возможно найти следы похитителей в Женеве, а затем проследить всю цепочку далее, вплоть до домика в Юрмале.

Я говорила и смотрела в бледное осунувшееся лицо Виллиса, хранившее следы бессонной ночи. Мой рассказ полностью воспроизводил события так, как я сформулировала их ночью. Правда, я ни разу не упомянула фамилию Бергман. Он определялся мной как швейцарский агент мужа.

На Влада я не смотрела. За всю мою жизнь, так уж случилось, я не знала чувства ненависти. Влада я ненавидела. Это чувство раздирало меня, требовало выхода. Перед глазами вновь и вновь мелькали кадры видеозаписи.

Мне почти пятьдесят лет. Только двое мужчин дотрагивались до моего тела. Оба они были моими мужьями, обоих я любила и хотела.

Я не пыталась анализировать свое отношение к Владу, не пыталась найти смягчающие его вину обстоятельства. Я тупо и тяжело ненавидела его.

— Ваш провал был предрешен в ту минуту, когда вы поручили слежку за мной Владу. Думаю, из-за таких, как он, в Прибалтике так мало ценят русских.

Уголком глаза я с мстительным торжеством уловила, как перекосилось лицо Влада, и продолжала:

— Так вот. Я обратила внимание на Влада и его напарника еще в аэропорту, когда они искали меня среди пассажиров. Кстати, Качок был вооружен, а что-то подсказывает мне, что в Швейцарии не выдают разрешения на ношение оружия иностранцам.

Виллис поднял глаза на Влада, и тот съежился под его взглядом.

— Ну вот. Допивайте кофе, и поедем. Вызовите такси.

— Зачем? Влад отвезет вас.

— Нет. Поедем на такси. Я и вы оба.

Последующее время до прихода такси и поездка до аэропорта прошли словно в тумане. Помню только печально застывшее лицо Ильзе в окне второго этажа. Я помахала ей, садясь в машину. В ответ она подняла руку ладонью вперед и наклонила голову.

Мужчины проводили меня до очереди на регистрацию. Виллис вручил мне документы и билет. Мы посмотрели в глаза друг другу, и они пошли к выходу. Я смотрела им вслед.

Вдруг Влад остановился и за локоть приостановил своего хозяина. Он бросился назад ко мне, и Виллис тоже сделал пару нерешительных шагов.

Влад остановился передо мной и спросил отрывисто, с неприязнью:

— Вы куда-нибудь выходили из отеля в пятницу?

— Нет, — честно сказала я.

— И ни с кем не встречались?

— Нет.

— А из отеля поехали в клинику?

— Ты же сопровождал меня.

Влад зло зыркнул на меня воспаленными глазами и посмотрел на Виллиса. Он смотрел как-то странно. Ну так, словно ожидал одобрения. Или прощения.

Но Виллису было все равно. Он отвернулся и пошел к выходу. И двигался словно автомат.

В самолете я откинулась в кресле и закрыла глаза.

Он так и не узнал меня. Я представила, как округлятся Танькины глаза, когда я скажу ей: «Догадайся, кого я встретила в Юрмале? Вилю, латышонка. И он меня не узнал».

А ведь в этом нет ничего удивительного. Сколько лет-то прошло. Целая жизнь.

Тогда нам было чуть за двадцать. Мы работали в одном отделе, но в разных лабораториях. Я была лаборанткой, а он сначала дипломником, потом аспирантом.

Мы состояли на учете в одной комсомольской группе.

Вилька был заводилой, энтузиастом, обожал субботники, походы, песни у костра. При всей явной флегматичности, он был тем не менее очень энергичен, собран и умел зарядить всех вокруг веселой энергией.

Я была замужем, имела ребенка, жить, как вся молодежь в то время, не могла. Все это понимали и давали мне комсомольские поручения, которые можно было выполнить в рабочее время: стенгазету оформить, членские взносы собрать.

И еще я отвечала за ведение и хранение отчетной документации нашей комсомольской группы. Ночью я вспомнила данные из анкеты кандидата в члены КПСС Пуппиня В.К.

Ой, ну конечно же, я не храню в памяти данные всех членов нашей комсомольской ячейки! Все дело в Виллисе.

Я тогда заучила его анкету, чтобы пересказать ее девчонкам. Виля-латышонок чрезвычайно нас всех занимал.

Прибалты в отличие от остальных граждан Советского Союза в Москву не рвались, предпочитая родные республики. Поэтому любой латыш, эстонец или литовец был для московских девочек фруктом экзотическим. Нам они казались настоящими европейцами, обладателями достоинств, недоступных другим мужчинам.

Виллис нас не разочаровал. Он был красив, вальяжен, щеголеват, умен, ироничен и, что самое главное, прекрасно воспитан. Он неизменно придерживал перед женщиной дверь, выслушивал, не перебивая, как бы долго она ни говорила и какой бы бред ни несла, и всегда вставал, если женщина подходила к его рабочему столу. А его акцент! Его восхитительный прибалтийский акцент!

Еще девчонки говорили, что он восхитительно целуется и у него сладкие губы.

Я пожалела, что за всеми делами так этого и не проверила.

Такси остановилось у дверей нашей конторы. Я вышла и махнула рукой охраннику. Он с радостной улыбкой прирысил на зов.

— Мартынов, оплати мой проезд, пожалуйста. У меня ни копейки денег.

— Хорошо, Елена Сергеевна. Сколько с дамы, шеф?

Привычно сея легкую панику среди персонала, я, здороваясь направо и налево, устремилась к заветной цели.

Хотелось бы мне познакомиться с автором легенды о трепетном отношении господина Скоробогатова к мнению жены о делах фирмы. Никакого трепета нет и в помине. Единственный, чьим мнением руководствуется господин Скоробогатов, это он сам. Легенда, однако, существует, и весь аппарат охотно трепещет передо мной, считая, что делает это за компанию с патроном.

В приемной мы обменялись улыбкой с Верой Игоревной, и я открыла обитую кожей дверь.

Господин Скоробогатов, сидя вполоборота за столом, беседовал с мужчиной, чья спина была мне незнакома.

Круглая черноволосая голова повернулась на крепкой шее. Холодные светло-серые глаза с неудовольствием взглянули на меня.

Я, замерев, наблюдала перемену в его глазах. Они мгновенно, словно их включили, засияли ослепительным ярко-синим светом.

Костя вскочил со стула, его тело напряглось, он взглядом измерил расстояние до меня.

Я испугалась, что он прыгнет через стол. Сердито нахмурившись, глазами запретила ему это.

Костя покорился, но не сразу, с секунду еще мешкал, потом, к моему облегчению, обежал стол.

Он обхватил меня руками и, тычась в мое лицо горячими жадными губами, запел-зашептал:

— Лена, Леночка моя. Вернулась. Мы искали тебя.

Олег сегодня вылетает в Ригу. Его служба вычислила, что ты в Юрмале.

— Отмени вылет.

Я обняла моего мужа. Его тело сразу намертво влипло в мои ладони. Он закрыл глаза. Мне очень хотелось его поцеловать. На моих высоченных каблуках я ненамного ниже его ростом. Чуть подняв голову, я поцеловала его куда достала — в подбородок. Костя скорректировал поцелуй, и наши губы наконец встретились.

Мы целовались, забыв обо всем на свете. А снизу, приоткрыв рот, недоуменно таращил зеленоватые глаза незнакомый мне посетитель, застывший в кресле.

Господин Скоробогатов отменил все дела, велел Вере Игоревне вернуть детективов, и Юра повез нас домой.

Мы сидели рядышком на заднем сиденье и держались за руки. Костя перебирал мои пальцы, я шептала, задыхаясь от нежности:

— Костенька, Костенька…

Он блаженно щурил яркие глаза и сжимал мои пальцы своими горячими и жесткими.

От его близости у меня все время сохли губы, я непроизвольно облизывала их кончиком языка. Муж заметил это, понял, что со мной творится, и по его телу волной пробежала дрожь.

Я немного отодвинулась, и он улыбнулся побелевшими губами.

Наконец машина остановилась, и я, думая только о том, как бы побыстрее остаться наедине с мужем, устремилась к своему подъезду.

Но Костя взял меня за руку и потянул в направлении соседнего.

Я удивленно воззрилась на него, он ответил мне самой хитрой из своих улыбок, приложил палец к губам и, обняв за талию, повлек вслед за Юрой.

Юра уже успел закрыть машину и теперь стоял у двери подъезда. Мне не понравилось выражение его лица. Словно ему предстояло участвовать в мероприятии, которое кажется ему сомнительным, и нет возможности этого избежать.

Я попыталась поймать его взгляд и установила, что он прячет от меня глаза.

Костя же выглядел довольным и проказливым.

Подъезд охранялся. Когда мы вошли, охранник вышел из своей будочки и приветствовал нас. Господин Скоробогатов кивнул ему, и мы прошли мимо.

Охранник не выговорил привычного: «Вы к кому?» — чем очень меня удивил.

Охрана в нашем доме после случая со Степаняном серьезная, да и мужчина средних лет, судя по военной выправке, службу должен был знать.

Заинтригованная, но больше раздосадованная отсрочкой момента, когда можно будет завернуться в надежные сильные руки и выплакать пережитое в Юрмале, я шла следом за Юрой.

Костя открыл замок обманчиво тоненькой двери (это вам не сейфовый мастодонт — лицо «нового русского»), и я, недоумевая зачем, переступила порог чужой квартиры.

Не помню, сколько времени мне понадобилось, чтобы оценить масштаб бедствия.

Я стояла в центре огромной комнаты, освещенной и обставленной, как на картинке американского каталога, и чувствовала, как земля уходит у меня из-под ног, а в горле рождается крик отчаяния.

Моя жизнь началась в деревенском доме, состоящем из одной комнаты. Первые три года я спала с бабушкой. Потом лет до десяти мы спали со Славиком валетиком на топчане, сколоченном отцом.

Отца уже не было, когда нашу деревню снесли, а нас переселили в хрущобы. Нам дали компенсацию за, дом, и мы купили холодильник, телевизор и кое-какую мебель. Так появился диван-кровать. На нем я спала с мамой до самой ее смерти.

Потом мама умерла. Славик вернулся из армии.

Танька забеременела, и они поженились. Мы разменяли нашу двухкомнатную квартиру, и диван-кровать переехал со мной в восьмиметровую комнату в коммуналке. Так случилось, что моим соседом оказался молодой геолог Сережа Серебряков, он и стал моим мужем. А на постаревшем, но крепком изделии мебельной фабрики № 4 до самого замужества спала Лялька.

Судьбе было угодно, чтобы к тридцати восьми годам я не по своей воле трижды покидала места, которые считала своим домом. Я ни разу не спала на настоящей собственной кровати, и, уж конечно, у меня не было отдельной спальни.

Когда Академик ввел меня в эту квартиру и открыл дверь в довольно большую светлую комнату с широкой кроватью, покрытой пестрым пледом, сказав, что это моя комната, я была оглушена.

Десять лет у меня была моя собственная спальня и моя собственная кровать.

Та самая, на которой я узнала, что значит быть любимой и что значит любить.

Да, это был миг, когда я перестала лукавить с собой. Я не знала любви до встречи с Костей. Я была очень привязана к Сереже. Но разве я тосковала по нему, когда он по шесть месяцев в году находился в экспедиции, так отчаянно, как тосковала по Косте, стоило тому просто выйти за дверь?

Конечно, я скучала, беспокоилась, ждала писем, но не чувствовала себя несчастной, жила спокойной, размеренной жизнью. А когда Сережа возвращался, я не. сразу привыкала к его присутствию.

Мне нравились его ласки, но я не очень нуждалась в них, не грезила о них.

А когда я узнала о его связи с женщиной? Он сам проговорился случайно. Я испытала боль, обиду… Но легко оправдала его.

И такого потрясения, как от вида Костиной руки на чужой женской талии, не ощутила.

И вот теперь господин Скоробогатов разрушил то, чем я дорожила по-настоящему. Он лишил меня моего дома, моего гнезда, которое я вила десять лет, единственного места на земле, где я чувствовала себя защищенной и счастливой.

Почему, почему он не потрудился подумать о той боли, которую мне причиняет?

Слезы текли по моему лицу, и выражение детской радости сползло с лица господина Скоробогатова. Светлые глаза холодно и неприязненно блеснули:

— В чем дело?

— Что ты натворил…

— Это евроремонт. — Он начал заводиться. — Ты не хочешь жить по-человечески в «домушке». Ладно. Но я не могу допустить, чтобы моя жена жила в трущобах.

— Четырехкомнатная академическая квартира — это не трущобы. Как ты мог? Я десять лет жила здесь.

Здесь мои вещи. Здесь я хранила вещи Академика.

Память о нем.

— Все твои вещи целы. Можешь оставить все, что тебе дорого.

— Господи! Ну как ты не понимаешь? Я не хочу этих хором. Я хочу мою квартиру. Я была в ней счастлива. Всегда. Все эти годы. Здесь я спала, ела, училась, читала, думала, мечтала. Я все сохранила, как было при Академике. Мне это нравилось. Сюда приходили мои близкие, приходила Лялька.

— Вот именно. Это самое главное. Твоя Лялька.

Ты только о ней и думаешь. Она тебе снится. Ты зовешь ее во сне. А она тебе простить все не может.

Четыре года в ссоре…

— Да? Мы в ссоре? — Теперь мы оба кричали. — А кто в этом виноват? Если бы я не ждала тебя, не караулила твое наследство… Дача была нужна тебе на полчаса, чтобы вскрыть тайник. Если бы я продала ее и дала Ляльке денег, мы бы не поссорились. А я даже не могла сказать ей, почему не продаю дачу.

— Я виноват в том, что ты вырастила эгоистку?

— Она не эгоистка. Ей были нужны деньги для бизнеса, и у кого она должна была их просить? Ты виноват в том, что у меня испортились отношения с дочерью.

— Опомнись, Лена!

Но я не желала опомниться. Не желала видеть его несчастного потерянного лица. Мне было больно, и не было сил выдержать боль.

— Ты лишил меня дочери, лишил свободы и права на частную жизнь. Теперь ты лишил меня дома.

— Ты сошла с ума! В чем ты меня обвиняешь? В том, что я все делаю для твоего счастья? В том, что работаю, чтобы у тебя все было?

— Я не хочу больше тебя слушать. И не хочу больше тебя видеть. Ты ничего не способен понять.

Я подняла с пола сумку и, оттолкнув господина Скоробогатова с дороги, выскочила из квартиры.

За спиной с лестницы ссыпался Юра. Кажется, он был на моей стороне. И, судя по взгляду, который метнул в его сторону хозяин, пытался остановить реконструкцию. Что ж, эта квартира была и его домом, и он мог каждый день видеть, насколько она мне дорога.

Сережа утонул на зимней рыбалке. Я осталась вдовой после двадцати лет замужества. Мой брак не был безоблачным, но я ни разу ни о чем не пожалела, а многие ли замужние дамы могут так сказать о себе…

Помимо той беды, что я потеряла Сережу, была еще одна саднящая заноза.

Мне было тридцать восемь, а Ляльке вот-вот должно было исполниться двадцать два. Она заканчивала институт и собиралась замуж.

Миша, жених, учился с ней в одной группе. Он приехал учиться в институт из Костромы и для того, чтобы зацепиться в Москве, должен был получить московскую прописку, проще говоря, жениться.

Прописаться в нашей квартире было можно, а вот жить в двухкомнатной распашонке на двадцати четырех метрах с тещей нельзя — каждому понятно.

Лялька Мишу любила и боялась потерять, а он вел себя индифферентно, клятв не давал и на рай в шалаше не соглашался. К тому же кто-то кому-то сказал, что кто-то когда-то видел Мишу со Светкой Ковровой, которая сохла по нему с первого курса и была владелицей собственной однокомнатной квартиры.

От всего этого Лялька лезла на стену, и я, избегая общаться с ней и охраняя свою печаль о муже, засиживалась на работе. Я работала лаборанткой в оборонном НИИ. Я пришла туда сразу после школы. Это было огромное предприятие. В его разных подразделениях в разное время работали мои родители, родители моих подруг, Танька, Славик, Сережа. И вообще большинство моих знакомых и друзей.

Нашей лабораторией руководил семидесятилетний импозантный мужчина. Он носил прозвище Академик.

Он и был академик, и лауреат, и герой, и вообще величина мирового масштаба.

Когда-то Академик возглавлял наш НИИ, но за несколько лет до описываемого момента на опытном производстве обнаружили злоупотребления, начальника производства посадили, а Академика признали невиновным, но недостаточно бдительным, и понизили.

Лаборатория, в которой я работала, всегда считалась личным подразделением Академика, вот здесь-то он и оказался после отставки.

Большую часть своего времени ученый проводил на работе, и, когда я стала задерживаться, мы завели привычку пить чай и разговаривать.

Нам это казалось совершенно естественным, ведь мы оба были так одиноки. И так давно знакомы. Хотя нет, знакомы мы были мало. Просто каждый день встречались на работе больше двадцати лет.

Теперь я все лучше узнавала этого удивительного человека. Он оказался умным, чутким и обладающим чувством юмора собеседником. К тому же у него было редкое качество: разговаривая, он не делал скидку ни на возраст, ни на пол собеседника и оставался с ним на равных.

Постепенно он узнал всю мою историю и рассказал мне о себе. Конечно, не все, но очень много. Думаю, я знала о нем больше, чем кто бы то ни было.

И вот однажды Академик самым естественным образом предложил мне переехать к нему, чтобы помогать вести хозяйство. Чтобы избежать лишних разговоров, решено было заключить фиктивный брак.

Академик не имел никакой родни, и он сказал, что будет счастлив оставить мне все нажитое.

Лялька получила квартиру и Мишу.

Наше содружество продолжалось три года. Для меня это были трудные и светлые годы. Рядом с Академиком я стала другим человеком.

Последний год он не вставал С постели. Он был тяжело болен и обречен, когда делал мне предложение.

Ему нужен был человек, который дождался бы из тюрьмы Скоробогатова и вручил ему наследство. Он плохо знал меня, когда решился на этот шаг, но время поджимало и выхода у него не было. Он рискнул и выиграл.

Я выполнила все условия договора.

Я без сна лежала в постели на втором этаже моей дачи. После замужества я здесь почти не бываю. А раньше проводила много времени. Академик жил здесь летом постоянно. Лялька с Мишей привозили сюда своих друзей. Три лета подряд Лидуня проводила на даче отпуск с ребятами, пока не построила собственную.

Деньги. Вот о чем я думала. Я привыкла иметь много денег и привыкла много тратить. Мои личные траты: дом, хозяйство, обучение Лидуниного сына, воскресная школа в приходе отца Николая, обеспечение собственной красоты и здоровья. Это то, на что хватает моей зарплаты. Участие в фонде, премия лучшим первокурсникам МХТИ, стипендия имени Академика дипломнику химфака МГУ — на это деньги давал Костя.

Тьфу, черт! Господин Скоробогатов.

От чего мне придется отказаться? Ну не знаю…

Все дорого. Дороже всего фонд. У него нет названия.

Только лозунг: «Нет чужих детей!»

Я в этом фонде казначей и прекрасно сознаю, что многие наши жертвователи дают деньги под фамилию Скоробогатова.

Конечно, в фонде я останусь, но пользы от меня будет меньше. А это очень обидно. После долгих мытарств совсем недавно нам удалось получить разрешение всех, кто должен был его дать, на наш эксперимент.

На базе Дома малютки в Подмосковье мы решили организовать детский дом непрерывного пребывания.

Дети должны были расти в одном коллективе и в одних стенах от младенчества до окончания школы.

Сейчас же детей переводят из приюта в приют.

Они живут сначала в Доме малютки, потом в дошкольном, потом в одном-двух школьных детских домах. А ведь домашние дети не меняют семьи в зависимости от возраста!

Я столько времени и сил отдала этому проекту.

Что мне делать?

Я не могу больше оставаться женой Скоробогатова. Я уйду от него. Какие-то деньги у меня есть. Есть ненавистная теперь квартира, дача, машина.

Все продам. Куплю однокомнатную квартиру. Деньги положу в надежный банк. Все проценты с вклада буду переводить на проект.

Так. Если не смогу помогать воскресной школе деньгами, буду там преподавать. Бесплатно. Николай давно зовет.

Андрюшке учиться еще два семестра. Если сократить личные расходы, можно будет дотянуть. Это дело принципа. Лидуня была против учебы в платном колледже. Я настояла.

Итак, я объявлю Косте, что ухожу от него. И из фирмы. Это понятно. Никаких игр, никаких фиктивных отношений. Надеяться на благородство моей собственной акулы капитализма не приходится. Он, конечно, озвереет. Но перекрывать мне кислород не станет. Это случится само собой. Кто это так расхрабрится, что возьмет на работу сбежавшую жену Скоробогатова?

Конечно, Костя предложит алименты… С чего это я так уверена? Какие алименты? Он никогда не даст мне развода. Он скорее убьет меня, чем отпустит на свободу.

Ну, в принципе можно не разводиться. Что я, замуж собираюсь?

Не лукавь. Ты ищешь возможность не рвать с ним все связи.

Что делать? Кто сможет мне помочь? Генка. Конечно. Ведь именно ему Академик поручил заботиться о моем благополучии. Вот и пусть себе.

Еще кто? Хачик. Ему нужен руководитель аналитической группы. Скоробогатов несколько раз обошел его, и Хачик знает, с чьей подачи. Он возьмет меня еще и затем, чтобы досадить конкуренту. Только не знаю, что должно случиться, чтобы я начала работать против Кости.

Перед глазами синие глаза, лукавые и ласковые:

«Лена, Леночка моя!»

Об этом я думать не буду.

Кто еще может мне помочь?

Лариса. Среди их прихожан вполне можно найти подходящего работодателя. Это на крайний случай.

Кротов из мэрии. Им нужен человек в Департамент образования. Он звал.

Марцевич из «Орго-пресс» предлагал попереводить для них. У меня все же четыре языка.

Я вспоминала все новые имена. Странно, оказывается, моя зависимость от Скоробогатова — это мой выбор. Я вполне могу обойтись без его материальной поддержки. Даже сохранив прежний уровень потребления.

Поняв это, я с ужасом осознала, что нет никаких препятствий для моего разрыва с господином Скоробогатовым.

Я сообщу Генке о решении развестись, он поставит в известность моего мужа, и все. Все?!

Я вытерла слезы, встала с постели и вышла на балкон. Ночь мне не понравилась. Было темно. Ни лучик луны, ни случайный огонек не рассеивали мглу.

Такой же мрак окутывал мою душу. Я вернулась в комнату и села на постели, плотно закутавшись в одеяло. Мучительно хотелось, чтобы Костя был рядом. Я соскучилась по нему. Сейчас похвалила себя за поцелуй в кабинете.

У нас не было заведено целоваться при посторонних.

Да что там! У нас вообще не было заведено целоваться днем. И обниматься. Все это только ночью. Всегда существовали два типа отношений: ночные и дневные. Если просто: ночью — любовь, днем — дружба. Моя блажь.

Синдром надвигающегося климакса. Чего я выпендривалась? Боялась, что Костю отпугнет чрезмерная любовь?

Или боялась этой самой любви? Стеснялась своего возраста? Но ведь я здорова, полна сил и привлекательна.

Все дело в нашем браке. Он был задуман как фиктивный. И хотя мы сразу стали близки, не были произнесены нужные слова и в наших отношениях всегда присутствовала фальшь.

Я боялась, что настанет момент и Костя вспомнит, что наш брак — всего лишь договор о партнерстве.

Скоробогатов появился на даче на следующей день к вечеру.

Стояла страшная жара. Мы с Танькой сидели в грядках и спорили, пытаясь определить, что посадил приходящий садовник.

Подруга приехала утром по моему вызову и привезла прорву продуктов и два ящика пива.

Юра таскал в дом коробки и пакеты, а таксист таращился на то, как мы с Танькой обнимаемся. Основным объектом его внимания была, разумеется, Танька в костюме с воланами, оборками и плечиками, сшитом в турецкой глубинке. Костюм имел необыкновенный оранжевый цвет и туго облегал все пять с лишним пудов ее живого веса. Дополняли зрелище жгуче-черная начесанная копна волос над круглым лицом и босоножки на высоченной платформе, которыми заканчивались ножки, напоминающие формой рояльные. Я с моими пятьюдесятью килограммами, в джинсовых шортах и майке, со стрижеными кудряшками выглядела рядом с подругой (сестрой) незначительной.

— Что случилось?

Танька послюнявила палец и стерла ярко-лиловую помаду от своих поцелуев с моей щеки.

— Соскучилась.

— Не ври! Черт-те сколько не звонила! И дома не жила. Тебе Милка в пятницу на автоответчик наговорила. Знаешь?

— Нет.

— Почему? Дома не была?

— Нет. Я в Женеву ездила.

— Ни фига себе! Зачем?

— В институт красоты.

— Да? Чего-то я красоты никакой не вижу, одни синяки под глазами. Ревела?

Мы сели в беседке в саду. Юра оделил нас пивом, потоптался и ушел. Танька проводила его взглядом, отхлебнула, довольно пожмурилась. Посидев, глотнула еще и, вытерев ладонью капли с подбородка, вернулась к допросу:

— Из-за чего ревела?

— Из-за евроремонта.

— Где?

— В моей квартире.

— Ты сделала ремонт? Клево. А плакала чего?

Испортили?

— Да нет. Костя сделал ремонт, пока меня не было. Сам.

— Что значит сам?

— То и значит…

— Не спросив тебя? — потрясенно догадалась Танька, и слезы опять полились по моему лицу.

Танька поняла все сразу, но происшедшее никак не могло уложиться в ее сознании.

— Вот блин! Он что, обалдел? Ты что, в своем доме не хозяйка? Ну я тебе скажу… Это прям ни в какие ворота. Дом — дело женское. Да вообще, какое он право имел? Не им нажито, не ему и проживать.

— Он хотел как лучше, — вдруг подал голос Юра.

Он принес еще две совершенно никому не нужные бутылки пива.

— А ну иди отсюда! — распорядилась Танька и, когда расстроенный парень, держа в каждой руке по бутылке, ушел, сочувственно покивала головой. — Переживает. Тоже ведь не знает, на каком теперь свете.

Целый день мы с Танькой бездельничали. Валялись на лужайке, пили пиво, что-то ели, уговорили Юру свозить нас на речку искупаться.

За это время обсудили массу проблем — личных и государственных — и, вконец одурев от безделья, решили заняться огородом.

Когда-то в детстве нам приходилось полоть, работы мы не боялись. Трудность заключалась в том, как отличить полезную культуру от сорняков.

Именно анализом зеленых насаждений мы с Танькой и занимались, для чего встали на колени и локти, приблизили лица к земле и оттопырили зады.

Вот их-то (зады) и увидел господин Скоробогатов, нашедший нас по голосам.

— Бог в помощь! — пожелал он нам. Я от неожиданности вскочила на ноги, а Танька, наоборот, плюхнулась на живот и ткнулась лицом в землю.

Я испуганно охнула, а Костя нагнулся и, ухватив Таньку за пояс, легко поднял ее и поставил на ноги.

— Добрый день, Татьяна Ивановна, — ласково сказал он и своим белоснежным носовым платком очистил от грязи кусочек тугой щеки и приложился к нему губами.

— Здравствуй, кум, — сверкнула Танька белыми зубами (год назад Костя и Танька крестили первого внука Ларисы и Николая). — Пойду-ка я умоюсь да чай поставлю. Приходите попозже, перекусим.

И Танька, чуть переваливаясь, но резво, понесла свои пуды к дому.

Господин Скоробогатов повернулся ко мне и заставил себя взглянуть мне в лицо. Я видела, что ему трудно. Мне тоже было не по себе. Я волновалась и, прикусив нижнюю губу, смотрела в знакомое до мельчайших подробностей, такое милое мне лицо.

Его приезд был полной неожиданностью для меня.

Дело в том, что этот человек по жизни спокойный как удав, и только я могу его вывести из себя настолько, что он срывается на крик. Случается это не часто.

Но случается.

Бывает, что я считаю себя виноватой в ссоре. Иногда нет. Но делать первый шаг к примирению всегда приходится мне.

Если я признаю себя виноватой, мне не трудно извиниться. Но инициатором большинства ссор бывает господин Скоробогатов. Понимая, что виноват, мучаясь сознанием вины, он тем не менее не может заставить себя подойти ко мне. Нет, потом он покается и постарается заслужить прощение. Все это будет. Но для начала мне следует его к этому поощрить.

Не пробовали первым мириться с обидевшим вас человеком? Вот то-то и оно.

Подходить приходилось, переступая через собственную гордость, но выхода не было. Причина в том, что у господина Скоробогатова имеется странная особенность. Поссорившись со мной, он перестает есть.

Нет, это не шантаж, призванный разжалобить жену.

Костя действительно теряет интерес к еде.

Так что я в полном недоумении смотрела на господина Скоробогатова. И увидела, что он очень хорош в своей голубой рубашке с короткими рукавами, открывающими загорелые мускулистые руки.

Эти руки протянулись ко мне, я невольно сделала шаг назад. Руки опустились.

— Зачем ты приехал?

— Я хочу, чтобы ты вернулась домой.

— Нет.

Я медленно повернулась и сделала несколько шагов по борозде, ощущая его присутствие за моей спиной.

— Что ты собираешься делать? — безразлично спросил он, когда мы достигли лужайки.

— Я не готова говорить об этом. Я не хочу ссориться. Я очень устала за последние дни.

— Лена, я приехал сказать, что мы получили заказ для Зеленодольска.

— Поздравляю.

Я была действительно рада, но у меня не было сил на проявление эмоций. Его присутствие мешало мне. Я хотела остаться одна.

— Спасибо. Это во многом и твоя заслуга.

— Вот как?

У меня не было слов и не было желания говорить.

Его лицо вспыхнуло от гнева, но ему пока удавалось сдерживаться.

— Ты могла бы проявлять больше интереса к делам мужа.

Момент показался мне подходящим.

— Хорошо, что ты заговорил об этом. Если помнишь, в основе нашего союза лежало мое обещание Академику оформить с тобой фиктивный брак.

— И что? — насторожился Скоробогатов.

— Я выполнила свое обещание?

Он кивнул, не сводя с меня потемневших глаз.

— Ну вот, теперь, я считаю, самое время союз расторгнуть…

— Объясни доходчиво, о чем ты говоришь?

— Не притворяйся. Я считаю, что пришло время оформить развод.

— Это с чего вдруг я должен разводиться?

— Не вдруг. Я больше не хочу.

— Чего ты не хочешь?

— Играть в эти игры.

— Какие игры? Ты можешь сказать прямо, что случилось? Ты рассердилась из-за квартиры? Ладно. Хочешь, куплю новую? Не хочешь. Я звонил в фирму, они обещали за два дня восстановить твою спальню и кабинет.

И этого не хочешь? Чего тебе вообще надо? Чтоб я сдох?

Он еще не кричал, но в его обычно поразительно чистом голосе появилась легкая хрипота, предвестница бури.

Я отвернулась, чтобы не видеть, как его лицо искажается от гнева.

Он схватил меня за плечи и повернул к себе, не давая отвести лицо.

— Если ты еще раз, даже в шутку, назовешь наш брак фиктивным, я…

Он замялся, придумывая угрозу пострашнее. Трудность заключалась в том, что господин Скоробогатов очень ответственно относится к словам и, если что-то пообещал, всегда выполняет.

Я пришла ему на помощь:

— Ты делаешь мне больно…

Но он не хотел менять тему разговора и не хотел меня отпустить, поэтому и моей реплики услышать не захотел.

— Наш брак никогда не был фиктивным, что бы ты ни придумывала. У нас совместное имущество и супружеские отношения.

— У нас нет совместного имущества и нет супружеских отношений. Мы просто вместе работаем и иногда вместе спим.

— Прекрати! — Вот он и заорал. — Все, что у меня есть, оформлено в совместное владение. А сплю я с тобой потому, что ты моя жена?

Он вдруг осознал, что орет прямо в мое испуганное лицо. Замолчал, помотал головой, укоризненно взглянул на меня.

Вдруг он опустился на траву и, дернув меня за руку, усадил рядом. Заговорил, глядя перед собой и теребя крепкими пальцами "сорванную травинку:

— Я думал, не переживу этой истории. Вернулся из Питера, тебя нет. Юра говорит: два дня назад улетела в Женеву. Зачем? Почему? Звоним в отель — нет. Олег сел на телефон, обзвонил что мог — нет, не было и слыхом не слышали. Куда делась? Что делать?

Где искать? Как? Бергману звонить нельзя. Там такие деньги… Засветим мужика, его могут просто убрать. Я начал сходить с ума. Счастье, у Олега был билет и виза. Он ведь должен был с тобой лететь. Как тебе пришло в голову, что я тебя одну отпущу? Олег улетел, сумел связаться с Бергманом. Звонит мне: жива, здорова, в клинике. Я успокоился. А тут это похищение.

У меня ведь нет никого, кроме тебя. Мне любить больше некого. Да я и не хочу. Если правду, я и детей бы не хотел. И родителей. Я потому вчера и завелся из-за Ляльки.

Потом всю ночь не спал, все думал: что случилось? Почему ты так к моему подарку отнеслась? И не понял.

Мы как-то с тобой об этом не говорили. Вроде это само собой разумеется, а мы уже не очень молодые для признаний. Я тебя люблю. И знаешь, если честно, всегда был уверен, что ты меня любишь. Просто ни разу не усомнился.

А вчера… Я все вспоминал. Всю нашу жизнь с тобой. День за днем. И у меня твой образ все время распадался. Вот ночью: нежная, любящая, открытая, вся моя до капельки. А вот днем: спокойная, ироничная, преданная, надежная, но отстраненная, чужая. Я измучился. Мне в голову не приходило, что мы можем расстаться. И твои слова о разводе обухом по голове.

Так что уясни: я сделаю все, что хочешь, буду таким, как скажешь, но ни о каком разводе не помышляй. Это ясно?

— Ясно, — кивнула я, чувствуя, как вся моя растроганность, вызванная его признаниями, улетучилась. Осталось только желание поставить на место зарвавшегося собственника. — Хорошо. Я согласна признать наш брак состоявшимся фактически, другими словами, законным. И что, тебе кто-то сказал, что такие браки нерасторжимы?

Поговорю с Яковлевым и подам на развод.

— Даже не думай об этом. Никакого развода!

— Посмотрим. Ну а поскольку ты не желаешь вести себя цивилизованно и прибегаешь к угрозам, я и работать у тебя не буду. Заявление напишу прямо сейчас.

Я встала. Он тоже вскочил и снова схватил меня за плечо.

— Делай что хочешь. Раз тебе шлея под хвост попала.

Я поморщилась. Он криво усмехнулся. Его лицо побледнело, глаза холодно поблескивали.

— Но пока ты еще у меня работаешь, изволь выполнить задание.

— Последнее, — секунду помедлив, согласилась я.

Мне не хотелось враждовать с господином Скоробогатовым. Силы ведь явно не равные.

К тому же мою непримиримую позицию ослабило то, что сейчас, когда он стоял близко и я чувствовала на плече его руку, все мое истосковавшееся по нему тело устремлялось к его телу, излучающему мужскую силу, знакомому и желанному. Больше всего хотелось обхватить его руками и прижать лицо к сильной теплой шее.

Видно, я чем-то выдала себя, потому что Костино лицо вдруг стало открытым и нежным. Он порывисто обнял меня и, прижав к себе, зарылся лицом в волосы.

Я дала себе немножечко понаслаждаться, потом высвободилась, правда, достаточно мягко.

— Ну хорошо. Что я должна сделать?

Костя огорченно поморгал колючими черными ресницами.

— Я хочу устроить небольшую вечеринку.

— Сколько человек?

Он что-то прикинул в уме.

— Человек двадцать. Или чуть больше.

Теперь наши голоса звучали спокойно. Мы занимались привычным делом, хорошо понимали друг друга и смогли расслабиться.

— — Куда ты хочешь их пригласить?

— Не знаю. Но не в ресторан. Хотелось бы по-домашнему.

— А что, если здесь? С ночевкой.

— Неплохо. Мне нравится. Дом в порядке. Места много. Сад.

— Я могу попросить Таньку остаться. Она мне поможет, потом с нами повеселится.

— Я сам с ней поговорю. Что тебе еще надо?

— Дай сообразить. Вера Игоревна будет? А Генка с Мариной? Ну, тогда я продиктую Вере список продуктов, они с Мариной приедут пораньше, и мы все сделаем.

— Таким образом, после размещения заказа на этих двух предприятиях постоянную оплачиваемую работу получат еще почти двадцать тысяч человек. А значит, в двух городах, вся инфраструктура которых ориентирована на эти заводы, снова начнется жизнь.

Голованов тряхнул седеющей головой, окинул взглядом присутствующих и сел в кресло. Скоробогатов кивнул в сторону Геннадия Яковлева, тот встал и заговорил, сверяясь с записями в блокноте:

— С начала года нам удалось получить заказы иностранных производителей и разместить их на предприятиях на общую сумму…

Он прочитал цифру из блокнота, и собравшиеся одобрительно переглянулись.

— Это соответствует годовому бюджету Москвы, — заметил Кротов и обеспокоенно обратился к Голованову:

— Где гарантия, что деньги пустят на дело, а не разворуют?

— Мы и размещаем заказы только на тех предприятиях, где руководители — наши люди.

Кротов кивнул. Яковлев, пошуршав своими записями, продолжал:

— Привлечение иностранных инвестиций не самоцель, а способ раскрутить процесс восстановления промышленности. Наш следующий шаг — налаживание надежных связей между всеми производителями. Кроме того, необходимо срочным порядком внедрить новые технологии, что позволит вывести первую группу наших производителей на внутренний и мировой рынки.

Нами предприняты следующие шаги.

Во внимающей тишине зазвучали цифры, имена… Я встала и тихонько вышла из кабинета. На пороге остановилась. Господин Скоробогатов что-то с подъемом говорил, сияя яркими глазами, а пятеро его единомышленников слушали с предельным вниманием.

С самого начала вечеринка шла заведенным порядком. Гости были пунктуальны, съехались в течение четверти часа. Шумно здоровались, перебрасывались шутками, смеялись, направляясь к накрытому на веранде столу. Рассевшись кто где хотел, отдали должное выпивке и закускам. Присутствующие были знакомы между собой, делали одно дело, и неловкости за столом не возникало. Все было естественно и мило.

Потом гости разбрелись по дому и саду, Марина и Вера помогли мне убрать со стола и отправились покурить на свежем воздухе. Танька сидела на веранде с Олегом и его женой. Все остальные были при деле и на виду.

Юра и Вадим раздавали гостям напитки. Издалека я понаблюдала, как Вадим угостил себя коньяком, и показала ему кулак. Он покраснел и покаянно прижал ладонь к груди.

Шестеро мужчин оставались в кабинете. Я прикинула, чем бы их угостить, собрала поднос и понесла им.

Они праздновали очередную победу. Еще два русских городка вернутся к жизни. А они будут готовить следующий этап.

Эти люди, именующие себя в шутку комитетом, обладали знаниями, талантом и связями. Они не стремились ни к власти, ни к сверхбогатству. Их целью было восстановить славу России. Они многое могли и ничего не боялись. Они не афишировали свою деятельность и не декларировали свои цели, они просто работали, изыскивая возможности, строя, создавая, привлекая все новых людей, находя умных, честных, деловых… Это была невидная, медленная, каждодневная работа. И делали ее не только они, но эти шестеро были близкими надежными друзьями.

Яковлев нашел меня в дальней беседке. Он сел рядом и тоже закурил.

— Ты как? — спросил заботливо.

— Ты о чем?

— Да о твоем приключении.

— Почти забыла. Ген, а это действительно большое дело?

— Какое?

— Заказ.

— — Действительно.

— То-то кормилец сияет. Я его таким не знаю.

— Ты его вообще мало знаешь…

— Наверное.

Мы помолчали. Генка потушил сигарету о каблук и щелчком отбросил в кусты. Его бледное невыразительное лицо выглядело задумчивым. Этот мужчина десятью годами моложе меня — мой близкий друг. Он достался мне в наследство от Академика и заботился обо мне все время, пока я была одна. Теперь он руководит юридической службой у Скоробогатова, но по привычке присматривает за мной. А вот с его женой Мариной у меня дружбы не получилось, хотя мы постоянно общаемся и очень доверяем друг другу.

— Костя — редкий человек. Именно поэтому из всех своих учеников в наследники дед выбрал его.

— Ген, я все хочу тебя спросить: почему ты Академика дедом зовешь?

— Да потому, что он мне дед…

Я с удивлением воззрилась на Генку. Мы были знакомы десять лет, я встретила его в доме Академика, но даже не подозревала об их родстве.

— Жили-были две сестры. Одна вышла замуж за моего дедушку, а другая — за будущего Академика.

— Но его жена умерла совсем молодой.

Генка кивнул и продолжал свое повествование напевным голосом, словно рассказывая сказку:

— Жена Академика умерла очень рано, еще до того, как родилась моя мама. Наша семья жила в деревне на Урале. Я был глуп и самоуверен. Как же, первый парень на деревне! Школу окончил за восемь лет. Мне еще шестнадцати не исполнилось, а я решил — еду в Москву. Как ни отговаривали — ни в какую. Тут бабушка и вспомнила сестру Галочку, что вышла замуж в Москву за студента. Нашла бумажку с фамилией и старым адресом. Отец меня повез. И ты знаешь, нашли его.

Адрес дали в адресном бюро. Приехали. Он нас встретил, расспросил и признал. Знаешь, он хранил такое же фото, как бабушка. Две сестрички-девочки в обнимку в объектив таращатся.

— Ген, а тебе не было обидно, что ты единственный родственник, а он все чужим людям оставил, а тебе ничего?

— Смеешься? Как это ничего? Ты дальше слушай.

Отец уехал, а дед снял мне квартиру у профессорской вдовы с полным пансионом и устроил на подготовительные курсы на юрфак МГУ. Так я у Оксаны Михайловны до диплома и жил. К этому времени благодаря ей меня ни по выговору, ни по манерам от столичного жителя было не отличить. Дед и дальше помогал: аспирантура, защита диссертации. И главный подарок — устроил меня работать в одно место, где давали московскую прописку и отсрочку от армии. Потом помог квартиру купить.

Когда его не стало, сама знаешь, у нас с Мариной все было: прекрасная квартира, машина, гараж, работа и связи. Надежные связи с очень приличными людьми.

А это больше, чем деньги.

Я кивнула, признавая его правоту. Генка разговорился. Ему нравилось рассказывать мне о деде.

— Предок деда прибыл в Россию по призыву Екатерины Второй. Вся остальная кровь в нем русская, а фамилия осталась. Времена бывали разные, ему сколько раз советовали: смени фамилию. У бабки — Матвеева; у матери — Федосеева; у жены — Стрижова.

Нет, ни в какую. Гордый.

Но русской идеей был одержим. «Нет большего счастья, чем родиться русским в России». И работал во славу Родины. Сделал много. Ученых советская власть умела ценить. Дед имел все. Но в последние годы начался развал. Умные люди почуяли ветер перемен и начали делать деньги. Кто-то объяснил суть вещей деду. Кто-то, кому он верил. Дед понял: процесс не остановить — и решил спасти хоть что-то для будущей России.

— Он был не совсем нормален?

— Нормальнее других. Он предвидел, что рано или поздно появится возможность восстановления, и хотел быть готовым. И прекрасно понимал, что в первую очередь будут нужны деньги, и начал их зарабатывать, для чего пригодился опытный завод. Еще люди.

Они были, не много, но были. Его друзья, ученики, единомышленники. Плюс новые технологии. Ты что думаешь, Скоробогатову он деньги оставил? Денег не много. Ты была хранительницей уникальных идей и разработок Академика. И не только его. Поэтому так важно было твое участие в договоре. А кстати, ты знаешь, за что сидел Скоробогатов?

— За хищение?

— Нет. Государство получало свое сполна. Естественно, нарушения на заводе были, но дед Костю берег, и тот занимался легальной деятельностью. А все, что могло быть определено как противозаконное, шло через деда. Организовано все было хорошо. Деда бы сроду не поймали, но за ним ходил КГБ. Деду было предложено закончить один серьезный проект, от которого он в свое время отказался по этическим соображениям. Он послал ходоков в грубой форме, тогда ему сели на хвост, раскопали завод и решили прижать строптивого Академика.

Они бы вряд ли его посадили. Заставили бы работать на себя. Хотя кто знает? Но когда арестовали документацию, там не обнаружилось никакого упоминания Академика. Представляешь? Вообще ничего.

Скоробогатов оказался готов к аресту и получил десять лет. Вломили ему со злости по полной. А дед начал готовиться к его возвращению.

Пришла Марина, подозрительно оглядела нас, сидящих на разных концах скамейки, села между нами, позволила Генке обнять себя.

— Там Головановы и Жуков домой собираются.

— Пойду прощаться. Вы останетесь?

— Да, мы переночуем. Ты иди, мы посидим, покурим.

Гости не торопясь разъезжались. Мы с Костей вместе проводили всех до машин.

Наконец остались только Вера, Танька, Яковлевы да охранники. Решили попить чаю. Юра включил электрический самовар. Все собрались в круге света у стола.

Костя стоял на веранде, опершись плечом о столбик крыльца, и смотрел в темный сад.

— Костя, — позвала я негромко, и он медленно повернул ко мне голову, но не шевельнулся. Его лицо выглядело усталым и постаревшим, оживление покинуло его. — Иди пить чай.

Он не ответил. Я подошла к нему и встала рядом.

— Устал?

— Да, — безжизненно ответил он и добавил:

— Лена, мне надо ехать.

Я удивилась и коснулась его рукава; он не отреагировал на мое прикосновение, и я удивилась еще больше:

— Разве ты не останешься?

— Нет. Я поеду в Москву.

Что ему делать в Москве на ночь глядя?

— Как хочешь. Выпей чаю.

— Не хочу. Пусть ребята пьют, и поедем.

Он был какой-то неживой, не похожий на себя. Я не могла понять, что с ним случилось. Наверное, просто устал.

— Костя, я хочу, чтоб ты знал: я горжусь тобой!

— Правда? — Он неприятно усмехнулся. — Поэтому и побеседовала с Яковлевым?

Он с непонятной мне болью посмотрел глубоко-глубоко в мои глаза и вдруг легонько провел тыльной стороной ладони по моей щеке снизу вверх и, сбежав с лестницы, скрылся в саду.

Я осталась стоять, тупо глядя в темноту, недоумевая, чем его мог так опечалить мой разговор с Яковлевым. Мы вообще часто и подолгу говорим с Генкой, и Костя всегда относился к этому спокойно. Разве что подсмеивался над нашей манерой перезваниваться два-три раза в неделю.

Только ночью я где-то между снами вспомнила, что пообещала мужу переговорить с Яковлевым о разводе. Я вскинулась со сна и больше не уснула. Костя не знал, что моя решимость расстаться с ним сильно поколебалась. И причиной был именно разговор с Яковлевым.

— ..Лена, он действительно не понимает, почему ты так завелась из-за квартиры. Он не знал дома: интернат, казарма, общежитие, коммуналка, камера, барак. Для него дом — это просто место, где спят, а не святыня, как для тебя. Мы ему говорили, что нельзя делать евроремонт без твоего согласия. Но он уперся.

Страшно гордился собой и радовался, что успел к твоему возвращению.