Банкирша

Часть 2

Уже три дня я жила дома. Как господин Скоробогатов и обещал, фирма, делавшая евроремонт, восстановила прежний вид спальни и кабинета. Вся остальная часть квартиры сияла великолепием, но казалась чужой и даже враждебной.

Два предыдущих дня я занималась налаживанием быта и ждала. Напрасно. Господин Скоробогатов не появился.

Не выдержав неизвестности, я собралась и отправилась в офис. Шеф отсутствовал. Я оставила на столе секретаря сводный аналитический отчет.

Господин Скоробогатов категорически отказывался считывать информацию с экрана компьютера, поэтому отчет распечатывался в единственном экземпляре.

По дороге к приемной, преодолевая некороткий путь по коридору, я встретила одну из молоденьких секретарш. Лицо девочки не было мне знакомо, мое ей тоже, и на мою улыбку девица ответила взглядом, полным холодного безразличия.

Другими словами, приняв меня за посетительницу, она не кинулась ко мне, готовая к услугам, а облила волной пренебрежения.

— Вера Игоревна, у нас есть человек, который отвечает за персонал?

Идеальная секретарша подняла на меня спокойные серые глаза, отложила ручку и села иначе на своем вертящемся стуле, готовясь к разговору. Весь ее вид радовал глаз. Кроме скромненького серенького костюмчика. Костюмчик вызывал зависть.

— В каком смысле? — осведомилась Вера Игоревна.

— Ну офис-менеджер…

— Нет.

И она начала перечислять, загибая стройные пальчики:

— У нас есть начальник безопасности, начальник канцелярии, начальники служб…

— Выходит, каждое подразделение живет по своим правилам?

— Похоже…

— Сотрудник может явиться в офис в джинсах и вести переговоры «без галстука»?

— Я не думала об этом. Наверное, так.

— А кто регламентирует внешний вид секретарш?

— Не знаю. Или Зиновьева, или никто.

— За три шага по коридору я встретила девочку в мини-юбке, без чулок, и другую, не пожелавшую ответить на мое приветствие.

Вера Игоревна слегка насторожилась:

— Она вас не узнала.

— Разумеется. Именно поэтому. Ее работа — быть приветливой с любым, кто переступит этот порог. Я могу попросить вас собрать где-нибудь всех девушек?

— Да. Через четверть часа в зале заседаний.

Эти пятнадцать минут у меня ушли на то, чтобы сформулировать требования к внешнему виду и манере поведения сотрудников (сотрудниц) секретариата.

Я изложила тезисы стайке разнокалиберных и разномастных девиц и категорически заявила, что невыполнение любого пункта автоматически повлечет за собой немедленное увольнение.

Сотрудницы, озадаченно переговариваясь, отправились к местам прохождения службы, а я, довольная, прибыла домой и уселась ждать реакции господина Скоробогатова на мое вопиющее самоуправство.

Время шло, и ничего не происходило. Вернее, происходило самое худшее. Господин Скоробогатов проигнорировал мою выходку.

От тоски я без всякой необходимости попила чаю и прилегла на постель поверх покрывала.

Огромную квартиру окутала тишина. Я лежала, такая маленькая, незащищенная, одинокая и никому не нужная.

В первый год нашего союза господин Скоробогатов был занят день и ночь. Он куда-то ездил, с кем-то встречался. А когда бывал дома, непрерывно разговаривал по телефону, что-то писал, читал неведомые бумаги…

В квартире постоянно толпились какие-то люди.

Кто-то приходил, кто-то уходил. Одни забегали на минутку, другие проводили целый день, а кое-кто и оставался ночевать…

Их всех приходилось кормить. Каждый день я варила борщ в восьмилитровой кастрюле, крутила по сотне котлет, пекла пироги…

Иногда, выйдя ночью в туалет, я видела свет в кухне и, зайдя, обнаруживала там едоков.

Господин Скоробогатов легко, как нож в масло, вошел в новое состояние и в новые отношения.

Свобода физическая, свобода выбора и еще какие бывают свободы… И он как рыба в воде.

Я скоро перестала удивляться. Работая как одержимый, господин Скоробогатов, казалось, весь мир заставлял вращаться вокруг себя. Нашлось дело и мне.

В сопровождении Олега Чешко я колесила по стране, встречалась с людьми, передавала то, что нельзя было доверить обычным каналам связи.

Олег — тридцатилетний, дурашливый, абсолютно лишенный чувства страха и предельно надежный, теперешний начальник службы безопасности у Скоробогатова, тогда был моим постоянным спутником. Мы попадали в разные — порой неприятные, порой откровенно опасные — ситуации. Но у меня не только волос с головы не упал, на меня не осмелилась сесть ни одна пылинка.

Олегу есть за что благодарить Скоробогатова.

Осужденный за превышение допустимой обороны (подстрелил мерзавца при задержании, когда тот кинулся на него с ножом), а на самом деле за то, что слишком близко подобрался к сильным мира сего, в лагере лейтенант милиции Чешко был обречен на скорую мучительную смерть. Господин Скоробогатов спас ему жизнь. И обрел преданного друга.

В те времена мы редко виделись. Иногда я заставала Костю на кухне. Он что-нибудь ел и глядел прямо перед собой, напряженно обдумывая очередную операцию. На худом лице огромные глазищи. В них хитрый блеск и какое-то недоступное мне знание.

И уж совсем редко по ночам в мою дверь раздавался стук. Он просовывал голову и неизменно спрашивал:

— Не помешаю?

И наступали чудесные минуты, наполненные нежностью. Костины губы чуть горчили от табака, дыхание пахло зубной пастой. Горячие неумелые руки робко двигались по моему телу. У меня кружилась голова.

Я обнимала Костю, и он, затихал, согреваясь в моих руках.

Для него это было самым главным. Он мог лежать сколь угодно долго совершенно неподвижно, сводя меня с ума, доводя до исступления.

Бывало, что усталость брала свое и он засыпал. а я лежала рядом, с удивлением прислушиваясь к бушующему во мне желанию.

Но чаще в какой-то момент мужское тело в моих руках становилось властным и нетерпеливым.

Его поцелуи обжигали кожу, сильные руки по-хозяйски уверенно обнимали меня.

Наша близость была источником радости для нас обоих. Мы встретились уже не очень молодыми людьми, но так уж случилось, что эта сторона человеческих отношений была нам малоизвестна. И мы вместе открывали ее для себя.

Нежные теплые губы легко коснулись моего лица.

На границе между сном и явью мне показалось, что он рядом, и по моему телу волной прокатилась дрожь.

Господи! Помоги мне. Чего это вдруг я начала об этом вспоминать? Мне уже пора о душе подумать, а я без мужика измаялась.

Я попыталась себя усовестить и, кажется, начала засыпать.

Резкая тревожная ночная трель телефонного звонка. Трясу головой, пытаясь проснуться. На часах двадцать пять минут десятого. Значит, я сплю всего минут десять — пятнадцать, а разоспалась, никак не проснусь.

Трубка выскальзывает из непослушных пальцев, но мне все-таки удается пристроить ее к уху.

— Мама…

Какой тоненький больной голосок. Больно бухает сердце. Лялька, девочка моя.

— Мама!.. — тоненько плакала трубка.

— Лялька, доченька, что? Кто обидел?

— Я умираю, мамочка. У меня рак. Рак печени.

— Нет! Лялька, девочка моя, нет.

Этого не может быть. Лялька, девочка моя, этого не может быть. Я поверила. Почему я сразу поверила?

— Да. Мамочка, я боюсь. Сегодня они сказали, мне осталось три месяца. Я не хотела тебе говорить.

Мне было стыдно. А теперь… Я не верила, что умру, думала, справлюсь. Но у меня боли. Болит и болит.

Все время. К кому только Миша меня не возил. Надежды нет. Сегодня мне назначили уколы. Наркотики.

Это конец.

— Подожди. Не паникуй. Врачи могут ошибаться.

— Они не ошибаются.

— Даже если не ошибаются. Три месяца — не завтра. Еще есть время. Мы поедем за границу. В лучшую клинику. Наверняка где-то умеют лечить твою болезнь. Мы узнаем где и поедем.

— Уже поздно. Меня нельзя вылечить.

Но тихий слабый голос у моего уха зазвучал иначе.

В нем появилась слабая надежда. И я продолжала, обрадованная и этой малостью:

— Пусть не вылечат. Будешь жить не очень здоровой. Не ты одна, таких много. Лишь бы подольше.

— Мамочка, я люблю тебя!

Я почувствовала, что она улыбается, и слезы, медленно скапливаясь в моих широко раскрытых глазах, перелились через край. Я не всхлипнула, не шмыгнула носом, бодро и ласково закончила разговор и только потом уткнулась мокрым лицом в сложенные на столе ладони.

Лялька, Лялька, девочка моя…

Как случилось, что мы стали чужими?

Я обиделась на жестокие слова, сказанные Лялькой в пылу ссоры. Почти три месяца мы не общались совсем. Потом я позвонила и наговорила на автоответчик приглашение на свадьбу. Дочь не пришла, и я снова обиделась.

Миша чем-то объяснял отсутствие жены. Не вспомнить. Я лелеяла свою обиду, а не подумала, что испытала Лялька, прослушав автоответчик. Ее мать выходит замуж, но не приехала поговорить, не познакомила с женихом, даже по телефону пригласила не лично, а через автоответчик…

Лялька решила, что я вырвала ее из своей жизни, обиделась и поступила так же.

За эти годы мы несколько раз встречались: на юбилее Николая, у Таньки, когда в прошлом году приезжал Пашка, и, конечно же, на различных светских мероприятиях. Встречи всякий раз были в присутствии большого числа людей.

Лялька держалась вежливо-отстраненно, мы улыбались друг другу, перекидывались парой слов и расходились.

«Я воспитала монстра», — говорила я себе, и мое сердце обливалось кровью. Я тосковала по дочери.

Но время шло. Я училась обходиться без постоянного присутствия Ляльки в моей жизни.

Тем более что в ней все больше места занимал Костя.

Моя новая жизнь налаживалась. И, насколько мне было известно, Лялькина тоже.

Перед отъездом в Женеву, еще до того как я узнала о поездке, я по делам своего фонда посещала префектуру Южного округа.

Лялька вышла из кабинета префекта. Моя очередь была следующей. Я встала, мы столкнулись лицом к лицу и неожиданно обнялись. Лялька показалась мне усталой и постаревшей. Я спросила, как у нее дела.

Она ответила, что очень устала, много работает, через два часа улетает на неделю в Киев.

Секретарь пригласил меня в кабинет, мы с дочерью еще раз обнялись и условились созвониться через неделю.

— Чао, Акулька! — сказала Лялька и улыбнулась своей прелестной улыбкой.

Как я была счастлива! Сколько радостных планов я строила! Как мечтала!

Я позвонила Ляльке из аэропорта. Ее не было ни на работе, ни дома. Я побеседовала с ее автоответчиком.

Вернувшись в Москву, я позвонила Ляльке, и опять дома никого не было. На работе секретарь соединил меня с Мишей. Его голос звучал нейтрально:

— Лялечка очень занята. Я передам, что ты звонила. Думаю, она свяжется с тобой, когда будет посвободней.

От его голоса из глубины души поднялась загнанная туда застарелая неприязнь. Я привычно подавила ее, оставаясь приветливой до конца разговора.

Миша не сказал мне о болезни своей жены ни слова.

Начальный шок от Лялькиного звонка начал проходить. Мой мозг лихорадочно работал, составляя план действий по спасению моего ребенка.

Главное, найти врача. Безразлично, в каком городе или в какой стране.

Но как его найти?

Я встала на колени перед письменным столом и выдвинула нижний ящик. Старая записная книжка перетянута аптечной резинкой, и все равно ее рассыпавшиеся листочки торчат в разные стороны. Аккуратно раскладываю листочки на ковре.

Телефон профессора Бронштейна обведен черной рамкой.

Григорий Львович был другом и личным врачом Академика. С его помощью Лялька переводила меня из городской больницы в клинику НИИ гинекологии, где меня с трудом выходили после неудачной операции.

Если бы он был жив, обязательно бы мне помог.

На похоронах профессора я познакомилась с его сыном, живущим в Америке, и он сказал, что внук Григория Львовича Лева окончил медицинский институт и работает в клинике деда.

Я поднялась с пола и, оставив книжку на столе, пошла за телефоном.

Он обнаружился на тумбочке у кровати. Я протянула руку и толкнула стоящий там же будильник. Будильник закачался, я остановила его ладонью и увидела, что показывают стрелки.

Двадцать минут после полуночи не лучшее время для телефонного звонка незнакомому мужчине. Хорошо, я попытаюсь найти Леву Бронштейна утром. Он должен знать, какой врач и в какой стране достиг наибольших успехов в лечении рака печени.

Если не найду Леву, обращусь в Академию медицинских наук, в Министерство здравоохранения.

Волнение мешало уснуть, мешало лежать спокойно, требовало выхода в действии. Я снова и снова представляла себе лицо дочери. И не могла поверить, что у нее рак. Лицо Ляльки было бледным, усталым, осунувшимся. Но на нем не лежала печать ракового больного, а ведь я видела, как выглядели за несколько месяцев до смерти моя мама и Академик.

Все больше и больше я уверовала в возможность ошибки. Если же это не рак, то ничего не потеряно.

Временами мое возбуждение сменялось апатией, страхом, сознанием бесполезности любого действия.

Но я не позволяла себе потерять надежду.

Очередной раз взглянув на часы, я увидела, что время движется к трем, и решила просто дождаться утра.

Ой, а деньги-то! Про них я и не подумала. Что, если сумма потребуется значительная, а у Кости не окажется столько свободных денег? Придется искать, а на это уйдет время.

Не раздумывая я схватила телефон, набрала номер и с удивлением слушала гудки. Минута, две, три…

Где он, черт побери, шляется в три часа ночи?

Мелькнула мысль, что я никогда не интересовалась, где проводит господин Скоробогатов ночи. И с кем.

Меня охватили злость и обида. Всякий раз, когда он нуждался во мне, я была на месте и готова помочь ему. Впервые он мне понадобился, и что же?

Черт! Эту проклятую квартиру сроду не обойдешь, впору пускать рейсовый автобус. И какая из комнат теперь Юрина? Раньше он спал на диване в холле, а теперь?

— Юра! — завопила я, стоя посредине какой-то европлощади неизвестного назначения.

Из одной из дверей вылетел взлохмаченный Юра в тренировочных штанах и с голой волосатой горой мышц над ними. Он хлопал глазами. Я заикалась от злости.

— Чем ты занят?

— Сплю…

— Молодец! Продолжай. Тебя для того и наняли.

— Что случилось?

— Какая тебе разница? Твое дело тело охранять, а живое оно или мертвое — тебе плевать!

— Вам плохо? Врача?

Вид разволновавшегося Юры неожиданно несколько успокоил меня. По крайней мере я перестала заикаться.

— Ты знаешь, где Константин Владимирович?

Кивок.

— Где?

— В казино.

— Что он там делает? — Идиотский вопрос.

Движение плечом. Не знает.

— Позвонить ему можешь?

Кивок.

— Позвони. Скажи, он мне нужен.

Кивок.

О Боже!

Я включила свет в кухне и поставила варить кофе.

Великолепие белых стен, блеск хромированных частей мебели и всевозможное оборудование делали кухню чужой и совершенно безликой.

Я избегала бывать здесь без необходимости. А когда-то это было самое любимое место в квартире. Да что в квартире, в целом свете.

Опять поднялась обида на господина Скоробогатова, уничтожившего мой столь любовно налаженный быт.

На душе стало окончательно тоскливо и муторно.

Страшно хотелось курить, но я решила этого не делать, чтобы не злить господина Скоробогатова запахом дыма. Он чрезвычайно тяжело бросал курить.

Выпив кофе, я поставила чашку в мойку, отложив мытье на утро. Потом все-таки вымыла, вытерла и убрала в шкаф. Привычные движения успокаивали меня.

Какое-то время постояла посреди кухни, бессмысленно глядя в стену, вздохнула и, выключив свет, встала у окна, отодвинув штору. Это окно выходит на подъезд, и я надеялась увидеть, как приедет господин Скоробогатов.

Не успели мои глаза привыкнуть к темноте, как раздался щелчок и вспыхнул свет.

Он стоял в дверях кухни. Ворот белой крахмальной рубашки распахнут, темные волосы в беспорядке, одна рука в кармане брюк под распахнутым смокингом, другая на уровне плеча упирается в косяк.

Привычно отметив мужскую привлекательность ладной фигуры, я подняла глаза на лицо.

Господин Скоробогатов изрядно выпил. Чтобы об этом догадаться, надо хорошо его знать. По виду он такой же, как всегда. Выдает его холодный блеск серо-голубых глаз да необычайная бледность лица.

Он толчком выдыхает воздух сквозь сжатые зубы.

До меня доносится запах коньяка. Костя терпеть не может коньяк, но пьет только его. Таким образом он регулирует потребление спиртного. Одна из его маленьких хитростей.

— Зачем звала? — недружелюбно поинтересовался господин Скоробогатов, ощупывая меня жадным взглядом.

Мне не понравился взгляд и то, как он стоит, подобравшись, словно перед прыжком.

— Мне нужно поговорить с тобой.

Я вдруг испугалась, что господин Скоробогатов откажет мне в моей просьбе.

— О чем?

— Костя, мне нужны деньги…

— Сейчас?

Господин Скоробогатов неприятно ухмыльнулся и вдруг…

Он отлепился от косяка, ногой закрыл дверь и сделал ко мне большой шаг… Я услышала тяжелое дыхание, и в тот же миг он, запустив руку мне в волосы, рывком поставил меня на колени.

Мои колени больно стукнулись об пол. Жесткая рука безжалостно надавливает на мой затылок, прижимает мое лицо к столу. Я почувствовала, как другая рука грубо задирает мой халат…

Происходящее показалось настолько нереальным, что первым моим чувством была растерянность. Потом я испугалась, что в кухню может войти Юра. А потом не осталось никаких чувств" только чувство неудобства позы.

Все закончилось так же неожиданно. Я почувствовала, что свободна, и с трудом поднялась на ноги.

Происшествие оглушило меня. Я не могла поверить, что подобное произошло со мной, не узнавала мужчину, которого, как мне казалось, знала до донышка, была обижена, раздосадована, напугана.

Прошло довольно много времени, пока мне удалось заставить себя взглянуть на господина Скоробогатова.

Он уже привел в порядок свой костюм и стоял у окна, отвернувшись от меня и ссутулив широкие плечи.

Я встала у него за спиной. Он обидел меня, но в тот момент я не хотела думать, почему он так поступил.

Меня занимали другие проблемы.

Почувствовав меня рядом, он медленно, словно с трудом, обернулся и посмотрел несчастными, больными, трезвыми глазами.

— С чего началось, тем и закончилось, верно? Ты ведь всегда считала меня способным на насилие. Нисколько не удивилась. Даже не сердишься.

— Я удивилась и сержусь. Мы еще поговорим об этом. Но не сейчас. Ты дашь мне денег?

В синих глазах появился нехороший блеск.

— Тебе настолько нужны деньги? Зачем?

Как-то сразу я поняла, что не хочу ничего ему говорить. Я смотрела в его лицо — такое знакомое, такое неизменно притягательное, и впервые мой муж был мне неприятен. В первую очередь потому, что я хотела искать у этого человека помощи и сочувствия.

Прищуренные чужие глаза не отрываясь смотрели на меня, ожидая ответа.

Было ясно, что я не хочу его денег. И не возьму их у него.

Я повернулась и, чувствуя навалившуюся усталость и пустоту, побрела прочь.

— Что, деньги больше не нужны? — насмешливо прозвучало сзади. Он шел за мной следом. — А может, они тебе и не были нужны?

Господи! Помоги мне, дай силу выстоять, пережить эту ночь.

У двери спальни Скоробогатов дернул меня за плечо, повернул к себе лицом. Он был в ярости.

— Так зачем ты звала меня?

Мне надо было срочно лечь. Голова кружилась, тело мгновенно покрылось холодным потом. Слабой, непослушной рукой я попыталась оттолкнуть мужа, но кружение перед глазами сделалось нестерпимым, потом все потемнело, я почувствовала, что сползаю по чужому телу…

Обморок был коротким. Я очнулась на руках Скоробогатова. Он положил меня на постель и сел рядом, глядя на меня встревоженно и совсем не зло.

— Тебе лучше?

Я кивнула, почувствовав боль в затылке от движения.

— Все уже прошло. Только слабость.

— Хочешь, я вызову врача?

— Не стоит. Мне надо просто поспать.

— Когда тебе нужны деньги?

— Мне не следовало просить их у тебя. Тем более звонить ночью.

— Зачем они тебе?

— Не важно.

Я чувствовала себя усталой, и ничего, кроме этой усталости, сейчас не существовало.

— Лена, я дам любые деньги. Но имею я право знать зачем?

— Имел. Еще час назад.

— Понятно. Теперь у тебя есть повод наказывать меня. Настоящий. Не в виде придуманного из-за евроремонта.

В его голосе снова звучала едкая насмешка. Что делается в его голове и сердце? Что вообще с ним происходит? Из-за чего его так корежит?

И вот, когда не осталось сил на эмоции, я смогла спокойно и трезво оценить свою жизненную ситуацию.

Он смотрел непримиримыми льдистыми глазами.

Мой муж. Мой мужчина. Человек, которого я люблю.

Что бы он сделал там, на кухне, если бы я не подчинилась ему? Взял бы меня силой? Отпустил бы? Я не узнаю этого. Да это и ни к чему. Потому что я знаю другое. Я никогда не откажу ему в близости. Не хочу.

Не могу.

Я не могу отказаться от него. И похоже, он не может отказаться от меня. Тогда что же мы делаем друг с другом? С нашей жизнью?

Когда-то я оттолкнула дочь. Нет, не оттолкнула.

Не сделала попытки удержать. Позже не сделала попытки вернуть.

И вот опять. Жизнь ничему не учит меня. Мне суждено снова и снова наступать на одни и те же грабли.

Я отодвинулась с краю и, потянув Костю за рукав, заставила лечь рядом. Он нехотя подчинился. Наши плечи соприкасались, я ощущала шершавую ткань смокинга.

— Мне не понравилось то, что ты делал на кухне.

Я сказала это и удивилась тому, как ровно прозвучал мой голос.

— А мне понравилось? — вскинулся Костя, но я снова уложила его и придавила ладонью, чтобы не вскакивал.

Под ладонью металось его сердце. Мне было жаль Костю, жаль себя. Мы не умели управлять своими чувствами, не умели щадить чувства другого.

— Ты нарочно злишь меня, — сказал Костя, и я поняла, что он укрощен.

— Раздевайся и ложись. Уже четыре часа.

Он заполз под одеяло и лег, стараясь не дотрагиваться до меня.

Я обняла его холодное, на все согласное тело, повернула на бок, спиной к себе, прижалась грудью.

— Лен, давай помиримся, — попросил он шепотом.

— Хорошо.

Я потерлась лицом о его затылок, вдохнула знакомый запах и покрепче обняла. Он потихоньку согревался в моих руках и словно расширялся, по-хозяйски располагаясь в супружеской постели. Но оставался неподвижным.

Моя ладонь легонько погладила его плечи, грудь, живот. Я очень соскучилась по нему. Уже больше месяца мы были в разлуке или в ссоре. Во мне скопилось море нежности. Отбросив все мысли и сомнения, я позволила себе просто любить. Я дала себе волю. Делала все, что хотела, не контролируя себя. Костя с радостной покорностью следовал за мной, отзываясь на каждое мое движение.

Когда я проснулась, мужа уже не было рядом.

Стрелки на будильнике образовали прямой угол. Девять часов.

После короткого сна я чувствовала себя неважно.

Очень хотелось позвонить Ляльке, услышать ее голос, узнать, как она, подбодрить.

Но возможно, Миша уже уехал на работу, а Лялька еще спит. Позвоню попозже.

Первое, что я сделала, — набрала номер покойного Бронштейна. Мне очень повезло. Его внук Лева жил в квартире деда, был дома и вспомнил меня. Он обещал все узнать и позвонить мне после двух часов.

Чтобы окончательно проснуться, пришлось принять холодный душ и выпить большую чашку очень крепкого кофе.

Потом я немного походила по комнате, поглядывая на телефон, постояла в раздумье и все-таки позвонила.

Напрасно. К телефону никто не подошел. Значит, Лялька спит, а Миша привернул звонок телефона, уходя на работу.

За время моего отсутствия скопилась уйма дел, требующих моего вмешательства. Я позвала Юру, и мы покинули дом.

За полтора часа мне удалось наведаться в пять мест.

Отовсюду я звонила Ляльке. Поначалу к телефону никто не подходил, в последний раз было занято.

Я колебалась между желанием немедленно ехать к дочери и желанием дождаться сообщения Бронштейна, чтобы ехать не с пустыми руками.

Было и еще кое-что, останавливающее меня от желанного визита. Лялька настойчиво просила не приезжать без предварительного телефонного звонка. Она повторила свою просьбу несколько раз.

Наши отношения только начинали налаживаться, и мне следовало действовать очень осторожно, чтобы ничего не напортить.

С Лялькой всегда было непросто, а сейчас, когда она так больна…

Может быть, она не хочет, чтобы я видела, как ей плохо. Она гордая, моя девочка.

Не ко времени разболелось сердце. Я велела Юре ехать домой. Из машины позвонила и отменила последнюю встречу.

Скинув босоножки у входа, я босиком прошлепала на кухню, накапала в стакан валокордина, выпила и посидела с закрытыми глазами, слушая, как больно ворочается в груди сердце.

— Юра, включи, пожалуйста, автоответчик.

— Лена, это Марина. Сегодня в шестнадцать собеседование для воспитательниц. Не забудь, ты обещала быть.

— Елена Сергеевна, это Марков из «Новостей».

Я по поводу вашего участия в дискуссии о непрерывном образовании. Я выслал вам вопросник по факсу еще позавчера. Очень прошу, посмотрите.

— Лен, я забыл про деньги. Позвони Боровской, скажи, сколько нужно и когда. По-прежнему твой.

— Уважаемая Елена Сергеевна! Объединение народных промыслов «Сибирь» с прискорбием сообщает о скоропостижной кончине госпожи Троицкой Елены Сергеевны, последовавшей вчера около полуночи. Гражданская панихида состоится сегодня в пятнадцать часов в крематории, после чего для близких покойной будет накрыт поминальный стол в ее доме. Автобусы будут поданы к крематорию в пятнадцать тридцать.

— Лен, это Мила. Ты собираешься мне звонить?

Юра остолбенело смотрит на меня от двери. Из автоответчика звенит возмущенный Милкин голос.

— Перекрути, — прошу я, но не слышу собственного голоса.

Юра по шевелению губ угадал мой приказ, пощелкал кнопочками автоответчика, встал рядом со мной.

— Уважаемая Елена Сергеевна…

Безликий, ровный девичий голосок прочитал стандартный текст. Текст для всех.

— Юра, я не понимаю… Это что, шутка такая?

Вчера я говорила с ней по телефону. Она сказала, что врачи дали ей три месяца. Не могла же она умереть через два часа! Не могла…

Я беспомощно смотрю на Юру и вдруг вижу, как по его грубому загорелому лицу текут слезы.

Значит, он не думает, что это розыгрыш. А что это?

Разве так сообщают матери о смерти единственной дочери?

«Уважаемая Елена Сергеевна…» У девочки текст сообщения и список имен. Она набирает номер телефона и читает сообщение, меняя только обращение. Я окаменела. Страшная правда не дошла до меня. Я все еще оставалась женщиной, у которой есть дочь.

Так в моей душе и в моей жизни поселился кошмар.

Абсурдность происходящего подавила мое сознание настолько, что я спокойно и размеренно произвела ряд действий.

Юра безмолвно следил за мной, в его глазах плескался ужас.

Прежде всего я взяла телефонный справочник и нашла в нем номер телефона крематория. Мужской голос без всякого выражения подтвердил, что на пятнадцать часов назначена Троицкая.

Положив трубку, я постояла в раздумье, прикидывая, как мне поступить. Приняв решение, походила взад-вперед по коридору, соображая, как осуществить задуманное.

— Юра, мне нужны сигареты, кофе и коньяк.

Он кивнул и скрылся в кухне.

Я снова взялась за телефон. У Троицких было занято. Видимо, секретарша зачитывает сообщение. В офисе «Сибири» тоже занято. Собирают народ на кремацию. Скорей-скорей. Время не ждет. Кстати, а почему это оно не ждет? Почему кремация сегодня, а не, предположим, завтра? Из-за жары? Может быть. На градуснике за окном двадцать семь градусов. Юра принес поднос со всем заказанным. Я держала в руках телефон.

— Телефонная станция.

— Добрый день. Вас беспокоит секретарь господина Кротова из мэрии.

— Здравствуйте. Я вас слушаю.

— Дело в том, что господин Кротов сейчас у мэра и тому нужна срочная справка. Ее можно получить по телефону, но номер все время занят. Вы не могли бы как-нибудь помочь?

— Минуточку. Какой у вас номер?

Я назвала.

— Не кладите трубку. Я вас соединю.

— Огромное спасибо.

Щелчок, какое-то шуршание и новый женский голос:

— Алло?

— Михаила Павловича, пожалуйста.

— Кто его спрашивает?

— Ас кем я говорю?

— Я его сотрудница. Дело в том, что у Михаила Павловича умерла жена и он занят похоронами.

— Его нет дома?

— Кто вы?

— Член семьи. Вы позовете Михаила Павловича?

— Нет. Он не сможет подойти.

— И все же скажите ему, что звонит Скоробогатова.

Ее не было довольно долго. Тон голоса несколько изменился:

— Пожалуйста, извините. Михаил Павлович, оказывается, ушел. Я передам, что вы звонили.

— Не надо. Я узнала все, что хотела.

Что я узнала? Что хотела. Лялька умерла. Меньше суток назад. Через два часа ее кремируют. Миша не хочет со мной говорить. Бред.

— Юра, выясни, сколько ехать до крематория, и закажи цветы.

Я курила сигарету за сигаретой, ожидая момента, когда нужно будет одеваться, чтобы ехать.

— Алло?

— Привет! Ты почему дома? Я по поводу денег.

Боровская говорит, ты не звонила. Лен, ты чего, все еще обижаешься на меня?

— Нет.

— Деньги возьмешь?

— Они больше не нужны.

— Почему?

— Она умерла.

— Кто?

— Лялька. Моя дочь.

— Я сейчас приеду.

Он приехал через пятнадцать минут. Потянул носом воздух, открыл створку окна. Только после этого обеспокоенно заглянул мне в лицо. Он выглядел скорее раздосадованным.

— Что случилось?

— Лялька умерла.

Он недоверчиво взглянул в мои сухие глаза.

— От чего?

— Рак печени.

— Разве она болела? Ты мне не говорила.

— Я сама узнала вчера вечером.

— От кого?

— От нее. Она позвонила и сказала, что врачи дали ей три месяца.

— А когда она умерла?

— Сегодня ночью.

— Вот черт!

Его правый кулак ударился в левую ладонь.

— Теперь ты мне никогда не простишь, что так любила меня этой ночью.

Я была наповал сражена его эгоизмом. Конечно, он практически не знал Ляльку, но ведь она моя дочь…

— Я полный болван! Лен, не сердись. Мне жаль, что так случилось. Я знаю, ты ее любишь. Что я могу сделать?

— Ничего. Спасибо.

Я видела, что он не способен на искреннее сочувствие. Его застарелая ревность к моему прошлому, к Ляльке мешала ему разделить мое горе. Ну что ж. Я обойдусь.

— Ты мне скажешь, когда идти на похороны? Я обязательно освобожусь.

Он нежно поцеловал меня, погладил по плечу. Мое спокойствие обмануло его, он решил, что я философски отнеслась к несчастью, и, ободренный, уехал.

Я надела черное закрытое платье, набросила на голову черный кружевной (еще мамин) шарф, и мы поехали.

Я сидела на переднем сиденье рядом с Юрой. Все заднее сиденье было завалено розами.

Лицо. Мертвое лицо моей Ляльки. Какое маленькое. Такое личико было у нее в семь лет. Уголки губ опущены. Ей было больно и страшно.

Цветы, цветы. Как одурманивающе пахнут эти бесконечные цветочные охапки.

Миша. Что у него с лицом? Прижимается ко мне рыхлым телом, плачет.

— Мамочка…

Как неприятен его запах! Пота? Болезни? Страха?

Женщина-церемониймейстер в строгом костюме. Голос летит вверх. Зал огромен. Люди. Речи. Шепот.

Маленькая холодная неживая рука. Возьми мою руку, доченька, пусть тебе не будет так страшно.

— Прощайтесь! — горестно-властно звучит под сводами.

За этой стеной — пламя. А Вдруг она не умерла?

Холодный липкий мгновенный страх.

— Нет! Нет! Нет! — шепчу, говорю, кричу.

— Тихо, тихо, Леночка. Не надо.

Костя. Он обнимает меня за плечи, прижимает к себе.

Я не хочу.

Я хочу быть с дочерью. Хочу видеть ее лицо. Еще, еще… Пока можно. Отстраняю мужа, наклоняюсь, целую холодный костяной лоб. Кто-то, желая проститься с Лялькой, пытается осторожно оттеснить меня.

Я остаюсь на месте. Вереница людей обтекает меня.

Недоуменный шепот:

— Кто это?

— Ее мать.

Мать. Тридцать лет я была матерью. Это было главным в моей жизни. Всегда, даже в годы нашего разрыва. Я находила возможность следить за ее жизнью, а иногда и приходить на помощь. А вот сейчас, в эту минуту я перестаю быть матерью.

— Пожалуйста, отойдите в сторону.

Костя, преодолевая мое сопротивление, заставляет меня сделать шаг назад.

Гроб на постаменте плавно плывет к стене. Стена расходится на две половины. Пламя…

Все меркнет перед глазами. Я опускаюсь, опускаюсь…

Меня подхватывают, выводят из зала.

В аванзале кучка людей. Следующий покойник.

Ляльки больше нет. Нет совсем. Нет вообще. Ни живой, ни мертвой. Нет ее тела. Горстка пепла.

Но если ее душа еще здесь, еще с нами…

Лялька, доченька, прости меня. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. И всегда буду любить. Прости!

Подошел Миша, бледный, трясущийся, но с выражением облегчения на потном помятом лице. Он взял мою ладонь в свои влажные холодные руки. Я инстинктивно дернула рукой, пытаясь высвободиться, опомнилась, сдержала неприязнь, чуть сжала его пальцы. Он благодарно припал лбом к моему плечу.

— Мамочка, прошу тебя, поедем к нам. Помянем нашу Лялечку. И вас прошу, Константин Владимирович. Хотя бы ненадолго.

Костя вопросительно взглянул на меня, и я кивнула.

Мне было необходимо побывать там. В той квартире, где Лялька провела последние часы своей жизни.

В подъезде на лестнице стояли какие-то люди. Они топтались, курили, разговаривали, расступались, прижимались к стене, пропуская нас. Многие здоровались.

Ждали, когда позовут за поминальный стол.

Я поднималась на третий этаж, глядя на них. Незнакомые лица. Не все здороваются, кто-то просто отводит глаза.

Люди стояли и у дверей квартиры. Как только Скоробогатова узнали, вокруг засуетились, какие-то мужчины и женщины бросились к нему.

Появилась усталая молодая женщина, взяла меня за руку, представилась:

— Я Клара. Пойдемте со мной.

Спальня. Шторы опущены, зеркала завешены, кровать тщательно заправлена. На тумбочке лекарства, железная коробочка со шприцем.

— Посидите. Вам, наверное, хочется побыть одной?

Да. Но это потом. Все потом.

— Нет. Вы кто, Клара? Подруга Елены Сергеевны?

Она кивнула, не сразу, после некоторого раздумья.

— Пожалуй. Я была ее помощницей последние три года. Почти три. Она взяла меня в августе. Я закончила школу вязания «Сибирь», как раз когда искали помощника. Был конкурс. Елена Сергеевна выбрала меня. Вот с тех пор мы вместе. Я видела ее каждый день. Очень привязалась. Очень. — Она говорила сбивчиво, сглатывая слезы. — Это удар для меня. Не такой, как для вас, но удар. Я понимаю, как вам больно. Вы посидите. А я пойду, там дел полно.

Она заметила мой взгляд, прикованный к шприцу.

Села, скрестила руки на груди, заговорила устало и размеренно:

— Елене Сергеевне назначили обезболивающие уколы. Михаил Павлович должен был делать их сам. Его научили. Он очень волновался. Елена Сергеевна его подбадривала. Он рассказывал об этом и плакал. Говорил, что, когда набирал шприц, одну ампулу испортил, расстроился ужасно, лекарство редкое, он с трудом достал. А оно не понадобилось. Успел сделать только один укол.

Я стояла посреди комнаты, зажав в кулаке маленькую ампулку. Не знаю, зачем я взяла ее. Сначала стекло холодило кожу, потом согрелось, и я забыла о том, почему сжимаю кулак.

Оглядывая комнату, я пыталась представить последние часы Ляльки. Когда она мне позвонила? До укола или после? Почему-то это казалось важным.

Где был в это время Миша? Знает ли он о телефонном звонке? О том, что нашей размолвке пришел конец? Говорила ли ему Лялька о нашей встрече в префектуре? Был ли той ночью в квартире кто-нибудь еще?

Как умирала Лялька?

Странно слышать, что ее называют Еленой Сергеевной. Словно говорят обо мне. Мы с ней полные тезки. Поэтому Сережа выдумал Ляльку и Акульку. И ни одну не звал Леной, чтобы не обижать другую. Сережа любил Ляльку. Он не хотел других детей.

Миша никогда не называл меня Акулькой. Я бы не стала возражать. Он всегда звал меня мамочкой. Еще до свадьбы. Миша держится так, словно ссоры не было.

А ведь она затрагивает и его. И как мне кажется, она его устраивала.

Я поклялась себе не давать воли неприязни. Я должна была сдерживаться в этот день. Ради Ляльки. И ради Миши. Ему тяжело, он потерял жену. У них была дружная семья. Миша умел делать Ляльку счастливой.

А она любила его.

Как она умерла? Почему? Какие ее слова были последними? Может быть, она обращалась ко мне, просила что-нибудь мне передать? Надо поговорить с Мишей. А вдруг он не скажет? Что же тогда делать?

Я ослабела от растерянности.

За спиной хлопнула дверь. Лицо стройной высокой блондинки показалось мне знакомым. Она обняла меня, уткнулась в грудь залитым слезами лицом. В этот день мне тягостно неприятны любые прикосновения. Но я терпела.

— Тетя Лена, какое горе! Я видела ее на прошлой неделе, она звонила мне позавчера. У нее не пропадала надежда. Это как гром среди ясного неба.

Я узнала женщину. Школьная Лялькина подружка Люда Воронина. Она села на стул, вытирая лицо скомканным мужским платком в синюю клетку. По щекам непрерывно текли мутные от туши слезы.

— Я не успела на кремацию. Пришла с работы, дочка говорит, звонили. Я сначала вообще не поверила.

А потом взглянула на часы — пять. У меня истерика.

Я не ждала, не думала. Ей говорили — цирроз. Она по врачам, по бабкам, по целителям. У нее Мишка — золотой муж. Куда он ее только не возил!

— Сколько это продолжалось?

— А вы не знали? О Господи, как же я забыла…

Она растерянно заморгала, не зная, что сказать.

— Да нет, Людочка, мы помирились. Я месяц была в командировке. А потом никак не могла ей дозвониться. Но я не очень волновалась. Думала, лето, отпуск…

А вчера она мне позвонила и…

Я махнула рукой, не в силах говорить из-за комка в горле. Люда опять заплакала.

— Ой, горюшко… Вот за месяц все и случилось.

Почувствовала себя плохо. Поменяла врача.

Нас позвали за стол.

Миша, пьяненький, красный, с перепутанными жидкими волосенками, суетливо угощал. Какие-то женщины разносили еду.

Я выпила рюмку водки и ничего не почувствовала.

Положила в рот щепотку кутьи. Долго жевала, не чувствуя вкуса. Сухое горло отказывалось делать глотательное движение, и я гоняла рисинки и изюминки во рту. Сидящий рядом мужчина положил мне на тарелку блин, сверху стряхнул из ложки горку красной икры.

Пододвинул стакан компота. Я протянула руку за стаканом и обнаружила, что она сжата в кулак.

Я подумала, куда бы деть ампулку, и опустила ее в карман пиджака Скоробогатова. Он, оказывается, все это время сидел рядом со мной и тихонько о чем-то разговаривал с соседом с другой стороны. Я вытерла о скатерть вспотевшую ладонь и наконец отпила компот и проглотила его вместе с кутьей. Стало немного легче.

Вокруг жужжали голоса. Каждый считал своим долгом сказать что-нибудь доброе о Ляльке. Миша тряс головой:

— Мы пятнадцать лет вместе. Целую жизнь. Десять лет женаты! Десять лет…

На его жирном воспаленном лице пот смешивался со слезами. В уголках рта запеклась слюна.

Неужели Лялька любила его? Мне стало так тошно, что не было сил. Я взяла пустой стакан из-под выпитого кем-то компота, налила до половины водки и выпила.

Вспыхнул свет, и я осознала, что сижу на табурете посреди кухни. Костя, присев на корточки, положил ладони мне на колени и снизу заглядывал в лицо встревоженными потемневшими глазами.

— Пойдем, Лена. Тебе надо лечь. Уже поздно.

Ты бог знает сколько времени сидишь здесь в темноте.

— Костенька, как ты там оказался?

— Юра позвонил.

— Я не просила его.

— Я знаю. Это я велел ему сообщить, если ты соберешься выйти из дома. Пойдем, Леночка, не мучай себя. Дочку не вернешь и сама заболеешь.

— Тебе ее не жалко.

— Так нельзя сказать. Мне тебя жалко.

Его лицо сморщилось, я погладила сильную кисть на своем колене. Костя подтянул к себе табурет, сел и обнял меня. Я прижалась спиной к его груди. Хотелось пить, свет резал глаза, кружилась голова.

— О чем ты все время думаешь?

— От чего она умерла? Я ведь не знаю.

— От сердечной недостаточности.

Я не поняла и, повернув голову, уставилась на Костю.

— Почему от сердечной недостаточности? Ведь у нее был рак печени.

— Это заключение врача.

— Ничего не понимаю! Это похоже на кошмар.

Страшно и необъяснимо.

— Ну почему необъяснимо? Троицкий мне все рассказал. У Елены Сергеевны были постоянные изнурительные боли. Начало сдавать сердце, легкие. Врач выписал обезболивающее. Троицкий научился делать уколы. Две предыдущие ночи она не спала. И он с ней вместе. Уже практически не стоял на ногах. После укола жена уснула, он прилег рядом и отключился. Когда проснулся, увидел, что она мертва. Врач сказал, что она умерла во сне, спокойно.

Я вспомнила трагические складки у губ дочки и не поверила.

— А" почему такая спешка с кремацией? Почему вообще кремация? У нас есть участок на Котляковском кладбище. Там похоронен ее отец.

— Троицкий сказал, что это воля жены. Она хотела кремацию и не хотела, чтобы на нее, мертвую, приходили смотреть. Ну вот он и воспользовался ближайшим свободным временем.

— Уж очень ближайшим.

— Так случилось.

День за днем я лежала в постели. Я не спала, не читала, не смотрела телевизор, я даже не вставала.

Мне казалось, моя душа пребывала в чистилище.

Впереди меня ждал ад. Мне было все равно.

Юра приносил еду, ставил на тумбочку. Потом уносил.

Приходил Костя, приставал ко мне с разговорами и просьбами поесть.

Меня раздражали его призывы и увещевания. Я отворачивалась, закрывала глаза.

Он сидел, вздыхал, гладил мое плечо.

Однажды под утро я заснула. Мне приснилась Лялька. Я не видела ее, просто ощущала присутствие. Она была рядом и была грустна. И я почему-то знала, что ее печалит мое состояние.

Юра вошел в комнату, и я попросила горячего чая с лимоном.

Он просиял и, изо всех сил кивая, кинулся выполнять просьбу.

Я выпила чай и откинулась на подушки, испытывая слабость. На лбу выступила испарина.

— Юра, сколько дней я в постели?

— Сегодня шестой.

— Дай мне телефон.

Я поговорила с Танькой. Она все знала и ревела белугой, но пыталась утешать меня.

— Я тебе звоню, звоню! Каждый день! И девчонки. Мы все с ума сходим. Лялька, ой, горюшко, девочка моя, племяшечка, кровинушка… И ты… Я не знала, что думать. Ни Юра, ни Костя ничего не говорят. Я Пашке телеграмму дала. И плачу, плачу. Вдруг ты тоже… Ой, Лена, Леночка, что же это? Она ж мне двух недель нет, как звонила. Только и сказала, что нездоровится, отдохнуть надо. А что так-то плохо… Не сказала ничего. Ты-то как? Держишься?

— Держусь. Я вот чего хотела-то…

Мы обо всем договорились. С этого момента у меня появилась цель.

Я встала, борясь с головокружением, на дрожащих ногах отправилась в ванную.

Из зеркала на меня смотрело чужое измученное лицо.

Я заставила себя есть и ходить по квартире. Сидя на кухне напротив Кости, поужинала с ним вместе. Он сиял. А когда я спросила о делах фирмы, он вдруг часто заморгал и уткнулся горячим лицом в мою руку, лежащую на столе.

К вечеру я очень устала. Может быть, поэтому мне удалось уснуть. И снова мне приснилась Лялька.

Тихий свет ласкал мою измученную душу, ободряя меня, призывая жить.

А наутро я сделала небольшую зарядку (после чего пришлось полчасика полежать), позавтракала и села за компьютер. На много меня не хватило, но жизнь возвращалась ко мне.

В то утро я встала, приняла душ, позавтракала и позвала Юру.

— Юрочка, возьми список, купи фруктов.

— Я позвоню Олегу. Он пришлет кого-нибудь.

— Не надо. Быстренько сбегай, купи на базарчике у универсама. А я немного приберу у себя. За полчаса со мной ничего не случится.

Юра поколебался, но ушел. Я сняла с гвоздика в прихожей ключ и, осторожно выскользнув из квартиры, поднялась на верхний этаж. Ключ подошел к двери одной из квартир. Ее хозяин, художник Шатров, уехал на этюды в Среднюю Азию и оставил мне ключи.

Я прошла через большую светлую комнату к маленькой резной двери в углу противоположной стены.

От этой двери у меня тоже был ключ. За дверью открылась лестница, ведущая на чердак, где у Шатрова оборудована мастерская.

Закрывая по дороге все двери, я миновала мастерскую и через другую дверь попала на лестничную клетку в соседнем подъезде.

В этом подъезде вахтера не было, и я, никого не встретив, покинула дом.

«Господи! — взмолилась я, глядя на скорбный лик Христа. — Господи, помоги мне, дай мне простить себя, дай поверить, что моя дочь упокоилась с миром».

Почему, ну почему я не умею молиться? Меня с детства учили никого ни о чем не просить, справляться самой, жить по собственным силам.

Я так и жила. Сейчас моих сил не хватает. Я прибегаю к твоей помощи. Господи!

Ласковые руки обнимают меня сзади. Мы с матушкой Ларисой выходим в старый парк, садимся на скамейку.

Тянется разговор, вроде бы ни о чем: о здоровье, о детях, о каждодневных незначительных новостях.

На самом деле мы говорим о другом. Я жалуюсь на нестерпимую боль, Лариса сочувствует, жалеет, утешает. Слов вроде бы не произнесено, но мне становится чуточку легче.

И тут Лариса говорит:

— А ведь она была здесь. Твоя Лялька. Пришла после заутрени, нашла меня. Я ее сразу даже не узнала. А ведь видела не так давно. Она всегда на день ангела причащается. За месяц с небольшим она постарела на десять лет. Похудела, подурнела.

— Ляленька, ты не больная ли? — спрашиваю.

— Прихватило меня, тетя Лариса.

— Ты у врача была?

— Да что врачи? Врут все. Я за здоровьем следила всегда, каждые полгода анализы сдавала, а она ухудшение пропустила и не признается. Твердит, что ничего страшного. Хорошо, Миша другого врача нашел. Теперь после обследования лечить начнут.

— Дай Бог! Ляленька, хочешь, дядя Коля «во здравие» отслужит?

— Хочу. Спасибо вам. И еще знаешь, я с Акулькой помирилась.

— Слава Богу!

— Ой, а я-то как рада! Мы встретились, обнялись.

Она совсем не сердится. Уже звонила мне. У меня в последнее время сил нет бегать, как раньше, я лежу и вспоминаю. Как мы с Акулькой жили. Я отца почти не знала, его вечно дома не было. Мы все вдвоем. Везде.

У меня было самое счастливое детство, самая лучшая мама. А потом отец мне сказал… Я убежала в Бронницы и два дня ревела в бабушкином доме. Потом решила домой ехать, соскучилась по ней. Выхожу, а она на крылечке сидит. Тоже два дня просидела. Я сейчас болею и думаю — это мне за грехи. Два греха на мне: мать и дети. Три аборта. Первый сразу, как замуж вышла. Миша говорит: «Что же, мы еще не пожили, я на тебя не налюбовался…» А потом уж сама. Бизнес, бизнес. Думала, потом, еще молодая. Да вот уж пятый год не беременею. Не поверишь — радовалась. А мама…

Я приехала у нее денег просить, а она не дает. «Подожди, — говорит, — несколько месяцев, я дачу продам». Я требую. Она уперлась. Я просто озверела.

Она мне никогда не отказывала. Ну я и сказала ей те гадкие слова. Не знаю, как я могла. Она вся побелела и спокойно так говорит: «Уходи». И все. Ты ведь знаешь, чем я ее попрекнула, как язык-то мой поганый повернулся, но где-то месяца через полтора позвонил Яковлев, говорит, мать согласна дачу продать. Но я уже вроде перекрутилась. С Мишей посоветовалась.

Он говорит: «Дорого яичко к светлому дню. А сейчас нам от нее ничего не нужно». Потом вдруг приглашение на свадьбу. Кто? Что? Миша узнал. Какой-то уголовник, только что из тюрьмы. Я хотела поехать на свадьбу. Миша не разрешил. Говорит: «Я съезжу, посмотрю. Если бы ей твой совет был нужен, она бы его спросила».

Так и все. Привыкла. Жила. Вроде счастлива. А душу свербило: как моя Акулька? Теперь все будет хорошо.

— Алло?

— Марина, здравствуй. Я тебя не разбудила?

— Нет. Ты как?

— Спасибо, выжила. Твой муж дома?

— Дома. Позвать?

— Если можно.

— Нужно. Он там с Сашкой физику делает. Ты очень вовремя, пока у них до смертоубийства не дошло.

— А почему бы тебе самой Саше не помочь? Ты ведь, помнится, МИФИ заканчивала.

— Так всегда и бывает. Но сегодня папочка устроил родительский день. Вернее, вечер. Катьку он уже полностью воспитал. Она добровольно спать легла в семь часов. Сейчас завершает воспитание Сашки. И образование заодно.

Судя по голосу, Марина была на пределе, а ее семейная жизнь под угрозой.

— Ну позови мне его.

— Гена! Тебя к телефону. Лена, я твоя должница. — И негромко, совсем другим тоном:

— Я хочу, чтоб ты знала. Нам с Генкой очень жалко Лялю. И еще. Ты можешь рассчитывать на нас во всем.

— Я знаю. Спасибо.

Я успела проглотить комок в горле до того, как услышала мужской голос с остатками гнева:

— Слушаю.

— Привет, Макаренко!

— Привет. Маринка совершенно распустила ребят. Не представляю, что из них вырастет.

— И не надо. Поживем — увидим. Но что-то подсказывает мне — все у них будет хорошо. Да и как иначе? Оба — твоя копия.

Генка попался на лесть, как и всякий мужчина. Он перестал пыхтеть, успокоился и повеселел.

— Ты чего звонишь ночью? Не спится?

— Еще и не ложилась.

— Ах да. Сегодня же English club. — Он хихикнул — По этому поводу и звоню.

— Забавно было?

— Как всегда.

— Значит, забавно. А что наш клиент? Кормилец был прав?

— Как всегда, — повторила я.

Генка обеспокоенно спросил:

— Лена! Ты в порядке?

— Да. Я звоню по делу.

— Так давай.

— Ты что-нибудь о продаже «Сибири» слышал?

— Краем уха. Лялька отказалась.

— А Миша продает…

— С чего ты взяла?

Я кратко пересказала подслушанный в клубе диалог. Яковлев молчал. Я терпеливо ждала.

— Интересно… — раздумчиво протянул мой собеседник и повторил:

— Интересно.

— О чем ты?

— Вот что. Я с утра кое с кем переговорю, а потом к тебе приеду. Ну, скажем, часам к двум. Заодно и пообедаю. Ты бы могла приготовить грибную лапшу?

Только не покупную, а домашнюю. И голубцы…

Разговор под пальмой не шел у меня из головы.

Сама не понимая зачем, разыскала сумку, в которую, уходя с поминок, переложила ампулку. Ампулка оказалась на месте — в маленьком карманчике под «молнией».

Я долго рассматривала под настольной лампой стеклянный цилиндрик, разбирала надпись на нем. Название лекарства мне ни о чем не говорило. Я переписала его на бумажку. Ампулку положила в коробочку из-под сережек, которые ношу чаще всего, и убрала в шкатулку с драгоценностями, радуясь тому, что господин Скоробогатов все еще не вернулся из клуба и некому задавать мне вопросы.

Юра позвал меня на кухню пить чай. Я отказалась, но он все равно принес чашку свежезаваренного чая с лимоном.

— Спасибо. Что-то я сегодня устала.

— Как Илья Муромец.

Я удивленно смотрела на Юру. Что-то я не помню, чтобы он рассуждал на отвлеченные темы. Да еще с привлечением фольклора.

А Юра, продолжая меня удивлять, развил свою мысль:

— Он тридцать три года просидел на печи — и сразу на подвиг. И вы девять дней из дома не выходили, а потом сразу на подвиг.

Повернулся и вышел из комнаты. Вот так.

Юра совершенно прав. Взрыв энергии, сменивший полный упадок сил, выглядит болезненным. Похоже на истерику.

Чай горячий, сладкий, необычайно вкусный. Выпила я его с удовольствием, но беспокойство не отпустило меня.

И снова в моих руках телефон.

— Вас слушают очень внимательно.

— Здравствуй, Андрюша.

— Тетя Лена, ты как? Мать сказала про Лялю. Я поверить не могу. Мы с ней пару месяцев назад в театре встретились. Она нас с Иркой в буфет сводила.

Шампанское, мороженое, шоколад. Она была такая, как всегда: красивая, веселая. Так жалко…

— Я знаю, Андрюша. Спасибо.

— Ты как? Мать говорила, заболела. Сейчас лучше?

— Лучше.

— Хочешь, мы с Танюшкой приедем?

— Хочу. В пятницу на дачу. Ладно?

— Ага. На все выходные.

— Мама не спит?

— Не знаю. Подожди, я посмотрю.

— Алло? — Хриплый со сна голос.

— Лидунь, прости. Я тебя разбудила?

— Не бухти. Я рада тебя слышать. Как доехала?

Костя бушевал?

— Не очень. Лидунь, что это за лекарство?

Я по слогам прочитала название. Лидуня переспросила. Я прочитала еще раз.

— Нет, Лен, я его не знаю. Даже никогда не слышала. Завтра спрошу у заведующей.

Кости все не было. Я переоделась ко сну, но не ложилась.

Смерть дочери вызвала во мне болезненное неприятие. Я не могла смириться с произошедшим, не могла поверить, что молодая здоровая женщина буквально сгорела от неожиданной болезни. А потом ее тело с какой-то неприличной поспешностью было доставлено в крематорий, и там оно сгорело, оставив лишь горсточку пепла.

Сгорела, сгорела, моя дочка сгорела…

Очень хотелось позвонить Леве Бронштейну. Он вполне мог знать это лекарство. Я помаялась, побродила по квартире, но решила отложить звонок на утро.

Костя пришел, когда я уже лежала в постели. Дохнув коньяком, поцеловал меня в висок.

— Костя, Лялькин бизнес чего-то стоит?

— Немало.

— Все достанется Мише?

— Конечно.

— Когда он сможет продать «Сибирь»?

— А зачем ему продавать?

— Ну, если захочет…

— Сразу, как вступит в права наследства.

— Это быстро?

— По-разному. Думаю, в данном случае около месяца.

— А можно затормозить?

— Если нужно.

— Ты можешь?

— Понадобится — скажи.

— Считай, сказала. Пусть он вступает в свои права максимально долго.

— Лева, здравствуйте. Это Скоробогатова.

— Здравствуйте, Лена. Я вам звонил. Вы в курсе?

— Спасибо.

— Рад быть полезным. Как дела у вашей дочки?

— Она умерла.

— Печально. Примите мои соболезнования. Как это случилось?

— Сразу. В заключении врача — сердечная недостаточность.

— Правда? Странно… И вскрытие подтвердило?

— Его не делали.

— Почему?

— Не знаю. Так зять решил. Ее кремировали.

— Кремировали?

Господи! Что он все переспрашивает? Тупой, что ли?

— Лева, с этим уже все. Я просто не могу больше об этом говорить. И думать.

— Да, конечно. Простите.

— Лева, вам известно такое лекарство?

Я уже безо всякой бумажки, на память, выговорила трудное слово.

— Нет. По названию похоже на синтетический наркотик. Продиктуйте по латинским буквам, я попытаюсь узнать. Только я, к сожалению, должен на неделю уехать из Москвы. По приезде сразу займусь. Вам не к спеху?

Нет, мне не к спеху. Мне это вообще непонятно зачем нужно. Не могу объяснить, что меня беспокоит в этом лекарстве.

Лялька так давно отдалилась от меня, что ее смерть никак не повлияла на внешнюю сторону моей жизни.

Я сидела за компьютером, выезжала по делам, говорила по телефону.

Костя обосновался в моей спальне. На все попытки его выдворить только поднимал короткую черную бровь.

Я жила обычной жизнью и вела себя как всегда.

Но иногда, оставшись одна, я вынимала ампулку и подолгу смотрела на нее.

Женщина моих лет что-то писала за столом, заваленным карточками больных, и не сразу подняла голову. Ее лицо было спокойным и усталым. Светлые, небрежно накрашенные глаза за стеклами очков смотрели равнодушно.

— Талончик, — потребовала она.

— Извините, но я хотела поговорить.

— У меня прием, больные ждут, мне некогда разговаривать.

— Я понимаю, но прошу вас. Это не долго, всего один вопрос. Я высидела очередь и все равно не уйду.

— Давайте, только быстро, — неохотно покорилась женщина. Чувствовалось, что у нее просто не осталось сил, чтобы еще и спорить. Она откинулась на спинку стула, но не выпустила из рук авторучку.

— Вы помните Елену Сергеевну Троицкую?

Лицо врача изменилось. Раньше оно было просто недовольным, теперь излучало неприкрытую неприязнь.

— Она больше не является моей пациенткой.

— Это я знаю. Но хочу знать почему.

— А вы, собственно, кто?

— Меня тоже зовут Елена Сергеевна. Я мать Троицкой.

— Вот оно что! Ваша дочь отказалась от моих услуг.

Женщина обиженно поджала губы. Она все еще переживала ту историю.

— Моя дочь как-то объяснила свой поступок?

— Сказала, что я недостаточно компетентна. А было так. Троицкая пришла ко мне с жалобами на ухудшение состояния. Я назначила обычную серию анализов. Они ничем не отличались от предыдущих, обычная послегепатитная печень в состоянии ремиссии. Больная не согласилась, потребовала устроить ей консультацию.

Я не видела оснований. Она отправилась к заведующей, устроила скандал. А что, собственно, случилось?

— Она умерла.

Лицо напротив выразило непонимание:

— От чего? Несчастный случай?

— Нет. От рака печени.

Врач решительно покачала головой и уверенно заявила:

— Это невозможно. У нее не было рака печени. Ее печень была несколько увеличена, и все. После желтухи ваша дочь очень следила за собой. Вы можете взять в регистратуре ее карточку, там анализы за многие годы.

Повторяю, ваша дочь очень следила за собой после желтухи.

Она сняла очки, потерла указательным пальцем переносицу, помолчала, усваивая новость. В ее поведении не чувствовалось никакого сомнения. Женщина была уверена в своем диагнозе.

— У вас есть результаты вскрытия?

— Нет. Вскрытие не проводилось.

На меня смотрели потрясенные близорукие глаза.

Карточки в регистратуре не оказалось.

— Где же она?

Пожилая неторопливая регистраторша пожала плечами за разделяющим нас стеклом:

— Наверное, дома. Многие так делают — берут домой и там хранят.

В это утро Клара не выглядела утомленной и казалась совсем молодой. Весь Лялькин персонал должен постоянно носить на работе что-нибудь из изделий народных промыслов. На Кларе красовался потрясающий жилет, связанный крючком из ярко-красной блестящей пряжи.

Мы сидели за столиком в маленьком полуподвальном кафе в самом начале Арбата. Работал кондиционер. Он и завешенные окна, расположенные высоко под потолком, создавали прохладу и полумрак. На каждом столике горел небольшой светильник в форме свечи.

Клара сразу и без вопросов согласилась встретиться со мной, когда я позвонила.

— Что вы сказали Михаилу Павловичу, когда отпрашивались?

— Ничего. Я предупредила, что после обеда загляну в ателье-салон, поинтересуюсь, как идет ремонт.

— Хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы Михаил Павлович знал о нашей встрече. Если спросите: «Почему?» — отвечу, что не знаю.

— Я понимаю. Вам просто не хочется осложнять отношения.

— Может быть. Я вам благодарна, что вы пришли.

— Не за что. Мне тоже хочется поговорить о Елене Сергеевне. Последние два года мы проводили вместе много времени. Стали не то что подружками, но не чужими. Мне ее не хватает. С ней можно было разговаривать обо всем. Ее все интересовало, ей до всего было дело.

— Клара, эта ее болезнь… Мне непонятно. Я видела ее за месяц до… Она ни на что не жаловалась, кроме усталости.

Клара отпила глоток остывшего кофе и сделала знак официанту принести свежего. Ее манеры свидетельствовали о привычке к подобным местам. А я бываю в ресторанах редко и чувствую себя не очень уверенно.

Кофе показался мне горьким, и Я отставила чашечку, а теперь слизывала с ложечки мороженое, запивая малиновым соком.

Официант заменил Кларе чашку. Она отпила и оперлась локтями о стол. Наши лица сблизились.

— Я впервые о болезни услышала от Михаила Павловича. Он сделался озабоченным, по сто раз на дню звонил, спрашивал, как она, просил напомнить ей, чтобы пила травы.

— Что за травы?

— Да обычные. Что-то желчегонное. Кукурузные рыльца, что ли…

Я кивнула; Лялька действительно пила травы. Она вообще любила всякие отвары и настои. Миша смеялся:

«От Ляльки всегда пахнет травой, и мне снится, что я ночую в стогу».

Мне было плохо. Клара тоже выглядела подавленной.

— Дальше — больше. Однажды пришел расстроенный. Сказал, что у Елены Сергеевны пожелтели белки глаз. В то утро и она расстроилась. До этого вроде внимания не обращала, а тут притихла. Начала ладонь к правому боку прижимать. А потом вообще кошмар начался. Врачи, целители, бабки… Елена Сергеевна сильно похудела. Михаил Павлович от нее ни на шаг.

Я однажды случайно увидела. Он на коленях перед ее креслом стоит, руки ей целует, плачет: «Ляленька, милая, как же я без тебя?» Я просто обалдела. Зачем он так? Живую отпевает.

У меня по щекам потекли слезы. Клара махнула рукой официанту, заказала коньяк.

Мы выпили. Клара достала из сумочки пачку бумажных платков. Она аккуратно промокнула глаза, высморкалась. Я тоже взяла у нее платок, вытерла лицо.

Клара одобрительно кивнула.

— Пойдемте отсюда. Курить хочется. Сядем где-нибудь в скверике.

Мы расплатились и встали из-за стола. Юра, читающий журнал за столиком у двери, тоже встал, оставил на столе деньги за кофе и присоединился к нам.

Мы сели на скамейку в скверике во дворе одной из арбатских улочек. Юра со своим журналом устроился на соседней. Клара размяла сигарету, чиркнула спичкой и, глубоко затянувшись, села, уперев локти в колени. Я ждала продолжения ее рассказа, но не торопила ее, давая вспомнить мельчайшие подробности того времени.

— Не знаю, может быть, вам это неприятно слышать, но Михаил Павлович мне никогда не нравился.

Он грубый, заносчивый и не слишком умный. С ним тяжело работать. К тому же он распускает руки. Я-то с любым справлюсь, а молоденькие девчонки из-за него настрадались. Я знаю двух, которые из-за него уволились. А Галке он проходу не давал, а когда их Елена Сергеевна застукала, все на нее свалил, дескать, пристала, спасу нет. Опозорил девку.

Но тогда, во время болезни жены, он всех нас поразил своей заботливостью и преданностью. Все для нее делал сам. В последнюю неделю все дела на меня и Аллу Николаевну — нашего бухгалтера — бросил, сидел с женой. Мы ему предлагали хорошую сиделку. Елена Сергеевна просила позвать какую-то тетю Лиду. Он расплакался при мне, начал обвинять ее в том, что она ему не верит, не любит его. Она тоже заплакала, обняла его. У нее были тонкие, совершенно прозрачные руки. Тогда я поняла, что она умрет.

Клара закрыла лицо руками и так сидела, расплываясь в моих истекающих слезами глазах.

— Последняя неделя была похожа на театр абсурда. Он ревновал ее к знакомым, друзьям. Это стало манией. Он препятствовал ее общению с любыми людьми. Уходя из дома, даже совсем ненадолго, отключал телефон. Узнав, что я в его отсутствие помогла Елене Сергеевне позвонить вам, пришел в бешенство, потребовал передать содержание разговора. Но и после этого не успокоился, назвал меня предательницей и выставил из квартиры.

— Значит, они были вдвоем, когда Лялька умерла?

Девушка кивнула темноволосой растрепанной головкой и откинулась на спинку скамьи, прижавшись ко мне плечом.

— И все равно я не обиделась на него за грубость, он вызывал во мне сочувствие и уважение. Я прощала ему все, что он творил после ее смерти. Он торопил похороны, не хотел никого и ничего слышать, все время твердил: «Она так хотела». Он не хотел сообщать родным. Нам с трудом удалось внести ваше имя в список оповещаемых, и то потому, что он побоялся ссориться с вашим мужем. Он не отвечал на вопросы, сразу кричал, топал ногами, рыдал. Мы все жалели его. А потом… Через несколько дней после похорон Алла Николаевна позвала меня к себе в бухгалтерию и показала кучу счетов.

Понимаете, он оплачивал лечение жены не из личных средств, а из средств фирмы. Я этого понять не могу… И почему-то все происшедшее приобрело другую окраску.

А вам Елена Сергеевна просила передать…

Я замерла, не сводя глаз с милого задумчивого личика.

— «Маме скажите, пусть не плачет, я счастливо прожила и ее всегда очень любила». И еще: «Пусть мама Мишу не бросает, поможет ему, он совсем один остается». И просила передать вам вот это.

Клара достала из сумочки конверт.

Три ступени вниз, и железная дверь. Она наглухо закрыта. Юра нажал кнопку звонка, раздался хриплый искаженный голос, шедший откуда-то сбоку:

— Куда?

— Что? — опешила я.

— Говорите в микрофон, — велел недовольный голос.

Я беспомощно озиралась, а Юра сообщил в пластмассовую коробочку над кнопкой звонка:

— К преподобному Пафнутию.

— Входите, — разрешил голос.

— Останься, — велела я Юре.

Он отрицательно мотнул головой. Я разозлилась:

— Делай, что тебе говорят.

Юра толкнул дверь, и я оказалась в полутемном тесном тамбуре. Из него вела другая дверь. Я потолкала ее, дверь не поддалась, и я почувствовала, как ярость накатывает на меня. Я несколько раз пнула дверь ногой.

— Обалдела? — поинтересовался грубый голос. — Закрой входную дверь.

Входная дверь закрылась. Юра остался за ней. Я в панике всем телом навалилась на противоположную дверь и со всего маху ввалилась в следующее помещение.

Это было что-то вроде лестничной клетки. В глубине ее помещалась стеклянная будочка, а в ней лупоглазый качок. Качок крутил пальцем у виска и мерзко ухмылялся.

Я шагнула к будке. Единственное, чего я сейчас хотела, — это добраться до лоснящейся физиономии охранника и несколько облагородить ее парой глубоких царапин.

Парень о чем-то догадался, ухмылка исчезла с его лица, он быстро выпалил:

— Добро пожаловать. Следуйте вниз по лестнице по указателям до нижнего уровня.

Лестница освещалась тусклыми настенными светильниками. Я ни за что в жизни не дотронулась бы до перил. Опираться о стену тоже не хотелось. Поэтому я начала потихоньку двигаться строго посередине лестницы, опуская сначала левую ногу и, убедившись, что она стоит устойчиво, подтягивая к ней правую.

Через десять высоких ступеней мне встретилась квадратная площадка. Коридор из нее был так же плохо освещен и вел, судя по указателю, прямо в объятия потомственной ясновидящей Дианы.

Кроме того, где-то там же можно было получить европедикюр с гарантией (?). К педикюру вела красная стрелка, третий указатель скромно обещал Ювеналия.

Гадая, на что бы мог сгодиться Ювеналий, я продолжила спуск. Лестница была узкой, и я радовалась, что никого не встретила, только однажды мне послышался стук двери наверху. Впрочем, к этому времени я уже полностью отключилась от действительности. Ползла себе потихоньку, наслаждаясь тишиной и легким запахом сырости.

Похоже, деятели из гражданской обороны пристроили к делу один из ядерных бункеров или бомбоубежищ, появившихся в Москве в годы «холодной войны».

Еще дважды я достигала коридоров. Но ни целительница Даша, ни прорицатель Август, ни астролог кандидат технических наук Потапов О.Я., ни их сподвижники мне не были нужны.

Все мои мысли были устремлены к преподобному Пафнутию, блаженному, травнику и Божьему угоднику, как повествовало газетное объявление. Именно его имя значилось в списке, полученном мной от Клары.

Именно его услуги оплачивались из кассы «Сибири».

Коридор нижнего уровня был освещен еще более скудно, чем лестница. Запах сырости тоже усилился.

Мне стало интересно, сколько времени я спускалась. Чувства говорили, что примерно неделю, мозг предполагал, что час. Часы показали, что чуть больше десяти минут.

У дверей преподобного стояло несколько старинных канцелярских стульев, массивных, с прямыми спинками, прямоугольными сиденьями, обитыми коленкором.

Все стулья, кроме двух крайних, были заняты.

Я поздоровалась. Народ, состоящий в основном из женщин раннего пенсионного возраста, благожелательно ответил.

Полная молодящаяся старуха хлопнула по соседнему стулу морщинистой рукой:

— Садись. За мной будешь.

Раздался звонок. Сидящий на ближайшем к двери стуле приличный мужчина встал и скрылся за дверью.

Все пересели, сдвинувшись на один стул.

Я тоже села на теплый после старухи стул. Стало неприятно. Впрочем, и до этого было неприятно.

Преподобный Пафнутий оказался небольшим благостным и вовсе не старым мужиком.

Поблескивая голубенькими глазками, он выслушал мои жалобы на боль в правом боку и равнодушие врачей, покивал, погладил лысину маленькой плоской ладошкой и осторожно осведомился:

— А какой диагноз врачи, значит, называют?

— Да какой, — пренебрежительно махнула я рукой. — Разве им можно верить?

— Это да, это да, — снова покивал преподобный. — Ну а орган-то какой обозначают?

— Печень. — Я болезненно сморщилась и приложила ладонь к правому боку. Голубенькие глазки оценивающе уставились на камни в перстнях.

— Желтухой болели? — оживился он.

Я удрученно кивнула, он тоже кивнул и протянул руку куда-то вправо. Я уже и раньше с любопытством поглядывала на синенькие занавесочки. За ними оказались полки, плотно уставленные пузырьками.

Преподобный протянул мне пузырек:

— Это настой. Травы собраны ночью под Ивана Купалу на заповедных заливных лугах, настояны на воде из Синь-озера.

Синь-озеро. О нем говорила Клара, когда перечисляла все Мишины чудачества. Он запретил Ляльке варить траву самой, покупал готовые отвары. Вода из Синь-озера.

— Спасибо вам, преподобный. А вот если рак или цирроз? Тогда как? Другие настои?

— Этот настой от всех печеночных болезней. Пей за полчаса до еды медленно и с молитвой.

Мужичок протянул лист бумаги с компьютерной распечаткой.

— — Я неверующая.

— Атеистка, что ли?

— Нет. Просто неверующая.

— Это плохо. Но настой все равно поможет. Стань лицом к востоку и пей.

Он назвал цену, не глядя сунул деньги в шкатулку на столе и кивнул на дверь у себя за спиной:

— Иди с миром, сестра. Я за тебя молиться буду.

Настой иссякнет — приходи.

Стал ясен ответ на мучивший меня вопрос — куда деваются люди, вошедшие в кабинет Пафнутия.

Я поднялась по другой, идентичной первой, лестнице, прошла мимо другого, но очень похожего качка в другой, но точно такой же будке и, миновав две двери, оказалась в совершенно незнакомом месте.

Светило солнце, и я внезапно ощутила, как озябла и отсырела в подвале. Где же Юра? Как мне найти ту дверь, у которой он остался?

Я яростно закрутила головой, пытаясь сориентироваться.

— Женщина, женщина. Да вы, вы, в юбочке…

Странное обращение явно адресовалось мне. Под детским грибочком сидела бабуля, посещавшая Пафнутия непосредственно передо мной.

— Идите, посидим на солнышке. Я чего-то никак не согреюсь.

Я присела на низкую скамеечку, вытянула ноги.

— Ты чем болеешь-то? — сочувственно спросила соседка.

— Печень пошаливает.

— Ну, это, если не сильно серьезно, Пафнутий поможет. У него хорошие отвары — помогают. Не от рака, конечно.

— А вы у него часто бываете?

— Я-то? А в первый раз. Это соседка моя, Татьяна Михайловна, к нему ходит. Очень его хвалит. У нее самой много болезней. Да и дочка ее не сильно здоровая. А у нас в семье слава Богу…

— Зачем же вы к Пафнутию пришли?

— Это я из-за зятя. Он у нас так-то неплохой, да ведь сама знаешь, как сейчас: на работе платить перестали. Он на заводе мастером двадцать лет отработал.

На Доске почета висел. Ну, понятное дело, уволился.

Двоюродный брат устроил на фирму. Что-то там делает. Деньги вроде получает, не то чтобы маленькие, а душа не лежит. Вот скажи, как бывает. Стал попивать.

Его жалко, дочку жалко, а всего жальчее ребятишек.

Ну что тут делать? Вот Татьяна Михайловна меня к Пафнутию и направила. Он ей с сыном помог.

— Он что, какое-то средство от пьянства знает?

— Про это я не скажу, не в курсе. Здесь дело другое. Хитрость. — Старушка неожиданно лихо подмигнула и повторила значительно:

— Хитрость. Начал у Татьяны Михайловны сын попивать, ну она давай ему на мозги капать: цирроз, цирроз. Утром он похмельем мучается, она ему эдак в глазки посмотрит: «Вот уж глазки пожелтели». Думала на его мнительности сыграть. А он только ржет. Ну понятно, мужик молодой, здоровый… И заливает себе пуще прежнего.

А тут, на счастье, у ее дочки гастрит обнаружился.

Знающие люди присоветовали обратиться к травнику.

Кто уж не знаю, рекомендовал преподобного Пафнутия. Татьяна Михайловна пошла. У него настой очень хорошие. Дочке сразу помогло.

И стала Татьяна Михайловна к нему ходить. А у кого чего болит, тот про то и говорит. Значит, и она Пафнутию рассказала про сына и как он цирроза-то не боится.

А Пафнутий говорит: «Можно так сделать, что забоится», — да и дал ей настой. Татьяна Михайловна смотрит утром, а у сына-то глаза и впрямь пожелтели!

Она в слезы, сын в панику. Побежал к врачу, а печень увеличена. Теперь в рот не берет. Так только когда…

— А как она его настой пить заставила?

— Она, вишь, подгадала, когда он кашлял. Пафнутий чего-то добавил в грудной сбор.

— Но ведь это может быть вредным.

— Вот и нет. Кончишь пить настой, все и пройдет.

У моего зятя как раз ангина началась, вот я бегом к Пафнутию. А ты-то от чего, говоришь, лечишься?

— Болезней много, денег мало.

— Это да, это да. Глянь-ка, что за парень?

Из дверей бомбоубежища выбрался Юра в распахнутом пиджаке. Его красное лицо было потным и встревоженным.

Я окликнула его и помахала рукой, подзывая.

— Это чего ж, твой, что ли? Кто он тебе? Сын?

Брат? Может, муж?

— Это мой охранник.

— Как? От кого он тебя охраняет?

— Ото всех.

— А кто ж приставил?

Желтенькие глазки поблескивали в складках лица неприкрытым любопытством.

— Муж.

— Старый?

— Новый, — брякнула я и спохватилась:

— В каком смысле старый?

— Тебя намного старше?

— Нет, не намного. — Я запуталась. — Вообще не старше. Он моложе меня.

— Ну это ты, девка, видать, сильно прокололась.

Я не поняла, чего больше звучало в ее голосе: осуждения или восхищения.

Юра отвернулся. Его плечи вздрагивали от хохота.

В данный момент меня занимали другие проблемы, и я отложила разборки с ним до другого раза.

Мы довезли Зою Васильевну до ее дома в Южном Чертанове, выслушали целую лекцию о целителях и целительницах.

Я спросила о тех, кто значился в Кларином списке.

Про Марьяну Зоя Васильевна сказала, что она «утешительница». Про Симеона наша приятельница не слышала.

Простившись с Зоей Васильевной, я по мобильнику связалась с Танькой.

Выслушав задание, подруга, не задавая вопросов, повесила трубку.

Симеон осуществлял свою благородную деятельность в двухкомнатной квартире на втором этаже замызганной «хрущобы».

На лестнице, впрочем, довольно чистой, нам встретилась молодая женщина с вытаращенными, почти безумными глазами. Она покачиваясь прошла мимо нас.

Мы с Юрой посмотрели друг на друга.

Юра сунул руку под мышку, к кобуре. Я фыркнула и показала ему кулак.

Дверь в квартиру Симеона была приоткрыта. На всякий случай я нажала на кнопку звонка. Не раздалось ни звука. Звонок не работал.

Я переступила порог и сделала шаг вперед, давая войти Юре. В прихожей было темно. Запах. Странный запах. Знакомый и забытый. Запах из детства. Так пахло в москательной лавке. Бабушка по старинке этим словом называла магазинчик, где торговали керосином, мочалками, вениками, мазутом — короче, всем тем, что могло понадобиться в деревенском хозяйстве.

За Юрой захлопнулась входная дверь, и прихожая погрузилась в кромешный мрак. Я почувствовала движение, Юра протиснулся мимо меня, прижав к чему-то бесформенному и мягкому, скорее всего к одежде на вешалке.

Стало светлее. Юра отыскал и открыл дверь в комнату.

Наше присутствие наконец привлекло внимание. Худая женщина без возраста и, судя по легкомысленному сарафанчику, без комплексов вышла из кухонной двери.

Дверь осталась открытой, и моему взору предстала захламленная крошечная кухонька, стол, заставленный бутылками, тарелками, закопченный чайник…

Комната тоже оказалась неопрятной и захламленной.

Затоптанный пол, засаленная мебель, на всем налет копоти и сала. Мерзкое, убогое, отвратительное место, скорее берлога или нора, чем человеческое жилье.

И Симеон напоминал животное: жирное, грязное и похотливое.

Он смотрел медвежьими глазками, умными и злыми, прямо мне в лицо, и его толстые красные губы лоснились, а волосатые короткие нечистые пальцы шевелились.

Симеон от всех болезней лечил керосином.

В машине я закурила. Юра, после секундного колебания, тоже. С этой минуты мы стали соучастниками. Узнай господин Скоробогатов, что Юра позволил мне курить, да еще и сам взял у меня сигарету, — парню не жить. Впрочем, мы уже сегодня натворили на хороший нагоняй. Так что кормильцу лучше пребывать в счастливом неведении.

— Домой?

Юра довольно неуклюже выбросил окурок в окно.

— Мы ведь можем по Полянке ехать?

Он кивнул.

— Ну тогда уж заедем к Марьяне. Это где-то там в переулке.

Юра лихо развернул машину, меня прижало к сиденью, и я закрыла глаза.

Центр нетрадиционной медицины был точь-в-точь платная стоматологическая клиника. В чистом светлом вестибюле за стойкой сидела роскошная платиновая блондинка.

На стойке, помимо телефонов, помещалась табличка, сообщающая курс доллара, стыдливо именующегося условной единицей.

Выяснилось, что Марьяна в данный момент ведет прием, но попасть к ней крайне сложно, поскольку желающие записываются за месяц вперед.

К счастью, на регистраторшу благоприятное впечатление произвело мое желание передать ей некоторое количество условных единиц.

Мимо трех респектабельных дам, вальяжно расположившихся в кожаных креслах, я под предводительством отзывчивой женщины, проигнорировав кабинет с табличкой «Марьяна» (просто «Марьяна», но золотом по голубому), вошла в следующий за ним, без всякой таблички.

Моя спутница приоткрыла дверь в соседнюю комнату и что-то туда прошептала.

Ободряюще мне покивав, дама ушла. Я оглядела чистенькую комнатку. Крашенные белой краской стены, белый пластиковый пол, стеклянный стол в углу, белый кожаный диванчик в другом. Зеленые растения на окне, полу, стенах.

Я устроилась на белом диванчике и замерла, проникаясь атмосферой комнаты. Пожалуй, мне здесь нравилось. Хотелось закрыть глаза и откинуться на спинку дивана. Что я и сделала.

Послышалось мелодичное легкое позвякивание. Я открыла глаза и выпрямилась.

Она стояла передо мной. Довольно полная, статная женщина под пятьдесят. На ней было длинное свободное платье, черное с большими сиреневыми и лиловыми цветами. Ее шея, грудь и руки были увешаны огромным количеством бус, цепей, цепочек, браслетов. Все это при малейшем движении тихонько звенело. У женщины были темные, с легкой проседью кудри до плеч и бледное смуглое лицо. Темные глаза смотрели кротко и ласково.

Сев рядом со мной, женщина положила на мою руку свою, довольно крупную, с красными длинными ногтями и диким количеством перстней с огромными фальшивыми камнями. Рука оказалась теплой, чуть влажной и дружеской.

— Что привело вас ко мне?

— Беспокойство. Знаете, вроде все хорошо, но на душе как-то тревожно. Жизнь не радует.

— Давно это чувствуете?

Черт побери! Такое ощущение, что Марьяна не притворяется. Ей действительно интересно, что со мной происходит.

— Не очень.

— Не было у вас размолвки с кем-то из близких?

В моем мозгу что-то звякнуло.

— Да. Было.

— Я чувствую. Ваша аура испорчена. И очень сильно. Такой урон, как правило, наносит кто-то из близких. Подруга, сестра, мать. Я смогу вам помочь. Но и вы должны помочь мне. В следующий раз принесите фото или какие-нибудь вещи своих близких, я постараюсь определить, от кого исходит негативный импульс.

Пока же постарайтесь вспомнить всех, с кем были конфликты. Старайтесь избегать контактов с ними. Приходите через неделю в это же время.

Она встала, ласково улыбаясь и протягивая руку на прощание.

Вот тут-то меня и посетило вдохновение. Я схватила руку Марьяны двумя своими и заговорила, сглатывая мгновенно хлынувшие слезы:

— Простите, простите меня. Я не сказала вам правды. Причина моего беспокойства мне известна.

Это моя дочь. От предыдущего брака. Мой теперешний муж много моложе меня, а дочь молода и очень хороша собой. Что мне было делать? Я не могла оставить ее с нами и не могла позволить двадцатилетней девушке жить одной. Я отправила ее к бабушке, матери отца.

Теперь дочь совсем взрослая, закончила институт, мы купили ей квартиру. Она может очень хорошо выйти замуж. Партнер моего мужа по бизнесу влюблен в нее. Достойный и обеспеченный человек. Мой муж очень заинтересован в этом браке. Но наша дуреха уперлась.

Не люблю. О Боже! И свекровь… Выжившая из ума старуха! Она влияет на мою дочь. Та ничего не хочет слушать.

Я заломила руки, удивляясь собственному актерскому дару. В тот момент я верила и в дуру-дочь, и в стерву-свекровь. Мое отчаяние было искренним.

И Марьяна мне поверила. Ее лицо выражало сострадание, но в глазах тлел холодный расчетливый интерес.

— Я не пожалела бы ничего, лишь бы дочь начала слушаться меня.

Так. Похоже, я попала в точку. Интерес в глазах Марьяны стал вполне отчетливым. Выражение лица сменилось на деловое. Надо немножко добавить. И я добавила, продолжая теребить руку Марьяны и заливаясь слезами:

— Никаких денег не пожалею для того, кто мне поможет. Никаких!

Марьяна утешающе обняла меня за плечи. Я бессильно привалилась головой к ее большой мягкой груди. Рыдания слегка стихли. Да и пора. А то потом глаза час красными будут.

Поглаживая мое плечо, Марьяна заговорила, и ее голос тоже звучал как поглаживание:

— Ничего. Ничего. Все можно поправить. Я вам помогу. Приводите свою девочку. Я с ней поработаю.

Она поймет, кто ей друг, кто враг. У меня будет время через неделю. Я вас запишу. И поживите с дочкой вместе. На даче, например. — Она помолчала и продолжала более настойчиво, словно пытаясь что-то внушить:

— Чтобы не терять времени до нашей встречи, обратитесь в гомеоцентр «Вита» к доктору Белову, скажите, от меня. Я ему позвоню. Он вам даст лекарство. Оно общеукрепляющее, но попутно снимет агрессию и предубежденность.

Ваша дочь станет покладистой и послушной. Если вы все сделаете правильно, я сумею вам помочь.

Белов тоже был в Кларином списке, но в «Виту» я не поехала.

Я застыла на пороге кухни, завороженная дивным зрелищем. За столом сидел господин Скоробогатов. Белоснежная майка туго обтягивала загорелое мускулистое тело.

На столе стояла большая эмалированная миска, тарелка с крупно нарезанными кусками вареного мяса, несколько очищенных зубчиков чеснока, буханка «Бородинского» хлеба и литровая банка сметаны.

Господин Скоробогатов ел борщ. Делал он это, полностью погрузившись в процесс: разрывал крепкими зубами мясо, громко схлебывал с ложки густое красное варево, хрустел чесноком, отламывал сильными пальцами и запихивал в рот куски хлеба.

Истово — вспомнила я подходящее слово. Мужчина ел истово. От усердия у него на лбу и над верхней губой выступила испарина.

Я залюбовалась мужем. Он поднял затуманенные сытостью глаза.

По всему было видно, что борщ едоку нравился Он наслаждался едой, был благодушен и, увидев меня в дверях, спросил без строгости:

— Где ходишь? — И, не дожидаясь ответа, похвалил:

— Борщ опять получился.

После чего, в подтверждение своих слов, засунул в рот полную ложку борщевой гущи. Его худые щеки раздулись, изо рта торчала капуста. Вытаращив глаза, господин Скоробогатов старался прожевать пищу.

Я приблизилась к столу и хлопнула обжору по затылку:

— Ешь прилично.

Синие глаза укоризненно уставились на меня. Едок обиженно засопел. Выражение довольства сползло с его лица, и мне стало стыдно. Я легонько погладила пострадавшее место.

Синие глаза блаженно сощурились, сопение перешло в довольное. Ложка опять засновала между миской и ртом.

Стол был накрыт к чаю, но Милка со своей чашкой устроилась на подоконнике. Она курила, пуская дым в открытое окно.

Наше застолье продолжалось около часа. Мы выпили, пообедали, теперь пили чай с Танькиным пирогом. Танька печет замечательные пироги с ягодами, особенно ей удаются вот такие — со свежей вишней.

На столе, чуть в стороне от посуды, на маленьком жостовском подносике топорщится бумажный сверток.

Милка выложила его из своей сумки, как только вошла в комнату, и больше не обращала на него внимания. Мы внимание обращали, поглядывали в сторону подносика, но помалкивали, терпеливо ждали.

Наконец Милка залпом допила свой кофе, поставила чашку на блюдце и двумя руками взбила рыжую копну на голове.

Мы тоже, словно по команде, одновременно допили чай и со сдвоенным стуком поставили чашки.

Дважды оттолкнувшись от пола пятками. Милка на стуле подъехала к столу и протянула руку к подносику.

Мы замерли.

Худые пальцы с длинными выпуклыми ногтями ловко развернули сверток и принялись выставлять его содержимое на поднос.

Появились два одинаковых пузырька, ампулка, маленькая квадратная коробочка. Мы завороженно следили за манипуляциями подруги. Что нас так заворожило, непонятно. Ничего, кроме этих предметов, ни я, ни Танька увидеть не ожидали.

— Так! — Милка строго глянула на нас. — Все это Ленкин Юра привез мне вчера утром. Как Ленка и просила, я отдала весь товар на экспертизу. Результаты экспертизы у меня. — Госпожа следователь хлопнула себя по карману широкой полотняной юбки. — Но прежде чем я вас с ними (результатами) ознакомлю, вы расскажете мне о происхождении этих предметов.

Она брезгливо ткнула пальцем в экспозицию.

Я поторопилась все объяснить:

— Один пузырек я получила от Пафнутия. Второй, тоже от Пафнутия, получила Танька.

Танька пожелала принять участие в разговоре и перебила меня:

— Я рассказала Пафнутию о муже-пьянчужке, о том, что он не хочет лечиться. Пафнутий поначалу только гмекал, но я так просила-умоляла, что он, добрая душа, пожалел меня и нацедил пузыречек.

Танька замолчала и принялась обмахиваться салфеткой, а я смогла продолжить объяснения:

— В ампулке лекарство, которое Миша ввел Ляльке.

Коробочку мне дала Клара — секретарша из «Сибири». Она разбирала Лялькин рабочий стол и обнаружила коробочку. Клара видела, как Лялька принимала гомеопатические шарики. Я подумала, что, возможно, их выписал доктор Белов и коробочка от них.

Милка подождала, не скажу ли я еще чего. Я молчала, чувствуя, как холодеет в груди и немеют руки.

Танька не выдержала напряжения и зло ткнула Милку в бок:

— Ну!

Милка, сморщившись, потерла бок и нехотя начала:

— Это действительно настой желчегонных трав.

Очень хороший. У Таньки тот же настой. Но в нем еще один алкалоид растительного происхождения. Не спрашивайте, что это значит. Я просто цитирую заключение эксперта. Действие алкалоида таково, что желчные протоки сужаются, желчь застаивается, появляются все симптомы гепатита. Из организма выводится быстро. На третий день после окончания приема от него и следа не остается. В коробочке следы вещества, представляющего собой слабый наркотик. При длительном приеме появляются апатия, высокая внушаемость… А вот в ампулке бетапротизон. Сильнейший синтетический наркотик. У нас запрещен к применению. Но тем не менее поступает в продажу под различными названиями. При даже незначительной передозировке наступает смерть от паралича сердца. Ампула содержит количество вещества, максимально допустимое для здорового человека, то есть последнюю безопасную дозу.

У меня зашумело в ушах. Я машинально зажала их ладонями, но шум не прекращался. Я хорошо помнила хрустальную пепельницу на ночном столике и две использованные ампулы в ней. Клара говорила, что Миша не сразу смог набрать шприц и испортил одну ампулу.

Но ведь она узнала об этом от Миши.

Танька смотрела мне прямо в лицо. Ее взгляд стал тревожным. Она быстро налила в рюмку водки и, держа мою голову, влила мне в рот отвратительное пойло.

Водка обожгла горло. Стало нечем дышать. Я раскашлялась. Из глаз полились слезы. Но в ушах больше не шумело, и я смогла спросить:

— Мила, что все это значит?

— Полагаю, у тебя возникли подозрения, и ты предприняла нечто вроде частного расследования. Мне трудно сказать так сразу, но вся совокупность фактов вполне может свидетельствовать о преступном умысле.

Крашеная дверь. Табличка с тремя фамилиями. Я почему-то медлила, не решаясь постучать. В торце длинного коридора окно, забранное решетками. За окном яркий летний день. В коридоре сумрачно и почти безлюдно.

Я постучала, услышала какое-то ворчание за дверью, сочла его за приглашение и вошла.

Комната небольшая, со следами недавнего ремонта, безликая. Четыре письменных стола, с полдюжины стульев, два двухсекционных сейфа, шкаф для бумаг, вешалка, окно с грязно-желтой задвинутой шторой.

В комнате, помимо меня, только один человек. Именно тот, кто мне нужен. Сидя за столом, стоящим торцом к окну, он разговаривал по телефону.

Не глядя в мою сторону, мужчина движением руки указал мне на стул. Решив, что получила приглашение сесть, я опустилась на стул у подоконника, на котором стояли две пачки отечественного детского питания.

На вид ему было чуть больше двадцати пяти лет.

Щуплый, с русым хохолком в аккуратной прическе, в темно-синем свитере. Свитер ручной работы, связан не очень умело, но старательно. Парень им, видно, дорожит. Рукава чуть поддернуты, чтобы не вытягивались на локтях.

— Прошу тебя, не стирай. Я приеду и сделаю.

Просто клади пеленки в таз с водой. Если ты будешь стирать, грудница сразу не отвяжется. — Голос парня звучал умоляюще и зло. Пальцы, державшие трубку, в характерных ссадинах. Мужчины всегда состирывают руки в кровь, когда им приходится заниматься ручной стиркой.

Он замолчал и закончил разговор с застенчивой нежностью:

— Пока. И я тебя. И я очень. И я. Да. Да!

Он не справился с собой и, кладя трубку, счастливо улыбнулся. И еще посидел некоторое время, отвернувшись к окну и улыбаясь. А потом повернул ко мне поскучневшее лицо, показывая, что готов слушать.

Слушая меня, старший лейтенант милиции Серегин А.С. не улыбался. Его покрасневшие от бессонных ночей глаза равнодушно смотрели поверх моего плеча, руки праздно лежали на столе.

— Сожалею, — сказал он, дождавшись конца моего рассказа, и в его голосе не было ни капли сожаления. — Сожалею. Но уголовное дело не может быть открыто за отсутствием оснований. Нет ни трупа, ни орудия убийства, ни доказательств, ни путного мотива.

Одни ваши подозрения.

Он помолчал и добавил зачем-то, по-прежнему не глядя на меня:

— Я сочувствую вашему горю.

И опять в его голосе не прозвучало сочувствия.

Все, что он мне говорил, я уже слышала вчера от Милки. Нет оснований для возбуждения уголовного дела.

— На фига им очередной «висяк»? — сказала Милка.

— Впрочем, — скучно закончил беседу милиционер, — заявление мы у вас не имеем права не принять.

Оставьте у дежурного, он зарегистрирует.

Я сидела в уголке дивана, поджав босые ноги. Комната ярко освещалась всеми наличными лампочками, светился и экран телевизора, работающего без звука.

Необъяснимая привычка господина Скоробогатова: влетев в дом, мгновенно включить все лампы, телевизоры и приемники. Обычно в течение последующих нескольких минут я, под его негодующие вопли, выключаю все лишние энергопотребители, но не сегодня. У меня нет сил на борьбу. К тому же мне необходим мир в доме для разговора с мужем.

Все светит, полыхает, играет и поет, а мира нет.

Муж, все больше хмурясь, выслушал мой доклад.

— Извини, Лена. Я не могу поверить, что Троицкий — убийца. Мы мало знакомы, но он определенно не тот тип. Можешь мне поверить.

Я верю в то, что господину Скоробогатову знаков мы типичные убийцы, верю, что Миша не типичный.

— Послушай, милый, может быть, у меня от горя помутился рассудок или я страдаю паранойей, но Милка ведь нормальная.

— При чем здесь Милка?

Костя бродил по комнате, стараясь не встречаться со мной взглядом.

— Слушай. Миша получил предложение какого-то американца о совместном бизнесе. Он всегда мечтал жить в Штатах. Лялька категорически отказалась даже говорить об отъезде. Миша отступил, но не сдался. Он знал, что Лялька слаба перед ним, и надеялся ее со временем уломать. Но тут будущий партнер начал торопить его с вложением средств, к тому же на горизонте появились щедрые покупатели, готовые отвалить за «Сибирь» любые деньги. Миша заторопился. Он и в мыслях не держал убийство. Ему было только нужно, чтобы Лялька перевела на него свою фирму. Вот он и начал убеждать ее в болезни. Для этого и использовал целителей. Если бы она поверила, что у нее рак, и передала ему дело, он со временем перестал бы ей давать снадобье. Скорее всего он бы ограбил ее, бросил и уехал в Штаты. Рецепт на препарат он приобрел на всякий случай. Я говорю «рецепт», хотя не видела его, но, думаю, лекарство было приобретено легально. Возможно, Миша был близок к цели, и его жена, узнав, что ей осталось всего три месяца, сделала бы все, как он хотел. Но тут Миша узнал, что Лялька связалась со мной. Я могла бы показать ее врачам, увезти за границу, короче, Миша испугался, что его афера раскроется.

Он убил ее.

Костя, уже давно стоящий передо мной и не сводивший взгляда с моего лица, теперь сел рядом и положил ладонь на мое плечо. Он не делал вид, что изумлен, и я была ему за это благодарна.

— Чего ты хочешь, Лена? Покарать его? Как?

Убить? Сама ты не можешь. Нанять киллера? У меня киллера нет. Предположим, я его найду. Вольные стрелки нынче не водятся. Значит, у него есть хозяин. Понимаешь, о чем я?

Понимаю. Очень хорошо понимаю. Костя — один из немногих по-настоящему богатых людей, кто не связан с криминальным миром. Устроиться так было невероятно сложно, но кое-что и кое-кто из прошлого сделали такое положение возможным.

Беда в том, что положение никогда не было устойчивым. Любая ошибка господина Скоробогатова приведет к необратимым переменам. Ясно каким. Наняв киллера, мы бы до конца жизни сидели на крючке у его хозяев.

Конечно, я Костю понимала.

Понимала я и лейтенанта Серегина. Его нежелание переживать по поводу того, что господин Троицкий уморил свою жену ради нескольких миллионов баксов, очень мне понятно. Ведь жена самого Серегина, несмотря на страдания, причиняемые грудницей, вынуждена стирать пеленки, поскольку зарплата лейтенанта милиции не позволяет обеспечить младенца памперсами.

Серегин мучается из-за этого и из-за того, что приходится покупать более дешевое отечественное детское питание. А всем известно, что эти смеси переслащены и это приводит к появлению диатеза у детей.

Понимала я и свою подругу Милку, которая, работая следователем прокуратуры, не была всесильной и не могла помочь каждому страждущему.

Я всех понимала. Я только не понимала, что мне-то делать?

Косте было меня жалко. Его рука притянула меня ближе, прижала к своему боку. Он уткнулся лицом в мою макушку.

— Леночка, все очень похоже на правду, с этим трудно спорить, но вдруг ты все-таки ошибаешься? Троицкий ввел всего одну ампулу, а умерла твоя дочь просто от сердечного приступа. Все остальное может казаться или быть правдой.

У меня не было сил возмущаться. Не было сил оттолкнуть его. По правде, мне и не хотелось его отталкивать. Его объятия согревали и успокаивали меня.

— Господи! Костя, тебе так хочется меня успокоить, что ты готов поверить в полное отсутствие мозгов у меня в голове.

Костю поразила столь длинная фраза, он сел так, чтобы видеть мое лицо.

— Если считать фактом, что Миша сам создал симптомы рака, зачем ему вообще вводить наркотик?

— Чтобы избавить ее от боли… — неуверенно предположил Костя, но тут же, устыдившись, поспешил внести новое предположение:

— А если стараниями Троицкого дело действительно дошло до рака? Или если он в это поверил?

Я покрутила пальцем у виска, но мой муж уже завелся:

— Почему нет? Может, он не хотел, чтобы игра зашла так далеко? Мучился, расстраивался. Помнишь, Клара рассказывала тебе, как он страдал?

— Ну не знаю. По-моему, бред. К тому же сути дела не меняет.

— Не скажи. Кто-то ведь сказал твоей дочери, что у нее рак. Кто?

— Не знаю. Я проработала не весь список.

Мы замолчали. Костя тихонько перебирал мои волосы. Я перебирала воспоминания.

Восемнадцатилетний Миша, поразительно похожий на молодого Есенина: пшеничная волна на лбу, лазоревые глаза, мечтательная полуулыбка. Невысокий, гибкий, несколько женственный.

Девчонки не принимали его всерьез, обожали тискать, щипать, ему это нравилось.

Только Лялька отнеслась всерьез к нежному тихому мальчику. Полюбила. Вышла замуж.

Я помню их свадьбу. Красивый, нежный, несколько отстраненный Миша и рядом Лялька: крупная, неловкая, с грубоватым лицом и с сияющими восторгом прелестными глазами.

И кремация. Суетливый, оплывший, неприятный толстяк средних лет, избавляющийся от трупа жены с такой поспешностью, с которой прячут следы преступления.

— Я все проверю, — пообещала я Косте и себе. — У меня еще есть время.

— Вот и хорошо, — облегченно вздохнул мой муж.

И он крепко обнял меня, прижался щекой к моему виску и начал поглаживать мое плечо теплой жесткой ладонью. Он был рад, что я не стану карать Троицкого немедленно.

День клонился к вечеру, и в старом парке становилось прохладно. Мы нашли уединенную скамейку и сели, радуясь уединению. Лариса все не шла, мы молчали, и молчание мучило меня.

— Я ничего не могу сделать, да. Мил?

Я положила ладонь на худое, обтянутое черными джинсами колено подруги. Она закинула голову, глядя на столетний могучий дуб позади скамейки.

— Скоро осень. Странно: казалось бы, листья зеленые, небо ясное, тепло, а приближение осени чувствуется.

В ее голосе звучала та же тоска, что оккупировала мою душу. Мы сидели рядом, и, кажется, впервые за сорок лет нам нечего было сказать друг другу.

Появилась Лариса. Она шла к нам по дорожке с обеспокоенным выражением милого лица и выглядела одновременно тихой и энергичной. Не понимаю и никогда не понимала, как ей это удается. Я не встречала никого похожего на нее.

Лариса раздвинула нас и села посредине, сунув свои руки под наши. Теперь мы все трое образовали цепочку. Стало спокойнее. Мы обменялись новостями и поговорили о Ларисиных детях. Лариса была в курсе всех новостей, ей звонила Танька.

Я, не чувствуя ничего, кроме усталости, равнодушно рассказала еще раз о посещении милиции и разговоре с мужем.

Упоминание киллера потрясло матушку Ларису. Она не на шутку разволновалась, и ее обычно бледное лицо покраснело.

— Как можно, Лена, Мила? Никто не вправе лишать человека жизни. Кроме Бога. И думать не смей!

— Что же делать? Пусть живет и радуется?

— Его Господь накажет, — уверенно сказала Лариса.

— О Господи! — Я в тоске до боли стиснула руки. — Если бы мне твою веру. Я бы ждала хоть до Страшного суда. А вдруг не накажет? Я хочу это видеть, ты слышишь? Видеть эту кару. Я жить не могу.

Понимаешь? Ларочка, он ведь звонит мне… «Мамочка, как ты? Как мне плохо без нашей Лялечки». Я ненавижу, ненавижу его!

Я задыхалась, рванула ворот блузки, обрывая пуговицы. Милка вскочила со скамейки.

Мы с Ларисой тоже встали. Я положила ладонь на горло, борясь с удушьем. Милка устремилась к дальнему от церкви выходу из парка. Мы с Ларисой, обнявшись, шли за ней. Я успокоилась, снова смогла дышать.

На высоком берегу Москвы-реки мы сели прямо на траву. Вид реки умиротворял. Милка закурила. Лариса прилегла, опершись на локоть.

— Если нельзя Мишу осудить, наказать по закону, я бы хотела, чтобы он мучился страхом разоблачения. Или чтобы все знали, что он убил. Я хотела бы всем рассказать.

Это было заветное, я высказала его раздумчиво.

Милка, прижав плечи к моим коленям, так же раздумчиво возразила:

— Как ты это устроишь? Скажешь ему — он посмеется, доказательств-то нет. Будешь рассказывать другим — сочтут сумасшедшей, скажут, от горя помешалась.

Юра ждал меня у машины. Мы подошли втроем, и он коротко поклонился Милке и Ларисе.

— Спасибо, что не потащился за нами, — сказала Милка.

Юра дернул плечом и отвернулся. Я подумала, что он действительно дал мне побыть с подругами наедине, а не маячил за моим правым плечом.

Девчонки поцеловали меня. Я неуклюже, будто в первый раз, забралась на заднее сиденье машины.

В окно я видела, как они стоят рядом и держатся за руки. Очень разные, но с одинаковым выражением любви и беспокойства на лицах.

Я чувствовала себя воздушным шариком, из которого выпустили воздух. Никогда я так долго не поднималась на свой этаж. Только обессилев у дверей, я вспомнила о существовании лифта.

Дождавшись, когда Юра впустит меня в квартиру, я из последних сил добралась до своей комнаты и упала ничком на кровать. Засыпая, почувствовала прикосновение теплых рук.

Юра снял с моих ног туфли и укрыл свободным концом покрывала.

Проснулась я в сумерках, с больной головой и сухим горлом. Не включая света, я, покачиваясь и цепляя мебель, побрела на кухню. Стакан апельсинового сока из холодильника спас меня.

В ванной я стянула с себя платье и засунула его в ящик для стирки. Вода из крана показалась теплой, я ждала, пока она стечет, и рассматривала себя в зеркале над раковиной. Лицо не блистало свежестью, но мы видали и похуже. Холодная вода принесла облегчение.

Я не стала вытирать лицо и шею, просто накинула длинный ситцевый халат и вышла.

Квартира выглядела нежилой. Только из-под закрытой двери в гостиную пробивалась полоска света.

Юра сидел на диване и смотрел телевизор. Рядом с ним стояла миска с фруктами.

Его круглая голова стремительно повернулась на звук моих шагов, сильное тело напряглось. Я улыбнулась ему, он остался сидеть и расслабился.

Я устроилась в уголке дивана, натянув халат на поджатые ноги и опершись на валик. Миска стояла между мной и Юрой, я потянулась и взяла огромную грушу. Груша дивно пахла и была сочной на вид. Я откусила большой кусок, сок брызнул. Я невольно зажмурилась.

Лялька всегда жмурилась и морщила короткий прямой нос, когда ела что-то сочное или пила газировку.

Слезы тихо заструились по моему лицу.

Я ела грушу и плакала. Слезы бессилия истощали меня. Это был момент, когда я была готова сдаться.

В слезах расплывался экран телевизора и происходящее на нем. Какие-то люди в белых одеждах, стоя посреди густого леса, вздымали вверх руки и кричали непонятные слова.

— Что это? — спросила я, протянув в сторону экрана руку с зажатым в ней огрызком.

— Американский боевик.

Юра ответил не оборачиваясь. Он не хотел видеть, как я плачу. Жалел меня. Я это знала и старалась держаться при нем, не раскисать.

— Кто эти люди?

— Школа выживания для жертв насилия. Героиня попала туда после нападения в лифте.

— Что с ними делают?

— Учат не подчиняться обстоятельствам, не сдаваться, не позволять себя унижать.

История заинтересовала меня. Я пристальнее вгляделась в экран. Слезы высохли, и теперь я видела, что толпа состоит из женщин. Женщины стояли плечом к плечу, выкрикивая как заклинание: «Я не жертва! Я не жертва!» — и вскидывали сжатые кулаки.

Неожиданно для себя, не осознавая, что делаю, я села по-турецки, выпрямила спину и, зажав кулаки, начала повторять сначала тихо, потом все громче и громче вслед за женщинами:

— Я не жертва! Я не жертва!

Действие фильма двигалось дальше, на экране замелькали городские улицы, а я все сидела, раскачиваясь, и повторяла:

— Я не жертва! Я не жертва!

Все поплыло перед глазами, резкая боль разрывала грудь. Я начала задыхаться. Почувствовала стакан у губ, С трудом сделала глоток. Второй дался уже легче.

Эти приступы повторялись вновь и вновь, иногда без видимой причины. Юра знал, что надо делать. От глотка коньяка спазм проходил, я снова могла дышать свободно. Но после этого начинался озноб, а вот что делать с ним, мы не знали. Не знали и врачи, которых возил мне господин Скоробогатов.

Меня колотило так, что зуб не попадал на зуб.

Стремясь избавиться от мучений, я, лежа на боку, подтянула к груди колени, обхватила их руками, плотно зажмурила глаза. Так, в позе эмбриона, я замерла, считая до десяти, и снова до десяти, и снова…

Юра беспомощно стоял на коленях у дивана. Я слышала его дыхание, похожее на всхлипывания. Вдруг он обхватил меня руками, прижал к себе, гася дрожь, легко разогнулся, встав на ноги, заходил по комнате, держа меня на руках, изо всех сил прижимая к своей груди.

— Лена! Леночка, — прошипел он сквозь стиснутые зубы. — Леночка! Я убью его. Хочешь? Хочешь?

Ты только скажи. Я убью его.

Меня заколотило еще сильнее. Теперь и от страха.

Господин Скоробогатов вернулся домой к ужину и обнаружил жену спящей под ворохом одеял.

Он потянулся зажечь бра, я почувствовала его рядом и проснулась.

— Ты почему лежишь в халате? — спросил муж, целуя меня.

— Так случилось, — ответила я, обнимая его за шею и не давая разогнуться.

Он опустился на мою подушку, спросил обеспокоенно, нежно перебирая мои пальцы:

— Был приступ?

— Не очень сильный, — успокоила я, — быстро прошел.

— Тебе надо отдохнуть и подлечиться.

— Ты мое самое лучшее лекарство.

Я прикусила его мочку, и он щекотно поежился, втягивая голову в плечи.

— Ты правду говоришь? — Голос выдал, как он счастлив.

— Правду, Костенька.

Я повернулась на бок и обняла его.

— Ты любишь меня?

— Очень.

— И не жалеешь, что вышла за меня замуж?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда. Если не считать пяти — семи раз…

— Лена! — возмутился мой доверчивый муж.

— Никогда. Ни разу.

— И я. Никогда. Ни разу.

Он вздохнул, крепко-крепко обнял меня. Я его поцеловала. Потом он меня, потом я, потом он, потом…

Ларисин голос в трубке был спокоен, речь обстоятельна. Как всегда.

— Лена, ты сказала, что хотела бы, чтобы Миша узнал о твоих подозрениях.

— Да, — зачем-то ответила я, хотя меня и не спрашивали.

Лариса невозмутимо продолжала, проигнорировав мою реплику:

— Или распустить слух, чтоб другие узнали. Я все время об этом думаю. Я могу тебе помочь распустить слух.

— Как? — Я задохнулась от удивления и опять была проигнорирована попадьей.

— Я советовалась с Милой. Она одобрила. Сказала, что если Миша заволнуется, то, вполне возможно, допустит ошибку и это позволит его как-нибудь прищучить.

Лариса помолчала. Я тоже молчала, отказавшись от попытки поучаствовать в разговоре. И правильно.

Лариса не ждала моих слов, она просто собиралась с силами. Из трубки послышался легкий вздох, и Лариса, еще более раздумчиво, чем обычно, продолжила:

— Знаешь, Леночка, возможно, это не совсем по-христиански, но мне очень хочется прищучить Мишу, если он виноват…

Если он виноват… А если нет? Вдруг это роковая ошибка? Какая? Откуда я знаю? Роковая.

Нет покоя моей душе.

А Лариса, вымолвив на прощание:

— Приезжай завтра после ранней обедни, я тебя кое с кем познакомлю, — повесила трубку.

Юра привычно вырулил на стоянку у церковной ограды. Я подождала, пока он закроет машину, и мы вместе направились к храму.

Матушка Лариса ждала нас у вымощенной булыжником дорожки. С ней рядом стояла маленькая худенькая женщина.

Моложавое лицо с большими темными глазами и коротко остриженная темноволосая головка с чуть торчащими ушками показались мне знакомыми.

Юра, тихо охнув, произнес имя.

Верно. Эта женщина не без оснований считается одним из самых бесстрашных репортеров страны и ведет колонку новостей в популярной столичной газете. В ее послужном списке репортажи из всех «горячих точек» страны, участие в освобождении заложников и пребывание в плену. Ее темные глаза много видели, все понимали и были полны печали.

Лариса познакомила нас. Журналистка выслушала меня, кивнула и, не задавая вопросов, пообещала:

— Завтра в хронике будет материал, который, думаю, вас устроит.

— Вы вот так просто сделаете такое для незнакомого человека? — неприятно поразилась я.

Моя собеседница не обиделась. Напротив, в темных глазах засветилась симпатия, и она улыбнулась мне.

— Нет. Я бы не стала такое делать почти ни для кого. Но для матушки Ларисы я сделаю все.

Лариса перекрестила вслед маленькую решительную фигурку.

В машине я поняла, что опаздываю. Если статья появится завтра, то и Миша может начать действовать завтра. А я еще не готова.

Всю дорогу до дома я напряженно размышляла.

Мой план был всем хорош. Но в нем было слабое звено. Этим звеном была я.

Автоответчик хрипловатым Милкиным голосом сообщил.

— Мы проверили, кто проводил консультацию в поликлинике онкоцентра в тот день, когда там была Лялька. Ее принимал доктор Славкин. У нас кое-что на него нашлось, и ему пришлось со мной поговорить.

Вот что он поведал… Понятно, не под протокол, а так, на голубом глазу.

За штуку баксов он сказал больной Троицкой, что у нее рак.

Нет, не так. Он ничего не говорил, печально покачал головой и стал глядеть в окно. Лялька спросила:

«Что?» Он вздохнул. Она поняла, спросила: «Сколько мне осталось?» Он успокаивающе-фальшиво что-то залепетал. Она спросила: «Но хоть три месяца у меня есть?» «Да, — сказал он, — три месяца у вас есть».

Он ничем не рисковал. Нигде ничего не написал. И даже ничего не сказал. Он не интересовался, зачем мужу больной Троицкой нужна его ложь. Взял тысячу долларов, и все. Он соучастник, но я никогда не смогу этого доказать. Однако я не я буду, но этот хренов эскулап получит свое. Василек мне поможет. Кстати, он здесь и передает тебе привет.

Ну вот и все. Теперь я сделаю то, что должна сделать. И у Миши останется всего один шанс. Но я его ему оставлю.

— Костенька, я хочу побыть с тобой вдвоем.

— Я тоже.

— Нет. Ты не понял. Я хочу побыть с тобой вдвоем, как раньше. Чтобы в квартире больше никого. Ты и я. Отправь Юру.

— Это неразумно.

— Конечно, нет. Но я устала быть разумной. Отправь Юру.

— Хорошо. Попрошу Олега держать пару ребят в радиофицированной машине у подъезда.

— Я люблю тебя.

— Я тебя тоже. До встречи.

Юра нахально слушал разговор, стоя за моей спиной.

— Ты сегодня вечером свободен. И ночью.

— Я бы предпочел остаться дома.

— Сожалею. Но придется уйти.

Он независимо вскинул голову, четко повернулся через левое плечо и, покачивая широченными плечами, удалился.

Ну разбаловала я парня!

Теплая душистая пена ласкала тело, а синие Костины глаза душу. Я протянула ему губку:

— Потрешь жене спинку?

Он улыбнулся и окунул губку в ванну. Его руки были нежными и знакомыми, их прикосновения разливались теплом внутри меня.

— Леночка, Лена, — приговаривал Костя севшим от сдерживаемого желания голосом. — Горяченькая, голенькая, чистенькая…

Его губы скользнули по моей щеке, шее, плечу. Я сдула пену с его лица, поцеловала полуоткрытый смеющийся рот.

— Какого черта! — внезапно разгневался мой муж. — Ты там и вся в пене, а я здесь и в халате.

Почему нам поставили такую маленькую ванну? Ведь можно купить любую, хоть десять квадратных метров, хоть двадцать…

— Конечно, — с подъемом поддержала я, — и устраивать групповые заплывы.

— Групповые? — неприятно поразился муж. — Откуда эти извращенные фантазии?

Он гневно уставился на меня. Я покаянно повесила голову. И Костя постановил:

— Ничего группового. Парные заплывы. Только ты и я.

— Дивно. Но пока ты не можешь прийти ко мне, я приду к тебе. Иди, все приготовь и жди меня.

Я взяла в руки душ. Костя, нажав на мое плечо, немного притопил меня. В отместку я, ударив ладонью по воде, направила в его сторону веер брызг. Муж отпрыгнул к двери, закрываясь от брызг ладонью, подмигнул мне и исчез.

Это была самая лучшая моя ночная рубашка: прозрачная бледно-сиреневая с белыми кружевами. Она приятно струилась по телу до самого пола. Я ужасно понравилась себе в этой рубашке, с распущенными по плечам волосами и с удовольствием постояла перед зеркалом.

Выйдя из ванной, я постояла, ориентируясь в квартире. И обнаружила, что гостей ждали не в гостиной.

Из-за гостеприимно распахнутой двери спальни лилась тихая музыка и приглушенный свет.

Костя, в пижамных брюках, с обнаженным мускулистым торсом и босиком, что-то поправлял на туалетном столике. Именно там он сервировал свое угощение: бутылка шампанского в серебряном ведерке, ваза с моим любимым виноградом, коробка конфет.

В полумраке комнаты Костя казался совсем юным, и меня охватила странная робость. А скрипки пели нежно и печально. И все, что происходило, было нежным и печальным.

Костя протянул мне бокал и притронулся к нему своим. Раздался мелодичный звон. Я отпила глоток.

Костя обнял меня. Его горячая грудь прижалась к моей.

Я танцевала, закрыв глаза, подчиняясь сильным рукам мужчины и ненавязчивому ритму музыки.

Легко кружилась голова. Костя целовал меня. Его губы были сухими и легкими. Мои ладони скользили по его плечам.

А скрипки все пели и пели, жалуясь на то, что не сбылось, а обещало быть таким прекрасным.

Что-то мешало отдаться сладкой грусти. Мне удалось сохранить романтически-торжественный вид, когда Костя шагнул ко мне с бокалом шампанского.

Пижамные брюки были не единственной его одежкой, на его стройной обнаженной шее лихо топорщилась бабочка. Край галстука царапнул мою щеку, я не удержалась от смеха и отвела голову, чтобы видеть лицо мужа.

Лицо было торжественным и лукавым, именно таким, какое должно быть у человека с голым брюхом и галстуком-бабочкой.

— Что явилось причиной столь сугубой элегантности?

— Что у тебя за сленг?

— Так говорит продвинутая молодежь.

— Правда? Где ты с ней разговариваешь?

— Я читаю периодику.

— Брось. А кстати, куда эта молодежь продвинулась?

— Не знаю. В будущее. Или нет? Чего ты мне голову морочишь? Зачем галстук-то нацепил?

— Василий Иваныч так делал.

— Какой Василий Иваныч?

— Чапаев.

— Анекдот? Расскажи.

— Лето. Жара. Вечер. Петька встречает Василия Иваныча. Тот идет по улице в трусах и галстуке, «Ты куда, Василий Иваныч?» — «В клуб на танцы». — «А чего без штанов?» — «А на фига в такую жару? Баб-то все равно не будет». — «А галстук-то зачем?» — «Ну вдруг придут».

Я счастливо смеялась, обхватив руками шею мужа, а он крепко сжимал мою талию и Кружил меня под тихую музыку скрипок. —.. ;., А потом мы лежали в постели. Я почти забыла обо всем, кроме человека, который был рядом. Мой мужчина, мой муж, единственный, любимый… Часы показывали, что мне пора. Костя не мог угомониться. Его губы и руки оставались жадными и не хотели отпустить меня. Я мечтала: пусть так будет всегда.

Но не сегодня.

— Принесу еще шампанского.

Я встала, обвязалась простыней и под растроганным взглядом мужа вышла на кухню.

Когда я вернулась, в каждой руке у меня было по бокалу. Один я поднесла к своим губам, другой протянула мужу. Прежде чем выпить, он обнял меня и усадил рядом. Выпив шампанское залпом, он снова приник к моим губам. Я ответила на поцелуй, желая, чтобы он никогда не кончился. Стрелки на часах торопили меня.

Наконец снотворное подействовало, и Костя уснул.

Сон настиг его внезапно. Он лежал на спине, откинувшись на подушки, с легкой улыбкой на четко очерченных губах и с завитком черных волос на высоком лбу.

Я поцеловала его в висок, щеку. Не удержалась и коснулась губами теплых губ.

В кабинете я надела заранее приготовленную одежду, взяла уложенную спортивную сумку и, неслышно ступая туфлями на резиновой подошве, покинула квартиру.

Для бегства я выбрала уже опробованный путь через квартиру художника. Но на этот раз мне предстояло воспользоваться не только его квартирой, но и его машиной.

«Жигули» пятой модели стояли в железном гараже позади дома, У меня были ключи и от машины, и от гаража.

Кроме того, у меня была доверенность на мое имя на управление машиной. Все очень просто. Гараж во дворе был построен без необходимого разрешения, и муниципальные власти грозили его снести. Я обещала художнику, если катаклизм произойдет, перегнать машину к себе на дачу.

В основе моего плана лежал тот факт, что никому в целом свете не известно, что у меня во владении имеется автомобиль.

К нынешнему варианту плана я пришла не сразу. Поначалу я хотела обратиться за помощью к Юре. Скорее всего, хорошенько взвесив свои возможности, я бы так и поступила. Но его горячечный шепот: «Лена, Леночка! Я убью его… Ты только скажи. Я убью его!» — сделал обращение к нему невозможным.

Меня и сейчас еще начинало колотить от воспоминаний.

Можно было попросить Лидуниного Лешку. У него есть машина — новый «Москвич». Но это значило втянуть в дело его и Лидуню. Нет уж. Это только мое дело. Я сама не знаю, чем все это может кончиться. И так страшно. За себя. А если еще за Лешку и Лидуню бояться, я не выдержу.

Я сделаю все сама. Никому ничего не скажу. Сразу обо всем забуду.

В принципе, конечно, в чем проблема? Есть машина. Есть пять часов времени. Есть известный маршрут.

То есть известно, как ехать и что дорога не должна занять более трех часов в оба конца. Сама операция, именно то, ради чего все затевается, займет от силы полчаса.

Ну и зачем мне Юра или Лешка?

А вот затем. Все хорошо. Кроме того, что плохо. А плохо я вожу машину. В последний раз я сидела за рулем три года назад, когда возила Костю на дачу. Но тогда было раннее утро и рядом был человек, умеющий водить.

Этой ночью Мне предстояло пересечь центр. Конечно, ночью на улице машин мало. И пешеходов мало.

Зато много пьяных водителей.

Готовясь к реализации своего плана, я утром, сказав Юре, что пойду поухаживаю за цветами художника, почитала его книжку о «Жигулях». Книжка, вернее, огромный альбом, всегда лежала под столом в прихожей. Я ее заметила, бывая прежде в квартире.

Мне было известно, что художник отключил аккумулятор и слил бензин. Эти сведения он сообщил мне среди остальных, столь же ненужных, передавая хозяйство при отъезде.

«Учись, — говорила мама. — Не бывает ненужных знаний». И как в воду глядела. Теперь я знаю, что необходимо подключить аккумулятор и налить в бензобак бензин из канистры, что в углу гаража за досками.

А не знай я этого, как бы я поехала?

Ободряя себя таким образом, я вышла из соседнего , неохраняемого подъезда и через кусты посмотрела на смутно темнеющую у моего подъезда машину.

Свет в салоне не горел. Доблестная Костина стража скорее всего спала без задних ног.

Но с другой стороны, чем черт не шутит? Вдруг парни бессонно и напряженно вглядываются во тьму?

Береженого Бог бережет. Тоже мама говорила. И я по узенькой асфальтовой дорожке вдоль стены дома добралась сначала до угла, а потом до противоположной стены, а уж здесь, найдя прогалину в густо растущих кустах и спугнув с полдюжины кошек, прокралась к гаражу.

У дверей гаража я оглянулась на Покинутый дом.

Он был темен, и только четыре длинных вертикальных полосы освещали его — это вполнакала горел свет в подъездах.

Смазанные маслом петли не скрипнули, двери гаража отворились, пропуская меня внутрь, и снова закрылись. Я помнила, что выключатель слева от двери, и почти сразу нашарила его.

Машина показалась неожиданно большой, а моя затея безумной и невыполнимой. Пришлось постоять, собираясь с силами. Я стиснула зубы и принялась за дело.

Удалось все. Я подключила аккумулятор (при этом сбила косточки на левой руке и сломала ноготь на указательном пальце правой), налила бензин (на пол и себе на тапочки тоже), переоделась, положила в «бардачок» документы, бросила на заднее сиденье сумку с инструментами, села за руль, глубоко вздохнула и повернула ключ зажигания.

Мотор заурчал, я вытерла о джинсы вспотевшие ладони и положила их на руль. Предельно собравшись, я задним ходом выехала из гаража. И ни за что не задела!

Я сумела закрыть гараж, сумела выехать со двора и развернуться по движению и теперь медленно ехала вдоль тротуара.

Боже! Какое счастье, что ночью нет автобусов! Какое счастье, что люди ночью не бродят по улицам!

Какой это кошмар — вождение автомобиля! Руки потные, спина потная, пот заливает глаза. Глаза, боясь что-то пропустить на дороге, вылезают из орбит. Пальцы мертвой хваткой сжимают руль. Я чувствую, как они немеют от напряжения.

«Правая нога — тормоз, левая — газ», — шепчу я себе и тихонько подвываю от ужаса происходящего.

Как же жарко! Я не смогу открыть окно. Мне ни за что в жизни не отцепить пальцы от руля. Теперь уже никогда, до самой смерти.

Ой, как ноет желудок!

За окном фонари, огни реклам. Слева пролетают автомобили. Для меня они тоже огни. Ну к чему столько огней? В стране энергетический кризис, а они светят вовсю. Отвлекают. Световая реклама. Кошмар. Убийство. Почему ее не запретят?

А у меня самой что-нибудь горит? А что должно гореть? Фары… Как долго еще я смогу ехать по прямой? А вдруг это не тот ряд?

Мамочка! Что же это такое? Ну почему, почему я не садилась за руль все эти годы?

С удивлением замечаю, что постепенно дело, однако, налаживается. Руки уже не стискивают баранку руля, ноги автоматически нажимают на нужную педаль.

Некоторую часть пути преодолеваю в фарватере «Запорожца». Лучшего попутчика трудно придумать. Раздолбанный ветеран отечественного автомобилестроения (а ныне иномарка) потихонечку трухает впереди меня именно на той скорости, которая устраивает меня как нельзя больше. Я повторяю все его маневры у светофоров и на поворотах.

Но счастье не может длиться вечно, и я с грустью провожаю взглядом своего лоцмана, свернувшего на боковую, улицу.

Маршрут, разработанный мной накануне, когда я ползала в течение часа по карте Москвы, позволил мне обогнуть наиболее опасные места, используя малолюдные улочки и переулки. Чтобы пересечь город и выехать на Варшавское шоссе, мне понадобилось времени в два раза больше, чем любому другому автомобилисту.

И все-таки это не мешало мне гордиться собой.

Первое, что я сделала, оказавшись на нужном мне шоссе, — съехала на обочину и заглушила мотор.

Я сидела в машине, откинувшись на спинку сиденья и бросив на колени дрожащие кисти рук.

Было тихо, темно и страшно. Шоссе убегало в темноту и выглядело пустынным, но местность вокруг наполняли неведомые и оттого опасные звуки.

Мне хотелось посетить заманчивые кустики, темневшие неподалеку, но я не осмелилась.

И вот я снова не спеша еду по дороге в направлении Бронниц. Несколько раз меня обгоняли машины, дважды ослепили фары встречных. Всякий раз я обмирала от страха. Одна на безлюдной дороге, я была совершенно беспомощной и с моим умением водить стала бы легкой добычей для любого обидчика.

Бронницы ничем не напоминали Москву. Город спал.

Я пересекла его насквозь и через полкилометра свернула на первую же грунтовую дорогу. На мое счастье, дождей давно не было, и грунтовая дорога по твердости не уступала асфальтовому шоссе.

Проехав около километра, я съехала в редкий перелесок и, остановив машину, выбралась на тропинку, ведущую к деревне. Оставить машину было не страшно, в окрестностях жило не много людей, в основном одинокие старухи. Не страшно было идти по тропинке, по обе стороны которой тянулось поле овса с горохом.

На ходу я скрывала стручки гороха, шелушила их и бросала горошины в рот.

Луна слабо освещала известную мне до мельчайших подробностей местность, и я легко ориентировалась, чувствовала себя спокойно и уверенно.

Когда-то в течение многих лет я проводила все свои отпуска в доме свекрови. После ее смерти дом остался Сереже, а от него перешел Ляльке.

Лялька дом любила, содержала в порядке и приезжала сюда всякий раз, когда выдавался случай. Уже третье лето в доме жили арендаторы — супружеская пара из Бронниц.

Я подобралась к дому со стороны задней калитки, изредка подсвечивая себе фонариком. Усадьба еще Сережиным дедом была разделена на две части. Та, на которой росла картошка, отделялась от другой, с садом и огородом, забором.

У арендаторов была собака. Она бегала всюду, но на картофельное поле не допускалась. Причиной служило то, что маленький метис фокстерьера за неимением лис охотился на кротов и разрывал картофельные посадки.

Просунув руку между досками калитки, я отодвинула щеколду и, приоткрыв калитку, пролезла в щель.

В это мгновение луна засияла ярче, видимо, выйдя из-за невидимого облака, и осветила цель моего путешествия. Я быстро и насколько возможно бесшумно пробежала по борозде.

Мои тапочки и джинсы промокли от росы.

Вот и голубятня. Я задрала голову, но не увидела ее верхней части. Голубятня являлась гордостью деда и до сего дня оставалась самым высоким строением деревни. Я прижалась спиной к лестнице и прислушалась.

Стояла та тишина, которая свойственна ночной деревне. Шумели деревья под пробегающим ветерком, перебрехивались собаки, квакали лягушки.

Не снимая спортивную сумку с плеча, я сдвинула ее со спины на живот и поставила ногу на нижнюю ступеньку лестницы. Мои пальцы ухватились за шершавую деревянную планку.

Единственное, чего я боялась, — это появления фокстерьера. Было не ясно, как он себя поведет, ведь мы виделись всего один раз четыре года назад. Что, если собачка не признает нашего знакомства, поднимет лай и привлечет ко мне внимание?

Этого, к счастью, не случилось. Я сделала то, что намеревалась, и покинула усадьбу. Мои руки были сбиты и кровоточили, но боль мало волновала меня, как и следы моего пребывания, которые, возможно, остались.

Лялькины арендаторы — люди сугубо городские, огородничество только осваивают, едва управляются с овощными грядками и картошку каждый день не навещают.

На обратном пути в чистом поле я неожиданно вспомнила о своей нужде и присела рядом с тропинкой.

Удачное выполнение задуманного сделало меня беспечной. Я даже не Посветила себе фонариком. Луна спряталась, кругом была беспросветная мгла. Моя душа пела.

Что-то мокрое легко коснулось моего обнаженного тела, и тут же мягкое, нежное скользнуло, словно дуновение ветерка.

Я одной рукой заглушила крик, рвущийся из груди, другой натянула джинсы и, не застегивая «молнию», ломанулась неизвестно куда по полю, запуталась в овсе и в своих ногах и свалилась во весь рост, громыхнув по хребту сумкой и придавив что-то небольшое, живое и верткое. Существо взвыло от страха. Я взвыла в ответ и закрыла глаза.

Фокстерьер, покинувший дом в поисках ночных приключений, набрел на меня в поле, обрадовался (узнал?) и подошел поздороваться. Когда я перестала бегать, орать и падать на него, а просто спокойно легла поперек тропинки, он поприветствовал меня вежливым повизгиванием и облизал мое лицо.

Я села, погладила пса по влажной жесткой шерсти.

Он забрался ко мне на колени, тычась в меня мордой.

Сосиску, прихваченную мной специально на случай такой встречи, пес проглотил мгновенно, а потом проводил меня до машины.

Обратная дорога показалась мне много легче и заняла меньше времени. Сразу за Бронницами я развила космическую для себя скорость в 70 километров и уже очень скоро въезжала в Москву.

Москва оказалась непривычно пустынной. Видимо, наступил тот самый «мертвый час», когда вчерашний день закончился, а сегодняшний еще не начался.

Мне удалось въехать в гараж. Когда двери закрылись, я включила свет и оглядела машину. С ней все было в порядке. Я отключила аккумулятор, переоделась, собрала в сумку мокрые вещи и вышла из гаража.

Двор был пустынен и тих. Я пробралась в подъезд.

Он оказался практически неосвещенным, только где-то наверху слабо горела лампочка. Я крепко ухватилась за перила и начала осторожно подниматься, считая ступеньки.

В квартире художника я еще раз переоделась, развесила мокрые вещи в ванной и, теперь уже в халате и шлепанцах, проникла в свою квартиру.

Костя мирно спал, приоткрыв рот и раскинув руки.

Я подошла к окну и отодвинула штору. Ночь за окном начала сереть в ожидании близкого рассвета. Меня не было дома около четырех часов.

Костя выглядел вялым и недовольным. Он отхлебнул кофе и с раздражением отставил чашку.

— Что? — заботливо спросила я.

— Мерзость, — коротко ответил мой муж и потер ладонью левый глаз.

У меня тоже слипались глаза и кружилась голова.

— Мы вчера выпили слишком много шампанского.

— Много? Я пару бокалов. А ты вообще не пила.

— Пила, — запротестовала я. — Ты просто не помнишь.

— Верно. Я отключился. Голова сегодня будто отсиженная. Надо перед работой заскочить в поликлинику, измерить давление.

Ой-ей-ей! А врач предложит сделать анализ крови, а Костя сделает, а в крови снотворное. И мне конец.

Господин Скоробогатов вытрясет из меня душу и, конечно, чистосердечное признание.

Да лучше умереть, чем признаться мужу, что я темной ночью в течение четырех часов одна разъезжала на машине и расхаживала пешком по Москве и окрестностям. А как признаться, для чего я это делала? Нет, лучше умереть.

Господин Скоробогатов мне не простит. Я лишусь остатков его доверия и остатков свободы. Муж посадит меня на цепь или замурует в квартире. А может, в «домушке». В город будет вывозить в бронированном автомобиле и в наручниках.

От страха я проснулась и почувствовала прилив сил.

— Тебе не следует сразу бежать к врачу. Мнительность для организма губительней болезни. Лучше сделай легкую гимнастику, прими прохладный душ…

— Что у тебя с руками? — прервал меня муж.

Его глаза были прикованы к моим рукам, прижатым к груди. Все пальцы густо залиты йодом, ногти коротко острижены. Вся на нервах, я забыла прятать руки и попалась.

— Что у тебя с руками? — повторил муж. В его голосе я не уловила ни заботы, ни сочувствия. Интересно, что он думает, что у меня с руками? Ответ я придумала, но уверенности, что он понравится, не было.

— Чистила сковородку сутужной мочалкой.

— Чем?

— Сутужной мочалкой. Так бабушка звала железную щетку.

— С утра пораньше?

— Ну и что? Настроение было.

— Обалдела? На фига тебе драить сковородку?

— Она закоптилась.

— Выброси. Купи новую. Мы что, не можем себе позволить?

Он закрыл глаза и прижал пальцы горсточкой к виску. Сердиться было больно, и, на мое счастье, разборка закончилась.

Я, вся забота и нежность, захлопотала возле занедужившего мужа.

— Милый, иди в ванную. Раз кофе тебе сегодня неприятен, я сделаю чай. Через пятнадцать минут все будет готово.

На кухне у меня целая полка с лечебными травами. В основном для косметических целей. Вот и земляника, засушенная целиком, с ягодками, цветочками, листиками и стебельками. Прекрасное мягкое мочегонное. Я пью землянику иногда, чтобы убрать мешки под глазами.

Для мужа заварю побольше. Пусть побегает в туалет, зато снотворное выведется.

Через полчаса несколько приободрившийся господин Скоробогатов готов отбыть на работу. Его задерживает отсутствие Юры. Как всегда, при необходимости ждать муж раздражается.

Я успокаиваю его, поглаживаю по плечу. Он успокаиваться не желает, дергает плечом.

— Какого черта этот парень шатается где-то до сих пор?

— У него увольнительная до девяти. А сейчас восемь двадцать. Если спешишь — иди, я побуду одна.

Муж смотрит на меня как на внезапно помешавшуюся и возвращает плечо под мою руку. В благодарность я целую его надутые губы и воркую нежно:

— Костенька, если к обеду не расходишься, обратись к врачу или попроси Веру Игоревну измерить тебе давление.

Но Костя уже забыл обо всем. Уткнувшись лицом в мои волосы, он, посапывая, трется носом и губами о мою макушку.

Звук открываемой двери заставляет любимого разжать руки и поднять разгоряченное лицо. Я, на ходу поправляя блузку и прическу, выскакиваю в прихожую.

Разочарованный муж, подтягивая узел галстука, идет, следом.

Под его бдительным взглядом мы с Юрой не говорим друг другу ни слова. Но Юра ободряюще мне кивает и протягивает газету.

— Что это? Начинаешь день с чтения газеты? — насмешливо щурится господин Скоробогатов. Я не отвечаю. В нетерпении, со страшной скоростью проведя обряд прощания, я практически выталкиваю обескураженного мужа из квартиры.

Репортерша выполнила свое обещание. На первой странице газеты, там, где помещается хроника текущих событий, под заголовком «Загадочная смерть» я нашла коротенькое сообщение.

"Не так давно Москва прощалась с молодой успешной предпринимательницей. Еще за пару месяцев до этого специалистка по народным промыслам чувствовала себя здоровой. Ее внезапная смерть потрясла всех, кто знал эту жизнерадостную энергичную женщину. Одна из близких родственниц покойной сообщила нашему корреспонденту, что в семье сомневаются в естественности смерти.

Наследником процветающего бизнеса стал муж предпринимательницы ".

Я прочла заметку несколько раз. Меня заколотило.

Юра в упор смотрел мне в лицо.

— Ты все успел?

Он кивнул.

— Тебя никто не видел?

Он отрицательно мотнул головой.

— Спасибо, дружок. Я твоя должница.

Парень расплылся в широкой улыбке и ускакал куда-то в глубь квартиры.

Я включила компьютер и села за работу.

После десяти начал звонить телефон. Мне было слышно, как Юра отвечает на звонки.

— Нет, ее нет дома. Ее нет в городе.

— Нет, ее нет.

— Да, она дома. Я передам. Она читала.

— Нет, ее нет.

— Да. Да. Работает. Нет. Я знаю. Читала.

— Нет. Не плачет. Я передам. Хорошо.

— Нет. Ее нет.

— Нет. Ее нет в стране.

— Нет, мне ничего об этом не известно.

— Да. Хорошо. Сейчас. Елена Сергеевна, вас просит Клара.

Ага! Вот оно. Я глубоко вздохнула. Раз, другой, успокаивая сердцебиение.

— Спасибо, Юра. Алло, Кларочка, здравствуй.

— Елена Сергеевна! Вы читали?

— Клара, ты откуда звонишь?

— С работы.

— Уйти можешь?

— Да. Через полчаса.

— Тогда слушай инструкции.

Я передала Юре трубку, он назначил Кларе свидание на углу, описал машину и водителя. Затем, не кладя трубку, позвонил Олегу и попросил его послать Кешу на «Жигулях» за Кларой.

— Переведи телефон на автоответчик, — попросила я. Юра кивнул.

Я пошла за ним в кухню, села у стола и стала смотреть, как он ставит чайник.

— Как ты думаешь, если знать нашу семью, кто «близкая родственница»?

— Вы.

— Еще?

— Татьяна Ивановна.

— Еще?

Он сделал сложное движение, одновременно качнув головой и пожав плечами.

Я поняла. Кто же еще? Никто.

Что ж, Танька не подведет. Хотя я ее ни о чем не предупреждала.

Кеша поднялся вместе с Кларой. Она не могла отвести взгляд от белокурого красавца атлета. Кеша обожает женское восхищение и готов ответить на ее призыв немедленно. Клара это почувствовала и потянулась к нему всей своей девичьей душой. И телом.

Юра, не раз бывавший свидетелем подобных романов, откровенно ухмыльнулся и отправил Кешу ждать в машине.

Кеша театрально вздохнул, метнул Кларе томный взгляд и удалился. Юра успокоил приунывшую девушку:

— Он подождет вас в машине, потом отвезет куда скажете.

Клара приободрилась, и мы с ней направились в гостиную. Юра принес с кухни приготовленный мной поднос, поставил его на столик и покинул нас.

Поблескивая зеленоватыми глазами, Клара начала свой рассказ:

— Я нашла газету на столе, как только пришла на работу. У нас персонал начинает работать в разное время от девяти до одиннадцати часов. Сегодня к десяти собрались почти все. На каждом столе лежала газета. Все газеты были сложены так, что заметка бросалась в глаза.

Патрон приехал сразу после десяти. Как всегда, ни на кого не глядя и не здороваясь, прошел в свой кабинет. Мы все притихли, только переглядывались. Почти сразу раздался визг по селектору:

— Клара!

Я, под откровенные усмешки и ободряющее подмигивание, прошла в кабинет.

Михаил Павлович стоял за своим столом, опершись на ладони, лежащие на газете. Он весь трясся, челюсть ходила ходуном, глаза выпучились.

Я остановилась у дверей, стараясь выглядеть как всегда. Дверь тихонько проскрипела. Это Ирка-секретарша пристроилась к щелочке подслушивать.

Михаил Павлович толчками выдыхал воздух и никак не мог начать говорить. Я почему-то подумала, что у него совершенно плоские глаза, как бледно-голубые фарфоровые блюдца. А он все пыхтел, его лицо наливалось кровью. Наконец он выдавил несколько звуков, так хрипло, что я даже не поняла, что он сказал.

Я хлопнула ресницами. Он еще больше покраснел.

Хотя я не могла поверить, что такое возможно. Воздух с шипением вышел у него изо рта. Я поняла.

— Кто? — Он тыкал пальцем в газету.

— Я не знаю.

— Ты видела?

— Да.

— Кто еще?

— Все.

Он вдруг съежился и сел. У него даже лицо опало.

— Кто принес?

— Не знаю. Когда я пришла, газета лежала на моем столе.

— И на всех других?

— Да.

— Ты принесла?

— Нет.

Мне было нечем убедить его, но он сразу поверил.

— Алла Николаевна?

— Она уехала к родне. В Брест.

— Это ничего не значит.

— У нее нет ключей.

— А у кого есть?

— У вас и у охраны.

— Еще?

— Больше ни у кого. У вас два комплекта.

— Могли украсть?

— Наверное.

Михаил Павлович побарабанил пальцами по столу.

Я все стояла у дверей. В эту минуту я поняла, что больше не останусь у него работать. Мне стало страшно. Я вдруг сразу отчетливо поверила, что он может быть виноват. В том, что случилось с Еленой Сергеевной. Я никогда раньше не видела такого испуганного человека. И я испугалась сама.

Никто не работал. Никто даже не пытался работать. Люди переходили от стола к столу, шептались, без конца выходили курить. Обсуждались два вопроса: откуда взялась газета и что следует предпринять шефу?

Ни разу не прозвучало слово «клевета». И меня снова словно озарило. Я поняла, что все испытывают после смерти Елены Сергеевны то же, что и я…

Работа перестала приносить удовольствие, общение — радость. От всего, что составляло смысл нашего дела, осталась только зарплата. И еще. Все так же, как я, глухо ненавидели Троицкого. Почти никто не думал, есть ли основания для сомнений у автора статьи, все злорадствовали из-за беды Троицкого.

Михаил Павлович пробыл у себя около часа. Почти все время разговаривал по телефону. Потом вызвал Ирку, велел ей собрать все газеты и принести ему.

Ирка подошла к начальнику отдела сбыта. Он вырезал заметку, сунул ее в карман. Ирка пошла дальше.

Она всем показывала дыру в газете. Все смеялись. Многие тоже вырезали заметку. Ирка свалила газеты на стул в углу кабинета шефа.

Через некоторое время Троицкий, ссутулясь и втянув голову в плечи, пронесся к выходу и уехал.

Все собрались и пошли толпой обедать, оставив одну Ирку на телефонах. Она выла, но ей пообещали, что после обеда отпустят домой.

Я вышла вместе со всеми и поехала к вам.

Танька примчалась без звонка. Юра впускал ее, когда явился господин Скоробогатов. Он неодобрительно посмотрел на потную, с выпученными глазами Таньку, перевел на меня тот же неодобрительный взгляд. Я поежилась.

Взгляд переместился на Юру. Юра тихо слинял.

Танька неудовольствия не заметила. По-родственному обхватила господина Скоробогатова поперек туловища, потискала, обмусолила ему лицо, оставляя следы оранжевой помады.

Господин Скоробогатов с неожиданным подъемом тоже включился в церемонию приветствия и потискал Таньку, звонко чмокая ее румяное, влажное от пота лицо.

У меня засосало под ложечкой, а Танька, приняв Костины ласки как должное, скинула босоножки и поплыла в гостиную. Костя, не сводя с меня настороженного взгляда, легкими тычками направлял ее движение.

На пороге гостиной он на миг отвлекся. Этого мне хватило. Я наступила Таньке на ногу, она вскинула глаза, я прикусила нижнюю губу, она кивнула. Костя вернул нам свое внимание, мы смотрели в разные стороны.

— Чему обязаны? — вежливо осведомился господин Скоробогатов у гостьи, когда мы расселись в гостиной со стаканами холодного пива. Мы все предпочитаем отечественное пиво. Не потому, что импортное хуже, а потому, что нам нравится «Балтика».

Я пила «первое», Костя и Танька — «шестое».

— Чего это? — не поняла Танька.

— Чему обязаны визитом?

— Это ты спрашиваешь, чего я пришла? — дошло до Таньки. Она неожиданно обиделась:

— Меня-то Ленка позвала, а ты сам-то чего здесь?

— А где ж мне быть? — притворился непонимающим господин Скоробогатов.

— Как где? В «домушке», — прищурилась Танька.

Меня мало волновала их перебранка. Они умели остановиться и не довести разговор до скандала. Я хотела знать, с чем пришла Танька, и хотела знать, что в столь ранний час пригнало в конюшню кормильца. Но выяснять это надлежало с каждым индивидуально.

Парочка переместилась на кухню и начала греметь там, открывая холодильник и зажигая плиту. Ясно, собираются пировать. Плохо, что на кухне. Значит, их застолье затянется за полночь. Позже Костя приволочет гитару, и они будут петь. А мы с Юрой слушать.

Потому что Юре питье не положено, а мне сроду не выпить столько, чтобы их догнать.

Костя пролетел от двери к бару и обратно. Ясно, к холодильнику, водку охладить. Я поплелась на кухню и достигла ее в тот момент, когда они открыли по очередной бутылке пива и Костя спросил:

— Тань, а ты не из-за статьи прибежала?

— Из-за какой?

Ой Танька, ой торговка, голубенькие глазки, святая простота. Знаю, что врет, но верить хочется. А господину Скоробогатову не хочется.

— А ты сегодняшнюю молодежку не читала?

— Нет. Я на рынок до почтальона ухожу и почту вечером забираю.

— Значит, этого не видела?

Костя откуда-то из-под себя извлек газету.

Танька уставилась в то место в газете, где был Костин палец, прочла, шевеля губами.

«Не переигрывай, дуреха! — мысленно взмолилась я. — Если он что-то заподозрит, он меня запрет». :

Но Танька была в образе и неподражаема.

— Ты думаешь, это о Ляльке? — помолчав и поморгав глазами, спросила она, сраженная наповал собственной догадливостью. Ее глаза медленно переходили с Костиного лица на мое и наливались слезами. Сейчас Танька не играла. Она приехала, чтобы пролить эти слезы. Присутствие Кости останавливало ее и заставляло крепиться.

Я села рядом с Танькой. Мы держались за руки и тихо плакали. Костя расстроился. Его глаза беспомощно моргали, уголки губ жалостливо опустились. Он жалел нас, ужасно любил. И не верил ни на грош.

— Значит, это не ты «одна из близких родственниц»? — спросил господин Скоробогатов. Он мучился, не смел на нас взглянуть, но все-таки спросил. Вот характер! Я в очередной раз возгордилась мужем.

— Нет, Костенька, это не я, — честно ответила Танька. — Я и журналистов-то никаких не знаю.

— И не ты? — зачем-то спросил Костя меня. Он явно не рассчитывал на ответ. Я и не ответила.

Мы выпили вкусной холодной водки не чокаясь и поели, молча, с неожиданным аппетитом. И еще выпили. Все молчали и чувствовали себя неловко.

Костя мешал нам и знал это, но какое-то время вредничал. Потом встал:

— Ну ладно, девки, гуляйте одни. Я поеду, имение посмотрю.

Он не выглядел обиженным. Я точно знала: он не обижен. Мой муж — чуткий человек. Он понимает, что сейчас нам с Танькой надо побыть вдвоем.

Мы проводили Костю до дверей. Танька обняла его и ушла. Я заглянула в синие тревожные глаза:

— Приходи ночевать, ладно? Мне без тебя плохо.

Он кивнул и поцеловал меня. Я закрыла за ним дверь и вдруг вспомнила, что он не вызвал машину. Я бросилась к окну, выходящему на подъезд.

Костя садился в свою машину. Значит, он заскочил домой ненадолго и не отпускал Вадима. У него еще есть дела, он приходил просто посмотреть на меня.

Танька мыла посуду. Я взяла полотенце и, встав с ней рядом, начала вытирать.

Когда посуда была расставлена по местам, стол вытерт, а пол подметен, Танька вышла и вернулась со своей сумкой. Она достала пачку сигарет и, показав глазами в сторону коридора, спросила, имея в виду Юру:

— Заложит?

Я отрицательно качнула головой, закрыла дверь, мы сели у раскрытого окна и закурили.

Мы обе были настолько зажаты, что алкоголь не произвел никакого действия.

— Я правда не видела газету утром. Я ее и вообще-то каждый день не читаю. Выписываю по привычке. Чтоб бумага в доме была. Ну так вот. Ларек я открыла в девять. Торговля шла ни шатко ни валко, но не прекращалась. Я на полчаса закрывалась поесть.

Потом еще поторговала. Потом около меня остановились две тетки, начали выбирать мясную гастрономию.

Я таких не люблю. Все перелапают, обхают и если купят, то на копейку. Не покупатели; а, как у нас один парень говорит, экскурсанты.

Я ждала, когда они наиграются, и мысленно кляла их на чем свет стоит, но пока молчала, сдерживалась.

Вдруг тетки разлетелись в разные стороны, а передо мной Миша! Прям как чертик из табакерки! Я его сначала не узнала. Он всегда такой чистенький, сладенький, как леденец обсосанный. Прости, Господи!

Она перекрестилась правой рукой, левой держа сигарету.

— А тут прямо фурий злобный! Весь потный, распатланный, расхристанный. Машет у меня перед лицом сложенной газетой. Изо рта шип и слюни.

«Ты что, сука старая, охренела?»

Я и впрямь «охренела». Со мной так еще никто не разговаривал. Я его за грудки схватила, дернула на себя, втянула в ларек и толкнула себе за спину, вглубь, к ящикам с консервами. Там что-то загремело. Тетки глаза вылупили и за Мишкой полезли. Но я перед ними стекло опустила. Они носы сплющили, смотрят.

Я газету подняла, прочла и все поняла. Миша сидит на ящике, трясется, в глазах слезы и страх смертный. Мне так гадко, так мерзко стало.

«Уходи, Миша. Я в газету не писала. И говорить с тобой не хочу. Уходи. Я охрану позову».

Ее звали Роза, в честь Розы Люксембург. Хотя теперь, когда ей исполнилось пятьдесят лет, чаще ее называли Роза Дмитриевна. Или по прозвищу — Королева бензоколонок. Именно так, во множественном числе. Потому как владела эта дама огромным числом бензоколонок в Москве. И не только. А начинала свой жизненный путь она в светлом социалистическом прошлом в качестве оператора бензоколонки. Которую успешно приватизировала. Ну и пошло-поехало.

Сейчас Роза Дмитриевна сидит в плюшевом кресле в офисе фонда и пьет кофе с коньяком. Она принесла чек на очередной взнос, передала его бухгалтеру и зашла навестить меня. А я решила, что она заслужила рюмочку.

Мне симпатична эта приземистая толстушка с разлохмаченной «химией» на крупной голове и выщипанными в ниточку бровями над веселыми маленькими глазками. У нее широкий улыбающийся рот и громкий голос.

Роза Дмитриевна одной из первых поддержала идею фонда и регулярно переводит нам деньги. Два ее сына заняты в материнском бизнесе. Про мужа известно только, что он есть.

Сейчас моя гостья неожиданно заговорила именно о муже. Вертя в толстых коротких пальцах, унизанных массивными перстнями, чайную ложечку, она сокрушалась:

— Вы слышали? Где-то с месяц назад умерла женщина, владевшая сетью надомниц. Они вязали, вышивали, плели кружева и еще что-то. Короче, народные промыслы. Всю продукцию реализовывали через лотки на нескольких рынках и ателье-салон. Не золотое дно, но бизнес достойный. Она умерла в одночасье, и сразу пошел слух, что муж дело продает. А на днях в газете намек, мол, похоже, не сама она умерла… Понимаете?

Кому ее смерть выгодна? Наследникам. А наследник всего — муж.

Роза Дмитриевна покачала головой в тяжком раздумье и налила себе коньяку.

— Я ведь тоже замужем. И ему мои дела не по нутру. Вышел на пенсию, продал квартиру, которая от матери досталась, купил дом в деревне. Живет один, ко мне не едет. Вот я и думаю: помру, все прахом пустит.

А отписывать ребятам не могу, не по-нашему это, не по-православному, раз муж есть…

Роза Дмитриевна действительно была огорчена, почему и откровенничала со мной. Кроме того, мы были знакомы меньше двух лет, она знала меня в качестве жены Скоробогатова, и только. О моей связи с героиней ее рассказа она и не подозревала.

Выпив очередную рюмку. Роза Дмитриевна закурила длинную черную сигарету и, вдруг хмыкнув, завершила повествование:

— Сегодня встретила я этого мужа. Троицкий его фамилия. Мы знакомы, не так чтобы очень близко, но там-сям встречались. Ну другой человек. Словно его через стиральную машину пропустили: весь мятый и полинявший. Встретились мы в банке. Стояли у соседних окошек. Я на него невольно пару раз глянула. Он, видно, мой взгляд перехватил. Догнал у дверей, загородил дорогу, от злости весь дрожит.

"Что вы, госпожа Самойлова, на меня таращитесь?

Думаете, я жену убил?"

Не знаю, что на меня нашло. Посмотрела я ему прямо в глаза и спрашиваю:

«А ты убил?»

Он вздрогнул, глаза в сторону метнулись, он задом дверь толкнул и выскочил.

Я плюхнулась на ближайший стул. Сижу, а между лопаток струйка пота течет, течет…

Роза Дмитриевна залпом выпила новую порцию коньяка. Было заметно, что ее отпустило. Дама развеселилась. Увидев входящего Юру, нагнулась ко мне и заговорщицки зашептала:

— Какой у тебя мальчишечка славный. Уступишь мне, а?

Я покачала головой. Захмелевшая бизнес-вумен огорченно похлопала коротенькими, густо накрашенными ресничками и предложила:

— Не хочешь отдавать, давай меняться. У меня знаешь какой красавчик? Хочешь, позову?

Я не сразу решила, стоит ли мне звонить репортерше. Позвонила, не будучи уверена, что поступаю правильно.

Она показалась мне озабоченной, когда, выслушав мою неловкую благодарность, негромко заметила:

— Елена Сергеевна, боюсь, что вы можете пожалеть о моем вмешательстве.

— Что случилось?

— Пока ничего. Но шеф-редактор рубрики нехорошо обрадовался теме. А он у нас, как бы это попонятней сказать.., борзый очень.

Прошло несколько дней, и стало ясно, что она имела в виду.

Статья называлась «Кошелек или жизнь». В ней описывалось несколько неясных случаев смерти богатых москвичей. В частности, скоропостижная кончина владелицы «Сибири». Была приведена беседа с соседкой по подъезду, не устававшей удивляться обстоятельствам смерти и похорон предпринимательницы.

Дом малютки ремонтировали югославы. Молчаливые черноволосые мужчины прилежно и настойчиво, словно муравьи, копошились в комнатах, сновали по коридорам.

Детей на время ремонта не выселяли, просто переводили из комнаты в комнату. Сначала мебель перетаскивал персонал, состоящий на сто процентов из женщин, потом строители стали это делать сами.

Я ходила по дому с прорабом, проверяя качество и объем выполненных работ. Ремонт оплачивал фонд.

Закончив дела, я зашла в бухгалтерию.

Марина вместе с пожилой женщиной склонились над заваленным бумагами столом.

«Им нужен компьютер», — подумала я и сделала очередную пометку в записной книжке.

— Я закончила, можно ехать. — Я стояла на пороге и не хотела проходить в крошечную, душную комнату.

Марина подняла золотоволосую голову:

— Мне надо еще полчасика. Подожди в саду.

Я кивнула и вышла в сад. До него у нас еще не дошли руки. Он довольно большой, заросший и неопрятный. Листва уже побурела от пыли. Скамейка, старая, давно не крашенная, но крепкая, стоит под тополем в самой гуще кустов.

Я пробираюсь к ней и сажусь, сбросив босоножки.

Земля на вытоптанном кусочке травы перед скамейкой теплая, и босые ступни наслаждаются прикосновением к ней.

Одиночество. Это именно то, в чем я нуждаюсь. Я позволила своему лицу расслабиться, скинув ставшую привычной маску спокойствия. Какое облегчение… Уголки рта опускаются, голова повисает, плечи ссутуливаются.

Голоса. Меня ищут. Я надеваю босоножки, провожу платком по лицу, руками взбиваю прическу.

Марина тревожно заглядывает мне в лицо и, успокоенная, улыбается. Со мной все в порядке. Спокойное приветливое лицо, прямая спина, гордо откинутая голова, уверенные движения.

Из машины я позвонила Милке на работу.

— Эмилия Владиславовна приболела, — пробасила трубка, и я набрала домашний номер.

— Алло? — хрипло вопросили после пятого гудка.

— Мил, ты чего, простыла?

— Ага, ангина.

— Навестить-то тебя можно?

— Навести. Я не заразная.

— Ладно. Сейчас приеду.

— Выпить захвати. И поесть. А то Танька мне одно молоко и бананы покупает. Вычитала где-то, что при ангине полезна банановая диета. На мне проверяет, дура. А у меня за три дня уже хвост прорезался.

Юра и Марина стараются не смеяться громко, уважая мои чувства к Милке.

Обобрав универсам и овощной рынок поблизости, добираемся до родной девятиэтажки.

Юра провожает меня до Милкиной квартиры. Хотя какой от него толк, если обе руки заняты пакетами. С другой стороны, пакеты кому-то носить надо.

Милка в длинном и, конечно же, красном халате открывает дверь. Юра опускает пакеты на пол в прихожей.

— Отвезешь Марину и займи себя чем-нибудь пару часов. Поешь, что ли, где-нибудь…

Мой телохранитель кивает, выходит и остается у двери. Милка, покачивая головой и похмыкивая, запирает все замки и засовы. Юра с той стороны толкает дверь плечом. Дверь сотрясается, но выдерживает.

Милка показывает мне большой палец. Мы тащим пакеты на кухню.

— Ты прости Юру, — говорю я. — Он действует по инструкции. У кормильца — паранойя.

— Да нет, — серьезно возражает Милка, — твой Скоробогатов прав. Береженого Бог бережет.

— А ничего, что ты ходишь? Температура-то у тебя какая?

— А… — беспечно машет рукой моя подруга. — Сейчас подносик создадим да пойдем в комнату. Я лягу, и ты рядом. Жрать хочется, моченьки нет. Танька-стерва голодом морит. Я хотела Лидуню позвать, да она на даче. Правда, Лешка набивался.

Она хохочет. Я тоже смеюсь.

Без малого тридцать лет назад Лешка был Милкиным мужем. Чуть больше полугода длился их брак.

Жизнь у них не задалась с первого дня. Лешка — удалой лейтенант из «уголовки» — был горяч, ревнив и не слишком образован. Интеллигентная, свободолюбивая умница Милка не долго терпела его эскапады и отправила «Отелло» восвояси.

На этом их история кончилась. А через пять лет началась другая.

Лидуня окончила медицинское училище и работала в поликлинике медсестрой. И вот однажды к ней в процедурный кабинет пришел парень. Они долго приглядывались друг к другу, но все-таки вспомнили о своем знакомстве.

Выяснилось, что Лешка ушел из милиции и, вспомнив, чему учился в техникуме, устроился прорабом на стройку.

За все пять лет после развода Милка с Лешкой ни разу не виделись и вообще не интересовались жизнью друг друга. И все равно, когда Лешка начал ухаживать за Лидуней, та страшно переживала, не знала, как сказать Милке, и для решительного разговора с ней брала с собой Таньку.

Все это давно быльем поросло. Лидуня вырастила из Лешки хорошего мужа. Но всякий раз на общих праздниках подвыпившая Милка начинает на глазах у всех клеиться к Лешке.

Лидуня делает вид, что ей это безразлично. Лешка крутится, как уж на сковородке, и смущается. Танька злится, а Милка радуется. Каюсь, я тоже веселюсь.

Милка устроилась в подушках, хлопнула рюмашечку водочки и впилась длинными желтоватыми зубами в изрядный кусок копченой курицы. Я очистила яблоко, потом грушу, разрезала на кусочки, придвинула к Милке.

Она благосклонно взглянула на меня и стала заедать курицу ломтиками фруктов. Она так любит. Я принялась чистить апельсин.

Милка запила съеденное томатным соком и откинулась на подушки, вытирая пальцы вафельным полотенцем. Она не наелась, просто сделала передышку. Ей хотелось поговорить.

— Что ты затеяла? — спросила подруга прокурорским тоном.

— Ты о чем это? — Я притворилась непонимающей, в лучших традициях ее постоянных клиентов.

— Не дури! — прикрикнула Милка. — Газетка — твоих рук дело?

Я кивнула, отпила пива и зажевала бутербродом с ветчиной.

— Ешь с огурцом, — велела Милка.

Я послушно откусила от огурца. По-Милкиному, ветчину надо есть с огурцом, паштет — с помидором.

Ну и так далее, всего не упомнишь.

— Зачем ты его дразнишь?

— Ты сама сказала, что если он испугается, то может наделать ошибок и выдать себя.

— А он испугался?

— Очень.

— Плохо.

— Почему?

— Слишком напуганный человек становится опасным.

— Или нет.

— Или нет. Ты веришь, что он виновен в смерти Ляльки?

— А ты?

— Пожалуй.

Она помолчала, потом сделала то, что было ей совершенно несвойственно. Обняла меня и положила голову мне на плечо.

— Я боюсь за тебя, Ленка. Держись от него подальше.

«Ну уж дудки», — подумала я и кивнула Милке, поглаживая ладонью ее длинную худую спину.

— Привет!

— Привет! Ты откуда звонишь? Из Берлина?

— Из дома.

— Тогда чего ночью? Часовые пояса перепутал?

— Да нет, я тебе с самого утра звоню. Как контору навестил.

— А что случилось?

— «Сибирь» покупает исключительно крутой пацан. Мой человек больше не может тянуть процедуру вступления в наследство…

— Что мне делать? Я не успеваю. Еще хотя бы пару недель…

— Исключено. Дней пять — семь от силы.

— Спасибо.

— Не за что. Не знаю, что уж ты там задумала, но все равно — удачи тебе! Целую.

— Я тебя тоже. Марине привет.

— Господи! Как же я устала! — сказала Клара и вздохнула мне прямо в ухо. Я немного отстранилась от телефона. — Он совсем обезумел. Готовит фирму ч( продаже. На нас рычит как зверь. Никому не доверяет.

Ирку выгнал из приемной. На коммутатор посадил Сюткину. Она всегда ему наушничала. Я теперь не смогу вам звонить с работы. Вы позволите в случае необходимости звонить вечером?

— Конечно, Клара, звоните всякий раз, когда захочется, даже если не будет повода.

Утром господин Скоробогатов брюзгливо сообщил мне, что недельный аналитический отчет не содержал ни анализа информации, ни самой информации.

Это было не правдой. Отчет, подготовленный нашей аналитической группой, был неплох. Я его прочла.

Костино недовольство мне понятно. Я в работе над отчетом не участвовала. А должна была. Господин Скоробогатов не переносит, когда манкируют должностными обязанностями.

Поскольку приходилось признать правоту кормильца, я покаянно потерлась носом о его шею, выпрашивая прощение.

Господин Скоробогатов ласку принял, но до конца меня не простил. Отбыл на работу суровый и насупленный.

Переполненная раскаянием и чувством вины перед персоналом офиса, я закопалась в куче газет и журналов на разных языках, отмечая что-то для себя, а что-то занося в компьютер для последующих отчетов.

Работа была привычная и, пожалуй, любимая. Но в это утро она меня не захватывала. Мысль то и дело соскакивала с того, чем мне надлежало заниматься.

Но вот стрелки на старинных напольных часах расположились в нужной мне позиции. Я бросила компьютер и набрала телефонный номер.

— Клара, это Елена Сергеевна, как дела?

— — Все по-прежнему, — сдержанно ответила Клара, не скрывая удивления, вызванного моим звонком.

— Что с продажей? — приставала я.

— Пока ничего. Какие-то сложности с наследованием. Прошел слух о наличии завещания.

— Откуда слух?

— Неизвестно, вроде от нотариуса. Но никакого завещания не обнаружено.

Кларин голос звучал все более сухо, но я никак не могла отвязаться.

— А где искали?

— О Господи! Ну откуда же я знаю? Наверное, везде.

— А ее сейф в нашем банке?

— А разве был сейф? — заинтересовалась Клара и, судя по характерному щелчку в трубке, кто-то еще.

— Да, конечно.

— Елена Сергеевна, я сейчас очень занята.

Клара довольно ясно давала понять, что разговор неуместен. Я соизволила наконец догадаться.

— Хорошо, Клара, извини. Я позвоню позже.

Я посидела, полюбовалась телефоном, размышляя, позвонить Яковлеву или нет. Идея распустить слухи о завещании принадлежала ему. Он сам и мы все рассказали о якобы существующем завещании всем, кому могли.

«Сибири» слух достиг в течение недели. Хорошо.

Решив не отвлекать от работы ни Яковлева, ни себя, я с чувством глубокого сожаления рассталась с телефоном.

После некоторого раздумья я сходила на кухню попить водички из-под крана и снова сделала попытку начать работать.

Журналы и газеты все так же громоздились на столе, экран дисплея приветливо и приглашающе светился.

Повозившись на стуле, я нашла положение, показавшееся наиболее удобным, и, придвинув к себе один из журналов наугад, приступила к чтению.

Время шло. Я трудолюбиво таращила глаза, стараясь уловить смысл прочитанного. Смысл с завидным упорством ускользал.

Я приходила в отчаяние, потом в бешенство, снова в отчаяние… Через какое-то время заставляла себя успокоиться и предпринимала очередную попытку начать работать.

Зажав ладонями уши, я с тупым упорством в третий раз прочла короткую английскую фразу и наконец поняла ее смысл. Почти одновременно поняла, что фраза написана по-французски.

Волна бешенства накрыла меня. Я размахнулась и что было сил метнула журнал в сторону двери.

Именно в этот момент дверь открылась. Журнал летел прямехонько в лоб Юры. Я, оцепенев, наблюдала полет, не в силах ни крикнуть, ни зажмуриться.

Юра ловко поймал трепещущий листочками журнал и спокойно сунул под мышку.

— Елена Сергеевна, там пришли.

Я продолжала злобиться, поэтому спросила строго:

— Кто пришел?

Юра ответил подчеркнуто безразлично:

— Михаил Павлович Троицкий.

Мои злобно выпученные глаза выпучились еще больше. Просто вылезли из орбит. На лице Юры появилось озабоченное выражение. Он оставил свое место у двери и, сделав несколько шагов, остановился около меня, по-прежнему с журналом под мышкой.

— Ну что ж, зови! — решительно приказала я.

Юра помедлил, задумчиво разглядывая мое лицо, и направился к двери. Я остановила его:

— Положи журнал.

Юра вернулся к столу, аккуратно положил журнал передо мной и не спеша вышел.

Я провела ладонями по лицу, двумя руками взбила волосы. Волнения не было. Я была готова к встрече. И знала, что и как буду говорить и делать.

Я стала спиной к окну, прямо напротив двери, и смотрела, как Миша входит в комнату. У меня не было никакого желания скрывать свои чувства. Я смотрела на него исподлобья, с выражением недоброжелательного ожидания.

Мишино лицо тоже выражало истинные чувства.

Неприязнь, агрессию и страх. Он старался спрятать страх как можно дальше, но прищур голубоватых глаз и невольно прикушенная нижняя губа выдавали его.

Юра тоже вошел в комнату и теперь стоял за Мишиной спиной.

Я взглядом велела парню уйти. Он упрямо набычился, поджал губы в ниточку и отрицательно мотнул головой.

Я сурово нахмурилась, он сдался и повернулся, чтобы уйти. Но, уже взявшись за ручку двери, предупредил нашего гостя:

— Я буду за дверью.

— Да ради Бога, — расплылся в улыбке Троицкий. — Хоть под дверью.

Проводив Юру взглядом, обратился уже ко мне:

— Твоя овчарка меня не любит.

Я пожала плечами, разглядывая зятя. Сегодня он был в полном порядке и похож на себя всегдашнего.

— Зачем ему? Юра с тобой под венец не собирается.

— Да? — ехидно прищурился Миша. — А мог бы. Он холост, я вдов, оба свободны. А как я слышал, его пристрастия…

— Мы будем обсуждать сексуальную ориентацию моего телохранителя?

Я села в кресло, кивнула Мише на такое же по другую сторону журнального столика. Зять тут же сел, поддернув брюки, и, словно защищаясь, выставил вперед ладони.

— Ни Боже мой. Хотя, конечно, небезынтересно, почему господин Скоробогатов доверяет тебя именно ему. Боится, никто другой не устоит перед твоими чарами?

Он откровенно издевался надо мной. Я оставалась спокойной. Разговор не задевал меня. Мои мысли были заняты другим.

— Мы обсудили моего охранника и моего мужа.

Теперь, очевидно, следует поговорить о погоде и о собаках. После чего ты сможешь откланяться.

— Ты хочешь, чтобы я ушел? — не поверил Миша.

— Хочу.

— Даже не узнав, ради чего я здесь?

— Даже.

Он поерзал в кресле, провел ладонью по редеющим белокурым волосам. Мое безразличие сбило его с выбранной линии поведения. Но Троицкий еще не сдался.

— Угости меня своим кофе, и я все тебе расскажу.

Он вытянул скрещенные ноги и усмешливо взглянул на меня. По-доброму, как казалось ему, по-шакальи, как видела я.

— У тебя есть пять минут. Хочешь — говори, хочешь — выметайся молча.

Миша надулся, глядя куда-то мне за плечо. Я просто слышала, как прокручиваются шестеренки у него в голове.

Мише нужен был скандал. Он надеялся получить информацию, для чего стремился вывести меня из равновесия, считая, что, потеряв над собой контроль, я сообщу ему что-то важное. План сорвался, и теперь он лихорадочно придумывал новый.

— Ну все. Ты у меня побывал. Теперь уходи.

Троицкий послушно встал и задумчиво покачался с пятки на носок.

Несмотря на невысокий рост и явно избыточный вес, выглядел он неплохо. Да нет, выглядел он хорошо: был молод и привлекателен. Некоторая нервозность не портила его. Наоборот, окрашивала румянцем бледноватые щеки.

Я так ненавидела его, что могла оставаться спокойной в его присутствии. Ничто не могло ни убавить, ни прибавить силы моему чувству.

Миша колебался, и в какой-то момент я испугалась, что он и впрямь уйдет. Этого нельзя было допустить, и я, стремясь вызвать в нем чувство протеста, еще нажала на него:

— Уходи! И запомни: ты был здесь в последний раз. Больше тебя в мой дом не пустят.

— Почему это? — вскинулся Троицкий, обрадованный возможностью продолжить разговор в тайной надежде вызвать меня в конце концов на скандал.

— Ты знаешь.

Я пошла навстречу его желаниям и дала втянуть себя в перепалку.

— Ты что, по-прежнему носишься с этим бредом?

— Что ты называешь бредом? — все больше втягивалась я, словно нехотя поддерживая разговор.

На самом деле я, кажется, впервые в жизни так тщательно подбирала слова. Миша должен был сказать и услышать то, что я хотела. И при этом думать, что драма разыгрывается по его сценарию. До поры до времени. Он так и думал, поэтому, дразня меня, насмешливо выговорил:

— Твою идею, что я убил свою жену.

На мгновение я выпала из кадра, не в силах проглотить простую фразу, произнесенную столь обыденно, и молчала, глядя прямо в его гладкое, красивое, несколько женственное лицо. Миша тоже смотрел прямо на меня и что-то увидел, потому что в его зрачках мелькнул страх и убавилось уверенности в голосе.

— Я не убивал Лялю. И никто не убивал. Она умерла от болезни.

— Или от укола…

— Чушь! Лекарства прописаны врачом.

(Да. О враче я почти забыла. Что там Милка накопала?).

— А дозировка?

— А что дозировка? — Он затаился.

— Сам знаешь…

— Нет, я не знаю.

— Зачем ты пришел? Еще раз услышать, что я считаю тебя убийцей своей дочери? Считай, услышал.

— Ты сумасшедшая.

— Нет.

— Да. Твое место в дурдоме.

— А твое в тюрьме.

Он начал заводиться, но еще сдерживался.

— Это ты устроила заметку в газете?

— А если не я?

— Тогда кто?

— Кто-то, кто думает как я.

— Твои придурочные подружки?

— А если нет?

Я откровенно дразнила Мишу, и он попался. Его лицо побагровело, глаза вытаращились.

— Кто же, если не вы?

— Видимо, существуют люди, которым происшедшее кажется подозрительным. Я их не знаю, но обязательно познакомлюсь и тогда…

— Что тогда? — зашипел он побелевшими от бешенства губами и сжал кулаки. — Никто ничего не докажет. Никогда.

У меня закружилась голова. Если то, что я услышала, не признание… Лялька, Лялька, доченька, девочка моя.

Я на мгновение закрыла глаза, открыла их и, глубоко вздохнув, покачала головой:

— Я тоже так думала. — Голос плохо слушался меня.

— А теперь не думаешь?

Ему почти удалось справиться с собой. Это помогло и мне взять себя в руки. Я еще раз глубоко вздохнула.

— Когда я думала, что тебе удалось «идеальное» убийство, — словно не слыша его, продолжала я, не отводя глаз от своих сцепленных на столе рук, — даже тогда я поклялась себе, что ты не останешься безнаказанным. Газетная заметка — пробный шар. Я поделилась бы своими подозрениями со всей страной через газеты, журналы, телевидение… Я употребила бы все деньги моего мужа, его влияние, связи, всю свою энергию, чтобы вбить в головы людей твой образ женоубийцы. Ты бы ездил из города в город, из страны в страну, но везде на тебе было бы клеймо подозреваемого в убийстве.

Я подняла на него глаза и увидела, как он напуган.

Он снова сел в кресло. Но сейчас он рассыпался от страха, распался на отдельные фрагменты. И я добила его:

— Но теперь ничего этого не понадобится. Твое преступление перестало быть «идеальным». У него есть свидетель.

Его лицо обрюзгло, постарело и дрожало, как холодец. Он пытался что-то выговорить, но из его полуоткрытого рта вырвался только хрип.

— Этот свидетель — моя дочь. Она передала мне привет с того света. И теперь твоя песенка спета.

Его страх достиг такого уровня, что сделал его безрассудным. Он боролся с желанием поверить мне.

— Это бред! — Мужчина подобрался, подался вперед. — Если бы ты могла, ты бы уже звонила в милицию.

— Я позвоню. Обязательно. Теперь я знаю, где находятся доказательства, и как только получу их, для тебя все будет кончено.

— Ты лжешь! Тебе нравится пугать меня.

— Чего тебе бояться? Если ты не виноват…

— Прекрати, — тихо попросил он. — Где твои дурацкие доказательства?

— Конечно, в ее сейфе в Сигма-банке, — рассмеялась я.

— У нее не было сейфа, — неуверенно возразил Миша.

Я промолчала. Через некоторое время он спросил, все еще не веря мне:

— Откуда ты знаешь о сейфе?

— От Ляльки.

— Ты знаешь шифр?

Он мне поверил.

— Скоро узнаю. — Я словно случайно скосила глаза на стоящую на письменном столе фотографию. Я сделала это не в первый раз. И Миша тоже не в первый раз проследил за моим взглядом. Но в его глазах не мелькнуло ни искры интереса.

Ну что мне теперь, пальцем, что ли, тыкать?

Я еще раз покосилась на фотографию, перехватила Мишин взгляд, смутилась, поспешно отвела глаза и попыталась закрыть фотографию спиной.

За пятнадцать лет до происходящих событий Лялька и несколько ее друзей-второкурсников после стройотряда решили недельку отдохнуть у нас в деревне. Я поехала с ними их кормить.

Это было веселое время. С первой минуты ребята затеяли игру в детективов, все время прятали (прятались) — искали, устраивали тайники.

Самым лучшим был Лялькин тайник на голубятне. Чтобы достичь его, надо было залезть на самый верх голубятни и, придерживаясь за перекладину, вытянуться во весь рост, повиснув на высоте третьего этажа, и сунуть руку под стреху. Трюк был непростой и отнюдь не безопасный. Перекладина держалась на ржавых болтах, а у подножия голубятни лежала невесть откуда взявшаяся бетонная плита.

Этот тайник был предназначен только для Ляльки и Миши. Тогда начинался их роман.

Я подсмотрела, как они тайком от остальных пробирались на голубятню и, зависнув над бездной, лезли под стреху, и потом обливалась холодным потом, представляя, что будет, если вылетит болт из перекладины, когда Лялька, держась одной рукой за ненадежную перекладину, другой полезет под стреху.

Миша наконец обратил внимание на мои маневры и теперь с интересом смотрел на фотографию. Она была ему знакома и сделана пятнадцать лет назад.

Мы с Лялькой стояли и смеялись. За спиной у нас высилась голубятня.

Снимок хранился у Ляльки. Он нравился нам обеим. Я хотела его забрать, а она не отдавала.

В день похорон я видела его на столе у Лялькиной постели. Видимо, он был среди тех фотографий, в которых Лялька искала утешения в свои последние дни. А потом Клара отдала его мне.

Ремонт в Доме малютки закончился и удался на славу. Стены вместо привычной масляной краски были оклеены бело-голубыми обоями, грязно-коричневый линолеум на полу сменило утепленное моющееся покрытие серого цвета.

Кроватки сделали на заказ на мебельной фабрике в Рязани. Рабочие, насидевшиеся без работы и зарплаты, взялись за дело с охотой и любовью. А уж когда узнали, для кого кроватки, постарались на совесть.

Геннадий, помогающий фонду в качестве юриста, нашел возможность достойно оплатить работу. У рязанских мебельщиков был праздник. У маленьких социальных сирот тоже.

А этот малыш был не социальным, а настоящим сиротой. Его мама, едва покинув детский дом, забеременела от известного только ей мужчины и умерла во время родов.

А он выжил. И сейчас стоял, чуть покачиваясь на кривеньких ножках, крепко держась за кроватку крошечными пальчиками.

Мальчик смотрел на входящих в комнату женщин в белых халатах. На бледном худеньком личике синие серьезные глаза занимали ровно половину. Редкие черные волосики топорщились на круглой головке. Застиранная голубая рубашонка была его единственной одежкой.

Все другие дети спали в кроватках. Кроватки стояли в два ряда вдоль стен, оставляя широкий проход.

Мальчик не спал и смотрел на нас. А мы смотрели на него. Заведующая рассказывала мне его историю:

— Его мать тоже была помещена в Дом малютки сразу по рождении. Отец неизвестен, мать — несовершеннолетняя воспитанница интерната. Так что наш Костик — потомственный сирота.

В голосе женщины не было удивления собственным рассказом. Чему здесь удивляться? Государственный ребенок в третьем (а может быть, четвертом?) поколении. Дело житейское.

Я смотрела на крошечного птенца и думала: суждено ли ему прервать цепь сиротства? Или его дети тоже станут сиротами при живых родителях?

Костя тоже смотрел на меня. И глаза у него были такие же, как у его тезки. Вдруг эти глаза стали еще более похожи из-за появившегося в них выражения.

Малыш улыбнулся, показав два довольно длинных нижних зуба, протянул в мою сторону руку и, глядя на меня узнавшими глазами, уверенно выговорил:

— Мама.

Я сидела, вжавшись в спинку сиденья, и тихо плакала. Слезы текли и текли по лицу. Я подбирала их платком. Платок совсем вымок и не собирал влагу с лица, а только размазывал ее.

Юра молчал, а поскольку он молчал всегда, меня это не тяготило. Закончив плакать, я открыла окно и подставила лицо встречному ветру. Закрыла глаза и какое-то время просто сидела. Ни о чем не думала, ничего не хотела.

В свои без малого два года она еще почти не ходила, но была спокойная и улыбчивая. Ее улыбка открывала короткий ряд острых зубов. А на щеках прорезались ямочки. Волосики пахли кипяченым молоком.

На ней было не по размеру большое, застиранное, ситцевое сиротское платье. Она сразу протянула мне руки, и я прижала ее к себе, теплую, легкую.

А старенькая ее бабушка утирала глаза концом головного платка и говорила:

— Ну вот и мамка приехала. Леночка, скажи:

«Мама».

И дочка, перебирая пальчиками мои дешевенькие бусы из искусственного янтаря, пролепетала:

— Мама!

История рождения моей девочки трагична и одновременно банальна.

Двое молодых людей встретились в чужой деревне, в чужом доме, у чужих людей. Их толкнула друг к другу не любовь и даже не влечение — потребность в человеческом тепле, боязнь одиночества.

Сережа был близок с племянницей своей квартирной хозяйки несколько раз, о браке не думал, ничего ей не обещал. Закончив работу, уехал, через некоторое время получил письмо от старой женщины. Девушка не сразу решилась открыть свою беду, что-то делать было поздно. Ляльке суждено было явиться на свет.

Сережа расписался с матерью своего будущего ребенка и стал посылать ей деньги.

Он приехал, когда Лялька родилась, сразу ее полюбил и почти каждую неделю приезжал навещать свою дочку.

Может быть, между молодыми людьми со временем зародилось бы чувство, но когда ребенку исполнилось три месяца, ее мать заболела крупозным воспалением легких и умерла.

Девочку отдали в Дом малютки. Ровно через год Сережина мама поехала навестить внучку и сразу забрала ее оттуда. К этому времени девочка весила десять килограммов, не говорила и не ходила.

Не знаю, что чувствуют женщины, обнимая рожденных ими детей. Я всегда чувствовала страх. Страх за жизнь, здоровье, благополучие маленького, доверчивого человека.

Так Лялька вошла в мою жизнь. Слишком молодая и слишком влюбленная, я не задавалась вопросом, как мог Сережа решать мою судьбу, не спросив меня. Напротив, его поступок казался мне свидетельством веры в меня. Я гордилась этой верой и была готова оправдать ее.

Поглощенные друг другом и своими переживаниями, мы с Сережей не подумали, что будет дальше.

Проведя месяц, отпуска в родной Сережиной деревне, где для всех я была наконец-то приехавшей легкомысленной Лялькиной матерью, мы вернулись домой. Здесь нас ждало первое испытание. Славик, сурово насупив брови, неприязненно смотрел на ребенка.

Со временем он убедился, что я счастлива, но так никогда и не простил Сережу и не принял его дочь. Мой брат молчал, а дочка сторонилась своего хмурого дяди.

С Танькой же проблем не возникло. Она досиживала последние декретные месяцы, оформляла Пашку в ясли и во всем помогала нам. Пока я бегала, оформляя документы на удочерение, добиваясь места в яслях и ставя дочку на учет в детской поликлинике (на это ушла чертова уйма времени). Танька сидела в няньках с племянницей и легко управлялась с двумя погодками.

Это она на вопросы бабок во дворе: «Чьяй-то у вас девочка такая?» — дерзко вскидывала голову с высоко взбитыми черными кудрями:

— Наша. Ленкина дочь!

По нашему поселку поползли слухи, но со временем, не имея подпитки, они утихли. Милка, работавшая секретарем у начальника районного отделения милиции, помогла быстро и предельно секретно выправить чистые метрики, и зажили мы с Лялькой тихо и счастливо.

Сережа оказался не семейным человеком. Большую часть времени он проводил в экспедициях, а дома, несмотря на всю любовь к нам, томился и рвался на простор.

Первый звоночек прозвучал примерно лет через десять. Однажды Лялька спросила:

— Мам, что значит «привенчанный»?

Лялька была великой мастерицей задавать самые удивительные вопросы, я же взяла за правило на все отвечать.

— Раньше, если ребенок рождался до брака, родители при венчании ставили его рядом, и он считался законным. Обе дочери Петра Первого были привенчаны. А где ты слышала это слово?

Я спросила просто так, но ответ лишил меня покоя на долгое время.

— Мы с девчонками после школы пошли к гастроному за мороженым, и там какая-то бабушка показала на нас другой и сказала: «Вишь, девочка-то привенчанная». Только не знаю про кого. Нас много было.

Прошло еще три года, и Лялька, прямо с порога. спросила, глядя на нас с Сережей:

— Правда, что папа мне не родной?

А потом, после разговора с Сережей, она пробежала мимо меня с залитым слезами лицом, слепо ударилась о дверь и выбежала из квартиры.

Я помню ее потерянное, помертвевшее лицо, помню, как раскачивалась дверь, как я бежала за ней, потом ехала на электричке, сидела на крылечке, моля Бога оставить мне дочку.

Она вышла из дома и упала мне на руки, и долгие годы мы не говорили ни о чем и были близки, как только могут быть близки мать и дочь.

А потом, в пылу ссоры, не помня себя. Лялька выкрикнула:

— Если бы ты была мне родной матерью…

И осеклась, испугавшись…

Наша машина уже давно ехала по Москве.

Я достала косметичку и привела в порядок лицо.

Мне казалось, я ни о чем таком не думаю, просто перед внутренним взором стояли синие глаза в щеточках черных ресниц. Серьезные и доверчивые. Чьи? Костины? Но какого Кости? И сладкий лепет: «Мама».

Случилось так, что Лялька осталась моим единственным ребенком.

Сережа не хотел других детей. Может, боялся, что буду меньше любить Ляльку. Он очень тщательно предохранялся, но, когда Ляльке было пять лет, я все-таки забеременела.

Мы с дочкой были счастливы. Ждали. Иногда мечтали о девочке, иногда о мальчике. Придумывали имена.

Я была на четвертом месяце, когда Лялька принесла из детского сада краснуху и заразила меня.

Врачи настаивали на аборте, пугали, что ребенок родится слепым идиотом. Сережа присоединился к ним:

— Как ты будешь жить, видя его муки?

Я согласилась. Пережила весь физический и душевный кошмар. Операция прошла неудачно, после нее я не чувствовала себя здоровой ни одного дня в течение двадцати лет.

Больше я не беременела. Странно, когда угроза беременности миновала, наша постельная жизнь иссякла.

Постаревший Сережа, выпивая с друзьями на кухне, слезливо жаловался:

— Знали бы вы, что такое прожить жизнь с женщиной, не способной стать матерью.

Но я не чувствовала себя несчастной. У меня была моя дочка. Она мне всегда очень нравилась. Я любила ее и знала, что она любит меня и предпочитает всем другим людям на белом свете.

И Сережу я любила. Он был хорошим мужем.

Заботливым и надежным. Меня устраивало в нем все, даже то, что он не слишком ласков и любящ.

Я любила Сережу за тот подарок, который он сделал мне, — за мою дочку.

Юра по-прежнему молчал. Позже, когда я буду вспоминать эту поездку, мне покажется что-то необычное в его молчании. Я вспомню, как, глядя сзади в его спину, обратила внимание, что он чаще обычного передергивает плечами и гнет вперед шею, словно от внутреннего беспокойства.

Потом он откроет мне дверцу машины, и я увижу огонек тревоги в его глазах. А может быть, все это я просто напридумывала, копаясь в воспоминаниях, пытаясь что-то понять, вернуть?

Нет, тогда я ничего не почувствовала. Вышла из машины и пошла к нашему офису. Я шла не спеша, давая Юре возможность закрыть машину и занять свое место за моим правым плечом.

Я не смотрела по сторонам и успела сделать всего пару шагов, когда большое Юрино тело выросло передо мной. Я ткнулась в каменную спину носом, невольно ухватилась за него рукой.

— Какого черта… — начала я гневно и вдруг почувствовала, что Юра валится на меня, и я, не понимая происходящего, просто испугавшись, что он упадет, попыталась поддержать его.

Он был тяжелый и становился все тяжелее, и я не могла удержать его и старалась только как можно мягче опустить на асфальт.

Это длилось секунды. Я сидела, чувствуя, как по моим рукам течет горячее и липкое. Поверх распростертого на моих коленях Юры я видела его. Убийцу.

Он был в голубом джемпере и в белых джинсах. В обеих руках, опущенных вниз, он держал пистолет с глушителем.

В наше время благодаря американскому кино каждая домохозяйка узнает этот предмет. Я тоже узнала.

Я не почувствовала испуга. Просто смотрела в знакомое лицо. Наши глаза встретились. Его были белыми от безумного страха. Он пошатнулся, сделал шаг назад и, отбросив пистолет, бросился бежать.

Выстрела на шумной улице с оживленным движением никто не слышал. Все произошло мгновенно. Люди на улице не видели или не поняли. Или испугались.

Никто не мешал убийце убегать.

Я сидела на тротуаре, прижав к себе Юру, и смотрела на удаляющееся голубое пятно.

Охранник офиса заметил, как мы подъехали, и вышел навстречу. Сейчас он бежал ко мне, что-то крича по рации.

Я подняла руку и указала ему в сторону убегающего человека, с моих пальцев капала кровь.

Охранник побежал через улицу, продолжая на бегу кричать в прижатую к губам рацию. Следом сорвалась только что подъехавшая машина. Раздались крики, свистки, закружился людской водоворот.

Около меня начала собираться толпа. Какие-то люди пытались отнять у меня Юру.

Кто-то пронзительно кричал: «„Скорая“! „Скорая“!»

Я увидела белые рукава. Рукава потянулись к Юре.

Я попыталась отстранить их, выставила локоть и крепче прижала ладонь к красному пятну на широкой груди.

Пятно разрасталось, и разрастался внутри моей души ужас, заполняя ее всю.

Спокойный голос где-то совсем рядом приказал:

— Позвольте мне помочь ему.

Я не позволила, и голос добавил, объясняя:

— Я врач. Я помогу ему.

Я не сразу поняла, и поверила тоже не сразу. Казалось невозможным убрать руку с красного пятна. Голос продолжал настойчиво убеждать меня.

Я поверила и отдала ему Юру. Но сначала нагнулась и поцеловала его в лоб.

Он открыл затуманенные, невидящие глаза, прошептал:

— Лена.., жива.

И мы оба потеряли сознание.

Сознание возвращалось ко мне медленно. Просто мозг отказывался включаться, не желая вспоминать, не желая участвовать в кошмаре происходящего.

Когда же это все-таки произошло и воспоминания навалились на меня, главными чувствами оказались усталость и страх. Юра…

Я открыла глаза и установила, что лежу на диване в кабинете мужа.

Сам Костя стоял на коленях у моего изголовья. Я близко увидела его бледное, встревоженное, постаревшее лицо. Он вздохнул, встретив мой взгляд:

— Как ты?

— Нормально. Юра жив?

'Костя кивнул и вдруг уткнулся лицом мне в грудь.

Я с трудом подняла непослушную руку и положила на его вздрагивающее плечо.

Незнакомый дрожащий тоненький голос откуда-то сзади проговорил, всхлипывая:

— Юру увезли в больницу. С ним поехал Олег.

Все сидят в конторе, ждут, когда он позвонит. Начали подъезжать те, кто сегодня не работает, на случай, если в Склифе не хватит донорской крови.

Героическим усилием повернув гудящую голову, я обнаружила источник звука. Вера Игоревна, заплаканная, с растерянным взглядом, не похожая на себя. Неудивительно, что я не узнала ее голос.

Выяснилось, что, кроме нее, в комнате находился еще один человек. Немолодой кряжистый мужчина в белом халате. Он стоял у стола, что-то убирая в саквояж.

Вот что означает боль в левом предплечье. Мне сделали укол.

Врач приблизился к дивану, подождал, пока господин Скоробогатов поднимется с колен и отойдет в сторону, взял мое запястье, глядя на свои наручные часы, посчитал пульс.

Бережно опустив мою руку, мужчина благожелательно мне кивнул и, заявив:

— Она в порядке, — направился к двери.

Мы все трое сказали спасибо сутуловатой спине.

Спина промолчала и скрылась за дверью.

— Его не удалось догнать?

Я спросила о том, что меня беспокоило почти так же, как жизнь Юры. Костя понял, о чем я говорю.

— Нет. Он скрылся где-то во дворах. Милиция ищет.

— А здесь есть кто-нибудь из милиции?

— Да. Капитан с Петровки ждет, когда с тобой можно будет поговорить.

— Уже можно. Вера Игоревна, попросите его зайти минут через пять.

Она повернулась идти, но я остановила ее:

— И еще, пожалуйста, найдите и передайте с ним досье по Юрмале.

Вера вышла. Я села на диване, поправляя одежду и прическу.

Костя сел рядом, внес свою лепту, погладив меня по голове и застегнув одну из пуговок на платье.

— Ты думаешь, это Пуппинь?

Я не ответила, обняла мужа за шею, заглянула в глаза:

— Костенька, у нас будет ребенок.

В синих глазах метнулся ужас. Я невольно улыбнулась.

— Я не сошла с ума. Нашего сына зовут Костя.

Ему семь месяцев. Он очень похож на тебя.

Я отвернулась от потрясенного мужа, чтобы дать ему возможность переварить услышанное. В это время дверь открылась, и я встала навстречу входящему в комнату мужчине.

Милиционер выглядел лет на тридцать и казался усталым, много повидавшим и ко всему готовым.

Я протянула ему руку, он пожал ее, явно смиряя силу, и назвал себя.

Я вернулась на диван к Косте и предложила сесть вошедшему, где ему удобнее. Он огляделся, выбрал один из стульев и, поставив его напротив меня, сел, устойчиво расставив ноги.

Дождавшись его взгляда, я заговорила:

— Этого человека зовут Влад. Очевидно, Владислав. Фамилия либо Прохоров, либо Прохоренко. Он живет в Риге. Работает на человека по фамилии Пуппинь. У нас есть его фото.

Милиционер по-прежнему прижимал к боку папку, которую принес с собой. Он смотрел на меня с хмурым удивлением и не сразу понял, чего я хочу, когда я потянула папку за уголок.

Получив папку, я раскрыла ее, и из конверта, прикрепленного к внутренней стороне обложки, достала пачку фотографий. Перетасовав их, одну протянула капитану.

Снимок был сделан мной в Женеве из окна отеля.

На фоне машины стояли два парня. Я ткнула пальцем в левого, щеголеватого белокурого красавца.

— Алло?

— Елена Сергеевна? Это Бронштейн. Добрый вечер.

— Левушка, голубчик! Вас сам Бог послал.

— Как вы? Я слушаю в машине радио. Только что в «Новостях» передали про покушение…

— Спасибо за звонок. Я уже сама вам звонила. И домой, и на работу. Вас нигде нет.

— Что случилось? Вам нужна моя помощь?

— Да. Левушка, они меня не пускают!

— Кто не пускает? Куда? Ну-ка возьмите себя в руки и объясните толково.

— Да. Сейчас.

Я несколько раз глубоко вздохнула и, кажется, действительно взяла себя в руки.

— Лева, мой телохранитель помещен в реанимационное отделение. Меня к нему не пускают.

— И не пустят. Существует правило. В реанимацию допускается только персонал отделения.

— Но что же мне делать? Я должна его увидеть.

Сделайте что-нибудь. Пожалуйста, помогите мне! Они никого не слушают. И денег не берут.

— Хорошо. Я ничего не обещаю, но попытаюсь.

Позже позвоню. Держите себя в руках.

Не знаю, что он сделал, но мне позвонил сам заведующий отделением и сухо сообщил, что завтра после обеда меня пропустят к их пациенту.

— Не более пяти минут. — И, не слушая мои всхлипы и благодарный лепет, отключился.

Олег повез меня сам. Влад все еще скрывался. А возможно, он покинул Москву, хотя милиция заверила нас, что делает все возможное.

Никто и не сомневался.

Я понимала, как господину Скоробогатову хочется запереть меня в «домушке» под охраной взвода автоматчиков. Но он молчал. И когда я собралась в больницу, тоже ничего не сказал. Только вскинул на меня несчастные серые глаза.

Конечно же, Олег поехал со мной совсем не потому, что не доверял своим ребятам. Просто он надеялся прорваться к Юре. Но Олега не пропустили в отделение. Он остался в коридоре, а я вошла, и дверной замок щелкнул за моей спиной.

Не помню, как и куда я шла. Не помню, как выглядели помещения. Я просто шла, не глядя по сторонам, и остановилась, увидев Юру.

Юра лежал на непонятном высоком ложе и был опутан проводами и трубками. Его неподвижное тело напоминало огромную муху, запутавшуюся в гигантской паутине.

Он был без сознания. Прикрытая простыней грудь поднималась редкими толчками.

Я сделала шаг к изголовью и с болью вглядывалась в знакомое лицо. Оно казалось чужим. Бледное, невероятно худое, с черными провалами глазниц. Изо рта и носа куда-то в сторону тянулись тоненькие трубочки-катетеры.

Юра выглядел беспомощным и беззащитным. И еще очень юным.

Я с щемящей болью смотрела на моего спасителя, и во мне зрел протест.

— Юра, не умирай. Слышишь, мальчик? Вернись ко мне. Пожалуйста. Ты нужен мне. Прошу тебя, Юра!

Я прошептала свою просьбу истово, как молитву.

Женщина-фельдшер положила мне на локоть теплую жесткую ладонь и вывела из палаты.

Олег обнял меня, и я уткнулась лицом ему в плечо.

Мы постояли так какое-то время, и я услышала голос фельдшера:

— Не плачьте, женщина. Может, еще выкарабкается ваш парнишка. Я здесь за двадцать лет чудес навидалась. Да и доктор говорит: «Раз до сих пор не помер…»

Прищурив яркие глаза, полковник Ершов в упор, не скрываясь, разглядывал меня.

Я, в свою очередь, разглядывала полковника. Посмотреть было на что.

Сидящий передо мной мужчина оказался победительно-красив. Темные горячие раскосые глаза, нос без изъяна, смуглая гладкая кожа и неожиданно нежные, пухлые, слегка надутые губы. Над высоким лбом копна жестких волос «перец с солью». Стройная шея, широкие плечи, сильные руки.

Вот это экземпляр! Не ожидала встретить такого в МУРе. Вообще не верила, что подобные водятся в живой природе.

На первый взгляд я определила его возраст в районе сорока, приглядевшись, поняла — ближе к пятидесяти.

Наглядевшись на меня и, очевидно, составив обо мне мнение, полковник скучным, но приятного тембра голосом задал мне стандартные вопросы.

И получил стандартные ответы.

Покончив с рутиной, Ершов отложил ручку и немного отодвинулся от стола.

Я поняла, что настало время «неформальной беседы». Все повадки моего собеседника выдавали в нем большого «знатока» женской души. И похоже, его жизненный опыт приучил полковника относиться к своей внешности как к беспроигрышному аргументу в дискуссиях с дамами (особенно предпенсионного возраста).

Я позволила себе расслабиться, когда полковник начал разговор в манере «крутого интеллигента» (если такие возможны).

— Вы по-прежнему утверждаете, что в Куликова стрелял именно этот человек?

Ершов повернул ко мне фотографию, лежащую перед ним. Я взглянула на нее и кивнула.

— Вы знакомы с ним?

Я снова кивнула. Полковник едва заметно поморщился, недовольный моим немногословием.

— Как давно?

Пришлось открыть рот. Можно было, конечно, показать на пальцах, но я решила заговорить:

— Менее двух месяцев.

Полковник обрадовался, услышав мой голос, и поспешил использовать согласие говорить.

— Где и при каких обстоятельствах вы познакомились?

— В Женеве. Совершенно случайно.

— Как в дальнейшем развивались ваши отношения?

— Никак. Отношений просто не случилось.

— И тем не менее вы уверены, что в Куликова стрелял именно он.

— Уверена. Стрелял именно он, но не в Куликова, а в меня. Юра меня прикрыл.

— Почему?

— Потому что охранять меня — его работа. Юра — профессионал.

— Нет, почему этот человек стрелял в вас?

— Вы полагаете — я это знаю?

— Уверен.

— А я не уверена. Хотя предположения у меня есть.

— Поделитесь со мной?

— Пожалуй.

Я помолчала, собираясь с мыслями. Мой взгляд устремился внутрь меня, туда, где складировались воспоминания о похищении. Глаза же невидяще уставились на графин с водой, стоящий на углу стола.

Я настолько глубоко задумалась, что вздрогнула, когда Ершов неожиданно встал и, с графином в одной руке и стаканом в другой, начал огибать стол.

Он оказался очень высоким, гораздо выше, чем я себе вообразила. Двигался он резко, каждым движением демонстрируя скрытую силу.

Встав передо мной, полковник налил полстакана воды и протянул мне. Я, запрокинув голову, ошарашенно смотрела на длинную руку с не очень чистым стаканом в ней.

Он что, с ума сошел? Предлагать мне теплую некипяченую воду в общественном стакане…

Я была шокирована и не собиралась этого скрывать.

Глаза полковника хищно блеснули, он вернул графин на место и присел на край стола, держа стакан по-прежнему в руке.

Его обтянутое светлыми брюками колено покачивалось в полуметре от моего носа. Мне стало смешно.

Методы полковника Ершова никак нельзя назвать традиционными.

Видимо, по его расчетам, столь опасная близость с его мужественным телом должна была деморализовать меня.

Я решила не разочаровывать великого психолога и задержала на лице обиженно-оторопелое выражение.

— Я слушаю вас, — напомнил о себе полковник, качнул ногой и отпил из предназначенного мне стакана.

Вообще-то я люблю следить за реакцией собеседника, для чего во время разговора смотрю ему в лицо.

В данном случае от этой привычки пришлось отказаться. Полковник был настолько высок, что видеть его лицо я могла, только сильно запрокинув голову.

Но это, во-первых, неудобно, а во-вторых, некрасиво.

Я решила отнестись к нашему разговору как к телефонному, то есть определять реакцию собеседника только по его репликам, сопению и ритму дыхания. Для полного антуража я села так, чтобы видеть телефонный аппарат.

— Человек с фотографии мне известен как Влад.

Фамилию свою он мне не называл, но я случайно слышала что-то вроде Прохорова или Прохоренко. Он работает на конкурента моего мужа в Риге.

Я сказала то, что полковнику по идее должно было быть известно из рапорта капитана, допросившего меня сразу «по горячим следам». Тем не менее он довольно натурально удивился:

— Конкурента? Это интересно. Какие у вашего мужа дела в Риге?

— Ну вообще-то такие вопросы как-то не принято задавать. Но вам я отвечу. Никаких. Речь идет о крупном международном заказе. На него претендовали мой муж и хозяин Влада. Получил заказ господин Скоробогатов. Это стало известно накануне покушения.

— Стрелять из-за заказа?

— Задействованы десятки миллионов долларов, Убивают и за меньшее.

Я была терпелива, разъясняя очевидное. Полковник зашел с другой стороны:

— Почему стреляли в вас?

— А в кого надо?

— Ни в кого не надо.

Ершов поерзал на краешке стола. Я перевела взгляд на его колено. Мужской голос повторил мне в макушку:

— Ни в кого не надо. Но логичней было в Скоробогатова.

— Меня проще достать.

— Нет, не думаю.

— Не хотели никого убивать. Просто пугали.

— Кого?

— Мужа.

— Зачем? Заказ-то уже все равно его. Да и стреляли на поражение. Парень хотел убить. Вас.

— Почему меня?

Я все так же не видела лица Ершова. Мне это неудобства не доставляло. А полковнику доставляло.

Я совсем не стремилась смотреть ему в глаза. А вот он видеть мои глаза стремился. Ему это было необходимо.

Поэтому полковник протянул руку, ухватил за спинку ближайший стул, поставил его напротив моего и сел верхом, положив на спинку руки, а на них подбородок.

Теперь я оказалась глаза в глаза с милиционером.

Очень любопытным и очень неглупым милиционером.

— Почему меня?

— Не знаю. А вы?

— И я не знаю.;

— Вообще странная история, вот вы говорите, что это происки обойденного конкурента вашего мужа. — Полковник выпрямился и теперь сидел, придерживаясь за спинку вытянутыми руками. — Я бы принял эту версию, если бы… — Он поднял вверх указательный палец. Красивое задумчивое лицо озарилось легкой улыбкой. — Если бы киллер ждал вас, предположим, в подъезде и стрелял наверняка. Три пули в грудь и контрольный выстрел в голову.

Меня передернуло от его делового тона. Он заметил, довольно пожмурился и закончил:

— Но этот парень палил в центре Москвы, на глазах толпы людей, рискуя не попасть в вас, зато попасть в милицию.

Собственный каламбур понравился Ершову, и теперь его лицо светилось улыбкой от уха до уха.

Удивительно несимпатичный мужчина!

Ершов легко поднялся со стула и снова присел на край стола, постукивая кулаком по колену.

— Нестыковочка выходит.

Зато у меня в этот момент все состыковалось! Вспомнился взгляд Влада, самый последний, в Рижском аэропорту. Направленный на меня взгляд загнанного, но не укрощенного зверя.

Значит, не Виллис послал Влада рассчитаться со мной. Я почувствовала облегчение и радость. Во всей этой истории меня больше всего угнетало, что Вилька-латышонок мог приговорить меня.

Нет, это не он. Убийцу никто не посылал. Его пригнала неукротимая, нерассуждающая злоба. Наверное, он не собирался стрелять там, просто хотел посмотреть, разведать, но, увидев меня, потерял способность думать. Его единственной мыслью, единственным желанием было убить.

Ершов не отрываясь смотрел мне в лицо. Он подобрался, построжел, но проговорил обманчиво мягко:

— Расскажите все.

Как? Как рассказать все и ничего не сказать?

Я провела ладонью по лицу.

— Да, вы правы. Он хотел убить меня. Думаю, хочет и сейчас. Если сможет — убьет. Потом еще кого-нибудь. Пока он не убийца, но, начав, будет убивать.

Я устала от разговора и больше не играла, говорила что думала, смотрела прямо в темные внимательные глаза.

Что-то удивило Ершова. Он ответил мне потрясенным взглядом.

Соскользнув со стола, полковник резко повернулся и направился в угол комнаты к холодильнику. Открыл дверцу, достал бутылку боржоми. Посмотрел на нее, потом на меня, решительно убрал ее и достал две бутылки пива.

Пиво было холодным. Я не люблю немецкое пиво, но сейчас с удовольствием сделала несколько глотков и поставила бутылку на пол у ножки стула.

Я чувствовала себя измотанной, и что-то подсказывало, что разговор не закончен.

Полковник Ершов снова сидел напротив меня за своим столом. Пиво он выпил одним глотком и сейчас задумчиво крутил бутылку, держа ее за горлышко крепкими пальцами.

Мы оба смотрели, как он это делает.

Прошло не менее пяти минут, прежде чем Ершов оторвал взгляд от бутылки и взглянул на меня. Его лицо неуловимо изменилось. Передо мной сидел немолодой мужчина. И голос его звучал устало и обыденно.

— Елена Сергеевна, я должен сообщить вам о гибели вашего зятя. Троицкого Михаила Павловича.

Я тупо смотрела на него. Клянусь, в первый момент я не испытала никаких эмоций. Я даже не сразу поняла, о ком он говорит. Кажется, я перестала думать о Мише в тот миг, когда за ним закрылась дверь моей Квартиры. Я предоставила его судьбе. Что бы он ни сделал в дальнейшем, меня это не касалось.

Миша вышел из моей квартиры и ушел из моей жизни. Оказывается, из своей тоже. Что ж, это его выбор. Или нет?

— Что с ним случилось?

— Вам, конечно, известен дом в деревне?

— Да. Этот дом достался дочке от бабушки. Но он сдан в аренду.

— Именно арендатор и сообщил в милицию. Они с женой на эту ночь уезжали в город. Возвратившись, обнаружили у забора машину Троицкого. А потом и его самого. Вернее, тело. Оно лежало у основания голубятни на бетонной плите. По заключению врачей, смерть наступила мгновенно.

Полковник замолчал и посмотрел мне прямо в глаза.

Я тоже молчала и смотрела на него. Я все еще ничего не чувствовала. Совсем. Только мне требовалось немедленно вернуться домой и закрыться в своей комнате.

Ершов чего-то ждал. Не дождался, легко вздохнул, выдвинул ящик стола, достал пачку сигарет, заглянул в нее. Обнаружив, что пачка пуста, досадливо скомкал ее и не глядя бросил за спину в корзину.

Я проследила взглядом за летящим комочком. Попал.

У меня в сумочке лежала пачка дамских сигарет с ментолом. Я открыла сумку, показала Ершову сигареты.

Он поморщился, потом кивнул. Я достала одну сигарету, пачку толкнула по полированной столешнице в сторону полковника.

Мы закурили — каждый от своего огня.

Полковник выдохнул струйку дыма, махнул рукой, разгоняя ее, с интересом взглянул на длинную черную сигарету.

— Так вот, поскольку нигде поблизости не было обнаружено никаких следов, кроме принадлежащих Троицкому, версия об убийстве отпала сразу. Итак: самоубийство или несчастный случай?

Я решительно покачала головой:

— Самоубийство исключено. Миша был молод, здоров, обеспечен. И очень себя любил.

— Но разве у него не могло быть депрессии? Скажем, связанной с недавней потерей жены?

Я опять покачала головой:

— Жена была для него только женой.

Ершов непонимающе уставился на меня. Я объяснила, испытывая непонятную самой боль от своих слов:

— Она не была смыслом его жизни.

Ершов понял, кивнул:

— Может быть, вы правы. Значит, остается несчастный случай. В пользу этой версии говорит то, что рядом с телом найдены обломки перекладины. Она крепилась наверху голубятни болтами. Видимо, со временем крепление ослабло и, когда Троицкий ухватился за перекладину, один из болтов вылетел.

Я не сомневалась, что так и было. Интересно, удалось ли найти в траве болт? Захотелось спросить. Неожиданно вспомнились детективные истории про лейтенанта Коломбо. Это помогло взять себя в руки и обуздать неуместное любопытство.

Полковник Ершов проводил меня до дверей. У самой двери извинился и вернулся к столу. Вспомнил об оставшихся на столе моих сигаретах.

— Оставлю пару? — обернулся ко мне.

— Конечно, — охотно позволила я.

— Спасибо.

Он протянул мне узкую длинную пачку. Наши руки встретились. Его пальцы оказались твердыми и горячими, он не спешил их убрать.

Неуловимым движением мужчина взял мою руку, и мне показалось, что он поднесет ее к губам. Одно мгновение он колебался, потом, подавив вздох, легко сжал мою ладонь и с видимым сожалением отпустил.

Очень недолго, одну коротенькую секунду, его лицо было нежным и печальным.

Потом все прошло.

Полковник, словно сбрасывая наваждение, тряхнул копной волос, открыл дверь и почти весело спросил:

— Зачем он туда залез?

Все спрашивали:

— Зачем он туда залез?

Только Милка спросила:

— Как ты заставила его туда залезть?

Конечно же, вся гоп-компания примчалась навестить «жертву покушения». Посмотреть, «как ты тут».

И не только смотрели, но и щупали, охали-ахали, шмыгали носами.

Мой новый телохранитель, которого все звали по фамилии, да и сам он говорил о себе в третьем лице — Филатов, оторопело таращился на моих подруг.

Посмотреть действительно было на что.

Все четыре представительные дамы говорили одновременно, порой не соглашаясь друг с другом, переходили на крик. При этом непрерывно перемещались по комнате, то садясь, то вскакивая, подбегали ко мне, обнимали, ощупывали, прижимали к себе, отталкивали "на длину руки, чтобы, всхлипывая, получше рассмотреть. Снова притягивали и орошали мое лицо слезами.

Даже уравновешенная Лариса пару раз вскочила с дивана и нервно побегала по комнате.

Мне с трудом удалось оторвать Филатова от потрясающего зрелища и уговорить пойти на кухню приготовить гостьям чай.

Парень усилием воли подтянул отпавший подбородок и, оглушенно потряхивая круглой головой, покинул нас.

Чтобы как-то разрядить обстановку, я рассказала девчонкам о Мише.

Повисла тишина. Все молча переглядывались.

Лариса перекрестилась и взглянула на меня, словно говоря: «Вот видишь. Бог его наказал». Она не произнесла этого вслух, и я благодарно обняла попадью за все еще гибкую талию.

Довольно быстро шок от сообщения прошел, и все заговорили. Как водится, одновременно.

— Ну зачем? Зачем он туда залез?

А потом, когда все напились чаю и засобирались домой, оставшись со мной наедине, Милка спросила:

— Как ты заставила его туда залезть?

Ее зеленые глаза щурились в сильно накрашенных ресницах. Ресницы слиплись, на них застыли комочки туши. Пудра на Милкиных щеках лежала неровно, не скрывая, а подчеркивая неровность кожи и морщинки.

Губная помада размазалась.

И хотя не это вызвало мое раздражение, я не стала его сдерживать:

— Господи! Ну что ты за чувырла?! Ну чего, кажется, проще научиться прилично краситься? А ты тридцать пять лет мажешься, и все без толку!

Милка не обиделась. Махнула рукой:

— Теперь уж и не научусь. Поздно, Леночка, старые мы…

И она обняла меня. Второй раз за одну неделю. И кажется, третий за всю жизнь.

— Алло?

— Привет!

— Привет! Ты в курсе, который час?

— Ага. А ты чего — спишь?

— Нет.

— И я нет. Ты как?

— Вроде нормально. Кажется, я вообще начинаю привыкать к такой жизни.

— Да ладно тебе. Все проходит. Чем ты расстроена?

— Как ты догадался?

— Догадался. Что случилось?

— Ничего. Правда ничего. Просто Милка сказала, что мы старые…

— Да уже не девочки.

— Генка!

— Ладно, ладно, я шучу. Эмилия Владиславовна просто устала.

— Нет. Дело не в этом. Милка права. Мне сейчас больше лет, чем мои родители прожили.

— Это ничего не значит. Твой возраст не старость. Просто твои родители умерли очень рано. Они не успели состариться. А некоторые живут долго. Вот, к примеру, у моей бабушки жива родная тетя.

— Знаю. Эта тетя моложе твоей бабушки на два года. Ты сам мне рассказывал.

— Разве? Больно ты памятливая себе во вред.

— А ты болтушка.

— Есть немного. Тебе лучше?

— Пожалуй. Спасибо.

— На здоровье.

— А чего ты звонишь?

— Чтобы поздравить.

— С чем это меня сейчас можно поздравить? С очередным криминалом? Что там у нас — убитые, раненые?

— Не заводись. У меня хорошая новость.

— ?

— Готовы документы на усыновление. Через неделю можно будет забрать мальчика.

— Геночка, милый… Что же ты молчишь?

— Я не молчу. Ты счастлива?

— Не знаю. Я так ждала этого…

— Перестань, Лена, не реви. Вот черт! Ну что ты, в самом деле? Все будет хорошо. Слышишь?

— Да. Спасибо. Я знаю, все будет хорошо. Просто очень давно не случалось ничего хорошего. Я отвыкла.

— Привыкай. Не раскисай, Лена. Ладно?

— Ладно.

— Вот Маринка тоже тебя поздравляет. И Костю.

— Передай спасибо.

— Передам. Ну все, спокойной ночи.

— Подожди. Ген, у меня еще одна просьба…

— — Все, что хочешь…

— Я хочу выкупить «Сибирь».

— Разумеется. Я сам проведу переговоры с наследниками.

— Мой долг тебе все больше.

— Что есть, то есть. Целую.

— И я;

Юра все еще без сознания. Мне снова позволили посмотреть на него. Я смотрела и смотрела. А он лежал беспомощный и равнодушный. И мог умереть каждую минуту. Он такой молодой, в его жизни еще ничего не было. Он не должен умереть.

Но если это случится…

В больницу меня возил Вадим. Олега нет в городе.

Он занимается поисками Влада.

Мне сказал об этом Костя, перед тем как уехать на работу.

— Милиция, конечно, что-то делает. Но и мы тоже.

Костя разглаживал кончиками пальцев складочку у меня меж бровей и задумчиво смотрел мне в глаза.

— Не знаю, чего я боюсь больше: что Влад будет охотиться за тобой или что ты будешь охотиться за ним.

Его глаза были близко-близко, и я поняла, что он не шутил, и не стала делать вид, что не поняла его слов.

Эти месяцы и ему добавили морщин, но никогда прежде он не был так мил и близок мне. Я обняла своего мужа.

— Человек не может любить сильнее, чем я люблю тебя.

Костя беспомощно опустил ресницы, на щеках вспыхнул слабый румянец. Но тревога не ушла из его глаз.

Его поцелуй был нежным и обреченным. Бедный мой муж! Нет покоя моей душе.

— Мама!

Я снова просыпаюсь среди ночи от тихого зова. Знаю, что больше не засну. Вылезаю из-под одеяла, в; темноте, стараясь ничего не задеть, выбираюсь из комнаты.

Я еще не привыкла к расположению предметов в ней. На пороге задерживаюсь, прислушиваюсь к ровному сопению Кости и выскальзываю за дверь.

По лестнице спускаюсь уже смелее. В доме мы с Костей одни. Но это только сегодня.

Завтра приезжает наш сын. И в доме появятся новые люди. Домработница, охранник. Но не няня. Няни не будет.

Мое переселение в «домушку» произошло самым естественным образом. Ребенок не должен жить в загазованной части города.

В кухне, не зажигая света, просовываю руку в свой тайник и достаю сигареты.

Открываю створку окна, сажусь на подоконник и закуриваю.

Ночь ясная и почти теплая, хотя на дворе начало сентября. Или именно поэтому. Бабье лето.

У самого моего окна дерево. Если протянуть руку, можно коснуться ветвей с остатками листьев. Днем листья желтые, ночью — черные.

Уже несколько ночей я курю у раскрытого окна и смотрю на дерево-растрепку.

Я стараюсь не вспоминать. Жду, что вспыхнет свет и знакомый голос произнесет сакраментальное:

— Курить вредно для здоровья. Курить по ночам — преступление!

И можно будет вступить в дискуссию по поводу курения и убежать от воспоминаний.

Воспоминания. Они преследуют меня, досаждают, отравляют каждый час жизни, вламываются в сознание, бессистемные, тяжкие, радостные, вне всякой хронологии и повода, возникающие в мозгу и перед глазами, требующие осмысления и признания.

Воспоминания мучат и радуют меня. Я знаю, что не смогу жить, пока не покончу с воспоминаниями, не освобожусь от них…

Влада видели в Рижском аэропорту.