Барракуда

Пролог

2060 год

Зажилась! Так, видно, чувствует себя старая черепаха. Уставшая от долголетия, одинокая, никого не радующая, едва ползающая под своим осточертевшим панцирем. Без потомства, без друзей, без врагов.

Трясущаяся рука с пигментными пятнами пошарила на прикроватной тумбочке, нащупала стеклянный флакончик, поднесла к подслеповатым глазам. Первая буква на этикетке прочитывалась, как и последняя, легко и дублировала последнюю «н», между ними — размытые темные лошадки. Но суетиться не стоит: и так ясно, что в этой абракадабре скрывается единственный за последние годы друг и помощник, не предавший пока ни разу. Пальцы, давно утратившие ловкость, привычным движением ухватились за выступавшую из цилиндрического тела крышку. Черт! На дворе двадцать первый век, а лекарства пакуют, как и сто лет назад, таким еще бабушка пользовалась. От неуклюжих манипуляций «дружок» содрогнулся, наклонился, выскочившая пробка освободила из заточения белых близнецов, и таблетки нитроглицерина рассыпались по пледу. Старуха равнодушно оглядела непокорную братию, выбрала одного, небрежно сунула под язык. Хотела собрать остальных да запихать обратно, но передумала и без сожаления отбросила предавшего «друга». Она никогда не давала спуску предателям, не спустит и сейчас, так и сдохнет, видать, непрощенкой. Не прощать, правда, уже некого, все ушли, а живую грешную плоть вокруг давно заменила стеклянно-пластмассовая тара. Лежащая подтянулась на локтях, поерзала спиной, стараясь сдвинуть выше подушку, и, обессилев, откинулась назад. Проклятая старость! Отдохнула, переждав, пока стихнет в затылке боль от таблетки, взяла с тумбочки пульт и, не глядя, нажала указательным пальцем на кнопку. Все одно — мутотень! Нынешние «звезды» скакали по каналам заводными паяцами, расхлябанными и пошлыми. Она принялась играть кнопками, словно клавишами пианино, с усмешкой наблюдая за жалкими фигурками. Боже мой, кого расплодил экран! Внуки старых кумиров, пудривших всем когда-то мозги и стеснительно набивавших карман, любовницы новых, без стеснения обиравших страну, безголосые геи-певцы, мужиковатые певички, хрипевшие под фанеру, жеманные актеришки и развязные актрисули, шепелявые ведущие, картавые комментаторы, безграмотные журналисты, бездарные писаки с ворохами «негритянской» макулатуры — пластмассовая дешевка с претензией быть человеком. Комнату заполнили чужие фальшивые голоса, послушные аплодисменты, угодливый смех, обрывки пустых фраз, музыка, от которой вянут уши. Старуха с досадой выключила звук, продолжая лениво смотреть на картинки. Нет, лучше наблюдать за рыбами, чем за людьми! На экране замелькали узкие чешуйчатые тела. Оператор отлично передавал их напряженность, готовность к броску, алчность и хищническую красоту. Серебром отливала в воде чешуя, маленькие ленивые глазки таили угрозу. Завораживала грация движений, изящество, обманчивая беззаботность. Она прибавила громкость. «…высочайшее искусство охотника. Барракуда нападает внезапно, реакция мгновенна и непредсказуема, никогда не знаешь, что может раздразнить эту стайную хищницу, — вещал голос за кадром. — Барракуды питаются рыбой, зараженной токсином, случается, нападают и на людей».

«Еще как случается!» — ухмыльнулась старуха. Давно забытый азарт вспыхнул в ней, заставляя забыть боль, грызущую одряхлевшее сердце. Она протянула руку к тумбочке, воровато — школьницей — цапнула открытую пачку, вытащила длинную тонкую сигарету, щелкнула зажигалкой и с наслаждением втянула в легкие дым…

(Детская считалка)

«Большое общество, составленное исключительно из прекрасных людей, по нравственности и интеллигентности равно большому, тупому и свирепому животному». Карл Густав Юнг

Глава 1

1982 год

Звонок будильника — молотом — бил по голове. Раскалывал бедный череп, словно медным пестиком — грецкий орех, выворачивал мозги, взрывал барабанные перепонки. Не будил — убивал. Голова болела невыносимо. Мутило. Физические страдания дополняли муки душевные. Как она могла?! Стыд, позорище! Как людям теперь в глаза смотреть? Какое счастье, что сегодня ночная съемка и родители в отпуске. Папа в обмороке валялся бы — увидь он свое «солнышко» в таком состоянии, а маме, вообще, был бы фул финиш.

Кристина Окалина не притрагивалась к спиртному ни разу. Даже на выпускном только изображала опьянение, чуть прикасаясь губами к вину и «нечаянно» расплескивая мерзкую кислятину. А вчера… Что на нее нашло? И что за дешевый способ — пытаться стать своей! Уважение зарабатывается трудом, а не совместной попойкой. Она спустила ноги — чугунные — с кровати и, держась за стенку, побрела в ванную. О, Господи! Ее стошнило прямо там, слава Богу, успела — в раковину, не на чистый, сверкающий импортной плиткой пол. Так, где-то она читала, что в таких случаях помогает контрастный душ. Переключая краны с горячей и холодной водой, мученица попыталась восстановить в памяти вчерашние события. День до вечера помнился замечательно. Еще бы не помнить! Это не работа — подарок судьбы. Танька Макарова недаром чуть не лопнула от зависти, когда узнала, где трудится Окалина. Три месяца и двенадцать дней в «Экране», а никак не привыкнуть к свалившейся на нее (а точнее, на операционный стол) удаче. В памяти проявился вечер, когда четыре месяца назад сияющий отец за ужином (редкий случай — вся семья за одним столом) весело сообщил.

— Все, Криська, не вешай нос, прорвемся! На днях оперировал с перитонитом одного мужика. Бедолага отдавал концы, его счастье, что попал ко мне, а не к Васюкову. Маш, ты помнишь Кольку Васюкова из параллельной группы? Он теперь к нам приткнулся.

Мама, отправляя в рот кусок сочной пышной котлеты, неопределенно хмыкнула.

— Так вот, — продолжил отец, — оказалось, что вытащил я с того света самого Васина, большую телевизионную шишку, — он невинно посмотрел на дочь и хитро улыбнулся, заметив в ее глазах вспыхнувший огонек. — Беднягу скрутило так, что ребята со «Скорой» доставили его куда поближе, в обычную районную больницу, то бишь к нам, грешным, и…

— Разве таких людей там лечат?

— Счет шел на минуты, милая. А для грешников лучше спастись на земле, чем потеряться по дороге в рай, — хохотнул довольный отец и бросил на кусок «Бородинского» приличную горчичную лепешку, покрыв ее сверху десертной ложкой хрена.

— Кристина, когда ты научишься слушать, не перебивая? — это мама, как всегда с поучениями.

— Научится, какие наши годы! — пошутил отец, смакуя гремучую смесь. — Так вот, при выписке он все пытался всучить мне конверт с деньгами, но я не взял. У таких брать — себя подставлять. Я, конечно, благородно отказался. Хотя, если честно, деньги бы нам сейчас не помешали.

— И сейчас, и потом, — философски заметила жена.

— Так вот, — проигнорировал «философа» отец, — благодарный товарищ Васин, сраженный наповал моей честностью, оставил свои телефоны, рабочий и даже домашний — мало ли что. А пару дней назад, когда Криська пролетела, не приземлившись, над МГУ, я набрался наглости и позвонил ему. Нельзя ли, дескать, пристроить к вам моего ребенка? Полбалла всего не добрала на журфак. Девочка неглупая, будет учиться на вечернем, с детства мечтает о телевидении, скромная — ну, et cetera, дамы.

— Пап, — не выдержала Кристина, — не тяни. Что сказал-то?

— Сказал: подумает.

— И всё?

— Нет, не всё, — отец встал из-за стола, вышел в прихожую, порылся в кейсе и вернулся с листком бумаги. — Вот, здесь написано, куда и во сколько тебе надо завтра подъехать. И не забудь взять паспорт.

— Ур-р-ра! — Она с воплем повисла на отцовской шее.

С того вечера прошло чуть больше четырех месяцев. Кристина поступила на вечернее отделение (и правильно сделала: будущий журналист должен быть в гуще событий, познавать жизнь в реалиях, а не в аудитории), получила четыре аванса и три зарплаты, повидала знаменитостей, начала осваивать профессию — в общем, недаром Макарона ей обзавидовалась. А вчера… И какой придурок придумал этот чертов День милиции! До шести все шло, как по маслу. «Тьфу ты, черт, вода ледяная — так и заболеть недолго. Хотя лучше заболеть и умереть, чем жить с позором!» — но водичку все же подтеплила. А в шесть, после съемки, когда она отмечала пропуска актерам, подвалил Гоша Балуев. Приятный парень, умница, учится во ВГИКе на киноведа и работает в «Экране» давно, уже целый год.

— Криська, мы тут собираемся ментовский день отметить. Ты как?

— Ой, Гоша, спасибо, но неудобно как-то. Я…

— Да брось! — перебил Гошка. — Неудобно, когда оператор слепой, а актер глухой. Да и то, после первой — все тип-топ. Гони трояк. От коллектива, Окалина, отрываться — гиблое дело, особенно, в начале трудового пути.

Этого намека оказалось достаточно, и она согласилась. Тем более, что среди избранных обещали быть редактор Элеонора Андреевна, милая, интеллигентная женщина лет тридцати, и ассреж Оля, к которой Кристина испытывала симпатию и хотела бы с ней подружиться. Сначала все было замечательно. Заглянул даже сам Ордынцев. Посидел с ними минут десять-двадцать и ушел. Вернее, ушли, потому что вместе с ним отбыла и прекрасная Элеонора, действительно, красавица, хотела бы Кристина быть такой. После их ухода Ольга многозначительно закатила глаза, давая понять, что между режиссером и редактором что-то есть. Скорее всего, это чушь, потому что умные люди работу и флирт не смешивают, а они умницы — и слепому видно. Но даже если так, Кристине никакого дела до этого нет. Непорядочно рыться в чужом белье и лезть в чужие души. Итак, они остались вчетвером — Гоша, Ольга, оператор Фима Рудкович и Кристина. Выпивки еще оставалось (и немало, если честно), а вот бутерброды закончились, и Гошка вызвался сбегать в бар — прикупить пару-тройку. Она воспользовалась минуткой и засобиралась домой. Было уже где-то около девяти.

— Ты куда? — изумилась Хлопушина.

— Я пойду, Оль. В десять родители будут по междугородке звонить, надо быть дома.

— С ума сошла? Ты же работаешь! Взрослый, самостоятельный человек — какие родители!

— Правда, Кристина, так хорошо расслабляемся, — добавил Фима. — Работа у нас адова, когда еще выпадет такая возможность? Сама видишь: пашем без продыху, как проклятые.

Кристина остановилась в нерешительности. И правда, кто дома? Никого, даже собаки, чтобы выгулять. Телефонный звонок? Ерунда, перезвонят. Она же работает, в конце концов, не баклуши бьет. Может и задержаться. Ольга потянула молодого помрежа за рукав.

— Садись, Окалина, не порть нам кайф! Сейчас Гошка притащит из бара закусон и выпьем за тебя. Ты у нас, между прочим, новенькая. Новее тебя в «Экране» — никого.

— И. симпатичнее, — добавил Фима.

— И моложе, — весело подхватила Оля.

Ну что с ними поделаешь! Спорить с двумя умными людьми? Опытными, знающими, ассами в своей профессии. Она же видела на отсмотре, какие кадры выдает тихий и неприметный с виду Рудкович — не хуже Урусевского. И Оля — мастер высокого класса, недаром Ордынцев трясется над своим ассистентом, поговаривают даже, во вторые режиссеры собирается перетащить. Хотела бы Кристина, чтобы ее так ценили! Да с ними просто молча посидеть — ума набраться. А уж поговорить — и вовсе академиком станешь. А ей, между прочим, надо учиться, учиться и учиться, как долбил великий вождь. И в данном случае, картавенький был абсолютно прав. Да и глупо ломаться, с первых же дней противопоставлять себя коллективу. Она бросила на спинку стула куртку и присела рядом с Олей.

— Давай-ка, Окалина, выпьем за тебя. За твою удачу, за будущие нетленки и творческий успех!

— Не забывай нас, грешных, когда станешь знаменитой, — улыбнулся Фима.

И будущая знаменитость не устояла, поднесла ко рту этот чертов стакан.

— До дна, до дна! — затараторили наперебой искусители.

Что ж, до дна — так до дна. Она уже не маленькая, в сентябре восемнадцать стукнуло. Не бездельница: работает, учится, зарплату в дом приносит… Что было дальше — помнится плохо. Вроде, к ней клеился Гошка. Кажется, она его послала — ужас! Потом, как будто, спорили: выживет ли кино при мощной конкуренции телевидения. Ругали Герасимова и хвалили Сокурова — далеко пойдет, талантлив как черт. Она, курица наивная, похоже, защищала Герасимова. Во-первых, ей, правда, нравятся его фильмы (хотя он чуток старомоден), а во-вторых, если честно, она не знает, кто такой Сокуров, и потому не может о нем судить. Но признаваться в собственном невежестве, как известно, не в кайф. Уж лучше быть старомодной, чем деревней лапотной. И она грудью лезла на баррикады за любимого режиссера. Из кухни сквозь шум льющейся воды донеслись телефонные трели. Кристина чуть напряглась, но осталась на месте. Не голой же, в самом деле, скакать по линолеуму! Кому надо — перезвонят. Серый вестник понадрывался и затих. Унылая «мемуаристка» выключила душ, натянула на мокрое тело пушистый махровый халат и выползла из ванной. Вроде, полегчало. Лениво помешивая ложкой душистый горячий кофе, тупо уставилась в окно. «Одиннадцатое ноября, осень. Холодрыга, мокрота и грязь пополам со снегом. Сегодня, правда, немножко подморозило. И как может такая пакость вызывать вдохновение? Все у этих гениев не как у нормальных людей — навыворот». Вздох перебил телефонный звонок.

— Але.

— Криська, где тебя черти носят?! — голос отца был не на шутку встревоженным и сердитым. — Мы тебе уже в сотый раз звоним! Мама места себе не находит, всю ночь не спала. Где ты была?

— Извини, пап, вчера на работе задержалась. Устала, сразу легла спать, телефон отключила.

— Дочь, у тебя все нормально?

— Конечно.

— Хорошо, целую и передаю трубку маме.

О-о-о, только не это! Нет у нее никаких сил выслушивать нотации. Но в ухо уже летел взволнованный голос.

— Кристина, доченька, где ты была? Мы же договорились, что каждый день будем тебе в десять звонить.

— Мамочка, я все объяснила папе. Не волнуйся, все нормально. Работы много.

— Будь осторожна, детка. Сейчас темнеет рано, старайся по вечерам не выходить на улицу.

— Хорошо. И вы себя берегите. Пока, целую.

— Целуем тебя, милая! Через недельку будем дома. Потерпи.

Но последнее пожелание летануло в воздух: трубка скоренько плюхнулась на рычажок, видать, вслед за Кристиной подустала от заполошенных абонентов. Молодая хозяйка хотела включить радио — какие-никакие, а голоса, но передумала. Сидеть с ногами на диванчике гораздо приятнее, чем шастать по полу. Прилежное дитя цивилизации снова затрезвонило. «Господи, что ж ты все никак не угомонишься!» — буркнула такому рвению Кристина, но трубку сняла, все равно рядом, руку протянуть не трудно.

— Але.

— Привет, Окалина, это я! — Хлопушинский голос был возбужденным, как будто перенял родительскую эстафету. — У меня две новости, а если с натяжкой — то и три. Все — с душком. Ты сидишь или стоишь?

— Сижу.

— Это хорошо! Радио слушала, телевизор смотрела?

— Нет.

— Тогда начну с первой. Умер Брежнев.

— Серьезно? — вяло удивилась Кристина. — Я думала, ему сносу не будет.

— Индифферентна к жизни вождей, — хихикнула трубка, — не быть тебе с партийным членом, — абонента передернуло: Ольгин цинизм иногда здорово пачкал уши. — То есть, я хотела сказать: членом партии, — протелепатила Хлопушина.

— А вторая новость?

— Вторая — похуже. Вчера, когда мы чтили честь советской милиции, из окна нашего здания на седьмом этаже вывалилась какая-то бедолага. На асфальт. Насмерть. Буквально в те минуты, когда мы прославляли доблестную ментуру.

— Кошмар! — ужаснулась Кристина. Вот тебе и земля обетованная, рай, куда ее занесло.

— Но и это еще не все. Менты подсуетились, вычислили всех, кто в это время торчал на работе, и решили пообщаться. С каждым. А значит, и с нами. Мне звонил Фима, надо выдвигаться из дома. К рабочему месту, — безжалостно уточнил источник информации.

— Нас выгонят? — пролепетала Кристина.

— За что? Не смеши!

— Оль, — небольшая заминка на этом конце провода, — я вчера прилично себя вела? Ты понимаешь, я вообще-то не пью и…

— Перестань! — не дослушал тот конец. — Все нормально! Привыкай, не в бухгалтерию пришла — в творческий коллектив. Все, Окалина. Начальство велело тебя оповестить. Оповестила. Собирайся-одевайся и подъезжай. В два — в комнате 2012, как штык.

— Ага.

— Думаю, тебя не надо предупреждать: мы кофе пили и эклеры кушали. В бар не выходили, не курили, по коридорам не болтались. Ничего не видели, никого не слышали. Усекла?

— Оль, а…, - но в ухо уже частили равнодушные гудки.

Как говорила школьная математичка, юность — время золотое: ест, и пьет, и спит в покое.

Глава 2

Колени тряслись, ладони противно потели, их постоянно хотелось вытирать о новую велюровую юбку, которая выгодно подчеркивала фигуру и надевалась в жалкой надежде смягчить суровое ментовское сердце. Наивная попытка стала настоящей пыткой. Бархатистая ткань, плотно прилегавшая к телу, выдавала панику, вела себя предательски и подзуживала к издевке.

— Значит, вы утверждаете, что из рабочей комнаты не выходили, а следовательно, ничего не видели и не слышали, так?

— Да. («Черт, не голос, а мышиный писк. Если узнают про пьянку, выгонят в момент. И прощай тогда мечта всей жизни, то-то Макароне радость»).

— Что же получается, — молодой мучитель в сером свитере и джинсах откинулся на спинку стула, не сводя с жертвы строгих глаз, — из окна выпадает женщина, разбивается насмерть, а вы ничего не замечаете? Ведь трагический случай происходит совсем рядом, можно сказать, на ваших глазах, а вы в это время кофеек беспечно попиваете? С буженинкой?

— Мы эклеры ели, — машинально внесла поправку «беспечная», вспомнив мудрый хлопушинский совет.

— Приятного аппетита! — усмехнулся слуга закона. — Рядом гибнет человек, а вы в святом неведении пирожными наслаждаетесь. С завязанными глазами и заткнутыми ушами. Нехорошо!

И тут вдруг помреж разозлилась. Да какое право имеет этот прыщ ментовский так разговаривать! Она, между прочим, уже монтажные листы составляет, с талантливыми людьми работает, со знаменитостями запросто общается. А над ней, точно над глупой девчонкой измываются? Какого черта?! Вся ее вина — в лишней рюмке, к летающим телам это никакого отношения не имеет. Мало ли кто вздумает сигануть из окна, каждого за подол не ухватить! А безвинного винить — куда как проще, чем виноватого найти.

— Мы в это время не «наслаждались», как вы изволили заметить, а обсуждали прошедший съемочный день, — сдержанно пояснила киношная дока, — составляли план работы и оговаривали график монтажей. (Пусть знает, что здесь не праздно шатаются — вкалывают без продыху. И процесс этот не остановить ни живым, ни покойникам). Шло творческое обсуждение, в котором заняты и слух, и зрение, и мысль, если это вам о чем-то говорит. Для любопытства места, извините, не остается — во-первых. Во-вторых, то, о чем вы меня допрашиваете, случилось в другом крыле здания, и видеть, как вы говорите, этот «трагический случай» физически невозможно. А в бар мы не ходим, перекусываем на ходу: времени нет. Понимаете? — да, именно так следовало ответить: спокойно и с достоинством. Во всяком случае, не хуже, чем у Голсуорси.[1]

Следователь промолчал, с интересом разглядывая нахохлившегося «творца». Усмехнулся недоверчиво.

— Не надо горячиться, вас ни в чем не обвиняют, просто напоминают о гражданском долге, — потом уткнулся в свои каракули. — Свободны! — и выдал, забормотав по-стариковски в спину. — Не смотри высоко: глаза запорошишь, — философ хренов.

Местная система сработала эффективнее ментовской, и к вечеру, когда они перекуривали на лестничной площадке, Хлопушина посвящала Кристину в детали происшедшего. Трагическая случайность, никакого злого умысла, тем более, убийства. Боже сохрани!

— Представляешь, — докладывала Ольга, затягиваясь «Мальборо», — бедолага до телевидения вкалывала каскадершей.

— Кем?!

— А чему ты удивляешься? Она закончила эстрадно-цирковое, покувыркалась пару-тройку лет под куполом, вышла замуж за киношника, плюнула на свои опилки и пристроилась на «Мосфильм». Говорят, правда, циркачи ее не отпускали, скандал даже какой-то был, но я не в курсе.

— А разве после циркового берут в каскадеры?

— За что купила, за то и продаю, — пожала плечами «торговка». — Но дело не в этом. Дуреха поспорила на бутылку шампанского, что пройдет по карнизу окна.

— А при чем здесь окно? — Кристина никак не могла уловить суть, которую пыталась вдолбить в нее Хлопушина.

— Ребятки праздновали День милиции, — терпеливо пояснила ассреж, — как и мы, как и всякий нормальный советский гражданин. От тюрьмы ведь не зарекайся, верно? Вот мы и пьем за здоровье ментов, авось когда и зачтется. Короче, приняли совсем немного, но для завода оказалось вполне. Тут Раиса, царство ей небесное, и завелась. Стала хвалиться, какие трюки на съемках выделывала: с моста в воду прыгала, из горящей машины выскакивала, по карнизам верхних этажей расхаживала. А у нас хвастунов не любят. Ребята и высказали свое «фэ», дескать, ври, да не завирайся. Это мне Димка из московской рассказывал. В общем, баба завелась, выскочила на подоконник. Да оно бы все и ничего, но, — «докладчица» замолчала, философски наблюдая, как поедает пепел сигарету.

— Что «но»? — не выдержала Кристина.

— Слыхала байку: неизбежность превыше всего?

— Не поняла?

— А тут и понимать нечего, — усмехнулась Ольга, отрываясь от стены и бросая окурок в урну. — Перед тем, как влезть на подоконник, бедняга вляпалась в майонез: кто-то уронил бутерброд с яйцом под майонезом. А на карнизе нога скользнула, и дама рухнула вниз. Вот и подумай, кто здесь виноват: она сама, майонез или ментовский праздник.

— Если бы не поспорила…

— Коли б жил покойничек, так бы и не помер, — не дослушав, невесело усмехнулась Хлопушина. — Пойдем трудиться, рассудительная ты моя!

Вот так всегда: начали за здравие, а кончили за упокой. И когда к ней будут относиться серьезно?

На остановке нетерпеливо толокся народ. «Девятку» Кристина упустила, поцеловала хвост. Теперь придется торчать минут десять, не меньше. У бровки тротуара притормозила легковушка, дверца распахнулась, и незнакомый голос произнес.

— Садитесь, Окалина! Подвезу вас к метро.

Господи, да это следователь, надо же! Его и не узнать: куртка модная, голос не скрипит.

— Спасибо, не стоит беспокоиться. Сейчас троллейбус подойдет, — не хватало еще с ментами раскатывать!

— Не бойтесь, — улыбнулся строгий законник, — допрос окончен, больше пытать не буду.

— А я и не боюсь! — независимо ответила бесстрашная, забираясь в машину. — К тому же, добавить мне все равно нечего.

«Джинсовый» сыщик скептически хмыкнул, но промолчал и, перегнувшись, ухватился за дверную ручку.

— Не закрыли, — быстрым, резким движением захлопнул дверцу, стараясь не задеть пассажирку, выпрямился, повернул ключ зажигания. И вдруг улыбнулся. — Не бойтесь применять силу. Сила часто дружит с безопасностью. Только пользоваться ею надо, конечно, с умом. До Щербаковки?

— Впервые слышу о такой «дружбе», — проворчала Кристина, стягивая с правой руки тонкую кожаную перчатку. — Естественно, к Щербаковской, не на Канары же! — снисходительно бросила она. В этом раю побывал недавно старый папин друг, еще с детства. Челышев болтался сейчас в каком-то главке и был довольно большой шишкой. Перед отъездом родителей в Сочи он заезжал к ним, и за ужином пел дифирамбы Испании, небрежно упомянув о недельке балдежа на Канарских островах. Она его возненавидела за эту небрежность!

— Не стоит унывать, у вас еще все впереди, — заметил законник, трогаясь с места. — Не только Канары, весь мир объездите.

Кристина дернулась осадить наглеца, но сдержалась и молча уставилась перед собой, с независимым видом поигрывая пустыми лайковыми пальцами. Ничего, она еще доживет до праздника на своей улице! Вот станет телезвездой — такие, как этот хмырь, в ногах валяться будут, не то, чтобы хамски подшучивать.

Серый «Жигуль» проехал «Детский мир» и остановился у подземного перехода.

— Приехали! — сыскарь повернулся лицом, и будущая знаменитость слегка обалдела. На нее дружелюбно смотрел приятный парень, даже симпатичный. Темные глаза, прямой нос, ямка на подбородке, хороший овал лица, аккуратная стрижка. Можно сказать, ничем не уступает тем артистам, которые топчутся у них в павильоне. Никогда и не подумаешь, что мент.

— Спасибо! — буркнула физиономист, вылезая на волю.

— Не за что! — полетел в спину насмешливый голос, и «семерка» тут же тронулась с места.

Модная юбка надевалась зря, лучше бы брюки напялила.

Это, конечно, не заграница, но и не Ленинский с его тупой прямизной, бензиновой вонью и продуктово-барахольным десантом на каждом углу, где от вечного гула не спасают ни закрытые форточки, ни толстенные кирпичные стены, сложенные немчурой. Здесь чувствовался стиль. Ласковое «Шяуляй» манило, сбивало с толку и приводило в восторг. Узкие улочки на каменных подошвах петляли, изредка помечая следы то абрисом смешного башмака на шесте, то кованой чашкой, то чашей, оплетенной змеей. По этим меткам Кристина узнавала обувной магазин, кофейню, аптеку. Никогда в жизни она не видела ничего подобного, разве что в кино. Но в кадр из зала не скакнешь, белой ручкой не возьмешь, а тут и скакать не надо: стой да любуйся, сколько душе угодно. Если хочешь потрогать — Бога ради, за потрог денег не берут. Да за такую работу ноги мыть и воду пить, как говаривала бабушка. Это вам не куцый хвост аудиторного стола или просиживание задницы в конторе с девяти до шести. Творчество, свобода, встречи, поездки — вот чем одарила судьба! Надо будет спросить у матери, не в рубашке ли ее дочь родилась. Избранница Фортуны застыла перед железной чашкой, вознесенной шестом метра на три. В запасе еще полчаса, искушение войти велико, устоять трудно. Да и стоит ли? Ведь неисполненные желания разрушают изнутри, а кому нужна разруха!

Но Кристина медлила. В сумке немалые деньги, которыми, кровь из носу, надо расплатиться с массовкой. Таскать их при себе — провоцировать воров. С другой стороны, что может случиться, если позволить себе чашечку кофе? Вылизанный, маленький, тихий европейский городок — где здесь прятаться грабителям с дубиной? Смешно! Прогулялась же по улицам — и ничего страшного. В конце концов, она взрослый самостоятельный человек, сумеет за себя постоять. Поколебавшись, бывалая москвичка решительно толкнула дверь и переступила порог.

И не пожалела! В крохотном уютном кафе на пять столиков негромко звучала музыка. «Take five!» — с ходу узнала меломанка любимый джаз. Дэйв Брубек в плюсе с ароматами кофе и ванили, приглушенным светом, стильным декором да симпатичным малым за стойкой создавали иллюзию рая. Творческая личность решила, что нелишне будет подчеркнуть легкую пресыщенность и усталость от земной жизни. Она небрежно перекинула сумку через правое плечо, слегка прищурилась, вспомнив знаменитый прищур Мэрилин Монро, и ленивой походкой направилась к стойке, стараясь ставить параллельно ступни и расслаблять ногу от бедра.

— Добрый вечер! — обласкал ухо приятный голос с мягким акцентом.

— Здравствуйте! Я бы хотела чашку кофе и, — клиентка замялась, не зная, как обозвать маленькие кремовые шарики с марципаном и орехами, которые так и прыгали в рот, потом мило улыбнулась, проакала столичным говорком, — пожалуй, я возьму бизе. — Господи, да она ненавидела эту сухую белковую смесь! Но мычать, тыкая пальцем в витрину, не хотелось, и из двух зол лакомка выбрала меньшее.

— Присаживайтесь, вас обслужат! — просветил малый и заманипулировал с кофеваркой.

Ужаснувшись, во что обойдется такой сервис и дурацкое бизе, транжира пристроилась у окна и огляделась. А, оглядевшись, поняла, что деньги — дело наживное, и не они западают в душу. Душевный комфорт создается минутами, когда — ножка на ножку — человек может наслаждаться жизнью и независимостью. Молодая куколка в кружевном фартучке с улыбкой выставила перед носом заказ, зажгла свечу в пузатом бокале и тихо испарилась. Кристина молча вздохнула. В Москве подобное может только сниться, столичная обслуга клиента не жалует и вечно норовит то обсчитать, то нахамить. Критиканша усмехнулась. Только вошла — рифму выдала. А если не печалиться, так к выходу сонет скухарится — в честь кукольно-акцентного дуэта, ха-ха! Рифмоплетка сделала глоток горячего душистого напитка, не глядя, достала из сумки твердую пачку сигарет в целлофане и зажигалку. На пол шлепнулся туго набитый конверт, из которого выглянул ленинский лик на розовой десятке. Девушка поспешно наклонилась и сунула «беглеца» обратно. Положила сумку на колени, выпрямилась, внимательным взглядом окинула зал. Бармен за стойкой тщательно протирал бокалы, в углу ворковала молодая парочка, светловолосая куколка рассеянно пялилась в окно. На растяпу никто не обращал внимания. Успокоившись, она потянула за хвост узкую красную полоску, освободила сигаретную пачку от прозрачной обертки, вытащила длинную темно-коричневую сигарету и закурила, с небрежной изящностью стряхивая пепел. Блок «More» был приобретен у Зойки Ненцовой, чей папаша трудился за кордоном и при редких наездах, тайком от матери, одаривал любимое чадо запретными плодами. Кое-что иногда перепадало и Кристине, не за бесплатно, разумеется: Заяц всему знала цену. Чашка кофе и никотиновый шик сняли напряжение. «Богачка» расплатилась, посмотрела на часы и, довольная, двинула к двери. Через пять минут она будет у входа в гостиницу, а через десять покатит с водителем на съемочную площадку, куда могла бы сейчас и не чалить, если б не чертов директор. В кои веки выдалась пара свободных часов — и тут же накрылась медным тазом. А все из-за этого заполошенного Гринцевича! Помреж ухмыльнулась, вспомнив, как канючил в ее номере Оська, прикрывая рукой дырку на заднице.

— Окалина, будь другом, выручи, а? Не могу же я расплачиваться с людьми в таком виде. Да, вообще, блин, ничего делать не могу! Моим драным срочно нужна замена. А с меня презентик за услугу, Гринцевич на добро памятный.

— Не нужен мне твой «презентик», — буркнула она, злясь на Оськину беспечность и собственную мягкотелость, — давай деньги. Носишься вечно, как угорелый! Осторожнее надо быть, тогда и самому не придется тратиться, и других нагружать не будешь.

— Золотце мое, — обрадовался растяпа, протягивая пухлый конверт, — не красота спасет мир, а доброта! Красота — губит, доброта — голубит. И ты, мой ангел, единство этих антитез.

— Болтун!

На улице стемнело. Прижав локтем сумку и бдительно озираясь по сторонам, Кристина топала к гостинице. Оська обещал подтянуться, но верилось ему с трудом: не так-то просто найти приличные джинсы, а в здешний самострок этот пижон не влезет даже под пулей. Знакомый «Рафик» увидела издали и прибавила шаг: ни к чему заставлять себя ждать, не хочешь нареканий — не давай поводов. Приостановилась, отвернула рукав куртки, всмотрелась в черный квадратный циферблат с римскими цифрами, отцовский подарок к Новому году. Отличненько, в запасе еще целых шесть минут! Можно расслабиться, а не нестись, выпучив глаза и вывалив язык. Можно даже спокойно подойти к машине с тылу, где дорожка выложена разноцветной плиткой, тускло мерцают кованые фонари и бархатится зелень газона с одиноким грустным деревом, забавно подстриженным под горшок. Здесь был особый шарм, он слегка напоминал раннего Феллини и будил воображение.

Все дальнейшее случилось в секунды. За спиной раздался топот. Рядом оказались двое. Молодые, спортивные, молчаливые. Лиц не разглядеть. Повалили на землю. Один вдавил голову в траву, мордой в мокрый холодный «бархат», другой рвал с плеча сумку. Кристина остервенело за нее цеплялась: кому охота «дарить» казенные деньги? Получила по ребрам, по рукам, по спине. Не сдавалась, брыкалась дикой лошадью. Потом что-то шарахнуло по голове, и наступила темнота…

Глава 3

1986 год

— Окалина, ты мне будешь нужна!

Ассреж дернулась погасить сигарету и пристроиться к режиссеру хвостом.

— Не сейчас, — остановил Ордынцев. — Через полчаса спущусь в бар. Возьми чашку кофе и жди в греческом зале, — приказал и тут же пошагал дальше по коридору.

— Кофейком на пару балуетесь? — хитро прищурилась Ольга.

— Слушай, почему ты все стараешься опошлить? — вспыхнула Кристина. — Как будто сама кофе с ним не пьешь!

— Не заводись! Я под рукой нахожусь, а ты метишь под сердце. Это небезопасно. Евгений, конечно, личность, факел! Но огонь может здорово обжечь, если подобраться слишком близко.

Она молча пропустила мимо ушей идиотский намек, с Ольгой спорить, что лысого причесывать.

— Солнце мое, спустись с небес, — продолжала зудить Хлопушина, — посмотри на Элеонору. Бедная баба до сих пор очухаться не может, ходит, как потерянная. Думаешь, почему? — «солнце» не ответило, внимательно наблюдая за вороной, важно расхаживающей под окном. — Бросил ее Ордынцев! Бабник твой Евгений Саныч, об этом вся Москва знает. В его постели разве что пионерки да пенсионерки не побывали, — чесала зубы Ольга. — И я по-дружески предупреждаю: не лезь в пекло.

«Просвещенная» с интересом посмотрела на сплетницу.

— Спасибо за информацию, я подумаю, — и, развернувшись на сто восемьдесят, поплыла к бару.

От злости ее распирало, точно чебурек в кипящем масле. Надо же такое придумать! И кем эта Хлопушина себя возомнила? Кассандра доморощенная! Да Ордынцеву через пару-тройку лет полтинник стукнет, у него виски седые, он умница, каких поискать, талантлив от Бога и обаяния до черта. Кто она перед ним? Пигалица, пигмейка, муравей у собора! Что между ними может быть? Чашка кофе в баре и куцее «спасибо», как премия в квартал. Нет, Олечке явно пора в желтый дом — мозги как следует прочистить. Кристина вспомнила то собрание, почти три года назад, когда известный режиссер неожиданно встал на защиту сопливого беспечного помрежа. «Умный собьет замок и выкрадет лошадь из стойла, — сказал тогда Ордынцев, — мудрый поленится. Я предлагаю не пороть горячку». В итоге, она отделалась «строгачом», на пару с Гриней. Но у Оськи лапа наверху мохнатая, да и сам не промах — с него по-любому как с гуся вода. А вот ее могли в два счета турнуть, и рука бы ни у кого не дрогнула. Странную фразу про лошадь молодая помощница зарубила себе на носу, и хоть не все в ней было понятным, сделала девизом. Теперь прежде, чем шагнуть, она еще поленится, поразмыслит хорошенько, стоит ли делать этот шаг.

Удар подонков по голове вышиб иллюзии и заставил смотреть на жизнь трезвее. Кристина Окалина дала себя зарок: никогда не быть сговорчивой. Не вникать в чью-то ситуацию, не входить в чужое положение — думать прежде всего о собственный интересах. Ведь не поддайся она в тот раз уговорам директора, не пришлось бы иметь столько проблем. Преподанный урок усвоила крепко и не отступала от заученной истины ни за какие посулы. Народ вокруг оказался понятливый, перемену декораций заметил сразу. Поворчали, пофыркали, однако с дурацкими «выручи» больше не приставали. Она знала: за глаза обзывали молодой да ранней, эгоисткой, карьеристкой, но за твердость зауважали и признали в ней силу. Последнее было важнее всего. Кроме того, добро не есть добродетель — это Кристина испытала на собственной шкуре.

Выпустили одну картину, вторую, а через полгода Ордынцев взял их с Ольгой на третью: Хлопушину — вторым режиссером, Окалину — своим ассистентом. Может, и не взял бы, да выручил, как всегда, случай: уволилась прежний ассистент режиссера. Рыжая Батманова вылечила, наконец, своего дипломата и укатила с ним в Стамбул. У бедняги был какой-то перелом позвоночника, Кристина в подробности не вникала. Батманова была гордячкой, дружбу водила с парочкой редактрис из выпуска, своих близко не подпускала. У Кристины она вызывала симпатию и сочувствие. Еще бы, пережить такое — не пожелать и врагу. Если у невесты в день свадьбы жених, спасая чужого ребенка, попадает под машину, а после — калекой — на больничную койку, что бы делали вы? Наверняка, кляли бы судьбу и обливались слезами. Юлька, в отличие от многих других, не сдалась: рыскала по всей Москве, выискивала врачей своему ненаглядному. А уж когда Батманова, промучившись полгода, приволокла откуда-то с Кавказа чудодейственного дедка из аула, и тот поставил на ноги парня, народ просто выпал в осадок, об этой истории молчал разве что только немой. Даже Ордынцев как-то обмолвился, что сам напишет сценарий и поставит фильм — о любви, способной творить чудеса. Кристина вздохнула, не понимая, с чего вдруг все это всплыло в памяти. Во всяком случае, она получила шанс, упускать который теперь не намерена. А за доверие, оказанное Евгением Санычем, она признательна очень и, конечно же, докажет всем, что решение режиссера не являлось ошибкой. По правде говоря, Фортуна уже сейчас перестала показывать зад, начала смотреть ласково в лицо, но предупреждала: гляди в оба и варежку не разевай.

В уютном зальчике, прозванном телевизионщиками «греческим», вкусно пахло кофе, бубнили голоса, народу, на удивление, оказалось немного, и найти свободный столик не составило труда. Она бросила сумку на соседний стул, еженедельник — на стол и, бдительно наблюдая за собственностью, пристроилась у стойки.

— Добрый вечер, Зиночка! Три кофе в песке, пожалуйста. Один сейчас, два чуток позже, ладненько? Минут через пятнадцать Евгений Саныч подойдет.

Девушка в голубом нейлоновом халатике дружелюбно улыбнулась и кивнула. Ордынцева знал каждый, и близость к его знаменитой особе была тем волшебным ключом, который мог отпереть любую дверь. Такое открытие для дочери рядовых врачей оказалось приятным. Но злоупотреблять этим она не собиралась: не стоит суетиться позади чужой славы. Заработай собственную, тогда и выставляйся.

Потягивая кофе, будущая «звезда» прикидывала, как бы ловчее избавиться от «хвоста», который на ней висел. Английский Окалина знала неплохо, но одно дело — болтать дома с Челышевым, другое — вникать на экзамене в дурацкие перфекты.

— Разрешите присесть?

От неожиданности нерадивая студентка вздрогнула и подняла глаза. У столика, расплываясь во весь рот, высился столбом незнакомый верзила. Худощавый, в модном костюме, при галстуке, с аккуратной короткой стрижкой. В другое время можно и позволить себе такое соседство, но сейчас подойдет Ордынцев, ни к чему ошиваться здесь посторонним.

— Занято, — сухо ответила она и снова уткнулась в записи.

— А вы все такая же колючая, Кристина?

— А мы разве знакомы? — удивилась колючка.

— Вы позволите присесть? Я не отниму больше пары минут. Но объясняться стоя — не совсем удобно, согласны? — он таращился на Кристину, ровно чукча на клубнику: с восторгом и опаской, словно не верил своим глазам, как это чудо тут оказалось.

И «чудо» сжалилось.

— Я жду режиссера, но две минуты у вас есть, — обронила снисходительно. И вдруг улыбнулась ни к селу ни к городу.

— У вас хорошая улыбка, так улыбаются люди с чистой совестью, — заметил допущенный, опускаясь на соседний стул, его длинным ногам явно не хватало простора, и он выставил их в проходе. О внезапную преграду тут же споткнулся парень со стаканом чая и горкой бутербродов на тарелке. С верхнего свалился кусок колбасы и плюхнулся в чашку Кристины.

— Черт! — разом чертыхнулся пострадавший дуэт.

— Простите! — вскочил виновник. Ловко сунул что-то в чужой карман и шепнул малому пару слов на ухо.

— Нет проблем! — ухмыльнулся тот и двинул дальше.

«А денди-то с душком», — оценила пижона честная труженица, знающая цену копейке. Она ни в грош не ставила подобных типов — самоуверенных, никчемных, неумелых, привыкших покрывать рублем собственные ляпы, убежденных, что миром правят деньги. Как правило, это были циники без понятия о совести и чести. У входа показался Ордынцев. Его взгляд остановился на «модном костюме», от этого взгляда Кристина невольно поежилась.

— Переговоры прошли успешно. Стороны расстались, довольные друг другом. Всего доброго! — скороговоркой выпалила она и, не дожидаясь ответа, поспешила к Евгению Санычу. В спешке зацепила сумку, висевшую на спинке стула. Итальянский презент Челышева свалился на пол.

— Черт! — бросилась к коричневой замше владелица.

Долговязый опередил на секунду. Вежливо подал сумку и спокойно заметил.

— Всего вдруг не сделать, Кристина.

Она молча ухватилась за длинный ремешок, буркнула «спасибо» и подошла к режиссеру, с интересом наблюдавшему короткую сценку.

— Евгений Саныч, вот наш столик, — указала на колбасу в чашке. — Я сейчас кофе принесу.

— А ты уверена, что он свободен? — прищурился Ордынцев. Его крупная гривастая голова с поседевшими висками высилась прямо и величественно, как скала.

— Конечно, — растерялась ассреж, — я даже сумку на соседний стул повесила. Чтобы никто не занял.

— Тогда занимай ты. Кофе сам принесу.

— Я уже заказала, — пролепетала помощница, — два.

Ордынцев молча кивнул и направился к стойке. Вернувшись, положил перед ней деньги.

— Никогда не плати за мужчину, — посоветовал невозмутимо. — Даже если он годится в отцы.

Кристина вспыхнула маковым цветом.

— Вы же просили кофе!

— Разве? Что-то не припомню.

— Ну, как же? Сказали: возьми кофе.

И тут Ордынцев рассмеялся. Смех был искренним, заразительным, обволакивал и расслаблял.

— Девочка моя, чтобы понимать людей, не стоит доверять ушам. Слова — всего лишь паутина, которой оплетают истину. Запомни: истинное всегда просто, добираться только к этому сложно, и ухо здесь — не лучший поводырь, — Евгений Александрович с наслаждением пил кофе, перебивая фразы глотками. — У меня к тебе деловое предложение, — резко сменил он тему. И вдруг замолчал, внимательно разглядывая своего ассистента. Та панически принялась соображать, все ли в порядке с ее внешним видом. — Точнее, просьба. Готова ее выполнить?

— Конечно!

Режиссер отставил пустую чашку. Кристина подумала, что даже в такой мелочи сказалась слава: желая угодить знаменитости, Зиночка подала кофе не в обычном стакане, как всем, а в изящной белой чашечке.

— Мне нужна сопровождающая. Послезавтра состоится прием в посольстве. Одному идти неприлично, а появиться там необходимо. Ты согласна отправиться со мной?

От восторга у нее перехватило дыхание. Показаться с человеком, чье имя у всех на слуху, да еще там, где только избранные, — такое и во сне никому не приснится! Ассреж представила себя в черном вечернем платье, непременно длинном, с глубоким овальным вырезом, ниткой жемчуга на открытой шее, с гладкой прической — элегантную, невозмутимую, загадочную. Ирэн Форсайт и рядом не стояла! «Но где взять платье? Жемчуг, допустим, можно купить в соседней галантерейке, от натурального не отличить, а…»

— Вечерний наряд не обязателен, — продолжил телепат. — Прием неофициальный, по случаю Рождества. Однако джинсы со свитером, сама понимаешь, тоже не годятся, — потом улыбнулся. — Так что, выручишь?

…Она чувствовала себя Золушкой, волею феи попавшей на бал, чьим-то капризом, ошибкой, фокусом — Бог ты мой, да кем угодно, но только не собой. А «фокусник» стоял рядом и снисходительно улыбался, оглядывая роскошную гудящую массовку. Высокий, гривастый, могучий — лев, ненароком заглянувший на лисий пир. Губы растягивала улыбка, рот выдавал приветливые фразы, а в глазах — скучища. Сопровождающая просекла маскируемую скуку в два счета: даром, что ли, вторую картину под боком крутится. Но собственной зоркостью кичиться не стала — вздохнула незаметно и попыталась осмотреться. Оживленная разноязычная речь, улыбки, закуски, напитки, роскошная елка — хоть убейте, нет повода для скуки! Как можно кукситься в этом раю? Да за право быть здесь принятым и душу заложить не жалко! Девушка вздохнула: только где вот найти такого «ростовщика»? Ордынцев остановил скользящего мимо официанта с подносом.

— Попробуй, тебе должно понравиться, — протянул Кристине рубиновый напиток в высоком — зонтиком — бокале.

— Что это?

— Мартини.

Она вспомнила аромат и вкусную горчинку — этим вином угощала когда-то Ненцова. Заяц на угощение не поскупилась и, хвастая папашиным презентом, налила щедро, до краев. Мартини запомнилось тем, что в тот раз впервые Кристина испытала удовольствие.

— Спасибо, это мое любимое, — скромно признался «тонкий ценитель».

— Рад, что угодил, — усмехнулся Ордынцев.

Он изменился разом: скучающего, пресыщенного льва в момент сменил голодный хищник, готовый к прыжку. Евгений Александрович все так же снисходительно улыбался, потягивая виски, только вцепились вдруг пальцы в стекло да сузились глаза.

— Подожди! — бросил коротко и направился к вошедшей девице.

Высокая, фигуристая, ноги от ушей — немудрено, что Ордынцев забыл о приличиях. Однако лев ринулся не к ней (?!), а к ее спутнику, заурядному усатому брюнетику в очках, по-хозяйски обнимавшему длинноногую за талию. Кристина принялась наблюдать за троицей. Издали слов не услышать, но это и не важно. О многом говорили лица: удивленное — красотки, растерянное — очкарика и разъяренное — Ордынцева. Евгений Александрович и очкастый перебросились парой фраз, после чего к хлыщу вернулось самодовольство, а режиссерский лик побагровел. Коротышка ухмыльнулся и что-то добавил. Потом взял куколку под локоток, собираясь, видно, отчалить подальше от греха.

Таким взбешенным Ордынцева еще не видел никто. Второй раз плюнув на этикет, он ухватил малого за плечо, притянул к себе и шепнул пару ласковых на ухо, для этого льву пришлось порядком наклониться. Затем небрежно оттолкнул и развернулся. При резком развороте рука с бокалом зацепилась за хлыща, на чужой светлый костюм плеснуло янтарной жидкостью. Народ вокруг, занятый собой, мелкую стычку не заметил. А ее гривастый участник уже был в сторонке и, приветливо кому-то кивая, приближался к Кристине.

— Еще мартини? — спросил как ни в чем не бывало.

— Не откажусь, — расхрабрилась приметливая.

Следующие пару часов Евгений Александрович был оживлен, весело острил и забавно рассказывал киношные байки. Легендарные имена произносились легко, привычно, с точной копией манер и речи знаменитостей. Представил Кристину какому-то колобку, гладенькому, румяному, на коротких ножках. Поболтав ни о чем и рассыпавшись в комплиментах «очаровательной спутнице», толстячок покатил дальше.

— Кто это? — спросила она, весело наблюдая потешную походку и кокетливый упитанный зад.

— Я же вас познакомил, — напомнил Ордынцев, — а о чем не сказывал, о том и не пытай, — усмехнулся, посмотрев на часы. — Уже поздно, я должен отвезти тебя домой.

И окатил холодным душем. Во-первых, дал понять, чтобы не совалась своим носом куда не следует, во-вторых, прямо указал, где ее место. На горшке, у маминой юбки: срываться — рано, рыпаться — зря. Использовал в своих интересах (и козе понятно, что не для души), а теперь еще и учит жить? Нет бы приличия ради спросить: уйдем? Пора — и баста! Хочешь не хочешь — ноги в руки и двигай. Хорошо!

— Мне давно пора домой, — тоном страдалицы призналась сопровождающая, — просто вас жду. Нельзя же уходить, когда вы разговором заняты, — в последней фразе — тонкий намек на ее тактичность и его перепалку с очкариком.

— Воспитанная девочка, — сдержанно похвалил примерное поведение Ордынцев, пропустив намеки мимо ушей. — Пойдем! — и развернулся, не дождавшись ответа. Уму непостижимо, кто может в такого влюбиться!

В машине «воспитанная девочка» уныло признала, что первый выход в свет, похоже, станет последним. Никто не ловил ее взгляд, не подходил знакомиться, не просил телефон. Все были заняты только собой или своими тетками — самодовольными, холеными, богатыми. Незадачливая «дебютантка» начала входить в раж. «Никому из этих сытых болванов и в башку не придет, каково терять единственный шанс пробиться наверх. И где прикажете теперь знакомиться? В метро, автобусе? Так там приличный народ не ездит. Таскаться по музеям, зевать в консерватории?». Кристина накачивалась жалостью к себе, как велосипедная шина — занудно и безостановочно. Ее раздражали и собственная наивность, и прежний восторг, и Ордынцев с его славой да седыми висками, и выпитое мартини, и длинноногая красотка, сдуру вляпавшаяся в коротышку, и эта машина, и вечер, на который возлагались большие надежды. Какие — не знала сама, но четыре часа назад сердце билось барабанной дробью, а сейчас даже не стучит — пукает, как старый соседский кот, постыдно, уныло и жалко. «Ну и черт с вами! — подытожила бедняжка. — Сама себя сделаю, без вашей дурацкой помощи, тем более, любви». Чья поддержка посылалась подальше, было не ясно, но уныние сменилось веселой злостью, а это было приятнее.

— Кажется, приехали, — ворвался в мысли молчавший всю дорогу Ордынцев, — напомни подъезд.

— Третий, — буркнула «психоаналитик» и взялась за ручку, собираясь выйти из машины.

— Не выпади.

— Вашими молитвами, — пробурчала экс-сопровождающая под нос и приготовилась выскочить. — Спасибо, Евгений Саныч, до завтра, — поблагодарила с достоинством.

— Подожди, — Ордынцев внимательно смотрел на расстроенную девушку, которая изо всех сил старалась скрыть эмоции. — Это я хочу сказать тебе спасибо. За вечер, за терпение, за тактичность. Извини, что прежде времени увел тебя. Я все понимаю и обещаю исправиться. Но и ты пойми: хорошее вдвойне хорошо, когда оно коротко, — и улыбнулся.

Черт бы побрал эту знаменитую улыбку!

В квартире повсюду горел свет, монотонно бормотал телевизор, но ее не встретил никто.

— Родители, вы где? — весело крикнула гулена, стягивая в прихожей сапоги. Кроме бубнящих экранных голосов других звуков не было. — Кто живой? — громко вопросила она, входя в гостиную.

Спиной к двери в кресле сидела мать. Не поворачивая головы, тусклым голосом ответила.

— Не кричи, у меня неплохой слух.

— А папка где? Он же сегодня, вроде, дома.

— А он и дома, — Мария Павловна, наконец, повернулась к дочери лицом. На Кристину невыразительно смотрели красные, опухшие от слез глаза. — Только дом у него теперь другой.

— Ты плакала? Что случилось? — ей вдруг нестерпимо захотелось заткнуть уши и вернуть вчерашний день. Пусть бы и вечера сегодняшнего не было, только бы вернуть вчера!

— Отец бросил нас, дочка, — равнодушно сообщила мать. И разрыдалась.

Кристина молча пошла в кухню за валерьянкой.

Глава 4

Новый год встречали уныло. Зазывала в гости Ольга, приглашала Ненцова — обе сулили золотые горы. Звонила даже Макарона: у Таньки собирались бывшие одноклассники. Не пошла ни к кому. Накрыли дома журнальный столик, приставили к дивану и уселись вдвоем с матерью. Места хватило всем: шампанскому, икре, оливье, курице. И двум матренам, брошенным легко и беспечно, как выбрасывают из ботинка песок, который мешает свободному шагу.

«А папаша оказался ходок, — думала Кристина, подкладывая матери салат. — Ходок и предатель!» Как можно было так с ней поступить? Уйти, не попрощавшись, смыться молча, трусливо, внезапно. Разве дочь — это гнойный отросток или грыжа, которые должен отсечь хирургический нож? Сдерживая слезы, она пялилась в экран, где скакал и резвился развеселый народ. А у них только потрескивала свеча на столе, румянилась безногая курица и выдыхалось шампанское. Рановато разлили, Горбачев еще только начал «хгакать». Отец точно знал минуту, в которую раскручивать витую проволочку. При нем наполнялись бокалы под бой курантов: удар — бокал, бокал — удар. Сколько бы ни было гостей, последний удар всегда приходился на последний бокал — уму непостижимая точность! Вот только с ними папаня просчитался: растранжирил ради чьей-то юбки. «Кажется, мама говорила, отец с этой девкой работает вместе. Вроде, она анестезиолог. Режут на пару: папочка кромсает, его пассия усыпляет. Та еще картинка, «Черный квадрат» отдыхает». Кристина посмотрела на мать. Невыразительное, без косметики лицо, скорбно поджатые губы, морщины, неухоженные волосы, тусклые глаза — старуха. Немудрено, что отец переметнулся. Внезапно ее охватила злость. «Клуша, курица безмозглая! Не следила за собой, вечно в халате, всем недовольна, постоянное хныканье. То бок колет, то голова болит, то устала. А уж деньгами достала всех: давай да давай. Кто выдержит! И сейчас — пилит одно и то же: будь проклят подлец». Кристина одним махом осушила рюмку с водкой.

— Ты пьешь, как алкоголик, — вяло заметила мать, — порядочной девушке так не пристало.

— Я в порядочные не стремлюсь, — буркнула дочь.

— Что?

— Старый год провожаю, — о, Господи, никогда она не станет такой, лучше бы удавиться!

На экране появилась заставка, забили куранты. Мария Павловна тяжело поднялась с дивана и повернулась к дочери.

— С Новым годом, доченька! — глаза наполнились слезами. — Удачи тебе, исполнения желаний. Будь счастливее меня.

— С Новым годом! Не унывай, мам, прорвемся, — Кристина ткнулась шампанским в протянутый бокал: не звон, а жалкая пародия. И подмигнула. — В сорок пять — баба ягодка опять. А ты у нас даже не ягодка — цветочек.

— Ты пошлишь, — вздохнула мать. Но повеселела и выпила в один присест свое любимое «брют».

День начался с приятного сюрприза. Неделю назад Кристина посеяла где-то сережку. Любимую, с тремя крохотными бриллиантами, капелькой сверкавшими на золотом резном листке. Три вечера подряд удрученная растяпа рылась во всех карманах, сумках и шкатулках, перевязывая на удачу ножку стола. Сережка, как в воду канула! А следом сбежал и ее даритель: так же тишком и подловато. Оба дали драпу, не удосужив позаботиться о собственной замене. «Унижение обид не пересчитывает. Переживу!» — решила обиженная и смирилась с пропажей. А сегодняшним утром их разбудил звонок. Первой к телефону подскочила мать.

— Тебя, — разочарованно доложила она, протягивая трубку.

— Алло?

— Кристина Дмитриевна?

— Да, — Господи, какой полоумный звонит первого января ни свет, ни заря, да еще с таким официозом? Голос абсолютно незнакомый. — С Новым годом!

— Спасибо, вас также. А кто говорит?

— Мы с вами дважды общались, но информация была односторонней, — туманно пояснил абонент. — Я о вас знаю много, вы обо мне — ничего. Почти ничего, — отредактировал себя «будильник», — но…

— Извините, я не люблю пустые разговоры. И мне не нравится, когда звонят незнакомые, которые даже не пытаются себя назвать, — она протянула к телефону левую руку, готовая нажать на рычаг.

— Простите, — поспешно повинились на том конце провода, — вас беспокоит Кирилл. У меня сережка. Золотая, в форме кленового листа, с тремя бриллиантами в центре. Думаю, это принадлежит вам. Извините, что не сразу отдал. Обстоятельства, — снова напустил туману неизвестный Кирилл. И деловито поинтересовался. — Когда я могу вам ее передать?

— Сегодня! — ляпнула, не подумав, растеряха. А что тут думать? Чудеса не любят мыслей, а что этот звонок чудо — и дураку ясно. — Часов в шесть вас устроит?

— Вполне. Где?

— «Маяковская», центр зала, — уж там-то вычислить этого «икс» будет не трудно. — Как я вас узнаю?

— Узнаете! — весело обнадежил «икс» и положил трубку.

— Не очень-то вежливо! — буркнула гудкам Кристина и придавила рычажок. Но придираться к мелочам не стала, а, напевая под нос, направилась в ванную.

Новый год начинался с находки — хорошая примета. Может, и вторая пропажа отыщется. А уж если на старое место запросится, они с матерью, конечно, вздрючат беглеца, но простят и примут. Потычут в кучку, что навалял, а потом утрут друг другу сопли и усядутся чай пить. Крепкий, черный, с мятой, как любит отец.

Первый звонок дал зеленый свет остальным. Поздравляли многие. Объявился даже Сашка Шкельтин, первая глупая влюбленность. Шкет учился в ИСАА[2], но нос особо не задирал, наоборот, фонтанировал идеями, как бы повидаться и с намеком вздыхал. Поддакивая, Кристина ссылалась на неотложные дела, которые мешают исполнению желаний.

— Думаешь, без тебя «Экран» развалится? — хмыкнул Шкет, собираясь обидеться.

— Ага! — загордившись, подтвердила творческая личность. — Я ведь ассистент режиссера, без меня Ордынцев — беспомощный младенец. Идеи же воплощения требуют, сечешь?

— Ну ладно, пока, — надулся Шкет. И фыркнул на прощанье в трубку. — Кариатида!

Наивный! Кто же возвращается в детство? Первая любовь — как первая муха: сначала умиляет, потом раздражает, под конец убить охота.

А через пару часов позвонил давший деру.

— Привет, малыш! С Новым годом! — голос веселый и бодрый, раскаяния — ни в одном глазу. Не совесть — эластичный чулок.

— Здравствуй.

— Крись, — отец слегка замялся, — как бы нам повидаться, а? Я подарок для тебя приготовил. Хотелось бы вручить. И поговорить, — добавил он после небольшой заминки.

— Ты меня уже одарил. А с разговором припозднился.

— Дочь, не глупи. Ты — взрослый человек, разумный. А я — твой отец. Мы — одного замеса. Уверен, ты меня поймешь, — браваду сменило напряжение.

Она отлично помнила, когда отец — на грани срыва — начинал вдруг говорить подчеркнуто спокойным тоном, рублеными фразами. От волнения или злости — черт его теперь разберет! Колебалась недолго — секунды. Если честно, без него тоска и скука. Мрак полный! Хоть подлец, да отец. А потому Кристина по нему тосковала, точно малолетка, и злилась на себя за эти никчемные сопли.

— Хорошо, давай встретимся.

— Сегодня тебе удобно? — обрадовался Дмитрий Алексеевич.

Кристина прикинула в уме: в шесть — за той пропажей, к этой можно и в пять. Часу на общение хватит за глаза. А хочет больше, пусть возвращается. Наобщаются вволю. В конце концов, она не поп, грехи отпускать не намерена. Никому, тем более отцу родному.

— Давай в пять, на Маяковке.

— Заметано, малыш! Предлагаю встретиться внизу, у эскалатора. Поднимемся вместе, попьем кофейку. Я знаю одно уютное местечко рядом.

— Давно?

— Что «давно»?

— Давно стал знатоком уютных мест?

— А вот эта история — не для телефона, — сухой ответ дал понять, что вперед батьки лезть не стоит.

— Ты один придешь?

— Разумеется. В пять, метро «Маяковская», внизу у эскалатора. Жду.

«Конец связи, — усмехнулась Кристина бубнящей гудками трубке. — Краток и точен. Ну прям — фельдмаршал, отдающий приказ». Да только ей приказывать — язык отсохнет. Она теперь сама приказы раздает.

Часы показывали три. Предаваться размышлениям времени не было. Душ — легкий перекус прошлогодним «Оливье» — шкаф с одеждой — зеркало — вешалка в прихожей — ключ.

— Ты куда? — на пороге, стряхивая с шубы снег, выросла Мария Павловна.

— К Ирке Васильевой за учебником. Не волнуйся, я скоро.

— А твой где?

— У нее, — ответ прозвучал уже из лифта, — Васильева просила на пару дней, — двери медленно сдвигались, огораживая от ненужного любопытства.

— Бу-бу-бу, — понеслось с порога, но прилежная студентка уже катилась в обшарпанной коробке на первый этаж.

Оказывается, она скучала по отцу гораздо сильнее, чем думала. «Подлец, предатель, трус, дурак старый! — настраивалась на враждебность Кристина, приближаясь к застывшей у эскалатора долговязой фигуре. — Не нагулялся! В сорок с хвостом вдруг вспомнил, что мужик, и побежал за первой же юбкой. Поскакал козлом в чужой дом, прыгнул в чужую койку. Ненавижу!»

Но ненависти не было. Враждебные мысли не будоражили, не возмущали. Праведный гнев, скорее, оборонялся от нахлынувшей внезапно жалости, чем вызывал злость. Подходя к отцу, который баловал ее с пеленок и потакал во всем, растерянная «ненавистница» отчетливо поняла: ей жалко эту заблудшую овцу. Как жаль мать и себя, и даже ту тетку, которая, наверняка, его сейчас ждала. Черт бы побрал нас всех, вместе взятых! Кто может распутать этот клубок, не причинив друг другу боль?

— Привет.

— Привет, Крысенок! — Дмитрий Алексеевич обхватил дочь левой рукой и чмокнул в щеку. В правой он держал большой, набитый чем-то мягким, полиэтиленовый синий пакет, сверху заклеенный скотчем. — С Новым годом! Спасибо, что пришла.

— Не за что. Куда пойдем? У меня мало времени, через час я должна освободиться.

— Час — это много, — улыбнулся отец, снимая с плеча руку. — Жизнь коротка, а час, бывает, длится вечность, — заметил он и потянул Кристину к скользящим вверх ребристым ступенькам. — Пойдем, разрежем наш час на минутки и насладимся каждой.

В маленьком кафе вкусно пахло. В углу серебрилась мишурой елка, с потолка свисали разноцветные бумажные гирлянды, окна заляпали самодельные резные снежинки. В общем, довольно мило. К столику подплыла остроносая, похожая на птичку, официантка и, поклевав носиком блокнот, приняла заказ.

— Куришь? — спросил отец, доставая «Космос».

— Курю! — с вызовом ответила дочь.

— Спрячь колючки, малыш, — Дмитрий Алексеевич открыл пачку и, щелкнув пальцем по картонному донышку, протянул через стол. — Я часто представлял, как ты станешь взрослой, и мы на равных будем вести задушевные беседы. Не поверишь, в моих мечтах ты почему-то всегда была с сигаретой.

«Домечтался!» — молча усмехнулась взрослая дочка и вытащила из сумки «More».

— Спасибо, я предпочитаю свои.

Окалин одобрительно кивнул и щелкнул зажигалкой.

— Молодец! В этой жизни всегда лучше пользоваться своим и рассчитывать на собственные силы.

— А ты сейчас своим пользуешься? — не сдержалась она.

По лицу отца пробежала тень.

— Я…

У столика выткалась «птичка» в кружевном белом фартучке и сунула паре носов два бокала с красным вином, кофе, кусок торта на белой тарелке. Окалины молча дымили, и каждый ждал от другого слова, жеста, наконец, упрека, с которого можно бы начать разговор. «Как она быстро выросла, — думал отец. — Красивая, независимая, упрямая. Маленький Крысенок — большой гвоздь в моем сердце. Видно, до могилы не избавлюсь от чувства вины перед ней». «Выглядит неплохо, — нехотя признала дочь. — Ухожен, брюки стрелкой. А виски совсем седые. Разве можно поседеть за неделю? Интересно, сколько лет его любовнице?»

— С Новым годом, малыш! — поднял бокал Дмитрий Алексеевич. — С новым…

— Ненавижу банальности, — подхватила «малыш», — но в этой ситуации тост «с новым счастьем» — как раз для тебя, папа.

В наступившей тишине на все лады забубнили чужие голоса, зазвякала посуда, кто-то игриво смеялся.

— Спасибо, — Дмитрий Алексеевич слегка наклонился вперед, глядя дочери в глаза. — А банальностей стыдиться не стоит, они, как правило, выражают истину. Остерегайся, Крысенок, цветистых фраз, которые скрывают суть. Бойся, малыш, краснобаев. Оригиналы в речах частенько оказываются душевными импотентами.

— Я давно не малыш, папа! — не выдержала Кристина. — Только ты в своей активной личной жизни это проморгал.

— Ошибаешься. Моя личная жизнь и началась, как только ты повзрослела.

— Выходит, это я виновата, что ты от нас ушел? — она еле сдерживала слезы. «Господи, ну какого рожна приперлась сюда? Ведь знала же, что ничего хорошего из этого не выйдет!»

— Уйти — не значит оставить, Кристина. Оставить можно службу, одежду, игру. Но не того, кого считаешь смыслом жизни, — Дмитрий Алексеевич потянулся за сигаретой, закурил. — Я впервые взял тебя на руки, когда ты умещалась от ладони до локтя. Смешная кроха, тугой сверток с бессмысленными глазенками и носом пуговкой. И сразу полюбил. Не тогда, когда мама тебя вынашивала. И не в тот день, когда встречал вас из роддома. И уж тем более не в ту минуту, когда узнал, что стану отцом. Нет! — он с силой раздавил окурок в пепельнице. — Когда держал тебя на локтевом сгибе. И вот тогда я поклялся: никогда, ни за что на свете не причиню тебе боль, — Окалин, не отрываясь, смотрел на дочь. — Ты для меня дороже всех на свете, я без малейших колебаний за тебя сдохну. Но даже ради тебя не стану превращать свою жизнь в комедию, пошлый фарс, где каждый — бездарный, фальшивый актер. Не собираюсь врать, лицемерить, изворачиваться. Я — хирург, Кристина, а не шут, — отец был совершенно спокоен, только правое веко чуть подергивалось. — Изрезал стольких, что не войдут и в десяток таких кафе. Видел почки, печень, легкие, сердце. Но никогда не видел душу. Теперь знаю: она есть. И поверь мне, милая, это знание не измерить даже той болью, которой приходится за него платить.

— Ты так любишь эту женщину?

— Твоя мать — хороший, порядочный человек, — не сразу ответил Дмитрий Алексеевич. — Ее беда только в том, что она живет рассудком. Когда-то я тоже был таким, — усмехнулся он. — Прагматичным, рациональным, рассудочным всезнайкой, который знал ответ на любой вопрос. Кроме одного: кто есть я сам. А когда стали возникать подобные вопросы, самоуверенность сменилась сомнениями, а от сомнений до открытий — один шаг. И того, кто готов его сделать, не удержать. Потому что на него работает время.

Кристина слушала, не перебивая, стараясь уловить суть, которую пытался донести до нее отец. Она чувствовала, что кончик смысловой нити где-то рядом, стоит только прислушаться внимательнее, найти и потянуть. Тогда сразу все станет ясным. Но фразы сматывались в словесный клубок и упрямо прятали заветный конец, только сбивая с толку.

— Ты не любил маму?

— Я не любил жизнь, — просто ответил отец. Потом взял с соседнего стула туго набитый пакет. — Это — мой новогодний подарок, малыш. Откроешь дома. Понравится — позвонишь, — и продиктовал свой новый номер телефона.

— Спасибо, папа.

Дмитрий Алексеевич жестом подозвал «птичку», вынул из кармана пиджака бумажник, открыл. И вдруг начал странно заваливаться куда-то вбок. Лицо приняло синюшный оттенок, глаза закатились.

— Папа! — в ужасе прошептала Кристина.

— Пить меньше надо! — проворчала подплывшая официантка. — Приличные люди дома опохмеляются, — и закричала.

Врач «Скорой» сказал, что отец умер от разрыва сердца…

— Бесстыдница, где ты пропадала? — кинулась с порога мать. — Я уже не знала, что думать и куда звонить. Совесть у тебя есть? А это что? — Мария Павловна кивнула на синий полиэтилен, нелепо перехваченный скотчем.

Она молча прошла в кухню. Достала из ящика стола нож и, тупо глядя на острое лезвие, разрезала липкую прозрачную ленту. Перевернула вверх дном дешевый пакет и, ухватив за углы, с силой встряхнула. На пол вывалилось пушистое рыжее чудо с круглым воротником, красивой пуговицей и блестящей атласной подкладкой. Кристина зарылась лицом в меховую роскошь и завыла во весь голос. Как старая деревенская баба…

Глава 5

Дмитрия Алексеевича Окалина хоронили всем миром. Кто бы мог подумать, что рядовой хирург известен не меньше академика! Просторная двухкомнатная квартира не могла принять всех желающих проститься с покойным, и многие толпились у подъезда, на морозе, потопывая и дуя на озябшие пальцы. «Как узнали? — тупо удивлялась дочка незнакомым лицам, мелькавшим перед глазами. — Вот уж точно: беде гонец не нужен».

— Примите мои соболезнования, уважаемая Мария Павловна, — пророкотал за спиной знакомый голос. — Искренне сочувствую вашему горю.

Кристина оглянулась. Перед матерью почтительно склонил гривастую голову Ордынцев, рядом стояла Ольга в черной шапочке с помпоном на макушке, из-за ее плеча выглядывал невысокий Фима. «Господи, а эти-то каким Макаром здесь? Ведь никому не говорила». С детства крепко засели в памяти отцовские слова, что свое горе выставляют напоказ только глупцы да слабаки. «Никогда не упивайся собственной бедой, малыш, — частенько твердил ей отец, — не жалей себя и не сдавайся. От жалости к собственной персоне всего шаг к невезению в жизни. Собери силенки в кулак, молчи и улыбайся — любая беда отскочит, как мячик от стенки. Смотри!», — он вытаскивал из внутреннего кармана пиджака шарик, который вечно таскал с собой, и, хитро улыбаясь, принимался стучать им о стену.

Легко быть мужественной, когда разбита коленка, пара в дневнике или обидит подружка. Она не унывала, даже пролетев универ. А что бы отец сказал сейчас?

— Благодарю, Евгений Александрович, — скорбно прошелестела вдова. — Вы останетесь с нами помянуть Диму?

— К сожалению, никак не могу. Через час съемка.

«Врет, — подумала Кристина, — сегодня ночной монтаж».

— Спасибо, что пришли, — кротко вздохнула мать. — И Кристиночке приятно: хорошо, когда в беде друзья и коллеги рядом. Думаю там, — задумчивый взгляд в потолок, — муж будет спокоен: его дочери посчастливилось работать с прекрасными людьми.

От стыда Кристина готова была провалиться сквозь землю. «Господи, ну что несет?! Неужели не соображает, как этим показным смирением унижает себя и меня! И отца, который всегда оставался гордым и никому не плакался в жилетку. До конца, до этого проклятого стола, на котором сейчас лежал».

Она подошла к матери и взяла ее за руку.

— Здравствуйте. Спасибо, что пришли. Все нормально, прорвемся. Пойдемте, я вас провожу.

— Дочка, — ахнула мать, — как ты можешь так говорить?

Ордынцев посмотрел на невозмутимую девушку, и в его глазах мелькнула жалость, совсем не похожая на соболезнование.

— Не волнуйтесь, Мария Павловна. Все образуется, жизнь продолжается. Надеяться на лучшее следует даже вопреки надежде. У вас замечательная дочь, вы можете ею гордиться.

— Да-да, спасибо. Жаль, что вы не знали Диму. Мне кажется, вы чем-то похожи с ним. Муж очень любил Кристиночку, — зарыдала мать в носовой платок.

— Евгений Александрович, пойдемте! — дернула за рукав Кристина.

— До свидания, — неловко поклонился Ордынцев. — Надеюсь увидеться не при столь скорбных обстоятельствах.

Ответ режиссер не расслышал, «правая рука» уже подталкивала знаменитость к двери. Следом плелись Ольга и Фима.

— Извините, — бормотала молодая хозяйка, роясь в ворохе одежды на вешалке, — и спасибо, что пришли. Хотя можно было не беспокоиться. Мы справимся.

— Что ты ищешь? — спросила Ольга.

— Куртку. Хочу вас проводить.

— Не нужно, — остановил суетливую руку Ордынцев. — Мы на машине, она у подъезда, — и ласково сжал пальцы. — Ты молодец, Кристина Дмитриевна. Держись!

— Я завтра выйду на работу, — «Гадство! Губы совсем не слушаются, дрожат, проклятые, как не застывший холодец. Отец такой любил. Он терпеть не мог крепкий студень. Обзывал его «подошвой резиновой».

— Ты лучше пореви, — шепнула, обнимая, Ольга, — при стрессе слезы лучше валерьянки.

— Ага, — кивнула она китайским болванчиком. Эту безделушку с узкоглазой головкой-качалкой притащил когда-то из комиссионки отец. «Девчонки, я приволок вам иностранца! — гордо доложился с порога. — Классный мужик!» «Музык!» — завопила счастливая трехлетка, цепляясь за отцовские колени. Это было сто лет назад.

— Держись, Криська, — похлопал по плечу Фима. — Что делать, рано или поздно мы все туда уйдем.

— Ага, — дернулись губы. — Не зови меня только так, хорошо?

Он кивнул и открыл входную дверь.

— Заметано. До завтра.

С этой женщиной она столкнулась на пороге гостиной, где лежал отец. И как-то сразу поняла, кто проскользнул в их дом. «Гадина, — хотелось закричать ей, — воровка, подлюга! Это из-за тебя он умер!»

— Простите, — тихо извинилась женщина с прозрачными зелеными глазами, задев нечаянно локтем, и вышла. Кристина молча посмотрела вслед.

…Она ненавидела собственную мать. Ужасалась, кляла себя последними словами, но изменить ничего не могла. Дочь презирала Марию Павловну за наслаждение, с которым та играла роль безутешной вдовы, горячо любимой мужем при жизни, за облегчение, легко читаемое в материнских глазах, за веселые нотки дома и скорбные на людях, за фальшь и лицемерие, выпирающие из нее, как жирные телеса из корсета. Одним словом, за предательство, на которое мать оказалась щедра. Этим предательством залило собственную молодость Марии Павловны, память мужа, дни, когда дружная семья принимала гостей, вечера с чаепитиями на кухне — всю жизнь, до того самого вечера, в который отец ушел из дома.

«Я бы тоже ушла, — мрачно думала Кристина, вперившись в черную ворону за окном, — да только некуда». Вспомнилась зеленоглазая женщина. «Интересно, чем эта анестезиолог сейчас занимается? Усыпляет, спит или вспоминает отца? Не красавица, не первой молодости, разве что фигура ничего, но есть в ней что-то… То ли ангел, то ли черт, но кто-то явно засел в этой серой мышке. На таких «безобидных» у мужиков слепнут глаза, у баб клинит интуиция. От них бежать надо, давать деру без оглядки или обходить за версту. Обойти отец не смог, а бежать, как выяснилось, он был готов только из собственной дома».

— Окалина, не уходи, — приказал заглянувший в дверь Ордынцев, — разговор есть.

— Хорошо, Евгений Саныч.

Мысли резво скакнули к режиссеру. И не мудрено: знаменитость в последнее время частенько озадачивала. У Евгения Александровича явно было что-то на уме, но с каким знаком — вопрос на засыпку. На «плюс» тянули редкая улыбка, такт и скрытое сочувствие. Минус выдавали официальный тон и полный пофигизм к своему ассистенту. Ольга уже не ехидничала — молчала, но это молчание только злило. «Уж лучше бы трепалась!» — вздохнула Кристина и двинула в монтажную, где полным ходом лепили очередную нетленку. Уже за дверью услышала телефонный звонок, пришлось возвращаться.

— Творческое объединение «Экран».

— Привет творцам! — радостно оглушила трубка.

— Господи, ты что орешь-то так?

— Настроение хорошее! Вот, звоню поделиться.

С Любаней они были в детстве не разлей вода. Сидели за одной партой, на пару делали уроки, обожали домашние совместные обеды и часто ночевали одна у другой, легко получая от родителей согласие. Отец, правда, относился к Любочке с прохладцей, это, кажется, единственный случай, когда он не разделял восторгов дочери. Зато мать умилялась темноволосой, кареглазой пампушкой, какой Любочка была в детстве. «Тебе бы, Кристина, такой аппетит. — завистливо вздыхала Мария Павловна, наблюдая, с каким удовольствием поглощает маленькая гостья все, что выставлялось на стол. — Умница, — хвалила ее хозяйка, — будешь хорошо кушать, вырастешь большой и красивой!» Прогноз, увы, не оправдался. Девочка выросла невысокой худенькой дурнушкой. Когда месяц назад Кристина случайно столкнулась с ней нос к носу на улице, обалдела, услышав от незнакомой девицы «привет, Калина!» Так мог звать единственный человек в мире — Люба Каткова, но узнать миленькую толстушку в невзрачной пигалице было сложно. Катковы переехали в свое время из коммуналки в отдельную квартиру где-то на зажопинских выселках. Расставаясь, подружки рыдали, клялись друг другу в вечной любви. Однако после разлуки быстро успокоились и забыли про детские клятвы. Случайная уличная встреча напомнила то сладкое время, и дружба воскресла. Люба училась в МИСИ, на стройку не рвалась, а секреты строительства интересовали лишь как средство добычи материала для нежных Катковских страстей. «Калина, ты полная дуреха, что не пошла в строительный, — корила подругу будущий прораб, стреляя глазками по сторонам. — У вас, гуманитариев, наверняка, мужской дефицит: на десять девок один парень. А у нас этого добра, что песку морского. Бери — не хочу!» — и заливалась игривым хохотом. Веселая энергия била из губастенькой Любочки, точно фонтан в ЦПКО. Именно фонтанирующая жизнерадостность, а вовсе не мышиная мордашка заставляли сыпаться «песок» к кривоватым ножкам. Топтать «песок» Любаня любила.

— Калина, ты должна меня выслушать! — потребовала Каток. — Только тебе могу доверить я свою девичью тайну.

— Меня уже нет, я в монтажной, — но легче танк остановить, чем заставить умолкнуть Любаню.

— Какой монтаж?! Не будь занудой, Калинушка. Меня терзают роковые страсти! Надеюсь…

— Надеюсь, вечером мне позвонят клочки. Пока! — «зануда» стукнула по рычажку. Невежливо — никто не спорит, но только так можно тормознуть Каток. К счастью, Любаня обидчивостью не страдала.

В монтажной было шумно. Ордынцев что-то объяснял Михал Анатольичу, не отрывая глаз от мониторов. Пожилой флегматичный Анатольич, не впервой работавший с режиссером, согласно кивал, подергивая мочку уха. В углу за маленьким столиком колдовала с чайником Ольга. За пультом сидел второй монтажер, Яша, и, держа руку на микшере, мурлыкал себе под нос. Уши забивала мониторная разноголосица. Все как всегда, и каждый раз по-новому. Молодой ассистент режиссера до сих пор не могла привыкнуть к этому чуду, когда из ора, беготни, суеты, бессонных ночей, споров и беспрекословного подчинения рождается узкая нитроцеллюлозная лента, способная заставить других смеяться и плакать. И она, Кристина Окалина, причастна к этому рождению. Что может быть в жизни прекраснее!

— Привет, — улыбнулась второй режиссер, — кофе будешь?

— Ага! — Кристину грызанула совесть. Как можно раздражаться на Олю? Язык у нее, конечно, как бритва, но сердце доброе. Да и режет она, если честно, правду. Просто правда эта не нужна никому. — Долго еще?

— Заканчиваем. А ты Евгения Саныча ждешь?

— Ага! Сказал, разговор есть.

Хлопушина молча кивнула и налила в стакан с темным порошком кипяток.

— Без сахара?

— Ага.

— Устала?

— Ага, — призналась словесная растеряха.

— У меня тоже усталость в первую очередь по языку бьет, — Ольга протянула кофе. — Осторожно, горячий.

Монтировали еще час, и все это время Кристина была на подхвате: подай, принеси, вставь. Но не отлынивала, не канючила, не ныла — с готовностью выполняла команды. А как иначе? Хочешь набраться ума — капризы в сторону.

— А ты что думаешь? Здесь смикшировать или лучше прямой склейкой?

Она вытаращилась на невозмутимого режиссера. Господи, кому сказать — не поверят! Чтобы сам Ордынцев совета просил у сопливого ассистента?!

— Думаю, смикшировать, — пробормотала помощница. Она обожала этого человека! — Микшер точнее передаст настроение. Они же в этой сцене любят друг друга, а не с шашками скачут, — расхрабрилась «советчица». — Плавный переход больше соответствует психологизму эпизода.

Михал Анатольич одобрительно крякнул и подергал безответное ухо. Хлопушина улыбнулась и подмигнула. А Евгений Александрович серьезно сказал.

— Согласен, — да ради этого стоило и десять лишних часов проторчать в душной монтажной!

Наконец, мониторы были отключены, творцы отлепились от пульта, а вымытые Кристиной стаканы отправлены с чайником в узкую тумбочку. Режиссер повернулся к своему ассистенту.

— Ну что ж, Окалина, за толковый совет с меня причитается. А я в должниках ходить не привык. Осилишь на дорожку чашку кофе с эклером?

Она молча кивнула, стараясь не смотреть на Ольгу.

— Всем спасибо, ребятки. До завтра! — Ордынцев открыл дверь и вышел, не оглянувшись, уверенный, что помощница беспрекословно последует за ним. Кумир — имеет право.

За кофе режиссер был великолепен, его истории захватывали похлеще самого крутого детектива. Но, внимая мэтру, Кристина терялась в догадках: зачем он приказал ей задержаться? Не тот это человек, чтобы тратить свое время на пустую болтовню. Наконец не выдержала.

— Евгений Саныч, вы хотели о чем-то поговорить? — и наткнулась на внимательный взгляд. — Извините, но уже поздно, скоро метро закроется.

— Я подброшу тебя. Надеюсь, ты не против?

— Нет, конечно, — окончательно смутилась любопытная. — Спасибо.

Ордынцев покрутил в руке пустую чашку с темным осадком.

— Веришь в гадание на кофе?

— Не знаю, — пожала она плечами, — мне не гадали никогда.

— А мне гадали. В юности.

— И как?

— Суеверие опасно, — отставил чашку Ордынцев, — оно лишает человека воли и права на выбор.

«Зачем же тогда гадал?» — подумала Кристина.

— Молодой был, глупый, — усмехнулся телепат. — Как дома?

— Нормально.

— Послушай, я тут наблюдал за тобой все эти дни (?!) и пришел к выводу, что тебе необходимо расслабиться. Ты стала рассеянной, реакция притупилась, глаза потускнели — это мешает работе. Я разве не прав? Так вот, — продолжил «наблюдатель», не дождавшись ответа, — хочу пригласить тебя в гости, — у нее отвалилась челюсть. — Не к себе, — рассмеялся Ордынцев, — я не любитель принимать гостей. А есть у меня старый друг, чуть не с пеленок вместе, вот к нему и зову. Умница, талантище, бард, между прочим. Любишь бардовские песни?

Потенциальная гостья согласно кивнула, она терпеть не могла эти сантименты под гитару. Ни певцы, ни музыканты — дилетанты. Дело каждого — заниматься своим делом, а не перебегать профессионалам дорогу.

— Прекрасно! — принял за чистую монету молчаливый кивок «психолог». — Андрей — архитектор, довольно известный, а его жена в министерстве культуры не последний человек. У них собирается любопытный народ, наблюдать за ними одно удовольствие. Характеры, жесты, речь — каждый так и просится в сценарий! Тебе как будущему журналисту и нынешней моей коллеге интересно бы там побывать. Познакомишься, наберешься впечатлений. Людей, Кристина, не нужно сторониться. Тем более таких, кто может пригодиться в жизни и даже стать своим. Тому, кто бежит от своих, долго придется бежать. У Андрея юбилей, думаю, гостей соберется немало.

Она не верила собственным ушам. Чтобы сам Ордынцев называл ее коллегой и предлагал познакомиться с «любопытным народом», откровенно учил жизни?! Умный, известный, неординарный — не сбрендил ли он часом? А может, это только снится? Кристина незаметно потыкала себя пальцем в бок.

— Не напрягайся так, — улыбнулся кумир, — и не пытайся искать здесь подтекст. Просто заруби на носу: когда горит стена у соседа, меня это дело касается. Ну что, пойдешь?

— Ага, — кратко ответил «сосед».

Огромная, ярко освещенная студия была забита людьми. В этой бубнящей толчее народ умудрялся не толкаться, бродил чинно, привычно проскальзывая мимо друг друга, обменивался репликами или сбивался в оживленные кучки. Солидную публику в пастельных тонах разбавляли яркие пятна, мелькающие то тут, то там. «Наверняка, художник-модернист, — подумала Кристина, споткнувшись взглядом об одно из таких — забавного лысого парня в канареечной рубашке, оранжевом свитере крупной вязки, зеленом платочке на тощей шейке и серьгой в ухе. — Оригинал! — одобрила критик прикид модерниста.

— Евгений Александрович, мое почтение! — старомодно приветствовал оригинал, вдруг оказавшись рядом. И с любопытством оглядел Кристину. — Здрасьте!

Гостья молча кивнула.

— Здравствуй, Павлуша! — приветливо поздоровался Ордынцев. — Как жизнь?

— Нормально, — улыбнулся тот. — А вас Андрей Иваныч заждался.

— Работа, милый, с забавой не в ладу, — отшутился режиссер.

— Евгений Александрович, я за токайским, вам прихватить? А то ведь в момент выхлещут, черти! Сухой закон, — ухмыльнулся лысый, — ловлю миг удачи.

— Спасибо, не надо.

— А я пошел по второму заходу, — доложился модернист и направился к длинному столу у стены, заставленному закусками с выпивкой. Стенка народу явно была по душе и, одаривая щедрым угощением, не отпускала от себя оголодавших гостей, как обезьяна — школьников в зоопарке.

— Кто это? — спросила Кристина вслед оранжевой спине. — Художник?

— Бухгалтер, — разочаровал Ордынцев, — толковый парень, на Западе миллионером мог бы стать. Помогает иногда Андрею в денежных делах. Наш Зорин — титан в архитектуре, в финансах — жалкий пигмей, — и весело помахал кому-то рукой. — А вот и юбиляр, легок на помине.

Рассекая гудящий гостевой рой, к ним спешил невысокий брюнет в очках, с короткой стрижкой, подтянутый, в просторном синем свитере и светлых брюках. На вид ему было не больше сорока. «Симпатичный. — трезво оценила хозяина гостья. — Какой же юбилей он отмечает? На полтинник никак не тянет».

— Здорово, Женька! — обнял Ордынцева друг. — Почему так поздно?

— Монтаж в разгаре, — улыбнулся довольный режиссер, — каждая минута на вес золота. Даже ради тебя не пожертвую ни одной. Знакомьтесь! — он повернулся к Кристине. — Андрей Иванович Зорин. А это — Кристина Дмитриевна Окалина, студентка, умница и мой надежный ассистент. Третью картину делаем вместе.

Щеки загорелись.

— Кристина, — скромно представилась «умница», урезав себя на две трети.

— Андрей, — тем же Макаром ответил юбиляр. И серьезно добавил. — Рад познакомиться. Теперь понятно, почему фильмы Евгения имеют успех, — в глазах ни тени насмешки.

— Каков дядя до людей, таково ему и от людей, — весело похлопал друга по плечу Ордынцев. — А ты в своем репертуаре: власти сражаются за трезвость, ты объявляешь ей бой.

— Так не держали за уши, а уж за хвост не удержать, — ухмыльнулся архитектор. — Не сбивай меня с пути, дорогой, и в пустые дискуссии не втягивай. Потому как плох тот хозяин, кто кормит гостя одними речами. Пойдем, выпьем по стопке за мое здоровье, закусим грибком с пирожком. Любите пирожки с мясом? — неожиданно спросил он Кристину.

— Моя помощница все любит, — не дал раскрыть ей рот Ордынцев, — в капризах не замечена, — и развернулся к столу, не сомневаясь, что остальные двинут за ним.

— С днем рождения, — пробормотала неизбалованная, на ходу вручая скромный подарок.

— Спасибо! — приятно удивился юбиляр.

Поесть спокойно, конечно, не дали. Ордынцева хорошо знал здесь каждый, и всяк норовил перекинуться с ним словечком.

— Познакомь меня, Женя, с этой прелестной девушкой, — на Кристину дружелюбно смотрела высокая блондинка лет сорока. Серые глаза без косметики смеялись, пуская лучики морщинок, длинная темная юбка скрывала ноги, черный вязаный балахон открывал гладкую шею с ниткой крупных темных бус, на плечах — цветастая шаль, на запястьях — серебряные браслеты, на тонких пальцах — перстни. Было в этой ухоженной блондинке что-то цыганское, раздольное, что заставляло вспомнить краденых лошадей, кибитки и костры.

— Надюша, — расцвел Ордынцев, — знакомься. Это — моя правая рука и незаменимая помощница Кристина Окалина. Будущая звезда голубого экрана, — возвел на пьедестал, — если будет много трудиться, — спустил на землю. И с удовольствием перевел взгляд на женщину. — Перед тобой, Кристина, Надежда Павловна Зорина, жена и муза моего друга. Жаль, что не моя, — шутливо вздохнул.

— Мух, Женечка, тонет больше в меду, чем в вине. — весело парировала Надежда Павловна. — А потому лучше мучиться тяжким похмельем, нежели захлебнуться сладким счастьем, — она приветливо улыбнулась Кристине. — Приятно смотреть на вас, детка. Вы где учитесь, если не секрет? — ее «детка» обезоруживало лаской, и не раздражало, а вызывало доверие.

— В МГУ, на журфаке.

Зорина довольно кивнула.

— Возьмешь ее под свое крыло, Надюш? — беззастенчиво попросил Ордынцев.

«Правая рука» опешила. С какой стати он вдруг так печется? Евгений Александрович не переставал удивлять и все дальше отходил от того образа, каким представлялся раньше.

— Я подумаю, — с улыбкой ответила Зорина.

— Наденька, — подошел к жене юбиляр, — тебя Инна просит на пару слов.

— Хорошо, — кивнула Надежда Павловна, — удачи вам, детка! — потом взяла архитектора за руку и увлекла за собой. Архитекторша возвышалась над мужем на полголовы, но вместе они смотрелись неплохой парой и выглядели счастливыми.

— Надежда — сильная и мудрая женщина, — заметил Ордынцев, глядя им вслед, — Андрей вытащил у судьбы счастливый билет.

— У них есть дети?

— Нет. В свое время у них были проблемы, и стало не до детей. А сейчас «поезд ушел», как говорит Надя. Хотя отношения между ними — лучше не бывает. Счастливая семья ведь не та, где все тихо да гладко, а та, что умеет держать удар.

— Удар легче выдержать, чем искушение, — вспомнила Кристина анестезиолога.

— А жизнь — это сплошное искушение. Славой, деньгами, властью. И, конечно, любовью. — Евгений Александрович вытащил из кармана трубку, не спеша, набил чашечку табаком, поднес спичку, с наслаждением затянулся. — Искушение, девочка моя, не постыдно, оно придает всему остроту, подсаливает наше пресное существование. Я бы даже сказал, хуже не подвергаться искушению, чем быть порочным.

— Здравствуйте, Евгений Александрович! — насмешливо пропел приятный женский голос. — Давненько вас нигде не видно, не слышно.

Рядом с Ордынцевым проявилось эфирное создание, затянутое в синий бархат. Сколотые на затылке гладкие черные волосы открывали безупречное лицо и длинную гибкую шею, голые руки прятались под норковым палантином, в маленьких ушках сверкали бриллиантовые капли. Красотка лучилась радостью, только голубые глаза кололись льдинками. — Ваша птичка? — красный ноготок нацелился в Кристину. — И давно порхает рядом?

— Летать — не ползать, Вика, — пыхнул трубкой Ордынцев. И невозмутимо добавил. — Впрочем, тебе этот способ передвижения не освоить никогда.

— Неужели? — сузила глаза незнакомая Вика. — А помнится, совсем недавно ты уверял обратное, — она чуть пошатнулась, задев рукой проходящего мимо лысого гения финансов.

— Пить надо меньше, дорогуша, — небрежно бросил режиссер, — от алкоголя оплывает фигура, — и окликнул бухгалтера. — Паша, эта гостья, кажется, заблудилась. Помоги найти ей выход.

— Не ты меня звал, не тебе выгонять! — злобно прошипела куколка. — Ненавижу! Подошва киношная! — она оттолкнула протянутую бухгалтерскую руку. — Пшел вон, холуй карманный! — круто развернулась на высоких каблуках и, покачиваясь, понесла прямую спину дальше.

— Опять нагрузилась, — вздохнул Павел, — извините, Евгений Александрович.

— Не переживай, бывает. — успокоил Ордынцев, взял Кристину за руку и повел к выходу. — Пока, Паша! Передай нашему юбиляру, что завтра позвоню.

В машине пассажирка совсем разомлела. От тепла, от комфорта, от иллюзий. Выходка злобной девицы настроение не испортила, и хотя повеяло на них мерзким душком, загадить вечер пьяной красотке не удалось. Кристина прикрыла глаза. Перед ней тут же замелькали и морковный свитер, и высокая блондинка с приветливой улыбкой, и очки юбиляра, и токайское в бокале, и икра на тартинке — все, чем наслаждалась сегодняшний вечер благодарная гостья. Но мелькающие картинки были только фоном, на котором отчетливо рисовалась одна — немолодое, невозмутимое лицо с пыхтящей трубкой в крепких зубах. И обещала она силу, надежность, успех. «Влюбилась! — бесшабашно поставила себе диагноз рисовальщица. И изумилась. — Надо же, кто бы другой сказал — убила».

Бежевая «Волга» остановилась. Пассажирка открыла глаза.

— Приехали? — но перекресток ничем не напоминал знакомый двор.

— Нет, мы на перепутье. Твой дом — налево.

— А направо чей?

— Мой.

Она повернулась к недоступному кумиру и заглянула в глаза. Но прочесть, что в них, не сумела, как не смогла понять и мысли этого человека. Нет, не человека — льва. Непредсказуемого и опасного. Нужно быть сумасшедшей, чтобы рискнуть оказаться рядом с таким.

— Тогда — направо…

Глава 6

— Тебя к телефону! — в ванную просунулась голова в бигудях и многозначительно доложила. — Приятный мужской голос.

— Советуешь мне голой подойти?

Мария Павловна хотела обидеться, но передумала и с терпеливой улыбкой снесла хамоватую реплику.

— Что передать, детка?

Кристину передернуло, непривычное в их доме слово резало слух.

— Пусть оставит свой номер, перезвоню, — процедила она и принялась яростно намыливать голову.

— Нельзя так сильно царапать кожу, детка, — заметила мать. — Это вредно для луковиц.

В ответ «детка» остервенело заскребла ногтями. Мария Павловна вздохнула и закрыла дверь. «Надо что-то делать, — мрачно думала Кристина, погружаясь в горячую пенистую воду. — Я хамею с каждым днем, остановиться не могу, но если буду молча терпеть да сдерживаться — сдохну. Черт, нужно быть ангелом, чтобы выносить рядом эту лицемерку! Ведь не любила отца, пилила только вечно. А сейчас — прямо образец вдовьей скорби и смирения. Зануда!»

В прихожей стояла одетая Мария Павловна.

— С легким паром! Я заварила свежий чай. В хлебнице — бублики, на столе — конфеты.

— Спасибо. Ты далеко?

— Заскочу к Людмиле Ивановне, потом на работу. Буду сегодня поздно, не жди, ужинай без меня — она чмокнула распаренную розовую щеку. — Отдыхай, милая, тебе никто мешать не будет. Пока! — и вышла за порог.

Девушка вздохнула. Мать по-своему ее любит, а какой была женой — судить мужу, не дочери. Не дело детей — родителей судить. Этот суд слишком субъективен, чтобы быть справедливым.

У телефона белел листок, вырванный из блокнота, рядом с цифрами четко: Кирилл. Она задумалась: Кириллов в знакомых не числилось. Налила из заварочного чайника крепкий душистый чай, хрустнула бубликом и со спокойной совестью принялась наслаждаться бездельем. Над ухом уютно бубнило радио, за окном падал пушистый снег, в квартире — покой и тепло. «Может, это счастье? — философски размышляла новоявленная сибаритка. — Когда никто не напрягает, ничто не беспокоит, не заставляет суетиться. Кто сказал, что праздность — ложе сатаны? Видно, тот умник не вкалывал, как проклятый, — балдел у окошка и придумывал идиотские афоризмы. А трудоголик отдыхом силен, — вывела формулу рабочая лошадка. И безжалостно подвела черту. — Все остальное — бред и химера!» Но полностью расслабиться не удавалось: мешало имя на листке. Незнакомое «Кирилл» царапало память и требовало позвонить. В конце концов, беспамятная не выдержала.

— Старший следователь Жигунов слушает, — ошарашил чужой голос.

«Мама дорогая, — бросила трубку, будто змею, — во что я вляпалась?» Чай пить расхотелось. Она вымыла чашку и поплелась в свою комнату — вникать в науку. Однако умные слова в голову не спешили — прыгали перед глазами, корчили рожи и мешали сосредоточиться, не вооруженные смыслом, но опасные для репутации зачетки. «Черт, — долбанула рукой печатную шелупонь, — это же хмырь, у которого моя сережка, точно! Я должна была с ним встретиться в тот вечер, когда умер отец». Она снова взялась накручивать телефонный диск.

— Старший следователь Жигунов слушает.

— Добрый день! Можно Кирилла?

— Слушаю вас.

— Это Кристина. Вы просили позвонить.

— Да, конечно! Ваша сережка, Кристина, оттягивает мне руку и камнем лежит на душе, — шутливо пожаловался грозный страж. Он с такой радостью и удовольствием произносил ее имя, что владелица загордилась.

— Хорошо, — не знамо что важно подтвердила она. — Когда я могу ее получить?

— Да хоть сегодня! Вечером вам удобно? Часов в семь?

— Хорошо.

Договорились встретиться там же: метро «Маяковская», центр зала.

Она уныло бродила по центровой диагонали, от пролета к пролету, тыкаясь в колонны. Старший следователь запаздывал, наверное, ловил бандитов. А вот воспоминания себя ждать не заставили, нахлынули со страшной силой и сдавливали сердце недавней бедой. Ступени того же эскалатора, официантка с птичьим носом, пакет с нелепым скотчем, рыжий мех на полу. И страшный крик… Господи, да если б знала, что в последний раз — простила все! Сама просила бы прощенья — за непонимание и глупую обиду, за детский эгоизм, за собственную примитивную ревность. Тогда она не хотела видеть отца, теперь он сам никогда не покажется. Сеяла нетерпимость — пожинает наказание. Потому что жить с этим чувством вины невозможно, а как освободиться — никто не подскажет.

— Добрый вечер, Кристина! Извините, что опоздал, — ей расплывался во весь рот тот, кто пытал четыре года назад, когда выпала из окна бывшая каскадерша. И уже успел стать старшим.

— Здравствуйте, не стоит извиняться. Я понимаю, что вас задержали дела.

— Спасибо, может, поднимемся? Выпьем по чашке кофе? Честно говоря, у меня после завтрака — ни маковой росинки во рту.

— Простите, я очень спешу, дел много, — достаточно вежливо, но твердо отказалась Кристина. С какой стати тратить время на этого сыщика? Сережку сыскал — и спасибо, а всякое излишество портит впечатление. Остаются, правда, без ответа кое-какие вопросы, но здесь важнее результат, процесс обойдется. Она нацепила улыбку и ласково спросила. — Могу я получить свою сережку?

— Да, конечно, — с явным сожалением полез в карман Жигунов. — И как девушки умудряются носить такое в ушах? Это же настоящее орудие убийства! Я даже палец вашей сережкой проколол, — весело признался он, протягивая коробочку. — Вот, возвращаю в целости и сохранности. Не теряйте, я не всегда под рукой.

— Спасибо! — искренне поблагодарила Кристина. И не удержалась от любопытства. — А все-таки, где вы ее нашли?

— Никакой тайны! Она валялась на полу, в баре телецентра, где вы пили кофе, — охотно пояснил Кирилл. — Тогда еще парень уронил колбасу в вашу чашку, припоминаете?

В памяти всплыл самоуверенный хлыщ в модном костюме, рассыпанные по полу вещи из сумки и недовольное лицо Ордынцева.

— Господи, так это были вы! А что у нас тогда делали? Допрашивали кого или устраивали засаду на бандитов?

— Нет, меня пригласили в «Человек и закон», — развеселился сыщик. — Послушайте, Кристина, выпейте со мной кофейку, а? И я вам все подробно расскажу. Больше получаса не займу, обещаю.

На нее весело смотрел приятный парень, который вернул отцовский подарок. Не хам, явно не дурак, не поленился дозвониться, купить футляр для одной сережки и приволочься сюда после работы. Усталый, голодный, неизвестно от чего оторванный. «Вот и пусть топает к себе наворачивать котлеты с борщом! Кофе — для сытых и довольных, оголодавшим работягам надо тянуться к дому», — вынесла беспощадный приговор голодному сытая, открывая рот для отказа. И клацнула зубами.

Прямо на них шел Евгений Александрович. Пустой, чужой, равнодушный взгляд — так смотрит контролер на пассажира, или врач на покойника, слон на моську, да мало ли! Когда нет эмоций, а живой интерес подменяет холодное любопытство — только так и смотрят. Рядом вышагивала длинноногая красотка в роскошной шубе и что-то сердито выговаривала знаменитости. Потом вдруг расхохоталась и по-хозяйски чмокнула его в щеку.

— Пойдемте пить ваш кофе, — презрительно усмехнулась счастливой паре одиночка. — Только не в кафе рядом с метро. У меня там недавно умер отец, — неизвестно зачем доложилась постороннему человеку. И проглотила ком в горле. — Пойдемте, здесь душно.

— Примите мои соболезнования, — посочувствовал Жигунов. — Вам нехорошо, Кристина? Вы побледнели, — заволновался сыщик.

— Все нормально. — ласково улыбнулась она, взяла обласканного под руку и уверенно повела к эскалатору — мимо щебечущей куклы и ее гривастого спутника.

Они выпили кофе, вина, съели по дрянному эскалопу. У всего был один вкус — полынный. Где-то играла музыка, что-то бубнил ненужный Кирилл, а перед глазами самодовольно вышагивала холеная собственница. «Идиотка, идеалистка проклятая, дура наивная! — кляла себя Кристина под унылый бубнеж. — Сотворила кумира и молишься на него, как дикарь на идола. А он просто бездушный деревянный истукан, врун и похотливый кот, старый и потрепанный!» Вспомнились его губы и ласковые руки, глаза, прерывистый шепот и благодарность сильного тела. Разве можно такое сыграть? Каким циничным должен быть ум, способный так дурить мозги другому? И чем думала она сама, приписывая фальшивому, чужому человеку сходство с родным отцом?

— Кристина, вы не слушаете? — долетело до уха издалека.

— Я слушаю очень внимательно.

— Неужели? — улыбнулся Кирилл. — А мне показалось, нет. Вас явно что-то беспокоит, я ничем не могу помочь?

— У меня все отлично, кроме того, что завтра рано вставать, а сейчас, наверное, уже поздно, — она посмотрела на часы. — Боже мой, без десяти двенадцать!

— Простите меня. Я, конечно, эгоист, как и все мужики, думаю только о себе. — довольный тон никак не походил на виноватый. — Но в оправдание могу сказать, что не знаю ни одного, кто бы рядом с вами оставался альтруистом. Не волнуйтесь, пожалуйста. На машине до вашего дома доедем за пятнадцать минут.

— А вы знаете, где мой дом?

Старший следователь только улыбнулся наивному вопросу.

— Спасибо за сережку, — Кристина открыла дверцу «Жигулей». — Всего хорошего!

— Вам спасибо.

— А мне-то за что?

— За вечер и за мужество, с которым меня терпели.

— А у вас здоровое чувство юмора, — похвалила законника гражданка. — Спокойной ночи!

— Я провожу вас до двери.

— Это ни к чему. Смерти бояться, так и на свете не жить. А у нас здесь место тихое: не то, что бандитов — ментов не найти. Извините, — смутилась она, сообразив, кому говорит.

— Кто легко верит, легко и пропадает, — серьезно возразил сыщик.

— Я не пропаду, пока! — и хлопнула дверцей с другой стороны.

В подъезде никого, тихо, горит свет. Почтовые ящики с замочками, у порога коврик, постеленный дворничихой Людой, стены без росписи и не загаженный пол. Дом кооперативный, за метры народ платил свои кровные, поэтому чистоту и порядок здесь ценили.

Лифт не работал. Потыкав несколько раз кнопку, Кристина чертыхнулась и двинула по лестнице вверх. С каждым пролетом страх уходил, и на пятом девушка остановилась передохнуть. Сама собой рука потянулась к бархатной черной коробочке в сумке. «Какой же молодец этот Кирилл Жигунов! — погладила пальцем золотой листок. — Все-таки…

— Тихо, кисуля, — раздался сбоку хриплый голос, и что-то острое воткнулось в бок. — Не вопить, не то пришью, как мама пуговицу.

Коробочка юркнула в карман, ноги приросли к цементному полу — туда же бухнуло и сердце, во рту появилась горечь, в желудке — тошнота. «Господи, да откуда он взялся?! Никого же не было, ни души!» Мысли лихорадочно скакали, не зная, на чем остановиться: бежать, звать на помощь или застыть послушным столбом?

— Умница, хорошая девочка. Дай-ка сумочку, чтобы хилять не тяжело. — вкрадчиво хрипел сзади невидимый ублюдок.

Она послушно отдала сумку.

— Кошелек пустой, там только мелочь и проездной.

— Не гони пургу, кисуля! — этот смешок морозил кровь. — Такая, как ты, не бывает без табаку.

— Что вам нужно? — вопрос, конечно, идиотский, но растягивает время.

— Щас узнаешь, пошли. И без фокусов, — дохнул вонью хрипатый, — иначе мама дочку не увидит.

— Куда — пошли? — голова звенела пустотой, ноги подкашивались, и Кристина схватилась за перила.

— Наверх, кисуля. — квакнул в ухо хриплый. — Послушаешь дядю — останешься жить.

Она еле сдерживалась, чтобы не завыть от ужаса и не треснуть себя по тупой башке. «Какого черта стала в позу? Была бы сейчас дома, в теплой постели — и горя не знала. Идиотка самонадеянная!» Как ни странно, но злость вернула силы и прочистила мозги. А возвращенная на место голова выдала четкую команду: пока будь послушной.

Поднялись на последний этаж. Знакомая дверь — коричневый дерматин набивал отец, истертая пальцами кнопка звонка, в нижнем левом углу паутина с дохлой мухой. Кристина напряглась.

— Не рыпайся, киса! — перед глазами сверкнуло лезвие ножа. — Я не шучу. Топай ножками дальше.

— Дальше — чердак.

— А нам как раз туда, — ухмыльнулся хрипатый и показал, наконец, свою рожу. Мясистую, угреватую, с металлическими коронками и длинным хрящеватым носом — серую и морщинистую, точно использованная туалетная бумага. — Пойдем, крошка, порезвимся.

— Чердак закрыт, — злорадно доложила «крошка».

— Не твоя забота! — ощерился выродок и чем-то ткнул в замочную щель. Большой навесной замок звякнул, тяжелая дверь открылась. — Прошу, мадам! — она резко развернулась и наткнулась на нож. — Без фокусов, кисуля!

…Насиловал молча, остервенело, гнилью дыша в лицо. Любимый рыжий мех елозил по доскам, собирая мусор, рядом прошмыгнула крыса, девушка чуть не закричала от омерзения. И вспомнила, наконец, чья она дочь. Рука легко скользнула в карман, пальцы нащупали коробочку — острый стерженек больно уколол ладонь, но отцовский подарок давал надежду, что этот кошмар сейчас закончится. Через несколько секунд хрипатый урод застонал и содрогнулся.

— Вот и умница! — похвалил он, тяжело дыша. — Щас передохнем и по-новой. А ты — сладкая, не оторваться, — плотоядно хохотнул в лицо.

Ворот черной куртки распахнулся, обнажив шею с набухшими венами. Дочка улыбнулась хирургу-отцу, протянула руку к жадно пульсирующей толстой артерии и с силой полоснула золотым стерженьком по дряблой коже…

Ее рвало больше часа. До судорог, до желчи, до боли. Еще час стояла под горячим душем, с ожесточением намыливая лицо и скользкое тело, покрытое гусиной кожей. И никак не могла согреться: колотил озноб, а розовая вода, стекая в дырку, не бледнела — темнела и вызывала новые спазмы в желудке.

Она убила другого, чтобы выжить самой. Это надо понять, твердо усвоить и зарубить на носу: никаких эмоций, соплей, рефлексии. Дело сделано — и слава Богу. Да еще золотому листку, посланному с того света на помощь. Все случилось просто и очень быстро. Легко.

Она бессильно сползла по кафельной стене на дно ванны. По мыльному лицу текла солоновато-пресная вода…

А утром разбудил осторожный стук в дверь.

— Просыпайся, детка, уже восемь часов.

— Ага, — сонно пробормотала соня. И вдруг вспомнила все — сна как не бывало.

Утреннюю тишину разорвал длинный звонок. Мария Павловна вышла в прихожую, минут пять оттуда доносились неясные голоса. Потом открылась дверь, и на пороге появилась перепуганная мать.

— Какой кошмар, доча! — на Кристину смотрели полные ужаса глаза.

— Что случилось?

— В нашем доме — убийство. На чердаке нашли труп мужчины. Весь в крови, с перерезанным горлом. Обнаружила его Люда, утром мыла лестницу и увидела чердак открытым. Милиция допрашивает жильцов, только что были у Вики. Доченька, ты вчера вечером дома была?

— Конечно.

— Слава богу! — с облегчением вздохнула Мария Павловна. — Не приведи Господь встретиться с убийцей в подъезде.

Утреннее объяснение со следователем много времени не заняло: никого не видела, ничего не слышала, зубрила английский, потом крепко спала. А Мария Павловна вернулась домой рано утром, тихонько вымыла руки и проскользнула в кухню, чтобы дочь не разбудить.

— Раньше я всегда после работы принимала ванну. В больнице ведь запах своеобразный, сами знаете. Пропитаешься за дежурство насквозь, без мыла с мочалкой никак не обойтись. Но после смерти мужа сердце стало подводить, нельзя в горячей воде больше трех минут находиться, — добросовестно давала показания вдова. — А когда принимаешь душ, вода очень шумит. Днем-то, конечно, ничего, но рано утром или ночью каждый звук, как эхо в туннеле, это очень неудобно, можно разбудить других. Поэтому я просто решила попить чаю, не ложиться, все равно через час будить дочь. Только заварила — соседка позвонила в дверь и сказала, что у нас на чердаке нашли труп. Понимаете?

— Да, конечно, — заверил следователь.

«Рыжий, а терпеливый!» — восхитилась Кристина и решила его наградить.

— Ночью вроде был какой-то шум наверху, — припомнила она, — но я любопытством не страдаю. На каждый шорох вскакивать — сна не видать.

— А время не можете назвать? — оживился сыщик.

— Если бы выходила в туалет, могла, — смущенно пояснила девушка, — но нужды не было, — и окончательно смешалась, вынужденная посвящать чужого мужчину в интимные подробности.

— Если что вспомните, позвоните, — протянул милиционер листок с нацарапанным телефоном.

— Конечно, конечно! — дружно закивала пара голов.

А через неделю снова позвонил старший следователь Жигунов. На этот раз трубку сняла Кристина.

— Добрый вечер, это Кирилл. Мы можем встретиться? Надо поговорить. Вы завтра вечером свободны?

«Какого черта? — подумала Кристина. А вслух сказала.

— Разговор длинный?

— Как получится.

Что-то в его голосе не понравилось, и абонент решил не кочевряжиться.

— Это зависит от вас? — шутливо спросила.

— От вас.

К горлу подступила тошнота.

— Ну что ж, если только от меня, тогда согласна. Когда и где?

— Метро «Октябрьская», радиальная, центр зала, семь часов. Устроит?

— Вполне.

Предстоящее свидание не радовало — настораживало, а официальный тон совсем не вязался с прежней милой улыбкой. Но анализом заниматься не хотелось. Увидятся — все объяснится. Как любил говорить отец, либо стану я полковник, либо буду я покойник.

Жигунов пришел первым, приветливо поздоровался и предложил перекусить.

— Мы рабочие люди, Кристина, нам нужны калории. Не знаю, как вы, а я весь день только на чаях. Ни плошки, ни крошки, — пошутил он.

— Чего не скажешь обо мне, — улыбнулась телевизионщица. — Вы же были в Останкино, знаете, как у нас кормят.

— Да уж, — завистливо вздохнул оголодавший сыщик, — балуют вас там.

За ужином беспечно болтали. О кино, о детективах, о ее работе, о погоде, о природе. Общаться с Кириллом оказалось легко и весело, при других обстоятельствах этот Жигунов мог бы вызвать другие эмоции. Но иногда Кристина случайно натыкалась на внимательный взгляд, от которого холодело в желудке и противно потели пальцы.

— А вы знаете, меня перевели в другое отделение, — вдруг доложился старший следователь, — и дали отдел.

— Серьезно? Поздравляю!

— Спасибо, — он помолчал. — Но я сразу же напоролся на висяк.

— Простите?

— В моем отделе проходит дело об убийстве. Дело — дрянь, улик никаких, зацепиться не за что. Скорее всего, так и останется нераскрытым. Вот это и есть висяк.

— А что за дело? — небрежно спросила она и подавила тошноту.

— Убитый был, конечно, мразь, — Жигунов уткнулся носом в чашку, как будто гадал на кофейной гуще, — уголовник, выпущенный из тюрьмы за пару дней до того, как стал трупом. Список «подвигов» за ним приличный. Но смерть насильственная, приходится работать. Убийство произошло в доме, где вы живете, в вашем подъезде, — она молча слушала, сцепив на коленях руки. Отчаянно хотелось курить, но дрожащие пальцы могли выдать, и бедолага терпела. — Вам ничего об этом не известно, Кристина?

«Известно! — захотелось вдруг крикнуть хитрой, самодовольной ищейке. — А тебе известно, каково это, когда в тебя тычется грязный, мерзкий член, а в лицо дышит вонью гнилой урод и угрожает ножом? Когда тебя трахают над собственной квартирой, на досках с торчащими гвоздями, среди мусора и крыс?! Когда рушится разом весь мир, а ты не имеешь права даже пальцем шевельнуть, чтобы защитить себя, потому что все эти гребаные менты служат не человеку — закону! Лицемерному, подлому и бандитскому».

— Известно, его убили на чердаке. К нам приходил милиционер.

— Перед убийством у жертвы был половой акт. Думаю, это было насилие. Честно говоря, таких выродков не жалко. У меня сестра, ей семнадцать. И я своими руками убью любого, кто с ней такое сотворит. А вы?

— Что — я?

— Вы могли бы убить насильника?

Она допила свой кофе. Вытащила сигарету, закурила. Страх улетучился. Осталась только злоба, которая оказалась верной союзницей. Девушка положила на стол маленькие изящные руки с тонкими длинными пальцами, на узком запястье серебрился браслет.

— Этими руками?

— Вы не ответили на мой вопрос, Кристина.

— Человека убить не могла бы никогда, — твердо ответила она, ударив первое слово.

Старший следователь жестом показал официанту, что хочет расплатиться.

Прошло два месяца. Работа над фильмом подходила к концу. Ордынцев кофе со своим ассистентом не пил, не задавал вопросов, ничем не выделял среди других. Вел себя ровно и спокойно — безразлично. Казалось, та ночь приснилась. Кристина поставила на нем крест, решив, что все к лучшему. Служебные романы хороши только в кино, в жизни — это обуза работе. Но возникла другая проблема: приступы беспричинной тошноты и нарушение цикла. «Это нервы, — уверяла себя бедняжка, склоняясь над раковиной, — я перенервничала, переутомилась. Ничего страшного, пройдет». Не проходило, и она позвонила Катковой.

— Любаня, у тебя нет знакомого гинеколога?

— А в чем проблема?

— Правый бок колет, надо бы провериться.

— А почему не в районную?

— По кочану, — отшутилась подружка, — времени нет на безумные очереди.

— Есть классная тетка, — успокоила Любочка, — надежная и проверенная на личном опыте. Но сама понимаешь: бесплатный сыр только в мышеловке.

— Хорошо, телефон дашь?

— Легко! — ответила Каток.

Инна Викторовна жила в сталинском доме на Соколе. Дверь открыла моложавая симпатичная женщина и, приветливо улыбаясь, пропустила в квартиру.

— Проходите, раздевайтесь, надевайте тапочки. Я сейчас, — показала на боковую дверь и исчезла в ванной, откуда сразу же послышался шум воды.

Осмотр и беседа заняли не больше десяти минут. Дело ясное, о чем говорить!

— Вы беременны, милочка, — сообщила врачиха. — Будем рожать? Или как?

— Или как, — пробормотала «милочка».

Глава 7

Вот и все! У нее никогда не будет детей. Чистили часть — загадили целое. Убиваться из-за этого не стала, стиснула зубы и продолжала жить. Дни летели за днями, и каждый, как белка в колесе. Спихнула сессию, сдали картину.

— Куда отправишься в отпуск? — спросила Хлопушина, надкусив «корзиночку».

— На диван, — усмехнулась Кристина.

— С кем?

— С ленью.

— Девушке положено валяться на диване с именем существительным мужского рода, одушевленным, — назидательно заметила Ольга, — а не развивать в себе безделье. Лень — это зов старости.

Ответить достойно «наставнице» не успела.

— Не помешаю? — у столика проявился Ордынцев, в одной руке он держал полный стакан кофе, в другой — тарелку с жалким бутербродом: яйцо под майонезом.

— Евгений Саныч, — расцвела второй режиссер, — нет, конечно!

— Как жизнь?

— Отлично, обсуждаем, отпуск Кристины.

— И к чему пришли? — улыбнулся режиссер, устраиваясь за столиком.

— Может, поедем в Сочи, — пожала плечами отпускница.

— С Марией Павловной? — надо же, помнит, как зовут.

— Нет.

Ольга посмотрела на часы.

— Черт, совсем забыла: мне же должны сейчас звонить. Извините, мои дорогие, я вас покидаю.

— А о банкете не забыла? — поддел Ордынцев.

— Ни за что! — вспорхнула Хлопушина со стула. — До завтра, — и ускакала по мифическим делам.

Кристина сделала крупный глоток: оставлять чай жалко, пить горячо, а сидеть с каменным лицом противно и глупо.

— Побереги желудок, — посоветовал Ордынцев и тщательно помешал ложечкой кофе в стакане. — Собираешься отдыхать с приятелем? — она промолчала. — У тебя неплохой вкус, — сдержанно похвалил Евгений Александрович.

— Что вы имеете в виду?

— Твоего друга. Очень приятный молодой человек.

Кристина вспомнила встречу в метро.

— Да. Не хуже вашей спутницы.

Режиссер довольно ухмыльнулся.

— Послушай, я бы хотел тебя кое с кем познакомить.

— Зачем?

— Думаю, знакомство тебе пригодится.

— А я не люблю, когда думают за меня.

— Это похвально, — одобрительно кивнул Евгений Александрович. — Только жить надо так, чтобы не друзья становились врагами, а твои враги превращались в друзей.

— У меня нет врагов.

— Как говорил Шекспир, «заносчивость — не прочный материал».

— На классиков ссылаться — ума не надо! Время да звон монет в кармане всегда помогут отыскать пример на каждый случай жизни.

Ордынцев от души расхохотался.

— Ну что ж, неплохо! Не совсем четко сформулирована мысль, но этот недостаток вполне компенсируется быстротой реакции, — потом посерьезнел и добавил. — Это правда, щеголять цитатами легко, когда есть хорошая библиотека. Читай себе да на ус наматывай. Но вот насчет ума ты погорячилась, потому что только к мудрому сердцу найдут дорогу мудрые мысли. Ты еще, конечно, молода, но чем раньше это поймешь, тем меньше будешь горя знать.

— Горю на годы плевать, — не выдержала Кристина, — а за урок спасибо. С вами, вообще, очень поучительно беседовать, — мимо сновал народ, за спиной бубнили чужие голоса, на Ордынцева глазели — открыто и исподтишка. Быть придатком знаменитости оказалось скучно, глупо, унизительно. — Можно я пойду? У меня еще дел очень много, — она поднялась из-за стола. — Приятного аппетита, Евгений Александрович!

— Сядь! — резко приказал тот. От неожиданности помощница плюхнулась на стул. — И остынь. Учить жизни не собираюсь, и хоть вправить тебе мозги не грех, заниматься этим не стану. Просто ставлю в известность: завтра, в девятнадцать часов ты должна быть у выхода метро «Октябрьская», радиальная, там и подхвачу. Будет деловая встреча, мне понадобится твое присутствие. Ты ведь, кажется, мой ассистент? — режиссер знал, на что бить: в работе Окалина была безотказна.

— Хорошо, — послушно согласилась ассреж, — до завтра, — и снова поднялась, уверенная, что теперь-то ее никто не дернет за рукав.

Ордынцев молча кивнул и надкусил скукоженный от ожидания бутерброд.

Погода была великолепная. Легкий летний дождик прибил пыль, омыл листву. Воздух очистился и, захмелев от озона, скинул с себя дневной жар, как работяга — осточертевшую робу. Народ распихал зонты по сумкам и, довольный, разбегался после работы кто куда. Она потопталась у выхода пятнадцать минут и со спокойной совестью собралась присоединиться к домоседам. Идти было некуда, видеть никого не хотелось. Последнее время Кристина все чаще торчала дома: занималась уборкой, валялась на диване с книжкой и даже повадилась готовить обеды. Мать такой метаморфозе поначалу была несказанно рада, потом радость поутихла, а скоро и вовсе сошла на нет. Мария Павловна все чаще стала намекать, что принца дома не найти. Другого зятя она, конечно, для себя не мыслила.

— Ты с меня пример не бери, — втолковывала дочери мать редкими вечерами, сводившими их вместе. — Я всю жизнь страдала заниженной самооценкой, оттого и не жила — прозябала. Конечно, были и у меня свои радости, — спохватилась «неудачница», наткнувшись на дочкин взгляд, — семья, например. Ты же знаешь, как я любила твоего отца. Но семья не всегда делает женщину счастливой, иначе тогда откуда столько унылых лиц? Обрати внимание: чем больше хозяйственная сумка, тем менее привлекательна женщина. А с чего быть красавицей? Когда голова забита, как протянуть от зарплаты до зарплаты, где достать и чем накормить — не до красоты. Нет, детка, нужно пробиваться наверх, всеми силами, если потребуется, и по головам. Жаль только, поумнела я слишком поздно.

— Лучше поздно, чем никогда, — равнодушно добавлял огрызок семьи.

— А ты молодая, красивая, умная, — не слушая, продолжала Мария Павловна, — грех не воспользоваться этим.

Вдова с шестимесячным стажем изменилась: стала пользоваться косметикой, модно стриглась и повадилась хаживать по театрам. Дочь эти перемены не трогали, а материнские попытки учить жизни вызывали скуку. Кристина научилась глохнуть по заказу, и с кротким видом пропускать весь этот бред мимо ушей. Сегодня у Марии Павловны был очередной культпоход.

Девушка посмотрела на часы: двадцать минут восьмого. Все! Пора двигать домой, и наслаждаться покоем, Чейзом и чайком. Она развернулась на девяносто градусов.

— Торопиться не надо, — остановил насмешливый голос, — спешка хороша при ловле блох, — рядом невесть откуда возник Ордынцев. С какой стороны подкрался — не понять, выпрыгнул, как черт из табакерки. Беззаботный, довольный, в светлом костюме, темно-коричневой, с распахнутым воротом рубашке и бежевых замшевых туфлях. На смеющемся лице ни тени раскаяния за опоздание. — Извини, застряли в пробке. Пошли! — и показал спину, как всегда уверенный, что за ним последуют. Последовала.

Переднее сиденье режиссерской «Волги» было занято молодой блондинкой в темных очках. «Переводчица», — решила Кристина, устраиваясь сзади. Ходили слухи, что Ордынцева приглашали немцы снимать какой-то совместный фильм.

— Добрый вечер! — вежливо поздоровалась ассистент режиссера.

— Здравствуйте! — отозвалась блондинка, не поворачивая головы.

— Не попасть бы снова в пробку, — пробормотал Евгений Александрович, выжимая сцепление.

Задняя пассажирка тупо пялилась в затылок передней: где-то мелькал уже перед ней и этот белесый хвост с бантом, и бриллианты в ушах, и гусиная шея. «Мы раньше встречались, — все больше убеждалась задняя, — только где?» Но память скрытничала, а пытать ее особой нужды не было и, промаявшись пару минут, Кристина рассталась с надменным затылком.

Проскочили центр, выехали на окраину, покатили по Рязанскому шоссе. Негромко наигрывал джаз на кассете, двое впереди изредка перебрасывались короткими фразами, из которых было ясно, что ничего не ясно, а на заднем сидении лениво боролась с дремой третья. Наконец, машина остановилась.

— Приехали! — вырвал из дремы энергичный голос.

Кристина открыла глаза. Рубленая изба с затейливым порожком, ухоженный газон и розовые кусты, елки на пару с березками, музыка из-за круглых отшлифованных бревен — скорее здесь развлекаются, чем обсуждают важные дела. К ним подбежал шустрый малый и радостно зачастил.

— Добро пожаловать, Евгений Саныч! Не волнуйтесь, пожалуйста, припаркую вашу волжаночку как положено. Извините, в прошлый раз неувязка вышла.

— Что, Василий, и на старуху случилась проруха? — добродушно пророкотал Ордынцев.

Кристина слушала бессвязную галиматью и ничего не понимала. Куда ее привезли? Зачем? И кого она должна ублажать? Девица впереди открыла дверцу, вышла, лениво потянулась и застыла к избушке передом, к Кристине задом.

— А ты что же? Так и будешь сидеть с опрокинутым лицом? Я ведь сказал: приехали, — соизволил вспомнить режиссер о своем ассистенте.

— Евгений Александрович, — постаралась та придать голосу твердость, — вы уверены, что мое присутствие необходимо?

— Подвергаешь сомнениям мои умственные способности? Так я тебе отвечу: умен не тот, кто знает много, а тот, чьи знания полезны, — и весело добавил. — А старших слушать младшие должны беспрекословно. Выпрыгивай на волю!

Выпрыгнула, кто же в этой ситуации осмелится перечить?

— Ой! — от нечаянного толчка в спину блондинка резко развернулась.

— Простите, — пробормотала «слониха».

Приехали! И та, что прибыла первой, действительно встречалась раньше: в метро, когда по-хозяйски целовала Ордынцева. Не парковать бы нерадивому Васе режиссерскую волжанку, а отбуксировать в глухой лесок ассистента, подальше от голого короля и его жеманной фаворитки. Кристину распирала злость: и кой черт сюда затесалась? Фальшивить, притворяться или, может, обслуживать знать?

— Уже познакомились? — как ни в чем не бывало спросил Ордынцев.

— Не успели, — мило улыбнулась девица, — тебя ждем, — в темных глазах застыли льдинки, только слепой мог бы их не заметить.

— Вот и славно, — обрадовался «король», — пошли, девочки! — и, обняв обеих за плечи, повел к резному крыльцу. Ну чисто царь Дадон со своей шамаханской царицей и курицей, косящей под петуха.

Конечно, это был ресторан. С официантами, ряженными под половых, белоснежными скатерками, дымящимися горшочками на подносах, запотевшими графинчиками и кувшинами на столах, за которыми подкреплялись немногочисленные посетители. Место критически настроенной гостье не понравилось: кич с претензией на ностальгию по кабацкой Руси. Едва вошли, перед носом тут же проявился очередной малый лет сорока.

— Добрый вечер! — приветствовал почтительно.

— Надеюсь, что так и будет, — пошутил Ордынцев. — Здравствуй, Иван! Что-то у вас сегодня народу многовато.

— Так ведь пятница, Евгений Александрович! Слава Богу, есть еще на Москве-матушке, кто понимает в жизни толк, — разглагольствовал знаток, подводя гостей к столику у окна. — Прошу, устраивайтесь.

Устроились уютно: два голубка напротив белой вороны. Подпоясанный малый в косоворотке и сапогах принес меню. Вокруг звякали, чокались, жевали, переговаривались и посмеивались. А у нее звенело в ушах, скакали буквы перед глазами, и кто-то дергал за язык, готовый выпустить на волю много всяких разных слов.

— Евгений Александрович, — вежливо обратилась ассистент к режиссеру, — вы говорили, встреча будет деловой?

— Да, конечно. — невозмутимо подтвердил тот, не отрывая глаз от страниц в полиэтилене.

— Кого-то ждем еще?

— Нет. Ты что-нибудь выбрала?

— Да.

— А ты, милая? — склонился к белобрысой.

— Я тоже.

— Отлично!

Из воздуха выткалась косоворотка и приняла заказ. Кристина со злорадным удовольствием зачитала какую-то тарабарщину с бешеной ценой напротив, большей не приметила, а то бы озвучила и ту.

— Ну, что ж, — довольный Ордынцев извлек из внутреннего кармана трубку и кожаный мешочек, потянул за тесемки, зачерпнул трубкой, точно ковшом, душистую труху, не спеша притоптал мизинцем, еще зачерпнул и снова притоптал, чиркнул спичкой, коротко пыхнул пару раз, потом с наслаждением затянулся и, наконец, продолжил, — как говорил Козьма Прутков, отыщи всему начало, и ты многое поймешь. Начнем со знакомства, — обнял белобрысую за плечи, другой достался только взгляд, в котором не пойми что. — Это Елена Евгеньевна Ордынцева, моя дочь. — в голосе звучала гордость. — А это, — плавный жест трубкой в сторону обалдевшей «вороны», — Кристина Дмитриевна Окалина, девушка с характером и неплохой перспективой, как мне кажется. — теперь его тон не выдавал никаких эмоций, разве что легкую насмешку.

— Очень приятно, — ошалело пробормотала «перспектива».

— И мне, — улыбнулась режиссерская дочка. — Папа говорил, вы учитесь на журфаке?

— Да.

— Завидую! А мне пришлось трубить в архитектурном, я просто чудом залетела в Останкино.

— Алена трудится в литдраме, — объявил Ордынцев, — и верит в свою счастливую звезду.

— Жизнь, папка, коротка, а потому надежда всегда близко.

— Ох, милая, надежда — это всего лишь сладкое несчастье. Есть много любителей сладкого. Неудачники, например, смакуют надежду. Я бы не желал тебе становиться подобной лакомкой.

— Не занудничай, а? Ты такой классный, когда забываешь о роли отца.

Кристина слушала веселый треп и удивлялась собственной слепоте: как можно было принять их за любовников? Ведь эти двое так похожи! Глаза, овал лица, улыбка, рост — будто из одной плахи вытесаны. Чем же выветрило ее мозги — глупостью, самолюбием, ревностью? Хорошо еще, хватило ума скрывать свои мысли. Однако совесть мучила сбитую с панталыку недолго, куснула пару раз и затихла. Известно же: когда есть раскаяние, ошибка не вредит, даже идет на пользу.

Приперся с подносом официант и засуетился у столика. Кристина полезла в сумку за сигаретами.

— А можно мне? — попросила Елена.

— Алена! — одернул ее Ордынцев. — Ты когда успела стать попрошайкой? К тому же, девушке курить вредно.

— Минздрав предупреждает всех, независимо от возраста и пола, — беспечно отмахнулась «попрошайка», протягивая руку к чужой пачке. — Это мои любимые. А тебя просить о таком подарке — что в дырявый мешок пихаться.

Белобрысый хвостик все больше нравился Кристине. Режиссерская дочка оказалась не глупа, без апломба, с юморком. Несмотря на бриллианты и звездного папу, были в этой Алене детская непосредственность и чистота. Кристина Дмитриевна вдруг ощутила себя опытной, бывалой, уставшей от жизни теткой. «А ведь между нами разница года два, максимум три, — невесело подумала «бывалая», — и даже не в мою пользу».

— Выпьем, девочки, за знакомство! — поднял бокал Ордынцев. — Давайте лучше находить начало, чем начинать сначала. За вас! — он посмотрел на своего ассистента, и впервые за последние месяцы в его глазах кроме холодной насмешки промелькнуло что-то еще, от чего вдруг стало не по себе.

Выпили за знакомство, потом за доверие, вспомнили Останкино, куда, как в Рим, ведут все дороги, разумеется, только те, по которым шагают таланты. Евгений Александрович был неузнаваем. Он поражал сегодня всем: роскошным костюмом, беспечностью, молодостью, озорством. Словно выскочил на волю задиристый мальчишка, дал под зад именитому мэтру, вышиб из него всю важность и проулюлюкал вслед удравшим годам. Такого Ордынцева Кристина еще не знала. Неудивительно, что перед ним млеет слабый пол.

— А теперь приступим к делу. Есть интересное предложение, — прежний Ордынцев уставился на Елену.

— Меня зовут в редакцию информации, — сообщила та.

— Поздравляю.

— Спасибо, я отказалась. У нас скоро будет новая программа, возможно, я стану ведущей. Мне это кажется интереснее и перспективнее.

«Мы живем на разных планетах, — подумала Кристина, — никогда нам не понять друг друга. Чтобы удержаться на побегушках в «Экране, я, как бык, тащу свое ярмо. И нет у меня папы, с именем которого можно всюду проскользнуть, только упрямство да вера в собственные силы. Но будь я проклята, если не добьюсь своего!»

— Так вот, — продолжала звездная дочка, — я-то отказалась, но могу предложить тебя.

— В смысле?

— В том смысле, что место редактора вакантно, — пояснил Ордынцев, — и Алена пытается объяснить, что ты можешь его занять.

— Вы серьезно?

— Вполне. Не буду вдаваться в детали, но это очень даже реально.

— Послушай, — снова вмешался Евгений Александрович, — ты заканчиваешь университет, пора задуматься о будущем. Неужели собираешься всю жизнь бегать режиссерским хвостом по съемочной площадке? Дело, конечно, хорошее, но мне кажется, это не твой потолок. В тебе есть амбиции, кураж. Почему не попробовать? Такой шанс судьба дает редко. Пойми, только глупец стыдится честолюбия, умный извлекает из него выгоду.

— Соглашайся, Кристина, — подхватила «инопланетянка». — Другого раза может и не быть, — потом замялась и выдала. — Главный редактор — папин друг.

Две пары глаз уставились на твердолобую, ожидая ответа.

— А вы уверены, что я не подведу? — вопросила та.

— У вас красивая дочка, — Кристина смотрела вслед девушке, заходившей в подъезд.

— Да.

— Вы не боитесь за нее?

— А почему я должен бояться? — машина плавно тронулась с места.

— Говорят, красота и счастье редко уживаются.

— Ты рассуждаешь, как старая бабка, — усмехнулся Ордынцев и прибавил скорость. Наступило молчание, было слышно, как шуршит асфальт под шинами колес.

— Вы даже не проводили ее до двери.

— Зачем? — водитель мчался по тихим улицам, как очумелый гонщик по ревущей трассе. О лобовое стекло ударилась ночная бабочка и размазалась жидкой кашицей.

— Время позднее, небезопасно.

— У них в подъезде консьержка, — подвел черту краткий ответ. От резкой остановки пассажирку кинуло вперед.

— Приехали?

— Кофе хочешь?

— С молоком?

— Молока нет.

— Тогда черт с ним!

— С кофе или с молоком?

— Ты же такой умный, — наконец повернулась к нему Кристина, — а вопрос задаешь идиотский.

…На Белорусской, как всегда, толпился народ. С нижней ступени эскалатора и до самого конца перед глазами маячили спины с рюкзаками, сумками и чемоданами. До банкета оставалось пять минут, пунктуальная киношница ухватилась за собственный подол и припустила наверх. Почти у финиша случилась катастрофа: застрял каблук. Проклятая шпилька не поддавалась силовому нажиму и стойко решила держаться до конца, до той вожделенной щели, куда спешила с прихваченной добычей. «Сейчас упаду, — с ужасом думала Кристина, лихорадочно дергая ногой, — в лучшем случае лишусь туфли, в худшем покалечусь». Неожиданно чья-то рука крепко схватила за щиколотку, еще одна вцепилась в подошву, и находчивая пара с силой выдернула ногу из капкана. Потрепанная качкой пассажирка враскорячку ступила на твердую почву.

— Осторожнее, девушка! — строго посоветовали из прозрачной будки. — Вечно вы, молодежь, спешите. А надо думать не ногами — головой.

— Все нормально? — спросил сзади знакомый голос. «Безголовая» оглянулась. Перед ней безмятежно улыбался сыщик по имени Кирилл. — Я не сильно прихватил вашу ногу? Синяков не останется?

— Спасибо! А синяков я не боюсь.

— Храбрая девушка! — похвалил спаситель, вышагивая рядом. — И по-прежнему не боитесь ночных подъездов?

Желудок внезапно сжало спазмом, к горлу подступила тошнота.

— А почему я должна бояться?

— Обидеть могут, — туманно пояснил сыщик, — на девушек часто нападают в подъездах. И не всегда это заканчивается благополучно. Бывает, насилуют, даже могут убить. В нашем городе полно всякой мрази. — в голосе прозвучали странные нотки.

— Типун вам на язык, какие ужасы вы пророчите.

Вместе вышли на улицу. У светофора застыли машины с обалдевшими от духоты водителями, бабульки предлагали купить цветы, весело болтала пара загорелых девчонок, мимо сновал озабоченный народ. Она повернулась к Кириллу.

— Спасибо еще раз, что спасли, но я, правда, очень спешу. — и, не удержавшись, прихвастнула. — Мы сдали картину, а я опаздываю в Дом кино.

— На премьеру?

— Нет, что вы! У нас сегодня банкет. Всего хорошего! — сверкнула на прощание улыбкой.

— И вам удачи! Будьте осторожны, Кристина, — полетело вдогонку с подтекстом.

Но та уже перебегала перекресток, выбросив из головы и ретивого сыщика, и его туманные намеки. Не она сеяла зло, и не ей пожинать раскаяние.

На ступеньках Дома кино стоял Фима и курил в одиночку.

— Привет, классно выглядишь! — одобрил оператор ассистента режиссера.

— Привет! А ты почему один?

— Талант не терпит толчеи, — ухмыльнулся Фима.

— Ага, — поддакнула Кристина, доставая сигареты, — и потому он толчется в Доме кино. Меня выдержишь рядом?

— Тебя — да, — щуплый невысокий Рудкович здорово смахивал на молодой огурец с грядки, так и хотелось схватить его и смачно захрустеть.

— А народ где?

Оператор махнул рукой на дверь.

— И Евгений Саныч?

— Так если б он был там, меня бы не было здесь, — философски заметил Фима.

«Куда же подевался? — озадачилась Кристина. — Пару часов назад, когда расставались, сказал, что едет сюда». Из дверей вышла Ольга, следом выплыла Элеонора. Редактриса давно уже хмуро поглядывала в сторону Окалиной, но та косых взглядов старалась не замечать, держалась ровно, здоровалась первой, иногда даже спрашивала о погоде.

— Здрасьте!

— Здорово! — улыбнулась Хлопушина и похвалила. — Сияешь, как медный таз у спекулянта! Ждете Евгения?

— Я — нет, — не моргнула глазом вруша, бросила в урну окурок и шагнула к двери.

— А вот и наш гений, — Элеонора подчеркнуто равнодушно щелкнула зажигалкой.

— Всем привет! — молодо взбежал по ступенькам Ордынцев. — А почему до сих пор трезвые?

— Так вас ждем, без капитана команде каюк, — просветил Фима. — Народ уже потихоньку борзеет.

— И громко кашляет, чтобы не слышать урчание пустых животов, — весело подхватила Ольга.

— Тогда идем спасать голодную команду! — рассмеялся «капитан», распахивая тяжелую дверь.

Если правда, что опьянение рождает сумасшествие, то за этим столом собрались одни безумцы. Потому как все они были пьяны: верой в успех, похвалой режиссера, предвкушением заслуженного отдыха и радостью стайера, рвущего грудью финишную ленту. Взаимные обиды, претензии, склоки остались позади, вырезались из памяти, как лишние кадры при монтаже, исчезли без намека на повтор. Все искренне любили каждого, хвалили друг друга взахлеб, скромно принимая ответную похвалу, и гордились своей работой — запойные алкоголики, хлебавшие отраву творчества.

— Станцуем? — схватила руку чужая рука.

Кристина обернулась. Пошатываясь на кривых ногах и скалясь, ее тянул к себе Николай Спицын, в народе просто Спица. Водитель съемочной группы был, пожалуй, единственным, кто выпадал из их команды. Лет тридцати пяти, приземистый, с вечной ухмылкой и недобрым прищуром. Пряталась в нем какая-то гниль, и люди интуитивно его сторонились. Шоферил он, правда, классно, мог сутками держаться за баранку, безотказно пахал за копейки и не грозил, как другие, что лучше уйдет в таксисты. Сейчас этот рыжий обрубок по-хозяйски тянул к себе Кристину.

— Спасибо, нет.

— Гнушаешься?

— Просто не хочу танцевать.

— Да? А кто ты такая, чтобы мне отказывать? С режиссерами, небось, кувыркаешься, а с шоферами и сбацать не желаешь? — Кристина опешила. Спица, как сорвался с цепи: таким агрессивным хамом он не был никогда. Одно дело — коситься угрюмо, другое — харкать злобой в лицо. — Ну, — дернул он снова за руку, — пошли!

— Куда? — спокойно спросил Ордынцев, выросший как из-под земли.

— Я пригласил ее на танец, — ухмыльнулся водила. — Нельзя?

— Можно, только…

— Слыхала? — перебил рыжий. — Слово хахаля — закон! — и больно дернул за кисть.

— Ты не дослушал, Николай, — побелел Евгений Александрович, — но дождался.

Дальнейшее произошло в секунды. Режиссер неожиданно развернулся и с силой заехал водителю в челюсть. Тот упал — и так нетвердо держался на ногах. Народ вокруг остолбенел и затих, даже музыка вдруг заглохла. В наступившей тишине отчетливо прозвучал невозмутимый голос.

— Он оскорбил мою невесту, а значит, и меня. Кто хочет, может нас поздравить. Сегодня мы с Кристиной подали заявление, — и уточнил для ясности, — в ЗАГС.

Хлопушина ахнула, Элеонора застыла с вилкой у рта, Фима одобрительно кашлянул. А ошалевшая невеста ни к селу, ни к городу вспомнила дачную соседку Самсониху. «Много желать — добра не видать», — любила повторять старушка. Не всегда седина сильна мудростью.

Глава 8

1988 год

— А если бы я отказала тебе?

— Так по пташке клетку мастерят, — довольно ухмыльнулся Евгений, — и плотник здесь не человек — судьба, спорить с ней бессмысленно и глупо.

— Ты фаталист?

Ордынцев запрокинул голову, наблюдая за птицей в ярком оперении.

— Старые люди говорят: на Бога положишься — не обложишься. По молодости меня это злило и вызывало презрение. Я всегда пытался сам схватить судьбу за узду, оседлать, подчинить своей воле. Чтобы править, а не плестись послушным хвостом. Твердил об упоении в бою, не умел прощать, никого не удерживал, верил только в себя и всегда предпочитал стоять на ногах, чем в ногах валяться, — он замолчал. Темные стекла скрывали глаза, загорелое лицо не выдавало эмоций, и было безмятежным, как летний деревенский вечер.

— А сейчас?

— Нельзя идти вперед без смирения, Крысенок, погибнуть можно, — Ордынцев снял очки, зачерпнул песок, зажал в ладони и, медленно ссыпая обратно, пристально наблюдал за желтым сухим ручейком. — Смотри, как точно и нежно ложится в лунку, будто к маме льнет. А все потому, что я угадал его желание: вернуться туда, где место песку отвела природа. Но если б вдруг случился ветер или, не дай Бог, ураган, развеял бы к чертовой матери повсюду эту жалкую горсть, засыпал людям глаза, забил ноздри. И то, что ублажает сейчас наши пятки, обернулось бы злостью, досадой и болью. Дурная сила, малыш, славы не приносит, к добру не ведет. Мы все — песок, птица, человек — живем по одному закону: выжить. Человеку выживать легче, он наделен разумом. А от разума до ума всего шаг. Когда научишься угадывать другого, мыслить и понимать, шагнешь легко. А там и до успеха рукой подать. Потому как человек, Крысенок, в отличие от песка стремится не только сохраниться, но и преуспеть.

— Чтобы выжить и добиться успеха, я должна угождать? — не верила своим ушам Кристина.

— Не угождать, но угадывать и понимать. Распознавать чужие слабости и силу.

— Зачем?

— Для собственного блага. Эгоизм не порок, милая, скорее стимул, — улыбнулся муж и посмотрел на часы. — Мы собирались сегодня в океанариум, не передумала?

— Черта с два! — молодая жена лихо нацепила широкополую соломенную шляпу, вскочила на ноги и прихватила белое пушистое полотенце с монограммой отеля.

— А чертыхаться ни к чему. Ты — царица, не сапожник, — шутливо заметил Ордынцев, поднимаясь следом. — Отдохнем пару часов, пока не спадет жара, и пойдем смотреть на рыб, идет?

— Едет!

…Она жила в ирреальном мире, и это было странно, страшно и смешно. Океан, улыбчивые загорелые люди вокруг, пальмы, богатые витрины, вылизанные улицы (порошком их, что ли, моют?), роскошные лимузины, чужой шелестящий язык — все пилось жадно, взахлеб, прямо из горла. Кристина впитывала в себя эту жизнь, как запойный алкаш — алкоголь, и точно так же, словно в белой горячке, путала явь с бредовыми глюками, бессмысленно озираясь по сторонам. Ночами таращилась в темноту, пытаясь осмыслить безумный кульбит своей судьбы. Рядом посапывал прирученный лев, за окном пофыркивал океан, ночной ветерок тормошил шелковую штору, где-то звучала музыка — голова отказывалась верить тому, что окружало тело. И выдавала единственную мысль: всем верховодит Случай. Именно этот непредсказуемый господин сцепляет случайности и заставляет их топать стройным гуськом к цели, о которой человеку до поры до времени знать не дано. В самом деле, столько «бы» да «кабы» случилось в ее судьбе на старте, что по-другому объяснить такой финал спустя четыре года невозможно. Кабы не прихватило живот у важного чиновника, не попасть бы ему под отцовский нож, и не видать бы ей тогда «Экран» как своих ушей, а значит, не встретить Женю.

Свадьба прошла тихо и скромно, оба не хотели пышной пошлости. Он — из принципа, она — из потворства этому принципу. Белое платье, правда, было, на нем настоял жених. Евгений уверял, что белый цвет ей дан судьбой, а когда надевал на палец старинное кольцо с алмазом, шепнул, что перстень станет талисманом. Видно, так оно и есть, потому что с той минуты молодая жена тут же скакнула в сказку. Просторная квартира в центре, престижная работа, громкие имена, с которыми запросто теперь болтала, собственная новая фамилия, известная почти всей стране. И, наконец, эта поездка в Сан-Франциско, подарок ко дню рождения. Скажи кто-нибудь даже пару лет назад, что с ней такое случится, покрутила бы пальцем у виска. Но безумная выдумка обернулась чистой правдой, в которую до сих пор верилось с трудом. Кристина Ордынцева была так счастлива, что иногда становилось не по себе, ведь известно: за все в этой жизни приходится платить А если плата окажется вдруг непомерной?. Но вспомнился как-то чердак в родительском доме, и счастливица решила, что ее везение уже оплачено с лихвой. На том и успокоилась. Накануне вылета позвонила мать. Мария Павловна пожелала, как водится, счастливого пути, повздыхала, довольная, в трубку, приговаривая, что материнские уроки воспитания не прошли для дочери даром, передала привет зятю. Потом прочистила горло и робко спросила.

— Детка, ты не будешь против, если меня тоже кто-нибудь попытается сделать счастливой?

— А что, и кандидат уже есть?

— Не пошли, пожалуйста, — в голосе прозвучали незнакомые нотки, — папу не вернуть, а я далеко не старуха. Одной ведь рукой, Кристина, и узла не завяжешь, тем более, что к старости рука слабеет.

— Извини. Конечно, ты права. Я поддержу любое твое решение.

— Спасибо, доченька! — повеселела Мария Павловна. — Береги себя.

— Ты тоже, — Кристина повесила трубку, одной заботой стало меньше.

В Сан-Франциско их пригласил друг Евгения, который эмигрировал в Штаты лет десять назад. Талантливый писатель, умница с аллергией на повальное вранье сочинял в свое время сказки для взрослых, намекая добрым людям на кое-что в родной державе. Периодически впадал в запои, очухивался, кидался к пишущей машинке печатать свои правдивые небылицы, снова поддавал и опять писал. Страницы с вечно проскакивающей буквой «е» зачитывал друзьям, те из-под копирки читали приятелям, а уж последние шептали на ухо остальным. Видно, кто-то шепнул слишком жарко. Сказочника пригласили в скромный кабинет, ткнули носом в бракованную буковку, предложили совет, любовь да опеку. Совет не принял, любовью пренебрег, от опеки отказался. Запил по-черному, но писать по указке не смог, и скоро отчизна вышвырнула непокорного сына вон. Отделался легко, мог бы сгореть от цирроза или сдохнуть от туберкулеза. Словом, обычная история. Последние пять лет тезка и друг обосновался в пригороде Сан-Франциско. Днями читал молодым американцам лекции о русской литературе, ночами видел сны с деревенской речкой, приставучей козой Нюркой и родной бабкой, от которой вечно пахло молоком, свежим хлебом и дегтевым мылом. После этих снов прилипал к компьютеру, набирал тексты, распечатывал, правил карандашиком и прятал в ящик стола. Однажды он в этот стол полез не чтобы положить, а чтобы вынуть, за это и удостоился Национальной книжной премии. Как ни зазывал лауреат к себе школьного друга, остановились Ордынцевы в отеле. Но почти каждый вечер подъезжали к небольшому белому дому на тихоокеанском берегу, устраивались по-московски на кухне, распивали родную «Столичную», занюхивали «Бородинским», закусывали селедкой с лучком. И спорили до рассвета. О перестройке, о Горбачеве, о России и русской душе, о творчестве, о жизни, о какой-то Машке, в которую оба были влюблены, — да о чем они только не спорили! А Кристина слушала, подняв, как девчонка, колени к подбородку и думала: вот оно, счастье. Выходила на террасу, вдыхала пряный ночной воздух, пялилась на океан и благодарила судьбу. Так прошло восемь дней, оставалось еще два. Сегодня они поглазеют на подводный мир, потом — на роскошные витрины, днем посидят в баре, вечером поужинают в ресторане. А после развалятся на широкой кровати и будут друг друга любить. Не заниматься любовью, как говорят американцы, а любить, как умеют это делать русские. Она сладко потянулась, закрыла, наконец, глаза и заснула.

…Во сне Кристина Ордынцева ехала с мужем в поезде. На мельхиоровых подстаканниках скакали кони, в стаканах болтался чай, звякали ложечки. Ели крутые яйца с зеленым луком и свежим огурцом, смеялись каждому слову. Да что там слову, палец покажи — зальются хохотом. Потом поезд остановился, прямо в горах, среди ярких цветов и кактусов с многоэтажный дом. «Что за ерунда!» — удивилась пассажирка необычной флоре. Они подхватили чемоданы и спрыгнули в густую сочную траву, а остальные покатили дальше. Внизу сверкало море, цвет его был иссиня синим, как пересиненная вода в ванне, когда мать полоскала белье. Сверху к морю вела широкая лестница, нижние ступени уходили прямо в воду.

— Истина в глубине, Крысенок, — улыбнулся муж и взялся за перила, — пойдем.

— Я боюсь, — сверкающая синева притягивала и страшила.

— Пойдем, милая! Высота начинается внизу. Птица взлетает с земли, и только потом парит в небе. А ты у меня рыбка — взлетишь из воды. Не бойся, малыш, морская волна соленая, держит крепко, оттолкнешься легко.

— Легко, легко! — зазвенели цветы и покачали головками. Прозрачные острые лепестки, откинутые по краям, открывали донышко — глаз в обрамлении пушистых ресниц. Разноцветные глаза подмигивали, щурились и сияли, точно фонарики. Обалдевшая Кристина не могла от них оторваться.

— Пойдем, время не ждет, — торопил муж, — они еще насмотрятся на тебя.

— Нет, — возразила она, — это я не могу на них насмотреться.

Внезапно резко стемнело, задул ветер, сверху упала тяжелая холодная капля. Цветы дружно ойкнули и разом сомкнули лепестки, будто окна захлопнули, мохнатые ресницы прикрыли глаза. Сразу стало скучно, уныло и серо. Кристина в два прыжка оказалась у лестницы и, придерживаясь за перила, легко побежала за мужем, который спускался к морю.

— Подожди меня! — крикнула, прыгая по ступенькам.

Но его плечи уже были в воде, еще несколько секунд — и над синей гладью осталась торчать одна макушка. Молодую женщину охватили азарт и восторг.

— Догоню! — весело крикнула она и скакнула через две ступени.

Лучше бы ей этого не делать! Лестница обломилась, и нижняя часть рухнула, спрятав под обломками макушку.

— Же-е-еня! — в ужасе закричала жена, готовая прыгнуть вниз, к мужу.

До воды далеко, на волнах покачиваются щепки, обломки перил с острыми гвоздями, ступеньки ребрами вверх. «Убьюсь!» — подумала Кристина и прыгнула в синеву. И полетела. Она летела почти над водой, широко раскинув руки и покачиваясь в воздушном потоке, словно в гамаке. Вверху сияло солнце, кувыркались птицы, пахло водорослями и хвоей, легкий ветерок развевал волосы. Вдруг лететь над морем наскучило, летунья круто взяла влево, к горе. Теперь под ней проплывали леса, какие-то селения. Она разглядела белый домик, корову и бабульку рядом. Бабка задрала голову и, прикрыв левой рукой глаза от солнца, правой часто крестилась. Кристина расхохоталась. Страх за мужа сменился уверенностью, что ему там хорошо, и он, наверняка, плавает сейчас амфибией в глубине, разглядывает подводный мир. А может, тоже взлетел, и сейчас попадется на глаза. Она счастливо вздохнула и — проснулась.

— Поднимайся, соня, — по голой спине скользила ласковая рука, — нам пора выходить, — пора пришла не сразу…

Это был целый мир! За огромными стеклами океанариума плавали, скользили, ползали холоднокровные всех мастей и размеров. Кого здесь только не было! Огромные и с гулькин нос, змеевидные и круглые, серые и пестрые, ленивые и шустрые, раздутые и плоские — казалось, каждый водоем Земли делегировал сюда своих представителей. Русская туристка, как зачарованная, переходила от одних к другим и периодически клацала зубами, возвращая отвисшую челюсть на место.

— Смотри! — Ордынцев кивнул на серебристых рыб, меланхоличных и невыразительных.

— Что это?

— Барракуды.

— И что в них особенного?

— А ты приглядись.

Она всмотрелась. Рыбы как рыбы, ничего выдающегося, есть гораздо интереснее. Одна из них ткнулась мордой в прозрачное стекло, мелькнули мелкие зубы, сонные глазки полыхнули злобой. «Хищница!» — поняла любопытная и невольно отшатнулась. Внезапно барракуда застыла, узкое неподвижное тело натянулось, как нервы истерички. Кристина могла бы поклясться, что маленькие глазки расширились, а плавники прижались к бокам. Рыбина пробыла в боевой стойке несколько секунд, потом сверкнула молнией и исчезла.

— Ну как? — улыбнулся наводчик. Она не знала, что ответить. Барракуда, конечно, завораживала. Было в этой хищнице что-то колдовское, непредсказуемое, что не позволяло другим доверять ее холодной красоте и расслабляться. — Вы с ней очень похожи, — выдал муж, — не находишь?

Кристина оторопела.

— Ты шутишь?

— Нисколько. Обе прекрасны, гибкие, с красивыми телами, порывистые, непредсказуемые — роскошные хищницы. Только одна из вас, чтобы выжить, пользуется силой и рефлексом, другая обладает умом, а силы своей пока не сознает.

— Господи, Женя, — не выдержала «рыбья двойняшка», — что ты несешь?!

— Это истина, малыш, и пусть она тебя защитит. Никто никогда тебе этого не скажет, а я люблю и потому говорю. Ты — большая жизнелюбка, жадная до жизни, такая жадность с годами только растет. А значит, придется глотать других, чтобы выжить самой, — небрежно кивнул на стекло, — как этой барракуде. Но пользуйся силой с умом, Крысенок, — потом ухмыльнулся и добавил. — А красоту пускай в ход только как крайнюю меру. Пойдем, милая! У нас не так много времени.

Настроение было подпорчено. Надо же придумать: сравнить ее с рыбой! Безмозглой, холодной, скользкой. Да разве она такая?! Помаявшись с полчаса, Кристина послала дурацкие домыслы к черту и успокоилась. В конце концов, промелькнуло в мужнином бреде и что-то приятное. А в баре совсем остыла, расслабилась и, гоняясь с соломинкой за оливкой, принялась гадать, в какой магазин сейчас направятся.

Направились в несколько. Знакомых много, каждому хочется получить привет от дядюшки Сэма. Ордынцев остановился у сверкающей витрины.

— Жень, — подергала за рукав застывшего мужа, — пойдем. Мы потратили кучу денег, я устала, если честно. Хочу душ, ледяной чай и мягкую подушечку.

— Подушку не торопи, — оборвал мечты Евгений и подтолкнул к двери, — настанут дни, когда она тебе осточертеет. Но к счастью, это случится не скоро.

Под толстым стеклом переливались и сверкали гранями разноцветные камни. Оправленные в желтый и белый металл мерцали круглые жемчужины, зеленели изумруды, алели рубины, полыхали синим пламенем сапфиры. «Гори оно синим огнем», — ошалело пробормотала Кристина: она не прочь бы погореть в таком огне. Но сильнее всего били по глазам бриллианты, от них захватывало дух и влажнели ладони. Эти ослепительные сволочи будили какой-то животный инстинкт и звали к безрассудству. Молодая леди поняла, как закладывают душу дьяволу.

— Пойдем отсюда, Женя, — шепнула она, — здесь душно.

Упрямый муж молча ухватил ее за руку и подвел к лысому, шарообразному очкарику, жизнерадостному оптимисту лет шестидесяти.

— Добрый день! — показал белые зубы оптимист. — Чем могу служить?

— Здравствуйте, я хотел бы сделать подарок моей жене, — Евгений говорил по-английски довольно свободно, — что-нибудь строгое, в классическом стиле.

Очкастый шарик оживился.

— Господа из России?

— Из Москвы.

— Бог мой, — залепетал вдруг на ломаном русском американец, — у меня же бабушка с дедушкой русские, из Одессы. Вы были в Одессе? Так там хорошо! Мне мама рассказывала. И вы видели живого Горбачева? Так вы счастливые люди! — папиным генам и здешней жизни явно не удалось перебить интонацию одесских предков. Живые хитрые глазки перебегали с мистера на миссис, восторженные вопросы не требовали ответов. — В пределах какой суммы будем подбирать подарок? — деловито поинтересовался ювелир.

— Разумной. Хотелось бы серьги, желательно с алмазами. Не крупными, — охладил покупатель восторг продавца.

Кристина снова клацнула зубами, за сегодняшний день она отлично этому выучилась, и челюсть обрела сноровку. Уж не сошел ли ее муж с ума? Откуда такие деньги? Ведь алмазы, наверняка, стоят целое состояние! Радостный шарик уставился на русскую красавицу, задумался, смешно потер кончик носа и важно изрек.

— Так я знаю, что вам нужно. Да! — убедился он в своей догадке. Засуетился, закопошился и выудил откуда-то небольшой футляр. Открыл. На черном бархате, как в ночи, сияли две звезды — сережки с алмазными глазками в обрамлении сверкающих ресниц. У Кристины сбилось дыхание.

— Сколько? — голос русского был скучным и невыразительным.

Ювелир назвал цену, миссис чуть не шлепнулась в обморок. Ордынцев задумчиво повертел коробочку: освещенные ярким светом бриллиантовые дорожки вспыхивали и горели, оттеняя холодное сияние алмазов. Кристина «равнодушно» пялилась на витрину, за которой ничего не видела. Ее ладони стали влажными, как будто роса на коже выпала.

— Сколько? — прищурившись, переспросил покупатель.

Ювелир вздохнул, стыдливо потупился: дедовские гены явно бойкотировали отцовские.

— Больше ста долларов уступить не могу, — выдохнул воздух шар, — если платите наличными, — тон не оставлял никаких лазеек для дальнейшего торга.

— Хорошо.

— Кофе? — снова надулся радостью шарик.

— Спасибо, нет. Мы спешим.

В такси Кристина молчала. Слова могли только оскорбить чувства, которые в ней булькали.

— Спасибо, Женя, — наконец выдавила сказочно одаренная. И всхлипнула. — Я тебя люблю.

— Очень на это надеюсь, — улыбнулся Ордынцев и чмокнул молодую жену в нос.

Прошло еще два года. За это время Мария Павловна нашла себе «вторую руку», которая помогала ей распутывать разные узлы, Любаня сходила на пару месяцев замуж, Ордынцев выпустил новый двухсерийный фильм, а Кристина выучилась огрызаться на коллег, держать дистанцию и не верить ласковым речам.

— Почему ты не приглашаешь своих телевизионщиков домой? — спросила как-то Любочка, потягивая мускат, презентованный режиссеру молдавским собратом.

— Не хочу.

— Ну и дуреха! У тебя такая роскошная хата, потрясный муж — пусть дохнут от зависти. Передохнут — быстрее доберешься до цели. Не век же тебе редактором трубить. Жена должна соответствовать мужу.

— Потому ты и погнала своего молодожена?

— Это он меня оставил, — запечалилась Любаня и с интересом заглянула в бокал, — видно, решил, что прораб летчику не пара. Испугался, что крылья подрежу или хвост обрублю, — беспечно призналась она остаткам вина.

— А теперь хочешь накаркать редакционный мор?

— Все равно ж помрут когда-нибудь, — равнодушно пожала плечами каркуша, — а так — хоть с пользой.

— Каткова, ты с каких пор стала такой кровожадной? Не боишься наказания? Говорят, дурные мысли бьют прежде всего по мыслителю.

— Не всякая вина виновата, — парировала мыслительница. — А я не зла другим желаю — тебе добра. И не наша забота, если добро пожрет помеху. Жизнь, Окалина, это, вообще, сплошная битва за жрачку. Давай лучше выпьем, не люблю философствовать!

После переезда подруги к мужу Каток повадилась регулярно подкатывать к уютному дому. Здесь хорошо принимали, сытно кормили и вкусно поили, нередко вели задушевные беседы, а главное — здесь можно было встретить интересных людей, которых раньше простодушная Любаня и во сне не мечтала узреть. Но, если честно, больше всего сюда тянула надежда удачно пристроиться. Хранила Люба Каткова глубоко в душе заветную мечту: окрутить богатого мужика и плевать всю жизнь в потолок, изображая любовь, усталость и легкое недомогание. Если это удалось Окалиной, что может помешать Катковой? Внешность? Ерунда, с лица воду не пить, да и не этим мужиков берут. Ум, душа? Так, если умом пользоваться с умом, то и душа прихорошится. Наблюдая, как пахала на своем хваленом телевидении простоватая подружка, Любочка тихонько посмеивалась над наивной трудягой. Кристина не понимала элементарного: нельзя так унижать мужа. Жена-трудоголик — оскорбление мужской сути. Ничто так не губит мужчину, как рабочая лошадь в постели. Гостья задумчиво обвела хозяйским глазом чужое гнездо. Нет, такой мужик, как Ордынцев, заслуживает лучшего. Пыль на телевизоре, цветы в вазоне подвяли, люстре сто лет в обед. А все потому, что Окалина слишком отдается работе, а отдаваться надо мужику. Да и пылинки не грех почаще снимать: что с телевизора, что с мужа.

— Ты о чем задумалась, Любаня?

— Домой пора, — вздохнула гостья, поднимаясь, — завтра рано вставать. У нас рабочий день с восьми, будь он проклят.

— Не обидишься, если не провожу? Мне еще текст писать.

Любаня понятливо кивнула: допишется.

Хозяйка закрыла за гостьей дверь, включила электрический чайник, бросила в кипяток пару ложек растворимого кофе. Работы много, сидеть придется до поздней ночи. Хорошо хоть Женя задерживается: никто не мешает. Она принялась вчитываться в статью о человеке, которого будет снимать. Человек важный, подготовиться к интервью нужно основательно, чтобы не пришлось краснеть. Но журналист кривил душой, шаблонные фразы прятали факты, юлили, врали и бесстыдно хвалили то, за что бы надо бить по морде. Кристина вздохнула и поплелась покурить. На балконе раздражение ушло. Сентябрь — желтеющие листья, дымок, арбузы, сладкие мясистые помидоры, хризантемы, плащи и ласковое грустное солнце. С девятого этажа видно набережную, вечерние огни, верхушку высотки. Ордынцевы жили в хорошем месте — престижном и уютном. И квартира была неплохая — просторная, светлая. И работа — у мужа, не у жены. Работа, получить которую казалось счастьем, обернулась кусочком сыра в мышеловке. Захлопнуться дверце мешала знаменитая фамилия, и только. Выпускница МГУ с опытом ассистента режиссера в «Экране» и представить не могла, в какое гнездышко сунулась. Видно, Ленка неспроста тогда отказалась. Вокруг суетились, снимали, выдавали материал в эфир не люди — хамелеоны, которые пресмыкались перед силой и постоянно меняли свои убеждения. Впрочем, трудно изменить то, чего нет. К редактору Ордынцевой относились неплохо, некоторые даже заискивали, набиваясь в друзья. Кристина никого к себе близко не подпускала, просто вкалывала на совесть и была ровна со всеми. Да и главный редактор жену друга не выделял. Емельянов знал свою стаю и понимал, что дразнить ее не стоит. Разве что позволил пару раз выйти в эфир. Одним словом, злые языки при имени Ордынцевой заскучали быстро: невозможно ведь постоянно перемывать одно замужество. Молодая женщина погасила окурок в пепельнице и вернулась к письменному столу.

…Съемка сорвалась. Большой человек срочно укатил туда, куда поманил пальцем больший. Съемочная группа поцеловала дверь кабинета, выслушав на дорожку барского помощника.

— Петр Владимирович уехал десять минут назад. Его срочно вызвали туда, — обтекаемый блондин с идеальным пробором многозначительно закатил глаза к потолку. «Чтоб ему там провалиться!» — разозлилась Кристина.

— Может быть, стоит его подождать?

— Не стоит, — просиял «пробор», — никто не знает, как долго он там пробудет.

— И ничего не просил передать? — не унималась настырная телевизионщица. — У нас же была договоренность о съемке.

— Петр Владимирович не просит, девушка. Он отдает приказы.

— Пойдем, Кристина, — не выдержал режиссер, — такое у нас случается часто, — и кивнул блондину. — Всего хорошего!

Они снова впихнулись в рафик.

— Слушай, Ордынцева, а может, ты двинешь домой? — вдруг предложил Сергей. — Я сам доложу, что съемка сорвалась. Смотри, уже семь, приедем к восьми. Что тебе ехать-то?

— И правда, Кристина, — вмешался ассистент Миша, — воспользуйся свободной минуткой, расслабься, — и ухмыльнулся, — это ж как подарок.

— Ну да, подарок! Я вчера до двух ночи сидела, чтобы подготовиться.

— Вот и поспи, — в один голос пожелали ребята.

— Ладно, — сдалась она, — завтра в десять буду как штык. Пока!

— Отдыхай, труженица! — весело полетело вдогонку.

Если честно, это даже и к лучшему. Женя должен быть дома, а в последнее время они редко видятся, не совпадают выходные: то у него аврал, то у нее завал. Она тормознула у телефонной будки: порадовать, что через полчаса заявится. Порылась в кошельке, монету не нашла. «Ну и чудненько, пусть будет приятный сюрприз!» — развеселилась Кристина и побежала к метро. В вагоне вспомнила, как однажды внезапно вернулся домой отец. Она, совсем мелкая, лет пяти осталась почему-то одна в квартире. Темнело. Встать и включить свет было страшно, и девочка, вцепившись в пластмассового Буратино, терпеливо ждала маму, которая обещала дочитать сегодня сказку про золотой ключик. Они остановились как раз там, где Буратино дрожал от страха на листе болотной кувшинки. Кристина хорошо помнила свое тогдашнее состояние. И как же она была счастлива, когда вдруг зажегся свет, а папин голос весело спросил: «Кто это сидит здесь один в темноте?» Это возвращение помнилось до сих пор именно своей внезапностью, которая принесла радость и спасла от одиночества. Муж, конечно, не ребенок, но что-то типа того. Такой же беззащитный, заброшенный и ждущий ласки. У выхода купила астры, в магазин забегать не стала: время жалко, да и нет там ничего все равно.

Тихонько открыла ключом дверь, на цыпочках вошла в прихожую. Свет не включала — сюрприз должен быть настоящим, только тогда он и помнится. Сняла плащ, забросила на вешалку. И, предвкушая удовольствие, распахнула двери гостиной. В углу горел торшер, на абажур был наброшен шелковый платок. Но даже этого слабого света оказалось достаточно с лихвой, чтобы увидеть то, что видеть невозможно.

На диване лежали двое. Голые, в бесстыдной позе. Любочка, видно, решила, что оседлать мужа подруги легко, и потому уселась на него верхом, костлявой задницей к Кристине. Кривенькие ножки, согнутые в коленях, плотно обхватили чужие бока, цепкие ручонки вцепились в седеющую грудь. Каток самозабвенно крутила задом, и в пылу страсти не услышала посторонний звук. Чуткое ухо режиссера было забито собственным сопением, глаза закрыты, а потому приход жены он тоже не заметил.

— Привет, — выстрелил негромкий голос.

Мужские глаза мгновенно открылись, женские пятки сверкнули в воздухе. Взбрыкнувший «конь» сбросил «всадницу», та слетела на пол и в ужасе уставилась на нежданную хозяйку.

— А я и не знала, что ты любишь подъедать с чужого стола, — поделилась внезапным открытием третья лишняя и швырнула астры в знакомую с детства рожу.

Глава 9

Она ушла в тот же вечер. С парой чемоданов, косметичкой и паспортом, требующим замены. Алмазные серьги да кольцо-талисман оставила на туалетном столике в спальне, они стали чужими, и блеск их не согревал — морозил кожу. Неожиданно повела себя мать. Когда Кристина появилась на пороге со своим нехитрым скарбом, Мария Павловна без вопросов приняла у дочери пожитки, подала тапочки, наполнила ванну горячей водой, щедро насытив хвойным экстрактом, заварила чай. А потом собрала большую сумку, дождалась из ванной дочь и сказала.

— С легким паром, детка! Очень удачно, что ты пришла сегодня. Мы с Петром Сергеичем давно собирались жить у него, думали, на этой неделе и переберемся. Представляешь, как было бы тебе обидно поцеловать замок?

— Ты не волнуйся, мама. Я сниму квартиру.

— Нет, — твердо ответила Мария Павловна, — здесь твой дом. А у меня теперь другой, — поцеловала беглянку в щеку, взяла сумку, положила на тумбочку ключи. — Один комплект, если не возражаешь, я оставлю себе. Прости, милая, но мне придется еще побегать сюда за одеждой, — хотела что-то добавить, но не сказала ничего. Поцеловала, провела ласково, как в детстве, рукой по волосам и быстро вышла. Давно не видела Кристина такими материнские глаза. Похоже, они найдут с матерью общий язык.

Новая хозяйка прошлась по старому дому. Все, как прежде, почти ничего не изменилось, особенно, в ее комнате: и стол, и книги, и диван. Даже столетний Буратино так же послушно приткнулся в стенке, только длинный нос уныло повис. «Не грусти, малыш, — заботливо поправила выцветший колпак, — прорвемся!» Выпила пару чашек свежезаваренного чаю, покурила, бездумно пялясь в потолок, после разобрала постель, завела будильник на семь и провалилась в сон.

А утром в редакцию заявился отставник. Он командовал парадом ровно три года, но потом сбежал в самоволку. Тут его прищучили и выгнали из доблестных семейных рядов. Ни раскаяния, ни стыда в его глазах не наблюдалось: тот же победный прищур, та же улыбка и гордая седеющая грива.

— Приветствую тружеников информационных полей — словистов и правдистов, — пророкотал он, хозяйским взором окидывая редакторскую, — кто правдой живет, тот добра наживет, — Кристина опешила: такую чушь ее муж нес впервые.

— Здрасьте, Евгений Саныч! — расплылись в улыбках счастливые «правдистки». — Когда порадуете новым фильмом?

— На скору ручку — комком да в кучку, — ухмыльнулся режиссер. — Уж вам ли, милые дамы, не знать: не выносивши, ведь не родишь.

— Ну и шутник вы, Евгений Саныч, — состроила глазки без пяти минут пенсионерка Марина Львовна, — и как только Кристина умудряется оставаться рядом с вами такой серьезной?

— А вот об этом я ее сейчас и попытаю за чашкой кофе, — он взял жену за руку и повел к двери, — пытка продлится полчаса, не больше. Отпускаете коллегу?

— Я не могу, — ответила та, которую не спрашивали, — мне нужно микрофонную папку сдать на выпуск, — и незаметно постаралась тормознуть. Но Ордынцев крепко держал руку, не позволяя замедлить ход.

— Господи, Кристина, — вмешалась другая доброхотка, — что за гонка? Успеешь, ты давно уже стала ассом, одной левой все сделаешь, — польстила без зазрения совести Ирина.

— Нельзя, Кристиночка, быть такой серьезной, — кокетливо улыбнулась другая. И размечталась. — Когда муж зовет, жена обязана к нему спешить, — Марина Львовна никогда не была замужем.

— Мы не в спальне, — сухо ответила Кристина, — а на работе.

— Всего хорошего, милые дамы, — пресек дальнейшую дискуссию объект спора, — удачи вам! — и открыл дверь.

А за дверью спросил как ни в чем не бывало.

— Что за муха тебя укусила?

От изумления «укушенная» даже растерялась.

— Это ты спрашиваешь?!

— Ах, вот оно что, — невозмутимо протянул Ордынцев, — но люди в наших разборках не виноваты. Их-то зачем настраивать против себя? Запомни: человеку не нравится, когда его ставят на место. Он по природе своей самолюбив, и самолюбие его — тонкий и нежный инструмент, на котором, если умело играть, многого можно добиться. А ты бабахаешь по нему кулаками. Пустое занятие, поверь, только врагов себе наживешь.

Кристина молчала, даже не пытаясь вникнуть в смысл этой галиматьи. Что ей за дело до будущих мифических врагов, когда враг нынешний, реальный вышагивает рядом? Тот, кто прикидывался другом, оказался предателем, а его хваленая любовь лопнула, как мыльный пузырь, при виде чужой голой задницы. Каменная стена стала гнилой подпоркой и рухнула при первом же прикосновении. Любовь заменило предательство, доверие — вражда. Как, почему, за что? Вот о чем нужно сейчас говорить, а не изрекать банальности, изображая мудреца. Но обсуждать такие вопросы не место, не время. А потому она молчала и слушала, не слыша.

— Два кофе, пожалуйста, — Ордынцев повернулся к жене, — что-нибудь еще?

— Нет.

— У нас свежайшие эклеры, — охотно доложилась Зиночка.

— Спасибо, — выдавила улыбку Кристина, — не хочу, — и направилась к столику в углу. Не прошло минуты, как рядом пристроился знаменитый муж. Знаменитым-то он останется, а вот мужем — уж точно нет.

— Ты не ночевала дома, — спокойно заметил Евгений между двумя глотками кофе. — Почему?

Она едва не поперхнулась, поразившись невинной наглости вопроса.

— Я никогда теперь не буду ночевать в твоем доме. Ни засыпать, ни просыпаться, ни варить тебе кофе, ни ждать — ничего этого больше не будет.

— Почему? — не отставал великий киношный психолог. Его жизненная психология оказалась страшной.

— А ты — страшный человек.

— Почему? — Ордынцева точно заклинило.

Кристина молчала. Все слова, которые рвались сейчас с языка, казались выспренными, наивными или глупыми. Они могли выдать обиду, ревность, унижение, злость, наконец. Но не объясняли главного: почему все так случилось.

— Молчишь? — усмехнулся Евгений. — Не знаешь ответа? А ты его и не найдешь, потому что упрямо не хочешь взрослеть, — он, не спеша, пил кофе, смакуя каждый глоток. — Все под луною до смешного просто, Крысенок. И только экзальтированные дамы да незрелые юнцы хотят нашу жизнь усложнить. Есть любовь, а есть нормальная физиология здоровых мужчин и женщин. Я тебя люблю, и не кривлю здесь душой. Но это совсем не значит, что я должен подавлять свои рефлексы. Твоя подружка — только секс, ничего больше. Подумай хорошенько: стоит ли из-за одного траха ломать свою жизнь?

Кристина — заводным механизмом — помешивала ложечкой темную бурду и никак не могла остановиться. Разум отказывался верить словам, которые нагло лезли в уши. С таким откровенным, ничем не прикрытым цинизмом она сталкивалась впервые. И выказывал его человек, чей талант завораживал миллионы людей, кто умел так нежно любить, знал ответы на многие вопросы, учил понимать мир и людей. Только вот учение это никак не вязалось теперь с самим учителем — бездушным, жестоким эгоистом.

— У меня дела, — Ордынцев поставил на стол пустую чашку. — Больше объяснять ничего не буду. И так о многом сказано, а я не любитель душещипательных бесед. Драмами сыт по горло на работе, дома мне нужен душевный покой. Просить прощения не стану: глупо извиняться за функции организма. Надумаешь вернуться — вот ключи. А горячку не пори, и гордыне своей не потворствуй. Гордыня часто оказывается началом падения, — запнулся на секунду и добавил. — Пока буду ждать, — примирить с ним могла только эта запинка.

После его ухода Кристина бездумно уставилась в свою чашку, не переставая звякать ложечкой о края. Потом опомнилась, вытащила ложку, сделала глоток. Остывший кофе показался мерзким пойлом, жидким и безвкусным.

— Разрешите? — у столика почтительно застыл лысеющий брюнет. Крупный нос, хитрый рот, гладко выбрит, короткая шея перехвачена галстуком под воротником белоснежной рубашки, темный костюм, сверкающие ботинки. Одного взгляда достаточно, чтобы понять: чужак. «Крыса», — безразлично оценила его Кристина, уж больно смахивал этот тип на подвально-помоечное животное. — Благодарю вас! — просиял крысиный тип, видно, принял молчание за согласие и пристроился на стуле, еще не остывшем от предыдущего зада. — Как у вас тут мило! Наверное, очень приятно быть здесь своим человеком, — хрипловатый голос звучал напористо и ласково, точно медоносная пчела жужжала над цветком.

— Да, — телевизионщица поднялась из-за стола, — приятного аппетита.

— Спасибо, благодарю вас! — на все лады расшаркался чужак. — Ключики не забудьте, — и хитро улыбнулся. — Лучше находить, нежели терять.

«Шут!» — решила Кристина и молча взяла ключи.

Прошел месяц. Дни ползли за днями, вечера толкали к телефону. Несколько раз снимала трубку, даже набирала первые три цифры, но потом нажимала на рычаг и шла советоваться с сигаретой. Позвонила как-то Ольга. Хлопушина, на удивление, вела себя тактично, расспрашивала о погоде, о работе, о планах на выходные, предлагала встретиться, попить кофейку где-нибудь в уютном месте. Об Ордынцеве не заикалась, зато доложила о слухах, которые гуляли по Останкино: грядет очередное сокращение.

— Не знаю, коснется ли это нас, но редакционный народ будут чистить. А ты разве не в курсе?

— Нет.

— Мне Милка из московской донесла. Говорит, их уже лихорадит.

— Да? — вяло удивилась Кристина.

Ольга помолчала, потом осторожно спросила.

— Окалина, у тебя все нормально?

— Конечно.

— Ага, — поддакнула вранью трубка. И выдала. — Слушай, ты классная баба, я тебя очень люблю! — потом, кажется, поняла, что сморозила не то и бормотнула напоследок. — Пока, меня твой гений зовет. Звони, если что, общнемся.

Звонить Кристина не стала, с недавних пор она поставила крест и на подругах, и на дружбе. А через неделю ее вызвал главный редактор, он же старинный друг Евгения. Кристина к этой дружбе не имела теперь никакого отношения.

— Привет, присаживайся, — кивнул на стул Емельянов и протянул сигареты.

— Спасибо, я курю только свои.

— Послушай, Кристина, — глаза Виталия как-то странно косили вбок, — ты, наверное, слышала, что будет сокращение?

— Нет.

— Я уже получил новое штатное расписание, редакторов урезали на треть, — и сразу стало ясно, почему он так внезапно окосел. — Тебя, конечно, оставлю, — поспешил обрадовать начальник и сокрушенно вздохнул, — но, к сожалению, только младшим редактором. Ты ж понимаешь, народ у нас тертый, бывалый, — принялся объяснять кому-то сбоку главный «правдист», — многие здесь трудятся давно — корифеи, можно сказать. Люди не поймут, если предпочту тебя другим. Чего доброго, начнут жаловаться, а то и скандалить. Пойдут слухи, всевозможные толки. Меня и так в свое время пытались уколоть, что я по дружбе тебя сразу редактором взял, — и снова вздохнул. — Ты попала в стаю, Кристина, а стая не любит залетных, — так откровенно с ней никто не лицемерил.

«Что-то не к добру ты развздыхался, милый, — разозлилась кандидатка на вылет, — вздохи частенько к слезам. Как бы самому под зад не получить». Она мило улыбнулась и включилась в игру: с волками жить — по-волчьи выть.

— Меня не волнует сравнительная степень, Виталий Иваныч, понижение я как-нибудь переживу. Буду благодарна, если вы оставите меня в любой должности, и постараюсь не давать больше повода сплетням. А работы я не боюсь, вы знаете, да и учиться не стыжусь ни у кого.

— Да-да, — обрадовался такой покладистости Емельянов, — ты умница, меня еще переплюнешь, — и добродушно попенял. — А вот официоз между нами ни к чему, мы же друзья. У меня и без того на душе погано, думаешь, в радость так с тобой поступать?

Гладко выбритое лицо сияло, такого мирного финала главред не ожидал. Ни слез, ни упреков, ни намеков на куцую память: ведь сколько раз принимала его как желанного гостя. По правде сказать, другу Ордынцева было даже жаль эту наивную дуреху. «Неглупая, приятная девчонка без форса и капризов, способный журналист, вкусно готовит дома и вполне прилично пашет на работе. Ее беда в одном: слишком упряма и горда. Этой Кристине молиться бы на Женьку да закрыть глаза на его выкрутасы, годков десять побыть незрячей, пока муженьку не надоест задирать чужие подолы. Ей бы жить в свое удовольствие, заниматься собой (маникюры там всякие, тряпки, побрякушки), домом, карьерой. При таком-то муже повсюду зеленый свет. Так нет, стала в позу оскорбленной супруги, того и гляди подаст на развод. А кому в таком случае она будет нужна, кто позволит ей продвинуться в пику Женьке? Уж точно не его друзья. Да и никто другой не возьмет под свое крыло такую дурынду. Жизнь, милка моя, — вечная борьба за выживание, джунгли. И продираться сквозь эти джунгли ловчее за чьей-то спиной. Не понимать азбучных истин — значит не иметь головы. А с безголовой связываться — себе головную боль наживать».

— Ты не в обиде на меня? Я сделал все, что мог, — осилил третий вздох «борец».

— Спасибо. Я пойду?

— Да, конечно, — бесстыже улыбнулся Емельянов, — и передавай Женьке привет.

— Ага, обязательно, — не моргнула глазом Ордынцева и вышла.

— До следующего сокращения не дотянет, — пробормотал главный редактор, когда закрылась дверь.

Щеки горели, как отхлестанные, бешенство колотилось о ребра и рвалось к выходу — мату, крику, проклятьям. «Да как он смел так поступить?! Три года без единой накладки, без поблажек, без замечаний! Так добросовестно пашут только те, кто попал сюда с улицы — чтобы не пнули под зад при первом удобном случае. А с ней хотят поступить точно так же? И кто?! Тот, кого ублажала в собственном доме, кто целовал ей руки и постоянно твердил, что Ордынцева в редакции любого за пояс заткнет. Лжец, лицемер, трус!» Ее колотило от ненависти. Кристина заскочила к себе за сигаретами.

— Ты что такая красная? — изумилась Ирина.

— А Кристиночку сегодня Емельянов на ковер вызывал, — небрежно доложила Марина Львовна и довольно провела рукой по взбитым крашеным куделькам.

— Всыпал?

— С чего бы? — «Наконец-то нашлись эти чертовы сигареты!»

— А почему тогда взъерошенная такая?

— Анекдот рассказал, — улыбнулась Ордынцева, направляясь к двери.

— Ой, мы тоже хотим послушать! — встрепенулась моложавая старушка.

— Нет, Марина Львовна, вам нельзя, он неприличный, — не поленилась обернуться Кристина. И невинно улыбнулась. — Такие — только для дружеских ушей или замужних дам.

Приткнувшись на подоконнике, выкурила подряд три сигареты, но зато успокоилась. Пораскинула мозгами и пришла к выводу, что не все уж так плохо. Виталий, конечно, в курсе семейных дел блудливого дружка. Именно потому и спихнул в младшие редакторы: подавить безмозглый бунт против невинных шалостей таланта. Серость должна смиряться. Скоро поползут слухи о неудачном браке. Все, естественно, будут поддерживать гениального мужа и ругать взахлеб глупую жену. Зависть стрижет без разбору, ей дела нет, кто прав, кто виноват. И к этому надо быть готовой. С другой стороны, Емельянов все же предупредил о переводе, а мог спокойно этого не делать. Кто станет теперь церемониться с пешкой? Не тот народец ее окружает. Здесь разорвут любого, кто хоть на миг даст слабину. Просто нужно сцепить зубы, терпеть и пахать больше прежнего. Чтобы заткнуть всем рты и доказать, что она тоже не лыком шита. Кристина подстраховалась еще парой минут для полного спокойствия, убедилась, что выпустила пар и поднялась с подоконника. Проклятье, на колготках появилась дырка! Она глубоко вздохнула и направилась в укромный уголок скинуть с себя позорную рвань. Где-то в сумке иголка с ниткой, потом зашьет.

В туалете было пусто. Кристина заскочила в дальнюю кабинку, легко рассталась с предательским нейлоном, взялась за шпингалет. И услышала веселые голоса.

— Так что там с этим Ордынцевым? Давай здесь покурим, Нинуль, терпеть не могу под лестницей торчать!

— С мадам Ордынцевой, ты хочешь сказать.

Щелкнула зажигалка, понесло табачным дымком. Кристина застыла в тесной кабинке.

— Ну естественно, — хихикнула какая-то девица, — с него-то как с гуся вода.

— Сволочи, конечно, эти мужики, — вздохнула другая, — причем, все до единого, без разбору. Когда Лешка связался с той тварью, я его тоже сразу поперла. Ну ты помнишь?

— Нинка, не отвлекайся. Давай про Ордынцева, а то зайдет сейчас кто-нибудь, весь кайф сломает.

— А что «давай»? Я-то не знаю, свечку не держала, но, говорят, трахнул он ее подружку. Или сестру, черт их там разберет. В общем, кого-то из близких. А мадам не вовремя явилась домой и застукала их в постели.

Раздался неумелый свист.

— Серьезно?! Ведь он же намного старше ее, вроде, лет на двадцать, если не больше. Ну козел старый!

— Да ладно, какой он старый? В «Кинопанораме» недавно показывали — классный мужик, импозантный такой. Тот еще старичок!

Сплетницы захихикали, до Кристины донесся матерок.

— Ну трахнул, а дальше-то что?

— Как что? Турнула его мадам.

— После одного траха турнула такого мужа?! Да ни в жизнь не поверю! Что она — дура, что ли?

— Выходит так.

— Нет, там, наверняка, было что-то еще. Может, в глаз дал?

— Кому?

— Жене.

— За что? За то, что сам спит с другой? Запомни, дорогуша: дыма без огня не бывает. Нормальный мужик при молодой жене трахаться на стороне не будет, ведь, говорят, любил он ее очень. Ордынцев же бабник известный, а тут вдруг взял да женился. Невинной скромнице не окрутить такого. Видно, его мадам та еще штучка, наверняка, муженьку рога наставляла. Вот он и отомстил. Как говорится, невестке в отместку.

Девицы дружно расхохотались, потом полилась вода из крана, хлопнула дверь, и все стихло. Кристина дернула влево шпингалет, подошла к раковине, пустила горячую воду, подставила руки под брызгающую струю и уставилась в зеркало: на нее смотрело чужое бледное лицо с застывшими глазами. Постояла так с минуту, а когда стало совсем горячо, аккуратно закрутила блестящий дешевый краник и вышла. На следующий день Ордынцева подала заявление на развод.

В ЗАГС он не явился. А новая печать, шлепнутая в паспорт безразличной рукой, дала понять, что гордая фамилия приказала долго жить.

В воскресенье затрезвонил телефон. Кристина как раз пылесосила, и потому звонки услышала не сразу.

— Алло, — подбежала, запыхавшись, к трубке.

— У отца сильный сердечный приступ, увезли на «скорой» в больницу. — сообщил мертвый голос. — Приезжай.

— Как? — оторопела она. — Я пару дней назад его в баре видела. Когда?

— Вчера. Врачи говорят, положение серьезное, — Ленка всхлипнула. — Он хочет тебя видеть.

— Давай адрес, я сейчас подъеду.

Елена продиктовала адрес и жалобно добавила сквозь слезы.

— Только не затягивай, пожалуйста, если хочешь его застать. Все, пока.

— Лен, подожди, — остановила ее Кристина.

— Что еще?

— А твоя мать в курсе?

— Нет, — отрезала дочка, — ей по фигу все это. Она замуж вышла и укатила давно в Штаты. Давай двигай, я в больнице. Жду.

Кристина заметалась по квартире. Господи, да как же это?! Ведь еще позавчера он столкнулся с ней в баре. Безразлично кивнул и прошел мимо. Ни «здравствуй», ни «до свидания» — чужой человек. А сегодня хочет ее видеть? Зачем? Чтобы упрекать, мириться, каяться? Проститься?! «Нет, нет, с ним все будет хорошо, я знаю! — дурацкий ключ никак не попадал в замочную скважину. Тут же против воли промелькнула мысль. — Если прощу, выживет, — и ужаснула жестокостью другая, — но я не прощу. Никогда!»

— Ну ты и стерва! Стерва-стерва-стерва, — бросали вслед бетонные ступени.

Кристина в ужасе застыла у двери. На узкой койке, под выцветшим клетчатым одеялом лежало жалкое подобие человека, который совсем недавно был ей всем: учителем, другом, любовником, мужем. И предателем. В носу торчала жуткая трубка, в вену под пластырем воткнулась игла, от которой тянулась вверх, к подвешенному пузырю, еще одна длинная трубка. Закрытые глаза не подавали признаков жизни, нос укрупнился, а небритые щеки впали, и цвет их был в тон потолку. Она на цыпочках прошла к стулу и уселась рядом. «Не реви, — строго приказала себя, — не над покойником. Он сильный, выкарабкается. И наснимает еще кучу фильмов, и перетрахает кучу подруг. Завести их для этого, что ли?» В носу предательски защипало.

— Черт!

— Не чертыхайтесь, леди, — прошелестело под капельницей, — я выберусь.

— Кто бы сомневался! — буркнула «леди», быстро провела рукой по глазам и пальцами вытерла нос. — Решил проверить нас на вшивость?

Ордынцев не ответил. Его дыхание было таким тихим, совсем неслышным. И Кристина вдруг вспомнила, что у нее на нервной почве бурчит иногда в животе. «Только бы не опозориться», — взмолилась она неведомо кому.

— Женя, а я тебя во сне сегодня видела, — принялась нести ерунду. — Как будто идем мы с тобой по траве, зеленой-презеленой, и ты говоришь мне: я купил тебе барракуду, Крысенок. Приручи ее и выгуливай на веревочке. А я отвечаю: не смеши, какая веревочка удержит? Она же скользкая, мокрая. Это ведь рыба, а не собака, да к тому же хищная. А ты засмеялся, подхватил меня на руки и кружишь, кружишь. И все время повторяешь: приручишь-приручишь-приручишь. К чему это, а?

Ордынцев открыл, наконец, глаза. Они были ясные, осмысленные и совсем прозрачные. Синие бездонные глаза. Кристине стало страшно.

— Это …к твоей силе…. И моей слабости, — он говорил очень тихо, медленно, с остановками. Но слова не подбирал — произносил как заготовку.

— Женечка, тебе, наверное, нельзя напрягаться, — она придвинулась ближе и стала нежно гладить неподвижную руку.

— Все можно, — не согласился Ордынцев, — только… сейчас… уже — душе, не телу… А я… жил наоборот… Смешно… правда? — во временной промежуток между его словами можно было выпить бадью кофе.

— Женечка, — взмолилась Кристина, — помолчи, пожалуйста!

— Мне не в чем… каяться… перед тобой, — не слушал жену Евгений. — Я жил… как дышал… И любил… как раскуривал трубку… набивал табаком, а думал… о своем… Но так… любил других… не тебя, — он явно устал, ему не хватало дыхания и сил, лицо стало не просто бледным — серым.

Кристина отдала бы все, чтобы ему помочь. Но отдавать было нечего, только вот эти минуты. И любовь, которая, похоже, запоздала. Она стала рядом с койкой на колени и приникла щекой к измученному лицу, целовать мешали дурацкие трубки. Но лишние нежности сейчас ни к чему, Женя ненавидит сопли. И все таки не сдержалась.

— Женька, я тебя люблю, очень. Прости меня.

— Не трать… время… я знаю… Хотя… у каждого найдется… свой грешок, но… если… есть раскаяние… то он… не навредит, — и снова замолчал. Надолго. Кристина посмотрела вверх: пузырь наполовину опустел. «Не прозевать бы», — подумала она и ласково провела рукой по спутанной гриве.

— Не сбивай… надо успеть, — опять зашелестело в ухо. У нее помертвело внутри и забурчало в животе. Она громко покашляла, пытаясь заглушить неприличные звуки. Ордынцев слабо улыбнулся. — Стыду… не осилить природу… Не глупи… Посмотри на меня, — она оторвалась от щеки и пристроилась лицом к лицу. — Я… был мудаком… такова природа мужика… мы эгоисты… жадные до жизни, — снова прикрыл глаза и замолк: то ли устал, то ли обдумывал слова.

— Женя, может, я выйду, а ты поспишь? Я буду здесь, в коридоре, — поспешила добавить Кристина, — но тебе, наверное, лучше отдохнуть.

— Не дергайся… слушай, когда… муж говорит.

— Мы в разводе, — улыбнулась бывшая жена, — но я не против снова пойти с тобой под венец, — и вытерла мокрые щеки.

— Так и сделаем, — серьезно подтвердил Ордынцев, — у меня в Загорске… кореш… в священниках. — он открыл глаза и в упор посмотрел на Кристину. — Пойдешь за меня?

— Пойду, Женечка. Я очень тебя люблю.

— То-то… только тот… и побеждает… кто повинуется…Будешь послушной женой?

— Ага!

— Рассказывай.

— Что?

— Как будешь… слушаться меня, — и закрыл глаза, под трубкой блуждала довольная улыбка.

И она принялась сочинять небылицы. Как они снова поженятся, и у них родится ребенок, мальчик, Ванечка. Самый умный и самый красивый. А родители подарят ему на семилетие щенка, ньюфаундленда. В детстве ее вытащил такой из речки, и, если б не это огромное черное чудо, не видать бы Ордынцеву Кристины как своих ушей. Но сначала они купят дачу, ребенку необходимы свежий воздух и парное молоко. Потом Ванечка вырастет в Ивана, и будет, как папа, снимать замечательные фильмы или, как мама, станет известным журналистом, лучше международником, потому что они много ездят по миру. Вдруг Ордынцев открыл глаза и отчетливо сказал.

— Не давай обидчикам спуску, но первой не бей никогда, — потом снова закрыл и пробормотал. — Для глухого две обедни не служат.

А она все лила колокола, вытирая пальцами нос и не отрываясь от капельницы. Женя молчал, видно, заснул. Наконец пузырь опустел.

— Женечка, я позову доктора. Или сестру. Лекарство кончилось. Ты не волнуйся, спи, — и поцеловала закрытые глаза.

Потом, как слепая, провела рукой по лицу. Застывшему, спокойному, счастливому. Щека кололась щетиной. Кристина освободила, наконец, бедный нос, полюбовалась уснувшим львом, наклонилась, прикоснулась к холодным губам и ласково шепнула: «Прости». Выпрямилась, провела ладонями по своему лицу и вышла из палаты.

А в коридоре увидела девушку в белом халате и сказала.

— В триста десятой умер больной. Я вынула трубку из носа.

Лены на диванчике не было. Видно, пошла кому-то звонить.

Глава 10

— Вам известно, что вторгаться в лечебный процесс запрещено?

— Лечебный процесс предполагает лечение живого, а не покойника.

— Почему вы решили, что ваш бывший муж умер? Вы врач?

— Нет.

— Тогда на каком основании вы отключили аппарат?

— Я уже говорила.

— По каким признакам вы определили его смерть? Разве вы медицинский работник? — долбил, как дятел, одно и то же.

— У вас кто-нибудь из близких умирал на глазах?

— Послушайте, Окалина, — разозлился следователь, — здесь вопросы задаю я, а вы обязаны на них отвечать. И молите судьбу, чтобы она оставила вас в свидетелях, потому что сейчас вашему положению не позавидуешь. Да вы хоть понимаете, что совершили преступное действие?! — взорвался он.

Следователь был почти ровесник. Рыжий, курносый, веснушчатый, с оттопыренными ушами, хитрыми глазками и забавной фамилией Кнопушкин — скорее, хулиган, чем мент. Кажется, ретивый служака закона и сам это чувствовал, а потому старался пресечь у других подобные мысли. Вел себя агрессивно, не расследовал — обвинял. И не верил ни единому слову, через фразу намекая, что от свидетельницы до обвиняемой всего шаг. Кристина торчала здесь уже битый час. «Этот конопатый всю душу вымотал, а главного никак понять не хочет, не может допереть тупой своей башкой, каково человеку, когда на его глазах умирает тот, кого любишь. А ты ничем не в силах помочь — беспомощный свидетель последних минут. Да лучше тысячу раз быть обвиняемым, чем таким свидетелем! А что трубку вынула, так правильно сделала, зря еще иголку в вене оставила. Эти проклятые штуки не то, что вынуты должны быть — растоптаны, разломаны, разбиты! Только так и поступают с предателями. Обещали спасти, а на деле продлили мучения. И уродовали. Как будто насмехались или бросали вызов: дескать, вот ты, такой знаменитый и умный, а полностью в нашей власти. Да ладно бы жизнь сохранили, а то ведь только помытарили. Так на кой их было оставлять?!» Но Кристина даже не пыталась озвучить свои мысли: ни к чему и некому. «Ведь не рыжему примитиву напротив! Этот старательный, похоже, всю дорогу заучивал сложное, простое понимать не научился. Вот и сейчас пыжится, все пытается сложить две двойки да выстрелить ими в десятку. Но, как ни крути, два плюс два всегда попадает в четыре. Не любил, видно, этот сопляк еще никого, потому и не может осознать куцым своим умишком, зачем было вытаскивать эту чертову трубку».

— Гражданка Окалина, я, кажется, к вам обращаюсь, — зудел над ухом назойливый голос.

— Слушаю вас очень внимательно.

— Не похоже, — усмехнулся Кнопушкин. — Я спрашиваю, почему вы сразу не сообщили доктору или медицинской сестре, а принялись самовольничать в палате?

— Я сначала хотела проститься, а трубка мешала, — внезапный порыв искренности показался жалким и глупым.

— Странный способ прощания, вам не кажется?

— Нет.

— Вы могли бы назвать причину развода? — вдруг резко сменил он пластинку.

— Это имеет отношение к смерти Евгения?

— Не исключено, — отрезал конопатый. И проникновенно добавил. — Поверьте моему опыту: убийства из ревности случаются очень часто.

Кристина похолодела. До нее дошло, наконец, на что намекает сыщик: бывшая жена отомстила за измену. Прокралась, подлая, в палату, отсоединила жизненно важный прибор и угробила коварного предателя. Дескать, не доставайся же ты никому! Как легко превратить трагедию в фарс.

— Вы хотите сказать, что я сознательно лишила живого человека того, что было ему необходимо для жизни? — деревянные губы не слушались, двигались медленно, тяжело, словно жернова мололи непросушенное зерно. — Что я убила этим собственного мужа? Которого любила? Которому никто из живых и в подметки не годится! Зачем?!

— Не надо кричать, мы не на сцене.

— К сцене вас и близко бы не подпустили, чересчур фальшивите.

Конопатое лицо побагровело, торчащие уши дернулись. Это шевеление было таким внезапным и смешным, что Кристина не смогла сдержать улыбку. За всю жизнь ей встретился только второй человек, который умел так здорово двигать ушами. Первый, одноклассник Мишка и ее тайная детская влюбленность, по слухам, давно отдыхает на нарах.

— Да я тебя за решеткой сгною, — прошипел Кнопушкин, — там с тебя живо спесь собьют!

И Кристина с ужасом поняла, что рыжий мент не врет. Захочет — и сгноит. Ведь им не истина нужна — жертва. Для галочки, для премии, для очередной звездочки. Они же никому не верят, только своим дурацким фактам. А факты против нее: зашла, вытащила, убила — отомстила. «Знатоков» их личной с Женей жизни и искать не надо, каждый будет рад одернуть нос гордячке. Стоит только переступить порог редакции или подежурить у вонючего толчка. Но по всему видать — уже успели. Собрали грязные сплетни, сварганили идиотскую версию и поставили жирную точку. Ладони повлажнели, в животе заныло. Она открыла рот…

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел ее старый знакомый. Не обращая внимания на бледную, как полотно, свидетельницу, он прошел к столу и что-то шепнул на ухо следователю. Тот молча кивнул, взялся за дешевую шариковую ручку.

— Давайте вашу повестку, — поставил кудрявый автограф на бумажке и буркнул, — вы свободны. Понадобитесь — вызовем, — Кристина поднялась со стула и на негнущихся ногах переступила проклятый порог.

А во дворе, где стояли машины с мигалками, прислонилась к корявому дереву, дрожащими пальцами вытащила из сумки сигареты и защелкала зажигалкой. Но колесико прокручивалось без толку, все никак не хотело выплюнуть желтый язычок. Перед носом щелкнула другая, с огоньком.

— Добрый вечер! У вас, наверное, кончился бензин, — на нее с сочувствием смотрел Жигунов.

— Спасибо, — жадно затянулась Кристина.

— Бросать не пробовали?

— Нет, — руки по-прежнему унизительно тряслись.

— Я искренне сочувствую вашему горю, — она хотела ответить, но в горле застрял ком, и Кристина только клацнула зубами да молча кивнула. — Следователь ничем вас не обидел?

— Нет, — видно, никотин убивает не только лошадь, но и правду.

— Кнопушкин толковый парень, — похвалил коллегу Жигунов, — но иногда может и погорячиться. Молодой еще, бывает, нервы не выдерживают. У нас ведь работа не сахар.

«Это на старуху бывает проруха, а у твоего сопливого мента все должно быть прошито крепко», — хотела возразить Кристина. Но не сказала ничего, глотнула очередную дымовую порцию и уставилась в небо. Она постепенно приходила в себя, тоскливо размышляя, что неприятности в ее жизни распускают цветочки, а какими окажутся ягодки — лучше и не думать.

— Как вы здесь оказались, Кирилл? Вы же, вроде, в другом отделении.

— Перевели.

— С повышением?

— Да, — улыбнулся карьерист.

Она поискала глазами урну, не нашла и тщательно затоптала окурок, присыпав сверху снегом.

— Терпеть не могу мусор, — пробормотала, точно извиняясь, — жалко лишнюю урну поставить, что ли?

— Когда похороны? — тихо спросил Жигунов.

— Думали, через три дня, — пожала плечами Кристина, — а теперь не знаю. Наверно, этим будет заниматься Лена, его дочь. Я ведь теперь ему никто. Нас развели, — неизвестно зачем доложилась она. — Да вы, наверняка, и сами знаете, — и вздохнула. — Пойду я. Извините, если оторвала от важных дел. Приятно было снова вас увидеть, — и это была святая правда: не появись он в кабинете, неизвестно, чем бы закончилась эта бодяга.

— Подождите, Кристина! Я должен кое-что сказать, — Жигунов помолчал пару секунд, потом продолжил. — Было сделано вскрытие, и проведена экспертиза. Смерть наступила в результате обширного инфаркта.

— У него был микроинфаркт, — прошептала она.

— Сначала, — согласился Кирилл, — но после случился обширный, который и привел к концу. Трубка здесь абсолютно не при чем. Ордынцев умер за двадцать минут до того, как вы ее вынули.

За двадцать минут! Как раз, когда она плела красивую сказку и не сводила глаз с капельницы. А кому же тогда плела?

— Спасибо, — непослушные губы бестолково прыгали и только мешали словам, — я пойду. Знаете, у меня много дел. Надо срочно на работу. А то засчитают прогул. У нас с этим строго, — несла чепуху, пальцами вытирая мокрые щеки и нос. И пожаловалась. — Опять забыла платок, вечно я его забываю.

— Возьмите, — протянул Кирилл аккуратно сложенный клетчатый квадрат и посмотрел на часы. — Послушайте, Кристина, сейчас уже семь. Пока до работы доедете — восемь. Может, выпьем по чашке кофе? Похоже, сегодня нас на работе уже не ждут. А мне очень нужен ваш совет, — и, наткнувшись на удивленный взгляд, поспешил добавить. — Я много времени не отниму.

От изумления у нее даже слезы вдруг высохли разом. Уж не надумал ли бравый сыщик приударить за старой знакомой? Вроде, повода не давала. А за пять лет они столкнулись всего четвертый раз, и не похоже, чтобы этот Кирилл неровно при ней дышал. К тому же, почти каждая встреча несла с собой беду, какой уж тут флирт. Но кофе, пожалуй, выпить можно. Почему нет? В конце концов, Кирилл Жигунов заслужил благодарность.

— Хорошо, — вздохнула Кристина и протянула скомканный влажный платок.

Видно, «толковый парень» Кнопушкин пробудил зверя, который жадно затребовал мяса, чтобы успокоиться. Не жалкого эклера и темной бурды, а мяса. Можно даже целого слона. Или бегемота. Зажаренного, утыканного чесноком и лавровым листом, щедро сдобренного хреном, как любил отец. Напрасно она послушала Кирилла и приплелась сюда. Поехала бы лучше домой, отрезала кусман буженины и черного хлеба с тмином, ляпнула сверху горчицы, выудила из банки пупырчатый огурец, налила рюмку, выпила. И порадовалась, что легко отделалась. А потом налила вторую и погрустила. Поводы для того и другого есть. Но вместо этого, как последняя дура, она поддалась чужой воле и теперь глотает голодную слюну в очереди с мерзким пойлом да заедает сухим тестом. Как сказал бы Женя, у глупости жесткая шкурка.

— Кристина, вы о чем-то задумались? — влетело вдруг в ухо.

— Нет, с чего вы взяли?

— Третий раз к вам обращаюсь, а вы все молчите, — улыбнулся Жигунов. — Я предлагаю перейти в соседний зал, там ресторан с хорошей кухней. Нет сил смотреть, как вы давитесь этим пирожным. Если честно, очень хочется мяса, — дружеские интонации отлично вязались с открытой улыбкой, им подпевал зверский аппетит — против такой троицы устоять было трудно.

— Пойдемте, — легко согласилась Кристина и мысленно послала подальше осточертевший десерт, — если совсем честно, я умираю от голода.

— Здоровый аппетит — признак чистой совести, — весело заметил сыщик, поднимаясь из-за колченогого столика.

— Кажется, когда-то вы уже это говорили. Нет?

— Не помню, — беспечно отмахнулся умник, — я и так беспамятный, а на голодный желудок совсем мозги набекрень.

«Я бы этого не сказала, — подумала Кристина, вышагивая рядом с «беспамятным» к вожделенному мясу.

Вот уж права была бабушка, когда говорила: живот крепче — так и на сердце легче. После мяса по-русски в дымящемся горшочке Кристина повеселела, даже конопатый Кнопушкин не казался больше монстром. В конце концов, каждый делает свое дело: кто лапшу на уши вешает, кто народ запугивает. Она молча слушала веселый треп, пропуская каждое второе слово мимо ушей. «А этот Кирилл Жигунов вполне терпимый, — задумчиво покусывала Кристина веточку петрушки. — Неглупый, веселый, тактичный и, что очень немаловажно, успешный. Правда, чтобы продвигаться в милиции, ума особого не надо, но любое движение вверх — всегда заслуга. А умный — он и Африке не дурак».

— Я вас, кажется, утомил? Вы снова загрустили.

— Нет, — улыбнулась «психолог» и дожевала вялую зелень, — все нормально. С вами очень легко, — неожиданно для себя призналась она и посмотрела на часы, — но уже поздно, а мне завтра рано вставать.

— Может, выпьем на дорожку кофе?

— Кофе я угощу вас дома, — изумилась собственным словам ненормальная. И улыбнулась. — Если вы не против, конечно.

— Спасибо, — его хватило только на это слово.

В машине водитель молчал, а пассажирка беспечно мурлыкала под нос. Кристину точно черт оседлал: ни совести, ни страха, ни стыда. Но ей был нужен сейчас этот сыщик! Как воздух, как вода, как вино, которое только что пили. В молчании подъехали к дому, поднялись в надсадно скрипящем лифте, вошли в пустую темную квартиру. Она подняла руку включить свет.

— Не надо, — шепнул гость и привлек хозяйку к себе. — Ты, правда, этого хочешь?

— Да!

А воспаленный мозг высветил: «не потому, чтоб я тебя любил, а потому, что мне темно с другими»[3].

После новогодней передышки по редакции поползли слухи о смене главного. Поговаривали, что будет кто-то из молодежки. Окалина к сплетням не прислушивалась, общение свела до минимума, курила в одиночку. И работала. Как ломовая лошадь, как вол, как упрямый ишак. Вникала в каждую мелочь, затыкала собой все дыры, с радостью соглашалась на то, от чего другие отказывались с досадой. И ждала. Кристина была уверена: ее время впереди, и оно обязательно наступит. Что на уме у этой гордячки не знал никто, а вот безотказностью бесстыдно пользовались многие. Сначала, естественно, кто главнее, потом — равные. Порывалась сесть на голову даже шелупонь, но младший редактор цыкнула, и те заткнулись. После похорон месяца три о ней не уставали чесать языками. Особенно старалась Марина Львовна. Мстительная Марина никак не могла забыть тот сухой тон, который позволила себе однажды сопливая жена знаменитого мужа. Но что сказано было Ордынцевой, аукнулось Окалиной. И злопамятная старушка вовсю поливала выскочку грязью, компенсируя свою былую терпимость. Как-то утром, на подходе к редакторской Кристина услышала возмущенный голос. Дверь открыта, и не захочешь — услышишь.

— С какой стати этой соплячке премия? — бушевала Волкова. — Без году неделя в редакции, а огребает такие деньги!

— Окалина работает у нас прилично, — подал реплику спецкор Илья, — года три, не меньше. И пашет на совесть, между прочим.

— А тебе бы, Илюша, лучше помолчать! — огрызнулась Марина. — Все вы, мужики, одинаковы: перед вами крутани задом — и мозги тут же окажутся в паху.

— Мариночка Львовна, — хихикнула Лушпаева, — а вы, оказывается, охальница!

— Рядом с такими не то, что охальницей, трахеей станешь, — пробурчала старая дева.

— Кем?

— Догадайся с трех раз.

— Трахея — от слова «трахаться», — пояснил Илья.

— Ага, — поддакнула Марина, — без удержу, как твоя ненаглядная. Думаешь, чем она Ордынцева взяла? Да тем самым! Вот бедный мужик и потерял голову, женился себе на погибель.

— Ордынцев и сам был далеко не монах, — возразил Илья, — еще неизвестно, кто кого совратил. А если вы намекаете, что Кристина виновата в его смерти, так почему она тогда не за решеткой?

— Да все потому же, — хмыкнула старая сплетница, — в милиции тоже мужики. Глазками стрельнула, задом вильнула — и гуляй на свободе. А уж если пару раз покувыркаться с кем надо…

— Ага, — радостно подхватила вторая, — а после трубочки перерезать — и концы в воду. Криська — та еще штучка!

— Доброе утро, — поздоровалась «штучка», невозмутимо направляясь к рабочему столу.

— Привет! — ответил Илья и, как ошпаренный, выскочил из комнаты.

— Что это с ним? — весело изумилась Лушпаева.

«Совесть у человека еще не сожрали», — подумала Кристина и аккуратно положила на подоконник сумку.

— Ты опоздала на пять минут, — проворчала Марина, — а премию получаешь больше других.

— Премию, Марина Львовна, выдают за работу, а не за болтовню.

— Что ты сказала?! — побагровела Волкова.

— Окалина, пойдем курнем? — как ни в чем не бывало предложила Ирка. — Только я зажигалку забыла. У тебя есть? — и расплылась в сладкой улыбочке. — А я новость сообщу, может, тебе с нее кое-что обломится.

— Кристина, зайди ко мне! — бросил в открытую дверь Емельянов.

— Как-нибудь в другой раз, — сухо ответила она лицемерке и вышла.

— Видали? — полетело в спину. — И с чего нос задирать? Ни кожи, ни рожи!

Главный редактор сидел за столом, уткнувшись в монитор. Наглаженный, начищенный, ухоженный — сверкающий. А глаза тусклые, как у старой дворняги. Видно, не зря гуляют слухи о смене главреда. Жалеть его причины не было, Кристина отлично помнила последний разговор в этом кабинете. Правда, на похоронах Виталий обещал бывшей жене друга поддержку и при этом казался искренним. Но бочку меда легко испортить даже ложкой дегтя, а уж как он вышвыривал ее из редакторов — не то, что ложкой, ведром назвать будет мало.

— Присаживайся, есть разговор, — присела, с начальством не спорят. — Как жизнь?

— Нормально.

— Да-а-а, — вздохнул Емельянов, — жалко Женьку. Никак не могу поверить, что его больше нет, — и в упор посмотрел на Кристину. — А ведь он тебя любил. Проговорился как-то под коньячок, что ты — его лебединая песня, — и неожиданно взорвался. — Ну, скажи, кой черт понес тебя тогда из дома? Вечно вы, бабы, любите все усложнять! — потом смешался и тихо добавил. — Прости, наверное, не мне судить.

А она просто смотрела в окно, не позволяя себе вслушиваться в этот бред. Там, на белом снегу скакала черная ворона с серыми подпалинами крыльев. Сражалась с засохшим куском хлеба — все пыталась крошку отщипнуть. Сухарь не поддавался, птица злилась, топталась на месте и упрямо долбила клювом убогую добычу. «Как мы все в этом мире похожи, — подумала Кристина, наблюдая за жалкой попыткой насытиться, — только люди за свое цепляются мало, все больше почему-то за чужое». Виталий, наконец, замолчал, и она вежливо спросила.

— Вы хотели со мной о чем-то поговорить, Виталий Иванович?

— Да, — коротко ответил главный, — для тебя есть приятная новость. — У Кристины заныло под ложечкой: только «приятного» сейчас не хватало. — Ты в курсе, что у нас освобождается редакторская должность?

— Нет, — растерялась она.

— Как же так, — хитро прищурился Емельянов, — дружишь с Лушпаевой и не знаешь, что она уходит в другую редакцию?

— У меня нет здесь подруг.

— И напрасно. Короче, сегодня утром я подписал приказ о твоем назначении редактором. Надеюсь, ты не против?

— Нет.

— Что ты все заладила: нет да нет. Сказала бы хоть что-нибудь по-человечески.

— Спасибо, Виталий Иванович, — белым черное как ни замазывай, все равно выйдет серое.

— Послушай, Кристина, не держи на меня зла, — попросил Емельянов, — все мы не без греха. Главное, вовремя исправить ошибку. Согласна? — она молча кивнула. — Значит, мир?

— Да, — покривила душой «пацифистка».

— И не выкай ты мне больше, ладно? — обрадовался он. — При посторонних, конечно, фамильярность ни к чему, — поспешил добавить главный редактор, — но когда мы с тобой наедине, давай уж без церемоний, годится?

— Хорошо.

— Вот и прекрасно! А теперь свободна, — он потянулся к телефону и весело добавил, — можешь «порадовать» свою Марину, что теперь вы снова на равных. Хотя «радоваться» ей осталось недолго: старушка через месяц вылетает на пенсию.

— Видно, и ты кандидат в летуны, — пробормотала Кристина за дверью, — что-то не к добру раздобрился.

А через три месяца, когда на деревьях набухли почки, к ним пришел новый главный. Но редактору Окалиной на смену руководства было наплевать. В тот день, когда Талалаев знакомился с коллективом, довольная пассажирка дремала под стук колес, уносящих в глухую деревеньку под Смоленском. Впереди ждали покой, тишина, парное молоко и Агата Кристи. Отпуск обещал быть безмятежным, сонным, как добродушная толстуха-проводница, разносившая чай по купейному вагону.

На рассвете разбудил петух. Он вопил так восторженно, победно и звонко, что залетная москвичка даже умилилась. Потянулась сладко, дослушала триумфальный клич, потом прикрыла ухо лоскутным одеялом, уткнула нос в пуховую подушку и снова провалилась в сладкий сон.

Во сне она наткнулась на собаку — огромную, черную, мохнатую, свирепую, как разъяренный слон. Шла себе по лесу, собирала грибы и вдруг увидела это чудище. Грибница здорово струхнула, решила, что ей пришел конец. Потом набралась храбрости и стала подлизываться, обзывая псину всякой слащавой ерундой. Кабысдох оказался наивным, завилял хвостом и вдруг превратился в пятнистого щенка, который заковылял вперед и уткнулся в колени. Она наклонилась и увидела на лапке кровь. Выбросила из корзинки маслята, усадила туда малыша. Тут поднялся сильный ветер, сверху посыпал град. Крупные градины колотили по деревьям, по голове, по лицу, но били не больно, только тарахтели, как детская погремушка. Она быстро подхватила щенка на руки и — проснулась.

В окно кто-то стучал. Кристина выскочила из нагретой постели, отдернула ситцевую шторку. Под окном стояла незнакомая бабка в стеганке и держала в руках трехлитровую банку с чем-то белым. «Молоко», — догадалась горожанка, вспомнив Анну Сергеевну.

— Открывай! — крикнула бабулька и показала рукой на крыльцо.

«Дурдом!» — восхитилась соня, набросила халат и прошлепала в сени, на ходу завязывая пояс.

— Что ж ты дрыхнешь, девка, так долго? — добродушно попеняла молочница и по-хозяйски направилась в переднюю комнату. — Так и царство небесное проспать можно. Ты из Москвы?

— Ага, — развеселилась залетная птица. Бабка ей определенно нравилась. Деловая, маленькая, худенькая, шустрая, в цветастом с люрексом платке, хитрыми глазками и смуглым лицом, как печеное яблоко, — не бабка, а очаровашка!

— Нюрка-то когда взад вертаицца? — очаровашка деловито полезла на полку, отыскала кастрюлю, принялась переливать туда молоко из банки. — Обещалась через десять ден, — потом стрельнула глазками по москвичке и усмехнулась. — Выдержишь столько? У нас тут дискотеков нету, плясать некому — к кому Богородица, а к нам Литва, — усмехнулась продвинутая бабулька. — А ты чё молчишь, язык проглотила?

— Вас слушаю, — улыбнулась «безъязыкая».

— Эт хорошо, — одобрительно кивнула молочница, плюхнула на стол кухонную тряпку, тщательно протерла клеенку и заявила. — Все! Пошла я, завтра снова буду с утра. А то хочешь — в гости заходи, чайку попьем. Мед свой, не жалко.

— Спасибо! — от души поблагодарила Кристина. — Но завтра не надо приходить, мне столько молока и за неделю не выпить.

— Пей, — строго приказала бабка, — вон худящая какая, одни глаза торчат!

— Спасибо вам, Катерина Матвевна, — вспомнила она бабкино имя.

— Можешь звать бабой Катей. Все, пошла я, некогда тут с тобой лясы точить, делов полно. А вечерком заходи, у мяне тявелизор есть, новости поглядим, — похвасталась она, хлопнула на пустую банку пластмассовую крышку и открыла дверь. — Не провожай, застудисса, сама дорогу найду. Придешь — торбу каку захвати, бульбы насыплю.

После ее ухода Кристина отломила половину московского батона, налила полную кружку молока и стала наворачивать нехитрый завтрак. Из часов выскочила кукушка, отметилась странными звуками. Если б не стрелки, ни за что не догадаться о времени: не кукование, а хриплый стон с похмелья. Под такой стон должно хорошо думаться. Например, о работе. Она не собирается быть вечным редактором и бродить с микрофонной папкой по коридору, как вечный жид по белу свету. Честолюбие, может, и не красит, но не дает уму закиснуть, а сердцу ныть. Тут мысли переметнулись к Кириллу. Бравый сыщик после той ночи названивал. Сначала часто, потом реже, а скоро и совсем перестал. Кажется. понял, что это был просто порыв, наивная попытка сбежать от боли. Но бегом спасаться — себя не уважать. Беда только тогда не валит с ног, когда человек не суетится. А устоять сейчас необходимо. С приходом Талалаева в редакции, наверняка, начнется свара, каждый будет рад дать подножку другому, чтобы выставиться вперед самому. Четко мыслить мешал холод, из комнаты окончательно улетучилось тепло. Кукушка снова запросила опохмелу. Кристина посмотрела на часы и ахнула: час уже сидит на табуретке да ерундой занимается. А надо бы совесть иметь и хотя бы дом протопить. Она быстро накинула куртку, сунула ноги в чужие валенки и побежала в сарай за дровами.

В сумерках приезжая потопала к аборигену в гости, не забыв прихватить московские гостинцы. Анна Сергеевна, сестра отчима, советовала повезти в подарок платок с блестящей ниткой, но Кристина раскошелилась и прикупила халат. Фланелевый, на пуговицах, с яркими цветками по вишневому фону, удобными карманами и блестящим бархатистым ворсом. Халаты «выбросили» в «Одежде» на Профсоюзной, она забрела туда случайно и дуриком оказалась первой. На радостях отхватила три, хотя кричали, что больше двух в одни руки не давать, — матери, Анне Сергеевне и бабе Кате.

Очутилась отпускница в этой Богом забытой деревушке совершенно случайно. Отправилась поздравить мать с днем рождения, а к той прибыла сестра Петра Сергеича, «ихняя золовка», как представилась нежданная гостья. Тетка оказалась классной, и к концу праздничного обеда Кристина чувствовала себя с ней легко и уютно, как будто знала новоявленную родню с пеленок.

— Крыся, приезжай ко мне летом, — ворковала под рюмочку гостья, — у нас така тишина, аж уши лопаюцца! Нас же тока две и осталось: я да Катька. У няе корова, у мяне куры — так и живем. И муха набивает брюхо, родимец тябе забей, — рассмеялась она, стыдливо прикрывая рот рукой. Анна Сергеевна приехала к брату в столицу зубы вставлять: хоть и старая, а помереть хочется не хуже других.

— Зачем же лета ждать? — весело подхватила невестка. — У Кристины отпуск через три дня, а она до сих пор не решила, куда ехать.

— Хранцуз тябе положи! — ахнула гостья, позабыв прикрыться. — Крыся, дите, будь ласка, приезжай! Дом пустой, чистый, все ж есть: и молоко, и курята, и яйца, бульба в подполе, огурчики. Ты только зерна покидай моим цыпам да дом потопи — и всех делов. Катька, правда, обещалась, но свой же цяловек лучше. Так, Маня?

— Да она ведь не сможет печку растопить, — улыбнулась Мария Павловна, — еще дом твой сожжет. Не боишься?

— А ну его к ляду, — ухмыльнулась гостья, — я к Катьке приду, вместе и помирать не боязно.

— Кристина все может, — прорезался Петр Сергеич и улыбнулся падчерице, — правда?

— Я поеду! — выпалила она. — Да и печку я топить умею, меня муж научил.

И поехала. А теперь торчала одна в пустом доме с ситцевыми занавесками на бечевках, привязанных к гвоздикам, воевала с печкой, размышляла под кукушечий стон и, кажется, начинала понимать, что жизнь не так уж плоха. Залетная москвичка выучилась на истопника, повадилась гулять на лесной опушке, кормить кур и даже пыталась подоить корову. Но главное, она уяснила, что самая достойная победа — это победа над собой. Над своими обидами, страхами, болью. Здесь, в глухой смоленской деревушке, под забавный говорок бабы Кати и чаи с душистым медом Кристина оттаивала душой, а заодно училась терпению и смирению. Не перед людьми — перед жизнью. Люди лгали, лицемерили, готовы были унизиться, чтобы после возвыситься и отомстить за собственное унижение. Жизни уловки были не нужны, она просто учила спокойно идти к своей цели и не ныть. И это было самое главное, чем одарила здешняя тишина. «Смоляне — польска кость, да мясом обросла», — любила говорить баба Катя. Столичная гостья тоже обрастала мясом — не нежным, телячьим, а жестким, жилистым, которое другим не по зубам.

Оставалась последняя ночь. Кристина таращилась в окно на звезды, считала слонов — сна не было ни в одном глазу. Завтра уезжать, на станцию собиралась проводить баба Катя, которая договорилась с конюхом из соседней деревни, тот обещал приехать. Вдруг под окном послышались осторожные шаги, скрипнуло крыльцо. Храбрая москвичка выскользнула из нагретой постели и босиком, на цыпочках проскользнула к ситцевой шторке. У двери мудрила с замком согнутая мужская фигура. Молодая хозяйка похолодела, но поддаваться панике не стала, а вспомнила напутствие бывалой Анны Сергеевны. Нашарила впотьмах берданку, наставила на дверь. Было страшно, холодно, ее колотило, но она упрямо цеплялась за ружье, не сводя глаз с двери. Даже тапочки не рискнула надеть: лишние звуки могут вора не спугнуть, а только обозлить. Кристина стиснула зубы, осторожно нащупала пальцем спусковой крючок и замерла напротив входа. Ворюга закопошился в сенях, потом что-то упало, послышалось злобное «черт». В обычной ситуации нормальному уху ни за что не уловить это бормотанье, но сейчас, казалось, можно поймать любой звук во всем околотке, не то, что в сенях. Дверь приоткрылась, на пороге нарисовался темный силуэт. Она щелкнула выключателем, вспыхнул свет, грабитель на рефлексе прикрыл глаза рукой.

— Пошел вон отсюда, — с ненавистью процедила отважная хозяйка, — а то прихлопну, как муху, да сама зарою в саду. Никто и знать не будет!

Вор опустил руку и вытаращился на грозную орлицу. Обросшая щетиной рожа, темные глаза, нахлобученная кепка — вылитый бандит!

— А ты каким Макаром здесь? — ухмыльнулся бандюга и сдернул кепку. — В этой же дыре бабка живет, — что-то знакомое было в его довольном голосе и небритой морде, что-то забытое, из детства.

Не снимая палец с крючка, она подозрительно вглядывалась в странного налетчика. И вдруг тот подмигнул, а потом осклабился и шевельнул ушами.

Глава 11

— Какого черта ты здесь делаешь?! — Кристина не верила собственным глазам, но ей, действительно, ухмылялся во весь рот Мишка Шалопаев. Школьником завлекал девчонок вертлявыми ушами, взрослым шляется по чужим домам — шалопаем был, шалопаем и остался. Вот уж наградили фамилией предки, как в воду глядели. — Мишка, ты же напугал меня до смерти, гад!

— Не ругайся, — продолжал радостно скалить зубы рыжий одноклассник, — такой красотке это не к лицу.

— Я же запросто могла убить тебя, идиот!

— Духу не хватило бы, — плюхнулась на табуретку школьная любовь.

— Ошибаешься, — вспомнила она пыльный чердак и опустила, наконец, тяжелое ружье.

— Окалина, а пожрать чего-нибудь дашь? — деловито поинтересовался Мишка и, кряхтя, как старый дед, принялся стаскивать с ноги сапог. — Твою мать, — сморщился он от боли, — сейчас окочурюсь!

Кристина подошла ближе и ахнула.

— Шалопаев, у тебя же весь носок в крови! Подожди, — метнулась к тумбочке, — тут где-то йод должен быть.

— Не надо йод, это я ногу растер. Просто пехал прилично. Ты лучше стрептоцид поищи и бинт. Да воды дай, промыть надо. Эх, щас бы спиртику, — размечтался Мишка, — как рукой снимет.

— Алкаш, — проворчала она и прошлепала в другую комнату.

Там, в стареньком полированном серванте хранилась пара бутылок «Столичной», которую новоиспеченная родственница привезла Анне Сергеевне. В деревне водка на вес золота, с ней любая проблема решаема. Дальновидная горожанка отвинтила пробку, налила треть стакана, поколебалась и плеснула еще на глоток. В допотопной жестяной коробке с облупившимся сталинским ликом отыскала стрептоцид. Початую бутыль спрятала подальше, лекарство оставила на виду. Потом вернулась в переднюю, нарезала сала, из сеней притащила луковицу с миской соленых огурцов, отломила ломоть хлеба, спросила.

— Что сначала? Есть или лечиться?

— Выпить, — ухмыльнулся шалопай.

Она равнодушно пожала плечами и молча придвинула стакан.

— Маловато.

— Дареному коню в зубы не глядят.

— Так то ж коню, — усмехнулся наглец, — а тут одни копыта, — но торговаться дальше не стал, осушил стакан одним глотком, только кадык дернулся.

Кристина посмотрела на Мишкину ногу, зрелище впечатляло, даже у самой в копчике засвербило. Вся лодыжка была стерта до мяса и прилично кровила, сбоку лохматился кусок кожи. Она подняла бурый носок с дыркой в половину ладони.

— Давай и другой, выброшу.

— Мать его за ногу, из-за него, падлы, и растер себе ногу!

— Как же ты дальше пойдешь?

— Зачем мне идти? — выдал вдруг Мишка с бесстыжей ухмылкой. — Я сейчас, можно сказать, не ходок. А у тебя, небось, перина пуховая и одеяло теплое. Хотя с тобой, Окалина, сидеть рядом — и то жарко, а уж лежать — и вовсе сгоришь. Так на хера нам одеяло, когда ты такая горячая? — облизнулся он, как кот на сметану.

Однокласснице вдруг стало не по себе. Она не видела этого Шалопаева сто лет. После школы Мишка как в воду канул. Говорили, вроде, поступил в Плехановку, потом сидел. А кто побывал в тюрьме, вряд ли знаком с моралью. Да и его внезапное появление вызывало много вопросов. Прокрался ночью в чужой дом — зачем? Знает, кто здесь живет — откуда? А теперь еще и хамит? Последний вопрос здорово разозлил, злость пересилила минутный страх и бывшая поклонница вертлявого таланта рявкнула.

— Заткнись! Будешь наглеть, не получишь и крошки, а вместо помощи — дам по кумполу кочергой! — и для убедительности схватила в руки закоптелую железяку. — А температура моя тебя не касается, понял?

— Хороша! — цокнул языком нахал. — Не кипятись, не трону, — и ухмыльнулся, — пока сама не запросишься.

— Шалопаев! — угрожающе замахнулась кочергой одноклассница.

— Все, сдаюсь, — поднял руки тот, — и буду нем, как рыба.

— Ну уж нет, дорогой, — она придвинула к столу вторую табуретку, уселась напротив и уставилась на незваного гостя, — колись!

— Откуда сей непотребный жаргон, мадмуазель? — весело удивился Мишка, набивая рот салом с луком и хлебом. — Детективов начиталась?

— Мадам, — строго внесла поправку «мадмуазель». - рассказывай.

— Что?

— С какой стати ты вперся в чужой дом среди ночи?

— Может, для начала поем? Не кипятись, Окалина, всему свое время, — и снова ухмыльнулся. — Ты бы накинула на себя что-нибудь, чего без нужды совращать? Все равно ведь не дашь.

— Шалопай! — презрительно фыркнула мадам, но поспешно ретировалась в другую комнату. Мигом сбросила ночную пижаму, влезла в джинсы и свитер, махнула щеткой по волосам, стянула резинкой хвост. Потом пояснила себе, что рассеянность — признак таланта, и двинула обратно, не забыв прихватить лекарство. В конце концов, хорошо, что только забыла одеться, а не свихнулась от страха.

При виде преображенной хозяйки гость одобрительно хмыкнул, но промолчал, продолжая усердно работать челюстями. Она сунула Мишке под нос ножницы, бинт, стрептоцид, сурово приказала.

— Лечись и вали отсюда!

— А кстати, ты-то как здесь оказалась? — вконец обнаглел Михаил. — Вроде бабкой в деревне не хвасталась никогда, все каникулы торчала в Москве.

— Здесь вопросы задаю я! — разозлилась москвичка и стукнула кулаком по столу. Но не сильно, чтоб не разозлить, а только поставить наглеца на место.

— Окалина, ты, случайно, не мент? — развеселился Шалопаев.

— Нет, — отрезала, как бритвой, — давай лечись и выметайся!

— А беленькой не нальешь?

— Нет.

— А чайку? — хитро прищурился настырный.

Кристина вздохнула и зачерпнула кружкой воду из ведра.

— Ладно, чаем тебя напою. Будешь себя хорошо вести, может, и медом угощу. А ты приводи свою ногу в порядок и уходи. Я сама в этом доме на птичьих правах, гостей принимать не могу. Поэтому ни к чему тебе здесь светиться, деревня маленькая, каждый на виду. А сплетен мне и в Москве хватает.

— Ага, не много, что двое, а много, что на одного. Не узнаю тебя, Окалина! С каких пор ты стала дрефить чужих языков? Тем более что в этой дыре их только два, и оба на ладан дышат. Да и то один из них сейчас в отлучке. Колись, куда бабку дела? В саду зарыла?

— Дурак! Забинтовал свою ногу?

— Ага.

Она подошла ближе и присела на корточки.

— Господи, Шалопаев, у тебя руки из задницы, что ли, торчат? Кто же так бинтует? Горе луковое, клади свою болезную на табуретку и учись, пока есть у кого поучиться, — ловко перебинтовала лодыжку, завязала бантик. Потом придвинула чашку, блюдце с медом и приказала. — А теперь пей чай и рассказывай.

— Тут ведь бабка Нюрка живет? — Шалопаев деловито наполнил до краев белую, с золотым ободком чашку, лизнул душистый мед.

— Пожилая женщина, Анна Сергеевна, моя родственница, — строго поправила московская родня.

— Ну да, я и говорю: шедевральная чувиха, селянка.

— Не юродствуй!

— Не буду. Тем более что мед очень вкусный. Добавку дашь?

— Перебьешься.

— Вот ты меня, Окалина, не жалеешь, не любишь, а я, между прочим, хороший человек, только судьбою обижен. И личная жизнь, стало быть, не складывается. Может, сложим ее вместе?

— Будешь продолжать в том же духе, начну вычитать.

— Да ну, — радостно изумился «обиженный», — а как? Выгонишь, убьешь или разлюбишь?

Бывшая соседка по парте снова потянулась к кочерге, но вдруг вспомнила, как Мишка мог часами вешать на уши лапшу, только бы уйти от прямого ответа: терпеть не мог, когда его припирали к стенке. Давить на Шалопаева в открытую было бесполезно, об этом знали все. И тогда она решила зайти с другого боку.

— А я ведь, правда, была в тебя влюблена, знаешь? В восьмом классе.

Шалопай невесело улыбнулся, потом вздохнул и туманно ответил.

— Если небо упадет, будем жаворонков ловить, — помолчал, подлил себе чайку и огорошил. — Из зоны я, Криська, вчера откинулся. Пять лет, от звонка до звонка. А вместе со мной краснушник один свой срок мотал. Неплохой мужик, между прочим, ему твоя Анна Сергевна какой-то родней приходится. Седьмая вода на киселе, а письма слала регулярно, иногда даже деревянные приходили. С салом, луком и вязаными носками. Видно, правду говорят, что простой народ душевнее. Мой предок строчки за пять лет не черкнул. Мать писала, а отец, как отрезал, — Кристина слушала молча, боялась спугнуть внезапную откровенность. — Слушай, у тебя дымить можно?

— Валяй.

— Сел я по глупости. Статью называть не буду, тебе по барабану. Хотя и тайны в этом нет никакой, — чиркнул спичкой, затянулся с шиком дешевой папиросой и доложился, — фарцевали на пару с приятелем. Сначала крохами, с опаской, потом осмелели, во вкус вошли. Оправданный риск, Окалина, похлеще оргазма. Шмотки заграничные появились, жрачка приличная, матери на хозяйство подкидывать стал. Предкам, чтоб не вязались, плел красивую сказку о повышенной стипендии.

— А загремел как?

— На фраера одного напоролся. Прикинулся, гад, иностранцем, а оказался легавым. В общем, прокололся я. Под венец один пошел, не ложанулся. Из Плехановки, естественно, вылетел с треском. Дружки, которым бабки в долг давал, открестились тут же.

— Как же так? Не смог русского от иностранца отличить?

— Хитер, сука, — недовольно признался Мишка, — но я его, падлу, урою, отрыгнется ему мой срок!

— Ты, Шалопаев, еще легко отделался, — вспомнила Кристина рыжего следователя.

— Я в курсе.

— А здесь что забыл?

— Да ничего! До станции пилить еще километра три с гаком, с такой ногой мне было не дойти. А кореш дал все координаты, сказал, что бабка добрая, приютит, если что, накормит, стакан нальет.

— И поэтому прокрался ночью, как вор?

— Да говорю же тебе: топал на станцию. Не растер бы ногу, в жизни в эту дыру не приперся! На фига мне твоя бабка, скажи? Кур воровать? А жарить кто будет, ты?

— Послушай, Шалопаев, я сегодня уезжаю в Москву, — открыла свои карты одноклассница, — к поезду меня обещали подвезти. Если ты сейчас заткнешься, замрешь где-нибудь в уголке и дашь мне поспать пару часов, так и быть, возьму тебя с собой.

— Окалина, ты настоящий друг! — обрадовался Мишка.

— Как твой мент? — поддела она.

— Не напоминай мне об этой гниде. Он у меня дорого заплатит за свое лицедейство. Жигунов — не жиган, церемониться не стану.

— Жигунов?! А зовут как?

— Кирилл. Ты его знаешь, что ли?

— Нет, — не моргнула глазом обманщица, — такого не знаю. Чаю хочешь еще?

— С медом, — попросил сластена и потянулся за «Беломором».

Она поднялась с табуретки и направилась к плите. Хорошо, что Шалопаев видит спину, а не лицо, спина вранья не выдаст. И кто бы мог подумать, что эти двое знают друг друга? Да не просто знакомы, один упек за решетку другого, теперь второй грозится первого убить. И оба не прочь приютиться у нее под боком. Цирк! Вот уж точно: человек человеку — зеркало, да только и зеркала бывают кривыми. «А Кирилла надо бы предупредить, — подумала шалопаевская одноклассница, заваривая чай, — похоже, Мишка слов на ветер не бросает».

— Миш, дай мне отдохнуть, а? Я же из-за тебя, подлеца, всю ночь не спала.

— Будь спок, — благодушно отозвался тот, загребая ложкой мед, — я тоже чуток покемарю.

Она облегченно вздохнула, бросила на маленький диванчик подушку, старый пуховый платок, который отыскала в шкафу, и отправилась в другую комнату. Дверь на всякий случай прикрыла, чтобы Мишку не искушать. Шалопаев хоть и свой человек, но не предсказуем.

Проснулась от чужого пристального взгляда. Не открывая глаз, сразу поняла — чьего. Незаметно нащупала под одеялом деревянный молоток для отбивки мяса, невесть откуда взявшийся в серванте и прихваченный для подстраховки, крепко обхватила пальцами. Мишка сверлил взглядом, молчал и сопел, как собака, которая нахально требует утренний выгул, но не решается в открытую будить хозяина. Наконец, наглый «пес» не выдержал.

— Окалина, — тихонько позвал, — Крись, проснись.

— Чего тебе? — сонно пробормотала она, устраиваясь поудобнее для точного попадания деревом в бесстыжий лоб. — Ты же обещал меня не беспокоить.

— Расскажи, как втюрилась в меня, — обрадовался пробуждению обманщик. Его радость была такой искренней и наивной, что Кристина едва сдержала улыбку.

— Ты не ребенок, Шалопаев, а я не мама, чтобы рассказывать сказки.

— А я от тебя балдел до последнего звонка, — неожиданно признался фантазер, — хотел даже на выпускном поцеловать.

— Что же тебя остановило?

— Так ты на Променя тогда запала, — напомнил Мишка, — вы даже на каток ходили вместе, помнишь?

— Балбес ты, Шалопаев, — назидательно ответила ветреница, — женщин надо завоевывать, а не шпионить за ними.

— Завоюешь вас, как же! Я вот битый час пытаюсь тебя расколоть, а ты, как камень.

— Иди к черту! — возмутилась «каменная» и крепче сжала молоток. — Разве мало того, что я тебя приютила, полечила, накормила, поднесла стакан, угостила медом?

— Мало, Криська, — пробормотал наглец, — пусти меня к себе. Я же пять лет в отсидке, пень дымится. Ни спать, ни твой проклятый чай пить не могу — тебя хочу!

Его глаза блестели, рожа покраснела, и это очень не понравилось Кристине. Шалопаев, конечно, тип интересный. Хоть и уголовник, но вполне симпатичный, даже несмотря на стриженую голову, щетину на худом лице и запах пота. Отсидка, видно, пошла ему на пользу. Мишка возмужал, черты лица стали жестче, взгляд властный, руки большие, сильные — не столичный хлюпик, настоящий мужик, ей нравятся такие. Но главное, в Михаиле был кураж, и напрочь отсутствовало смирение, а это действовало на нее безотказно. Именно собственная готовность отозваться, а вовсе не Мишкин напор заставили усилить оборону. Она села в кровати, не выпуская молоток из правой руки, и невинно попросила, как школьница.

— Шалопаев, отвали, а? Имей совесть, ты же обещал не липнуть.

— Я обещал пару часиков на сон, — ухмыльнулся прилипала, — но не давал гарантий, что ты будешь спать одна, — он вдруг обхватил ладонями ее лицо, притянул к себе и жарко дохнул в губы. — Хочу тебя, давай вместе жаворонков ловить!

Кристина с ужасом почувствовала, что сопротивляться совсем неохота. И тогда она вздохнула, стиснула зубы и взмахнула правой рукой с молотком.

Прошло два года, наступила осень третьего. Редактор Окалина по-прежнему правила чужие тексты, строчила связки программных сюжетов, носилась с микрофонными папками, корпела над справочниками, дотошно проверяя факты, и еженедельно вместе с главным выпускающим выдавала в эфир передачи, отвечая за каждую своей головой. А вокруг бурлила жизнь. Первый съезд депутатов накачал народ адреналином, следом за ним внезапно выскочил второй, который подбавил жару. В останкинских коридорах появились новые лица, без бумажек они с экрана вдохновенно вешали всем на уши лапшу. Самым телегеничным оказался седой и гривастый, со звонкой елочной фамилией, рядившийся сразу в бунтаря и жертву. Кристина столкнулась с ним случайно однажды. Этот рьяный борец со злом смотрела не на, а сквозь людей, и ей впервые стало страшно за страну. Но многие «кулинарам» поверили, тем более что лапша была аппетитной. Повадились бегать на митинги, сотворили себе новых кумиров. Как-то Окалина наткнулась на Таньку Макарову. Макарона похвасталась, что она теперь помощник депутата и часто сопровождает своего идола.

— Так здорово, Криська! — захлебывалась восторгом Макарона. — Мы постоянно тусуемся на митингах, есть хоть теперь куда шубу надеть. Правда, вечно трясусь от страха, чтобы руками не замызгали. Ты же знаешь, какой у нас народ — быдло!

А однажды, теплым осенним деньком ее остановил на улице шустрый тип в клетчатой кепке с забавным помпоном.

— Девушка, можно вас на минутку?

— Простите, очень тороплюсь.

— Девушка, я вас не задержу, — не отставал прилипчивый «помпон», я из «ТРИЭФ», не слышали?

— Нет, — светофор мигнул желтым и замер на красном.

— Это очень известная кинокомпания, — обиделся малый и важно добавил, — в определенных кругах. Мы снимаем художественные фильмы. Правда, сняли пока только один, — нехотя признался он, — но сейчас приступаем к новому проекту, собираемся экранизировать роман Аси Кусакиной «Все стервы — бабы». Читали?

— Нет, — метнулась невежда на зеленый свет.

— Название, конечно, не из лучших, — подпрыгивал рядом творец, — но сюжет закручен лихо: кровь, измена, страсть. Пипл от такого балдеет.

— Послушайте, — не выдержала Кристина, — все это прекрасно, но я-то тут при чем?

— Так вот к тому и веду, — вдохновился вопросом «помпон», — мы ищем героиню. Нужно совершенно новое, неузнаваемое лицо. А у вас такой типаж! Словом, предлагаю вам кинопробу.

— Что?! — обалдел «типаж».

— Разве вы не хотите сниматься в кино?

— Нет, в кино сниматься не хочу, — она остановилась у входа в парикмахерскую. — Послушайте, молодой человек, я не люблю разыгрывать страсти, не желаю, чтобы меня мазали клюквенным сиропом и ненавижу измену, даже в таком шедевре, как у вашей Кусакиной.

— Постойте, не уходите! Возьмите хотя бы мою визитку, может, передумаете.

— Нет, — и скрылась за дверью.

Мастер возилась с головой часа два, потом другая колдовала с ногтями. В общем, когда клиентку, наконец, отпустили, уже смеркалось. «Сейчас заскочу в магазин, прихвачу что-нибудь к ужину и возьму такси», — решила она, — а то придется гостю целовать замок». Кристина договорилась с Мишкой сегодня вечером поужинать вместе, по-домашнему. Тот отчаянный удар по голове положил начало их дружбе. Шалопаев после признался, что если бы Окалина тогда уступила, он никогда бы о ней больше не вспомнил. Михаил не любил сговорчивых. А в тот раз одноклассница свое слово сдержала: отвезла на станцию. Баба Катя при виде гостя усмехнулась: «Приехала одна, а уезжаешь с припеком?» Повозиться с этим «припеком» пришлось до самой Москвы. Сначала сунула кассиру взятку, чтобы ехать в одном вагоне, потом лечила больную ногу стрептоцидом и заставляла глотать антибиотик: в дороге лодыжка воспалилась, поднялась температура. В Москве приютила как-то по просьбе Михаила одного типа на три дня. Шалопаев на добро оказался памятным, и сам выручал не раз. Однажды заклинило замок в металлической двери и, если бы не он, пришлось бы хозяйке туго. Одноклассница подозревала, что ее друг не совсем в ладах с законом, но в чужие дела соваться привычки не имела и знала, что в трудную минуту у нее есть на кого положиться. Мишка теперь ласково звал Кристину сестренкой и грозился убить любого, кто вздумает ее обидеть.

— Девушка, подождите, пожалуйста! — «Господи, а этот опять каким Макаром здесь?» Она повернулась на запыхавшийся голос. — За вами просто не угнаться, — пожаловался «помпон».

— И долго вы будете меня преследовать?

— Пока не согласитесь на кинопробу.

— Вы, наверное, ассистент режиссера? — осенило бывшего ассрежа.

— Да, — растерялся «коллега», — а откуда вам это известно?

— Вас как зовут?

— Гена. А вас?

— Кристина. Давайте, Геннадий, визитку. Когда подойти?

— Вы будете сниматься, я уверен! — радостно зачастил «помпон». — И у вас большое будущее, поверьте моему опыту.

Она усмехнулась буйной фантазии, пропустила мимо ушей день и час, приветливо кивнула.

— Спасибо, я обязательно приду. Приятно было познакомиться.

— Взаимно, — расцвел Гена, — до встречи!

Михаил от души веселился над рассказом, как заманивал ее в кино неуемный «коллега». А, отсмеявшись, призадумался.

— Слушай, сестренка, почему бы и нет?

— Ты это серьезно?!

— Вполне! Ты девочка фартовая, на фотках выходишь клево, опять же, стишки со сцены почитывала, — напомнил одноклассник.

— Дорогой друг, когда ты будешь, наконец, изъясняться по-человечески? Ведь давно уже не школьник, тем более не… — и запнулась.

— Хочешь сказать: не уголовник? — ухмыльнулся он.

— Прости. Но ты же когда-то сочинения лучше всех писал в классе, в Плехановке учился. Что за речь? А если прорвешься в высокие сферы, — пошутила наставница, — так и будешь щеголять жаргонизмами?

— В высоких сферах, сестренка, один блатняк, — с нехорошей усмешкой просветил Шалопаев, — вот я и стараюсь феню не забыть, — он посмотрел на часы. — Крись, не против, если к нам сейчас третий подтянется? Побазарить с ним надо.

— Нет, конечно, — не задумываясь, ответила хозяйка, — ты же знаешь: мой дом всегда для тебя открыт, — помедлила, потом твердо добавила, — и тех, в ком ты уверен.

— Ну уж в этом-то уверен на все сто, будь спок! Помнишь, рассказывал тебе про кореша своего?

— Которого не выдал?

— Ну! — кивнул Мишка. — Так вот, мы и сейчас спаровались. Я, правда, не высовываюсь, держусь в тени, чтоб у Анатоля под ногами не путаться, пока он прорывается наверх. Но скажу тебе, сестренка, нас ждут большие перемены. Чует мое грешное сердце: великие дела проворачивать будем. Там светят такие бабки! — мечтательно цокнул языком Михаил. В дверь кто-то позвонил. — О, наверняка, это он! Сиди, я открою. А ты пока спроворь нам чайку.

— Может, твой друг есть захочет, а мы его будем пустым чаем поить?

— Это все после, сначала дело.

Через минуту на пороге кухни показался Шалопаев, рядом с ним скромно топтался гость. Неприметный, невысокий, худенький, с аккуратным проборчиком и цыплячьей шейкой, усики забавно топорщатся, глаза спрятаны за дымчатыми очками в модной оправе, наглаженные стрелки брючек, стильный свитерок — одуванчик, дунь и улетит.

— Добрый вечер! — вежливо улыбнулся «одуванчик». — Извините за беспокойство, — неожиданно низкий густой голос так диссонировал с его обладателем, что казался взятым напрокат.

— Здравствуйте, — ответила улыбкой гостеприимная хозяйка, — чай будете?

— Не откажусь, — шаркнул ножкой вежливый гость.

— Хоть вы, ребята, заочно и знакомы, но я обязан вас друг другу представить, — заразился вежливостью Мишка и жизнерадостно ткнул в «одуванчика» пальцем, — Анатолий Щукин, мой старый кореш, надежда и опора, — потом кивнул на Кристину. — А это — моя любимая сестренка Кристина, будущая звезда голубого экрана а, может, и белого. Все хочет сделать из меня пай-мальчика, — беспечно пожаловался он, — Смотри, Анатоль, не влюбись!

— Болтун ты, Шалопаев! — осадила нахала потенциальная звезда. — Чай здесь будете пить или в комнате?

— Пожалуй, здесь, если можно, — учтиво пробасил Анатолий.

— Тогда мойте руки и садитесь за стол, — скомандовала она. Заварила чай, выставила печенье, конфеты и потопала к телевизору, бросив «приятного аппетита».

Рассеянно щелкая кнопкой пульта по каналам, удивлялась легковерию своего друга: «Как можно строить какие-то планы с таким хиляком? Ведь его же каждый обуть сможет, одуванчик он и есть одуванчик». Но потом вспомнила голос, хищные передние клычки, любезную улыбку, вкрадчивую манеру и решила, что погорячилась с оценкой. Было в этом прилизанном скромнике нечто, что не позволяло его забыть, советовало не расслабляться рядом, а еще лучше держаться подальше. Она призадумалась: где-то весь этот букет уже мелькал перед глазами. Но где, когда? По первой программе показывали концерт. На сцене шептали под фанеру безголосые певцы. Черноволосую дивчину, усладу прыщавых подростков, сменила стильная Лайма и запела низким голосом, обнадеживая, что еще не вечер. Песня очень нравилась Жене. И тут вдруг ее осенило: «Точно, это же он был тогда на приеме в посольстве! И именно ему плеснул в тот вечер Женя вином в лицо. Ну надо же, — изумилась Кристина, — а теперь я принимаю этого хлыща в своем доме. Достукалась!» Она убавила звук, напрягла слух. Но сквозь неясный бубнеж доносились только отдельные фразы, причем бас, как ни напрягайся, был почти не слышен.

— Вигоневый он, Анатоль, — что-то втолковывал Мишка, — этому шкрабу нельзя доверять, — в ответ раздалось невнятное бормотанье, чуткое ухо уловило «абиссинский налог», потом снова прорезался шалопаевский голос. — Нужен хороший врач, — и опять неразборчивый басок. Внезапно ловец чужих секретов отчетливо услышала.

— Деньги, Миша, и кобылу заставят на коньках кататься.

Потом послышался шум отодвигаемых стульев, в раковине звякнули чашки, полилась из крана вода. Любопытная быстро прибавила звук и с интересом уткнулась в экран.

— Спасибо вам большое за приют, — пробасил в спину странный гость, — и до свидания!

— Не за что, — вежливо ответила, поднимаясь из кресла хозяйка.

— Надеюсь увидеть вас еще, — не уставал расшаркиваться Мишкин кореш.

— Конечно, желаю удачи.

— Да что вы, как старые пердуны на балу! — изумился Шалопаев и вопросительно посмотрел на приятеля. — Может, все-таки пропустим по рюмочке, а? За знакомство и на брудершафт с моей сестренкой, а то вы оба, точно кол проглотили, — в его голосе зазвучали новые, просительные, нотки.

— В другой раз, — улыбнулся Щукин, — ты же знаешь, я очень спешу, — и снова расцвел сладкой улыбкой, — рад был познакомиться!

— Взаимно, — не уступила в учтивости молодая хозяйка.

— Оборзели! — фыркнул Михаил.

— Провожать не надо, не беспокойтесь, — предупредил воспитанный очкарик, — мы уходим вместе с Михаилом.

Никогда еще Мишка не выдвигался так сразу, канючить начинал за полчаса, что время отчаливать, а совсем не хочется.

— Миша, и ты уходишь?

— Ага, извини, Криська, забыл сказать.

— Ну тогда пока, — не двинулась с места Кристина.

Через минуту хлопнула входная дверь. Теперь нужно было убрать после гостей. Но кухня сверкала чистотой, а вымытая посуда мирно сохла на решетчатой пластмассовой подставке — сегодня рыжий удивлял весь вечер.

Заснуть долго не удавалось. Вспоминался Женя, его руки, глаза, губы, его фильмы, его слова. Интересно, что бы он сказал сейчас? Посмеялся вместе с ней над диким предложением «помпона» или посоветовал не упустить свой шанс? Ордынцев был не из тех, кто боялся перемен, он жадничал в жизни, хотел перепробовать все и любил рисковать. Но главное, Женя боялся уйти бесследно. «После жизни человека остается дело, — говорил ее знаменитый муж, — после лошади — только седло». А она все время тянет, как ломовая лошадь, и что останется потом? Микрофонные папки в архиве? Ведь редактора Окалину даже близко не подпускают к эфиру. Блатные дебилы вещают с экрана, а ее за кадром держат. Разве это справедливо? Конечно, редактор не актриса, куда ей соваться в кино? Нет школы, нет таланта. Да и режиссеры не любят снимать дилетантов, Евгений всегда высмеивал таких. «Чтобы узнать свои силы, надо их испробовать», — эта ценная мысль оказалась последней. В следующую секунду мыслительница уже сладко сопела под теплым одеялом.

Через два дня Кристина взяла отгул. На третий улыбалась, грустила, вопросительно смотрела в маленький глазок. А еще через пару недель ей позвонил ассистент режиссера и сообщил, что Окалину утвердили на главную роль.

Глава 12

Неутомимая Кусакина на пару с киношным собратом постаралась «пиплу» угодить: на сценарных страницах бушевали фальшивые страсти и щедро проливалась кровь, похожая на водицу, а всем заправляла коварная красотка, которая прикидывалась паинькой, однако на деле оказалась стервой. В общем, бред полный. Но, во-первых, за этот бред обещали неплохо заплатить, а во-вторых — смотри во-первых. Режиссер Сычуг выдал найденышу открытым текстом, что материал, конечно, дрянь, но дает художнику простор. Сергей три года как закончил ВГИК. Работа сдохла, зато желудок жил, и он постоянно требовал еды. Сразу после выпуска молодой творец бредил Тарковским и презирал беспринципных собратьев, готовых гнать чернуху ради звонкой монеты. Потом гонор слегка поутих, но стало громче бурчать в животе. А в третий год, когда адепт высоких идеалов был готов проклясть свой жизненный выбор, судьба подтолкнула нищему таланту институтского дружка Сашку Фифанова. Вечно голодный Фифа, который шарил по тумбочкам в общаге, сиял довольством и, похоже, чувствовал себя в этой жизни, как клоп в ковре: уютно и комфортно.

— Здорово, Серега! — искренне обрадовался он исхудавшему приятелю. — Как житуха? Нетленки творишь?

Безработный художник хотел было набросать идиллический эскиз, да передумал, решил враньем себя не унижать.

— Я пока в простое, — честно признался он. — Было, правда, одно предложение, но сценарий дерьмовый.

— И ты отказался?

— Да, — гордо вскинул голову голодный идеалист.

— А на что живешь?

— Да так, — уклонился от ответа Сычуг, — по мелочам.

Фифанов оценивающе посмотрел на однокурсника. Мрачный взгляд, вытянутый свитер, обтрепанные джинсы, стоптанные туфли — неудачник. «А ведь он лопух, хоть и способный парень, — подумал Фифа, — как раз то, что надо».

— Послушай, Серега, у меня есть пара часов свободного времени, отметим нашу встречу, а? Ведь сто лет не видались! Здесь в двух шагах кабак с отличной кухней, я приглашаю.

— Не знаю, Санька, — нерешительно промямлил Сычуг, — я сейчас пишу сценарий и…

— И отлично, у меня к тебе деловое предложение. Перекусим, репу почешем.

— Какое? — сделал стойку затюканный безденежьем талант.

Фифа бесхитростно улыбнулся и покрутил на пальце брелок с ключом от машины.

— Пойдем, старик! Жрать хочу — сил нет, а на голодный желудок дела не делаются, — и шагнул к новехонькой «Волге».

— Твоя, что ли? — напустил на себя безразличие незадачливый сокурсник.

— Ага, — равнодушно кивнул Фифа, — барахло, на свалку пора. Иномарку собираюсь взять, — вставил ключ зажигания, ловко вырулил направо. — Пора, мой друг, пора, комфорта жопа просит, — осклабился богач и свободно покатил по переулку.

Предложение приятеля Сергей принял. Маленькая кинокомпания, ТОО «ТРИЭФ», во главе с тремя соучредителями раскручивалась на полную катушку. На чем они делали деньги, режиссер не интересовался. Фифанов с самого начала заявил прямо, чтобы Сергей не совал свой нос куда не надо, а занимался творчеством, варганил нетленки на общее благо.

— Понимаешь, старик, — втолковывал он тогда за ресторанным столиком, — сегодня ситуация в кино, как у негра в заднице: одна чернуха и воняет нищетой. А у народа душа горит, просит прекрасного. Мы же русские люди, — убеждал Фифа, щедро шлепая на масло красную икру, — без духовного загнемся! Ты, главное, твори и веруй, как писал великий Чехов. Веруй, и тебе будет не так страшно. А о реквизите, пленке и прочей ерунде голова пусть не болит, это наша проблема. Усек?

— Ага, — довольно кивал с набитым ртом счастливчик.

На долгожданную работу Сычуг набросился, как кот на мышь, хапнул в один присест. Полнометражный фильм выпустили за четыре месяца. Почти половину снимали в Душанбе. Под щедрым азиатским солнцем режиссер не уставал возносить хвалу небесам за ласку. В Москву кроме отснятого материала приперли еще кучу роскошной кодаковской пленки. Ящики, упакованные биксами с негативом, приволокла пара молчаливых улыбчивых таджиков. Фифа позвонил накануне в гостиничный номер и предупредил, что кинопленка будет, но не сказал, что привезут такую прорву.

— Куда столько? — удивлялся оператор. — У нас же еще своей полно!

Молчаливые таджики улыбнулись и только пожали плечами в ответ.

— Пусть будет, запас не повредит. — успокоил Олега Сычуг. — Фифанов сказал, что упускать такую возможность нельзя, таджики поставляют нам этот дефицит за полцены.

Словом, все шло отлично. Особенно приятным оказался момент, когда Фифа, вручая режиссеру пухлый конверт, довольно заметил.

— С такими темпами, Серега, ты нас всех озолотишь, — и бесстыдно польстил. — А с твоим мастерством и прославишь.

Лесть была, конечно, грубой, но успех картине напророчила: «Триэф» завалили заказами на прокат. Видеокассеты отправлялись все больше в провинцию, Москва к шедевру отнеслась прохладно. Это и понятно: в улье без меда пчеле делать нечего. Окрыленный успехом художник приступил к съемкам следующей нетленки. Здесь, если честно, совесть творца погрызла: такой слабый сценарий он в руках еще не держал. Но тут уж деваться некуда: накропала роман и сценарий жена одного из трех «Ф». Фифа, передавая раздутую синюю папку с жеманным бантиком из белых тесемочек сбоку, намекнул, что спорить бесполезно, мнение режиссера никого не волнует.

— Как говорят на Востоке, когда глотаешь большой кусок, не разговаривай. Дружба дружбой, Серега, а за сыр плати. И знаешь, сделай-ка из этого плавленого дерьма «Рамболь» с орешками! Короче, имя автора в титрах светиться должно, а в остальном тебе свобода. Понял?

«Понял бы, кабы пробовал твой «Рамболь», — приуныл «плательщик». Но выбора не было, и через десять безвылазных дней на кофе и сигаретах режиссер полностью переделал опус сценаристки, оставил неизменным только имя на обложке. Фифа даже перечитывать не стал.

— Старик, я полностью тебе доверяю, твори!

Окрыленный доверием творец засучил рукава и взялся за дело. Тут вышел первый облом: ни одна из актрис на героиню не тянула. Прагматичную, циничную, жесткую, с льдинками-глазами и ангельским личиком. У Сергея в классе училась такая: снаружи — агнец, внутри — дьяволица. Вгиковец, может, и стал конформистом, но чутья не утратил. Он был уверен, что лет через десять подобные стервозы расплодятся повсюду, и задача художника предупредить об этом явлении. На сотой пробе режиссер сломался.

— Да что ж такое, Господи? — вопрошал он за перекуром своего ассистента. — За что ж такая невезуха, а? Сто штук прошло перед глазами, а результата — ноль, — талант снобизмом не страдал, гения перед своими не корчил и считал, что в творчестве пешек нет, любая из них может стать королевой.

«Пешка» глубокомысленно помолчала, потом вздохнула и предложила.

— А если попробовать с улицы?

— Мы же не Дом культуры, Гена, — оскорбился профессионал. — Это при царе Горохе так снимали: хватали кого ни попадя, лишь бы типаж соответствовал.

— А я где-то читал, что хорошо сыграть может любой, — не сдавался ассистент, — правда только один раз.

— Вот видишь, — энергично стряхнул пепел с сигареты Сычуг, — это Голливуд штампует звезды одной левой, а у нас — школа, традиции. Тут, брат, зрителя не проведешь. Тарковский Терехову снимал, не девочку с улицы, потому «Зеркало» до сих пор пробирает.

— А нам нужен одноразовый шприц, — упрямо проталкивалась «пешка» вперед. — Будем снимать такой фильм, как «Зеркало», найдем и вторую Терехову.

— Вторых в искусстве не бывает, — с тоской заметил приверженец высокого. — Ладно, Геннадий, пойдем ломать голову дальше.

Прогнали еще пятерых. На следующий день, уныло наблюдая за разгрузкой негатива все из того же Душанбе, («и куда, к черту, прут?») Сычуг принял решение.

— Гена, выходи в народ. Сегодня опять привезли прорву пленки, а у нас еще конь не валялся. Времени нет, ищи хоть в клозете, но найди. Ты знаешь, что нам нужно.

Так в «ТРИЭФе» появилась Кристина. Она спала по четыре часа в сутки. Похудела, у нее пропал вкус и ухудшилось зрение, зато обострились обоняние и слух. Странное дело: казалось бы, от такого недосыпа человек должен еле ползать, а эта носилась гончей и, как охотничья собака, старалась не упустить свою добычу. Но главное, случайной уличной прохожей удавалась роль. То ли дилетантка свыклась с глазком кинокамеры, то ли режиссер оказался толковым, а, может, просто сама себя изображала, но ассистент, не целясь, выстрелил в цель. Всю съемочную группу охватил азарт, который бывает всегда, если дело ладится. Однако недаром говорится: когда все хорошо, жди беды. В этот раз беду предвосхитила проблема. Умный сразу б догадался, что это только начало, и тут же дал бы деру. Но глупец самоуверен, не слушает внутренний голос, считает себя ловчее других — судьба особенно любит таким одергивать вздернутый нос.

В субботу, после съемки, часов около шести Кристину попросил задержаться Сычуг. За весь последний месяц этот вечер был единственным, который обещал покой. На диване, с закрытыми глазами и маской на лице, под Барбару Стрейзанд и соседский молоток (когда, наконец, приколотят, что хотят?), а потом, после ванны, в чистой, пахнущей лавандой постели, с Чейзом на полчасика в руках — она ощущала даже запахи предстоящего счастья. И вот теперь на это блаженство пытались посягнуть.

— Не уходи, пожалуйста, Кристина. Надо кое-что обсудить, — вежливо и мягко предупредил режиссер. Никогда еще чужая мягкость не сулила ничего приятного.

— Хорошо, — попыталась скрыть досаду послушная актриса.

Через двадцать минут Сычуг нашел ее в крохотном закутке, гордо именуемом комнатой отдыха.

— Это касается завтрашней съемки, — взял с места в карьер неугомонный творец — Ты должна обнажиться.

— Мы, вроде, ни о чем подобном не договаривались.

— В сценарии такого нет, — нехотя признал новатор, — но я хочу тем самым глубже раскрыть характер.

— То есть, выразить через голую задницу женскую душу?

— Это, конечно, примитивно и грубо, но суть ты ухватила верно, — Сергей достал трубку, набил табаком, раскурил. Новая привычка появилась у него неделю назад, когда кто-то из актеров сдуру ляпнул, что молодой режиссер чем-то напоминает Ордынцева. Слава Богу, никто из болтунов не встречался раньше с молодой женой ушедшего кумира. — Так вот, — важно продолжил копировщик, — ты должна понять: чем смелее и бесстыднее обнажает твоя Дарья тело, тем старательнее прячет собственные мысли. Внешняя нагота должна восприниматься зрителем как способ сокрыть от всех свою суть. Тряпки, которые сбрасывает с себя эта стерва, падают не на пол или стул — на душу. А когда ее подлая душонка задохнется, наконец, под барахольным ворохом, она погибнет. И будь я проклят, если так не будет!

Кристина молча слушала околесицу, которую нес вдохновленный Кусакиной. Как отличался этот невнятный бред от ясных мыслей Евгения! И как четко давал понять: Окалина вляпалась в дерьмо.

— Простите, я не поняла, как часто мне придется оголяться?

— Не больше, чем потребует замысел.

— Чей?

— Мой, — уверенно подвел черту дерзкий «мыслитель».

Его решимость подпитывалась еще и кругленькой суммой, обещанной дебютантке. «Она хоть и не без способностей да и не дура, судя по всему, но не видать бы этой «актрисе» экрана, как своих ушей, если б не Сычуг. Молиться на режиссера должна и беспрекословно подчиняться, а не вступать в дискуссии. Аванс, небось, проела, назад ходу нет. А что вносятся коррективы, так не в бухгалтерию попала — в кино. Здесь стагнация хуже смерти». Творец деловито пошарил взглядом, куда бы выбить трубку.

— А если я не соглашусь?

Режиссер равнодушно пожал плечами.

— Послушай, Кристина, давай не будем рыть иглой колодец. Я все объяснил и постарался сделать это внятно. Ты попала в жесткий мир, дорогая, где слова «не хочу» нет. Кино — это жернова, которые перемалывают не только стыд — судьбу. И тебе придется с этим смириться, — неумолимый «мэтр» поднялся с места. «Надо бы медную пепельницу прикупить, — озаботился приятной проблемой, — антикварную. Недавно на Тишинке видел такую, мужик копейки за нее просил. И что не взял, дурак?» — изумился творец своей непрактичности. — Тебя подвезти к метро? — на гонорар за первый фильм режиссер приобрел подержанную «семерку» и теперь вовсю лихачил, с презрением кляня «чайников». Собственное заднее стекло позорной наклейкой он портить не стал.

— Нет, спасибо.

— Тогда до завтра, — благодушно кивнул Сычуг и решил отрастить себе волосы. Это очень впечатляет, когда при кивке колышется грива: сразу узнается творческая личность.

В метро Кристина прикрыла глаза, чтобы другие лица не отвлекали от мыслей. «Итак, завтра придется сверкать голой задницей на людях. Сначала только для своих, потом — даже страшно подумать. Узнал бы отец, перевернулся в гробу, а Женя просто на пушечный выстрел не подпустил бы жену к «ТРИЭФу». Так какого рожна их «малыш» влезла в эту авантюру? Ради славы? Слава, как выяснилось, счастья не приносит, она только забивает уши лестью и грязью плюется в спину. Из-за денег? Довод, конечно, существенный, но не решающий. Или, может, девочка с детства бредила сценой? Что-то не припомнится такого. Тогда зачем же сунулась в эти жернова?»

Аналитик лукавила. Она прекрасно знала ответ, да только не хотела себе в этом признаться. Потому что вылезало тогда на свет Божий то, чему лучше бы прятаться: неуемная жадность до жизни и гордыня, с которой не было сладу. И если первым можно даже гордиться, то второе у порядочных людей считается пороком. Кристина и сама не могла бы толком объяснить, почему становилась такой. Упрямой, замкнутой, скрытной, неразборчивой в средствах, с тайным чувством превосходства над трусливыми клушами или откровенными стервозами вроде Катковой да кусакинской Дарьи. Когда это началось — она не знала. Все строилось по кирпичику, а «строителей» как собак нерезаных. Тут руку приложили и «верная» Любаня, и Женин дружок, который вышвырнул вон ни за что из редакторов, и вечные сплетни, и золотая сережка — каждый добросовестно потрудился над «фундаментом». Так что теперь еще один «кирпич» от Сычуга — бесстыдство, к которому он так старательно подталкивает дилетантку? Этот самовлюбленный петух даже сам до конца не соображает, о чем кукарекает. А здесь достаточно понять одно: оголяешь тело — открываешь только кожу, обнажаешь душу — выдаешь себя со всеми потрохами. Так что, не стоило особо напрягаться бедняге. Конечно, она завтра будет послушной и постарается угодить режиссеру. Может быть, слегка и постыдится, почему нет? Гораздо лучше, когда кровь приливает к щекам, чем проливается. За послушание ей потом неплохо заплатят, это поможет высыпаться ночью, и забывать, что было днем.

— Станция «Ленинский проспект».

Пассажирка вскочила с места, зацепившись ногой за большую раздутую сумку на полу.

— Куда прешь, колченогая? Смотреть надо, а не спать!

«Колченогая» на секунду тормознула у дверей, оглянулась, приветливо улыбнулась хмурой тетке — иногда это заводит похлеще ответной грубости.

— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Академическая», — бубнило в ухо.

— Видали?! Еще и издевается, хамка! — с ненавистью взвизгнула мордастая тетя.

«Хамка» удовлетворенно кивнула и выскочила, наконец, из вагона.

Если можно арендовать площадь, почему нельзя — человека? Влезть в его шкуру, прикрыться чужой кожей и устроиться по-хозяйски: что хочу, то и ворочу. Именно так и случилось с Кристиной. Кусакинская Дашка наняла ее тело и вытворяла невесть что под неусыпным глазком кинокамеры. Она и голову арендовала: заставила смотреть на ситуацию своими глазами. Режиссер ликовал: добиться такого точного рисунка роли от дилетантки под силу только настоящему мастеру.

— Снято! Отлично, ребята, одевайтесь! — довольный творец полез в карман за трубкой, которая, наверняка, станет теперь знаменитой. — Съемка окончена, всем спасибо.

И тут появились чужие. Они молчаливыми тенями заскользили вдоль стен, двое застыли у входа.

— Геннадий, — взвился Сычуг, — почему на съемочной площадке посторонние? Где охрана? У нас, что, проходной двор?

— Надеюсь, что нет, — прозвучал спокойный голос, — а охрана в курсе. Придется, граждане, всем задержаться, — вперед вышел молодой мужчина в штатском, беглым взглядом окинул киношников, — и одеться, — добавил невозмутимо чужак.

Коварная арендаторша сыграла с хозяйкой злую шутку: на голую дебютантку насмешливо смотрел старый знакомый — ее опора и вечный укор Кирилл Жигунов.

Глава 13

«ТРИЭФ» лопнул. В биксах с негативом молчаливые таджики поставляли афганский героин. Потом белый порошок развозили по стране в кассетах с Сычугинским «шедевром», которого так жаждали местные «прокатчики». Прокатили всех: кинокомпания накрылась медным тазом, обещанных денег, естественно, никто не получил, фильм приказал долго жить. На допросе сценаристка рыдала и клялась, что ни сном ни духом не ведала об истинном источнике семейного бюджета. Режиссер угрюмо молчал и мечтал прикупить на Тишинке автомат, чтобы пристрелить сволочного Фифу, который так подставил старого приятеля. Если добавить к этому нервотрепку всей съемочной группы, неизвестность и ожидание незаслуженной кары — значит, не сказать ничего. А все и молчали. Прятали глаза, шарахались друг от друга да строили иллюзии о справедливости, уповая на небесные силы, в земные уже не верил никто. Кристину тоже потаскали к следователю, снимали показания. Беседовал дубликат Кнопушкина — такой же настырный и ретивый, только постарше и брюнет. Ответы получал куцые, скучные, однообразные: не знаю, не видела, не слышала. И это было святой правдой. В первый раз в кабинете присутствовал Жигунов, сидел тихонько в уголке на стуле, помалкивал: то ли контролировал младшего, то ли у старшего набирался опыта. После свидетельница потопталась с сигаретой у входа, думала, может, выйдет старый знакомый. Нет, не вышел, видно, влипла она на этот раз, действительно, серьезно. Самым гнусным было то, что могли сообщить на работу. Непричастность актрисы к наркотикам рано или поздно докажется, но если хоть что-нибудь просочится в редакцию, Окалину выпрут в два счета. Бойцы идеологического фронта не потерпят в своих рядах вольниц, а уж такую наглую погонят с особым смаком. И потому, каждый раз здороваясь с главным, просто редактор ждала не ответного приветствия, а пинка под самоуверенный зад. Так, в нервной трясучке и напряженном ожидании, прошло двадцать дней. На двадцать первый рано утром в квартире раздался звонок.

— Привет!

— Здравствуй.

— Как жизнь?

— Как видишь.

— Поговорить со мной не хочешь?

— Очень хочу. Когда? — так уж вышло, что сейчас ее судьба полностью в руках Жигунова. Как в той мультяшной головоломке для неуча: казнить-нальзя-помиловать, где от правильно расставленных знаков препинания зависит жизнь. Похоже, расставлять эти знаки придется тому, кто задает по телефону наивные вопросы.

— Сегодня в восемь устроит?

— Вполне.

— Тогда на нашем месте, помнишь?

— Да.

— До встречи, — сухо попрощался абонент и положил трубку.

«На каком «нашем»? — хотела уточнить Кристина, — Ведь мы встречались в двух местах». Но в ухо летели короткие гудки, а они, как известно, равнодушны к вопросам, ответов не получишь, сколько ни бейся. «Пойду туда, откуда мы тогда поехали ко мне. — не долго думая, решила она. — Наверняка Жигунов сентиментален, он же сыщик, а самые чувствительные — менты и убийцы».

В редакции все было как обычно: сумасшедший дом. Забившись в просмотровую, Окалина отсматривала сюжеты. Ведущий программы, известный журналист-международник, приболел, и Кристина трудилась сегодня в одиночку. Работа была несложной, но требовала внимания. Ловля чужих блох — занятие нудное, неблагодарное, потому как лавры всегда достаются другому, тому, кто светится в эфире. Редактор же, который вычищает материал, остается никому не известной закадровой обслугой. А уж сколько ляпов делают спецкоры — ведомо только Богу да «чистильщику». Другие умники на чужих накладках отхватывали приличные премии, докладывая о каждой выловленной мелочи. В отличие от этих стукачей Кристина справедливо полагала, что ошибиться может каждый, просто молча исправляла ошибки других и пыхтела, довольная, дальше. Вдруг на экране монитора застыло знакомое лицо, а голос спецкора Евграфова выдал за кадром из Вашингтона текст о безвременной кончине выдающегося американского ученого Юджина Битти. Умные глаза, славянский нос картошкой, застенчивая улыбка — на нее смотрел Женин тезка. Гостеприимный хозяин уютного дома, где под окнами бормочет океан, любитель «Столичной», общих дружеских воспоминаний и ночных споров хитро улыбался редактору с экрана, словно говорил: не верь, это лажа. «Что за бред?!» — изумилась Кристина, остановила картинку и внимательно вгляделась в лицо. Точно, это Женин друг, к которому они ездили в Сан-Франциско каждый вечер! Именно он тогда вздыхал, прощаясь, что, может, и не свидятся больше. — Неужели, правда, умер? Но какой же Евгений ученый?» Она дала картинке ход, прибавила звук. Бодрый голос привычно забарабанил о заслугах физика с мировым именем, лауреата Нобелевской премии. Пять раз прокручивала дотошный редактор эту абракадабру от начала до конца, на шестом приняла решение. Сомневалась, если честно, недолго. Евграфов, конечно, мужик неплохой, но пора подумать о себе.

Окалина вежливо постучалась в дверь кабинета, она терпеть не могла панибратства, которым кичились здесь многие.

— Можно?

— Конечно, присаживайся.

Талалаеву нравилось, как работает этот трудоголик: грамотно, точно, жестко. Лев Осипович сразу выделил Окалину среди других. Поначалу ему было просто интересно, чем же так зацепила Ордынцева молодая скромница, что известный режиссер на ней даже женился. Позже наблюдательный глаз подметил в замкнутой тихоне достоинство, упрямство, честолюбие, гордость. Эти черты были присущи и самому наблюдателю, а потому он знал им цену. Человеческие качества, близкие Талалаеву, дополняли вполне приличная внешность и живой ум. Главред собирался попробовать этот «букет» в эфире, опыт и чутье подсказывали, что он не прогадает. «Запущу на пробу в «120 минут» с коротким сюжетом, а справится — посажу на «Новости». Время пустых говорящих голов уходит, наступает пора думающих. «Эх, выпрыгнуть бы из этого кресла, — размечтался телевизионный чиновник, — я бы их всех за пояс заткнул: и старых, и новых». Экспериментов мечтатель не боялся, жизнь показала, что у него это получается неплохо.

— Лев Осипович, у нас проблема.

— Да? — Талалаев потянулся к сигаретам, протянул пачку Кристине.

— Нет, спасибо, я курю только свои.

— Проблема решаема?

— Думаю, да.

— Тогда реши ее сама, — закурил, вкусно затянулся, наблюдая за реакцией.

— Полномочий не хватает, — улыбнулась молодой редактор.

— Конкретнее.

- В сюжете Евграфова из Вашингтона крупная накладка. Закадровый текст об одном человеке, а в кадре другой. Надо вырезать.

— Ну уж так сразу и вырезать. Олег — журналист толковый, до сих пор у него проколов не было.

— Я просто знаю, чью фотографию выдают в кадре, — и она подробно доложила главному, какого скандала помогла избежать. Прямо в лоб, конечно, не сказала, но подтекст был именно таким. А с какой стати скромничать? Шумиха, действительно, могла подняться не на шутку: нобелевский лауреат — не хрен с горы. — Думаю, накладка вышла из-за дурацкой случайности. Евгений Битьев — тоже лауреат, но литературной премии. В американском варианте его фамилия Битти, имя Юджин. Я это точно знаю, но на всякий случай еще проверила: оба лауреата — полные тезки. Вот их и попутали.

— Господи, как же ты докопалась? — Талалаев даже пепел забыл стряхнуть, и серый столбик просыпался на стол. — Наверняка, в нашей справочной такой информации нет.

— Кто ищет, тот всегда найдет, — увильнула от ответа «докладчица». Она была довольна тем, как себя повела: не заложила, а доказала собственную нужность. Конечно, можно бы и разыскать Евграфова по телефону, выяснить, объяснить, предупредить. Но журналиста все равно не отзовут из Штатов, а ей такое рвение зачтется, не каждый редактор находит подобные ошибки.

— Ай молодца! — восхитился главный. Если б не дотошность Кристины, не сносить бы многим головы. Она и его спасла от позора, ведь Талалаев совсем недавно возглавил редакцию, и этот ляп мог бы поставить жирный крест на карьере информационщика. — Отлично, трудись в том же духе, — труженица поднялась со стула. — Нет, подожди, — Лев Осипович жестом попросил занять исходную позицию, — как ты относишься к эфиру?

— В смысле?

— Не боишься рвануть туда сама? — весело прищурился спасенный главред.

Она выдержала паузу: все ж таки пригодился опыт в «ТРИЭФе».

— Нет, Лев Осипович, не боюсь.

— Тогда готовься к переменам, — заявил начальник и снял телефонную трубку, — удачи!

— Спасибо.

А за дверью редактор Окалина выдохнула еще одно «спасибо» — всем живым и усопшим, которые помогли сегодня ухватить судьбу за челку. И теперь она перегрызет глотку любому, кто вздумает отдернуть цепкую руку.

Кристина не просчиталась с выбором места: сентиментальный сыщик ожидал там, где и должен был ждать.

— Привет! Извини, что опоздала.

— Здравствуй! Ничего страшного, я сам только что пришел. Ты с работы?

— Да.

— Что-нибудь поешь?

— Нет, только кофе.

Кирилл заказал кофе, пару салатов и мясо по-русски в горшочках.

— Не могу жевать в одиночку, — доложился непослушный, — приятного аппетита! — и принялся уписывать за обе щеки.

«А он изменился, — думала старая знакомая, гоняя вилкой горошины в салате, — стал увереннее, значительнее, вот что значит успешная карьера. Наверняка, опять поднялся по своей ментовской лестнице. И важничает, как будто знает то, о чем другим и догадываться не дано». Пролетевшая мимо большого экрана вспомнила, в каком виде встречала не так давно на съемочной площадке незваных гостей. Но стыда не было ни в одном глазу, трепали нервы только досада да подозрение, что этим ужином дело не кончится. Скорее всего, Жигунов хочет предупредить, что менты сообщат на работу, и ее ждут неприятности. Однако разум не принимал такую версию, требуя найти другое решение. В общем, настал момент срежиссировать удачу.

— За тобой очень приятно наблюдать.

— Неужели?

Ироничная реплика слегка сбила с толку, но сдаваться «режиссер» не собиралась.

— Я скучала, почему ты не звонил?

— А ты?

— Что я?

— Не могла набрать мой номер? — мизансцена начала выстраиваться, подчиняясь режиссерской воле. «Не так уж сложно играть людьми», — возгордилась дебютантка. И тут же получила щелчок по носу. — Послушай, Кристина, мы не первый год знакомы, давай не будем друг другу дурить головы. Я тебе безразличен, это, как дважды два, так что не изображай интерес. Здесь не съемочная площадка, а я не твой партнер.

— Ты пригласил, чтобы нахамить?

— Нет, хочу тебя предупредить.

— О чем? — она тянула время, выжидая удобный момент, чтобы заставить этого упрямца играть отведенную роль. Жигунов обижен, значит, до сих пор неровно к ней дышит, а сухой тон — всего лишь жалкая попытка скрыть уязвленное самолюбие. Это, конечно, минус, но его легко превратить в плюс, стоит только перечеркнуть вертикально.

— Мы вынуждены сообщить тебе на работу. Прости, но наркотики — дело серьезное.

— Я знаю.

— Господи, и как ты умудрилась вляпаться в такое дерьмо?! — взорвался сдержанный сыщик. — Связаться с подозрительной компанией, о которой ни один приличный киношник и слыхом не слыхивал, кувыркаться голой перед камерой, довериться каким-то темным типам! Как могла ты влезть в эту авантюру?

— Очень просто, только не надо так горячиться. Пей кофе, а то остынет.

Кирилл молча шевельнул губами, первой буквой ясно прочитывалась согласная. Похоже, этот неожиданный взрыв и станет той вертикальной черточкой, которая поменяет знаки, намекнув на выгоду встречи.

— Прости, но я не думал, что ты окажешься такой легкомысленной… — Жигунов замялся, подбирая щадящее слово.

— Дурой?

— Я этого не сказал.

— Но подумал, — Кристина щелкнула застежкой сумки, достала сигареты, закурила. Отметила, что ей никто при этом не предложил зажигалку. — А знаешь, ты, наверно, прав. Я, кажется, в самом деле оказалась не в том месте и уж точно не такой, какой представляюсь другим. Может, хочешь знать, почему?

— Именно.

— Потому что ненавижу осторожничать, уныло коптить небо, жевать да испражняться. Не выношу тех, кто молча сопит в тряпочку, вечно над собой трясется, шарахается перемен и только озирается по сторонам да выжидает, что кто-нибудь сдохнет рядом и освободит для изнеженной задницы нагретое местечко. Пойми, наконец, я другая. Ни лучше, ни хуже — просто другая. Я должна знать, на что в этом мире гожусь, а для этого нужно перепробовать все. Жадная на жизнь, понимаешь?

— Так можно далеко зайти.

— У каждого свой путь, и он отмерен не нами. Дальше не прошагаешь.

Она жалела о никому не нужной откровенности. Разве в состоянии понять этот умник, каково выживать одной среди волков, где каждый только и мечтает, как сожрать тебя с потрохами да при этом еще ласково скалится? Как трудно подниматься без поддержки и невозможно больно падать с высоты, а остальные — приличные умники — с восторгом наблюдают чужое падение, от души желая больше не подняться. Как все время приходится идти по краю, над пропастью во лжи и притворстве, отбрасывая не совесть — лишний груз, который мешает добраться до цели. Но она все равно доберется! Станет независимой и свободной, чтобы самой диктовать, а не послушно расписывать собственную судьбу под чужую диктовку. Не уныло отрывать листки календаря, с тоскою ожидая старость, а жить в полную силу. Ошибаться, влезать в авантюры, рисковать, использовать, если надо, других — сражаться за свое место под этим чертовым, проклятым, холодным солнцем. И когда оно начнет, наконец, прогревать — вгрызаться намертво в землю, в любую глотку, изворачиваться, хитрить, ловчить, но не уступать ни пяди отвоеванного места. А скромность, совесть и стыдливость оставить другим, тем, кто не способен устоять без жалких подпорок. Но какими словами объяснить это тому, кто сидит сейчас рядом? Лицемерному благодетелю, самодовольному глупцу, который вместо реальной помощи пытается читать проповедь о морали. Кристина вздохнула и грустно посмотрела на моралиста.

— Извини, меня не туда занесло. Просто очень трудно быть одной, все проблемы приходится решать самостоятельно: и дома, и на работе. — Жигунов, похоже из тех, кто обожает слабых и беззащитных. Такие любят хлопать крыльями над беспомощной курицей. Рядом с бессильным, вообще, легко казаться сильным. — Тяжело справляться с одиночеством, Кирилл, — стыдливо призналась новоиспеченная «наседка», — когда в шкафу только твоя одежда, а в ванной одна зубная щетка. Когда некому открыть тебе дверь, а ты никому не скажешь «привет». Даже без ссор жизнь становится хреновой, уж лучше обижаться, чем поминать добром. Двое всегда знают, как помириться, а одной и самые умные слова ни к чему. Кому их скажешь? Окну да потолку — за одним все время ходят мимо, над другим по голове, и всем все до фонаря. Хоть помри — не заметят, — горько квохтала безутешная «клуша». На эстраду выползли запоздалые музыканты, но неуемная одиночка решила дорыдать до конца. — Когда дома пусто, а на работе густо, хочется чего-то нового, необычного, — бравые ребята достали, наконец, свои орудия и двинули залпом по ушам, — и тогда легко совершить ошибку, вляпаться, как ты говоришь, в дерьмо, — доверительно орала под музыкальную канонаду преемница Сычуга. Обалдевший зритель молчал, видно, переваривал спектакль. — Я постоянно виню себя в смерти мужа. Была бы тогда мудрее, не проявляла свой идиотский характер, может, и жил бы Женя сейчас, — выдала под занавес двуликая дебютантка. А Кристина с ужасом слушала весь этот бред, старательно запихивая совесть поглубже.

— Не казнись, ты ни в чем не виновата, — встрял в затишье размякший простак.

— А сейчас для нашего гостя из солнечной Грузии мы исполним песню «Сулико», — радостно возвестил солист.

— Послушай, Кирилл, поедем ко мне? Здесь невозможно разговаривать, просто лопаются барабанные перепонки.

— Я могилу милой иска-а-ал, — заныл в микрофон длинноволосый.

— Поехали! — Жигунов остановил пробегающего официанта. — Счет, пожалуйста.

В машине молчали. Только однажды притихшая пассажирка позволила себе робко спросить у водителя.

— А как теперь называется твоя должность, если не секрет?

— Секрета нет, — усмехнулся тот, — начальник отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков.

Любопытная уважительно посмотрела на неподвижный профиль и заткнулась. Хотя интересовало еще очень многое.

Все уже было когда-то: мягкая парковка у подъезда, старческий скрип допотопного лифта, ключ в замочной скважине, щелчок выключателя. Только тогда хозяйка не накидывалась так жадно на гостя, прямо у порога лихорадочно расстегивая пуговицы мужской рубашки.

— А дважды два — не всегда четыре, ты в курсе? — шепнула нетерпеливая в подставленное ухо…

Защищая свою жизнь, она уже чиркнула одного. Отбивая для себя место в этой жизни, готова перечиркать многих. И не важно, что при этом прольется: кровь или сперма.

— Я попытаюсь что-нибудь сделать, — сказал строгий законник спустя пару часов, принимая прощальный поцелуй у порога.

— Не создавай себе из-за меня лишних проблем, очень прошу.

Жигунов вздохнул и вышел за дверь.

— Алло, привет, сестренка!

— Мишка, ты сбрендил?! Кто звонит в такую рань? Да еще в выходной!

— Я, — радостно доложился Шалопаев, — у меня к тебе просьба, выручай. Ничего, если я сейчас подвалю?

— А у меня — пустой холодильник, и я еще даже не умывалась.

— Зубки почистить успеешь, не дрефь. Жратву прихвачу по пути, пока!

— Черт ушастый! — ругнулась Кристина вслед коротким гудкам. Надо бы рыжего нахала как-нибудь поставить на место, что за манера так беспардонно себя вести!

Горячий душ, чашка кофе, бутерброд и утренняя сигарета подняли настроение до вполне приличной отметки, и, когда радостно заколготился дверной звонок, гостя встречала почти довольная хозяйка.

— Привет, соня! Не злись, что разбудил, но много спать вредно, мешки под глазами будут.

— Хамишь?

— Боже упаси! — Мишка протопал в кухню, вывалил на стол консервы, сыр, коробку конфет, батон копченой колбасы, гроздь бананов и роскошные помидоры. Трогательным презентом притулилась сбоку соль, которую в последнее время днем с огнем не сыскать в пустых магазинах.

— Собрался дивизию кормить?

— Балованная ты, Криська, — укорил «интендант», — народ за сигаретами и зубной пастой в очередях давится, а ты нахально куришь «Вог» и от сыра с сервилатом нос воротишь.

— Вот и шел бы в народ, что ж ко мне-то приперся?

— Ты моя судьба, сестренка, мои крест и надежда, — деловито пояснил названый брат. — Кофе в этом доме есть? Я коньячок армянский надыбал, — и хвастливо ткнул пальцем в звездочки на этикетке.

— Ты же за рулем, Шалопаев. А если гаишник тормознет?

— Все мы человеки, Окалина, — философски заметил Мишка, — и каждый норовит для себя в этой жизни что-то урвать. Только одним достаются щепки, а другим бревна.

— К твоему берегу прибивает, конечно, бревна, — съехидничала одноклассница.

— Само собой, и ты мне можешь сегодня в этом здорово помочь.

— Каким Макаром?

— Крись, ты так и будешь пытать меня на голодный желудок? Я, между прочим, еще не хавал.

— Господи, и когда это существо перейдет на нормальный язык? — вздохнула редактор. — Мой руки.

Через полчаса сытый и довольный гость откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел на хозяйку.

— Сестренка, позарез нужно, чтобы ты прошвырнулась со мной в одно место.

— Куда именно?

Михаил ответил не сразу. Задумчиво почесал нос, оглядел потолок и только потом уточнил.

— В кабак.

— А почему такая таинственность? Разве обед в ресторане уголовно наказуем?

— Ужин.

— Тем более.

— Понимаешь, это не совсем обычный кабак, — Шалопаев полез в карман, вытащил пачку «Мальборо», пошарил вокруг глазами. Хозяйка взяла с подоконника бронзовый башмак и сунула гостю под нос. — Класс! — одобрил Мишка пепельницу. — Откуда такая?

— Не отвлекайся.

— Это уютный частный ресторанчик за городом, он принадлежит моему партнеру, — Михаил делал первые шаги в бизнесе и пополнял свою лексику новыми словами, — иногда после деловых потолкуев мы привозим туда нужных людей. Сегодня собираются бобры с такими бабулями!

— Послушай, — разозлилась Кристина, — если хочешь, чтобы тебя поняли, изъясняйся, пожалуйста, нормально, без своих воровских жаргонов.

— Усек, — без обиды согласился рыжий, — в общем, сегодня вечером у меня архиважная встреча. После разговора мужики захотят расслабиться. Будет ужин, может, баньку для почетных гостей истопим.

— А я-то тут при чем? Хочешь, чтобы с ними парилась?

— По этикету нужно явиться с дамой, — терпеливо пояснил Михаил. — У тебя есть шик, ты умеешь пудрить мозги, выглядишь классно. Там будут очень крупные шишки, Криська. Не буду даже говорить какие, чтобы не пугать, но спрыгнут они к нам с оч-ч-чень высокой ветки. Тебе, кстати, подобное знакомство совсем не повредит. Эти хмыри многое могут, стоит им только захотеть. Понравишься — считай телевидение собственной кухней: что захочешь, то и будешь на ней варганить.

Кристина вспомнила Жигунова: попытаться — не значит суметь. А ей нужно быть уверенной, что об истории с «ТРИЭФом» в редакции никто ничего не узнает, никогда. Иначе заставят Окалину забыть и дорогу в Останкино, не то, что эфир. Ушастый прав: отказываться от таких знакомств глупо.

— Хорошо, Шалопаев, я пойду с тобой на эту встречу, но и ты мне должен помочь, — и она рассказала Михаилу, какой «сюрприз» может ждать ее на работе. Про обещание главреда умолчала, ни к чему раньше времени трепать языком.

Мишка сначала минут пять веселился, как ловко провела наивных лопухов шустрая тройка. Особенно позабавил его доверчивый творец, который с ходу поверил, что провинция тащится от его «шедевра». Но к дури бывший фарцовщик относился брезгливо и считал, что хуже наркомана — только педофил.

— Не боись, сестренка, прорвемся! У Анатоля связи в ментовских верхах. Как, говоришь, фамилия следователя?

— Кабысдох.

— Как?! — весело вытаращился одноклассник.

— Кабысдох Иван Семенович.

— Ох, сестренка, — притворно запечалился «братец», — сдохнет твой Семеныч или нет — бабка надвое сказала. А вот я с тобой точно сдохну, факт. Ладно, считай договорились. Заеду за тобой в шесть, будь готова. У тебя прикид приличный есть? — она молча кивнула. — А то давай бабок подброшу, обновишь свой гардероб. Времени до вечера навалом.

— Не надо.

— Ну смотри, — согласился покладистый Мишка, поднимаясь со стула. — Значит, в шесть, — напомнил у порога и нежно погладил по плечу, — фартовая ты девочка, Криська. Взял бы тебя в жены, да боюсь, загублю.

— Кто за тебя пойдет, рыжий? С такими лучше родичаться, чем венчаться.

Михаил заехал в восемь. Она уже стащила с себя черное платье, которое покупала еще в Сан-Франциско, и собиралась снять макияж. Было ясно, что ушастый продинамил. А может, что-нибудь случилось, и встречу просто отменили. Но ведь можно было позвонить, что же держать человека привязанным к дому? Хотя отвязываться, если честно, было не к кому, «привязанная» все равно торчала одна. «Лучше бы к матери съездила, — злилась внимательная дочка, — к ним опять Анна Сергевна нагрянула, у старушки снова проблема с зубами».

В дверь позвонили, когда она открыла кран с горячей водой.

— О, — изумился наглец, одетый, словно на пикник собрался, — ты еще не готова? Я ж говорил, что подъеду к…

— Шести, — злобно перебила Кристина.

— Спрячь коготки, сестренка, — миролюбиво посоветовал рыжий шалопай, — планы изменились. Мы идем развлекаться, деловая часть уже позади.

— Развлекаться или развлекать?

— Одно другому не помеха, — резонно заметил Мишка, — дуй переодеваться, у нас всего пара минут. Форма одежды спортивная: джинсы, футболка.

— Ты же говорил, ужин будет в ресторане.

— А я и сейчас подтверждаю это, но кабак не общепитовский, увидишь — сама поймешь разницу. И захвати купальник.

— Зачем?

— Попаримся, — ухмыльнулся ушастый.

Она подозрительно уставилась на довольного одноклассника.

— Шалопаев, ты не в бордель ли меня везешь?

— Боже упаси! — ужаснулся Мишка. — Я своей сестренкой не торгую. Не захочешь в баньку, силой никто не потянет. Просто посмотришь, как развлекаются сливки гниющего социализма. — потом посерьезнел и добавил. — Не трусь, Криська, — я тебя в обиду не дам, глотку перегрызу любому, кто тебя тронет. Веришь? — Мишка опустился на банкетку у входа, зацепившись взглядом, еще раз любовно оглядел бронзовый башмак, забытый хозяйкой на кухонном столе, — Прикольная штучка!

Кристина молча повернулась спиной, подошла к столу, взяла тяжелую пепельницу, ополоснула, сунула гостю в руки.

— Бери.

— Да ты что, Криська! — изумился рыжий. — Я ж просто так похвалил, без всякой задней мысли. Куда мне такая?

— Будешь с партнерами окурки коллекционировать, на удачу.

— Ну спасибо, сестренка, — обрадовался девяностокилограммовый ребенок, бережно опуская подарок в карман джинсовой жилетки, — я твой должник!

— Ага, я люблю, когда у меня в долговой яме сидят, — вздохнула «сестренка и поплелась натягивать джинсы.

…Такого стола Кристина еще не видела. Сразу вспомнились пустые прилавки продуктовых магазинов, кое-где сдвинутые за ненадобностью в общий угол. И где только хозяин все это достал? Целый осетр на огромном овальном блюде, затейливо украшенный зеленью с овощами и лимоном, по бугристой спинке извивается майонезная змейка, большие хрустальные розетки с черной и красной икрой, аппетитный поросенок с румяными бочками, салаты, закуски, маленькие пышные пирожки — все не перечислить. Не стол, а целое состояние. «Надо пахать не меньше года на это угощение, — подумала обалдевшая гостья, — не есть, не пить, не курить — только копить, да и то может не хватить». К ним подкатил резвый колобок в светлых брюках и синей льняной рубашке. Маленькие живые глазки с интересом уставились на шалопаевскую спутницу.

— Знакомься, это Кристина, — церемонно представил ее Мишка, — моя сестренка, одноклассница и надежный товарищ.

— Гурам Чхеидзе, — наклонил рыжую головку ладный толстячок, — для друзей — Гурамико.

— Ее дружбу еще заслужить надо, — заважничал другой рыжий, — перед тобой, дорогой, будущая звезда голубого экрана.

— Очень, очень интересно! — восхитился Мишкин партнер. — А вы и с дикторами общаетесь? Знаете, юношей я был влюблен в Анечку Шилову, — он говорил по-русски очень чисто, без акцента, по-московски акая, и никак не походил на грузина — русский рыжий колобок с голубыми глазками, аккуратным носиком и глубокой ямкой на пухлом подбородке. Ни за что на свете не признать в нем холодного дельца — милый, хлопотливый простачок, восторженный хозяин гостеприимного дома. Вот только острые глаза настораживают, как будто прячут что-то: промелькнет в них какая-то странная искорка да тут же исчезнет. «Лицемер и плут, — оценила колобка объективная гостья, — никогда не нагрубит, но охотно всадит нож в спину. И с какого бодуна Мишка связался с таким? Видно, рыжий рыжему всегда, как солнце без пятен».

— А где народ? — поинтересовался Шалопаев и стащил с осетра маслину.

— Не порть натюрморт, Михаил, — строго пресек дальнейшие попытки хозяин, — через пять минут все будут.

— Ладно, минуты не годы, как-нибудь перетерпим. Баньку протопили?

— А как же! Ты, Миша, поводи пока Кристиночку по саду, малинкой угости, смородинкой. Ягоды любите?

— Нет, — вежливо улыбнулась гостья.

Голубые глазки сузились, опять что-то скрывая.

— Неужели не любите? — радостно всплеснул короткими ручонками толстяк. — В молодости лучше все успеть перелюбить, сейчас до старости не многие доживают, — сокрушенно вздохнул он, — время тяжелое. Китайские мудрецы даже заклятым врагам не желали жить в эпоху перемен.

— А мне нравится, когда меняется жизнь. Что за охота киснуть в болоте? Не живешь, а медленно тонешь.

— Наш человек! — прорезался Мишка.

— Конечно, конечно, вы абсолютно правы, Кристиночка! — к хозяину подгреб длинный тип в черном костюме, что-то шепнул на ухо. Грузин деловито кивнул и шагнул к двери, черный верзила потопал следом. На пороге Гурам обернулся. — Подожди меня здесь, Миша, — на гостью и внимания не обратил, напускную галантность как ветром сдуло.

Не успели эти двое исчезнуть, как появился третий, снова в черном костюме, только низкорослый и квадратный, и тоже принялся нашептывать что-то Михаилу. Кристине начала надоедать эта конспирация. И, вообще, ей здесь не нравилось. Слащавый хозяин, богатый стол, с которого нельзя взять маслину, пустой дом, молчаливые разнокалиберные типы — все это было дешево и скучно, как в плохом гангстерском фильме, где злодеев непременно рядят в темное, а положительных героев в светлое.

— Извини, Криська, я на минутку тебя оставлю.

— Что-то случилось?

— Все нормально, сестренка, — Шалопаев, конечно, врал, но правда была не интересна. Здесь ничего не вызывало ни интереса, ни доверия.

Пять минут, обещанные Гурамом, давно прошли, а почетные гости все никак не объявлялись. Похоже, осетра с поросенком улыбчивому хозяину придется делить на троих, потому что, как только появится Мишка, она под любым предлогом попросит увезти ее отсюда.

— Скучаешь? — на стуле развалился черный квадрат, забытый Шалопаевым в углу. — Как звать-то тебя, «сестренка»?

— А вы хотите познакомиться?

— Ага.

— Зачем?

— Такая большая — и не петришь?

— Нет.

Парень ухмыльнулся, лениво подгреб к Кристине, положил руки на бедра и с силой притянул к себе.

— Дашь?

— Дам, — пообещала она и врезала по наглой морде.

— Ах ты, лярва, — зашипел недомерок, — щас пожалеешь об этом! — мерзавец больно схватил за руки и швырнул в угол, откуда только что приполз. — Промокашка, твою мать, целку из себя строишь? За тебя башли отпулили, а ты кочевряжишься? — брызгал слюной ненормальный. И вдруг ударил наотмашь по лицу.

Все происходившее было так неожиданно, дико, ничем не объяснимо, что она растерялась, даже боли не почувствовала, только клацнули зубы, и голова от удара дернулась. Какие башли?! Что этот псих мелет, и как он смеет так себя вести? Она в доме, где хозяин — грузин, с его партнером и другом, где же их хваленое гостеприимство? И где этот чертов Мишка, который приволок ее в этот бандитский притон?

— Послушай, я пришла с Михаилом в гости, — цеплялась за остатки разума Кристина, — Гурам — его друг и партнер. Думаю, им не понравится, как ты себя ведешь.

— Трахал я твоего Михаила в жопу, — осклабился ублюдок, рванул пояс джинсов, отлетевшая пуговица покатилась по блестящему паркету, — но это потом. А щас я отшкорю тебя.

— Заткни хавло, Сеня, — спокойно посоветовал свалившийся с неба Мишка, — и отвали от моей сестры.

— Пошел ты, — огрызнулся, не оборачиваясь траурный подонок.

— Ты не понял, сявка, — с силой крутанул его Михаил, — стань на колени перед ней и извинись. А потом ляг, стручок, и попроси меня о пощаде.

— Что-о-о?! — квадрат побагровел и выхватил из кармана нож.

Шалопаевская реакция оказалась мгновенной. Он тут же взмахнул правой рукой и опустил ее на чужую голову. Что-то хрустнуло, стукнулся о лакированную поверхность пола нож, по удивленному лицу побежала струйка крови, и парень рухнул.

— Мразь, — брезгливо сморщился «брат», взял со стола салфетку и тщательно вытер бронзовый башмак.

Глава 14

Тот день, вообще, скособочился. Сначала изменилось время встречи. Потом сорвался званый ужин. Одного из сановных гостей срочно вызвали на Старую площадь, у другого прихватило сердце, и баньку заменила больничная палата, а третий вдруг вспомнил о неотложных семейных делах, видать, оказалась кишка тонка ехать в одиночку. Осетр с поросенком выставляли спину и бока напрасно: их прелести никто не оценил. О дальнейшей судьбе Сениного тела можно было только гадать. Михаил в подробности не вдавался, талдычил одно и то же: «Этот козел напросился сам».

— Шестерке, сестренка, туза не побить, — просвещал Шалопаев в телефонную трубку, — кто не сечет этот мудрый закон на грешной земле, пусть отдыхает в небесах. Хотя наш приятель, скорее, жарится сейчас в преисподней, — довольно уточнил «законовед».

— Миш, он говорил о каких-то деньгах, которые, вроде, за меня заплатили.

— Что-о-о?! — взревел Михаил. — Ну сучара поганый! Почему ты мне сразу не сказала?

— Да разве все упомнишь?

— Если б я об этом знал, порезал гада на куски, — бушевал Мишка.

— А если Анатолий вдруг проболтается?

— Нет, — коротко отрезал щукинский кореш. — Забудь эту историю. Мужские дела — проблемы мужиков, не суй в них свой нос, — потом, видно, вспомнил, по чьей вине этот нос сунулся в дерьмо, и виновато добавил, — извини.

Извинить-то можно, да как забыть? До сих пор перед глазами злобный Михаил с бронзовым подарком, черный квадрат на паркете, внезапный Анатоль на пороге — ассорти из «Не ждали» и венценосного убийцы сына, почти, как встарь. Вот только бедный Репин никак не мог предположить, что и столетие спустя в мире будет такой же бардак.

Шалопаевский друг соображал быстро, действовал решительно, и, когда в столовую вкатился колобок, все было в полном ажуре.

— Наконец-то, Анатолий! Почему так долго?

— Пробки, — кратко ответил Щукин и подхватил со стола пирожок. Грузин промолчал, видно, перед очкариком робел.

— Что же вы не угощаетесь, Кристина? — спохватился толстяк и укорил партнера. — Ты плохой брат, Михаил, моришь сестренку голодом. Не обижайте хозяина, прошу, — усадил гостью рядом с осетром, — угощайтесь! Мы на минутку вас оставим. Дела, — печально вздохнул, — ни клюнуть, ни глотнуть недосуг. А вы кушайте, отдыхайте, послушайте птичек. У нас в саду поселился соловей. Поет, как душу хванчкарой поливает!

— Не скучайте, Кристина, мы скоро, — Щукин совсем обнаглел: стащил по ходу несколько маслин и целых три пирожка. Хозяин даже бровью не повел. Мишка молча подмигнул, и вся троица выдворилась за дверь, плотно прикрыв широкие створки.

А гостья осталась наедине с покойником, заботливо прикрытым льняными цветочками свисающей скатертной каймы. Да как они посмели ее здесь бросить?! И еще предлагать угоститься? Подмигивать и подавать дурной пример, бесстыдно треская над трупом пирожки? Может, Мишка со своим дружком решили, что «сестренка» железная, что у нее не нервы — канаты, тросы стальные? Брошенная возмущенно оглядела стол, что под ним — даже думать боялась. Со стола скалился подрумяненный поросенок и призывно развалился осетр. «Тьфу!» — с ожесточением плюнула гостья, плюхнулась на стул подальше от греха и уставилась в окно. На ветке самозабвенно заливалась серая пичуга, где-то истошно верещали сверчки, над ухом зудел комар — вечер дышал покоем. И вдруг на нее напал жор — зверский, безумный, плюющий на разум, совесть и страх. Она сглотнула слюну. В память скакнули отцовские рассказы о врачах, которые запросто ели в морге.

— Мертвых пугаться не надо, Крысенок, они безобидны, как трава. Бойся живых.

— Это понятно, папка, но как можно жевать рядом с покойником?!

— У врачей нервы должны быть, как спирт, крепкие и незамутненные эмоциями. Для нас труп — это просто учебник, по которому мы учимся спасать живых.

— Нет, — содрогнулась от ужаса Кристина, — никогда я не смогла бы проглотить и крошки.

— В жизни ко всему привыкаешь, малыш, даже к смерти. Так уж устроен человек, иначе не выжить.

Это точно! Если она сейчас же не поест, сдохнет. Желудок сдавливали голодные спазмы, рот наполнялся слюной, подташнивало, болела голова — и все из-за дохлого таракана, который валялся под ногами и морил в отместку голодом. «Да провались ты! — разозлилась Кристина и подсела к столу. — Сам напросился, идиот безмозглый! Был бы умнее, жевал бы себе смородинку с малинкой да горя не знал». Гостья задумалась, куда потянуться сначала: к румяным бочкам или бугристой спинке. «Вкус вкусу не указчик: кто любит осетров, кто — свиной хрящик. А мы послушаем и тех, и других», — решила всеядная и взяла в руки чистую тарелку.

…Удивительна память тех часов, помнилось все: краски, запахи, звуки. Грязно-белый осетровый хребет, палевые поросячьи косточки, липкие красные салфетки в сумке, солоноватый вкус икры и неповторимый привкус грузинского вина, мягкий бок, в который, увлекшись обедом, ткнулась нечаянно нога в кроссовке, дружелюбная улыбка и приветливый басок от дверей: «Это, в самом деле, вкусно?» Кристина помнила, как они дружной гурьбой вывалились все за порог, в летний душистый вечер, чтобы разъехаться попарно кто куда: грузин с верзилой — налево, подальше от Москвы, его партнер с «сестренкой» — направо, в родную столицу. С порога им приветливо махал вслед басовитый очкарик. А в доме остались испорченный натюрморт и упокоенный с миром бунтарь под ним. При выезде, у ворот, хозяин приказал водителю тормознуть, не поленился даже повернуть рыжую головку.

— Анатоль, увидишь этого засранца, вздрючь его за самовольную отлучку. Опять, наверно, к Машке своей побежал, кобелино сучатый!

Щукин улыбнулся, кивнул головой.

— Не волнуйся, Гурам, разберемся.

«Уже разобрались», — мысленно подправила редактор. Ей почему-то не понравилась эта улыбка.

И все-таки она вытянула из Мишки финал. В тот вечер судьба их щадила. Сеня хоть и был шестеркой без роду и племени, но принадлежал хозяину, а хозяйские вещи, как известно, трогать гостям не положено. И если б не серьезные дела, которые позвали Чхеидзе в дорогу, неизвестно, чем бы все обернулось. Из Мишкиных туманных намеков «сестренка» поняла, что Щукин в тот же вечер вывез квадратное тело в лес, теперь гниющая Сенина плоть удобряет дикую малинку. Коллекционировать бронзовый башмак начал не окурки — трупы.

— Ничего, — философски заметил защитник чести, — Щука выплатил свой старый должок: пять лет моей отсидки за двоих. Теперь мы квиты.

Думает ли так сам «должник», Кристина сомневалась, но переубеждать наивного философа не стала. Чужие долги, как и чужие счета, ее не волновали, со своими бы разобраться.

Через десять дней позвонил Жигунов, доложил, что «актриса» может спать спокойно.

— Я все уладил, не волнуйся, на работе ничего не узнают.

— Спасибо, Кирилл.

— Увидимся?

— Позже, хорошо? Сейчас у меня ни минутки свободного времени, — и не удержалась, — включи завтра «120 минут», я поздороваюсь с тобой в эфире.

А в тот же день утренний звонок был продублирован вечерним, только абонент не баритонил, а басил.

— Добрый вечер! Кристина?

— Слушаю вас, — голос узнала сразу, а потому приветствовать не стала. Не лежала душа к Мишкиному другу, а почему — и сама не знала толком.

— Михаил передал мне вашу просьбу о возможном письме из милиции.

— Я просила не вас, — не удержалась «сестренка». Ее не просто настораживал, начинал раздражать этот манерный очкарик.

— А просьбу выполнил я. Работайте спокойно, вас никто не потревожит.

— Спасибо.

— Мне донесла на хвосте сорока, что вы завтра выходите в эфир?

— А вы откуда знаете?

— Информация, Кристина, — основа власти, впрочем как и деньги. Желаю удачи! — и первым повесил трубку. Это было, конечно, бестактно, но разумно, потому как абонент абсолютно не знал, чем ответить.

Ночью она почти не спала: боялась, подведет будильник. В три была на ногах, в четыре — в рабочем «рафике», в пять пуховкой ей пудрили нос, без десяти шесть прицепила микрофонную петличку. После шести не отводила глаз от монитора, а потом сказала в красный глазок: «Доброе утро!» Не с перепугу, просто утро было таким: и текст читался легко, и буквы не прыгали перед глазами, и новости хорошие, приятно сообщать. Потом — чашка крепкого кофе, уборщица со шваброй, продравший глаза народ в коридорах, стук, смех, первые окурки, последние сплетни, звонки, сквозняки, шаги, беготня — счастье в сумасшедшем доме, где всяк пациент — творец. Сегодня она любила всех и даже каждого.

— Привет! — Ирина небрежно бросила сумку на соседний стол. — Поздравляю, с тебя причитается.

— Спасибо.

— Видела-видела, вполне. Только улыбаешься зажато, как под прицелом. Ты потренируйся дома перед зеркалом, может, получится. И знаешь, эта блузка тебе не идет, шею делает короткой. Хочешь, свою продам? Тетка достала. Ни разу не надевала, маловата, — разоткровенничалась Ирка. И тут же спохватилась, — то есть, великовата.

— Спасибо, не надо.

— Ну, как знаешь, — равнодушно пожала плечами Лушпаева.

— Здорово! — в дверь заглянул выпускающий Кривцов. — Видел! Поздравляю! Молоток! — и снова скрылся, даже «спасибо» не успел принять.

И завертелся день колесом, редакторские обязанности с нее пока никто не снимал. Пару раз порывалась сбегать в соседний магазинчик на углу, купить бутылку и торт — все ж таки, и правда, первый эфир. Но поразмыслила да вместо улицы потопала в столовую на второй этаж, где вполне прилично кормили, а сегодня она заслужила хороший обед.

— Какие люди! — за столик плюхнулась с подносом Хлопушина. — К вам можно, мадам? Или мадмуазель? — они не виделись сто лет, но бывшая наставница совсем не изменилась. Все так же потешно морщится веснушчатый нос, те же смешинки в глазах, ирония в голосе, вот только из шатенки второй режиссер превратилась в блондинку. Кристина ей обрадовалась, Оля напоминала прошлое — забавную мешанину наивного щенячьего восторга и апломба небитой юности.

— Привет! Разве тебе нужно мое согласие? По-моему, нет.

— Правильно мыслите, товарищ! Как жизнь? Выглядишь потрясно. Влюбилась?

— Ага.

— В кого?

— В работу.

— Сбрендила! Решила сдуру пополнить ряды ненормальных?

— Ага.

— Что ты все заладила одно и то же? Пообносился лексикон?

— Ага, — невозмутимо поддакнула словесная нищенка.

— Молодец! Стоять надо на своем, даже когда тебя со всех сторон пихают и клянут.

— А я сегодня утром новости вела, — вдруг похвасталась дебютантка. Но с Ольгой было так легко, они так давно знали друг друга, что притворяться и скрытничать совсем не хотелось.

— Да ну?! Поздравляю! А от меня перемены, как черт от ладана бегут, — весело пожаловалась Хлопушина, энергично разрезая эскалоп. — Занято, — строго пресекла попытку невзрачного парнишки пристроиться рядом, — стул можешь забрать.

— Что-то ты уж больно строга, — заметила Кристина, когда паренек послушно отвалил.

— Серость портит аппетит. К тому же терпеть не могу чужие уши по соседству с моим языком, мало ли что ляпну сгоряча? — Ольга лихо подцепила вилкой последнюю сливу в компоте. — Послушай, Окалина, может, спустимся в бар, кофейку попьем? У меня есть полчасика.

— Ага, — улыбнулась бывший ассреж.

Полчаса пролетели, как полминуты, и глазом моргнуть не успели. Кристина с удивлением поняла, что за последние годы перед ней впервые сидел и оживленно болтал, с интересом слушая, нормальный человек, искренний и открытый. Без дешевых подковырок, фальшивой лести, лицемерия — просто пил себе кофе и от души радовался чужой удаче.

— Может, по сигаретке? Перед разбегом в разные стороны.

— Ага.

— Убью! — радостно пообещала Ольга.

Под лестницей они разбавили собой пустоту.

— Так ты не ответила: замужем или балду гоняешь? — спросила Хлопушина и щелкнула зажигалкой.

— Отдыхаю.

— Да-а-а, — бывшая помощница Ордынцева задумчиво выпустила дым, — после такой высоты снижать планку не в кайф. А я сдуру чуть за рубеж не махнула, представляешь? Вертелся тут под ногами иноземец один, замуж звал. А у нас, сама знаешь, ни соли, ни сигарет, ни жратвы, колготок приличных и то не найдешь. Не покупаем — достаем. Осточертело все это! Я и ответила «да», — Хлопушина замолчала, с интересом наблюдая за ростом пепельного столбика.

— А кто он?

— Турок, черт бы его побрал! В Стамбуле живет.

— Ну и что? Там, говорят, красиво: море, экзотика. Ты же выходишь замуж не за турка или немца — за человека.

— Не может для меня иностранец быть человеком! Он — инородное тело, ребус, кроссворд, и я не собираюсь его разгадывать. В общем, жених отвалил в родные пенаты. Да ну их к черту, мужиков! Знаешь что, приходи ко мне в гости, а? Разве здесь пообщаешься? Грымзы вокруг шныряют, ушки топориком держат, слова сказать не дают. Что за общение в такой толчее? Приходи, я тортик морковный испеку, низкокалорийный, — совращала Ольга.

— Когда?

— В воскресенье, часикам к пяти, годится?

— Ага, — кивнула словесная жадина, и они рассмеялись, довольные друг другом.

Хлопушина жила в Кузьминках, недалеко от метро. Серая панельная «хрущевка» с деревянной лавкой у подъезда, тихим зеленым двором, обшарпанными стенами с известными словами, без лифта. С площадки третьего этажа от одной из закрытых дверей разносилась по дому музыка. Подсмотрев в свою шпаргалку с адресом, Кристина с ужасом поняла, что музыканты ликовали в хлопушинской квартире. А там, наверняка, еще и гости: такое в одиночку слушать невозможно. Визитерша решила вернуться домой, вино оставить для Мишки, торт — для матери, а себя опустить в горячую ванну и понежить новой пеной. Музыкальную какофонию, бесноватых певцов и чужие вечеринки она не выносила. Но дверь вдруг распахнулась, и беглянку ухватила за локоть цепкая рука.

— Куда? — на пороге стояла радостная Ольга, за порогом мелькали чьи-то макушки, из квартиры несло табачным дымом.

— Оль, извини, мне надо домой, — бормотнула неудачливая гостья и сунула хозяйке торт с бутылкой, — это тебе. Я как-нибудь в другой раз, хорошо? — меньше всего на свете ей хотелось бы сейчас оказаться среди незнакомых людей, улыбаться, кивать, выдавливать из себя любезности. «Ольга совсем с ума сошла, хотя бы предупредила, что будет не одна!»

— Окалина, — весело изумилась «сумасшедшая», — да ты, никак, одичала? — потом захлопнула спиной дверь и виновато зачастила. — Криська, прости Христа ради. У меня сегодня день рождения, никого не звала, клянусь! Думала, с тобой вдвоем посидим, выпьем по рюмке, тортик, как обещала, испекла. А они, гады, ввалились без предупреждения, веришь? Володька, дружок мой школьный, ребят привел, сюрприз хотел сделать, дурачок, — сияла новорожденная, — обзвонил народ, собрал и приволок. Сказал, что не каждый год тридцатник бывает. Пойдем, а? Они отличные ребята, честно! Мы с детства дружим, выросли вместе в этой «хрущобе». Мальчишки разъехались, а я до сих пор здесь кукую. Слушай, у тебя сигаретка есть? Давай курнем здесь, не хочу лишний раз светиться. Эти зануды сами дымят, а меня пилят, что вредно. Воспитатели хреновы!

Закурили. После короткой паузы Кристина спросила.

— Сколько их?

— Кого?

— Воспитателей твоих.

— Да четверо всего! Володька с девчонкой, Венька и Стас. Стасик, между прочим, талантливый художник, его картины нарасхват, — похвасталась другом юбилярша и погасила окурок в жестяной банке на подоконнике. — Ладно, завязываем травиться. Пойдем, неудобно: гости в доме, а хозяйка пропала.

— Глупая ты, Хлопушина, — вздохнула Кристина, — нормальные люди о дне рождения заранее предупреждают, чтобы подарок получить. А я тебе…

— Да хрен с ним, с подарком! Жизнь и так без конца одаривает, только успевай увертываться: то по башке колуном долбанет, то дыню в задницу вставит.

Дверь снова распахнулась.

— Хлопушка, опять втихаря дымишь? Имей совесть, мы тебя заждались! — на пороге стоял здоровенный детина в просторном светло-коричневом свитере с вывязанными косичками спереди, в светлых брюках, замшевых мокасинах, короткая стрижка, гладко выбрит, на подбородке симпатичная ямка — манекен с витрины универмага «Москва».

— Не занудствуй, Стас! Я гостью встречаю. Знакомься, это Кристина, мы когда-то трудились на пару в «Экране», потом она сбежала в редакцию.

— Станислав Корецкий, можно просто Стас, — на нее смотрели серые с прищуром глаза, вокруг которых смеялись морщинки.

— Кристина, — рукопожатие оказалось неожиданно мягким, от такого здоровяка можно было ожидать и большей силы.

— Отлично, ребятки, пошли! А то, и правда, народ меня сейчас разорвет.

Хлопушинский народ оказался приятным, без выкрутасов и апломба: три вполне серьезных лба и молоденькая дюймовочка лет двадцати, не сводившая влюбленных глаз с бородача в джинсовой рубашке. По этому взгляду новенькая сразу просекла Володьку. Оказывается, ее здесь ждали: на столе скучали чистые тарелки и бокалы, в салатниках прятались под зеленью оливье и прочие приманки. Тихонько напевала в цветном «Рубине» Пугачева, из открытого окна доносился женский голос, который упорно звал невидимого Антошку. Безумная музыка заткнулась, в маленькой квартирке было уютно и спокойно, а после первой рюмки Кристине и вовсе стало казаться, что она здесь выросла. Мужская тройка снова заспорила о «Короле и шуте», который так напугал гостью у входа, то ругая неизвестного ей Горшка, то возводя его до небес. В панк-роке Кристина разбиралась слабо, сидеть бессловесной чуркой не хотелось, и она вышла покурить на балкон. Тут же приткнулась и Ольга.

— Как тебе мои ребятки?

— Если скажу «ага», убьешь?

— Нет.

— Я бы хотела иметь таких друзей.

— Так за чем же дело стало? — Хлопушина принялась деловито загибать пальцы. — Володька в очередном загуле — он для дружбы не годится, Вениамин отдыхает после развода — ему сейчас никто не нужен, а вот Стасик свободен. И мне кажется, он на тебя глаз положил. Опять же, вы оба — творческие личности, должны подружиться легко.

— По-моему ты поешь не о дружбе, — улыбнулась Кристина, — эта песенка зовется иначе.

— А как? — сделала невинные глаза певунья.

— Догадайся с трех раз.

— Может, я отгадаю? — спросил мужской голос.

— Стасик! — обрадовалась хозяйка. — А вы уже закончили перемывать косточки Горшеневу?

— Ага, — кивнул художник и вытащил сигарету из пачки.

Ольга многозначительно улыбнулась.

— Ну, что я говорила?

— А что? — поинтересовался Стас.

— Какое небо голубое! — вывернулась старая подружка и погасила сигарету, не выкурив и половины. Ну, вы тут подымите пока, а я пойду, мне еще надо с Венькой пошептаться.

После ее ухода наступила неловкая пауза.

— А, — открыл рот один.

— А, — в синхроне ляпнула другая. И оба дружно клацнули зубами.

— Я хотел спросить, — улыбнулся Корецкий, — вы давно знаете Олю?

— Восемь лет.

— Надо же! А почему я о вас никогда не слышал?

— Может быть, Оля знает?

— Наверное, — весело согласился хлопушинский приятель. — А мы дружим уже лет двадцать с гаком, — похвастался он, потом наморщил лоб и задумался, — точно, в этом году будет двадцать три года. Олька была такой смешной в детстве! Рыжая, задиристая и очень мелкая, долго не росла. А в восьмом классе сразу как махнула, и переросла нас почти на голову. Но мы, правда, свое в десятом наверстали.

— Учились в одном классе?

— В параллельных. Жили на одной площадке.

— Давно разъехались?

— Давно, лет пять.

— И продолжаете дружить?

— А без дружбы сложно прожить. Особенно понимаешь это с годами, когда начинает набиваться в друзья всякая шушера. Да вы, наверняка, и сами знаете: чем большего добиваешься в этой жизни, тем больше вокруг прилипал, которые без мыла, извините, в задницу пролезут. Сейчас, вообще, рвутся править миром лицедеи. Сплошная игра вокруг, видно, поэтому народ и в театры перестал ходить. Волки рядятся в овечек, враги — в друзей, вруны — в правдолюбцев — и все кувыркаются друг перед другом, изображают искренность и святую простоту. Их девиз не «я — тебе, ты — мне», а «ты — другого, я — тебя». И что за этим — догадаться не трудно. Таких лучше держать врагами, чем числить за друзей, — художник, конечно, рисовался, но делал это увлеченно, даже страстно. — Настоящей дружбе подобные трюки ни к чему. Какой смысл дурить голову тому, кто знает тебя, как облупленного, верно?

— А кто не знает?

— Незнание — начало познания, — хитро улыбнулся «рисовальщик».

— Ребятки, я не слишком буду назойливой, если приглашу вас к столу? — высунулась из-за шторы блондинистая голова.

Остаток вечера пролетел незаметно, и, когда Кристина посмотрела на часы, очень удивилась, что уже десять.

— Оля, у тебя был замечательный день рождения, спасибо всем. Я пойду.

— Почему «был»? И куда ты направилась? Совесть у тебя есть, Окалина? Детское время, светло совсем, детвора под окнами гоняет.

— Мне завтра на работу ни свет, ни заря.

— А у нас здесь нет безработных, все пашут.

— Конечно, нет, Хлопушка, — поднялся с места Вениамин, — но есть суровая необходимость. У меня, например, ночное дежурство, и я уже занял пару часов у Балуева. Если задержусь на минуту, он меня убьет, — Веня трудился в роддоме и за молодых мам с их орущими чадами готов был пожертвовать многим. За весь вечер он не выпил ни капли.

— Ты не Балуева боишься, — фыркнуло тридцатое лето, — а крикунов своих. Как же они без тебя на Божий свет полезут?

— А мне в десять тридцать должны позвонить, — заявил вдруг Стас, — может выгореть крупный заказ. Я тебя, Олька, конечно, люблю, но хлеб тобою не намажешь.

— Ну вот, — приуныла новорожденная, — а как хорошо сидели. Неужели и ты, Володька, меня покинешь? Не отпустим его, Манечка?

— Не отпустим, — отозвалась эхом счастливая дюймовочка.

— А я и не собираюсь никуда, — добродушно пробасил бородач, — у меня времени вагон и маленькая тележка. Я лучше буду пить за здоровье Хлопушки.

— Обожаю! — чмокнула гостя в макушку довольная хозяйка. — Ладно уж, трудоголики мои непутевые, пойдемте, я до метро вас провожу.

— Зачем? — изумилась Кристина.

— Тортик растрясти. Он хоть и морковный, но к моим бокам стремится. А у нас нынче мода на стройных.

— Хорошего человека, Оленька, должно быть много, — улыбнулся доктор.

— И Рубенс любил рисовать пышнотелых, — поддакнул художник.

— А тот, на кого я глаз положила, любит худосочных. Пошли!

У метро все трое расцеловались с юбиляршей и спустились вниз. До «Площади Ногина» ехали вместе, потом пути разошлись. И хорошо, потому что Кристине было о чем подумать: начиналась новая неделя, а Талалаев так и не высказал свое мнение после эфира, поздоровался да прошествовал мимо. И не понять: то ли главред недоволен, то ли, наоборот, растерял все слова от восторга. А что делать дальше редактору Окалиной? Возвращаться к отсмотрам чужих эфиров или иметь свои?

В квартире надрывался телефон. Кристина не любила поздние звонки: они часто ломали утро или портили сон. Поэтому никогда не тыкалась лихорадочно ключом в замочную скважину, услышав за дверью трезвон, и не мчалась обутой к трубке. Спокойно переступала порог, надевала тапочки и только тогда говорила «алло». Кому надо — дозвонятся. Этому, видно, было очень нужно: бесконечные гудки брали измором. Из упрямства она еще руки вымыла, потом сдалась.

— Алло.

— Привет, сестренка, это я!

— Мишка, ты вытащил меня из постели, я уже спала.

— Не вешай лапшу на моих скакунов. Я названиваю весь вечер, через каждые полчаса — никого. А где ты, кстати, была?

— Шалопаев, ты наглеешь!

— Не ершись, мне очень нужно с тобой поговорить.

— Завтра.

— Сегодня.

— У тебя совесть есть?

— А что это?

— Послушай, мне вставать в семь утра.

— Если б ты меня позвала, я бросил бы все. Вообще, не ел бы, не пил и не спал, чтобы только выслушать любимую сестренку.

«Сестренка» обреченно вздохнула.

— Подъезжай, черт с тобой.

— А я уже здесь, внизу, звоню из телефона-автомата у подъезда.

Тогда поднимайся и не трать время на пустую болтовню.

Через пару минут на пороге возник Шалопаев с огромным пакетом, который прижимал к себе подбородком и обеими руками.

— А это что?

— Закусон.

— Мишка, ты хочешь, чтобы я в дверь не влезала? Перестань, наконец, откармливать меня, как свинью!

— Ты — рыбка моя золотая, а я на сегодня — твой старичок. Никаких свиней тут и рядом не стояло.

— Чай будешь, старик?

— Пару глотков хлебну, — Михаил был явно не в своей тарелке. Вздыхал, ерзал на стуле, как на раскаленной сковородке, внимательно изучал потолок и чаинки в чашке.

— Ну?

— Что?

— Сейчас вышвырну, если будешь тянуть, — строго пообещала хозяйка.

— Крись, я хочу пригласить тебя на торжественный прием, там будет сплошной крупняк.

— Опять?

— Лапуся…

— Ненавижу это слово, никогда меня так не называй!

— Не буду, — покладисто кивнул Мишка. — Я понимаю, в какое дерьмо тебя тогда втянул, но кто же знал, что дело так повернется? Этот козел нарушил все законы, я сам оборзел и…

— Заткнись, а?

Он, молча, достал из внутреннего кармана пиджака конверт и положил на стол.

— Что это?

— Посмотри.

Кристина вытащила из плоского длинного конверта глянцевый белый буклет с золотыми тиснеными буквами приглашения, в котором госпожу Кристину Дмитриевну Окалину почтительно просили явиться в Центр международной торговли на торжественный прием по случаю создания Фонда содействия перестройке. Ее надеялся лицезреть сам президент очередной новоиспеченной кормушки, какой-то Осинский Е.Е.

— Впечатляет, но с какой стати мне туда переться? Я этого Осинского не видела, не знаю и, если честно, знать не хочу.

— Глупенькая ты, Криська! — «умник» потянулся к сигарете. — Осинского скоро узнает вся страна, а может, и мир. Быть в числе первых — не так уж плохо.

— Кому как.

— Там будут не простые сливки — взбитые.

— Неужели? И кто же их взбивал?

— Время, сестренка, — серьезно ответил Мишка. — И мы будем последними идиотами, если не ухватимся за эту мешалку.

— Миксер.

— Что?

— Сливки взбиваются миксером, — улыбнулась Кристина.

— Послушай, Криська, без дураков, это не туфта. Там будут многие из тех, кого ваше Останкино в задницу целует, а народ вместо соски сосет и млеет. Политики, деловые люди, известные актеры, ваших тоже несколько штук подтянется. А чем ты хуже? Да ты даже со своим Ордынцевым не была на таких сходняках, прости, приемах, — спохватился Шалопаев. — Ты же телевизионщица, журналистка, неужели тебе не интересно покрутиться среди тех, о ком говорит сейчас весь мир? Познакомиться, побазарить, пригласить в свою передачу, — проклятый Мишка наступил на любимую мозоль. Она представила, какой бомбой может оказаться интервью с кем-нибудь из этих людей — вот тогда уж точно эфир будет ее. Кто станет резать курицу, которая несет золотые яйца? — А как, ты думаешь, ваш брат становится известным? Только через чужую славу, — добил чертов «психолог».

«Госпожа» из буклета напустила на себя равнодушный вид.

— Хорошо, я пойду с тобой на этот прием, хотя совершенно непонятно, зачем это нужно.

Рыжий довольно вздохнул и просветил.

— Не со мной.

— Не поняла?

— Таким, как я, туда пока ход заказан, — признался будущий миллионер, — ты идешь с Анатолем.

— Нет.

— Да. Послушай, сестренка, Щука — отличный парень, у него есть шик, он уверенно двигает вверх, и он, между прочим, выручил тебя, — бесстыдно намекнул на черную неблагодарность Мишка.

— Почему именно я?

— Ты — проверенный друг и клевая девчонка, с тобой нигде не стыдно показаться.

Довод, конечно, спорный, но спорить явно бесполезно.

— Ладно, — вздохнула «клевая», — черт с вами!

— Умница, я знал, что ты не подведешь! На этот раз, сестренка, все будет тип-топ, точно не пожалеешь. Только я тебя очень прошу, потерпи еще минутку, сейчас, — и выскочил, как ошпаренный, за порог.

Только вымыла чашку — снова звонок. «Братец», видно, решил ее сегодня доконать. Чертыхаясь, хозяйка распахнула дверь. В прихожую ввалился Михаил.

— Вот, — плюхнул пару фирменных пакетов на тумбочку у вешалки.

— А это еще что?

— Прикид, без него, Криська, никак нельзя. Сам подбирал. В восемь за тобой заедет Анатоль, постарайся быть готовой.

— Шалопаев, — но договорить не успела, ушастого нахала и след простыл. Кристина вздохнула и полезла в пакеты. В одном — коробка с черными замшевыми туфлями на шпильке, в другом — роскошное вечернее платье, тяжелый антрацитовый шелк с узкими серебристыми бретельками. Бывший фарцовщик знал толк в вещах. — Черт ушастый! — улыбнулась «сестренка» и направилась к зеркалу.

Понедельник, как ни странно, принес удачу. Ее вызвал с утра Талалаев. Лев Осипович порасспрашивал о жизни, о планах на будущее и заявил.

— Мне нравится, как ты работаешь, Кристина. Сейчас обещать ничего не могу, но через месяц освобождается ставка спецкора. Считай, она твоя.

Как не бросилась на шею главреду — сама не знает. Потом позвонила Оля, попили кофейку, покурили. Фантазия второго режиссера распалилась, и неуемная Хлопушина уже видела Кристину под венцом с художником. Или доктором. Пророчить точнее Ольга не решилась.

— Они оба на тебя запали, но кто больше — сказать не берусь.

В семь была дома, без пяти восемь в длинном вечернем платье допивала кофе. Ровно в восемь раздался дверной звонок.

— Добрый вечер! — на пороге стоял Щукин, одетый в роскошный темно-синий костюм. От него веяло спокойной уверенностью и дорогим парфюмом. Этот денди доставал ей примерно до бровей.

— Здравствуйте, я готова, — вежливо доложилась «светская львица».

Анатолий почтительно посторонился, хозяйка закрыла дверь, и они поскрипели на лифте вниз. У подъезда стояла иномарка, за рулем сидел молчаливый хмырь с крепким затылком и в темном костюме. «Как в дорогом катафалке, — подумала почетная пассажирка, — никому не нужная роскошь и гробовая тишина». Щукин открыл заднюю дверцу.

— Прошу, — и львица впрыгнула внутрь.

…Шалопаев не соврал: здесь, действительно, все впечатляло. Скромная телевизионщица и представить себе не могла, какой блеск соседствует сегодня рядом с нищетой. В магазинах в дефиците соль — здесь в избытке балыки, языки и икра, на прилавках убогая продукция фабрики «Заря» — тут сверкающие бриллианты, смокинги и роскошные платья, народ давится за обычными сигаретами, а эти попыхивают дорогими сигарами. Повсюду мелькают знакомые лица: вот этот, известный режиссер, недавно в программе «Время» жег публично партийный билет, а тот, из чиновной верхушки, обещал золотые горы, клялся, что отоваривается в соседнем магазине и ездит, как все, на трамвае.

— Извините, я на минуту отойду, — пробормотал вдруг Щукин и ринулся навстречу гривастому здоровяку в светлом костюме. Завезенный в столицу зачинщиком перестройки, тот рыл теперь яму хгакающему патрону и безудержно рвался к власти. Чтобы приложиться к его вздернутой в приветственном жесте, мелькающей повсюду руке, многие из здешних не то, что спутницу, мать родную оставят.

Госпожа Окалина себя не узнавала. С одной стороны, блеск, мишура, сладкие улыбки, самодовольные лица раздражали и наводили тоску. С другой, очень хотелось быть одной из них. Так же небрежно сверкать бриллиантами, уверенно останавливать официанта с подносом, привычно трескать икру и лениво оглядываться, изредка кому-нибудь кивая. Хотелось денег, популярности, власти, без которых не жизнь, а унылый счет дней от аванса до зарплаты.

— Привет, — с неба свалился Кирилл Жигунов, — вот уж не думал тебя здесь увидеть!

— Почему? Недостаточно хороша для вашей компании?

— Слишком хороша! — не скрывал восторга сыщик. — Ты одна?

— Нет.

— Понятно, — поскучнел Жигунов, — а я сюда случайно затесался. Начальство получило пару билетов, в один сдуру вписали меня.

— Понятно, — передразнила Кристина, она ни на йоту не поверила этому темниле.

— А вас опасно оставлять одну, — рядом снова нарисовался Щукин и протянул бокал с шампанским, в его глазах мелькнуло что-то странное.

— Опасаться, к сожалению, меня не стоит, — добродушно улыбнулся Кирилл, — мы с Кристиной давние друзья, просто встретились здесь случайно, — мимо проскользнул невзрачный тип, по ходу что-то бормотнул Кириллу. — Желаю хорошо провести время, счастливо оставаться, — церемонно расшаркался «давний друг» и отчалил.

— А он кто? — задумчиво смотрел вслед Жигунову шалопаевский дружок.

— В смысле?

— Чем занимается?

— Юрист, — Кристина вспомнила вдруг Мишкины угрозы и от души пожелала своим друзьям никогда не столкнуться.

— Добрый вечер! — мягко прошелестело в затылок. От неожиданности она вздрогнула и резко обернулась. — А вы не теряете больше ключи?

Глава 15

Странно устроена человеческая память: стирает годы без следа и оставляет минуты, забывает близкое — давнее помнит, выбрасывает своих — трясется над чужими. Перед ней стоял не крысиный тип в смокинге и галстуке бабочкой — Женя протягивал ключи и предлагал опомниться. Редко вспоминала мужа в последнее время: отболело, подзабылось, улеглось. Напомнил тот, кого и знать не знала, и видела только однажды, а, как вчера, звучат в ушах вкрадчивые нотки: лучше находить, нежели терять.

— Ефим Ефимович, — просиял Щукин, — добрый вечер! А я вас искал.

— Что же меня искать, Толя? — изумился «смокинг». — Я весь на виду, всегда открыт для партнерства и дружбы, — поверить в это было трудно. Коренастый двойной Фима с цепкими глазами никак не казался добродушным простаком. Он был явно себе на уме и не так доступен, как уверял. Кристина вспомнила первое впечатление, смокинг и бабочка его не изменили: этот тип по-прежнему смахивал на крысу. Умную, хитрую, опасную. — Приятно видеть такую красавицу среди гостей! — расплылась в улыбке «крыса». — Ты бы представил нас друг другу, Толя. Мы ведь с вами так и не успели познакомиться, помните?

— Нет, — вежливо улыбнулась «красавица».

Щукин виновато засуетился, что было на него совсем непохоже. Видно, «крыса» крепко держала очкарика в лапках.

— Ефим Ефимович Осинский, доктор математических наук, профессор, лауреат, президент Фонда содействия перестройке, мой учитель.

— И друг, — ласково добавил «учитель».

Щукин радостно хлопнул ресницами.

— А это Кристина, тележурналистка.

— Очень приятно, — наклонил лысеющую голову Осинский, потом приклеился взглядом, — ведете программу? Музыка, кино, политика? Думаю, вам по плечу любая тема.

— Анатолий слегка возвысил мой статус. Я — редактор, работаю в информации, — невозмутимо пояснила «плечистая». Она не собиралась подобно Щуке лебезить перед этим многослойным, общалась с людьми и покруче.

— Толковый редактор — большая ценность, — уважительно заметил Осинский, — я понял это, когда публиковал свои труды.

— Ты, как всегда, абсолютно прав, дорогой! — к ним подошел вершитель телевизионно-радийных судеб, одним движением своей барской руки он мог любую пешку сделать королевой. Кристина никогда не видела его так близко, только однажды мимоходом столкнулась у входа в Комитет Гостелерадио.

— А ты, как всегда, очень кстати! — расплылся в улыбке Осинский. — Что же, старый орел, не даешь летать молодежи?

— Как не даю? Ты «Взгляд» смотришь?

— Так то же мужички! Горячие, зубастые хищники, которые и нас с тобой разорвут, дай только повод. А зрителю хочется нежности, женской душевности и доброты. Чтобы осмотрела мир своим мудрым, всевидящим оком да поделилась с нами о превратностях сегодняшней жизни, — вкрадчивый голос журчал, как ручей, только непонятно было, чего в нем больше: песчинок или мутного ила. — Я прав, Кристина?

Вопрос застал врасплох, но не вышиб мозги.

— В работе нет мужского или женского подхода, есть только профессиональный.

— Совершенно с вами согласен, — радостно закивал Осинский, — как говорят англичане, что соус для гусыни, то и для гусака. Но все-таки у женщины легче рука и сильнее интуиция. Не пересолит.

— Переперчит, — ухмыльнулся бог звуковой информации, — я это чертово «Пятое колесо» с его гусыней давно бы выбросил из эфира. Но не могу, — вздохнул, — иные нынче времена…

— Иные нравы, — радостно подхватил хозяин приема, — и мы за это еще скажем судьбе спасибо, — подмигнул он. — А сейчас, дорогие мои, вынужден вас покинуть. Развлекайтесь, угощайтесь, чувствуйте себя, как дома.

— Ефим Ефимович, — тронулась умом бесцеремонная гостья, — вы не согласились бы дать мне интервью? — Осинский с любопытством оглядел молодую нахалку: так, наверное, смотрит удав на жалкую лягушку перед тем, как заглотнуть. — Минут на пятнадцать-двадцать, — окончательно сбрендила «лягушка», в ней еще не пропал кураж.

— Интервью? — всерьез озадачился «удав»: столь прытко в глотку ему еще никто не скакал. — А почему бы и нет? С удовольствием! — и повелительно бросил Щукину. — Дашь мои координаты.

— А ты говоришь, летать не даю, — ухмыльнулся большой начальник.

Остаток вечера был смазан прозрением, которое скоро наступило. Она, точно, лишилась разума. Во-первых, кто ей даст эфир, а во-вторых, кому интересен этот Осинский? Не Ельцин же и уж, тем более, не Горбачев. Где-то мелькнул улыбкой Жигунов, что-то бубнил в ухо Щукин — ничего не видела, никого не слышала. Но говорить, конечно, придется, а вот что — об этом срочно стоило подумать.

У подъезда Анатоль протянул вдвое сложенный листок.

— Вот, — его басок неожиданно окрасился почтением.

— Что это?

— Телефоны Ефима Ефимовича, вы же сами просили.

— По-моему, просила не я, — разозлилась Кристина, — скорее, он велел вам дать их, — лицо очкарика застыло. — Извините, я не хотела обидеть.

— Все нормально, — низкий голос был подчеркнуто вежлив, — вас проводить дальше?

«Проводить, — хотела ответить дуреха, — да так далеко, чтобы никого из вас не видеть и не слышать. Никогда!»

— Нет, спасибо, — приветливо улыбнулась стеклам очков, — у нас безопасно. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — отозвался эхом равнодушный басок.

За дверью она поняла, что ее опрометчивое уточнение было большой ошибкой.

— Можно?

— Заходи! — главред догадывался, о чем пойдет сейчас речь. Эта девочка оказалась большей пронырой, чем он ожидал. И хорошо, потому что в ее профессии такое качество — гарант успеха.

— Лев Осипович, — все заготовленный фразы вдруг разом выскочили из головы, и она экспромтом выдала, — я хочу взять интервью у Осинского, дайте пятнадцать минут эфира.

— Осинского, — наморщил лоб главный, — а кто он? — Талалаева забавляла эта игра. Лев отлично знал президента нового фонда, одного из крупнейших в стране — шустрого пройдоху-математика, который точно просчитывал свои ходы, скромного профессора, за последние полгода вдруг ставшего своим и среди тех, кто цеплялся за власть, и тех, кто ее вырывал. Об этом Осинском его уже с утра предупредили сверху. Остается только удивляться, как рядовой редактор запрыгнула туда, откуда будет больно падать.

— Осинский Ефим Ефимович, президент Фонда содействия перестройке.

— Ты с ним знакома?

— Да.

— И все о нем знаешь?

— Пока нет.

— Узнаешь — приходи, договорим, — и уткнулся в монитор. Чтоб служба медом не казалась, иногда не мешает и по носу новобранца щелкнуть, особенно, если очень прыткий.

«Новобранец» оказался не робкого десятка, и уже в тот же вечер накручивал телефонный диск.

— Привет, ушастый!

— Здорово, — привычное «сестренка» в ухо не влетело, и голос показался тусклым.

— Ты в порядке, Мишка?

— Да.

— Слушай, можешь мне раздобыть информацию об Осинском?

— Нет.

— Почему?

— Я про Дубльфима и сам все могу рассказать.

— Про кого?

— Дубльфим — так его кличет наша братва.

— Миш, я тебя умоляю, не вали все в кучу, а? При чем тут ваша братва?

Он — профессор, серьезный человек, президент фонда.

— Ага, — хмыкнул Михаил, — слепому хотелось бы видеть.

— Шалопаев, давай без выкрутасов! Ты его знаешь?

— Ну.

— Можешь ко мне приехать?

— Ну.

— Рыжий, да что с тобой сегодня?! У тебя кто-то мозги украл?

— Душу, — мрачно просветил обворованный.

— Короче, приедешь сейчас?

— Ну.

— О, Господи, — вздохнула она и положила трубку.

Так еще братца сестренка не баловала, обычно обходилась простой яичницей, в крайнем случае, омлетом или жареной картошкой, не забывая, конечно, выставлять на стол Мишкины деликатесы. Но сейчас расстаралась вовсю. Когда раздался дверной звонок, на выглаженной скатерти гостя ждал почти праздничный ужин: с золотистой корочкой курица из духовки, картошечка с укропом и овощной салат.

Михаил был мрачнее тучи и, кажется, слегка под хмельком, в руках он держал бутылку «Столичной».

— Ты уже, по-моему, приложился.

— Ни в одном глазу, — буркнул друг и прямиком направился в кухню.

— А руки мыть?

— Чистые, — Мишка вел себя очень странно: хмуро глядел исподлобья, не называл «сестренкой», не улыбался, не шутил. Чужой угрюмый человек ввалился в квартиру, и хозяйка пожалела о своей затее.

— Что-то случилось?

— Стаканы дай, — она молча развернулась, принесла из серванта в гостиной пару хрустальных рюмок, поставила на стол, — я сказал: стаканы, — достала из навесного шкафчика один, сунула под нос. — И себе.

— Из стаканов не пью, — отрезала она. — А если у тебя неприятности, пережевывай их сам. И хамить в моем доме не смей. Пей и двигай! Сегодня с тобой говорить я не буду, — демонстративно стала у плиты, вытащила сигарету из пачки. Чертов Мишка испортил настроение, и зачем его позвала? Лучше бы Макароне позвонила, Танька все про всех знает.

Ушастый отвинтил пробку, налил доверху стакан и рюмку.

— Пей.

— Не хочу.

— Я сказал: пей.

— Нет.

Он осушил стакан, подцепил на вилку помидор, зажевал и мрачно уставился на «сестренку».

— Ну?

— Не запрягал, не понукай.

— Рассказывай.

— Что?

— Как спарилась со своим поганым ментом.

— С кем?!

— С Жигуновым. Может, напомнить, кто твой дружок? Гнида, из-за которой я отмытарил пятерик за решеткой!

— Ты отсидел по собственной дури, — разозлилась Кристина, — при чем здесь Жигунов?

— Твой кореш меня заложил, предал мое доверие. А сейчас предаешь ты.

— Шалопаев, ты в своем уме? Что ты плетешь?! Кирилл выполнял свою работу, а тебе надо было учиться, а не ошиваться с иностранцами по закоулкам да шмотками спекулировать, — Михаил побагровел, сжал кулаки и молча уставился на двуручную «сестренку». Тяжелый взгляд не обещал ничего хорошего, и та не на шутку струхнула. Вспомнила богатый жизненный опыт своего друга, черный квадрат на паркете и поняла, что ведет себя по-идиотски. Окалина давно считала одноклассника ручным, преданным, как пригретая дворняга. Оказалось, что у этого безобидного пса может проявиться волчья хватка. — Мишка, — присела рядом за стол, глотнула из рюмки, — ты меня, конечно, прости, я никого не имею права судить. Но твои обвинения — полный бред. В чем я тебя предала?

— Ты знаешь Жигунова и молчишь.

— А я должна об этом трубить во все концы?

— Мне — да, должна.

— Тогда я выпью за просветление твоего рассудка, а потом попытаюсь кое-что объяснить, хорошо?

— Валяй, — равнодушно бросил Михаил.

Она залпом осушила рюмку, поморщилась, закусила помидором, лихорадочно соображая, как бы успокоить злобного Мишку. Но на ум ничего путного не шло, и Кристина решила положиться на интуицию. Только бы не занесла, куда не надо.

— Миша, — двинулась на ощупь вперед, — мне не пять лет. Я не должна слушать воспитателя в детском саду, бояться маминого гнева, заглядывать папе в рот. И мне не восемнадцать, когда я должна выбирать правильный путь. Моя мать замужем за приличным человеком, и мой долг перед ней один — не одалживаться. Отец умер, и эта смерть списала все мои будущие и прошлые долги перед ним. С мужем мы прожили мало, и, скорее, он сам ушел на тот свет должником. Ты — единственный друг. С тобой можно ссориться, мириться, спорить — в долговой яме сидеть нельзя. Мы дружим, как равные, но не как должники. Настоящая дружба свободна от долгов, понимаешь? Она обязывает только одному — доверять тому, кто рядом, — Михаил молча крутил в руках ключ от машины. — Годы, уважение, понимание с полуслова — все это, конечно, здорово. Но главное — свобода и доверие, только с ними можно пройти до конца. А иначе, зачем тогда дружить? — Шалопаев по-прежнему не издавал ни звука, рисовал ключом на скатерти какие-то узоры. — Я не хочу быть рабой, Миша. Зависеть от сплетен, чужих языков, твоего настроения. Или мы верим друг другу — и тогда идем дальше вместе. Или нет — и расстаемся сейчас, — все, дальше продолжать этот идиотский монолог нет смысла. Шалопаев никак не реагировал на пламенный спич.

— Лихо закрутила, — вдруг прорезался Мишка и оторвался от своих узоров. — А если я поверю?

— Кому? Мне или Щукину?

— Ты Щуку не замай! С ним я, точно, дойду до конца. Разговор сейчас о тебе.

— И что ты хочешь от меня услышать?

— Правду.

— Какую?

— Что ты не спелась против меня с этой гнидой.

— Посмотри сюда, Шалопаев, — она наклонилась вперед и вперилась в глупые, полные обиды глаза, — посмотри внимательно. Ты знаешь меня почти двадцать лет, когда-то я была в тебя даже влюблена. Знал моего отца, подружек, видел, как у меня растут ноги, руки, голова, помнишь наши школьные драки и ночь, когда свалился на мою голову в деревне. Ты знаешь меня, как облупленную, как никто другой. Разуй глаза, посмотри и скажи: могу ли я тебя предать?

Мишка добросовестно сверлил ее взглядом и чуть ли не пыхтел от напряжения. Казалось, даже слышен скрежет, с каким тяжело проворачиваются его бедные мозговые извилины. Шалопаев был, конечно, парень неплохой, но ему не хватало гибкости, ума и того, что называют прагматизмом. Он слишком доверялся эмоциям, часто пер напролом и признавал только два цвета: черный да белый. И в людях ценил больше всего искренность плюс прямолинейность. Кристина очень надеялась, что эти слагаемые сыграют сейчас ей на руку.

— Я верю тебе, — наконец, выдавил из себя Михаил. — Но если ты когда-нибудь мне соврешь… — и замолчал.

— То что?

— Убью, — просто ответил рыжий друг. — Я за тебя любому глотку перегрызу, но не дай тебе Бог со мной в кошки-мышки играть. Лучше и не пытайся, сестренка. А о своем Жигунове не трусь. Он мне на хер не нужен, нехай живет, не до него. Тут дела заворачиваются покруче. Только пусть эта вошь под ногами не ползает, раздавлю. И на меня не обижайся, это я сгоряча бочку покатил. А теперь, Криська, колись. Давно знаешь его?

И Кристина раскололась. Естественно, не до конца, но ядрами, которых так жаждал этот дуралей, слегка одарила, не жалко. Лучше не потерять двух друзей, чем найти пару врагов. А Шалопаев, как там ни крути, товарищ верный. Хотя и умом не блещет.

— Встретились мы на приеме случайно, и о тебе он ничего не знает, — выдала напоследок самое крупное ядрышко. — Но мне нужен не ты, и уж, тем более, не Жигунов. Мне, как воздух, сейчас Осинский. Ваш Дубльфим, — и перевела дух: кажется, пронесло.

— Далеко запрыгнуть норовишь, сестренка, — ухмыльнулся Мишка.

— Высоко, — уточнила та. — Рассказывай, теперь твоя очередь.

Шалопаев нафаршировал подругу информацией до краев, как щедрая хозяйка — баклажан, еще и зеленью присыпал сверху, сообщив под конец, что Дубльфим в разводе.

— Бабы виснут на нем гроздьями, вы же падкие до бабок. А у нашего профессора их не меряно.

— А мне он не понравился, на крысу похож. Никогда бы на него не польстилась.

— Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Дубльфим — мужик толковый. Хитер, как бес, и умный, как змея. Но и укусить может смертельно. Ты держись от него подальше, сестренка. Ну что, на посошок?

— Может, поешь?

— Нет, хлебну и поеду. Завтра — трудный базар предстоит, надо пораньше залечь.

— Позвони, как доедешь, ладно?

— Заметано, — Мишке явно пришлась по душе такая забота.

После его ухода хозяйка убрала со стола, заварила чай и пристроилась с сигаретой у окна. Сна не было ни в одном глазу. Гость почеркал вечер минусами с плюсами, надо было в них разобраться. Михаил может взрываться — это минус, он доверчив, как дитя, и это плюс. Шалопаев в курсе, что «сестренка» знакома с его заклятым врагом — минус, Жигунов оставлен в покое — плюс. Очкарик злопамятен и, конечно, не простит мимолетного унижения — отрицательный знак, Осинский теперь как на ладони, и он даст интервью — положительный. С информацией, какая у нее сейчас в кармане, можно спокойно идти к главному редактору и готовиться к эфиру — а вот это стоит всех знаков, вместе взятых.

Заснула аналитик быстро и спала крепко, как спят люди со спокойной совестью. Разбудил не будильник — телефонный звонок.

— Алло?

— Кристина?

— Да, слушаю вас, — над ухом заверещал будильник, — черт! — опустила рычажок. — Извините, это не вам.

— Простите, что беспокою в такую рань, но Оля говорила, что вы рано встаете, и я рискнул позвонить.

— Господи, это ты, Вениамин?

— Я, — обрадовался Малышев, — а ты меня узнала?

— Не сразу.

— Послушай, Кристина, у меня случайно оказалась пара билетов в цирк. Пойдем, а? Я сто лет там не был, держу пари, что и ты. У них сейчас новая программа, говорят, народ на ушах стоит от восторга. Пойдешь?

— Пойду, — неожиданно согласилась она. Почему бы и нет? Кому не приятно вернуться в беззаботное детство? Хотя, похоже, Ольгин друг из него так и не вышел.

— Класс! — по-детски обрадовался Веня, подтвердив ее догадку. — Я потому и звоню так рано, чтобы застать. Правда, не очень надеялся, что согласишься.

— Почему?

— Не знаю, — замялся абонент, — девушки почему-то больше любят рестораны.

Она едва не расхохоталась в трубку. Кумир молодых мамаш оказался скромником.

— Я — дама, — пояснила строго. — И у меня через два с половиной часа начнется рабочий день.

— Да-да, конечно, извини. — заторопился Вениамин — Предлагаю встретиться на «Цветном бульваре», в шесть тридцать, в центре зала, идет?

— В шесть сорок пять.

— Отлично!

— Тогда до встречи.

— Ага, — и на радостях бросил трубку. Междометие «ага», видно, передавалось у Ольгиных друзей по эстафете.

Одна нога была уже за порогом, когда снова затрезвонил телефон. Колебалась торопыга недолго, утренние звонки хоть и отнимали время, но, как правило, грели душу.

— Алло?

— Доброе утро, Кристина! Это Зорина, вы помните меня?

В памяти всплыли серебряные браслеты, цыганские глаза и цветастая шаль.

— Конечно, Надежда Павловна!

— Не буду вас задерживать, детка, утреннее время дорого, ничего, если вечером позвоню? Часов в одиннадцать не поздно?

— Нет, пожалуйста, звоните. Я буду ждать.

— Хорошо, договорились.

С главным все прошло, как по маслу: редактор Окалина получила пятнадцать минут вечернего эфира (!!!) и пожелание удачи.

— Пусть это будет твоим боевым крещением, — напутствовал Талалаев. И не удержался. — Где же ты нарыла такую информацию?

— Источник разглашению не подлежит, — мысленно послала воздушный поцелуй рыжему баламуту «сестренка» и, довольная, выпорхнула из кабинета.

В планировании уточнила время эфира, в коридоре «порадовала» режиссера еще одной заботой (бедный Виктор взвыл, но отказаться не смог), забросила удочку оператору Костику (у него отличные крупные планы), отсмотрела «гениальные» сюжеты, настрочила связки, выслушала очередную гадость от Ирки, позвонила автору (бедняга опять приболел), перекусила в баре кофе с бутербродом, а в шесть пятнадцать белка выскочила из колеса и лихо проскользнула в прозрачную дверь.

Малышев добросовестно топтался в центре зала и нетерпеливо поглядывал на часы. В руках он держал букетик. Три розы положили утомленные головки на целлофан и спокойно дремали, прикрывшись лепестками.

— Извини, что заставила ждать, еле вырвалась. Не работа, а сумасшедший дом, — весело пожаловалась деловая дама. — Не опоздаем?

— Если только бегом, — улыбнулся доктор. Сонные цветы он почему-то оставил в руке.

На подходе к цирку Вениамин объяснил, что розы купил для соседки Анюты, которая храбро кувыркалась под куполом и ни капельки не боялась высоты.

— Молодец, — похвалила Кристина, — с соседями надо дружить, — и подумала, что у Вени никаких шансов: кому могут нравиться жмоты, которые не хотят потратиться на лишний букет?

Места оказались отличными, в третьем ряду, представление — веселым, с блестящей Анютой, послушными львами и жизнерадостными клоунами, брызгающими на два метра слезами. Дети замирали от восторга, взрослые смеялись и по-детски азартно хлопали артистам. Всех позабавил Веня, который полез на арену с букетом, зацепился о барьер и шлепнулся, едва не разбив себе нос. «Не жилец в браке, — констатировала Кристина, смеясь с остальными, — женщины таких сажают под каблук и постоянно шпыняют. Рано или поздно подкаблучник восстает, и все летит к черту». Но в конце представления, когда отсмеялась и отбила ладони, прониклась к доктору симпатией и призналась.

— Я давно так не веселилась, спасибо! Удивляюсь, почему взрослые редко ходят в цирк, в основном, только из-за детей.

— Многие стесняются снова почувствовать себя ребенком, большим, наивным и восторженным. А это прекрасно!

У входа в метро бабулька держала в руках гладиолусы, опасливо озираясь: штраф за незаконную торговлю запросто мог перекрыть доход от дачных цветочков.

— Ненавижу! — вдруг выпалила Кристина. — Всякая нечисть по Москве шныряет, и никто их не трогает. А безобидных бабок за цветы гоняют!

— Подожди секунду, — Вениамин метнулся к отважной старушке и тут же вернулся с добычей, — вот, это тебе, держи, — сунул в руки разноцветную охапку.

— Ты с ума сошел! Скупил все цветы?!

— Ну не оставлять же бедную дачницу под угрозой ареста, — отшутился богатей. — И потом, у нее внук заболел воспалением легких, нужны деньги на лекарства.

Аналитик вспомнила свой недавний расклад и спрятала покрасневшее лицо в нежных гладиолусах.

— Спасибо, — прошептала огромному букету.

У подъезда Вениамин прочистил горло и, безразлично оглядывая двор, спросил.

— Тебе можно позвонить?

— Звони. И спасибо еще раз за чудесный вечер.

— Не за что, — улыбнулся хлопушинский друг. Похоже, доморощенная пророчица незаслуженно отставляла его в сторону.

Ровно в одиннадцать зазвонил телефон.

— Да?

— Детка, это снова Надежда Павловна. Не хочу разводить канитель и произносить дежурные фразы, перехожу сразу к делу: почему бы вам у нас не появиться?

«А почему вы меня не звали?» — хотела спросить, в свою очередь, «детка». Они не виделись со дня похорон Ордынцева, и хотя архитектор с женой уверяли, что считают Кристину другом, слова, как водится, разошлись с делами: Женины друзья о ней забыли. Этот звонок оказался сюрпризом.

— Что-то случилось, Надежда Павловна?

— Андрей получил госпремию. Мы устраиваем небольшой прием, только для своих. Придете? Я соскучилась и очень хотела бы вас видеть.

— Приду, — легко согласилась Кристина. Почему бы и нет? Муж любил этих людей, а она любила мужа и не хотела его забывать. К тому же, Зорины — умная и приятная пара, с ними интересно, у них есть чему поучиться.

— Замечательно, детка! Ждем вас к восьми. Адрес напомнить?

— Нет.

— Тогда до встречи, доброй ночи, — и положила трубку. Почему-то преуспевающие люди, как правило, первыми ставят точку. Видно, уверены, что остальные знаки — для остальных.

Прошло почти шесть лет, а ничего не изменилось: такой же фуршет, те же разговоры, лица, толчея. «Своих» набралось никак не меньше полусотни и, не смотря на то, что встретили хозяева приветливо и даже какое-то время потаскали за собой, гостья чувствовала себя в этой огромной студии нежеланной залетной птицей. Вокруг говорили, смеялись, шутили, но все было, точно за стеклом, куда ткнулась сдуру глупая птаха. Эту стаю как-то лихорадило, здесь все словно делали впрок: ели, пили, спешили наговориться. Как будто разом вспомнили вдруг о том свете и торопились насладиться последней минутой на этом. А еще не хватало тут чего-то, может, реальности, открытости, правды. Оставаться дольше среди них не хотелось.

— Не скучаете, детка? — Надежда Павловна по-прежнему была хороша: высокая блондинка с темными глазами, царственной осанкой и звенящими браслетами на узких запястьях.

— Нет, — улыбнулась притворщица, — но мне уже пора уходить.

— Завтра же воскресенье!

— А у меня в понедельник съемка, нужно подготовиться.

— Вот как, и что снимаем, если не секрет?

— Президента Фонда содействия перестройке Осинского. Не слышали?

По холеному лицу пробежала тень.

— Нет, — равнодушно бросила Зорина, — сейчас этих фондов, что опят на пнях, — потом вдруг призывно кому-то махнула рукой и зашептала в ухо. — Я вас познакомлю с очень интересным художником. Талантлив, красив, умница и не женат.

— Надежда Павловна, — улыбнулась Кристина, — мне не нужно так много достоинств.

— Нет-нет, вы непременно должны познакомиться!

Растягивая рот до ушей, к ним приближался тот, кто не выносил фарисейства, знал цену настоящей дружбе, любил курить на балконе, и был нарасхват. Ухватила его за руку и хозяйка приема.

— Знакомься, милый, это Кристина!

— Привет! Не ожидал тебя здесь увидеть.

— Ну вот, — разочарованно протянула Надежда Павловна, — и здесь я опоздала, — кто бы сказал, почему женщины так любят устраивать судьбы других? Может, потому что себя не сумели лучше пристроить?

— Здравствуй, — ответила Кристина и улыбнулась. Не новому знакомому — старой, которая так по-детски огорчилась чужому знакомству.

— Здравствуй, Стас, рад тебя видеть! — к ним подошел лауреат.

— Добрый вечер, Андрей Иваныч! Поздравляю с заслуженной наградой.

— Спасибо, но, сдается, ты в этом деле меня переплюнешь. Ребята говорили, немцы собираются твою выставку у себя открывать. Кажется, в Магдебурге?

— Буря в стакане воды, — усмехнулся Корецкий. — Пару-тройку картин взяли, а разговору — на целую галерею. И что неймется людям?

— Кто хочет иметь яйца, дорогой, тот должен терпеть и кудахтанье кур, — назидательно заметил архитектор и взял жену под локоток. — Пойдем, милая, не будем мешать молодежи.

Надежда Павловна незаметно подмигнула Кристине, ласково улыбнулась своему протеже и величаво поплыла рядом с мужем.

— Я тоже пойду, мне пора. Пока, — попрощалась знакомая.

— Провожу, — предложил художник. Его интонация была странной: то ли вопросительной, то ли утвердительной — и не понять.

— Нет, спасибо, я сама, — Хлопушина на Кассандру явно не тянула.

Воскресный день Кристина провела за письменным столом. Исписала глупыми вопросами листов десять, потом выбрала среди больших глупостей меньшие, заполнила ими целую страницу и отправилась спать. А в понедельник чуть свет уже была на ногах. Останкино-беготня-«рафик»-кабинет Осинского (нет, лучше в зеленом дворе, под старой липой) — микрофонные петлички-красный глазок-«Добрый вечер!» Интервью прошло, как по маслу. Не успела опомниться, как исписанный лист себя исчерпал. В ход пошла третья кассета, а они все никак не могли оторваться от типа, похожего на крысу. Эрудита, острослова, генератора идей и мыслителя — человека, способного прессовать время и растягивать успех. Таких любит ласкать все женское: женщина, слава, фортуна, страна.

Первым вспомнил о лимите Виктор и принялся чертить в воздухе правой рукой, описывая круг за кругом.

— К сожалению, наше время вышло, — не по-эфирному вздохнула ведущая, — но мы очень надеемся, что эта встреча не последняя. Удачи вашему фонду, спасибо, — и посмотрела на Костю. — Ну, как?

Оператор молча выставил большой палец над камерой.

— Отлично, — похвалил режиссер, — перебрали только здорово, на пять интервью хватит. Но было интересно, честно, я сам заслушался!

— Благодарю, — улыбнулся Осинский, странным образом он снова на глазах превращался в крысу. — Могу ли я пригласить вас к скромному столу? Отметить первый эфир? Ведь это мой телевизионный дебют.

Кристина посмотрела на часы: шесть. «Даже если задержаться здесь всего на полчаса (хм), в Останкине будут только к восьми».

— С удовольствием, — обрадовался режиссер, — только технику в машину отнесем.

— Хорошо, вас проводит мой помощник. Женя, — Осинский подозвал молчаливого юношу в очках, чистенького, как новая булавка, — проводишь ребят. — «Булавка» с готовностью кивнула и пришпилилась к съемочной группе.

За столом произошла обратная метаморфоза: крыса разом превратилась в собеседника, умеющего говорить, но еще больше — слушать. Ефим Ефимович обладал редким даром: умением каждого возвысить до небес. Не лестью — вниманием и неподдельным интересом. Его занимало все: как монтируют программы и кто любит суп-шечаманды, есть ли будущее у демократии в нашей стране и где Костик достал такую стильную рубашку, верят ли они Ельцину и почему так мало телевизионных каналов. Дубльфим умел к себе расположить. И, когда телевизионщики расставались со своим героем, четверо из пяти души в нем не чаяли. Пятую удержали от восторга слова ушастого друга.

— Послушай, Кристина, езжай-ка ты домой, — предложил режиссер. — Сегодня уже все равно толку не будет, а завтра с утра забьем просмотровую и будем готовиться к монтажу.

— И правда, — встрял ассистент, — на нас техника висит, а тебе зачем переться в Останкино?

— Вы далеко живете? — спросил дебютант.

— На Ленинском.

— Я еду в ту сторону, можем вас подвезти.

— Вот видишь, как здорово! — порадовался наивный Виктор. — Нашему брату редко так везет.

— А вас долго придется ждать, Ефим Ефимович? Может, своим ходом я быстрее доеду?

— Минут десять, от силы пятнадцать.

— Все, ребята, пошли! — заторопился Костик. — А то нехорошо: мы здесь пируем, а водитель, наверно, уже озверел.

— Не волнуйтесь, — успокоил Осинский, — его покормили.

Наконец, свои уехали, и она осталась среди чужих. Точнее, с чужим, который, кажется, рвался стать своим. На переднем сидении крутил руль молчаливый водила, перед глазами маячила плешивая макушка, за окном пролетали чужие дома. Машина свернула в какой-то переулок и покатила по незнакомым местам. Они, кажется, удалялись от центра.

— Извините, Ефим Ефимович, вы уверены, что мы правильно едем?

— Да.

Пассажирка заерзала за сутуловатой спиной: врет. Ухватила взглядом ускользающую табличку на одном из домов: точно, это же у черта на куличках!

— Ефим Ефимович, — постаралась придать голосу строгость, — могу я знать, куда мы едем?

— Конечно, я хочу показать вам один забавный дом — шедевр архитектуры. Вам, как журналистке, будет интересна его история. Архитектор — мой старинный приятель. В юности мы с ним были не разлей вода, потом, конечно, жизнь нас развела. Но мы и сейчас изредка перезваниваемся. Он, кстати, стал на днях лауреатом Государственной премии, — мягкий хрипловатый голос расслаблял и убаюкивал. Но спать ей совсем не хотелось, хоть и встала ни свет, ни заря.

— Я как-то забыла, что вы меня об этом спрашивали, — сухо ответила Кристина. Она ненавидела, когда за нее принимали решения. — Но даже если у меня плохая память, все равно я никуда не поеду. Извините, своим временем я привыкла распоряжаться сама.

Спина дернулась, развернулась, и на Кристину уставились прищуренные глаза.

— Уверены?

— Абсолютно.

— Гриша, останови! — Осинский мягко улыбнулся. — Метро в двух шагах отсюда, счастливо добраться.

— Спасибо, что подвезли, — не осталась в долгу пассажирка и, сдерживая злость, толкнула заднюю дверцу.

В вагоне, чтобы успокоиться, беглянка уткнулась носом в «не прислоняться» на стекле и принялась тренировать мозги. В детстве они часто с отцом составляли из букв разные слова, чтобы скоротать дорогу. Короткие находить было не интересно, и она попыталась придумать что-нибудь позаковыристее, старательно шевеля губами.

— Стило, — подсказал сзади знакомый голос. И добавил. — Когда судьба хватает тебя за горло в третий раз, сопротивляться, по-моему, глупо. А ты как думаешь, Кристина?

Глава 16

Судьба ее баловала. Нежила, кружила, ласкала и уверяла, что Кристина родилась в рубашке. А та, и вправду, расшалилась вовсю: из закадровой обслуги скакнула в эфир и теперь сама давала указки редактуре, безжалостно рубила слабые сюжеты, делилась новостями с огромной страной и получала ворохи писем. Словам Окалиной верили больше, чем помпезной программе «Время», и коротенькие «Новости» скоро стали одной из самых популярных передач девяносто первого года. Маленькая мобильная команда умудрялась разрываться на части в поисках людей и событий, на которые оказался так падок одуревший от перестройки народ. Будь на то Кристинина воля, выдавала бы в эфир все, не взирая на титулы и авторитеты. Чернуху из оголодавшей провинции, слухи о раздрае властей в столице, истину о новом кумире, который слишком часто заплетает языком, туманные намеки, пересуды, правду, кривду — не погнушалась бы ничем, только б удержать других у «ящика» все свои десять минут. Она была, как волчонок, впервые после материнского молока хлебнувший крови: еще и на ногах нетвердо стоит, но уже не выпускает добычу, жадно рвет ее мелкими, крепкими зубами.

А страна куролесила. У многих проснулся кураж, толкавший на подвиги. Одни гордо сражались за принципы и вылетали из эфира, другие по пьяни прыгали с моста и влетали в историю. Все смешалось в гигантском доме, звало полихачить и обещало вознести на гребень. Только, чтобы там удержаться, не стоило верить, что эта лафа навсегда. Умные люди и к славе, и к позору относятся прохладно. Поэтому Кристина особо не зажигалась, но остывать ей тоже было не с руки: цепко держалась за не случайную удачу да уверенно двигала вперед. Это было главным в ее нынешней жизни, но не единственным. На уникальность претендовала пара, которая настойчиво звала к себе, напрашивалась в гости, звонила, отнимала свободное время — словом, вела себя, как обычно ведут влюбленные. Пара действовала порознь, потому как составляли ее два друга, и каждый даже не подозревал, насколько общий у них интерес. По всем статьям долго продолжаться это не могло, но выбирать из двоих одного — приятная забота. И привереда позволяла виться вьюном обоим: брала реванш за несколько лет одиночества. Кирилл не в счет, он — палочка-выручалочка, друг про запас: если станет горячо, оттащит от огня подальше.

А все закрутилось полгода назад, когда один позвал в цирк, а другой призвал не противиться судьбе, хватанувшей за глотку. После вечера со львами, отчаянной Анютой и цветочной охапкой Вениамин не подавал признаков жизни месяца три, если не больше. Видно, наступившая осень навела на Веню дрему, и он отключился. А может, младенцы пошли косяком, и у подмоги рожениц возникла проблема с досугом. Как бы там ни было, но доктор проявился поздно, когда Кристина уже успела его подзабыть. Пару раз сходили в кино, однажды посидели в ресторане, позабавились с клоунами в цирке, потом нацеловались, как школьники, в подъезде и — разошлись. Кажется, Веня хотел подняться вместе в лифте, попить кофейку, но без приглашения не осмелился. Обиделся, замкнулся в себе и снова пропал: месяц ни слуху, ни духу. Затем объявился, как ни в чем не бывало, и уже не отступал ни на шаг. Звонил, звал в разные приятные места и намекал на серьезность отношений со своей стороны. Все это было мило, приятно, забавно и в другое время, может быть, послужило началом, но здесь начало обернулось концом: Вениамин Малышев не волновал ни с какого боку. Симпатия, вспыхнувшая после гладиолусов, затухла. Слишком вяло велась атака, и время для победного «ура» ушло безвозвратно. Другое дело — Стас. Корецкий все чаще возникал в разговорах, в мыслях и даже во снах. Он появлялся даже тогда, когда его рядом не было. И этот опасный симптом не настораживал — вдохновлял, подменяя руки крыльями. Первым заметил перемену Мишка.

— Слушай, Криська, ты не влюбилась, случайно? — подозрительно спросил он как-то за ужином.

— Нет, — невинно улыбнулась вруша, — с чего ты взял?

— А это что? — рыжий выставил вперед указательный палец.

— Где?

— На твоей физии, с нее не сходит глупая ухмылка. Это на тебя совсем непохоже, сестренка.

— Чушь! — фыркнула она, отобрала грязную тарелку и демонстративно принялась драить губкой жирный фаянс. — Тебе бы, Шалопаев, романы дамские писать, прославишься среди домохозяек в момент.

— Во-первых, романы читают не только домашние хозяйки, хоть это и лучшая категория женщин, — резонно заметил ушастый, — главное, как написать. У меня, кстати, получилось бы неплохо, — приосанился он, — мне байку сочинить, что два пальца обмочить.

— С твоим языком лучше травить анекдоты.

— А во-вторых, — проигнорировал ехидную реплику Мишка, — ты тачку собираешься брать?

— Пока нет.

— Хочешь, чтобы в следующий раз морду набили?

Шалопаев был, конечно, прав: машина требовалась позарез. Популярность, безусловно, приятна и даже очень, но у каждой медали есть свой реверс. У этой — узнаваемость. Последнее время Кристина частенько экипировалась, как настоящий лазутчик: цепляла на голову парик, на глаза — дымчатые очки в пол-лица и спускалась со спокойной душой в метро. На такси ведь все время не наездишься, это не деньги надо иметь — деньжищи. А пару дней назад напоролась на чокнутого. Дело было перед зарплатой, карманы продул сквознячок, и после вечернего эфира она решила добраться домой муниципальным транспортом. Из зеркала весело подмигнула на дорожку симпатичная блондинка в очках и подбодрила: «Не трусь! Не барыня, доедешь на своих двоих». В вагоне уткнулась в книгу, а когда металлический голос проскрипел: «Следующая станция «Ленинский проспект», перекинула сумку с книжкой через плечо и пристроилась к дверям. Сзади кто-то легонько толкнул, она отступила в сторону. Снова толчок, но уже нахальный. Кристина обернулась. На нее, противно ухмыляясь, пялился тщедушный мужичонка с мутными, злобными глазками.

— Что, думала, не узнаю? — дохнул перегаром.

— Простите?

— Думаешь, не узнаем? — размножил себя плюгавый алкаш. — Рабочий класс не обдуришь, — пошатнулся нетрезвый гегемон, — вырядилась цацей и хочешь увильнуть от ответа за свою лапшу?

Народ вокруг заинтересовался бесплатным спектаклем, оторвался от собственный колен, книг да газет и с интересом принялся созерцать. Неожиданно вагон дернулся и застыл на месте. Кристина поняла, что влипла.

— Я не повар, — сухо ответила она, — вы ошиблись.

— Ошибся?! — мужик резко качнулся вперед и вдруг сорвал с ее головы парик. — Видали? — радостно потряс добычей. — Пролетариат захотела надурить! Да мы вас, журналюг продажных, наскрозь видим! Мать вашу за ногу, Россию-матушку продать хотите?!

Что было дальше, лучше не вспоминать. Народ, захваченный халявным зрелищем, сначала впал в прострацию, потом опомнился и делегировал на выручку мощную тетку, которая бесстрашно подскочила к сморчку и вырвала белесое прикрытие из безвольных рук.

— Ах, ты, паразит, пьянь проклятая! Ты, алкаш, рабочий класс не погань! И отойди от девочки, — цыкнула она на притихшего хулигана, — не то щас, как кашу, размажу, — мощная грудь приперла протрезвевшего буяна к поручню, рука схватила за плечо и толкнула вниз. — Сидеть! А то как дерну стоп-кран — мало не покажется, — потом повернулась к Кристине, приветливо улыбнулась и протянула парик. — Держите. Простите его, дурака пьяного. Жизнь сейчас тяжелая, многие срываются. У меня дома такой же: трезвый — золото, а как выпьет — ржавый гвоздь, так бы и вбила в стенку!

Поезд двинулся дальше, мужик что-то проворчал и закрыл глаза, вмиг поскучневшая публика снова уткнулась в прессу.

— Спасибо, — улыбнулась тетке Кристина, — я понимаю.

Сморчок встрепенулся, открыл мутные глазки, буркнул себе под нос и затих.

— Станция «Ленинский проспект», — равнодушно сообщил механический голос. Пострадавшая шмыгнула в раздвинутые двери.

Михаил ругался страшно, даже дурындой обозвал. Но злился рыжий не на мужика — на «сестренку», которая из глупого упрямства не хотела брать деньги на машину. Шалопаевские дела пошли в гору, и деловой человек почувствовал себя богачом.

— На хрена одному такая прорва бабок, скажи на милость? А тебе без тачки никак, всякая рвань запросто обидеть может. Ты же теперь знаменитость, психи на таких особенно клюют, — ушастый деньги имел, но еще не вошел во вкус, а потому готов был щедро делиться. Пользоваться этой глупостью Кристина не хотела.

— Деньги зарабатывают не для того, чтобы ими разбрасываться.

— А для кого? — распалялся неразумный богатей, путая местоимения. — Ты за мой бизнес не боись, там все тип-топ. У меня свободных бабок хватит на кучу машин.

— Вот и меняй.

Все это вспомнилось случайно, ни к селу, ни к городу. Так часто бывает: всплывет что-нибудь в памяти, а почему — человек и сам не знает толком. Потом, правда, выясняется, что какой-то толчок был: звук, слово, запах, событие, наконец. Жизнь — только отдельные звенья, это память скрепляет их вместе. Вот и сейчас, если пораскинуть мозгами, причину отыскать можно: Международный женский день, который не за горами. И хотя не заметно, чтобы другие народы его отмечали, наши мужички погулять в этот день любили, некоторые даже с шиком. Шикануть мог и Мишка: подарить ей сдуру машину. Ушастый упрям, как осел: что вобьет себе в рыжую башку, не отступится ни за какие коврижки. А куда потом одаренной с этим подарком тыкаться, дарителю дела нет. Ему и невдомек, что у «сестренки» на обед времени не хватает, не то, что на автошколу. Она критически оглядела себя в зеркале, натянула куртку, сапоги и пулей выскочила из квартиры. Если у кого и на это времени нет, значит он — неживой.

— Привет! — Кристина прыгнула в открытую дверцу. — Давно ждешь?

— Всю жизнь, — невозмутимо доложился водитель. — Заедем только к Зориным на минутку? Меня Андрей Иваныч просил заскочить. Тебя, кстати, Надежда хотела видеть.

— А почему она уверена, что ты мне передашь? Мы, вроде, в колокола не звонили, что общаемся.

Стас неопределенно пожал плечами.

— Слухом земля полнится, но источник — не я. Веришь?

Наступила очередь для плеч Кристины. Машина вдруг резко остановилась, даже взвизгнули тормоза.

— Хочу предупредить на берегу, — Корецкий смотрел в упор, — без доверия у нас ничего не получится. Или ты мне веришь — и мы идем дальше вместе. Или нет — и тогда от Зориных возвращаемся на Ленинский. Я высажу тебя у подъезда и забуду твой телефон. Портрет закончу по памяти, пришлю почтой.

Это немыслимо! Чужой человек, как будто читал ее мысли и слушал раньше сказанные слова. Так совпадать друг с другом невозможно!

— Я верю тебе. Только не волнуйся, пожалуйста.

— Это не волнение. Это моя точка зрения на отношения близких людей.

«А мы разве близкие?» — хотела спросить Кристина, но промолчала. Похоже, художник не любил, когда в его словах сомневались.

Зорины их ждали. После легкого обеда и кофе разошлись: мужчины направились в кабинет, женщины — в гостиную.

— Вы прекрасно выглядите, детка, — похвалила хозяйка гостью. Сама она казалась чем-то озабоченной. Темные глаза смотрели устало, вокруг них залегли морщинки, уголки рта уныло опустились и придавали лицу не привычное, плаксивое выражение. Зорину явно что-то тревожило или печалило, но спрашивать об этом было бы безрассудством. — Мне нравится, как вы работаете, профессионально. Я рада за вас.

— Спасибо.

— И я смотрела ваше интервью с Осинским, давно. Кажется, летом?

— В начале сентября.

— Вы задавали неглупые вопросы, молодец. Говорят, он человек достаточно скользкий, его трудно на чем-то подловить.

— У меня не было такой цели, но он, правда, как угорь, — Кристина вспомнила крысиное лицо с живыми, проницательными глазами. — И умный.

Надежда Павловна подошла к старинному резному буфету, распахнула дверцы.

— Ликер, вино, водка?

— Немного вина, если можно.

— Красное, белое?

— Красное.

Хозяйка заполнила на треть два бокала, с рубином протянула гостье, прозрачный оставила себе.

— Простите, если покажусь бестактной, — архитекторша отхлебнула водку, как воду, — но меня извиняют мой возраст, искренняя симпатия к вам и любовь к Станиславу, Кристина изумленно вытаращилась на солидную даму. Та улыбнулась. — Стас мне, как сын, он мой крестник. У меня ведь нет своих детей. Женя вам, наверное, говорил?

— Да.

— Я очень дружила с матерью Станислава, мы были ближе, чем родные сестры. А когда Стасику исполнилось пять лет, случилась эта трагедия. Он рассказывал о своих родителях?

— Нет.

— Корецким завидовали многие: красивая, состоятельная, дружная пара с очаровательным сынишкой. Олег превозносил жену. Талантливая балерина, любимая ученица самой Улановой, танцевала в Большом Одетту, Жизель, Марию — муж обожал ее. У них была трехкомнатная квартира на Сивцевом Вражке и участок с домом в Малаховке. Дом простой, деревянный, по нынешним меркам скромный. Но просторный, в два этажа, очень солнечный, весь пронизан светом, как будто ангелы там гуляли, — Надежда Павловна встала, снова подошла к буфету, оглянулась.

— Нет, спасибо, — поняла молчаливый вопрос Кристина.

— Алена очень любила дачу и проводила в Малаховке семь месяцев в году, с ранней весны до глубокой осени. Она ведь в двадцать пять сломала ногу, и карьера кончилась. Олег получил тогда отдел в министерстве, зарабатывал вполне прилично, его жена могла позволить себе заниматься только семьей. И она позволила, — Зорина поставила бокал на журнальный столик, потянулась к сигаретам, закурила. В ней появилась какая-то надломленность, о которой раньше и помыслить было невозможно. — Лучше б Аленка пошла работать кем угодно, — Надежда Павловна глубоко затянулась, — тогда, наверняка, осталась бы жива, — и замолчала.

— А что случилось? — Кристина начала уставать от непонятного напряжения и необъяснимой жалости к этой красивой женщине.

— У них в доме хранились ружья, много, целая коллекция. Олег очень ею гордился. Грабителей он не боялся, дом на охране, ценная коллекция не пряталась, выставлялась напоказ. А Аленка не любила бездельничать и ненавидела пыль. Иногда она отпускала домработницу, принималась наводить порядок сама. Нацепит фартук с оборочками и давай все драить, как юнга. Для нее уборка была забавой, — рассказчица повертела в руках почти пустой бокал, прищурилась, рассматривая донышко, сделала последний глоток, поставила на мягкий подлокотник. Надежда Павловна была сама, как балерина: прямая спина, вздернутый подбородок, застывшая улыбка и взгляд, устремленный перед собой в одну точку. — Уж не знаю как, но ружье выстрелило… Олег через год женился. Ходили слухи, что на своей любовнице. Я просила у него согласия взять ребенка к себе, он отдал сына своей матери, в Омск. А в семнадцать, после школы, Стасик приехал в Москву, поступил в Строгановку и жил четыре года у нас. Потом решил, что взрослый, стал снимать квартиру. Я люблю в нем двоих — мать и сына, — она протянула руку с сигаретой к пепельнице, бокал полетел на паркет и разбился. Хозяйка даже бровью не повела. — Вы, наверное, слушаете меня и думаете: зачем она мне все это рассказывает? Думаете?

— Нет, — соврала Кристина.

— Да, — улыбнулась Зорина. — Из вас никудышная актриса, вы не владеете лицом. Впрочем, эфир приучит к этому быстро. А говорю я, детка, с единственной целью: мне кажется, вы можете составить с моим крестником неплохую пару. Но прежде вам нужно многое о нем узнать. Знания не всегда печали, иногда они доставляют и радость, — она замолчала, словно не зная, стоит ли дальше продолжать. Видно, решила, что стоит. — Станислав скрытен, сдержан на слова, способен увлекаться и тогда его заносит, как мальчишку. К тому же он противоречив, избалован бабушкой и ранней славой, самоуверен, самолюбив, чрезвычайно раним, как все творческие личности. Впрочем, я вам Америку не открываю. Вы ведь были Ордынцевой.

— Но я не собираюсь быть Корецкой, — не выдержала Кристина. Надежда Павловна, кажется, превысила полномочия крестной матери и пыталась давать советы, о которых ее не просили. Неужели она пустилась в откровения по просьбе своего крестника?

— Не подумайте только, что Станислав просил об этом разговоре, — протелепатила архитекторша и шутливо ужаснулась, — Боже сохрани! Он забудет мой порог, если узнает, что я здесь наговорила. И простите, пожалуйста, детка, если что-то задело вас или показалось бесцеремонным. Однако внимание, с которым вы меня слушали, позволяет надеяться, что, — она запнулась, потом хитро улыбнулась и закончила, довольная собой, — что разоткровенничалась я не понапрасну.

— Спасибо за искренность, Надежда Павловна, но мне кажется, вы заблуждаетесь. Мы со Стасом просто друзья, — Кристина добросовестно таращилась в вино, пытаясь себя не выдать. С одной стороны, она здорово разозлилась на Зорину, которая лезла, куда не следует. С другой, была ей благодарна: чужие слова подтверждали собственные догадки и дарили надежды. Это было смешно и глупо, но с этим хотелось жить. — Нас связывает только дружба, — ломала комедию обманщица, — надеюсь, надолго, было бы замечательно, если навсегда.

— Да-да, конечно, — рассеянно подыграла хозяйка. И слепой бы заметил, что она ничуть не поверила гостье.

— Не скучаете, девочки? — в гостиную вошел Зорин, за его спиной возвышался Стас. Архитектор был весел, бодр и сиял, как золотой зуб южанина.

— Надюша, организуй нам кофейку, а? С коньячком из твоего буфета.

— Нет-нет, — вмешался Стас, — не беспокойся, пожалуйста, мы уходим. У меня еще много работы.

— Вот так всегда, — вздохнула Надежда Павловна, — все на ходу, вечно сломя голову. Встретились — глазом моргнуть не успеешь, как разбежались. Ни поесть, ни поговорить, ни выпить.

— С тех пор, как человечество придумало спички, оно стало предаваться излишествам в еде и в питье, — Стас подошел к Зориной, чмокнул в подставленную щеку. — А жить нужно с пустым желудком и переполненной душой. Как Ван Гог!

— Сытый человек никогда не кинется отрезать себе ухо и не станет обижать друга, — с улыбкой возразила архитекторша. — К тому же, твой Винсент никого не любил, а жить нужно с любовью. Она и плоть веселит, и душу силой полнит.

— Сдаюсь, — поднял руки Стас, — ты, как всегда, права, крестная.

— Кстати, когда мы получим Надюшин портрет? — оживился супруг. — Ты обещал еще на прошлой неделе.

— Ищу алмазу достойную оправу, — отшутился художник. — А если серьезно, мне ребята обещали потрясающий багет. Так что пару-тройку дней придется подождать.

Их все-таки уговорили на кофе, который дополнился холодной курицей, салатом, коньяком, мороженым и дружеским трепом. Кристина разомлела: тепло, уютно, вкусно. Симпатия этой троицы друг к другу оказалась заразительной, и четвертая тихо радовалась, что притулилась около. Раздражение ушло, его причина казалась теперь надуманной и глупой. Надежда Павловна была искренна в своем монологе и желала добра. Если и переборщила слегка, то от чистого сердца. Кто станет винить мать в беспокойстве за сына? А что она души не чаяла в своем крестнике, было ясно, как Божий день, стоило только посмотреть на них вместе. Докторская дочка вспомнила своего отца, ей и сейчас его не хватало. Если честно, ей, вообще, не хватало рядом мужчины: его ласки, его силы, заботы, наконец. Надоело одной заводить будильник, принимать решения, защищаться, наступать, открывать холодильник с вечными консервами и засохшим хлебом в полиэтиленовом пакете. Хотелось, чтобы под боком кто-то сопел в подушку, подзывал к телефону, целовал у порога и желал удачи. Такое настроение, как сейчас, чести не делало, но оно иногда накатывало, и бороться с этим становилось все труднее. «Надо реже шастать по гостям, — подумала гостья, — а чаще торчать перед телевизором: наблюдать и запоминать, знать, как работают другие. Хорошее брать за образец, плохое отбрасывать. Тогда никакая ерунда в голову не полезет». Кристина досадливо почесала макушку: в последнее время под ней творилось что-то странное, возникали какие-то дикие образы. Например, черепная коробка представлялась не вместилищем разных полезных мыслей (или вредных, не важно), а дощатым замусоренным полом. Пол горбатился, скрипел, хламился всякой дрянью и вызывал сумасшедшее желание схватиться за веник или швабру. Ни того, ни другого под рукой не было, только безумная гонка по кругу: работа-дом-работа, где бегунья сатанела, принимая часть за целое.

— Кажется, мы утомили своей болтовней Кристину, — улыбнулась Зорина. — Эгоизм, конечно, не порок, но потворствовать ему не стоит. А мы ведем себя сейчас эгоистично.

— Что ты говоришь, Надюша? — изумился хозяин. — Мы так хорошо сидим!

— Хорошее тем и хорошо, что коротко, — поднялся гость. — Спасибо, но нам пора.

— Ну, что ж, — вздохнул Андрей Иванович, — дела пренебрежения не любят. Удачи вам, молодцы, что заглянули.

Всю дорогу Стас сосредоточенно морщил лоб и молчал, видно, обдумывал что-то. Ей бы тоже не мешало пораскинуть мозгами: по редакции прошел слушок о сокращении, и хотя причины волноваться не было, но кошки на душе скребли.

— Думаю, осталась пара сеансов, не больше, — внезапно озвучился водитель.

— Что?

— Я говорю, если сегодня хорошо поработаем, скоро закончу твой портрет, — он слегка крутанул руль вправо, синяя «девятка» плавно въехала в тихий переулок и покатила к семиэтажному кирпичному дому. Там, на последнем этаже была мастерская, в которой писал свои картины Станислав Корецкий. Талантливый художник, отличный водитель, заботливый крестник, верный друг, красавец и, как ни странно при такой похвальной подборке, просто хороший человек. Немногие способны устоять перед таким букетом. — У тебя есть телефоны Осинского? — удивил вдруг «букет».

— Не знаю, кажется. А зачем тебе?

— Не мне, близкому для меня человеку.

— А этот человек не может сам узнать? У нас, кажется, фонды не засекречены.

— Нет, — сухо ответил Стас и припарковался у подъезда.

Она вспомнила слова Дубльфима о друге — архитекторе и лауреате.

— Телефон нужен Зорину?

— Из тебя плохая гадалка, — усмехнулся Корецкий и вытащил ключ зажигания, — забудь о моей просьбе.

Вот так! Мало того, что за один всего вечер нахально лишили надежды выбиться в артистки или гадалки, так еще и память хотят укоротить.

— Слово не воробей, — назидательно заметила пассажирка, хлопнув синей дверцей, — в ухо влетит — не воротишь. Я, конечно, пороюсь в записной книжке, — по ухмылке водителя стало ясно, что опасный момент пролетели.

В мастерской Стас снова стал тем, кто не давал покоя по ночам и маячил перед глазами днями. Недоступным, непонятным молчальником, притягивающим сильнее всех говорунов на свете. Видно, ей на роду написано влюбляться в талант. Может, из-за неуемной жажды разгадать его природу, а может, по прихоти судьбы, наградившей честолюбием сверх меры, но обмирать будущую телезвезду мог заставить только талант, подкрепленный умом. Ведь не секрет, что без ума это — всего лишь причуда, каприз, минутная слабость небес. Тогда как с умом — всесильный владыка, в руках которого и слава, и сила, и власть.

— Нет! — в угол полетел подрамник с холстом. — Фальшивка, пустышка, ни к черту не годится!

— Господи, — вздрогнула модель, — я что-то делаю не так?

— Ты позируешь отлично, умница, — художник подошел к Кристине, присел перед ней на корточки. — Это я — болван набитый.

— Небитый.

— Прости, милая, если напугал, — он внимательно всмотрелся в ее лицо, нежно обвел кончиками пальцев овал, брови, губы. По спине побежали мурашки. — Кристина, разденься, а?

— Не поняла?

— Есть потрясающая идея, но, чтобы ее воплотить, тебе придется обнажиться.

— Совсем?

— Ага, — дело принимало серьезный оборот. — Послушай, ты для меня сейчас не женщина — модель, символ, в котором скрыта тайна. И я берусь эту тайну раскрыть в ее подлинной сущности, то есть, как тайну, понимаешь?

— Не очень.

— Я не фотограф — художник. Меня влечет не разгадка — загадка, то, что спрятано, а не выставлено напоказ.

— Тогда зачем мне выставляться?

— Тело — всего лишь сосуд, в который залетела душа. Нагота делает сосуд прозрачным и позволяет наблюдать за тем, что творится внутри, — Стас взял ее руки в свои и, глядя снизу вверх, добавил. — Заслуга Всевышнего не в том, что он сотворил человека, а в том, что благословил в своем творении Художника. Представь, какой бы банальной и пошлой была жизнь, не имей человек возможности выразить себя в искусстве. Только лицемеры и глупцы могут с этим спорить, — ни к одним, ни к другим модель пристроиться не захотела…

Она заснула сидя, на рассвете, после пяти часов непрерывного позирования. Не помогла и большая чашка кофе, выпитого перед добровольной каторгой. Проснулась на кушетке за старинной ширмой, ограждающей от солнечного света. Под головой — подушка, под голым телом — простыня, сверху — мягкий пушистый плед, рядом на стуле — аккуратно сложенная одежда. Сначала ничего не поняла: где, как, почему? Потом все вспомнила, потянулась, не ощущая ни капельки стыда, и выскользнула из-под мохнатого укрытия. Оделась, выглянула из-за ширмы.

Спиной к ней у мольберта стоял Стас и наносил на холст мазки. Длинные ноги расставлены на ширине плеч (вспомнилась учительница по физкультуре Тамара Степановна, которая зычным голосом командовала на всю школу: «Ноги на ширине плеч — р-р-раз!»), рукава черного хлопчатобумажного свитера закатаны до локтя, на журнальном столике — полный кофейник, чашка и пепельница с одним окурком. Кристина поняла, что художник писал свою картину, как заведенный, без перекуров и размышлений под кофеек. Она затаила дыхание и на цыпочках подкралась ближе. Из-за плеча, обтянутого стареньким свитером, на нее в упор смотрели глаза. Огромные, почти во весь холст, в туманной дымке, из которой еще, наверное, что-то родится. Это были ее глаза и — не ее. Странным, колдовским блеском завораживали антрацитовые бездонные зрачки, опрокинутые в зеленый омут радужки. Миндалевидный разрез тормошил прапамять: конский топот, ковыль, шатры, огни костров, гортанные крики, кривые мечи и запах крови. Глаза бушевали, колдовали, полыхали. А под ними безмятежно раскинулось море. Из воды с воздетыми руками тянулась вверх девушка. Чистые, нежные линии тела были совершенны, всего несколько мазков хватило на это художнику. Море рябилось, но не барашками — руками, множеством рук. Не везде были выписаны ладони, кое-где не доставало пальцев, а некоторые, вообще, заканчивались кистью, но они так жадно хватали прозрачный воздух, с такой алчностью протягивались к девушке, что Кристине тут же захотелось распахнуть окно и надышаться вволю. В носу вдруг защекотало, и она, не сдержавшись, чихнула.

— Подглядывать нехорошо, — весело заметил бодрый голос, — а незаконченную картину и вовсе смотреть нельзя.

— Извини, не знала, — и чихнула три раза подряд. Потом развернулась за носовым платком. «Гадская аллергия, — ругалась бедняжка, чихая, — неужели еще и на краску?»

Вернувшись, застала Стаса в кресле, с чашкой кофе в левой руке и сигаретой в правой. Довольная физиономия лучилась радостью, сна ни в одном глазу, холст накрыт большим куском льняной ткани. Этот жлоб ничего толком не дал разглядеть, вроде и не она позировала почти всю ночь.

— Курить натощак вредно, — буркнула модель.

— А мы сейчас позавтракаем. Выспалась, соня?

— Я, в отличие от некоторых, нормальный человек, а сон, как известно, необходим людям для восстановления жизненных сил, — и бочком придвинулась к мольберту: так и подмывало приподнять тряпку.

— Не наглей, — разгадал художник нехитрый маневр, — я сказал: нельзя.

— А окошко можно приоткрыть?

— Нет проблем, — он сделал последнюю затяжку, тщательно погасил окурок, поставил чашку на столик и направился к широкому, во всю стену окну. Потом вдруг изменил направление и шагнул в сторону. Обнял за плечи, шепнул в ухо. — Хочешь посмотреть?

— Ага.

— Ладно, сделаю для тебя исключение, — и осторожно снял серую ткань.

Этот человек, конечно, заслуживал право на успех и даже на славу. А также на дружбу, поклонение, уважение, кто даст больше — не прогадает…

— Разве я такая? — выдохнула она.

— А разве другая? — улыбнулся Стас. И снова укрыл ее глаза льном. Потом уставился на оригинал, просто предложил.

— Пойдем?

— Куда?

— Когда двое находят друг друга, им всегда есть, куда пойти и чем заняться. Верно? — глупый вопрос проскользнул губами за ухом.

Отхлюпал насморком апрель, отцвел тюльпанами май, отдарили ягодами июнь с июлем, перевалило за середину августа. В столицу потянулись грузовики с арбузами, бабульки с астрами и грибники с полными корзинами, заботливо прикрытыми листьями. Вернулась из отпуска загоревшая Ольга, давно перестал названивать Веня, Мишка взахлеб крутил какие-то дела, она обзавелась, наконец, машиной. Словом, жизнь шла своим ходом. Нет, неправда — мчалась на всех парах. А раздували топку двое: Стас и, конечно же, работа. Картина Корецкого стала притчей во языцех, о ней гудела вся столица. Кто-то распустил слух об отношениях художника с моделью, все тут же узнали зеленые глаза. На Кристину снова пялились в останкинских коридорах и перемывали с упоением косточки, оставленные когда-то в покое. Но их пересуды не волновали, и каждый раз, здороваясь в эфире, Окалина общалась не с завистливыми сплетниками, а с теми, кого больше волновали ее слова, которым по-прежнему доверяли. Утром восемнадцатого августа позвонил ушастый.

— Здорово, сестренка! Ты как работаешь эти дни?

— А что?

— Лучше бы тебе отгулы взять да смыться из Москвы.

— Сбрендил?

— Хорошо бы, — вздохнул Мишка. — Чую нутром: что-то должно случиться. Горелым пахнет, а у меня нос — сама знаешь, — шалопаевской интуиции, действительно, мог позавидовать любой экстрасенс. — Махнула бы со своим Корецким за город, в какой-нибудь пансионат. Позагорали бы, порезвились, как кролики.

— Шалопаев!

— Шучу, — ухмыльнулся невидимый наглец. Его можно было простить: рыжий с уважением относился к Стасу и намекал, что пора бы ей подумать о семье: без мужика дом, что день без солнца. — А если серьезно, Криська, возьми больничный, прикинься умирающей, займись генеральной уборкой — что угодно, но не высовывай из дома нос хотя бы пару деньков.

— Хорошо, я подумаю, — пообещала она, чтоб отвязаться от назойливой заботы. Мишкина опека иногда наводила тоску.

Кристина включила пылесос, под его гудение хорошо думалось. Например, какой сюрприз ждет ее завтра. Рыжий колдун попал в точку: пара отгулов есть. Сегодняшний она посвятит себе и квартире, а завтра с утра они рванут на дачу к Стасу. Только вдвоем, больше никого. Корецкий обещал что-то важное, сюрприз. — Не мельница, но покруче, — хитро улыбнулся он вчера, прощаясь.

— Корецкий, ты не уважаешь во мне женщину, я же лопну от нетерпения.

— Я тоже, но думаю, мы оба доживем.

Обещанный сюрприз намекал, что к нему следует серьезно подготовиться, поэтому возникла приятная очередь из парикмахера, косметолога и маникюрши. Благо, теперь есть машина: повсюду можно успеть. День пролетел незаметно, а вечером зазвонил телефон. Лучше бы она его отключила.

— Да?

— Кристина, — голос Талалаевской секретарши был виноватым, — тебя завтра срочно вызывает Лев Осипович. В восемь надо быть в редакции.

— А он в курсе, что я год работаю почти без выходных?

— Мы все в курсе, — вздохнула Женя. Молодая девочка, второкурсница журфака и дочка одного из приятелей Льва, восхищалась Окалиной и во всем старалась на нее походить, даже интонации частенько проскальзывали те же.

— Ладно, — сдержал вздох образец, — завтра в восемь.

У нее рука не поднималась на этот звонок, но делать нечего.

— Алло, Корецкий, сюрприз отменяется, я никуда не еду, — уныло «порадовала» незаменимая. — Меня вызывает главред, черт бы его побрал!

— Не чертыхайся. Послезавтра получишь, от меня тебе не отвертеться все равно.

— Правда?

— Как то, что через час наступит девятнадцатое августа тысяча девятьсот девяносто первого года от рождества Христова, — пошутил абонент. — Хочешь, подъеду завтра за тобой?

— Хочу.

— Договорились!

…Ушастый ведун напророчил беду: до вечернего выпуска новостей Окалина не дожила, ведущую с треском выгнали перед дневным. О том, что случилось в стране, Талалаев, конечно, узнал раньше других. То ли был предупрежден, то ли сработало чутье, но с раннего утра весь редакционный состав был в полной боевой готовности. И, когда стало известно о путче, машина заработала вовсю: что бы ни случилось, дело журналистов информировать народ, а не лезть своим сопливым носом, куда не следует. Никто и не лез, все дружно повздыхали, опустили глаза, наступили на совесть и принялись за варку очередной лапши. Все стадо, кроме одной паршивой овцы, которая возомнила себя чабаном.

— Ты выйдешь с этим текстом в эфир.

— Нет.

— Да, — главный редактор был серьезнее некуда, — ты — журналист, не политик. Скажут: читай «Отче наш» — прочтешь, а заставят пропеть гимн атеизму — пропоешь.

— Если не верю, ни молиться, ни петь не стану, — упрямилась «овца». — Неужели вы не понимаете, Лев Осипович, что они всех нас держат за быдло, за бессловесный скот, за шестерок! Сегодня эти деятели устроили переворот, запрудили танками Москву, завтра начнут стрелять в людей, а мы так и будем молчать?

— Это Россия, милая моя, не Америка. У России свой путь, и не нам с тобой ложиться поперек.

— Это не путь — кривая дорожка. А я — человек, не кирпич. И не надо меня укладывать ни вдоль, ни поперек. Я хочу идти, а не валяться под чьими-то ногами.

— Ты выйдешь в эфир?

— Нет.

Лев Осипович не сводил глаз с побледневшего лица: хорошая девочка, жалко расставаться.

— Подумай, как следует, тебе есть, что терять.

— Из всех потерь меня пугает только одна: собственного достоинства.

— Ну, что ж, — вздохнул главред, — ты сделала свой выбор.

Глава 17

— Сволочи они все, — подытожила Марья Ивановна, — паразиты! Никому не верю: ни Горбачеву, ни Ельцину. Грызутся за эту власть, как собаки за кость, а до простого народа и дела нет.

— Ты язык-то попридержала бы, Ивановна, — посоветовала Варвара, — неровен час — укоротят.

— Кто, коммунисты? Так их уже скинули! У нас же теперь демократия: что на уме, то и на языке.

— Это не демократия, это дурь несусветная.

— А мы со Степкой, вообще, ничего не знали! — радостно доложилась третья, ловко раскладывая газеты. — К бабке ездили, под Тверь, у нее забор повалился. Достала моего: приезжай да приезжай, почини. Ну, мы и мотанули на три дня. Грибков набрали, ягод, я варенья наварила. Бабка бусы подарила, сказала, какой-то настоящий камень. Чудачка, нашла, кому дарить! В почтовый ящик с этими бусами соваться? Была б у меня дочка, ей отдала, а парню на кой?

— А что за камень-то? Белый?

— Голубой.

— А мой дурень все дни на улицах околачивался, свободу защищал. Ну не идиот? Так и убила бы! Я как узнала, что танки стреляют, чуть в штаны не наложила. Все, думаю, конец мужику!

— Твой Сашка до того проспиртован, что никакая пушка не возьмет, — Марья Ивановна ухватила стопку «Московской правды» за нижний хвост правой рукой, поплевала на пальцы левой. — Перегаром как дыхнет, любой танк загорится. Не мужик — Змей Горыныч! — и, прищурившись, привычно заскользила обслюненными пальцами по раскрытому газетному вееру, сосредоточенно шевеля губами.

Ее товарки дружно принялись обсуждать проблему пьянства и женской доли, а Кристина уткнулась в ходовик, стараясь не ошибиться. Заканчивалась вторая неделя ее пребывания в новой должности — почтальона. Рабочий день начинался в шесть утра, с семи до восьми — обход участка со свежей прессой, потом — короткий забег домой, завтрак и снова на почту, в два часа труба трубила отбой. Работа не сложная, как у палача: на воздухе и с людьми. Только более гуманная: не рубить забубенные головы, а обносить их кашей из лести и вранья, приправленной пресной моралью. Народ такую стряпню поглощал охотно, скандалил, если не находил в почтовом ящике очередную порцию. По неопытности пару раз досталось и новенькой, но потом та пообвыклась и расправлялась с кормежкой не хуже других. Для всех Кристина Окалина нежилась в отпуске. Грибы, ягоды, крепкий сон, свежий воздух, парное молоко, речка, черноморский загар, флирт, бокал сухого вина в прохладном баре, книжка, слегка присыпанная пляжным песком, — бархатный сезон, сказка на любой вкус. «Отпускница» отключила телефон, заткнула рот Мишке, Стасу сочинила байку о срочной поездке к умирающей тетке в Смоленск, наплела матери про путевку в Сочи — изовралась перед всеми, и со спокойной совестью потопала по жизни дальше. Не жаловалась, не искала понимания и поддержки — жила, как сама считала нужным, не другие. Конечно, рано или поздно все вылезет наружу, ведь Москва, и вправду, большая деревня, а слухом земля полнится, не то, что столица. Первой, естественно, узнает Зорина, вторым на очереди Стас, сплетни не обойдут стороной и Мишку, про Ольгу даже нечего говорить. Но биться из-за этого головой о стенку виновница скандала не собиралась, как не собиралась лить горькие слезы по поводу бесславного конца карьеры. Она почему-то была уверена: эти трудности временные, надо просто их перетерпеть. Как говорил ее знаменитый муж, жизнь — не сироп, если хочешь узнать ее истинный вкус, не бойся горчинки, острая приправа лишь возбуждает аппетит. А отец, вообще, вдалбливал с детства: «Судьба, Крысенок, любит потискать хорошего человека, иногда и пережмет слегка. Но ты виду не подавай, что больно. Улыбайся да жди, когда отпустит. Это она не по злобе с тобой так — по ошибке». Докторская дочка и режиссерская жена крепко зарубила себе на носу мудрые слова обоих. И как только ее турнули с одного места, засунула гордость поглубже и тут же пристроилась на другое. Снова пошли в ход парик и очки. Но сразу выяснилось, что наивная маскировка никому не нужна: здесь были больше заняты мужьями, детьми, добычей продуктов, скудным семейным бюджетом и рецептами дешевой выпечки. Почтальонши приняли новенькую дружелюбно, с симпатией, но сдержанно, как будто сразу просекли, что в их стаю эта птичка залетела ненадолго.

Кристина молча слушала безобидный утренний треп и, как ни странно, отдыхала душой. Ей никто тут не льстил, не заглядывал умильно в глаза, не завидовал, не набивался в друзья, поливая грязью за спиной, — просто здоровались и без намеков прощались, озабоченные своими делами. И эта приветливая отчужденность грела лучше самой нежной дружбы.

Сегодня Окалиной впервые поручили разносить пенсию. Для Мишки, наверное, такие деньги — смехотворная сумма, а его «сестренка» вцепилась в сумку с этим «смехом» мертвой хваткой, моля Бога, чтобы все обошлось хорошо. Все и обошлось, накладка случилась, как всегда, на последней минуте.

По такому случаю она вырядилась: надела старенькие джинсы, нацепила давно забытую ветровку, не устояла перед париком с очками. В зеркале себя не узнала и от души пожелала погасшей «звезде», чтобы так же поступили и другие. Пожелание сбылось. Довольные пенсионеры радостно тыкались шариковой ручкой в строчку, старательно выводили подпись и, благодарно вздыхая, выпускали благодетельницу за порог. Некоторые пытались сунуть в руку мелочь, это было смешно и трогательно. «Забывчивая» молодая почтальонша оставляла копейки на кухонном столе или тумбочке в прихожей.

Кристина заглянула в ходовик, оставалось двое: одна в соседнем доме, другой в десяти минутах быстрой ходьбы. Пенсионная дебютантка деловито поправила ремешок сумки, нажала кнопку лифта и спустилась вниз. Сентябрьское солнышко ласково прогревало парик, на углу выстроилась очередь за помидорами, бабулька с озабоченным видом тащила бидончик и обвязанный белой тряпкой огромный букет (наверняка, торговать дачными астрами), у светофора молодая мама воспитывала свое ревущее чадо, сердито дергая за пухлую ручонку, — жизнь текла своим чередом, и проблемы блондинки в очках ее не волновали. Разносчица пенсии вошла в подъезд, вторая квартира, конечно, внизу, протянула руку к черной кнопке, дверь распахнулась, не успев принять звонок. На пороге стоял Станислав Корецкий, из-за его плеча выглядывала сухонькая старушка с пушистым облачком седых волос, в темной юбке, белой, с кружевным жабо старомодной блузке и серой вязаной кофте.

— Спасибо, Стасик, что не забываешь, — она увидела почтальона, — ой, пенсию принесли! — обрадовано всплеснула руками. — А вы, наверное, новенькая? Проходите, девушка, в кухню, я сейчас, вот только гостя провожу.

Гость равнодушным взглядом скользнул по онемевшей девице с сумкой на ремне, в его глазах ровным счетом ничего не отразилось. Почтальонша воспрянула духом.

— Не беспокойся, пожалуйста, теть Женя, я знаю, где выход, — он наклонился и нежно поцеловал морщинистую щеку.

— Спасибо, милый, что не забываешь. Я всегда очень рада твоему приходу.

— Не за что, — улыбнулся «милый» и направился к широким ступеням. — Желаю, чтобы пенсия не влезла в кошелек, — весело крикнул он, хлопнув дверью подъезда.

— Ну и шутник! — счастливо пробормотала хозяйка, щелкая задвижкой. — Присаживайтесь, милая. Вы, хоть и молодая, но, наверное, устали. Шутка ли — целый день на ногах! — Кристина благодарно улыбнулась и присела на обтянутую коричневым дерматином табуретку. — Чайку, кофейку?

— Нет, спасибо, я на работе.

— Понимаю, — кивнула белым облачком старушка, деловито надела очки и взяла ручку, — где расписаться?

— Вот здесь, — почтальонша ткнула пальцем в строчку, старательно отсчитала деньги, придвинула пенсионерке жалкую кучку, присыпанную мелочью. — Ваш племянник не угадал: похоже, в кошельке останется еще много свободного места.

— Кто, Стасик? — оживилась «тетушка», по ее лицу расплылась блаженная улыбка. — Он — не племянник, он — друг моего сына.

— А сын живет с вами?

— Мой сын погиб в Афганистане.

— Извините, — смутилась любопытная, — мне очень жаль.

— Мне тоже, — с достоинством ответила старая женщина. — Боюсь, жалость к нашим сыновьям не испытывают только те, кто посылал их на смерть в чужую страну. Сейчас бы их совесть кровью истекать должна, а она, как видно, ни о чем не тужит. Мне страшно за этих людей: на них слишком много материнских слез и проклятий. Может, все же выпьете со мной чайку?

— С удовольствием.

— Отлично, а то уж я подумала, что наш новый почтальон не доступен для общения, — улыбнулась хозяйка.

За чаем Евгения Захаровна поведала свою историю.

— Родом я из Воронежа. Тихий, милый, зеленый город. Недавно я там побывала, — она печально вздохнула, — все так изменилось, не узнать. А в Москву приехала пятнадцатилетней девочкой, накануне войны, в сороковом. Я ведь была круглой сиротой. Сырку подрезать?

— Нет, спасибо.

— Так вот, отца помню очень смутно, он умер, когда мне исполнилось пять лет. Маму потеряла в четырнадцать. Год мыкалась по родственникам, всякое приходилось испытать. Но восемь классов я закончила, а по тем временам это считалось хорошим образованием. Собрала тогда родня совет и решила отправить племянницу в столицу — судьбу устраивать да им не мешать. А меня, наверное, Бог вел. Первый муж тети Клавы в начале тридцатых переехал в Москву. Он всю жизнь был тайно влюблен в маму. Женился ей назло, а через пару лет все равно развелся и перебрался в столицу, от греха подальше, — Евгения Захаровна подлила почтальонше крепкий душистый чай, придвинула розетку с вишневым вареньем. — Кушайте, не стесняйтесь, сама варила, вишня в прошлом году уродилась на славу, двадцать банок закатала. Так вот, тетка моя на своего непутевого мужа зла не держала, расстались по-дружески. Тем более, что у нее уж на примете другой был. Написала она своему бывшему письмо: так, мол, и так, Ниночка умерла, помоги обустроиться дочке, ты же когда-то любил ее мать. Дядя Миша помог: пристроил на курсы машинописи, выбил койку в общежитии. Он ведь неплохой пост занимал, какой-то начальник в органах, я уж забыла, времени сколько прошло. Вам не надоела моя болтовня?

— Нет, — слушательница терпеливо ждала, когда рассказчица, наконец, доберется до гостя, выпущенного отсюда меньше получаса назад.

— Короче, войну я провела в Москве, а потом, в сорок пятом, пошла учиться. Закончила вечернюю десятилетку, институт. Я ведь врач, всю жизнь на «Скорой» проработала. Москву знаю, как свои пять пальцев, откуда только ни вызывали — всю изъездила. Там же встретила хорошего человека, замуж вышла. Дима — поздний ребенок и очень долгожданный, родила я его в тридцать пять. Представляете, до сих пор не могу говорить о сыне в прошедшем времени, — горько улыбнулась она.

— А этот человек, который сейчас ушел, служил с вашим сыном в Афганистане? — почтальонша подцепила чайной ложкой рубиновую вишню и с интересом на нее уставилась.

— Да вы кушайте, милая, — ласково подбодрила хозяйка, — поглядом сыт не будешь.

— Вкусно, — похвалила лакомка, проглотив ягодку.

— Простите, вас как зовут?

— Кристина.

Белое облачко одобрительно колыхнулось.

— Так вот, Кристина, мальчики появились на свет в одном роддоме, а с мамой Стасика мы лежали на соседних койках. И как-то очень сблизились, не смотря на разницу в возрасте, а потом и подружились. По возможности отмечали вместе дни рождения детей, и ребят старались привязать друг к другу. Одному ведь в этом мире трудно, вы согласны со мной?

— Да, — не моргнула глазом лгунья.

— Леночка с семьей сначала жила в Кузьминках, позже им дали хорошую квартиру в центре, но мы не переставали общаться. У взрослых дружба от перемены места не зависит. Когда Лена погибла, Стасик провел неделю у нас, потом бабушка увезла его в Сибирь, но мы с ними переписывались, не теряли отношений. Дима как-то туда съездил, Стасик на лето приезжал к отцу в Москву — друг друга не забывали. А когда Стас вернулся, мальчики сблизились еще больше, прямо не разлей вода. Мой Дима ведь тоже учился на художника, как и Стас. Только некому его было отмазать от армии, но тут уж, как говорится, каждому свое, — Евгения Захаровна отхлебнула давно остывший чай. — Когда прислали то, что осталось от сына, Стас не отходил от меня ни на шаг. А потом сказал, что, если я не против, он будет всегда маячить у меня перед глазами. Так и заявил, — улыбнулась сквозь слезы старушка, — буду маячить у вас перед глазами за двоих. А хотите, я покажу вам семейный альбом?

— В другой раз, если можно, — мягко отказалась почтальонша. — Мне, правда, уже нужно идти, я не всю пенсию разнесла.

— Да-да, милая, конечно, — опомнилась словоохотливая хозяйка, — извините, что вас заболтала. Одиночество развязывает язык перед хорошим человеком.

«Идиотка безмозглая! — ругал себя «хороший человек», входя в арку двора. — Какого черта врала Корецкому? И как теперь выпутаться из этой дурацкой ситуации? Наоборот, надо было всю правду выложить, а заодно проверить на вшивость, что для него важнее: я или мой статус. И сюрприз теперь, естественно, накроется медным тазом, кому охота делать что-то приятное врунье? Гордость — это, конечно, плюс, но гордыня — уже минус. Дьявол гордился, да с неба свалился, а я, похоже, вляпалась похуже». Дальнейшее произошло в секунды, она даже толком понять ничего не успела. Сзади вдруг послышался топот, пробегающий парень резко дернул сумку, другой, слева, чем-то пшикнул в лицо, впереди выскочила знакомая машина, завизжали тормоза и все погрузилось в черноту…

Очнулась на чем-то жестковатом, тошнило, разламывалась голова, страшно хотелось пить. Жертва налета открыла глаза, на нее таращился перепуганный Стас.

— Слава Богу, я уж думал, не оклемаешься, в больницу придется везти.

— Сумка где? — непутевая почтальонша старалась говорить независимо и строго, но вышло жалкое нечленораздельное кваканье, надо быть логопедом, чтобы понять такую речь.

— Здесь твое орудие труда, не волнуйся, отбили, — ухмыльнулся спаситель.

— Как?

— Молча. Пить хочешь?

— Ага.

Корецкий выудил из-под сиденья бутылку, подцепил обычным ключом пробку, осторожно приподнял ее голову левой рукой, правой поднес воду ко рту. Она жадно припала к горлышку, никогда еще простая минералка не казалась такой вкусной.

— Ну как, получше?

— Ага, — Кристина отряхнула капли с груди, — спасибо, я пойду, — и протянула руку к дверце. Голова закружилась.

— Может, угомонишься, наконец?

— Пять минут посижу, — согласилась неугомонная.

Помолчали, первым открыл рот Стас.

— О тебе гудит вся Москва, знаешь?

— Нет, — она сдавила виски: вот голова гудит, это точно. И куда подевались парик с очками?

— А знаешь, что говорят?

— Нет.

— Рассказать?

— Нет, — разговор принимал занудный характер. — Извини, я пойду, мне еще в одно место надо зайти.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет.

— Хорошо, — спокойно кивнул Стас, — подвезти?

— Нет.

Он ухмыльнулся, широко распахнул дверцу, протянул сумку.

— Твоя амуниция здесь. А нападение пошло тебе на пользу: укоротило язык.

Почтальонша молча вцепилась в ремень, поднялась с откинутого сиденья и, стараясь держать прямой спину, пошагала прочь. В тот же вечер она позвонила матери и выложила всю правду.

А через месяц в квартире зазвонил телефон. Хозяйка давно излечилась от глупости: вставила вилку в телефонную розетку и преспокойно себе жила, не заглядывая в будущее. Судьба подскажет, к какому берегу прибиться, но, чтобы не утонуть до спасительной тверди, надо беречь силы и не растрачивать на пустяки.

— Да?

— Кристина? Это Надежда Павловна, добрый день, дорогая! Я уже третий раз звоню, никак не могу застать.

— Здрасьте, Надежд Пална! Вообще-то, я вечерами дома.

— Мы могли бы встретиться?

— Зачем?

— Поговорить.

— Нет проблем. Когда?

— Завтра можете? В семь, у меня.

— Легко! — С того самого дня, как она вылетела из редакции, Зорина объявилась впервые. Похоже, «детку» это задело, и теперь подсознание непроизвольно выдавало реакцию на трусоватое молчание архитекторши.

— Вы, наверное, обижены за мое долгое молчание?

— Нет.

— Не обижайтесь, — Надежда Павловна замялась, потом выдавила. — Я лежала в больнице.

— Господи, что случилось?

— Ничего серьезного, нервный срыв.

Кристина вспомнила жалкий вид, круги под глазами и водку. Похоже, не врет.

— Я обязательно приду, Надежда Павловна, — пообещала она, и второй положила трубку.

Только поднялась с дивана, снова звонок.

— Кристина?

— Слушаю вас.

— Узнаешь, кто говорит?

— Нет, — голос узнала сразу, но признаваться не собиралась.

— С глаз долой, из сердца вон? — пошутил Талалаев. — А вот я тебя частенько вспоминал.

— Неужели?

— Хватит дуться, Окалина! Сама знаешь, ситуация сложилась тогда не простая. У тебя-то выбор был, у меня не было.

— Выбор есть всегда.

— Ладно, не будем спорить. Считай, что твой отпуск закончился. Завтра, как штык, будь с утра в редакции.

— Завтра не могу. И, вообще, я свободна только по понедельникам, в остальные дни с утра у меня работа.

— Какая?

— Почту разношу, — невинно пояснила бывшая телевизионщица. И для ясности добавила. — Газеты, переводы, пенсию.

Трубка озадаченно заткнулась, потом прорезалась дельным предложением.

— Хорошо, сегодня среда, в понедельник, в десять жду. Постарайся за это время уладить свои почтовые дела и захвати трудовую книжку, — дальше — невнятная экспрессивная фраза и короткие гудки. Абонент белиберде довольно улыбнулся, протер полой банного халата серый аппарат и бережно опустил трубочку на рычаг.

Кристина Окалина наслаждалась работой, как алкоголик — бутылкой: жадно, взахлеб, до дрожи. Дневала и ночевала в телецентре, завтракала в баре, обедала в столовой, про ужин часто забывала, забегала домой принять душ и рухнуть в постель, чтобы после куцего мертвого сна снова вскочить и мчаться обратно, — не понятное остальным, не нормальное существо, одурманенное своим желанным эфиром. Она превращалась в беспощадную хищницу, которая с голодухи могла изгрызть себя — не то, что других. Работать с Окалиной для многих становилось испытанием, но прошедшие его задирали нос и чувствовали себя избранными. С чьей-то легкой руки пошла мода на рыбий лексикон, который подхватила вся редакция: акула, щука, карась, подсечка, клев, улов. Почти каждый орыбился в свою чешую, а одна, самая приметная, утвердилась барракудой. Она была стайной рыбкой: не всплывала одна, не зарывалась отдельно в песок, не охотилась в одиночку. Но стая без вожака — сборище себе подобных, команда без лидера — просто компашка. Те же, кто гнал в эфир «новости», выступали сплоченной группой азартных, хватких, умных людей, где главной дружно признали свою барракуду.

Ловкие руки гримерши порхали над лицом, Кристина закрыла глаза и попыталась расслабиться.

— Открой глазки, — попросила Галина, — как же мы ресницы-то красить будем, рыбка моя?

— Извини, задумалась, — улыбнулась «рыбка».

Полгода прошло, а Корецкий так и не объявился: то ли выдерживал характер, то ли попросту вычеркнул врушу из жизни. Под чужими порхающими руками вспомнился вдруг давний разговор с архитекторшей. Надежда Павловна искренне обрадовалась тогда своей «детке», поила кофе, угощала тортом с коньяком, долго ходила вокруг да около, а потом вдруг выдала.

— Станислав любит вас, поверьте, он…

— Он обсуждает с крестной свои сердечные дела?

— Не надо так ершиться, дорогая, — мягко улыбнулась Зорина, — вы говорите с другом. Конечно, нет. Стас очень гордый человек, самолюбивый, не признает откровений. Но мне слова и не нужны, я слишком хорошо его знаю.

— Люди часто заблуждаются, полагая, что другого можно читать, как раскрытую книгу.

— Вы правы, но человека прочитываешь не глазами — сердцем. А любящее сердце — чтец превосходный. Впрочем, не мне вам говорить об этом. Женя был, ох, как не прост, однако же ту «книгу» вы прочли неплохо.

В памяти Кристины мелькнула голая задница Любани: чтец из нее никудышный.

— Я была тогда совсем девчонкой, — поболтала ложкой остывший кофе, — еле-еле складывала слоги.

— В этом не ваша вина, просто «текст» достался сложный. Подлить кофе?

— Нет, спасибо.

— И все же я пригласила вас, чтобы поговорить о настоящем, не о прошлом, — Надежда Павловна потянулась к сигаретам, щелкнула зажигалкой, затянулась. Курила она с изящной ленцой, слегка манерно, но ей это очень шло и придавало особый шарм. — Может, еще по глоточку?

— Спасибо, нет.

Хозяйка плеснула себе коньяку.

— Вы стали знаменитостью, знаете?

— Нет.

— Да, — обхватила ладонями пузатый бокал. — Вас, конечно, возьмут обратно, думаю, даже, наградят. Не смотрите на меня такими глазами! Я не шучу.

— Простите, Надежда Павловна, но мне пора, завтра очень рано вставать.

— Минутку, всего два слова. Я просто хотела сказать, что горжусь вами, — она глотнула свой прогретый ладонями коньяк и продолжила нести ахинею, — от всего сердца желаю удачи. Но не могу не предупредить. Слава, Кристина, очень меняет людей, заслуженная — особенно. Она, как ни странно, часто делает человека жестким, даже циничным. Вы мне весьма симпатичны. В вас есть сила, напор, достоинство, мужество, честность. Будет обидно, если все это пойдет на продажу. Простите за прямоту, но я слишком хорошо знаю, как ненасытен успех. Чтобы его содержать, с молотка пускают и большее, — хозяйка поднялась, не спуская с гостьи внимательных глаз. — Надеюсь, вы меня поймете.

Надеждина надежда оправдалась, увы, наполовину. Кристину Окалину и впрямь наградили, даже дважды: за профессионализм — свои, за высокий профессионализм, оттененный честным исполнением журналистского долга, — чужие. Слава пришла, не приходил только тот, в чей нос особенно приятно было бы ткнуть успехом. Шалопаев «сестренкой» восхищался, лил постоянно елей, но иногда Кристина ловила на себе косой взгляд и замечала при этом открытый рот. Рыжий явно хотел высказаться, но, зная характер одноклассницы, затыкался и отводил глаза. Однажды все же не сдержался.

— Стас звонил, — равнодушно доложился как-то вечерком после третьей чашки чая, — из Германии.

— Поздравляю, — лениво отозвалась хозяйка и выразительно посмотрела на часы.

— Спасибо. Тебе, между прочим, привет.

— Спасибо, — так, на двух прохладных благодарностях закончился короткий диалог.

Прошел еще месяц. Расцвела сирень, появились тюльпаны. В Москве убили депутата. Да не кого-нибудь — босса Макароны. За неделю до громкого убийства Кристина случайно столкнулась с ней в баре.

— Привет, Окалина! — шутливо ткнули сзади в бок.

— Танюха! — обернувшись, изобразила радость соученица. Ведущая новостей собирала материал для фильма о путче и, хотя ей разрешили порыться в архивах КГБ, информации все равно не доставало. А через Макарону можно выйти на Верховный Совет, такими людьми разбрасываться не стоит. — Привет, мой хороший! Ты как здесь?

Танька сделала круглые глаза, приложила палец к губам.

— Попьем кофейку?

Времени было в обрез, но упускать помощницу депутата не хотелось, может, сам Бог послал эту дуреху навстречу. Макарова — болтушка известная, все про всех знает, выложит, как миленькая, любую информацию.

— Что за вопрос, сто лет не видались! Поскольку, Танюшка, ты у нас в гостях, я угощаю.

— Заметано! — обрадовалась та. Какой халявщицей была, такой и осталась.

За кофе Танька раскололась, что, наконец-то, отбила своего депутата у его безмозглой клуши, и совсем скоро собирается за охмуренного политика замуж. А потому с карьерой придется расстаться, после свадьбы молодая жена посвятит свою жизнь уходу за собственной персоной, мужем и домом.

— Представляешь, — возбужденно шептала удачливая соперница, — эта дура даже не красится! Ну, ты скажи, как при таком мужике можно не следить за собой?! Сидит в своей вшивой библиотеке, — язвительно ударила интонацией ни в чем не повинное «о», — делает пучочек на затылке и верит муженьку, как последняя идиотка. На таких даже злиться нельзя — только жалеть. И благодарить за наглядное пособие, как нельзя себя вести с мужиком.

— Ты его любишь?

— Любовь, Окалина, это забитый деликатесами холодильник, гараж, как минимум на две машины, большой загородный дом у воды, вилла в Испании и кругленький счет в швейцарском банке. А остальное — ежечасный каторжный труд, чтобы все это сохранить. Вот что такое любовь, — она с сожалением заглянула в пустую чашку.

— Еще кофе?

— Нет, бежать надо. Там же мой дает интервью, нужно быть под рукой, когда закончит вешать на уши лапшу. А ты замуж не вышла? Для тебя, наверное, это плевое дело, — потекла завистливой слюной теоретик любви, — ты же у нас знаменитость, на таких сейчас мода.

— Нет, не вышла.

— Слушай, — оживилась Макарона, — а приходи ко мне на свадьбу? Правда, какого черта, могу же я пригласить свою школьную подругу, придешь?

— Приду.

Похоже, подручная депутата так и не успела выбиться в жены, осталась в любовной иерархии с низшим чином — зазнобы. Кристина принялась накручивать телефонный диск, только бы эта дура никуда не делась.

— Але, — прошелестело скорбно в трубке.

— Танюшка, здравствуй, мой хороший, это я.

— Кто?

— Кристина.

— А, привет.

— Я очень сочувствую твоему горю.

— Спасибо.

— Как ты думаешь, за что его убили?

— Хочешь взять у меня интервью? — равнодушно спросила Татьяна. — Нет проблем, плати и приезжай. Поговорим.

От такого цинизма опешила даже битая телевизионщица с десятилетним останкинским стажем.

— Ты серьезно?

— Насчет денег? Вполне. Гоните монету, получите информацию, вы ребята не бедные.

— Сколько? — Макарона назвала сумму, Кристина едва удержалась от свиста. — Хорошо. Когда?

— Да хоть сейчас!

Следующий звонок был Мишке.

— Привет, ушастый! Как дела?

— Нормально, а что?

— Мишуня, мне нужны деньги, одолжишь?

— Сколько?

— Две.

— Баксов?

— Да.

— Когда?

— Сейчас.

— Приезжай.

Танька и здесь оказалась безмозглой: ее информация тянула на все пять. Правда, эта дуреха сразу в лоб заявила, что берет так мало в обмен на молчание о личной жизни убиенного политика.

— Меня ж никто не возьмет на работу, если наш роман всплывет наружу. Я ведь с тобой тогда, как с подругой, поделилась. Не заложишь?

— Нет, — не моргнула глазом «подруга».

Сюжет в вечерних новостях взорвал эфир. Окалина выложила избирателям все: и про связи депутата с нелегальным бизнесом, и про ежедневный черный нал в депутатских карманах, поведала о банковских счетах, а интрижку примерного семьянина с помощницей приберегла под конец, чтобы особенно завести охочего до «клюквы» зрителя. В общем, народ в студии стоял на ушах, на следующее утро редакционные телефоны разрывались от звонков. Талалаев для блезиру похватался за голову, корвалол, сигареты, потом плюнул на жалкие ужимки и, азартно потирая руки, весело спросил.

— Молодчина! И где нарыла столько, может, поделишься?

— Нет, — улыбнулась в ответ «молодчина».

Она подняла трубку сразу после звонка, ровно в четыре, как договаривалась с матерью. Но это была не мать.

— Стерва, — прохрипела пьяная в дым одноклассница, — будь ты проклята, гадина!

Две штуки зеленых, честно себя отработав, отрыгнулись злобой. Но смешно даже думать, что одна минута никому не нужной откровенности заменит десять — триумфа.

— Вам когда-нибудь делали УЗИ?

— Нет.

— Глотните-ка еще, — крепкие пальцы впились в шею, Кристина еле сдержала кашель. — У вас на щитовидке узлы и, кажется, приличные.

— Это опасно, доктор?

— Сделаем УЗИ, посмотрим, понаблюдаем.

— Мне некогда ходить по врачам. Совершенно нет времени, честное слово.

— Вы бы еще побожились, — усмехнулась эндокринолог. — Вот вам направление и талончик, с результатом сразу ко мне.

— Хорошо, — вздохнула больная и мысленно послала настырную тетку к черту.

А вечерком объявился старый знакомый, Кирилл Жигунов. Позвонил не по телефону, в дверь. Она только вышла из ванной: на голове — махровый тюрбан, на теле — банный халат. Открыла без малейших сомнений, уверенная, что звонит соседка.

— Привет, — обалдела хозяйка при виде незваного гостя, — почему не предупредил звонком? А если бы меня не оказалось дома? Я ведь бываю здесь очень редко.

— Знаю, — улыбнулся, как ни в чем не бывало, Кирилл и протянул цветы, — поздравляю.

— С чем?

— С успехом.

— Заходи, через порог ничего не берут.

Пока сыщик довольно озирался на кухне, она быстро привела себя в порядок, одарила соседского сына солью, заварила чай, выставила печенье и конфеты.

— Ну?

— Что? — Жигунов с наслаждением прихлебывал крепкий душистый напиток.

— Ты ведь просто так не приходишь, что стряслось на этот раз? Я, вроде, никого не убивала, не оголялась перед камерой, не торговала наркотой. Чем обязана внезапному появлению в моем доме?

— Не кипятись, — миролюбиво ответил гость и потянулся за шоколадной конфетой. — Зачем ты полезла в это дерьмо?

— Какое?

— Где ты видела честного депутата? — ухмыльнулся слуга закона и раскусил «Косолапого мишку» напополам.

— Окстись, Кирилл! За окном девяносто второй год, они совсем недавно у власти, еще не успели измазаться. К тому же, это моя профессия: рассказывать людям правду.

— Зачем?

— Чтобы другим неповадно было.

— Ты затеваешь опасные игры, правдистка.

— Ты пришел, чтобы об этом сказать?

— Не только. Можно еще чайку?

— Руки есть? Наливай.

Жигунов снова ухмыльнулся, наполнил свою чашку, Кристина терпеливо ждала продолжения.

— Назови источник информации.

— С какой стати?

— Сказала «а», нужно говорить и «б». Ты, дорогая, должна нести ответственность за свои слова, а не просто трепать языком. Я, конечно, понимаю, что журналисты — народ творческий, упертый, вас захватывает процесс, манит слава и тому подобное. Но после такого «творчества» остаются кучи дерьма, которые приходится разгребать. Потому что валите вы это дерьмо на наши бедные головы, не стесняясь, в открытую.

— Когда бы ваши «бедные головы» думали, как найти преступника, а не пополнить карманы, тогда наши языки пели б о птичках и не лизали тухлятину.

— Ты забываешься, — процедил сквозь зубы законник, на его побелевших скулах заиграли желваки.

Кристина вспомнила, сколько раз он ее выручал, и поняла, что перегнула палку. В конце концов, Кирилл в чем-то прав: раз уж она замутила воду, надо хотя бы не мешать закону тяготения делать свое дело. Да и с чего ради покрывать Макарону? Танька — отработанный материал, а этот сыщик еще может пригодиться.

— Прости, — виновато пробормотала хозяйка и миролюбиво улыбнулась насупленному гостю, — меня иногда заносит. Я не права, — желваки угомонились. — Ты — мой друг, даже больше. С тобой трудно держать себя в руках.

— Не юли, — усмехнулся «друг».

— Не хами, — отрезала «подруга», осмелевшая от этой усмешки. Потом робко прикоснулась к чужой руке. — Давай не будем ссориться, а? Не дуйся на меня, пожалуйста, конечно, я все расскажу.

Жигунов ушел через два часа. Сначала записал все Танькины координаты, подробно выспросил про документы, которые выставляла напоказ перед камерой эта дуреха, после выпили по рюмке коньяку, перекусили, вспомнили прошлое, поделились настоящим. Выяснилось, что оба свободны, он намекнул, что соскучился, она — что нездорова, обошлись нежным поцелуем на дорожку и направились к порогу. В прихожей Кирилл взял ее руку в свои и, не выпуская, заявил на полном серьезе.

— Я очень тебя прошу, будь осторожна. Не суйся в змеиные гнезда, не вороши то, от чего лучше держаться подальше. Для вас, журналистов, сенсация, как наркотик: однажды испытав этот кайф, уже не можете без него жить. Но я не всегда под рукой, не каждый раз в силах тебя защитить.

— Зачем тебе все это нужно, Кирилл?

— Не понял? — он отпустил ее руки.

— Для чего ты не спишь ночами, копаешься в дерьме, рискуешь, общаешься с отпетой мразью, почему не обзавелся до сих пор семьей? Разве ты урод, глупец, неудачник? Зачем тебе все это? Ради карьеры?

— Не только.

— Тогда почему?

— Я делаю свое дело.

— А я — свое. И не надо меня запугивать, хорошо? — она поднялась на цыпочки, чмокнула в щеку. — Спасибо за заботу! Не пропадай, мне важно знать, что ты где-то рядом, — захлопнув за старым знакомым дверь, Кристина дала себе зарок: держать с этим человеком язык за зубами.

…Она плыла по реке, а с берегов ей улыбались Женя и Стас. Оба — загорелые, веселые, смешные, в каких-то немыслимо широких штанах, ярких футболках и клоунских колпаках. Что-то кричали и призывно махали еловыми лапами. Вода была холодной, чистой, прозрачной, отчетливо просматривались мелкие рыбешки, водоросли и камни на дне. То один берег становился ближе, то другой, то одной протянутой руки легко коснуться, то другой. А под облаками плыл орел, неспешно загребая воздух, как пловчиха — воду. «Вот бы к кому подцепиться, — размечталась она, — все можно отдать, лишь бы так же парить». Птица, как будто прочитала мысли человека, плавно спикировала, распластала над мокрой головой крылья. Круглые черные глазки призывали не трусить, горбатый клюв приоткрылся, выпустив на волю острый язычок, тот сразу начал шаловливо дразниться. Орел вдруг усмехнулся, обхватил ее крыльями и взмыл вверх. Перья щекотали плечи, живот, лицо, когтистые лапы сдавливали шею, но не больно, нежно. Внизу остались Женя, Стас, берега, деревья, трава — все, к чему она так радостно плыла. Теперь эта тихая радость сменилась пьянящим восторгом, азартом, безумием. Орел яростно работал крыльями, набирая высоту, в ушах свистел ветер, от холода кожа покрылась пупырышками.

— Отпусти меня, — попросила птичья добыча, — я хочу обратно, на землю.

— Надо было думать раньше, — птичий клекот понимался лучше слов, — теперь уже поздно.

— Нет, возвращаться никогда не поздно, — человеческий крик старался перекрыть шум крыльев и ветра.

— Возвращаться — плохая примета, — выплюнул презрительно клюв, — но ты сама на нее напросилась, — орел разжал когти. От ужаса у нее бешено заколотилось сердце, застучали в висках сотни молоточков, к горлу подступила тошнота…

— Просыпайтесь, — осторожно похлопала по плечу чья-то рука, — все хорошо, просыпайтесь, — тяжелые веки, пересохшие губы, сдавленная бинтами шея, чугунные руки и ноги, тело, как бревно, — с того света красотками не возвращаются. — У вас все нормально, — улыбнулся хирург, — рака нет.

«А я как-то и не ждала», — хотела ответить прооперированная, но беспомощные губы только беззвучно шевельнулись.

После операции Кристина проспала почти сутки. Под утро следующего дня открыла глаза. И снова закрыла, решив, что этот сон обязательно надо досмотреть. Рядом кто-то сладко зевнул и потянулся с хрустом, двинул стулом, шепнул «черт», тихо кашлянул, провел, едва прикасаясь, ладонью по ее телу. Так бесцеремонно вести себя в больничной палате мог единственный в мире человек. Она зажмурилась и открыла рот.

— Который час, Корецкий?

— Шесть, — не замедлил с ответом Стас.

В шесть часов и две минуты он сделал предложение, от которого невозможно отказаться. А через три месяца Корецкие отбыли в отпуск. Бедная Анна Сергеевна снова приехала в Москву за новыми зубами и оставила молодоженам дом. С курами и петухом в сарае, годовалым Полканом в будке, бульбой в подполе, яблоками и грушами в саду. И с соседкой, бабой Катей, которая припасла для молодых бидончик летнего медку да бутыль чистого, как слеза, первача.

Глава 18

— Ты же не женщина — машина для выдачи лапши, которую ваша команда дружно вешает всем на уши! Зачем тебе муж, дом, ребенок? За мужем надо ухаживать, за домом — следить, а ребенок — вообще, обуза, поэтому он не нужен, — Кристина молча пила чай, стараясь не вникать в этот бред. — Ты забыла, что такое секс, не помнишь, где у тебя соль или сахар, разучилась пользоваться пылесосом, — распалялся от молчания Стас, — бесполое, безумное двуногое в юбке, одержимое эфиром, — он выдернул из пачки сигарету, защелкал зажигалкой. — Проклятье, все на ладан дышит! — зипповская крышечка неохотно выплюнула слабый огонек, курильщик жадно затянулся, нервно пощелкал бесполезной игрушкой. — Увольняйся.

— Нет.

— Да!

Она отставила недопитый чай.

— Послушай, Корецкий, мы женаты почти два года. Живем под одной крышей, в одной постели спим, вместе завтракаем…

— Неужели?

— У нас общие друзья…

— Мои, — снова перебил Стас, — своих завести тебе некогда.

— Если ты хочешь обидеть, напрасно стараешься. У меня нет желания ни обижаться, ни тупо спорить о смысле жизни, — жена поднялась со стула. — Очень жаль, что наш общий язык оказался таким коротким. Спокойной ночи.

— Пустоцвет, — полетело презрительно в спину. — Бабы замуж выходят, чтобы детей от мужа рожать, а не трахаться со свои долбанным эфиром.

Она застыла на пороге кухни, потом резко развернулась и, глядя в упор, просветила.

— Если когда-нибудь, дорогой, ты захочешь расстаться, не ломай голову, как это сделать. Просто скажи что-нибудь подобное, и я тут же уйду сама, даю слово.

— Твое ослиное упрямство и ангела заставит чертыхаться!

Кристина притворилась спящей, когда тихо открылась дверь спальни. Послала мысленно подальше нахальную мужнину руку и его самого, изобразила глубокий безмятежный сон, дождалась сопения под ухом и только тогда расслабилась.

Сегодняшний вечер вышел комом. Они и раньше ссорились, но так — впервые. Через полгода после операции Корецкий заныл, что она себя гробит, что из Останкина прямая дорога на тот свет, и, чтобы удержаться на этом, нужно взяться за ум, а не хвататься с упоением за микрофонную петличку. Потом повадился затаскивать ее в постель каждую свободную минуту, как будто вчера поженились. Процесс доставлял наслаждение обоим, но один не знал, что другая никогда не порадует результатом. А сегодня у Корецкого был день рождения. Утром она клялась-божилась, что будет дома не позже шести. Заедет в магазин, приготовит ужин, и они отметят этот праздник. Вдвоем, при свечах, выключенном телевизоре, задернутых шторах и Дюке Эллингтоне[4], которого Стас мог слушать часами. Но в пять позвонила талалаевская секретарша и сообщила, что через час босс ждет Окалину в своем кабинете. После первого путча Лев Осипович только и успел путного сделать, что вернул паршивую овцу в стадо. Затем он сразу и резко взлетел. Занялся политикой, выбился в нардепы, потом организовал новый телевизионный канал, наладил его работу и снова объявился в Останкине, теперь уже руководить не частью — целым. Талалаев был далеко не глуп, отлично разбирался в своем деле, его чуткий нос точно улавливал направление ветра (тот августовский сбой не в счет, и на старуху бывает проруха), умел, когда нужно, быть правдолюбом, знал цену словам и ловко ими торговал — время подошло ему, словно перчатка, и журналист с удовольствием ее натянул. Но с какой стати этот человек вдруг вспомнил о ней — было для Кристины загадкой.

Все прояснилось на третьей минуте, когда после формальных любезностей Талалаев предложил вести информационную программу на новом, независимом канале.

— Не зависимом от чего? — спросила новостница. Ее вполне устраивал нынешний статус, кидаться очертя голову в другой не было нужды.

— От кармана, — ухмыльнулся телевизионный босс. — А если серьезно, это будет совершенно иное телевидение. Честное, объективное, без одергиваний и указивок сверху — свободный эфир для свободных людей. Понятно излагаю?

— Да. Какой хронометраж?

— Ты посмотри, — развеселился Лев, — еще торгуется!

— Я не торгуюсь, просто не люблю играть втемную.

— Хронометраж сорок минут, полная свобода действий и втрое больше звонкой монеты. Как тебе?

— Я согласна.

— То-то же.

— При одном условии.

— По-моему, ты наглеешь, Окалина. Тебе так не кажется?

— Кажется. Разрешите взять с собой редактора?

— Ты пытаешься войти в чужой монастырь со своим уставом, — сдержанно заметил Талалаев.

— Я думала, меня зовут на волю, а не в монастырские стены.

Большой человек вздохнул и взялся за телефонную трубку.

— Свободна.

— До свиданья, Лев Осипович.

От нетерпения поделиться новостью с мужем у Кристины горели ладони и пятки. Руки торопили руль, ноги подгоняли педали. В итоге, не успела проехать перекресток на желтый и зацепила красный.

— Правила движения, госпожа Окалина, нарушать нехорошо. Так и до беды недалеко, — молодой гаишник старался придать голосу строгость, но восторг на его круглой физиономии обнадеживал, что наказания не будет, может, даже здесь обойдется без взятки.

Она приветливо улыбнулась и заглянула в голубые щелочки с рыжими ресницами.

— Ой, простите, пожалуйста, товарищ капитан. Ни за что больше не буду, клянусь! — молитвенно сложила руки на груди. — Спешу на день рождения к собственному мужу, опаздываю на целых два часа. Вы же знаете, какая у нас с вами работа, — примазалась телевизионщица к славе гаишника, — ни сна, ни отдыха. А страдают в первую очередь близкие, — и закатила глазки. — Не дай Бог, если муж узнает, что я проехала на красный, он ненавидит лихачей!

Расчет на мужское самолюбие сработал: старлей приосанился. Какому мужчине не лестно, когда известная всей стране баба превыше всего ставит мнение своего мужика? Именно это говорит о ее уме, а вовсе не слава.

— Старший лейтенант Будылко, — важно представился старлей. — На этот раз я вас прощаю, но ехайте поаккуратнее, дорога куражу не любит.

— Клянусь, буду осторожна, как мышка!

А сейчас «мышка» таращилась в темноту, слушала вместо Дюка прерывистый храп и уныло размышляла, что с замужеством она, похоже, погорячилась. За последнее время Стас здорово изменился. Их отношения все больше подчинялись закону сохранения: если где-то прибудет, то где-то убудет. В данном случае прибывало у нее, а убыток доставался любимому мужу. Мода на художника Корецкого прошла. После расстрела Белого Дома народ оборзел и плюнул на духовное, обратившись к земному. Новые русские вкладывали деньги в недвижимость, старые — в лекарства и продукты. И тем, и этим стало не до искусства. Были, правда, и третьи — иностранцы. Они появлялись в студии, таращились на причудливые фантазии художника, разевали рты, ахали, интересовались ценой, выпивали халявный бокал вина и, с сожалением вздыхая, уходили. Некоторые кошелек открывали, но таких становилось все меньше. Корецкий раздражался, упрямо твердил, что не пойдет на поводу у пошлятины, которая перла сейчас отовсюду, а однажды выгнал чуть не с кулаками выгодного заказчика, приехавшего к художнику в иномарке с охраной. Надменный тип пожелал разрисовать потолок своей спальни совокупляющимися телами и посулил за эту «живопись» немалые деньги.

— Вон отсюда, — орал в бешенстве багровый Стас, — я не занимаюсь порнухой!

Кристина тогда перетрусила страшно, скоренько подхватила под локоток опешившего эротомана и вежливо выпроводила за порог.

— Не обижайтесь на мужа, пожалуйста, он сейчас немного не в себе. Мы вчера собачку похоронили, — на ходу сочиняла хозяйка, — Шарика, полгодика было всего. — и всхлипнула. — Царство небесное нашему песику.

— В гробу я видал вашего пса, — огрызнулся потерянный клиент. — Твой мужик сам заслуживает собачьей смерти, козел!

Кристина вдруг вспомнила Мишку. Ушастый куда-то пропал, давно не объявлялся, и она с удивлением поняла, что соскучилась. «Надо бы завтра рыжему позвонить», — решила «сестренка». Мысли опять вернулись к сегодняшней ссоре. Больше всего задевали не обидные слова и даже не презрительный тон — непонимание. Она никак не могла взять в толк, почему такой творческий человек, как Корецкий, не принимает творческую одержимость другого. Что это — самолюбие, ревность, зависть? Ведь ему отлично знакомо это возбуждение, когда все рефлексы — условные и безусловные — заменяет безумный гон к цели. Когда зудит каждая извилина в голове, а руки чешутся и тянутся к микрофону, ручке, кисти, стеке, ножницам, нотному листу, да хоть лопате или кастрюле — один черт, если рвется на волю собственное «я». Зачем? Наверняка, кто-то знает ответ. Ей же нужны не объяснения, а этот гон, незаметно ставший сутью, истинной жизнью. Все остальное — всего лишь копирка, которая подкладывается под рисунок, чтобы обмануть схожестью.

Засыпая, Кристина Окалина гадала, когда наступит первый день работы на новом канале.

— Кристина, Изотов звонит, спрашивает, пойдет в этом выпуске его материал?

— Да.

— Окалина, тебя какой-то мужик хочет. Возьмешь трубочку?

— Пусть перезвонит через пару часов.

— Криська, после эфира заглянешь на минутку?

— Ага.

— Солнце мое, я — в бар. Что-нибудь принести?

— Двойной кофе без сахара, спасибо.

Ее рвали на части, и это было счастьем. Кристина наслаждалась даже не популярностью — нужностью. На СТВ подобралась отличная команда, кое-кого она знала и раньше. Те, кто ведет эфир, вообще, ревниво следят друг за другом, хотя не признаются в этом. У сильных не грех поучиться, а слабых тоже не плохо бы понаблюдать, как известно, чужие ошибки помогают избегать своих. Сорокаминутную информационную программу «Арабески» доверили троим: Окалиной, Косте Лажухину и Гришке Незнамову, тридцативосьмилетнему холостяку, цинику и балагуру с проникновенным голосом, ясными глазами и внешностью Алена Делона, девы вешались на него гроздьями. Григорий жил в однокомнатной квартире на одной лестничной площадке с матерью, которая души не чаяла в сынуле и строго бдила его нравственность. Старушка была страстной поклонницей драматурга Островского, в будущего мужа влюбилась за фамилию, а сына, естественно, назвала Гришей, в честь распрекрасного страдальца, выписанного ее любимым классиком. Гришенька рос красавчиком и умницей, с детства привык к женскому обожанию, ненавидел точные науки, но литературу знал и любил, благодаря чему без блата легко прошел в МГУ на журфак. Там к нему и прилипла кличка «сиротка», которая не отлипалась по сей день. У Кристины с Сироткой сразу возникла взаимная симпатия, со временем это часто перерастает в дружбу или любовь. На дружбу времени не оставалось, служебным романом оба грузить себя не хотели, а потому обходились легким трепом, совместным перекуром и редкими посиделками в баре, получая удовольствие от общения. Костю переманили с РТР. Дружелюбный и ровный со всеми Лажухин был прагматиком, знал себе цену и планку рабочих отношений на другой уровень не поднимал. Превыше всего Константин ценил свою жену, деньги и правду. За что его тут же прозвали «правдорубликом». А за спинами этой троицы трудились, не покладая рук, корреспонденты, редакторы, режиссеры, операторы, службы планирования и выпуска, администраторы — Талалаев со своим бывшим замом Лихоевым создали, развернули и направили на очумевший от перемен народ мощную машину, заправленную классными специалистами, оснащенную информацией, кино и различными шоу. Поначалу машина давала сбои, бестолково тарахтела, безалаберно жгла горючее, водители чертыхались, подкручивая гайки, но постепенно неполадки устранили, все детали надежно сцепили, и махина понеслась веред, а ее экипаж с веселым азартом подбадривал друг друга. Народ диковинкой приятно удивился, заинтересовался, а скоро и вовсе прикипел душой к аббревиатуре СТВ — свободному телевизионному вещанию. «Арабески» сперва никто не принимал всерьез. Разве может солидная программа так называться? То ли отдает востоком, то ли попахивает насмешкой, а, может, и вовсе ее создатели занялись плагиатом. Но в узорах, которые там рисовались, четко просматривалась честность, а это было важнее всех предположений, вместе взятых. Люди, уставшие от лицемерия и вранья, такое «рисование» оценили сразу, и в час, когда другие телеканалы на все лады перепевали события в стране и мире, зрители тыкались в один — с «Арабесками».

— Криська, — в дверной проем просунулась хлопушинская голова, — наконец-то я тебя разыскала! Пойдем, махнем по сто грамм кофе?

— Привет, Оль, никак не могу, клянусь! У меня через час эфир.

— А покурить?

— Пять минут.

У окна Ольга задумчиво выпустила дым и доложилась.

— Стас вчера звонил, предложил собраться. Ты в курсе?

— Да, — соврала жена.

— Говорил, давненько не общались, так и забыть недолго друг друга. Сказал, дружба, как и любовь: палку в костер не кинешь — погаснет.

— Не вяжется.

— Еще как вяжется! Стасик имел в виду бутылку. Мы же русские люди, под чаек по душам не беседуем. Серьезно, Криська, выкрои время. Расслабимся, поболтаем. У нас у всех на работу крыша съезжает, пашем, словно негры на плантациях да еще, идиоты, и радуемся. Но ты совсем чума, так нельзя. Работа, Корецкая, только часть жизни, ее утро и день. Если хочешь дожить до вечера, сбавь обороты. А кстати, почему ты не взяла Стасову фамилию?

— Взяла, через черточку.

Внезапно Ольгин взгляд застыл, потом метнулся в стену, уперся в урну, пальцы, державшие сигарету, дрогнули.

— Какие люди! — рядом вдруг проявился Сиротка. Шутливо обнял одну за плечи, подчеркнуто вежливо поздоровался с другой. — Здравствуйте, Оля.

— Вы знакомы, — обрадовалась Кристина, — отлично, ребятки! Покурите, поговорите, а я побежала. Гриш, тебя Лихоев разыскивал.

— Информацию принял.

— Насчет встречи, Оль, я подумаю, постараюсь, — на ходу бросила «чума» и рванула в гримерную. А когда чуткие руки Тонечки вспорхнули над лицом, подумала, что лучше бы Хлопушиной держаться от Сиротки подальше: избалованные красавцы — большая морока.

…Среди ночи затрезвонил телефон. Хозяйка вернулась домой рано, в девять. Приняла душ, попила чайку и завалилась спать. Стас заночевал у Зориных. Последнее время он частенько так поступал, и Надежда Павловна, наслаждаясь общением с крестником, тем не менее, беспокоилась, все ли у любимца ладится в семье. Иногда, не утерпев, пыталась осторожно выспросить об этом его жену, но та отшучивалась и переводила разговор на другую тему.

— Криська, — взорвалась трубка радостным воплем, — это ты?!

— Нет, Кристина спит.

— А кто это? — растерялся ушастый.

— Ее измученная плоть. Рыжий, ты в своем уме? — она посмотрела на будильник. — Без пятнадцати час, я давно уже вижу сны.

— Так вы ж совы, — без зазрения совести веселился нахал, — какие сны в это время?

— Я не птица, а работающий человек, — разозлилась Кристина, — и…

— Я женюсь, сестренка, — перебил Мишка, — через неделю свадьба!

— Что за спешка? Не мог утром позвонить?

— Она беременна, — не расслышал последнюю фразу счастливый жених, — ее зовут Светкой, и она меня любит! — орал, как будто с Камчатки.

— А ты?

— Что я?

— Ты любишь?

— Само собой, иначе зачем бы брюхатил? Мало резинок в аптеке?

— Надеюсь, женитьба и рождение ребенка тебя остепенят.

— Сына, — серьезно уточнил Шалопаев, — у меня будет сын, будь я проклят! Дай трубку Стасу.

— Его нет.

— А где же он?

— У Зориных. Мишуня, честно, я очень хочу спать, давай завтра договорим.

— Скажи мужу, что двадцатого я собираю мальчишник, его приглашаю первым.

— Хорошо, спокойной ночи, — она протянула руку к рычагу, но вовремя спохватилась. — Мишка, бестолочь ты моя ненаглядная, поздравляю! И очень хочу познакомиться с невестой. Она не собирается устраивать девичник? Я бы пришла, — пошутила «сестренка».

— Не знаю, — всерьез озадачился Михаил, — спрошу. Светка будет ужасно рада, если ты причалишь Ты же у нас звезда.

— Спокойной ночи, — с улыбкой повторила «звезда» и рассталась наконец с Мишкиным ором.

На посиделки друзей вырваться не удалось. Накануне позвонил Олег и порадовал, что дали озвучку. Звонок раздался, когда Кристина хвасталась перед мужем новым платьем, в котором собиралась пойти с ним в гости.

— Облом? — спросил Стас, когда она положила трубку. И дураку ясно, что ответ был известен.

Ей, правда, было жалко терять этот вечер. Однако еще больше жаль упускать озвучку. Когда приняли заявку Окалиной на фильм, она притащила домой шампанское, чтобы выпить за время, в котором жила. Со своим будущим героем, полным кавалером ордена Боевой Славы, Кристина познакомилась у мусорного контейнера, куда приволокла на выброс Стасово пальто. Старый бродяга даже не стал дожидаться, пока «богачка» отойдет, тут же схватил добычу. Что тогда толкнуло телевизионщицу заговорить с обшарпанным дедком, непонятно, скорее всего, профессиональное любопытство. Познакомились, разговорились. Матвеич прошел всю войну, до Эльбы. Оттрубил на ЗИЛе сорок шесть лет, а потом решил, что пора и честь знать. Отдохнув месячишко, пенсионер решил заняться обустройством. Старик жил в большой квартире с дочкой и внучкой. Чтобы не мешать дочери устраивать личную жизнь, он надумал разъехаться. Маклер попался хороший — молодой, вежливый, чуть не под локоток водил. Продали одну площадь, купили две. Дочери — «вторичку», хозяину — новостройку рядом с парком, поликлиникой и магазином. А когда подошло время переезда, оказалось, что жить негде. Во «вторичку» вернулись из загранки хозяева, и очень, мягко говоря, удивились, услышав, как их собственную дверь открывает чужой ключ. Новостройка тоже приказала долго жить: кроме Матвеича на нее имели права еще шесть таких же лопухов. Дочка прокляла отца, который носился с жуликом, как дурень с писаной торбой, подхватила внучку и укатила на Кубань, в какую-то станицу, даже адрес не дала. «Хахаль ее родом оттуда. В Москву к снохе приезжал, на автобусной остановке и познакомились — судьба», — вздыхал оставленный отец. А старик бомжевал. Не судился: денег нет да и бесполезно. Не искал «помощника»: дурное дело — ветра в поле искать. Смирился, скорешевался с такими же, как сам, и коротал на свалке дни.

Кристину бесхитростный рассказ потряс, и она загорелась сделать об этом человеке фильм. О жалком, никому не нужном огрызке, отдавшем все силы собственной стране, вечно беременной великими делами.

— Корецкий, миленький, не дуйся, пожалуйста! Ты же знаешь, как важно для меня закончить «Кавалера». Если я откажусь от озвучки, сорву эфир, — муж молча вышел из комнаты.

… «Беззубый кавалер» вышел премьерным показом в пятницу вечером. Телефон разрывался до двенадцати ночи: поздравлениям и похвалам не было конца. Даже Стаса проняло, и он предложил выпить за успех.

— Трудно жить с талантом, — улыбнулся художник и притянул жену к себе, — но еще труднее жить без него, — и показал глазами на спальню. — Пошли?

А утром позвонила Надежда Павловна. Она работала теперь в московском правительстве, чувствовала себя превосходно, перестала прикладываться втихаря к бутылке. Общаться с ней снова было легко, интересно и весело. Как-то незаметно они перешли на «ты» и шушукались частенько, как две подружки, только одна закрашивала седину, а другая была натуральной рыжей.

— Привет, детка, как дела?

— Отлично, сегодня идем пропивать моего друга. Мишка, наконец-то, женится. Корецкий, — Кристина потянула носом в сторону кухни, — у тебя, кажется, завтрак горит на плите.

— Проклятье! — метнулся Стас к двери.

— Плохой кулинар?

— Никуда не годится, — весело пожаловалась хозяйка, — но уволить не могу — пропаду.

— А я вчера вернулась домой очень поздно и не смогла посмотреть твой фильм. Скажешь, когда будет повтор?

— Конечно.

— Детка, у меня к тебе дело.

— Приятное?

— Надеюсь, да. Думала, сегодня вечерком обговорим.

— Нет, Надюша, сегодня никак. Давай послезавтра, а? Подождет?

— На грани фола, но согласна. Созваниваться будем?

— Лучше сразу договоримся, я забью это время в ежедневник. Корецкого берем на дело?

— Нет.

— Ладненько. Во сколько?

— Восемь вечера устроит?

— Вполне.

— Договорились. Желаю весело погулять и напиться в честь молодых.

— Спасибо.

А ушастый не зря торопился со свадьбой: животик новобрачной заметно выдавался вперед. Но невеста так сияла, а жених ходил таким козырем, что этому трио мог позавидовать любой непорочный дуэт. Солидный бизнесмен решил идти в ногу со временем, и первый шаг сделал в ЗАГС, второй — сразу в церковь. Видно, решил словить всех жаворонков сразу.

— Шалопаев, — удивлялась «сестренка», когда он поделился своей затеей венчаться, — ты же не веришь в Бога, зачем тебе это?

— Так я и сейчас не верю, — ухмыльнулся атеист, — но откуда мне знать, что выберет мой сын: безбожие или веру? Вот я и решил подстраховаться.

В церкви пахло ладаном, горели свечи, со стен на залетных прихожан строго глядели лики святых. В светлом костюме, рядом с воздушным белым облаком, из которого на батюшку восторженно взирали огромные синие глаза, высокий, плечистый жених смотрелся голливудским красавцем. Рыжие вихры аккуратно подстрижены, темные глаза безотрывно следят за священником, резко очерченные губы крепко сжаты, отчего на скулах играют желваки — Мишка явно волновался, хоть и пытался изо всех сил это скрыть. Похоже, он, действительно, любил свою Светлану. «Сестренка» улыбнулась, вспомнив, как три дня назад убеждала этого упрямого осла надеть на свадьбу светлый костюм.

— В черном хоронят, — уламывала терпеливо по телефону, — а ты женишься. Скажи на милость, зачем тебе рядиться в траур?

— Все мужики в черном, а я, как выбитый, в светлом?

— Все — не ты, — отрезала она, — с каких это пор ты стал подражать другим?

Рыжий надулся, но совет принял. И правильно сделал: от светлых одежд молодых, как будто светлела душа. Священник нараспев произносил глуховатым баском непонятные слова. Кристина попыталась вникнуть в их смысл, но не уразумела толком ничего и решила просто смотреть, не утруждаясь разгадкой шелестящих фраз. Сбоку кто-то негромко кашлянул. Она повернула голову и наткнулась на холодный взгляд из-под прозрачных стекол в золотой оправе. Узкие губы растянулись в учтивой улыбке, голова с идеальным пробором приветливо кивнула — Щукин. Без своих усов Анатоль смахивал на змею, скользкую и опасную. В который раз Кристина поразилась Мишкиной слепоте: с такими, как этот холеный очкарик, не то, что дружить, по одной улице ходить опасно. Она вежливо улыбнулась в ответ и снова уставилась в затылки жениха и невесты. Наконец молодые нацепили друг другу обручальные кольца, нежно поцеловались, и нарядные «прихожане», загудевшие разом, радостно повалили к выходу.

— Добрый день, Кристина, — хрипловатый, вкрадчивый голос резанул сзади ухо, — рад видеть вас снова, — из-за ее спины шагнул вперед и стал на пути Осинский. — А вы еще красивее, чем прежде, — Дубльфим ничуть не смущался тем, что загораживал другим дорогу, — и, надеюсь, умнее, — с едва заметной усмешкой добавил он. — Видел ваш последний фильм, совсем недурно, поздравляю.

Она себя не узнавала: застывшая в растерянности курица, не хватает только разинутого клюва да взъерошенных от трепета перьев.

— Ефим Ефимыч, дорогой, — раскинул руки повенчанный Мишка, — как я рад вас видеть! Знакомься, Светик! Перед тобой один из выдающихся умов России, а, может быть, и мира — Ефим Ефимович Осинский.

— Ваш муж, как всегда, преувеличивает, — Дубльфим галантно приложился к ручке новобрачной, выставив напоказ плешивую макушку. — Поздравляю от всей души! Желаю всегда быть вместе, как две половинки одного большого сердца. Пусть вам подсвистывает счастье, — он был весь, точно из сахара и меда, но девушки обычно сладкое любят.

— Спасибо, — вспыхнула Мишкина суженая. Ее хорошенькое личико раскраснелось, от улыбки на нежных щечках заплясали ямочки, ясные глазки с восторгом смотрели на «выдающийся ум», впрочем, так они сейчас взирали на все вокруг.

— Вы, конечно, с нами? — спросил Михаил, когда они вышли из церкви.

— Нет, к сожалению, дела. Но мой свадебный подарок ждет у ограды. Анатолий, — повернулся он к Щукину, возникшему незаметно рядом, — все в порядке? — тот улыбнулся и молча кивнул, протягивая дарителю большой плоский конверт.

— Пошли! — скомандовал Дубльфим всей команде и решительно двинул вперед.

— Это что за тип? — недовольно спросил у жены Стас.

— Осинский.

— Серьезно? Я представлял его другим.

Шалопаевские гости рассредоточились у своих машин — нарядные, веселые, удачливые, довольные жизнью. Сегодня их ждали застолье, дружеский треп, музыка, танцы, тосты, похмелье — все, чем подпитываются подуставшие от забот душа и тело. Над головами раскинулось безоблачное майское небо, золотился отреставрированный (не без помощи новобрачного) храмовый купол, на пышной сирени чирикали воробьи, неподалеку умывалась лапкой сытая кошка. Бог, к которому, не веря, подлизывался Мишка, наградил свое чадо прекрасным днем и обещал впереди чудеса.

Осинский подошел к серебристой иномарке. Ее квадратные фары хищно таращились, новые, еще не припачканные московской грязью, ребристые колеса обещали послушание и безопасность, овальное металлическое тело кичилось совершенными формами, затененные стекла скрывали комфорт, оплаченный суммой с не одним нулем долларов. Дубльфим любовно погладил сверкающий бок.

— Хороша! — потом вынул из конверта ключ, открыл дверцу, наклонился к машине. И вдруг, словно передумав, резко развернулся.

— Светланочка, подойдите ко мне, — мягко подозвал он белое облачко, — и не забудьте прихватить супруга.

Свежеиспеченная супружеская пара, взявшись за руки, подтянулась поближе. На Мишкиной физиономии ясно прочитывалась растерянность: он понятия не имел, что последует за этим ласковым приказом. На лице его молодой жены — интерес и восхищение. Рядом таинственно ухмылялся Щукин, его очкастый лик выражал довольство.

— Ваша? — уважительно спросил Михаил.

— Ваша, — сменил знак препинания «выдающийся ум» и протянул молодожену ключ с конвертом, — здесь документы на машину. Владейте, ребятки, и наслаждайтесь жизнью.

Народ вокруг радостно захлопал, а Кристина неожиданно почувствовала себя на спектакле, претенциозном и пошлом. Не разделял общих восторгов и Стас.

— На хрена им такой подарок? — досадливо шепнул в женино ухо. — Наш друг и сам не бедный.

— Водить умеете? — вежливо спросил Осинский Светлану.

— Умею.

— Тогда прошу, — и шире распахнул дверцу.

— Ну нет! — опомнился Мишка и удержал жену за руку в белой кружевной перчатке до локтя, на тонком запястье сверкнул золотой браслет. — Спасибо за царский подарок, но первые метры жена поедет со мной в нашей машине.

— Так это тоже ваша, — с улыбкой заметил Щукин, — только новая, даже не обкатанная.

— Михаил прав, — Дубльфим захлопнул дверцу, — первые шаги лучше делать по накатанной дорожке, безопаснее выйдет, — улыбнулся он и посмотрел на часы. — Все, дорогие мои, свой лимит времени я исчерпал, — подошел к молодым, троекратно, по-русски расцеловался с каждым, весело сделал ручкой остальным, кивнул Кристине с мужем, повелительно бросил что-то подскочившему малому в темном костюме и направился к застывшему у обочины черному, похожему на акулу, автомобилю. Парень услужливо распахнул заднюю дверцу, осторожно прикрыл за хозяином, упаковался на переднем сидении, и «акула» бесшумно заскользила по асфальту.

— По коням, ребята, — взмахнул рукой новобрачный. Захлопали дверцы, загудели моторы, прицерковная улочка разом растеряла своих нарядных и не очень аккуратных гостей: на небольшой площадке у церковной ограды то тут, то там валялись окурки, хотя неподалеку скучала без дела урна. — Анатоль, отгонишь красотку? — попросил друга Мишка. — И сразу к нам, я тебе местечко рядом с собой придержу.

Глаза за стеклами очков холодно блеснули, по лицу пробежала тень. Но заметила это только Кристина, молодожен от счастья стал хуже видеть.

— Я Алексею скажу, он отгонит. Не волнуйся, — улыбнулся Щукин. Так, видно, улыбается очковая змея перед тем, как заглотнуть добычу. Очкарик жестом подозвал стоящего у «вольво» молодого парня и передал ему ключ зажигания. — Отгони к Михаилу домой.

— А если гаишник? Как я без документов?

— Делай, что велено, — приказал отрывисто и ушел, не оглядываясь. Красная «вольво» проглотила недовольного владельца, фыркнула и умчалась прочь.

— Что это с ним? — удивился Мишка. — Неужели обиделся?

— На обиженных воду возят, — резонно заметила молодая жена, — не переживай, — и привычно запрыгнула в шалопаевскую машину, даже пышная юбка не помешала.

Кристина улыбнулась и чмокнула рыжего в щеку.

— Поехали! Не бери в голову, никуда не денется твой Анатоль.

От церковной ограды медленно отъезжал свадебный подарок. «Сааб» мягко скользнул по зеленой траве, сверкнул серебристым боком и, приветливо мигнув поворотником, плавно выкатил на дорогу. За ним весело побежала другая иностранка — белая «ауди», обвитая свадебными лентами, с нарядной куклой на капоте.

— Живут же люди, — вздохнул за рулем синей «девятки» Стас. — А тут, вроде, и руки есть, и голова приставлена как надо, а в карманах ветер гуляет.

— Тебе грех жаловаться, — заметила жена. — Вспомни своего любимого Винсента, вот кто жил в нищете.

Сначала они ничего не поняли. Просто страшный взрыв впереди, потом еще один, дым, чей-то истошный крик, визг тормозов, сильный толчок, боль в груди от ремня безопасности, вой сигнализации.

— Что это? — помертвела Кристина от страшной догадки.

Корецкий повернул к ней белое, как мел, лицо.

— Кажется, взорвалась машина, по-моему, даже две. Не Михаила, — поспешил добавить Стас, увидев ужас в глазах жены, — впереди. Та, что подарил Осинский. И еще одна, которая ехала по встречной полосе. Наверное, ударило в бензобак.

— Боже, какой кошмар! — ужасалась Зорина, слушая взволнованный рассказ. Слава Богу, хоть оба остались живы.

— Мишка ходил в церковь, поставил сто свечей. Но погиб Алексей, щукинский водитель, двадцать шесть лет парню.

— Господи, что за жизнь! Каждая минута — по краю обрыва, никто не знает, где будет последний шаг, — Надежда Павловна вздохнула и быстро перекрестилась, а Кристина подумала, что увлечение религией становится повальным.

— Надюша, ты хотела со мной поговорить? Извини, но мне уже надо бежать. Я обещала Корецкому заехать в магазин. На него снизошло вдохновение, видно, на нервной почве. Стас пишет, не отходя от холста, весь день. А у нас в холодильнике пусто, как в утробе голодного студента. Ты же знаешь, какая из меня хозяйка.

— У вас сейчас все нормально?

— Вполне.

— Но были проблемы?

— У кого их не бывает, — гостья поднялась из кресла. — Я пойду. Передавай привет Андрею Ивановичу.

— Не уходи, пожалуйста, — попросила Зорина, - прости, если лезу в вашу личную жизнь. Вы мне оба очень дороги, и мне бы не хотелось терять никого из вас.

— Мы не потеряемся, — улыбнулась Кристина. Ее начинал утомлять этот бестолковый разговор, и, чтобы не раздражаться на излишнее любопытство, она под благовидным предлогом решила уйти. Надежда — замечательный человек, но иногда перегибает палку.

— А у меня отличный коньяк, — похвасталась хозяйка, — настоящий, из Еревана. Армянка одна презентовала. Я же чиновница, а у нас всякое место доходное.

— Я за рулем.

— Ну нет, так нет, — Зорина потянулась к сигаретам, закурила. — Я составила завещание.

— Не рано?

— В самый раз. Подожди минутку, хорошо? — она воткнула сигарету в пепельницу, поднялась с дивана и быстро вышла из гостиной. Кристина не успела и слова сказать. Через пять минут вернулась с небольшой шкатулкой из резного камня, похожего на малахит, только темного очень, на овальной, тускло блестевшей золотом крышечке выделялась выпуклая монограмма. Вещь явно старинная и очень дорогая. — Этой шкатулке больше двухсот лет, — улыбнулась хозяйка, в ее голосе слышалась грусть. — То, что я тебе сейчас скажу, не для чужих ушей, ладно? — Кристина молча кивнула. — Я ведь по матери принадлежу старинному дворянскому роду, — она закурила новую сигарету, протянула пачку гостье, та молчаливо отказалась. — Моя бабушка, урожденная графиня Ландсборро, после революции жила в России, — Надежда Павловна усмехнулась. — Дед был большим патриотом и не пожелал оставить Родину на растерзание большевикам. Встал под светлые знамена воинов, сражавшихся за царя и Отечество, — никчемных болтунов, прошляпивших страну. Сначала — Деникин, потом — Врангель, там и убили, под Перекопом, — погладила пальцем вензель на золотой крышечке. — Бабушка его очень любила… — Зорина глубоко затянулась и принялась выпускать колечками дым, внимательно за ними наблюдая. — Но надо было как-то жить дальше. Бабушкин младший ребенок умер трехлеткой от голода, а старшего, мою маму, нужно было кормить. Бабушка привязала к животу вот эту шкатулку, собрала узелок, надела на маму несколько кофточек, чтобы целее были, и летом двадцать второго перебралась из Питера в Москву. Пристроилась переводчицей в небольшое издательство, вышла замуж. Думаю, скорее, чтобы изменить фамилию, чем по любви. Как ни странно, расчет оправдался, бабушку «воронки» объехали стороной. Знаешь, что называли тогда «воронками»?

— Да.

— Правильно, черные фургоны для перевозки политических. Слава Богу, бабку эта беда миновала. А мама долго не выходила замуж, не нравились ей скошенные лбы и впалые глаза. В сорок первом ушла на фронт, она ведь закончила медицинский. В сорок втором познакомилась с отцом. Вышла после операции покурить на крыльцо, а спички забыла в халате. Увидела у дерева курильщика, подошла попросить огоньку: не хотелось возвращаться. А тут бомбежка. Человек накрыл маму собой, а сам получил осколок. Она его прооперировала и влюбилась. Так, в сорок третьем на свет появилась я, — Зорина бросила в пепельницу выкуренную до фильтра сигарету, такой окурок обычно оставляют мужчины. Взяла в руки малахитовую шкатулку. — Эта вещица — реликвия нашего рода. Изготовил ее крепостной умелец, которого мой предок выиграл в карты. Осталось, конечно, далеко не все, но кое-что есть, — она сняла золотую крышечку.

Кристина едва удержалась, чтобы не ахнуть. Сапфиры, изумруды, алмазы, жемчуг — все завораживало глаз, мерцало, искрилось, сияло, светилось и запросто могло свести с ума.

— Господи, как же удалось это сохранить?!

— Тайна сия велика есть, — улыбнулась Зорина. — Драгоценные украшения передавались в нашем роду по женской линии, это была наша привилегия. Бабушка рассказывала, что нарушалась традиция только в том случае, если рождались одни сыновья, тогда шкатулка переходила по наследству младшему. У меня, к сожалению, нет ни сыновей, ни дочерей, только Станислав и ты. Я хочу передать это тебе.

— Нет.

— Почему? Ты мне не веришь? Не веришь, что я люблю вас, как родных детей?

— Верю.

— Тогда запомни: в завещании я указала тебя и Стаса. Движимое имущество после моей смерти принадлежит тебе, недвижимое — Станиславу, с которым, надеюсь, ты не расстанешься. Но даже если это случится, все в жизни бывает, я хочу, чтобы у тебя осталась обо мне память.

— Это не память, — вырвалось у Кристины, — это головная боль. Ты забыла, в какой стране мы живем?

Надежда Павловна нахмурилась.

— Не будь дурой! Все меняется на наших глазах, и «вчера» отличается от «сегодня», как вода от молока. К тому же, никто не знает об этой шкатулке, даже Андрей. А я не знаю, что со мной будет через минуту. Бери!

— Не могу.

— Хорошо, — неожиданно легко согласилась Зорина. — Тогда я тебе скажу, где ее найти, если со мной что случится, а ты обещай, что возьмешь. Идет?

Голова сама собой утвердительно кивнула.

— Вот и славненько, — повеселела оригиналка. Порылась в сокровищах и извлекла оттуда перстень: сапфировый квадрат в обрамлении алмазов. Темно-синее, почти черное мерцание оттенялось тусклым сиянием прозрачных камней. Подумала, отложила и выудила другой — грушевидный алмаз не меньше двух карат в обрамлении тонких лепестков. Взяла левую руку Кристины, чуть истертый ободок легко скользнул по среднему пальцу. — Я знала, что подойдет, у тебя тонкие пальцы, почти, как мои. Надеюсь, что не за горами времена, когда ты спокойно сможешь носить и остальное. А так и будет, поверь, — Кристина попыталась снять перстень. — Нет, — резко остановила Зорина, — теперь это твое. Не хочешь целое, возьми часть. Можешь ты ублажить хоть в чем-то одинокую старушку, вредина? — и «вредина» ублажила.

Потом хозяйка рассказала о своем тайнике, уговорила выпить коньяку, накормила. А у порога вдруг внимательно посмотрела на гостью и выдала.

— Судьба частенько играет с нами злые шутки. Не приведи Господь тебе пересечься с Осинским. Это — страшный человек, держись от него подальше.

— Дальше просто некуда, — улыбнулась Кристина.

— Дай-то Бог, — серьезно ответила Надежда Павловна, открывая входную дверь.

Глава 19

— Урррою! — рычал Шалопаев, с силой вцепившись в колени и раскачиваясь на стуле. — Порежу, падлу, на куски, когда узнаю, кто! А я узнаю, гадом буду, — Мишка сжал кулаки, набухшие вены перепахали поросшую редкими волосками кожу. Потом выудил из внутреннего кармана пиджака бутылку «Столичной», стукнул донышком о стол. — Тащи, сестренка, стаканы, помянем раба Божиего Ивана, — на его глаза навернулись слезы, Михаил досадливо смахнул их ладонью, снова полез в карман, вытащил пачку «Мальборо», закурил и по-детски пожаловался. — Ты представляешь, неделю не просыхаю — и ни в одном глазу.

— Миш, а кто такой Иван? — осторожно спросила Кристина, накрывая стол. На клетчатой скатерти появились пара стопок, плетеная корзинка с черным хлебом, соленые огурцы, толсто нарезанная ветчина. Гость с тупым интересом наблюдал за хозяйкой, и когда она уселась напротив, задал в свою очередь вопрос.

— А ты не знаешь?

— Нет.

— Так это ж сын мой, — и странно хрюкнул, — Ванька, — кадык судорожно дернулся. Мишка обхватил «Столичную» левой рукой, одним движением правой отвинтил пробку, разлил водку по стопкам. Когда наливал себе, рука дрогнула, прозрачная жидкость пролилась на скатерть. — Извини.

— Ничего страшного.

— Наверное, — безразлично согласился он и опрокинул одним махом стопку. — У Светланы выкидыш, врачиха сказала, детей больше не будет. Ни-ко-гда, — удивился Мишка каждому слогу и потянулся за соленым огурцом.

— Нет, — прошептала Кристина. Она отлично помнила, как сиял ее друг, когда сообщал, что станет отцом.

— Да, — вяло подтвердил Шалопаев, хрустнул огурцом и снова потянулся к бутылке.

— Послушай, у тебя есть нормальная посуда? Что за хрень ты дала?

Она молча достала из навесного шкафчика пару стаканов. Гость налил себе полный, хозяйке — половину, стукнул стеклом о стекло.

— За тебя.

— А я при чем?

— Чтоб не знала такой беды. Как говорится, храни тебя Бог, — водка с бульканьем полилась в заросшее щетиной горло. Отбулькавшись, Михаил отставил пустой стакан, понюхал черный хлеб, лениво подцепил вилкой ветчину, задумчиво уставился на розоватый ломоть. Потом вернул мясо тарелке и хрустнул вторым огурцом.

— Ты бы поел, — мягко посоветовала Кристина.

— Послушай, Криська, а почему б тебе не родить? — он опять ухватился за «Столичную».

— Миш, может, хватит?

— Нет, серьезно, — не слушая, манипулировал с бутылкой рыжий. — Налить?

— Нет.

— А я выпью, — радостно доложился Мишка, кажется, его слегка разобрало. — Серьезно, сестренка, роди пацана, — забулькал водкой, поднес к носу черную корочку, — или девку, без разницы! Подкинь нам кукушонка, а мы будем его тетешкать. Или тетешить? Может, тешить? — наморщил лоб. — Черт его знает, как надо! В общем, холить, баловать и нежить. А себе, если захочешь, снова родишь. Стас мужик крепкий, справный, настрогает хоть десяток. Девять нам, один вам, идет? — Кристина, молча, слушала галиматью, которую нес Шалопаев и радовалась, что ушастый пьянеет. А что мелет в кураже — не беда. Она не настолько глупа, чтобы вникать в пьяные бредни. Такой язык — враг Мишке, не ей. — Ну, что молчишь, сестренка? — протрезвел вдруг болтун и куснул ветчину. — Родишь?

— Нет.

— Почему?

— Когда бы стала твоей женой, ответила.

— А стала бы?

— Нет.

— Ну вот, а говоришь — ответишь.

— Шалопаев, тебя Светлана ждет. Не думаю, что ей сейчас лучше, чем тебе.

— Не-а, — он полез в другой карман за новой бутылкой, с силой крутанул винтовую пробку, — нет, сестренка, Светка меня не ждет. У них там щас не принимают, — в третий раз наполнил стакан, опрокинул, кинул в рот огурец, похрустел аппетитно и только потом просветил. — Моя жена в больнице. Лежит на койке с заштопанной вывеской и глазеет в потолок. Молчит и смотрит, как живая, — он опять странно хрюкнул, выбил одним щелчком сигарету из пачки, закурил и добавил. — А пишет, что мертвая. Она ж не может говорить: варежка в бинтах, — спокойно пояснил он, — поэтому малявы шлет, — от этого спокойного тона у Кристины побежали мурашки по коже.

— Как шлет? Разве ты к ней не ходишь?

— Не-а, — Шалопаев выпустил колечками дым, — не хожу. Я дальше раздевалки больничной — ни шагу, хоть стреляй. Войду, сяду на этот долбанный стул и ни с места. Гошку своего наверх шлю, водилу. Я, когда после операции ее увидел, с трубками какими-то, глаза закрыты, губы синие, чуть дуба не дал. Во мне как сгорело что-то, будто выжгли меня, и теперь внутри одна зола. Ничего, никаких эмоций — сплошная чернота… А хочешь, расскажу, какой там стул? — оживился Мишка. — Я его до дыр изучил. Там сбоку нацарапано «Конти», а правая ножка…

— Что у нее с лицом? — перебила Кристина.

— Осколки, твою мать! — он снова взялся за бутылку. — Когда впереди грохнулись тачки, одна из них послала пламенный привет: долбанула какой-то херовиной по лобовому стеклу, как раз, где сидела моя Светка, — Шалопаев залпом осушил стакан. — Все осколки достались ей… Нет, ну ты скажи, только без базара, разве такое бывает?! Чтобы у мужика — ни единой царапины, а у девочки все лицо располосовано, — он перевернул вверх дном пустой стакан, вылил последние капли на хлеб, густо посолил. — У тебя борщ есть?

— Издеваешься?

— Жрать охота, — прошамкал Мишка с набитым ртом.

— Поешь ветчину. Могу яичницу пожарить.

— Валяй, — кивнул Шалопаев и с жадностью набросился на скудную закуску.

Он вел себя странно, точно у него появились сразу два тела, которые постоянно можно было менять. То внезапно начинал заплетать языком, то так же вдруг неожиданно трезвел. Его воспаленные, с покрасневшими, в прожилках, белками глаза то тупо пялились в одну точку, и тогда Шалопаев казался каменным истуканом, а то снова оживали, и их пронзительная тоска делала Михаила похожим на беззащитного, брошенного, обиженного всеми ребенка. После того страшного вечера Кристина не виделась с ним ни разу, даже не разговаривала. Шалопаевские телефоны упрямо выдавали длинные гудки, а секретарша вежливо сообщала, что Михаил Алексеевич будет позже. «Сестренка» не знала, что и думать. Когда на место трагедии прибыла «Скорая», несчастный молодожен семенил на длинных ногах рядом с носилками, держась за забрызганную кровью белую перчатку с обручальным кольцом, и, как заведенный, бормотал: «Все нормально, все нормально, все нормально». А когда Кристина попыталась его успокоить, отмахнулся, как от назойливой мухи, и полез за носилками в машину. Но теперь уже Мишку отпихнули врачи, тогда он пристроился в хвост красному кресту с мигалкой и исчез. И вот сегодня рыжий заявился без звонка, хорошо еще дома застал.

Сопливый белок, наконец, побелел, хозяйка сняла сковороду с плиты.

— Переложить на тарелку?

— Не барин, и так сожру. Эх, жаль, что сала у тебя нет, щас бы сальце хорошо пошло, с лучком! — он с грустью посмотрел на пустые бутылки. — Хотя теперь оно, вроде как, и ни к чему. Слушай, а может, сбегаешь за добавкой? Бабки есть, — и вытащил из заднего брючного кармана несколько смятых зеленоватых бумажек.

— Не зарывайся, Шалопаев.

— А, ну да, — ухмыльнулся тот, — я забыл, что ты у нас звезда. А звезды не бегают, они мерцают там, где простым смертным делать не хрен.

Кристина пропустила мимо ушей хамоватую реплику. Она, молча, вышла из кухни, вернулась с початой бутылкой коньяка, выставила перед шалопаевским носом.

— Больше ничего нет, только яблочный сок.

— На хрена нам яблоки, сестренка? — обрадовался рыжий, — от них только пучит! — и шустро схватился за пузатую бутыль. — Налить?

— Налей.

— Ну, давай, — поднял свой стакан Михаил, — за нас! За тебя и меня, — невесело усмехнулся он, — чтоб идти нам по жизни рядом, до гробовой доски, — и дербалызнул коньяк, как сок. Закатил глаза, поцокал восхищенно языком, взял в руки вилку и принялся давить ее ребром белок, пытаясь разрезать яичницу. Манипуляция удалась, и через пару минут довольный гость тщательно протирал черной корочкой дно сковородки. — Спасибо, было вкусно.

— Чай поставить?

— Нет, — он, вроде, успокоился, не ерничал, не хрюкал, держал себя в руках. — Криська, я могу на тебя положиться?

Она критически оглядела мощную фигуру.

— Ты — нет, не можешь.

— Почему?

— В тебе весу под девяносто, боюсь, не выдержу.

— Значит, могу, — не принял шутку Михаил, закурил и уставился на «сестренку». Он явно что-то обдумывал или все уже давно продумал и теперь просто раздумывал, с чего начать. — Послушай, Окалина, дай мне слово, как другу, что не оставишь в беде мою жену.

— У нее есть ты, — напомнила Кристина. — Если ты ее не оставишь, она любую беду переживет, даже ту, в которой сейчас.

— Memento mori[5], как талдычила наша химичка, когда на кого-нибудь злилась, помнишь? — улыбнулся Михаил. — Вот я и вспомнил.

— Не пори чушь!

— Не нравятся мне эти взрывы, Криська, не по нутру.

— А что говорят в милиции?

— Кто, менты? Эти голодные волчары? У них же, у каждого, вывеска на лбу: продается.

— Не у каждого.

— Ты имеешь в виду своего кореша? И он продается, вопрос только в цене, — уверенно заявил «знаток» и потянулся к «Мальборо». — Не купится на баксы — продастся за погоны.

— И все-таки? — не отставала «сестренка». — Наверняка, уже следствие ведется.

— Мусора темнят, но сдается мне, что просвета здесь и не жди. Вот поэтому я тебя прошу: помоги Светке на первых порах, если со мной что случится.

— Шалопаев, это не смешно.

— Точно, мне совсем не до смеха, — он глубоко затянулся, не сводя с Кристины серьезных глаз, потом тщательно раздавил в пепельнице недокуренную сигарету и тихо повторил. — Прошу тебя, сестренка, будь с ней рядом. Ты мне очень этим поможешь, хорошо?

— Хорошо, — сдалась «сестренка», — но ты…

— Спасибо, — не дослушал, вставая, Михаил, — я поеду. Мне здорово подфартило, что я тебя застал. Это был бы номер, если б никого из вас не оказалось дома. А, кстати, где твой муж? Опять у Зориных ошивается?

— Стас пишет.

— Молоток! - похвалил Шалопаев и двинулся к двери. Потом вдруг резко развернулся и потребовал. — Ручку дай! — Кристина удивленно протянула руку. — Да нет, авторучку!

Она принесла шариковую ручку. Михаил выдернул из записной книжки листок, начеркал на мелких клеточках какие-то цифры, расстегнул ворот рубашки, мелькнула волосатая грудь. Он снял через голову массивную золотую цепочку, на которой болтались золотой православный крест и металлический ключ, в два раза меньший. — Вот, — сказал он, протягивая белый ключик, — храни, как зеницу ока. Спрячь так, чтобы самой не найти. А когда Светка моя придет, найди и отдай, лады?

— Рыжий, что за шпионские страсти? Ты можешь по-человечески объяснить, в чем дело?

— Могу, — серьезно кивнул Мишка. — Я рыжий, ты рыжая, предлагаю организовать союз рыжих. Читала в юности Конан Дойла? — впервые в его глазах промелькнули смешинки. — А если серьезно, сестренка, лучше тебе этого не знать. Я хочу, чтоб ты жила, радовала всех красотой и талантом, заправляла по «ящику» арапа, стригла купоны, жарила мужу яичницу, а он носил бы тебя на руках, и вы оба были б счастливы и резвились, как кутята.

— Это завещание? — пошутила с улыбкой Кристина, по коже вдруг побежали мурашки.

— Считай, что так. Я могу на тебя рассчитывать?

— Конечно, можем даже кровью скрепить наш союз, — опять улыбнулась Кристина, ей было не по себе, — ведь мы же друзья. Читал в детстве Марка Твена?

— Ага, — рассеянно кивнул Шалопаев и развернулся к двери. «Сестренка» вспомнила глаза за стеклами очков.

— Миш, — позвала негромко в спину, — подожди.

Он тормознул на пороге и обернулся.

— Да?

— Прости, пожалуйста, если лезу не в свое дело, — решилась Кристина, — но держись подальше от Щукина. Твой Анатоль не так прост, как кажется. И, по-моему, очень опасен.

Михаил внимательно посмотрел на советчицу и, молча, рванул на себя стальную дверь.

И снова все закрутилось колесом: работа, дом, бесконечные интервью. Кристина Окалина стала публичным человеком. О ней писали в газетах, сплетничали в журналах, наперебой зазывали в свои программы такие же, как и она, ловцы удачи, которые пытались поймать чужую славу за хвост и вкатиться под ним в рай. Пусть на день, на неделю, на месяц — лишь бы засветиться. Ведущая «Арабесок» напросилась в Чечню: увидеть все собственными глазами и рассказать правду. Ее долго не отпускали, убеждали, спорили, обвиняли в незнании своих прямых обязанностей. В ответ пришлось подать заявку на фильм о чеченской войне и заявление об уходе — на выбор. Наконец, Лихоев не выдержал.

— Черт с тобой, поезжай! Но учти, что без цензуры ничего в эфир не пойдет. Война — не игрушка, здесь не эмоции нужны, а четкий анализ и учет всех обстоятельств.

— Каких? — сделала невинные глаза настырная журналистка.

— Сама знаешь, — вздохнул он и указал на потолок. — Там хоть и заплетают языком, но башку оторвать ни у кого рука не дрогнет.

Она слетала в Грозный. И ужаснулась бардаку, цинизму и жестокости, которые там правили бал. Молодые солдаты боялись и ненавидели чеченцев, чечены презирали и опасались русских. И те, и другие безжалостно убивали друг друга, но находили общий язык, когда говорила выгода, а не пушки — например, торговля оружием или наркотой. Фильм смонтировали за пару смен, сдали руководству. Лихоев запер «мастер» в сейф и заявил, что даже для их независимого канала это слишком круто.

— Идет война, дорогая. Делаются серьезные ставки, на кону — большая кровь и огромные деньги.

— Так я и пыталась понять, кому и зачем это выгодно!

— Ты пыталась прояснить погоду, а политика любит туманы. Усекла?

Так впервые зарубили ее материал. Кристина с возмущением пересказала мужу краткий диалог.

— Не терзайся, — успокаивал Стас. — Ты поступила по совести. Раз боятся, значит попала в «десятку». Наступят другие времена, твой фильм обязательно покажут, — уверял оптимист.

Корецкий снова был на коне. Картина, которую он запоем писал после того жуткого вечера, имела небывалый успех. Имя талантливого художника, несправедливо забытое всеми, снова загуляло по Москве. В ЦДХ, где выставлялась его новая работа, потянулись критики и те, кто причислял себя к знатокам искусства. Появились хвалебные рецензии, валом повалили заказы, телефон разрывался от звонков. Стас воспрянул духом, обрел прежнюю уверенность и опять стал тем, в кого когда-то влюбилась Кристина. Их наперебой зазывали в гости, посторонние люди кичились своим шапочным знакомством, подкарауливали всюду журналисты — красивая и знаменитая пара у всех вызывала любопытство, зависть, стремление подражать. Однажды, на выходе из Останкинского телецентра к Кристине подскочила бойкая девица и затараторила, тыкая в нос любительский снимок.

— Вы такая умница, я вас обожаю! Я и дочку назвала Кристиной в вашу честь, видите, какая хорошенькая? Пожелайте что-нибудь моей малышке! — «умница» чиркнула «на счастье», расписалась и быстренько дала деру от полоумной мамаши, сочувствуя ее сопливому чаду.

К счастью, обласканная всеобщим вниманием пара не обольщалась успехом, не тусовалась на модных приемах, не выставлялась напоказ — вкалывала, не жалея себя, и проводила редкие часы лени вдвоем, болтая, покуривая, читая или слушая любимый джаз. Так прошло два года, наступил девяносто шестой. Давно выписалась из больницы Мишкина молодая жена, а сам муж пребывал в полном здравии, и тот разговор стал казаться бредом. Как-то «сестренка» намекнула о ключе, дескать, хочет вернуть. Но Михаил заткнул ей рот, буркнув, что договор остается в силе. Кристина поняла, что ее друг ничего не забыл, успокоилась и больше к этой теме не возвращалась: рыжий назойливость не любил. Шалопаев всерьез занялся нефтью, крутил большие дела на пару со своим Анатолем, ворочал немалыми деньгами — стал настоящим бизнесменом. Построил два загородных особняка, больше смахивающие на средневековые замки, чем на жилые дома, купил роскошную квартиру в центре, обзавелся многочисленной охраной и обслугой. Один «замок», в ста километрах от московской кольцевой, пустовал. Гектар земли осваивали сторож, конюх, повар и три охранника. Кого охраняли последние, Кристина взять в толк не могла: Шалопаевы туда не ездили, даже ради лошадей и озера, на берегу которого высилась кирпичная громада. Другой домина тоже редко видел хозяина, только иногда Михаил совещался там со своими партнерами, а его жена и вовсе не бывала. Светлана жила в пятикомнатной квартире на Остоженке, робела перед собственной прислугой, раз в месяц, при согласии мужа, навещала родителей в Люберцах, подъезжая к задрипанной «хрущобе» в «джипе» с охранником, вызывала на дом парикмахера и косметолога, не отлипала от телевизора и страшно радовалась, когда изредка к ней заскакивала Кристина. Встречала ее, как родную сестру, не знала, куда усадить и чем угостить, заглядывала в рот, воспринимала каждое слово, как откровение — одним словом, обожала. Шрамы на хорошеньком личике исчезли, только верхнюю губу пересекала узкая короткая полоска, но при наличии помады, и она казалась совсем незаметной. Светику недавно стукнуло двадцать три. Она верила в Бога, добро, справедливость, в мужа, гордилась его знаменитой «сестренкой», регулярно делилась семейным бюджетом с детскими домами и была счастлива вполне. Только иногда, среди веселой болтовни могла вдруг оборвать резко фразу, а ее синие глаза при этом застывали, и в них появлялась невыразимая тоска.

Дело о двойном взрыве закрыли через три месяца после открытия. Это было даже не дело — детские игрушки. Вишневый «жигуленок», который мчался навстречу свадебному подарку Дубльфима, числился в угоне, а водитель — в розыске. За рулем сидел Фиксатый — головная боль российской милиции, отпетый бандит с пятью ходками и уголовным стажем с детского горшка. Его опознали по двадцати шести золотым коронкам, которыми покойник при жизни гордился, как собственным прииском, и ненавидел, как особую примету. Ненависть одержала верх над гордостью и поставила точку в этом простейшем деле: Фиксатый пал жертвой разборок своих неразборчивых в средствах «коллег». Судебные эксперты провели экспертизу, а сыщики докопались, что «сааб» пострадал по вине светофора, который так некстати мигнул зеленым и дал дорогу двум автомобилям. Тут-то и подсуетился рок: в секунду, когда рвануло «жигули», иномарка оказалась рядом и пострадала за компанию, видно, судьба решила, что на пару погибать веселей. Такую версию, как окончательную и не подлежащую глупым сомнениям, огласил Шалопаеву следователь, глядя перед собой честно и открыто. А уже Мишка выдал потом информацию» сестренке».

— Не верю я в эту лажу, — злобно подытожил он. — И все равно докопаюсь до правды!

— Миш, а может, не надо дергаться? Иногда правду лучше не знать.

— Не знать?! — побагровел Михаил. — Да мне бы лучше не знать, что меня сына лишили и жену чуть уродкой не сделали. В гробу я видал такое незнание! Нет, Криська, я хоть в Бога и верю, но еще верю в себя, в собственные силы и ум. А умишко мой подсказывает, что дело здесь не чисто, — Кристина своего друга знала отлично и поняла, что он не успокоится, пока не расколет этот чертов орех….

— Кристина, вас к телефону! — оторвала от размышлений Женечка Грантова. Бывшая секретарша получила диплом журналиста, поработала с годик редактором, доказала, что не дура и не без способностей, — Кристина потащила ее за собой на СТВ. Дружба Талалаева с Жениным папой на это решение не повлияла нисколько. Ведущая «Арабесок» ценила в своей помощнице творческую жилку, жадность к работе и скромность. Грантова напоминала Кристине помрежа Окалину, и это против воли грело душу. — Женский голос, — шепнула Женечка, передавая трубку. Она, единственная в их маленькой дружной команде, обращалась к ведущей на «вы», как к почтенной матроне, трогательно подражая той во всем. Сегодня, как и Кристина, Женя выбрала в одежде зеленые тона.

— Да?

— Привет, Корецкая! Как жизнь?

— Хорошо, Оль, только я очень занята. У тебя что-нибудь срочное или просто потрепаться?

— Фифти-фифти.

— Давай тогда попозже, а?

— Это когда?

— Через пару часов в вашем баре.

— Заметано!

Ровно в три Кристина входила в бар ОТРК. За четырнадцать лет останкинский телецентр весьма преобразился. Фойе основного здания утыкали коммерческие ларьки с дешевым челночным товаром из Китая и Турции, который выдавался за японский или итальянский. Телецентр теперь больше смахивал на барахолку, чем на место прочистки мозгов населению. Окалину торгашеский дух раздражал, он выветривал тот неповторимый запах, который отличал ТТЦ и влюблял в себя с порога. Но некоторые уголки умудрились не отдаться новым временам, и среди них — этот уютный бар с пухлыми креслами, впервые принявшими усталые зады телевизионщиков в восьмидесятом году, когда олимпийские трибуны отрыдались вслед улетающему мишке. Она оглянулась у входа и в одном из кресел увидела Ольгу, призывно махавшую рукой.

— Привет! Я взяла тебе двойной кофе и две буженины, нормально?

— Спасибо, — Кристина опустилась в соседнее кресло и принялась с аппетитом уплетать бутерброды. — Вкусно!

— Болезная ты моя, — сочувственно вздохнула Хлопушина, — когда мозги-то пролечишь? Небось, вся в делах, и поесть по-человечески некогда.

— Мозги не пролечивают, но прочищают, — с набитым ртом заметила «болезная», — а много есть вредно.

— Вредно мотаться, как угорелая, высунув язык, не высыпаться, трахаться раз в месяц с мужем, не общаться с подругой. Вот скажи, когда ты со мной в последний раз говорила?

— Оль, не занудствуй, а? Тебе бы сейчас очки, прямую темную юбку, коричневую блузку и указку — вылитая Ольга Федоровна.

— Это еще кто?

— Твоя тезка, — улыбнулась Кристина, — моя классная, жуткая зануда! Ты лучше признайся, почему так сияешь? Вашу картину выдвигают на «Оскара», и ты едешь в Голливуд? Или клад нарыла?

— Почти, — кошкой промурлыкала довольная Ольга. — Я беременная, детка моя.

«Детка» поперхнулась остатками кофе.

— Тьфу ты, черт!

— Спасибо.

— Прости, это, конечно, не тебе, — справилась с приступом кашля Кристина. — Поздравляю, Олечка! Но совершенно не представляю тебя с животом, как арбуз.

— А у меня и не будет арбуза, — успокоила будущая мама, — потому что я хочу девочку. А девочки выглядят совсем по-другому.

— Как?

— Как аккуратная овальная дынька, любо-дорого глядеть!

— А что говорит по этому поводу будущий отец? Может быть, он предпочитает арбуз?

— Он еще не знает.

— А когда узнает?

— Попробует дыньку сначала на вкус, потом на вкус захочет арбуз, — развеселилась счастливица. Имя «дегустатора» она не назвала.

Недели через три Хлопушина объявилась снова. Позвонила в восемь утра, трубку снял сонный Стас. Накануне он показывал свои работы американцам, один из которых владел крупной галереей на Пятой авеню, а другой был критиком, чье мнение, как ни странно, много значило для нью-йоркских собирателей живописи. Оба от увиденного пришли в восторг, и тут же пригласили русского художника в Штаты. Их восторгом заразился Корецкий, который до двух ночи не давал жене спать, строя наполеоновские планы. Сегодня «строитель» мог дрыхнуть до двенадцати, а у Кристины в это время уже эфир.

— Криська, — позвал из спальни Стас, она как раз открывала входную дверь, — тебя хочет Оля!

— Меня уже нет. Передай привет и скажи, что перезвоню.

— Как можно передать привет, от того, кого нет? — буркнул Корецкий, с досады перейдя на рифму.

Днем Ольга перезвонила сама.

— Криська, я на минутку.

— Привет, Оль! Я собиралась тебе сейчас позвонить, — соврала Кристина. В рабочей суматохе у нее начисто вылетел из головы утренний звонок.

— Послушай, у тебя нет хорошего гинеколога? — голос был вялым и тусклым, словно заплесневелый чернослив.

— А что случилось? — на другом конце провода повисло молчание. — Алло, Оля, ты меня слышишь?

— Да.

— С тобой все в порядке?

— Да.

— Зачем тебе врач? Разве ты не на учете? По-моему, беременная женщина обязана каждый месяц показываться врачу.

В дверном проеме проявился Сиротка.

— Кто тут у нас беременный? — ухмыльнулся он, плюхаясь рядом на стул. — Акушер роженице не нужен?

Кристина досадливо поморщилась и жестом попросила заткнуться.

— Ты с кем-то еще говоришь?

— Нет, Оль, просто Незнамов заглядывал в дверь, я одна, — и вдруг, вспомнив тот короткий общий перекур, поняла, что сморозила глупость, высветив оба имени.

— Так у тебя нет знакомого врача?

В памяти всплыли тетенька в белом халате и ощущение смертельной пустоты.

— Нет.

— Ладно, забудь. Передавай привет Стасу. Надеюсь, он не в курсе моих дел?

— Мне обидеться или сделать вид, что не слышала?

— Пока.

— Пока, Оль, звони.

— Ты говорила с Хлопушиной? — равнодушно спросил Сиротка, с интересом разглядывая настенный календарь.

— Да.

— А почему не передала привет от меня?

— Потому что тебе здесь предполагалось не быть.

— Ясно, — безразлично кивнул он и направился к двери.

— Гриш, ты что-то хотел сказать?

— Ага, — не оборачиваясь, бросил Незнамов. — У вас за календарем никто не следит. Сегодня первое марта, а квадратик на последнем дне февраля, — и шмыгнул за дверь, не дождавшись ответа. Очень не понравились Кристине и Ольгин голос, и этот поспешный уход.

Прошло две недели. Наступил тот редкий день совместного безделья, когда можно быть хозяином самому себе: просыпаться не под будильник, шляться, где угодно, есть, что хочется, и видеть, кого душа пожелает. За окном светило мартовское солнце, под окном ругалась дворничиха Люся, за стенкой лаял соседский кокер, в ухо тикали часы. В такие дни тянет философствовать, размышлять о смысле жизни, любить, трепаться по телефону, нежиться в ванне, лениво помешивать ложечкой чай или кофе, бездумно пялясь в окно, а то завеяться на дачу и, протаптывая в рыхлом снегу дорожку, открывать ключом новый сезон.

— Послушай, Корецкий, — перекатилась Кристина с мужнина плеча на подушку, — а давай махнем на дачу? Разожжем камин, будем смотреть на огонь, млеть и мечтать. Поехали, а?

— Я скоро в Штаты махну, — заважничал Стас, — что мне подмосковная Малаховка? Лучше я подремлю, — и закрыл глаза, наглец.

— Кончай дрыхнуть, соня! — принялась тормошить его неугомонная жена. Потом поняла, что сила тут бессильна, и сменила тактику. Через полчаса разнеженный и довольный муж проявил интерес.

— Так что ты там нахально бубнила мне в ухо?

— Я не бубнила, а изрекала истину. Сегодня потрясающий день! Солнышко, небо голубое, снег почти стаял, почки набухли, травка зеленеет…

— Не ври! — строго перебил мечтания противный Стас.

— Корецкий, миленький, — расщедрилась она на льстивый эпитет, — поехали на дачу! Подбросим поленьев в камин, подложим туда бумажку, подпалим, будем дружно пялиться в огонь, пить коньяк и закусывать воздухом. А потом выйдем, пьяные, на крыльцо, подышим, помолчим и начнем целоваться взахлеб, а звезды засмеются и нас благословят. Поедем, а?

— Поедем, — сдался Стас, — только подкупим к воздуху чего-нибудь материального, согласна?

— Ты гений! А с гениями спорить глупо, — чмокнула в переносицу мужа счастливая жена.

Темная иномарка скользила, как тень, быстро, легко и бесшумно. Они купили эту «ауди» совсем недавно, три дня назад, и сейчас решили протестировать новую машину загородной поездкой.

— Однова живем! - разошелся не на шутку Стас, принимая такое решение. А когда проходил мимо их старенькой «девятки», с укором застывшей во дворе, ласково провел рукой по синему боку: «Не тужи, мы с тобой еще погоняем, не расстаемся пока!»

Корецкий пребывал в отличном расположении духа. Высокий, красивый, талантливый человек, умный, как соседский кокер Лафентий, неприхотливый, как дворняга, и благодарный, как все животные сразу. «Завести, что ли, собаку? — размечталась под мелодию Лея Кристина. — Покупать ей косточки, баловать, водить на выставки, степенно обсуждать с собачниками общие проблемы, подыскать хорошего ветеринара, нет, самого лучшего, приобрести книжку с полезными советами, чтобы их потом нарушать, следить за собачьей модой и наряжать… А как выкроить на это часы? У Корецкого картины, у меня эфир — бедный пес от одиночества свихнется. Собаки эгоистичны на хозяйское время: чем больше получают, тем больше хотят».

— Приехали, соня, просыпайся!

— Я не сплю, а мечтаю.

— Значит, проснитесь, мечты, — развеселился Стас.

…И куда человек спешит? Бегает, суетится, копит, тратит, приобретает, разбазаривает, водит за нос других и обманывается сам — гоняется за фантомами. И невдомек этому венцу природы, беззащитному, как голая улитка, что настоящая жизнь — не безумная гонка, а безмятежный покой. Когда душа поет и плачет от блаженства, а тело тает от истомы, когда жадные языки жарко лижут поленья, и обгорелые лентяи вспыхивают страстью, когда уши нежит шепот, а кожу дрожащие пальцы — вот, что такое жизнь, и только такие минуты зовутся счастьем.

— Корецкий, нам пора выдвигаться обратно, — опомнилась утопистка от наивных мечтаний.

— Нет.

— Да, — она развернулась к мужу лицом, оперлась на локоть и уставилась на умиротворенную физиономию. Густые взъерошенные волосы, умный лоб, прямой нос, упрямый подбородок с ямкой, губы, которые умеют пользоваться властью. Не меняя положения тела, он вдруг крепко обнял ее правой рукой и опрокинул на себя.

— Конечно, поедем, — шепнул в ухо, — попозже, через пару-тройку часов.

…Они любили друг друга медленно, как муж и жена, и жадно, как любовники перед разлукой. Огонь в камине угас, только в серой золе лениво содрогались красным черные угли. В большой комнате стало темно.

— Стасик, — опомнилась первой Кристина и вскочила на ноги, — мы совсем с ума сошли! Сейчас, наверное, уже девять, а мне завтра подниматься в шесть.

— Вот она, суровая необходимость, — вздохнул Стас. — Не успеешь разнежиться в любви и покое, как тебя снова будоражат тычками да пинками. Одна отрада, что ты Стасиком меня обозвала. Это, безусловно, слащаво, но мило, — он обернулся клетчатым пледом на манер римского патриция и подошел к уже одетой жене. — Может быть, любишь меня?

— Может быть, — улыбнулась она, — одевайся.

— А звезды?

— В пути.

— А ужин?

— Дома.

— А я говорил, что люблю одну рыжую зазнайку?

— Корецкий, ты крадешь время.

— Говорил?

— Да, — устоять перед обаянием этого настырного было невозможно.

— Я хочу сейчас кое в чем признаться, — что-то в его голосе советовало помолчать, и Кристина последовала этому совету. Корецкий подошел вплотную, бережно обхватил ее лицо ладонями и тихо признался. — Я люблю тебя, Криська. Ты прости меня, бестолкового, если когда-нибудь хамил или обижал, — потом прижал к себе, шерстяной плед на его правом плече кололся и пахнул их телами. — Знаешь, есть много глупостей, из-за которых я мог бы кусать себе локти, но самая большая — та, что слишком мало дал тебе в этой жизни. Обещаю… — Стас запнулся и внезапно, молча, начал заваливаться на жену. Его тело в секунду стало слишком тяжелым, чтобы другому выдержать такую тяжесть.

И она не выдержала, рухнув на дощатый пол вместе с этим невыносимо тяжелым телом…

На седьмой день после похорон Корецкого позвонил Вениамин.

— Добрый вечер!

— Привет.

— Тебя невозможно застать дома.

— Да.

— Помощь нужна?

— Нет.

— Как чувствуешь себя?

— Хорошо. Веня, ты извини, но я минуту назад переступила порог и очень устала. У тебя что-то срочное?

— Не знаю, — а потом, как обухом по голове. — Оли больше нет.

— Какой Оли? — растерялась она. — И что значит нет?

— Хлопушиной. Она умерла.

— Когда? Она же была на похоронах Стаса!

— Пять дней назад.

— А почему ты не позвонил раньше?

— Ты только что схоронила мужа, я не мог.

— Господи, ну почему, почему?! — не выдержала Кристина. — Почему они от нас уходят? Молодые, красивые, талантливые… Почему именно они, скажи? — ее душили слезы, дико разболелся затылок, захотелось напиться, выкричаться, забыться мертвецким сном и спать без просыпу год, два, а лучше не просыпаться вовсе.

— Ты поплачь, если хочешь.

— Не могу, не плачется. Подожди минутку, — положила трубку, умылась холодной водой, налила полстакана водки, закурила, — алло!

— Да, — Вениамин терпеливо ждал на другом конце провода. — Я могу приехать к тебе, хочешь?

— Мне лучше побыть одной, извини.

— Понимаю.

— Что с ней случилось?

— Ее доставили с сильным кровотечением. Я совсем случайно там оказался, заскочил к институтскому другу, он заведует в этой больнице гинекологией. Игорь обещал интересные материалы, они позарез мне были нужны. И наткнулся не нее в приемном покое. Сначала даже не узнал. А она улыбнулась и, веришь, подмигнула. «Богатой, — говорит, — буду, если старый друг не признает, — он всхлипнул в трубку. — Подожди, я закурю?

— Давай.

— На следующий день позвонил Игорю узнать, как Хлопушка, а он мне и сообщил… Я, собственно, почему именно сейчас звоню, — он пыхнул в трубку. — Оля очень просила тебе передать, что ненавидит какую-то сиротку. Ты знаешь, кто это?

— Нет, — соврала Кристина, — понятия не имею.

Редакционное собрание прошло шумно. Обсуждали позицию канала в связи с предстоящими президентскими выборами. Времени всего-ничего, а они мельтешат: дают эфир то коммунистам, то демократам. Мнения разделились. Одни доказывали, что демократия — это свобода выбора, народ должен знать, из кого выбирать, а потому здесь не обойтись без плюрализма. Другие убеждали, что, если к власти придут коммунисты, квакнется и выбор, и сама свобода, а с ними прикажет долго жить СТВ. Особенно старался Незнамов. Высокий, красивый, с хорошо поставленным голосом, он высказывался каждые пять минут, картинно отбрасывая волосы со лба и четко выделяя каждое слово, пока всем не надоел, и кто-то с места попросил Сиротку заткнуться. Расходились тоже шумно: спорили, двигали бестолково стулья, хватались за сигареты. Впереди Кристины шли двое. Гришкина рука нежно обнимала чужую тонкую талию, идеально вылепленная голова склонялась к изящному ушку с бриллиантовой капелькой — эта девочка появилась у них совсем недавно, но уже успела заморочить головы многим. Похоже, Сиротка первым начал активно морочить голову ей. Внезапно Кристину охватила ненависть, от которой сбилось дыхание. Она обошла воркующую пару и застыла перед двумя носами.

— Ты чего, Окалина? — ухмыльнулся красавец. — Забыла что-то сказать?

— Забыла, — согласилась Кристина. И со всей силой вмазала по самодовольной роже. От всей души.

Глава 20

— Здравствуй, это я!

— Здравствуй, Кирилл. Сто лет тебя не слышала.

— Я знаю о твоем горе. Если скажу, что сочувствую, вряд ли оно станет меньше, и все-таки скажу, — он замолчал, видно, собирался с духом проявить сочувствие шесть месяцев спустя. — Мне очень жаль. Прими, пожалуйста, мои соболезнования.

— Спасибо.

— Помощь нужна?

— Нет.

— Меня полгода не было в Москве, приехал неделю назад. Как узнал, сразу стал названивать, но никто не снимал трубку.

— Много работы. Я редко бываю дома, иногда, вообще, отключаю телефон.

— А я тебя часто вижу по телевизору. Ты молодец, здорово ведешь: сдержанно и объективно, отличаешься от других.

— Спасибо.

— Извини, но вынужден спросить: для тебя очень важна дружба с Шалопаевым?

— Господи, а ты-то откуда знаешь? — похоже, этот человек, действительно, знал о ней все. Или почти все.

— Скажи, — не отставал Кирилл, — эта дружба для тебя в самом деле много значит?

— Ты меня допрашиваешь?

— Спрячь колючки, Кристина Я спрашиваю не из праздного любопытства. Мне не безразлична твоя судьба.

— Тогда где же ты раньше был?

— А что бы изменилось, если б я постоянно торчал у тебя перед носом? Ничего, — Жигунов сделал паузу, похоже, ждал опровержений, а, не дождавшись, продолжил. — Молчишь? Значит, прав. Я, вообще, редко ошибаюсь. Хотя сейчас, кажется, совершу большую ошибку, может, даже непростительную, — и снова затыка. Как будто в бесконечной погоне за преступниками бравый сыщик растерял слова, и теперь наскребал их в сусеках своей памяти с трудом. — Прости, но я жду ответа.

— А для тебя так важен мой ответ?

— Да.

— Тогда и я скажу: да. Мы с Мишкой знаем друг друга чуть не с пеленок, с первого по десятый в одном классе учились, в девятом я была в него влюблена. Он порядочный человек, может, немного доверчивый, но это — единственный его недостаток. А что молодым куролесил, так у многих в этом возрасте мозги набекрень.

— Но твои-то, положим, были в порядке?

— Мне просто больше повезло, вот и вся между нами разница, — пустой разговор начинал раздражать. — В общем, Шалопаев — мой друг, я горжусь нашей дружбой и очень ею дорожу, — с вызовом подытожила «сестренка». И, не удержавшись, добавила. — Всегда думала, что ты тоже мне друг.

— Правда?

— Конечно, — трубка замолчала, засопела, вздохнула по-стариковски. Кристине вдруг захотелось увидеть, каким стал этот удалой служака закона, выручавший ее дважды из беды.

— Твой приятель ходит по очень тонкому льду, — прорезался, наконец, Жигунов, — пусть будет осторожен. Больше сказать даже тебе, я, увы, ничего не могу.

— Кирилл!

— Да?

— А есть что-нибудь на этом свете, чего бы ты не знал?

— Есть.

— Поделишься?

— Невозможно делиться с тем, кто и так все себе заграбастал, — потом, видно, понял, что сболтнул лишнее, и стал закругляться. — Рад был тебя слышать, береги себя.

— Ты тоже, пока.

— Подожди! Как ты думаешь, я смогу тебя дождаться? — наивный вопрос застал врасплох, а потому ответ вышел туманным.

— Невозможно дождаться того, кто никуда не хочет идти. Я дважды вдова, Кирилл. Боюсь, мне заказано приближаться к мужчинам, особенно, к хорошим. Это слишком печально заканчивается.

— От каждого горя есть лекарство. Может, не стоит отказываться? А вдруг я помогу тебе подняться? Вместе?

— По гнилой лестнице на крышу не взобраться, прости, — и нажала серый рычажок. В кожаной рамке ухмылялся довольный Стас.

Она поднялась из кресла, вышла в кухню, заварила чай и подошла с чашкой к окну. Там, за прозрачной нейлоновой шторой сентябрилось бабье лето. Дынно-арбузные запахи, хризантемы, паутинка, рваный шепот влюбленных в Нескучном саду, школьная форма, шорох шин по сухому асфальту, шелест дворницкой метлы, удары футбольного мяча по ржавой проволочной сетке — осень предлагала в кредит последнее тепло, заманивала в долговую яму. Потом разомлевший народ будет оплачивать краткое блаженство холодом, недосыпом и суррогатом консервированной щедрости осенних даров. Кристина знала многих, кто от бабьего лета приходил в восторг. Почтенные дамы закатывали томно глаза, цитировали великого поэта, ахали и намекали со снисходительной улыбкой, что молодость слишком ветрена, чтобы оценить по достоинству зрелость. Раздражали и слащавая восторженность, и ранняя осень с ее климаксом природы. Уже давно Кристина Окалина ненавидела благость, не умилялась ничьим увяданием и не приветствовала яркий макияж. А эта двуликая пора так откровенно малевалась, что становилось смешно и стыдно за дешевую комедию, которую разыгрывала осень, притворяясь летом. То ли дело ранняя весна! Когда воздух так пронзительно звонок, что хочется ему подпевать, когда снег становится, точно мокрая соль, и тает так же легко, когда только-только взбухает земля, а из нее уже рвутся на волю первые травинки, когда на ветках беременеют почки, а по ночам истошно вопят коты — тогда оживает все, что прежде умирало, дремало или просто спало. Весною Кристина была в кураже. Могла работать по двенадцать часов, а в тринадцатый без устали любить, спать по полночи, а с утра бурлить идеями, снимать, монтировать, озвучивать, читать в эфире тексты — и все разом, взахлеб, до оргазма… Вот только эта весна оказалась с подляной, как сказал ушастый, и увела Стаса. Чаевница поставила на стол нетронутую чашку и потянулась к сигаретам. Любила ли она Корецкого? Безусловно, да. Только эта любовь отличалась от той, которую вызвал когда-то Ордынцев, как спица от шила: оба остры и блестящи, но одна плетет узоры, а другое прошивает кирзу. Ордынцев мог простегать человека насквозь, он воспринимал человечье бытие со всеми потрохами, знал самые сокровенные мысли, мог влезть прямо в душу и сшивать там добро со злом, уродство с красотой, мерзость с величием. Он знал, что человек слаб, и часто потворствовал собственным слабостям сам, но также был уверен в силе и величии человека. Ордынцев ценил не мягкость и податливость, а твердость и упрямство. Он учил бояться не поражений — покоя и благодати. И он нашел в своей молодой жене способную ученицу, такую же жадную до жизни, как сам учитель. А еще Женя умел любить, недаром по нему сохли бабы. Его любовь оказалась пронзительной и безжалостной, окарябавшей Кристину до крови… Совсем другое — Стас, наивный и талантливый ребенок, возомнивший себя взрослым, умудренным опытом. Корецкий так и не понял ее до конца. Он воспринял жену, как картину, которую когда-то с нее нарисовал, и, любуясь своим творением, не терпел вмешательства извне. Художник видел перед собой не живую женщину — придуманный образ. И капризничал, и обижался, когда вдруг этот «образ» взбрыкивал и вылезал из окантовки. Стас любил, как играл в «барыню». Есть такая детская игра: «да» и «нет» не говорите, черное с белым не берите — сплошные запреты, даже самый безобидный сбой приводит к проигрышу. Обиднее всего, что как только ребенок повзрослел и вышел из игры, ему тут же пришлось уйти из жизни. Кристина вспоминала второго мужа, как вспоминают детство: с нежностью, грустью и четким осознанием того, что эта распрекрасная пора никогда не вернется…

Выходной прошел сонно и лениво. Повалялась с книжкой на диване, пересмотрела «новости» на всех каналах, понежилась в ванне. Не высовывала на улицу нос даже за хлебом. А около девяти вечера позвонила мать.

— Как дела, дорогая? Чем занимаешься? — ее голос был истлевшим, как потравленный тлей лист.

— Привет, мам! Нормально, ничем. А ты почему такая? Что-то случилось?

— У меня тоже все нормально, — ответила Мария Павловна после легкой заминки, — просто скучаю. Мы с тобой очень редко видимся, детка.

— Я не бездельничаю, мама, работаю. И, позволь тебе заметить, давно уже взрослая, отвыкла цепляться за твою юбку.

— Да ты никогда и не цеплялась, — не обиделась на хамоватую реплику мать, — с детства была самостоятельной, — с каждой фразой ее голос нравился Кристине все меньше. — Хорошо, доченька, спокойной ночи! И прости, если что не так сказала.

— Мам!

— Да?

— У тебя, правда, все нормально?

— Не волнуйся, все хорошо. Доброй ночи, милая!

— Я, может, заскочу к вам на днях.

— Спасибо, буду очень рада, — Мария Павловна положила трубку. Кристина прикинула в уме: они с матерью не виделись почти полгода. Бесчувственная дочка достала ежедневник и в четверге следующей недели сделала пометку: мать, после работы.

… Она шла по узким мосткам через болото, крепко прижимая к груди маленького ребенка, мальчика. Деревянный настил шатался, под ногами зияли огромные щели, из прогнивших досок торчали ржавые гвозди. Болотная жижа вокруг вспучивалась и булькала, выпуская газы, как будто страдала несварением той дряни, которую поглотила. Малыш вцепился в шею пухлыми ручонками, как клещ, ввинчиваясь в лицо кудрявой головкой. А вдоль мостков, до самого конца выстроился почетный змеиный караул. Живая, извивающаяся, бесконечная, зеркально отраженная буква «Г» по обе стороны мостков шипела, угрожала жалами и норовила цапнуть. Страха не было. Минутный ужас быстро сменился бесшабашным интересом к мрачному пейзажу. Эта безрассудная веселость, видно, здорово разозлила гадов, и они бешено задергались в конвульсиях, заплевались раздвоенными языками. Но бессильные «плевки» не достигали цели, и скорее походили на безобидные детские дразнилки, чем на смертельную угрозу. Она хотела плюнуть одной кобре в холодные, пустые бельма, но помешал малыш, теплой удавкой обхвативший шею. Впереди показался берег, к которому стремился змеиный соблазн. Ускользающая добыча ускорила шаг, крепче обнимая ребенка. Внезапно подступил страх: всякому известно, что самый трудный шаг — последний, когда человек, обрадованный близостью цели, запросто может споткнуться. Вдруг чей-то голос шепнул в ухо: «Не бойся! Не будешь оглядываться, крутить головой и глазеть по сторонам — прорвешься». И она послушно потопала вперед, застывшая и прямая, точно проглотила аршин, только ноги двигались сами собой. До берега оставалась пара шагов, она занесла ногу, чтобы сделать предпоследний, и тут одна из гадин молниеносно бросила свою плоскую голову вперед и ужалила мальчика в розовое ушко. Ребенок закричал так пронзительно и звонко, что стали рваться барабанные перепонки. Она соскочила с последней доски и рухнула с орущим малышом на спасительную твердь. А мальчуган заходился от крика, из крохотной ранки капнула кровь. Она наклонилась высосать яд и…

Будильник показывал шесть. Очумевшая от мерзкого сна Кристина протянула руку к надрывающемуся телефону.

— Алло!

— Доброе утро! Прости, ради Бога, что звоню в такую рань, но мама говорила, ты в это время обычно уже на ногах.

— Все нормально, Петр Сергеич, — под ложечкой противно заныло. — Что случилось?

— Только не волнуйся, пожалуйста. Маму положили в больницу. Она не разрешала тебе звонить, не хотела беспокоить. Но я считаю, что ты должна об этом знать. Маму положили в больницу, — зарядил он одно и тоже. — Я подумал, может, ты захочешь ее навестить.

— Когда?

— Что — когда?

— Положили когда? Я вчера вечером говорила с ней по телефону.

— Ночью.

— Что с ней?

— Аппендицит.

У Кристины отлегло от сердца: операция проще пареной репы, каждый третий ходит с резаным внизу животом.

— В какой она больнице?

— Восемьдесят первой.

— Где это? — отчим охотно принялся объяснять и занятая по горло падчерица приуныла: ехать придется к черту на кулички. — А поближе было нельзя?

— Там, говорят, хирургия хорошая, — порадовал Петр Сергеевич. Конечно, для пенсионера и семь верст не крюк, а работающему человеку каждый лишний метр — золотой, не наездишься.

— Хорошо, — вздохнула трудяга, — диктуйте точный адрес, отделение и палату. Постараюсь сегодня заскочить.

Но заехать в больницу не удалось ни в этот, ни в следующий день. Когда на шее два эфира, а на носу сдача фильма с хронометражем пятьдесят минут, не то, что мать родную, себя забудешь. Весь день не отлипала от текстов, в перерывах подчищала монтажные листы. Ночью, кровь из носу, надо закончить монтаж: фильм уже заявлен в программе, а впереди еще озвучка. После вечернего эфира, в двух шагах от монтажной столкнулась нос к носу с Сироткой и его редактрисой. Кристина вечно забывала, как ее зовут, хотя имя новой Гришкиной пассии у многих было на слуху, и этот служебный роман увлеченно обсуждался в народе.

— Привет, жадина! — расплылась в медовой улыбке девица. — Оставила бы и другим немножко работы, а то все для себя одной: и слава, и деньги, и эфир, — коряво пошутила смазливая выскочка.

— Тем, кто стремится к «немножко», я не помеха, — сухо бросила «жадина». — Нищие рады и объедкам.

Лицо шутихи вытянулось и Кристина услышала за спиной.

— Что она имела ввиду?

— А тем, кто подставляет свой карман под чужой кошелек, легко стать богатым, но невозможно — честным, — полетел вслед звучный баритон. Дверь в монтажную была настежь открыта, и Сиротка отлично это учел, на пороге показался монтажер.

— Здорово! Я успею перекурить?

— Привет, Саня! Конечно.

Борщаговский довольно кивнул и двинулся по коридору направо. Впереди маячили две спины. Не ускоряя шаг, Кристина легко обогнала праздную пару и застыла у нее на пути.

— Повтори, будь любезен, что ты сказал, — вежливо попросила преграда, — но не в спину, в лицо.

— Пожалуйста, — ухмыльнулся Сиротка. — Все в редакции знают, что ты берешь взятки. Я просто озвучил информацию, которая ни для кого не секрет.

— Что?! — побледнела «взяточница».

— Пойдем, Гриша, — потянула за рукав красотка, — не делай из мухи слона.

— Что слышала, — нагло скалился тот, не двигаясь с места. — Ты, дорогуша, требуешь от людей бабки за участие в программе. Другие попросту берут, а госпожа Окалина требует, и народ дает. Кому не охота в ящике светиться, верно? Так что, нечего здесь целку строить и делать невинные глазки. Ты, рыбка моя, плаваешь в стае, а потому виляй хвостиком, как все, и не дергайся, не то попадешь в уху. Ты — такая, как мы! — отчеканил каждое слово. — Я, она, — ткнул пальцем в девицу, они, — кивнул на дверь монтажной. — Ни лучше, ни хуже — просто одна из нас, — Сиротка приблизился вплотную и прошипел по-бабьи в лицо. — Все в дерьме, а ты в шоколаде?! Не вышло, дорогуша, замазалась! — отступил на шаг и снисходительно добавил. — А если вздумаешь драться, сначала как следует подумай, на этот раз тебе это с рук не сойдет, — самодовольно ухмыльнулся и двинул дальше. Красивая, самоуверенная сволочь, бесстыдно гадившая на своем пути.

Кристина плотно сомкнула веки и начала медленно считать: раз, два, три, глубоко вдыхая и выдыхая при каждом счете. Эмоции требовали догнать мерзавца да влепить за наглую ложь оплеуху, а то и десять, чтобы навсегда отбить охоту к паскудству. Разум приказывал успокоиться и поразмышлять. Торчать, размышляя посреди коридора, под дверью монтажной, было бы глупо. Она открыла глаза, посмотрела на часы и направилась к окну, где народ нарушал предупреждения Минздрава. В запасе оставалось десять минут, достала из сумки «Вог», затянулась и уставилась в замызганное стекло…

Телевизионщики деньги брали, и это, действительно, ни для кого не являлось тайной. Давала попса, расплодившаяся, точно тараканы, начинающие политики, заигрывающие с электоратом, деловые люди разного калибра, целители всякого рода, стилисты, модельеры, визажисты, мечтавшие быть у всех на слуху, мнимые ученые с пухлым бумажником и дутым авторитетом, новоиспеченные адепты фальшивых реформ — каждому хотелось засветиться на голубом экране. Многие журналисты не устояли от соблазна разжиться на чужой жадности до славы и брали, презирая тех, кто дает. Кристина их не осуждала, она не Всевышний, чтобы судить. Но сама за все годы не взяла ни копейки. Ордынцев с презрением относился ко взяточникам и считал таких убогими, жалкими созданиями, обиженными Богом и судьбой, какой бы мишурой они не прикрывались. «У серости нет ничего, кроме чужой подачки, — утверждал он. — Жадный до денег всегда беден. Если хочешь стать богачкой, бери от других мысли и чувства, но никогда — деньги». Она крепко зарубила на носу эти слова. Не потому, что была моралисткой, — не хотела носить на лбу ценник. И вот теперь все уверены, что она продается. Кристина не могла в это поверить. «Незнамов нагло врет, — убеждала себя, тупо пялясь на фонарь за окном. — Он просто мстит за ту пощечину. Смешно принимать всерьез его бредни». Но что-то подсказывало: не врет. Поразмыслив, она решила не торопиться с выводами, а последовать мудрому совету отца, который частенько говаривал: «Бойся не злых языков, а своей готовности к ним прислушаться». Памятливая дочка погасила вторую сигарету, распрощалась с ночным фонарем и направилась отрабатывать «взятку» — исповедь чудом уцелевших актеров, прошедших ГУЛАГ.

Утром следующего дня Окалина заглянула в редакторскую и наткнулась там на Грантову.

— Здрасьте! С ночного монтажа?

— Да. Сейчас проверю кое-что по словарю и — домой. Подремлю часок, а потом снова сюда.

— Как вам удается потрясающе выглядеть при такой безумной нагрузке? Мне бы так! Я сегодня еле глаза продрала, а в зеркало, вообще, смотреть не могу.

— Спасибо, Женя, но ты себя оговариваешь, а мне бессовестно льстишь.

— Нет, — вздохнула та, — я слишком объективна для этого. И мудра, как старая ворона, — скромно добавила она, поднимаясь со стула.

— В таком случае, тебе должно быть многое известно?

— Не без того, — крутилась перед зеркалом Женечка.

Кристина внимательно за ней наблюдала. Ее протеже была, пожалуй, единственной, с кем можно поговорить без опаски, что каждое слово будет переврано. Милая, неглупая, надежная девочка, кого приятно иметь под рукой. Преданная, искренняя — такая не станет изворачиваться.

— И ты знаешь сплетни, которые про меня распускают?

— Знаю, — отвернулась от зеркала Женя. — Вам многие завидуют, а у завистников — больная фантазия и черная душа, вот и чешут языками почем зря. Я ничему не верю.

— И даже тому, что беру взятки?

— Господи, вам все-таки об этом донесли! — Женечка опустилась на соседний стул и, по-бабьи подперев щеку рукой, горестно уставилась на ведущую. — Вы, такая умная, красивая, талантливая, как можете вы обращать внимание на всякую шелупонь? Да у нас никто этому не верит, ни единая душа!

— А ты?

— Я?! Да я за вас глотку любому перегрызу! Не смотрите, что тихая, зато сильная, — зеленые глаза презрительно сощурились. — Это незнамовцы льют грязь, а наши посылают их подальше. Конечно, — фыркнула Женечка, — они из кожи лезут, чтобы иметь такой же рейтинг, как наш. Но ослу Пегасом не стать, как ни прыгай! Одно дело — выпуски Незнамова, и совсем другое — ваши, — горячность «адвоката» забавляла, но давала главное: уверенность в плече, на которое опираешься. И это было гораздо важнее грязи, какой пытался замазать ее Сиротка.

— Привет жаворонкам! — в дверной проем просунулась голова с покрасневшими от бессонной ночи глазами. — Сигаретки нет? Мои все постреляли, жлобье бесстыжее, — весело пожаловался Костик, — а я до дому не доеду без пары-тройки затяжек. Сдохну, как таракан, среди мониторов да микшеров. Спасайте, девчонки, боевого друга! — Кристина с улыбкой протянула пачку. — Храни тебя Бог, звезда моя чужого счастья! — дурашливо поклонился молодой режиссер, прихватывая пару сигарет. — Может, кто не погнушается сей скромной персоной и раскурит со мной трубку мира?

— Трепач! Пошли уж, подымим, — снизошла Женечка. — Ой, совсем забыла, — спохватилась редактор в дверях, — вам же вчера Петр Сергеевич звонил, просил перезвонить.

— Хорошо, спасибо, — стала накручивать диск Кристина. После шестого гудка положила трубку и полезла на полку за словарем. Нужно будет — найдет.

Дома первым делом позвонила отчиму — никого. Потом приняла душ, отключила телефон и вырубилась ровно на час. Снова контрастный душ, чашка крепкого кофе, кусман мяса со свежим огурцом, еще кофе, машина, ставшая вторым домом, дорога, изученная до каждой колдобины. Днем Петр Сергеевич перезвонил и опять попал на Женю. Затем Кристину разыскала эндокринолог Инна Матвеевна, ругалась и требовала показаться немедленно, грозилась пожаловаться руководству канала на халатное отношение ведущей к своему здоровью. В середине дня пришлось зарубить материал, который не то, что СТВ, кабельное телевидение не запустит в эфир — это черт знает что! После обеда переговорила с врачом, оперировавшим мать. Операция прошла нормально, состояние удовлетворительное, стабильное, больная переведена в палату. Со спокойной душой побежала перекусить и наткнулась на Лушпаеву из редакции информации. Ирина по-прежнему работала на первом канале, дважды побывала замужем и оба раза — за подлецами, теперь подыскивала третьего и была озабочена этой важной проблемой.

— А ты как? — спросила она, стреляя глазками по сторонам. Похоже, бедняжка была на пределе и искала потенциального мужа даже там, где днем с фонарем не сыскать. — Судя по виду, цветешь и пахнешь. На улицах, небось, проходу не дают, автографы просят, — сладкая улыбка не могла скрыть зависть в голосе, — ты же теперь знаменитость, — Лушпаева меняла только интонации и выражение лица, а рука оставалась неизменной: в крепкой сцепке с чужим локтем. Раньше у Ирины такой мертвой хватки не наблюдалось, видно, здорово потренировалась на своих непутевых мужьях.

Десять минут страстного монолога обернулись для Кристины десятилетней каторгой. Но дергаться в женской руке было бы смешно, и она терпеливо выжидала паузу, чтобы вставить свое «до свидания». Наконец, докладчица выдохнула воздух и опустила правую руку, кажется, готовилась сменить дислокацию для новой атаки словом.

— Пока, — тут же повернулась задом «аудитория», готовая дать деру, — приятно было повидаться.

— Постой! — хватанула за рукав левая рука. — Знаешь, как тебя прозвали?

— Не интересно.

— Барракудой! — радостно просветила сплетница. — Это такая хищная рыба, которая…

— Для будущей жены ты слишком много знаешь, — не дала высказаться Кристина, — так мужа тебе не найти, — и, мило улыбнувшись, оторвалась от липкой ладони.

Глупая встреча напомнила Женю, его фильмы, его шутки, обаятельный цинизм, глаза, которые смотрели на нее в больничной палате… Рука дрогнула, и кофе пролился на стол.

— Не надо грустить, — негромко посоветовал хрипловатый голос. — Несчастий бояться — счастья не видать. Можно? — у столика с полной чашкой на блюдце стоял Осинский. Тот же пронизывающий взгляд, та же улыбка, загар — холеный, самоуверенный, прожженный плут, который прикидывается наивным простаком, коршун в рюшах, черт из табакерки, где безрассудное время по глупости нажало не ту кнопку. Его имя расцветало палитрой. Одни расписывали Дубльфима белой краской, другие — черной, одни рисовали его пастелью, другие малевали углем, а третьи выбирали самые яркие тюбики и, азартно их смешивая, бросали на холст. Что забыл этот тип в баре, где прихлебывает и жует озабоченный телевизионный люд, Кристина взять в толк не могла. — Позволите присесть? — церемонился Ефим Ефимович.

— Конечно, — равнодушно пожала плечами, — вы ведь, кажется, в некотором роде здесь теперь обитаете. Или я ошибаюсь?

— А вы можете ошибаться? — хитро прищурился Осинский. Он был скользким, как угорь, и ведущей «Арабесок» вдруг вздумалось заполучить его в программу.

— Ефим Ефимович, вы не согласились бы дать интервью? Минут пятнадцать, максимум двадцать.

— Почему бы и нет? Ведь у нас уже есть опыт общения в эфире, не так ли? — эта странная манера отвечать вопросами вовлекала в азартную игру, где один забрасывал удочку, а другой пытался утащить на дно рыбака. Силы казались равны, и от этого опасная забава взвинчивала нервы и горячила кровь. Кристина начинала понимать журналистов, которые выстраивались в очередь, чтобы взять у Осинского интервью.

— Я могу ваши вопросы принять за согласие? — решила она подыграть. Дубльфим усмехнулся и кивнул. — Спасибо. С кем договариваться о времени?

— Со мной, — в его руке, словно у фокусника, вдруг появилась визитная карточка. Кристина могла бы поклясться, что секунду назад там ничего не было. — Звоните, договоримся, — на этот раз Ефим Ефимович утверждал, а не спрашивал.

До выхода «Арабесок» оставался целый час. Она таращилась в окно и курила, чувствуя, как чешутся руки от желания немедленно снимать Осинского. Эфир, считай, в кармане, Лихоев будет в восторге от этой идеи. Потому что задумала ведущая не просто сунуть микрофон под нос известному всей стране человеку, а раскрыть с потрохами. Раскрутить его будет непросто и уж, конечно, одним интервью не обойтись. В голове начал складываться сценарий передачи, допустим, с рабочим названием…

— Кристина, — к ней подошла Женечка, — вас к телефону.

— Меня нет.

— Это опять Петр Сергеевич, он уже в третий раз звонит.

— Хорошо, скажи, иду, — Женя испарилась мгновенно.

На столе терпеливо ждала трубка, соединенная с серой коробкой извивающимся змейкой шнуром.

— Алло!

— Здравствуй, Кристина, — голос отчима постарел лет на десять. — У меня плохая новость. Мамы больше нет.

— Как нет?

— Она умерла. Час назад.

— Не может быть, — прошептала Кристина, — неправда, не верю. Я говорила сегодня с врачом, у нее все хорошо. Зачем вы врете?! — в комнате повисла мертвая тишина. Казалось, всем было слышно, как тяжело дышит на другом конце провода пожилой человек.

— Приезжай, мне нужна твоя помощь.

Через сорок пять минут ведущая «Арабесок», улыбаясь, приветливо сказала в эфире: «Добрый вечер!»

Это был високосный год, и он косил без разбору. Сначала — мужа, потом — мать. Косарь оказался докой, размахивал смертоносным орудием размеренно и умело, не давая другим даже повиниться перед каждой скошенной головой. Она так и не выбрала час, чтобы съездить в больницу: поговорить, посмотреть, погладить напоследок материнскую руку… И это было самым мучительным, что случилось в те дни, болезненнее самого ухода матери. Кристину мучила совесть, от которой невозможно скрыться. Нельзя заткнуть уши, чтобы не слышать ее упреков, немыслимо вырезать ноющее сердце, исключено абсолютно убежать от себя. Она казнилась постоянно. Не вылезала из Останкина, работала до чертиков в глазах, затеяла в квартире генеральную уборку — не помогало ничего, Кристина никак не могла успокоиться — неблагодарная, эгоистичная, черствая дочь, проморгавшая свою мать. Наконец поняла, что этот камень вины с души не скинуть, как ни старайся, смирилась и стала жить дальше, уповая на время, обязанное притупить боль. Так прошло три месяца. Позади остались удачная премьера фильма об актерах ГУЛАГа, программа с Осинским (таким этого умного «кукловода» зрители увидели впервые), новогодние праздники. Шалопаевы отдохнули в Испании, вернулись загоревшими, счастливыми и беспечными, как дети. Засыпали Кристину подарками, заласкали, не хотели от себя отпускать. Мишка решил усыновить ребенка.

— Возьму какого-нибудь пацана из детского дома, а то из роддома, там же полно брошенных. Лучше, конечно, прямо с пеленок, чтоб совсем, как свой. Ты знаешь, Криська, я ведь уже приглядывался к этим ребяткам в одном заведении, — признался рыжий, задумчиво глядя на огонь в камине. — Это, я тебе скажу, картина еще та, душу рвет, как швея нитку, — рраз и готово, ты уже весь в раздрае. Я оттуда чуть не на карачках выполз, — он встал из кресла, поворошил кочергой поленья. — У них такие глаза, что никакой Джоконде и не снились. Моя воля — всех бы забрал.

— Забрать, положим, ты не сможешь, а вот дом для них выстроить — вполне, а то и два, — заметила «сестренка». — Оборудовать, прилично обставить, нанять хороших профессионалов, платить им достойно.

— Правда, Мишенька, мы же можем себе это позволить, — робко вмешалась Светлана. — А маленьких возьмем из родильного дома. Мальчика и девочку. Девочку назовем Кристиной, — было ясно, что мечтали они об этом не раз, и теперь от слов решили перейти к делу.

— Я подумаю, — деловито кивнул Шалопаев, — но говоришь ты, сестренка, дело. Пару, может, и не потяну, а на один домишко силенок хватит, — улыбнулся ушастый. — Меньше бабок чинушам отваливать стану. Они и так уже скоро задницей их будут жрать, твари ненасытные!

Шалопаев оказался толковым организатором, удачливым дельцом и неплохим прагматиком. Нефтяная компания процветала, зеленые колонки с надписью «АМИ» красовались на многих бензозаправках России и даже за рубежом. А сам бизнесмен закончил экстерном «менделеевку» и гордился не купленным дипломом химика-технолога. Словом, жизнь шла своим ходом и даже умудрялась не прочесывать носом ухабы. Андрей Иванович Зорин стал самым востребованным архитектором столицы, чьи проекты ценились на вес золота, особенно, у тех, кто строился на Рублевке. Надежда Павловна организовала благотворительный фонд и помогала детям Чечни, чеченским и русским, чьи отцы погибли на войне. Маленькая дружная семья жила в той же квартире на Малой Бронной, не меняла мебель, не устанавливала новомодную сантехнику, не объедалась черной икрой — сопереживала чужому горю и радовалась успеху других. Самая частая гостья — чужая беда, самая редкая — обида на жизнь. Обижали только циничный треп и равнодушие к людям, в остальном эта пара была довольна жизнью вполне. «Детка» с удивлением узнала, что к ним повадился захаживать Осинский. Однажды она спросила осторожно у Надежды Павловны, что может связывать таких разных людей.

— Андрюша в юности был очень дружен с Ефимом, — коротко ответила Зорина. Было ясно, что эту тему она обсуждать не хотела.

Близился юбилей архитектора, и старая знакомая все чаще вспоминала свое первое появление в доме Андрея Ивановича, когда Ордынцев познакомил молодую помощницу со своим старым другом. У того вечера будет свой юбилей — десятилетний.

Под колеса машины кинулась черная кошка. Замечтавшийся водитель тут же нажал на другую педаль, завизжали тормоза, «ауди» проехала несколько метров и застыла на пустой, плохо освещенной дороге. Кристина перевела дух, открыла дверцу и вышла. «Если кошка жива, возьму к себе. Выхожу и будем жить вместе», — решила одиночка. Смелые планы провалились с треском. На укатанном снегу расплылось темное пятно, а рядом — другое, вытянутое, с хвостом, мирно сложенными лапками и маленькой головкой, вернее, тем, что от нее осталось. Кристина вернулась в машину, выкурила неспешно сигарету и покатила по ночной улице дальше.

…Ее распирало от досады на весь мир: бездушных гаишников, автомобили, равнодушно проезжающие мимо, апатичный снег, хлопьями оседавший на непокрытой голове, юбиляра, которого угораздило родиться зимой, собственную глупую самоуверенность, погнавшую в дорогу с капризной коробкой передач. В машине вяли цветы и томился подарок, дома, наверняка, трезвонил забытый мобильник, а растяпа застряла у обочины, в нескольких кварталах от цели, готовая кусать локти, что поленилась закинуть «ауди» в автосервис и добраться к Зориным на такси. Еще немного, и она прыгнет в машину к любому, пусть даже к Змею Горынычу, лишь бы не торчать здесь. Рядом плавно тормознул черный «мерседес», опустилось заднее стекло, и в открытый проем просунулась знакомая голова. Незадачливый водитель скопировал нехитрый маневр.

— Добрый вечер, — улыбнулся Осинский. — Кажется, вам нужна помощь? — не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: она застряла не по доброй воле.

— Не помешала бы.

— Куда-то подвезти? — вот сейчас мог бы и не спрашивать, а просто предложить свои услуги. «Мужик он или нет, черт его побери!» Кристина почувствовала, что еще минута вежливых экивоков, и вся ее злость обрушится на ни в чем не повинного Дубльфима.

— Зачем? — мило улыбнулась она, сдерживая раздражение.

— А не нужно?

С этим человеком пикироваться бессмысленно, да и времени не остается совсем. В конце концов, тащиться на буксире такой иномарки — не самое постыдное дело.

— Можете взять меня на буксир и отвезти в одно место? На Малую Бронную, это рядом.

— К Зориным?

— Ефим Ефимович, — не выдержала Кристина, — вы когда-нибудь разговариваете с людьми в утвердительном тоне? Или всегда только пытаете?

— А вы, журналисты, обижаетесь, когда вас лишают монополии на вопросы? Садитесь в машину, Кристина. Мы с вами гости одних хозяев, я тоже еду на юбилей. Ведь вы собираетесь поздравить Андрея?

— Да.

— Прекрасно! — Дубльфим на секунду отвернулся, и из «мерседеса» выскочил молодчик в темном костюме, распахнул заднюю дверцу. — Прошу, — пригласил большой человек, — почту за честь вас подвезти. А за вашу машину не волнуйтесь. Мои ребята отвезут ее в ремонт и через час, максимум два, она, как новая, будет ждать у подъезда. Надеюсь, вы едете к нашим общим друзьям не на час? — хитро улыбнулся он.

— Не знаю, — буркнула Кристина, разворачиваясь к заднему сиденью.

Пока возилась с пакетом и цветами, по бокам «ауди» вырос почетный караул из двух громил, одинаковых, как пара капель, молча застывших в ожидании. Наконец она выкарабкалась из машины и, передавая одной «капле» ключ, предупредила.

— Полетела коробка передач.

— Не беспокойтесь, разберутся, — успокоил Осинский. Других голосов не прозвучало, похоже, при хозяине бравые молодцы теряли дар речи.

В чужом кожаном салоне пахло деньгами, властью, сладковатым сигарным табаком и дорогим мужским парфюмом — запахи, которые опасно вдыхать тем, кто стремится к покою.

— Вы сказали: не знаю, — прошелестело вкрадчиво над ухом, — но знать — лучше, чем не знать, вам так не кажется? Незнайка лежит, а знайка далеко бежит. Разве мы не богаты знаниями и не бедны их границами? — разразилась знаменитость длинной тирадой.

— У всего должны быть свои пределы. Мудр не тот, кто знает много, а тот, чьи знания полезны.

— О, — усмехнулся Дубльфим, — я не сомневался, что вы на голову выше многих своих собратьев по цеху.

— Не я — Эсхил, — просветила эрудитка.

Неподвижный затылок водителя чуть колыхнулся, черная иномарка мягко скользнула к подъезду и застыла у самых ступенек знакомого четырехэтажного дома. Шофер Осинского выскочил и засуетился вокруг задней дверцы.

— Ну что, — плутовато ухмыльнулся Дубльфим, — рискнем заявиться вместе?

— А вас что-то смущает?

Осинский от души расхохотался, молодо выпрыгнул из машины, подал Кристине руку. Водитель забежал вперед, распахнул тяжелую дверь подъезда, заглянул внутрь, доложился.

— Чисто.

В ярко освещенном дверном проеме стоял Андрей Иванович, над ним возвышалась жена.

— Фима, привет, дорогой! А мы видели вас из окна. Поднимайтесь быстрее, почти все уже в сборе. И держитесь за перила, у нас тут на площадке лампочка перегорела.

— А в темноте сияют ярче звезды, — пошутил гость, обнимаясь с другом.

— Что звездам до гаснущих ламп? — весело подхватила Кристина, вручая юбиляру подарок. — Поздравляю, Андрей Иваныч!

— Спасибо, — растаял виновник торжества. Он ничуть не удивился их внезапному появлению вместе, как будто эти двое давно расхаживали парой.

Расцеловавшись с хозяевами, Кристина направилась в ванную вымыть руки. После жалкой попытки самостоятельно устранить поломку в машине без мыла и горячей воды не обойтись.

— А как вы оказались вдвоем? — небрежно спросила Зорина, подавая полотенце.

— У меня полетела коробка передач, — пояснила Кристина, испытывая странную неловкость. — Осинский проезжал мимо. Кажется, все дороги ведут к вашему дому, Надюша, на одной из них мы и встретились, — беззаботно улыбнулась гостья.

— А другие проезжали?

— Именно что проезжали! Мимо. И ни один не остановился. Чтобы современный мужчина брал на себя женские проблемы? В такое верится с трудом, хватило бы силенок свои разрешить.

— А в альтруизм Ефима верится легко?

— Послушай, — вздохнула Кристина, — ты волнуешься зря. Я прекрасно помню твои слова об этом типе и полностью с ними согласна: хитрый, скользкий, опасный. От себя могу добавить: самоуверенный денежный мешок с двойным дном — абсолютно не в моем вкусе, не спасает даже ум. Женат.

— Уже нет.

— Да ведь я делала о нем недавно передачу, — изумилась телевизионщица, — и общалась с его женой. Милая, интеллигентная женщина, очень красивая. Ради второго мужа бросила первого — любящего, не бедного и очень известного драматурга. Я еще никак не могла понять, чем же невзрачный хмырь привлек такую красавицу?

Кристина, конечно, лукавила. Ее попросту начинал раздражать никчемный разговор, похожий на допрос. Опытная журналистка давно раскусила, в чем секрет стремительного взлета этого человека. Дубльфим, при внешнем сходстве с крысой, обладал высоким интеллектом, живым умом, отсутствием всяческих принципов и невероятным обаянием, от него за версту разило успехом — против такого «букета» трудно устоять любому. При желании Осинский мог бы совратить кого угодно. Ведь совратил же он прожженных политиков, которые с упоением расстилались перед ним.

— Будь осторожна, детка, — тихо попросила Надежда Павловна, не сводя с молодой подруги пристального взгляда. — Мне бы не хотелось за тебя волноваться. Пока жива, я еще смогу уберечь, но…

— Надюша, — в ванную заглянул юбиляр, — куда ж ты пропала? Гости уже готовы к голодному бунту, одному мне с ними не справиться. Пойдемте, девочки, хватит шептаться, — и он подхватил обеих, увлекая за собой.

Веселый вечер был смазан разговором, неприятный осадок которого никак не хотел исчезать. Кристина знала, что Зорина искренне к ней привязана, гордится своей «деткой», беспокоится о ней и, можно сказать, любит, как родная мать. Еще больше Надежда Павловна привязалась к ней после смерти Стаса, и не было дня, чтобы она не звонила. Эта любовь грела, давала уверенность, что в мире есть человек, который понимает, уважает и ценит не за популярность и ежедневное появление на экране, а просто так, из потребности любить и дарить тепло. Но Кристина Окалина терпеть не могла, когда кто-то пытался чрезмерно ее опекать, пусть даже самый любящий, навязывать свое мнение или учить жизни. Здесь очень важно было вовремя остановиться, не переступить грань, как это часто делают близкие люди, уверенные, что по праву родства или дружбы имеют на это право — право вмешательства в чужое «я». В таких случаях Кристина ощетинивалась, словно еж, и мгновенно превращалась в колючий шар, недоступный для всех, готовый больно уколоть каждого, кто осмелится близко подойти. Не стала исключением и Зорина. Гостья почувствовала желание уйти. Захотелось тишины, одиночества, крепкого душистого кофе, сваренного в любимой медной турке. Но не проститься перед уходом с хозяйкой было бы невежливо, к тому же Надежда Павловна могла бы неверно истолковать такой уход. Кристина поискала глазами архитекторшу, но в шумной, захмелевшей толпе ее не было видно. Юбиляр оживленно спорил о чем-то с парой молодых бородачей и ухода скучающей гостьи, скорее всего, не заметил бы вообще. Она подошла к окну и заглянула за штору: у подъезда ждала ее «ауди», рядом застыл черный «мерседес». Кристина отправилась на поиски Надежды Павловны, чтобы попрощаться.

Глава 21

Зорины жили в старинном доме постройки конца девятнадцатого века, такие по Москве еще оставались. Парадный подъезд, черный вход, маленькие окна, ажурные балкончики и лестницы с деревянными перилами, отполированными за сотню лет сотнями тысяч человечьих ладоней, — скромные, притихшие, мудрые, смиренно доживающие век, вдруг вздумавший для них растянуться. Одни — с барельефами, лепными карнизами и охранными грамотами на спокойную старость. Другие — без изысков и привилегий, построенные для выбившихся в люди потомков крепостных, знавших цену трудовой копейке и превыше финтифлюшек ценивших добротность, в таком доме и проживал архитектор. А прежде здесь обитал его дед с любимой женой Аленушкой, известной в Петербурге своею красотой и уникальным даром видеть человека насквозь. Когда четырнадцатилетняя Аленка впервые усмотрела в чужом животе печенку, селезенку, змеистые кишки и пару скрюченных младенцев мужескаго полу, храбрая девочка в обморок не упала. Подошла к маменькиной гостье и отважно заявила.

— У вас будут близнецы, сударыня. Мальчики. А еще вам лучше не пить таблетки, которые вы принимаете на ночь, они плохие, одна плавает до сих пор, вот здесь, — и ткнула тонким пальчиком в корсет.

После нюхательных солей дама пришла в себя. С нее тут же взяли клятву, что о произошедшем (разумеется, кроме будущей мамы двойняшек) не узнает ни единая живая душа. Гостья побожилась перед иконой Николая Чудотворца и унесла быстрее ноги из чудного дома. Через пять месяцев она благополучно разрешилась от бремени близнецами, коих нарекла Ванечкой и Данечкой. А еще год спустя вновь заявилась, но уже к Аленушке, предварительно вымолив у подруги согласие на разговор tet-a-tet с ее уникальным чадом. На этот раз обошлось без потери сознания, но Николая Чудотворца сменила Казанская Божия Матерь. Матушкина приятельница оказалась дамой слова, только настырной слегка и повадилась захаживать в дом, из которого когда-то поспешно бежала.

А бутон расцветал розаном. Многие молодые люди, весьма достойные и хороших фамилий, старались чаще попадаться красивой девице из благородного семейства на глаза. И тут как на грех приключилась беда. Известное дело, горести всегда норовят застать нас врасплох: на пике мечтаний или в момент триумфа, по окончании великого дела, в начале большого пути — во всякое время, лишь бы был человек расслаблен, полон счастливых надежд или горд сотворенным. Так случилось и с Аленушкой. На ее несчастье открылся у бедняжки еще один дар — предсказательский. Теперь кроме человечьих потрохов и младенцев в материнской утробе Елена предвидела сегодня, что станется завтра. Это предвидение изменило судьбу.

Посватался к Елене прекрасной красавец-барон. Их имения соседствовали в Псковской губернии, и однажды молодой барин повстречал у озера прелестную незнакомку с французским романом в руке. Барон купил имение только что, и впервые осматривал свои владения как хозяин. Замечтался, заблудился, занесло не туда — увидел, влюбился с первого взгляда. Любовь случилась ответной, партия — выгодной, согласие на брак батюшка дал, не колеблясь. Невеста смущалась, вспыхивала маковым цветом и парила в небесах от счастья. А у алтаря на вопрос священника, согласна ли стать женой, вдруг побледнела, застыла, свела в одну точку глаза, прошептала «нет» и упала, несчастная, без чувств. Очнувшись, снова ответила отказом и стояла на своем до конца. Свадьба расстроилась, и в карете для молодых отринутый жених отбыл один. А в то самое время в одном из известных петербургских семейств праздновали рождение долгожданного наследника и по такому случаю устроили фейерверк. Надо же было петарде взорваться как раз в ту минуту, когда мимо катил неутешный одиночка на тройке со свадебными бубенцами. Кони испугались безумного грохота и понесли по мосту галопом. Справиться с обезумевшими от страха рысаками кучер не смог, карета упала в Неву. Обезображенное тело молодого барона нашли на третий день. А по северной столице поползли слухи, что Елена прекрасная — ведьма. Чесали вволю языками и дама, преступившая клятвы, и подружки, которым Аленка помогла узнать имя суженого, и гувернантка, кому по доброте душевной барышня указала, где найти пропавшие золотые сережки. Словом, бедной девушке грозила печальная участь угасать в одиночку, кто же свяжет судьбу с колдуньей? Время шло. Умер батюшка, Аленка старела, ей было уже за двадцать. И вот однажды, совершенно случайно столкнулась на улице с одним господином лет сорока. Дело было зимою, и, если б не учтивость незнакомца, проехалась бы носом Елена по обледенелому снегу. А через какое-то время господин нанес матушке визит, представился соседом («Всего-то квартал, сударыня, от вашего дому»), профессором, доктором химии. Это и был Зоринский дед, который после скромного венчания увез молодую в Москву, подальше от слухов, навязчивых дам да печальных воспоминаний. Он обожал красавицу-жену и выстроил для нее дом, где Елена родила сына Ваню, а потом тихо скончалась, когда мальчику исполнилось всего-то четыре годика. Видно, Господь пожалел, что одарил бедняжку сверх меры, скоро прибрал к себе. В семнадцатом году Андрей Зорин Россию не покинул, как иные, а решил поддержать в беде, для чего предложил свои услуги новой власти. Предложение было снисходительно принято, однако от разору не спасло. Дом отобрали, поделили между другими, но ученому милостиво позволили остаться в трех комнатах, по тем временам — воистину царский подарок. Вот по этой-то трехкомнатной квартире и шарила вежливая гостья в поисках хозяйки.

Надежды Павловны не было нигде. Прятался здесь, правда, чуланчик, который архитекторша шутливо обзывала светелкой. Туда напоследок и решила заглянуть, отчаявшись, Кристина. Она подошла к узкой дверце и услышала приглушенные голоса, доносившиеся из щели. Один — хрипловатый, вкрадчивый, мужской, другой — гневный, женский. Подслушивать, конечно, нехорошо, но кто сказал, что невозможно?

— Я устал тебе повторять: никто ни о чем не узнает и не станет покушаться на твои права.

— Ты требуешь, чтобы я позволила твоим подонкам запустить в фонд грязные лапы? Мало им было убивать родителей, теперь хотят еще грабить детей?!

— Дура! Кому нужны твои сиротки? Речь идет о финансировании. От тебя требуется только ослабить зрение, если де юро будет слегка расходиться с де факто. Это очень немалые деньги, поверь. Бедные детки смогут жить на них, как у Христа за пазухой.

— Не погань Божье имя, Ефим! И не путай Иуду с Христом.

— Между прочим, дорогая, последние исследования ставят под вопрос предательство апостола Иуды.

— Я не собираюсь вести с тобой теологические споры. Мое решение тебе известно и давай закончим этот бессмысленный разговор. У вас, конечно, руки длинные, но до фонда им не дотянуться.

— Не боишься, если рассержусь?

— А вздумаешь угрожать, мне есть, чем ответить. Помнишь… — дальше глухое бормотание, потом возня, звонкий звук пощечины. — Негодяй! Думаешь, если открываешь ногой дверь президентского кабинета, это тебя спасет? Нет, милый, ты на крючке, и на этот раз не сорвешься, — снова нечленораздельная перепалка, в которой не понять ни слова, только шипение и обрывки фраз. Дверь распахнулась, Кристина едва успела отскочить в темный угол, за старинную вешалку, которую Надежда Павловна собиралась отдать знакомому реставратору, да все никак не доходили руки. Сейчас эта занятость сослужила любопытной гостье хорошую службу. Из «светелки» выскочила встрепанная хозяйка, спустя минуту мимо проплыл Осинский, безмятежно насвистывая «Чижика». А за вешалкой затаился свидетель странного разговора. Она испытывала противоречивые чувства: с одной стороны — неловкость воспитанного человека, знающего, что совать нос в чужие дела неприлично, с другой — профессиональный интерес, менявший этот минус на плюс. Победило второе. Гостья отлипла от вешалки и двинулась в обратном направлении, теперь она собиралась не прощаться, а наблюдать и запоминать. Наверное, так поступать неэтично, но сейчас журналистке Окалиной на этику было наплевать. Тертая телевизионщица почуяла чутким носом добычу и, точно натасканный пес, погнала по следу. Перед этим гоном все меркло вокруг.

Она пристроилась в укромном уголке, взяла в руки бокал вина и, безмятежно потягивая терпкий золотистый напиток, принялась усердно шевелить мозгами, исподтишка наблюдая за хозяйкой и одним из ее гостей. То, что произошло в «светелке», заставляло задуматься о многом. Зорина возглавляла благотворительный фонд «Мир — всем детям». Аббревиатура МВД наводила на грустные мысли, однако президент фонда была предана делу, честна и тряслась над каждой копейкой, строго прослеживая ее путь от начала, то есть, источника поступаемых средств и до самого конца. То, что фонд приглянулся Дубльфиму, не явилось для Кристины сюрпризом. О хитром «кукловоде» ходили разные слухи, в том числе, и о связях с боевиками. Чеченская бойня закончилась, но Чечня не перестала быть бездонной бочкой, куда вбухивались огромные средства, оседавшие в воровских карманах. Эта война, как и любая другая, оказалась двуликой: кого лишила жизни или осиротила, а кому обернулась родной матерью, напоила, накормила и обогатила. Дубльфим, наверняка, задумал использовать фонд для отмывки или прокрутки денег, или еще каких махинаций. Да мало ли путей, когда одни обогащаются за счет других! Не по ним пыталась шагать сейчас дотошная журналистка, исследуя каждую шпалу. Это, безусловно, достойно внимания, но позже. Теперь ее занимало другое: связь между Зориной и Осинским. А то, что сцепка между ними есть, сомневаться не приходилось. Не станут безразличные друг другу люди выяснять в чулане так горячо отношения, отвешивая оплеухи. И дело тут не только в желании Дубльфима запустить свои лапы в чужой фонд, крылось здесь что-то еще. А вот что — предстояло выяснить.

Визуальное наблюдение оказалось безрезультатным. Надежда Павловна ничем не выделяла Осинского среди других гостей, а тот никак не намекал на особые отношение с хозяйкой. Вежливые улыбки и кивки, приветливые фразы, мимолетное соприкосновение стенками бокалов — безмятежности этих двоих поверил бы сам Станиславский. А Окалина не верила. И пусть сейчас она без толку напрягает извилины, впереди еще время есть. Рано или поздно обязательно что-то всплывет, вот тогда и обнажится милая сценка в чулане. Журналистке не нравилось, когда ее водили за нос, еще больше, когда — других. Тут уж вставал на дыбы не просто человек — профессионал. Если окажется, что Зорина врет о непричастности к Дубльфиму, Кристина не посмотрит на дружбу, обнародует все, что нароет. О том, что рыть на чужой территории аморально, думать было поздно. Уже начался этот гон, когда становится не до морали. Когда от близости добычи звенит каждый нерв и зудит каждая клетка, мораль одна — насытиться. У каждого — ненасытность своя. У резчика — на камень, у музыканта — на ноты, ученого тянет к формулам, портниху — к фасонам, художника — к кисти, кулинара — к рецептам, всяк насыщается по-своему. Для Кристины утолить голод означало добыть информацию, огранить монтажом, отшлифовать до блеска словом и выставить напоказ — таким же жадным, как сама, — до мира, до жизни, до громких сенсаций. А после, насытившись процессом, переваривать с удовольствием результат, в очередной раз убеждаясь, что эта пища — твоя. И неважно, с кровью или с тухлятиной, главное — возбудить эмоции, напитать мозг и, насытившись самой, накормить других до отвала собственным «я». Последнее, пожалуй, важнее всего.

Все это внезапно осознала «детка», наблюдая, как ловко притворяются Надежда Павловна и Дубльфим. И не ужаснулась своему цинизму. Нельзя ужасаться правде, когда мир держится на лжи. У окна весело спорили о чем-то юбиляр с женой и их друг. Андрей Иванович, оживленно жестикулируя, чертил в воздухе замысловатые фигуры, с его раскрасневшегося лица не сходила восторженная улыбка. Надежда Павловна увлеченно внимала мужу, трогательно опираясь на услужливо подставленный дружеский локоток. Осинский ласково улыбался обоим и постоянно покачивал головой: вверх-вниз, слева-направо.

Кристине надоел этот спектакль, где актеры играли за ширмой. Сводило скулы от скуки среди всеобщего веселья, от необходимости сиять улыбкой, кивать, отвечать, выслушивать, стоять, прохаживаться, принимать комплименты — не принадлежать себе. Она отвыкла от людей. Не тех, заполошенных, кто носился вокруг с текстами, микрофонными петличками, камерами, тихо матерился, орал во всю ивановскую, одобрительно задирал большой палец, сплетничал — среди них она была, как рыба в воде. Нет, тридцатитрехлетняя Окалина перестала понимать нормальную жизнь нормальных людей — их отдых, язык, манеру общаться. Ее все больше привлекали аномалии в природе, жизни и человеке, чужие скачки в героизм или подлость — неважно, лишь бы било по глазам непохожестью на подобное себе. В этой большой квартире интересными казались только двое, но они так старательно малевались серой краской, так усердно пытались замазать истинные яркие цвета, что пропадала всякая охота наблюдать эту мазню. Кристина привыкла к своей раковине, где створками служили глазки телекамеры да собственной двери, и не собиралась оставлять ее ради фальшивой игры в маляров. Гостья поднялась с беременного трухой канапе и направилась к выходу.

— Не уходи, — подскочила Зорина, — надо поговорить.

— Надюша, уже поздно. Я устала. У вас замечательно, но мне завтра подниматься в шесть часов.

— Не юли, пожалуйста, а признайся честно: скучно, хочу домой.

— Скучно, хочу домой, — подтвердила с улыбкой она.

— Так-то лучше, — усмехнулась Надежда Павловна. — Пойдем, повеселю, — и потянула за руку к двери.

В чуланчике было уютно, недаром хозяйка выдавала его за светелку. На стене, оклеенной обоями в веселый василек, тускло светилось овальное зеркало в старинной оправе, его гладкую поверхность, точно лицо старого склеротика, портили темноватые пятна и прожилки. Справа от двери громоздился сундук, Кристина видела такие школьницей в старых фильмах про пиратов, окованные медью бока сияли ярче зеркала, похоже, хозяйка уделяла им много внимания и не жалела зубного порошка. Слева высилась узкая этажерка, по ее верхней полке гордо вышагивала пятерка мраморных слонов, ниже шеренгами выстроились фолианты, изданные при царе Горохе. Рядом с мечтой букиниста притулилось все то же канапе, только другого цвета, бывшего когда-то лазоревым. На этот выцветший атлас и пригласила присесть Надежда Павловна, плотно прикрыв узкую дверь. Сама хозяйка пристроилась минутой позже, прежде вернув слоновьему стаду последыша, валявшегося под ногами на полу. Этот маленький каменный беглец и сдвинутый коврик живо напомнили разговор, подслушанный гостьей. Кристина снова ощутила знакомый зуд.

— Слушай, очень хорошо, что ты не дала мне уйти и затащила сюда! Есть идея запустить о вашем фонде передачу. Эфир получим без проблем, — сочиняла на ходу телевизионщица. — Вы же тянете огромный воз, нужный и важный для всех — помогаете детям. Опекаете каждого, не делите на черных и белых, вывозите сирот, пристраиваете в лучшие детские дома, даже в семьи, фактически даете шанс выиграть у судьбы. Да еще при нашем всеобщем бардаке и воровстве у вас не пропадает ни копейки! Это заслуживает не просто интервью, а…

— Подожди, — остановила Зорина, — не тарахти, пожалуйста. Скажи, детка, только честно: когда тебя осенила эта идея?

— Неделю назад, — не моргнула глазом та.

— А почему до сих пор молчала?

— Послушай, — не выдержала Кристина, — тебе не кажется, что ты весь вечер упорно пытаешься вывести меня на чистую воду? Не нужно, я предпочитаю землю. И не стоит искать в темной комнате черную кошку, Надя. Лучше включить свет и убедиться, что ее там нет. Тебя никто не собирается дурачить или что-то скрывать. У меня нет тайн, какие, вообще, могут быть секреты между друзьями? Вернее, у каждого из нас, конечно, есть в душе уголок, куда других не допускают, даже самых близких, — спохватилась она, поняв, что переборщила чуток, — но водить за нос друзей — подловато, ты согласна? — и мысленно поаплодировала архитекторше, гладкое лицо которой оставалось безмятежным, только глаза сузились совсем незаметно.

— Пой, ласточка, пой, — насмешливо протянула Зорина. — Ты забыла, милая, сколько мне лет. Я неплохо изучила людей, а тебя — лучше других, — «ласточка» молча поднялась с допотопного диванчика и шагнула к двери, — потому что люблю, — закончила фразу Надежда Павловна. — Сядь, пожалуйста, — Кристина колебалась недолго. Она, действительно, всерьез привязалась к этой строгой красивой женщине со светлыми волосами и темными глазами. Гостья снова примяла задом обветшалый атлас. — Сиди и слушай, умей выслушать того, кому ты не безразлична, — Надежда Павловна выдержала небольшую паузу и спросила, глядя в упор. — Тебя ведь интересуют мои отношения с Ефимом, не так ли? Только, Бога ради, не ври! Я видела, как ты не сводила с нас глаз и старательно изображала при этом безразличие, — разыгрывать перед Зориной наивность оказалась глупо, а говорить правду не было нужды. — Умница! Я надеялась, что ты не станешь унижать нас враньем, — Зорина одобрительно улыбнулась и огорошила. — Когда-то я была без памяти влюблена в этого прохвоста.

— Господи, ты такая красавица, — не поверила своим ушам Кристина, — что ты в нем нашла? — и тут же прикусила язык. — Извини, я, кажется, ляпнула чушь.

— Нет, — усмехнулась Надежда Павловна, закинула ногу на ногу, обхватила руками колено и замолчала, не сводя глаз с сундука, словно ожидала от сияющей меди подсказку, а не дождавшись, призналась, — не ты одна удивляешься, я ломаю над этим голову всю свою жизнь.

— Ты его любишь до со сих пор, — осенило вдруг «детку». В чуланчике стало совсем тихо, только из-за двери доносилась музыка.

— Это не любовь, — не сразу ответила Зорина, — тяжелый крест, который, видно, нести мне, пока не сдохну… И знаю, что подлец, а забыть не могу, старая дура, — презрительно фыркнула она и потянулась к пачке сигарет, небрежно брошенной на нижней полке этажерки, щелкнула зажигалкой, затянулась. — У нас ведь должен был родиться сын, — опять приковалась взглядом к сундуку, как будто не собственная воля, а гипнотическая сила древнего ящика заставляла ее говорить. Кристина не понимала причины такого внезапного оголения души, но старалась не упустить ни слова. — Он радовался, как ребенок, когда я сообщила об этом, строил наполеоновские планы… И через неделю женился. Андрей был на свадьбе шафером, а меня в эти минуты потрошил знакомый гинеколог, — Зорина с силой раздавила окурок, оторвалась, наконец, от деревянного гипнотизера. — Потом Андрюша увез меня в Сочи, поправить здоровье любимой жены… Так что, не верь никому, кто будет заливать о счастливых семьях, таких нет. Есть просто разная степень иллюзий, — хозяйка улыбнулась застывшей гостье. — Наверно, размышляешь, с чего меня вдруг понесло? Не знаю, может, просто пришла пора выговориться, и я выбрала в исповедники тебя. Не против?

— Если тебе так легче, нет.

— Не могу признаться, что облегчила душу, но каяться перед тобой забавно, даже весело как-то. Слушаешь хорошо, вероятно, сказывается профессия, — Зорина вытащила из пачки вторую сигарету, закурила, выпустила дым и небрежно спросила. — Если Ефим позовет за собой, пойдешь?

— С ума сошла?

— Возможно, — легко согласилась Надежда Павловна, — этот стервец совратит и святую. Умен, хитер, обаятелен, прекрасный любовник. Наверное, его мамаше улыбался Сатана, когда перерезали пуповину.

Кристину утомила длинная исповедь. Коварные соблазнители, обманутые мужья, грешные жены — она не духовник и не писатель, для чего ей чужие страсти? Рядом уныло дымила сигаретой усталая, немолодая женщина, самый близкий на сегодня человек и перебирала без тени смущения свое грязное белье. «Детка» почти физически ощущала запахи человеческих выделений. История Надежды Павловны была банальна и стара, как мир, не вызывая ничего, кроме жалости да снисхождения. Громкие фамилии могли бы, конечно, стать сахарной костью для вечно голодной желтой прессы, но серьезному журналисту здесь делать нечего. Оставалась, правда, оплеуха в чуланчике, но для ее разгадки потребуется время.

— Я пойду, Надюша, — поднялась гостья, — завтра трудный день.

— Да, конечно, — машинально пробормотала Зорина, вставая следом. — Ты предлагала сделать передачу? Я согласна.

— Какую? — забыла телевизионщица свои выкрутасы.

— Так и знала, что лепишь горбатого, — усмехнувшись, внезапно перешла на воровской жаргон интеллигентная и утонченная Надежда Павловна. — Но не обижаюсь, а напрашиваюсь: расскажи в эфире о моем фонде, форма — любая. Передача, фильм, сюжет в «Арабесках» — что угодно, чем больше хронометраж, тем лучше. Мне необходимо засветиться, я хорошо заплачу всей съемочной группе.

— Платить не нужно. Ты делаешь благородное дело, и это достойно внимания. Если хочешь, выпустим получасовой фильм, но не быстро.

— Нет, долго не годится. Давай сюжет или интервью.

— Хорошо, постараюсь забить на ту неделю.

— Лучше на эту.

— Надь, что за спешка? Ты же раньше отказывала даже самой захудалой газетенке, не хотела шумихи.

— А теперь жажду славы, — улыбнулась президент МВД, — и чтобы ты мной гордилась. А если от этого эфира будет зависеть моя жизнь, ты и тогда ответишь: подожди до той недели? — пошутила она.

— Я разобьюсь в лепешку, чтобы тебя прославить и спасти твою бесценную жизнь, — с улыбкой успокоила Кристина и толкнула дверь «светелки».

— Глотните, — цепкие пальцы впились в шею. Кристина закашлялась.

— Я просила глотнуть, а не кашлять.

— Простите, Инна Матвеевна, дыхание перехватило.

— А будете так себя вести, оно и вовсе исчезнет, — эндокринолог внимательно посмотрела на беспечную пациентку. — Вы в курсе, дорогая, что с вашим заболеванием работа на телевидении противопоказана? Молчите? Значит, знаете, — удовлетворенно кивнула докторша. — Как долго вы собираетесь жить? Десять, двадцать, пятьдесят лет? Может, две жизни? Извините за резкость, но при таком халатном отношении к себе, я дам не более пяти лет, и это еще много, другой не поручился бы и за столько. Вы о чем думаете, моя милая? — врачиха сдвинула на нос очки и сердито уставилась на Кристину. — Молодая, красивая женщина, вся жизнь еще впереди! А она, вывалив язык, носится, как угорелая, по бетонной коробке, облучается, плюет на собственное здоровье и надеется, что слава ее переживет. Непростительное легкомыслие!

— У нас не Чернобыль, Инна Матвеевна.

— Хуже! — отрезала та. — У них честно рвануло, и все побежали. А ваше телевидение убивает втихомолку, медленно, но верно, да еще приманивает славой. Вот вы и тычетесь туда, как слепые кутята в материнскую сиську, а там не молоко — яд.

— Да-да, — подхватила молчаливая медсестра, — это правда. У меня двоюродный брат забрал из Останкина жену еще в восьмидесятом, сразу после Олимпиады. Он был членом госкомиссии по приемке ОТРК. Говорил, японцы замеряли там какие-то шумы, белые, что ли, так стрелка зашкаливала. А уж как Лизавета его на телевидении помешана — слов нет, ревела белугой после увольнения целый год.

Дружный дуэт в белых халатах изумлял своим невежеством, как будто не два столичных медика обсуждали проблемы здоровья, а пара темных деревенских баб судачила на завалинке о всяких небылицах.

— Короче, вот что я вам скажу, моя дорогая! — эндокринолог припечатала ладонью медицинскую карту Окалиной. — Хотите жить, о телевидении забудьте. Популярность, конечно, приятна, я сама только вас и смотрю, но мое удовольствие отравляет мысль, что вы себя губите. Если не убеждают слова, поверьте фактам, — она взяла в руки снимок УЗИ и стала сыпать медицинскими терминами, водя указательным пальцем по темному фону с непонятными дымчатыми разводами. Из всего сказанного Кристина уловила одно: на щитовидке появились новые узлы, незначительные, но способные на подлость. — Щитовидная железа — весьма уязвимый орган, реагирующий на малейшее отклонение от нормы. Недаром, например, эутиреоидный зоб является профессиональным заболеванием телевизионщиков и всех, кто подвергается любым излучениям. Сейчас, к сожалению, от этого не застрахованы даже дети: экология, — со вздохом пояснила докторша, поправила очки и взяла дешевую шариковую ручку с обгрызенным синим концом, похоже, кусала с досады на бестолковых пациентов, которые жизни предпочитали славу.

— Инна Матвеевна, я не могу оставить эту работу. Смягчите приговор, а? — улыбнулась Кристина, ей было совсем не до смеха.

Пожилая женщина снова сдвинула очки вниз и внимательно посмотрела на упрямицу. Птичье личико, покрытое мелкими морщинами, выражало озадаченность.

— Я что-то не пойму, вы не хотите жить?

— Хочу.

— Тогда в чем дело?

— Просто ни на что другое я не гожусь.

— Талантливый человек талантлив во многом. Пишите книги, сейчас это модно, преподавайте, у вас, кажется, есть институт, где готовят телевизионные кадры, организуйте какой-нибудь дамский клуб — делайте, что угодно! Вы же молодая, энергичная, умная женщина, голова-то у вас на что? Неужели ничего не можете придумать?

— Не-а, — с улыбкой подтвердила безголовая звезда.

— Да-а-а, — вздохнула докторша и поправила очки. Она проделывала это очень забавно, будто птичка клевала зернышко: головка вниз, неуловимое движение, р-р-раз — и готово. — Значит так, ежедневные прогулки в любую погоду, не курить, не нервничать, принимать регулярно лекарство, не забывать про врача, а с телевидением придется, — в очередной раз тронула роговую оправу и задумчиво посмотрела поверх стекол, — придется пересмотреть отношения. Если возможен другой график, давайте рискнем, — и снова головка вниз — очки вверх. — Я знавала случаи, когда одержимость побеждала болезнь. А вы, судя по всему, человек одержимый. Удачи! Жду вас через полгода.

…Кристина включила печку, обхватила обеими руками руль и задумалась. Если верить эндокринологу, а не верить не было причин, ситуация рисовалась ни к черту. То, что телевидение пожирает здоровье, ни для кого не являлось секретом. Особенно вредной считалась работа в аппаратной и на эфире. В советские времена об этом робко заикался профсоюз, наиболее ретивые пытались добиться всяческих льгот, одно время выдавали даже талоны на бесплатное питание и молоко, приглашали диагностов с замысловатыми приборами. Потом кампания по оздоровлению сдохла, так и не успев толком пожить. Появились новые проблемы, например, барахольные распродажи, где при тотальном дефиците народ впадал в ступор, забывая обо всем на свете, или кидался грудью на прилавок, не помня себя. Телевизионщики, вообще, не особо пеклись о собственной персоне. В первую очередь волновали съемки, монтажи, озвучки — эфир, которому поклонялись, точно идолу — дикари. Тут уж при ошибке могла запросто полететь голова, а безголовому другие органы ни к чему, стало быть не о них и надо переживать. Но сейчас бравировать беспечностью не стоило, иначе докторша окажется права. Не то, чтобы слова этой врачихи напугали, вовсе нет, но рано или поздно задуматься над ними придется. Одно известно без всяких раздумий: из эфира она не уйдет, уж лучше сразу сдохнуть.

Кристина посмотрела на часы: семь. Сегодня как раз тот редкий день, когда можно распоряжаться собой. Поваляться с книжкой на диване или убрать наконец в квартире, нагрянуть к Шалопаевым, послушать милый лепет Светика, понежиться в чужом тепле, или заехать к Зориной и, совмещая приятное с полезным, обсудить за кофейком предстоящую съемку, а то присмотреть в галерее «Актер» новый костюм — да мало ли приятный дел у безделья! Кристина Окалина выжала сцепление и покатила на работу.

Сегодня не ее эфир, вся группа сидит по домам, значит, ключ у дежурной. Она с нетерпением толкнула тяжелую стеклянную дверь, предвкушая, как войдет сейчас в комнату на втором этаже, закроется изнутри, скинет сапоги, забросит ноги на рабочий стол, положит на колени толстый словарь и напишет заявку на новый фильм. А после выкурит, не спеша, сигаретку, наберет на проклятом компьютере текст, распечатает и завтра с утра запустит в работу. У нее зачесались ладони от желания схватиться за ручку. Никому бы и в голову не пришло, что лучшая ведущая информационной программы ненавидела компьютер, предпочитая этому электронному умнику простую авторучку. У независимой журналистки, стилю которой завидовали многие, была идиосинкразия ко всякого рода технике и, будь на то ее воля, правила бы лучше лошадьми, чем крутила руль иномарки. А еще ведущая «Арабесок» имела одну слабость — старую самописку, подаренную в восьмом классе отцом. Кристина тряслась над ней, как Кощей над яйцом. Все свои заявки и сценарии авторских фильмов писала именно ею, доверяя безразличной машине лишь воспроизведение текста. Беспощадно перечеркивая и переписывая целые страницы, старательно шлифуя каждое слово, она выискивала среди множества других самое верное, несущее мысль и способное заразить эмоцией. Может, именно поэтому фильмы Окалиной никого не оставляли равнодушным. Бесчувственная машина была в этом деле не помощница, выручала черная толстуха с блестящей макушкой и тусклым «Союз» по боку потертого колпачка, которую не забывала подкармливать заботливая хозяйка. «Корм» добывался у черта на куличках, в убогом магазинчике канцелярских товаров, чудом пережившем изобилие и разруху. Дома Кристина превращала эту часть своей работы в ритуал. Аккуратно раскладывала на письменном столе чистые листы бумаги, рабочие записи, отцовский подарок, потом варила в медной турке свежемолотый кофе, включала настольную лампу и наслаждалась процессом. Но сейчас почему-то потянуло не к уютной лампе, а в бетонную коробку, под вредоносные лучи, где так легко работалось и все вокруг наполняло жизнь смыслом.

— Добрый вечер! Пожалуйста, ключ.

— Здравствуйте, а ключа от вашей комнаты нет, — приветливо улыбнулась дежурная. — Грантова взяла.

— Давно?

— Минут десять назад.

Опоздавшая молча кивнула и направилась в бар за парой чашек кофе и одним эклером, Женечка обожала сладкое.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, она с улыбкой размышляла о своем редакторе. Трудоголик Женя и впрямь становилась ее точной копией — ненормальной особью, помешанной на работе, какой и в собственный выходной дома не сидится… Наверняка, вылизывает сейчас тексты или опять строчит что-то в синей тетрадке, которую упорно прячет от всех. Может, сочиняет роман? А почему бы и нет? У девочки хороший слог, есть фантазия, Женя наблюдательна, умна, усидчива. Вполне возможно, что когда-нибудь над теми, кого тайком выписывает Женечка в тетрадке, станет лить слезы или смеяться капризный читатель. Кристина надавила локтем металлическую ручку и толкнула дверь.

За ее рабочим столом сидела Женя с раскрытой тетрадкой. Напротив стоял начинающий политик, демагог Бугров, который рвался в «Арабески» и надоедал беспрерывно звонками. В правой руке он держал белый конверт, похожий на те, что разносила когда-то почтальонша Окалина, только раздутый слегка. При внезапном появлении ведущей редактор оторопела, а Бугров расплылся в улыбке.

— Добрый вечер, Кристина, вы очень кстати! Женечка, правда, уверяет, что отчитывается перед вами за каждый цент, но я рад возможности вручить это лично, — и он протянул пухлый конверт. — Может, вы позволите не расписываться в вашей ведомости? Я ведь человек публичный, а значит легко уязвимый, — частил говорун, не опуская правую руку, — сами понимаете, мне в подобных делах светиться ни к чему.

В ушах зазвучал презрительный голос Сиротки: «Не вышло, дорогуша, замазалась!»

— Да, конечно, — кивнула она, прошла мимо вперед, поставила на стол кофе с дурацким эклером. «Учетчица» поспешно захлопнула тетрадь. Кристина молча взялась за коленкоровый переплет. Грантова открыла рот.

— Закрой, — вежливо посоветовала старшая. От этой вежливости младшая побледнела.

Страницы Жениной тетрадки были аккуратно разграфлены черным фломастером, в графы школьным старательным почерком вписаны фамилии и цифры. Женечка вела свою бухгалтерию, как заправский бухгалтер, грамотно и четко. Против каждой суммы с разным количеством знаков куцым столбиком темнели фамилии двух подписантов: того, кто дал, и той, что взяла. Суммы были немалыми и выражались в условных единицах.

— Привет, детка!

— Привет!

— Ну как?

— Отлично! Только надо еще немножко доснять.

— Зачем? Мне больше нечего добавить.

— А мне есть. Я собираюсь показать живого человека, слабую женщину…

— Я не слабая, — недовольно перебила Зорина.

— …слабую женщину, которая не побоялась взвалить на свои хрупкие плечи тяжеленную ношу, и не болтает языком, как другие, сильные умники, а молча спасает детские жизни и судьбы. Она такая же, как любой из нас. Так же приходит усталая домой, готовит ужин для двоих, ждет терпеливо мужа… нет, ждать не будем! Я сниму вас вместе. Надюша, пойми, просто деловая дама, пусть даже самая успешная и благородная, здесь не годится. Никому не нужна говорящая голова. А вот если мы подадим тебя со всеми потрохами — мужем, кухней, домашними тапочками — народ клюнет.

— Мне кажется, ты смещаешь акценты. Я хотела рассказать о фонде, а не о себе.

— Господи, Надя, кому нужен твой фонд, кроме ваших бедолаг? Сейчас куда ни плюнь — всюду фонды! А я хочу, чтобы среди множества других выбрали и запомнили именно вас, чтобы эта передача имела резонанс. Если ты мне доверишься, так и будет. Я же профессионал, Надежда Пална, знаю, как пудрить мозги.

— Это что-то новенькое, откуда в тебе такой цинизм?

— От профессии, Надя. Когда твоей профессией становится каждодневный пересказ человеческих бедствий и катастроф, эмоции отмирают, иначе свихнешься. Их заменяет трезвая оценка материала: повысит это рейтинг программы или нет. У нас немного другой взгляд на мир, Надюш. Когда вокруг спокойно и люди довольны жизнью, мы сатанеем от безделья и грыземся друг с другом от скуки.

— А твои выпуски, тем более, фильмы заставляют думать иначе.

— Это и есть профессионализм.

Зорина помолчала.

— Подожди, я возьму сигарету.

— Давай.

Через минуту трубка заговорила снова.

— Что ты предлагаешь?

— Я предлагаю снять тебя в домашней обстановке — заботливой, любящей, преданной. Такую легко понять, ей можно верить, а значит, принять близко к сердцу великое дело, для которого она не жалеет ни времени, ни сил, ни жизни. Ау, спонсоры, где вы? Эти толстосумы посыпятся к твоим ногам, как песок. Разве фонду не нужны деньги, Надя?

— Ладно, — вздохнула Надежда Павловна, — что я должна делать?

— Быть самой собой и держать под рукой Андрея Ивановича. Все остальное сделаю я. Ты только будь искренна — и все.

— Когда?

— Завтра в семь.

— Не успею, вечером у меня важная встреча.

— Отмени.

— Хорошо, я постараюсь.

— И не забудь про своего лауреата.

— Договорились, в семь жду вашу банду.

— Съемочную группу, — с улыбкой поправила журналистка и положила трубку.

«Бухгалтерию» Грантовой Кристина вручила Лихоеву на следующее утро после внезапной встречи втроем.

— Что это? — удивленно спросил тот, принимая синюю тетрадь.

— Деловой дневник моего редактора, — невозмутимо ответила ведущая. — Почитайте, думаю, будет интересно.

Женечка в редакции не объявлялась — заболела. Болезнь пришлась весьма кстати, работать с этой мокрицей было бы сложно. А осложнений подобного рода Окалина не признавала, просто вышвырнула бы мерзавку за дверь, и пусть с ней разбирается руководство. В том, что Грантовой не видать теперь СТВ, как своих ушей, Кристина не сомневалась. Здесь никому не позволят марать честное имя канала.

…Без пяти семь она нажимала кнопку звонка зоринской квартиры. Рядом стоял оператор с камерой, за спиной топтался ассистент режиссера с кассетами и прочими причиндалами, необходимыми для съемки. Дверь не открывали.

— Не дергайся, позвони еще, — посоветовал Николай. Опытный оператор знал свое дело отлично и ненавидел суету, чем здорово отличался от суматошных собратьев. Кристина чувствовала себя с ним, как за каменной стеной, и каждый раз просила заказать только Аристова, предпочитая отменить съемку, чем взять другого. Она снова приклеилась пальцем к черной кнопке и давила, не отрываясь.

— Может, спят? — предположил ассистент. Митечка только начинал свою карьеру и носился торпедой по останкинским коридорам, умудряясь выполнять все поручения разом. Двадцатилетний Митя был тайно влюблен в знаменитую коллегу, никогда не поднимал глаз при разговоре с ней. Ассистент умом не блистал, хотя мог похвалиться старанием. Впрочем, других качеств от него никто и не требовал. — Давайте я попробую, у меня легкая рука.

— Попытайся, — отступила в сторону Кристина, сдерживая раздражение. Она начала подозревать, что Зорина, старательно оберегающая свой дом от чужих глаз, попросту решила отказаться от съемки. Однако тут же отбросила нелепую мысль, вспомнив, с каким уважением относилась Надежда к работе других. Так бесцеремонно поступить она не могла никак.

— А здесь открыто, — удивленно доложил Дмитрий, толкнув стальную дверь, обитую коричневым дерматином.

— Пошли, — первой переступила порог журналистка, — только обувь снимите, у них домработницы нет.

Неладное почувствовалось сразу. Тяжелый спертый воздух с примесью чего-то горелого и тошнотворно сладкого, валявшаяся на полу «Московская правда», чей-то монотонный голос, талдычивший о президентском здоровье.

— Телевизор, — почему-то шепотом сообщил ассистент режиссера.

— Значит, хозяева там, — бодро объявила Кристина, ненавидя себя за фальшивый оптимизм. — Надежда Павловна, это мы! — и шагнула в гостиную За ней нестройным гуськом потянулись двое.

В большой комнате, где так уютно всегда сиделось, был полный разгром. Черепки битой посуды, загаженный блевотиной роскошный ковер, растоптанные дагерротипы предков в овальных рамках, искромсанная картина, подаренная когда-то художником своей крестной, — из изуродованного дорогого багета торчат острием гвозди, перевернутый столик с отломанной изогнутой ножкой, раздавленные живые розы среди крупных фарфоровых осколков. Но самое страшное касалось не вещей — людей, вернее, того, что от них осталось. К глубоким уютным креслам, куда любила иногда забираться с ногами «детка», были привязаны двое: мужчина и женщина с кляпами во рту, оба — без одежд. Женское тело утыкано аккуратными темными пятнами размером с копейку, вокруг еще оставалась воспаленность обожженной кожи, на груди мужчины багровело «козел» с кровавым зевом жирного восклицательного знака. Вместо лиц и голов у обоих — месиво, смотреть на которое выше человеческих сил. У Кристины потемнело в глазах.

— Снимай, — приказала она оператору.

Дмитрий зажал ладонью рот и выскочил из гостиной.

— Ты в своем уме? — опешил Аристов. — Здесь даже ментов еще не было, они же нас за яйца подвесят, если узнают про такую съемку.

— Я сказала: снимай, — прошипела она. — Оглох? Мудак старый, когда мы еще раскопаем такой материал?! Это же настоящая бомба!

Журналистка быстро подключила микрофон, камера послушно зажужжала и Кристина стала наговаривать текст. Слова находились легко, надо было только абстрагироваться от ситуации. Как хирургу, который режет больного и не ахает, что руки в крови, просто каждый в этой жизни делает свое дело — вот и все. По спине струился холодный пот, микрофон вдруг выскочил из влажных рук и закатился за диванную ножку. Окалина наклонилась поднять и застыла в скрюченной позе, как разбитая радикулитом старуха.

— Коля, сними, пожалуйста, кабинет и кухню. Выбирай то, что может умилить.

— А ты?

— Я сейчас, иди.

Оператор молча направился в кухню, а Кристина присела на корточки и уставилась на окровавленный башмак — старинную бронзовую пепельницу, подаренную когда-то другу. К тупому металлическому носу приклеился длинный светлый волос. Она, точно слепая, пошарила рукой и сунула находку в карман. Потом вышла в прихожую, сказала.

— Звони в милицию, Митя. Да не вздумай доложить, что мы снимали, — а после выключила телевизор, быстро спустилась вниз.

Зимний день короток, темнеет рано. Двор был пуст, только у детских качелей стояла веселая баба с оранжевой морковкой вместо носа и ведерком на верхнем шаре. Кристина подошла к снежной красотке, приподняла кокетливую железную шляпу и накрыла ею башмак…

Глава 22

— Привет!

— Здорово, сестренка! — завопил в ухо радостный голос. — Ты куда пропала?

— Дела, — туманно пояснила Кристина.

— Слушай, подваливай к нам, а? Светка такой обед сварганила, закачаешься, даже пирог испекла! Жена у меня по выходным сама кухарит, — похвастался Шалопаев. — Я ей предлагаю: пойдем в кабак, на хрена тебе эта возня у плиты? А она ни в какую. Ты, говорит, и так целыми днями жуешь всухомятку, в ресторанах не с друзьями обедаешь, а обсуждаешь со своими партнерами дела за обедом, даже не чувствуешь вкуса еды. Это, говорит, вредно для желудка, так и язву недолго нажить. А мне, говорит, нужен здоровый муж, чтоб за мой зад держался, а не за свой живот. Ну не дуреха? — хвалился заботой довольный муженек, постоянно ссылаясь на женины слова. — Книжек кулинарных накупила, рецептами обзавелась. В какой-то бабский клуб записалась, их там учат, как мужиков жратвой удержать, сечешь? А что меня удерживать, я теперь и так никуда не сбегу, — он молол языком, как отбивал чечетку, без передыху и напоказ.

— Я подъеду.

— Молоток! Когда?

— Могу хоть сейчас.

— Заметано, ждем! А тебя ждет сюрприз, — и первым повесил трубку. То ли чтоб «сестренка» не успела передумать, то ли самому успеть с докладом к ненаглядной поварихе, чтобы та не ударила в грязь лицом перед гостьей. А «сестренка» тупо слушала короткие гудки и удивлялась многоликости человека.

Только поднялась с кресла, как затрезвонил телефон.

— Добрый вечер!

— Здравствуйте, простите, кто говорит? — этот звонок она ждала почти неделю, уверенная, что абонент непременно объявится.

— Если я так же начну лицемерить, разговора не получится.

— А ты уверен, что я нуждаюсь в этом разговоре, Кирилл?

— Думаю, да.

— Для чего?

— Надо бы кое-что обсудить.

— Твои коллеги продержали нас больше двух часов и, кажется, все обсудили. Допрашивали рьяно, правда, иголки под ногти не загоняли, наверно, решили, что пока нет нужды.

— Проверяешь мое терпение на прочность?

— Господи, конечно, нет! Но согласись, подозревать съемочную группу в садистском убийстве глупо.

— Насчет всех не скажу, а вот в отношении тебя всплывают интересные факты.

— Ты серьезно? — опешила Кристина. — Всерьез считаешь, что я могла убить?

— Для следствия важны не мнения, а факты.

— Это же полный бред!

— Как посмотреть.

— Ладно, давай встретимся. Послезавтра у меня есть время с девяти до одиннадцати утра. Подходит?

— Вполне, — помедлив, ответил Жигунов.

— Где?

— В Нескучном саду устроит?

— Послушай, Кирилл, что за детские игры в шпионов? Почему мы не можем поговорить у меня дома?

— Не можем.

— Черт с тобой, — вздохнула Кристина, — нет так нет, встретимся, где скажешь, — ей хотелось быстрее покончить с этим. В конце концов, зимняя скамейка в Нескучном — не раскаленная сковорода в преисподней. А если сейчас заупрямиться, можно запросто очутиться в аду. Звонок Жигунова заставил вспомнить весь тот кошмар: обезображенные трупы, подозрительный тон нагловатых оперативников, их недоверие к ответам, угрозы статьями за дачу ложных показаний и сокрытие улик. После этого сломался ассистент, послушно предъявил кассету. Если б не этот трусливый щенок, ночные новости взорвали бы эфир и еще больше повысили рейтинг канала. Такое, что тогда наснимали, не увидеть нигде. А потом пусть судят, кому охота, не страшно.

Кристина уверенно катила по дороге, с каждым километром приближаясь к дружескому дому. Красивому, уютному, теплому, где ее с радостью ждал хозяин — садист и убийца со смешными ушами и ласковым «сестренка». Она изо всей силы вцепилась в руль, даже побелели костяшки пальцев… В это невозможно поверить! Чтобы Мишка Шалопаев, кого одноклассница знала, как облупленного, мог зверски убить двух ни в чем не повинных людей?! Да такое и в страшном сне не приснится! Но сейчас была явь, а в ней — февральский вечер, обледенелая дорога и сумка, в которой ждал своего часа упакованный в бумагу башмак.

Михаил радовался встрече, как ребенок, сиял новым пятаком и все радостно талдычил, что видеться так редко никуда не годится. «Шалопаев или актер, каких не видывал свет, или его там не было», — думала гостья в хозяйских объятиях.

— А Светлана где? — в ответ Мишка загадочно улыбнулся и подтолкнул к закрытым дверям каминного зала.

— Открывай, сестренка, не боись! - она послушно толкнула резные дубовые створки.

В центре огромной комнаты, смахивающей на антикварный салон, стояла нарядная девчушка лет пяти. Алые лаковые туфельки, белые ажурные колготки, платьице в бело-розовую клеточку с рюшами, бантиками и вышивкой, тонкая шейка в кружевном воротничке, пухлые губки, впалые щечки, огромные, в пол-лица, голубые глаза и пышное облачко светлых кудряшек — ангел, только худенький. За спиной ангелочка светилась тихой радостью Светлана и с гордостью смотрела на гостью.

— Боже мой, — выдохнула та, — это что за чудо? Как тебя зовут, малышка?

— Света, — прошелестел голосок.

Шалопаев шагнул вперед, подхватил девочку на руки и торжественно объявил.

— Светлана Михайловна Шалопаева, моя дочь! Прошу любить и жаловать, — белокурый ангелок крепко обхватил ручонками Мишкину шею, прижался бледной щечкой к загорелой щеке и задумчиво уставился на Кристину. Голубые глазища просвечивали, как рентгеновские лучи, и гостье вдруг отчаянно захотелось очиститься от мрачных мыслей, бросавших тень на все вокруг.

— Привет, — ласково улыбнулась она, — а меня зовут Кристиной.

— Знаю, — колыхнулось светлое облачко, — папа говоил, — при этих словах «папа» потек патокой. — Вы же его сестьенка, — детская картавость сняла наваждение. «Сестренка» увидела перед собой не мага, читающего мысли, но обычную забавную крошку.

— Когда? — спросила она большую Светлану.

— Неделю назад, — опередил жену Шалопаев, не выпуская ребенка из рук.

— Неделю назад? — остолбенела Кристина. Оказывается, она совсем не знала своего друга, который в одно время мог крошить черепа и дарить новую жизнь. Человек, конечно, многомерен, но почему настолько, чтобы разом заполнить собой зло и добро?

— Точно! — радостно подтвердила Светлана. — Мы взяли Светочку ровно неделю назад и очень счастливы, — она подошла к мужу и пристроилась рядом, дополнив последним штрихом идиллическую картину. — Признайся, Кристина, мы хорошо смотримся вместе? — та молча кивнула и отвела глаза. — А теперь прошу всех к столу! Будем праздновать встречу и корить дорогую гостью, что она нас забыла совсем, — Шалопаевская половина на глазах стремительно превращалась из робкой, послушной молодой жены в солидную мать семейства, и эта метаморфоза тоже удивляла, давая повод для раздумий.

После ужина разошлись по парам: Светлана с ребенком — в детскую, почитать перед сном сказку, Шалопаев с Кристиной — к камину, пошептаться на дорожку.

— У вас секреты, у нас приключения Буратино, — заявила новоиспеченная мама, уводя с собой недельную дочку. — Мы обязательно должны знать, что скажет мальчику черепаха Тортила. Правда, родная? — малышка молча кивнула, в детских глазах смешались восторг и надежда, что ее собственная сказка не закончится никогда.

Михаил старательно потыкался кочергой в камин, подул на поленья, смешно раздувая щеки, потом уселся напротив и внимательно посмотрел на «сестренку».

— Выкладывай.

— Что?

— Что мучит тебя весь вечер. Я ведь не Светлана, тем более, не Светланка, меня не проведешь. Ты чем-то здорово озабочена, но стараешься не показывать виду. А если я смогу помочь?

Она приклеилась взглядом к знакомому с детства лицу. Дружелюбному, раскрасневшемуся от вина и хорошей еды, не понимающему, что за секреты вдруг вздумала таить от него сестренка. И тогда молча достала из сумки бронзовую пепельницу и водрузила на хрупкий антикварный столик.

— О, — изумился Шалопаев, — каким Макаром это у тебя?

— Нашла.

— Где?

— На месте убийства.

— Что?! — вытаращился Михаил. — Ты в своем уме, Криська?

— Посмотри сам, протри глаза да вглядись хорошенько. Увидишь кровь и волос убитой — Надежды Павловны Зориной. Слыхал про такую? — он побледнел и осторожно взял в руки башмак. — Скажи на милость, — Кристину била нервная дрожь, — для чего я это дарила? Чтобы ты проламывал моим подарком черепа?!

— Прекрати истерику и успокойся, — процедил сквозь зубы Шалопаев, загорелое лицо обрело пепельный оттенок, голос стал жестким, холодным. Он покрутил в руках пепельницу, внимательно изучая каждый миллиметр, потом вернул столику. — Вообще-то, мы здесь не курим, но сейчас в самый раз, — и вытащил из кармана сигареты, протянул Кристине.

— Не хочу.

Хозяин равнодушно пожал плечами.

— Прими мои соболезнования, я знаю, вы с Зориной дружили, — Кристина кивнула, в горле застрял ком, который не то, что говорить, дышать не давал. — Интересная выходит история, — задумчиво протянул Шалопаев, наблюдая, как лижет огонь поленья в камине, — у меня ведь твой подарок недели две назад Анатоль выклянчил. Пристал, как банный лист к жопе: подари да подари. Я и отдал. Ты — мне, я — ему, и все вокруг — друзья, верно? — усмехнулся щукинский кореш. — А у этой падлы уже и пакетик заготовлен был. Взял мой башмак, как опер — улику, аккуратно упаковал да в карман. Я еще пошутил: отпечатки, мол, для ментов решил сохранить? Сам-то даже не прикоснулся, гнида! — Шалопаев вдруг качнулся вперед, на роскошный ковер просыпался пепел. Медленно выпрямился, откинулся в кресле и недобро ухмыльнулся. — А я ведь тогда, как в воду глядел: подставить меня надумал верный корешок, — встал, подгреб к камину, поворошил кочергой. — А тебе, сестренка, за откровенность и хитрость перед мусорами спасибо. Не знаю, как удалось такое, но меня ты спасла… Что записала в мокрушники, так это зря. На мокруху не пойду никогда, хоть и не святой, лучше сам сдохну. А сейчас, извини, мне надо побыть одному.

— Миша…

— Нет, — резко оборвал он, — я в порядке, позвоню, иди, — «сестренка» молча закинула сумку на плечо и, не прощаясь, вышла.

…В Нескучном саду — засыпанные снегом скамейки, воробьи, вороны, самодельные кормушки на голых ветках, расчищенные кое-где аллеи, заснеженные деревья. Голо, пусто, уныло. Зимний пейзаж любимого парка не умилял, скорее наводил тоску.

— Привет! — внезапно прозвучало над ухом.

— Господи, Кирилл, ты меня напугал! Ну кто так подкрадывается сзади?

— Я, — невозмутимо доложился Жигунов. Он изменился. Лоб прорезали морщины, у сжатого рта залегли складки, резче обозначились черты и в лице появилась жесткость, непокрытая голова выдавала раннюю седину. Видно, служить закону — не сахар. Но одет, как с иголочки и пахнет хорошо. — Я тут смотрел, как ты глазеешь на ворон, и решил нарушить наш уговор. Здесь недалеко уютное местечко, зайдем? Выпьем кофе, поговорим.

— Ага, — клацнула зубами озябшая Кристина, которая не хотела опаздывать и сдуру явилась раньше. Умные люди, конечно, так не поступают.

— Тогда пошли!

Вышагивая рядом, старая знакомая размышляла о превратностях судьбы, почему-то всегда сводившей ее с этим человеком в черные дни, как будто их первая встреча задала тон остальным. Отец, Женя, Зорины — они все отправились вслед за несчастной экс-каскадершей, рухнувшей с подоконника вниз и послужившей началом. Возможно, именно это и помешало ответить Кириллу «да».

— Ты на машине?

— Да.

— Поедешь за мной, — шагнул он к серебристому «опелю», — езды минут пять.

Небольшую пирожковую на углу Кристина помнила с детства. Кроме гордой вывески «кафе Мистраль» здесь ничего не изменилось. Те же выкрашенные в голубое стены с дешевыми эстампами, допотопные жесткие стулья, на оцарапанном пластике столов — пепельницы и керамические вазы с пластмассовой ромашкой, пара колченогих вешалок, одинокая старушка у окна в модной шапочке семидесятых и тот же аромат ванили, который вечно сюда манил. Если добавить ко всему голос Магомаева, поющего про пляшущую свадьбу, можно сказать, что Кристину пригласили в прошлое.

— Не обращай внимания на обшарпанный вид, — заметил Кирилл, снимая дубленку, — у них отличная выпечка, во всей Москве такой не найти.

— Знаю, мы с девчонками здесь часто паслись.

После кофе и роскошного пирожка с мясом, дышащего детством, Кристина посмотрела на часы. Сделала это демонстративно, потому что время шло, а толку не было никакого, кроме замечаний о погоде да вопросов о работе Жигунов ничем не разродился.

— А ты не меняешься.

— Хотелось бы. Но, к сожалению, в этой жизни меняется все.

— Кстати, о жизни. Ведь это только подготовка к смерти, тебе не кажется?

— Послушай, Кирилл, — не выдержала она, — я, кровь из носу, должна быть через час в Останкино. О чем ты хотел поговорить?

— О тебе. Почему ты не сказала следователю, что дружила с Зориной и была вхожа в дом?

— Это к делу не относится. Я приехала в тот день не в качестве друга, а как автор и режиссер будущей передачи. И не одна, заметь, а со съемочной группой.

— Ты можешь загреметь по статье за дачу ложных показаний.

— А еще за что?

— За попытку разглашения данных предварительного расследования, статья триста десять, — проигнорировал иронию законник. — Скажи спасибо своему ассистенту, у парня хватило ума отдать кассету и тем самым освободить вас всех от больших неприятностей., - Кристина презрительно фыркнула. — А вот ты, действительно, пытаешься скрыть информацию, которая может помочь следствию.

— Хорошо, — терпеливо вздохнула она, — допустим, я дружила с Надеждой Павловной и бывала у них в доме — что с того? Разве это поможет разыскать убийцу? Ты намекаешь на какие-то интересные факты. Если моя дружба с Зориной — это самое важное, что нарыли ваши сыщики, мне жаль тебя, Кирилл. С такой командой приличной карьеры не сделать, тем более, не найти настоящих преступников.

— Моя карьера в порядке, за нее не волнуйся. А вот тебе советую остыть и вспомнить не только, что я твой друг, но и все, что касается дружбы с Зориной.

— Почему вы прицепились ко мне? У Андрея Ивановича было много друзей, например, Осинский.

— Ты знала о завещании? — спросил вдруг в упор Жигунов.

— В общих чертах.

— А именно?

— Надежда Павловна собиралась завещать мне старинные украшения — фамильные драгоценности. В свое время она хотела даже их подарить, но я отказалась.

— Почему?

«Детка» пожала плечами.

— Не знаю. Наверно, я не Гобсек, чтобы в одиночку млеть над сокровищами. Когда мне эту роскошь носить? В свет выхожу очень редко, все как-то больше в эфир, но там надо сверкать не камнями.

— А чем? — впервые улыбнулся Кирилл. Вот улыбка его осталась такой же: искренней и открытой. Однако поддаваться ее обаянию старая знакомая не собиралась.

— Послушай, у меня в запасе максимум полчаса. если можно, задавай вопросы по делу, и я постараюсь выложить все, как на духу, идет?

— Я, конечно, мог бы ответить, что здесь вопросы задаю я, — снова улыбнулся Жигунов, — но среди пирожков это было бы смешно. Хорошо, попробуем уложиться в твой максимум. расскажи мне об этой семье.

И она рассказала все. Припомнила собственное знакомство с Зориными и первого мужа — кого признавал лучшим другом хозяин, второго — которого крестила и обожала хозяйка, поведала о дворянских корнях потомка графского рода Ландсборро, описала по памяти старинную шкатулку и ювелирные раритеты в ней, доложила о необъяснимой тревоге, тщательно скрываемой от всех президентом фонда, о внезапном желании Зориной засветиться в эфире, вытащила на свет давно преодоленную тягу архитекторши к спиртному и обожание, с каким архитектор относился к жене — выложила все, что знала. Утаила только по непонятной для себя причине подслушанную ссору в «светелке». И сразу поняла, что предала. Потому что выдала не факты — душевное состояние этих людей и их отношение к тем, кого оба считали своими друзьями. Стало мерзко, противно и стыдно.

— Надеюсь, теперь я свободна?

Жигунов вдавил дымящийся окурок в выщербленное дно пепельницы.

— Почему ты все время стремишься к свободе, Кристина? Ведь это химера, обман, идеал одиночек. Нормальному человеку нужен человек, а не иллюзии.

— Тогда почему ты до сих пор без обручального кольца?

— Наверное, потому, что не могу назвать себя нормальным, — ответил он поднимаясь.

В разгар подготовки к эфиру позвонила секретарша и передала просьбу руководства зайти в кабинет.

— Хорошо, после вечернего эфира.

— Лев Осипович хочет видеть вас сейчас, — внушительно пробасила Наталья, многозначительно выделив последнее слово. Сорокалетняя холостячка с необъятными формами, мужскими повадками, низким голосом и неизменной «Примой» в зубах боготворила своего начальника и трепетала перед ним осиновым листом. С другими же была достаточно сурова и при малейшем ослушании начальственной воли тут же заносила ослушника в черный список, чтобы после мстить изо всех секретарских сил. В каком нафталиновом комоде откопал Лев сие басистое чудо — не знал никто, но присутствие в приемной этого цербера делало жизнь гендиректора СТВ намного спокойнее.

— Хорошо, через пять минут буду, — вздохнула Кристина.

Талалаев давно оставил первый канал и пестовал свое детище на пару с Лихоевым, правой рукой и генеральным продюсером. В последнее время ходили упорные слухи, что СТВ собирается сражаться за премию Тэффи, но в каких номинациях — никто не знал. Однако не это волновало сейчас ведущую «Арабесок». Ее бесила Женечка — сопливая двурушница, которая вымогала взятки, нагло используя имя Кристины. Наверняка, Лев уже знает о синей тетради, но редактор по-прежнему мельтешит перед глазами. Вот об этом, пользуясь случаем, и хотела поговорить Окалина.

— Ждет, — рявкнула могучая вассалка, не отрываясь от компьютера.

— Спасибо, — улыбнулась Кристина и толкнула дверь к сюзерену.

Талалаев разговаривал по телефону, приветливо кивнул, указал на стул. Через минуту с кем-то попрощался и нажал кнопку на рабочем столе. Тут же на пороге возникла Наталья Петровна.

— Наташенька, нам, пожалуйста, чайку. Или кофе? — вопросительно посмотрел на Кристину.

— Лучше кофе, без сахара и, если можно, какой-нибудь бутерброд, — она и не думала скромничать, потому как прихоть начальства сожрет ее обед. Теперь уже до конца рабочего дня не выкроить ни минуты.

— Лишилась из-за меня обеда? — усмехнулся Лев Осипович. — Наташа, сделай нам, будь добра, по паре с ветчиной и сыром.

Наталья послушно кивнула и выдворилась за дверь.

— Как жизнь?

— Нормально.

— У тебя всегда нормально, а сюрпризы преподносишь чаще других, — он выдвинул верхний ящик стола и сунул под нос «бухгалтерию» Грантовой. — Что мне прикажешь с этим делать?

— А что подсказывает совесть?

— Совесть — штука дорогая, ее могут позволить себе только нищие, — выбил сигарету из пачки, щелкнул зипповской зажигалкой. — Ну не могу я ее уволить, тебе это понятно?

— Вполне. Как и то, что в таком случае уволюсь я.

— Послушай, она действует на нервы, мозолит глаза? Никаких проблем! Будет работать с Лажухиным, а тебе дадим другого редактора, согласна?

— Нет.

— Почему?

— Не могу работать в одной команде с человеком, который загадил мое имя.

— Прекрати, это не серьезно! Откуда такая щепетильность? Ты же журналистка, должна быть прагматичной и знать, что наша профессия далека от романтики. К тому же, Грантова будет в другой группе.

— Я считаю командой весь канал, а не отдельные группировки.

— Не забывайся!

Дверь распахнулась, и в кабинет вплыла Наталья с большим подносом в вытянутых руках, от усердия секретарша закусила нижнюю губу, отчего вдруг стала похожей на обиженного кролика. Она бережно опустила на край стола драгоценную ношу и робко посмотрела на своего господина, ожидая от него похвалы.

— Спасибо, свободна, — сухо бросил тот, оставив без внимания просящий взгляд. Кристина вперилась в разрез секретарской юбки, чтобы не пропустить, как выскочит оттуда виляющий хвостик. — Ешь, — приказал Талалаев, когда секретарша испарилась, — я тоже перекушу. Может, подобреем да быстрее найдем общий язык.

— Благодарю, я не голодна, — поднялась Кристина.

— Сядь! — рявкнул вдруг Лев Осипович. — Господи, Окалина, почему ты такая зануда? Пойми, я Женьку с пеленок знаю, ее отец — мой самый близкий друг, с детства. Ну прошляпили девку, что ж теперь, добивать дуреху? Она и сама уже себе не рада, понимает, что натворила. Почему бы не дать ей шанс? Разве мы все не без греха? Как говорится, не судите да не судимы будете, — вздохнул с сожалением и опять потянулся к сигаретам. — Не хотел говорить, думал порадовать сюрпризом, — глубоко затянулся, уставился на строптивую ведущую, жестом указал на стул. Что-то в его взгляде советовало не спорить. — Мы выдвигаем тебя на «Тэффи», — сообщил гендиректор, — в номинации «лучшая ведущая информационной программы», — и ухмыльнулся довольно. — Ну что, будешь продолжать упираться? — она упрямо молчала. — У твоих выпусков самый высокий рейтинг. Если на полном серьезе заявишь в эфире, что наш президент — африканский шпион, тебе поверят. Ты довела зрителя до такой кондиции, когда он схавает любую лапшу, которую навесишь ему на уши, и с нетерпением будет ждать следующей порции. Потому что ты, Окалина, — ткнул указательным пальцем перед собой, — профессионал высокого класса. Только не думай, что кто-то еще от меня подобное слышал. Всю жизнь я считал талантом только себя и никого не хвалил, тем более, не восхищался. Сама знаешь, как у нас: ревность, зависть, скорее плюнем, чем скажем доброе слово. Но сейчас говорю прямо: ты — молодец, я тобой горжусь. И ты, как никто другой, заслуживаешь эту статуэтку. Так неужели мы позволим молодой дурынде сломать твою карьеру?

— Я — нет, а про вас не знаю.

— Ешь, — Талалаев миролюбиво придвинул тарелку с бутербродами, пропустив мимо ушей язвительную реплику, — ветчина со слезой, сыр с плесенью — вкусно! Говорят, от хорошей еды человек добреет, — Лев Осипович хитро улыбнулся и подмигнул непокорному таланту.

…Конечно, она никуда не ушла. Глупо терять, когда можно найти. Гендиректор слово сдержал: Женечку перевели к Лажухину, и уже через пару дней тот на каждом углу взахлеб нахваливал умницу-редактора. А Кристине достался выпускник химфака МГУ, чудом залетевший на СТВ. Он молился на ведущую, как на икону, и рядом с ней все чаще раскрывал рот, не издавая при этом ни звука. В такие минуты Степа смахивал на карпа — большого, беспомощного, с мокрой крупной чешуей и разинутым ртом, хватающим воздух. Впрочем, его белобрысая голова оказалась вполне толковой, и совсем скоро Кристина поняла, что получила неплохую замену. О том, что Окалина номинируется на «Тэффи», узнали быстро. Тут же принялись сплетничать, что рыбка попалась на золотой крючок, но в победе были уверены многие. Милиция оставила съемочную группу пока в покое, делом о двойном убийстве больше не донимала, но ни один из троих не был уверен, что больше не получит повестку. Как-то вечером позвонил Кирилл, поболтали ни о чем и распрощались довольные друг другом, удивленные взаимному желанию разговаривать, когда не о чем говорить. Рыжий залег на дно, с того дня не объявлялся ни разу, а Светлана, наверняка, была вся в ребенке и тоже не давала о себе знать. Так, в относительном покое, прошло два месяца, а в первую субботу третьего в девять утра раздался телефонный звонок.

— Здравствуйте! Кристина? — этот хрипловатый вкрадчивый голос она узнала сразу.

— Да. А кто говорит?

— Это Ефим Ефимович Осинский, припоминаете?

— Конечно, я же дважды довольно близко с вами общалась, а в третий раз вы меня просто спасли, припоминаете? — трубка ответила добродушным смешком. — Чем обязана?

— Помилуйте, разве возможно вам быть кому-то обязанной? Скорее, это мы, телезрители — ваши должники, ибо правда, какую вы несете с экрана, дорогого стоит. Сейчас ведь многие лгут, вы согласны? В наше время, к сожалению, ложь становится синонимом правды, кто с этим поспорит? А лгуну ведь не стать богатым, как ни старайся, вы не думаете, что именно поэтому вокруг так много бедных? И экономика, которую все ругают, здесь не при чем, поверьте! Все дело в нравственности нашего общества. Как кровле не устоять без столбов, так и этой бедной стране грозит падение, если мы все не перестанем друг другу врать, вам так не кажется?

— Не кажется, — холодно ответила Кристина. Ее раздражали подобные краснобаи. А Дубльфим не просто слова нанизывал одно на другое — плел из них кружева, и вывязывал узорчатую сеточку так, чтобы скрыть истинный рисунок узора. — Ефим Ефимович, извините, я очень занята. Вы звоните, чтобы поделиться мыслями о морали?

— Нет. У меня завтра день рождения, круглая дата.

— Поздравляю.

— А я могу услышать это не по телефону?

— Простите?

— Вы согласны стать моей гостьей?

— Извините, нет.

— Почему?

— Я устаю от толпы.

— Никого и не будет, только мы вдвоем. Ну, может быть, Сену или Средиземное море возьмем в свою компанию. Обожаю рыбные ресторанчики на воде! Где бы вы хотели поужинать?

— На Елисейских полях, — усмехнулась Кристина и посмотрела на часы: Осинский висел на телефоне уже десять минут. Странно, ей казалось, что деловые люди свое время ценят.

— Договорились, — пропустил иронию Дубльфим, — завтра в час за вами заедут. Постарайтесь быть готовой, я спланирую время, — и, не дожидаясь ответа, повесил трубку. Это было настолько нелепо, глупо и смешно, что не вызывало никаких мыслей, кроме одной: абсурд.

Воскресенье. Выходной. Полный покой и абсолютное безделье. Поздний подъем, горячий душ, чашка кофе, сигарета. В дверь позвонили. На голове — тюрбан из полотенца, на теле — банный халат, в мыслях — блаженная пустота. Открывать в таком виде нельзя никому, разве что одному Мишке, да только рыжий вчера доложился звонком, что улетает по делам за рубеж. Куда — не сказал, но уж точно не в ее дверь. Квартиру снова заполнили назойливые трели, требуя впустить незваных гостей. Из окошка высунулась кукушка и бодро прокуковала один раз. Черт, неужели Осинский не шутил? Не может быть, это просто какой-то бред! С какой стати? Она не давала повода переступать грань деловых отношений, да и Дубльфим, если честно, никогда не набивался в друзья. Хозяйка на цыпочках подошла к двери и заглянула в глазок. Прямо на нее уставилась незнакомая рожа, обрамленная торчащими ушами и смешным чубчиком первоклашки, в темном костюме, белой рубашке, при галстуке. Рожа раскрыла рот и внушительно пророкотала.

— Откройте, пожалуйста! У меня срочное сообщение от Ефима Ефимовича Осинского для госпожи Окалиной.

— Ее нет, — пискнула «госпожа», — а я — домработница, и мне запрещено пускать в дом посторонних.

— Кристина Дмитриевна, я должен доставить вас к самолету. И я выполню данное поручение, даже если придется для этого взломать дверь. А жалко, — ухмыльнулся глазку посланник, — дверь добротная, крепкая, сейчас такую редко встретишь.

— Я ни с кем не договаривалась о полете.

— Не знаю, мое дело маленькое. Приказано — доставлю, — похоже, он не шутил.

В большой комнате зазвонил телефон, хозяйка плюнула на переговоры и рванула туда.

— Алло!

— Добрый день, Кристина! Вы, конечно, препираетесь с моим человеком и не пускаете его за порог? — протелепатил Осинский. — Правильно делаете, пусть подождет вас в машине. Только поторопитесь, через два часа тридцать, нет, уже двадцать восемь минут мы взлетаем. Не забудьте загранпаспорт.

— Ефим Ефимович, — возмутилась Кристина, — что за шутки? Я никуда не собираюсь лететь!

— Неужели? — прошелестел вкрадчивый голос. — Помнится, вы обещали поужинать со мной на Елисейских Полях, забыли? Не хочу верить, что вы способны на обман юбиляра, жду, — и отключился. Кажется, в этой компании шутки шутила только она.

Дальше все завертелось колесом: поездка в машине с мигалкой при полном молчании, Шереметьево-2, пустой салон маленького самолета, взлет, посадка, улыбчивый француз на таможне, чужая картавая речь, мелькающие мимо дома, роскошные витрины и цветущие каштаны, портье за стойкой, ковры, зеркала, бесшумный лифт, ключ. У двери номера Осинский окинул взглядом скудный багаж из одной сумочки на длинном ремне, перекинутом небрежно через плечо, и улыбнулся.

— Я подозревал, что вы заявитесь в джинсах, однако то место, куда мы пойдем, не гостиница. Очень прошу вас переодеться, — сунул в руки дорожную сумку, — это вам. Если не понравится, выбросите, но после ужина и не при мне. Только знайте: согласитесь принять — буду счастлив. В свой день рождения я балую себя тем, что одариваю других. Позволяю себе подобную роскошь крайне редко, всего раз в году, — и, отвернувшись, открыл соседнюю дверь. Кто бы сказал, что с ней такое возможно, подняла б юмориста на смех. В памяти вдруг всплыли слова: наверное, Сатана улыбался его мамаше, когда перерезали пуповину. Может, и так. Да только «детка», в отличие от бедной Надежды Павловны, не собиралась закладывать душу.

То, что было в коробках из сумки, запросто могло затуманить мозги. На гостиничную кровать скользнуло не вечернее платье — мечта, угаданная чужим талантом. Не уступали этому чуду и туфли, чью кожу хотелось ласкать губами. Но главный сюрприз скрывался в бархатном футляре — изумрудное колье, стоившее не один год работы популярной телеведущей. Сияние причудливо соединенных драгоценных камней различной формы и огранки завораживало и развращало, заставляя понять, как легко иногда стать подкупной. Ошалелая Кристина опустилась на стул, вытащила, не глядя, из пачки сигарету, щелкнула зажигалкой. И поняла, что для чего-то очень нужна Ефиму Ефимовичу Осинскому — человеку, в ком нуждались многие. Не ясным оставалось одно: что требовалось Дубльфиму: гостья или ее друзья, убитые и живые.

Чтобы ловчее это понять, она подарила зеркалу час, результатом осталась довольна. Удобно пристроилась в кресле, нажала кнопку пульта, с интересом уставилась на оживший экран. Увлеклась и пропустила стук в дверь, а когда услышала повторный, подумала, что Осинский здесь очень некстати, гораздо интереснее наблюдать, как эфирят ее французские коллеги. С сожалением выключила телевизор и громко пригласила.

— Войдите!

При виде новой Кристины у юбиляра на секунду сузились глаза.

— Готовы?

— А не похоже?

— Мужчина и женщина на многое смотрят по-разному, — улыбнулся Ефим Ефимович. — И часто то, что восхищает глаз мужской, делает недовольным женский.

— Да? Но я довольна собой, мне кажется, я выгляжу вполне прилично. А что думаете об этом вы?

— Мои мысли сейчас слишком банальны, лучше о них промолчать. Однако в одной могу смело признаться: кроме прочего я думаю о Клоде.

— О ком?

— Хозяине «Серебряной башни», куда я вас приглашаю отметить юбилей, — он распахнул дверь и склонился в галантном полупоклоне, не боясь выставить напоказ плешивую макушку. — Прошу!

Зеленоглазая мадам в длинном мерцающем платье величаво проплыла мимо, одобрительно бросив через плечо.

— А вам идет этот смокинг, Ефим Ефимович, — и не удержалась от шпильки, — он делает вас гораздо моложе, — Дубльфим усмехнулся красавице в спину и аккуратно повернул ключ.

Кроме роскошных туалетов здесь не поражало ничто, пожалуй, только стена небольшого холла, от пола до самого потолка, покрытая исчерканными карточками, похожими на визитки, да огромные окна ресторанного зала вызывали интерес. В остальном — все достаточно просто, без особого шика, но тихая классическая музыка и мягкий приглушенный свет намекали, что эта простота стоит немалых денег.

— Что там было? — кивнула Кристина в сторону холла, когда они устроились за круглым столом у окна.

— Вы имеете в виду памятные карточки?

— Наверное, не знаю.

— Это автографы знаменитостей, которые побывали в «Серебряной башне».

— Серьезно? Так много?

— Вполне. Среди них весьма достойные люди: Черчилль, Рузвельт, Джон Кеннеди, Мэрилин Монро, Элизабет Тейлор, есть и те, кто вам ближе, например, Том Круз и Николь Кидман — всех не перечислить.

— А это что? — не скрывая восторга, посмотрела в окно.

— Нотр Дам де Пари, Собор Парижской Богоматери.

К столу приблизился немолодой подтянутый господин, без смокинга, но со вкусом одетый, с достоинством и мягкой застенчивой улыбкой. Приветливо кивнув седой головой, он по-дружески заговорил с Осинским. Оказалось, Ефим Ефимович свободно владеет французским — щебечет, как щегол, радостно и взахлеб.

— Карашо, — улыбнулся седовласый господин русской гостье, — бон апети, мадам Кристина, — слегка поклонился и перешел к другому столу.

— Кто это?

— Тот самый Клод Террайль, о ком я недавно вам говорил. Уникальная личность! Знакомством с ним гордились многие, перед кем весь мир почтительно снимал шляпу, а он скромен, как семинарист, и застенчив, точно старая дева. Ну что, будете выбирать блюда сами или доверитесь мне?

— Пожалуй, рискну довериться, — улыбнулась Кристина и отложила в сторону розовую карту меню.

— Тогда непременно возьмите классическую утку.

— Не хочу.

— Никогда не отказывайтесь априори, — серьезно посоветовал Осинский, — так можно потерять гораздо больше, чем приобрести. Ибо вы отрицаете не просто знание нового, но и сам шанс познать. Приятие любого шанса, подаренного нам судьбой, это рывок вперед, отказ — топтание на месте. Вы не кажетесь топтуньей.

Рядом выткался официант и, почтительно наклонив голову, спросил о чем-то клиента, изучающего кожаный фолиант. Тот ответил парой коротких фраз, француз исчез так же вдруг, как явился. — Я заказал на аперитив розовое шампанское, надеюсь, вы не против?

— Нет, — улыбнулась Кристина, — я даже не прочь попробовать вашу утку.

— Браво! Тогда мы закажем две, не могу отказать себе в этой маленькой радости, тем паче, в свой юбилей. Между нами, Кристина, — он заговорщицки понизил голос, — я страшный гурман, люблю вкусно поесть. Ни за что не стану иметь дело с человеком, который свысока относится к еде, не замечает даже разницу между свежим омаром и замороженной креветкой. Еда — одна из радостей жизни, и тот, кто к ней равнодушен — не жизнелюб. А раз так, значит спокойно может предать, ибо ценит жизнь не во всей ее многогранной красе, а только за деньги. Такой легко продается, покупается еще проще и используется, как одноразовый шприц.

Над столом запорхали руки официанта с бутылкой шампанского.

— А потом куда девается этот «шприц»?

— Летит в мусоропровод, — ухмыльнулся Осинский. — Не провоцируйте меня на занудство, давайте лучше выпьем за вас!

— Сегодня не мой день рождения.

— Но ваш вечер, — мягко поправил Ефим Ефимович. — Я благодарен вам, Кристина, что доверились мне и согласились на эту авантюру.

— А у меня был выбор?.

— Вы позволили украсить собой этот вечер, — оставил без внимания ехидный вопрос, — и напомнили неприкаянному еврею, что человек рождается для счастья. Я, как ни странно, иногда бываю сентиментален, видимо, старею, — поднял бокал и дружески улыбнулся. — За вас!

— Спасибо.

— Когда я был мальчиком Фимой, — продолжил через минуту Осинский, — мама вместо мяча подарила мне скрипку, а взамен игры в футбол заставляла зубрить французские и английские слова. Тогда я на нее обижался, считал себя самым несчастным на свете, а сейчас думаю, что те годы были лучшими, и благодарю свою мать за все, — он с грустной улыбкой наблюдал, как превращается стол в экспозицию кулинарных шедевров. — Я к тому, дорогая Кристина, что понятие счастья изменчиво, как и сам человек. Ребенок мечтает быстрее стать взрослым, завидует силе старших, свободе, праву распоряжаться собой, в его понимании все это — счастье. А мы, взрослые, чем больше стареем, тем чаще осознаем, как блаженна детская пора.

— И как скучна, — добавила Кристина. Ее начинал раздражать этот «мыслитель». Он изъяснялся туманно, обиняками, то выспренно, то слащаво и часто фальшивил. Моралист из него выходил никакой, еще хуже — философ. Осинский был гораздо интереснее у церковной ограды, рядом со счастливой парой новобрачных и своим свадебным подарком для них или там, в «светелке», когда не проповедовал, а злобно шипел, когда прислал за ней громилу, привез в отель Ритц, всучил дорожную сумку — когда действовал, не рассуждал. А этот Осинский наводил тоску, сверкал плешивой макушкой, постоянно промокал салфеткой влажные от вина и еды губы. И единственное, что с ним примиряло, — подсвеченный Нотр Дам за окном, феерия кулинарного спектакля, густое терпкое вино и ощущение нереальности, от которой кружилась голова, горели щеки, а рот сам собой расплывался в глупой улыбке Золушки, сдуру залетевшей на чужой бал. Она обхватила пальцами бокал с бордо «Шато-Петрюс».

— За ваш день рождения! Спасибо, что вы меня сюда привезли, Ефим Ефимович.

— Я все же дождался от вас «спасибо», — Осинский взял темное вино в хрустале за высокую ножку. — Пожелайте мне удачи, Кристина, ибо многое может случиться, пока мы подносим кубки к губам, как говаривал мой старый учитель. Ваше доброе напутствие будет мне дорогим подарком.

Она всмотрелась в странного человека напротив и вдруг ощутила жалость к нему. Кто сидит на золотой куче — вечно в обороне, такому не позавидуешь. К тому же этот денежный мешок, перед кем угодливо расстилаются, как видно, очень одинок. Иначе закатил бы дома пир для друзей, а не торчал вдвоем с чужим человеком на золоченой чужбине. Кристина ласково улыбнулась и коротко пожелала.

— Удачи!

Утка с шестизначным номером оказалась потрясающей, ничего подобного гостья не ела.

— Удивительный вкус, — призналась она над пустым серебряным блюдом, — тонкий, нежный. Ни за что не скажешь, что утиное мясо. Здесь, наверняка, какой-то секрет.

— Угадали, — довольно кивнул гурман, вытирая салфеткой губы, — нигде больше эту болотную птицу так не готовят, — он откинулся на спинку стула и, глядя в упор, с невинной улыбкой принялся просвещать. — Все дело в том, как ее умерщвляют. Не отсекают голову, как это делается обычно, а медленно душат, вот так, — и, не спеша, сцепил руки в замок, в темных глазах промелькнули хищные искры. — В результате мясо утки пропитывается собственной кровью, что и придает блюду неповторимый вкус. Защитники животных «Серебряную башню» ненавидят.

— Ужас какой-то! — содрогнулась Кристина.

— Зато очень вкусно, — отлепился от спинки Осинский, — как говорится в одной пошлой рекламе, результат превосходит ожидание. В конце концов, в жизни часто гибнут одни, чтобы доставить наслаждение другим. Таков суровый закон, который вывела природа, вы согласны?

— Нет, но спорить не хочу.

— Потому как не имеет смысла. Что возьмем на десерт?

— Только кофе. А почему уток нумеруют?

— О, этой традиции больше века. Один из владельцев ресторана, сейчас уже не припомню кто, додумался завести специальную книгу, куда под своим порядковым номером заносят каждую удушенную утку, а рядом — имя едока. Так что, теперь и вас сосчитали, — пошутил он. — Кстати, освободите в вашей сумочке место для сертификата на съеденную птичку, вам его обязательно выдадут.

Задушенные птицы, величественный собор, тени Эсмеральды и Квазимодо, прохладный ветерок на набережной Турнель, петляющие улочки, рыжий кокер-спаниель в забавной кепке, огни Елисейских Полей — здесь сон путался с явью, и, чтобы распутать это, Кристина незаметно пощипывала себя за бок. Она до сих пор не могла понять, как очутилась в Париже, почему Осинский бросил раболепную пышную свиту и примчался сюда в свой юбилей со скрягой даже на улыбку, не говоря о большем. А главное, с какой целью мчался? Чтобы выспросить об убитых друзьях? Но он ни намеком не обмолвился о Надежде Павловне, тем более, о ее муже, который, между прочим, был ему другом. Выведать что-то о Шалопаеве? Но рыжий всегда отзывался о Дубльфиме с восторгом и никаких планов на его счет не вынашивал. Засветиться в «Арабесках»? Смешно, имя Осинского у всех на языке, а его хитрую физиономию считает за честь высветить любой телевизионный канал. Так в чем же дело? Кристина терялась в догадках и не находила ответ.

У двери номера Ефим Ефимович невозмутимо заявил.

— Кажется, вы гадаете, отчего оказались здесь? Думаю, обвиняете во всех смертных грехах, подозреваете совращение, интригу, коварство, расчет — не знаю, что там еще. Эти мысли прочитываются на вашем лице. А ответ достаточно прост: меня тянет к вам, Кристина, это правда. Как и то, что сегодня мне стукнуло пятьдесят. Если скажете «да», этот вечер станет началом, если «нет», расстанемся с утиными сертификатами на память. Ответ могу выслушать позже, понимаю, что вы такой прыти не ждали. Но и раздумывать прошу не долго. Я человек занятой, конкретный, в подвешенном состоянии находиться не привык. Во всем нужна определенность и ясность. Под венец не зову и вряд ли когда поведу, но стабильность положения близкого человека — обещаю, а с ним и все выгоды, которые для вас будут не лишними.

— Серьезно?

— Вполне.

— Хорошо, я подумаю, — вставила в скважину ключ.

— Через полчаса встречаемся в холле, — услышала за спиной, — мы вылетаем в Москву.

— Хорошо, — повторила Кристина и переступила порог.

…Воскресным утром у подъезда дома на Ленинском проспекте остановилась приземистая черная иномарка с затененными стеклами. Из машины выскочил молодой крепкий мужчина в темном костюме и открыл заднюю дверцу, выпустив рыжую красотку в джинсах. С ее правого плеча свисала замшевая черная сумочка на длинном ремне, другого багажа не было.

А вечером того же дня позвонила Светлана и, рыдая взахлеб, доложила, что Михаила убили.

Глава 23

— Он позвонил из машины, — захлебывалась слезами Светлана, — уже на подъезде к дому, сказал, будет минут через десять. Сказал, у него для меня сюрприз. И вдруг… о-о-ой, — она завыла так, что у Кристины едва не лопнули барабанные перепонки, — Мишенька-а-а!

— Послушай, ты можешь взять себя в руки и толком рассказать, что случилось? — закричала разъяренная «сестренка». — Прекрати истерику, иначе я брошу трубку!

Эта грубость, как ни странно, привела в чувство Мишкину жену, и та заговорила довольно внятно, без подвываний и слез, только принялась беспрерывно икать, отчего ее сбивчивая речь вопринималась еще хуже.

— Прости, ик. Он только сказал про, ик, сюрприз, и вдруг я услышала страшный, ик, грохот, у меня, как будто, ик, в ухе разорвалась бомба, ик. И все, он куда-то, ик, пропал. Только трещало, ик что-то. А я все кричала, ик, звала и звала, а потом, ик, чей-то голос рявкнул, ик, в трубку: заткнись! И послал, ик, меня на три буквы, ик.

— Света, пожалуйста, выпей воды, я подожду. Хорошо?

— Ик, ага.

Кристина тупо уставилась в ковер на полу, стараясь ни о чем не думать. Рыжие завитки узора вдруг шевельнулись, и в них проявилась знакомая хитрая рожица с растянутой до ушей улыбкой. «Сестренка» выругалась, как сапожник, но легче на душе не стало.

— Але, это я, — доложилась Светлана, похоже, вода пошла ей на пользу.

— Света, может, ты зря паникуешь? Мишка никогда не ездит один. Могла взорваться машина с охраной, а он жив. Пусть даже ранен, но не убит же!

— Нет, — уж лучше бы она икала, этот ровный голос заставлял мурашки бегать по коже, — нет, Миша погиб. Я знаю, чувствую. Я поняла это по лицу Анатолия, сразу.

— Кого?!

— Щукина. Он как раз был у нас дома. Ждал Мишу. Принес букет цветов и подарок. У меня же сегодня день рождения.

— Поздравляю, — машинально пробормотала Кристина. — А вы приглашали его в гости?

— В этот раз нет, просто он сказал, что Миша просил подъехать. Они же партнеры. Что-то срочное, я не вникала. Меня не больно-то посвящают в дела, Миша говорит: меньше знаешь, крепче спишь… Говорил.

— Щукин у тебя?

— Уехал. Сказал, надо выяснить, что случилось. Обещал позвонить. Вот, жду его звонка, — потом запнулась и робко спросила. — А ты не могла бы подъехать?

— Прямо сейчас?

— Ага.

— Сейчас — никак, моя хорошая, у меня ночной монтаж.

— А завтра?

— Эфир. Вот если только вечером, часам к десяти, ничего?

— Буду ждать.

— Как Светланка?

— Скучает по папе, она очень к нему привязалась.

— Держись, может, все образуется. Мне кажется, Михаил жив.

— А мне нет, — и положила трубку.

Кристина посидела минут пять в кресле, бессмысленно выискивая в ковровом орнаменте промелькнувшую Мишкину физиономию. Но лепестки с завитками равнодушно пялились снизу вверх и вызывали своей оцепенелостью смертельную усталость. Хозяйка послала узоры к черту, поплелась в ванную, приняла душ, лениво размазала крем по телу (что-то кожа стала сохнуть, скоро локти будут жестче пяток), оделась, провела пару раз щеткой по влажным волосам, потом вышла в кухню, сварила кофе. В запасе оставалось двадцать минут — хватит вполне на чашку и сигарету. Но до смешного мало, чтобы осознать случившееся с рыжим.

Она сразу поверила Светлане. В первую же секунду, едва та зарыдала в трубку, «сестренка» поняла: ее друг погиб.

Слегка затуманенная событиями последних суток голова думать совсем не хотела и выдавала не мысли — обрывки воспоминаний. Первый полудетский поцелуй в пустом школьном классе, высокая фигура в ватнике под прицелом — на домотканом половике чистоплотной Анны Сергеевны следы от грязных сапог, простодушное восхищение бронзовым башмаком, труп под грузинским столом и деловитый Мишкин кореш, взволнованный жених в церкви рядом с округлившейся сияющей невестой, холодная ненависть у весело пылающих дров в камине и бесконечное «сестренка»… Она подозревала, что добром все это не кончится, но надеялась, что конец будет не таким скорым. Вспомнились слова Кирилла: «Твой друг ходит по очень тонкому льду». Похоже, сыщик оказался прав, да только его правота ушастого не спасла. Кристина сделала последний глоток, задумчиво осмотрела кофейный осадок. И поняла, что должна наказать убийцу. Как — понятия не имела, но впервые вверялась судьбе и знала, что та не обманет.

…Прошло полгода. Не изменилось ничего, и многое стало другим. Дело об убийстве Зориных, кажется, медленно, но верно превращалось в «висяк», что и следовало ожидать, потому как расследование велось под строгим президентским контролем. «Детка» наследовала приличное состояние: квартиру, завещанную Андреем Ивановичем (?!), и все движимое имущество Надежды Павловны, то есть, платья, юбки, обувь да пару ношенных шуб. Фамильные драгоценности исчезли, осталась одна пустая шкатулка, о которой доложил Жигунов, взяв клятвенное слово тут же об этом забыть. Трагедию с Мишкой «сестренка» пережила странно: отстраненно, точно горе ее не коснулось, гораздо с большим волнением наблюдая за реакцией других. Похоронами занимался Осинский, как будто не было у него дел поважнее. Светлана, которая осталась одна, как указующий перст, не считая, конечно, Светланки, прониклась чувствами к Ефиму Ефимовичу и постоянно твердила, с каким уважением относился к этому прекрасному человеку Миша. Скепсис «сестренки» к восторженным ахам да охам скоро растаял: забота Дубльфима и впрямь оказалась искренней, бескорыстной. Особенно трогательно он беспокоился о девочке, предлагал даже окрестить малышку, напрашиваясь в крестные отцы. Осиротевших Свет Осинский навещал довольно часто. Но больше других крутился вокруг молодой вдовы Щукин: умный, ловкий мерзавец, трепетно опекающий жену погибшего партнера и старого «друга». Как-то Кристина попыталась предостеречь наивную Светик от доверия к этому типу и рассказала про бронзовый башмак. Шалопаева молча выслушала, задумчиво потерла указательным пальцем новую морщинку на лбу, недобро усмехнулась.

— Спасибо. За меня не волнуйся, я знаю, что делаю, — впервые милая девочка показалась не такой простодушной, какой представлялась раньше.

После гибели мужа Шалопаева стала совладелицей «Ами» с пятьюдесятью одним процентами акций в кармане. В нефтяном бизнесе, как впрочем и любом другом, Светик была полным профаном. Однако интуиция, природная смекалка и осторожность советовали не паниковать, а присмотреться к компании, изучить документы, вчитаться в бумаги мужа и уже после принимать решение: освободиться с выгодой для себя от этих акций или занять мужнино место. Для последнего, конечно, не доставало ни знаний, ни опыта, ни хватки, но Света твердо верила, что капля и камень долбит. Ведь не деньги же муж завещал — веру, что его детище останется в надежных руках. Как обмануть такую веру? Эти мысли, которые иногда озвучивала «сестренке» Светлана, наивными той не казались. Кристина, кажется, начинала понимать секрет приручения своего бесшабашного друга. Похоже, из мягкой, заспинной жены могла сформоваться железная леди, и возможность приложить руку к этой «формовке» весьма привлекала.

Так, в работе и пригляде прошло еще два месяца. На пятки старому году наступал новый, девяносто восьмой. Тридцатого декабря, в тот редкий выходной, когда на голову валятся разом все отложенные раньше дела, нерадивая хозяйка плюнула на долги перед собственным домом и покатила тратить деньги.

Большой Светлане подобрать подарок оказалось легко. Белый пушистый свитер с черной каймой по низу приглянулся, как только попался на глаза. В этой мягкой, ласкающей пальцы вещи были и шик, и тепло, и намек, что все уходит, даже горе, и обещание счастья. Мотовка прикупила к свитеру стильные черные брючки и, успокоившись со Светланой первой, направилась к выходу, чтобы с легкой душой сыскать подарок для Светланы второй. Через несколько шагов транжиру осенила гениальная идея, она развернулась назад и столкнулась нос к носу с парой. Его узнала сразу, ее — минуту спустя. Модные очки в золотой оправе холодно блеснули, идеальный пробор слегка наклонился, и Щукин церемонно произнес.

— Добрый вечер, Кристина! Вы, я вижу, уже с покупкой. Может, и нам пожелаете удачи?

— Какие люди, — насмешливо пропела Макарона, — сколько лет, сколько зим! Решила за тридцать сребреников скупить магазин?

Танька здорово изменилась. Стали злыми глаза, бесцветными — губы, одутловатым — лицо, неряшливой — прическа, довершал метаморфозу кургузый полушубок, как будто с чужого плеча. Какой ветер смел в одну кучку преуспевающего бизнесмена и любовницу давно убитого депутата — понять было трудно. Впрочем, Кристина и не собиралась по этому поводу напрягать мозги. Она окинула взглядом убогую Таньку и снисходительно похвалила жалкий прикид.

— А тебе к лицу этот жакетик, на блошинке купила? — мила улыбнулась очкарику, с интересом наблюдавшему встречу одноклассниц. — Здравствуйте, Анатолий, и, к сожалению, прощайте, спешу. Хочу скупить еще пару магазинов. А ты, Танюшка, приобрети крем для лица, у тебя появились морщины. На первом этаже, в парфюмерии, кажется, есть отечественный, в тюбиках. Он дешевый, как раз по тебе.

Щукин с восторгом внимал «безобидному» монологу и едва не пропустил роковой момент, когда взметнувшаяся рука с облупленным лаком на коротких ногтях чуть не впилась в ненавистное гладкое лицо.

— Ненавижу, — бессильно прошипела Макарона, — никогда не прощу! И ты еще пожалеешь об этом, стерва!

— Успокойся, — процедил сквозь зубы Анатоль, и склочница тут же заткнулась.

На улице Кристина с наслаждением вдохнула свежий морозный воздух. Встреча с этой парочкой настроение, конечно, подпортила, но не настолько, чтобы менять из-за глупой стычки планы. Она завела машину и отправилась греть душу приятными хлопотами.

Сто лет не была в «Детском мире»! Последний раз они шатались тут с девчонками перед выпускным, искали что-нибудь экзотичное для классной: Лариса Павловна коллекционировала мягкие игрушки. Естественно, не нашли ничего, стрескали по пломбиру в вафельном стаканчике и разбежались. Сейчас наступили другие времена, покончившие с дефицитом, но не решившие проблемы с финансами. Впрочем, эти трудности преодолеть всегда сложно: сколько денег ни будь, их всегда не хватает. Однако отыскать что-то приличное на забитых товаром полках оказалось непросто, как говорил отец, просматривая «Правду»: вся газета исписана, а читать нечего. Кристина бродила по отделам, толкаясь среди таких же озабоченных, как сама, и не находила ничего, на что лег бы глаз. И вдруг увидела это чудо, вернее, два — огромный корабль с алыми парусами и рядом — прелестную куклу с каштановой гривой, рассыпанной по фарфоровым плечикам. Ротозейка замерла от восторга, не замечая нечаянных толчков снующего вокруг народа. Потом перевела дух, подошла ближе. Корабелы постарались на славу: игрушечное морское судно казалось настоящим. Круглые иллюминаторы, якорь, крошечные матросы в ярких банданах, красавец-капитан у кормила и пурпурное «Ассоль» по борту, тщательно выписанное колонковой кисточкой. Обалдевшая покупательница придвинулась вплотную и уставилась на маленькую фигурку с гордо поднятой головой. Тупоносые туфельки с пряжками, полосатые чулочки, черные штанишки, красный кушак и белая рубашка — по ее бортику и на манжетах сияют ажурные золоченые пуговки с мушиную головку. Эти пуговки и пряжки окончательно добили Кристину. Фарфоровая Ассоль в простеньком милом платьице тоже приводила в восторг, хотя и казалась великоватой для Грэя, любить друг друга таким в жизни сложно. Однако разлучать влюбленную пару вряд ли бы кто осмелился. Покупательница, очарованная фантазией кукольников, ринулась к продавщице.

— Простите, сколько стоят корабль и кукла?

— Продается в комплекте, — буркнула, не глядя, девица с челкой, — называется «Алые паруса», — и озвучила сумму в месячный оклад телеведущей. Потом подняла глаза и просияла. — Ой, здрасьте! А я вас не узнала. Собираетесь купить? Красивый набор, только очень дорогой — ручная работа. Он один всего, вчера привезли. Если точно будете брать, могу спросить заведующую о скидке, хотите?

— Нет, — ответил из-за спины хрипловатый голос.

Кристина обернулась. Дружелюбно улыбаясь, на нее беззаботно пялился Осинский, в руках он держал огромного тигра с цветочком в беззубой пасти. Рядом топтались, бросая по сторонам настороженные взгляды, двое, у каждого по большой подарочной коробке.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровалась она, — вот уж не чаяла вас встретить здесь.

— Почему? — радостно изумился Ефим Ефимович. — У меня тоже есть, кому дарить. Я даже догадываюсь, что подарки мы подбираем для одних и тех же людей, а вы что думаете об этом, Кристина?

— Думаю, что меня умиляет ваша манера отвечать вопросами.

— Неужели? Не замечал, — он сунул тигра одному из своих громил и подошел к паруснику. — Прелестная вещица, совсем как настоящий» — мечтательно улыбнулся и процитировал, с наслаждением смакуя каждое слово. «Лонгрен, матрос «Ориона», крепкого трехсоттонного брига, на котором он прослужил десять лет и к которому был привязан сильнее, чем иной сын к родной матери, должен был, наконец, покинуть службу», — продавщица открыла рот от восторга: не каждый день случаются здесь такие спектакли.

— Лихо, — сдержанно похвалила Кристина. — Вы и всю повесть знаете так же хорошо, как начало?

— Наизусть.

— Серьезно?

— А я, вообще, человек серьезный, только вы почему-то в упор это не видите. Скажите честно: хотите купить Светланке, но не хватает денег? — ответа не было. — Послушайте, почему вы все время колетесь? Спрячьте колючки и позвольте помочь.

— Хорошо, — сдалась она, — я возьму у вас в долг, а через месяц отдам, идет?

— Вот это другой разговор, — похвалил Осинский. — Сколько?

Кристина назвала недостающую сумму, Ефим Ефимович тут же потянулся к бумажнику, девица с челкой выписала чек, кассир — пробила, и счастливая должница, прижав к груди здоровенную коробку, выдворилась, наконец, из отдела, где на них глазел каждый, кому не лень.

— Кажется, мы с вами отоварились на славу, — довольно заметил Осинский, вышагивая рядом. — Что скажете?

— Скажу: спасибо, Ефим Ефимович, и всего хорошего.

— В последнее время я часто задаю себе вопрос, — он остановился и задумчиво уставился на невежу, — почему вы держите такую дистанцию? Не доверяете мне или себе? А может, верите толпе? Априори считаете меня злодеем, недостойным внимания женщины?

Ефим Ефимович — умник, хитрец, богач, воротила — походил сейчас на обиженного школьника, искренне не понимающего, почему ему ставят тройку, когда он вызубрил урок? А в самом деле, почему? Что в этом неординарном человеке удерживало от шага навстречу? Слухи? Ерунда, она сама вечно таскает за собой шлейф грязных сплетен, а потому знает, как несправедлива молва. Печальный опыт Надежды Павловны? Но чужая жизнь не заменит свою, а боязнь ошибки еще больше к ней подтолкнет. За все время знакомства Осинский ни разу не играл втемную, всегда — честно, без подтасовок. И там, в Париже, заявил прямо, что ему надо. А вот она кочевряжится, ведет себя недостойно интеллигентного человека, выставляется неблагодарной, жеманной куклой — Кристина таких терпеть не могла.

— Мне трудно ответить на ваши вопросы в этой толчее, — улыбнулась она.

— Тогда, может быть, присядем в уютном месте и перекусим, чем Бог пошлет? Если честно, я зверски голоден и мог бы съесть кабанью тушу.

— Если честно, я могла бы — свиную, — беспечно поддакнула Кристина. — Но свинину не ем, она жирная.

— А что?

— Рыбу, овощи, птицу.

— Отлично, тогда едемте подпитывать голодную плоть!

… Впервые в жизни работа не занимала ее целиком. Нет, Окалина, конечно, провела эфир достойно, как всегда, но мысли частенько пытались скакнуть не в нужную сторону. Например, к Александру Гриневскому под псевдонимом Грин, которым взахлеб зачитывался юный Ефим, или к сегодняшним литераторам, для кого щедрый меценат учредил премиальный фонд. К Николаю Васильевичу Гоголю, чьи повести профессор математики знал наизусть, посвящая между длинными цитатами в такие детали изученной до дыр биографии, о каких телевизионщица и слыхом не слыхивала. Чего только не знал этот человек! Котировки на лондонской бирже и курс рубля за неделю вперед, будущее российского футбольного клуба «Локомотив» и английского «Челси», рецепт любимого пирога Наины Ельциной, которым она вчера угощала, и вес Хилари Клинтон, стоимость яхт в Ницце и килограмма говядины на Даниловском рынке. Язык Кристины отдыхал, зато нагрузка для ушей оказалась максимальной. За недолгие два часа ужина мобильный Осинского звонил беспрерывно, и каждый звонок — от громких фамилий. После короткой и самой известной Ефим Ефимович отключил телефон. Это был не человек — вулкан, жалкое подобие которого она когда-то выдавала в эфир.

— Ефим Ефимович, — не удержалась Кристина, — почему вы публично так жадничаете на эмоции и мысли? Вы же — фейерверк, а пытаетесь казаться подмокшей бенгальской палочкой.

— Любая стая, — усмехнулся Осинский, — а в особенности человечья, изгоняет на себя непохожих или старается заклевать, загрызть насмерть. Вам ли этого не знать, вы ведь тоже другого порядка. В России, дорогая Кристина, правит не сила, не интеллект и даже не духовность, коей мы так гордимся, — стайность. Тут потребна не откровенность, а знание стайных законов.

— Зачем?

— Чтобы управлять, — просто ответил Дубльфим.

Она начала подозревать, что от этого человека не отвертеться, а виноватым окажется не сердце — голова, куда метко пальнули дуплетом два «Е» и застряли в мозгах, точно в лузе. Сегодняшний день подтвердил нелепую догадку: предновогодняя суета и последний эфир уходящего года не заставили забыть гремучую смесь цинизма, сентиментальности и прагматизма, которую прятала под собой плешивая макушка. Странным образом рост, возраст и робкая лысина окрашивали воспоминания в теплые тона. Кристина досадливо поморщилась, надеясь, что новогодняя ночь со Светланным дуэтом приведет ее в чувство и выветрит дурь.

…Светлана Шалопаева давно рассчитала своих помощников по хозяйству, сохранив одного охранника и домработницу, заботливую, преданную, суетную Римму Захаровну, жившую здесь с новоселья. Пожилая женщина была прописана в Москве, но квартиру оставила дочери с зятем, сама же перебралась служить в богатый загородный дом, куда позвали свежий воздух, тишина да нужность молодой семейной паре, которую со временем полюбила не меньше собственных непутевых детей. Последнее время помощница частенько хворала, и хозяйка наводила порядок сама, уверяя при этом, что без Риммы не обойтись: она присматривает за девочкой, когда няня болеет. «Сестренка» подозревала, что у Светика попросту не хватает духа выставить верную толстуху за дверь.

Охранник открыл ворота, Кристина въехала во двор, где сияли фонарики и высились пушистые ели, запорошенные снегом. У кирпичного гаража узрела знакомый «джип», а рядом еще одну иномарку. Тут же топтались, дымя сигаретами, трое. «Наш пострел везде поспел», — усмехнулась гостья и аккуратно припарковалась по соседству. Однако ирония выдохлась быстро, и уже через пару шагов насмешница захватила пригоршню снега, чтобы остудить запылавшие невесть с чего щеки.

Едва переступила порог, подбежала нарядная Светланка, волоча за хвост огромного тигра.

— А мне вот что подаррили! — похвасталась девчушка, роскошный бант на светлых кудряшках качнулся в сторону полосатого зверя. — Я назвала его Ррыком, прравда, он классный? — маленькая Света неделю назад избавилась от картавости и теперь перекатывала трудную букву не хуже любого тигра.

— У меня тоже для тебя подарок, — улыбнулась гостья и вытащила из коробки корабль, — вот, это просил передать Дед Мороз. А девушку зовут Ассоль, — осторожно поставила фарфоровую красавицу рядом. — Если хочешь, как-нибудь я расскажу историю про нее и Грэя, капитана «Алых парусов».

— Хочу, — восторженно прошептала девчушка, как завороженная, не сводя глаз с матросов и не выпуская тигра из рук.

— А спасибо? — появилась рядом довольная мама.

— Спасибо, — Светланка чмокнула в холодную щеку и шепнула. — Как ты хоррошо пахнешь, — потом потянула к раскрытым дверям каминного зала. — Пойдем, я покажу тебя дяде Фиме, он добррый и любит меня! Тебя тоже будет любить, — беспечно пообещал ангелок.

В камине пылали поленья, а в кресле наслаждался уютом Осинский. При виде Кристины он поднялся и приветливо улыбнулся.

— Добрый вечер! Кажется, не ожидали меня здесь увидеть?

— Вы — уникальный человек! Задаете вопросы даже тогда, когда спрашивать не о чем.

— Все, дорогие мои, прошу не пререкаться, а следовать за мной к столу, — весело вмешалась гостеприимная хозяйка. — Будем праздновать Новый год! — никто, глядя на эту оживленную молодую женщину, не сказал бы, что весной она похоронила любимого мужа. Да только «сестренку» беззаботным видом не обмануть: в голубых глазах Мишкиного Светика прочитывались и застывшая боль, и тоска, и усталость, но прятался весь этот вдовий набор в самой глубине черного зрачка.

— А к нам прридет дед Морроз, дядя Фима? — с надеждой спросила малышка.

— Конечно, милая, — ласково улыбнулся тот и подхватил девочку на руки. — Как только наступит новый год, в дверь постучатся дедушка Мороз со Снегурочкой.

Даже если бы Дубльфим ничего больше в своей жизни не сделал, за одно это сдержанное обещание его стоило уважать. Наблюдая за притихшей от счастья маленькой Светланкой, с восторгом принимавшей от сказочной пары подарки, и взволнованной Светланой большой, гостья поняла, что иметь такого человека в друзьях — подарок судьбы. Воротить нос — глупо, если не грешно: судьба не любит, когда с ней блефуют.

Минут через двадцать после шумных проводов нарядных деда и внучки Осинский посмотрел на часы.

— Девочки, мне очень жаль, но…

— Нет, — шутливо ужаснувшись, перебила хозяйка, — только не говорите, что вы собираетесь нас покинуть!

— Не уходи, — сонно пробормотала утомленная счастьем Светланка и крепче прижалась к мужскому боку.

— Тебе пора спать, моя маленькая, — погладил кудряшки добрый волшебник, — а мне пора ехать. Чтобы вам с мамой спокойно жилось, дядя Фима должен много работать.

— Пойдем, родная, — взяла ребенка за руку Светлана. — Через пять минут я вернусь, подождете, Ефим Ефимович?

— Пять минут подожду, — улыбнулся тот.

Большая столовая опустела, и как-то сразу наступила странная тишина.

— Выпьем за будущее? — предложил вдруг Осинский. — Тост может показаться банальным, зато дарит надежду, веру и стремление двигаться вперед, согласны?

— Вы не человек — вопросник, — развеселилась Кристина, — неисправимы, но убедительны вполне. Что ж, давайте за будущее! — и с удовольствием глотнула золотистый напиток.

Ефим Ефимович отставил пустой бокал, в темных глазах — ни намека на хмель.

— У меня для вас со Светланой новогодние подарки. Хотел вручить их разом, чтоб никого не смущать, но сейчас мы одни, может быть, это и к лучшему, — достал из внутреннего кармана пиджака бархатную серую коробочку, где обычно прячется то, что так радует женский глаз. — Насколько я помню, к изумрудам вы относитесь свысока, возможно, это вам понравится больше, — мягко сжал ее пальцы, медленно провел другой ладонью по ладони, почтительно прикоснулся губами к кисти и вложил футляр в обласканную руку. — Поверьте, Кристина, здесь — не просто подарок, а результат поиска многих людей, говорящих на разных языках и живущих в различных странах. Надеюсь, вы оцените наши старания по достоинству. Откройте!

…На черно-синем, как южная ночь, атласе мерцало кольцо причудливой формы. Над тонким ободком вздымалась волна, с гребня которой, жадно хватая воздух, рвалась серебристая рыбка. Чешуйчатое тело казалось живым — гибким и скользким, готовым к нырку, широко раскрытый глаз отливал антрацитовым блеском.

— Что это?

— Черный бриллиант в платине, а в целом — это вы.

— А вот и я, — к столу подошла Светлана, — спасибо, Ефим Ефимович, что дождались. Боже мой, — ахнула она над раскрытым футляром, — черный бриллиант! Мне Миша подарил такой, когда мы отдыхали в Таиланде, только меньшего размера и в желтом золоте. Он много рассказывал о нем. Этот камень приносит счастье, особенно, если дарит его мужчина. Отказываться никак нельзя: обидишь бриллиант, и тогда он накличет беду. Это же царь драгоценных камней!

Осинский жестом фокусника выудил из воздуха второй футляр, черный, и преподнес знатоку небылиц.

— А это, дорогая хозяюшка, вам. С Новым годом, Светочка! — ласково наговорил несколько теплых фраз, попрощался и решительно направился к двери. — Провожать не нужно, долгие проводы — лишние слезы, — пошутил щедрый даритель и осторожно прикрыл дверь с другой стороны.

Светлана задумчиво погладила указательным пальцем овальный сапфир в бриллиантовой дорожке и грустно улыбнулась.

— Вот и наступил первый год без моего Шалопаева… Плохо одной.

— Не хуже, чем с кем попало.

— Не знаю, где лучше, где хуже, — вздохнула Мишкина Светик, — но подозреваю, что не узнать мне этого уже никогда. Никого другого на Мишином месте я и представить не могу.

— Никогда не говори «никогда».

— Кажется, ты нравишься Ефиму.

— Да? И что?

— Его дружбы добиваются многие важные люди, перед ним заискивают власти.

— Я не чиновник и не холоп, — сдержанно ответила Кристина, нацепила «рыбку» на безымянный палец, лениво покрутила рукой. Под ярким светом люстры, усиленным пламенем новогодней свечи, бриллиант вспыхивал победно и яростно, точно глаз сатаны.

— Класс! — восхитилась Светлана, помолчала и призналась. — А я тоже получила в подарок кольцо. Старинное и очень красивое, только носить не буду, не хочу.

— Почему? — гостья стала разливать по бокалам вино. — Или ты будешь водку?

— Кольцо подарил Анатоль.

— Кто?! — на белоснежную скатерть пролилось несколько красных капель. — Прости.

— Ерунда! — хозяйка пригубила вино, поелозила вилкой по тарелке, отложила ненужную в сторону. — Сегодня днем заявился без звонка Щукин. Мылился вместе встречать Новый год, но я сказала, что жду тебя в гости, и он заткнулся. Ты, видно, здорово его возбуждаешь, как красная тряпка — быка. Показать подарок?

— Давай.

Светик подошла к массивному дубовому буфету, открыла резную дверцу.

— Слишком много бархатных коробок за вечер, тебе так не кажется? — вернулась к столу и протянула футляр. — Открой, полюбуемся!

Второй раз за последние полчаса сунула Кристина нос в уютное гнездышко, только в этом пряталась не рыбка — змея. «Сестренка» побледнела, не в силах оторваться от удивительного перстня старинной ручной работы — квадратного сапфира в алмазной оправе. Забыла фамилию ювелира, хотя Надежда Павловна произнесла ее тогда довольно четко.

— Что с тобой? — испугалась Светлана. — Тебе плохо?

— Это перстень убитой Зориной, — просветила «детка» и осушила бокал с «Боржоми».

— Господи! — теперь побледнела хозяйка, видно, бледность гостьи оказалась заразной. — Что же делать, Кристина?!

— Думать, — угрюмо высказалась та, — и не паниковать, — она лихорадочно принялась соображать, кому показать ценный вещдок: законнику Жигунову или плюющему на законы Осинскому. — Ты можешь мне это отдать?

— Нет, — ответила не сразу Мишкина Светик, — я сама найду ему достойное применение.

А утром разбудил телефонный звонок. Часовые стрелки уткнулись в десятку, соня накрыла голову подушкой. Но телефон не унимался, назойливые гудки пробивали пуховый холмик и звали к общению.

— Алло, — буркнула, сонная, в трубку.

— С Новым годом! Неужели спишь?

— Кирилл, ты в своем уме? Звонить первого января в такую рань!

— Боялся оказаться не первым в длинной череде поздравлений, — бесстыдно веселился сыщик. — Послушай, Кристина выходи за меня замуж, будешь генеральшей.

— Ты пьян?

— Вовсе нет, разве позволительно тебя звать под венец в нетрезвом виде? — голос посерьезнел и обрел просительные нотки. — Прости, что по телефону, но в глаза, кажется, никогда не осмелюсь: я прошу тебя стать моей женой, соглашайся, а?

— Тебе дали генерала?

— Со вчерашнего дня.

— Поздравляю.

— Спасибо.

— А с чего вдруг зовешь меня замуж?

— Лопнуло терпение жить без тебя.

Она вспомнила старинный перстень.

— Кирилл, я хочу тебе кое-что рассказать о том деле, последнем.

— Слушаю.

— Не по телефону.

— Когда?

— Через пару часов в «Мистрали», идет?

— Хорошо, — похоже, идея с женитьбой сдохла так же быстро, как родилась.

Лучше бы они не встречались! Как только Кристина увидела сияющего Жигунова, сразу поняла: ворошить закрытое уголовное дело из-за сомнительной улики новоиспеченный генерал не станет. И оказалась права, умный Кирилл не захотел уподобляться гвоздю, который бьется шляпкой о стену.

— Прости, это уже не в моей компетенции. Я курировал тогда расследование, а сверху курировали меня, — невесело усмехнулся сановный сыщик. — Ребята вышли на след, но дойти до конца им не дали. Одного отправили набираться опыта у американцев, другого — на пенсию, у третьего — молодая жена с малолетней дочкой, догадайся с трех раз, что для парня важнее, — законник закурил и уставился в кофейный осадок. — Вот, такие дела.

— Вы не закон охраняете, — поднялась со стула Кристина, — стережете своих хозяев. Как прирученные сторожевые псы кормитесь из хозяйской руки, виляете хвостом и грызетесь из-за кости друг с другом. Не ходи среди людей в этих погонах, Кирилл, не позорься, — встреча в «Мистрали» стала последней.

…Она уставала. Плохо спала ночью, лениво волочила ноги днем, и все чаще прикладывалась к валерьянке. Светлана звонила редко, докладывала больше о Светланке, чем о собственных делах. Однако «сестренка» была уверена: Шалопаева скрытничает недаром, наверняка, задумала что-то. Не из тех Мишкина Светик, кто, получив удар по одной щеке, смиренно подставит другую. Света давно получила загадочный ключик, оставленный для нее мужем. Когда принимала из рук Кристины, не удивилась, не задала ни одного вопроса, видно, знала, что берет, улыбнулась сквозь слезы и тихо сказала: спасибо. Ведущая «Арабесок» все чаще и всерьез подумывала бросить программу, чтобы поднять цикл. Уже оформилась идея, и название придумалось с ходу, да только не время идти сейчас с этим к руководству, лучше потянуть до «Тэффи».

Наступила весна, и в третий день марта Кристина неожиданно для себя позвонила Ефиму Ефимовичу. Возможно, толчком послужили слухи и новом владельце СТВ по фамилии Осинский, а может, перстень погибшей Зориной, до которого никому нет дела, или хандра, весенняя сырость, солнце, первая мимоза, дождь, снег — да мало ли поводов набрать телефонный номер, когда хочется позвонить!

Он ответил сразу, будто знал, от кого звонок. И при первом же звуке хрипловатого голоса она прозрела.

— Это я, — просто сказала в трубку.

— Ты где?

— Дома.

— Через час буду, — коротко и ясно. Они — взрослые люди, а жизнь и так коротка, чтобы жить вполовину…

Огромный зал был полон. Телевизионщица даже не подозревала, что ее заполошенные, в вечном замоте и в джинсах собратья окажутся с таким шиком. Длинные платья, смокинги, бабочки, модные прически, стильные стрижки, тщательный макияж, идеально выбритые щеки, красивые лица — все искрилось, шептало, обмирало от надежды или восторга, завистливо вздыхало, ревновало, надеялось и ждало. Этот праздник стал ярким зрелищем для многих и торжеством единиц, кто поднимался на сцену за бронзовой статуэткой. Нет, не поднимался — карабкался сквозь годы, трепал свои нервы, пахал, как вол, безжалостно погоняя других, работал локтями, рвал зубами, расталкивал, выбивался из сил, но не сдавался, и пробился наконец к признанию.

Когда назвали фамилию Окалиной, Кристина растерялась, хотя и надеялась, что прозвучит именно эта.

— Иди, — легонько подтолкнул Талалаев, — только не вздумай упасть, — шутливо пожелал на дорожку.

Она прижала к груди коленопреклоненного бронзового человека с обнаженным сердцем и поднятой к голове рукой, шагнула к микрофону, все заготовленные накануне слова разом выветрились из памяти.

— Наверное, наступила минута, когда нужно быть благодарной. Я должна бы сказать «спасибо» отцу, он учил не сдаваться и упрямо двигаться к цели, но его давно уже нет. Могла бы поделиться радостью с мужем, который всегда верил в меня, но он умер. Хотела бы поблагодарить брата, кто не давал мне падать духом в трудные минуты, но его убили, — обвела глазами притихший зал. — Моя семья, мой дом и друзья — это вы. Давайте друг другу верить и помнить, что мы — из одного теста. Спасибо!

«Тэфффи» выставили в приемной гендиректора СТВ, за стеклом огромного книжного шкафа, и секретарша каждое утро любовно обмахивала скрюченную фигурку чистым носовым платком. Громоподобная Наталья Окалину обожала и беспрепятственно впускала в заветную дверь, даже пыталась с баса переходить на баритон, увы, пока безрезультатно. О лицемерной гордячке снова вовсю зачесали языками, обсуждая роман с магнатом. Многие клялись, что им доподлинно известно о подкупленных академиках, кто решает судьбу номинантов. Вспомнили «барракуду» и, удивляясь короткой памяти, вновь приклеили прежнюю кличку.

Ефим во всем оказался на высоте: не требовал внимания, не опекал чрезмерно, точно улавливал момент, когда их друг к другу тянуло, а когда видеться не было нужды, не досаждал, но и не позволял себя забыть. Умен, хитер, обаятелен донельзя и умеет любить — Кристина жила сегодняшним днем и ощущала себя счастливой. Она ушла из «Арабесок» и вела теперь собственный цикл, раз в месяц выдавая в эфир передачу, где встречалась со своими героями — известными всей стране людьми — в неформальной обстановке: на кухне, в садовой беседке, у реки, однажды даже в бане. Программы имели высокий рейтинг, рекламодатели валили валом. Еще в начале лета по подсказке умного друга наследница продала зоринскую квартиру, осенью, после дефолта, купила две, и обе тоже в центре. На оставшиеся деньги по совету того же Ефима приобрела акции надежной компании. Как-то Осинский приметил, что она глотает гормональное лекарство, на следующий день дал телефон и взял слово показаться врачу. Эндокринолог переплюнула всех, кого знала прежде Кристина, и скоро пациентка как заново родилась. Словом, жизнь радовала. Не давало покоя одно: Щукин. Она крепилась долго, но однажды вечером, расслабившись рядом с Ефимом, рассказала историю про бронзовый башмак и перстень Зориной. Ефим Ефимович выслушал внимательно, не перебивая, потом подумал и сказал.

— Разберусь.

— Нет, подскажи, как мне разобраться.

— Это не женское дело, такие вещи с кондачка не решаются. Жди.

Но она не дождалась. Однажды днем позвонила толстая Римма и, задыхаясь от волнения, сообщила, что Светлану арестовали.

— Римма Захаровна, вы с своем уме? За что могут Свету арестовать? — не поверила «сестренка».

— Убили Анатолия Щукина, разве вы не знаете? Вчера в ночных новостях сообщали и сегодня утром по радио. А в последнее время он часто к нам заходил, по-моему Светочка даже с ним… Ну, вы меня понимаете?

— Нет.

— Она стала такая скрытная, — пожаловалась домработница, — а я же к ней со всей душой, как к родной дочке. Раньше мы обо всем говорили: про Мишу, царство ему небесное, об ихней девочке, за работу, — проснулись в москвичке южные гены. — А в последнюю неделю ходила прям, как больная, и все молчала, думала что-то. И вот попала теперь в милицию, — всхлипнула Римма Захаровна. — Что нам делать-то, деточка?

— Успокоиться. Не волнуйтесь, все образуется. Я перезвоню.

— Они и меня допрашивали, — не унималась бедная женщина, — все пытали, где вчера вечером Светочка была. А где ей быть? Конечно, дома. Я так и сказала, а они все равно ее увели. Господи, как же жить-то теперь?

— Как жили. И присматривайте, пожалуйста, за девочкой. Няня ходит?

— Ну.

— Я перезвоню, — повторила Кристина и положила трубку. Снова сняла, постучала по телефонным кнопкам.

— Слушаю.

— Привет, это я. Ты уже знаешь?

— Да.

— Светлану забрали менты, но она здесь не при чем. Светка — рохля, не способная прихлопнуть даже муху, и очень привязана к малышке. Шалопаева не станет рисковать будущим девочки из-за этого мозгляка. Что ты молчишь?

— Слушаю.

— Можешь помочь?

— Постараюсь.

Осинский и теперь слово сдержал: через пару суток Светлану отпустили. На время убийства у нее оказалось железное алиби — домашний ужин. Алиби подтвердили трое: домработница, охранник и друг детства, ради которого накрывался стол. А не призналась подозреваемая сразу, потому что дура: не хотела подставлять старого приятеля под удар жены, ревнивой идиотки.

Шумиха вокруг убийства известного бизнесмена скоро утихла, только газетчики время от времени лениво тявкали из разных углов. А спустя год Светик улетела с дочкой в Лондон.

— Наверное, я не боец, — улыбалась она сквозь слезы в Шереметьеве перед посадкой. — Нет сил больше сражаться здесь за место под солнцем. Хочу спокойно жить и растить Светланку. И не хочу больше видеть их поганые рожи, — чьи именно — не уточнила, а «сестренка» пытать не стала, теперь это было уже не важно.

В сентябре Кристине стукнуло тридцать шесть. День рождения отмечали в загородном доме Ефима, вдвоем. Когда хозяин хлопнул пробкой от шампанского, гостья увидела за раскрытым настежь окном падающие сверху цветы и услышала странный шум с глухим треском.

— Что это?

— Не знаю, — равнодушно пожал плечами Осинский. — Выгляни, мне лень вставать.

Над лужайкой с искусственным водопадом кружил вертолет, а с неба сыпались цветы, как будто в воздухе ткался ковер из любимых хризантем — желтых, красных, фиолетовых, розовых, белых. Кристина отвернулась от окна и спросила.

— Может, мне тебя полюбить?

— А может быть, выйти замуж?

— Вот это вряд ли.

— Почему?

— Хочу, чтоб ты долго жил.

А зимой, в первый день нового года Осинский заявил, что уезжает.

— Надолго?

— Не знаю.

— Что это значит?

— Послушай, поедем со мной, — внезапно предложил он. — Что тебе эта страна? Здесь скоро будет нечем дышать! Наверх опять полезла серость, плесень, которая все отравляет: бизнес, свободу, — Ефим Ефимович принялся мерить шагами гостиную. — Ты же журналистка, неужели не чувствуешь? Скоро начнут отлавливать самых умных, самых предприимчивых и успешных. Меня уже пытаются задавить, обложили, как медведя в берлоге, мерзавцы! Помнишь, я как-то говорил, что в России правит стайность? — тормознул он у кресла с Кристиной.

— Помню. И, пожалуйста, перестань метаться, точно зверь по клетке.

— Кстати, о зверях, — он снова зашагал в дальний угол. — Хуже всего, что стая выбирает вожака, подобного себе: шакалы — шакала, волки — волка, крысы — крысу. Только у гордых и сильных зверей отсутствует стайный инстинкт, например, у тигров, львов… Но таких здесь нет. Мне надоели и эта страна, и тупая, дикая стая, которая ее населяет.

— Я не волчица и не крыса, — возразила Кристина. Она внимательно наблюдала за Осинским и не узнавала его. Куда подевался тот умница, кому поклонялась судьба — сильный, смелый, свободный? Перед ней метался банальный трус, прикрывающий страх нелепыми фразами.

— Я пойду, — поднялась гостья из кресла, — уже поздно. Завтра рано вставать, в девять съемка.

— К черту съемки! — взорвался Осинский. — Спрашиваю в последний раз: ты поедешь со мной?

— Прости, нет, — первое слово было лишним, его продиктовала элементарная вежливость.

Прошло четыре года. Исчезла грусть от разлуки со Светланным дуэтом, злость — от разрыва с Осинским. Сорокалетие встретила в монтажной, о дне рождения напомнил Паша, режиссер, сама юбилярша, наверное, так и не вспомнила бы о своем юбилее. Частенько сталкивалась с Женечкой, каждый раз Грантова здоровалась вежливо и прошмыгивала мимо — серая мышь, возомнившая себя хищной крысой. Сиротка ушел с СТВ и вел теперь на другом канале ток-шоу, где с пафосом рассуждал о морали. А Окалина не собиралась никуда уходить, хотя заманчивых предложений было море. Пару раз случался служебный роман, по полгода каждый, однажды чуть не влюбилась сдуру в писателя, о ком ахала вся Москва. Модный литератор оказался пшиком: его бестселлеры строчила жена на пару с любовником, а «автор» только вылизывал тексты да пытался отслеживать тиражи, последнее не удавалось еще никому.

Кристина изменилась. От той наивной, восторженной девочки, впервые переступившей порог «Экрана», не осталось и следа, как, впрочем, и от напористого редактора, рвущегося в эфир. Окалина превратилась в отлаженную, бесперебойную машину для переработки идей. Без иллюзий, без страстей, без привязанностей — глупостей, вечно требующих слишком высокой платы. Уже давно к ней прочно прикрепилась кличка «Барракуда». Впервые с этой хищной рыбкой когда-то сравнил молодую жену Ордынцев и, видно, напророчил судьбу. Но Евгений, как и другие, оказался наивным: она не рыба. Просто — профессионал, готовый ради результата отдаться хоть дьяволу, хоть Богу. Почему, вообще, априори решили, что талант — это Божий дар? Скорее, каприз сатаны — осушающий душу до дна, изматывающий, требующий каторжного труда, возвышающий, низвергающий, заставляющий сомневаться, метаться, искать. Разве бесконфликтный Бог способен подарить такую сладкую муку?!

Кристина шла за второй «Тэффи» уверенно и спокойно, как будто всю жизнь поднималась по этим ступеням. Всем было ясно, что в номинации «Передача года» победит Окалина.

Она смотрела со сцены на сидящих внизу людей. Молчащих, крикливых, злословящих, лицемерных, завистливых, рвущих время и события на части, отбивающих хлеб друг у друга — стаю безумцев, способных вмиг спустить с молотка свою и чужую души. И эта стая была, как воздух, без которого жить невозможно. По губам награжденной скользнула торжествующая улыбка…

Евгения Грантова, редактор, дебютантка в литературе и просто умница не сводила глаз с телефона, в волнении покусывая синий колпачок шариковой ручки. С минуты на минуту должны звонить из издательства, куда три месяца назад она сдала свою первую рукопись. Женечкин отец. узнав, кому отдала свое творение бестолковая дочь, страшно ругался и пророчил провал.

— Пойми, в этом бизнесе новичку не прорваться. Книжный рынок переполнен, хочешь печататься — плати. Это тебе не начало девяностых, когда на ловца и зверь бежал. Сейчас уже не бегает никто, все прилипли друг к другу — не проползет и муравей. А ты, дуреха, даже под другой фамилией сдала, хотя бы свою поставила, все таки Грантова — не Ларина с улицы. Тоже мне, пушкинская Татьяна! Да еще куда сунулась! Этот же Клопиков — прохиндей, каких свет не видывал! Это сейчас он издатель, мнивший себя крупной шишкой, а раньше этого засранца в приличных местах даже на порог не пускали.

Телефон зазвонил так громко, что Женечка вздрогнула. Трубку сняла после третьего гудка, пусть не думают, что ждет не дождется.

— Добрый день, можно Татьяну? — равнодушный, полусонный голос редактора, пожилого мужика в очках, с лысиной и кожаными нашлепками на рукавах старомодного свитера узнала сразу.

— Здравствуйте, Сергей Викторович, это я.

— Мы берем вашу рукопись в работу, совсем неплохо. Поздравляю, Танечка. Скоро можете хвастаться перед друзьями, что стали писательницей. Сколько вам лет?

— До пенсии далеко, — отшутилась она, — и я не Танечка, Сергей Викторович.

— А кто же?

— Евгения Грантова! — с гордостью ответила отцовская дочь.

И подумала: какая рожа будет у этой Барракуды, когда опубликуют роман? Героиню узнает каждый, кто мало мальски пялится в ящик. Довольная Женечка потянулась к большому красному яблоку и с наслаждением вонзила мелкие острые зубки в хрустящую сочную плоть.

Эпилог

Уютный трехэтажный особнячок в зелени тихого центра столицы гордился мемориальной доской, с достоинством проживал день сегодняшний и без страха смотрел в завтрашний, время от времени подставляя старые бока заботливым реставраторам. Жить здесь было престижно, спокойно, комфортно, и при редких встречах жильцы церемонно раскланивались друг с другом, на секунду выпадая из сумасшедшего современного ритма. Казалось, старинный особняк заставлял своих подопечных не забывать те добропорядочные устои, на которых покоился сам. В этом доме обитали солидность, достаток, стабильность, а главное, уверенность в соседе: не сунет нос, куда не следует, и не доставит хлопот. По молодости, бывало, случались у некоторых всплески эмоций, но гасили их быстро, тихо и навсегда. Как? «Пожарные» секрет посторонним не раскрывали, а любопытствовать ни у кого охоты не было, и скоро покоем научились дорожить, как временем или здоровьем. Так и жили, бесшумно проскальзывая мимо видеокамер наблюдения, бдительных консьержей, дверных глазков и друг друга.

До той минуты, пока из дверной щели двухкомнатной квартиры на втором этаже не потянулся дым и на площадке не запахло гарью. Тревогу забила Маргарита Ивановна, консьержка с десятилетним стажем. Ее чутью позавидовал бы любой спаниель, но здесь и принюхиваться не было нужды. Не мешкая, она резво поскакала по ступенькам наверх, позвонила, постучала и, не получив ответа, тут же ринулась вниз. За молчащей дверью жила почтенная старая дама, в которой Маргарита Ивановна не сразу, но признала любимую телезвезду своей юности. Кумир в последнее время дышал на ладан, как бы не было беды. Однако беда, похоже, случилась, это подтверждал едкий дым, расползаясь по этажам. и раздражая носовую глотку.

Пожарная команда прибыла через пару минут, бесцеремонно разбудив спящий дом. А когда дело было сделано, и бдительная консьержка робко переступила порог, увиденное заставило ахнуть и перекреститься.

В залитой водой спальне дымился и тлел ковер, из разбитых окон тянуло холодом, дыбился обгоревший шкаф, на обугленном остове кровати скукожилось что-то темное, неузнаваемое. А в дальнем углу, на стене висела цветная фотография в рамке из оникса. Со снимка улыбалась молодая красивая женщина, которой в свое время так подражала юная Рита. Тонкие правильные черты наполовину скрывала копоть, черным налетом покрывшая стекло изящной рамки…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.