Барышня Эльза

— Ты в самом деле, Эльза, не хочешь больше играть?

— Нет, Поль, больше не могу, до свидания. До свидания, фрау Мор.

— Но, Эльза, называйте же меня фрау Цисси, а еще лучше — просто Цисси.

— До свидания, фрау Цисси.

— Отчего вы уже уходите, Эльза? До обеда еще целых два часа.

— Сыграйте с Полем ваш single[1], фрау Цисси, я сегодня, право, не в ударе.

— Не уговаривайте ее, фрау Мор, она сегодня в своем неблагосклонном настроении. Тебе, впрочем, очень к лицу быть неблагосклонной, Эльза. А красный свитер тебе еще больше к лицу.

— Синий цвет, надеюсь, будет к тебе благосклоннее, Поль. До свидания.

Это был довольно эффектный уход. Оба они не думают, надо полагать, что я ревную. Что они в близких отношениях, кузен Поль и Цисси Мор, в этом я готова поклясться. Мне это совершенно безразлично. Еще раз оборачиваюсь и киваю им. Киваю и улыбаюсь. Ну что, теперь у меня благосклонный вид? Ах Боже, они уже продолжают играть. В сущности, я играю лучше, чем Цисси Мор; да и Поль не чемпион. Но он хорош собою — с открытой шеей и лицом злого мальчишки. Если бы он только проще держался. Можешь не беспокоиться, тетя Эмма…

Какой дивный вечер! Сегодня хорошо бы совершить экскурсию на Розетту. Как роскошно поднимается в небо Чимоне!.. Встать бы в пять часов утра! Вначале я, конечно, чувствовала бы себя плохо, как всегда. Но потом это проходит… Ничего нет прелестнее прогулки на рассвете… Одноглазый американец на Розетте похож был на боксера. Может быть, ему кто-нибудь вышиб в боксе глаз. Я не прочь бы жить замужем в Америке, но не пошла бы за американца. Или выйду за американца, и мы будем жить в Европе. Вилла на Ривьере. Мраморные ступени у моря. Я лежу голая на мраморе… Сколько лет тому назад были мы в Ментоне? Семь или восемь. Мне было тринадцать или четырнадцать лет. Ах да, тогда еще наши обстоятельства были лучше…

Собственно говоря, напрасно мы отложили партию. Теперь мы уже, во всяком случае, были бы дома… В четыре, когда мы пошли на теннисную площадку, срочного письма от мамы, о котором говорит телеграмма, еще не было. Пришло ли оно теперь? Я могла бы спокойно сыграть еще один set…

Отчего кланяются мне эти два молодых человека? Я их совсем не знаю. Со вчерашнего дня они живут в отеле, сидят за обедом слева у окна, где прежде сидели голландцы. Разве я ответила неблагосклонно на поклон? Или высокомерно? Как сказал Фред, когда мы возвращались домой с «Кориолана»? Прекраснодушна… Нет, высокодушна… «Вы не высокомерны, Эльза, а высокодушны»… Красивое слово. Он всегда изобретает красивые слова…

Отчего я иду так медленно? Уж не боюсь ли я, чего доброго, маминого письма? Да, приятных известий не приходится ждать. Срочное! Может быть, надо ехать домой. О Боже, что за жизнь, несмотря на красный шелковый свитер и шелковые чулки! Три пары! Бедная родственница, приглашенная богатой теткой. Она в этом, наверное, уже раскаивается. Не дать ли тебе расписку, дорогая тетушка, что Поль мне и во сне не снится? Ах, никто мне не снится. Я не влюблена. Ни в кого. И не была еще никогда влюблена. Ни даже в Альберта, хотя воображала себя влюбленной в течение недели. Мне кажется, я не могу влюбиться. В сущности, странно. Чувственна я несомненно. Но и «высокодушна», и неблагосклонна, слава Богу. Тринадцати лет я была, пожалуй, единственный раз по-настоящему влюблена. В Ван-Дейка… Или, вернее, в аббата де Грие, и в Ренар тоже. А шестнадцати лет, у Вертерского озера… Ах нет, это был вздор. К чему вспоминать, я ведь не пишу мемуаров. Ни даже дневника, как Берта. Фред симпатичен мне, не больше. Может быть, будь он элегантнее… Я ведь все-таки сноб. Папа тоже это находит и смеется надо мною. Ах, милый папа, ты меня очень беспокоишь. Изменял ли он когда-нибудь маме? Наверное. Часто. Мама довольно глупа. Обо мне она не имеет никакого представления. Другие люди — тоже. Фред?.. То-то, что он имеет обо мне только некоторое представление…

Божественный вечер! Какой праздничный вид у отеля! Чувствуется: одни только люди, которым живется хорошо и у которых нет забот. Я, например. Ха-ха! Жаль. Я рождена для беззаботной жизни. Так хорошо могло бы быть. Жаль… Чимоне купается в красном свете. Поль сказал бы: альпийский пурпур. Это еще не пурпур. До слез красиво! Ах, почему нужно возвращаться в город!

— Добрый вечер, фрейлейн Эльза.

— Здравствуйте, фрау Винавер.

— С тенниса?

Видит же. Зачем спрашивает?

— Да. Мы играли почти три часа. Вы прогуляться вышли?

— Да, совершаю свою обычную вечернюю прогулку. По дороге в Ролле. Она так красиво стелется между лугами. Днем на ней чересчур солнечно.

— Да, луга здесь великолепны. Особенно в лунном свете, если смотреть из моего окна.

— Добрый вечер, фрейлейн Эльза. — Честь имею кланяться, фрау Винавер.

— Здравствуйте, господин фон Дорсдай.

— С тенниса идете, фрейлейн Эльза?

— Какая проницательность, господин фон Дорсдай.

— Не иронизируйте, Эльза.

Отчего он не говорит: «фрейлейн Эльза»?

— Вам так идет ракетка, что вы могли бы ее носить почти как украшение.

Осел! На это я совсем не отвечаю.

— Мы играли три часа подряд. Нас было, к сожалению, только трое. Поль, фрау Мор и я.

— В прежнее время я был азартным игроком.

— А теперь уже не играете?

— Слишком стар.

— Ах, стар! В Мариенлисте был швед шестидесяти пяти лет, он играл каждый вечер по два часа. И в Богу, но, к сожалению, я не швед.

— Ну, шестидесяти пяти лет мне еще нет, слава богу, но, к сожалению, я не швед.

Почему «к сожалению»? Он, верно, думает, что сострил. Любезно улыбнуться и пойти дальше, это лучше всего.

— До свидания, фрау Винавер. Будьте здоровы, господин фон Дорсдай.

Как он низко кланяется и как таращит глаза. Телячьи глаза. Уж не обидела ли я его сравнением со шведом шестидесяти пяти лет? Пусть обижается, не беда. Фрау Винавер, должно быть, несчастная женщина. Лет ей, наверное, уже под пятьдесят. Какие мешки под глазами, — словно она много плакала. Ах, как страшно быть такой старой. Господин фон Дорсдай относится к ней внимательно. Вот он пошел с нею рядом. Он все еще недурен собою, со своею седенькой острой бородкою. Но не симпатичен. Искусственная взвинченность. Чем поможет вам ваш первоклассный портной, господин фон Дорсдай? Дорсдай! Наверное, вас звали когда-то иначе… Вот идет прелестная девчурка Цисси со своею гувернанткой.

— Здравствуй, Фрици. Bon soir, mademoiselle. Vous allez bien?

— Merci, mademoiselle. Et vous?[2]

— Что вижу я, Фрици? У тебя альпийская палка? Уж не собираешься ли ты взобраться на Чимоне?

— Нет, так высоко мне еще нельзя.

— В будущем году уже можно будет. Дай тебя чмокнуть, Фрици! A bientôt, mademoiselle.

— Bon soir, mademoiselle.[3]

Миловидная особа. Почему она, в сущности, бонна? Да еще у Цисси. Горький жребий. О Боже, это еще и со мною может случиться. Нет, я, во всяком случае, нашла бы лучший выход. Лучший?.. Роскошный вечер. «Воздух как шампанское», — сказал вчера доктор Вальдберг. Третьего дня он это тоже говорил… Отчего сидят люди в зале в такую дивную погоду? Непонятно. Уж не ждет ли каждый срочного письма? Швейцар уже заметил меня; будь у него письмо, он бы его сейчас подал. Значит, нет письма. Слава Богу. Я еще немного полежу перед обедом… Ах, лучше бы уже пришло письмо. А то придет, пожалуй, во время обеда. А если не придет, мне предстоит тревожная ночь. Прошлую ночь я тоже спала отвратительно. Впрочем, как раз эти дни теперь… Поэтому и в ногах так тянет. Сегодня третье сентября. Значит, вероятно, шестого. Я сегодня приму веронал. О, это у меня не войдет в привычку. Нет, милый Фред, тебе не нужно беспокоиться. В мыслях я с ним всегда на «ты»… Испытать следовало бы все — гашиш тоже. Мичман Брандель, кажется, привез из Китая гашиш. Его пьют или курят? Говорят, от него бывают дивные видения. Брандель приглашал меня пить с ним гашиш… или курить… Нахал. Но красивый…

— Вам письмо, фрейлейн.

Швейцар! Все-таки пришло!.. Я оборачиваюсь совсем непринужденно. Ведь оно может быть и от Каролины, или от Берты, или от Фреда, или от мисс Джексон.

— Спасибо.

Все-таки от мамы. Срочное. Почему он сразу не сказал: срочное?

— Ах, срочное!

Я распечатаю его у себя в комнате и прочту совсем спокойно… Маркиза! Какой она кажется молодою в сумерках. А лет ей не меньше сорока пяти. Как буду я выглядеть в сорок пять лет? Может быть, умру до тех пор. Будем надеяться. Она улыбается мне мило, как всегда. Я пропускаю ее мимо себя, слегка наклоняю голову, — не так, словно для меня особая честь, что мне улыбается маркиза.

— Buona sera.

Она говорит мне «buona sera». Теперь я должна ведь, по крайней мере, сделать реверанс. Не был ли он слишком низок? Она ведь на столько лет старше. Какая у нее великолепная походка. В разводе ли она? У меня походка тоже красивая. Но я это знаю. Вот в чем разница. Итальянцем я могла бы увлечься. Жаль, что красивый брюнет с головою римлянина опять уехал. «У него вид проходимца», — сказал Поль. Ах Боже, я ничего не имею против авантюристов, напротив… Вот я и пришла. Номер семьдесят семь. В сущности, счастливое число. Красивая комната… Кедровое дерево. Вот стоит моя девичья постель…

Теперь разлился настоящий альпийский пурпур. Но с Полем я бы стала спорить нарочно. В сущности, Поль робок. Врач, акушер! Может быть, именно поэтому. Третьего дня, в лесу, когда мы так далеко ушли вперед, он мог бы быть немного предприимчивее. Но тогда ему пришлось бы плохо. Собственно говоря, по-настоящему никто не был со мною предприимчив. Разве что у Вертерского озера, три года тому назад, на пляже. Предприимчив? Нет, он просто был неприличен. Но красив. Аполлон Бельведерский. Я ведь это, в сущности, не совсем тогда поняла. Ну да, в шестнадцать лет…

Моя дивная поляна! Моя! Если бы ее можно было взять с собой в Вену. Нежные туманы. Осень? Конечно, третье сентября, высоко над уровнем моря.

Ну, фрейлейн Эльза, не решитесь ли вы все же прочесть письмо? Ведь не должно же оно непременно касаться папиных дел. Может быть, речь идет о моем брате. Может быть, он обручился с одною из своих дам? С хористкой или барышней из магазина перчаток? Ах нет, для этого он все-таки слишком умен. В сущности, я ведь знаю о нем не много. Когда мне было шестнадцать лет, а ему — двадцать, мы были некоторое время действительно дружны. О какой-то Лотте он мне много рассказывал. Потом сразу перестал рассказывать. Эта Лотта ему, по-видимому, как-то насолила. И с тех пор он мне не рассказывает больше ничего… Письмо распечатано, а я и не заметила, как его распечатала. Сяду на подоконник и начну читать. Осторожнее, чтобы не выпасть из окна. Нам сообщают из Сан-Мартино о несчастном случае, происшедшем в отеле Фратацца. Фрейлейн Эльза Т., девятнадцатилетняя красавица, дочь известного адвоката… Написали бы, разумеется, что я покончила с собою из-за несчастной любви, или оттого, что забеременела. Несчастная любовь! Ах нет…

«Дорогое мое дитя…»

Посмотрю-ка я сначала конец.

«Итак, еще раз, не сердись на нас, моя дорогая, добрая девочка, и тысячу раз…»

Господи помилуй, не покончили же они с собой! Нет, в этом случае пришла бы телеграмма от Руди…

«Дорогое мое дитя, я не должна тебе говорить, как больно мне омрачать счастливые дни твоих каникул…»

Словно у меня не всегда каникулы! К несчастью…

«…такой неприятной новостью».

Ужасный слог у мамы.

«Но по зрелом обсуждении мне, право же, ничего другого не остается. Итак, говоря коротко, положение папы обострилось. Не знаю, как выйти из него…»

К чему это многословие!

«Речь идет о сравнительно жалкой сумме — о тридцати тысячах гульденов…»

Жалкой?

«…которые нужно раздобыть в три дня, иначе все погибло».

Ради Бога, что это значит?

«Представь себе, моя дорогая, барон Генинг…»

Как, прокурор?

«…вызвал к себе сегодня папу. Ты знаешь ведь, как высоко ценит папу барон и даже любит его. Полтора года тому назад, в те дни, когда тоже все висело на волоске, он лично переговорил с главными кредиторами и уладил дело в последний миг. Но на этот раз нет спасения, если деньги не будут раздобыты. И помимо того, что все мы будем разорены, произойдет скандал небывалый. Подумай только, адвокат, знаменитый адвокат… Нет, я этого совсем не могу описать. Я все время борюсь со слезами. Ты ведь знаешь, детка, ты ведь умна, мы уже несколько раз попадали в такое же положение, и всякий раз выручала нас родня. А последний раз речь даже шла о ста двадцати тысячах. Но тогда папе пришлось дать подписку, что он никогда больше не обратится за помощью к родственникам, в частности к дяде Бернгарду».

Ну, дальше, дальше, куда она гнет? Чем тут я могу помочь?

«Единственный, о ком бы мы еще могли думать, — это дядя Виктор, но, к несчастью, он где-то путешествует, не то в Шотландии, не то на Нордкапе…»

Да, ему хорошо живется, этому гаду.

«…и совершенно недосягаем, по крайней мере в настоящее время. О товарищах по сословию, в частности о докторе Ш., который уже часто выручал папу…»

Боже мой, до чего мы дошли.

«…нельзя больше думать, с тех пор как он женился».

Так что же, что же, чего вы хотите от меня?

«И тут пришло твое письмо, моя радость, в котором ты среди других знакомых упомянула о Дорсдае, тоже остановившемся в отеле Фратацца, и это нам показалось перстом Божьим. Ты ведь знаешь, как часто бывал у нас Дорсдай в прежнее время…»

Ну, так ли уж часто?

«…и если он за последние два-три года показывался у нас реже, то это просто случай; по слухам, он связался довольно прочно с одной особою, — между нами говоря, не очень хорошего тона».

Почему «между нами»?

«В столичном клубе папа с ним по-прежнему каждый четверг играет в вист, а минувшей зимою, в процессе против другого антиквара, он спас ему изрядную сумму. К тому же, зачем это скрывать от тебя, он уже выручил однажды папу».

Так я и думала.

«Тогда дело касалось пустяка, восьми тысяч гульденов, но, в конце концов, тридцать тысяч тоже пустяк для Дорсдая. Вот почему я подумала, не могла ли бы ты нам доказать свою любовь и поговорить с Дорсдаем».

Что?

«Тебя ведь он всегда особенно любил».

Я этого никогда не замечала. По щеке он меня, правда, гладил, когда мне было лет двенадцать, тринадцать. «Совсем уж взрослая девица».

«И так как папа, после той ссуды в восемь тысяч, больше к нему, по счастью, не обращался за помощью, то он ему не откажет в этой дружеской услуге. Недавно, говорят, он на одном только Рубенсе, проданном в Америку, заработал восемьдесят тысяч. Об этом ты, разумеется, не должна упоминать».

Ты меня, видно, дурой считаешь, мама?

«В остальном же ты можешь с ним говорить совершенно откровенно. Можешь, если придется, сказать и о том, что папу вызывал к себе барон Генинг и что тридцатью тысячами действительно будет предотвращено худшее зло, не только на ближайшее время, но, с Божьей помощью, навсегда».

Ты в самом деле веришь в это, мама?

«Ибо процесс Эрбесгеймеров, который стоит блестяще, несомненно даст папе сто тысяч, но, разумеется, как раз в этой стадии он ничего не может требовать от Эрбесгеймеров. Итак, прошу тебя, дитя мое, поговори с Дорсдаем. Уверяю тебя, в этом нет ничего неподобающего. Папа мог бы, конечно, просто телеграфировать ему, но ведь лично поговорить с человеком — это совсем другое дело. Шестого числа, в двенадцать часов дня, деньги должны быть налицо. Доктор Ф…»

Кто такой доктор Ф.? Ах да, Фиала.

«…неумолим. Разумеется, тут и личная вражда играет роль. Но так как дело, к несчастью, касается сиротских денег…»

Ради Бога, папа, что ты сделал?

«…то нет никакого выхода. И если шестого, в двенадцать, деньги не будут вручены Фиале, то последует приказ об аресте, правильнее говоря, — до этого часа барон Генинг еще задержит приказ. Таким образом, Дорсдай должен был бы по телеграфу через свой банк отправить деньги Фиале. Тогда мы спасены. В противном случае один Господь знает, что произойдет. Поверь мне, ты не поступаешься ничем, моя дорогая девочка. Папа ведь вначале колебался. Он даже сперва сделал попытки в двух различных направлениях. Но домой вернулся в полном отчаянии…»

Может ли папа вообще быть в отчаянии?

«…не столько даже, пожалуй, из-за денег, сколько потому, что люди так подло ведут себя по отношению к нему. Один из них был когда-то лучшим другом папы. Ты догадываешься, о ком я говорю…»

Совсем не догадываюсь. У папы было столько друзей, а на деле — ни одного. Может быть, Варнсдорф?

«В час ночи папа вернулся домой, а теперь четыре часа. Теперь он спит, слава Богу…»

Лучше бы ему было совсем не просыпаться.

«Рано утром я сама отнесу письмо на почту, пошлю его срочно, тогда ты должна получить его третьего числа днем».

Как это мама все сообразила? Она ведь совсем не разбирается в этих вещах.

«Поговори же немедленно с Дорсдаем, заклинаю тебя, и сейчас же телеграфируй результат. Ради Бога, устрой так, чтобы тетя Эмма ничего не заметила. Как ни грустно, что при таких обстоятельствах нельзя обратиться к родной сестре, но с таким же успехом можно было бы молить о помощи камень. Моя родная, дорогая девочка, мне так больно, что ты в свои молодые годы должна участвовать в таких делах, но поверь мне, папа в самой малой степени сам виноват в происшедшем».

Кто же, мама?

«Теперь мы надеемся, что, с Божьей помощью, процесс Эрбесгеймеров во всех отношениях ознаменует новую эру в нашем существовании. Только бы нам благополучно пройти через ближайшие недели. Было бы поистине бессмысленно, если бы из-за каких-нибудь тридцати тысяч гульденов произошло несчастье».

Не думает же она серьезно, что папа с собою… Но разве… другой исход не был бы еще хуже?

«Я кончаю, дитя мое, и надеюсь, что ты при всех обстоятельствах…»

При всех обстоятельствах?

«…еще сможешь остаться в Сан-Мартино после праздников, по крайней мере до девятого или десятого числа. Из-за нас ты ни в коем случае не должна возвращаться. Кланяйся тете, будь с нею ласкова и впредь. Итак, еще раз, не сердись на нас, моя дорогая, добрая девочка, и тысячу раз…»

Да, это я уже читала.

Итак, я должна подковать господина Дорсдая… Безумие! Как это мама представляет себе? Почему папа просто не сел в поезд и не приехал сюда?.. Он прикатил бы с такою же скоростью, как срочное письмо. Но, может быть, они бы его на вокзале… Попытка к побегу… Ужасно! Ужасно! Да ведь и эти тридцать тысяч нас не спасут. Вечно эти истории! Вот уже семь лет! Нет, больше. Кто бы это сказал, глядя на меня? По моему виду ничего нельзя сказать, по папиному тоже. И все-таки это известно всем. Непонятно, как мы еще держимся до сих пор. И ведь живем мы, в сущности, довольно хорошо. Мама в самом деле искусница. Новогодний ужин на четырнадцать персон… Непостижимо. Но зато мои две пары бальных перчаток — сколько было из-за них разговоров! И когда Руди недавно понадобилось триста гульденов, мама чуть ли не плакала. А папа при этом всегда хорошо настроен. Всегда? Нет. О нет. В опере недавно, на «Фигаро», его глаза… вдруг совсем пустые… я испугалась. Словно стал совсем другим человеком. Но затем мы ужинали в Гранд-Отеле, и он был так же великолепно настроен, как всегда.

Все еще письмо у меня в руке. Оно ведь вздорное. Мне говорить с Дорсдаем? Я умерла бы от стыда… От стыда? Почему? Я ведь не виновата… Не поговорить ли с тетей Эммой? Чушь! У нее, должно быть, вовсе нет в распоряжении такой суммы. Дядя ведь скряга. Ах Боже, почему у меня нет денег? Почему я еще ничего не заработала? О, я училась кое-чему. Кто может сказать, что я ничему не училась? Я играю на рояле, говорю по-французски, по-английски, немного по-итальянски, слушала лекции по истории искусств. Ха-ха, а если бы я даже была обучена чему-нибудь более дельному, разве это помогло бы мне? Тридцать тысяч гульденов я бы никак не сберегла…

Угас альпийский пурпур. Вечер уже не дивный. Печален пейзаж. Нет, не пейзаж, — печальна жизнь. А я сижу тут спокойно на подоконнике. А папу посадят в тюрьму. Нет. Ни за что. Этого нельзя допустить. Я спасу его. Да, папа, я спасу тебя. Это ведь совсем просто. Несколько слов в весьма непринужденном тоне, ведь это мой стиль — «высокодушие», — ха-ха, я поведу себя с господином Дорсдаем так, словно для него честь ссудить нас деньгами. Да ведь это и вправду честь… Господин Дорсдай, есть ли у вас минута в распоряжении? Только что пришло письмо от мамы… У нее временно денежные затруднения… Вернее, у папы… «Но разумеется, фрейлейн, с величайшим удовольствием. О какой же сумме идет речь?»… Если бы он только не был мне так антипатичен. И то, как он смотрит на меня. Нет, господин Дорсдай, вы меня не проведете своею элегантностью, ни своим моноклем, ни своею светскостью. Вам так же пристало торговать старым платьем, как старыми картинами…

Но Эльза! Эльза, что ты себе воображаешь?.. О, я могу себе это позволить. По мне ничего не видно. У меня даже золотистые волосы, рыжевато-золотистые, а у Руди вид настоящего аристократа. У мамы, правда, это сразу заметно, по крайней мере по разговору. А у папы тоже ничуть. Впрочем, пусть замечают, я этого нисколько не отрицаю, а Руди — и подавно. Напротив. Что стал бы делать Руди, если бы папу посадили в тюрьму? Застрелился бы он? Какой вздор! Самоубийство и уголовщина, — этого ведь совсем не существует, разве что в газетах.

Воздух, как шампанское. Через час — обед, «dinner»[4], как говорит Цисси. Я ее не переношу. Своей дочуркою она вообще не интересуется! Что мне надеть? Синее или черное? Сегодня, пожалуй, уместнее черное. Слишком декольтировано? Toilette de circonstance[5] называется это во французских романах. Во всяком случае, я должна выглядеть очаровательно, когда буду говорить с Дорсдаем. После обеда — непринужденно. Его глаза уставятся в мой вырез. Гадина. Я ненавижу его. Всех ненавижу. Почему как раз Дорсдай? Неужели на этом свете у одного только Дорсдая есть тридцать тысяч гульденов? Что, если поговорить с Полем? Если бы он сказал тете, что проигрался, она бы, наверное, могла раздобыть деньги…

Уже почти темно. Ночь. Могильный мрак. Всего бы лучше быть мне мертвой… Да ведь это неправда. А не пойти ли сейчас вниз, не поговорить ли с Дорсдаем еще до обеда? Ах, какой ужас!.. Поль, если ты раздобудешь мне эти тридцать тысяч, можешь требовать от меня чего угодно. Это ведь опять из какого-то романа. Благородная дочь продает себя ради любимого отца и в итоге еще получает от этого удовольствие. Фи, гадость! Нет, Поль, и за тридцать тысяч ничего ты от меня не можешь получить. Никто. Но за миллион?.. За дворец? За жемчужную нить? Если я когда-нибудь выйду замуж, то, вероятно, не буду так дорожиться. Так ли уж это нехорошо? Фанни, в сущности, тоже продалась. Она сама мне сказала, что ее мерзит от мужа. Ну, что бы это было, папа, если бы я сегодня вечером продала себя с аукциона? Чтобы спасти тебя от тюрьмы. Сенсация!.. У меня жар, это несомненно. Или я уже нездорова? Нет, у меня жар. Может быть, от воздуха. Как шампанское. Будь здесь Фред, я могла бы спросить у него совета. Мне не нужно совета. Да и нечего советовать. Я буду говорить с господином Дорсдаем д'Эпри, буду у него выуживать деньги, я, «высокодушная», аристократка, маркиза, нищая, дочь растратчика. Как я дошла до этого? Как дошла? Никто не бегает по горам проворнее меня, ни у кого нет столько шика… Sporting girl[6]… В Англии мне бы родиться или графиней.

Вот платья висят в шкафу. Оплачено ли зеленое, мама? Кажется, только задаток дали. Надену черное. Вчера все они пялили на меня глаза. Бледный маленький господин в золотом пенсне — тоже. В сущности, я некрасива, но интересна. Мне бы надо было на сцену пойти. У Берты уже три любовника перебывало, никто не ставит ей этого в упрек… В Дюссельдорфе — директор. С женатым мужчиною она жила в Гамбурге, в «Атлантике», апартаменты с ванной комнатой. Мне даже кажется, что она этим гордится. Дуры они все. У меня будет сто любовников, тысяча, отчего им не быть? Вырез не достаточно низок. Будь я замужем, он мог бы быть ниже… Хорошо, что я вас встретила, господин фон Дорсдай, только что я получила письмо из Вены… Письмо я на всякий случай возьму с собою. Не позвонить ли горничной? Нет, я справлюсь сама. Для черного платья мне не нужно помощи. Будь я богата, никогда бы я не путешествовала без камеристки.

Надо зажечь свет. Становится прохладно. Опустить шторы? Это излишне. С горы никто не смотрит сюда в подзорную трубу. Жаль!.. Я только что получила письмо, господин фон Дорсдай… Я ведь могла бы сперва выпить рюмку вина. Но если бы до обеда покончить с этой историей, аппетит у меня был бы лучше. Пудинг a la merveille, fromage et fruits divers.[7] А если господин Дорсдай скажет — Нет?.. Или поведет себя нагло? Ах нет, со мною никто еще не вел себя нагло. Разве что мичман Брандль, но у него не было дурного умысла… Я опять стала несколько стройнее. Это мне идет… Сумерки глядят в окно. Как призрак. Как сотня призраков. Над моей поляною встают призраки. Далеко ли отсюда Вена? Давно ли уже я здесь? Как я тут одинока! У меня нет ни одной подруги, и друга ни одного. Где они все? За кого я выйду замуж? Кто пожелает жениться на дочери растратчика?..

Только что я получила письмо, господин Дорсдай… «Но помилуйте, стоит ли об этом говорить, фрейлейн Эльза, вчера только я продал одного Рембрандта, вы меня стыдите, фрейлейн Эльза». Вырывает листок из своей чековой книжки и подписывает его золотым самопишущим пером, а завтра утром я еду с чеком в Вену. Еду во всяком случае, даже без чека. Больше я здесь не останусь. Не могла бы, не должна оставаться. Я живу здесь, как светская барышня, а папа стоит одной ногою в могиле… нет, в уголовщине.

Предпоследняя пара шелковых чулок. Маленькой дыры под самым коленом никто не заметит. Никто? Как знать. Без неприличий, Эльза!.. Берта просто дрянь. Но разве Христина сколько-нибудь лучше? Не поздравляю будущего ее супруга. Мама, должно быть, всегда была верной женою. Я не буду верна. Я «высокодушна», но не буду верна. Авантюристы мне опасны. Любовник маркизы, наверное, авантюрист. Если бы Фред меня знал как следует, кончилось бы его поклонение… «Из вас могло бы выйти все что угодно, фрейлейн, — пианистка, бухгалтерша, актриса, — столько скрыто в вас возможностей. Но вам всегда жилось слишком хорошо». Слишком хорошо! Фред обо мне чересчур хорошего мнения. У меня ведь, по правде говоря, ни к чему нет таланта… Как знать? Берта, пожалуй, не способнее меня. Но мне недостает энергии. Молодая особа из хорошей семьи. Ха, хорошей семьи. Отец растратил сиротские деньги. Зачем ты это сделал мне, папа? Хоть бы ты от этого получил какое-нибудь удовольствие! А то проиграл на бирже. Стоило ли того? И эти тридцать тысяч тебе тоже ничуть не помогут. На каких-нибудь четверть года хватит, пожалуй. В конце концов он все-таки вылетит в трубу. Ведь полтора года тому назад было почти то же. Тогда выручили. Но когда-нибудь не будет спасения — что станется тогда с нами? Руди уедет в Роттердам, поступит в банк Вандергульста. А я? Богатая партия. О, если бы я себе поставила такую цель!

Я сегодня в самом деле хороша собою. Это, вероятно, от волнения. Для кого я хороша собою? Было ли бы у меня веселее на душе, будь здесь Фред? Ах, Фред для меня, в сущности, ничего не стоит. Не авантюрист! Но я взяла бы его, будь он богат. А потом появился бы какой-нибудь авантюрист, и случилась бы беда… Вам бы, верно, хотелось быть авантюристом, господин фон Дорсдай?.. Издали у вас иногда бывает такой вид. Вид поношенного виконта, Дон-Жуана… Его придает вам дурацкий монокль и белый фланелевый костюм. Но до авантюриста вам далеко…

Все ли в порядке? Одета к «dinner'y»… Но что стану я делать целый час, если не встречу Дорсдая? Если он гуляет с несчастной фрау Винавер? Ах, она совсем не несчастна, ей не нужно тридцати тысяч гульденов. Ну что ж, сяду в зале, раскинусь важно в кресле, буду перелистывать «Illustrated News» и «La vie Parisienne»[8], закину ногу на ногу… дырочка под коленом не будет видна. Может быть, как раз прибыл какой-нибудь миллиардер… «Она или никто»…

Возьму белую шаль, она мне идет. Наброшу ее совсем непринужденно на свои роскошные плечи. Для кого же они у меня, эти роскошные плечи? Я могла бы очень осчастливить мужа, попадись мне только подходящий муж. Но детей я не хочу иметь. У меня нет материнских чувств. У Мари Вайль они есть. У мамы есть, у тети Ирены есть.

У меня благородный лоб и красивая фигура… «Если бы я мог вас написать, как хотел бы, фрейлейн Эльза»… Да, это вам было бы по вкусу. Я уж и не помню даже, как его звали. Тицианом его, во всяком случае, не звали, значит, это была наглость… Только что я получила письмо, господин фон Дорсдай… Еще немного пудры на затылок и шею, каплю вервены на платок, запереть шкаф, открыть окно, ах, как дивно! До слез. Я нервна. Ах, при таких обстоятельствах да не нервничать! Коробочка с вероналом у меня под рубашками. Новые рубашки мне тоже понадобились. Еще одна история выйдет. Ах Боже!

Страшен, громаден Чимоне, словно собирается свалиться на меня! На небе еще ни одной звезды. Воздух, как шампанское. А какой аромат от лугов! Я буду жить на лоне природы. Выйду замуж за помещика и буду иметь детей. Доктор Фрорип был, пожалуй, единственный, с кем я была бы счастлива. Как хороши были оба эти вечера: первый у Книпов и потом второй на балу художников. Почему он вдруг исчез, — по крайней мере, для меня? Может быть, из-за папы? Вероятно. Мне хотелось бы огласить пространство возгласом привета, прежде чем сойти вниз, опять оказаться среди этого сброда. Но к кому обратиться с приветом? Я ведь совершенно одинока. Я ведь так страшно одинока, как этого никто не может представить себе Привет тебе, мой любимый! Кто? Привет тебе, мой жених! Кто? Привет тебе, мой друг! Кто? — Фред?.. Ничуть не бывало.

Так, окно остается открытым, пусть бы даже стало прохладно. Выключить свет. Так… Ах да, письмо. Я должна взять его с собою на всякий случай. Книгу — на ночной столик, на ночь непременно буду читать дальше «Notre coeur»[9], что бы ни случилось. Добрый вечер, прекрасная барышня в зеркале, не поминайте лихом, до свидания…

Почему я запираю дверь? Здесь не бывает краж. Оставляет ли Цисси на ночь открытою дверь? Или открывает ему только на стук? Да наверное ли это так? Разумеется. Потом они лежат вместе в постели. Неаппетитно. У меня не будет общей спальни с мужем и несчетным числом моих любовников.

На лестнице ни души. Так всегда бывает в это время. Мои шаги звучат гулко. Три недели я здесь. Двенадцатого августа выехала из Гмундена. В Гмундене было скучно. Откуда папа достал денег, чтобы отправить меня и маму на дачу? А Руди путешествовал целый месяц. Бог весть откуда. Никогда я не пойму нашего существования. Драгоценностей у мамы, впрочем, не осталось уже никаких… Отчего Фред провел только два дня в Гмундене? Должно быть, и у него есть любовница. Впрочем, представить себе этого я не могу. Я вообще ничего не могу себе представить. Восемь дней уже нет от него писем. Он пишет красиво…

Кто там сидит за маленьким столом? Нет, это не Дорсдай. Слава богу. Теперь, перед обедом, было бы ведь невозможно что-нибудь сказать ему… Отчего смотрит на меня швейцар таким странным взглядом? Уж не прочитал ли он маминого письма? Мне кажется, я с ума сошла. Надо ему будет на днях опять дать на чай… Та блондинка тоже одета уже к обеду. Как можно быть такой толстой!..

Выйду из отеля и пройдусь еще немного взад и вперед. А не пойти ли в гостиную? Там, кажется, кто-то играет. Сонату Бетховена. Как можно здесь играть бетховенские сонаты? Я запускаю игру на рояле. В Вене опять начну правильно заниматься. Вообще, начну другую жизнь. Все мы должны зажить по-иному. Так это не может продолжаться. Я как-нибудь серьезно поговорю с папой… если только еще успею. Успею, успею. Отчего я этого еще ни разу не делала? У нас в доме от всего отделываются шутками, а на душе ни у кого не весело. Каждый, в сущности, боится других, каждый одинок. Мама одинока, потому что недостаточно умна и ни о ком не знает ничего: ни обо мне, ни о Руди, ни о папе. Но она этого не чувствует, и Руди тоже не чувствует. Он милый, изящный мальчик, но прежде от него можно было ждать большего. Для него будет хорошо уехать в Голландию. Но куда уеду я? Мне хотелось бы покинуть страну и делать, что в голову взбредет. Если папа сбежит в Америку, я провожу его.

Я уже совсем растерялась… Швейцар подумает, что я сошла с ума, глядя, как я сижу на перилах и пялю глаза в пространство. Закурю папиросу. Где мой портсигар? Наверху. Но где? Веронал у меня в белье. Но где портсигар? Вот идут Цисси и Поль. Да, она должна, наконец, переодеться к «dinner'y», а то бы они еще продолжали играть в потемках… Они меня не видят. Что сказал он ей? Отчего она так идиотски смеется? Было бы весело послать ее мужу в Вену анонимное письмо. Была ли бы я способна на такую вещь? Никогда. Как знать? Теперь они меня заметили. Я киваю им головой. Она злится, что я так красиво выгляжу. Какая она смущенная.

— Как, Эльза, вы уже одеты к обеду?

Отчего сказала она на этот раз «обед», а не «dinner»? Даже последовательностью она не блещет.

— Как видите, фрау Цисси.

— Ты удивительно эффектна, Эльза, у меня большая охота поухаживать за тобой.

— Не стоит, Поль, труда, дай мне лучше папиросу.

— С наслаждением.

— Спасибо. Как окончился single?

— Фрау Цисси обыграла меня три раза сряду.

— Он был рассеян. А знаете ли вы, кстати, Эльза, что завтра сюда прибывает греческий наследник престола?

Какое мне дело до греческого наследника.

— Вот как? В самом деле?

О Боже, — Дорсдай с фрау Винавер! Они кланяются. Идут дальше. Я слишком любезно ответила па поклон. Да, совсем не так, как всегда. О, что я за человек такой!

— Да ведь твоя папироса не курится, Эльза.

— Так дай мне еще раз закурить. Спасибо.

— У вас прелестная шаль, Эльза, к черному платью она удивительно подходит. Однако пора теперь и мне переодеться.

Лучше бы ей не уходить, я боюсь Дорсдая.

— А к семи часам я пригласила фризершу, она работает бесподобно. Зимой она живет в Милане. До свидания, Эльза. До свидания, Поль.

— Имею честь кланяться, фрау Мор.

Ушла. Хорошо, что хоть остался Поль.

— Можно мне немного посидеть с тобою, Эльза? Или я мешаю твоим мечтам?

— Отчего — моим мечтам? Может быть, моей действительности.

Это, в сущности, не значит ничего. Лучше бы он ушел. Мне ведь нужно говорить с Дорсдаем. Вот он все еще там стоит с несчастною фрау Винавер, он скучает, я это вижу по его лицу, он хотел бы подойти ко мне.

— Разве существует у тебя такая действительность, которой нельзя мешать?

Что он говорит? Пусть убирается к черту. Отчего я так кокетливо улыбаюсь ему? Я ведь совсем не о нем думаю. Дорсдай поглядывает в нашу сторону. Где я? Где я?

— Что с тобою сегодня, Эльза?

— Что ж бы со мною было?

— Ты загадочна, демонична, обольстительна.

— Не говори вздора, Поль.

— Прямо теряешь голову, глядя на тебя.

Что он говорит? Как он говорит со мною. Он красив. Дым моей папиросы путается у него в волосах. Но теперь он мне не нужен.

— Ты так пренебрежительна ко мне. Почему же, Эльза?

Я не отвечаю ничего. Он мне не нужен теперь. Я придаю лицу мое несносное выражение. Только бы не болтать с ним больше.

— Твои мысли где-то в другом месте.

— Это, пожалуй, верно.

Он для меня что воздух. Замечает ли Дорсдай, что я его жду? Я не смотрю в его сторону, но знаю, что он смотрит на меня.

— Ну, будь здорова, Эльза?

Слава Богу. Он целует мне руку. Этого он обычно никогда не делает.

— До свидания, Поль.

Откуда у меня этот томный голос? Он уходит, повеса. Вероятно, ему нужно еще как-то сговориться с Цисси насчет сегодняшней ночи. Желаю много удовольствия. Я надеваю шаль на плечи, встаю, выхожу из отеля. Становится уже немного прохладно. Жаль, что я свое пальто… Ах, я ведь его сегодня утром повесила в швейцарской. Я чувствую взгляд Дорсдая у себя на спине, сквозь шаль. Фрау Винавер теперь поднимается к себе в комнату. Откуда же я это знаю? Телепатия.

— Пожалуйста, господин портье…

— Ваше пальто, фрейлейн?

— Да, пожалуйста.

— По вечерам уже немного прохладно, фрейлейн. Это у нас так сразу делается.

— Благодарю вас.

Выйти ли из отеля? Конечно, как же иначе? Во всяком случае — направиться к дверям. Теперь входят люди один за другим. Господин в золотом пенсне. Высокий блондин в зеленом жилете. Все они смотрят на меня. Она мила, эта маленькая из Женевы. Нет, она из Лозанны. В сущности, совсем не так прохладно.

— Добрый вечер, фрейлейн Эльза.

О Господи, это он. Я ничего не скажу о папе. Ни слова. Только после обеда. Или я отправлюсь завтра в Вену. Пойду сама к доктору Фиале. Отчего мне сразу не пришло это в голову? Я оборачиваюсь с таким видом, словно не знаю, кто у меня стоит за спиною.

— Ах, господин Дорсдай.

— Вы еще вышли прогуляться, фрейлейн Эльза?

— Не прогуляться, только походить немного взад и вперед до обеда.

— Еще почти час впереди.

— В самом деле?

Воздух совсем не такой прохладный. Горы — синие. То-то бы весело было, если бы он вдруг сделал мне предложение.

Все-таки нет на свете красивее уголка, чем этот.

— Вы находите, господин фон Дорсдай? Но пожалуйста, не говорите, что воздух, как шампанское.

— Нет, фрейлейн Эльза, это я говорю только начиная с двух тысяч метров высоты. А здесь мы на высоте не больше шестисот пятидесяти метров над уровнем моря.

— Разве так велика разница?

— Разумеется. Бывали вы в Энгадине?

— Нет, еще ни разу. Так воздух там действительно похож на шампанское?

— Пожалуй. Но шампанское не мое любимое вино. Я предпочитаю эту местность. Одни ее леса чего стоят!

Какой он скучный. Неужели он этого не чувствует? Он, очевидно, не знает как следует, о чем со мною говорить. С замужней женщиной это было бы проще. Скажешь маленькую непристойность — и беседе дан толчок.

— Вы еще долго останетесь здесь, в Сан-Мартино, фрейлейн Эльза?

Идиотизм! Отчего я так кокетливо поглядываю на него? А он уж улыбается известным образом. Нет, какие же дураки мужчины!

— Это зависит отчасти от планов моей тетушки.

Это ведь неправда. Я могу и одна поехать в Вену.

— Вероятно, до десятого.

— Матушка ваша, должно быть, еще в Гмундене?

— Нет, господин фон Дорсдай. Она уже в Вене. Вот уже три недели. Папа тоже в Вене. Он в этом году позволил себе только одну неделю отдыха. Мне кажется, процесс Эрбесгеймеров отнимает у него очень много времени.

— Могу себе представить. Но ведь ваш отец — единственный человек, способный спасти Эрбесгеймеров… Успехом надо считать уже и то, что дело это вообще рассматривается как гражданское.

Это хорошо, это хорошо.

— Мне приятно слышать, что и у вас такое благоприятное предчувствие.

— Предчувствие? В каком смысле?

— Да в том, что папа выиграет этот процесс.

— Этого я не сказал бы с уверенностью.

Как, он уже идет на попятный? Это ему не удастся.

— О, я верю в предчувствия. Представьте себе, господин Дорсдай, как раз сегодня я получила письмо из дому.

Это было не очень ловко. Он делает несколько озадаченное лицо. Ну, дальше, дальше, без запинки. Он хороший, старый друг папы. Дальше, дальше. Теперь или никогда.

— Господин фон Дорсдай, вы только что так мило расспрашивали о папе; с моей стороны было бы просто некрасиво не быть с вами совершенно откровенной.

Какие он делает телячьи глаза? О Боже, он о чем-то догадывается. Дальше, дальше.

— Надо вам сказать, что в этом письме и о вас речь, господин фон Дорсдай. Это письмо — от мамы.

— Вот как?

— В сущности, очень печальное письмо. Вы ведь знаете наши обстоятельства, господин фон Дорсдай.

Ради создателя, у меня слезы в голосе. Дальше, дальше, теперь уж нельзя отступать. И слава Богу.

— Коротко говоря, господин фон Дорсдай, мы опять запутались.

Теперь он охотнее всего удрал бы.

— Речь идет о пустячной сумме. Право же, о пустячной, господин фон Дорсдай. И все-таки, мама пишет, что все стоит на карте.

Я несу какую-то дичь, словно дура.

— Но успокойтесь же, фрейлейн Эльза.

Это мило сказано. Но это еще не значит, что он должен был прикоснуться к моей руке.

— Так в чем же дело, собственно говоря, фрейлейн Эльза? О чем пишет мама в своем печальном письме?

— Господин фон Дорсдай, папа…

У меня дрожат колени.

— Мама пишет, что папа…

— Но ради Бога, Эльза, что с вами? Не хотите ли вы… Вот на эту скамью. Можно накинуть вам на плечи пальто? Воздух немного прохладен.

Вот я сижу вдруг на скамье. Кто эта дама, что проходит мимо? Совсем не знаю ее. Только бы мне не нужно было дальше говорить! Как он смотрит на меня! Как мог ты от меня потребовать этого, папа? Это было, папа, нехорошо с твоей стороны. Но теперь уже ничего не поделаешь. Надо было мне переждать обед.

— Ну, фрейлейн Эльза?

У него шатается монокль. Это выглядит глупо. Ответить ли ему? Но ведь надо ответить. Так скорее же, чтобы это осталось позади. Чем же я рискую? Он ведь папин друг.

— Ах Боже, господин фон Дорсдай, вы ведь старый друг нашего дома.

Это я очень хорошо сказала.

— И, вероятно, не удивитесь, если я вам расскажу, что папа опять оказался в очень трагическом положении.

Как странно звучит мой голос! Я ли это говорю? Может быть, это сон? Вероятно, и лицо у меня теперь совсем необычное.

— Это меня и вправду не слишком поражает. В этом вы не ошиблись, фрейлейн Эльза, как ни жаль мне согласиться с вами.

Почему же я смотрю на него с такой мольбою? Улыбаться, улыбаться! Кажется, уже улыбаюсь.

— Я отношусь к вашему батюшке с такою искренней дружбою, ко всей вашей семье.

Пусть не смотрит на меня так, это неприлично. Я заговорю с ним иначе и не буду улыбаться. Надо держать себя с большим достоинством.

— Ну, господин Дорсдай, теперь вам представляется случай доказать моему отцу свою дружбу.

Слава Богу, я говорю своим обычным голосом.

— По-видимому, господин фон Дорсдай, все наши родственники и знакомые… Большинство еще не вернулось в Вену… Иначе маме не пришла бы в голову такая мысль. Недавно я, видите ли, упомянула в письме домой о вашем пребывании в Сан-Мартино… Среди других знакомых, конечно.

— Я сразу догадался, фрейлейн Эльза, что не являюсь единственным сюжетом вашей переписки с мамой.

Отчего он прижимает свое колено к моему? Ах, пусть! Не все ли равно! Когда человек пал так низко…

— Дело обстоит вот как: на этот раз, по-видимому, особенно донимает папу доктор Фиала.

— Ах, доктор Фиала!

Очевидно, он тоже знает, как нужно относиться к этому Фиале.

— Да, доктор Фиала. И сумма, о которой идет речь, должна пятого, то есть послезавтра, в два часа дня, находиться в его руках, чтобы барон Генинг… Да, представьте себе, барон пригласил к себе папу, частным образом, он очень любит его.

К чему я заговорила про Генинга, это ведь совсем не было нужно.

— Вы хотите сказать, Эльза, что в противном случае был бы неотвратим арест?

Зачем он это так грубо выразил? Я не отвечаю, я только киваю головой.

— Да.

Теперь я все-таки сказала «да».

— Гм… Это, в самом деле… Грустно. Это очень… Такой высокоодаренный, гениальный человек… А о какой же сумме идет, в сущности, речь, фрейлейн Эльза?

Отчего он так усмехается? Находит это грустным и усмехается. Что хочет он сказать этой усмешкой? Что сумма не играет роли? А если он скажет «нет»? Я убью себя, если он скажет «нет». Значит, я должна назвать сумму.

— Как, господин фон Дорсдай, я еще не сказала сколько? Один миллион.

Почему я это говорю? Теперь ведь не время шутить. Но если я потом ему скажу, насколько меньше действительная сумма, то он обрадуется. Как он вытаращил глаза! Неужели он считает в самом деле возможным, что папа просит у него миллион?

— Простите, господин фон Дорсдай, что я пошутила в этот миг. Мне, право же, не до шуток.

Да, да, нажимай коленом, ты ведь это можешь себе позволить.

— Речь идет, разумеется, не о миллионе, а всего лишь о тридцати тысячах гульденов, господин фон Дорсдай, и они должны быть вручены доктору Фиале послезавтра утром, в двенадцать часов. Да, мама пишет, что папа делал всевозможные попытки, но я уже сказала: родственники, которые могли бы помочь, находятся в отъезде.

О Боже, как я унижаюсь.

— Иначе папе, разумеется, не пришло бы в голову обратиться к вам, господин фон Дорсдай, и прибегнуть для этого к моему посредству.

Почему он молчит? Почему лицо у него неподвижно? Почему не говорит «да»? Где чековая книжка и самопишущее перо? О Боже, не скажет же он «нет»? Уж не упасть ли мне перед ним на колени? Боже мой, Боже!

— Вы говорите, пятого, фрейлейн Эльза.

Слава Богу, заговорил.

— Да, послезавтра, господин фон Дорсдай, в двенадцать часов дня. Поэтому нужно было бы… Мне кажется, почтой этого уже сделать нельзя…

— Конечно нельзя, фрейлейн Эльза, нам следовало бы по телеграфу…

«Нам», — это хорошо, это очень хорошо.

— Ну, да не в этом вопрос. Сколько вы сказали, Эльза?

Но ведь он слышал, зачем он мучит меня.

— Тридцать тысяч, господин фон Дорсдай, в сущности — ничтожная сумма.

Зачем я это сказала? Как глупо! Но он улыбается. Глупая девочка, думает он. Улыбается очень приветливо. Папа спасен. Он бы дал ему и пятьдесят тысяч, и мы могли бы себе накупить всяких вещей. Я купила бы себе новые рубашки. Какая я пошлая. Вот какой становишься.

— Не такая уж ничтожная, милое дитя…

Отчего он говорит: «Милое дитя»? Хорошо это или плохо?

— …как вы полагаете. Тридцать тысяч тоже нужно заработать.

— Простите, господин фон Дорсдай, вы не так меня поняли. Я думала только, как грустно то, что папа из-за такой суммы, из-за такой безделицы…

Ах Боже, опять уж я запуталась.

— Вы совсем не можете себе представить, господин фон Дорсдай, — если даже вам до известной степени знакомы наши обстоятельства, как ужасно для меня и особенно для мамы…

Он поставил одну ногу на скамью. Должно ли это быть элегантным… или чем?

— О, я могу себе это представить, милая Эльза.

Как звучит его голос, совсем иначе, странно.

— И я уже сам нередко думал: жаль, жаль этого гениального человека.

Почему он говорит «жаль»? Не хочет дать денег? Нет, вообще жаль… Отчего не говорит он, наконец, «да»? Или это само собой разумеется? Как он смотрит на меня! Отчего не говорит больше ни слова? Ах, потому что мимо идут эти две венгерки. Теперь он, по крайней мере, опять стоит в приличной позе, убрал ногу со скамьи. Галстук слишком яркий для пожилого человека. Не любовница ли выбирает ему галстуки? Не слишком хорошего тона, «между нами говоря», пишет мама. Тридцать тысяч гульденов! Но ведь я улыбаюсь ему. Зачем я улыбаюсь? О, я малодушна.

— И если бы можно было думать, по крайней мере, моя милая фрейлейн Эльза, что эта сумма действительно выручит его! Но… вы ведь такое умное создание, Эльза, — что составляют эти тридцать тысяч гульденов? Упадут как капля на горячий камень.

Боже милостивый, он не хочет дать денег? Мне нельзя делать такое испуганное лицо. Все стоит на карте. Теперь я должна сказать что-нибудь разумное, и поэнергичнее.

— О нет, господин Дорсдай, на этот раз деньги не были бы каплей, упавшей на горячий камень. Предстоит процесс Эрбесгеймеров, не забывайте этого, господин фон Дорсдай, а он уже и теперь почти что выигран. Вы ведь сами были того же мнения, господин фон Дорсдай. И у папы есть еще другие дела в производстве. И кроме того, я намерена — не смейтесь, господин фон Дорсдай, — поговорить с папой очень серьезно. Он все-таки считается со мною. Я могу сказать, что если кто-нибудь может на него иметь известное влияние, то это я.

— Вы трогательное, вы прелестное создание, фрейлейн Эльза.

Его голос опять звенит. Как противно мне, когда он начинает так звенеть у мужчин. Даже у Фреда.

— Прелестное создание, в самом деле.

Почему он говорит «в самом деле»? Это безвкусно.

— Но как бы мне ни хотелось делить ваш оптимизм, когда телега так увязла…

— Совсем она не так увязла, господин фон Дорсдай. Если бы я не верила в папу, если бы не была вполне убеждена, что эти тридцать тысяч гульденов…

Я не знаю, как продолжать. Не могу же я попрошайничать. Он размышляет. Это ясно. Может быть, он не знает адреса Фиалы? Вздор. Положение становится невозможным. Я сижу, как на скамье подсудимых. Он стоит передо мною, и уставился мне моноклем в лоб, и молчит. Я встану, это лучше всего. Я не позволю ему так обращаться со мною. Пусть покончит с собою папа. Я тоже с собою покончу. Позор эта жизнь! Всего бы лучше броситься вниз головою с той скалы, и всему конец. Поделом было бы вам всем. Я встаю.

— Фрейлейн Эльза…

— Простите, господин фон Дорсдай, что я вас вообще обеспокоила при таких обстоятельствах. Я, конечно, вполне понимаю вашу уклончивость…

Так, кончено, ухожу.

— Подождите, фрейлейн Эльза.

Он сказал «подождите»? Чего мне ждать? Он даст деньги. Да. Наверное. Должен дать. Но я не сажусь. Я продолжаю стоять, словно задержалась только на мгновение. Я немного выше ростом, чем он.

— Вы не дождались моего ответа, Эльза. Однажды мне ведь уже довелось — простите, что я об этом упоминаю в данной связи, Эльза…

Ему не следовало бы так часто говорить «Эльза».

— Мне довелось выручить вашего папашу из затруднения, правда, при помощи еще более… ничтожной суммы, чем эта, и я нимало не льстил себя надеждою получить когда-либо эту сумму обратно, — так что у меня не было бы, в сущности, основания отказать ему в помощи и на этот раз. Особенно же когда ходатаем за него выступает такая молодая девушка, как вы, Эльза…

Куда он гнет? Его голос уже не звенит. Или звенит по-иному? Но как он смотрит на меня! Пусть будет осторожнее!

— Итак, Эльза, я готов: доктор Фиала получит эти тридцать тысяч гульденов послезавтра, в двенадцать часов дня… при одном условии.

Пусть замолчит, пусть замолчит!

— Господин фон Дорсдай, я, я лично ручаюсь, что мой отец возвратит вам эту сумму, лишь только получит гонорар от Эрбесгеймеров. Эрбесгеймеры до сих пор вообще ничего еще не заплатили, ни даже аванса… Мама сама мне пишет.

— Полно, Эльза, никогда не нужно ручаться за другого человека, ни даже за себя самого.

Чего он хочет? Его голос опять звенит. Никто еще так не смотрел на меня. Я догадываюсь, куда он речь ведет. Горе ему!

— Мог ли я еще час тому назад считать возможным, что при таких обстоятельствах мне вообще придет в голову ставить какие-либо условия? А теперь я все же делаю это. Да, Эльза, я всего лишь мужчина, и не моя вина, что вы так прекрасны, Эльза.

Чего он хочет? Чего он хочет?

— Быть может, сегодня или завтра я взмолился бы к вам о том же, о чем и теперь хочу взмолиться, если бы даже вы не попросили у меня одного миллиона… pardon, тридцати тысяч гульденов. Но, конечно, при других обстоятельствах вы едва ли предоставили бы мне возможность говорить с вами так долго с глазу на глаз.

— О, я в самом деле отняла у вас слишком много времени, господин фон Дорсдай.

Это я хорошо сказала. Фред был бы доволен. Что это? Он берет меня за руку? Что взбрело ему на ум.

— Разве вы давно уже не знаете, Эльза…

Пусть выпустит мою руку! Ну, слава Богу, выпустил. Не так близко, не так близко.

— Вы не были бы женщиной, Эльза, если бы этого не заметили. Je vous desir.[10]

Он мог бы это сказать и по-немецки, господин виконт.

— Должен ли я сказать еще что-нибудь?

— Вы сказали уже чересчур много, господин фон Дорсдай.

А я все еще стою на месте. Почему же? Я ухожу, ухожу без поклона.

— Эльза! Эльза!

Вот он опять рядом со мною.

— Простите меня, Эльза. Я ведь тоже только пошутил, так же как вы насчет миллиона. Мои притязания тоже не столь непомерны… как вы опасаетесь, к моему сожалению, так что более умеренное требование будет, пожалуй, для вас приятною неожиданностью. Пожалуйста, остановитесь, Эльза.

Я в самом деле останавливаюсь. Зачем? Вот мы стоим друг против друга. Не следовало ли мне просто ударить его по лицу. Может быть, и теперь не поздно? Два англичанина идут мимо. Теперь подходящий момент. Как раз поэтому. Почему же я этого не делаю? Я малодушна, я надломлена, я унижена. Чего он теперь потребует от меня вместо миллиона? Поцелуя, быть может? Об этом можно бы говорить. Один миллион относится к тридцати тысячам, как… Существуют комичные уравнения.

— Если бы вам когда-нибудь действительно понадобился миллион, Эльза… Я, правда, не богатый человек, но мы бы это обсудили. На этот же раз я хочу быть умерен, как вы. И на этот раз я не хочу ничего другого, Эльза, как… видеть вас.

С ума он, что ли, сошел? Он ведь видит меня… Ах, так вот он это как понимает, вот как?! Отчего не бью я по лицу негодяя! Покраснела я или побледнела? Ты меня голою хочешь видеть? Этого многим бы хотелось. Я красива голая. Отчего не бью я его по лицу? Как оно огромно, это лицо. Подальше от меня, негодяй. Я не желаю чувствовать твое дыхание у себя на щеках. Отчего я просто не ухожу от него? Оковал меня, что ли, его взгляд? Мы смотрим друг другу в глаза, как смертельные враги. Я хотела бы ему сказать: негодяй, но не могу. Или не хочу?

— Вы смотрите на меня так, словно я сошел с ума, Эльза. Может быть, это и правда отчасти, потому что от вас исходит очарование, Эльза, о котором, вероятно, вы не догадываетесь сами. Вы должны почувствовать, Эльза, что моя просьба не оскорбление. Да, просьба, говорю я, как бы ни была она до отчаяния похожа на вымогательство. Но я не вымогатель, я только человек, искушенный во многом, в частности убедившийся на опыте, что все на свете имеет свою цену и что тот, кто дарит свои деньги, имея возможность получить за них эквивалент, — отъявленный дурак. И как бы ни было дорого то, что я собираюсь на этот раз купить, продав это, Эльза, вы не обеднеете. А что это осталось бы тайною между мною и вами, в этом я клянусь вам, Эльза, всеми… всеми чарами, разоблачением которых вы бы осчастливили меня.

Где он так научился разговаривать? Это звучит, как в книге.

— И я клянусь вам также, что я… не использую ситуацию каким-либо непредусмотренным в нашем договоре образом. Все, что я прошу, это позволить мне четверть часа пребывать в созерцании вашей красоты. Моя комната на одном этаже с вашей, номер шестьдесят пять, легко запомнить. Тому шведу, что играл в теннис, было ведь как раз шестьдесят пять лет.

Он сошел с ума. Отчего я позволяю ему говорить? Я парализована.

— Но если вам по каким-либо причинам неудобно навестить меня в моей комнате, то я предлагаю вам небольшую прогулку после обеда. В лесу есть прогалина, я недавно совершенно случайно открыл ее, в каких-нибудь пяти минутах от нашего отеля… Сегодня будет дивная летняя ночь, почти знойная, и сияние звезд украсит вас дивно.

Как с рабыней говорит он. Я плюну ему в лицо.

— Не отвечайте мне сразу, Эльза. Подумайте. После обеда вы меня милостиво осведомите о своем решении.

Почему он говорит «осведомите»? Что за дурацкое слово — «осведомить»?

— Обдумайте мое предложение совершенно спокойно. Вы, быть может, почувствуете, что я вам предлагаю не простой торг.

Что же другое, гнусный негодяй?

— Вы, может быть, почувствуете, что с вами говорит человек, довольно одинокий, и не особенно счастливый, и заслуживающий, пожалуй, некоторого снисхождения.

Напыщенный подлец. Говорит, как плохой актер. Его выхоленные пальцы похожи на когти. Нет, нет, не хочу. Почему же я этого не говорю? Убей себя, папа! Чего он хочет от моей руки? Совсем дряблы мои руки. Он подносит мою руку к своим губам. Горячие губы. Тьфу! Моя рука холодна. Хорошо бы сдунуть ему шляпу с головы. Ха, как это было бы смешно. Перестань целовать мне руку, подлец!.. Дуговые фонари перед отелем уже зажглись. Два окна открыты в третьем этаже. То, где колышется занавеска, мое. Наверху что-то блестит на шкафу. Ничего не лежит наверху, это латунный край.

— Итак, до свидания, Эльза.

Я не отвечаю ничего. Стою неподвижно. Он глядит мне в глаза. Мое лицо непроницаемо. Он ничего не знает. Не знает, приду ли я или не приду. Я этого тоже не знаю. Знаю только, что все кончено. Я наполовину мертва. Вот он уходит. Немного сгорбившись. Подлец! Он чувствует мой взгляд на своем затылке. С кем он раскланивается? Две дамы. Словно граф, такой он отвесил поклон. Поль должен его вызвать на дуэль и застрелить. Или Руди. Что воображает он себе, собственно говоря? Наглец! Ни за что! Никогда! Ничего тебе другого не остается, папа, ты должен покончить с собою… Те двое, по-видимому, возвращаются с прогулки. Оба красивы, она и он. Успеют ли они еще переодеться к обеду? Вероятно, совершают свадебное путешествие, а может быть, совсем не повенчаны. Я никогда не совершу свадебного путешествия. Тридцать тысяч гульденов. Нет, нет, нет. Разве нет других тридцати тысяч гульденов на свете? Я поеду к Фиале! Еще успею. Пощадите, пощадите, господин Фиала! С удовольствием, милая барышня. Пожалуйте в мою спальню… Окажи мне услугу, Поль, попроси тридцать тысяч гульденов у своего отца. Скажи, что это твой карточный долг, что иначе ты должен застрелиться. С удовольствием, милая кузина. Комната у меня номер такой-то. Я жду тебя в полночь. О господин фон Дорсдай, как вы скромны! Покамест. Теперь он переодевается. Смокинг. Итак, примем решение. Поляна в лунном свете или комната номер шестьдесят пять? В смокинге ли проводит он меня в лес?

До обеда есть еще время. Пройтись немного и спокойно обдумать положение… Я одинокий, старый человек, ха-ха. Дивный воздух, как шампанское. Совсем уже не прохладно… Тридцать тысяч… Тридцать тысяч… Я теперь, должно быть, очень мила на фоне широкого пейзажа. Жаль, что больше нет гуляющих. Тому господину, что стоит на опушке леса, я, по-видимому, нравлюсь. О сударь мой, голая я еще гораздо красивее, и стоит это пустяк, тридцать тысяч гульденов. Может быть, вы приведете своих друзей, тогда вам это обойдется дешевле. Надо надеяться, друзья у вас все красивые, красивее и моложе господина фон Дорсдая? Знаете вы господина фон Дорсдая? Подлец он… гнусный подлец…

Итак, обдумать надо, обдумать… Жизнь человека на карте. Жизнь папы. Да нет же, он не покончит с собою, он предпочтет сесть в тюрьму. Три года одиночного заключения или пять лет. В этом вечном страхе он живет уже десять лет… Сиротские деньги… И мама живет в том же страхе. Да ведь и я сама… Перед кем придется мне в следующий раз раздеться голой?

Не остаться ли уж нам, простоты ради, при господине Дорсдае? Его теперешняя любовница ведь не особенно хорошего тона, «между нами говоря». Меня бы он, вероятно, предпочел.

Неизвестно, впрочем, много ли я лучшего тона. Не прикидывайтесь благородной, фрейлейн Эльза, мне про вас известны такие истории… Один сон, например, который посещал вас уже три раза, — о нем вы даже своей подруге Берте не рассказали. Л ведь ее слух многое переносит. А как это было этим летом в Гмундене, рано утром, в шесть часов, на балконе, благородная фрейлейн Эльза? Вы, чего доброго, совсем не заметили двух молодых людей в лодке, которые пялили на вас глаза? Моего лица они с озера видеть ясно не могли, это правда. Но что я стою в одной сорочке, это они заметили. И я этому радовалась. Ах, не только радовалась. Обеими руками поглаживала я себя по бедрам и притворялась перед самой собою, будто не знаю, что на меня смотрят. А лодка не двигалась с места. Да, вот я какая, вот я какая. Дрянь, да. Они ведь это чувствуют все. Поль — тоже. Разумеется, он ведь акушер. И мичман это тоже почувствовал, и художник — тоже. Только Фред, глупый мальчик, не чувствует этого. Потому-то он и любит меня. Но как раз перед ним я не могла бы стоять голой, ни за что. Мне бы это не доставило никакого удовольствия. Мне было бы стыдно. Но перед проходимцем с головою римлянина — как охотно! Перед ним охотнее всего. Пусть бы даже после этого сейчас пришлось умереть. Но ведь нет необходимости умереть после этого. Это можно пережить. Берта еще не то пережила. Цисси, наверное, тоже лежит голая, когда Поль крадется к ней по коридорам отеля, как я сегодня ночью буду красться к господину фон Дорсдаю.

Нет, нет. Не хочу. Ко всякому другому, но не к нему. К Полю — пожалуйста. Или выберу себе кого-нибудь сегодня за обедом. Ведь это все равно. Но не могу же я всякому сказать, что хочу за это получить тридцать тысяч гульденов! Ведь я была бы тогда женщиной с Кернтнерштрассе. Нет, я не продамся. Никогда. Никогда не продамся. Я подарю себя. Но не продамся. Я согласна быть дрянью, но не девкой. Вы просчитались, господин фон Дорсдай. И папа — тоже. Да, просчитался папа. Он ведь должен был это предвидеть. Он ведь знает людей. Знает господина фон Дорсдая. Он ведь мог представить себе, что господин Дорсдай не пожелает даром… Иначе он мог бы ведь телеграфировать или сам приехать. Но так это было надежнее и удобнее, не правда ли, папа? Имея такую красивую дочку, нет надобности садиться в тюрьму. А мама, по своей глупости, садится и пишет письмо. Папа сам не решился. Мне бы это тогда сразу бросилось в глаза! Но это вам не удастся. Нет, ты слишком понадеялся на мою дочернюю любовь, слишком рассчитывал на то, что я скорее пойду на любую подлость, чем дам тебе нести последствия твоего преступного легкомыслия. Ты ведь гений. Так говорит Дорсдай, так все говорят. Но какой мне в этом прок? Фиала — ничтожество, но он не похищает сиротских денег, даже Вальдгайма нельзя поставить на одну доску с тобою… кто это сказал? Да, доктор Фрорип. Отец ваш гений… А я слышала только один раз его речь… В прошлом году, в суде присяжных… в первый… и в последний раз. Дивно! Слезы текли у меня по щекам. И негодяя, которого он защищал, оправдали. Он, пожалуй, не таким уж был негодяем. Он только совершил кражу, не похитил сиротских денег, чтобы играть в баккара и спекулировать на бирже.

А теперь папа сам будет стоять перед присяжными. Во всех газетах будут об этом печатать. Второй день процесса. Третий день процесса. Реплика защитника. Кто же будет защитником? Не гений. Ничего ему не поможет. Единогласно признан виновным. Приговорен к пяти годам. Каменные стены, арестантский халат, стриженая голова. Раз в месяц свидание. Я еду с мамой в вагоне третьего класса. У нас ведь нет денег. Никто не даст взаймы. Маленькая квартирка на Лайхенфельдерштрассе, как та, где я навестила швею десять лет тому назад. Мы привезем ему какой-нибудь еды. На какие же деньги? У нас ведь у самих ни гроша. Дядя Виктор назначит нам ренту. Триста гульденов в месяц. Руди будет в Голландии у Вандергульста… если только его примут. Дети преступника. Роман в трех томах. Папа принимает нас в полосатом халате. Глаза у него не сердитые, только грустные. Он ведь не может выглядеть сердитым… Эльза, если бы ты мне тогда добыла деньги, — это он подумает, но не скажет. У него не хватает духа упрекать меня. Он ведь такой добрый, только легкомысленный. Его несчастье — это страсть к игре. Он ведь ничего не может с собою поделать. Это особый вид сумасшествия. Может быть, его оправдают как сумасшедшего. Письмо ко мне тоже легкомыслие. Ему, может быть, совсем не пришло в голову, что Дорсдай может воспользоваться этим случаем как поводом потребовать у меня такой низости. Он хороший друг нашего дома, он уже дал однажды папе восемь тысяч взаймы. Можно ли было ждать от него такой вещи? Вначале папа, наверное, испытал все остальные средства. Чего только не пришлось ему проделать, прежде чем он поручил маме написать это письмо? Бегал от одного к другому, от Варсдорфа к Бурину, от Бурина к Вертхаймштейну и Бог весть еще к кому. У дяди Карла он, наверное, тоже побывал. И все ему отказали. Все так называемые друзья. И теперь Дорсдай — его последняя надежда, его последняя надежда. И если деньги не придут, он покончит с собою. Разумеется, покончит с собою. Не даст же он посадить себя в тюрьму. Предварительное заключение, следствие, суд присяжных, тюрьма, арестантский халат…

Нет, нет! Когда придет приказ об аресте, он застрелится или повесится. Повесится на переплете окна. Прибегут из дома vis-a-vis[11], слесарь взломает дверь, и я во всем виновата…

А в этот миг он сидит с мамой в той самой комнате, где послезавтра будет висеть, и курит гавану. Откуда у него постоянно гаванские сигары? Я слышу его голос, успокаивающий маму. Будь спокойна, Дорсдай пришлет деньги. Вспомни же, этой зимою я спас ему большую сумму своим вмешательством. А затем решится дело Эрбесгеймеров… Право же… Я слышу его голос. Телепатия! Поразительно.

Фреда я тоже вижу в этот миг. Он проходит с молоденькой девушкой по городскому парку мимо курзала. На ней голубая блузка и светлые туфли, и голос у нее немного хрипит. Все это я знаю совершенно точно. Когда приеду в Вену, спрошу Фреда, был ли он со своею любовницей в городском парке третьего сентября, между семью с половиной и восемью часами вечера.

Куда же еще? Что это со мною? Почему совсем стемнело? Как хорошо и спокойно. Ни души вокруг. Теперь они все сидят уже за обедом. Телепатия. Нет, это еще не телепатия. Я ведь раньше слышала гонг. Где Эльза? — спросит себя Поль. Всем бросится в глаза, что я опоздала. Они пошлют за мною наверх. Она ведь обычно там. Оба господина у окна тоже подумают: где же сегодня эта красивая барышня с рыжевато-золотистыми волосами? А господин Дорсдай испугается. Он, наверное, трус. Успокойтесь, господин фон Дорсдай, ничего с вами не случится. Я ведь вас так презираю. Захоти я только, завтра же вас не было бы на свете… Я уверена, Поль вызвал бы его, если бы я ему все рассказала. Я дарю вам жизнь, господин фон Дорсдай.

Как страшно отдалены луга и какими черными великанами высятся горы! Звезд почти не видно. Нет, видно. Две, три, а вот и еще. И как тихо в лесу за мною! Хорошо сидеть здесь на скамье, на опушке леса. Так далеко, далеко отель, и так призрачно светится он вдали. А какие подлецы в нем сидят! Ах нет, люди, бедные люди, мне их так жалко всех. И маркизы жалко, не знаю почему, и фрау Винавер, и бонны маленькой дочурки Цисси. Она не сидит за табльдотом, она уже раньше пообедала с Фрици. Что же это с Эльзою, спрашивает Цисси. Как, наверху в комнате ее тоже нет? Все они беспокоятся за меня, наверное. Только я не беспокоюсь. Да, вот я сижу в Сан-Мартино ди Кастроцца, сижу на скамье у опушки леса, и воздух как шампанское, и мне кажется даже, что я плачу.

Но почему же я плачу? Нет ведь причины плакать. Это нервы. Нужно взять себя в руки. Нельзя так распускаться. Но плакать довольно приятно. Когда я посетила в больнице нашу старую француженку, которая потом умерла, я тоже плакала. И на похоронах бабушки, и когда Берта уезжала в Нюрнберг, и когда у Агаты умер ребенок, и в театре на «Даме с камелиями» я тоже плакала.

Кто будет плакать, когда я умру? О, как было бы хорошо быть мертвой. Лежишь в зале на столе, горят свечи. Длинные свечи. Двенадцать длинных свечей. У подъезда стоят уже дроги. Перед воротами толпа. Сколько лет ей было? Только девятнадцать. Неужели только девятнадцать?.. Представьте себе, ее отец — в тюрьме. Почему же она покончила с собою? Из-за несчастной любви к одному проходимцу. Бросьте, что вы толкуете. Говорят, она была беременна. Нет, она свалилась с Чимоне. Это несчастный случай. Здравствуйте, господин фон Дорсдай. Вы тоже пришли отдать последний долг маленькой Эльзе? Маленькой Эльзе, — говорит старуха, — почему? Разумеется, я должен отдать ей последний долг. Я ведь подверг ее первому позору. О, фрау Винавер, я не жалею об этих деньгах, никогда еще не видал я такого прекрасного тела. Это обошлось мне всего лишь в тридцать миллионов. Рубенс стоит втрое дороже. Она отравилась гашишем. Ей хотелось только иметь красивые видения, но она приняла слишком большую дозу и уже не могла проснуться. Почему же у него красный монокль, у господина Дорсдая? Кому это он машет платком? Мама идет вниз по лестнице и целует ему руку. Фу, фу! Теперь они перешептываются. Я ничего не могу расслышать, потому что лежу на столе. Венок из фиалок у меня на лбу — от Поля. Ленты опускаются до полу. Никто не решается войти в комнату. Встану лучше и выгляну в окно. Какое большое синее озеро. Сотня яхт с желтыми парусами… Волны сверкают. Сколько солнца! Гонки. Все мужчины в гребных трико. Дамы — в купальных костюмах. Это неприлично. Они воображают, будто я голая. Какие глупые! На мне ведь черное траурное платье, потому что я умерла. Я вам это докажу. Лягу сейчас опять на стол. Где же он? Нет его. Унесли его. Похитили. Поэтому папа в тюрьме. И все же они оправдали его. На три года. Все присяжные подкуплены Фиалой. Теперь я пойду пешком на кладбище, маме дешевле обойдутся похороны. Нам нужно сократиться. Я иду так быстро, что меня никто не может догнать. Ах, как быстро я умею ходить! Все останавливаются на улице и удивляются. Как можно так смотреть на покойницу? Это бестактно. Лучше я пойду полем, оно совсем синее от незабудок и фиалок. Морские офицеры стоят шпалерами. Здравствуйте, господа! Откройте ворота, господин матадор. Вы не узнаете меня? Я ведь покойница… Поэтому вы не должны мне целовать руку… Где же моя могила? Неужели ее тоже похитили? Слава Богу, это совсем не кладбище. Это ведь парк в Ментоне. Папа будет рад, что меня не похоронили. Я змей не боюсь. Только бы меня не укусила в ногу змея. О Боже…

Что это? Где я? Я спала? Да. Спала. Даже видела, кажется, сны. Ногам так холодно. Правой ноге. Как же так? Вот на лодыжке маленькая дырочка в чулке. Почему я все еще сижу в лесу? Вероятно, давно уже звонили к обеду. Dinner.

О Боже, где же я была? Так далеко. Что снилось мне? Кажется, я была уж мертва. И никаких у меня не было забот, и я не должна была ломать себе голову. Тридцать тысяч, тридцать тысяч… их еще нет у меня. Их еще надо заработать. А я сижу одна на опушке леса. Вдали светится отель. Надо вернуться. Это ужасно, что надо вернуться. Но нельзя больше терять время. Господин Дорсдай ждет моего решения. Решения! Решения! Нет. Нет, господин фон Дорсдай, коротко и ясно — нет. Вы пошутили, господин Дорсдай, это несомненно. Да, так я ему скажу. О, это превосходно. Ваша шутка была не слишком благородна, господин фон Дорсдай, но я готова вас простить. Завтра утром я пошлю телеграмму папе, господин фон Дорсдай, что деньги будут в срок вручены доктору Фиале.

Великолепно. Так я ему и скажу. Тогда у него нет выхода, он должен послать деньги. Должен? Должен ли? Почему же должен? А если бы он это сделал, то потом отомстил бы как-нибудь. Он устроил бы так, чтобы деньги опоздали. Или же послал бы деньги, а потом стал бы повсюду рассказывать, что я ему отдалась. Но ведь он совсем не пошлет денег. Нет, фрейлейн Эльза, мы условились не так. Телеграфируйте папе, что угодно, я не пошлю денег. Не думайте, фрейлейн Эльза, что я дам провести себя такой девчоночке, я виконт д'Эпри.

Надо шагать осторожнее. На дороге совсем темно. Странно, мне легче, чем раньше. Ничего ведь не изменилось, а мне легче. Что снилось мне? Какой-то матадор. Что это был за матадор? До отеля дальше, чем я думала. Они, должно быть, все еще не встали из-за стола. Я спокойно сяду за стол и скажу, что у меня была мигрень, и велю подать себе есть. Господин фон Дорсдай, пожалуй, сам подойдет ко мне и скажет, что все было шуткою. Простите, фрейлейн Эльза, простите меня за глупую шутку, я уже послал телеграмму своему банку.

Но он этого не скажет. Он не послал телеграммы. Все осталось по-прежнему. Он ждет. Господин фон Дорсдай ждет. Нет, я не хочу его видеть. Я не могу его больше видеть. Никого не хочу видеть. Не хочу больше в отель, не хочу домой, не хочу в Вену, никуда не хочу, ни к одному человеку, ни к маме и папе, ни к Руди, ни к Фреду, ни к Берте, ни к тете Ирене. Она еще лучше других, она все поняла бы. Но у меня нет с ней больше ничего общего. И ни с кем. Если бы я была волшебницей, я находилась бы где-то далеко. На каком-нибудь великолепном корабле в Средиземном море, но не одна. С Полем, например. Да, это мне совсем не трудно представить себе. Или жила бы на вилле у моря, и мы лежали бы на мраморных ступенях, ведущих к воде, и он крепко сжимал бы меня в объятиях и кусал бы в губы, как это сделал Альберт, бесстыдник, два года тому назад, у рояля.

Нет, я хотела бы одна лежать на мраморных ступенях у моря и ждать. И наконец пришел бы один, или пришло бы их несколько, и у меня был бы выбор, и отвергнутые мною бросились бы все с отчаянья в море. Или им пришлось бы потерпеть до следующего дня.

Ах, что бы это была за дивная жизнь! К чему же мне мои роскошные плечи и мои прекрасные стройные ноги? И для чего я вообще живу на свете? А им было бы поделом, им всем, они ведь только к тому меня и готовили, чтобы я продалась, так или иначе. О сцене они ничего не хотели слышать. Высмеяли меня. И они бы ничего не имели в прошлом году против того, чтобы я пошла замуж за директора Виломицера, которому скоро стукнет пятьдесят. Правда, они меня не уговаривали, папа все-таки постеснялся, но мама делала очень прозрачные намеки.

Какая громада этот отель, похож на исполинский освещенный волшебный замок. Все так огромно. Горы тоже. Можно испугаться. Никогда еще не были они такими черными. Луны еще нет. Она взойдет только к началу представления, когда господин фон Дорсдай велит своей рабыне плясать нагишом.

Какое же мне дело до господина Дорсдая? Полно, mademoiselle Эльза, бросьте дурачиться! Вы ведь уже были готовы пойти на все, стать любовницей чужих мужчин, одного за другим. А перед мелочью, которой требует от вас господин фон Дорсдай, вы останавливаетесь? За жемчужную нить, за красивые платья, за виллу у моря вы готовы продаться? А жизнь отца не стоит, по-вашему, такого пустяка? Это как раз подходящий дебют. Он в то же время послужил бы оправданием для всего остального. Это вы сделали, могла бы я сказать, вы меня такою сделали, вы все виноваты, что я до этого дошла, не только папа и мама. И Руди виноват, и Фред, и все, все, потому что все безучастны. Немного нежности, когда выглядишь мило, и немного озабоченности, когда тебе нездоровится, и в школу тебя посылают, и дома учишься играть на рояле и болтать по-французски, а летом живешь на даче, и на рождение получаешь подарки, и за столом они говорят о разных вещах. Но что во мне происходит и что во мне бродит и чувствует страх, интересовались ли вы когда-нибудь этим? Подчас во взгляде папы читалась догадка, но так мимолетно. А потом опять профессиональный долг, и заботы, и биржевая игра… и, вероятно, какая-нибудь женщина на стороне, «не очень хорошего тона, между нами говоря», — и я опять была одна. Ну, что бы ты стал сегодня делать, папа, не будь меня на свете?

Вот я пришла, да, я стою перед отелем… Ужас, что нужно войти туда, увидеть всех этих людей — господина фон Дорсдая, тетю, Цисси. Как было мне раньше хорошо на скамье, у опушки леса, когда я была мертва. Матадор… если бы мне только вспомнить… были гонки, да, и я следила за ними из окна. Но кто был матадор?..

Если бы я только не была так утомлена, так страшно утомлена. А надо быть на ногах до полуночи, чтобы потом прокрасться в комнату господина фон Дорсдая. Может быть, я встречу Цисси в коридоре. Есть ли на ней что-нибудь под пеньюаром, когда она идет к нему? Трудно приходится, когда нет опыта в таких вещах. Не спросить ли мне у нее совета, у Цисси? Разумеется, я бы не сказала, что речь идет о Дорсдае, я бы представила дело так, будто у меня назначено ночью свидание с одним из красивых молодых людей здесь, в отеле. Например, с высоким блондином, у которого светятся глаза.

Но его ведь больше нет. Он внезапно исчез. Я ведь о нем и не вспоминала совсем до этого мгновения. Увы, это не высокий блондин со светящимися глазами, это и не Поль, а господин фон Дорсдай. Так как же я это сделаю? Что я скажу ему? Просто — да? Не могу же я пойти в номер к господину Дорсдаю? Наверное, у него целый ряд элегантных флаконов на умывальнике и в комнате запах французских духов.

Нет, к нему — ни за что в мире! Лучше под открытым небом. Там мне совсем нет до него дела. Небо так высоко, а поляна так широка. Мне совсем не нужно думать о господине Дорсдае. Не нужно даже смотреть на него. А если бы он посмел прикоснуться ко мне, я дала бы ему пинка босой своей ногою.

Ах, если бы это был другой, кто-нибудь другой. Все, все мог бы он получить от меня сегодня ночью, всякий, только не Дорсдай. И как раз он! Как раз он. Как будут меня колоть, сверлить его глаза. С моноклем будет он стоять передо мною и ухмыляться. Но нет, он не будет ухмыляться. Он скроит аристократическую гримасу. Элегантную. Он ведь к таким вещам привык. Скольких он уже видел так? Сотню или тысячу? Но среди них была ли уже одна такая, как я? Нет, конечно, не было такой. Я скажу ему, что он первый видит меня так. Я скажу ему, что у меня есть любовник. Но не раньше, чем будут отосланы тридцать тысяч Фиале. Тогда я скажу ему, что он был дураком, что за эти деньги он также мог бы меня иметь… Что у меня уже перебывало десять любовников, двадцать, сто… Но ведь он этому всему не поверит… А если даже поверит, что мне пользы в том?..

Хоть бы я могла ему как-нибудь испортить удовольствие! Если бы при этом присутствовал еще кто-нибудь? А почему бы не так? Не говорил же он, что должен быть со мною наедине. Господин фон Дорсдай, я вас так боюсь. Не позволите ли вы мне привести с собою хорошего знакомого? О, это нисколько не противоречит сделке, господин фон Дорсдай. Захоти я только, я могла бы привести на представление весь отель, и вы все же были бы обязаны отослать эти тридцать тысяч гульденов. Но я удовольствуюсь тем, что приведу моего кузена Поля. Может быть, вы предпочитаете кого-нибудь другого? К сожалению, высокого блондина больше тут нет, и авантюриста с головою римлянина — тоже. Но я уж разыщу кого-нибудь. Вы опасаетесь огласки? Да ведь это не важно. Я этому не придаю значения. Кто зашел так далеко, как я, тому море по колено. Сегодня ведь это только начало. Не думаете же вы, что я после этого похождения опять отправлюсь домой, как приличная барышня из хорошей семьи. Нет, больше нет ни приличной барышни, ни хорошей семьи. На этом я ставлю крест. Становлюсь теперь на собственные ноги. У меня красивые ноги, господин фон Дорсдай, как в этом сейчас представится возможность убедиться вам и остальным участникам торжества. Итак, все в порядке, господин фон Дорсдай. В десять часов, когда все еще будут сидеть в общей зале, мы в лунном свете отправляемся по поляне, через лес к вашей знаменитой, лично вами открытой прогалине. Телеграмму на адрес банка вы на всякий случай захватите с собою. Ибо могу же я потребовать гарантии от такого мошенника, как вы. А в полночь можете убираться домой, я же останусь со своим кузеном или с кем-нибудь другим на поляне, в лунном свете. Вы ведь ничего против этого не имеете, господин фон Дорсдай? Вы совсем не вправе против этого возражать. И если бы я завтра утром была случайно найдена мертвой, то пусть это вас уже не удивляет. В этом случае телеграмму отправит Поль. На этот счет можете не беспокоиться. Но тогда, Бога ради, не воображайте себе, что вы, жалкий подлец, вогнали меня в смерть. Я ведь знаю уже давно, что мне предстоит такой конец. Спросите-ка моего друга Фреда, как часто я это уже говорила ему. Фред — это, видите ли, господин Фридрих Венкхайм, единственный, кстати сказать, приличный человек из всех, кого я видела в жизни. Единственный, кого бы я любила, не будь он таким приличным человеком. Да, вот я какое распутное создание. Не создана я для семейной жизни, а талантов у меня тоже нет никаких. Нашему семейству и без того лучше всего вымереть. С Руди еще тоже произойдет какая-нибудь беда. Увязнет в долгах из-за какой-нибудь голландской кафе-шантанной певички и растратит деньги Вандергульста. Так уж это водится в нашей семье. Младший брат моего отца застрелился в возрасте пятнадцати лет. Никто не знает почему. Я его не знала. Попросите показать вам его фотографию, господин фон Дорсдай. Она у нас есть в альбоме. Говорят, я похожа на него. Никто не знает, отчего он покончил с собою. И обо мне никто этого не будет знать, господин фон Дорсдай. Такой чести я вам не окажу. В девятнадцать ли лет или в двадцать один год, — это ведь все равно. Не стать же мне, чего доброго, бонною, или телефонисткою, или женою господина Виломицера, или вашей содержанкой? Все одинаково мерзко, и вообще я с вами совсем не пойду на поляну. Нет, все это слишком мучительно, и глупо, и гнусно. Когда я буду мертва, вы уж не откажите в доброте послать папе эти несколько тысяч гульденов, потому что, право же, было бы слишком грустно, если бы он был арестован как раз в тот день, когда мой труп доставлен будет в Вену. Я же оставлю письмо с предсмертным распоряжением: господин фон Дорсдай вправе видеть мой труп. Мой прекрасный, нагой, девичий труп. Тогда вы не сможете жаловаться, господин фон Дорсдай, что я вас оставила в дураках. Все же вам кое-что достанется за ваши деньги. Что я должна быть живою, этого нет в нашем договоре. О нет. Это нигде не написано.

Итак, созерцание моего трупа я завещаю антиквару Дорсдаю, а господину Фреду Венкхайму завещаю дневник, что вела в шестнадцать лет — потом я бросила писать, — а гувернантке Цисси завещаю пять двадцатифранковых монет, которые много лет тому назад привезла из Швейцарии. Они лежат в письменном столе среди писем. Берте я завещаю черное вечернее платье. Агате — мои книги. А моему кузену Полю… ему я завещаю поцеловать меня в бледные губы. А Цисси я завещаю свою ракетку, оттого что я благородна. И пусть меня похоронят немедленно, тут же, в Сан-Мартино ди Кастроцца, на живописном маленьком кладбище. Я больше не хочу домой. Даже после смерти не хочу. И пусть мама и папа не горюют, им хуже, чем мне. И я им прощаю. Меня не надо жалеть…

Ха-ха, какое смешное завещание. Я, право, растрогана. Подумать только, что завтра в это время, когда остальные будут сидеть за обедом, я уже буду мертва… Тетя Эмма, разумеется, не выйдет к обеду, и Поль тоже. Они велят подать в номер обед. Любопытно мне, как будет вести себя Цисси. Но только я этого не буду, к сожалению, знать. Ничего больше не буду я знать. А может быть, мертвый знает все, пока он не погребен? И, может быть, это только мнимая смерть? И когда господин фон Дорсдай подойдет к моему трупу, я проснусь и открою глаза, тогда он со страха выронит монокль из глаза.

Но ведь это, к несчастью, все неправда. Я не буду мнимо умершей, и мертвой тоже не буду. Я вообще не покончу с собою, я слишком труслива. Если я даже смело бегаю по горам, все-таки я трусиха. И может быть, у меня даже не хватит веронала. Сколько нужно для этого порошков? Кажется, шесть. Но десять — вернее. Кажется, десять еще есть. Да, этого будет достаточно.

В который раз я прохожу мимо отеля? Так что же теперь? Вот я стою перед подъездом. В зале еще никого. Разумеется, все они еще сидят ведь за обедом. Странно выглядит зала, совсем безлюдная. Вот лежит на стуле шляпа. Шляпа туриста, очень элегантная. Там, в кресле, сидит старичок. Вероятно, уже наелся. Читает газету. Ему хорошо. У него нет забот. Читает спокойно газету, а я должна ломать себе голову, как раздобыть папе тридцать тысяч. Да нет же. Я ведь знаю как. Это ведь так страшно просто. Чего же я хочу? Чего хочу? Зачем я стою в зале. Сейчас они все встанут из-за стола. Что же мне делать? Господин фон Дорсдай, должно быть, сидит как на иголках. Где же она пропадает, думает он. Уж не убила ли себя? Или убеждает кого-нибудь меня убить? Или науськивает на меня своего кузена Поля? Не беспокойтесь, господин фон Дорсдай, я не такая опасная особа. Я дрянцо — и больше ничего. За пережитый вами страх вы будете вознаграждены. Полночь, комната номер шестьдесят пять. Под открытым небом было бы мне все же прохладно. А от вас, господин фон Дорсдай, я отправлюсь прямо к своему кузену Полю. Вы ведь не возражаете, господин фон Дорсдай?

— Эльза! Эльза!

Как? Что? Это ведь голос Поля. Обед уже кончился?

— Эльза!

— Ах, Поль, что же случилось, Поль?

Я напускаю на себя самый простодушный вид.

— Но где же ты пропадаешь, Эльза?

— Нигде не пропадаю. Я гуляла.

— Теперь, во время обеда?

— Так что же? Теперь на воздухе особенно хорошо.

Я говорю вздор.

— Мама уже невесть что думала. Я подходил к твоей двери, стучал.

— Я не слышала стука.

— Но без шуток, Эльза, как можешь ты нас так волновать. Ведь могла же ты предупредить по крайней мере маму, что не придешь к обеду.

— Ты прав, Поль, но если бы ты знал, как у меня болела голова.

Я говорю совсем томно. О, я дрянь!

— Теперь тебе, по крайней мере, легче?

— По правде говоря, нет.

— Надо мне прежде всего маме…

— Постой, Поль, не уходи еще. Попроси тетю извинить меня, я только пойду на несколько минут к себе в комнату, хочу оправиться немного. Потом я сейчас же сойду вниз и попрошу мне дать немного поесть.

— Ты так бледна, Эльза, не прислать ли к тебе маму наверх?

— Да не подымай же такого шума, Поль, и не смотри па меня так. В первый раз ты, что ли, видишь девицу с головной болью. Я непременно приду вниз. Не позже чем через десять минут. До свидания, Поль.

— Так приходи же. Эльза.

Слава Богу, ушел. Глупый мальчик, но милый. Что нужно от меня швейцару? Как, телеграмма?

— Спасибо. Когда она пришла?

— Четверть часа тому назад, фрейлейн.

Почему он смотрит на меня так… участливо? Господи помилуй, что же там написано? Я ее распечатаю наверху, а то, может быть, упаду в обморок. Может быть, папа с собою… Если его нет в живых, тогда ведь все в порядке, тогда я уже не должна идти с господином Дорсдаем на поляну… О, какая я подлая! Боже милостивый, сделай так, чтобы в телеграмме не было ничего плохого. Боже, сделан, чтобы папа был жив. Пусть арестован, но жив. Если там нет ничего плохого, я готова на жертву. Я пойду в гувернантки, в конторщицы. Будь жив, папа. Я ведь готова. Я сделаю все, что ты хочешь…

Слава Богу, я наверху. Зажечь свет, зажечь свет. Тут стало холодно. Окно было слишком долго открыто. Смелее, смелее. Ха, тут, может быть, сказано, что все уладится. Может быть, деньги дал дядя Бернгард и они телеграфируют мне: не говори с Дорсдаем. Я ведь это сейчас увижу. Но если я буду глядеть в потолок, то, разумеется, не смогу прочесть, что сказано в телеграмме. Тра-ла, тра-ла, смелее. Надо же решиться!

«Вторично умоляю поговорить с Дорсдаем. Сумма не тридцать, а пятьдесят. Иначе все напрасно. Адрес прежний Фиала».

А, пятьдесят! Иначе все напрасно. Тра-ла, тра-ла. Пятьдесят. Адрес прежний Фиала. Но, конечно, пятьдесят или тридцать, не все ли равно. Господину фон Дорсдаю тоже все равно. Веронал лежит в белье, на всякий случай. Отчего я не сказала сразу: пятьдесят? Я ведь об этом думала. Иначе все напрасно. Так скорее же вниз, нечего тут сидеть на кровати. «Вышла небольшая ошибка, господин фон Дорсдай, простите. Не тридцать, а пятьдесят, иначе все напрасно. Адрес прежний Фиала». — «Вы меня, вероятно, считаете дураком, фрейлейн Эльза!» — «Нимало, господин виконт, помилуйте». — «За пятьдесят я, во всяком случае, должен был бы потребовать больше». Иначе все напрасно. Адрес прежний Фиала. «Как прикажете, господин фон Дорсдай. Пожалуйста, прикажите только. Но прежде всего напишите телеграмму вашему банку, иначе у меня ведь нет гарантий…»

Да, я это сделаю так. Я приду к нему в комнату и, только когда он у меня на глазах напишет телеграмму, разденусь. А телеграмму буду держать в руке. Ха, как неаппетитно! А куда же мне положить платье? Нет, нет, я разденусь уже здесь и закутаюсь в свое широкое черное манто. Что удобнее всего. Для обеих сторон. Адрес прежний Фиала. У меня стучат зубы. Окно еще открыто. Закрыть. Под открытым небом? Я могла бы простудиться и умереть. Мерзавец! Пятьдесят тысяч. Он не может сказать «нет». Комната шестьдесят пять. Но сперва я скажу Полю, чтобы он ждал меня у себя в комнате. От Дорсдая я прямо пойду к Полю и расскажу ему все. И пусть Поль надает ему пощечин. Да, еще сегодня ночью. Богатая программа. А потом веронал. Нет, зачем же веронал? Зачем умирать? И не подумаю. Веселее, веселее, теперь только начинается жизнь. Порадую же я вас, будете вы довольны своею дочуркой. Дрянью хочу я стать, какой еще не видел свет. Адрес прежний Фиала. Ты получишь свои пятьдесят тысяч, папа. Но па следующие деньги, которые я заработаю, я накуплю себе ночных сорочек с кружевною отделкой, совсем прозрачных, и роскошных шелковых чулок. Живешь па свете один только раз! Для чего же другого моя красота? Побольше света, включу лампу над зеркалом. Как прекрасны мои рыжевато-золотистые волосы и мои плечи! Глаза у меня тоже хороши. У, какие они большие. Было бы жаль меня. Веронал от меня не уйдет… Но ведь мне надо вниз. Глубоко вниз. Господин Дорсдай ждет и даже не знает еще, что сумма тем временем поднялась до пятидесяти тысяч. Я повысилась в цене, господин фон Дорсдай. Я должна показать ему телеграмму, иначе он мне, пожалуй, не поверит и подумает, что я хочу на этом подработать. Я пошлю телеграмму ему в комнату и припишу несколько слов. «К моему глубокому сожалению, сумма возросла до пятидесяти тысяч, господин фон Дорсдай», — это вам ведь все равно. И я уверена, что ваше требование не было серьезно, ибо вы виконт и джентльмен. Завтра утром вы пошлете Фиале эти пятьдесят тысяч, от которых зависит жизнь моего отца. Я на это рассчитываю. «Разумеется, фрейлейн, я на всякий случай пошлю сразу сто тысяч, ничего не требуя взамен, и обязуюсь, кроме того, заботиться впредь о содержании всей семьи, оплачивать биржевые долги вашего папаши и покрывать все его растраты. Адрес прежний Фиала».

Ха-ха-ха! Да, именно таков он, виконт д'Эпри. Ведь это все вздор! Что же мне остается? Это ведь должно произойти, мне ведь это надо сделать, все, все должна я сделать, что потребует господин фон Дорсдай, чтобы папа завтра получил деньги, — чтобы он не попал в тюрьму, чтобы он не покончил с собою. И я это сделаю. Да, я это сделаю, хотя все это ни к чему. Через полгода мы опять скатимся вниз, как теперь. Через месяц… Но тогда уж это меня не будет касаться. Одну жертву я принесу — и больше ни одной. Никогда, никогда, больше никогда! Да, это я скажу папе, как только приеду в Вену. И потом прочь из этого дома, куда бы то ни было! Я посоветуюсь с Фредом. Он единственный, кому я дорога.

Но до этого еще далеко. Я не в Вене, я еще в Сан-Мартино-ди-Кастроцца. Ничего еще не произошло. Так что же будет? Как, что? Вот телеграмма. Что же мне делать с телеграммой? Я ведь уже знала, что делать. Я ведь должна ему послать ее в номер. Но что еще? Что-то приписать? Ну да, что же приписать? Ждите меня в полночь. Нет, нет, нет! Этого триумфа у него не будет. Я не хочу, не хочу, не хочу! Слава Богу, что у меня есть порошки. Это единственное спасение.

Где же они? Ради создателя, не украли же их! Ах нет, вот они. Тут, в коробке. Все ли они тут? Да, вот они. Раз, два, три, четыре, пять, шесть. Я ведь только хочу на них поглядеть, на славные мои порошки. Это ведь ни к чему не обязывает. И то, что я их высыпаю в стакан, ни к чему не обязывает. Один, два… Но ведь не покончу же я с собою. Об этом я и не думаю. Три, четыре, пять… Да и умереть от этого нельзя. Ужасно было бы, не будь у меня с собою веронала. Мне пришлось бы тогда выброситься в окно, а на это у меня не хватило бы мужества. Но веронал… медленно засыпаешь, не просыпаешься больше, без мучений, без боли. Ложишься в постель, одним глотком выпиваешь это, видишь сны — и все кончено. Третьего дня я тоже приняла один порошок, а сегодня даже два. Тсс, никому не говори… Сегодня доза будет побольше. Ведь это только на всякий случай. Если мне очень уж тошно станет. Но почему же должно мне стать тошно? Если он притронется ко мне, я плюну ему в лицо. Очень просто.

Но как же мне устроить, чтобы он получил письмо? Не могу же я послать господину Дорсдаю письмо с горничной? Лучше всего пойти вниз, заговорить с ним и показать телеграмму. Все равно мне нужно пойти вниз. Не могу же я оставаться у себя наверху. Я бы этого совсем не выдержала, три часа — пока не наступит время. Да и ради течи надо мне сойти вниз. Ха, какое мне дело до тети? Какое мне дело до людей? Видите, господа, вот стоит стакан с вероналом. Так, теперь я беру его в руку. Так, теперь я подношу его к губам. Да, в любой миг могу я перенестись туда, где нет никаких теток, и никакого Дорсдая, и никакого отца, который похищает сиротские деньги…

Но я не покончу с собою. Это мне не нужно. И в номер к господину фон Дорсдаю я тоже не пойду. И не подумаю. Не стану же я за пятьдесят тысяч раздеваться догола перед старым жуиром, чтобы спасти негодяя от суда. Нет, нет, уж если на то пошло, то при чем тут господин Дорсдай? Именно он? Если один меня увидит, то пусть меня увидят и все остальные. Да! — Великолепная мысль!.. Все они пусть увидят меня. Весь свет пусть смотрит на меня. А потом — веронал. Нет, не веронал, — с какой стати?! Потом — вилла с мраморными ступенями, и красивые юноши, и свобода, и весь широкий мир! Добрый вечер, фрейлейн Эльза, вот в таком виде вы мне нравитесь. Ха-ха! Там, внизу, они подумают, что я сошла с ума! Но я никогда еще не была так рассудительна. В первый раз в жизни я в самом деле рассудительна. Все, все пусть увидят меня! Тогда отрезан путь назад, к папе и маме, к дядьям и теткам. Когда уж я больше не фрейлейн Эльза, которую недурно было бы свести с каким-нибудь директором Виломицером, всех я тогда оставлю в дураках — подлеца Дорсдая прежде всего — и во второй раз появлюсь на свет… Иначе все напрасно: Адрес прежний Фиала, ха-ха!

Не терять больше времени, не трусить! Платье долой! Кто будет первый? Не ты ли, кузен Поль? Счастье твое, что римлянин уехал. Будешь ли ты целовать сегодня ночью эту красивую грудь? У Берты есть черная шелковая рубашка. Утонченно! Я буду еще гораздо утонченней. Роскошная жизнь. Долой чулки, — это было бы неприлично. Голая, совсем голая. Как будет мне завидовать Цисси! И другие тоже. Но они не решаются. Им ведь этого хотелось бы всем. Берите с меня пример. Я, девственница, я на это решаюсь. Как же я буду хохотать над Дорсдаем. Живо на почту. Пятьдесят тысяч. Этих денег ведь стоит представление. Красива я, красива! Гляди на меня, ночь! Горы, глядите на меня! Небо, гляди на меня, как я красива. Но вы ведь слепы. Что с вас толку? Вот те, что внизу сидят, — зрячие. Распустить ли волосы? Нет. У меня был бы вид сумасшедшей. Только бесстыжей должны вы считать меня. Только дрянью. Где телеграмма? Ради Бога, куда я дела телеграмму? Да ведь вот она, мирно лежит рядом с вероналом. «Вторично умоляю… Пятьдесят тысяч… иначе все напрасно. Адрес прежний Фиала». Да, это телеграмма. Это кусок бумаги, и на нем напечатаны слова. Подана в Вене в четыре тридцать. Нет, это не сон, это все правда. И дома они ждут пятидесяти тысяч гульденов. И господин фон Дорсдай тоже ждет. Время у нас еще есть.

Ах, как красиво прогуливаться так по комнате нагою. Вправду ли я так хороша собою, как в зеркале? Ах, подойдите же ближе, красавица. Я хочу поцеловать ваши кроваво-красные губы. Хочу прижаться грудью к вашей груди. Как жаль, что нас разделяет стекло, холодное стекло! Как бы мы с вами хорошо поладили! Неправда ли? Не нужно было бы нам никого другого. Может быть, и нет на свете других людей. Есть телеграммы, и отели, и горы, и вокзалы, и леса, но людей нет. Люди нам только снятся. Существует только доктор Фиала со своим адресом. Он всегда остается прежним.

О, я нисколько не сумасшедшая. Я только немного взволнована. Это ведь вполне естественно, когда предстоит второй раз родиться на свет, потому что прежняя Эльза уже умерла. Да, это бесспорно, я мертва. Для этого и не нужно веронала. Не вылить ли его? Горничная могла бы его по неосторожности выпить. Я оставлю записку и напишу на ней: яд; нет, лучше: лекарство, — чтобы с горничной ничего не случилось. Вот какая я благородная!

Так. Лекарство, два раза подчеркиваю и три восклицательных знака. Теперь ничего не может случиться. И когда я потом вернусь и не захочу умирать, а только спать, то выпью не весь стакан, а только четверть или еще меньше. Очень просто. Все зависит от меня. Проще всего было бы мне сбежать вниз, какая я есть, по коридорам и лестницам. Да нет же, меня могли бы задержать по дороге, — а мне ведь надо быть уверенной, что при этом присутствует господин фон Дорсдай. Иначе он, конечно, не пошлет денег, этот гад…

Но ведь мне надо еще написать ему. Это ведь самое важное. О, спинка стула холодна, но приятна. Когда у меня будет вилла на итальянском озере, я буду всегда гулять голая по своему парку… Самопишущее перо я завещаю Фреду, когда буду умирать. Но покамест мне нужно сделать кое-что поумнее смерти.

«Многоуважаемый господин виконт»… Да будь же ты разумнее, Эльза, — никакого обращения! Ни многоуважаемый, ни многопрезираемый. «Ваше условие, господин фон Дорсдай, исполнено… В тот миг, когда вы будете читать эти строки, господин фон Дорсдай, ваше условие будет исполнено, хотя и не совсем в той форме, какую вы представляли себе…» — Нет, как хорошо эта девочка пишет, сказал бы папа. «И поэтому я рассчитываю, что вы со своей стороны сдержите свое слово и безотлагательно переведете пятьдесят тысяч гульденов по известному вам адресу. Эльза». Нет, не Эльза. Никакой подписи.

Так. Моя красивая желтая бумага для писем! Получила на Рождество. Жаль ее. Так. А теперь телеграмму и письмо в конверт. — «Господину фон Дорсдаю. Комната № 65». Зачем номер? Я просто положу письмо перед его дверью, проходя мимо. Но я не обязана. Я вообще ни к чему не обязана. Если мне угодно, могу и теперь лечь в постель и спать, ни о чем не думать. Ни о господине Дорсдае, ни о папе. Полосатый арестантский халат тоже может быть довольно элегантен. А стреляется много людей. А умирать нам всем придется.

Но ведь у тебя в этом нет покамест надобности, папа. У тебя ведь есть твоя дивно сложенная дочка и адрес прежний Фиала. Я устрою складчину. Обойду всех с тарелкой. Почему должен платить один только Дорсдай? Это было бы несправедливо. Каждый — по своему состоянию. Сколько положит Поль на тарелку? А сколько — господин в золотом пенсне? Но не воображайте себе, что это развлечение продлится долго. Я сейчас закутаюсь опять, взбегу по лестницам к себе в номер, запрусь и, если захочу, выпью залпом весь стакан. Но я не хочу. Это было бы просто малодушием. Вы совсем не стоите такой чести, подлецы. Стыдиться перед вами? Мне перед кем-нибудь стыдиться? Это мне, право, не нужно. Дай еще раз посмотреть тебе в глаза, красавица Эльза. Какие у тебя огромные глаза, если подойти близко. Мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь поцеловал меня в глаза, в мой кроваво-красный рот. Манто едва хватает до щиколоток. Будет видно, что у меня голые ноги. Так что же, не то еще будет видно! Но я не обязана. Я сразу же могу повернуть назад, еще не сойдя вниз. Но ведь я этого хочу. Я это предвкушаю. Разве не мечтала я всю жизнь о чем-то в этом роде?

Чего же я еще жду? Я ведь готова. Представление может начаться. Не забыть письма. Аристократический почерк, говорит Фред. До свидания, Эльза. Ты красива в манто. Флорентийских красавиц писали в таком виде. В галереях висят их портреты, и это честь для них…

Надо, чтобы ничего не было заметно, пока я в манто. Только ноги, ноги. Я надену черные лакированные туфли, тогда подумают, что на мне чулки телесного цвета. Так я пройдусь по зале, и никому не придет в голову, что под манто нет ничего, только я, только я, я сама. И потом я все-таки могу взбежать наверх… Кто это так хорошо играет внизу на рояле? Шопен?.. Господин фон Дорсдай, вероятно, нервничает немного. Может быть, он боится Поля. Потерпите, потерпите, все выяснится. Я еще ничего не знаю, господин фон Дорсдай, я сама страшно заинтересована.

Выключить свет. Все ли в порядке у меня в комнате? До свидания, веронал, прощай. Прощай, мое горячо любимое зеркало. Как ты светишься во мраке! Я совсем уже привыкла быть голою под манто. Довольно приятно. Как знать, не сидят ли многие так в зале, и никто об этом не догадывается? Не ходят ли так многие дамы в театр и сидят в ложах, — шутки ради или по другим причинам?

Запереть ли дверь? Зачем? Тут ведь не бывает краж. А если даже… Мне ведь ничего не нужно. Конец…

Где же номер шестьдесят пять? В коридоре ни души. Все еще внизу за обедом. Шестьдесят один… шестьдесят два… Какие огромные башмаки перед дверью. Вот висят брюки на гвозде. Как неприлично! Шестьдесят четыре, шестьдесят пять. Так. Здесь он живет, виконт… Вот здесь я приставлю к двери письмо. Тогда он его должен сразу увидеть. Его ведь никто не украдет? Так, вот оно лежит… Ничего не значит, я все еще могу сделать что захочу. В крайнем случае он подумает, что я его дурачу… Только бы мне с ним не встретиться теперь на лестнице. Да вот же… нет, это не он!.. Этот гораздо красивее господина фон Дорсдая, очень изящен, с черными усиками. Когда же этот приехал? Я могла бы сделать маленькую репетицию — чуть-чуть приоткрыть манто. Право, меня разбирает охота… Взгляните же на меня, милостивый государь. Вы и не представляете себе, мимо кого проходите. Жаль, что вы как раз теперь поднялись наверх. Отчего вы не остались в зале? Вы прозеваете редкое зрелище. Отчего вы меня не задерживаете? Моя судьба — в ваших руках. Если вы мне поклонитесь, я поверну назад. Так поклонитесь же мне. Я ведь смотрю на вас так приветливо… Он не кланяется. Прошел мимо. Оборачивается, я это чувствую. Окликните меня, поклонитесь! Спасите меня! Может быть, вы виновник моей смерти, милостивый государь. Но этого вы никогда не узнаете. Адрес прежний Фиала.

Где я? Уже в зале! Как я пришла сюда? Так мало людей и так много незнакомых. А может быть, у меня в глазах темно. Где Дорсдай? Его нет. Не знамение ли это судьбы? Уйду обратно. Напишу Дорсдаю другое письмо. Жду вас в полночь у себя в комнате. Принесите телеграмму на адрес банка. Нет. Он мог бы заподозрить в этом ловушку. Да и можно было бы устроить ловушку. Я могла бы спрятать у себя Поля, и он с револьвером в руке потребовал бы выдать телеграмму. Вымогательство. Чета преступников. Где Дорсдай? Дорсдай, где ты? Может быть, он покончил с собою, раскаиваясь в моей смерти? Он, должно быть, в карточной комнате. Конечно. Сидит, вероятно, за ломберным столом. Тогда я остановлюсь на пороге и сделаю ему глазами знак. Он сейчас же встанет. «К вашим услугам, фрейлейн». Голос у него будет звенеть. «Не пройдемся ли мы немного, господин Дорсдай»? — «Как прикажете, фрейлейн Эльза». Мы идем в лес. Мы одни. Я распахиваю манто. Пятьдесят тысяч добыты. Воздух холодный, я схватываю воспаление легких и умираю…

Почему смотрят на меня эти две дамы? Заметили что-нибудь? Зачем я здесь? С ума сошла? Я вернусь к себе в комнату, быстро оденусь, синее платье, поверх него манто, как теперь, тогда никто не угадает, что раньше на мне не было ничего… Я не могу уйти. Да и не хочу. Где Поль? Где тетя Эмма? Где Цисси? Где же они все… Никто этого не заметит. Это ведь совсем нельзя заметить. Кто так хорошо играет? Шопен? Нет, Шуман.

Я блуждаю по зале, как летучая мышь. Пятьдесят тысяч. Время проходит. Надо разыскать этого проклятого Дорсдая. Нет, вернуться обратно в комнату. Я выпью вероналу. Только глоток, тогда я буду крепко спать… После работы хорошо отдыхать. Но работа еще не сделана… Если кельнер подаст черный кофе тому старому господину, то все окончится хорошо. Л если он его подаст молодой супружеской чете в том углу, то все погибло. Как? Что это значит? Он подал кофе старому господину. Победа! Все окончится хорошо.

А, Цисси и Поль! Ходят взад и вперед перед отелем. Весело беседуют. Он не очень-то волнуется из-за моей мигрени. Повеса!.. У Цисси не такая красивая грудь, как у меня. Впрочем, у нее ребенок… О чем они говорят? Если бы можно было услышать! Какое мне дело, о чем они говорят? Но я могла бы тоже выйти из подъезда, сказать им «добрый вечер» и потом упорхнуть, дальше, дальше по лугам, карабкаться, все выше, на вершину Чимоне, лечь, уснуть, замерзнуть. Загадочное самоубийство молодой дамы из Вены. Одетая только в черное манто, красивая девушка найдена была в неприступном месте Чимоне-делла-Пала…

Но, может быть, меня не найдут или только в будущем году. Или еще позже. Разложившеюся. В виде скелета. Лучше все же остаться здесь, в натопленной зале, и не замерзнуть! Разве я обязана вас ждать? Вы меня искать должны, а не я вас. Загляну еще в карточную комнату. Если там нет его, он лишился своего права. И я напишу ему: Вас нельзя было найти, господин фон Дорсдай. Вы добровольно отказались от своего права. Это не освобождает вас от обязанности немедленно отослать деньги. Деньги. Какие же деньги? Почему это меня беспокоит? Мне ведь совершенно все равно, отошлет ли он деньги или не отошлет. Я не чувствую к папе ни малейшей жалости. Никого мне не жаль. И себя самой не жаль. Сердце у меня мертво. Мне кажется, оно совсем уже не бьется. Может быть, я уже выпила веронал?

Почему смотрят на меня так эти голландцы? Ведь заметить что-нибудь совершенно невозможно. Швейцар тоже глядит на меня так подозрительно. Не пришла ли еще одна телеграмма? Восемьдесят тысяч? Сто тысяч? Адрес прежний Фиала. Будь у него телеграмма для меня, он бы это сказал. Он смотрит на меня крайне почтительно. Он не знает, что под манто на мне нет ничего. Этого никто не знает. Я вернусь назад, к себе в комнату. Назад, назад, назад! Если бы я споткнулась на лестнице, то-то было бы забавно. Три года тому назад на Вертерском озере одна дама выплыла из купальни совсем голая. Но в тот же день она уехала. Мама сказала, что это опереточная артистка из Берлина.

Туман? Да, карнавал. Она или он довольно хорошо играет. Но карточная комната — справа. Последняя возможность, господин фон Дорсдай. Если он там, я взглядом подзову его к себе и скажу, что в полночь приду к нему. Нет, подлецом я его не назову. Но потом назову… Кто-то идет за мною. Не надо оглядываться. Нет, пет…

— Эльза!

О Господи, тетя… Дальше, дальше!

— Эльза!

Я должна обернуться, ничего не поделаешь.

— Ах, добрый вечер, тетушка.

— Но, Эльза, что с тобою? Только что я собиралась за тобою послать. Поль сказал мне… Но что за вид у тебя?

— Какой же вид, тетушка? Я чувствую себя уже недурно. Я даже немного поела.

Она что-то замечает, замечает.

— Эльза, да ведь ты… без чулок!

— Бог с тобою, тетушка! А ведь правда, я без чулок. Нет…

— Тебе нездоровится, Эльза? Глаза у тебя… У тебя жар?

— Жар? Не думаю. Только мигрень у меня была такая сильная, как никогда в жизни.

— Ты должна сейчас же лечь в постель, дитя мое, ты смертельно бледна.

— Это от освещения, тетя. В этой зале все кажутся бледными.

Она так странно скользит по мне взглядом. Она ведь ничего не может заметить. Теперь главное — сохранить самообладание. Папа погиб, если я не сохраню самообладания. Я должна что-нибудь сказать.

— Знаешь, тетушка, что случилось со мною в Вене? Этой весною? Я вышла на улицу в одной черной и в одной желтой туфле.

Все это ложь. Надо говорить дальше. Что бы еще сказать?

— У меня, тетушка, бывают, знаешь ли, после мигрени такие припадки рассеянности. У мамы они в прежнее время тоже бывали.

Все ложь.

— Но во всяком случае пошлю за доктором.

— Ах, не надо, тетушка, да ведь и нет в отеле ни одного врача. Пришлось бы послать за врачом в другой поселок. Воображаю, как бы он смеялся, если бы его вызвали потому, что на мне нет чулок. Ха-ха.

Мне не следовало так громко смеяться. Лицо у тети исказилось от страха. Ей жутко. Глаза у нее готовы выскочить из орбит.

— Скажи, Эльза, не видела ли ты случайно Поля?

Ах, она ищет помощи. Побольше самообладания, все стоит на карте.

— Мне кажется, он прогуливается перед отелем с Цисси Мор, если не ошибаюсь.

— Перед отелем? Я их обоих сюда приведу. Мы еще выпьем все чаю, не правда ли?

— С удовольствием.

Какую она глупую состроила физиономию. Я ей киваю головою очень приветливо и простодушно. Ушла. Теперь я пойду к себе в комнату. Нет, что же мне делать у себя в комнате? Пора, пора. Пятьдесят тысяч, пятьдесят тысяч. Чего я так бегу? Потише, потише… что я хочу сделать? Как зовут этого человека? Господин фон Дорсдай. Смешное имя… Вот она, карточная комната. Зеленый занавес перед дверью. Ничего не видно. Стану на цыпочки. Вист. Эти играют каждый вечер. Те двое играют в шахматы. Дорсдая нет. Победа! Спасена. Почему спасена? Надо продолжать поиски. Я обречена до конца жизни искать господина фон Дорсдая. Он меня, наверное, тоже ищет. Мы никак не можем встретиться. Может быть, он ищет меня наверху. Мы столкнемся на лестнице. Голландцы опять смотрят на меня. Дочь довольно мила. Старик — в очках, в очках… Пятьдесят тысяч. Ведь это не так много. Пятьдесят тысяч, господин фон Дорсдай. Туман? Да, карнавал. Я его тоже разучивала. Она хорошо играет. Почему же она? Может быть, он? Может быть, она знаменитая пианистка? Загляну-ка я в гостиную.

Вот дверь туда… Дорсдай! Я падаю. Дорсдай! Стоит у окна и слушает. Как это может быть? Я грызу себя — схожу с ума — умираю, — а он слушает игру незнакомой дамы на рояле. Там на диване сидят двое. Блондин приехал только сегодня. Я видела его, когда он выходил из экипажа. Дама совсем уже не молода. Она здесь уже несколько дней. Я не знала, что она так хорошо играет. Ей хорошо. Всем людям хорошо… Только я проклята… Дорсдай! Дорсдай! Да он ли это? Он меня не видит. Теперь он похож на порядочного человека. Слушает музыку. Теперь или никогда.

Тихо открыть дверь. Вот и я, господин фон Дорсдай. Он меня не видит. Я только сделаю ему знак глазами, потом распахну немного манто, — этого достаточно… Я ведь молодая девушка. Приличная молодая девушка из хорошей семьи. Я ведь не девка… Я хочу уйти. Хочу принять веронал и спать. Вы ошиблись, господин фон Дорсдай, я не девка. Прощайте, прощайте… А, он поднял глаза. Вот и я, господин фон Дорсдай. Как он ширит глаза. Губы у него дрожат. Он сверлит мне лоб глазами. Он не догадывается, что я голая под манто. Выпустите меня отсюда, отпустите меня! Его глаза горят. Его глаза грозят. Чего вы хотите от меня? Вы подлец! Никто меня не видит, кроме него. Слушают музыку. Так подойдите же, господин фон Дорсдай! Вы ничего не замечаете? Там, в кресле… Боже, в кресле… ведь это авантюрист! Господи, благодарю тебя. Он снова здесь, он снова здесь! Он только был в экскурсии! Теперь он снова здесь. Римлянин здесь. Мой жених, мой любимый! Но он не видит меня. Чего вы хотите, господин фон Дорсдай? Вы смотрите на меня, словно я ваша рабыня. Я не рабыня ваша. Пятьдесят тысяч! Остается ли в силе наша сделка, господин фон Дорсдай? Я готова. Вот я. Я совершенно спокойна. Я улыбаюсь? Понимаете вы мой взгляд? Его глаза говорят мне: идем! Его глаза говорят: я хочу тебя видеть голою! Чего же ты хочешь еще? Пошли телеграмму… немедленно…

Мороз по коже. Дама продолжает играть. Дивно пробирает меня по коже мороз. Как восхитительно быть нагою. Дама продолжает играть, она не знает, что здесь происходит. Никто этого не знает. Никто еще не увидел меня. Авантюрист, авантюрист! Вот я стою нагая. У Дорсдая глаза полезли на лоб. Теперь он верит наконец своим глазам. Авантюрист встает. Его глаза блещут. Ты понимаешь меня, красивый юноша?

— Ха-ха!

Дама перестала играть. Папа спасен. Пятьдесят тысяч! Адрес прежний Фиала!

— Ха-ха-ха!

Кто же это смеется? Я сама?

— Ха-ха-ха!

Что это за лица вокруг меня?

— Ха-ха-ха!

Как это глупо, что я смеюсь! Не хочу смеяться, не хочу.

— Ха-ха-ха!

— Эльза!

Кто зовет меня? Это Поль. Он, должно быть, стоит у меня за спиною. Сквозным ветром дует в голую спину. В ушах шумит. Может быть, я уже умерла? Чего вы хотите, господин фон Дорсдай? Почему вы такой огромный и бросаетесь на меня?