Бесстыдница

Глава 12

— Фредди, — лениво попросила Мерри, — помажьте мне еще спину, пожалуйста.

Фредди взял в руку тюбик «Бан-де-солей», выдавил ей на спину полуторадюймового оранжевого червячка и аккуратно растер по гладкой коже.

— Спасибо, — сказала Мерри. — Вы просто чудо. Фредди ласково шлепнул ее по заду и вытер остатки крема о свою ногу.

— Пить не хотите? — спросил он. — Как насчет лимонада?

— С удовольствием, — улыбнулась Мерри. Фредди помахал разносчику прохладительных напитков и купил лимонад.

Раскинувшись на белом лежаке, Мерри любовалась стальной гладью Адриатики. Купающихся почти не было.

— Здесь совсем никто не купается? — спросила она.

— Довольно редко, — ответил Фредди. — Разве что дети. Море здесь очень теплое. И крабики так и кишат. В Средиземном море плавать приятнее.

Фредди Гринделл встретил ее в аэропорту, провел через таможню, мимо гогочущих зевак, усадил в ожидающий катер, который пересек гавань, миновал Мурано и, обогнув мыс, доставил их в Лидо к отелю «Эксельсиор». А сама встреча прошла так. Увидев Мерри среди толпы прибывших, Фредди подскочил к ней, схватил за руки и, сияя, сказал:

— Здравствуйте, Мерри. Вы меня не помните, да? Я Фредди Гринделл. Мы когда-то играли вместе в крокет, в Монтрё. Сто лет назад. Вам тогда было одиннадцать или двенадцать.

Сначала она его не узнала. То есть поверила, что они и в самом деле играли вместе, но вспомнить никак не могла. Период жизни в Монтрё вообще стерся из ее памяти. Помнила лишь одно — как ее отослали. Но радость Фредди была столь искренней и заразительной, что Мерри сразу прониклась к нему расположением. С борта катера Фредди показывал ей достопримечательности, потом проводил Мерри в номер и познакомил ее со своей помощницей Айлин Китс.

— Мисс Китс будет жить с вами в одном номере, — сказал он, — но вы можете ее видеть ровно столько, сколько захотите. Она будет во всем вам помогать — переводить во время интервью, сопровождать повсюду, подбирать одежду и так далее.

— Как дуэнья? — засмеялась Мерри.

— Не совсем, — ответила мисс Китс и спросила: — Хотите мартини?

Она пошла к бару и, смешивая коктейли, объяснила:

— Дело в том, что здесь мы в латинской стране и лучше, чтобы вас кто-то сопровождал.

— Если увидят, насколько мы вас ценим, — добавил Фредди, — ваша цена в глазах окружающих тоже резко вырастет.

— Совершенно верно, — подтвердила мисс Китс.

— Что ж, спасибо большое, — вздохнула Мерри.

Ее познакомили с планами на вечер. «Продажную троицу» выставили на открытие фестиваля, и фильм будет демонстрироваться вечером в главном зале.

— Открытие намечено на девять часов, — сказал Фредди, — но почти наверняка задержится минут на десять. К тому же сначала покажут документальный фильм минут на тридцать пять. Поэтому вам следует появиться к девяти сорока пяти. Сегодня никаких интервью не будет, так что весь день у вас свободен. Можете побродить по городу или поваляться на пляже — как душе угодно.

— Пожалуй, экскурсию по городу я отложу до завтра, — сказала Мерри. — Устала немного с дороги.

— Я договорилась с парикмахером на пять часов, — сказала мисс Китс. — Если вам удобно, конечно.

— Да, замечательно. Спасибо большое. Что же, тогда сходим искупаемся? — предложила Мерри.

— Позвольте, я пока останусь в номере и займусь вашим багажом. Нужно вызвать горничную и сказать, чтобы выгладили ваши платья. И проследить, чтобы все разложили и убрали как следует, — сказала мисс Китс.

— Да, спасибо, — поблагодарила Мерри. — Мистер Гринделл? Или Фредди? Как мне лучше к вам обращаться?

— Фредди, пожалуйста.

— Фредди, а вы не согласитесь сходить со мной на пляж?

— Я к вашим услугам, — поклонился он. — Жду вас на пляже. Спросите у служителя, где ваша кабинка. Все уже для вас подготовлено.

Спустившись, Мерри вышла на пляж — широкую, идеально ровную полосу золотистого песка, утыканную рядами пляжных кабинок, словно улочка сказочного предместья из театральной декорации.

Мерри давно мечтала о том, чтобы отдохнуть. Она закончила сниматься в своем втором голливудском фильме, после чего вылетела в Париж, чтобы купить наряды для Венеции. Какое блаженство — безмятежно валяться на лежаке под ласковым солнцем! Фредди мило трепался, развлекая ее всевозможными забавными пустяками. Он словно понимал, насколько Мерри устала, и старался, как мог, не докучать навязчивой болтовней. А Мерри, слушая его вполуха, время от времени вставляла «да» или «нет».

С Фредди она чувствовала себя уютно и безопасно.

И вовсе не потому, что когда-то играла с ним в крокет. Конечно, благодаря его удивительному такту и обаянию — но не только. Нет, была и другая причина.

Лишь попросив его помазать ей спину кремом для загара и ощутив его нежное прикосновение, она поняла, в чем дело. Они, конечно, совсем разные — Гринделл и Уотерс. Между ними нет почти ничего общего. Но в одном они совершенно схожи. Конечно же! Гринделл тоже гомосексуалист. Когда Мерри поняла это, то сразу испытала облегчение и благодарность. Она поняла, что теперь они с Фредди поладят, что дружба, которую он ей предлагает, искренна, бескорыстна и благородна и что…

Мысли путались в голове Мерри. Палящие солнечные лучи безжалостно впивались ей в спину и поджаривали мозги. Мерри показалось, что ее мозги уже плавятся, словно брошенные на сковородку с кипящим маслом.

Она поднялась с лежака и зашагала к морю. У кромки воды постояла на влажном песке, наблюдая за крохотными волночками, которые накатывались и разбивались о ее босые ноги. Затем, влекомая скорее чувством бережливости, чем желанием — уж больно жалко, чтобы пропадало такое море! — зашлепала вперед по воде, нырнула, проплыла немного и легла на спину. Вода и впрямь была слишком теплая, но соленый запах моря ей понравился. Мерри выбралась на берег. Фредди подал ей полотенце, и она вытерлась. Потом вернулась в номер, приняла душ и занялась долгими и нудными приготовлениями к вечернему выходу.

В восемь часов в дверь ее номера постучали. Мисс Китс открыла. Вошел Фредди в вечернем костюме и в жилете, расшитом изумительным черным бисером.

— Я хотел вам кое-что показать, — сказал он.

Мерри сидела за маленьким круглым столиком на колесиках, который вкатил официант, и ела сандвич с бифштексом и зеленый салат. Она взяла из рук Гринделла большой коричневый конверт и распечатала. Внутри лежала обтянутая красным атласом программа открытия фестиваля. И еще белый конверт, вскрыв который Мерри обнаружила приглашение на прием:

Il Présidente dell' Azienda Autonoma Soggiorno Tourismo di Venezia Aw. Leopoldo Nazzari si pregia invitare la S. V. al ricevimento offerto in occasione dell' inaugurazione della XXIa Mostra Internazionale d'Arle

Cinematografica che avrà luogo Domenica 23 Agosto 1959 alle ore 24 in Palazzo Ducale.

Strettamente personale.[26]

Кроме того, в большом конверте лежал номер «Чинемундус» — итальянского кинообозрения. На второй полосе Мерри увидела свою огромную фотографию и сопроводительную статью на итальянском.

— Мы все встречаемся внизу в вестибюле в девять вечера, — сказал Гринделл. — Это я должен был вам передать. На самом деле мы соберемся минут на пятнадцать позже. Так что вы ничего не потеряете, если спуститесь в четверть десятого.

— Прекрасно, — сказала Мерри. — Я спущусь вовремя.

Выйдя из лифта в вестибюль, Мерри увидела Кляйнзингера, Хью Гарднера и своего продюсера, Арнольда Финкеля, которые, дожидаясь ее, оживленно переговаривались. Чуть в стороне стоял Фредди Гринделл, ее спутник на сегодняшний вечер. Впрочем, сам вестибюль, похоже, тоже ждал ее выхода. Стены огромной залы — если убрать из нее кресла и диванчики, то вполне можно играть в поло — были увешаны огромными фотографиями Джульетты Мазини, Софи Лорен, Анны Маньяни, Марины Влади, Моники Витти, Витторио Гассмана, Эдварда Робинсона, Симоны Синьоре. А также — ее отца. И ее самой. Как будто стены возвели лишь для того, чтобы развесить на них портреты, а само здание гостиницы — чтобы поддерживать стены.

После обмена приветствиями и любезностями Финкель предложил пройти к машинам. Несмотря на то что «Эксельсиор» отстоял от дворца, в котором должно было состояться открытие фестиваля, всего на два квартала, у входа в гостиницу их ожидали четыре лимузина.

Подъехав к дворцу, они обогнули здание и вошли через черный ход, чтобы избежать встречи с толпами любопытных, сгрудившихся за полицейскими барьерами, которые опоясывали площадку перед центральным входом.

Сисмонди встретил их и пригласил в свой кабинет на бокал шампанского.

Когда подошло время, один из помощников Сисмонди провел их в зрительный зал. Распорядитель со сцены объявил об их приходе, и публика, стоя, приветствовала их аплодисментами — сначала Финкеля с женой, затем Мерри и Хью Гарднера и, наконец, Гарри Кляйнзингера, при появлении которого в зале вспыхнула настоящая овация. Кляйнзингер уселся, но аплодисменты не утихали. Тогда он снова встал и, словно дирижер симфонического оркестра, пригласил встать и своих спутников. Потом, когда все расселись по местам, свет погасили, и на экране вспыхнули титры «Продажной троицы».

Мерри видела фильм уже трижды. Кляйнзингер с Финкелем — десятки раз. Мерри дожидалась окончания показа, поскольку ей не терпелось выкурить сигарету. Сначала ей было даже любопытно, станут ли зрители смеяться в нужных местах, и зрители не разочаровали. Кляйнзингер заметно расслабился, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза — то ли для того, чтобы отдохнуть, то ли проецируя фильм на экран своего мысленного взора, проверяя себя по вспышкам смеха в зале. Остаток фильма Мерри развлекалась, читая субтитры на французском языке, которые казались ей суховатыми и не совсем точными. Она никак не могла понять, почему субтитры на французском. Разве дело происходит не в Италии? Мерри не выдержала и наклонилась к Гринделлу, чтобы задать ему этот вопрос.

— Французский считается международным языком, — прошептал Фредди. — Потом это неважно. Большинство присутствующих понимает и по-английски.

Когда начался эпизод с погоней и героиня Мерри сняла лифчик, Мерри с удивлением услышала, что некоторые зрители засвистели. Потом вспыхнула буря аплодисментов. Кляйнзингер, перегнувшись через Гринделла, обратился к ней:

— Не беспокойтесь, милая, вы им понравились.

Мерри очень хотелось надеяться, что он прав. И она была рада, что в зале темно и что никто не видит румянца, проступившего у нее на щеках.

Когда фильм закончился, со всех сторон послышались возгласы одобрения и аплодисменты. Когда большинство зрителей уже покинули зал, Мерри и ее спутников проводили служебным коридором в кабинет Сисмонди. В ожидании, пока внизу схлынут толпы, они пили шампанское. Кляйнзингер выглядел довольным. Финкель сиял от восторга. По лицу Гарднера было трудно догадаться, о чем он думает, но Гарднер всегда старался скрывать свои мысли. Похоже, он вообще никогда не расставался с маской умудренного опытом философа. Поэтому Мерри была изумлена и тронута, когда Гарднер, предложив выпить за ее успех, добавил:

— Я тебе этого еще не говорил, хотя следовало бы. Так вот, ты играла прекрасно. Просто замечательно. Я уверен, что тебя ждет большое будущее.

— Спасибо, — только и нашлась что сказать Мерри. Когда все зрители разошлись, они распрощались с Сисмонди и спустились к каналу, к поджидавшему катеру-такси, который должен был доставить их во Дворец дожей.

Катер вышел в гавань. Над темной поверхностью воды поблескивали огоньки и скользили мерцающие тени лодок и гондол. Когда слева по борту катера осталась махина роскошного Сан-Джорджо Маджоре, впереди из темноты выплыл причал Сан-Марко. Катер плавно пришвартовался к pontile.[27] Они сошли с мостков и зашагали по отгороженному полицейскими барьерами проходу на Пьяцетта.

Перед входом во Дворец дожей высился величественный мажордом в старинной ливрее, держа в руке высоченный жезл, увенчанный золотым шаром. Полицейские в аляповатых разукрашенных мундирах отдали честь, когда кинематографисты, пригибая головы, прошли друг за другом через низкий портал в огромных железных воротах.

Они не сделали и нескольких шагов по сводчатому проходу, как внезапно справа открылся cortile,[28] запруженный людьми и освещенный масляными светильниками, укрепленными на сводах арок. Заметив размещенный вдоль Арко Фоскари длинный бар, Гринделл пошел к нему за напитками. Лакеи в ливреях сновали в толпе, ловко удерживая на согнутых пальцах массивные серебряные подносы с маленькими бутербродами. Мерри еще никогда не приходилось видеть ничего подобного. У нее просто захватило дух от всего этого великолепия.

Сам прием оказался довольно скучным, но обстановка настолько поражала, что Мерри была только рада, что ей не слишком докучают и не пристают с разговорами и расспросами. Время от времени ее представляли синьору Имярек, или месье Такому-то, или герру фон Оттуда. Все бубнили одни и те же банальности про то, как им понравился фильм и как она хорошо играла, а Мерри в ответ только улыбалась и благодарила. После чего новые знакомые откланивались и поворачивались, чтобы обратиться к Гарднеру или Кляйнзингеру.

Один из них, из Аргентины, кажется, указал на статуи Нептуна и Марса работы Сансовино,[29] заметив, что они, по его мнению, просто необыкновенно прекрасны. Они с Мерри обсуждали красоту внутреннего дворика.

— Сансовино? — переспросила Мерри. Она, конечно, слышала об этом мастере и даже изучала его работы, но собеседник произнес это имя так, что Мерри не поняла, верно ли расслышала.

— Сан-со-ви-но, — медленно, с расстановкой повторил он. — Если бы не он, все это сооружение подверглось бы разрушению. Палладио[30] бы от него камня на камне не оставил. Он хотел построить на этом месте новый дворец…

— Что вы говорите?

Аргентинец хотел что-то добавить, но к ним присоединился Гарднер, и разговор зашел о чем-то другом. Потом откуда-то вынырнул Фредди и увлек Мерри за собой, чтобы познакомить с вновь прибывшим гостем.

Они не стали задерживаться допоздна. Вскоре Финкель заявил, что устал. Кляйнзингер поддержал его. Они вернулись к причалу, и катер доставил их в «Эксельсиор».

Мисс Китс уже спала. Сквозь приоткрытую дверь спальни Мерри слышала ее размеренное похрапывание. Она не стала будить мисс Китс, а разделась сама, облачилась в отделанную кружевами шелковую ночную рубашку, которую на днях купила в Париже, и легла спать. И дала себе обещание, что завтра непременно погуляет по Венеции.

В каком-то смысле было удивительно правильно и уместно, что все случилось именно таким образом и именно здесь — в Венеции. Венецианские улочки — это лабиринт узких переулков, проходов, ворот, крытых мостов, образующих самые затейливые и невероятные хитросплетения и вдруг неожиданно вырывающихся на волю, когда взгляду изумленного туриста вместо cul-de-sac[31] внезапно открывается просторная площадь с видом на палаццо, собор или канал или просто уютный campo,[32] где, греясь на солнышке, спят две пушистые серые кошки, свернувшись в клубочек у основания замшелого фонтана.

Но Мерри так и не удалось посвятить следующее утро прогулке по Венеции. С половины девятого до одиннадцати она давала интервью. Представители коммерческой прессы, а также репортеры из «Нью-Йорк таймс», «Санди таймс» и «Л'Экспресс» — все жаждали встретиться с ней. Когда последний из интервьюеров удалился, Мерри уже собралась было на экскурсию, но тут позвонил мистер Финкель и пригласил ее отобедать с ним, так что прогулку пришлось отложить на несколько часов. Затем позвонил Фредди, и Мерри постигло новое разочарование — ему предстояло ехать в аэропорт и кого-то встречать, так что ее провожатой стала мисс Китс. Правда, в конце концов, вышло так, что человек, которого должен был встречать Фредди, не прилетел, и Фредди освободился Он оставил в номере Мерри записку, где и сообщил об этом. Мерри перезвонила, они встретились в вестибюле и сели на vaporetto, который доставил их на причал возле собора Сан-Марко. Как и накануне, общение с Фредди Гринделлом приносило Мерри радость. Пусть он и не слишком разбирался в истории и искусстве Венеции, но гулять с ним было интересно. Тем более что Мерри предусмотрительно запаслась прекрасным путеводителем.

Войдя в собор Сан-Марко, они погрузились в золотистый свет, струившийся с мозаик, полюбовавшись на Пала д'Оро, а потом, прежде чем идти во Дворец дожей, который накануне так толком и не рассмотрели, посидели в кафе «Флориан» и выпили по чашечке кофе. Позже Мерри тщетно пыталась припомнить, как называлась картина, которая так привлекла ее внимание, или хотя бы в каком зале она висела. Кажется, это был Веронезе. На картине была изображена символическая обнаженная женщина — богиня правосудия, милосердия или добродетели, — которая то ли привходила в Венецию, то ли просто благословляла ее. Мерри тогда обмолвилась, насколько дурацким ей показался свист зрителей во время вчерашнего показа «Продажной троицы». Она припомнила эти слова, потому что разговор вдруг свернул в иное русло и речь зашла об интервью, которое она дала Джослин Стронг, после чего на свет появилась та чудовищная статья. Мерри рассказала об этом Гринделлу, поскольку он и сам иногда писал о кинобизнесе, но главное — потому что он был друг. Она рассказала про злобу, которой была пропитана вся статья, и про то, что написала она так из чувства личной мести. Мерри еще добавила, что Джослин Стронг давно знакома с Мередитом Хаусманом.

— Да, я знаю, — кивнул Гринделл.

— Знаете?

— Все происходило на моих глазах. То есть не совсем, конечно, но я был рядом. Грустная история.

— Да, — вздохнула Мерри. — Я порой думаю, насколько иначе повернулась бы моя жизнь, не случись так.

— Она была чудесная женщина, — произнес Гринделл.

— Кто? Мама? Я и не знала, что вы знакомы.

— Да, хотя и не очень близко. Мы встречались всего два раза. В Париже и в Швейцарии.

— Где? В Париже? Но она никогда не была в Париже. И, насколько я знаю, никогда не выезжала в Швейцарию. Она живет в Лос-Анджелесе.

— Живет в… — начал Фредди, но осекся. — Простите меня, — сказал он. — Я… Должно быть, я что-то напутал.

— Но как странно, — проговорила Мерри. Гринделл промолчал. Он, казалось, хотел прекратить этот разговор, да Мерри и сама была бы рада не продолжать его, но внутри ее точил червь сомнения. Она уже не пыталась больше разглядывать полотна великих мастеров или закованных в латы средневековых рыцарей, а вновь и вновь возвращалась к словам Фредди, пытаясь понять таящийся в них смысл. Наконец, она не выдержала.

— А что вы все-таки имели в виду? — спросила она. — Когда сказали, что все происходило на ваших глазах.

— А что рассказал вам ваш отец?

— Ничего, — призналась Мерри. — Или почти ничего. Я узнала об этом от своей матери.

— О чем именно?

— Ну… Не знаю, как бы это назвать. Не роман, а… Ну, скажем, интрижка. Которая завязалась у моего отца с Джослин Стронг. Сразу после того, как я родилась.

— Понятно, — протянул Гринделл.

— Вы же сказали, что были при этом рядом.

— Видимо, я ошибся. С тех пор утекло много воды. Должно быть, я что-то перепутал.

Его объяснение не удовлетворило Мерри, но она поняла, что Фредди не расположен больше говорить на эту тему. Мерри, в свою очередь, полностью утратила интерес к картинам, скульптуре и архитектуре, мечтая лишь об одном — как бы присесть и отдохнуть. Она даже не могла взять в толк, отчего вдруг так устала. Наконец, она не выдержала и спросила Фредди, нельзя ли им где-нибудь посидеть и выпить. Фредди провел ее по Ривадельи-Скьявони в ресторанчик «Даниэли», где они, расположившись на веранде в уютных креслах, заказали джин с тоником. То ли потому, что села отдохнуть, то ли из-за ощущения незавершенности, Мерри вернулась к прерванному разговору.

— Я порой задумываюсь, как бы сложилась судьба моей матери, останься она жить с моим отцом, — произнесла Мерри. — Думаю, что ей было бы куда лучше, чем прежде и чем теперь. Да и мне тоже было бы лучше. Странно все-таки, как порой судьба играет с людьми.

Гринделл промолчал, что само по себе уже показалось Мерри странным, поскольку до сих пор Фредди был с ней таким любезным, словоохотливым и оживленным. Теперь же его мысли явно витали где-то в стороне. Но Мерри тем не менее продолжила:

— Одного не могу понять — с чем может быть связана подобная мстительность. Правда, я даже не представляю, что могло случиться между ними — я имею в виду Джослин и моего отца. Но таить злость в течение двадцати лет… Это просто бесчеловечно!

— Не двадцати лет, — сказал Гринделл, помолчав.

— Почему? Это случилось вскоре после того, как я родилась. А мне на следующей неделе исполнится двадцать.

— Нет, — вздохнул он. — Как я и сказал, все произошло на моих глазах. В Швейцарии. Пожалуй, я могу вам об этом рассказать. Дело в том, что я думал вовсе не о вашей матери, а о Карлотте — вашей мачехе.

— Как? Почему?

— А ваш отец никогда вам об этом не рассказывал? Даже не упоминал?

— Нет! Но в чем дело?

— Они встречались еще раз. Ваш отец и Джослин. В Монтрё. Примерно восемь лет назад. После того как отослали вас назад, в Штаты.

— Это я помню. Собственно, это единственное, что уцелело в моей памяти о жизни в Монтрё.

— Так вот, это случилось неделю или две недели спустя. Джослин прилетела из Парижа, чтобы взять интервью у вашего отца. Я при этом присутствовал.

— Вы? Но ведь как раз тогда… Тогда и утонула Карлотта!

— Да.

Мерри призадумалась. Несмотря на то что был полдень и августовская Венеция задыхалась от удушливого зноя, ей вдруг стало холодно. Мерри поставила чашку на столик.

— Из-за Джослин? — спросила она. — Из-за Джослин и отца?

Гринделл глубоко вздохнул, облизнул губы, посмотрел на нее и сказал:

— Не совсем. То есть не только поэтому. Мне кажется, это лишь одна из причин. Но, как оказалось, самая важная.

— Я понимаю, — сказала Мерри.

Встав из-за стола, Мерри попросила, чтобы Фредди отвез ее в «Эксельсиор». Они вышли через боковую дверь ресторанчика к маленькому причалу, возле которого на мелкой зыби плавно покачивались катера и гондолы.

Сидя на корме катера-такси, пересекающего гавань, Мерри повернулась к Гринделлу и спросила:

— Но почему? Мне это по-прежнему кажется бессмысленным. Почему она вынашивала планы мести столько лет?

— Думаю, что эту месть Джослин вынашивала всего три-четыре дня, — произнес Гринделл.

— Но… Это невозможно. Я… Я не понимаю.

— Думаю, что Джослин приехала к нему… Только имейте в виду — я строю догадки, но я в этом бизнесе уже не первый год, а подобные выходки со стороны репортеров-женщин… Словом, такое уже не раз случалось.

— Что именно? О чем вы говорите?

— Ведь ваш отец в то время был уже обручен, да? С Нони?

— Да.

— В том то и дело. Приехав брать у него интервью, Джослин попыталась его соблазнить. Он же, по всей вероятности, отверг ее. Вот она и отомстила.

Мерри промолчала. Говорить было нечего. Она только страшно сожалела о том, что двумя часами позже ей нужно начинать причесываться и одеваться, готовясь к приему, который устроил Финкель в «Ше ву».

На следующий день, пытаясь избавиться от навязчивых мыслей про отца, Джослин и Карлотту, Мерри отправилась на экскурсию по городу. Она решила не посещать главные достопримечательности Венеции, а назло путеводителю, бродила по самым заброшенным улочкам, приходящие в упадок и разрушающиеся строения которых соответствовали ее теперешнему настроению. Унылые фасады средневековых строений с замшелыми, полупогруженными в мутную зеленоватую воду фундаментами странным образом утешали и успокаивали Мерри. Эти кривые, запутанные улочки, с грязными подворотнями и растрескавшимися стенами послужили дренажными трубами, которые осушили болото ее уныния и меланхолии, унеся прочь мрачные мысли и утопив их в море.

Она пообедала в рабочей trattoria, где вино подавали в маленьких голубых с белым чашках, a prezzo fisso[33] из трех блюд обходился в шестьсот-семьсот лир — около одного доллара. Потом снова бесцельно бродила по лабиринту грязных улочек до тех пор, пока не уставала, и лишь тогда присаживалась, вынимала путеводитель и смотрела, где находится. Каталась на гондолах по узким каналам, проводя взглядом по медленно проплывающим мимо домам. Никто ей не докучал. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Словно и фестиваль и Лидо находились в тысяче миль отсюда.

Катер с глухим стуком ткнулся в pontile. Почти все пассажиры сошли. Их места заняли другие. Катер отвалил от причала. Мерри как завороженная смотрела перед собой, не замечая никого вокруг.

— Вам удалось полюбоваться на скульптуры Сансовино? — спросил мужской голос.

Мерри обернулась, но, не увидев ни одного знакомого лица, решила, что ветер донес до ее ушей обрывки чужого разговора.

— Мисс Хаусман? — настойчиво окликнул тот же голос.

Она снова оглянулась.

— Прошу прощения, — сказала она сидевшему по соседству мужчине.

Тот приветливо улыбнулся.

— Рауль Каррера, — представился он, слегка наклоняя голову. — Нас с вами познакомили во Дворце дожей.

Мерри была не слишком счастлива из-за того, что ее одиночество столь бесцеремонно нарушили, но тем не менее улыбнулась в ответ. Потом сказала:

— Нет, я еще не успела полюбоваться на них.

— Жаль, — сказал Каррера. — Впрочем, они уже давно там стоят. Постоят и еще. Так что вы успеете.

Каррера продолжал что-то рассказывать, перескакивая с одного на другое. Мерри рассеянно слушала. Она уже вспомнила, как их представили друг другу во время приема. Собственно говоря, кроме него, она там никого и не запомнила. Правда, прием, по ее мнению, не слишком удался. Пока Каррера говорил, Мерри как бы невзначай разглядывала его. Одет он был в бежевую безрукавку и бежевые же, просторного кроя брюки. На ком-нибудь другом подобный наряд мог показаться женственным, Каррере же он был явно к лицу. Ростом он, похоже, не вышел. Во всяком случае, сидя рядом с Мерри, не производил впечатления высокорослого. Крепко сбитый, жилистый, с короткой стрижкой. Волосы, выцветшие от солнца. На фоне загорелого лица ярко выделялись ослепительно белые зубы, невольно притягивающие взор к красиво очерченному рту с пухлыми губами, пересеченными по углам прямыми морщинками, которые придавали ему упрямый вид.

И тут же, едва успев разглядеть и отметить про себя все эти особенности, Мерри подумала: «А какое мне до всего этого дело, черт возьми?» Одна из главных нелепостей всей киноиндустрии заключалась в том, что почти любой мужчина, встречавшийся на ее пути, был по-своему привлекательным, а для кого-то вообще считался кумиром. Как, например, Каррера, эмигрировавший во Францию из Аргентины. Он как раз распространялся о достоинствах венецианских сценок, запечатленных па полотнах Каналетто, когда Мерри вдруг почти машинально произнесла то, о чем думала, — имея в виду вовсе не Каналетто, а самого Карреру, а с ним и Венецию, и фестиваль, и все остальное:

— А какое мне до этого дело, черт возьми?

— Прошу прощения? — встрепенулся Каррера.

— Извините, — развела руками Мерри, — но мне все это до смерти надоело. Меня просто уже воротит. Я сбежала из Лидо, сбежала от фестиваля и теперь хочу сбежать от Сансовино вместе с Каналетто, Веронезе и всеми остальными. Я все утро бродила по трущобам…

— Но почему? И почему именно по трущобам?

— Потому что здесь они такие печальные.

— Я понимаю, это очень романтично.

— Извините еще раз, но я и вправду очень устала. От всего, в том числе и от Венеции. Тем более что она столь же ирреальна и иллюзорна, как я сама.

Каррера призадумался. Посмотрел в сторону, потом снова взглянул на Мерри.

— Напротив, вы очень реальны, — сказал он. — Или вы считаете, что голь перекатная, населяющая трущобы, которыми вы так восхищаетесь, более реальна, чем вы? Нет же, как раз эти простые люди и ходят в кино, любуются на вас и живут мечтами о вас и о роскошной жизни. Благодаря только вам они и существуют. И для них именно вы воплощаете реальность. Они влачат жалкую, скучную и убогую жизнь. Вы же вселяете в них проблески надежды, света и радости. Надежду на лучшую жизнь.

— Нет, нет, — замотала головой Мерри. — Вы говорите о настоящем искусстве. Фильмы, в которых снимаюсь я, не относятся к такому искусству…

— Ничего подобного, — возразил Каррера. — Хотя это и очень печально. Они как раз и относятся. Качество — интеллектуальное или художественное качество — фильмов сейчас отошло на второй план. Главное теперь — насколько зритель в состоянии отождествить себя с героем. Если это удается, то все в порядке: зритель верит картине, а раз так, то картина хорошая.

— Как это грустно.

— Да, но я стараюсь об этом не думать.

— Почему тогда вы снимаете картины?

— Просто чтобы позабавиться.

— Дорогое увлечение, не так ли?

— Нет, вовсе нет. У меня есть спонсоры. К тому же до сих пор мне везло. Мои фильмы имели успех, хотя я вовсе к этому не стремился. Если я вдруг утрачу интерес, то перестану снимать.

— Мне это непонятно, — сказала Мерри. — Зачем вы это делаете? Что именно вас забавляет?

— Если вам это и в самом деле интересно, то знайте: фильмы я снимаю потому, что я своего рода сексуальный маньяк. Извращенец. Обожаю наблюдать за тем, что обычно принято скрывать от посторонних глаз. В этом смысле все режиссеры — извращенцы. Вуаёры. А актеры и актрисы, наоборот — эксгибиционисты. Бесстыдно выставляются всем напоказ. Я видел ваши прекрасные фотографии в «Лотарио». Глядя на них, я подумал, что вы — прирожденная киноактриса. Идеальное перевоплощение. На фотографиях вы такая дразнящая, доступная, зовущая, а ведь все это только игра! Вам, должно быть, странно, что в венецианском искусстве начисто отсутствует сексуальное начало. А ведь кино — отражение жизни. Мы боремся за вкус, согласен, но было бы верхом лицемерия отрицать, что едва ли не в первую очередь зрителя влечет эротическое начало, хотя бы в форме намека.

— Да, возможно, — произнесла Мерри.

— Вы со мной не согласны?

— Не знаю. Я как раз об этом думаю.

Она и впрямь думала над его словами, а также и о нем самом.

— Человеческий ум, — изрек он, прерывая ее мысли, — одна из наименее общепризнанных эрогенных зон.

Тут он прав. Мерри вдруг осознала, что за несколько минут их столь краткого общения ее очень потянуло к этому человеку. Интересно, а заинтересовался ли ею Каррера? Для нее это представлялось своеобразным вызовом — сумеет ли она зажечь в мужчине интерес к себе столь необычным, интеллектуальным способом. Ведь Каррера не из тех, падких на развлечения американских парней, которых можно соблазнить, лишь чуть-чуть подразнив манящим белым телом. И он не бизнесмен, для которого она лишь товар или вложение денег, и не голодный молодой актер, который видит в ней пропуск в недоступный мир. Нет, Каррера — человек из Старого Света, много познавший и испытавший, яркий, интеллектуальный и куда более знаменитый, чем она сама. Мерри задумалась, а способна ли она вообще привлечь его так, как он привлек ее. Ведь, несмотря на свои скитания, она еще так мало повидала, так мало познала — особенно в интеллектуальной сфере.

Мерри не могла учесть одного — что Каррера, подобно другим интеллектуалам Старого Света, способен клюнуть как раз на те качества, которые в ее глазах казались главными недостатками. Что он отнесется к ним вовсе не как к недостаткам, но как к проявлению чисто американской непосредственности. Что он воспринимает ее так, как художник воспринимает чистый холст, и увидит в ней то, что увидел Пигмалион в глыбе холодного, белого и безжизненного мрамора.

Между тем vaporetto приближался к мосту Академии.

— Очень жаль, — вздохнул Каррера, — но я здесь выхожу. Я бы пригласил вас с собой, но мне кажется, что вы сейчас не в том настроении, чтобы любоваться на шедевры, выставленные в Академии. Вы идете вечером на показ?

Мерри никак не могла угадать, хочет ли он, чтобы она согласилась или отказалась.

— Я еще не знаю, — сказала она.

— Может быть, поужинаем вместе? В семь часов. А потом, если решите, что пойдете на показ, у вас останется еще достаточно времени на сборы.

Мерри, одновременно обрадованная и удивленная, быстро ответила:

— Да. С удовольствием.

Каррера снова кивнул. Точно так же, как тогда, когда представлялся ей.

— Сочту за честь, — сказал он. — Буду ждать с нетерпением. Я позвоню вам в гостиницу.

Катер пристал к причалу. Мерри проводила Карреру взглядом. Он шагал по побитому временем деревянному pontile, не оборачиваясь.

Vaporetto доставил Мерри в Сан-Заккария, где она пересела на катер, следующий в Лидо.

Каррера, проведя в Академии сорок минут, так и не смог сосредоточиться на полотнах замечательных мастеров. Наконец, убедившись, что ничего не выйдет, он покинул Академию, спустился к причалу, сел в катер-такси и вернулся в «Гритти». Поднявшись в свои апартаменты, плеснул в бокал щедрую порцию бренди, добавил содовой, уселся в кресло у окна и, потягивая бренди, принялся разглядывать фотографии в альбоме. На альбом сам по себе стоило посмотреть: огромный, в переплете из кожи варана, да еще с хитроумным наборным замочком — вроде тех, на которые запирают дорожные сумки. Любуясь фотографиями, Каррера подумал, что неплохо бы завести такой альбом для фотографий Мерри. Очень бы неплохо!

Мерри совсем забыла, что обещала Фредди поужинать с мим вместе. Когда она вернулась в номер и сказала мисс Китс, что собирается ужинать с Каррерой, мисс Китс напомнила ей о данном Фредди обещании и тактично намекнула, что было бы неплохо, если бы она сама или Мерри позвонила мистеру Гринделлу.

— О Боже! — всплеснула руками Мерри. — У меня совсем из головы вылетело. Сейчас же позвоню ему, спасибо, что напомнили.

Она сняла трубку и попросила телефонистку соединить ее с мистером Гринделлом.

— Фредди? Это Мерри.

— Привет, — поздоровался он. — Как прошел день?

— Замечательно, — ответила она. — Только я, к сожалению, натворила глупостей.

— Да что вы?

Голос его прозвучал спокойно, с обычной беззаботностью, но Мерри знала, что внутри Фредди уже весь подобрался, мигом превратившись в пресс-агента, каковым являлся, и что его мозг сейчас лихорадочно перебирает варианты, обдумывая, из какой передряги ему придется вытаскивать набедокурившую Мерри.

— Вообще-то это все не так уж страшно, — поспешила успокоить его Мерри.

— Да? — спросил он. — Чем я могу вам помочь?

— Вы можете меня простить. Я случайно встретилась на vaporetto с Раулем Каррерой и приняла его предложение отужинать вместе с ним. И у меня совершенно вылетело из головы, что мы уговорились ужинать с вами. Вы сможете простить меня? Или, может быть, поужинаем в другой раз?

— А почему же нет? Давайте поужинаем завтра. — Ой, как здорово! Давайте. Спасибо большое.

— Не радуйтесь, — строго добавил Фредди. — Только с одним условием. Давайте посидим сегодня в баре.

— С удовольствием, — быстро согласилась Мерри. — То есть… А мы успеем? Мне же еще нужно будет уложить волосы и переодеться.

— А мы мигом. Давайте прямо сейчас. Поскольку вы разбили мое сердце, я имею право на маленький каприз.

— Хорошо, — улыбнулась она. — Я согласна.

— Тогда жду вас в баре через десять минут.

— Договорились, — сказала она и положила трубку.

Гринделл еще некоторое время не вешал трубку, задумавшись. Предстоящее свидание его вовсе не радовало. Даже совсем не радовало. Но он должен это сделать. Ради нее. Если не ради самой Мерри, то ради Карлотты, вернее — в память о Карлотте. Это его священный долг.

Дождавшись Мерри, он спросил, что ей заказать.

— Не знаю, — пожала плечами Мерри. — Я только что пила джин с тоником.

— Тогда я закажу вам вермут с содовой. Когда вермут смешается с джином, у вас получится настоящий мартини.

Мерри подали вермут с содовой, а Фредди — двойную порцию шотландского виски. За время, прошедшее после звонка Мерри, Фредди успел привести мысли в порядок и поэтому не стал расспрашивать Мерри ни о том, как она провела день, ни о встрече с Каррерой. Он решил, что дождется, пока Мерри сама заведет разговор на эту тему.

Долго ждать ему не пришлось. Еще раз извинившись за забывчивость, Мерри снова посетовала на то, что приняла предложение Карреры.

— Ведь я его почти не знаю. До этого мы встречались только на приеме, во Дворце дожей. Ой, совсем забыла! Вы же сами нас познакомили!

— Что ж, поделом мне, — улыбнулся Фредди. — Раз я знакомлю вас с кем попало, то отныне мне всегда суждено ужинать в одиночестве.

— Вы только не обижайтесь, пожалуйста.

— Я пошутил, — признался Фредди. И поднял свой бокал. — За вас.

— Спасибо, — сказала Мерри. И они выпили.

— А вы видели какие-нибудь из фильмов Карреры? — поинтересовался Гринделл, чуть помолчав.

— Да, парочку видела.

— Странные, правда?

— Да, — сказала Мерри. — Весьма странные.

— Да он и сам, насколько я наслышан, немного маньяк.

— О, Фредди, а вы, оказывается, не прочь позлословить.

— Вовсе нет, — помотал головой Гринделл. — Честное слово. Просто я из-за вас волнуюсь.

— Я уже не маленькая девочка, Фредди. Мне уже давно позволяют самой переходить через улицу.

— Каррера — не улица, Мерри. Он, скорее, — взлетно-посадочная полоса.

— Ну, право же, Фредди!

— Поймите меня правильно, Мерри. Прошу вас. Я не отговариваю вас от встречи с ним или от того, что за этим последует. Пожалуйста. Только, Бога ради, будьте осторожны. И не сердитесь на меня, прошу вас.

— Мне не за что на вас сердиться, — ответила Мерри. — Напротив, очень мило с вашей стороны, что вы так обо мне печетесь. Но ничего не выйдет. Ничто настолько не разжигает женское любопытство, как совет держаться с кем-то осторожней.

— Я знаю, — вздохнул Фредди. — Но ничего не могу с собой поделать, как мне еще вас уберечь? Он странный человек, даже, я бы сказал, нездоровый. А я бы очень не хотел, чтобы вы потом страдали.

— Не волнуйтесь, я сумею за себя постоять, — сказала Мерри.

— Ну, ладно, — вздохнул он.

Мерри допила вермут и поспешила наверх делать укладку. Оставшись в одиночестве, Фредди попросил подать себе еще виски. Завтра вечером он ужинает с Мерри. Может быть, она расскажет, как встретилась с Каррерой. Может быть, его опасения напрасны и все обойдется. Остается только на это надеяться. Если же нет, то он все-таки сделал все, что было в его силах.

Официант принес ему виски в бокале, который Фредди осушил одним глотком. Холодная жидкость обожгла Горло.

Фредди подумал, не стоит ли ему поговорить с Мередитом. Быть может, отец сумеет удержать Мерри от пагубного шага. Но уже в следующий миг Фредди отбросил эту мысль прочь. Нужно было самому быть с Мерри пооткровеннее, подумал он. Выложить ей все, как есть, без утайки. Сославшись на источник — Клотильду Шомон, первую жену Карреры. Правда, сам он узнал правду о Каррере не от самой Клотильды, но эту подробность он утаит. Пусть это будет праведной ложью. Ложью во спасение.

Все будет зависеть от того, что расскажет ему Мерри завтра за ужином.

Но и на следующий вечер Мерри не смогла сдержать свое обещание и отужинать с Гринделлом. Мередит и Нони приехали на фестиваль на сутки раньше, чем ожидал Гринделл, и пригласили Мерри отужинать с ними в гостинице «Даниэли». На следующий вечер был намечен показ «Нерона». Гринделл несколько раз тянулся к телефону, чтобы позвонить Мередиту Хаусману и рассказать ему о Мерри и Каррере, но так и не собрался с духом.

К тому же Мередиту было явно не до него. Его одолевали репортеры, да и других дел перед премьерой было хоть отбавляй. В любом случае Мередит не смог бы ничего предпринять до следующего дня. А раз так, то почему не подождать? И Гринделл решил, что немного повременит.

И он оказался прав. Сразу по двум причинам. Во-первых, Барбара Форд разослала приглашения на прием в Палаццо Лепорелли. Мерри тоже получила приглашение и попросила, чтобы Фредди сопровождал ее. Гринделл знал, что Мередит тоже должен быть на приеме. Прием обещал стать гвоздем фестиваля. Аскетические представления Сисмонди о том, как должен проходить фестиваль — ходили слухи, что он хотел даже отменить непременные черные галстуки, — встревожили венецианскую богему, которая поэтому оживилась и воспряла духом, когда миссис Форд устроила «антифестивальный» прием в своем палаццо.

Гринделл решил, что лучшего случая для разговора с Мередитом ему уже не представится. К самому разговору он уже тоже приготовился как следует. Вечером, перед показом «Нерона» Гринделл заметил, как повела себя Мерри, завидев Карреру в вестибюле «Эксельсиора». Каррера оживленно разговаривал с какой-то женщиной, явно наслаждаясь беседой. Женщина, на вид чуть старше сорока, выглядела сногсшибательно — роскошно одетая, элегантная, изысканная — просто картинка. Мерри, заметив Карреру в компании с женщиной, вздрогнула, как ужаленная. Для Гринделла это было красноречивее всяких слов.

Закончив завязывать галстук, Гринделл уже собрался выйти из номера и зайти за Мерри, как вдруг ощутил острую боль в желудке. Он вернулся в ванную, проглотил таблетку, запил ее стаканом воды и положил еще три таких же таблетки в крохотную серебряную коробочку, которую упрятал в карман. Потом вышел из номера и зашагал к лифту. Он надеялся, что по пути через гавань к «Даниэли» Мерри разговорится и подтвердит то, что он уже знал. Но так не случилось. Мерри всю дорогу почти не раскрывала рта. Он даже не мог решить: огорчена ли она, погружена в свои мысли или просто любуется огнями вечерней Венеции. Или думает о предстоящем приеме.

На самом деле Мерри думала о вечере, который накануне провела с Каррерой. Сначала Каррера повел ее в «Бар Гарри», где угостил ее «Роджером» — вкуснейшим коктейлем из джина, апельсинового, лимонного и персикового соков. Потом они отправились в «Граспо де Уа», где их ждал изысканнейший ужин. Из ресторана Каррера вызвал по телефону личного гондольера, который встретил их под мостом Риалто и долго катал по ночным каналам, залитым лунным светом. Каррера был просто очарователен — мил, обходителен, остроумен. И — в полном противоречии с предупреждениями Фредди — держался как безукоризненный джентльмен. Напротив, Мерри предпочла бы, чтобы Каррера вел себя с ней посмелее. И она никак не могла взять в толк, что за ерунду плел про него Фредди. Каррера был уже дважды женат. Мерри ни на секунду не оставляло ощущение, что рядом с ней настоящий мужчина. Во многом он напоминал Фредди — остроумный и галантный, но, в отличие от Фредди, близость Карреры возбуждала Мерри.

Вот о чем думала Мерри, сидя рядом с Фредди на катере, пересекающем гавань. И еще, закусив губу, вспоминала про Карреру рядом с шикарной разряженной дамой…

Мысли Мерри перескочили на Мередита. Она вспомнила, что рассказал ей Гринделл по поводу смерти Карлотты. Мерри ужаснулась: если она сама настолько вышла из себя, увидев Карреру в обществе незнакомой женщины, то каково же было Карлотте, законной жене Мередита, вдруг застать его с Джослин!

Странный это был прием. Несмотря на огромное количество приглашенных, гости нигде не толпились; многочисленные комнаты и залы гигантского палаццо эпохи Возрождения могли вместить, казалось, любое количество желающих. Мерри не провела еще и двух минут внутри, как уже поняла, что прием будет очень скучный, и решила при первой же возможности улизнуть.

Однако это показалось Мерри настолько обидным и несправедливым, что она решила хоть оставшееся время провести повеселее. И не думать о Каррере. Мерри украдкой, стараясь не привлекать к себе внимания, выпила один за другим несколько мартини. И чуть позже, кокетничая сразу с двумя стройными итальянцами, Гвидо и Марко — фамилии она даже не попыталась запомнить, — продолжала пить коктейли, все это время не переставая думать о том, что неплохо бы уединиться в какой-нибудь спальне с норковой шубой на полу. Не то, чтобы ей так уж хотелось отдаться Гвидо или Марко, нет — она пыталась только досадить своему отцу и Каррере, всем, кто так испортил ей настроение.

Мерри еще так и не решила, что ей делать, как вдруг заметила, что отец пьет больше шампанского, чем обычно. Она не знала, что Гринделл уже успел переговорить с Мередитом возле бара. Не знала и того, что в ответ на вопрос Мередита, зачем Гринделл рассказал Мерри про причину самоубийства Карлотты, Гринделл признался, что попал впросак, неверно истолковав слова Мерри о Джослин.

— Я же не знал о том, что случилось у вас с Джослин во время вашего первого брака, — оправдывался Фредди.

— Не вижу, что это меняет. Вы же не считаете, что я должен перед вами отчитываться?

— Нет, конечно. Просто случилась ошибка. Я прошу у вас прощения.

— Этого мало, Гринделл. Мне этого недостаточно. Я мог бы с вами разделаться. Пустить вас по миру. Молите Бога, чтобы я решил, что не стоит с вами связываться.

— Спасибо большое.

— Не за что.

Мередит отвернулся от стойки бара, прихватив с собой очередной бокал шампанского, и возвратился в огромный зал, где Нони кружилась в объятиях какого-то незнакомого мужчины перед сценой, на которой духовой оркестр исполнял незатейливые мелодии современных шлягеров, почти неотличимые друг от друга.

Мерри лишь вполуха внимала комплиментам Гвидо. Или Марко? Ее беспокоили мысли об отце — что случилось, почему он столько пьет? Не в Нони ли причина? Но тут к ней подошел Гринделл и сказал, что должен уйти.

— У меня жуткие рези в желудке, — признался он. — Я проглотил все таблетки, но лучше не стало. Вернусь в гостиницу и полежу. Извините меня, пожалуйста.

— Может быть, мне поехать с вами?

— Нет, со мной все будет в порядке, спасибо.

— Вы уверены?..

— Да, все нормально. Но вот могу ли я оставить вас?

— Гвидо и Марко позаботятся, чтобы со мной ничего не случилось. К тому же мой отец здесь. Все будет в порядке, не беспокойтесь.

Фредди поблагодарил ее, послал воздушный поцелуй и вышел к причалу. Сев в катер-такси, он попросил доставить себя не в гостиницу, а в больницу. Он лежал, скорчившись, на деревянном сиденье, закусив губу от нестерпимой боли, полыхавшей внутри огненным жаром.

Оставшись без Гринделла, Мерри продолжала думать об отце. Очень уж ей непривычно было видеть Мередита подвыпившим. Он слегка покачивался, да и язык немного заплетался. В конце концов, Мерри решила, что причина, конечно, только в Нони, а Нони ее мало волновала. Однако пить она пока прекратила, решив понаблюдать за отцом. Мерри его поведение показалось довольно занятным, тем более что она и сама уже выпила вполне достаточно.

Ни Гвидо, ни Марко, похоже, не слишком огорчились, заметив, что Мерри почти перестала обращать на них внимание. А вот за ее отцом, который уже смеялся слишком громко и звонко, привлекая к себе удивленные взгляды, понаблюдать и впрямь стоило. Мерри и самой казалось странным, что она может вот так спокойно и бесстрастно наблюдать за ним со стороны. Впрочем, не совсем спокойно и бесстрастно. Все же она пребывала в недоумении. Какой такой фортель могла выкинуть Нони, что Мередит сорвался?

И вот тут-то это и случилось. Без всякой связи с чем-либо, ничем не спровоцированное дурацкое совпадение. Но только ли совпадение? Можно ли назвать случайным лесной пожар, вспыхнувший из-за того, что кто-то обронил непогасшую спичку? Нет, чтобы начался пожар, должны совпасть несколько условий: горящая спичка, сухая погода, сухие ветки или иссушенная палящим солнцем трава… Словом, все должно быть готово для того, чтобы к го-то бросил спичку…

Какая-то пустоголовая старлетка, юная итальянка, клюнувшая на подначку, которая переросла в пари (всего-то на пятьдесят тысяч лир, как выяснилось впоследствии), вдруг принялась скидывать с себя одежду. Оркестранты даже не сбились. Но разговоры внезапно стихли. Тогда Барбара Форд, устроившая на своем веку не одну дюжину пышных приемов, поняла, что судьба вечера висит на волоске. Такие выходки либо безнадежно гробят праздник, либо, напротив, украшают его. Барбара Форд была полна решимости не допустить того, чтобы ее замечательный прием сорвался из-за столь бесстыдного стриптиза бесшабашной и развязной, но, как оказалось, прехорошенькой девицы. Фокус состоял в том, чтобы извлечь из ее выходки пользу. И Барбару Форд осенило!

— Милочка, — приветливо обратилась она к голой девице, — наденьте на себя хоть что-нибудь. Например, вот это.

И она протянула актрисочке маску одного из персонажей commedia dell' arta. Коллекция этих масок оценивалась не в одну тысячу долларов, но что такое деньги по сравнению с загубленным приемом? Плохо соображая, девица послушно надела маску Коломбины.

— Какая блестящая идея!

— Гениально!

— Божественная выдумка!

— Ой, как клёво!

Но вовсе не эти реплики вознаградили Барбару Форд. Комплименты ласкают слух, но немного стоят. Как, например, деньги некоторых латиноамериканских стран, в которых у Барбары имелись капиталовложения. Польстило же ей то, что ее затею быстро подхватили другие… Две женщины переглянулись, взяли себе по маске и покинули зал, чтобы раздеться. Минуту спустя обе вернулись — в чем мать родила! Но в масках. И трудно было догадаться, какая из них где.

И грянуло веселье! Один за другим гости подходили к стенам, снимали маски и ненадолго покидали танцевальный зал, чтобы вернуться в маске Пьеро, Арлекина, Бригеллы, Пульчинеллы, Пьеретты или Коломбины. То, что некоторые из гостей стеснялись снять одежду или, напротив, боялись уйти хоть на минутку, чтобы не пропустить самого интересного, только добавляло пикантности. Ничто так не подчеркивает наготу, как присутствие нескольких человек в вечерних костюмах.

И все же те, кто не решились раздеться, оказывались в невыгодном положении. Нагота была анонимна, благодаря маскам. Оставшиеся же одетыми гости были у всех на виду — неприкрытые лица безжалостно выставляли их владельцев на обозрение. Гвидо и Марко было, конечно, все равно — их лица никого не интересовали. А вот Мерри, сидевшей на полосатой софе в золотисто-зеленом вечернем платье, стало не по себе. Она извинилась перед ухажерами-итальянцами, выбрала себе маску из груды, заботливо сложенной на столе, и пошла раздеваться. Точнее — переодеваться, поскольку маска в данном случае заменяла одежду.

Музыканты, как ни в чем не бывало, продолжали играть. Безошибочное чутье подсказало миссис Форд, в какое русло направить вечер дальше, и оркестр, по ее просьбе, заиграл разухабистый мексиканский танец. «Тарам-тарам-тарам. Таририри-рам-пам-пам. Тарам-тарам-тарам. Тарирари-рам-пам-пам». И пары пустились в пляс. Именно в пляс, а не в медленный танец, отчего зрелище стало еще потешнее — ведь от резких движений и прыжков женские груди и мужские гениталии тряслись и подскакивали самым немыслимым образом. И никто не смущался, поскольку невозможно было догадаться, кому принадлежат эти груди и гениталии.

Дальнейшее было уже очевидно для всех, даже для оркестрантов, которые, не дожидаясь указаний миссис Форд, перешли на медленный фокстрот. Парочки продолжали танцевать, но уже медленно, слившись в объятиях, совершенно не стесняясь самых откровенных поз и контактов. Словно все ждали только сигнала, чтобы освободить давно рванувшуюся на свободу сексуальную энергию. Впрочем, миссис Форд все-таки пришлось шепотом урезонить нескольких не на шутку разыгравшихся мужчин, напоминающих скорее разнузданных сатиров на полотнах европейских мастеров. Ей пришлось порекомендовать им немного обуздать свое нетерпение.

Нет, это была не совсем оргия или еще не совсем оргия, а скорее удалая и развязная игра, в которой мужчина в маске Пульчинеллы и с внушительно торчащим членом мог похлопать Тарталью по плечу и, отобрав у безропотного партнера высокую пышнозадую рыжеволосую Коломбину, привлечь ее в свои объятия. И все это — весело и вежливо.

Мерри танцевала с коренастым загорелым парнем, потом с худощавым пожилым мужчиной (она могла судить о его возрасте по седым волосам, плотным ворсистым ковром покрывавшим его грудь), потом с молодым человеком, потом еще с кем-то. Время от времени из затененных углов зала доносились смешки и игривое хихиканье. Некоторые пары уединялись в многочисленных спальнях и гостевых комнатах. Мерри не просто веселилась, но странным образом почувствовала облегчение оттого, что на этом торжественном приеме все ведут себя точь-в-точь так, как и она сама в свое время. Ей было приятно сознавать, что не одна она погрязла в пороке, да и можно ли назвать это пороком? Ведь здесь, в этом великолепном палаццо, шестьдесят или даже семьдесят гостей, многие из которых принадлежали к высшему свету, предавались этой вызывающе эротичной игре как чему-то совершенно естественному и нормальному.

Мерри не испытывала особого острого сексуального возбуждения. Руки Тони, например, причиняли ей куда более утонченное, изысканное и интимное наслаждение. Тем не менее сейчас Мерри плыла, погрузившись в объятия очередного партнера словно в пуховую перину, покачиваясь на которой не могла, да и не пыталась различить границу между фантазией и реальностью. Правда, длилось это чудесное состояние лишь до тех пор, пока партнер, протанцевав с ней минут пять, не предложил ей перейти в более уединенное место.

— Давай? — спросил он, кивком указывая на коридор, в котором как раз исчезали голые ягодицы мужчины и женщины.

Мерри промолчала. К чему утруждать себя и подыскивать какие-то слова, чтобы высказать настолько очевидное согласие? Мужчина тем временем плотнее привлек ее к себе, одной рукой поглаживая ее бедра и ягодицы и одновременно бесстыдно протискивая восставший член в нижнюю часть платинового треугольника на ее лобке. Уступая его движениям, Мерри позволила ему увлечь себя по направлению к коридору.

— Да, вот так, — произнес мужчина. — Потанцуем прямо до двери.

Голос его доносился до ушей Мерри словно издалека. И вдруг она узнала его! В следующий миг, сбросив оцепенение, Мерри повернулась, вырвалась из рук мужчины и не чуя под собой ног помчалась по коридору. Мужчина побежал за ней.

— Нет! — что было силы выкрикнула Мерри. — Боже мой, нет!

Он остановился. Мерри не знала, понял ли он, что перед ним его дочь, либо просто решил, что не стоит связываться с девушкой, которая истошно орет: «Боже мой, нет!» Как бы то ни было, он прекратил преследование. Мерри нашла комнату, в которой раздевалась. Она слишком торопилась, чтобы рыться в груде наваленной прямо на пол одежды. Заметив собственное платье, она поспешно натянула его прямо на голое тело, не заботясь о трусиках или чулках. Потом схватила чьи-то туфли. Они оказались малы. Она взяла другую пару. Тоже жмут! Ну, и черт с ними! Мерри пошла босиком. Оглянувшись в поисках своей норковой накидки и не найдя ее, она набросила на плечи чье-то манто и поспешно выскочила на ночной воздух.

Добежав до pontile, она прыгнула в катер-такси и попросила доставить ее в Лидо.

Воздух заметно посвежел, с Адриатики веял бриз. Мерри не могла понять, почему, укутавшись в меховое манто, дрожит. Да так, что зубы стучат. Таксист сбавил ход и бросил ей одеяло. Не слишком чистое, быть может, но Мерри благодарно завернулась в него.

— Синьорина больна? — Участливо спросил итальянец.

— Да, — кивнула Мерри.

— Тогда я прибавлю обороты.

— Да, спасибо.

Катер рванул вперед, запрыгав на зыби. Несколько минут спустя он пришвартовался к причалу «Эксельсиора». Денег у Мерри не оказалось. Она попросила швейцара, чтобы тот расплатился.

Швейцар развел руками.

— Я не могу, — сказал он. — Мне очень жаль, но…

— Послушайте! — выкрикнула Мерри. — Заплатите за такси, черт побери! Я — Мерри Хаусман.

— О, да, конечно.

Не помня себя, Мерри влетела в вестибюль и, вызвав лифт, стала ждать. Дрожь все еще не унималась.

— Что-нибудь случилось? — спросил участливый голос.

Она обернулась и увидела Карреру. — Нет. Да. Я… Мне нездоровится.

— Позвольте, я провожу вас до номера? — предложил он. Во всяком случае интонация его голоса была вопросительная. На самом же деле Мерри не сомневалась, это был приказ. Каррера решительно взял ее за руку и помог войти в лифт.

Он спросил у Мерри, какой у нее номер, и взял у нее ключ. Сам отомкнул дверь, и они вошли в номер.

— А где мисс Китс?

— Кто?

— Мисс Китс. Моя провожатая. Она должна быть здесь.

Каррера увидел на столе записку.

— Вот, смотрите, — сказал он. — Это от мисс Китс. Мерри взяла записку.

«Фредди попал в больницу. У пего прободение язвы Я у него дежурю. Надеюсь, что с вами все в порядке. Если вам что-нибудь понадобится, позвоните Финкелю, или Кляйнзингеру, или мне в больницу. Извините.

Айлин Китс».

Внизу был приписан номер, по которому можно было позвонить в больницу.

Мерри опустилась на кресло возле стола и расплакалась.

Каррера помог ей встать и провел из гостиной в спальню. Мерри села на кровать. Каррера расстегнул «молнию» на ее платье, и Мерри стащила платье через голову. Если Каррера и удивился, увидев, что под платьем у Мерри ничего нет, то виду не показал. Только открыл дверцы стенного шкафа и разыскал для Мерри халат, который она молча надела. Тогда Каррера откинул покрывало и полог одеяла и помог Мерри лечь в постель. Потом подоткнул со всех сторон одеяло и выключил свет.

Мерри подумала, что он уйдет, но Каррера не ушел. Он сел в кресло и закурил, выжидая, желая удостовериться в том, что все будет в порядке.

Очень мило с его стороны, подумала Мерри. И закрыла глаза. Потом открыла их — Каррера еще не ушел. Она снова закрыла глаза и попыталась уснуть. Но ничего не вышло. Она вспомнила, как напряженный фаллос отца терся о ее лобок, и содрогнулась от отвращения. Даже мысли казались ей отталкивающими и непристойными. И потом вдруг все встало на свои места. Отец и Элейн, отец и Джослин, Карлотта и ее самоубийство, теперь вот Нони… Все стало ясно как Божий день. Какая разница от того, что он ее отец? Он всего лишь очередной из вереницы похотливых и грубых мужчин. Как Тони. Как Денвер Джеймс. Как… Какой смысл в том, чтобы их перечислять — все они похожи как две капли воды. А вот другие — хорошие, добрые и заботливые, которые видели в ней человека, а не только влагалище, готовое принять их вожделеющие члены, — они все покалеченные, больные и несчастные. Уотерс и Кляйнзингер, Гринделл и, возможно, Рауль Каррера. Мерри приоткрыла глаза и сквозь узкие щелочки увидела во тьме светлячка — кончик его тлеющей сигареты. И тут же вспомнила предупреждение Гринделла о том, что Каррера человек странный и нездоровый. Маньяк. Если и так, то, по крайней мере, в нем можно найти и понимание, и сочувствие.

Мерри вдруг захотелось навсегда остаться здесь под одеялом, в темном гостиничном номере, напротив Карреры, молча сидящего в кресле, курящего сигарету и не спускающего с нее глаз.