Бездна обещаний

11

— Мисс Харальд, не выпьете ли чашку кофе, пока ждете?

Кирстен оторвалась от чтения рецензии в «Тайме» на новую пьесу Теннесси Уильямса «Путь действительности» и покачала головой.

— А у вас не найдется, случайно, чая?

— Боюсь, что нет.

— Я прожила год в Лондоне, — пояснила девушка, — привыкла к чаю.

Секретарша Нельсона Пендела обворожительно улыбнулась Кирстен, ничем не выказав своего презрения к этому напитку. Для нее чай представлялся чем-то вроде простой воды, взятой прямо из Гудзона, да еще без всякой очистки. Как патриотичная американка и коренная жительница Нью-Йорка, Эйлин Харпер считала своим долгом заканчивать каждый рабочий день чашечкой классического кофе со сливками. Только кофе мог снять напряжение и взбодрить. Но Эйлин нисколько не удивилась. За семнадцать лет службы у Пендела она достаточно всего наслышалась и насмотрелась. Одно слово — артисты. Та еще компания.

Кирстен снова уставилась в журнал, поняв, о чем подумала секретарша. Что-что, а кофе Кирстен сейчас был совершенно некстати. Нервы ее и без того были напряжены до предела, до звона в ушах.

Не пробыв в Нью-Йорке и недели, Кирстен принялась за дела и договорилась о встрече с Нельсоном Пенделом, главой «Пендел и Родс» — самого престижного артистического агентства. В черной сумочке из крокодиловой кожи, стоявшей на коротконогом тиковом стульчике рядом с креслом Кирстен, лежало рекомендательное письмо, которое перед самым отъездом вручил ей Эрик, а на коленях покоилась папка с газетными вырезками рецензий на ее выступления.

Отложив журнал на стоявший рядом столик, Кирстен откинулась в кресле, невидящим взглядом уставилась на свои новые черные туфельки. Неужели прошло уже семь дней, как она дома? Впечатление такое, что все было только вчера, но при этом временами казалось, что она вообще никуда не уезжала. Вопреки опасениям Кирстен ни родители, ни Наталья нисколько не изменились. Только в густых черных волосах матери прибавилось несколько седых прядей да морщины на высоком лбу отца стали несколько глубже, но руки родителей так же крепко обняли дочь при встрече, и в них чувствовалась все та же надежная поддержка и безграничная любовь к Кирстен. После первого занятия с Кирстен русская пианистка крепко обняла ученицу и, расцеловав ее в обе щеки, торжественно объявила, что та «достаточно созрела».

Потрясение же было связано с домом, с возвращением на Девятую авеню. Возвращение к обшарпанным, разбитым многоквартирным домам, к невыносимому шуму на улицах, запаху пота, зловонию мусора — привычным приметам бедных кварталов. С той лишь только разницей, что после Лондона, казалось, на узких улочках стало больше суматохи, больше беспризорных кошек и битых бутылок, больше шатающихся пьяных и шпаны, слоняющейся по улицам. Квартира показалась темнее, чем прежде. К звучанию же старенького рояля тетушки Софии просто невозможно было приспособиться после игры в течение года на прекрасном концертном «Стейнвее» Эрика и Клодии.

Впервые в жизни у Кирстен появилась одежда, которую можно было выбросить. Она освободила шкаф и комод от своих старых платьев, отдав их сборщикам из Армии спасения, и забила их своими лондонскими нарядами, насколько позволило место. Под гардероб был приспособлен и чулан, но все не уместилось и там, поэтому пришлось воспользоваться даже услугами камеры хранения, расположенной на первом этаже дома. Теперь Кирстен не нуждалась в стольких нарядах. Она больше не посещала ужины и коктейли. Не было и воскресных салонов, театра, оперы, балета и выставок. Не было и друзей. Золушка возвратилась с бала в свою убогую каморку. Она чувствовала себя сейчас если и не полной иностранкой, то по крайней мере неловким чужаком.

Кирстен прислушалась, уловив нарастающий шум голосов, доносившихся из-за закрытой двери кабинета Нельсона Пендела. Девушка взглянула на Эйлин, но секретарша и бровью не повела, продолжая бесстрастно, со скоростью автомата что-то печатать на пишущей машинке. Ее очевидное равнодушие к происходящему говорило о том, что за долгие годы работы Эйлин успела привыкнуть к темпераментным выходкам артистов, которые она относила к излишней амбициозности всех этих представителей богемы. Через минуту дверь с треском распахнулась и из нее вылетела взбудораженная женщина с шляпкой в одной руке и нотами в другой. Кирстен охнула. В женщине она узнала Лоис Элдершоу.

Дойдя до середины приемной, Лоис наконец заметила Кирстен и замерла на месте. Она изумленно уставилась на соперницу, всей душой проклиная себя за это. У Лоис перехватило дыхание от зависти. Из газет она знала, что богатая английская пара стала спонсорами Кирстен на весь прошлый год, и теперь прямо перед собой она созерцала наглядное тому подтверждение. Гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. На Кирстен был костюм, почти один в один, как и на Лоис, а в лице ее было столько спокойного достоинства, что Лоис с трудом смогла выдохнуть.

— Привет, Лоис. — Кирстен улыбнулась своей бывшей сопернице, видя, как та стиснула зубы.

Но Лоис не успела и рта открыть, как вмешалась секретарша Нельсона Пендела:

— Мисс Харальд, он готов принять вас.

— Благодарю. — Поднимаясь, Кирстен воплощала собой саму грацию и невозмутимость.

Лоис не двигалась. Замерев на месте, она стояла прямо на пути Кирстен к закрытой двери кабинета Нельсона Пендела. Ее агрессивная поза вызвала у Кирстен непреодолимое желание пойти прямо на Лоис, но Кирстен решила не накалять обстановку. Она просто обошла вокруг Лоис, словно та была уличный фонарь, и, стукнув один раз в дверь, царственно вплыла в кабинет.

Из кресла поднялся большой грузный человек в сером костюме и, протянув к Кирстен руки, предложил ей сесть. Она выбрала средний из трех стульев, полукругом расставленных перед круглым, на удивление пустым рабочим столом Пендела. Как только Кирстен уселась, Нельсон тут же опустился на свое место с видом человека, которому приходится беспрерывно вставать и садиться, бессмысленно тратя на это массу энергии, и с любопытством уставился на девушку сквозь толстые линзы очков в черной роговой оправе.

— Датский модерн. Что вы о нем думаете? — Пендел взглядом указал на обстановку комнаты — он всегда начинал беседу с этого вопроса, используя его в качестве пробного орешка.

Кирстен оглядела комнату и ответила, не оскорбив чувств хозяина:

— Я так понимаю, что это последний крик моды.

— Точно. — Кончики пушистых седых усов Пендела располагающе шевельнулись. — Но мне она совсем не нравится, особенно обивка на стульях.

Кирстен склонила голову набок, мгновение изучая лицо человека, сидящего напротив, и рискнула:

— Просто чесотка.

Нельсон просиял, и Кирстен инстинктивно почувствовала, что только что сдала нечто вроде теста. Конечно, мебель Пендела не пришлась ей по вкусу, но зато понравился сам Нельсон Пендел. Он прочел письмо Эрика, быстро просмотрел газетные вырезки и, отложив бумаги в сторону, с интересом посмотрел на девушку.

— Сколько вам лет, Кирстен? — Серые глаза за стеклами очков смотрели немигающим взглядом. — Вы не возражаете, если я буду звать вас Кирстен?

— Нисколько. Мне двадцать один.

— Вы ведь знаете, что вы поразительно красивая молодая женщина, а? — Кирстен лишь улыбнулась. — Вижу, вы привыкли к подобным комплиментам. Но я сказал об этом, имея на то особую причину: в мире классической музыки красота, особенно женская, скорее недостаток, чем достоинство. Большинство критиков привержены старому принципу: где есть красота, там нет мозгов. Видя прекрасную форму, они заранее убеждены, что за ней не может быть содержания — только труха. По их мнению, красивое лицо принадлежит Голливуду, а никак не «Карнеги-холл». — Пендел сдвинул очки на макушку, и они скрылись в густой шевелюре седых волос. — Кирстен, неужели вы так же талантливы, как и красивы? Вы уверены, что сможете заставить их увидеть за внешностью суть?

Кирстен, сверкая глазами, подалась вперед на своем стуле:

— Я музыкант, мистер Пендел, очень серьезный и очень преданный своему делу музыкант. Не музыкантша. И не музыкантша с приятной внешностью. Только музыкант — ясно и просто. Позвольте мне сыграть вам, позвольте показать, насколько я содержательна на самом деле, не судите обо мне по внешности, мистер Пендел, судите по игре.

Нельсон усмехнулся и вернул очки на переносицу своего широкого бугристого носа. Девочка — не пустышка. Поднявшись, Пендел обошел вокруг стола и по-отечески положил руку на плечо Кирстен:

— Мне нравится ваша уверенность, Кирстен Харальд. А теперь посмотрим, понравится ли мне так же ваша музыка.

Усаживаясь за рояль «Болдуин», установленный в звуконепроницаемой студии, находящейся через дверь от кабинета Пендела, Кирстен почувствовала легкое волнение.

— Что бы вы хотели послушать? — спросила испытуемая у экзаменатора, уже сидящего в кожаном кресле в дальнем углу зала, без окон.

— Это уж как вам будет угодно, — любезно предложил: Нельсон, но не удержался и добавил: — Только постарайтесь; меня поразить.

Без малейших колебаний Кирстен грянула «Токкату» Прокофьева.

Пендел, скрестив руки на груди, откинулся в кресле. Наблюдая за маленькими живыми пальчиками пианистки, летающими по клавишам с такой энергией и проворством, что дух захватывало, Нельсон вдруг обнаружил, что внутренне как бы подбадривает Кирстен. Двадцать пять из своих пятидесяти трех лет Пендел представлял публике великих, почти великих и потенциально великих артистов, но всякий раз, открывая новый талант, он радовался, как ребенок. Именно это и помогло ему «сварить хорошую кашу» из начального капитала в двести тридцать фунтов. Оно же скрашивало и разочарование от многочисленных бесплодных прослушиваний «звезд», «перегоревших» гениев и мастерски исполняющих лишь одно произведение.

Пендел всегда старался помочь встать на ноги очередному дарованию, правда, в первые годы ему из-за этого приходилось потуже затягивать пояс, но по прошествии времени воздалось сторицей. Теперь он имел дело только с лучшими, поэтому-то Эрик Шеффилд-Джонс посылал ему исключительно «самых-самых».

Нельсон Пендел был единственным торговцем обувью из Бруклина, поддерживающим американских мастеров от музыки. И хотя главной его страстью всегда оставалась музыка, Нельсон был достаточно умен, чтобы понимать, в чем заключался его настоящий дар, а заключался он в умении продать музыкальный талант другим. После торговли обувью это был бизнес, который Пендел вел просто блестяще, что, в свою очередь, доставляло Нельсону два самых больших наслаждения в жизни: успех его клиентов и собственное моральное удовлетворение от этого.

Нельсон так и не избавился от бруклинского акцента, а в минуты сильного волнения приправлял свою речь сочным уличным словцом — привычка, с которой он всю жизнь безуспешно пытался расстаться. Пендел носил готовые костюмы от «Брукс Бразерс» и ездил на простеньком сером «крайслере». У Нельсона был сын, который учился в Гарварде, дочь, которая училась в Смит-колледже, и жена Би, которую он носил на руках и обожал поддразнивать.

Пендел вытащил из нагрудного кармана пиджака белоснежный носовой платок и вытер лоб. Кирстен доиграла Прокофьева и сразу же начала Полонез фа-диез мажор Шопена. Нельсон успокаивающе прижал влажный платок к левому виску, чувствуя, как бьется его пульс. Музыка совершенно ошеломляюще подействовала на Нельсона, он вместо того, чтобы попытаться защититься от каждого нового удара по рассудку, сам «подставлялся». Достаточно было взглянуть на его глаза, чтобы совершенно ясно увидеть: Кирстен Харальд покорила Пендела.

Через час Нельсон попросил Кирстен остановиться. Сжав в руке совершенно мокрый, скрученный в тугой шар платок, он медленной и тяжелой походкой направился к пианистке. Похоже, ноги отказывались его слушаться.

— Ну что ж, вам удалось. Вы действительно меня поразили. — В Нельсоне вдруг проснулось прежнее честолюбие уличного мальчишки из Бруклина. — Вы это сделали, Кирстен, вы добились того, что приведет вас на вершину. Я уже вижу вас там. Но сейчас, прежде чем вы станете меня благодарить, я должен вам кое-что сказать. Не смотрите на меня такими глазами. Теперь я ваш агент, и вы должны слушаться только меня, и никого больше.

— Да, сэр, — с притворной серьезностью отозвалась Кирстен.

— Вы уже знаете весь расклад: вы — женщина, вы прекрасны и вы маленькая. Глядя на вас, думаешь, что вам нужна еще нянька. То, что это далеко не так, знаем только мы с вами. Поэтому я намерен использовать имеющуюся триаду на всю катушку. Выглядеть это будет так: все будут ждать от вас прелестного, мягкого апрельского дождика, а вы сметете их беспощадным ураганом по имени «Харальд». Вот так. А теперь можете меня благодарить.

Лоис как раз заканчивала вторую чашку кофе со льдом, когда увидела Кирстен, вышедшую на площадь перед Рокфеллеровским центром. Лоис взглянула на свои золотые часики и нахмурилась. Кирстен пробыла у Пендела почти два часа. Запустив руку в сумочку, Лоис достала из нее серебряную коробочку с пилюлями и быстро проглотила маленькую розовую таблетку, запив ее остатками кофе. Она чувствовала себя измученной, уставшей и выжатой как лимон. Очередная попытка и очередной отказ признать ее талант. Опять ее недослушали, отодвинули в сторону, обошли. С горечью Лоис подумала: «Уж не является ли Кирстен Харальд моим злым роком на всю жизнь?» После лекарства легкие наконец отпустило и стало легче дышать. Лоис достала из бумажника пятидолларовую бумажку и положила ее на стол, даже не заглядывая в принесенный счет. Что должно было, по представлению Лоис, доставить величайшую радость какой-нибудь там бедной официантке. Она с наслаждением представила Кирстен в форме официантки и, улыбнулась своей фантазии. И все же Лоис было чем себя подбодрить: как довольно часто напоминали ей родители, принадлежность к классу нельзя купить — с ней надо родиться. Кирстен Харальд не принадлежала к высшему свету и никогда не будет принадлежать. Несмотря на все ее таланты, наряды и претензии. Никогда не будет. Ее участь — вечный посторонний. От Лоис же требовались только настойчивость и терпение.

— Ну-с, дорогуша, она добилась своего. Нельсон Пендел согласился представлять ее. — Эрик передал жене последнее письмо от Кирстен и, закинув руки за голову, откинулся в своем любимом кресле-качалке. На лице его играла довольная отеческая улыбка. — Теперь ее ничем не остановишь.

Эрик сидел возле камина, глядя на огонь. На дворе стояла погода, слишком уж холодная даже для октября. Но с холодом наступившей лондонской осени справиться было гораздо проще, чем с ледяной атмосферой, установившейся в его доме после отъезда Кирстен. В тот день Клодия впала в несвойственную ей замкнутость и до сих пор продолжала в ней пребывать. И даже приезд из Парижа блестящего девятнадцатилетнего виолончелиста Гийома Сен Ламберта, очередного их подопечного на предстоящий год, не поднял упавшего духа жены. Она словно носила по ком-то траур.

Клодия прижала четыре листочка письма к груди и закрыла глаза, всей душой желая, чтобы отсутствующая Кирстен материализовалась из исписанных размашистым почерком тетрадных листков, слабо пахнущих лавандовыми духами, и избавила ее от ужасного одиночества. Чувство потери поглощало все существо Клодии: с ним она засыпала, с ним просыпалась, проводила весь день, и медленно текущее время не притупляло боль.

Если бы ее любовь к Кирстен, как наивно верил Эрик, была бы чисто материнской, Клодии куда легче было бы справляться с одиночеством. Но только Клодия знала, что любовь ее к Кирстен зашла гораздо дальше материнской, перейдя в темное царство запретной страсти. Безнадежная и беспомощная страсть, опустошающая душу своей безответностью.

Кирстен оказалась для Клодии сущей карой. Горячкой, охватившей ее ум, сердце и лоно. Постоянное, мучительное беспокойство буквально пожирало Клодию.

Единственным освобождением от пытки для Клодии был оргазм, но он приносил лишь временное облегчение. Кратковременное успокоение, тайно достигнутое собственными любовными прикосновениями. Одно волшебное мгновение, сопровождаемое истечением жидкости, — и пульсирующее забытье охватывало ее в момент кульминации. Но все проходило слишком быстро, и вновь начиналась мука. Змей был выпущен! Уродливый и черный, как никогда. Молча и уверенно он делал свое дело, кромсая существо Клодии.

— Клодия? — Прикосновение к плечу руки Эрика заставило ее вздрогнуть. — Что с тобой?

— Прости, дорогой, — пробормотала Клодия, пытаясь изобразить улыбку.

— Может быть, стоит отменить вечером театр?

— Не глупи. Пегги никогда не простит нам, если мы не увидим ее Гедду.

Одна мысль о необходимости просидеть весь спектакль новой версии «Гедды Гэблер», несмотря на то что главную роль исполняла их бывшая протеже Пегги Эшкрофт, вызывала у Клодии отвращение, но сейчас она готова была на все, лишь бы успокоить мужа и немедленно выбраться из его кабинета. Клодия вихрем пронеслась через холл в свою спальню и заперла за собой дверь. Лоно ее уже увлажнилось, Клодия была на грани оргазма. Прислонившись к двери, она сунула руку между ног и несколько раз надавила на возбужденную плоть. Кульминация наступила очень быстро, накатывающиеся волнами спазмы заставляли Клодию ритмически прижиматься к двери. Она приоткрыла рот и тихонько застонала. Потом, вытирая льющиеся по щекам слезы, Клодия прошептала имя своей возлюбленной.

12

Начало карьеры Кирстен как концертирующей солистки мало чем отличалось от того, как начинали обычные неизвестные музыканты — отмена предусмотренного программой выступления другой солистки. Когда пианистка Лили Краус была вынуждена отказаться от предстоящего концерта с Кливлендским оркестром из-за воспаления легких, Нельсон Пендел немедленно связался с руководителем оркестра и уговорил его позволить Кирстен заменить заболевшую. Гонорар Кирстен составил на пятьсот долларов меньше десяти процентов комиссионных Нельсона. Итак, пятого января 1955 года Кирстен Харальд дебютирует в Америке, в «Северенс-холл» с дирижером Джорджем Желем и Кливлендским оркестром, исполнением произведения, которое должна была играть Лили Краус, — Концерт си-бемоль минор для фортепьяно с оркестром Чайковского.

— Это только мое впечатление или для вас эта нота тоже звучит бемолем?

Кирстен в третий раз за пятнадцать минут прервала игру и посмотрела на Желя. Заметив, как на его скулах заиграли желваки, Кирстен, знавшая о репутации Желя как строгого и придирчивого дирижера, подумала, что маэстро готов в любую минуту оторвать ей голову. Но девушка не собиралась уступать — она тоже привыкла добиваться во всем совершенства — и упрямо колотила по ноте фа, пока не вынудила Желя закрыть глаза и прислушаться более внимательно.

— Да, немного высоковато, — согласился дирижер несколько раздраженно, но при этом сделал какую-то пометку на полях одной из страниц партитуры. Затем Жель посмотрел на часы.

Его можно было понять: ему хотелось побыстрее закончить последнюю репетицию перед концертом. Даже самые уравновешенные дирижеры превращаются в нервных тиранов, репетируя предстоящий концерт с солистом-заменой, особенно неизвестным, как Кирстен. Девушка стиснула зубы и посоветовала себе не принимать все на свой счет. Она поспешно начала с того места, где остановилась, но, увидев, как Жель снова бросил взгляд на часы, сделала две ошибки подряд. Кирстен вздрогнула от брошенного на нее сердитого взгляда, но все же заставила себя сосредоточиться исключительно на музыке. Жель приказал ей остановиться.

— Мне не понравилось, как вы здесь сыграли. — Жель отлистал назад партитуру и напел, как бы он хотел слышать проигранный пассаж. — Слегка смягчите тон — у вас тенденция к преувеличению. Нет, нет, не будем к этому возвращаться. Давайте продолжим оставшуюся часть.

Чем чаще Жель ее останавливал — как правило, с просьбой смягчить тон, — тем больше Кирстен расстраивалась. Он не давал воли жизни там, где она, как казалось Кирстен, должна звучать в музыке очень мощно и драматично. К середине второй части Кирстен не выдержала. Она резко прервала игру и высказала Желю свою мнение. Но тот на удивление спокойно произнес:

— Вы — не Горовиц, мисс Харальд. Выступая со мной, извольте играть, как вам велят.

Кирстен была настолько ошеломлена, что так и осталась сидеть с открытым ртом. «Нет, это никогда не кончится, — печально подумала она. — Никогда…» Несчастье, совершенно непреодолимое несчастье. Кирстен была готова расплакаться. Уж не этого ли добивался Жель своими перебивками? Но поймав на себе его пристальный взгляд, она тут же забыла о своей минутной беспомощности. Кирстен гордо вскинула голову, расправила плечи и проиграла вторую часть концерта с самого начала.

На этот раз Жель ни разу не остановил упрямую солистку. Завершая произведение мощными аккордами, Кирстен вся взмокла от напряжения, каждый нерв был натянут, словно струны рояля, на котором она играла. И несмотря на это, Кирстен оставалась абсолютно бесстрастной, спокойно ожидая дирижерского приговора.

— Неплохо, — выдавил из себя Жель, спускаясь с дирижерского пульта.

Кирстен закрыла свою партитуру и подошла к Желю. На какое-то мгновение их взгляды встретились. Жель первым отвел глаза, но Кирстен все же успела разглядеть в них то, чего никак не ожидала увидеть, — уважение.

«Неплохо», — передразнила Кирстен своего мучителя, наряжаясь вечером к предстоящему концерту в уютном номере кливлендского «Шератон-отеля». Сегодня она должна быть гораздо лучше, чем «неплохо», если собирается заявить публике о своем существовании. Из программок они о нем, конечно же, узнают. Правда, на обложке программы все еще оставалось имя Лили Краус, а внутри — ее портрет и биография. Имя же Кирстен Харальд будет ничего не значащим вкладышем, отпечатанным в последний момент на мимеографе.

Ах, если бы мама сейчас была здесь! Она вмиг бы справилась с молнией ее платья от Болмэйна, в котором она дебютировала на вечере у Эрика и Клодии. У Кирстен так тряслись руки, что она чуть не выколола себе щеточкой глаз, нанося тушь на ресницы, а губы ей пришлось перекрашивать трижды, прежде чем получилось то, что надо. Потом она уронила одну из бриллиантовых сережек, купленных ей Клодией перед концертом в «Виг-мор-холл», и с ужасом наблюдала, как та едва не закатилась в сливное отверстие душа.

В ожидании, когда объявят ее выход, Кирстен стояла на негнущихся ногах за кулисами и тряслась от страха. Но вот спасательным кругом мелькнуло воспоминание о напутствии, данном ей когда-то Натальей.

— Не бойся нервничать, Киришка, — говорила учительница, — напротив, будь благодарна страху. Именно он превращает заурядное исполнение в исполненное вдохновения. Помни: самонадеянность отупляет, страх обостряет. Используй нервозность так, как ты используешь любую другую эмоцию, — обрати ее в свое преимущество. Заставь работать на себя, Киришка, а не против.

Дрожь постепенно проходила, Кирстен выпрямилась и приосанилась. Сегодня вечером ей представлялся случай испытать себя. Она была просто обязана показать Джорджу Желю, оркестру, публике и критикам, что Кирстен Харальд годится не только для вынужденных замен, а и для большего, что она имеет собственное право быть ангажированной солисткой. Конферансье объявил ее выход, и Кирстен шагнула в свет юпитеров, готовая к сражению.

Кирстен с высоко поднятой головой прошла по сцене под вежливые, но очень сдержанные, если не сказать холодные, аплодисменты. Все театральные бинокли была направлены на дебютантку. Публика, заполнившая зал, вполне определенно давала понять Кирстен, что она для них незнакомая штучка и они оставляют за собой право думать о ней что угодно до тех пор, пока она не покажет, на что способна. Как только Кирстен села за рояль, от ее нервозности не осталось и следа. Коротким, резким кивком Кирстен показала Желю, что готова начать.

Она прекрасно отдавала себе отчет в том, что единодушно затаивший дыхание зал ловит каждую сыгранную ею ноту, ожидая в любой момент ошибки. Но Кирстен все свои ошибки оставила на репетиции и вовсе не собиралась совершить хоть одну. Она была поглощена музыкой и вместе с тем чутко улавливала настроение зала. Мало-помалу в нем начали происходить перемены: от равнодушия — к одобрению, а затем и к восторгу. Публика постепенно теряла изначальную воинственность, слушатели отступали и сдавались. И одновременно с этим Кирстен ощущала собственную, все возрастающую силу, наполняющую каждую клеточку ее существа. Один за другим зрители превращались из скептиков в верующих. К началу третьей части Кирстен обратила в новую веру почти всех присутствующих в зале. Маршальский жезл, вне всяких сомнений, теперь был в ее руках. Взмах этого жезла заставлял покоренных встать, оторваться от кресел, от самих себя и следовать за Кирстен вперед, вверх, на благодатные небесные равнины.

Публика сорвалась с мест и взорвалась громом аплодисментов, не прекращая выкрикивать ее имя, она не позволяла Кирстен уйти за кулисы, вновь и вновь вызывая на сцену. Даже дирижер был совсем не похож на того человека, с которым Кирстен репетировала сегодня днем. Он весь сиял. Взяв руку Кирстен, маэстро поцеловал ее и победно поднял вверх. Джордж Жель тоже оказался среди вновь обращенных. Его восторженная улыбка была улыбкой человека, получившего в награду за обретение новой веры счастье лицезреть проблеск божественного света. Кирстен тоже улыбалась, потому что сегодня она доказала себе, что готова к восхождению на вершину.

— Мама, ты представляешь? Только что я получила первое предложение руки и сердца, — захлебываясь от смеха, сообщила Кирстен и передала письмо Жанне. — У меня в жизни не было ни одного свидания, и вот теперь какой-то Пэт Макитайер из Кливленда желает, чтобы я вышла за него замуж.

Эмиль надел очки и через плечо жены заглянул в письмо:

— Хм-м-м. Этот парень не очень-то силен в грамоте.

Кирстен вытерла выступившие от смеха слезы и присела на корточки. По всему полу гостиной были разбросаны письма, открытки и телеграммы, полученные за две недели со дня ее концертного дебюта в Кливленде. Кирстен опустилась на колени и принялась собирать корреспонденцию, с тем чтобы подклеить ее в толстый альбом в кожаном переплете, сделанный недавно по заказу у Марка Кросса.

— Думаю, теперь лучше перевести мой почтовый адрес на офис Нельсона, — задумчиво произнесла Кирстен, вспоминая многочисленные рассказы об ужасной участи знаменитостей, донимаемых чересчур рьяными поклонниками.

— Неплохая мысль, — поддержал Эмиль. Он собрался было уже порвать письмо Пэта Макитайера, но Кирстен остановила его:

— Папочка, ну как ты можешь так поступать с первым в моей жизни предложением выйти замуж? Каждая девушка должна помнить свое первое предложение.

Обеспокоенная Жанна во все глаза наблюдала, как Кирстен аккуратно разглаживает смятый листок.

— А что ты собираешься с ним делать, carissima?

— Наклеить в альбом, разумеется. Кто знает, будут ли у меня другие предложения?

Когда письмо было аккуратно подклеено в альбом, Кирстен обратилась к критическим статьям, делая вид, что читает их в первый раз. Она вслух выделяла отдельные предложения, словно заучивая их наизусть:

«…радушное и свежее дыхание весны после особо долгой и сухой зимы…»

«…наилучшее сочетание стиля, личности, смелости и, главное, фантазии…»

«…блестящая новая интерпретация сочного звука и драматическая неустойчивость темпа, перед которой столько благоговели романтики…»

«…мастерски изящное легато, изумительное качество которого наполняет даже простейшую фразу незабываемой лирической красотой…»

Убедившись, что родители не видят, Кирстен достала из кармашка юбки аккуратно сложенный желтый листок бумаги, развернула его и тщательно разгладила ладонями складки. Сердце девушки учащенно билось, пока она читала коротенький текст поздравительной телеграммы, и чуть не выскочило из груди, когда она дошла до имени, напечатанного внизу страницы. МАЙКЛ. Пять ровных заглавных букв не просто образовывали имя, они выкрикивали его. Четкое и страстное объявление. МАЙКЛ. Имя громкое, как восклицательный знак. Кирстен прошлась кончиками пальцев по буквам, представляя себе, что гладит лицо любимого. Она приклеила телеграмму на специально отведенную страницу и, вздохнув, закрыла альбом.

Раньше карьера Кирстен медленно шла к своему началу, но потом разом взлетела на большую высоту. Нельсон Пендел целиком запустил систему своих обширных международных связей, с тем чтобы каждый руководитель каждого большого оркестра в мире узнал имя Кирстен Харальд. Нельсон настоял на том, чтобы Кирстен заново снялась для афиши у Ричарда Аведона, в задачу которого входило обессмертить знаменитый взгляд, всего восемь месяцев назад открытый миру Антони Армстронг-Джонсом. Кирстен позировала Аведону в нарядах от американского модельера Номана Норела. Фотографии двадцать четыре на тридцать два вместе с другими рекламными материалами были собраны Нельсоном в наборы материалов для прессы и сотнями разосланы по всему свету. Кирстен стала мечтой любого руководителя оркестра. Сочетание таланта и красоты приковывало и опьяняло — трудно представить себе более убедительный аргумент. 1956 год проходил под знаком двухсотлетия со дня рождения Моцарта, и все оркестры мира считали своим святым долгом включить в репертуар произведения великого композитора. Нельсон настойчиво посоветовал и Кирстен включить в свой репертуар моцартовский концерт и несколько его сонат, на что она с охотой согласилась.

В июне сезон закончился, Кирстен к тому времени дала девять концертов и дважды выступала с оркестрами: Филадельфийским оркестром дирижировал Юджин Орманди, а Чикагским симфоническим оркестром — Фриц Рейнер. Программа же на будущий сезон уже включала в себя пятнадцать концертов с оркестрами и двадцать семь сольных выступлений. Но и лето не обещало отдыха: Нельсон организовал ее участие в восьми известных американских музыкальных фестивалях, самым популярным из которых был Беркширский фестиваль, проводившийся ежегодно в Тагнлвуде, недалеко от Бостона.

Душевное состояние Кирстен можно было описать одним словом — эйфория. Девушка жила постоянно в исступленном восторге, плывя на гребне волны своей прекрасной мечты, поднимавшей Кирстен все выше и выше.

Как-то Кирстен отправилась в «Пательсон» купить ноты, и ее остановил молоденький студент-скрипач, попросивший автограф. Кирстен сказала, что у нее нет с собой ручки, но юноша с готовностью предложил свою, оказавшуюся, к немалому удивлению знаменитости, «эстербруком» с лиловыми чернилами.

— Я уже два месяца ношу ее с собой в надежде встретить вас, — густо покраснев и уставившись на носки своих ботинок, признался горячий поклонник таланта Кирстен. — Я прочел, что цвет лаванды — единственный цвет, в котором вы выступаете на сцене. — Студент переложил футляр со скрипкой из одной руки в другую. — Между прочим, меня зовут Пол. Пол Белл.

Юноша с благоговением смотрел на листок бумаги, подписанный обожаемой артисткой. Когда же Кирстен протянула руку, чтобы вернуть ручку, Пол энергично замотал головой и попятился:

— Пожалуйста, оставьте ее себе. Собственно говоря, я купил ее прежде всего вам.

И, прежде чем Кирстен смогла должным образом поблагодарить за подарок, Пол бросился по улице и заскочил в дверь музыкальной школы «Карнеги-холл». Кирстен так взволновал искренний порыв юноши, что какое-то время она не могла тронуться с места. Глядя на ручку, Кирстен несколько раз повторила имя мальчика, чтобы не забыть его, и только после этого, положив трогательно-сентиментальный подарок в сумочку, продолжила путь к «Пательсону».

Первая стычка Кирстен с Нельсоном произошла из-за ее отказа резервировать место для выступления с филармоническим оркестром Лос-Анджелеса в ноябре пятьдесят шестого года.

— Я давно говорила тебе, что не хочу выступать с ними.

— Но ты даже не сказала мне почему, — возмутился Пендел.

— Потому что в следующем году этим оркестром будет дирижировать Эдуард ван Бейнум — вот почему. А я отказываюсь играть с любым оркестром, которым он дирижирует!

— Только потому, что он отнесся к тебе с невниманием, когда ты была ребенком?

Кирстен аж передернуло.

— Это не просто невнимание. Он унизил меня, Нельсон, и я никогда не прощу ван Бейнуму его надменного обращения со мной. Он не соизволил даже прослушать меня. Нет, Нельсон, я не буду играть с ним ни в этом сезоне, ни в будущем.

— Знаешь, подобные выходки не способствуют нормальному бизнесу.

— А мне нет никакого дела до нормального бизнеса. Не забудь — я артистка. — Кирстен произнесла эту фразу с таким блеском в глазах, что Нельсон не смог удержаться от улыбки и сдался. — Между прочим, — продолжала Кирстен, вставая и натягивая на руки перчатки, — ты достал мне билет, о котором я просила?

— А ты полагаешь, что заслуживаешь его после всех огорчений, доставленных мне?

В ответ Кирстен наклонилась и чмокнула Нельсона в макушку:

— Пришло время и нам о чем-то спорить. Бедная Эйлин, вероятно, уже беспокоится за тебя. Знаешь, актерский темперамент и все такое…

— И не без оснований, — пробормотал Пендел, но тем не менее открыл верхний ящик стола и достал оттуда небольшой белый конверт. — Потратил уйму времени, но все же достал — первый ряд, в центре. Получи.

Кирстен положила конверт в карман и вышла. Доведись ей быть танцовщицей, она непременно исполнила бы сейчас какой-нибудь эффектный и сложный прыжок. Но, будучи музыкантом, Кирстен вместо прыжка громко пробарабанила несколько счастливых арпеджио по двери лифта.

Этот вечер был таким же не по сезону теплым, как и тот памятный день октября девять лет назад. Но разве можно было узнать в молодой женщине, входившей под своды огромного вестибюля «Карнеги-холл», тринадцатилетнюю девочку в скромном, домашнего шитья, платьице, с сияющим лицом взбирающуюся по тем же ступеням на свой первый в жизни концерт?

Кирстен чувствовала на себе многочисленные пристальные взгляды. В черном парчовом платье, туфлях-лодочках и изящных украшениях она олицетворяла собой изысканность и элегантность. Спокойная, уравновешенная, подчеркнуто строгая, Кирстен словно магнит притягивала всеобщее внимание: кто-то ее узнавал, кто-то поражался неземной красоте. Даже в зрительном зале Кирстен выглядела королевой.

Наконец раздался звонок и свет медленно погас. Кирстен судорожно сжала дрожащими руками ручку крошечной дамской сумочки. Последние секунды перед началом концерта, как очередное тяжкое испытание, тянулись невыносимо медленно. И вот, к счастью, ожидание закончилось.

Майкл Истбоурн под гром несмолкающих аплодисментов шагнул за дирижерский пульт, но Кирстен не слышала разразившейся в зале бури, заглушенной стаккато собственного бешено бьющегося сердца. В этом году Майкл впервые приехал в Нью-Йорк, и впервые со дня отъезда из Лондона Кирстен его увидела. Жадными глазами девушка рассматривала своего кумира: Майкл был по-прежнему строен и элегантен. Лицо его было серьезно и сосредоточенно. Поклонившись, он повернулся к оркестру. Кирстен, затаив дыхание, ждала первого взмаха дирижерской палочкой. Когда же это произошло, она с облегчением выдохнула и едва заметно ободряюще кивнула при первых прозвучавших в тишине аккордах увертюры к балету Чайковского «Ромео и Джульетта».

Весь концерт Кирстен прожила в мире, наполненном музыкой, Майклом и ее собственным существом. А при звуках следующего произведения, Концерта для виолончели Брамса в исполнении солиста Иегуди Менахема, Кирстен почувствовала, как душа ее воспаряет все выше и выше, к заоблачным далям. И когда концерт завершился «Вальсом» Равеля, Кирстен потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя и понять, что оглушительный звук, вернувший ее в действительность, — это гром аплодисментов, которым разразилась восхищенная публика.

Не дожидаясь окончания овации, Кирстен поспешила к выходу. К своему ужасу, она обнаружила там фоторепортеров, ожидавших выхода мировой знаменитости. Увидев выстроившийся вдоль тротуара длинный ряд черных лимузинов, Кирстен пошла от машины к машине, пока наконец не обнаружила зарезервированную для Майкла. И тут Кирстен замешкалась. Одно дело — поговорить с Майклом у выхода, и совсем другое — дожидаться его в арендованном автомобиле.

Публика уже начала покидать «Карнеги-холл», беспорядочно суетясь у выхода, да и несколько музыкантов вышли из здания. Еще с минуту Кирстен пребывала в нерешительности, беспокойно поглядывая то на увеличивающуюся толпу, то на лимузин и опять на толпу. Наконец она решилась и распахнула заднюю дверь автомобиля. Прежде чем шофер в униформе успел что-либо сказать в знак протеста, Кирстен бросилась в дальний конец просторного, обитого черной кожей заднего сиденья.

— В чем…

— О! Все в полном порядке! — заверила водителя Кирстен, одарив его очаровательной улыбкой. Ей начинало нравиться собственное поведение. — Мистер Истбоурн попросил меня дождаться его здесь.

Кирстен в свой решимости зашла настолько далеко, что, кокетливо прикрыв глаза ресницами, слегка приподняла краешек платья в надежде, что воображение шофера довершит уведенное.

— Тогда конечно.

Человек за рулем поправил зеркало заднего вида для того, чтобы удобнее было разглядывать очаровательные ножки нежданной пассажирки и завидовать счастливчику, который усядется рядом с ней.

При приближении Майкла Истбоурна водитель выскочил из машины, оставив Кирстен на одно мгновение, в течение которого она попыталась собраться с мыслями и взять себя в руки. Задняя дверь лимузина отворилась, и в салоне зажегся внутренний свет, на какое-то мгновение ослепивший садящегося внутрь Майкла.

— Буду рада подвезти вас, сэр. — Приподняв над головой воображаемую фуражку, Кирстен рассмеялась при виде полной растерянности, написанной на лице Майкла.

Но Майкл даже не улыбнулся на ее шутку. Он был настолько ошарашен, что не мог не то что засмеяться, но даже вздохнуть. Одно мучительно долгое мгновение они безмолвно смотрели друга на друга. Вглядываясь в любимые черты, оба искали в них перемен. В конце концов незаметно для себя они потянулись друг к другу. Нежно обняв Кирстен, Майкл начал страстными поцелуями покрывать ее лицо — лоб, глаза, кончик носа, подбородок. Настал черед губ. Их первый настоящий поцелуй был сладок и бесконечен, как вечность.

13

Порыв, заставивший Майкла поцеловать Кирстен, был неуправляемой вспышкой. Ведь в течение года он все время пытался изгнать из памяти образ Кирстен, но, увы, ему это не удалось. Разумеется, брать с собой Кирстен в номер гостиницы «Сент-Регис» было безумием, совершенным безумием. Но Майкл и чувствовал себя сумасшедшим. Полностью потерявшим контроль. Слишком долго потребность в Кирстен терзала Майкла и рвалась наружу. Он больше не в состоянии был сдерживать и контролировать себя. Но и сдавшись перед непреодолимым желанием, Майкл продолжал мучиться, сознавая, что необузданное стремление к этой женщине оскверняет священные узы брака и является опасностью для карьеры, как его собственной, так и Кирстен.

Не зажигая света, Майкл провел Кирстен в комнату и принялся ласкать возлюбленную. Пальцы Майкла были необыкновенно нежны и в то же время сильны; скользя по шелково-бархатистой коже, они знакомились с телом Кирстен, словно с новым музыкальным произведением. Медленно, настойчиво, внимательно. Кирстен от его прикосновений превратилась в единственную, бесконечно звучащую ноту. Прошло еще несколько мгновений, и Кирстен охватила блаженная слабость. Она стала податливой и влажной. Теплела и таяла под Действием исходящей от Майкла силы; постепенно границы, Разделявшие два их существа, начали размываться.

— Кирстен… — Майкл понимал, что тонет, но Кирстен не спасет его. Вновь и вновь он бормотал ее имя — последний призыв о помощи безнадежно погибающего человека.

— Люби меня, Майкл, — прошептала Кирстен, прижимаясь бедрами к его восставшей плоти. — Пожалуйста, Майкл, научи меня. Я должна узнать. Пожалуйста, Майкл, ну, пожалуйста!

Кирстен страстно желала найти наконец выход так долго и неустанно мучившему ее чувству. Майкл предпринял еще одну отчаянную попытку обратиться к своему здравому смыслу и потерпел поражение. Подхватив Кирстен на руки, он донес ее до постели и положил девушку на блестящий атлас покрывала со всей нежностью, на которую был способен. Они одновременно разделись, торопливо снимая вещь за вещью, пока между их телами не осталось никаких преград. Теперь они, плоть к плоти, приступили к тонкому ритуалу взаимного изучения, совершаемому людьми, в первый раз занимающимися любовью.

Обнаженное тело Майкла — его широкие плечи, узкие бедра, темные курчавые волосы, мягкой пушистой порослью покрывавшие грудь, — пробуждало в ней необузданную страсть, требовавшую удовлетворения. Майкл нежно положил Кирстен на спину и принялся осыпать ее дивными ласками, исторгая из возлюбленной испуганно-блаженные возгласы и вздохи истинного наслаждения.

Лежа с широко раздвинутыми ногами и раскинутыми в стороны руками, Кирстен ощущала себя порочной очаровательной распутницей. Опытные ласки Майкла пробуждали в ней чувства, о существовании которых в себе Кирстен и не подозревала. Каждый поцелуй, каждое поглаживание пробуждали в ней потребность во все новых и новых ласках, порождая ненасытность. В полной открытости перед Майклом Кирстен становилась то требовательной, то уступчивой, то норовистой, то покладистой. Вспышка страсти превратилась в бушующее пламя, полностью поглотившее плоть состоянием предвкушения, граничащим с агонией.

Кирстен, трепеща от наслаждения, наблюдала, как Майкл, сначала ласкавший ее соски, медленно стал опускаться ниже, к животу, затем еще ниже, стремясь к четко обозначенному пятну треугольника, за вершиной которого начиналось открытое пространство, образованное раздвинутыми ногами. Когда же Майкл достиг этой вершины, у Кирстен от предвкушения закружилась голова. Как только теплый ласковый рот покрыл томящееся желанием лоно, Кирстен перестала дышать. Мгновение спустя дыхание вернулось долгим блаженным стоном с дрожью, а все тело стало подниматься и опускаться в ритм с движениями языка, глубоко погруженного в окончательно раскрывшиеся врата блаженства.

Кирстен показалось, что она уже достигла вершин экстаза, какого никогда прежде не испытывала, но она ошиблась. И это стало понятно после того, как Майкл, лаская лоно языком, довел Кирстен до исступления, а потом осторожно и очень нежно погрузился в нее.

Кирстен отдала любимому свою невинность, а Майкл нарушил священный брачный обет, и оба они поняли, что с этого момента жизнь каждого из них никогда уже не будет прежней.

Инстинкт заставил Кирстен обвить ногами бедра Майкла, чтобы его ритмичные удары достигали большей глубины. Сейчас они были одновременно союзниками и врагами, движимыми в бой первобытным голодом похоти, удовлетворение которого несло бесконечное наслаждение. Каждый боролся за право достичь вершин блаженства. Окончание было столь бурным, ощущения столь острыми, что Кирстен закричала, впервые испытав взрыв оргазма, а Майкл наконец понял, что значит умереть, и навсегда избавился от страха смерти.

Кирстен лежала в объятиях Майкла удовлетворенная и ослабевшая, с дрожащими руками и ногами. Никогда еще Кирстен не ощущала такой наполненности, даже когда ей казалось, что она прикасается к вечности, полностью погружаясь в любимую музыку.

Теперь она стала женщиной; Майкл сделал ее женщиной.

Однако блаженную удовлетворенность вскоре вытеснило какое-то новое ощущение — всепоглощающее чувство неуверенности. И вины. Вины за то, что они сделали. Она сделала. Была ли она права, допустив совершиться тому, что совершилось? То, что совсем еще недавно казалось правильным и естественным, теперь вдруг породило уйму вопросов и сомнений.

Кирстен более не девственница. Она отдалась по собственной воле, следуя зову страсти, и отдалась не приятелю, не жениху, а мужу чужой женщины. Кирстен зажала рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. То, что Майкл был женат, раньше не представлялось ей такой проблемой. Теперь оба они пересекли запретную черту. Повернувшись в объятиях Майкла, Кирстен пристально на него посмотрела. Ей хотелось понять: причинила ли она ему боль? Принесла ли она вред человеку, едва ей знакомому, но душа которого так долго волновала ее собственную душу?

Майкл улыбнулся и поцеловал Кирстен долгим нежным поцелуем. Почувствовав с ее стороны некоторое сопротивление, Майкл отнес его к стеснительности, продиктованной невинностью и неопытностью. Он привлек голову Кирстен к своей груди и, мягко поглаживая ее роскошные волосы, так же как и она, попытался разобраться в собственных чувствах, в своем отношении к происшедшему.

Внезапно сладость момента сменилась горечью угрызений совести. Если в прошлом ему и приходилось обращать внимание на какую-либо женщину, то любовь к Роксане всегда помогала противостоять чарам соблазнительницы. Но в то же время с Кирстен дело обстояло совершенно иначе. Сопротивление ей превратилось в пытку.

В Майкле боролись два человека: один убеждал его в необходимости самонаказания, другой протестовал и снова стремился к близости с Кирстен. Но Майкл не стал. Не мог. Им надо поговорить. Они должны воздвигнуть ограду вокруг того, что произошло сейчас между ними, начертить магический круг, переступать черту которого они более не будут, ни теперь, ни в будущем.

— Знаешь, когда я обнимаю тебя, — начал Майкл, — я чувствую, что мы сливаемся как бы в одно целое, становимся единым существом. — Он немного помолчал, потом продолжил мягко, как бы пробуя: — Но мы не одно существо, ведь так, Кирстен? — Майкл почувствовал, как Кирстен согласно покачала головой, хотя руки ее еще крепче обвились вокруг его шеи. — Мы два абсолютно отдельных человека, живущих отдельными жизнями. Я никогда не смогу дать тебе, Кирстен, больше того, что мы имеем сейчас, и, в сущности, я не имею права заниматься с тобой любовью, сознавая это.

Кирстен глубоко вздохнула и постаралась придать голосу спокойствие:

— А разве я когда-либо просила тебя о большем, Майкл?

— Нет, — честно признал Майкл, — но ты заслуживаешь большего, а этого я никогда не смогу тебе дать. Я женат. У меня двое детей, которых я обожаю, и жена, которую я слишком люблю, чтобы когда-либо бросить. Она жизненно важная часть меня самого.

Голос Майкла задрожал от подступившего к горлу комка.

Они оба оказались не готовы к подобному повороту в их отношениях и к его последствиям. Похоже, оба хотели бы вернуться за черту, которую уже переступили. Но Кирстен внезапно почувствовала холод. Холод, которого она не испытывала даже в самые горькие минуты одиночества. И тут Кирстен поняла: если она потеряет возможность когда-либо вновь видеть Майкла, одиночество станет совершенно невыносимым. Мысль об этом была столь ужасна, что она моментально отогнала прочь все сомнения и поборола чувство вины. Если за то, чтобы Майкл присутствовал в ее жизни — не важно, как часто, — придется расплачиваться скромной ролью в его жизни, Кирстен с радостью примет и эту высокую цену. Лучше уж она будет иметь часть его, чем ничего. Об этом Кирстен и сказала Майклу.

— Ты понимаешь, о чем говоришь? — спросил Майкл, пытаясь в темноте разглядеть выражение ее глаз.

— Да, Майкл, — горячо прошептала Кирстен, — понимаю.

— Нет, Кирстен, не понимаешь. — Она попыталась отвернуться, но Майкл не позволил ей этого сделать. — Думаю, ты не совсем даешь себе отчет в том, что ставится на карту. Мы оба страшно рискуем. Стоит чуть-чуть расслабиться или сделать неверное движение, произнести неосторожное слово, и можно потерять все, ради чего мы так упорно трудились, Кирстен. Мы живем в очень маленьком мире, насквозь пронизанном духом конкуренции, а соперничество заставляет людей делать друг другу ужасные вещи. Для большинства людей все средства хороши, даже самые гадкие, если они ведут к поражению конкурента и продвижению собственной карьеры. Если кто-нибудь узнает о нашей связи, он сможет полностью уничтожить нас. Мы должны быть осторожны, Кирстен, очень осторожны, потому что существует страшно много завистливых людей, только и ждущих момента доказать нам, что и мы с тобой всего лишь люди.

— Майкл, когда мне было тринадцать лет, — отозвалась она, — я пообещала себе, что когда-нибудь ты будешь дирижировать мне. В прошлом году то же самое пообещал мне уже ты. Неужели кто-нибудь из нас дал бы подобное обещание, если бы наша музыка не была бы так важна для нас? Майкл, моя музыка — это моя жизнь. Я никогда не знала, где кончается моя музыка и начинаюсь собственно я, и наоборот: моя жизнь — это моя музыка. И я не допущу ничего, что бы могло подвергнуть опасности мою музыкальную карьеру, потому что если нет музыки, нет и меня. — Приподнявшись на локте, Кирстен дотронулась до лица Майкла и тихонько его погладила. — А как часто ты думаешь обо мне?

— Как часто! — Короткий смешок Майкла прозвучал скорее как стон. — Проще сказать, когда я о тебе не думаю.

— Правда? — Кирстен засияла, словно ребенок, впервые попавший на рождественскую елку.

— Правда.

Кирстен крепко обняла Майкла:

— Тогда пообещай мне кое-что.

— Что?

— Что всякий раз, когда ты будешь думать обо мне, ты будешь мысленно обнимать меня.

— Да, дорогая.

— И я буду представлять то же самое. И тогда мы никогда не будем в разлуке, ведь так?

Незамысловатость рассуждений заставила Майкла улыбнуться.

— В твоих устах все звучит так просто, Кирстен, но ты же сама понимаешь — все это далеко не так. Ты не сможешь довольствоваться ухваченными моментами и украденными часами: они — лишь кратковременное заполнение брешей. И все это несправедливо по отношению к тебе — ты не будешь счастлива.

Кирстен прикрыла ладонью ему рот, заставив замолчать.

— Я могу довольствоваться малым, вот увидишь. И обещаю тебе никогда не просить больше того, что мы имеем сейчас.

— Только не давай таких обещаний, — предостерег Майкл. — Когда ты хорошенько обо всем поразмыслишь, ты, может быть, изменишь свое мнение.

— Нет, не изменю. — Она наклонилась и поцеловала Майкла в губы.

— Кирстен, это обещание ты имеешь право нарушить в любую минуту.

— Никогда. — Новый поцелуй. — Никогда. Никогда. Никогда, — повторяла Кирстен, сопровождая каждое слово поцелуем.

Майкл запустил руку в густые волосы Кирстен, привлек ее к себе и ответил таким продолжительным поцелуем, что оба едва не задохнулись. Затем Майкл осторожно перевернул возлюбленную на спину и осыпал поцелуями все ее тело, начиная со лба и кончая ступнями. Кирстен, охваченная вожделением, извивалась в ответ на требовательные ласки Майкла, подставляя себя его настойчивым губам и дерзкому языку. И вот уже Кирстен вновь изнемогала от желания, чтобы Майкл взял ее, но он не торопился, желая продлить невыносимое блаженство.

Она проснулась от звонка будильника, но, включив настольную лампу, увидела, что на часах всего лишь шесть. Будильник должен был зазвонить только через два часа. Что-то не так, она почувствовала неладное. Роксана быстро вскочила с постели. Ее тело била дрожь, по спине и рукам бегали мурашки. Надев халат и затянув пояс, она на цыпочках босиком вышла из спальни в холл. Бесшумно поднявшись по лестнице на четвертый этаж, она заглянула к Кристоферу, а потом к Даниэлю. Оба сына крепко спали.

Вернувшись в спальню, Роксана Истбоурн нервным движением поправила короткие рыжеватые волосы и передернула от озноба плечами. Прожив большую часть жизни в деревне, она так и не смогла привыкнуть к городскому шуму. Может, поэтому она всегда и просыпалась довольно рано, но не так, как сегодня.

Роксана очень боялась таких вот моментов, когда уснуть было уже практически невозможно, а встать и заняться чем-нибудь — слишком рано. Именно в это время она тосковала по Майклу особенно сильно, проклиная его за долгое отсутствие, а себя за то, что сама настаивала на гастролях. Вероятно, пришла пора перестраивать давно заведенный порядок. Роксане опять нужен был «домашний» муж, а детям — отец.

Она взглянула на несколько фотографий в рамках, стоящих на ночном столике, и тяжело вздохнула. Любопытно, что на ее столике стояли только фотографии Майкла, а муж предпочитал семейные фотографии. Роксана взяла свою любимую фотографию Майкла, сделанную незадолго до свадьбы, после официального объявления о ней в «Таймс», и крепко прижала портрет к груди. Мука разлуки с такой силой охватила Роксану, что она быстрым движением поставила фото на место и резко встала с кровати. Понимая, что о попытке заснуть теперь не может быть и речи, Роксана прошла в кабинет Майкла и, как обычно, когда тоска по мужу становилась невыносимой, стала бродить по комнате, прикасаясь к вещам Майкла, потом села за письменный стол.

Они купили это антикварное чудо на аукционе «Сотби» в первую годовщину женитьбы. Выдвигая один за другим ящики стола, Роксана перелистала ежедневник Майкла, партитуры, ноты, которые муж собирал в надежде когда-нибудь взяться за музыкальные статьи. Выцветшие фотографии, старые телеграммы, пожелтевшие вырезки из газет и письма, на которые Майкл забыл ответить. Затем Роксана, открыв самый нижний ящик, перебрала пачку старых театральных программ и совсем уже собиралась закрыть его, как ее взгляд привлек сверток, который прежде Роксана не замечала.

Она извлекла пачку газетных статей, аккуратно вырезанных и завернутых в большой газетный лист. С одной из вырезок на Роксану смотрело смутно знакомое женское лицо. Подпись под фотографией подтверждала верность догадки: снимок запечатлел бывшую протеже Эрика и Клодии.

Зачем Майкл хранит вырезки статей о Кирстен Харальд? Вопрос змеей жалил сердце Роксаны, в бешенстве перерывающей ящик в поисках других сюрпризов. Следующей находкой стала копия телеграммы Майкла, потом — свиток нот, перевязанный лиловой тесьмой. Сердце Роксаны, казалось, билось о ребра, когда она читала дарственную надпись на первой странице «Отражений в воде» Клода Дебюсси. Если память не изменяла ей, это было любимое произведение молодой пианистки.

Роксана закрыла лицо руками. Неужели это случилось?

— Боже милостивый, — всхлипнула Роксана, — не допусти. Пожалуйста, Господи, пожалуйста!

Этого не может быть, просто не может. Майкл никогда с ней так не поступит, он любит ее. И если уже что-то было, она бы знала. Майкл никогда ничего от нее не скрывал — он ненавидел ложь. Отняв руки от лица, Роксана выпрямилась и постаралась собраться с мыслями: «Скорее всего еще ничего не произошло. Это просто предупреждение и ее шанс предотвратить катастрофу, не дать возможному стать реальностью!» Внезапная надежда вспыхнула с новой силой. Роксана бросилась к телефону.

— Клеменс, дорогой. — Роксане ужасно не хотелось будить дядю в столь ранний час, но она была уверена, что, узнав о причине ее экстренного звонка, он поймет и простит. — Расскажи мне, пожалуйста, что ты знаешь о Кирстен Харальд. Я не имею в виду то, что можно прочесть в газетах.

Клеменс Тривс громко зевнул. Он не рискнул взглянуть на часы, чтобы не злиться лишний раз. Однако причина, заставившая племянницу звонить так рано, вероятно, была достаточно основательной. Клеменс протер глаза и задумался. Но ничего существенного в голову не приходило. И в то же время какие-то основания для беспокойства у Роксаны, несомненно, были. Еще раз широко зевнув, Тривс постарался напрячь мозги. И наконец вспомнил.

Роксана, слушая его, с ужасом уточнила:

— Ты хочешь сказать, что Клодия в самом деле пригласила Майкла на вечер, когда я была в Уинфорде? — Она почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног.

Значит, не только Майкл обманывал ее, но и Клодия была вовлечена в интригу. Клодия, вечно эта Клодия! Как хорошо, что она позвонила Клеменсу — нет вещи, которой бы он не знал.

— Все это — не более чем безобидное совпадение, — попытался уверить племянницу Тривс. — Роксана? — Удивленный ее неожиданным молчанием, Клеменс потряс трубкой. — Ты меня слышишь, девочка?

У Роксаны возникло ощущение, что она идет без страховки по натянутому высоко над землей канату…

— Да, я слушаю, — тихо ответила она.

— Ну, и о чем же ты сейчас думаешь?

— О том, что хотела бы убедиться, что «просто безобидное совпадение» так и осталось «просто безобидным совпадением».

— И как же ты собираешься в этом убедиться?

— Я должна быть уверена, что Майкл никогда не будет дирижировать знаменитой протеже моей дорогой кузины Клодии. Слышишь? Никогда!

Тривс вскрикнул от резкого звука, раздавшегося в трубке, и отнял ее подальше от уха. Ничто не раздражало его так, как брошенная на том конце провода трубка, в особенности в такую рань.

14

В течение последующих двух лет большинство критиков величали Кирстен не иначе, как «ярчайшей новой звездой, взошедшей на музыкальном небосклоне». Правда, были и такие, кто предпочитал критику комплиментам в адрес молодой пианистки. Критики старшего поколения надменно упрекали ее в излишнем новаторстве, молодые же находили Кирстен недостаточно авангардной. Для кого-то она была либо слишком резкой, либо излишне утонченной, а для кого-то слишком «дикой» или слишком «домашней» или же откровенной или чересчур туманной. Но несмотря на разность суждений, все в один голос говорили о творчестве Кирстен только в превосходных степенях. Похоже, что Кирстен Харальд судьбой было уготовано возбуждать в людях только крайние точки зрения.

Кирстен по-прежнему радовалась любому признанию ее мастерства, в ответ же на резкую критику она с удвоенной силой трудилась, оттачивая технику и мастерство исполнения. Кирстен была глубоко убеждена, что она, как музыкант, совершенна ровно настолько, насколько совершенна последняя взятая ею нота. Эту истину она доказывала себе на каждом выступлении. Сомнения не пугали ее, а придавали новые силы, чтобы преодолевать их.

Выступая на сценах всех крупнейших концертных залов Америки, Канады и Европы, Кирстен завоевала сердца коллег-музыкантов и десятков тысяч почитателей классической музыки, составлявших ее аудиторию. Теперь она принадлежала миру, сделавшему Кирстен обожаемым идолом. Ею восхищались, баловали и трепетали перед ней. Кирстен подражали. Руководители оркестров и дирижеры соперничали между собой в борьбе за ее благосклонное внимание, словно ревнивые поклонники, наперебой приглашая Кирстен для участия в концертах и студийных записях. Невероятная профессиональная занятость совершенно не оставляла Кирстен времени на личную жизнь. Но молодая женщина и не желала иной судьбы.

Кирстен одевали самые знаменитые модельеры мира, всегда учитывавшие пристрастие звезды-пианистки к цвету лаванды. О красоте Кирстен, как и о ее таланте, ходили легенды. Но если Кирстен Харальд-пианистка всегда была в центре внимания прессы и ненасытной публики, то Кирстен Харальд-личность оставалась для всех загадкой. Ее частная жизнь тщательнейшим образом охранялась родителями и офисом Нельсона. И это обстоятельство еще больше усиливало привлекательность Кирстен.

День, когда она с родителями переехала с Девятой авеню, стал для Кирстен одним из самых знаменательных в жизни: огромная квартира с тремя спальнями на Восточной Восемьдесят первой улице воплощала исполнение одного из самых важных обещаний, данных себе Кирстен. Для оформления квартиры наняли нью-йоркского дизайнера Билли Болдуина, и по настоянию Кирстен вся квартира была выполнена в белом цвете. После грязи и убогости их прежнего дома больше всего ей хотелось постоянного ощущения чистоты и простора. Кирстен мечтала, чтобы новое жилище стало раем для их маленькой семьи. Именно такое место и создал Болдуин.

— Что мы будем делать в таком количестве комнат? — простодушно ужаснулась Жанна, когда Кирстен впервые привела родителей посмотреть дом за день до окончательного переезда.

— Постоянно теряться, конечно. — Кирстен крепко обняла мать и повела ее в большую современную кухню.

— В моем возрасте требуется меньше комнат, а никак не больше. Ты только посмотри, сколько здесь будет уборки!

— Для уборки я уже наняла женщину, — ответила дочь. — Она будет приходить три раза в неделю, и самой тяжелой твоей обязанностью отныне становится заправка постели.

— Ты наняла кого-то делать за меня уборку? — Жанна выглядела возмущенной. — А чем, по-твоему, я занималась всю жизнь?

— Это еще одна вещь, которую я намерена изменить. Я хочу, мама, чтобы ты ходила в «Карнеги-холл» слушать концерты, а не убирать его.

— Послушайте звезду! — воскликнула Жанна, обнимая дочь. В ее карих глазах стояли слезы. — Спасибо, любовь моя, — произнесла мать охрипшим голосом и нежно расцеловала дочь в обе щеки.

У Кирстен тоже зачесались глаза. Быстро повернувшись к отцу, хранившему все это время молчание, она взяла его под руку и улыбнулась:

— Ну-с, папочка, а что ты скажешь насчет швейцара внизу? Ты сможешь привыкнуть к тому, что не ты, а тебе открывают дверь в надежде на чаевые?

— Если человек поставит себе целью к чему-либо привыкнуть, он рано или поздно привыкнет. — И отец посмотрел на жену. Взгляд Жанны выражал полнейшее обожание мужа.

С нежностью глядя на родителей, Кирстен почувствовала приступ такой жгучей зависти, что сама испугалась. Они так подходили друг другу: отец, высокий блондин, и мать, маленькая брюнетка, представляли собой совершенно очаровательную пару. Они просто созданы друг для друга. Кирстен невольно подумала о том, как смотрятся со стороны они с Майклом. Можно ли сказать и про них, что они созданы друг для друга? Или же Майклу подходит совсем другая женщина? Кирстен смутилась от собственных мыслей. Она никогда не позволяла себе думать о подобных вещах — ничего хорошего, кроме боли, такие размышления не приносили.

И потому, взглянув на часы, Кирстен почти обрадовалась — пора было идти.

— Можете оставаться здесь сколько заблагорассудится, а мне надо уходить. — Кирстен передала отцу связку ключей. — Ровно через двадцать минут у меня очень важное свидание. — Эмиль и Жанна обменялись полными надежды взглядами. — Боюсь вас огорчить, но это чисто деловая встреча.

Кирстен вошла в демонстрационный зал «Стейнвей энд Санз». Разыскав Рейфа Боуэрса, она сообщила ему, что хотела бы купить концертный рояль. В ответ продавец схватил обе руки Кирстен и стал энергично их трясти. Вид у Рейфа при этом был такой, словно он никогда и ни за что на свете не согласится прекратить этого занятия.

— Итак, мисс Моцарт в конце концов добилась своего. — Сияющий Рейф победоносно улыбнулся, давая понять миру, что именно он является единоличным владельцем патента на открытие таланта Кирстен. — Полагаю, что прежде всего вы хотели бы опробовать все имеющиеся у нас инструменты?

— Нет, не все, мистер Боуэрс, — в свою очередь, усмехнулась Кирстен. — Только те, что находятся в настоящее время на полуподвальном этаже.

Боуэрс понимающе кивнул. Девочка и в самом деле добилась своего. Приобщилась к избранным. А лишь избранные знали о роялях, хранившихся в полуподвале.

— В таком случае следуйте за мной, мисс Харальд. — И Рейф смиренно, почти с благоговением протянул Кирстен руку, словно предлагая ее величеству свое сопровождение при парадном выходе. Кирстен могла поклясться, что в этот момент в глазах старого продавца стояли слезы.

1956 и 1957 годы были значительными не только для Кирстен, но и для всего музыкального мира. Впервые после войны в Соединенных Штатах состоялись гастроли филармонических оркестров Берлина и Вены. Бостонский симфонический оркестр стал первым американским оркестром, посетившим Советский Союз, и Исаак Стерн — первым американским скрипачом, выступившим за последние десять лет в Большом зале Московской консерватории. Глен Гоулд, двадцатитрехлетнее чудо из Торонто, записал на пластинку «Гольдбергские вариации» Баха, эта запись стала первой в истории классической музыки пластинкой-бестселлером. Весь мир отмечал семидесятипятилетие композитора Игоря Стравинского. В Лос-Анджелесе по случаю юбилея был поставлен в концертном варианте его последний балет «Агон». В Нью-Йорке в возрасте восьмидесяти девяти лет скончался дирижер Артуро Тосканини, а Майкл Истбоурн наконец был назначен дирижером Лондонского симфонического оркестра.

Несмотря на то что концерты Лоис Элдершоу пользовались определенным спросом, ее пути редко пересекались с Кирстен. Хотя туманные намеки на очевидное соперничество двух пианисток и проскакивали в наиболее скандальных изданиях, но благодаря Нельсону и Кари Дандональду, личному импресарио Лоис, не дававшим никаких комментариев на подобные статьи, борьба музыкантов оставалась областью досужих домыслов.

За все это время Кирстен и Майкл виделись всего одиннадцать раз, да и то лишь мимоходом, что заставляло их с особой жадностью смаковать сладчайшие мгновения коротких встреч. В объятиях друг друга они черпали силы для жизни и творчества, память о каждой встрече оживляла скучные, серые будни между свиданиями. На публике же оба были предельно осторожны, не оставляя ни единого шанса дотошным репортерам и закулисным сплетникам заподозрить в их отношениях большее, чем естественный профессиональный интерес и уважение. Собратья по ремеслу — не более.

Каждая разлука для Кирстен наполнялась болезненной тоской и опустошенностью. В первое время ее даже одолевали сомнения, сможет ли она сдержать данное Майклу слово — не требовать большего. Повсюду с ней рядом незримо присутствовал Майкл: плоть помнила его тело, и, лежа по ночам одна в постели, Кирстен часто совершенно реально ощущала его объятия. Временами их отношения с Майклом представлялись Кирстен абсолютно безнадежными. Их можно было сравнить разве что с последней стадией неизлечимой болезни, когда чахнущий больной томится в предсмертной тоске и молится об облегчении страданий. В такие моменты Кирстен желала одного — либо положить всему конец, либо попросить о большем. Тем не менее не делала ни того ни другого.

Причиной тому была музыка.

Кирстен научилась продлевать чудные мгновения коротких свиданий, превращая напряжение чувств в энергию исполнения. А еще она научилась верить. Верить в то, что разлука — это не конец, а лишь пауза между встречами. В какой-то момент Кирстен начала думать об отношениях с Майклом в музыкальных терминах, представляя их серией прекрасных прелюдий. Подобно прелюдии каждая встреча и каждая разлука была превосходно законченным и уникальным произведением. И Кирстен в конце концов пришла к выводу, что это не так уж и плохо, и безопасно. Подобные мысли, как ни странно, успокаивали. Ведь то, что Майкл появлялся в ее жизни столь нерегулярно, изредка, позволяло Кирстен все ее чувства направлять исключительно в музыку.

— Кирстен, ты сидишь?! — закричал Нельсон так, что Кирстен пришлось немного отодвинуться от трубки. — Спрашиваю тебя потому, что если ты на ногах, то лучше присядь. — Кирстен послушно опустилась на низенький стульчик рядом с телефонным столиком в спальне и доложила, что готова. — Поздравь меня, моя девочка, я наконец добился своего.

— Добился чего?

— Заказал тебе оркестр Нью-йоркской филармонии.

— Что?! — Кирстен вновь вскочила на ноги.

— Он требует тебя, Ленни требует тебя.

— Боже правый!

— Где-то дней через пять ты заменишь на этот сезон Гари Графмана. Ты ведь знаешь Концерт ми-бемоль мажор для фортепьяно с оркестром Листа?

Кирстен с трудом перевела дыхание:

— Знаю.

Концерт Листа был непременной частью репертуара пианистов, специализирующихся на композиторах-романтиках.

— Прости, Кирстен, что не смог сделать ничего лучше замены, но в конце концов это — «Карнеги-холл».

«Карнеги-холл». Положив трубку, Кирстен принялась без устали повторять два магических слова. «Карнеги-холл». «Карнеги-холл». Наконец-то свершилось.

Леонард Бернстайн, великолепный руководитель оркестра, обладающий поразительным чутьем на эффекты, потребовал Кирстен. Желание Бернстайна видеть в роли замены Кирстен компенсировало неучтивость его предшественника, Дмитрия Митропулоса, до сих пор ни разу не приглашавшего всем известную пианистку выступить с оркестром Нью-йоркской филармонии. Кирстен крепко обняла себя руками и, напевая концерт Листа, закружилась в танце по комнате. Все так же танцуя, девушка подлетела к телефону и набрала номер Нельсона.

— Закажи три самых лучших места в зале для моих родителей и Натальи, — выпалила Кирстен, прежде чем поздороваться.

— Уже выполнено. — Интонация говорила о том, что импресарио чрезвычайно собой доволен. — Что еще?

— Пошли кого-нибудь из офиса с пригласительным билетом к продавцу из «Стейнвей энд Санз» по имени Рейф Боуэрс.

— Рейф Боуэрс, — повторил Пендел, записывая имя в книжечку. — Дальше?

— Дай телеграмму в Лондон, Клодии и Эрику. Хотя нет, я лучше сама им позвоню. Ах да, свяжись с «Карнеги-холл» и узнай, есть ли у них адрес Пола Белла, он занимается у них в студии.

— И если есть?..

— Пошли ему билет.

— Что-нибудь еще?

Кирстен рассмеялась:

— Неужели недостаточно? Спасибо, Нельсон, тысячу раз тебе спасибо!

Кирстен чмокнула трубку и положила ее на аппарат. После этого Кирстен тихонько прошла в небольшой уютный кабинет отца. Эмиль, сидя в кресле, читал газету, а Жанна рядом с ним что-то вязала. Родители одновременно подняли глаза на дочь.

— Папочка, а твой смокинг отглажен? — стараясь ничем не выдать своего волнения, поинтересовалась Кирстен.

— Разумеется, отглажен, — ответила за мужа Жанна. — Я лично выгладила его после того, как отец в прошлом месяце надевал костюм на свадьбу Анны-Марии.

Анна-Мария была младшей дочерью тетушки Софии.

Кирстен вздохнула. Мать до сих пор отказывалась сдавать костюм отца в сухую глажку в химчистке.

— А ты, мам, так ни разу и не надевала свое новое вечернее платье? — Жанна покачала головой. — Ну что ж, похоже, придется его надеть гораздо раньше, чем ты предполагаешь. По-то-му что-о-о, — Кирстен тянула слово, пока хватило дыхания, потом выдержала для большего эффекта паузу и широко взмахнула руками, — через пять дней ваша дочь, Кирстен Харальд, будет выступать в «Карнеги-холл»! — Эти слова она уже почти прокричала.

Кирстен мерила шагами отведенную ей артистическую уборную, ждала начала концерта. Устав от беспрерывной ходьбы, она принялась за упражнения на небольшом концертном рояле, установленном в прихожей. Но упражнения лишь усиливали нервозность. Оставив попытки разыграться, Кирстен подошла к крошечному окошку и стала разглядывать красно-бело-золотой подковообразный зал и заполнявшую его публику. Кирстен до сих пор не верилось, что сегодня вечером она уже не будет одним из слушателей — сегодня вечером она наконец-то сама выступит перед ними.

Ах, если бы только Майкл был в зале! Если бы Кирстен, выходя на сцену, знала, что он смотрит на нее, аплодирует ей, волнуется за нее! Но именно сегодня Майкл сам дает концерт в Праге. Нижняя губа Кирстен задрожала.

Эрик и Клодия также не могли разделить с Кирстен ее триумфа. Когда приемная дочь позвонила им в Лондон, дворецкий Рандолф сообщил ей, что супружеская пара в настоящий момент находится в Манчестере, и дал номер в гостинице, где они остановились. Эрик, узнав о концерте, расстроился не меньше Кирстен, но он был всецело занят вступившими в критическую стадию заключительными переговорами о приобретении небольшой компании по морским перевозкам, отложить которые даже на день было совершенно невозможно. И кроме того, после досадной неудачи с покупкой Уинфорд-Холла Эрик снова занялся исключительно бизнесом, все прочее отодвинув на второй план.

— Ваш выход, мисс Харальд, — пригласил распорядитель сцены, и Кирстен почувствовала, как все тело стало ватным.

Она попыталась сдвинуться с места и не смогла. Посмотрев в зеркало над гримерным столиком, Кирстен увидела там почти привидение. Девушка сделала глубокий вдох и в который уже раз за сегодняшний вечер пожалела о том, что рядом нет Майкла, умевшего как никто успокоить и приободрить ее. Кирстен прошептала имя любимого и почувствовала его руки на своих плечах. Она прошептала имя вновь и ощутила поцелуи Майкла на губах.

— Мисс Харальд…

Видение исчезло. Медленно отвернувшись от зеркала, Кирстен сделала неуверенный шаг к двери.

Но, выходя на сцену, Кирстен выглядела царственно-спокойно, самообладание не подвело ее и на этот раз. Тонкие складки великолепного платья создавали впечатление, что пианистка не идет, а плывет по сцене. Аплодисменты в зале росли с каждым ее шагом, по мере того как она приближалась к роялю, стоящему на так называемой метке Горовица: когда-то легендарный пианист определил, что именно в этом месте и без того великолепная акустика зала проявляется наиболее ярко.

Кирстен посмотрела в зал, но увидела лишь ослепительный блеск юпитеров. Девушка огляделась и мгновенно поняла, где находится. В одиночестве стояла она на вершине золотой горы, и даже воздух здесь был из золота.

Кирстен заняла свое место у рояля и посмотрела на красивое лицо Леонарда Бернстайна. Дирижер в черном фраке выглядел как никогда загадочно-чувственным: черные густые полосы эффектно обрамляли божественно правильные черты лица. Но когда Бернстайн улыбнулся Кирстен своей знаменитой улыбкой, девушке показалось, что ей улыбается другой человек. И дирижерскую палочку поднял не Бернстайн, и кивнул ей не он, и вовсе не Бернстайн вел ее сквозь все драматические части шедевра Листа — аллегро маэстозо, квази адажио и аллегро марзиале анимато. И руку Кирстен поцеловал не Бернстайн, и к краю сцены на поклон после окончания выступления подвел ее не Бернстайн. Это был Истбоурн. И всегда для Кирстен это будет только Истбоурн.

Триумф Кирстен был абсолютным: руки с трудом удерживали огромную охапку цветов, вынесенных покоренными слушателями на сцену, в ушах звенело от оглушительных аплодисментов и расточаемых со всех сторон восторженных комплиментов. Бурные аплодисменты в этот вечер раздавались не только в «Карнеги-холл», они шли за ней по пятам и за его пределами. Но когда в сопровождении родителей и Натальи Кирстен под руку с Нельсоном вошла в престижный клуб «Аист», ей буквально устроили овацию. Многие посетители клуба присутствовали на концерте и потому, столик за столиком, поднимались и приветствовали великолепную пианистку. Весть о прибытии Кирстен молнией пронеслась по залу. Глаза девушки слепили вспышки фоторепортеров, со всех сторон к ней обращались с просьбами об автографах, и Кирстен раздавала их, расписываясь в альбомах, на программках, спичечных коробках, салфетках, носовых платках.

Один мужчина даже подставил для росписи манжет своей белоснежной рубашки.

Поставив перед собой выпитый, кажется уже десятый, бокал из-под шампанского, Кирстен, держась за стол, поднялась и направилась в дамскую комнату. Понимая, что все взгляды сейчас прикованы к ней, Кирстен постаралась придать походке максимум достоинства, насколько это позволяло опьянение, но дорожка, по которой виновница торжества шла через переполненный зал, оказалась чрезвычайно шаткой. У Кирстен создалось впечатление, что на всем пути ей приходится преодолевать сопротивление штормового ветра; и чем дальше она продвигалась, тем сильнее ураганные порывы пытались отбросить ее назад. Добравшись наконец до туалета, Кирстен широко распахнула дверь и издала громкий вздох облегчения.

Высокий мужчина, поправлявший у зеркала галстук, моментально обернулся и удивленно уставился на неожиданную посетительницу.

— Кажется, вы ошиблись дверью. — Мужчина выглядел весьма и весьма респектабельно.

Кирстен непонимающе заморгала:

— Я?

— Да, вы.

Кирстен никак не могла понять.

— А что вы делаете в женском туалете?

— Я не в женском туалете.

— Не в женском?

— Нет, не в женском.

Мужчина, казалось, навис над Кирстен, загородив свет, так что она могла видеть лишь собственное двойное отражение в его близко посаженных карих глазах. В склонившемся над Кирстен красивом лице было что-то неотразимо самонадеянное. Тонкие черты, изящные и четкие, слегка циничный изгиб губ, придававший лицу почти зловещее выражение.

— Вы, дорогая, попали в мужской туалет.

— О, нет! — Щеки Кирстен запылали. — Кажется, мне не очень хорошо.

Незнакомец рассмеялся:

— Что совсем неудивительно после такого количества выпитого шампанского.

Но Кирстен едва слышала собеседника. Взгляд ее застыл на руках мужчины, больших и сильных. Верхнюю часть ладоней покрывали черные волосы, а замечательная форма пальцев, вне всяких сомнений, свидетельствовала о чувственности. Кирстен вздрогнула от неожиданно пронзившего все ее тело возбуждения.

— С вами все в порядке?

Сама не зная почему, Кирстен отрицательно покачала головой.

— Тогда позвольте мне осмотреть вас.

— Зачем? — Кирстен с трудом сделала шаг назад. — Вы что, врач?

— Да, собственно говоря, врач.

И прежде чем Кирстен смогла протестовать, незнакомец взял ее под локоть и повел от двери к одному из стульев, стоявших у противоположной стены. Осторожно усадив «пациентку», мужчина присел перед ней на корточки и внимательно всмотрелся в ее лицо.

— Чувствуете слабость? — Кирстен кивнула. — Тогда суньте голову между коленями. Вот так. А теперь посидите в этом положении.

Очевидно, он не очень-то верил в то, что Кирстен удастся выполнить его указание как следует, и потому в момент, когда девушка наклонилась вперед, положил руку на ее макушку, придерживая голову в склоненном положении. Прикосновение было удивительно нежным и властным одновременно. Кирстен неожиданно ощутила непонятное беспокойство от присутствия этого человека.

— Вы не хотели бы попробовать теперь поднять голову?

— Не очень, — честно призналась Кирстен.

Мужчина усмехнулся:

— Тогда ладно, только дайте мне знать, когда будете в состоянии это сделать.

Кирстен казалось, что она никогда не будет «в состоянии это сделать». Напротив, ей захотелось вечно сидеть в таком положении, ощущая при этом согревающую руку на своей голове. Но она, понимая всю нелепость происходящего, заставила себя поднять голову. Мужчина слегка поддерживал ее за шею.

— А сейчас как вы себя чувствуете? — поинтересовался «доктор». — Лучше, хуже или так же?

Кирстен несколько раз моргнула и осторожно помотала головой.

— Кажется, лучше.

— Но не совсем так, как хотелось бы?

— Думаю, сейчас трудно ожидать лучшего в моем состоянии.

Мужчина подождал еще несколько минут и помог Кирстен подняться. Уставив на нее указательный палец, незнакомец произнес:

— И больше никакого шампанского, договорились?

От одного упоминания о шампанском Кирстен едва не стошнило.

— Никакого, обещаю.

Стоя, Кирстен чувствовала себя куда в меньшей безопасности, чем сидя на стуле, и, хотя соблазн попросить мужчину проводить ее до столика был велик, Кирстен сдержалась. Протянув руку, она бодро улыбнулась незнакомцу.

— Благодарю вас, доктор… — Кирстен замолчала в ожидании, когда он назовет свое имя.

— Оливер, — с готовностью дополнил мужчина. — Джеффри Пауэл Оливер.

— А я — Кир…

— Я знаю, кто вы, мисс Харальд, — улыбнувшись, сообщил Оливер. — Я слушал вас в «Карнеги-холл» сегодня. Вы были неподражаемы. — По глазам Джеффри было видно, что он с сожалением отпускает руку Кирстен. — А сейчас, если позволите, меня ждут.

Глядя вслед Оливеру, возвращающемуся к своему столику, Кирстен почувствовала себя брошенной и была удивлена собственной досаде, вызванной скорым уходом нового знакомого. Ее также удивило и то, что за все время общения с холодно-вежливым доктором Оливером Кирстен ни разу не подумала о Майкле.

15

Джеффри Пауэл Оливер чувствовал себя не в своей тарелке. Шестифутового великана победила малюсенькая фея, черноволосая, с васильковыми глазами, ангельски невинная. Подобного потрясения он не испытывал еще ни разу в жизни. Царивший в его душе чуть ли не с рождения трезвый расчет вдруг сменился полным хаосом и неразберихой. И все же попытки призвать себя к здравомыслию позволили Джеффри продержаться целый день, прежде чем он позвонил Кирстен и пригласил ее поужинать.

Кирстен собиралась на первое в своей жизни официальное свидание. Со стороны могло показаться неправдоподобным, но известная пианистка, искусству которой аплодировали многие концертные залы мира, женщина, в жизни которой уже была тайная, исполненная страсти связь, все же в душе оставалась наивной девочкой, той самой девочкой, которая много лет назад робко спрашивала учительницу музыки о любви. И потому, совсем как девочка-подросток, готовящаяся к первому свиданию, Кирстен нервничала и суетилась, без умолку болтала и не могла решить, что же ей надеть.

— А что ты вообще знаешь об этом человеке? — не удержалась от вопроса Жанна, наблюдавшая, как дочь поливает себя духами из пульверизатора.

— Сказать по правде — не очень-то много. — Кирстен поставила флакон на туалетный столик и принялась рассматривать себя в зеркальце пудреницы. — Тебе не кажется, что надо еще добавить теней?

— Идет на встречу с каким-то прощелыгой и еще думает, как накрасить веки!

— Ну что ты, мама! Доктор Оливер принадлежит к одному из лучших семейств Нью-Йорка, живет на Лонг-Айленде и руководит институтом медицинских исследований «Пауэл Оливер». Разве он похож на прощелыгу?

Жанна пожала плечами:

— Ты так говоришь, потому что это первое твое свидание.

— О, матери!

Кирстен точно изобразила, как Жанна округляет глаза. Если мать так реагирует на обычное свидание, то как бы она восприняла весть о том, что ее дражайшая доченька уже не девственница? При одной мысли об этом у Кирстен покраснели щеки и в душе зашевелился червячок вины. Тот самый, что заставлял ее думать, будто она предает Майкла, согласившись на свидание с Джеффри. Кирстен постаралась отбросить неприятные мысли, ведь ничто не может повлиять на ее отношение к любимому. То, что они чувствовали друг к другу, было чем-то совершенно особенным. Отдельной и самостоятельной частью жизни Кирстен. Тайной, которую она никому никогда не откроет. Кроме того, разве Майкл не был женат? У него жена и дети. Конечно же, Кирстен имеет полное право хотя бы на одно свидание. Кирстен ощутила почти воинственный настрой. И тем не менее, когда дверной звонок известил о начале свидания, девушкой снова овладели сомнения.

— Мы накрыли ваш столик, доктор Оливер.

Прихватив несколько меню и список напитков, метрдотель «Лютеции» повел Джеффри и Кирстен через зал ресторана, одинаково знаменитого великолепной кухней и публикой, в нем обедающей.

Кирстен страшно смутилась от суматохи, вызванной их появлением: не было ни одного столика, у которого бы Джеффри не остановил очередной знакомый. Каждый раз, представляя свою спутницу, Оливер делал это с гордым видом покупателя, заплатившего на аукционе самую высокую цену за свое приобретение.

— Вы положительно сияете, — заметил Джеффри, когда они с Кирстен наконец сели за стол. — Я вижу, вам нравится быть в центре внимания.

— А вам, кажется, к этому и не привыкать, — с удивительной легкостью парировала Кирстен.

Когда официант подошел принять заказ на напитки, то, вместо того чтобы заказать на обоих, как делал это обычно Майкл, Джеффри спросил Кирстен, что она будет пить. На минуту девушка растерялась.

— А вы что будете?

— Смешанный мартини.

— Тогда и я то же, — быстро решила Кирстен, не совсем, правда, понимая, что значит «смешанный».

— Два смешанных мартини, Антон, только вермута совсем чуть-чуть.

Кирстен пристально смотрела на Джеффри. В его устах мартини звучало как напиток, заказать который можно, лишь зная секретный код. Ей не терпелось попробовать, что же это такое. Но первый же глоток загадочного коктейля разочаровал. Напиток напоминал жидкость для снятия лака. Кроме того, он с такой силой обжег все внутри, что Кирстен поперхнулась и на глазах у нее выступили слезы.

— Может быть, вы предпочтете что-нибудь менее крепкое? — Джеффри с ласковой улыбкой наблюдал за Кирстен. — Херес или «Дюбоне»?

— Нет, спасибо, — поблагодарила Кирстен. — Не так уж и плохо, просто надо привыкнуть.

— Тут действительно надо привыкнуть к вкусу.

— Как привыкаешь к спарже.

— Или икре.

Кирстен посмотрела в свой бокал.

— Не думаю, чтобы я когда-нибудь полюбила мартини так же, как… — Она застенчиво смутилась.

— Икру?

Кирстен усмехнулась и покачала головой:

— Спаржу.

Наблюдая, как Кирстен делает очередной глоток, Джеффри обнаружил, что безнадежно пленен ее руками. До чего же они были прекрасны! Маленькие и изящные, но в то же время сильные, живые и властные. До чего же он завидует божественному дару этих ручек! Джеффри печально посмотрел на собственные руки — они принадлежали администратору, а не хирургу, быть которым Джеффри всегда хотел.

— О чем вы задумались?

Почувствовав холодное прикосновение к правой ладони, Джеффри вздрогнул.

— Я спрашиваю, — хихикнула Кирстен. Ее бокал был уже пуст, — о чем вы задумались?

— О том, до чего же вы прекрасны.

— Неправда.

— Вас не проведешь. — Джеффри подбросил монетку и увидел, что выпала решка. — На самом деле я думал о том, что нам стоило бы заказать ужин, прежде чем вы попросите повторить.

— Отлично, — заверила она. — Думаю, что уже созрела для…

— Спаржи?

— Угу. Икры.

За ужином Кирстен пришла к выводу, что самым интригующим в Джеффри Пауэл Оливере было его жадное любопытство ко всему, что касалось самой Кирстен. Не успевала она ответить на один вопрос, как Джеффри тут же задавал новый. За разговорами Кирстен едва притронулась к поданным ей блюдам, лишь время от времени делая глоток вина. Очень скоро у нее слегка закружилась голова, но Кирстен не могла понять, от вина или же от присутствия собеседника. А впрочем, не важно, главное, что она чувствует великолепное возбуждение и полную раскованность. Облокотившись локтями на стол, Кирстен положила подбородок на сложенные чашей ладони и затуманенным взором наблюдала за Джеффри, заканчивающим расправу с последней из заказанных им устриц в белом вине.

— А вы уверены, что не являетесь на самом деле репортером, собирающимся стать знаменитостью, продав в какой-нибудь журнал все, что я здесь вам наболтала?

— Черт побери, вы меня раскусили. — Джеффри притворно ахнул и прижал руку к нагрудному карману. — Собственно говоря, у меня здесь спрятан самый миниатюрный в мире диктофон.

— Так я и думала. В таком случае теперь ваша очередь рассказывать о себе. Если вы — Джеффри Пауэл Оливер Второй, то где-то должен же быть Джеффри Пауэл Оливер Первый.

Джеффри печально улыбнулся:

— Был. У меня нет родителей. Семь лет назад они погибли при кораблекрушении.

— О, Джеффри, простите. Я не хотела…

— Не глупите. Откуда вам было знать? Ну так вот. Я хотел стать хирургом, а отец всегда хотел, чтобы я был Оливером. По его мнению, вершиной служению миру для всех мужчин рода Оливеров была благотворительность — подаяние, фонды, попечительные общества и прочее. Все, разумеется, в высшей степени благородно. Правда, отца при этом абсолютно не волновало, что основатель блестящей династии Оливеров был всего лишь торговцем шерстью, отсидевшим в свое время в тюрьме за конокрадство. — Кирстен зажала руками рот, чтобы не рассмеяться. Но Джеффри и сам улыбнулся своему рассказу. — Мамаша была немногим лучше. Она была уверена, что главная обязанность всех истинных джентльменов Лонг-Айленда следовать лозунгу «Женись на деньгах и при этом сохрани собственные капиталы». Думаю, что я разочаровал их обоих, — Голос Джеффри вновь стал серьезным. — Видите ли, я всегда считал себя чем-то особенным. Мне хотелось быть чем-то большим, чем истинный джентльмен из Лонг-Айленда, я мечтал о роли спасителя. И тогда я стал кардиологом в созданном мною же институте медицинских исследований.

Но увы, моей мечте так и не суждено было сбыться. Изначально институт должен был возглавить мой старший брат Чарльз. Но за пять месяцев до официального открытия, шесть лет назад, у брата случился инсульт. — Голос Джеффри внезапно задрожал. — Чарльз лишился речи, вся правая часть тела полностью парализована. Когда это случилось, брату было тридцать семь, ровно на год больше, чем мне сейчас. — Оливер поставил чашку на стол, и Кирстен заметила, что руки его дрожат. — Так что теперь вместо скальпеля или стетоскопа я орудую ручкой, и, похоже, еще не скоро мне удастся расстаться с ней. Мы уже приступили ко второй программе расширения нашего института.

Но вот о чем Джеффри не сказал Кирстен, так это о том, что, несмотря на все свои лучшие намерения, он все же стал достойным сыном своего отца. Будучи последние шесть лет номинальным главой семейства Оливеров, Джеффри представлял собой великолепный пример того, как должен вести себя глава старой богатой династии. Он выполнял все положенные по статусу дела, дружил со всеми нужными людьми и, как правоверный республиканец, соответственно голосовал. Единственная область, в которой Джеффри продолжал оказывать сопротивление, была женитьба. В то время как несчастный Чарльз женился ровно за семь лет до случившегося с ним инсульта, младший брат оставался в блаженной холостяцкой свободе. Вольным выбирать и отвергать. Джеффри мечтал о единственной, особенной, ни на кого не похожей женщине. Она должна возбуждать, изумлять и забавлять. От своей жены он ожидал куда больше, чем просто богатая родословная.

Была уже половина второго, когда Кирстен на цыпочках пробралась в свою комнату. Слава Богу, родители не проснулись. От нее так пахло перегаром, что они вряд ли пришли бы в восторг. Девушка зевнула и потерла глаза руками. Раздевшись лишь наполовину, она с наслаждением рухнула на постель.

Засыпая, Кирстен затрепетала, вспомнив, как Джеффри, проводив ее до дверей, пожелал спокойной ночи и поцеловал каждый пальчик ее миниатюрных ручек. Но ей стало стыдно от ощущений, разбуженных в ней Джеффри. Она подумала о Майкле, и глаза ее наполнились слезами. Кирстен чувствовала себя предательницей.

Джеффри Пауэл Оливер произвел неизгладимое впечатление на Кирстен, почти такое же, как раньше Майкл. Он очаровал девушку: отпрыск знатной и богатой семьи, гуманный, надменный, гордый, страстный и волевой — и все это в одном человеке. От того, как он смотрел на нее, у Кирстен кружилась голова, в ней снова просыпалась женщина. Прекрасная и желанная.

Кирстен не помнила, как заснула, но проснулась в четыре часа утра от оргазма, вызванного во сне ласками Джеффри. Сладостная истома разлилась по всему ее телу. Но прошло несколько минут, и Кирстен, окончательно проснувшись, вспомнила Майкла; она вспыхнула и, уткнувшись в подушку, зарыдала.

После первого ужина в «Лютеции» Кирстен и Джеффри стали встречаться два, иногда три раза в неделю. На дворе стояло лето, и Кирстен практически была свободна от выступлений, и потому Джеффри с изумительной легкостью вошел в ее жизнь. Оливер олицетворял собой ранее непозволительное — развлечение. И ей приходилось прилагать немало усилий для того, чтобы новый знакомый так и оставался развлечением. Не больше. Он не должен был представлять угрозу зыбкому равновесию внутри Кирстен. Ничто не должно было подрывать ее горячей преданности музыке. Но, несмотря на все старания, смятение Кирстен не осталось незаметным.

— С каких это пор мы стали отпускать педаль посреди фразы? — строго вопрошала Наталья. — Еще раз, пожалуйста, с самого начала. И постарайся сосредоточиться на музыке, а не на человеке, которого ты постоянно видишь перед собой.

— Ну и дура же я — всегда почему-то считала, что Бетховен написал этот концерт в си-бемоле.

— Анимант, Киришка. — Длинный указательный палец с ярко-красным лаком на ногте раздраженно стучал по потному листу. — Это значит живее, забыла? Думаю, сегодня ночью ты едва ли спала больше пяти часов. Поздравляю тебя, Киришка, ты сфальшивила восемь раз подряд. А его не было в городе всего лишь два дня. И что с тобой только будет в сентябре?

Так все и шло. Вверх-вниз, совсем как на самодельных качелях из бревна и доски, на одном конце которой сидел Джеффри, на другом — Наталья, а Кирстен, стоя посредине, изо всех сил пыталась удержать шаткое равновесие. С Джеффри у Кирстен появилось то, чего никогда не было с Майклом, — роскошная возможность проводить с мужчиной часы, совершенно не беспокоясь о времени, его можно было не считать.

Джеффри был прежде всего галантным ухажером. И Кирстен без зазрения совести позволяла ему баловать себя. Он присылал корзины живых цветов, никогда не повторяя композицию букета. Он дарил подарки: перламутровую пудреницу, ридикюль, расшитый драгоценными камнями, резные гребни из слоновой кости, именное пресс-папье от «Тиффани», антикварную серебряную брошь с аметистом — и так без конца. Джеффри постоянно посылал изумительные открытки с единственной целью — напомнить Кирстен о своей любви. Но самое главное — с Джеффри она чувствовала необыкновенную легкость и защищенность от всего плохого.

И все-таки Джеффри создавал для нее проблемы. Теперь она была женщиной, в жизни которой существовало двое мужчин, причем совершенно разных. И Кирстен никак не могла примирить их в своей душе. Она по-прежнему не хотела, чтобы Джеффри повлиял на ее отношения с Майклом. Каждый День Кирстен начинала в страхе, что сегодня придется выбирать между Майклом и Джеффри; дошло до того, что, просыпаясь утром, она первым делом принималась за очередное сопоставление.

Впервые за свою короткую карьеру Кирстен ждала сентябрь в дурных предчувствиях и страхе. Приближалось время, когда следовало отложить личную жизнь, закрыть дверь перед соблазнами внешнего мира и опять полностью посвятить все свои силы музыке. Но Кирстен уже знала, что Джеффри для нее теперь стал не просто развлечением. И еще она знала, что никогда не будет сдерживаться с ним, как сдерживалась с Майклом. Джеффри был свободен и мог отдать Кирстен больше, чем Майкл, — всего себя. От всех этих мыслей Кирстен становилось не по себе.

Новый сезон Кирстен открывала в Питсбурге. В последний вечер перед отъездом она, попрощавшись с Джеффри, рано легла в постель. Телефонный звонок разбудил ее в два часа ночи.

— Кирстен, это Майкл.

Трубка выскользнула из руки Кирстен и, ударившись о столик, с глухим стуком упала на ковер. Кирстен ощупью отыскала ее в темноте и прижала к уху.

— Прости, — заикаясь, пролепетала она, — я уронила трубку.

Майкл тихо засмеялся.

— У меня так зазвенело в левом ухе, что нетрудно было догадаться. Прости, что разбудил, я порой совершенно забываю о разнице во времени. — Майкл снизил голос так, что Кирстен с трудом разбирала слова. — Я звоню из дома, и потому буду краток. Глен Гоулд только что отказался от выступления с Берлинской филармонией девятого октября. Я в этот день дирижирую там же, и мне нужна замена. Как только я узнал, какой концерт должен был исполнять Гоулд, мне все стало ясно — кроме тебя, кандидатов быть не может.

— Второй Рахманинова? — затаив дыхание, рискнула догадаться Кирстен.

— Второй Рахманинова.

Сердце Кирстен чуть не выскочило из груди.

— Проверь свой календарь и тут же перезвони мне. Запомни — мне лично.

Как ни была ошарашена Кирстен, от нее не ускользнула тревога в голосе Майкла, очевидно, он очень нервничал из-за Роксаны. Но сейчас важно не это, а концерт с Майклом Истбоурном.

Рахманинов. «О Боже! — принялась молиться Кирстен. — Сделай так, чтобы я была свободна на тот вечер! Молю Тебя, пожалуйста, сделай так, ну, пожалуйста…»

Она снова легла и уставилась в темноту. Ей виделось, как они с Майклом исполняют этот великолепный концерт, словно наяву проходили перед ней мельчайшие детали этого чудесного действа. Завтрашний концерт в Питсбурге совершенно вылетел из головы. Кирстен позабыла даже о Джеффри. Сейчас она могла думать только о Берлине. И Майкле. Майкле, которого она не видела вот уже семь долгих месяцев. Майкле, который будет ждать Кирстен там, ждать, чтобы исполнить наконец данное ими когда-то друг другу обещание.

16

— Никогда не думал, что до такой степени возненавижу аэропорты, — проворчал Джеффри.

Сидя рука об руку на заднем сиденье черного «линкольна», они с Кирстен направлялись в аэропорт «Айделвайлд».

— Все эти приезды-отъезды, как ты их выносишь? Они же портят здоровье и к тому же не позволяют поддерживать нормальных отношений.

Борясь с собственными противоречивыми чувствами, Кирстен постаралась придать своему тону непринужденность:

— А кто сказал, что отношения с музыкантом могут быть нормальными?

Джеффри в ответ вновь что-то заворчал. Кирстен придвинулась к нему ближе и положила руку на плечо. В ответ он нежно поцеловал ее в лоб.

— Я буду по тебе скучать, Кирстен.

— Я тоже буду скучать. Но рассмотрим вопрос с положительной стороны — ведь это всего на пять дней.

— Всего, — простонал Джеффри. — «Всего» говорят только бродяги.

— Да, но настоящие бродяги порой вообще не возвращаются.

Кирстен почувствовала, как напрягся Оливер.

— Кирстен, прошу тебя, не шути так. — Джеффри повернул Кирстен к себе и горячо поцеловал. — Даже не шути. Обещай, что не будешь.

— Обещаю.

Он снова поцеловал ее, но на этот раз мягче. Словно пытаясь заставить Кирстен сдержать данное обещание, Джеффри всунул ей в руку небольшую замшевую коробочку и попросил открыть ее только в самолете. Выйдя из машины, Кирстен в последний раз поцеловала его и поспешила прочь, прежде чем Джеффри смог заметить выступившие на глазах слезы. Когда же, перед самым взлетом, Кирстен наконец открыла подарок, новые слезы мгновенно навернулись на глаза. В коробочке лежала золотая булавка в форме незабудки, в ее лепестки были вставлены сапфиры, а в сердцевине сверкал маленький круглый бриллиант.

Весь перелет над Атлантическим океаном Кирстен то проваливалась в тревожный, беспокойный сон, то просыпалась, совершенно не чувствуя отдыха. Сны ее были отрывочны и хаотичны: ослепительные фотовспышки, звук аплодисментов; огромные газетные заголовки; фотографии на полстраницы; качели в форме треугольника, раскачивающиеся вверх-вниз; слезы, превращающиеся в бриллианты, а потом опять в слезы; ее собственное имя, написанное фиолетовыми чернилами, но почему-то наоборот.

Почувствовав, что задыхается, Кирстен окончательно проснулась. Пульс учащенно бился, над верхней губой выступил пот. Она вызвала стюардессу и попросила стакан воды. Затем тревожно посмотрела на часы. Еще три часа, и они приземлятся в Берлине. В висках опять застучало, но на этот раз ничего нельзя было поделать.

Майкл заказал им места в отеле «Кемпински», но, разумеется, номера были на разных этажах. Задержавшись в гостинице только затем, чтобы принять душ и переодеться, Кирстен поймала такси и помчалась в филармонию, прибыв туда ровно за час до начала репетиции. Она совершенно запыхалась, пока наконец отыскала в бесчисленных коридорах артистическую уборную Майкла. В их распоряжении оставалось всего лишь пятьдесят три минуты, но, уловив краем глаза блеск сапфирового лепестка булавки-незабудки, которую Кирстен успела прикрепить к лацкану жакета, она смутилась. Но все же преодолев нерешительность, Кирстен постучалась в дверь.

И после того как Майкл заключил ее в объятия, Кирстен продолжала дрожать. Впервые она видела Истбоурна после встречи с Джеффри, и она опять почувствовала замешательство. Границы двух мужчин теперь для нее размылись, образы переплелись, и Джеффри как бы тоже участвовал в их объятии. Кирстен ощутила жуткую неловкость.

— Кирстен! — Майкл радостно рассматривал возлюбленную.

Кирстен улыбнулась, пытаясь скрыть противоречивость собственных чувств.

Последним Кирстен целовал Джеффри, но Майкл теперь стирал следы его поцелуев своими губами. Кирстен почувствовала, как в ней начинает разгораться так хорошо знакомое возбуждение, и образ Джеффри постепенно стушевывался. Бесчисленные нежные поцелуи Майкла растопили остатки сопротивления и рассеяли все ее сомнения.

Его ласки распаляли желание, будили страсть. Семь месяцев разлуки пробудили неутолимый голод. Пытаясь ослабить желание плоти, они беспрерывно целовали друг друга, но это не помогало. Скорее наоборот — еще больше разжигало страсть.

— Сегодня вечером, — прошептал Майкл. Вожделение полностью захлестнуло его. — Сегодня мы проведем вместе всю ночь.

Кирстен еще глубже запустила руки в волосы Майкла и крепко прижалась к нему бедрами. Сегодня вечером. Вся ночь. Какая сладкая и чудесная мысль! Восхитительно желанное обещание. Впервые они проведут вместе всю ночь. Наконец. У них будет время долго-долго наслаждаться любовью. Время, которое позволит утром проснуться в объятиях друг друга и снова заняться любовью. В кои-то веки время будет на их стороне.

Майкл беспокойно взглянул на дверь, понимая, что в любую минуту в нее могут постучаться, и подвел Кирстен к старенькой плюшевой кушетке напротив гримерского стола. Опустившись на нее, Кирстен спросила Майкла, как же ему наконец удалось устроить их совместное выступление. Выражение лица Майкла мгновенно изменилось.

— Я просто поставил Роксану перед свершившимся фактом.

Его отрывистый ответ был куда более краток, чем объяснения между ним и Роксаной. Майкл до сих пор никак не мог понять, почему Роксана так решительно настроена против его выступлений с Кирстен. Майкл многие месяцы пытался убедить Роксану в абсурдности положения, когда он остается единственным дирижером в мире, за исключением Эдуарда ван Бейнума, не выступавшим с Кирстен. Когда же он объявил о своем первом в жизни самостоятельно принятом деловом решении, Майкл прочел в глазах жены такой беспредельный ужас, что невольно содрогнулся. Роксана восприняла заявление Майкла так, словно он сообщил о решении оставить ее. Столь неожиданная реакция подействовала на Майкла как удар бича.

— Герр Истбоурн, — раздался за дверью голос концертмейстера.

Кирстен и Майкл отпрянули друг от друга, словно пара спугнутых оленей. Торопливо оправив одежду, они, спокойные и собранные, пошли вслед за распорядителем на сцену. Но стоило Кирстен сесть за рояль, как самообладание оставило ее. Она вдруг напрочь забыла всего Рахманинова.

— Вы готовы? — обратился к ней с подиума Майкл.

Кирстен кивнула, взмахом руки попытавшись развеять сомнения Истбоурна.

— Кирстен, вы уверены?

В этот момент Кирстен ни в чем не была уверена, но поспешила заверить Майкла в своей полной готовности. Истбоурн дал ей еще минуту, чтобы окончательно собраться, и начал репетицию. К великому своему облегчению, Кирстен очень скоро поняла, что ничего не забыла и помнит концерт до последней ноты. Репетиция прошла исключительно ровно и гладко, Но вечером, когда Кирстен ожидала за кулисами своего выхода, паника овладела ею с новой силой. Она попыталась убедить себя, что это вполне естественное волнение перед выступлением и не более того. Ведь ей впервые дирижирует Майкл. Необходимо просто сосредоточиться, и все будет прекрасно.

Когда Кирстен вступила на сцену, никто в зале не заметил ее смятения. Даже Майкл. Он видел то же, что и все, — поразительно красивую молодую женщину в пышном наряде цвета лаванды, улыбка которой затмевала даже сверкавшие на ней бриллиантовые украшения. От одного присутствия этой блестящей женщины все вокруг меркло, становясь совершенно незначительным. Кирстен села за рояль и поверх инструмента взглянула на дирижера. Несмотря на то что она многие годы представляла в своем воображении этот момент, сейчас Кирстен испытала что-то вроде шока — вот он, долгожданный миг, за дирижерским пультом действительно стоял боготворимый Майкл и смотрел на нее. Глаза его словно посылали Кирстен страстный поцелуй и безмолвный призыв почувствовать всю исключительность сегодняшнего вечера.

Изящным движением кисти Майкл поднял дирижерскую палочку. Начальные аккорды играла только Кирстен. Затем вступили струнные инструменты. Все растворилось в прекрасном сне. Несмотря на свои страхи, Кирстен никогда еще не играла с таким чувством, так выразительно и живо, с такой лирической ясностью. Может быть, Майкл и дирижировал всем оркестром, но для Кирстен он дирижировал только ей. Время от времени они встречались взглядами, и от этого их музыка становилась еще одухотвореннее.

Играя третью, финальную, часть произведения, Кирстен почувствовала неведомые ей до сих пор ощущения. В ее игре зазвучал сладко-горький призыв собственной души к душе Майкла, молящий остаться в этом состоянии вечно. Но Кирстен слишком хорошо понимала, что об этом можно только мечтать — с последними звуками сказочное блаженство кончится. И в каждом минорном аккорде звучали струны рыдающего сердца Кирстен. Заканчивая финал, эту высшую точку трагедии, Кирстен уже не видела клавиш из-за наполнивших глаза слез. Она безвольно опустила руки, и оркестр без нее доиграл четырехнотный финал. Все кончилось.

Кирстен и Майкл вместе вышли на поклон, руки их крепко сплелись в восторге тайного торжества. Свершилось. Они наконец выступили вместе. Свидетелями их удивительного волшебства стали тысячи слушателей, пришедших в зал, а благодаря записи концерта, сделанной «Дойче Граммофон», к ним присоединятся еще миллионы поклонников классической музыки во всем мире. Запись навеки сохранит память о чуде, происшедшем в тот вечер. Кирстен словно парила над землей.

Расставаясь с ней у двери артистической уборной, Майкл шепнул на прощание:

— Не забудь, эта ночь — наша.

Но прежде им предстоял званый вечер в американском посольстве, куда оба музыканта были приглашены.

Зал приемов, сиявший в свете многочисленных хрустальных канделябров, был наполнен сотнями мужчин и женщин в вечерних нарядах. Служанки в черной униформе и белых передниках сновали среди гостей, разнося на серебряных подносах канапе и икру, слуги предлагали местные вина и импортное шампанское. В углу зала расположился струпный квартет, исполнявший избранные произведения Иоганна Штрауса. Майкл взял с подноса у проходившего мимо официанта два бокала шампанского и протянул один Кирстен.

— За нас. — Истбоурн мелодично чокнулся с возлюбленной. — Может быть, сегодняшний вечер — только начало.

— За нас. — Кирстен подняла хрустальный бокал и одним глотком наполовину осушила его.

Они были в центре внимания присутствующих, и сыпавшиеся со всех сторон комплименты согревали Кирстен не хуже шампанского, но все же ее волновал один-единственный вопрос: когда наконец можно будет незаметно улизнуть с приема, не нарушив при этом приличий? Кирстен посмотрела на Майкла, беседовавшего в этот момент с послом и его женой. Почувствовав на себе ее взгляд, Майкл обернулся, и глаза их встретились. Майкл почти тут же извинился перед собеседниками и направился в ее сторону. Взяв Кирстен за локоть, он повел ее из гостиной в смежную с ней столовую, где народа было поменьше. Кирстен испытывала истинное блаженство, опять находясь рядом с ним, но сердце девушки тут же куда-то провалилось, когда она увидела выражение лица Майкла, глядевшего на что-то через ее левое плечо. Лицо Истбоурна застыло, словно окаменело. Кирстен оглянулась и проследила за взглядом своего спутника. К ним неторопливо приближалась женщина в красновато-коричневом вечернем платье, чудесно облегавшем великолепную фигуру. Коротко подстриженные густые каштановые волосы кружевом обрамляли поразительно чувственное лицо. Уши и шею украшали ослепительно сверкавшие бриллианты и топазы, эффектно подчеркивавшие полупрозрачность удивительно нежной кожи. Когда же женщина подошла ближе, Кирстен увидела, что у нее ясные темно-зеленые глаза.

— Нет, дорогой, это не привидение. — При виде мужа очаровательные глаза Роксаны Истбоурн подернулись пеленой слез. — Знаю, что с моей стороны это просто свинство, но мне хотелось тебя удивить.

Кирстен почувствовала, как она становится все меньше и меньше. Реальная Роксана Истбоурн олицетворяла для нее предупреждение каждому — кто осмелится угрожать ей и ее близким, рискует сгореть заживо.

— Позвольте поздравить вас с сегодняшним выступлением, мисс Харальд. — Голос Роксаны Истбоурн звучал глуховато. — Вы были великолепны. Мой муж был абсолютно прав в отношении вас. — Обернувшись к Майклу, Роксана улыбнулась ему: — Я приехала бы раньше, дорогой, но после концерта мне пришлось заехать к тебе в номер, чтобы переодеться. Не пойму, почему ты остановился в «Кемпински», если обычно предпочитаешь «Савой»?

Кирстен не смела взглянуть Майклу в глаза. И поэтому принялась механически, не чувствуя вкуса, допивать остатки шампанского в своем бокале. Когда ей в какой-то степени наконец удалось совладать с собой, Кирстен подняла глаза и одарила Роксану тем, что она надеялась выдать за открытую дружелюбную улыбку.

Роксана же была на грани срыва. Ей стоило огромных трудов сохранить самообладание и не плеснуть фужер красного вина, который она держала в руке, на светлое платье Кирстен. Пока все трое мужественно пытались придать разговору мирный, непринужденный характер. Все, что хотелось сделать Роксане, так это увести Майкла от одаренной славой мисс Харальд и заняться с ним любовью, только для того, чтобы доказать, что между Майклом и красавицей пианисткой не существует никакой связи, кроме их музыки.

— Простите, я отойду что-нибудь перекусить. С самого утра ничего не ела. — Кирстен не в силах была больше сохранять маску непринужденности. Кожа ее пылала, а внутри было холодно, словно па дне глубокого колодца. Кирстен только что до конца осознала, что их первая ночь с Майклом не состоится. И времени вообще не будет. От этих мыслей Кирстен испытывала физическую боль, безнадежность и вину. Теперь Роксана Истбоурн материализовалась. Стала реальностью. Руки Кирстен невольно прижались к животу. Ей совершенно не хотелось есть, ей хотелось как можно скорее закрыться в ближайшем туалете.

Глядя вслед удалявшейся Кирстен, Майкл наконец по-настоящему понял, что значит быть раздвоенным, во рту стоял горький привкус предательства. Он предал свою жену и огорчил свою любовницу. Майкл чувствовал себя в ловушке. Все трое они были в ловушке. Он должен был это предусмотреть.

Выйдя из туалетной комнаты на втором этаже, Кирстен увидела поджидавшего ее Майкла. Не говоря ни слова, он затолкнул ее обратно в туалет и закрыл дверь на замок. Притянув к себе Кирстен, Майкл прижал ее голову к своей груди и крепко обнял девушку.

— Кирстен, прости, — прошептал Майкл, уткнувшись в ее волосы. — Я никак не мог предположить, что она появится здесь сегодня, мне это и в голову не приходило. Я так мечтал провести эту ночь с тобой…

— Не надо слов, — перебила Кирстен. — Просто обнимай меня.

Но объятия порождали в Майкле непреодолимое желание, и он, осторожно сняв ее руки со своих плеч, отстранился от вконец расстроенной любимой.

— Я хотел бы кое-что подарить тебе. — От волнения голос Майкла осип. Вложив в ладонь Кирстен небольшой мешочек из коричневой кожи, он согнул ее пальцы и улыбнулся. — Знаю, что это не возместит потерянную ночь, но, может, хоть чуть-чуть скрасит ее.

Еще раз крепко обняв Кирстен, Майкл открыл дверь и вышел.

Кирстен подождала несколько минут и тоже вышла в коридор. Вернувшись в гостиницу, она забралась в постель и наконец развязала узенькую кожаную ленточку, стягивавшую подаренный Майклом мешочек. Кирстен вынула оттуда изящный золотой браслет с висящим на тоненькой золотой цепочке амулетом в форме рояля размером не больше монеты в пять центов. Кирстен перевернула амулет, и глаза ее наполнили слезы. На обороте красивым готическим шрифтом было выгравировано: «Берлин» и ниже дата — 10.09.58.

Ничего не видя из-за хлынувших ручьем слез, Кирстен никак не могла защелкнуть браслет на запястье левой руки, но в конце концов ей все же это удалось. Она погасила свет и тихо лежала в темноте. Большим и указательным пальцами Кирстен беспрерывно поглаживала золотой амулет, пока наконец не запомнила его форму на ощупь. Чем дольше она гладила гладкую поверхность амулета, тем нестерпимее становилось отсутствие Майкла.

Он должен был быть здесь, рядом с ней. Они имели полное право провести эту особенную ночь вместе. И она сейчас должна была бы уверенно ждать любимого, а не надеяться на чудо. Должен, должны, должна. Время текло убийственно медленно, сон никак не приходил. Выматывающее все силы напряжение никак не спадало.

Потянувшись за телефоном, Кирстен чуть не уронила со столика настольную лампу. Она назвала оператору номер и принялась ждать, невольно считая, один за другим, раздававшиеся в трубке щелчки набора. Наконец она услышала ответ оператора, сообщившего, что абонент на линии и можно говорить.

— Джеффри! — прокричала в трубку Кирстен. — О, Джеффри, как я рада, что застала тебя! Мне просто необходимо было услышать твой голос.

Двумя этажами выше номера Кирстен Майкл и Роксана тоже не спали. Они держали друг друга в объятиях, но между супругами встала стена тягостного молчания. И хотя никто из них не упоминал имени Кирстен, она все же незримо присутствовала в комнате. И было невозможно избавиться от этого ощущения. Роксана даже не пыталась закрыть глаза, потому что, как только она это делала, сразу же видела вместе сначала — Майкла и Кирстен, а потом — отца и кузину Клодию.

В детстве Клодия получила любовь отца, в которой Роксане было полностью отказано. Перед ее взором пронеслись сцены, в которых отец берет Клодию за руку, ведет гулять, сажает к себе на колени. Дарит племяннице то, чего никогда не дарил собственной дочери. Вот Клодия — взрослая женщина. Теперь уже она берет отца за руку, и они шепчутся и смеются чему-то известному им одним. Вот Роксана случайно застает их в потаенной комнатке за винным погребом, которую девочка считала единственным, только ей принадлежащим, укромным местечком в доме. Роксана видит голого отца с голой Клодией у него на коленях. Видит, как кузина двигается вверх-вниз, словно оседлала одну из деревянных лошадок с карусели, установленной во дворе. Видит, как Клодию изгоняют из дома, но не из их жизни — любовь отца навсегда была отдана Клодии, а не Роксане.

Она тяжело вздохнула, и Майкл нежно обнял жену. Но Роксана не ответила на порыв мужа. Она лежала бесчувственная и испуганная. Неужели ей уготована доля делить Майкла с Кирстен, как когда-то она делила отца с Клодией? Роксана изо всех сил пыталась остановить беспрерывно льющиеся слезы, но не смогла. Она испытывала такую боль, что почти хотела умереть. И так оно и будет, если Майкл разлюбит ее.

Майкл был в совершенном отчаянии, видя страдания Роксаны. Ему самому было в пору заплакать — во всем он винил только себя.

17

— Ты вконец избаловала нас, carissima, — протестовала Жанна, в то время как Эмиль проверял, хорошо ли закрыты дорожные чемоданы. — В прошлом году мы ездили в Скандинавию, полгода назад совершили круиз по Карибскому морю, а теперь ты снова посылаешь нас на месяц в Европу. Это уже слишком.

— В самом деле? — Глаза Кирстен сияли от удовольствия. — С тех пор как мне удалось наконец освободить вас от изнурительной службы, должна же я чем-то занять вас?

Эмиль обнял дочь и поцеловал в макушку.

— Ты просто бесподобна, Кирсти. — В голосе отца звучала необыкновенная нежность. — Но мама права, это действительно слишком.

— Нет, не слишком, папочка. И никогда не будет слишком. — Кирстен приподнялась на носках и ласково поцеловала отца в щеку. — Кроме того, это не просто путешествие, это празднование. Ты что, забыл? Ведь у вас с мамой на следующей неделе сороковая годовщина со дня свадьбы.

В ответ на эти слова Жанна шутливо погрозила дочери пальцем:

— Не пытайся меня провести. Настоящая причина, по которой ты отправляешь нас подальше, в том, что ты хотела бы остаться наедине с Джеффри.

— Мама! — Кирстен ужасно покраснела.

— Жанна, ты ее смущаешь. — Эмиль перехватил грозящий палец жены, но Жанна продолжала упорствовать:

— А кто в мое отсутствие будет убирать дом и следить за твоими вещами?

— Марта.

Марту Кирстен наняла сразу же, как только они переехали на новую квартиру.

— К тому же большую часть месяца меня не будет дома. Так что, мама, пожалуйста, перестань за меня беспокоиться. Сейчас ты прежде всего должна почувствовать себя невестой, отправляющейся в свадебное путешествие. Папуля, — Кирстен умоляюще сложила ладони, — ради Бога, вызови по телефону лимузин, пока ваше путешествие не закончилось, так и не начавшись.

К тому времени когда родители наконец отбыли — после бесчисленных объятий и поцелуев, — Кирстен уже на двадцать минут опаздывала на занятие у Натальи. Извинившись за опоздание, она села к роялю, но была постоянно рассеянна. Наталья не выдержала и прервала ее:

— Итак, насколько я понимаю, нашего милого доктора опять нет в городе? — Лицо Кирстен вытянулось. — Слушая твою игру, мне это стало очевидно. Киришка, это совсем на тебя не похоже, и я в большой тревоге. — Кирстен упорно молчала, покручивая колечко с аметистом в форме сердечка, подаренного Джеффри. — Он действительно так много для тебя значит, Кирстен?

Кирстен немедленно прекратила игру с кольцом и уставилась на преподавательницу полным мечтательности взглядом.

— Он — мой лучший друг, Наталья, — тихо произнесла Кирстен. — Мое первое свидание и мой первый друг — странно, правда? О, Наталья, Бога ради, не хмурься. Ты, как никто, должна это понимать, ты знаешь, каким мучительным может быть одиночество. Джеффри меня обожает, я чувствую, что сейчас я самый важный человек в его жизни. Ты знаешь, когда я играю, на его лице написано такое восхищение, будто он впервые в жизни слышит божественную музыку. — Лицо Кирстен в этот момент буквально излучало восторг. — Играть для Джеффри — совсем не то, что играть для публики, ведь когда я выступаю, для меня не существует реальных лиц. К тому же он всегда ждет меня. Он всегда есть, когда я возвращаюсь из своих турне, и сознание этого совершенно меняет мир вокруг.

Наталья, теребя пальцами массивную золотую цепь на шее, глубоко задумалась над словами Кирстен. Затем подошла ближе к своей драгоценной ученице:

— Я очень хорошо все понимаю, Киришка, поверь мне, прекрасно понимаю. Но умоляю тебя помнить о своей высокой цели. Ты по доброй воле отреклась от всего мира, чтобы достичь вершины, и добилась всего. Только вернись в этот мир, и у тебя не будет иного пути, как только вниз. На вершине нет места для развлечений, Киришка, нет места для сентиментальности. Публика жестока и беспощадна к тем, кого вознесла к величию, она не прощает ошибок своим кумирам. Не позволь страсти заставить тебя покинуть музыку ради Джеффри. Лучше уж наполни свою музыку радостью, которую дарит тебе Джеффри. Воспользуйся им, Киришка, чтобы еще больше развить свой божественный дар, развить, а не растерять. Я в очередной раз умоляю тебя: не рискуй своей блестящей карьерой, не ставь под угрозу всего достигнутого.

Два часа спустя, уходя от Натальи, Кирстен чувствовала себя совершенно разбитой. Любимая учительница опять поставила ее перед ужасным выбором, думать о котором последнее время Кирстен старательно избегала. Музыка и любовь — две вещи несовместные. Невольно Кирстен подумала о Майкле. Перед ним подобная Дилемма никогда не возникала. Майкл. Произнося любимое имя, губы Кирстен дрожали. Она не получала от него известий вот уже полгода, с тех самых гастролей в Берлине. Чувство обиды за ту ужасную ночь постепенно сменилось печалью.

— Почему ты всегда коротко стрижешь ногти? — спросил Джеффри, ласково пощипывая большой палец Кирстен. Они уютно расположились на диванчике в кабинете Кирстен и потягивали коктейль в ожидании, когда разогреется замороженная Жанной лазанья. — Ну почему? Приведи хоть одну уважительную причину.

— Тебе известны все причины. — Кирстен попыталась освободить палец, но ей это не удалось. — Я не могу сосредоточиться на игре, слыша ужасное клацанье ногтей по клавишам.

— Отрасти, ну хотя бы немного.

Большим и указательным пальцами Джеффри показал, насколько бы он желал удлинить ногти Кирстен. Та отрицательно покачала головой. Джеффри сократил расстояние. Снова отказ. Даже когда между пальцами остался просвет не больше толщины волоса, Кирстен не согласилась, и Оливер сдался. Кирстен вознаградила Джеффри за поражение нежным поцелуем, а потом, прижавшись к нему, уютно свернулась калачиком и положила голову ему на колени.

Джеффри слегка пошевелился, пытаясь скрыть растущее напряжение в паху. Сидеть с Кирстен в таком положении было сущей пыткой. Еще никого на свете Джеффри не желал так, как Кирстен. Бесподобная красота ее лица, линии маленького стройного тела доводили Оливера до безумия. Ему так и хотелось схватить Кирстен, разодрать ее одежды и полностью овладеть ею. Слиться с ней телом и мыслями, впитав в себя все существо своего идола, пока оно не станет неотъемлемой частью самого Джеффри. Но он не делал этого. Не мог. В развращенном дьявольском мире для него Кирстен воплощала собой чистоту и божественность. Среди общего уродства она была сама красота. Кирстен — совершенство в мире порока. Она вызывала не столько восхищение, сколько благоговение.

Джеффри был крещен в англиканской церкви, но вырос совершенным атеистом — рациональным и циничным. Теперь же, к великому его изумлению, Кирстен помогла ему вернуться к утраченной вере. Благодаря Кирстен Джеффри родился заново. И, как бы в наказание за прошлые грехи, Джеффри дал себе обет целомудрия. Он верил в то, что воздержанием можно искупить грехи. И только когда он достаточно очистится от прошлого, у него появится право воспринимать Кирстен как свое вознаграждение.

Уютно устроившись в объятиях Джеффри, Кирстен испытывала какой-то волшебный счастливый покой. Она даже не услышала, как звонит телефон, и очнулась лишь, когда Джеффри протянул ей трубку. Звонил Нельсон.

— Я только что разговаривал с Томасом Бихемом. Он сейчас в Лондоне. Де Ляроча заболел. Как насчет того, чтобы выступить во вторник с Королевской филармонией? И ты сможешь лететь в Брюссель прямо из Лондона, а не из Нью-Йорка во вторник, как мы планировали.

— Вообще-то интересно. — Кирстен на ходу соображала, будет ли в это время в Лондоне Майкл.

— Ах да, и вот еще что. «Тайм» хочет сделать обложку с твоим портретом.

— Ты же знаешь, я не имею дела с прессой.

— Но, Кирстен, речь идет об обложке «Тайма», а не о какой-нибудь бульварной газетенке или дешевом журнальчике. — Нельсон ясно представил себе, как Кирстен отрицательно качает головой. — Ты меня слушаешь?

— Да, слушаю.

— Если «Тайм» устроил Шарля де Голля, названного в январе человеком года, то, может быть, он вполне подошел бы и тебе?

— В самом деле?

— Ну, пожалуйста, сделай это ради меня. Постарайся в данном случае думать не как артист, а как человек дела.

Но Кирстен было все труднее размышлять о чем бы то ни было: Джеффри, покрывая поцелуями ее шею, приближался к губам.

— Кирстен, лучшей рекламы и быть не может.

— Мне не нужна рек…

Джеффри добрался наконец до ее рта и теперь нежно водил кончиком языка по нижней губе Кирстен.

— Реклама нужна всем.

Кирстен закрыла глаза и чуть приоткрыла рот.

— Кирстен, ты где?

— Хорошо, — прошептала она в трубку, почти выскользнувшую из руки.

— Умница. Завтра в два они пришлют к тебе своего художника.

В ответ Нельсон услышал лишь что-то наподобие стона, вслед за которым раздались короткие гудки.

— Знаешь, кого ты мне напоминаешь, лапочка? — Эрик изо всех сил старался сдержать раздражение в голосе, но преуспел в этом лишь наполовину. — Мисс Хэвишем из «Больших надежд». Все, о чем мы тоскуем, — изношенное свадебное платье, засохший пирог и снующие туда-сюда мыши. Пойми, нельзя вечно хранить эту квартиру, как мемориал Кирстен, и заставлять одного за другим несчастных молодых людей жить у нас целый год, любуясь выцветшим ситцем. Не хочешь видеть в доме на одной девушки — пожалуйста, но, ради Бога, смени обстановку в этой проклятой квартире.

Клодия оторвала взгляд от лейки, но ничего не сказала.

Оборвав увядшие цветки фиалок, выстроившихся в горшочках на подоконнике в спальне, женщина отправилась в ванную чтобы снова наполнить лейку.

— И тебе обязательно надо увидеться с ней на следующей неделе. — Кирстен только что позвонила и сообщила о своем концерте в Лондоне во вторник. — Я что, так и должен бесконечно извиняться за твое отсутствие? Ты несправедлива лапочка. Ты словно за что-то наказываешь Кирстен, а она этого не заслужила.

Клодия поставила лейку на край подоконника и посмотрела на себя в зеркальце на домашней аптечке. Старая. Бледная. Пустая. Иссохшая. Лицо старой девы — резкое и сморщенное. Свидетельство рухнувшей жизни без плотской любви. Прижавшись к углу подоконника, Клодия испытала приятное ощущение между ног от прикосновения холодного мрамора. И не закрывая глаз, Клодия видела стоящую перед ней Кирстен. Прекрасное лицо божественное тело — воплощение соблазнительной невинности Кирстен — ее взлелеянная любимица — на вершине мира, вознестись на которую помогла ей Клодия. Женщина почувствовала наворачивающиеся на глаза слезы и со злостью смахнула их. Кирстен — ее коварный ангел, осмелившийся отвергнуть ее, научив новой любви. Она покинула Клодию, не дав возможности реализовать эту любовь или полюбить кого-либо еще.

— Так что, киска? — Эрик по-прежнему стоял в дверях. — Ты поедешь со мной во вторник в Дорчестер или опять мне одному встречать Кирстен?

— Не следует переживать из-за пустяков, дорогой. Просто скажи девочке, что у меня очередная ужасная мигрень. Она поймет.

Положив трубку после телефонного разговора с Эриком, Кирстен почувствовала нечто вроде тоски по дому, что всякий раз случалось с ней после разговоров с Шеффилд-Джонсом. Она постоянно скучала по Эрику, по его замечательному остроумию, благородству и душевной теплоте, по тому, как он озорно подмигивал ей, по простоте, с которой Эрик относился к жизни. И хотя Кирстен продолжала писать Шеффилд-Джонсам каждую неделю и минимум раз в месяц говорила с Эриком по телефону, с каждым годом промежутки между встречами, казалось, тянулись все дольше и дольше. Кирстен вскользь подумала о Клодии. Они не виделись и даже не говорили друг с другом с самого отъезда Кирстен из Лондона. Но, может, оно и к лучшему…

Резкий звонок в дверь заставил Кирстен вздрогнуть. Она посмотрела на часы на ночном столике. Два часа. Там, в прихожей, стоял незнакомец, которому заплатили за право вторгнуться в ее частную жизнь. Какого черта Нельсон втравил ее в это идиотское предприятие? Почему он не отказался от назначенной встречи, после того как Кирстен утром позвонила ему и слезно просила отменить назначенный сеанс? Снова раздался звонок, Стиснув зубы, разгневанная Кирстен решительным шагом подошла к входной двери. Выждав еще полминуты, она на дюйм приоткрыла дверь.

— Мисс Харальд?

Кирстен прищурилась. Она понимала, что до неприличия откровенно разглядывает пришедшего, но избавиться от желания полюбоваться на источник столь богатого тембрами голоса была не в силах.

— Давид и Голиаф, — представился гость, протягивая Кирстен большую, с длинными пальцами руку.

Помня о том, что перед ней — враг, Кирстен отказалась пожать ее. Но мужчина дал понять Кирстен, что привык не обижаться на неучтивое к себе отношение. Невольно сжав кулаки, Кирстен приготовилась к сражению с человеком, который, к сожалению, выглядел очаровательным — высокого роста блондин с резкими чертами лица и проницательными дымчато-серыми глазами. Одет гость был очень просто: ковбойка, желтая кожаная жилетка, синие джинсы и мокасины — внешний вид скорее студента колледжа, нежели молодого лучшего художника-оформителя обложки журнала «Тайм». Но самым удивительным было то глубокое впечатление, которое этот парень, настоящее воплощение мужского обаяния, произвел на Кирстен. С первого же момента их встречи у Кирстен учащенно билось сердце.

— Я — Эндрю Битон. — Гость все еще стоял за дверью, которой Кирстен прикрывалась, словно щитом. — Из журнала «Тайм», худ…

— Я знаю, кто вы. — Неприязненной интонацией Кирстен попыталась заставить Битона почувствовать ту же неловкость, что испытывала сама.

— Вы позволите войти?

Кирстен только пожала плечами.

— Можно?

Кирстен, не скрывая антипатии, приоткрыла дверь еще на несколько дюймов, и Битон проскользнул в образовавшуюся щель с грациозностью, которую трудно было ожидать от столь крупного и мощного тела.

— У нас ведь назначена встреча на два часа, не так ли?

Ответом ему стал лишь недоброжелательный взгляд.

— Может, вам будет угодно, чтобы я зашел как-нибудь в другой раз?

— Мне было бы угодно вообще не ввязываться в дурацкую затею.

Белесая бровь вопросительно выгнулась в дугу.

— Так что, все отменяется?

— Я бы хотела как можно скорее покончить с этим.

— Похоже, для вас это и вправду сущая пытка. И, коли так, я должен был бы обидеться, но, сам не знаю почему, вовсе не испытываю ничего подобного.

Чем больше Битон старался преодолеть враждебность хозяйки дома, тем упорнее Кирстен пыталась сопротивляться его обаянию.

— Вы никогда прежде не позировали?

Кирстен молчала.

— Знаете, на самом деле этот процесс совершенно безболезненный. Довольно скоро вы совершенно забудете о моем присутствии.

Кирстен сильно в этом сомневалась. Довольно трудно было представить, что можно забыть о присутствии Эндрю Битона в одной с ней комнате. Даже здесь, в огромном холле, казалось, что массивный художник занимает практически все свободное пространство.

— Вас смущаю я или то, что я буду делать? — Битон внимательно и по-доброму продолжал смотреть в глаза Кирстен, пытаясь растопить лед ее неприязни.

Кирстен отчего-то покрылась испариной.

— Коль скоро я абсолютно не знакома с вами лично, мистер Битон, вынуждена сказать, что не расположена к тому, чем вы будете здесь заниматься. Мне не нравится сама идея анатомировать меня и выставлять столь неприглядную картину на всеобщее обозрение.

— Вы ошибаетесь, мисс Харальд, анатомирование — удел репортеров.

Кирстен неопределенно улыбнулась.

— Я — художник, мисс Харальд, и моя задача — создавать, а не разрушать. — Голос Битона звучал мягко и успокаивающе. — Я преследую единственную цель — уловить суть натуры человека, которого рисую, а вовсе не восторг или осуждение. Позирующие мне люди — предмет всеобщей веры, а к вере я отношусь достаточно серьезно.

Но Кирстен упорно пыталась не подпасть под обаяние Битона. Надев на лицо маску недовольства, она повернулась и безмолвно предложила гостю следовать за ней в гостиную.

— Где прикажете сесть? — не поворачивая головы, спросила она Битона.

— Там, где вы чувствуете себя наиболее непринужденно.

Не задумываясь, Кирстен немедленно уселась на одну из двух кушеток, стоящих лицом к лицу у беломраморного камина.

— По-моему, вы выглядите не совсем естественно, — заметил Битон. Он стоял, опершись на полку над камином, и все еще не открывал зажатый под мышкой альбом для эскизов.

— Как же я могу чувствовать себя свободно, если вы так на меня уставились? — парировала Кирстен. Закинув ногу на ногу, она тщательно расправила полы юбки и обхватила руками колено.

— До сих пор я считал, что вы привыкли к тому, что люди на вас пялятся, мисс Харальд. Ведь вы же, насколько мне известно, постоянно на сцене.

Все еще глядя прямо перед собой, Кирстен раздраженно цокнула языком, напомнив себе собственную мать.

— Это разные вещи.

— Почему?

— Потому что, когда я на сцене, я полностью поглощена музыкой. А вот вы, — она замолкла и бросила стремительный острый взгляд на Битона, — вы слишком близко от меня. И мне неприятно, что вы стоите там и присматриваетесь ко мне.

— В таком случае почему бы не облегчить задачу нам обоим? — Битон карандашом указал на рояль. — Сыграйте мне что-нибудь, представив, что я лишь безликий слушатель из публики.

Кирстен с большой неохотой села за инструмент. Но, пока она разминала пальцы, в ней произошла удивительная перемена. Безо всякой видимой причины пианистке вдруг захотелось поразить Эндрю Битона, ей вдруг стало просто необходимо потрясти художника. Как это было когда-то с Нельсоном Пенделом, Кирстен решила начать с «Токкаты» Прокофьева и с наслаждением атаковала клавиатуру всеми десятью пальцами. Вскоре к Кирстен вновь вернулось самообладание.

Как только Эндрю Битон начал делать первые наброски, он уже воочию видел будущий законченный портрет. Руки художника едва поспевали за растущим в душе восторгом: впервые в жизни он был настолько заинтригован и воодушевлен предметом своей картины. Кирстен Харальд — это мечта любого художника. Фотографы улавливали в ней только то, что она сама заставляла их увидеть — лакированную поверхность. Но то, что Кирстен бессознательно открыла Битону, сидя за роялем, вся поглощенная своей музыкой, было совершенно иным. Эндрю ясно видел перед собой страстную и неудержимо чувственную женщину, скрывавшую под тщательно оберегаемой маской внешнего спокойствия смятенность и пылкость натуры.

Затем Кирстен исполнила «Токкату» и «Патетическую» Бетховена, две прелюдии Листа и мазурку Шопена и принялась за шубертовскую сонату. Но она вновь чувствовала себя беспокойно и неуютно под пристальным взглядом серых глаз Битона, будто сидела перед ним абсолютно голая. Злясь на себя за собственную слабость, Кирстен доиграла сонату в резком форте и закончила ее серией трубно звучащих арпеджио.

Оторвав на мгновение взгляд от клавиатуры, Кирстен обнаружила, что Эндрю Битон с изумлением смотрит на нее.

— Мне в жизни не приходилось производить на кого-либо столь отрицательное впечатление, как на вас, — признался Эндрю. — И если бы бедный Шуберт когда-нибудь услышал свое произведение, насмерть задушенное подобным образом, уверен, он навсегда отказался бы сочинять музыку.

— А разве я не предупреждала, что вы меня нервируете?

Кирстен с грохотом захлопнула крышку рояля и нервно скрестила руки на груди.

— Ну а теперь можете расслабиться. — Эндрю закрыл альбом для эскизов и положил карандаш в пенал. — Я закончил вас мучить.

Битон направился к выходу, и Кирстен, вскочив из-за рояля, поспешила за ним. Внезапно и непонятно почему ей стало жаль, что Эндрю уходит.

— Вы, несомненно, разбираетесь в музыке. — Кирстен семенила рядом с Битоном, пытаясь поспеть за его гигантскими шагами.

— В колледже я факультативно занимался музыкой.

— А где вы ходили в школу?

— На северо-западе. Я из Чикаго.

— Не хотите чашку кофе? — решилась наконец Кирстен, когда они уже подошли к входной двери.

— Спасибо, но я уже опаздываю на другую встречу. Извините.

Битон указал глазами на шарообразную дверную ручку, которую Кирстен накрыла рукой, словно спрятала от гостя. Кирстен быстро отдернула руку, чувствуя себя совершенно нелепо.

Эндрю заметил происходящую в Кирстен борьбу чувств и почти поддался соблазну изменить свое решение и не уходить. Кирстен просто завораживала взгляд — она была притягательной загадкой. Удивительным сочетанием крайностей. Огонь и лед, земля и небо. Сейчас — женщина, через мгновение — ребенок. Расчетливый самоконтроль в ней неожиданно сменялся вспышками жуткого раздражения. Она одновременно манила и отталкивала. Наблюдая смятение в душе Кирстен, Битону стало жаль эту красивую женщину. Но Эндрю, испытывая угрызения совести и сожаление, все же отворил дверь.

— До свидания, Кирстен Харальд. — И то, как охрип его голос, удивило самого Битона. — Спасибо вам. Вы действительно воплощаете собой настоящее искусство.

Несмотря на то что дверь за Битоном закрылась, у Кирстен было такое впечатление, что художник вовсе не уходил, она продолжала чувствовать его присутствие в комнате. Проведя с Эндрю Битоном менее двух часов, Кирстен была уверена, что он узнал о ней больше, чем кто-либо на свете. У Кирстен было такое ощущение, что Битон, рисуя ее, оказал на нее физическое воздействие. Кирстен попыталась понять, что же на нее так подействовало — Битон-художник или же Битон-мужчина, и постаралась заставить себя хоть чуточку успокоиться. Ответ пришел, когда Кирстен легла спать. Она напрочь забыла о художнике и никак не могла избавиться от воспоминаний о мужчине.

18

Кирстен вскрыла большой коричневый конверт и осторожно извлекла из него посвященный ей номер «Тайм». Родители, стоя за спиной Кирстен, с любопытством заглядывали через плечо. Кирстен нервно прищурила глаза и наконец осмелилась взглянуть на окаймленную красной полосой обложку журнала. Первое, что бросилось ей в глаза, было имя Битон, жирными заглавными буквами выведенное на ее левом плече. Так написать мог только любовник. К своей досаде, Кирстен ощутила, как ее пронзила дрожь возбуждения. Но чувство это моментально улетучилось, как только за спиной неожиданно раздалось деликатное покашливание отца, а мать в обычной своей манере зацокала языком. Настроив себя на самое худшее, Кирстен наконец широко открыла глаза и постаралась посмотреть на свое нарисованное лицо так, как его увидели родители.

Портрет Кирстен, выполненный Эндрю Битоном, сильно отличался от фотопортретов, сделанных Антони Армстронг-Джонсом или Ричардом Аведоном. Кирстен Битона была двадцатишестилетней загадкой: униженная, но полная достоинства, невинная, но чувственная. Чарующий блеск соблазна и отрешенности в ясных васильковых глазах. В целом, однако, портрет неприятно поразил Кирстен. Эндрю Битон увидел лицо, которое она сама видела каждый раз, рассматривая свое отражение в зеркале после любовных утех с Майклом.

За тридцатишестилетнюю историю журнала «Тайм» ни один из его номеров не раскупался столь стремительно, как этот — с портретом Кирстен Харальд на обложке. Впервые в своей жизни знаменитая пианистка дала столь обширное и подробное интервью. Каждый имел собственное мнение об обложке, каждый имел собственное мнение о статье. Но, какими бы ни были эти мнения, никто не мог оспаривать тот факт, что Нельсон оказался прав. На Кирстен повсюду появился спрос. Похоже, весь мир внезапно открыл для себя классическую музыку, и американская пресса немедленно стала выжимать из этого деньги, сделав из Кирстен то, чего никогда еще не было в мире классической музыки: Кирстен стала звездой и для массовой культуры.

— Невероятно, это просто невероятно! — Нельсон пытался одновременно жевать содовую таблетку и говорить. — Ты делаешь для классической музыки то же, что Элвис Пресли сделал для рок-н-ролла. — Нельсон пристально посмотрел на спокойно сидевшую перед ним Кирстен и, захватив со стола кипу листков, протянул их девушке. — Знаешь, что это такое? Заявки на интервью. Все крупные газеты и журналы, все крупные радио- и телестанции горят нетерпением взять у тебя интервью. Твою игру хотят слышать все — от школьников до тюремных заключенных. Все в мире мечтают аккомпанировать тебе на концерте. Какой-то город в Оклахоме собирается назвать твоим именем центральную улицу, а одна из музыкальных школ в Атланте уже переименована из музыкальной школы имени Гайдна в музыкальную школу имени Харальд. А теперь скажи мне, как ты сама ко всему этому относишься? — бросив письма, мягко спросил Нельсон.

На лице Кирстен появилась широкая улыбка.

— Мне нравится. Думаю, миру классической музыки не помешает немного свежего воздуха. А ты как считаешь?

К следующему апрелю Кирстен прибавила еще четыре амулета на свой браслет и коллекция колец пополнилась четырьмя новыми экземплярами. Их значение, однако, было далеко не таким существенным, как число. За весь год Кирстен видела Майкла всего четыре раза, когда им довелось вместе выступать, а время, проведенное с Джеффри, в сумме составило только четыре недели.

К великому ужасу Кирстен, Роксана сопровождала Майкла во всех четырех поездках, похоже, с единственной целью — оградить мужа от каких-либо посягательств. Ее присутствие лишало их возможности хотя бы минутку побыть наедине, делая еще более неопределенной и без того невыносимую ситуацию.

Они больше не писали друг другу и не звонили. С растущим чувством безнадежности Кирстен вынуждена была признать, что они с Майклом все более отдаляются. Общие воспоминания подергивались дымкой забвения. Узы, когда-то так сильно их связывавшие, ослабели. Теперь всякий раз, когда Кирстен думала о Майкле, мысли о любимом обрамлялись рамкой легкой печали. Временами Майкл снился ей, но она забывала о нем сразу же после пробуждения.

И, если образ Майкла становился все более расплывчатым, то Джеффри постепенно становился для Кирстен единственным источником постоянства в этом вечно меняющемся мире. Джеффри был для нее опорой и убежищем. Он был готов довольствоваться «кусочками и частичками» Кирстен, как когда-то она довольствовалась «кусочками и частичками» Майкла. Кирстен нередко задумывалась о том, насколько устраивает Джеффри такая роль и не чувствует ли он себя обделенным. Ведь именно так чувствовала себя Кирстен в отношениях с Майклом. Правда, она считала, что такова уготованная ей судьба.

Джеффри был постоянно взвинчен. И все из-за женщины, продолжавшей то появляться в его жизни, то исчезать из нее с непостоянством, подобным неверному мерцанию пламени свечи. Свет, — и тут же мрак. Непредсказуемость отношений заставляла Джеффри вот уже два года находиться в тревожном состоянии человека, стоящего на краю пропасти.

Джеффри созрел. Созрел для того, чтобы спасти Кирстен от требовательной публики, публики, почти сумасшедшей в желании иметь всю Кирстен. А как насчет его желания? Его стремление полностью обладать Кирстен уже много месяцев как перестало быть просто желанием, а превратилось в одержимость. Пора прекратить относиться к Кирстен как к священному образу и пачкать простыни продуктами неутоленной страсти. Не может же это продолжаться бесконечно. Время пришло.

Джеффри подумал о золотом браслете, подаренном Кирстен Майклом Истбоурном, и в нем заговорила ревность. В ушах Джеффри стоял звон пяти амулетов, звучавший вызовом его упорной погоне за Кирстен. У него возникло непреодолимое желание схватить и раздавить одну за другой все пять побрякушек, заставить их замолчать навеки. Джеффри улыбнулся. Он скоро избавит Кирстен от Майкла Истбоурна. Дайте только срок.

За день перед отъездом Кирстен в трехнедельное концертное турне по Европе Джеффри повел ее в ресторан «Четыре времени года». Это роскошное заведение посещалось исключительно богатой и знаменитой публикой. Джеффри сидел скорее рядом с Кирстен, чем напротив нее, и впервые со дня их знакомства сделал заказ сразу на двоих. После второй рюмки коньяка Джеффри взял левую руку Кирстен.

— Сколько я подарил тебе колец, пять?

Кирстен кивнула.

— Но ни одного с бриллиантом, не так ли?

Кирстен вновь кивнула. Джеффри наклонился к ее уху и прошептал:

— Я хочу тебя, Кирстен, ты нужна мне. Я должен знать, что всякий раз, когда ты возвращаешься домой, ты возвращаешься ко мне.

— Но я и так возвращаюсь домой к тебе, — едва слышно ответила Кирстен.

— Не совсем. Ты приезжаешь домой, в свою собственную квартиру, к родителям. А я могу видеть тебя лишь несколько жалких часов. Но я хочу быть с тобой днями, неделями. Я устал делить тебя с кем-то еще.

— Ты ведь не требуешь от меня отказаться от карьеры? Ведь нет, Джеффри?

— Разумеется, нет! Я никогда не попрошу тебя об этом, никогда!

— Тогда о чем же ты просишь?

Сердце Кирстен стучало так громко, что она едва слышала собственные слова.

— Я прошу тебя выйти за меня замуж.

Кирстен знала, что рано или поздно это произойдет, но, услышав слова Джеффри, совершенно растерялась. Джеффри, видя замешательство Кирстен, весь побелел. Но она, улыбнувшись ему дрожащей улыбкой, твердо произнесла:

— Да, Джеффри, я выйду за тебя замуж.

В ответ Оливер повел себя так, как ни одному истинному джентльмену из Лонг-Айленда и присниться не могло: Джеффри поцеловал возлюбленную на людях.

Кирстен много раз твердили, что нельзя сочетать карьеру и замужество, что надо выбирать. Но она хотела иметь и то и другое. И она будет иметь и то и другое.

Временами Майклу казалось, что он самый настоящий мазохист. Сколько еще подобных статей он с жадностью прочтет? Последнюю неделю даже лондонская пресса взахлеб публиковала все, что только можно было узнать о планах, связанных с предстоящей «свадьбой десятилетия»: пианистка Кирстен Харальд выходила замуж за миллионера доктора Джеффри Пауэл Оливера II. Аккуратно сложив пополам последний номер «Тайм», Майкл положил его перед собой на стол и обхватил голову руками.

Им с Кирстен предстоял еще один совместный концерт в Хьюстоне, пятого июня, ровно за тридцать пять дней до объявленной даты бракосочетания мисс Харальд. Майкл спрашивал себя: сможет ли он вынести встречу с Кирстен, сможет ли он искренне желать ей счастья? Конечно же, Майкл действительно хотел, чтобы Кирстен была счастлива. И все же с этим будущим счастьем умирала часть самого Майкла — часть, предназначенная только для Кирстен, часть, которой она так трепетно дорожила.

— Майкл? — окликнула его стоявшая в дверях Роксана, и Майкл повернулся к ней с виноватым видом. — Дорогой, ты выглядишь так, словно тебе нужно выпить. Я что-нибудь приготовлю?

Майкл покачал головой:

— Что мне действительно необходимо, так это крепкое объятие.

Роксана рванулась к мужу, словно нетерпеливая школьница. И они слились в долгом и страстном поцелуе. Майкл жадно припал к губам жены, и Роксана застонала от блаженства. Они едва не задохнулись от жадного, бесконечного поцелуя, слегка даже ошеломившего обоих своей неистовостью и искренностью. Когда же он закончился, Роксана счастливо положила голову на грудь мужа. Но умиротворенность Роксаны исчезла, как только взгляд ее упал на лежавшую на столе Майкла газету с портретом Кирстен Харальд. Роксана в панике подумала о том, уйдет ли когда-нибудь постоянная угроза таким вот счастливым минутам в их семейной жизни.

Рейс Кирстен из Канзас-Сити в Хьюстон был отложен из-за серьезного грозового шторма. Поэтому Кирстен на репетицию отправилась прямо из аэропорта. Опоздавшая, голодная, Кирстен была в совершенно растрепанных чувствах. Майкл же, в свою очередь, проявлял несвойственную ему нетерпеливость. В воздухе повисло ощущаемое всеми напряжение.

За роялем Кирстен совершенно не могла сосредоточиться. И в тщетной попытке успокоить разбушевавшиеся нервы она заиграла исполненный энергии Концерт ля минор для фортепьяно Шумана так, точно это был похоронный марш. Майкл немедленно остановил ее и заставил начать сначала. После этого они без конца останавливались и начинали заново, начинали и снова останавливались. Кирстен чувствовала, что расклеивается окончательно. Майкл не выдержал и, раздраженно опустив палочку, объявил для всех перерыв.

— Я должен немедленно вычеркнуть тебя из программы, черт побери! — кричал Майкл, следуя за Кирстен в ее уборную. Войдя туда, он с треском захлопнул за собой дверь. — Скажи, Ради Бога, что ты творишь?

— Ничего необычного, — огрызнулась Кирстен. — Просто стараюсь играть на рояле.

— Стараешься играть? Ха! — фыркнул дирижер. — Более походит на то, что ты стараешься не играть на рояле.

Никогда прежде Кирстен не видела Майкла в гневе. Но сейчас ей и не надо было спрашивать, чем он вызван. Майкл неотрывно смотрел на кольцо с бриллиантом в три карата на левой руке Кирстен.

— Прости меня, Майкл.

— За что? За попытку сорвать концерт?

— За то, что сама не сказала тебе о нас с Джеффри.

— Ты вовсе не обязана что-либо мне объяснять. — Голос Майкла звучал резко, почти грубо. — От всей души желаю счастья!

Фраза уже сорвалась с губ. Но Майклу казалось, что слова тугим комом застряли у него где-то посреди горла. Все это время Роксана была с Майклом, но два дня назад у ее отца произошел приступ стенокардии, и Роксана была вынуждена поспешить домой, в Уинфорд.

— Майкл?

Он не мог смотреть на Кирстен. Не хватало духу. Кирстен подошла к Майклу, но, хотя в эту минуту ему ничего так не хотелось, как заключить ее в объятия, он нашел в себе силы отступить. Тогда Кирстен замерла на месте. Теперь Майкл мог смотреть на Кирстен. Их разделяло расстояние в несколько футов, и это позволяло ему безопасно смотреть на бывшую возлюбленную. Кирстен стояла не шевелясь, она даже не моргала, но неожиданно комната накренилась, и девушка почувствовала, что падает. Майкл бросился к Кирстен.

При первом же соприкосновении тел тонкая преграда, разделявшая Майкла и Кирстен, рухнула. Они занялись любовью, не раздеваясь: порыв страсти словно адское пламя пожирал их обоих. И в центре этого пламени было их проклятие и отпущение грехов. Последнее прости-прощай.

Майкл и Кирстен, молча, не глядя друг на друга, как могли привели в порядок одежду. Без сомнения, все уже ждали их. Кирстен первой направилась к выходу, но Майкл догнал ее и нежно обнял.

И только после того, как Майкл отпустил ее, Кирстен осознала, что произошло. Она подумала о Джеффри и почувствовала страшные угрызения совести за собственное предательство. Кирстен открыла дверь и рванулась из уборной. Услышав позади шаги Майкла, она бросилась бежать по коридору по направлению к сцене. Майкл звал ее по имени, но Кирстен не хотела даже обернуться, понимая, что стоит ей оглянуться, как для нее все будет потеряно.

Конечно же, Майкл навсегда останется частью самой Кирстен, частью ее музыки, частью ее замечательной мечты. Но теперь Кирстен твердо знала: Майкл — ее прошлое, ее будущее — Джеффри.