Безжалостный

Данная книга предназначена только для предварительного ознакомления! Просим вас удалить этот файл с жесткого диска после прочтения. Спасибо.

Шерил МакИнтаер

«Безжалостный»

Оригинальное название: Cheryl McIntyre «HARD», 2015

Шерил МакИнтаер «Безжалостный», 2016

Переводчик: Кристина Ивановская

Редактор: Елена Скворцова

Вычитка: Екатерина Шевчук

Оформление: Иванна Иванова

Обложка: Врединка Тм

Перевод группы: http://vk.com/fashionable_library

Любое копирование и распространение ЗАПРЕЩЕНО!

Пожалуйста, уважайте чужой труд!

Оглавление

Шерил МакИнтаер

Любое копирование и распространение ЗАПРЕЩЕНО!

Аннотация

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

Эпилог

Аннотация

Я наблюдаю за ней уже три месяца. Слежу за ней. Запоминаю её.

Девяносто два дня я смотрел в эти безжизненные зелёные глаза.

И все эти девяноста два дня она вдохновляла меня так, как я даже не считал возможным. Муза, не подозревающая об этом. Она мотивирует меня. Оживляет во мне самые тёмные желания.

Я — мужчина, который знает, чего он хочет. И всё, что мне нужно, — это прекрасная и сломленная Холланд Ховард.

Моё имя — Дженсен Пэйн. Я фотограф, диктатор, развратник, скопофил. Я тот, кто я есть, и не изменюсь.

Пожалуйста, обратите внимание, что в книге присутствуют сексуальные сцены и ненормативная лексика. Предназначена для читателей 18+.

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: эта книга содержит сцены, которые могут нести в себе эмоциональную нагрузку.

Пролог

Холланд

Чтобы понять, как я оказалась способна на поступки, которые совершала, действия, которые предпринимала, решения, которые продолжаю принимать, думаю, сначала вам нужно понять, почему я такая, какая есть. Вот тогда, возможно, вы сможете судить меня.

Своего мужа, Даррена, я встретила на первом курсе в колледже. Он заканчивал учёбу и был на финишной прямой от выпуска. Это не было любовью с первого взгляда. Не для меня. Я не влюбилась в него по уши, после нашего первого свидания. Вместо этого, всё произошло медленно, естественно и абсолютно неожиданно. Сначала он был моим другом, а уже потом — парнем. Сначала он стал человеком, которому я всецело доверяла, а уже потом — любовником. Я всегда считала его милым с этими белокурыми кудрями и ямочками на щеках. Милым и добрым. Надежным. У него была голова на плечах, и он знал, чего хочет от жизни. Он всегда знал, как заставить меня смеяться, и частенько это делал. На нашем первом официальном, как настоящей пары, он признался, что для него всё это немного странно, потому что как только встретил меня, он понял, что хочет быть со мной навсегда. Именно в тот момент я поняла, что хочу провести остаток жизни с ним. Мы поженились через неделю после моего выпуска.

Через несколько месяцев, я получила, как мне тогда казалось, самые худшие новости в моей жизни: моя мама, мой единственный и лучший друг, умерла. А ведь я разговаривала с ней в то утро. Она давала мне семейный рецепт ирландского кофейного пирога, который я хотела испечь для моего молодого мужа. Мы смеялись над тем, как много виски нужно в рецепте, и что Даррену пирог точно понравится. Всё было в порядке.

Мне позвонили спустя два часа, когда я уже сидела за столом на своей новой работе и быстро пролистывала ленту на Фейсбуке, стараясь не упустить ни одной новости из жизни моих друзей. Так это и случилось. Аневризма. Маме было 45. Она была такой молодой. Слишком молодой.

Мама была для меня намного больше, чем просто мама. Она также стала мне отцом, когда того не стало рядом с нами. Она была моей жилеткой, в которую я могла поплакаться, как в детстве, так и в подростковом возрасте. Она была первой к кому я обращалась, когда у меня был плохой день. Первая, с кем я хотела поделиться хорошими новостями. Она научила меня завязывать шнурки, кататься на велосипеде, красить ресницы, флиртовать с мальчиками, готовить вкусную еду, менять колесо, водить машину... Она вдохновила меня проехать через всю страну, чтобы воплотить в жизнь все свои мечты. Она была моим советчиком, учителем, наставником. Она дала мне жизнь, мудрость, дружбу и любовь. И оставила меня навсегда в одно мгновение.

Скорбь, которую я чувствовала в тот момент, из-за её потери была непреодолима. Я была уверена, что не существует боли сильнее во всём мире.

В то время я много полагалась на Даррена. Пожалуй, слишком много. Он больше не был мужем или партнером, он был вынужден принять на себя роль психолога. Не могу сказать, сколько раз он приходил в тёмный дом и находил меня в постели. Я была больше похожа на комок из нервов, слёз и душевной боли. Некоторые дни были хуже, чем другие. Иногда я забывала, что её больше нет, и вспоминала только тогда, когда набирала номер её телефона. Такие дни были хуже, потому что я чувствовала, будто снова только что потеряла её, и потому что не могла поверить, что позволила себе забыть. Как такое можно забыть?

Проходили месяцы, и я плакала всё меньше и меньше. Время помогло мне вынести правду. И тогда я узнала другую новость, казалось, лучшую в моей жизни за последнее время.

Я была беременна.

Я вылетела из приёмной врача с телефоном в руке, с волнением набирая мамин номер. Только после того, как услышала до боли знакомую запись голосовой почты на её номера, я поняла, что сделала. Снова.

В ту ночь я плакала сильнее, чем когда-либо до этого. Мама никогда не встретится со своим внуком. А что ещё хуже, так это то, что мой ребёнок никогда не узнает, какой замечательной была его бабушка.

Она пропустит первые слова, первые шаги. Пропустит первый день садика, школьные спектакли, выпускной. Она пропустит всё это, а я буду скучать по ней.

Чего я точно не ожидала, так это того, что ребёнок исцелит мои душевные раны ещё до своего рождения. Радость, которая объединяла нас с Дарреном, вскоре смыла скорбь утраты. С каждым днём малыш внутри меня рос ребенок, и боль от того, что своих родителей у меня больше нет, утихала.

Подруга детства, Алиса, которая уехала вместе со мной на другой конец страны, чтобы поселиться со мной в одной комнате, занимала меня покупками детской одежды и шоппингом для беременных. Даррен и я проводили выходные, обустраивая детскую: покупали мебель и собирали её дни напролет.

Несмотря на то, что я не могла разделить это с мамой, я была счастлива. Со мной был Даррен. И Алиса. И с каждым днём внутри меня рос мой ребёнок.

Калеб родился через две недели после годовщины маминой смерти. И он стал самым прекрасным, что я только видела в своей жизни. Густые белокурые волосы, большие голубые глаза, десять пальчиков на руках и ногах — абсолютное совершенство. Я не чувствовала пустоты, когда он покинул мою утробу. Всё было наоборот. Меня переполняли чувства любви и возможностей. Всё казалось на своих местах, у всего была цель, и всё происходило по определённой причине.

Даррен и я были типичными молодыми родителями. Если Калеб не спал, то всегда был у кого-то на руках. Мы посетили курсы по оказанию первой медицинской помощи и уроки приёмов искусственного дыхания. Мы читали статьи и книги о том, как стать родителям, которые всё делают правильно. Я кормила малыша грудью, даже когда соски были потрескавшимися, и боль была непреодолимой. Даррен никогда не пропускал своей очереди, чтобы поменять подгузник посреди ночи. Не важно, какими уставшими мы были, мы никогда не шли в обход правил. Я гордилась им, как своим мужем и отцом Калеба. Я гордилась собой, как женой и матерью.

Я плавала в своём пузыре блаженного счастья почти только полгода, прежде чем всё пошло не так.

Они сказали, что это был СВДС. Синдром внезапной детской смерти. Они так говорят, когда не знают, почему здоровый, счастливый, крепкий малыш однажды просто не просыпается.

Я думала, что мы, наконец, получили небольшой перерыв, и Калеб проспал всю ночь. Мы с Дарреном выспались и вспомнили какого это снова проснуться отдохнувшими.

Но когда я подошла к его комнате, что-то — какая-то материнская интуиция — подсказало мне, что что-то не так. Я на носочках подошла к его колыбельке, над которой мы с Дарреном промучились шесть часов, прежде чем, наконец, собрали её, и сосредоточилась на его груди, в бледной голубой пижамке с собачками. Это была моя любимая пижама. Она так шла к цвету его глазок.

Я долго всматривалась, ожидая, что она поднимется и опустится. Но ничего не увидела. Я коснулась рукой его груди и замерла, уверенная, что ошибаюсь. Как же иначе…

Но мой мальчик лежал неподвижно. Я ощущала его холодную кожу даже через ткань.

Только не мой малыш…

Только не мой малыш!!!

Я знала, но не хотела этого. Я не хотела верить в это.

Дрожащими руками я осторожно взяла своего мальчика на руки и прижала его к себе. Я прижалась щекой к его животику, пытаясь услышать стук сердца и дыхание. Всё, что происходило после этого, для меня до сих пор, как в тумане. Я знаю, что набрала 911. Знаю, что сделала искусственное дыхание. Знаю, что пыталась вернуть своего малыша к жизни до самого приезда медиков. Когда они забрали его у меня, я знала, что держу его в руках последний раз.

Знала, что не стоит ожидать ничего хорошего.

Калеба больше не было. Он был с моей мамой на небесах, а я… я была до сих пор здесь. Я поняла, что это не мама не увидит, как он растет. Это была я. Я пропущу его первые слова, первые шаги. Я пропущу его первый день в садике, школьные спектакли, выпускной. Я пропущу всё это, потому что ничего этого не будет. Жизнь Калеба была украдена до того, как он получил шанс прожить её.

Родители никогда не должны хоронить своих детей. Это противоестественно. Особенно, когда ребенок ещё так молод. И такой маленький. Воспоминание, как маленький белый гроб опускают в землю, и осознание, что внутри мой сын, будут преследовать меня до конца жизни.

Вам, наверное, интересно, как я пережила этот момент. Как я смогла найти силы просыпаться каждое утро и идти на работу. Жить. Есть. Спать. Принимать душ. Правда в том, что я не знаю.

Собственно говоря, я не помню всего за тот год. Я имею в виду, кажется, я выбиралась из кровати каждый день и шла на работу. Принимала душ, ела и спала, но всё это было в состоянии оцепенения.

Если кто-либо из вас терял человека, которого любил больше жизни, он поймет, о чём я говорю. Они точно знают, что я имею в виду. Место, в которое мы, слишком занятые мыслями о прошлом, отправляемся подальше от реальности. Где снова и снова мы переступаем через «а что, если»… Пытаем себя постоянной надеждой о том, что всё это всего лишь сон, от которого мы проснемся, но всё равно в глубине души знаем, что мы не настолько везучие. Мы молимся о сне, чтобы забыть в нём о боли. Мы боимся проснуться, чтобы не вспоминать. Плачем, пока в голове не просветлеет, пока глаза не начинает жечь огнём от слез и горло не пересыхает от рыданий. Дни тянутся один за другим, и как-то, как-то, мы переживаем всё это, чтобы завтра снова начать сначала.

Нет какой-либо магической формулы, чтобы по щелчку пальцев снова вернуться в русло жизни. Не знаю, как я это сделала. Но я сделала. И знаю точно, что с каждой секундой, когда Калеба не было в моих руках, я всё больше и больше теряла себя.

Муж это понимал. Ему тоже было больно, но в отличие от моего молчаливого страдания, ему нужен был кто-то. Он не мог обратиться ко мне, замкнутой и поврежденной своей собственной агонией. Он пытался. Боже, знаю, что пытался. Месяцами он хотел помочь мне. Помочь себе. Пытался найти хоть какой-нибудь способ, чтобы унести часть нашего несчастья. Но я не хотела прощаться со своим несчастьем. Я не хотела чувствовать себя лучше после смерти ребёнка. Я хотела ощущать каждую частичку своей утраты. Мне нужно было это. Я хотела увязнуть в своей агонии настолько долго, насколько это было возможно.

В конце концов, мой муж тоже понял это. И поэтому он сделал единственное, что мог сделать. Он нашел кого-то, кто утешил его. Кого-то, кто предложил ему немного света в нашей тёмной жизни.

Я была на работе. Работе, которую любила, которую хотела с момента, как купила свою первую газету в четырнадцать лет и увидела статью, написанную специально для таких подростков, как я. Работу, на которую я вставала каждое утро. И оборачиваясь назад, я не вижу, что же так сильно в ней любила… Всё это было настолько бессмысленным. Кому вообще есть дело до того, как правильно наносить макияж или какое платье выбрать на выпускной? Кому есть дело до колонки советов в подростковом журнале? Не мне. Точно не мне.

Меня больше вообще ни черта не волнует.

С решимостью женщины, которой теперь абсолютно всё до лампочки, я собрала все свои вещи в офисе и отправила документ по электронной почте об увольнении своему боссу. И когда я приехала домой на три часа раньше, чем должна была, я стала свидетельницей того, как задница моего мужа ритмично двигается позади голой задницы Алисы, нагнутой над нашим диваном. Та самая подруга, которая помогала мне выбирать детскую одежду. Та самая подруга, которая была рядом всегда, когда со мной впервые что-то случалось, от моей первой веснушки до первого ребенка. Та самая подруга, которая была моей подружкой невесты на свадьбе. А теперь она стояла раком над диваном, который мы выбирали с Дарреном вместе.

Она увидела меня первой. Шок и ужас отразились на её красивом лице, покрытом маленькими капельками пота. Даррен не заметил изменений, даже когда она прекратила стонать. Не заметил, что его жена стояла в паре метров от места, на котором он рушил наш брак. Он продолжал вколачиваться в неё с чувством высвобождения, и звук хлопков при соприкосновении его влажной кожи об её, эхом отражался по всей комнате. Это был саундтрек к окончанию нашего брака.

Мне не было больно. Не могло быть. Ему нужен был кто-то, а меня не было рядом. Уже больше года. Но я была в ярости. Удовольствие на лице Даррена вызвало во мне отвращение. Я была в ярости, потому что ему было хорошо. Ему могло быть хорошо. В этот день и во все другие. Я была в смятении, а он выместил свои эмоции на скользкой заднице моей подруги.

В тот момент я его ненавидела. Ненавидела их обоих.

Я выронила коробки с офисным хламом, позволяя им громко упасть на пол и разрывая этим звуком всё. После всего, что случилось, это казалось уместным. А потом, я просто развернулась и ушла из своего четырехкомнатного дома, подальше от мужа, брака, своей прежней жизни и своих воспоминаний.

Я остановилась в банке, чтобы закрыть свой личный счёт. Наш общий я не тронула. Он мог забрать его себе. С одеждой, которая была на мне надета, и парой тысяч долларов, я ехала, не имея цели, останавливаясь лишь для того, чтобы заправить бак. Рано утром, на следующий день, я остановилась на стоянке возле кафе, чтобы выпить кофе. Я пока не собиралась спать. Я не была готова снова иметь дело с болью от воспоминаний после того, как проснусь. Я выбрала столик и, попивая кофе, начала ножом для стейка кромсать свои карточки на кусочки. «Visa», «MasterCard», скидка на бензин, дисконты, чёрт, да я даже библиотечный билет уничтожила. Я стёрла последнюю связь со своей прошлой жизнью, зная, что никогда к ней не вернусь. Зная, что никогда и не смогла бы. Я больше не была тем человеком. Прежняя Холланд умерла. А новой мне нужна была новая жизнь. Свежее начало.

Поставив на стол пустую чашку, я вернулась к машине и продолжила свой путь дальше, по кусочкам выбрасывая в окно то, что осталось от карт. Когда выбросила последний кусок моей прежней жизни, я была в Огайо. Там я и остановилась.

Итак, как вы видите, мне больше не за что цепляться. Ни мамы, ни отца, ни мужа, ни ребенка — нет какой-либо семьи. Нет настоящих друзей. Нет работы. Люди, которых я любила больше всего в жизни, уничтожили меня. Они оставили меня и это всё разрушило. Мне абсолютно не перед кем отвечать. Никому нет дела, где я или что делаю. По большому счёту, даже мне.

Мне до сих пор всё равно.

1

Дженсен

Я наблюдал за ней в течение трёх месяцев.

Девяносто два дня я встречался с этими маленьким изумрудными глазами. Я позволял моему взгляду скользить по её безупречной белой коже. Фантазировал о её сочных губах.

Девяносто два дня она вдохновляла меня способами, о которых я раньше и не подозревал. Сама того не осознавая, она стала моей музой. Мотивировала меня. Возбуждала мои самые тёмные желания, которые никогда не воплощались в жизнь. Когда я был близок к тому, чтобы сдаться, преклониться перед моей неизменной судьбой, я заметил её, и с тех пор не могу оторвать от неё глаз.

Не думаю, что она понимает, что я ловлю её взглядом, как только она заходит в помещение. Она не обращает внимания на то, что я постоянно сижу на одном и том же месте, с самым лучшим видом на бар. На неё. Она не знает, что я провожу свои вечера, наблюдая за ней.

Запоминая её. Дюйм за дюймом.

Её изысканная красота и невинная наивность заставляют меня возвращаться. Снова и снова, с того самого дня, когда она впервые обслужила мой столик. Она не видит, как твердеет мой член каждый раз, когда она приближается ко мне. Её грудь слегка покачивается с каждым лёгким шагом в мою сторону, но моё возбуждение не имеет абсолютно ничего общего с сексуальной привлекательностью. И хотя у неё прекрасное тело, идеальные изгибы во всех местах, которые мужчинам так нравится сжимать, иметь, завоевывать, меня возбуждает то, как она заставляет меня чувствовать себя внутри. Её сила, вожделение и амбиции неосознанно возрождают меня.

Смелая мужская фантазия. Женское стремление. Моё божественное вмешательство.

И её рот. Он создан для улыбок, хотя она никогда этого не делает. Не по-настоящему, по крайне мере. Свободной. Искренней. И её губы… полные и сочные… Слегка надутые. Идеальные.

Восхитительные.

Она облизывает их и останавливается возле меня. Мой взгляд прикован к её рту, пока в мозгу роится калейдоскоп грёз. Я не показываю ни единого признака волнения или восторга, что она производит на меня. Я — непоколебимый, равнодушный. Холланд понятия не имеет, что ни проходит и дня, чтобы я не думал о ней.

— Привет. Как дела сегодня? — спрашивает она.

Она приветствует меня так каждый раз, когда я прихожу сюда.

Я слегка киваю, не заботясь о вежливых формальностях.

— Что тебе принести? — взгляд Холланд направлен прямо на меня, пока она ждёт ответа. Интересно, что скрывается за этим мёртвым взглядом. Насколько мы похожи? Она и я? И ещё... Как меняются её глаза, когда она кончает. Когда оргазм удерживает её на краю эйфории — в тот момент, когда весь сдерживаемые контроль растворяется.

В тот момент, когда её тело превращается в ни что иное, как пучок нервов и чувств, поглощенных чистым и незапятнанным блаженством.

Я хочу видеть это.

Мне нужно видеть это.

Я хочу владеть этим.

— Виски Сауэр, — отвечаю я. Мои слова резкие, почти грубые, потому что последние три месяца я заказываю только один единственный напиток. Несмотря на этот факт, я всего лишь ещё один посетитель. Безликий клиент, которого она каждый день обслуживает с мягкой, фальшивой улыбкой, которая стала рутиной. Именно такой улыбкой она и одаривает меня, прежде чем повергнуться и уйти за моим напитком. Мой взгляд незамедлительно опускается на её круглую попку, когда она уходит. Я представляю её лицо, когда, наконец, доберусь до неё. Когда вонжу свои клыки в её податливую плоть.

Думать об этом, равносильно муке. Агонии, я бы сказал. Мне хочется пойти за ней к бару, задрать юбку и отыметь её на глазах у всех этих людей. При одной мысли об этом я чувствую, как сжимаются мои яйца. Понимание того, что я не могу сделать этого сейчас, болезненно сверлит дыры в моём теле. Всему своё время. А пока этого не случилось, я буду наслаждаться видом.

Красота создана для того, чтобы её лицезрели. И на неё я буду смотреть вечно.

Холланд возвращается к работе и начинает смешивать мой коктейль. Всегда на высшем уровне. Лучший работник. Она опускает в стакан коктейльную вишню, кусочек лимона и соломинку, не отрывая глаз от того, что делает. Даже принеся мне стакан, она не посмотрит в моём направлении.

Она подходит к столику, ставит стакан, и я хватаю её за запястье вокруг манжетки на рукаве. Интересно, как будут выглядеть её нежные ручки, когда я привяжу их к своей кровати. Да. Нужно испытать это.

Она моргает прежде, чем встречается со мной взглядом. Любопытно: я сжимаю её руку, но пульс остаётся неизменным под моими пальцами, и в её взгляде не отражается ни страх, ни злость. Хотя должно. Однозначно должно. Я бы не назвал себя добрым самаритянином.

Эта женщина — робот. С высшим образованием, хорошими манерами, идеальная, хладнокровная, бездушная машина. Возможно, это подстрекает меня сделать свой следующий шаг.

— Когда ты заканчиваешь, Холланд? — если она и удивлена тому, что я знаю её имя, она никоим образом не выдаёт этого. А что более завораживает, она отвечает мне сразу, не колеблясь.

— В два.

Всё ещё удерживая её за запястье, я проверяю время. Два — не очень хорошо. Слишком поздно. Слишком темно. Я не люблю водить ночью. Но я сделаю всё, как нужно. Я тяну её за руку, притягивая ближе к себе.

— Я бы хотел отвезти тебя кое-куда.

Это не вопрос. Хотя у неё есть выбор — потому что я всегда даю им выбор — я подаю им это в таком виде, что становится ясно: отрицательный ответ не принимается.

Легкий звон стекла напоминает мне, что мы всё ещё в общественном месте. Я отпускаю её руку, но она не отступает на безопасное расстояние. Отсутствие инстинкта самосохранения — вот что притягивает меня в этой женщине.

Что, несомненно, служит огромным минусом в её идеальности.

— Куда? — спрашивает она.

— Разве это важно? — я опираюсь на локти и наклоняюсь к ней. Ей неважно. Я это знаю. Я мог бы сказать ей, что собираюсь отвезти её в лес для жертвоприношения дьяволу, а она бы и глазом не моргнула.

Она слегка пожимает плечами, качая головой, и мой член сковывает судорогами от желания оказаться в ней. Она даже отдаленно не подозревает, на что подписалась.

Я противоречу сам себе. Нет ничего, что я бы любил больше, чем податливую, уступчивую женщину.

Спокойную.

Покорную.

Желающую.

И в то же время, она — паззл, который нужно собрать. Вызов. Загадка.

— В два, — подтверждаю я. — Неизменно.

Она смотрит на свою белую блузку и чёрную юбку-карандаш, проводя пальцами по животу.

— Вы хотите, чтобы я оставила форму?

Да. Да! По крайней мере, пока.

Я пренебрежительно киваю в знак подтверждения. Внутри меня всё ликует, когда я представляю нашу ночь.

2

Холланд

Мне нравится поездка с этим человеком. Я вдыхаю запах ножовой кожи и откидываю голову на подголовник, как только мы отъезжаем от паба. На улице тихо, и слышен лишь лёгкий шум двигателя. Мне нечего сказать, поэтому я молчу. Большинство женщин, вероятно, начали бы задавать вопросы. Для начала, допустим, кто этот мужчина? И почему он хочет меня?

Или, может быть, они захотели бы узнать, чем он зарабатывает на жизнь. Где живёт.

Какое у него хобби и чем он интересуется. Или хотя бы были озабочены тем, что сидят в машине с мужчиной, которого только что встретили, уезжая в ночь, ни сказав об этом, ни единой душе. Ни плана. Ни направления. Ни малейшего понятия, куда их везут.

Я не похожа на это большинство. Прислоняюсь лбом к прохладному окну, наблюдая за стёртыми линиями дороги. Мои мысли только о нём. Не о мужчине рядом со мной. А о моём драгоценном мальчике с пухленькими ножками и самыми голубыми в мире глазками. Я думаю о том, как сильно скучаю по нему. Как каждая клеточка моего тела болит, когда я вспоминаю запах детской присыпки или его мягкую шелковистую кожу. Я бы сделала всё, всё, чтобы снова услышать его внезапный смех. Всё, чтобы услышать его бормотание.

Я сжимаю ладони в кулаки, позволяя ногтям впиваться в кожу. Какой прок от материнских рук, если они больше не смогут подержать своего малыша?

Никакого.

Абсолютно бесполезные. Просто ненужные конечности.

Закрываю глаза и позволяю его личику снова всплыть в моей памяти, полностью поглощая меня. Это не единственный раз, когда я испытываю хоть что-то похожее на эмоции.

Иногда хорошие, иногда нет. Обычно, в такие моменты, я вспоминаю о раскромсанной части моей души у себя в грудь, ощущая всю эту боль снова и снова.

Мне сказали, что существует пять стадий скорби.

Только пять.

А потом ты исцеляешься. Ты живёшь дальше. Своей жизнью. Всё возвращается на круги своя.

Должно быть, я делаю что-то не так, потому что эти пять стадий повторяются снова и снова. Я будто нахожусь в колесе страданий, бегу изо всех сил, но никак не могу добраться до своей цели.

Восприятие.

Пятая и последняя стадия. То волшебное место, где всё волшебным образом вдруг становится лучше.

Где я перестаю отрицать реальность.

Где я больше не виню Бога и судьбу.

Да, мать вашу, я всё делаю не так.

Тяжело поверить, что моя жизнь была нормальной менее трёх лет назад. Я была нормальной. Счастливой.

Теперь три года кажутся вечностью.

— Я — Дженсен, — произносит мужчина, нарушая тишину и врываясь в мои мысли. Я поворачиваю голову, встречаясь взглядом с его тёмными глазами, и замечаю, что он носит очки. А вот ещё один вопрос, который бы задали большинство женщин в самом начале. Его имя. — Боль, — добавляет он.

— Что? — спрашиваю я, застигнутая врасплох одним этим словом. Это был вопрос? Он спрашивает меня, не больно ли мне? Потому что да — чёрт подери, да — я ощущаю настолько ужасную боль, какую только может испытывать человек. Эмоциональную. Душевную.

— Моё имя, — констатирует он медленно. — Дженсен Пэйн (прим. перевод.: Pain — боль, Payne — созвучная фамилия в англ. языке).

Я возвращаю своё внимание к окну. Это даже звучит не по-настоящему, но меня это не волнует. Возможно, это прозвище. Или псевдоним, с помощью которого он разделяет свою обычную жизнь и работу. В любом случае, меня это не волнует.

— Холланд Ховард. Приятно познакомиться.

Дженсен издает какой-то звук, что-то между гортанным и смущённым.

— Уверен, что деревьям точно приятно.

Когда я снова смотрю на него, на его губах играет подобие улыбки, и я понимаю, что он пытается меня подразнить. Большинство женщин улыбнулись бы в ответ или пофлиртовали.

Я не вхожу в это большинство.

Когда тебе становится до лампочки, будешь ли ты жить или умрешь, жизнь становится на удивление… простой.

Простой в том отношении, что ты больше никуда не спешишь. Тебе больше не надо следить за грёбаным временем, ведь это бессмысленно.

Простой в том смысле, что деньги больше не властны ни над тобой, ни над твоей жизнью. Я перестала мечтать уже давно, так что мне больше не нужны грёзы полные дорогих вещей.

Простой, потому что больше не нужно беспокоиться по поводу внешнего вида или прически. Иронично, на самом деле, так как я много лет жила, заботясь обо всех этих мелочах каждое утро. Но когда внутри себя ты не можешь найти ничего, что заботило бы тебя, то, что думают другие, тебя больше не касается.

Всё, о чём я когда-либо заботилась, было вырвано у меня из рук. Вырвано и уничтожено. Но я жду. Продолжаю этот бесполезный круговорот. Встаю каждое утро, пропускаю через себя эмоции и жду момента, когда больше не проснусь. Когда мне больше не нужно будет притворяться, что я живу. Когда мои страдания, наконец, закончатся.

Бывают дни, когда я открываю глаза и кричу навзрыд, потому что до сих пор здесь.

В другие дни я непоколебима.

В большинстве случаев, я ощущаю агонию… агонию настолько ослепляющую, что мне кажется, я начинаю неметь. Её не остановить. Она никогда не уходит. Никогда не оставляет меня.

Я не выбирала такой путь. Так же, как и не выбирала эту потерю. Иногда я мечтаю узнать, как исцелиться и снова стать прежней. Но как я могу сделать это, когда половина меня мертва?

Иногда я задаюсь вопросом — стану ли вновь нормальной. По крайней мере, маленькая часть меня.

Иногда осознаю правду — этого никогда не произойдёт.

Я сворачиваюсь на сиденье и закрываю глаза, снова вызывая перед глазами личико моего малыша. Моего драгоценного сыночка. Думаю о времени, когда он был счастлив и здоров. Когда он всё ещё был моим.

3

Дженсен

Холланд следует за мной в дом, равнодушно скользя взглядом вокруг. Будто это обыденные вещи, а не предметы искусства. Ничего не говоря, она делает шаг за шагом, не останавливаясь. Подойдя к дивану, она разворачивается на каблуках и поворачивается лицом ко мне. Немое выражение и ожидание.

— Хочешь что-нибудь выпить? — предлагаю я.

— Нет. Спасибо, — её брови приподнимаются в немом вопросе. Она хочет сразу приступить к делу, что мне очень нравится. Но только я контролирую здесь всё! Я говорю, как это произойдёт. Как и когда.

Я обхожу кресло и сажусь. Сжимая руки на плюшевых подлокотниках, я открыто изучаю её для своего удовлетворения.

Её огненные волосы собраны заколкой, и я не вижу их длины. Несколько раз я видел её с распущенными волосами, поэтому знаю, что они доходят по середины спины. Знаю, что они густые и блестящие, сексуальные, и я хочу увидеть их сейчас.

— Сними заколку.

Вижу, как замешательство отражается на её лице, прежде чем она поднимает руку и без усилий освобождает длинные локоны. Они рассыпаются по её плечам, как завитки шёлка.

Руки так и чешутся взять камеру, пока я осматриваю её с головы до ног. Снова и снова. Обычно женщины реагируют одним из трёх способов — хотят меня, посылают меня на три буквы или бегут от меня.

Я не вижу ни желания, ни злости, ни страха на лице Холланд, пока она продолжает стоять передо мной. Она так чертовски идеальна.

Идеальная картина.

Я уже знаю, что сегодняшняя ночь будет отличаться от всех других.

— Можно я сфотографирую тебя? — впиваюсь ногтями в обивку кресла. Я их тех мужчин, которые часто испытывают желание, но я не могу вспомнить, чтобы хотел чего-то больше, чем эту женщину. Я всегда всё держу под контролем. Всегда.

Холланд слегка морщит лоб, и на этот раз на её лице открыто видно замешательство.

— Ты хочешь сделать фото? Мои?

Я киваю, пытаясь скрыть, как сильно хочу этого. Я никогда не позволял никому узнать, как сильно я нуждаюсь в них. Никогда не позволял этой силе взять надо мной верх. Контроль создан для того, чтобы держать его в руках, сохранять его, жаждать — иначе всё это теряет смысл. А я никогда не позволю этому случиться.

— Зачем?

На моих губах постепенно появляется ухмылка. Зачем? Это мой любимый вопрос.

— Я люблю ходить в музеи, — отвечаю я, вставая со своего места. — В моём доме полно предметов искусства, — продолжаю я, проходя по комнате и останавливаясь, лишь чтобы убедиться, что она идет за мной. И она идёт… послушно… выстукивая каблуками по деревянному полу, руки свободно свисают вдоль бёдер, как будто ей абсолютно плевать.

Это скоро изменится.

Я открываю дверь, приглашая её внутрь.

— В библиотеке множество книг. Некоторые я читаю. На некоторые смотрю. Я купил их только потому, что мне нравится, как они выглядят.

Холланд быстро осматривает комнату, и мы идём дальше.

— Мне нравится смотреть на красивые вещи. От опавшего листа до солнца, которое восходит над горизонтом. От сияния полной луны непроглядной ночью... — я останавливаюсь на мгновенье, разворачиваясь к Холланд, — до изгибов женского тела.

Мой взгляд многозначительно скользит по её телу. — Если в чём-то есть красота, я её найду. Возьму. И сохраню.

И обычно, в этот момент, женщины начинают забрасывать меня вопросами или же я вынужден попросить их уйти после изнурительной речи. Некоторые понимают, или, по крайней мере, думают, что понимают. Большинство даже не пытаются.

Холланд не делает ничего. На её лице нет даже намёка на вопрос. Нет какого-либо интереса или отвращения во взгляде.

— У таких людей, как я, есть название. Я имею в виду, такому стилю жизни, какой веду я, — продолжаю я. — Хотя большинство даже не слышали об этом. Скопофилия.

Мы доходим до студии, и я кладу руку на дверную ручку, но не поворачиваю её. Пока нет. То, что я собираюсь ей показать, в корень всё изменит.

— Если говорить в общих чертах, скопофилия — это любовь к рассматриванию, — наклоняюсь вперед, достаточно близко, чтобы почувствовать тепло её ела и запах её кожи. — Я получаю удовольствие, наблюдая за красивыми вещами, — произношу я, стиснув зубы. — Должен признаться, это граничит с одержимостью. Также признаюсь, у меня нет намерений меняться. Пока я вижу, я могу впитывать в себя всё великолепие окружающего мира.

С этими словами я открываю дверь, раскрывая этой женщине свой мир.

Она делает шаг внутрь и слегка оборачивается, охватывая взглядом всё помещение. Я застываю за её спиной, наблюдая за ней. Ожидая её реакции.

— Очень многие просто игнорируют красоту, которая их окружает, — объясняю я. — Они переступают через неё, отталкивают, избавляются. Не видят и не чувствуют её. Они слепы и даже не представляют себе, сколько всего предстоит увидеть. Оценить.

Женщина передо мной ничем не отличается от всех других — она была слепа долгое время. Я понял это в тот момент, как увидел её. Красота печали, вот что сделало её уникальной и интересной для меня. Сладкая тьма её поражения.

Большинство людей выбрасывают сломанные вещи, принимая их за мусор. Будто они менее важны, менее идеальны, менее прекрасны. Я собираю их. Смотрю на них часами, наслаждаясь их умопомрачительной безупречностью.

Холланд стоит того, что насладиться ею в высшей мере. И я хочу, чтобы она поняла это.

— Все эти женщины… — тихо произносит она, заикаясь и осторожно пробегаясь пальцами по фото. — Они все похожи, — встречается со мной глазами. — Они все похожи на меня.

4

Холланд

— Ты сделал эти снимки? — спрашиваю я.

Несколько секунд проходят в молчании. Его голос звучит хрипло, когда он, наконец, отвечает.

— Да. Они все мои.

Фотографии покрывают три из четырёх стен галереи. Пейзажи. Раритетные предметы. Портреты. Абстракции. Сюрреализм. Приближенные картины. Отдалённые. Цветные. Чёрно-белые. Размытые. Чёткие. Снова. Снова. И снова.

И на всех — женщины. Ни одна из девушек не повторяется на фото дважды. Улыбающиеся женщины. Плачущие женщины. Всё обнаженные. Все рыжеволосые. Женщины в сексуальных позах. На пике экстаза. Связанные. С кляпом во рту. Повязкой на глазах. Они все разные, и, тем не менее, все одинаковые.

И каждая из них похожа на меня.

Что-то трепещет внутри моего живота — что-то незначительное и незнакомое. Что-то похожее на нервозность или возбуждение, или даже страх. Это было так давно, что я даже не могу точно определить это чувство. Но это было так давно, поэтому я приветствую его, что бы это ни было.

Я не могу слишком долго смотреть на одну и ту же фотографию, но в то же время, не могу отвести от них взгляда. Я иду от одного фото к другому.

Есть фотография женщины, сделанная со спины, у неё бледная кожа и едва заметные веснушки. Руки, закованные кожаными наручниками, изящно покоятся на изгибах её попы. Я не вижу её лицо, поэтому не могу быть уверена, но если судить по изгибу её спины, мне кажется, она тянется к кому-то… Ищет кого-то… Хочет кого-то… Фотограф позади неё, поэтому мне интересно к чему или же к кому она тянется. Но потом я замечаю — округлую раму зеркала в верхнем левом углу. Едва заметную, как будто это секрет. Мне кажется, что фотограф, на самом деле, стоит перед ней, а камера фиксирует лишь отражение женщины. И я понимаю, что именно фотографа — Дженсена — жаждет женщина.

Я провожу пальцами по картине, прежде чем двигаться дальше.

На другом фото изображена только часть женщины, сбоку. Она стоит на коленях, на полу. Её рыжие, почти красные волосы, достигают середины спины. Кожаные наручники обёрнуты вокруг её лодыжек и прикованы к чёрному стержню, оставляя её полностью раскрытой. Её ступни повернуты вверх, перепачканные грязью. Её тонкие пальцы обхватывают лодыжки, запястья тоже скованны наручниками и привязаны к тому же стрежню, что и ноги. Её тело слегка скручено, как и на последнем фото, как будто она ищет своего спасителя. Человека, который прячется за объективом камеры.

Я поворачиваюсь и встречаюсь с ним взглядом. Это он, тот мужчина, который сделал эти сокровенные, запретные и потрясающие фотографии.

Он снимает очки, и теперь его тёмный взгляд направляется прямо на меня. Он не двигается с места, позволяя мне изучить его. Его кожа немного темнее, чем моя, будто он много времени проводит на улице, что я нахожу странным, так как большинство его работ, очевидно, выполнено в пределах этой комнаты. Идеально прямой нос. Крепкий подбородок с ямочками. Широкая шея с лёгкой щетиной.

Мой взгляд опускается ниже по его широким плечам. Думаю, под застегнутой отутюженной рубашкой скрывается упругая грудь. Узкая талия. Прекрасно подходящие брюки. Я останавливаюсь на его напряженных руках. Крепкие, умелые руки. Толстые и грубые пальцы. Искусные. Кричащая разница с его безупречной одеждой. На него приятно смотреть. Я знала об этом и раньше, но не обращала внимания до этого момента.

Я указываю рукой на одну из работ на стене.

— Я вижу, тебя действительно возбуждает это. Это то, чего ты хочешь от меня? Чтобы я позировала, как они?

Он моргает, и в глазах разгорается ещё больший огонь.

— Да. Это то, чего я хочу.

Мой взгляд перемешается на фотографию над его головой. Женщина, обнажённая, её руки связаны над головой и привязаны к балке посередине комнаты. Волосы свободно рассыпаются по плечам, пара прядей касается груди. Она смотрит прямо в камеру большими зелёными глазами, у неё румяные щеки и влажные, приоткрытые в удовлетворении губы. Нас можно было бы назвать сёстрами. Единственное наше с ней отличие — удовлетворение на её лице.

В моей груди поднимается жар. Безудержный и неподдающийся, как и в тот день, когда я застукала своего мужа, трахающим мою лучшую подругу в моём доме. Это зависть. Я хочу выглядеть так же. Я хочу чувствовать то же самое.

Возвращаю взгляд обратно на Дженсена. Он не двигается и по-прежнему смотрит на меня. Ждёт.

— Хорошо, — решительно произношу я. — Ты можешь меня сфотографировать.

5

Дженсен

Мой восторг вызывает физическую реакцию. Мышцы внизу живота сжимаются и дрожат. Член наливается кровью и пульсирует, когда возбуждение прокатывается по моему телу. Это результат того, чего я жаждал три месяца.

Каждое мгновение в жизни должно вызывать такие ощущение, как сейчас. Сладкая победа. Триумфальное сражение. Потрясающее чувство — получить то, чего желаешь.

Я немного прохожу вперёд и, достигнув коробки на столе, беру свою камеру, не давая ей времени изменить своё решение. Пальцы бесшумно двигаются, открывая крышку, и машинально скользят по кнопкам. Я делал это так много раз, что знаю фотоаппарат лучше, чем своё тело. Будто он часть меня.

— Идём со мной, — требую я, резко подхожу к ней и веду за собой в спальню. Не хочу снимать её в студии. Здесь слишком холодно. Слишком стерильно.

Освещение в спальне мягче. Кровать роскошнее. Идеальный фон.

Я перетаскиваю кресло из угла комнаты к краю кровати и сажусь. Откидываюсь на спинку, широко расставив ноги, и устраиваюсь поудобней.

Холланд стоит в дверном проёме, прикусив пухлую нижнюю губу и держась одной рукой за локоть другой, её шёлковые волосы закрывают часть лица.

Щелчок камеры — будто она срабатывает сама по себе. Мой палец на нужной кнопке, готовый запечатлеть следующий кадр. Мы одно целое — камера и я. Она точно знает, что мне нужно.

Холланд стоит неподвижно, словно статуя, но её глаза прикованы ко мне, глядя прямо в объектив. Я быстро делаю снимок за снимком.

— Всё? — неуверенно спрашивает Холланд, и я, наконец, опускаю камеру.

Если бы…

— Сними одежду.

Мой голос звучит хрипло, и я сам едва узнаю его. Я миллионы раз представлял её обнажённое тело. Мечтал об этом моменте больше, чем могу сосчитать. Я усиливаю захват на камере, крепко сжимая её.

Одна огненная бровь выгибается, посылая мне вызов. Немой признак того, что мне бы стоило поучиться вежливости. Я отвечаю ей тем же. И больше ничего. Разборкам не место в спальне. Это я, и мне не стыдно за своё поведение.

Я прошу лишь раз и только раз. Я предлагаю им выбор, и они принимают решение. После этого, я всё беру в свои руки. Все, кто не согласен, могут уйти. Не хочу, чтобы она уходила, — я так долго ждал этого момента — но я тот, кем являюсь, и я не изменюсь.

Она издает едва различимый рык. И хотя это не характерно для леди, не могу сказать, что мне это не нравится. Наоборот, думаю, я хочу услышать его снова.

— Одежда, Холланд, — произношу я, провоцируя ещё больше недовольного рычания. Это её единственный ответ на мои команды. Секундой позже, она делает несколько медленных шагов, приближаясь ко мне. Без каких-либо колебаний, она даёт мне то, чего я так хочу. Она заводит руки назад и медленно спускает молнию на юбке. Покачивает бёдрами, и юбка падает на пол. Я медленно и удовлетворенно вздыхаю, как только материя касается пола. Она приступает к пуговицам на блузке и начинает расстёгивать её.

Её движения неспешные и дразнящие. Не могу понять, она нарочно это делает или на самом деле не понимает, насколько соблазнительно выглядит.

Я вжимаюсь в кресло и кладу лодыжку на колено, не на секунду не отрывая от неё взгляда.

С каждой пуговицей она всё больше и больше открывает мне себя. Белый хлопчатый бюстгальтер и несоответствующие ему чёрные трусики — невинные и сексуальные одновременно. Она явно не собиралась отправиться сегодня вечером с кем-то домой, но сейчас она здесь, со мной.

Следующим я вижу её подтянутый живот. Мышцы плавно передвигаются с каждым её движением. Гладкая, безупречная плоть взывает ко мне, жаждет, чтобы к ней прикоснулись.

Блузка скользит по рукам. Мягкая шёлковая ткань скользит по коже и падает на ковер, оставляя мурашки там, где шёлк касался кожи.

Чертовски прекрасна.

Я поднимаю камеру.

— Не снимай туфли, — говорю я, — но сними всё остальное.

Холланд опускает зелёные глаза, но обхватывает себя руками, расстегивая крючок на спине и спуская бретельки по плечам. На теле появляется ещё больше мурашек, прежде чем бюстгальтер присоединяется к другой одежде на полу у наших ног. Она захватывает трусики, скользя пальцами по талии. Я наклоняюсь вперёд, жестом приказывая ей замереть.

Я продлеваю момент, поспешно делая ещё ряд снимков.

— Повернись.

Она колеблется, моё требование застало её врасплох. Она встречается со мной взглядом, в глазах читается невысказанный вопрос. Я сужаю глаза, ожидая пока она решится, но ничего не спрашиваю. Я не привык к этому и уже делал это сегодня. Больше это не повторится. Я знаю, чего я хочу. Я никогда не сомневаюсь в себе и не терплю, если кто-то другой это делает.

Молчание затягивается между нами. Не важно, как сильно я этого хочу, как жажду этого, меня сможет удовлетворить лишь её подчинение. Другого смысла в её нахождении здесь нет.

Будто осознав это, Холланд втягивает воздух и разворачивается. Я знаю, насколько это тяжело. Стоя ко мне спиной, она не знает, чего ожидать. Не имеет понятия, что я делаю. И ни малейшего осознания того, что собираюсь сделать.

Страх, ожидание — вот что делает фотографии захватывающими. Это то, что я делаю. Я в этом хорош. Я нахожу невидимые, скрытые до этого эмоции, которые мы прячем от самих себя. Вытаскиваю их на поверхность, где могу схватить и добавить к своей коллекции.

— Сними трусики, но не поворачивайся, пока я не скажу, — произношу я, мой голос больше напоминает шёпот. — Ты понимаешь?

Она решительно кивает. Поддевает край трусиков и начинает опускать ткань по дрожащим ногам. То, как чёрный шёлк скользит по молочно-белой коже, сводит мой разум с ума. Достигнув середины бедра, она вынуждена нагнуться, чтобы завершить начатое. Она награждает меня видом на свою самую интимную точку. Абсолютно гладкая кожа. Я вижу каждую восхитительную складочку.

Из моего рта вырывается резкий выдох. Я отвожу лицо от камеры. Мне нужно увидеть её своими глазами, а не через линзу.

— Не двигайся, — мурлычу я. Мой голос низкий, хриплый. Голодный.

Очень, очень голодный.

Я дико хочу её. Хочу съесть её. Хочу всосать каждую её складочку, прежде чем мои зубы доберутся до них. Хочу дразнить её клитор, лизать его, посасывать, щёлкать по нему, попробовать на вкус, а потом лизать всё больше и больше, пока все её соки на окажутся на моём языке. Хочу упиваться её соками, а после проникнуть в неё своим членом. Затем хочу поцеловать её и дать ей почувствовать свой собственный вкус на моих губах.

— Расставь ноги. Широко. Сейчас.

Она сразу выполняет команду. Вся её броня спадает в тот же миг. Её дыхание становится поверхностным и натянутым.

Возбуждённым.

Я глажу себя поверх брюк, пока наблюдаю за ней.

В ней нет ни единого, мать её, изъяна. Такой я себе её и представлял.

Я встаю, медленными уверенными шагами подхожу к ней и, слегка касаясь её, открываю тумбочку. Моя рука едва ли касается её бедра. Она вздрагивает и дрожит, но не меняет позу. Я замираю, её реакция мгновенно оказывает влияние на мой член. Запах её возбуждения обволакивает нас. Я глубоко вдыхаю с благодарностью. От знания, что я могу просто подойти и взять её, твёрдый, как камень член начинает болеть.

— На кровать, — командую я, вытаскивая кожаные наручники из столика. Те самые наручники, которые я использовал много раз. Она залезает на матрас, поворачиваясь ко мне лицом. Я становлюсь коленом на край кровати и размещаю её руки там, где они мне нужны, широко разведя в стороны.

— Я собираюсь связать тебя, — сомнение заставляет её прижать руки к телу, и на лбу появляется складочка. — Тебе придётся мне довериться, — добавляю я.

— Довериться тебе? Я тебя даже не знаю.

Я ухмыляюсь.

— В ином случае было бы скучно.

Холланд изучает меня мгновенье, приоткрыв рот, с мягким розовым румянцем на щеках. Её глаза широко открыты, и она впитывает каждое моё движение, когда я беру её запястья в свои руки и размещаю их там, где им и место. Я чувствую запах другой женщины на наручниках, застёгивая их на ней. Что-то цветочное и слишком сильное. Я резко останавливаюсь и отбрасываю наручники на пол. Не хочу, чтобы что-то испортило момент.

Импровизируя, я поднимаю её трусики и бюстгальтер с пола. Они купаются в её запахе. Снова фиксирую руки и привязываю их, её же бюстгальтером над головой, а трусики прячу себе в карман.

6

Холланд

Дженсен отходит от кровати, открыто и вызывающе изучая меня. Я по-прежнему не двигаюсь, не имея понятия, что произойдёт дальше. Живот скручивает от волнения. Внутри появляется странное ощущение.

Меня никто никогда не привязывал. Я никогда не раздевалась перед мужчиной, которого не знаю. Никогда не позволяла кому-либо делать мои обнаженные фото. Мне нравится ощущение того, как покалывает мою кожу под его взглядом. Боль между ног несёт в себе лишь удовольствие. Меня пожирает чувство ожидания.

Я не знаю, чего ожидала от сегодняшней ночи, сев в машину к незнакомцу и приехав к нему домой. Но дело не в этом.

Я чувствую тяжесть в груди, соски набухли от напряжения и ожидания. Умоляют, чтобы их коснулись. От влаги между ног становится неловко. Я немного сдвигаюсь, сжимая бёдра. Дженсен качает головой, выражая своё недовольство, и поднимает камеру.

— Раскрой себя для меня, Холланд.

То, как он произносит моё имя, хрипло и шёпотом, только разжигает моё желание. Я делаю, как мне сказали, широко раздвигая ноги. Он обходит кровать, брюки натянуты в области паха. Я слышу щелчки камеры, пока он делает запрещённые фотографии. Мои фотографии.

Он явно возбужден так же, как и я. Мне становится интересно, спит ли он со своими моделями. Трахнет ли он меня, пока я привязана к его кровати. Он продолжает идти, и я теряю его из поля зрения. Я рефлекторно разворачиваю запястья в своих «оковах», пытаясь последовать за ним. Материал грубо впивается в кожу, жжёт. Это вызывает новые странные ощущения, и с моих уст срывается стон.

Дженсен сразу появляется в поле моего зрения.

— Прекрасно, — произносит он и опирается коленом на кровать, потянувшись ко мне и отпуская руки. — Повернись. Я хочу, чтобы ты опиралась руками и коленями на кровать.

Его резкая смена позиции заставляет меня замереть, но яркий восторг, который освещает его лицо, вынуждает меня подчиниться. Как только становлюсь в позу, я слышу щелчок камеры и уже знаю, что он фотографирует меня в этом уязвимом положении. И мне это нравится. Мне нравится, какую дикую смесь пробуждения я чувствую — унижение, позор, храбрость и бесстрашие одновременно. Извращенный парадокс эмоций. Независимо от того, что он приготовил для меня, я хочу этого. Я заслуживаю этого.

Волосы падают мне на лицо, скрывая от него. Я встряхиваю головой, перекидывая локоны на одну сторону, и смотрю на него через плечо. Я хочу, чтобы он увидел то, что я чувствую. Хочу, чтобы он знал, что заставляет меня чувствовать. Наши глаза встречаются. Он замирает, но камера продолжает щёлкать.

— Я завяжу тебе глаза, — говорит он нежно и тянется к столику, в котором, как я понимаю, его «игрушки». — Не двигайся, — приказывает он и достает простой белый шарф. У меня перехватывает дыхание, когда ткань касается моего лица. Выдох вырывается из моих уст против моей воли. И в один миг я ничего не вижу. Только темноту. Я громко сглатываю. — Согни колени под себя. Наклонись вперёд, пока не коснёшься щекой одеяла.

Меня будоражит грубый звук его глубокого голоса, и я скольжу руками по кровати, вытягиваясь вперед, пока не делаю так, как он просит.

В такой позе моя попка приподнята вверх. Я могу лишь представить, как выгляжу в данный момент. Впиваюсь пальцами в одеяло. Мои уши улавливают каждое его движение. Я ничего не говорю. Ничего не делаю.

Дженсен обходит кровать, но на этот раз, вместо того, чтобы проследить за ним глазами, я прислушиваюсь к его шагам. Это вызывает более сильные ощущения, чем раньше — ждать, не имея возможности видеть его и не зная, что произойдёт дальше. Это делает момент ещё более возбуждающим. Я чувствую это возбуждение между ног, и знаю, что он видит его. Его шаги резко прекращаются, и я слышу его дыхание, камера перестаёт щёлкать.

— Спасибо, Холланд, — произносит он нежно. — Можешь снять повязку.

Я возвращаюсь в сидячее положение, стаскивая шарф. Он задерживается на мне взглядом, оценивая, прежде чем поворачивается и возвращается к креслу.

Кожа горит. Тело болит из-за ожидания. Я чувствую ещё больше влаги между ног. Горячей. Скользкой.

— Выглядишь очень влажной, — мурлычет Дженсен. — Ты влажная, Холланд?

Я с трудом сглатываю и прочищаю горло.

— Да.

— Коснись себя, — выдыхает он. — Убедись в этом.

Это станет ещё одним первым разом для меня — позволить мужчине смотреть, как я ласкаю себя сама. Одна только мысль посылает холод по венам, и я чувствую, как кровь начинает бежать сильнее по венам. Он и это снимет на камеру?

Он с силой прикусывает нижнюю губу и глубоко вздыхает.

— Нерешительность и задумчивость вместе очень тебе идут.

Задумчивость, возможно, но точно не нерешительность. Я откидываюсь назад, разводя ноги. Его глаза прикрыты ресницами, рука медленно двигается вперед и назад по выпуклости на штанах. Наблюдение ща тем, как он ласкает себя, заводит меня ещё больше, усиливая мою убежденность.

Я веду пальцами по животу, минуя бёдра, и останавливаюсь как раз перед местом, где так рьяно хочу себя коснуться. Я не могу прочитать выражение лица Дженсена, но вижу вынужденную сдержанность.

Его челюсть крепко сжата, шея напряжена. Он вот-вот сломается. Я сломаю его. Выпущу наружу всё, что он пытается держать в клетке.

Я смыкаю другую руку на своей груди, разминая чувствительную плоть. Щипаю себя за сосок и прикусываю нижнюю губу, чтобы сдержать неожиданный стон. Просто знать, что он наблюдает, знать, что он так же близок к потере контроля, как и я, почти достаточно, чтобы отправить меня за грань дозволенного. Почти, но не совсем.

Я кладу руку между ног и скольжу одним пальцем по скользким складочкам, увлажняя себя ещё больше.

— Держи руку так, чтобы я видел. Покажи мне, насколько ты влажная для меня.

Мне нравится, как он говорит это. Я влажная для него. Будто моя киска — это подарок. Из моего горла доносится гортанный стон. Я скольжу рукой по себе, демонстрируя ему влажные пальцы. Из его груди раздаётся глубокое рычание.

— Ты потрясающая, — говорит он. — Твое лицо, твои глаза, твой рот… Исключительная красота. У тебя прекрасная грудь и задница, которую хочется отшлёпать. Но твоя киска самое потрясающее из всего, что я когда-либо видел. От неё невозможно оторвать глаз.

Я не знаю, что ответить на это. Мне никогда не делали таких грубых комплиментов.

— Очень благородно, — дрожащим голосом произношу я.

Он усмехается, но его взгляд по-прежнему прикован ко мне.

— Я не белый рыцарь. У меня лишь один меч, и поверь, применяю я его абсолютно не по-джентльменски.

Его ухмылка становится порочной, а тёмные глаза сверкают.

— Я не говорил тебе останавливаться. Кончай. Я хочу увидеть, как ты сама доставишь себе удовольствие.

На это я тоже не знаю, что ответить. Всё, что я знаю, это то, что как только слово »кончай» слетает с его губ, а глаза впиваются взглядом в мои, всё, что я хочу сделать — это кончить. Мне нужно освободиться от боли, которую я чувствую между ног, иначе она сведёт меня с ума.

Пальцы скользят обратно, раздвигая складочки и касаясь клитора маленькими быстрыми кругами. Другой рукой я впиваюсь в одеяло кровати, выгибаясь навстречу своей же руке.

Я слышу, как щёлкает камера Дженсена, и мой мир взрывается. Всё начинается медленно. Мягкий приступ наслаждения. Где-то глубоко-глубоко внутри, в самом центре моего тела. Он нарастает и нарастает. Становится сильнее. Могущественнее. Невероятнее. Поднимаясь всё выше и выше. Наружу. Разливаясь по всему моему телу. Моё тело напряжено. Я сосредотачиваюсь на этом блаженном чувстве. И ничто иное не имеет значения. Ничего. Никто. Эйфория поднимается во мне из самих глубин, окутывая всё моё тело. Я хочу удержать это чувство. Никогда не отпускать. Но всё заканчивается слишком быстро, оставляя моё тело истощённым и удовлетворённым, и всё же с желанием получить больше.

Я открываю глаза, встречая его голодный взгляд. Мы молчим, смотря друг на друга, и единственный звук в комнате — моё тяжелое дыхание.

А затем Дженсен поднимается, подкрадываясь к кровати, словно голодный разъяренный зверь.

7

Дженсен

Я снимаю туфли, залезаю на кровать, расположив ноги возле бёдер Холланд, и направляю камеру вниз. Она смотрит на меня снизу вверх, её волосы лежат на подушке, руки расслаблены над головой. Делаю несколько снимков, затем опускаюсь вниз, устроившись чуть ниже её восхитительной груди, и нажимаю ещё пару раз на кнопку.

Как только я немного распределяю на ней свой вес, она опускает руки на мои колени. Выражение её лица неуверенное, испуганное и решительное одновременно — просто бесценное. Я делаю ещё один снимок и убираю её пальцы от себя, вкладывая в руку камеру.

— Что?

Прижимаю указательный палец к её губам, заставляя замолчать.

— Твоя очередь. Сфотографируй меня. Как я выгляжу с твоей точки зрения, верхом на тебе?

Холланд нерешительно поднимает камеру к глазам и смотрит на меня через объектив. Скользит пальцем вокруг, ища кнопку, прежде чем нажимает на неё, наконец, и делает снимок.

Я вытягиваю камеру из её рук и кладу рядом с подушками, никогда не позволяю ей находиться слишком далеко. Холланд продолжает смотреть на меня. Всё ещё неуверенная, но теперь более расслабленная.

— Расстегни, — требую я, не двигаясь с места. Здесь хорошо — она в ловушке между моими бёдрами, её грудь и рот передо мной, киска подо мной. Всё в абсолютной доступности для моих блуждающих рук.

Она опускает свои тёмно-зелёные глаза на уровень моей пряжки, а затем снова смотрит вверх. Зарождающееся желание мерцает в её взгляде. Холланд понимает, к чему я теперь клоню, и хочет поиграть. Она быстро справляется с моим ремнём, расстегивает брюки и тянет молнию вниз мимо моей эрекции.

— Хорошая девочка, — бормочу я, — теперь достань меня.

Её ногти приятно царапают мою бедренную кость, когда она опускает боксеры, стягивая их вниз и освобождая мой член. Несмотря на то, что мне хочется положить свой толстый палец на её маленький подбородок и надавить, открывая рот, чтобы погрузиться внутрь, я удерживаю себя неподвижно, позволяя ей смотреть на меня. Её взгляд проходится по моей длине, в то время, как влажный, розовый язык скользит по нижней губе.

Я откидываю голову назад и на мгновение закрываю глаза. Это именно то, чего я хочу — её язык путешествует по моему члену так же, как только что по губе.

Она обхватывает меня рукой, вынуждая стон вырваться из моей груди. Другой рукой она скользит к моим яйцам, нежно потирая и разминая.

Я смотрю на неё, наблюдая, как она прикасается ко мне. Из всего, что я сегодня видел — это самое эротическое, самое чувственное, самое идеальное. Я вырываю камеру из-за её головы и начинаю снимать.

Она начинает трогать меня своей маленькой ручкой, той самой, которой трогала себя. Она знает, что делает, и мои орехи дёргаются в её руке.

— Дотронься до меня языком, — требую я.

Едва указание покидает мой рот, как её горячий язык начинает кружить по головке моего члена. Она продолжает, распределяя горячую влагу по нижней части моего ствола. Я не смог бы отвести взгляд, даже если бы захотел. Нет ничего более красивого, чем Холланд, облизывающая меня, как эскимо. Без моих указаний, она берёт меня в рот. Я опускаю руки, роняя камеру, и хватаюсь за изголовье кровати, в попытке сдержаться и не излиться в её горло. Но потом она стонет вокруг моего члена, и я теряю контроль.

Зарываюсь пальцами в копну её рыжих кудряшек и толкаюсь бёдрами, продвигаясь глубже в её рот. Её глаза округляются, но она не отстраняется, не пытается меня остановить. Рука, в которой она держит мои яйца, усиливает хватку, и я готов кончить в эту же минуту. Каким-то образом я сдерживаюсь. Но сейчас я в бешенстве. Злюсь, что потерял над собой контроль. Я сверху, но власть у неё. Не могу допустить этого. Я погружаюсь немного глубже, вынуждая принять меня ещё больше. Если бы её другая рука не смыкалась вокруг моего члена, останавливая, я был бы сейчас глубоко в её горле.

— Блядь. Да, именно так, — шиплю я. Я вынимаю одну руку от её волос и накрываю ей её руку, помогая дрочить, показывая, как мне нравится, пока она продолжает сосать. Пальцы на моих ногах подгибаются, толчки становятся более грубыми. Кончиком члена я чувствую заднюю стенку её горла и это предел.

— Я собираюсь кончить тебе в рот.

Это не вопрос, это, блядь, факт, но она дёргает головой в согласии, глаза загораются от волнения, как только я напрягаюсь. Мой член пульсирует, изливаясь на её язык несколько блаженных секунд. И как, блядь, богиня, подтверждая это, она всё проглатывает.

8

Холланд

Это был не первый раз, когда я орально удовлетворяла мужчину, но я никогда не делала это таким образом. Это никогда не чувствовалось так, как сейчас. Мне понравилось, как Дженсен прижимал меня к кровати и входил в мой рот. Мне понравилось, как я доминировала.

Каким-то образом это ощущалось, как обязанность. Я отвечала за его оргазм.

Знаю, он мог одолеть меня, если бы решил взять то, что хотел, но думаю, это только добавило впечатлений. Я была вынуждена доверять ему. Хотя не всегда была уверена, что он собирается делать.

Его горячий вкус на моём языке. Моё тело слишком влажное, на взводе и готово к большему.

Дженсен опускает ноги ниже, держа своё тело надо мной. Он опускает голову и впервые его рот встречается с моим. Я понимаю, что его член побывал у меня во рту раньше его языка, он видел, как я мастурбирую раньше, чем поцеловал или коснулся меня. Нетрадиционно, мягко говоря.

Первое проникновение его языка заставляет меня извиваться под ним. Я зарываю пальцы в его густые чёрные волосы, притягивая ближе, и приподнимаю бёдра ему навстречу. Момент, когда я осознаю, что он пробует себя на вкус, один из самых горячих, испытываемых мною когда-либо.

С низким рычанием, он медленно отстраняется, его глаза находят мои и удерживают их несколько секунд.

— Я никогда раньше не был в такой позе, — говорит он, сводя брови вместе, будто ему больно.

— Миссионерская? — смущённо спрашиваю я.

Он тихо смеётся и преувеличенно медленно качает головой.

— Нет. Я был практически в каждой сексуальной позе, которую ты можешь назвать, включая миссионерскую, и во многих других, которых ты не знаешь. Я имею в виду, что никогда не был в такой ситуации, что не мог решить — хочу сперва тебя трахнуть членом или ртом.

Ох.

— Я хочу пировать на твоей киске и заставить тебя кричать моё имя, пока ты не потеряешь голос. Но я снова твердею, думая о том, как нахожусь внутри тебя, и мне интересно, будет ли это похоже на нахождение у тебя во рту.

Он лишает меня дара речи. Снова. Со мной никогда так не разговаривали. Так много честности, грубости, сексуальности и страсти — всё соединилось в одном мужчине с полными губами.

Мы не обсуждали этого, но это довольно много для одной ночи, именно так — одной ночи. Ничего больше. И я действительно не хочу уходить от него, не узнав, каково это почувствовать, как он хоронит себя во мне до самого основания. Так же сильно, как хочу узнать Дженсена Пэйна, пожирающего меня, и надеюсь, он решит взять меня в одной из поз, которых я не знаю. Мои руки были на его достоинстве, мои губы были вокруг него. Я точно знаю, какой он толстый и длинный, и уверена, он очень хорошо знает, что с ним делать.

— Ты снова это делаешь, — хрипит он, — выглядишь задумчивой и нерешительной, и мне хочется изнасиловать тебя.

Не говоря ни слова, Дженсен отталкивается и становится на колени между моих ног. Его взгляд блуждает по моему телу, пока он расстегивает рубашку и небрежно скидывает её с себя. Затем он до конца стягивает брюки, оставаясь голым передо мной. Я сажусь, беру камеру, которую в какой-то момент отбросили на кровать, и фотографирую его. Он слишком близко, чтобы поместиться во всём своём великолепии, но я фокусируюсь на лучших частях, по одной за раз. Его невероятно красивое лицо, с этими резкими чертами. Его широкий затылок и сильные плечи. Его твёрдые грудные мышцы, скульптурные шесть кубиков и узкие бёдра. Всё ведёт вниз к внушительному члену.

Он ухмыляется, с весельем качая головой. Я смотрю прямо на него через объектив, но не вижу, как он приближается. В одну секунду я делаю снимок, а в следующую, камера оказывается у него в руках, а я на спине.

— Так-то лучше, — говорит он грубо. Бросает её в сторону, разводит мои ноги, перекидывая их через плечо, и опускается грудью на кровать. У меня всего секунда, чтобы осознать всё происходящее, а затем его язык врывается в меня. Он обхватывает меня руками за бёдра, дергая ближе к своему лицу. Он втягивает ртом одну половую губу, посасывая и облизывая, потом слегка перемещает голову и делает то же самое с другой, повторяя этот процесс несколько раз. Ощущения невероятные. Это мучительно. Я хочу большего. Хочу, чтобы он остановился. Хочу, чтобы он делал это вечно.

Когда я думаю, что больше не выдержу и секунды, он передвигается и проводит языком по клитору. Он обводит его, затем двигается ниже и толкается языком внутрь меня. Я кричу, хватаясь за его волосы обеими руками. Я не могу решить — хочу ли оттолкнуть его прочь или крепко обвить ногами шею. Он так хорош в этом. Доставлять удовольствие таким невыносимым способом. Я ненавижу это. Я люблю это.

Дженсен скользит языком вверх и смыкает губы на клиторе, нежно покусывая, но затем покусывания усиливаются. Я кричу наполовину от боли, наполовину от наслаждения. Пытаюсь отклониться, но его хватка крепкая, надежная, ногти его пальцев впиваются в мою кожу. Мне нравится, как он делает мне больно. Мне нравится, как он доставляет мне удовольствие. Это лучшее сочетание, которое я когда-либо испытывала.

Он добавляет к языку палец, нежно надавливая им, щёлкая, но затем его действия становятся жёстче. Скользит вниз, продолжая посасывать клитор, и погружается в меня точно так же, как делал языком ранее. На этот раз только наслаждение. Его движения нежные, но настойчивые, создающие идеальный темп. Это опьяняет. Я парю. Толкаюсь вниз к его прикосновению, откинув голову на подушку и закусив зубами губу, пальцы болят от того, как сильно я держу его за волосы. Я кричу, долго и громко, пока волны эйфории проходят через меня.

Я пытаюсь восстановить дыхание, когда он забирается на меня сверху, прижимаясь блестящими губами к моим. Он целует меня так глубоко, будто пытается обладать мной, заявляя на меня свои права.

9

Дженсен

Я толкаюсь в её влажность, нуждаясь чувствовать её плоть своей. Это не то, что я обычно делаю, и мы не остаёмся вот так. Мне просто нужно почувствовать её. Она такая мокрая, такая теплая, такая манящая. Я идеально помещаюсь внутри неё, полностью погрузившись.

Холланд воплощает всё, на что я надеялся. Она вздыхает, и я ловлю вздох, накрывая её рот своим и жестко целуя. Мы поглощаем друг друга языками, ощущая смесь наших вкусов, которую я буду жаждать остаток своей долбанной жизни.

Я начинаю двигаться, медленно кружа бёдрами и проникая ещё глубже. Она стонет, отрывая свой рот от моего. Она скользит руками вниз по моей спине и сжимает зад, призывая двигаться быстрее. Резкая боль от её ногтей ощущается так чертовски хорошо, что я почти сдаюсь. Почти.

Это моё шоу. Я здесь ведущий.

Я выхожу из неё и отталкиваюсь от кровати, собираясь что-то сделать с её блуждающими руками. Она наблюдает за мной, её губы приоткрыты в удивлении, и на красивом лице явно отражается замешательство, когда я открываю верхний ящик тумбочки. Достаю презерватив и захлопываю ящик, открывая следующий. Тот, где я держу мои любимые игрушки. Те, что я использовал только с женщинами, у которых есть опыт в связывании. До сегодняшнего дня. До Холланд.

Скольжу пальцами по верёвкам, различающимся по толщине, цвету, длине и материалу. Мне очень нравятся впечатления, которые остаются после плетёной веревки… Также нравится шелковистость синтетической… И жёсткость натуральной… Я смотрю на неё, ждущую в моей постели, её взгляд скользит по содержимому ящика. Здесь также есть всё, для игры с огненными волосами.

Сделав выбор, я беру тонкую пеньковую верёвку и проверяю её на прочность руками. Она хороша. Грубое плетение будет красиво смотреться, крепко удерживая.

— Сядь, — резко говорю я, забираясь на кровать.

Холланд не задаёт вопросов. Она садится, предлагая мне свои запястья. Такая чертовски готовая. Мой член пульсирует, умоляя снова скользнуть в неё. Я опускаю её руки вниз на колени, складываю верёвку пополам и сажусь перед ней. Запускаю руки в её волосы, собирая их в конский хвост. Прохладные, мягкие пряди ощущаются в руках, словно сатин. Контраст между ярким оттенком волос и молочной кожей гипнотизирует. Это её вторая лучшая черта. Её волосы. Которыми я скоро её привяжу.

— Дай мне верёвку.

Её руки дрожат, от не знания, что я собираюсь с ней делать, но она поднимает её и отдаёт мне. Конец трётся о мою эрекцию, и я близок к тому, чтобы потерять самообладание, как гребаный подросток, который впервые дрочит.

Я плотно сжимаю веки и делаю глубокий вдох, стараясь успокоиться. Вот почему она должна быть связана. Она имеет сейчас надо мной лишком много власти, а это недопустимо.

Дважды оборачиваю верёвку вокруг её волос и завязываю высоко на голове, оставляя затылок и плечи полностью открытыми.

Потрясающе.

Но я не закончил. Складываю оставшиеся волосы пополам, снова связываю их и продеваю через середину верёвку. Протягиваю конец верёвки через центральный узел и крепко затягиваю, завершая связывание. Крепко связанные волосы оттягивают голову Холланд назад, и она взвизгивает от удивления.

Обычно, я обматываю конец верёвки вокруг своей руки и контролирую все движения, награждая мою партнершу наслаждением или болью, как мне захочется. Вместо этого, я кладу руки ей на грудь и направляя её к изголовью, привязывая конец к поручню. В таком положении, до тех пор, пока она не двигается, верёвка не натягивается. Но если она попытается сменить позу, даже немного, узел завяжется крепче, дергая за волосы.

Я сажусь на ноги, восхищаясь своей работой, а затем наклоняюсь вперёд и захватываю её губы, посасывая и вылизывая путь ко рту. Холланд стонет от предвкушения, что отдаётся вибрацией в горле. Я откланяюсь назад, и не переставая меня разочаровывать, она пытается следовать за мной. Узел делает то, что от него требуется, и туго натягивается, сдерживая её движения. Она морщит тонкие тёмно-рыжие брови от боли и втягивает воздух через зубы.

Пришло время поиграть.

Я сдвигаюсь вниз, обхватываю губами сосок, и то нежно, то жёстко, то снова нежно сосу его. Переключаюсь на другую затвердевшую вершинку и повторяю процесс. Услышав её стон, возвращаюсь обратно и наблюдаю, как она жаждет большего, нуждается в большем, зная, что она ничего не может с этим поделать. Она поднимает руки вверх, пытаясь освободить себя, и я ухмыляюсь. Она не знает, что именно нужно делать, и это только ухудшает её положение.

Она именно там, где я хочу её. По моей милости.

— Пожалуйста, — произносит она, её голос хриплый и надломленный.

Боже, я люблю, когда они умоляют.

Я раскатываю презерватив, ощущая на себе всё это время обжигающий взгляд Холланд. Когда всё на месте, я тяну её за ноги, сдвигая вперед достаточно, чтобы можно было протолкнуться в неё. Естественно, узел на её волосах затягивается, но она не сопротивляется. Она хнычет, потом стонет и, наконец, издает звук, похожий на мурлыканье котёнка. Это самый горячий звук, который я слышал за всю свою жизнь. И выражение её лица — сочетание дискомфорта, страсти и удовлетворения, когда я быстро и жёстко вбиваюсь в неё — навсегда отпечатывается в моём мозгу.

Я сдвигаю бёдра и толкаюсь ещё глубже. Втягиваю сосок в рот и слегка прикусываю его, нежно кружа большим пальцем по её клитору, тем самым компенсируя натяжение волос, пока толкаюсь в неё. Удовольствие и боль. Два противоположных конца спектра, которые следуют друг за другом.

Холланд хватается за мою голову и больно дёргает за волосы. Я предполагаю, это око за око. И не могу сказать, что мне это не нравится. Она не останавливается, тащит меня вверх, пока мой взгляд не встречается с её. Наклоняется ещё сильнее, отчего кожа её головы белеет. Я встречаю её на полпути, чтобы она не вырвала свои милые локоны. Я даю ей то, что она хочет — мой рот на её, и целую её также, как и трахаю. Жёстко, глубоко и свирепо. Она сжимает зубы на моём языке, кусая, когда кончает. Я даже не пытаюсь сдержаться. Я отказываюсь от власти, позволяя ей забрать меня с собой через край.

10

Холланд

Я падаю спиной на изголовье кровати, сражаясь за воздух. Тяжесть Дженсена на мне ощущается комфортно, и я чувствую, будто могу заснуть вот так, раздетая, привязанная за волосы к кровати. Помню, Даррен хотел, чтобы я их обстригла. Я рада, что руки никогда не доходили до этого. Он постоянно жаловался, когда находил их на своей одежде или забивался водосток, и они мешали ему во время секса. Он никогда не додумался бы использовать их так, как Дженсен.

Это была сладкая пытка. Как наказание и награда. У меня всё болит, особенно голова, и грудь, и очень сильно вагина. Я даже чувствую боль внизу живота и дорожу каждой её каплей.

Дженсен поднимает голову, проводит языком по моей шее и прикусывает мочку уха.

— Спасибо, Холланд, — нежно шепчет он, так же, как перед тем, как завязать мне глаза. И так же, как и до этого, я не знаю, что будет правильным ответить. Он приподнимает меня, отвязывая волосы от перил. Кончиками пальцев я массирую кожу головы, стараясь облегчить боль, и вижу, как он спрыгивает с кровати и одевается. Наверное, мне следует сделать то же самое. Теперь, когда больше не опьянена желанием, я чувствую себя слишком обнаженной, выставленной напоказ, уязвимой.

— Я собираюсь посмотреть твои снимки, — говорит он, напоминая мне, что у него достаточно снимков со мной. — Приходи, когда будешь готова, я в студии.

Он уходит, дверь со щелчком закрывается за ним, и я сижу в оцепенении ещё несколько долгих секунд. Сегодня с незнакомцем, я испытала больше нового, чем когда-либо со своим мужем. Я слышала о сексуальном пробуждении, но до этого момента не понимала, что это значит.

Дженсен разбудил часть меня, о существовании которой я даже не догадывалась. Это пугает и придаёт сил. Впервые за долгое время, я не чувствую себя совершенно несчастной.

И внезапно всё снова обрушивается на меня. Ещё хуже, чем обычно, потому что я в ужасе от себя, ведь совершила то же самое, что и Даррен. Потеряла себя в сексе, стараясь избежать ужаса из-за смерти моего ребёнка.

Встаю с кровати и одеваюсь так быстро, насколько это возможно, без трусиков, потому что они всё ещё остаются в кармане Дженсена, убираясь оттуда.

11

Дженсен

Я полагаю, словарь определяет слово »одержимость», как постоянную, беспокоющую зацикленность с частыми необоснованными мыслями и чувствами. Будучи тем, кто я есть, я могу видеть два аспекта этого грязного маленького слова — как нездоровый, так и успокаивающий. Одержимость не всегда негативна. Она не обязательно всегда должна быть вредоносной или разрушительной. Иногда она может быть исцеляющей и созидательной. При условии, что ты знаешь, чего просишь.

Она не должна разрушать тебя. Но чаще всего, она это делает.

Я просматриваю изображение за изображением Холланд, пытаясь убрать плохие, и решить, какие изменения внести. Я просматривал их бесчисленное количество раз, но не могу найти в себе силы расстаться хотя бы с одной. В каждой фотографии я нахожу что-то очаровательное.

То, как длинные волосы скрывают часть лица на этой. Каким образом открывается часть лица на следующей. Потом выражение её лица, блестящие и разомкнутые в ожидании губы. Взгляд её глаз, нетерпеливый, но безэмоциональный. То, как она выгибает спину, выставляя грудь вперёд. Её губы. Её киска. Всё такое безупречное. Такое восхитительное.

Я хочу оставить их все.

Она не пришла ко мне. Ушла прошлой ночью, не сказав ни слова, и я ей это позволил. Я думал, что буду в порядке. Удовлетворение, испытанное мною после того, как я был с ней — владел ею — ввело меня в заблуждение, будто мне этого будет достаточно.

Но я ошибался.

Моя жажда не угасает. Я был так чертовски близок к тому, чтобы держать её привязанной к кровати, в милости моего желания, позволяя себе поглощать её, пока не наступит насыщение. В тот момент, когда я вышел из неё, всё, чего мне хотелось — это остаться в ней, и уже тогда я знал — мне никогда не будет достаточно.

Вот куда приводит тебя одержимость.

Красоту — совершенство — не встретишь несколько раз. Некоторые мужчины предпочитают толстых женщин, кому-то нравятся с крепким, стройным телом. Кто-то без ума от больших, искусственных сисек, кому-то нравятся маленькие и упругие. Некоторым нравятся упругие задницы, а кто-то любит, когда она трясётся и дрожит, пока они толкаются внутрь. Кто-то концентрируется на лице или глазах, ртах или волосах. Некоторые парни помешаны на ногах. Кто-то твердеет от ступней или пальцев на ногах, а кто-то от костлявых коленей. Не существует каких-либо правил, когда дело касается женщин и привлекательности. Нет правильного. Нет ошибочного. Только предпочтения. То, что для одного мусор, для другого горячее, опьяняющее сокровище.

Холланд обладала всем, чего я желал в женской внешности. И именно поэтому она что-то зацепила внутри меня. Восстановила то, об исчезновении чего я даже не подозревал. Что-то глубокое и скрытое. Она вытащила что-то из меня на поверхность, как делаю я с женщинами, фотографируя их. Она дала мне прозрение. Вдохновение.

Добавьте это к прошлой ночи и всё, о чём я думал, что чувствовал к Холланд, теперь плотский, животный инстинкт. Я хочу сохранить это чувство — поглотить, принять, использовать его.

Я долго пересматриваю фотографии, понимая, что они повторяются. Рассматривая одну из них, я решаю — позволить одержимости овладеть мной или сломать меня.

Несмотря ни на что, в одном уверен точно — я и близко не закончил с Холланд Ховард. Это не то, как работает одержимость. Она не отпускает тебя после того, как ты вкусил желаемое.

Нет. Даже и близко.

Она подталкивает тебя дальше, обливая уже горящего бензином. Ты можешь остановиться, бросить всё и свернуть с намеченного пути. Ты можешь уйти с горящей задницей. Это не важно. Однажды заполучив, она тебя поимеет.

Я вкусил мою одержимость, мою Холланд, и без сомнения уверен, что позволю ей проиграть следующий матч.

12

Холланд

Я замечаю его сразу, когда только он заходит через дверь. Мою кожу начинает покалывать от воспоминаний о прошлой ночи, и чувствую, как горят мои уши. Я дотрагиваюсь до них, пытаясь охладить своими трясущимися пальцами.

Это не смущение — мне все равно, что или как он обо мне думает. Это больше похоже на… жажду. И отвращение. Я хочу повторения прошлой ночи. Я хочу больше. Хочу снова почувствовать в себе силу и свободу. Но я ненавижу себя за это. Я не должна так легко сдаваться, только потому, что мужчина с грязным ртом и большим членом заставил меня забыться в постели.

Дженсен не обращает на меня внимания. Он садится и достаёт свой мобильник, полностью обратив на него своё внимание. Я закусываю губу, решаясь. Я всё ещё ощущаю боль в каждой мышце, когда двигаюсь. Всё ещё чувствую его вкус на языке. Вижу его полуприкрытые серые глаза, полные страсти. Чувствую его запах на своей коже, хотя дважды приняла душ, после того, как мы были вместе. Он заклеймил меня собой.

Это просто секс, он не должен иметь надо мной столько власти, но даже, когда я так думаю, я ощущаю слишком знакомое желание к страсти, которую он мне показал. Я жаждущая и нуждающаяся, и уверена, без сомнений, если он попросит, я снова поеду домой с ним. Позволю ему сделать так, чтобы я чувствовала себя хорошо. Позволю ему заставить меня забыть. То, как я буду чувствовать себя после, — абсолютное отвращение и презрение, — будет моим наказанием.

Наконец я обхожу бар и останавливаюсь у его столика.

— Привет, — выдыхаю я.

Когда Дженсен откладывает телефон в сторону и смотрит на меня, уголок его рта приподнят. Он опускает глаза вниз, пробегается по моему телу и возвращают своё внимание на меня.

— Добрый вечер, — бормочет он, его голос низкий, нежный, интимный. — Ты выглядишь прекрасно, как всегда.

— Спасибо, — шепчу я.

В уголках его глаз появляются морщинки, когда он одаривает меня маленькой улыбкой.

— Как ты себя сегодня чувствуешь?

— Хорошо. Болезненно. Но, хорошо, — он понимающе кивает. Я не упомянаю о войне, от которой страдаю внутри.

— Принести тебе выпить?

Он приподнимает брови, теплота в его взгляде гаснет.

— Виски Сауэр, — небрежно отвечает он, возвращая своё внимание к телефону.

Я делаю шаг назад, удерживая на нём взгляд и смущённая его внезапной сменой настроения. Или я ошибаюсь. Я недостаточно хорошо его знаю, чтобы разбираться в его настроении. Разворачиваюсь на каблуках и возвращаюсь к бару, чтобы сделать его напиток, и добавляю дополнительно вишню.

— Я подумал, что ты захочешь это увидеть, — говорит он, когда я ставлю напиток рядом с ним. Кончиком пальца, он толкает маленькую флешку на край стола. — Твои фотографии.

Я беру карту памяти, держу её в своей ладони.

— Что ты с ними делаешь? — спрашиваю я. Большинство женщин, возможно, спросили бы об этом прошлой ночью, до того, как раздеться перед камерой.

— С этими? — он пожимает плечами. — Ничего. Мы не подписывали контракт, так что я не могу их продать.

— Так вот, что ты обычно с ними делаешь?

Он, наконец, поднимает глаза и смотрит на меня.

— Да, обычно.

— Хочешь, чтобы я что-то подписала? Чтобы ты мог продать их?

— Нет, — он берёт свой напиток и делает большой глоток, не давая объяснений.

— Хорошо, — произношу я. Возможно, они недостаточно хороши. Я знаю, что немного толще и ниже, чем большинство моделей. Мой живот не такой плоский, как раньше, особенно после Калеба.

Я немедленно останавливаю поток мыслей.

— Хорошо, — повторяю я. — Ну, приятного вечера. Если понадоблюсь, я буду у бара.

— Холланд, — говорит он, останавливая меня, как только я отворачиваюсь от него.

— Да? — отвечаю я через плечо.

— Ты мне нужна.

— Хорошо, — говорю я в третий раз, поворачиваясь к нему лицом. — Прости. Что ещё я могу принести тебе?

Похоже, его это веселит, он скользит тёмным взглядом по моему телу от головы до пальцев на ногах, а затем обратно вверх.

— В котором часу ты заканчиваешь работу?

— Полночь.

Он кивает, задумчиво скользя указательным пальцем по верхней губе.

— Ты помнишь дорогу до моего дома?

— Да.

Я прошла пешком половину пути домой перед рассветом, пока наконец не поймала такси. Теперь я хорошо знаю дорогу.

— Хорошо, — утверждает он, толкая стул назад и вставая. — Приходи сразу после работы. И не переодевайся, — он оставляет двадцатидолларовую купюру на столе, кладёт телефон в карман и уходит, не давая мне возможности ответить. Вообще-то, полагаю, это был даже не вопрос. Это была инструкция. Приказ, которому я должна повиноваться.

13

Дженсен

Когда я возвращаюсь домой, на пороге дома меня ждёт отец. Его медсестра сидит в машине и читает журнал. Прошло несколько месяцев с тех пор, когда я в последний раз видел его, что, вероятно, и является причиной его неожиданного визита.

— Привет, пап, — приветствую его и беру за руку, помогая войти в дом.

— Привет, незнакомец, — отвечает он тепло. Я подвожу его к дивану, и он тяжело садится, протяжно вдыхая. — Я не слышал от тебя ничего в последнее время. Работа занимает много времени? — старик думает, что он скользкий как дерьмо, и я не понимаю, что он выуживает информацию.

Потираю руками лицо.

— Да, работа стабильна в последнее время.

Его глаза расфокусированные и невидящие, когда он ухмыляется в моём направлении.

— Это хорошо, Дженсен. Очень хорошо. Я беспокоился — боялся, что ты оставишь это. Я знаю, как это важно для тебя.

Я даже не позволяю ему идти туда. Мы оба знаем, насколько глубока моя страсть к фотографии. Она в моих костях, вытатуирована на моём теле, бежит по моим венам словно кровь. Мы также оба знаем, что я бросил этим заниматься. И нам обоим чертовски хорошо известно, что он ничего из этого не понимает.

Это всё часть скопофилии. Я не уверен, что пришло первым — моя любовь к созерцанию красоты или любовь к съёмке. Я так давно соединил эти две части воедино. Они питались друг другом. До тех пор, пока камера не причинила мне слишком много боли, и я не упаковал всё оборудование, принимая, что больше никогда снова не посмотрю через объектив. Если бы я не поймал через всю комнату мимолетный взгляд Холланд несколько месяцев назад, я никогда не вернулся бы к этому.

— Следуешь ли ты предписаниям? — спрашиваю я, переводя разговор на него.

Он пренебрежительно машет рукой.

— Зачем? Я уже знаю, что со мной не так. Знаю, что ни черта не могу с этим поделать. Предписания не остановят это, Дженсен, — он пожимает худыми плечами, грустно улыбаясь мне. — Нет никакого смысла избивать мёртвую лошадь. Лошадь по-прежнему будет мертва, а ты всего лишь будешь уставшим мудаком, который бьёт труп.

— Дерьмо, пап. Остановись. Просто, блядь, остановись.

Он вздыхает, как будто это я акцентирую на этом внимание.

— Ты всё время слишком зол. Это не идёт тебе на пользу.

— А ты недостаточно зол, — выпаливаю я, проводя рукой по волосам.

Блядь.

БЛЯДЬ.

Я не хочу делать этого.

Он кивает, как будто слышит мои мысли.

— Это болеутоляющие, — говорит он. — Они держат меня в состоянии эйфории, как грязного старикашку в порно лавке.

Я роняю руки, слегка посмеиваясь. По крайней мере, это так и есть, я надеюсь.

— Ты ел? Ты же знаешь, что не можешь глотать таблетки на пустой желудок.

Он снова от меня отмахивается.

— Марго достаточно кормит меня. Её стряпня гроша ломанного не стоит, но я никогда не пропускаю приём пищи. Она любит петь, когда готовит. У неё ангельский голосок. Я говорю ей, что в один из таких дней, уложу её в постель и выясню, звучит ли он так же мило, когда она кончает.

Иисусе.

И все интересуются, чёрт возьми, откуда это у меня. Яблоко от яблоньки не далеко падает.

— Ты должен прекратить охотиться за своими медсёстрами, пап. Заботиться о тебе — её работа. Ты не можешь говорить ей подобное дерьмо. Это считается сексуальным домогательством.

— Пуф, я перестану, когда буду мёртв. Кроме того, ей это нравится. Почему, ты думаешь, она продолжает петь для меня? Всё дело в деталях. Запомни это.

14

Холланд

Дженсен ждёт меня у двери, босой и без рубашки, когда я приезжаю к нему вскоре после полуночи. Его волосы влажные и в беспорядке, тёмно-синие джинсы сидят низко на узких бёдрах, и я чувствую чистый, свежий аромат его тела, когда подхожу. Образ «только из душа» очень ему подходит. Я хочу начать с тонкой полоски волос внизу живота и вылизать весь путь до рта. Испробовать его чистую кожу, наслаждаясь этим.

Он приподнимает брови, одна сторона его рта изогнута в ухмылке, будто он знает, о чём я думаю. Уверена, он знает. Иначе, зачем бы ещё мне быть здесь?

— Эй, красавица, — он растягивает слова, его голос глубокий, но тихий.

— Привет.

Он прислоняется к двери, давая мне пройти в комнату, и когда я подхожу к нему, он срывает заколку с волос, позволяя им упасть мне на плечи. На моих губах улыбка, и я не пытаюсь её скрыть. Мужчина знает, что ему нравится, и не боится дать мне об этом знать. Я ценю это.

Он проводит рукой по моим волосам, опускает её вниз к пояснице и направляет меня в гостиную.

— Хочешь выпить? — спрашивает он небрежно.

Я качаю головой. Я думала о нём, о том, что он будет делать со мной — всю ночь. Ему не нужно быть со мной вежливым. Нет необходимости тратить время на вежливую беседу. Я решила, что мне больше нравится, когда он ведёт себя неприлично и дико.

— Нет, спасибо, — выдыхаю я.

Он садится в тёмное кожаное кресло и откидывается назад, располагаясь поудобнее. Его глаза не отрываются от меня.

— Я бы предпочел виски Сауэр,— утверждает он спокойно. — Это мой выбор напитка. Всегда. Не против сделать мне один? — он наклоняет голову, указывая на угол комнаты. — Бар там.

На секунду я оказываюсь в ступоре, но затем вспоминаю, что это Дженсен. Он требовательный и властный. Он не сказал этого, но я уверена, что если буду играть по его правилам и следовать указаниям, он даст мне ещё одну ночь, такую же, как прошлая. Возможно, это просто другая часть его игры, и он хочет посмотреть, буду ли я подчиняться ему за пределами спальни.

Не сказав ни слова, я разворачиваюсь на каблуках, иду за стойку бара и быстро нахожу ирландский виски и мараскиновые вишни (прим.: консервированная вишня в ярко-красном сиропе со вкусом мараскинового ликера), которые он от меня ожидает. Я не вижу лимонного сиропа, который мы используем в пабе, однако, нахожу сахарный сироп и свежие лимоны и делаю свой. Я улыбаюсь, пока смешиваю напиток, подозревая, что это была его очередная его проверка, и зная, что прошла её. Его взгляд направлен на меня , я чувствую его, как вторую кожу. Горячий и захватывающий. Моя улыбка исчезает, и я поднимаю глаза, встречаясь прямо с его. Я не отворачиваюсь, когда кидаю две вишенки и наполняю бокал.

Перевожу взгляд на его грудь, и пока несу ему напиток, вспоминаю, как хорошо она чувствовалась напротив моей. Когда Дженсен забирает его у меня, его другая рука смыкается вокруг моего запястья, так же, как это было прошлой ночью в пабе.

— Я объяснял тебе, что люблю смотреть на красивые вещи.

Это не вопрос, но он продолжает выжидающе смотреть на меня, поэтому я киваю.

— Да.

— Тогда почему одежда всё ещё на тебе?

Я не успеваю ответить, прежде чем он встаёт с кресла, прижимаясь голой грудью к моей и опаляя моё ухо своим тёплым дыханием. Его рот двигается напротив чувствительной кожи, заставляя меня дрожать.

— Я не супермен, Холланд. Я не обладаю рентгеновским зрением и не могу видеть сквозь твою одежду. Поэтому, ты не будешь носить её в моём доме. Когда-либо. Ты снимешь её сейчас или это сделаю я.

Я делаю шаг назад и поднимаю подбородок, встречаясь с ним взглядом. Его слова прозвучали почти зло, но взгляд говорит совершенно о другом. Он резко ставит стакан на кофейный столик и виски выплескиваются через край, покрывая дерево. Возможно, потому что я слишком долго колебалась или потому что я вообще задумалась об этом. Дженсен преодолевает небольшое расстояние, что я оставила между нами, прижимаясь ко мне грудью и обнимая за талию. Выражение его лица такое напряженное, что, положа руку на сердце, я не знаю, будет он в ярости или в хорошем настроении, из-за того, что я не сделала, как он сказал.

Без усилий, он ловкими пальцами тянет молнию вниз. Скользит руками по моим ногам, по пути стягивая юбку. Я тянусь к пуговицам на моей белой блузке, расстегиваю две, но он убирает мои руки.

— Нет, — рычит он. Ничего больше. Не объяснений, не рассуждений. Я могу только предположить, что он хочет сделать это сам. Роняю руки, оставаясь абсолютно неподвижной. Он прикладывает пальцы к моим трусикам, и я слегка расставляю ноги, ожидая, что он стянет их с меня. Но нет. Вместо этого, он дёргает их до тех пор, пока шов на бедре не разрывается. Я задыхаюсь в секундном удивлении. Он нечестиво улыбается мне, а затем проделывает то же самое с другой стороны, позволяя моим порванным трусикам упасть на пол.

Он тянется через меня и берет свой бокал со столика. Другая его рука прижата к моей груди, пальцы растопырены так, что большой и мизинец скользят по обоим соскам одновременно.

— Сядь.

Всего одно слово, но оно наполнено голодом, полностью соответствуя его взгляду. Я немедленно следую его команде и опускаюсь на кофейный столик. Чувствую холод, липкую жидкость пролитого им напитка напротив моей разгоряченной плоти, и эти ощущения вынуждают меня бесстыдно застонать.

Дженсен опускается на колени, стакан всё ещё в руке. Он окунает палец в напиток и скользит им по моей нижней губе, потом по верхней. Он наклоняется вперед, достаёт язык и слизывает жидкость. Нежное, медленное скольжение его тёплого языка на моих губах вызывает очередную дрожь, за которой следует очередной стон. Я хватаю его за волосы и с силой притягиваю к себе, открывая для него свой рот.

Он издаёт гортанный звук. Я не могу сказать — это неодобрение или похвала. Он отстраняется, и я почти плачу от потери его губ.

— Положи свои руки за собой на стол и держи их там, — приказывает он. Он смотрит на меня, убеждаясь, что я понимаю. Я отклоняюсь назад и опираюсь ладонями о поверхность, отчего моя рубашка поднимается, обнажая половину живота.

Несколько секунд Дженсен просто смотрит на меня, его взгляд оценивающе перемещается по моему телу, будто я обнажена полностью, а не только от талии и ниже. Мои туфли и рубашка всё ещё на мне, и каким-то образом, это заставляет меня чувствовать себя сексуальной. Пальцы одной руки смыкаются на моей лодыжке, и он разводит мои ноги, — сначала одну, потом другую, — пока я не оказываюсь раскрытой на его кофейном столике. Мурашки бегут по коже, когда он медленно скользит кончиками пальцев вверх по моей ноге, по внутренней стороне бедра, и останавливается, прежде чем достигает места, где мне до смерти хочется его прикосновений. Я такая мокрая и знаю, что он видит это. Он продолжает ласкать меня большим пальцем, с каждым движением подбираясь ближе и ближе.

Такое чувство, будто мои ногти вот-вот треснут от давления, что я на них оказываю, сражаясь с желанием схватить его за руку и заставить дать мне то, в чём я нуждаюсь.

Когда он внезапно прекращает трогать меня, я резко наклоняю голову вперёд, и хныканье отдаётся в горле. Я наблюдаю, как он ставит стакан на пол, окунает палец в холодную жидкость и поднимает его, позволяя ей капать на меня. Она такая холодная, что почти доставляет дискомфорт, но в тоже время ощущается удивительно.

Он ловит мой взгляд и, удерживая его, облизывает свой палец.

— Ты делаешь вкусный напиток, — он обрушивает на меня рот, преследуя языком вкус алкоголя. Тянется назад к стакану и, пошарив в нём, достает одну вишенку. Он помещает её между моими складочками — холод напротив клитора. Я ёрзаю на столе, не в состоянии решить, нравится мне это или нет, но он наклоняется и начинает облизывать и покусывать сладкую маленькую вишню, отчего она трётся и медленно двигается, прижимаясь ко мне. Его щетина на щеках всё время царапает мою нежную кожу, и я достаточно быстро решаю, что мне не просто это нравится. Я люблю это.

Не думаю, что мне когда-нибудь будет достаточно того, что со мной делает этот мужчина.

15

Дженсен

Я провожу время за поеданием вишни с её киски. Сладкая смесь из Холланд, мараскино и виски с лимоном — восхитительна. От этого, блядь, текут слюнки. Сдаюсь, это самая вкусная вещь, которую я когда-либо ел. Но это не причина, почему я тяну с этим, продлевая так долго, насколько это возможно. То, как она реагирует — задыхается и извивается подо мной — настолько ослепительное зрелище, что оно должно быть вознаграждено.

Съев вишенку, я толкаю в неё средний палец и начинаю кружить им и двигаться, пока сосу клитор. Она закрывает глаза и откидывает назад голову, выкрикивая моё имя сквозь стиснутые зубы. Его звучание на её устах, влияет на меня почти так же, как наблюдение за ней во время экстаза.

Я встаю, расстегиваю джинсы и позволяю им упасть с моих бёдер. Я так сильно возбуждён, что это причиняет боль. Необходимость почувствовать её вокруг своего члена подавляет. Поднимаю её за руки, увлекаю за собой и тяжело опускаюсь на диван, ощущая холод от кожи под моей голой задницей. Она крепко обнимает меня. Без предупреждения, я усаживаю Холланд на колени и сразу толкаюсь в неё. Ей требуется нескольких секунд, чтобы приспособиться к моему вторжению, на её лице отчетливо читается боль. Мне хочется начать вбиваться в неё так, как я хочу, — как необходимо, — но я использую каждую унцию самоконтроля, что у меня есть, и не делаю этого, оставаясь спокойным. По каким-то причинам я не делаю этого.

Она сидит верхом, тяжело дыша из-за боли, а я концентрирую своё внимание на ней и жду, когда смогу убедиться, что с ней всё в порядке. Что она по-прежнему со мной. В этот момент я понимаю, что не хочу делать ей больно, и меня это пугает. Я не издеваюсь над своими партнёршами, ни в коем случае, они всегда охотно соглашаются, стремясь поучаствовать, и я лично отделаю любого, кто посмеет жестоко обращаться с женщиной. Но секс и боль для меня всегда идут рядом, как фотография и скопофилия идут рука об руку. Так же, как нормальные люди сочетают носки и туфли, или арахисовое масло и желе.

Я накручиваю её длинные волосы на пальцы обеих рук и дергаю на себя, обрушивая на неё свой рот. Я грубо целую её. Целую до тех пор, пока её дыхание не учащается, и она не начинает двигаться напротив меня. Объезжая меня. Принимая меня.

Я откидываю голову назад, опускаясь на диван. Она ощущается так чертовски хорошо, и не думаю, что буду способен остановить это. Знаю, что надо. Должен. На мне нет презерватива, и я не планирую детей. Когда-либо.

— Ты на таблетках? — шепчу я, наблюдая, как её скользкая киска скользит вверх и вниз по моей длине, и наслаждаясь каждой долбаной секундой. Когда не получаю ответа, нехотя поднимаю голову.

Она тяжело сглатывает, её взгляд сфокусирован где-то позади меня, не на моём лице. Не на моих глазах. Тревожные звоночки громко и противно звучат в моей голове, но потом она утвердительно кивает, и я замечаю, что её рубашка спала с плеча, обнажая лямку бюстгальтера на фарфоровой коже, и звон исчезает.

Я сжимаю рубашку пальцами и разрываю её, отправляя жемчужно-белые пуговки рассыпаться на полу. Это удержит её от попыток снова уйти от меня тайком. Она сбрасывает разорванную рубашку, и я рывком опускаю её бюстгальтер, освобождая грудь. Она направляет мою голову к ней, не то, чтобы я нуждался в подсказке. Я с силой впиваюсь в её сиськи и начинаю их массировать. Провожу языком вверх по её груди и, проделывая поцелуями путь обратно, всасываю сосок в рот.

Холланд начинает двигаться быстрее, ещё сильнее подпрыгивая на мне. Так хорошо. Так, чертовски, хорошо.

Блядь. Я могу сорваться. Я знаю, что чист. Единственное, что я могу ей дать — ещё один оргазм, может два. Надеюсь, три.

Скольжу рукой вниз по её телу и нахожу набухший клитор. Тру его большим пальцем — нежно, но быстро. Чувствую, как она сжимается изнутри, а затем начинает дрожать, и свежее возбуждение покрывает мой член.

Я близко. Блядь, я слишком близко. Толкаю её в сторону, укладываю спиной на диван и становлюсь на колени, нависая над ней. Холланд знает, чего я хочу, до того, как я говорю ей об этом. Она сжимает меня своей маленькой ручкой и поднимает голову, приближая свой рот к моему члену. Я тянусь назад, прижимаю большой палец к клитору, погружая в неё два пальца, и снова массирую её.

Она стонет и этой вибрации для меня слишком много. Я изливаюсь ей в рот, шипя её имя. Её киска сжимается вокруг моих пальцев, когда она находит собственное освобождение. Я касаюсь её лица, нежно обхватывая щеку ладонью. Семя всё ещё капает с моего члена, и я снова хочу оказаться внутри неё. И прямо здесь, в этот момент, я всем своим нутром осознаю, что конкретно облажался.

16

Холланд

— Мне нужно поесть, — говорит Дженсен, надевая джинсы. Я всё ещё на диване, прихожу в себя после третьего оргазма и гадаю, какого чёрта я собираюсь одеть, чтобы добраться до дома. Он порвал большую часть моей одежды. Рубашка и лифчик не смогут всё скрыть. Вытягиваю руки и ноги, разминая болящие мышцы, и готовлюсь попросить у него одну из его футболок.

— Детка, Холланд, ты должна прекратить прямо сейчас, если не хочешь, чтобы я снова забрался на тебя.

Я перекатываюсь на бок и смотрю на него сквозь ресницы.

— Рассматривать это как угрозу? — я не смогла бы сдержать нахальную улыбку, появившуюся на моём лице, даже если бы попыталась. — Если ты хочешь снова оказаться на мне, то определенно можешь это сделать. У нас даже не выпало возможности поиграть ни с одной из твоих игрушек.

Он поднимает брови в удивлении, путешествуя по моему телу жадным взглядом.

— Я возьму тебя, — утверждает он. — Много раз. Сегодня. Это даже не обсуждается. И мы будем играть с моими игрушками — определенно. Я представлял тебя, привязанную к моей кровати, как только проснулся сегодня утром. Но я бы хотел сначала вместе поесть, прежде чем мы займёмся этим.

— Оу, — произношу я. Он хочет поесть со мной. Со мной. Это имеет смысл. Большинство людей это делают. Я раньше это делала. До того, как переехала сюда. Раньше, до того… до того, как моя жизнь покатилась ко всем чертям.

Он протягивает руку, и я сажусь, принимая её. Он наклоняется вниз, быстро возвращает лифчик на место, а затем опирается руками по обе стороны от меня и берёт покрывало с края дивана, оборачивая его вокруг моих плеч.

— Я думала, что должна быть голой всё время.

Он проводит верхними зубами по своей нижней губе, размышляя. Безмолвно всматриваясь своими тёмными глазами в мои.

— В ближайшее время тебе лучше оставить это на себе. Мне действительно необходимо поесть, а этого не произойдет, если ты не прикроешься. Как только мы с этим покончим, я ожидаю, что на тебе этого не будет, — он снова берёт меня за руку и тащит в сторону кухни.

— Да, сэр, — поддразнивая, говорю я.

Дженсен останавливается и смотрит на меня через своё рельефное плечо. В тот же момент я вижу заметные признаки желания, горящего в его глазах.

— Мне, в некотором смысле нравится, когда ты меня так называешь.

— Что? Сэр?

Он опускает подбородок, кивая.

— Ммм, да, мне это очень нравится.

— Ты мне нравишься, — говорю я, прежде чем мой мозг понимает, что он позволил произнести моему рту. Чувствую, как мои глаза округляются в изумлении. Он поднимает брови, явно разделяя это чувство. Это было неожиданно. Но думаю, это также было честно. Как мне может не нравиться мужчина, который доставляет множественные оргазмы, и позволят передохнуть от моих страданий? Ему повезло, что я не валяюсь у него в ногах. Вообще-то, если на секунду задуматься, ему, возможно, это бы понравилось. Очень.

Но всё же, я удивлена, что сказала ему это.

Он ухмыляется, глядя на меня сверху вниз, его плечи расслабляются, и взгляд смягчается, чего я не замечала за ним прежде.

— Ты мне тоже нравишься. Но, без обид, ты мне нравишься ещё больше, когда лежишь голая на спине, так что давай уже, блядь, поедим и вернёмся к этому.

Я издаю шокированный смешок. Не потому, что он сказал, что я нравлюсь ему голой, лежащей на спине, я уже привыкла к его грубой манере разговора, а потому что он сказал, что я тоже ему нравлюсь. Или, думаю, из-за выражения его лица, когда он говорил это. Открытое и честное. Милое и искреннее.

Возможно, у Дженсена Пэйна есть мягкая сторона. Это хорошо, потому что она может послужить противовесом моей застывшей стороне.

*

Когда Дженсен сказал, что хочет со мной поесть, я подумала, что он имеет в виду быстрый сытный перекус. Я была неправа. Очень, очень неправа.

Усевшись на столешницу, я радостно наблюдала, как он отбивал две куриные грудки, пока они не стали плоскими и тонкими, как бумага, одновременно готовя тушеные овощи на плите. Он смешал овощи со специями с сыром Фета и завернул всё это в курицу. Я никогда прежде не видела, чтобы такое готовили, но сейчас, когда это запекается в духовке и невероятный аромат блюда заполняет воздух, мой желудок урчит в нетерпении.

Кто знал? Он мастер не только в постели, но и на кухне.

Он накрывает маленький столик на двоих, и я соскальзываю со столешницы, продолжая наблюдать за ним. Его тело такое крепкое, такое твёрдое, что с каждым движением его мышцы выделяются и перекатываются. Это потрясающе. Нет — это красиво. Думаю, что понимаю его одержимость наблюдать за красивыми вещами. Я могла бы смотреть на него всю ночь.

— В шкафу позади тебя винный стеллаж, — говорит он, нарушая тишину. — Не против выбрать бутылку?

Я поплотнее оборачиваю вокруг себя покрывало и открываю дверцу, осматривая его коллекцию. Я хорошо умею сочетать вино с едой. Мне пришлось быстро учиться в пабе. Как правило, курица хорошо сочетается с красным или белым, так что я знаю, что в любом случае не ошибусь. Обычно, всё зависит от предпочтений. Но так как в нашем блюде много овощей, я останавливаю свой выбор на белом полусладком.

Я передаю бутылку Дженсену, и он быстро изучает этикетку, после чего вкручивает штопор и достаёт пробку.

— Ты разбираешься в вине. Как долго ты работаешь в пабе?

Я устроилась туда примерно через неделю после того, как сбежала от своей старой жизни. Три месяца, одна неделя и четыре дня назад.

— Ух, несколько месяцев, я думаю, — сжимаю губы, нетерпеливо ожидая, когда вино успокоит мой участившейся пульс.

— А до этого? — он подталкивает к продолжению, наполняя бокал на половину и предлагая его мне.

Я делаю большой глоток, прежде чем ответить.

— Я писала колонку советов для подросткового журнала.

Он резко встречается со мной глазами, удивленный моим признанием.

— Я не подозревал, что у них такое есть в Огайо.

Делаю ещё один большой глоток.

— В Калифорнии, — поправляю я.

Его взгляд медленно путешествует по моему лицу, будто он что-то ищет. Я допиваю оставшееся вино.

— Так значит ты из Калифорнии?

Я прохожусь дрожащими пальцами по волосам, распрямляю завитки и играю с кончиками, занимая свои руки. Это приближается к черте, которую я не хочу пересекать.

— Если быть точнее, я из Мэна. Переехала в Калифорнию для учёбы в колледже. Осталась работать. Переехала сюда несколько месяцев назад, когда решила, что мне необходимы перемены, — честно, но не открыто. Я втягиваю воздух и продолжаю, уводя разговор от себя. — Фотография, ты зарабатываешь этим на жизнь?

Он прищуривают глаза, не упуская из вида смену темы. Стискиваю зубы, ожидая, что он вернёт меня к ней, но вместо этого, он снова наполняет мой бокал и садится.

— Фотография — это хобби, страсть и одержимость. Мне повезло иметь возможность зарабатывать на жизнь тем, что я люблю. Не говорю, что я — миллионер, но меня всё устраивает.

— Кто их покупает? Что-то вроде порно сайтов?

Он усмехается, явно оскорбленный, но я не уверена, чем именно. Я видела его снимки. Он делает фото обнаженных женщин, поглощенных страстью. Порнография.

— Я продаю эротическое искусство, а не порно.

— В чем разница? — спрашиваю я, потягивая свой напиток, чтобы удержаться от смеха на его раздраженное замечание. Должно быть, ему часто задают этот вопрос.

— Цель, — просто отвечает он.

Я опускаю бокал и складываю руки под подбородком.

— Разве твоя цель состоит не в том, чтобы сделать позирующих сексуально возбужденными?

Он смеётся, качая головой. У него удивительная улыбка, а смех ещё лучше.

— Если они становятся горячими и взволнованными, в них больше силы, но нет, это не является моей целью. Я считаю женщин красивыми. Обнаженная женщина — прекрасна. Обнаженная женщина, раскованная, во время экстаза — это живописно. Это признательность за возбуждение, — он самодовольно улыбается и поднимает бокал, как будто только что доказал свою правоту.

— Но разве искусство не призвано возбуждать каким-то образом? — возражаю я. — Будет ли смысл, в противном случае? Кто захочет смотреть, если при этом ничего не будет чувствовать?

Грудь Дженсена поднимается и опадает с каждым быстрым вдохом, а пульс на шее отчетливо виден через кожу. Он долгое время ничего не говорит, и его обжигающий пристальный взгляд, направленный на меня, заставляет моё сердце биться в два раза быстрее.

17

Дженсен

Не единожды раз, за свои тридцать лет, я боялся женщины. Но единственная, кто когда-либо близко подбиралась ко мне, вселяя страх — моя мама, и она ушла, — упокой Господи её душу, — больше десяти лет назад.

Прямо сейчас во мне вызывает страх сексуальная, умная, смелая женщина, сидящая напротив меня. Если бы её внешность была единственным, что меня притягивает в ней, то в этот момент, она определенно заставила бы меня поменять своё мнение.

— Да, — наконец соглашаюсь я. — Искусство предназначено для того, чтобы возбуждать эмоции, ты права. Однако, я не считаю сексуальное возбуждение эмоцией. Похоть — это физическое явление. Инстинкт. Основной. Животный. Мои фотографии не предназначены для этой цели. Я хочу, чтобы другие смотрели на то, что я нахожу красивым, и у них перехватывало дыхание. Хочу, чтобы они ценили великолепие в этом мире — во всех формах.

Она прикусывает свой язык между зубами, обдумывая мои слова. Это чертовски сексуально, как ад.

— Это очень важно для тебя.

Я киваю, откидываясь на спинку стула.

— Так и есть.

— Почему?

Ну не это ли вопрос на миллион долларов? Обычно, я люблю всё хорошее. Почему? Не в этот раз. И у меня нет намерения отвечать — по крайней мере, не честно. Мои глаза болят, и я тру их костяшками пальцев.

— Скопофилия, — напоминаю я ей, указывая на грудь и прибегая к лёгкому ответу.

Мы оба замолкаем на мгновение и просто смотрим друг на друга. Она не купилась на мой ответ, я ясно вижу это у неё на лице, но она не решается об этом сказать. И так и должно быть. Я не хочу напоминать ей о том, как она осторожно отвела разговор от себя всего несколько минут назад. Или о том, как я позволил ей обойти эту тему. Каждому есть что скрывать. Она может хранить свои секреты — сейчас — пока не суёт нос в мои.

На плите жужжит таймер, и я использую это, как возможностью отвлечься.

Разложив курицу по тарелкам и наполнив наши бокалы, я занимаю своё место и сразу же приступаю к еде. Смотрю, как Холланд отрезает маленький кусочек и подносит вилку к своему рту. Её челюсть движется, пережевывая кусочек самым гипнотизирующим образом. Это первое место, к которому я планирую прикоснуться своими губами, когда мы здесь закончим. Я собираюсь проделать дорожку поцелуев вдоль её челюсти, вниз к горлу, и зарыться лицом в её груди. Я начинаю твердеть, представляя это.

— Это действительно вкусно, — говорит она, перебивая мои грешные мысли.

— Спасибо.

— Где ты научился готовить?— спрашивает она, рассеянно описывая пальцем круги по краю бокала.

Я вытираю рот и выпрямляюсь. Эта тема намного легче для меня. Готовка даже близко не сравнится с моей любовью к фотографии, но я этим наслаждаюсь.

— Моя мама. После того, как она и мой отец разошлись, когда мне было одиннадцать, она сделала своей целью научить меня готовить. Мой отец не мог приготовить еду даже для того, чтобы сохранить жизнь. Она хотела быть уверена, что я не буду существовать за счёт фаст-фудов, проводя у него летние каникулы.

Холланд прикрывает свою улыбку пальцами.

— Это потрясающе. Что она думает о том, чем ты занимаешься? Зарабатываешь на жизнь, продавая эротические снимки?

Я отвожу взгляд и делаю большой глоток вина. Мамы не стало уже давно, но я задавался этим же вопросом много раз. Что бы она подумала обо мне, моём образе жизни, если бы всё ещё была здесь?

— Я не знаю, — отвечаю я честно. — Она умерла до того, как я занялся эротическим искусством. Но она купила мне мою первую камеру, — я останавливаюсь, воспоминания больно ранят меня. — Надеюсь, она понимает, как много это для меня значит, знает, почему я это делаю, — я, наконец, смотрю вверх и встречаюсь взглядом с Холланд, её глаза блестят от влаги. — Мне бы хотелось думать, что она мной гордится.

Она прочищает горло, укладывая свою салфетку поверх тарелки, и слабо улыбается.