Безымянный подросток с окраины города

Глава 1

Не выдали премию

Папа был странным.

Андрей смотрел на него и никак, ну никак не мог узнать в нём того доброго папу, что вчера учил его делать самолётики, а потом раскрашивать их совсем как истребителей. Нет, сейчас он был другим. Страшным. Очень страшным. Он стоял в дверном проёме, у входа в квартиру, тяжело дыша и смотря на свою жену и маленького сына. Они замерли в коридоре, как только услышали звук проворачиваемого в замке ключа – что-то в нём было странное, непривычное, угрожающее. Один поворот. Пауза. Второй поворот. Пауза. Третий поворот. Тишина.

А потом открылась дверь.

Свет люстры, что висела в коридоре, был ядовито-жёлтым, и он словно иссушенная кожа ложился на лицо папы. Тьма лестничной площадки сгущалась за его спиной, целуя плечи, поглаживая их, не смея ворваться во владение ядовитой желтизны. Образованные светом тени уродовали нос, глаза, губы, и впервые маленькому Андрею, только-только пошедшему в школу, лицо папы показалось омерзительным. Он не знал такого слова, на зато почувствовал желчь отторжения в собственном сердце, когда посмотрел на папу. Посмотрел на его взлохмаченные русые волосы, часть которых спадала на лоб, на налитые кровью глаза, в которых, казалось, не было белка, а лишь мягкая губка, вытащенная из полного крови ведра. Прижимая к груди плюшевого мишку (Фредди Тод, открой-ка рот, мы тебя покормим, вот!), стоя рядом с мамой, Андрей пытался увидеть в дверном проёме папу, но… не мог.

Он видел монстра, вырвавшегося из самых ужасных ночных кошмаров. Монстра, что прячется в шкафу и вылезает наружу только тогда, когда ты засыпаешь, – скрип тонкой дверцы, и на половицы опускается уродливая нога. Монстра, который сделает тебе очень больно, потому что знает, куда нажимать.

– Привет, семья. – Папа улыбнулся, и от этой улыбки по спине Андрея пробежали мурашки. – Я вернулся домой.

Он стоял как-то странно, раньше он так никогда не стоял. Словно кто-то невидимый обхватил пальцами его коричневую кожаную куртку и раскачивал из стороны в сторону – не сильно, но заметно. Андрей узнал папину любимую рубашку – белая, с жёлтыми и голубыми линиями, пересекающими торс вдоль. Но почему-то она была наполовину выправлена из штанов, а кое-где и вообще виднелось тёмно-зелёное пятно. Верхние пуговицы были расстёгнуты, предоставляя жёлтому свету возможность поласкать чистую, лишённую волос кожу. На вылинявших джинсах тут и там висели ошмётки грязи, и Андрей догадался, что папа несколько раз упал, прежде чем добрался до дома. Наверное, кто-то поставил подножку. Да, некоторые мальчишки любят так делать, вот и папе сделали. Взрослые же иногда тоже ругаются, верно? Могут даже подраться или пообзывать друг друга – Андрей видел такое не раз. А папа, похоже, упал так сильно, что теперь еле стоит. Ему бы прилечь. Да, прилечь! Надо уложить его на диван и сделать любимый чай, а потом Андрей расскажет стих, который задали учить в школе, и папа похлопает ему, потому что он всегда хлопает в конце стихотворений!

– Папа! – Андрей рванулся вперёд, но уже через секунду встал как вкопанный. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что остановила его мама, тут же схватившая сына за воротник футболки, но нет, нет, нет, всё было гораздо глубже.

Андрея остановил взгляд отца, взгляд папы. После крика глаза, полные крови, состоящие из крови, метнулись в сторону Андрея и вгрызлись в него. Так хищники вгрызаются в плот своей жертвы.

Никогда в жизни Андрей и подумать не мог, что папа может на него ТАК смотреть. Сердце пропустило удар, а со следующим в кровь ворвался страх и с каждой секундой всё больше распространялся по организму. Это ужасно – бояться папу. И от непонимания этого страха становится ещё страшнее – особенно, когда тебе семь лет и каждый вечер перед сном ты смотришь «Спокойной ночи, малыши». Андрей не мог отвести взгляд от человека в дверном проёме. В обтянутом кожей черепе горели два глаза, и в каждом из них было столько ненависти, что в ней можно было утопить человека. Они так широко раскрылись, что казалось, словно они сейчас, вот сейчас, вот прямо сейчас выпадут из орбит, но нет, они держались, и крови в них становилось всё больше. Губы находились в постоянном движении, будто произносили слова, но это было не так. Всё было не так. Почему-то всё было в папе не так, а в особенности – глаза.

Эти кровавые, пропитанные ненавистью глаза маленький Андрей запомнит на всю жизнь.

Он почувствовал, как мама аккуратно подтянула его к себе и прижала к ноге. В длинном коридоре, по сторонам которого находились двери комнат, в самом начале, тяжело дыша, стоял пьяный, еле держащийся на ногах мужчина, впившийся взглядом в молодую жену и ребёнка, глазки которого начинали блестеть. На маме была простая серая футболка, через которую проступали контуры небольшой груди, короткие домашние шорты и белые носочки, в которых ступни её выглядели невероятно прекрасными, утончёнными. Но красота этим вечером не имела никакого значения. Этим вечером следовало надеть красную футболку, красные шорты и красные носки, чтобы на одежде не так сильно выделялась кровь.

Мамина рука вцепилась в плечо Андрея, пальцы больно впивались в кожу, но он не кричал, нет, не кричал, потому что боялся. Боялся папиного взгляда. Казалось, сейчас он мог сделать что угодно.

– Почему ты выпил? – спросила мама. Её ладонь дрожала, нога дрожала, всё её тело дрожало, и вместе с ней задрожал и Андрей.

Какое-то время папа не отвечал, а лишь тяжело дышал, и с каждым вдохом тело его отбрасывало назад, а с выдохом – вперёд. Ядовитый жёлтый свет подчёркивал морщины на лице, превращая его в маску дьявола, в маску ужаса и наслаждения… наслаждения предстоящего события.

– Этот сукин сын лишил меня премии. Сказал, что я слишком много пререкаюсь и что мне следует научиться держать язык за зубами. – Кровавые глаза метнулись к Андрею, потом обратно к маме. – Этот выблядок наказал меня! Хотя он младше на целых…

– Не ругайся при ребёнке.

Мама сказала это тихо, но её слова прозвучали как гром, раздавшийся в тишине. Папа резко замолчал. Замер. Андрей видел, как его взгляд упёрся в шкафчик для обуви, что стоял у самого входа. И почему-то в этот момент – в момент, когда дрожащая ладонь мамы сжимала плечо, а кровавые глаза папы пожирали шкафчик – Андрею захотелось плакать. Он не любил, никогда не любил плакать! Плачут девочки, а мальчики не должны этого делать, потому что они сильные! Но смотря на папу, Андрей не мог не плакать. Почему-то его била дрожь, он никак не мог понять почему, ведь всё же хорошо: они все дома, мама приготовила ужин, папа пришёл с работы, и сейчас он достанет из кармана шоколадку, которую купил Андрею, потому что обычно так всё и происходит.

Но только не сегодня. Сегодня в их семье зародился страх, и в первые же секунды он забрался Андрею под кожу, заставляя его дрожать, держа в напряжении. И хоть он старался – старался из всех сил! – подавить в себе плач, один всхлип вырвался наружу.

Один всхлип.

Один чертовски громкий всхлип.

– Андрюш, – мама прошептала его имя так тихо, чтобы её не услышал папа. – Посмотри на меня.

Он так и сделал – посмотрел на свою маму. То, что он увидел, закрепится в памяти до последней минуты его жизни. Перед ним предстало лицо юной красавицы, самой красивой девушки в мире, и свет люстры, что висела над головой Андрея, мягко ложился на тёмно-русые волосы, посыпая их небольшим слоем золота. Контуры лица, каждый изгиб, каждая линия вместе казались чем-то невообразимым, чем-то таким, прекраснее чего бог ещё не придумал. Андрей, смотря на маму сквозь пелену подступающих слёз, никак не мог насладиться её красотой и даже сейчас, дрожа от страха, где-то глубоко внутри он тихо гордился, что его мама такая, какой он её видит. Аккуратненький ровный нос, утончённые, в меру пухленькие губы и большие, очень большие голубые глаза. Именно их блеск в лучах люстры Андрей запомнит на всю жизнь. Блеск двух ярких голубых огоньков – таких родных и таких любимых. И длинные от природы ресницы, что должны сдерживать слёзы, но почему-то этого не делают. Мама в этот момент выглядела очень красивой, хоть Андрей и смотрел на неё снизу вверх, от этого её красота не убавилась. Но она хотела плакать. А это уже становилось невыносимо.

Она слегка наклонилась и зашептала – так, чтобы её услышал только сын:

– Постарайся сейчас не плакать, хорошо? Держись рядом со мной, не вздумай отходить. Но… – на секунду повисло молчание. – Если почувствуешь опасность, беги в свою комнату, закрой дверь и спрячься в шкафу. Понял?

Андрей кивнул, запомнив всё из сказанного. Вновь посмотрел на папу и тут же почувствовал, насколько сильнее мама прижала его к себе. Словно его хотели отобрать. А она не давала.

Папа тем временем перешагнул порог квартиры, закрыл дверь (её грохот словно ознаменовал начало кошмара), запер и, начав снимать верхнюю одежду, заговорил:

– Не ругаться при ребёнке, говоришь? – На его лице появилась ухмылка. – Знаешь, Аня, я полюбил тебя за твой характер, за твой стержень, за твою готовность поставить на место кого угодно, но ты, видимо, кое-что начала забывать. – Кровавые глаза вцепились в маму. – Я – твой муж. Я зарабатываю в нашей семье деньги, твои двадцать пять тысяч и рядом с этим не стоят. Я – главный, и я являюсь в семье мужиком. Соответственно, дорогая, правила устанавливаю тоже я. Ты можешь… – Папа наконец стянул с себя кожаную куртку и повесил её на крючок. – Ты можешь командовать всеми там, за этой дверью, но мной ты командовать не посмеешь. Прибереги свой характер для коллег или для подруг, которые только и сплетничают обо мне каждую секунду. Ты – моя жена. Так что не смей командовать мной, будто имеешь на это полное право.

Папа начал приближаться. Он шёл медленно, падая на выставляемую вперёд ногу, не отрывая взгляд от собственной жены. Бледная, отвратительно бледная кожа виднелась из-под наполовину выправленной из штанов рубашки, и с каждой секундой тёмно-зелёное пятно становилось ближе. Мама взяла Андрея за плечи и завела за себя, прикрыв его собой. Ладони сильно дрожали. Очень сильно дрожали. Хотелось сжать их, поцеловать и сказать: «Мама, всё будет хорошо!», – но страх не давал этого сделать. Андрея колотила дрожь, и это лишь усиливало тряску в женских руках.

– Олег, давай я уложу Андрюшу спать и тогда мы поговорим. Не при нём.

– А чего это? Ты не хочешь, чтобы он видел, кто здесь главный? Он мужик! И я воспитаю его мужиком! Без этой вашей бабской сопливости.

Папа приблизился к Андрею, но тут же наткнулся на женское тело. Казалось, он наткнулся на непоколебимую стену, сдвинуть которую просто невозможно. Хрупкая девушка, весившая не больше пятидесяти пяти килограммов, противостояла мужчине, силы в котором было в разы больше. И смотрела ему в глаза она так, словно совсем не боялась, словно она – воин, вышедший на битву тысячелетия и готовый отдать душу за то, что любит.

Мама сказал одну фразу. Всего одну фразу, но этой твёрдости, этой жёсткости в голосе могли позавидовать все диктаторы мира:

– Не трогай нашего сына.

Андрей слышал, как тяжело дышит папа. Он не видел его лица, видел лишь спину мамы, но отчётливо слышал, как входит и выходит из лёгких воздух, – совсем как у быков в мультиках по телевизору. Ладошки вспотели, Андрей сильнее вцеплялся в плюшевого мишку, прижимая его к себе и стараясь сдержать всхлип. Мир начал расплываться в слезах, контуры мамы растворялись в них, а дыхание папы никуда не исчезало. Казалось, сейчас папа стал тяжёлым дыханием, а мама – дрожью, которая колотит всё тело.

После долгого молчания Андрей услышал:

– Не трогать нашего сына, да? – Улыбка. Отец улыбнулся. – Видимо, Анечка, ты снова мной командуешь. Все теперь мной командуют, лишают премий, выписывают штрафы, увозят машину, решают, на что я имею право, а на что не имею! И теперь ты… Ты, моя жена, начинаешь потакать мной при моём же сыне.

– Нашем сыне.

Андрей сильнее сжал мишку. Он чувствовал, с каким трудом маме удаётся подавлять в себе дрожь.

– Хорошо, при нашем сыне. Ты затыкаешь меня при нём, а потом он вырастет и будет думать, что его отец – тряпка! Что в нашей семье главная – мама! Мама! Дорогая мамочка! А давай спросим у него, кого он считает главным!

Папа схватил Андрея за руку и уже почти подтянул к себе, но мама не позволила этого сделать. Среагировав за долю секунды (она словно была ружьём, спущенным с предохранителя), она замахнулась и дала папе такую пощёчину, что хлопок разлетелся по всей квартире. Мама вырвала Андрея из мужских рук и сделала вместе с ним несколько шагов назад, чуть не врезавшись в стиральную машинку.

И эту тишину, повисшую после пощёчины, Андрей так же запомнит на всю жизнь.

Папа не двигался. Он лишь поднёс руку к лицу, коснулся щеки (кровавые, эти страшные кровавые глаза), будто не мог поверить в произошедшее. А потом как закричал:

– СУКА! НАГЛАЯ СУКА!

И кинулся на маму. Кинулся так быстро, что она не успела среагировать. Андрей увидел, как папа схватил мамину голову и приложил её об стену. С плечи исчезли ладони, послышался удар, всё происходило очень, очень, очень быстро! В следующую секунду мама скатывалась по стене, вместо её лица был круг волос, а руки, до того сильно державшие Андрея, теперь просто висели верёвками.

И эта картина тоже врежется в память.

Андрей уже хотел отпустить Фредди Тода и помочь маме, но чья-то рука вцепилась в него и вырвала с места. Свет выхватил папино лицо – омерзительное, искажённое гневом, лицо дьявола. Он закричал, и с каждым словом из его рта вылетало больше слюны:

– Давай, Андрюша, скажи! Скажи! СКАЖИ, КТО В НАШЕЙ СЕМЬЕ ГЛАВНЫЙ И КТО ИМЕЕТ ПРАВО НА УДАР! ОНА ИЛИ Я! ОНА! ИЛИ! Я! ОТВЕЧАЙ!

– Я НЕ ЗНАЮ! – Он зарыдал. Зарыдал так, как не рыдал никогда в жизни. Плач сдавливал горло, всё лицо жгло, жгло, нещадно жгло! Фредди Тод прижимался к груди, а папа всё кричал, кричал, кричал, и Андрей в этот момент хотел только одного – чтобы папа перестал кричать.

– Я СКАЗАЛ: ОТВЕЧАЙ! ВЫРАБАТЫВАЙ СОБСТВЕННОЕ МНЕНИЕ, МУЖЧИНА! ПРИМИ УЖЕ РЕШЕНИЕ! ДАВАЙ, ОТВЕЧАЙ, МОЙ…

– ОТПУСТИ ЕГО!

– ЗАКРОЙ РОТ!

– ОТПУСТИ ЕГО!

– ЗАКРОЙ РОТ, СУКА!

– ОТПУСТИ МОЕГО СЫНА!

Мама с рёвом кинулась на папу и сумела вогнать ногти ему в лицо. Она успела толкнуть Андрея в сторону, тем самым освободив его, но сама вместе с мужем полетела на пол. Они грохнулись у входной двери, у двери, что стала свидетельницей самых счастливых ночей, множества искренних признаний в любви, танцев, песен, чувств, эмоций, и теперь у неё происходило это.

Борьба продолжилась на полу.

Андрей не знал – не знал! – что ему делать. Он просто стоял, обнимая, со всех сил обнимая Фредди Тода и смотря на то, как папа бьёт маму, а мама – папу. Глаза застилали слёзы, жёлтый свет люстры ослеплял, так что по большей части Андрей только слушал, но когда он протёр глаза, то увидел, что папа уже находится сверху. Словно коршун, нависший над жертвой.

Он замахнулся и со всей силы вогнал кулак маме в лицо. Андрей услышал глухой удар и почти сразу же увидел выплеснувшую на пол кровь. А потом зуб. Маленький зуб, который показался очень большим в ядовито-жёлтом свете, просто огромным в обрамлении тёмных алых капель.

Папа выбил маме зуб. Андрей это понял в первую секунду.

– НРАВИТСЯ, СУКА?! ТЕБЕ ЭТО НРАВИТСЯ?!

Тонкие женские ноги дёргались под тяжёлой тушей, ступни в белых носочках взлетали в воздух и падали на пол, раз за разом, бух-бух-бух, и с каждым новым «бухом» Андрею становилось страшнее. Он уже кричал, просил папу остановиться, кричал на весь мир! Но не решался сдвинуться с места. Его словно прибили к полу гвоздями, и он мог только сжимать Фредди Тода и смотреть, как бьются в конвульсии тонкие, невероятно хрупкие ноги.

В какой-то момент папа сомкнул ладони на маминой шее и лёг на неё всем телом, пытаясь впечатать в пол, проломить гортань и насладиться, насладиться криками! И перед маленьким мальчиком мир явил картину, что ещё долго будет выглядывать из тьмы в ночных кошмарах. Андрей будет просыпаться глубокими ночами и видеть ЭТО перед своими глазами, видеть каждую деталь и трястись от ужаса, не в силах справиться с собственным телом. Потому что это происходило на самом деле.

Лицо мамы. Лицо мамы было ужасным. Оно было… страшным. Андрей видел, как оно налилось кровью из-за того, что сильные мужские руки сжимали шею, поэтому оно стало отвратительно-красным словно помидор. Красивые контуры лица, только что казавшиеся произведением искусства, теперь превратились в складки кожи, потому что папа вдавливал, вдавливал и вдавливал маму в пол! Глаза её чуть ли не вылезали из орбит, а взгляд, обращённый к папе, заставил Андрея разрыдаться. Мама не должна так смотреть на папу.

Не должна!

– Прекратите! – Андрей уже не просто рыдал – ревел. И половина его слов тонула во всхлипах. – Хватит! Остановитесь! МНЕ СТРАШНО!

– Я ВОСПИТЫВАЮ ТВОЮ МАМУ, СЫНОК! – Папа продолжал душить её, не обращая внимания ни на тянущиеся к его лицу руки, ни на что-то шепчущие губы, испачканные кровью, – вообще ни на что. – Я ПРЕПОДАЮ ЕЙ УРОК! А ТЫ ЛУЧШЕ ПОДОЙДИ И ПОСМОТРИ! ДАВАЙ, ПОДХОДИ!

Кто-то невидимый толкнул Андрея вперёд. Он с неохотой выставил перед собой ногу, упал на неё, потом выставил другую, упал на неё, но пошёл намного быстрее, когда злые, полные агрессии и крови глаза вцепились в него. Страх завладел телом и потащил его вперёд.

Наконец Андрей подошёл и увидел под своими ногами маму. Маму. Маму… Красное лицо мамы, её уродливые губы, волосы, облепляющие голову и папины ладони, сжимающие тонкую шею словно тростник. Мама задыхалась. Она вцеплялась в рубашку папы, пыталась подтянуть его к себе, просила помощи, ладони вгрызались в ткань, но мужчина, которого Андрей считал папой, не расслаблял пальцы. Он налегал на маму всё больше, и по нему было видно, что он получает удовольствие. Наслаждается. Кайфует. Просто вне себя от радости.

Наверное, именно понимание того, что папе всё это нравится, разожгло в Андрее помимо страха ещё и злость. Но окончательно страх затмило тогда, когда Андрей встретился с взглядом мамы. Два голубых глаза на красном, обезображенном болью лице кричали: «Беги! Беги в свою комнату и спрячься в шкафу, а лучше вообще вызови полицию! Я же тебя этому учила!»

И что-то…

…что-то внутри – в окружении страха и ужаса – колыхнулось.

– ПРЕКРАТИ! – Он заорал отцу прямо в лицо и сам удивился силе собственного голоса – казалось, он кричит на весь мир. – ХВАТИТ ДУШИТЬ МАМУ!

– МОЛЧИ, ЩЕНОК! НЕ БУДЬ ТРЯПКОЙ ИЛИ Я ВЗДЁРНУ ТЕБЯ ТАК, ЧТО ТЫ НА ВСЮ ЖИЗНЬ ЭТО ЗАПОМНИШЬ!

– ПАПА, ПОЖАЛУЙСТА, ПЕРЕСТАНЬ! МАМЕ БОЛЬНО! ЕЙ БОЛЬНО!

– МНЕ ТОЖЕ БОЛЬНО! МНЕ ВСЕГДА БОЛЬНО!

И он ещё сильнее сжал пальцы.

Вот тогда-то Андрей сорвался.

Он отпустил Фредди Тода и кинулся на отца с рёвом раненого зверя. Маленького, но очень сильного зверя. Детские ручки вцепились в волосы и изо всех сил потянули в сторону, Андрей отталкивал папу от лежащей на мамы, оттаскивая его, ощущая страх и злость одновременно. Всё это произошло за две секунды, но в памяти они растянутся на долгие моменты: крик отца, сопротивление волос в ладонях, удушающий аромат перегара и страх, страх, страх. Андрей успел увидеть, как с маминой шеи исчезли руки, но в следующее же мгновение произошло что-то странное.

Он выпал из мира.

Сначала пропали все звуки, а окружение разом поглотила мгла. Какое-то время Андрей вообще ничего не понимал, пока до него откуда-то издалека не начал доноситься слабый звон, который с каждой секундой становился всё громче и громче. Слева. Он доносился слева. И только когда глаза выхватили из темноты коридор ( мама ещё лежит на полу), Андрей почувствовал, как сильно горит левая половина лица.

Меня ударили. Папа меня ударил.

Ударил не жалея сил, так что отбросил сына в другой конец коридора. Одна его рука, сжатая в кулак, была поднята на уровне груди, а вторая болталась около тёмно-зелёного пятна на рубашке. А кровавые глаза смотрели на Андрея. Широко раскрытые, удивлённые, полные ярости глаза. И вскоре – после того, как звон в ухе начал стихать – послышалось тяжёлое дыхание, раздающееся на фоне судорожного женского кашля.

– Ты чего, Андрюша, вздумал? Я тебя не понимаю. ТЫ РЕШИЛ УДАРИТЬ МЕНЯ!

И прежде чем маленький мальчик успел что-то понять, испугаться и отскочить в сторону, его отец приблизился к нему и выбил челюсть одним ударом. Потом схватил русые волосы и несколько раз опустил голову Андрея на стиральную машину, закончив лишь тогда, когда на пластике появилась кровь, после чего отпустил и позволил телу упасть вниз.

– Вот к чему приводит ссора с папой. Папу надо уважать и любить, а НЕ КОМАНДОВАТЬ ИМ!

– ААААА!

Мама врезала по папиной голове словарём и тут же, не медля ни секунды, бросилась к Андрею. Она видела, что её муж ударился об стену и упал, а потому действовала быстро, используя каждое мгновение. Бросила словарь, схватила Андрея и подняла его словно пёрышко; ни разу в жизни Аня, всегда хрупкая и слабенькая, не могла и подумать, что внутри неё ТАК МНОГО силы. Она прижала к себе сына, серая футболка тут же испачкалась в крови, но всё это не имело никакого значения, потому что он уже вставал, вставал, вставал и сейчас догонит их, а потом возьмёт её за волосы, а потом начнёт бить, а потом душить, а потом снова бить, и на всё это будет смотреть её сын, нет, нет, нет, нет, этого никак нельзя допустить.

В мгновение ока они оказались в комнате. Андрей смог открыть глаза и увидел маму, когда та опустила его на пол. Она закрыла дверь (внутреннего замка не было, это же детская) и рванула к шкафу, не обращая внимания на льющуюся по подбородку кровь, на боль, на расширяющий сосуды страх. Она упёрлась плечом в шкаф (пальцы, пальцы, на маминой шее пальцы) и начала толкать его к двери. Сначала он нехотя подался, но потом перестал противиться и заскользил по полу.

Из-за двери послышались шаги.

– Андрей, помоги мне! Встань рядом и толкай шкаф!

С выбитой челюстью и гудящей головой Андрей подбежал к маме и так же упёрся плечом в шкаф. Он не понимал, что делает, просто доверился словам мамы, потому что уже ничего не понимал и не хотел понимать. Он желал лишь одного – чтобы папа успокоился.

Грохот. Дверь с грохотом ударилась об стену. Этот звук – звук удара деревянной ручки об бетон – страшнее всех остальных на Земле, когда тебя пожирает страх от того, что в комнату зайдёт отец и продолжит тебя бить. Этот звук будет преследовать Андрея всю жизнь, и каждый раз, когда дверь будет ударяться об стену, он будет вздрагивать так же, как вздрогнул сейчас, стоя рядом с мамой, давясь собственными слезами. Они не успели заблокировать дверь, опоздали. И теперь папа направлялся к ним, чтобы закончить начатое.

Мама взяла Андрея и завела за спину, выступив вперёд, крепко держа сына дрожащими руками. Она смотрела на приближающегося мужа и, расправив плечи, начала говорить:

– Я не позволю тебе хоть пальцем…

Но он не стал слушать. Вместо этого вновь схватил её голову и вогнал в острую грань шкафа. Он мог бы размазать череп по светлому дереву, но площадь удара была небольшой – грань врезалась в висок и лишь в часть лица, что спасло маме жизнь. Она совсем как кукла рухнула на пол, ударившись головой ещё один раз, и не пыталась встать. На ковёр с весёлыми зверушками вытекала кровь, но мама так и продолжала лежать. Как будто она умерла.

Андрей посмотрел на папу, и в этот момент он увидел над собой того самого монстра, что прячется в ночных кошмарах, то самое зло, о котором пишут в сказках, то самое чудовище, пугающее всех детей. Но только Андрей здесь был один. И никто не мог ему помочь.

– Мама заснула, Андрюш. А я тебе сейчас преподам урок. УРОК УВАЖЕНИЯ И МУЖЕСТВА!

Андрей снова выпал из мира.

Глава 2

Детище Рембрандта

– Возьми зеркальце, взгляни на себя.

Андрей взял протянутое ему зеркальце и начал разглядывать лицо в отражении.

Первыми он увидел глаза. Большие карие глаза, что сейчас, подсвечиваемые луной, кому-то могли показаться красивыми. Уж выразительными они были – это точно. Андрей сдвинул чёрные, в меру кустистые брови, потом нахмурился и в конце концов рассмеялся. Да, глаза были выразительными, оттого и могли показаться кому-то красивыми. Под одним из них сейчас красовался синяк, в лунных лучах кажущийся не фиолетовым, а чёрным. Тёмный ковёр сожрал кожу вокруг левого глаза, резко контрастируя со светлым белком. Фингал. Старый добрый фингал. Даже звучит как-то по родному.

– Мне следует блокировать удары.

– Я рад, что наконец ты это понял.

С противоположной стороны зеркальца на Андрея смотрел семнадцатилетний юноша, чьё лицо, помимо фингала, было украшено несколькими ссадинами и парой царапин – от чужих ногтей. Под сломанным и уже вправленным носом находились губы – не совсем узкие, не совсем пухлые, чётко вписывающиеся в эстетику лица. Контуры челюсти как бы намекали на драйв, кричали о молодости, потому что такие чёткие линии могут быть только у юнцов. Тени, скользящие по мышцам шеи, тени, скользящие по ключицам, заглядывающие под футболку… Голову покрывали чёрные как уголь волосы, но из-за короткой стрижки они стояли жёстким забором, а не мягко ложились под движением расчёски. Длина каждого волоска не превышала шести миллиметров, оттого казались они воткнутыми в череп прутьями, проводя ладонью по которым думаешь, как бы не порезаться. Стандартная кадетская стрижка. Особенно на младших крусах и при подготовке к параду Победы.

– Недели две держаться будет. – Андрей вернул зеркальце. – Если мазать бадягой, сойдёт пораньше.

Он достал из кармана пачку сигарет, вытащил одну, достал зажигалку и через пару секунд глубоко затянулся, чувствуя, как всё его нутро заполняет дым табака.

– Он уже достал нож. Если б я не вписался, тебя бы порезали.

– Я знаю, – Андрей вновь прильнул к сигарете. – Ты – мой ангел-хранитель.

Он повернул голову и посмотрел на своего друга, которого считал братом и ничуть не стыдился его так называть. Посмотрел на Колю. У него было очень необычное, а потому запоминающееся лицо: высоко посаженные скулы, аккуратный подбородок, постоянно находящиеся в лёгкой улыбке губы и живые, всегда живые глаза над аккуратным, ни разу не сломанным носом. Для Андрея лицо Коли уже стало чем-то родным, чем-то таким, без чего жизнь будет не той. Казалось, он знает его всю жизнь. И выходит, что так, если началом жизни считать поступление в Кадетский Корпус.

У Коли были очень красивые волосы – его главная гордость. Самые красивые во взводе да и во всей роте. Они отличались невероятно мягкостью и послушностью, что являлось большой редкостью среди кадет. Солнечные лучи окрашивали каждый волос в тёмное золото… хотя нет, здесь скорее подойдёт сравнение с пшеничным полем во время восхода, когда солнце касается лишь верхушки колоска. Иногда Коле удавалось отращивать волосы до такой длины, что становилось возможным закрутить прядь и позволить ей упасть на пол. Да, красоте его волос могли позавидовать многие, а потому Коля особо бесился, когда его заставляли коротко стричься.

Но сейчас Андрей видел ту причёску, которую его друг всегда хотел носить – андеркат с резким переходом. Ветер проходился по выбритым бокам и игрался с волосами наверху, словно радуясь их длине.

– Ты на меня так пялишься, будто в первый раз увидел.

– Да нет, – Андрей улыбнулся. – Просто непривычно видеть тебя с такими длинными волосами.

– Длинными относительно корпуса, прошу заметить. Для гражданских это короткая стрижка.

Петербург только что смыл с себя старый день и перешёл в новый – наступила полночь. Андрей и Коля сидели на краю крыши одного из жилых домов, высота которого не превышала пять этажей. Под их свесившимися ногами простиралась дорога, а по ней стремглав туда-сюда мчались автомобили, словно у всех вдруг появились срочные дела. Это была улица, вдоль которой стояло множество подобных невысоких домов, на крыши которых нетрудно попасть. Андрей питал любовь к прогулкам по Петербургским крышам и не мог аргументировать её – просто любил и всё. Вот и сейчас, держась одной пятой точкой за край дома, он чувствовал себя хорошо, вдыхая воздух наступившей ночи, разбавляя его табаком.

Прямо напротив было небольшое кафе, так что Андрей и Коля видели всех входящих, всех выходящих, всех смеющихся и плачущих. Попробуйте один вечер понаблюдать за входом кафе, и вы поразитесь, насколько разным кажется один и тот же день каждому из людей.

– Пиво будешь?

Андрей покачал головой.

Коля прильнул к бутылке, запрокинул голову и сделал несколько глотков. Потом поставил бутылку на место.

– Сигарету будешь?

Теперь уже Коля покачал головой.

Андрей потушил её об крышу и кинул на улицу, прямо на дорогу, надеясь, что она попадёт кому-то на лобовое стекло.

– Я вот только одного понять не могу, – Коля упёрся руками в скат крыши и подтянул себя ближе к краю. – На кой хрен тебе, amigo, надо было устраивать драку? Мы могли бы погулять спокойно, а не убегать от компании, которая хочет нас убить.

– Мне надо было выпустить пар, сам знаешь, amigo. А я по-другому не умею.

Какое-то время они оба молчали, глядя на Петербург поверх неровных, чем-то уродливых и одновременно красивых крыш. Город пестрел огнями, казалось, будто сегодня праздник, и потому каждая улица сияет в волшебных лучах. Воздух тонул в постоянном, но тем не менее приятном шуме: под ногами, внизу, с рёвом проносились автомобили, звенели колокольчики у входа в кафе, кое-где постоянно открывали и закрывали окна, кто-то смеялся, кто-то рыдал, все разговаривали и делились эмоциями, потому что именно ночью люди более откровенны чем днём. Город жил, и Андрею нравилось наблюдать за ним – за его дыханием, за его сосудами, за каждой деталью, – сидя довольно высоко, без всякой страховки. В такие моменты ощущаешь жизнь.

Наконец он понял, что Коля от него хочет услышать, и сказал:

– Если ты ждёшь извинений, тогда прошу прощения. Я втянул тебя в это, не спросив разрешения. Я извиняюсь. – И немного помолчав, добавил: – Amigo.

На лице Коли расплылась улыбка, отчего он стал в сотню, в тысячу раз красивее.

– Проехали. Просто мне тошно осознавать, что я вмазал ни в чём не виновному человеку. Ты на него напал, просто потому что тебе нужно было «выпустить пар». – Раздался смешок. – Андрей, скажу тебе честно: ты поступил как мудак. Тебе не понравился человек, и ты решил его ударить! И правильно он сделал, что начал бить в ответ, я бы на его месте вообще тебе шею свернул!

– Но ты меня спас.

– Да… – Коля вздохнул. – Я спас твою задницу, хотя понимал, что не прав. И когда я бил того парня и его друзей, я тоже понимал, что не прав. Что следует бить тебя, а не их. Тебя, начавшего драку, а не их!

– Успокойся, Коля, – Андрей приобнял его за плечо и прижал к себе, чувствуя под рукой напряжённые мышцы. – Всё кончилось, мы убежали, у тебя вон, даже синяков на лице нет. Ну, кроме этого, – он провёл ладонью по щеке Коли, где в тенях, образованных лунным светом, скрывалось фиолетовое пятно.

– Да, кроме этого. Ты уже придумал, что скажешь маме о случившимся?

– Да в общих чертах она всё знает. Меня когда отчисляли – точнее, когда был разговор с ротным, – мама сидела в канцелярии и рыдала. Я слышал, и твоя рыдала, когда ротный позвал тебя. Я думал, что мужественно уйду из корпуса, но когда увидел мамины слёзы, сам чуть не заплакал. Но не заплакал!

– А я заплакал. – Коля вновь взял бутылку и сделал несколько глотков холодного пива. – Ротный рассказывал моей маме всё так, как будто я тиран какой-то! Он уже понимал, что я в любом случае отправлюсь в школу, а потому не особо следил за словами. Припомнил мне каждый грех с первого по шестой курс, видео показал это проклятое, а мама всё рыдала, рыдала, рыдала, ну и я зарыдал вместе с ней. Короче, я покинул Кадетский Корпус в слезах.

– Я не заплакал, – повторил Андрей, словно гордясь этим. Он взял у Коли бутылку, отпил содержимое и вернул хозяину. – Меня больше беспокоит другое. Я… я даже представить не могу, как мы будем учиться в школе.

– Мы идём в один класс!

– Да я не про это! Как мы будем жить без всех этих построений, приказов, невыполненных приказов, сампо, казармы, ротного, кубриков, нарядов, расписания, офицеров? Как мы будем жить без этой армейской среды?

Коля долго смотрел на него. Очень долго. Андрею уже становилось не по себе от изучающего взгляда, но потом услышал вопрос:

– А ты разве не устал от этого?

Андрей ответил моментально:

– Нет. Ни сколько. Не знаю почему, но, несмотря на всю её отвратность, мне нравится армейская среда. Есть в ней что-то такое… ну, родное, что ли? Просто мне кажется, я не смогу жить по-другому, не умею. Этот движняк, суматоха… Я комфортно себя чувствую в ней. А покой мне противен. Когда на тебя ничто не давит, ты начинаешь пожирать себя сам. Понимаешь, о чём я?

– Нет. – Коля допил пиво. – Я хочу сдать тебя в дурдом, но что-то меня сдерживает. Когда-нибудь ты посчитаешь себя Диогеном, выйдешь на Дворцовую площадь, ляжешь в бочку и начнёшь наяривать. Вот тогда тебя точно повяжут, amigo.

– Пидриго! – Андрей толкнул Колю, но не сильно – чтобы тот не свалился с крыши. – Если повяжут меня, я дам им твой адрес и портрет нарисую. Будем в одной палате!

Они разговаривали ни о чём ещё полчаса, перекидываясь меж друг другом шутками и едкими подколами – иногда остроумными, иногда откровенно тупыми, но смешными. Колокольчики, подвешенные у входа в кафе, ни на минуту не смолкали, и казалось, будто эта ночь принадлежит им, их мелодично песне. Слова людей. Произносимые одновременно, сливались в один общий гомон, но ни Андрей, ни Коля не обращали на них внимания; они слушали только друг друга. Небо заметно потемнело за время их разговора, звёзды слегка сдвинулись, несколько окон потухло, несколько зажглось.

А город продолжал жить.

Влюблённые парочки гуляли вдоль Невы и никак не могли насытиться присутствием друг друга, целуясь, обнимаясь, говоря слова, пропитанные любовью, улыбаясь, снова целуясь, вдыхая нежность и выдыхая ласку, выливая чувства наружу, позволяя им скользить по чужим губам. Кто-то проводил эту ночь в одиночестве, укрывшись тёплым одеялом не в силах заснуть от сильной тоски. Кто-то смыкал глаза над кроватью тяжелобольного родственника, слушая гудение различных приборов и вытирая редкие, очень редкие слёзы. Кто-то кого-то убивал, кто-то кого-то рожал, демография в городе не стояла на месте. Кто-то только что столкнулся с предательством и разочаровался в человеке, которому верил больше чем себе, а кто-то в эти минуты понимает, что вот она – его половинка – невероятно красивая, потрясающая, ради которой хочется свернуть горы. Кто-то сейчас празднует победу, кто-то молча переносит поражение, чьи-то дети вступают в первую брачную ночь, чьи-то родители отмечают наступление юбилея их свадьбы. Хоть в Петербурге давно наступила ночь, жизнь в городе кипела, потому что именно ночью, когда зажигаются огни, Санкт-Петербург начинает пахнуть волшебством. И это волшебство вдыхали все: те, кто любили друг друга в съёмной квартире, те, кто наблюдал за разведением мостов; те, кто гуляли по парку и наслаждались пейзажем; те, кто сидели на краю крыши, пили, курили и смотрели на родной город.

– Моя мама думает, что мы с тобой ещё в корпусе, – Андрей посмотрел на Колю. – Я ей сказал, что забирать меня надо завтра, чтобы перед разговором с ней я успел побыть на крышах. Не светись перед ней, ладно? А то если она узнает, что сегодня выперли тебя, значит, выперли и меня.

– А отец знает?

Андрей поджал губы. Через несколько секунд он достал новую сигарету, вставил меж губ и вскоре закурил. Только после этого он заговорил об отце:

– Он знает, что теперь я буду учиться в школе, но я его ни разу не видел после той… ну, после того происшествия. Во всех моих грехах отчитывали только маму, отец вообще не появлялся.

– Как думаешь, как он отреагирует?

– Даже думать не хочу, – тяжёлый дым заполнил лёгкие, вышел в ночной воздух. – Я не хочу думать ни о нём, ни о том, как мы будем учиться в школе, ни о своём будущем, ни о чём. Я хочу, чтобы меня оставили в покое – всё! Я не хочу учиться, не хочу поступать в университет, я вообще не знаю, куда идти!

– Такая же фигня, amigo, – Коля допил уже вторую бутылку пива, завершив всё громкой отрыжкой. – От нас требуют ответа на вопрос «Кем ты хочешь быть?», хотя нам всего семнадцать! Как в семнадцать лет ты можешь точно знать, чего хочешь от жизни? Так ещё гормоны бьют в голову, и во время этого нужно выбирать университет! То есть, делать жизненно важный выбор.

– Я не знаю, кем хочу быть.

– И я не знаю. Но раз мы живём, значит, мы уже кем-то являемся.

Значит, мы уже кем-то являемся, повторил про себя Андрей, докуривая сигарету. Мне бы только дали направление, показали цель, я бы и пошёл. Но проблема в том, что меня ничто не интересует, мне всё безразлично, кроме сигарет. Ну, и ещё драки. Мне нравится драться, но в UFC я тоже не хочу. Я не знаю, чего хочу. И самое страшное в том, что я это понимаю и мне плевать. Но раз мне плевать, почему бы не расслабиться и позволить себе плыть по течению?

– Ладно, – Коля поднялся. – Мне нужно домой топать. Тебя с собой захватить?

– Я буду спать здесь, compadre, – Андрей указал на небольшую площадку на крыше, в углу которой стояло несколько сумок, привезённых с корпуса. – Я захватил куртки, ими и укроюсь. В сентябре пока не так холодно, поэтому можно переночевать на крыше.

– Не застуди своего проводника в женские межножные храмы, – Коля улыбнулся и пожал Андрею руку, после чего ушёл.

А Андрей ещё долго любовался неровной кожей города, состоящей из серых крыш, и гуляющими под ногами людьми. Какое-то странное, необъяснимое наслаждение растекалось в груди при наблюдении за прохожими. Ведь у каждого их них была своя жизнь, кто-то куда-то спешил, а Андрей видел лишь небольшую часть этого пути, и возможность видеть незнакомого человека в процессе достижения им чего-либо не могла не завораживать. Смотр на горожан больше часа, начинаешь понимать, какие всё-таки люди разные и удивительные. В такие моменты Андрей чувствовал себя хорошо. Ему нравилось быть частью чего-то общего, лишь наблюдая за ним, не выделяясь.

***

– Давай, amigo, – сказал Андрей. – Сделай это.

Он поднёс руку к двери (держись уверенно) и постучал три раза. Затем последовала тишина. Через разбитое окно в подъезд проникал ветер, так что кожа Андрея покрылась мурашками, а сам он слегка дрожал – совсем немного от холода, больше от волнения. Перегруженный сумками, он стоял напротив двери в квартиру, где прошло его детство, окружённый исписанными граффити стенами, кое-где обоссаными и заблёванными углами. Лямки вдавливались в кожу, плечи ныли под тяжестью груза, руки начинали неметь от долгого напряжения. Но Андрей был бы рад простоять так намного дольше, чем встретиться с мамой. Порой легче самому пройти через ад, чем рассказать о нём маме.

Послышались шаги. Знакомые шаги. Они приближались, приближались, потом пропали у самой двери. Андрей знал, что мама смотрит в глазок, а потому опустил взгляд вниз, уставившись на носки кроссовок. Отчего-то кровь прилила к лицу, а сердце забилось быстрее, казалось, даже лямки, вгрызающиеся в кожу, пульсировали. Былая уверенность куда-то подевалась. Андрей чувствовал, как заполняется жаром всё его нутро, чувствовал, что сейчас желание убежать возьмёт над ним верх, но он продолжал стоять, стискивая зубы, терпя боль, пытаясь себя успокоить.

Внутри провернули замок.

И открыли дверь.

Из-за неё показалась женщина в бледно-голубом халате, накинутом на голое тело и завязанном на самой пояснице. Андрей планировал держаться хладнокровно, не давать волю эмоциям, но как только он поднял на женщину глаза, то увидел маму, и губы его непроизвольно дрогнули. На лице мамы не было и грамма макияжа (она вообще никогда не красилась), а потому ничто не скрывало морщины от посторонних глаз. Огромной паутиной, распадающейся на более мелкие, они поселились на лице и сильно углублялись при каждом движении мышц, так что казалось, будто невидимый художник постоянно издевается над лицом мамы, впивая карандаш туда, где должна быть гладкая кожа. Андрей смотрел на неё и ужасался, почему-то ему становилось страшно. Подобное чувство испытываешь, когда видишь, как нечто прекрасное стремительно уродуют, и ты никак не можешь это остановить. То, что когда-то было красотой, превращается в ужас, а ты можешь лишь сидеть и наблюдать за этим, вспоминая, каким чудесным раньше было ужасное. Мамины морщины словно жаждали захватить лицо, превратив его в отпечаток пальца, сжимающийся и разжимающийся. В нечто отвратительное. И с каждым годом им это удавалось всё лучше и лучше.

Губы её слегка дрожали. Андрей заметил, что они разбиты, что на нижней запеклась кровь, и как только он это увидел, сердце его чуть дрогнуло. Кривой, когда-то сломанный нос (на меня напали хулиганы) располагался под большими глазами, но они… Господи, даже от них не осталось ничего красивого. Радужки не сияли яркой синевой неба, а еле дышали бледной голубизной, какая появляется в губах погибшего от удушения. Казалось, глаза блеклые, совсем потухшие, и если бы не двигающиеся зрачки, можно было бы подумать, что ещё и мёртвые.

Обесцвеченные, лишённые жизни волосы смотрели во все стороны, иногда касаясь головы, спадая на плечи. Андрей хорошо помнил оттенок тёмно-русых волос мамы, какие были у неё, когда он только пошёл в школу, но сейчас… словно на маминой голове был смоченный веник.

Она смотрела на сына, плохо скрывая дрожь в губах. Смотрела так, будто не видела пять лет, хотя они виделись двумя днями ранее. Всего за несколько секунд её глаза заблестели, их поверхность увлажнилась, и вновь кровь прилила к лицу Андрея. Он чувствовал, что теряет хладнокровие, с которым планировал начать разговор, что всё меньше контролирует тело, что просто волнуется, хотя сто раз проиграл в голове диалог и знал каждую фразу, которую скажет маме. Но вот эти дрожащие губы… блестящие глаза на морщинистом лице… они обнажили Андрея, и теперь он стоял абсолютно нагим, не зная, что ему делать, как говорить.

Сейчас она наругает меня.

Но мама сделал совершенно иное. Она протянула руки и обняла Андрея, положив голову ему на грудь, прижавшись к нему всем своим маленьким телом. Он готовился к ругани, к истерике, к доказывании своей правоты, но всё вышло по-другому. Когда сын, увешанный тяжёлыми сумками, выгнанный из учебного заведения, пришёл домой, мама и слова не сказал против – протянула руки, молча обняла и тихо заплакала. Вот так. Многие люди считали Андрея подонком, некоторые – отбросом общества, чуть меньше – настоящим извергом, и только мама, каким бы он ни пришёл домой, примет его любого. Напоит, накормит и укроет пледом, если случайно заснёшь прямо на диване. Мама… Это самая лучшая женщина в мире, замену которой найти невозможно.

– Я люблю тебя, – прошептал Андрей и тут же почувствовал, как предательски начало пощипывать глаза.

Не плачь, не вздумай плакать.

Он сдержал слёзы. Ещё около двух минут мама простояла, обнимая его, иногда тихо всхлипывая, проходя ладонями по многочисленным натянутым лямкам, а потом медленно отпрянула и сказала лишь одно слово:

– Пойдём.

Они прошли в квартиру, Андрей двинулся за ней, закрыл дверь, разулся, оставил кроссовки на пороге и зашагал по коридору к своей комнате – по коридору, в котором мог спокойно ориентироваться в темноте, потому что знал каждый его сантиметр. Мама зашла в гостиную, наверное, чтобы переодеться, снять халат и надеть что-нибудь поприличнее, а значит, у Андрея есть время подумать, как теперь начать разговор.

Он сбросил с себя все сумки, каждый раз морщась, когда мышцы ныли от боли, стянул с торса толстовку, кинул на кровать, вздохнул. Быстро переоделся, решив оставить душ на потом, и вышел из комнаты, морально готовый к предстоящему диалогу.

Мама, я хочу тебе рассказать, как всё было.

Вот что он скажет.

Андрей вышел в коридор и встал в его начале, дожидаясь маму. Их не была маленькой, но была какой-то… узкой. Казалось, везде, абсолютно везде стены стремятся друг к другу, и если сегодня ты можешь идти по коридору расправив плечи, то завтра придётся с трудом протискиваться. Комнаты тоже казались тесными, хотя с рациональной точки зрения Андрей понимал, что места в них достаточно, но он всё равно не мог избавиться от ощущения тесноты в собственном доме. Узкий коридор, по которому вполне могли бы бок о бок идти два человека, являлся главной ветвью в квартире, от которой в обе стороны расходились комнаты. Крохотная кухня, где тесно было и одному, находилась у входной двери, следовало лишь повернуть направо, зайдя в квартиру. Гостиная – чуть подальше, в конце коридора стояла стиральная машинка, служившая барьером между ванной комнатой и туалетом. Здесь же была комната Андрея, располагавшаяся прямо напротив спальни родителей, отделяемая тремя метрами.

Наконец мама вышла из гостиной, и Андрей тут же направился к ней. Он уже собрался сказать всё, что придумал, но тут на его грудь легли ладони, а знакомый голос мягко произнёс:

– Давай на кухню.

Уже через минуту Андрей сидел за столом (сидел по большому счёту на одном бедре, потому что ноги не умещались под стол), а мама накладывала ему в тарелку сваренную гречку, сдобренную маслом. И в конце положила печёночную котлету. От которой шли струйки пара.

– Ты это для меня приготовила?

– Папа собирался забрать тебя сегодня с корпуса, но, похоже, ты меня обманул и ушёл вчера.

– Прости…

– Ничего, – мама поставила чайник кипятиться и села за стол, рядышком с сыном. – Я больше не злюсь, слышишь? Тебя уже отчислили, я всё выплакала, в школу тебя устроили. Всё хорошо, милый. Я…

– Почему твои губы разбиты?

Он знал, что она скажет, а потому ни капли не удивился, когда услышал:

– Хулиганы напали. Опять. Хотели обчистить мой кошелёк.

Мама резко встала и вышла из кухни, будто вдруг вспомнила, что что-то забыла. В ванной полилась вода. Умывается, догадался Андрей. Смывает засохшую кровь. Кулаки его медленно сжались.

Скоро мама вернулась, вновь села за стол и подняла на сына блеклые, большие, когда-то красивые глаза.

– Ты теперь дома, Андрюш. Можешь отдохнуть. – Она немного помолчала. – Я вижу, ты волнуешься, наверное, думаешь, что я буду ругаться.

– Ну да, – Андрей смотрел вниз, изредка поднимая голову. – Ты так плакала в канцелярии ротного. Ну… я боюсь, как бы ты снова так не заплакала. Мне не нравится быть причиной твоих слёз.

Её руки коснулись его лица. Андрей поднял взгляд, и перед ним предстало лицо мамы во всей своей наготе, в какой только может предстать. Некрасивые губы, растягивающиеся в искренней улыбке… углубляющиеся морщины… бледная кожа и мёртвые волосы… Только сейчас стали заметны тёмные полупятна под глазами мамы, которые грозятся стать больше.

Она не спит, подумал Андрей. Не высыпается ночами. Она не спит ночью, не спит днём, не спит вообще никогда.

Мама взяла лицо сына в руки и заговорила, мягко поглаживая пальцами его голову:

– Да, я сильно плакала, но ты наверняка тоже изволновался. Просто ты не привык показывать эмоции, я же тебя знаю. – Она встала и поцеловала Андрея в лоб. От касания этих губ по всему телу пробежала дрожь. Приятная дрожь. – У тебя сейчас начинается новый этап в жизни, поэтому надо быть собранным. Я буду твоей поддержкой. Слышишь? Я буду твоей поддержкой. А поддержки не боятся. Я тебя сейчас ругать не буду, Андрюш, потому что ты пришёл домой. В наш дом. И я рада тебя видеть. – Её глаза блеснули. – Потому что люблю.

Она ещё раз поцеловала сына в лоб и направилась к чайнику, вода в котором уже зашипела. Андрей упёрся взглядом в гречку и через несколько секунд заметил, как каждая крупинка теряет свои контуры и начинает расплываться. Нет, не вздумай плакать. Он вновь сдержался, но голову не поднял.

Рядом с тарелкой мама поставила кружку чёрного чая, заваренного с пакетиком, без сахара – всё ровно так, как любит Андрей.

– Спасибо.

– Кушай, – мама присела рядом, подтянула к себе раскрытую пачку печенья, взяла одно и начала помаленьку откусывать.

Андрей принялся за еду и меньше чем за минуту управился со всем обедом – привычка быстро есть людей, бывших в военной среде. А потому уже через минуту, приступив к чаю и тоже взяв печенье, Андрей сказал:

– Я хочу тебе рассказать, как всё было на самом деле. Ты знаешь всё обобщённо, да и то из уст ротного. А я хочу донести правду. Чтобы ты понимала, за что меня отчислили.

– Ты нанёс тяжёлые телесные повреждения нескольким кадетам.

– Да, – Андрей поджал губы, но продолжил говорить. – Они заслужили это. И я не жалею ни об одном ударе.

Он замолчал, внезапно осознав, как ему не нравится жизнь. Вот так внезапно он это понял – сидя на кухне, рассказывая маме о произошедшем, выпивая чай и смотря в блеклые, бледно-голубые глаза. Ничего не хотелось. Вон там, на той стене, висело окно. Андрей хотел выйти в него. Тихо, чтобы никто не узнал. Но было две проблемы: они жили на третьем этаже, и рядом была мама. Если первую проблему ещё можно было решить, то вот вторую – нет. По сути, мама была тем единственным, что удерживало Андрея здесь, на земле. Остальное его нутро окрасилось в серый. Ему было безразлично всё, но именно сейчас, в эту минуту, он сам осознал, что ему плевать на собственную жизнь. Не особо и заботит.

И он продолжил говорить, смотря на окно, из которого хотел выпрыгнуть:

– Это началось две недели назад. К нам во взвод ещё за год до этого перевели одного кадета, но моё терпение лопнуло только две недели назад. Его фамилия Колынов. Он ублюдок – это самое краткое и точное его описание. Суть в том, что он постоянно, постоянно всех поливал грязью. Постоянно! То есть про какого учителя не зашла бы речь, этот говнюк обольёт его таким потоком дерьма… прости… что слушать противно. А у нас большинство преподавателей – женщины. Он и на уроках им хамит, да так, что мне хочется размазать его по партам. Мам, представь вот такую картину: в классе сидят пятнадцать здоровенных лбов и одна хрупкая женщина, один из этих лбов начинает ей хамить, не сбавляя темп. А она что сделает? Да ничего! И каждый раз, когда Колынов открывал своё поганый рот, я понимал, что кто-то должен его заткнуть, потому что женщина этого сделать не может.

– И ты решил его заткнуть.

– Не сразу. Я год стоял в строю и слушал, как он поливает грязью всех офицеров, учителей, их матерей, да даже случайных, незнакомых ему людей. И почему-то мне – мне! – было стыдно, когда он это говорил. Наверное, потому что я чувствовал себя виноватым, ведь знал, что могу заткнуть его, но не делал этого. В общем… мне стало обидно за женщин, которых он оскорблял при всех за спиной, и решил поговорить с ним… в своём стиле. Потому что никто другой на это бы не осмелился. У нас взвод трусов, выделяемся только мы с Колей.

– Значит, теперь там все трусы?

– Да, – Андрей кивнул, – все трусы. Я разработал план-капкан и в итоге заманил Колынова в свою комнату, где у меня всё уже было приготовлено. Я зашёл следом за ним, закрыл дверь, в комнате были только мы вдвоём. С другой стороны двери стоял Коля, чтобы не дать Колынову выйти, если тот захочет. Я был настроен серьёзно.

Андрей сделал глоток чёрного чая и прочистил горло.

– Я тогда кипе от ненависти. Каждый раз, когда он при всех оскорблял этих женщин, офицеров, хороших людей, он словно оскорблял меня. Ну я и разозлился, мам. И больше всего меня злило то, что все позволяли ему это делать. Большинству было плевать, а те, кому не нравилось, боялись что-то сказать. Трусы! Каждый заботится только о себе и не думает…

Мама накрыла его ладонь своей. По венам Андрея разлилось тепло, способное потушить возникший пыл.

– Не отвлекайся. Что было дальше?

– Мы с Колыновым оказались вдвоём в одной комнате. Я сказал ему, что хочу с ним поговорить и собираюсь начать со слов, а уж как дальше пойдёт, зависит от его поведения. Он весь напрягся. Видимо, понял, что на моей территории и придётся играть по моим правилам. Я выдвинул на центр комнаты два стула – один напротив другого – и попросил Колынова сесть на один из них. Он подчинился, но не спускал с меня взгляда, постоянно следил. Я сел напротив и начал «проводить воспитательную беседу». Я высказал этому подонку всё, что о нём думаю, а в конце перешёл к главной теме – к оскорблению женщин-учителей за спиной. Я тогда верил, что человека можно переделать. – Андрей усмехнулся. – Теперь не верю. Но тогда верил, а потому сказал: «Я прошу тебя переосмыслить своё поведение и проявить уважение к другим людям. Хотя бы при мне не поливай дерьмом женщин, которые учат тебя, не хами им, повзрослей».

– А он что?

– Он послал меня. На три русские буквы. Послал, встал со стула и зашагал к двери. Ну и во мне такая ярость закипела! Я с ним нормально хотел поговорить, а он… нахамил мне и пошёл восвояси. Короче, у меня на такой случай уде был приготовлен ремень, затянутый в петлю.

– Про это мне рассказали.

– Ну да. Я достал из-под подушки ремень, приблизился к Колынову, когда он уже схватился на ручку, и накинул петлю ему на шею. Ну знаешь, – Андрей рассмеялся, – как ковбои накидывают лассо на лошадей, так же как я накинул на него ремень. Он, естественно, этого не ожидал. Я тут же затянул петлю, держа левую руку на бляхе, а правой оттягивая свободный конец. Ну и мы продолжили говорить в таком положении. Говорил в основном я, потому что Колынов задыхался. Я сказал: «Ты теперь будешь следить за своей речью, я научу тебя уважать женщин. И если ты не понимаешь нормального языка, то поймёшь язык страха». После этих слов он кинулся на меня, смог повалить, но ведь поводок-то был у меня, поэтому мне было легче. Я быстро вскочил, опустил ногу ему на шею, а конец ремня натянул так, что заболела ладонь.

– Ты душил его.

– Я душил его. На меня что-то нашло, какая-то накопленная за год ярость. Я хотел убить его, прямо жаждал этого! И, наверное, убил бы, если б в комнату не вошли соседи. Коля не смог сдержать их, и я только рад этому – зашедшие спасли Колынову жизнь, потому что я бы не остановился. Они оттащили меня, сняли с шеи ремень, и вот тогда я впервые увидел оставленные следы.

– Его мама мне показывала фотографии. Там содрано много кожи.

– Да, я не жалел сил. У него как будто был бордовый ошейник. – Андрей допил чай и вновь посмотрел на окно. – Он откашливаясь ушёл в свою комнату, и я решил, что всё закончилось. Я напугал его, как и хотел, теперь он будет следить за своим языком. Но, судя по всему, он не очень сильно испугался, потому что побежал рассказывать обо всём своим друзьям. Ночью они пришли ко мне.

Андрей посмотрел на маму и задался вопросом: «А надо ли ей всё это знать?» Неужели у мамы мало поводов для переживаний? Может, стоит прекратить? Ей незачем вдаваться в такие детали, уж лучше сейчас остановиться, если не хочешь, чтобы этой ночью мама лежала и, смотря в потолок, думала, как ты всё это пережил. Ты-то пережил, переживёшь и не такое, да вот мама всегда переживает так, что каждый раз жалеешь о сказанном. Так может, всё-таки остановиться?

Нет, сказал себе Андрей. Маме пришлось столько вытерпеть, так что она имеет право знать, за что её так отчитывали. Тем более я пообещал себе, что всё расскажу. Это не тот случай, когда стоит молчать.

И он продолжил:

– Я заснул сразу после отбоя. Дневальные прошлись по комнатам, выключили свет, потом несколько раз пролетел офицер, ну и меня вырубило. Я думал, всё закончилось, но ошибся. Ночью – как потом оказалось, в два часа – я проснулся от чужих шагов, их было много, кто-то приближался ко мне. Я чуть приоткрыл глаза, не шевелился, потому что сразу понял, что должен притворяться спящим. Вроде их было пятеро. Ну, я увидел пятерых. Среди них был Колынов. Лиц остальных я тогда разглядеть не успел, было темно, я различил только очертания. – Андрей почувствовал, как сердце ускорило темп, а во рту появился призрачный привкус крови, – он переживал ту ночь ещё раз. – Они действовали быстро. Двое несли покрывало, и эти же двое накинули его на меня. В армии подобное называется «тёмной». Я ничего не видел, потому что на мне было покрывало, и сразу понял, что нужно его с себя скидывать и поднять шум. Но я не успел. Кто-то ударил меня по голове, потом по печени, один придурок несколько раз ударил по груди. Но били они как-то робко, как будто боялись того, что делали. Наверное, поэтому мне удалось вскочить. Чтобы стянуть покрывало, нужно много времени, поэтому я просто вслепую кинулся на одного из них. И закричал. Я закричал, мама. Мне было страшно. – Карие глаза встретились с бледно-голубыми. – Я кричал, пока не врезался в кого-то. Я схватил его и прижал к стене, нащупав одной рукой шею, а другой ударив по лицу. Я не видел кого бью, не видел вообще ничего, только слышал голоса за спиной, а потом покрывало слетело с лица, и в темноте я увидел Колынова. Это его я прижал к стене. Ну и раз судьба мне приготовила такой подарок, я ударил этого pendeho со всей силы в солнечное сплетение. Мне… какой-то из его дружков успел схватить покрывало и кинул мне на шею, после чего перетянул концы. Короче, начал душить меня. Кричал что-то вроде: «Нравится? Нравится, ублюдок?! Что, не хватает воздуха?! А нам насрать! Нам насрать на тебя как и на всех учителей!» Я не мог повернуться к нему, потому что он держал меня, и я видел перед собой лишь окно. Оно мне показалось таким большим… таким… знаешь…

Андрей сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. В горле отдавались удары сердца, ускорившего бег. То оранжевое сияние… Оно проникло под кожу и теперь сковывало мышцы, сбивая дыхание, заставляя кровь мчаться быстрее. Андрей встал, подошёл к раковине и умылся холодной водой. Один раз, второй, третий. Похоже, ему не так уж плевать на жизнь, раз его до сих пор трясёт при воспоминаниях о той ночи. Страх снова стал править балом. Вот так в жизни и бывает: сейчас ты равнодушен абсолютно ко всему и желаешь выйти в окно, а потом, после того, как вспомнил нечто ужасное, трясёшься от страха и вновь хочешь жить. Безумие ли это? Наверное, да. Но уж лучше подобное безумие, чем мысли о серости, безразличие к жизни.

– Мне было страшно, – Андрей вцепился в края раковины, стараясь выровнять дыхание. – Я думал, что умру. Меня душили, а я в этот момент смотрел на окно нашей комнаты, и оно казалось мне таким большим… Я видел ночное небо и это оранжевое сияние уличного фонаря, который стоял прямо перед казармой. Этот оранжевый свет перекрывал всю темноту, меня душили, а я видел только оранжевый, только этот свет, и мне было так страшно, я никогда так не боялся, мама, никогда, как будто…

Она развернула его к себе и заключила в тёплые, нежные объятия. Молча, без слов. Женские руки, на поверхности которых виднелись вены, сомкнулись на спине высокого юноши, и сам он в ответ обнял свою маму – в тишине белого Петербургского дня. Глаза Андрея начало чуть-чуть пощипывать, но он тут же стиснул зубы и сдержался. Не заплакал, не проронил ни единой слезинки. Лишь позволил себе сделать тяжёлый выдох и опустить голову на голову мамы, нежно поцеловав макушку.

Так они простояли около минуты, после чего женщина, что заботилась об Андрее, когда он был ещё маленьким кулёчком, слегка отпрянула и сказала:

– Я представляю, как тебе было страшно. Но сейчас ты дома, бояться нечего. Продолжай рассказывать, а если вдруг снова станет страшно, оглянись вокруг и вспомни, что ты дома.

Если б в этом доме были только мы вдвоём, подумал Андрей, но промолчал.

Они вновь уселись за стол.

– Пока меня душил один, другой решил воспользоваться моментом и несколько раз ударил меня по почкам. Бац – по правой, бац – по левой, – и так несколько раз. Но они просчитались. Всё происходило в темноте, и поэтому они не заметили, что Коля уже проснулся. Наверное, от моего крика. Нас было в комнате всего трое: я, Коля и ещё один, который тоже проснулся, но до конца драки сидел, забившись в угол кровати и не пикая. А Коля… он спас меня. Он как пуля подлетел к тому, кто бил меня по почкам, схватил его за шею и сделал «замок», чтобы…

– Давай без этих подробностей.

– Ладно. Мы дрались ещё около минуты, но мне казалось, что все десять. Двое на пятерых – так мы дрались. В итоге мы победили. Коля впихнул одного их дружков Колынова в отделение шкафа и начал орудовать кулаком, как будто забивал им гвозди. Там такой звук был – бум-бум-бум! Он впечатывал его в доски, ударяя по лицу совсем как куклу. В какой-то момент зажгли свет, и я увидел, что лицо у того подонка всё в крови, а Коля и не думал останавливаться. Я бы мог его оттянуть, но мне самому надо было сражаться. Понимаешь, мам? Я действительно боялся, что меня могут убить. Поэтому когда вспыхнул свет, я бросился на Колынова – пока он не успел очухаться, – повалил его и вмазал по челюсти два раза, потом меня оттолкнули. Колынова тут же подняли, из его носа вытекала кровь, по моему лицу тоже текла кровь – я это чувствовал. Коля к тому времени уже остановился, и в тот момент вся пятёрка решила ретироваться. Они что-то сказали друг другу – я не расслышал – и выбежали из комнаты. А мы с Коляном остались вдвоём, оба в крови, ну ещё в своей кроватке дрожал наш сосед.

– И на этом всё закончилось?

– Нет. Это только две трети всей истории. Меня бы не отчислили за эту драку, потому что они напали на нас. А вот то, что произошло потом… Это было через неделю, то есть на этой, в среду. Тот парень, которого Коля затолкал в шкаф, пошёл в санчасть и приныкался там, сказав, что его избили так в увольнении. Можно было бы придумать отмазку получше, но и эта прокатила. Никто из офицеров о драке не узнал. – Андрей взял печенье, поднёс ко рту, передумал, положил обратно. – Мы с Коляном были словно на иголках, по ночам мы даже спали по очереди, как часовые сменяли друг друга. Один раз мы оба в край устали – Коля был в наряде, у меня выдалась тяжёлая тренировка – и завалились спать оба, но перед этим придумали «сигнализацию»: мы оставили дверь приоткрытой, положили на неё и на рядом стоящий шкаф три черенка от швабр, так что при отворении двери всё с грохотом упало бы вниз и разбудило нас. Но… – Андрей закрыл глаза, пробыл какое-то время в темноте, открыл глаза. – Им удалось нас подловить. Случайно. Им повезло, и Колынов быстро среагировал. Он очень умный. Он гнилой и умный. Это опасная смесь. Он думает на несколько ходов вперёд, и с его противной сущностью выходят неприятные вещи.

– Снова драка?

– Побоище. То была перемена, и так совпало, что у нас два урока проводили в одном классе, так что можно было погулять десять минут. Мы с Колей пошли в туалет. Вообще мы часто ходили вместе после ночной драки, потому что боялись, что поодиночке нас убьют Ну вот, пошли мы в туалет и совсем забыли, что Колынов и его компания – все курящие, а курящие всегда тусят в туалетах. Они нас не ждали, просто стояли в уголке у окон, курили, ну и мы их не заметили. Я зашёл в одну кабинку, Коля – в другую. Мы перекинулись с ним парой шуток, поржали, и это стало нашей роковой ошибкой – они поняли, что мы рядом. Я сделал свои дела, смыл, открываю дверь и вижу их. Стоят как бандиты какие-то. Полукругом, вот так, – Андрей руками обрисовал полукруг. – И в самом центре – то есть напротив меня – стоит Колынов. И секунды не прошло, я даже дверь не успел закрыть, как тут понеслось. Ты точно хочешь это слышать?

– Да… – Мама скорее выдохнула, чем сказала. – Про вот эту драку твой командир роты очень много рассказывал. А теперь я хочу услышать всё от тебя, чтобы понять, про что мне соврали.

– Я тебя не обманываю.

– Я верю.

Она накрыла его чуть трясущуюся ладонь своей, и от этого касания сердце Андрея слегка успокоилось, а говорить стало легче, дышать стало легче.

– Ладно, продолжу. Как только я открыл дверь, Колынов толкнул меня и меня отбросило на унитаз. А потом я получил такой удар по лицу… меня так сильно ещё никто не бил. Даже… – Андрей уже соединил губы, чтобы произнести звук «П», но во время остановился. – В общем, он очень сильно мне зарядил. Я как будто отключился, но всё ещё был в сознании. В ушах не звенело, но звуки как-то поугасли, всё стало таким чёрным… наверное, в это время я схватил ещё парочку ударов по лицу, но я этого не помню. Тайский массаж, блин! – Андрей рассмеялся, но тут же перестал, когда посмотрел на маму, – ей было совсем не смешно. – Его друзья стояли у кабинок, пока Колынов бил меня, а я сидел на унитазе, чуть ли не проваливаясь в него. Честно, я тогда чувствовал, что он победил. Тяжело чувствовать себя победителем, когда тебя бьют, а задницей ты опускаешься всё ниже и ниже ко дну унитаза. Ноги твои болтаются в воздухе, и встать ты не можешь.

– А как получилось, что потом ты бил его?

– Это всё Николай. Как он мне потом рассказывал, он услышал, что началась драка, увидел тени на кафеле, понял, что его тоже ждут, а потому вышиб дверь с ноги, и она ударила рядом стоящего. Коля схватил его, кинул в кабинку, захлопнул дверь и перешёл к другому засранцу. Как мы потом посчитали, их было семеро, один из них Колынов. Он занимался мной, остальные шестеро висели на Коле. Шестеро… С ума сойти. И он дал им достойный отпор.

– Одному он сломал нос.

– Да, ведром. Там стояло железное ведро для помывки полов, он его схватил и чуть не разбил им череп одному из той компании. Тот оказался хиленьким и почти сразу рухнул, из носа у него хлестала кровь. Как из фонтана. Прямо петергофский Самсон! – Андрей снова рассмеялся, не в силах удержаться. Какая-то нервозность одолевала его. Смех, потребность шутить рвались наружу, и отчего-то губы растягивались в улыбке, хотя чем дольше Андрей рассказывал, тем страшнее ему становилось. – Коля двигался как рысь. Он сам по себе довольно тихий, спокойный, но как дело доходит до драки, равных ему не найти. Я не хотел бы драться против него.

– Ты же хорошо дерёшься.

– Нет, я просто дерусь отчаянно, но не хорошо – это большая разница. Я не занимался ни одни единоборством, меня никто не учил никаким приёмам, просто когда я дерусь, то отдаю всего себя инстинктам. Поэтому иногда побеждаю. – Андрей немного помолчал. – Если уж ввязался в драку, дерись до конца. Если не готов драться до победного, лучше беги.

Он видел блестящие от слёз глаза мамы, видел превратившиеся в одну полоску губы, дрожь в которых скрыть становилось сложнее и сложнее. Маме тяжело слушать всё это, но она вынуждает себя сидеть здесь, потому что дело касается меня, подумал Андрей. Надо не вдаваться в детали и побыстрее закончить разговор, а потом прилечь на кровать и отдохнуть.

Не вдавайся в подробности.

– Коля перешёл к третьему человеку. Он схватил его за воротник кителя, они немного помутузили друг друга (не вдавайся в детали), ему удалось стянуть китель на голову, и после этого он несколько раз приложился коленом по лицу того товарища (не вдавайся в детали!). Ну, примерно так всё и было. Коля в одиночку разобрался с тремя, а остальные трое, увидев это, убежали. Просто взяли и смылись, поджав хвосты. Им не хватало только шерсти и пятен для полного сходства с гиенами. Я этого всего не видел, мы с Колыновым всё ещё танцевали на унитазе. Коля очень быстро подлетел к нему, схватил за плечи и оттащил от меня. Тогда подключился и я. – Андрей замолчал, обдумывая следующие слова. Перед его глазами мелькала расплёсканная по кафелю кровь, блики сияющих ламп, чёрная кадетская форма, серые дверцы кабинок, красные следы ботинок на полу, искажённые гневом лица, а уши заполняли крики, стоны, хлопки, глухие удары, когда кости пальцев, обтянутые кожей и мясом, врезались в мышцы лица. Андрей снова всё это просматривал у себя в голове, видя каждую деталь и думая, о чём следует говорить маме, а о чём следует умолчать. – Я обхватил торс Колынова, и вместе мы рухнули на пол. Я был вымотан, он же совсем не устал. У него получилось подняться раньше меня и схватить меня за затылок. Несколько раз я поцеловал пол. – Пауза. Долгая пауза. – Коля надел ведро Колынову на голову и со всей дури шандархнул по ней, что заставило его отойти от меня. Я кое-как встал и… знаешь, несколько секунд такая тишина стояла. Было очень тихо, я слышал только собственное дыхание. Один засранец валялся на полу с разбитым носом, другой забился в угол, пытаясь стянуть с себя китель, Колынов ещё был оглушён ударом по ведру, ещё один был в кабинке. И я стою, смотрю на Колю и понимаю… Мам, можно я это скажу?

– Скажи, раз хочешь.

– Я подумал, что люблю его. Люблю его как друга и никого сильнее не полюблю. Вот в тот момент, в затишье драки, когда мы с Колей смотрели друг на друга, по моему лицу стекала кровь, я понял, что никому его не отдам. Что я хочу прожить с ним всю жизнь. Что я готов ввязаться в любое дело, если это поможет ему. Он – настоящий друг. И понял я это почему-то во время драки.

– Ты ему об этом говорил?

– Нет. Я не привык к разговорам о своих чувствах. Я готов идти за Колей милю за милей, но я вряд ли сделаю ему хоть один комплимент. Ну, такой я. Что поделать?

Переведя дыхание, Андрей продолжил:

– Прозвенел звонок. Он перекрыл тишину, но когда закончился, я услышал приближающиеся шаги. Много шагов. Бежал наш взвод. Я сразу понял, что те трое сбежавших подняли шум и позвали всех. А раз побежали все, значит, побежал и учитель. А из этого следовало, что оставалось мало времени для драки, но я не хотел заканчивать, мне нужно было поквитаться с Колыновым. Ну и я включился в работу. Рванул к Колынову – он как раз только снял ведро с головы – и со всей силы, что у меня только была, вмазал ему по лицу. Это был правый хук. Он упал в нокдаун, прямо у входа в туалет, ударившись головой о плитку. Ну… мне показалось, этого мало.

– И ты решил его добить.

– Да, – Андрей почувствовал, как лицо заливается краской, – я решил его добить. Сел на него, упершись коленями в пол, и начал впечатывать лицо в кафель обеими руками: правой – левой, правой – левой, правой – левой. Я работал как станок. К туалету уже прибежал взвод, насчёт учителя я ошибся, его и в помине не было. И знаешь что? Вместо того, чтобы разнять нас, эту трусы достали телефоны и начали записывать видео! Я не обращал на них внимания, поэтому им удалось всё заснять. Я лишь услышал, как распахнулась дверь кабинки и как кто-то кого-то схватил. Потом я почувствовал сильный толчок и краем глаза увидел, как в дверном проёме, прямо передо мной, упал Коля с тем, запертым в кабинке, фамилия этого крысёныша – Игнатьев. Коля – это я уже видел на записи – принял такое же положение как я, только добивал он не кулаками, а локтями. Так всё и было: мы с Коляном «гладили» лица этих двоих, а нас в это время снимали. Ну а дальше ты сама всё знаешь: прокуратура, крики матерей, угрозы и согласно списку. Вот, в принципе, всё. Это вся история.

После слов Андрея наступила тишина. Он слышал, как на кухню сквозь открытую форточку проникает ветер, слышал гудки проезжающих вдали автомобилей, владельцы которых мерились уровнем культуры. Тишина не была всепоглощающей, она появилась, чтобы акцентировать внимание на остальных звуках. Кто-то пинал мяч. В каком-то дворе плакал ребёнок. Этажом выше бегали дети. На высоком дереве мяукала кошка. Всё это Андрей слышал, смотря на маму после своего признания, после рассказанной истории. Взгляд её был направлен в видимую только ей точку. Со сжатыми плечами, сгорбленная, задумавшаяся, она казалась злой морщинистой колдуньей, и от этой пролетевшей в голове мысли Андрею стало противно. Противно от самого себя. Он сцепил руки в замок и упёрся взглядом в пол, с гулко стучащим сердцем ожидая слов мамы.

Она перебила тишину. В какой-то момент Андрей услышал:

– То есть, это всё началось из-за того, что тебе просто не понравилось поведение Колынова?

– Он оскорблял учительниц, мам. Он поливал их тоннами грязи и…

– То есть, тебя отчислили из-за того, что ты решил перевоспитать человека?

О чёрт. На последнем слове её голос дрогнул. Слёзы на заставят себя долго ждать. Вон, глаза уже блестят. Ну зачем нужно было всё так красочно описывать?!

– Мам, кто-то обязан был поставить его на место. Кто-то…

– Господи! Андрей, ты себя слышишь?! – Она посмотрел на него, на него посмотрели сотни морщин, и всем сердцем Андрей пожалел, что начал этот разговор. Лучше бы остался на крыше. – Я думала, повод действительно был серьёзный, а ты это начал из-за своих тараканов в голове. Теперь нам тебя обеспечивать! Ты! Ты.. Ты!

Маму словно сорвали с цепей. Когда с блеклых, давно погасших глаз сорвались слёзы, она вскочила и схватила первое, что попалось под руку, – скалку. Схватила и начала лупить ею сына, пока сама сотрясалась от каждого удара плача. Он бил её изнутри, поэтому мама, не в силах сдержать себя, перенаправляла боль на сына. Первый удар пришёлся по голове, потом Андрей поднял руки и стал блокировать скалку костями и мышцами.

Мама плакала. Плакала и лупила его – не сильно, но синяки останутся. Но Андрею было намного больнее от каждого маминого всхлипа, от каждого маминого «Негодяй! Мерзавец! Позор!», чем от ударов скалкой. Он молча переносил один за другим, пока их поток не иссяк, а мама без сил не рухнула на стул. Она отбросила скалку (та покорно откатилась к батарее) и закрыла лицо руками.

Из-под ладоней раздался слабый, приглушённый голос:

– Ты понимаешь, что ничего не добился? Что Колынов так же будет оскорблять учителей! Ты это понимаешь?!

– Зато каждый раз, когда он только подумает об этом, то будет вспоминать меня и ремень на шее.

– Но он учится! – Мама ударила по столу и вцепилась в Андрея взглядом. – Он учится, а ты – нет! Тебя отчислили, ещё не дошло? Ты проучился в Кадетском Корпусе шесть лет из семи, чтобы тебя выгнали как последнюю шавку? Ради этого ты учился? Ради этого я в ногах валялась у всех начальников, чтобы тебя приняли, потому что ты не добрал два грёбанных балла! Ради этого я так старалась?!

Андрей уставился в пол. Он пытался подобрать слова, чтобы ответить маме, но мысли никак не хотели соединяться во что-то целое, а роились в голове, захлёбываясь в волнах приливающей крови. Андрей не знал, что недобрал два балла при поступлении, карта вскрылась только сейчас. Выходит, может быть и ещё что-нибудь, оставшееся для него тайной?

– Ты же прекрасно понимаешь, что у нас мало денег. Тебе семнадцать лет, Андрей, тебе надо много есть, а откуда у нас столько денег на продукты? Где мы возьмём деньги на содержание тебя?

– Папа много зарабатывает.

– Да папа… – Мама прикрыла лицо рукой и замолчала. Просидев полминуты в тишине, она продолжила: – Папа и так всех нас обеспечивает. Он работает не покладая рук и каждый раз…

– Я навёл справки на днях, мне стало интересно. В увольнениях я немного порылся в ваших счетах и кое-что понял. Учитывая папину должность… его оклад как минимум вдвое должен превышать тот, что он приносит домой. Ты хранишь все чеки в пальто, я выписал суммы в блокнот и увидел, что получается не так много, мы могли бы покупать больше. Если учесть коммунальные услуги и остальные платы, должно оставаться около тридцати-сорока тысяч каждый месяц. Тебе не интересно, куда папа прячет эти деньги?

– Ты не имеешь права так говорить об отце.

– А он имеет право обманывать тебя, принося домой половину, а может и треть зарплаты? На какие деньги вы будете содержать меня? Так спроси у папы, может, он знает!

– Сам спроси! Это тебя отчислили, и только ты в этом виноват! Сам иди к отцу и спрашивай!

Именно в этот момент во входной двери провернулся ключ, и через пару секунд на порог квартиры опустилась нога в лакированной, блестящей в ядовито-жёлтом свете туфле.

Домой пришёл отец.

Глава 3

Самая счастливая женщина в мире

Первый день в школе.

На улице похолодало, поэтому Андрей накинул поверх свитера куртку и даже надел шапку, что по его меркам было высшей мерой заботы о себе. Конец сентября выдался холодным, изо рта уже шёл пар, а оттого курить на морозе было ещё приятнее. Андрею нравилось втягивать в себя табак, в то время как воздух, слабенький ветер покалывали кожу на лице. Он затягивался уже второй сигаретой за утро, хотя стрелки на часах ещё не добрались и до половины девятого, но ему было плевать. Захотел – затянулся. А на собственное здоровье Андрей давно положил. Все кладут, так чего ему беспокоиться о самом себе?

Андрей посмотрел на вывеску метро, ещё минуту понаблюдал за входящими и выходящими из него людьми (вон ту, в чёрных лосинах, я б отодрал) и кинул сигарету на пол, размазав кроссовкой по асфальту, после чего зашагал в направлении школы. Она находилась в ста метрах от метро, а потому уже в вагоне можно было встретить группу смеющихся девчонок, доделывающих домашку или целующихся со своими парнями. Губы Андрея ласкала только сигарета, поэтому всякий раз он отворачивался, когда видел целующиеся парочки. Его воротило от этого.

У входа в школу стоял Коля. Прислонился к одной из многочисленных колонн, украшающих вход здания, и ждал Андрея – кого же ещё он мог ждать? Они стали единственной опорой друг для друга в новом обществе, которое ещё неизвестно как их примет. Но Андрею большего не надо. Ему достаточно этого засранца в светлой, под цвет золотистых волос куртке, стоящего у входа в школу, не желающего заходить в одиночку.

Как только Коля увидел его, то отлип от стены и пошёл навстречу. Через секунду он обнял Андрея, и вдвоём они простояли в объятиях друг друга какое-то время.

– Ладно, это уже похоже на гейство, – Коля улыбнулся и отпрянул, но почти сразу же улыбка его исчезла. – Что за синяк? С кем опять подрался?

– Да, – Андрей отмахнулся, – неважно. Пойдём лучше в школу. Сегодня первый день, нам нельзя облажаться.

Они зашагали ко входу.

– Так откуда синяк? Мне-то можешь рассказать, amigo.

– Я повторяю: неважно. Как будто синяки – редкость на моём лице.

– Отец, что ли, ударил?

Андрей резко остановился. Медленно повернулся к Коле, и в его карих глазах, в глубине чёрных зрачков зашипел гнев. За потрескавшимися губами стиснулись зубы, мышцы на шее натянулись подобно канатам. И даже девушки, также шагавшие в школу, замерли, когда увидели, как один юноша посмотрел на другого.

– Ладно, я понял, – Коля поднял руки вверх, как бы показывая, что он безоружен. – Засуну язык в задницу и не буду задавать глупых вопросов.

– Вот это правильно, – Андрей кивнул, развернулся и направился ко входу. Сет утреннего солнца, еле пробивающегося сквозь плотную пелену облаков над городом, мягко падал на его лицо, нежно целуя свежий синяк. Вся левая щека превратилась в фиолетовое, мёртвое поле, нажимая на которое чувствуешь боль. Свет ласкал и старые, уже заживающие раны: царапины от чужих ногтей над бровями, пятно фингала, украшающее левый глаз и начавшее желтеть, небольшие тёмные кляксы у висков, которые должны были быть синяками, но почему-то перестали расти.

Андрей шёл в школу с разбитым, наполовину фиолетовым лицом.

После того, как оба они разделись и оставили верхнюю одежду в гардеробе, учительница, до того ждавшая их, представилась и попросила следовать за ней. Оказалось, все уже в классе. И сейчас им представят двух новеньких.

Поднимаясь по лестнице, Андрей по достоинству оценил формы учительницы.

Наконец их привели к классу и попросили какое-то время подождать. Коля и Андрей остались в коридоре, а учительница, Маргарита Павловна, исчезла в кабинете. Из небольшого разговора с ней Андрей вынес, что преподаёт она биологию и именно ей выпала честь презентовать новеньких классу, потому что первым уроком была как раз биология. Что ж, Андрей плевать хотел на то, кто его будет представлять. Лишь бы всё скорее закончилось, закончился этот ещё не начавшийся ажиотаж, и он смог нормально учиться, не волнуясь о других вещах.

– Чувствую себя клоуном перед выступлением, – сказал Коля. – Вот сейчас парик надену и пойду выступать.

Словно выждав этой команды, Маргарита Павловна выглянула из класса и попросила ребят зайти.

Ребята зашли.

Андрей увидел множество лиц, запоминать которые он не хотел. Все были обращены к нему и его amigo – шли они бок о бок, чуть ли не вплотную. Людей было около двадцати, все сидели за партами, и глаза каждого источали любопытство, ведь в класс пришёл новенький! Да не один, а целых два! Это всегда дело первой величины. Даже самые отчаянные раздолбаи замолчали и устремили взор на зашедших. Андрей обводил взглядом каждого, но ни на ком не заострял внимания, увидел пару-тройку красивых лиц девушек, но не задержался на них. Так, проскользил взглядом. Он старался не выдавать собственное волнение (эти сильные удары сердца по рёбрам), а потому двигался медленно, как бы расслабленно. И так же медленно он встал перед классом вместе со своим другом Николаем.

Андрей отметил на противоположной стене вымышленную точку и уставился на неё, стараясь вообще ни о чём не думать.

– Ребята, – заговорила Маргарита Павловна, – наш класс пополняется! Теперь нас надвое больше! Теперь с нами будут учиться вот эти молодые люди, а сами они получали образование в очень престижном учебном заведении. Они учились в Санкт-Петербургском кадетском военном корпусе!

– Ого! А чё ж они к нам припёрлись?

Андрей увидел на задней парте здоровенную тушу, гору мышц и жира, голова которой была усеяна коротко стриженными светлыми волосами. Наверняка местный хулиган. Он и выкрикнул с места. Голубые глаза прятались в большом, почти круглом лице, не лишённом щёк и пухленьких губ, поцеловать которые желала, наверное, каждая девочка в классе.

Он смотрел на Андрея и улыбался своими пухленькими губами. Рядом Коля прошептал: «Тихо, не срывайся».

Маргарита Павловна метнула в щекастого угрожающий взгляд:

– Синицын, в жизни бывают разные ситуации, и мы не всегда знаем, почему человек оказался там, где оказался. Я понятно изложила мысли для твоего интеллекта?

Кто-то пропустил смешок. Кто-то один и сразу заткнулся. Ясно, подумал Андрей, этот Синицын держит класс в страхе. Чувствует себя королём. Все даже посмотрели на него после слов учителя и не посмели засмеяться.

Маргарита Павловна продолжила:

– Насколько я знаю, у Андрея Бедрова – это вот этот высокий брюнет, – она указала на Андрея, – имеет целых три – три! – медали за парад Победы. Я же не ошиблась?

– Ошиблись, – он попытался сказать это мягко, чтобы не ранить учителя. Всё-таки она старалась. – У меня две медали, это у Коли три.

– Ой, прошу прощения, – Маргарита Павловна виновато улыбнулась. – У Николая Сниткина три медали, а у Андрея Бедрова – две. Но тем не менее! Заработать хотя бы одну медаль в таком юном возрасте – уже большое достижение. Вы, наверное, их где-то храните, да?

– Я их выкинул, – Андрей поправил лямку рюкзака. – Они сейчас где-то в помойке.

– Мои в шкафу, – Коля прочистил горло. – Они сейчас где-то под футболками.

Несколько секунд Маргарита Павловна молча смотрела на них, сцепив руки в замок и внимательно изучая глазами каждого. Андрей просто смотрел в никуда, стараясь ни на кого не обращать внимания: ни на учителя, ни на новых одноклассников, ни на шумные вдохи и выдохи Коли. Он лишь желал, чтобы этот цирк скорее закончился.

Наконец Маргарита Павловна вновь заговорила:

– Ваша скромность научит наших ребят многому! Но мне хочется, чтобы вы всё равно как-то представили себя, рассказали о себе. Как говорится, в коллектив надо заходить громко! Во весь глас! Прошу, Андрей Бедров, поведайте немного о своей личности.

Стремительными потоками крови лицо начало заливаться жаром. Андрей завёл руки за спину и впился одной ладонью в другую, пытаясь перенаправить в них всё напряжение, спрятать его в пальцах, сделав невидимым для других. Поведайте немного о своей личности! Хочешь завалить новенького – попроси его рассказать о себе. Потрясающий ход, Маргарита Павловна! Не из злых убеждений, но всё равно выходит дорога в ад. Поведайте о своей личности! Словно здесь собрались люди, которые действительно поймут и будут слышать.

Андрей стиснул зубы, вдохнул, выдохнул и начал говорить, прилагая все силы, чтобы голос его казался спокойным:

– Меня зовут Андрей Бедров, мне семнадцать лет, я люблю… ну… мне нравится слушать музыку, иногда я гуляю по крышам, иногда я рисую и… ну, на звёзды там смотрю и мечтаю. Ну да, – Андрей потёр шею, проглотил скопившуюся во рту слюну, уже возненавидев этот класс и Маргариту Павловну. Лицо теперь не просто горело, а пылало, и казалось, что кожа сейчас полыхнёт, а кровь, уже булькающая, фонтаном вырвется наружу. – В общем, я не знаю, что о себе сказать. Я слишком плохо себя знаю, чтобы говорить о себе.

– А что у тебя с лицом? – крикнул Синицын. Он выпрямился за партой, чтоб его хорошо было видно, и когда Андрей посмотрел на него, тот расплылся в довольной, омерзительной улыбке. – У тебя и твоего дружка. Вас кто-то обработал? Или это вы так друг друга раскрасили? Вышло неплохо. Вам даже краситься не надо, девочки!

Он улыбался. Смотрел на Андрея и улыбался так, словно был уверен, что останется безнаказанным. Ему нравится публично унижать, да, нравится, потому что чувствует себя королём, имеющим право при всех выносить суд. И улыбаться… Ведь улыбка – признак победителя. И он ощущает себя победителем. Каждый из них ощущает себя победителем, пока не столкнётся с более сильным.

– Синицын! – рявкнула Маргарита Павловна. – А ну встал и вышел вон отсюда! После урока зайдёшь, поговорим о твоём поведении!

Синицын поднял своё огромное тело и зашагал вдоль парт, направляясь прямо к доске. Когда почти достиг её, повернул в сторону выхода, но перед этим бросил в Андрея взгляд – взгляд, полный усмешки и превосходства. Так спринтер может смотреть на того, кого обогнал перед самым финишем. Но только Синицын не был спринтером, он был обычным трусом, но относительно школьных рамок считал себя непобедимым рыцарем. И считал себя вправе кидать в Андрея ТАКОЙ взгляд.

Вскоре Синицын молча вышел, громко хлопнув дверью.

– Не кипятись, – прошептал Коля. – Не заводись, amigo, слышишь?

– Я слышу.

– Я прошу перед вами прощения, – сказала Маргарита Павловна. – Мы работаем на ростом культуры и воспитания в нашем классе, но, к сожалению, есть индивидуумы, которые не всё понимают. Синицын из таких. У меня к вам только одна просьба: отнеситесь с пониманием к…

– Можно мы сядем? – спросил Андрей. – Так будет гораздо лучше и для нас, и для всего класса.

– Пожалуйста, – добавил Коля.

И снова несколько секунд молчания. Маргарита Павловна испытующе смотрела на двух юношей, стоящих плечом к плечу перед незнакомыми людьми, и глаза её за очками перебегали от одного к другому. Потом она нашлась с ответом и сказала:

– Конечно, присаживайтесь. Мы специально освободили для вас парту, чтобы вы сидели вместе. Вон, в самом конце.

Так их представили классу в самый первый день.

***

Миновала почти неделя.

К удивлению Андрея, эти пять дней прошли спокойно. Не было ни одной драки, даже ни одной стычки, он просто сидела на уроках, вёл конспект – вёл конспект! – и уходил сразу после обеда, иногда залезая на крыши и любуясь городом, иногда просто гуляя по Петербургу, почти никогда – сразу идя домой. Хоть вслух он этого не говорил, но Андрей был полон благодарности учителям за то, что они заранее выделили им с Колей парту. Рядом друг с другом они чувствовали себя комфортнее, в безопасности, как-то уютнее.

Относились все к новеньким подозрительно нейтрально, не пытались задеть, особо не интересовались, разве что только к Коле всё время подлетали девочки. Ну, неудивительно, Николай – красавец. С его волосами можно отбирать чужие гаремы. Одна юная особа даже выказала желание покрутить Коле золотистый локон, но он ей в мягкой форме объяснил, что они слишком мало знакомы, чтобы теребить друг другу локоны. Андрей в это время молчал. Его локоны крутить не хотели, об его короткие волосы можно было только порезаться, да и сами девушки ему не были нужны, всё это ему противило. Поэтому в те моменты, когда вокруг Коли порхали девушки, Андрей молча смотрел в парту и не поднимал голову.

Правда, была такая… другая, непохожая. За пять дней Андрей заметил, что несколько раз за урок девушка, сидящая на второй парте, оборачивается и смотри на него. Именно на него. Своими карими глазами она ловит его собственные и не отпускает. А потом отворачивается, и в последнюю секунду, каждый раз Андрей успевает заметить на её лице улыбку.

У неё были длинные чёрные волосы. Шикарные волосы, переливающиеся тьмой древесного угля. Казалось, каждый волос соткнули из черноты, и теперь все они вместе стелились по спине до самой поясницы. Андрей старался следить за словами учителей, старался ловить сказанное ими и не отвлекаться, но время от времени он позволял себе скользить взглядом по девушке, сидящей за второй партой. И когда их взгляды сцеплялись, Андрей чувствовал, как пах загорается огнём.

На переменах, во время перехода между классами, девушка держалась рядом – специально или нет, – болтала с подружками, но не заговаривала с Андреем. А он всё разглядывал её. Из-под не очень длинной юбки выглядывали стройные ножки кофейного, такого приятного цвета. Школьная форма пыталась прикрыть соблазняющие формы девушки (манящий переход от талии к бёдрам), но грация фигуры всё равно бросалась в глаза. Ладони во время разговора плавали в воздухе – такие аккуратные, написанные художником. Личико её… нет, лицо, потому что эти величественные скулы нельзя было назвать частью личика, а только лица юной смуглой красавицы. А глаза… эти карие глаза казались ярче голубых, зелёных, серых, потому что радужки отливали тёмным-претёмным золотом. Мулатка, подумал Андрей. Кожу словно покрыли молочным шоколадом, и когда на один короткий миг из-под рубашки, в проёме меж пуговиц, показалась частичка маленькой груди, кровь вскипела в Андрее вулканической магмой. Его пленила кожа цвета молочного шоколада.

Синицын пытался пробить Андрея. В дверных проёмах бортовал его плечом, стараясь спровоцировать. Будто базарная сплетница он болтал языком за спиной, и до Андрея долетали слухи, неприятные слова, ещё чуть-чуть, совсем чуточку, и гнев возьмёт над разумом верх. Но благо, Коля всегда был рядом. Он словно холодная вода остужал Андрея и успокаивал его, удерживая от глупых поступков. Наверное, без Коли Андрея бы убили где-то на улице, вонзив нож в печень, провернув его несколько раз, кровь стекала бы по асфальту в водосточную канаву, и последним, что услышал бы Андрей, был бы смех уходящей вдаль шпаны. Но он оставался жив, и гнев его, вызванный нападками Синицына, укрощали руки Коли. Он просто хватал его за плечо и говорил: «Успокойся, compadre, мы только пришли в школу. Нам нельзя вылетать отсюда, держи себя в руках».

Так прошли пять дней, и именно о них думал Андрей во время приготовления к ужину вечером первого октября, когда Петербург ласково провожал пятницу розовым закатом.

Но в районе, где жил Андрей, уже царил сумрак. Мягкие ванильные краски не достигали подъездов, где подростки перетягивали жгутом руки и находили вены, где с окон сбрасывали использованные презервативы и где насиловали школьниц, водя их на чердак, замок на двери к которому уже давно сломали. Здесь красота заката никого не волновала, потому что её никто не видел. И только поднявшись на крышу, устремив взор далеко-далеко – туда, где жили нормальные люди, – можно было увидеть слабый призрак чего-то прекрасного, чего-то такого, что в книгах называют жизнью.

– Помой пол, – сказала мама. – Скоро папа придёт, пол к тому моменту уже должен высохнуть.

Андрей поплёлся в ванную, намочил тряпку, взял швабру, насадил тряпку на швабру и следующие двадцать минут мыл пол, ни о чём не думая. Лишь иногда он поглядывал на окна, останавливая на них взгляд, после чего продолжал работу. Папа придёт. К приходу папы всё должно быть чисто.

Когда Андрей закончил, то вымыл тряпку, повесил сушиться на змеевик и медленно пополз к себе в комнату, хотя живот пронзительно рычал – хотелось есть. Но пока папа не придёт, притрагиваться к еде нельзя – таков уж закон. Этому его научила мать и постоянно напоминала во время каникул, потому что в Кадетском Корпусе клювом не щёлкают: видишь еду – бери и ешь. Но дома всё по-другому. Здесь царствует папа.

Отец.

Андрей уселся за свой крошечный стол и, не зная, чем себя занять, достал блокнот с карандашом. Несколько чириканий по белой бумаге, несколько штришков, и вскоре кисть полетела по импровизированному полотну, её уже было не остановить. Следующие полчаса пролетели для Андрея незаметно, потому что он с головой окунулся в приятную ему работу и на один короткий миг, измерить временем который невозможно, даже почувствовал любовь к жизни. Потом Андрей отпрянул от блокнота и, когда отдельные линии соединились в целое, увидел лицо той самой девушки с кожей шоколадно-молочного цвета, увидел аккуратно нарисованную шею, а ниже – проём меж двух застёгнутых пуговиц рубашки, из которого слегка выглядывало полукружие маленькой груди. Андрей провёл по этому месту подушечкой пальца, не заметив, как закусил нижнюю губу, и ещё несколько секунд смотрел на написанный им портрет, пока не услышал:

– Иди к столу! Папа идёт!

Отец. Надо идти к столу.

Андрей так и поступил. Через минуту зашёл отец и начал раздеваться у порога.

Мама с сыном молча сидели за столом напротив друг друга, зажав ладони коленями и уставившись в свои пока что пустые тарелки. Тишину, что заполнила воздух, разбавляли лишь кряхтение пьющего мужчины и трение ткани об кожу, всё остальное провалилось в беззвучие. Андрей словно видел, как отец стягивает с себя свою любимую коричневую кожаную куртку, вешает её на дверцу шкафчика, и, услышав характерный звук, он ещё представил ещё и то, как смачный сгусток слюны и соплей падает на пол. На пол, который он только что вымыл собственными руками.

– Привет, семья! – Трезвый. На этот раз он пришёл трезвым. – Я принёс вам радостную новость!

Надеюсь, у тебя рак лёгких, подумал Андрей, но не сказал. Он всё так же молча сидел, уставившись в никуда, свет лампочки ложился на его ссутуленные плечи, на опущенную вниз голову и на маленькие, стоящие по стойке «смирно» чёрные волосы. В маленькой кухне, больше похожей на гроб, висела такая тишина, что думать о красотах жизни было невозможно. Какие, к чёрту, красоты? Хотелось лишь одного – умереть. И это желание было тихим, спокойным, не вызывающим эмоции. При мыслях о скорой смерти Андрей испытывал лишь умиротворение, потому что представлялась она ему в светлых тонах, словно там, за границей жизни, его ждёт то, что он никак не мог найти здесь. Думая о конце (конце всего, конце необратимом), Андрей чувствовал себя лучше, ведь понимал, что рано или поздно это закончится… это ожидание отца перед каждым ужином, эти вздохи мамы, в которых так и звенит сожаление, этот проклятый стол, это проклятое окно, глядя на которое жаждешь выпрыгнуть на улицу, эти окурки и бычки на подоконниках в обоссанном подъезде, эти кровавые глаза отца, глаза прохожих, глаза одноклассников, мокрицы на полу в туалете, дырявые носки, улыбка отца, чёртова головная боль, разговоры о любви, итоговое сочинение, ядовито-жёлтый свет, руки отца, синяки, чувство одиночества, ненависти, отчаяния, тоски, погоня за счастьем, разочарование – всё это когда-нибудь закончится. И только две вещи до сих пор удерживали Андрея в мире живых: мама и крыши Петербурга. Маму жалко, а крыши… стоит жить ради того, чтобы одному гулять по крышам и смотреть на Питер, сплетаясь с ним в единое целое.

Завтра после школы пойду на крышу. И там же встречу закат. В октябре темнеет рано.

– Попробуйте-ка угадать, что случилось! Случило-о-о-о-сь! Слу-у-у…чи-и-и-и…ло-о-о-о-сь!

Отец вошёл на кухню, и на один краткий миг Андрей осмелился поднять голову и взглянуть на него. Он не мог сосредоточить взгляд на одном месте, потому что боялся его задерживать, глаза бегали, пока мозг лихорадочно считывал информацию. Отец был высокого роста (метр восемьдесят пять от грешной земли) и возвышался над всеми в семье. Лоб его постоянно рассекали морщины, словно кто-то очень давно лезвием прочерчивал линии на этом ужасном лице. Лице ужасном и грандиозном. Практически всегда оно отливало бордовым (высокое давление, высокое давление, тебя погубит высокое давление), и потому всегда казалось, что отец разозлён, буквально вскипает от злости. Всегда. Его голову покидали волосы, будто боялись, хотели сбежать, теперь ядовито-жёлтый свет бликами отражался от лысины, и лишь на боках и затылке остались более-менее густые волосы цвета мокрого сена. Карие глаза рыскали под редеющими бровями. Те же глаза, что и у Андрея, но другие в своей сути… Тело было крепким – Андрей это хорошо знал. Хоть отец и не занимался спортом, не поддерживал форму, мышцы его не подводили, а удары оставались сильными – Андрей это тоже хорошо знал. Сейчас на отце были простые рабочие брюки, белая рубашка с серыми линиями вдоль и накинутая сверху серая жилетка. Он даже не переодевался, заходя домой… но заставлял это делать жену и сына.

Андрей опустил голову, но не слишком низко – так, чтобы видеть сидящую напротив маму.

– Тебе выдали премию? – спросила она.

Отец громко рассмеялся. Казалось, ничего смешнее в жизни он не слышал, чуть ли не задыхался от смеха. Потом, слегка успокоившись, приблизился к маме и потрепал её по голове. Совсем как послушного щенка.

– Нет, котёнок, но ты двигаешься в правильном направлении. Может, Андрей, ты догадаешься, что случилось. Что случи-и-и-и-лось? Что случи-и-и-и-лось? Что-о-о-о… случило-о-о-о-сь!

Пытаясь петь, он сел за стол, склонившись над уже набитой трапезой тарелкой. Андрей смотрел в свою пустую (белое дно, белое дно, я вижу белое дно) и в спешке перебирал мысли, думая, что ответить. Ладони, зажатые коленями, дрожали. Всё дрожало. Даже кости вибрировали, заставляя мышцы постанывать.

– Тебя повысили?

Отец просиял.

– Бинго! Молодец, сынок, у тебя отличная чуйка! – Он протянул руку и потрепал Андрея по голове. Совсем как послушного щенка. Острые прутья пытались порезать ладонь. – Мне дали повышение! Этот скупердяй, который… ну, помнишь, Аня, пришёл два года назад на место этого выблядка…

– Помню, дорогой.

– … он сказал, что я хороший работник и что мне уже давно следует протирать задницу в кресле побольше. Да я охрененый работник! Полиции нашего города вообще повезло, что у них есть такой сотрудник. Наконец-то, блять, справедливость восторжествовала.

Андрей и мама продолжали сидеть в молчании, опустив головы и глядя в пустые тарелки. Отец начал есть, стук вилки и ножа о посуду разносился по квартире, даже чавканье казалось невыносимо громким. Только через несколько минут, когда отец почти справился с первой частью ужина, он сказал:

– Можете начать есть.

Андрей набросился на еду, стараясь не спровоцировать отца и вести себя прилично, но делал всё быстро, потому что голод уже скручивал живот. Наложив себе картофельное пюре, посолив его и взяв два кусочка чёрного хлеба, он начал есть. Ни радио, ни телевизор не разбавляли тишину, даже с улицы не доносился шум, потому что окна были закрыты. Только стук вилок о посуду и чавканье отца.

– Представляете, – заговорил он, – этот мой новый начальник позвал меня в бар. Я сначала не поверил – начальник и зовёт в бар? Но потом мы разговорились, и он мне даже понравился. Такой, правда, гомосекусальный, весь напомаженный, явно пидорок, меня даже мутит, когда его руки рядом, но, думаю, скоро я его подвину.

Как же я хочу уйти отсюда.

– Вот теперь мы заживём! Заживё-ё-ё-м! Заживё-ё-ё-м! – Отец вновь запел, и от этого фальшивого фальцета, от этой напыщенности в голосе мышцы Андрея напряглись. – И мы все вместе заживё-ё-ё-ё-м как… богачи-и-и-и-и! Вот, например, ты, Аня, чего хочешь?

Андрей поднял глаза и посмотрел на маму, больше похожу на старуху, чем на женщину тридцати шести лет. Кожа вся была бледной, даже жёлтый свет не мог скрыть это, а как же она дёрнулась, когда отец спросил её! Словно маму ударили, а не задали ей вопрос.

Уставившись в стол, она тихо-тихо произнесла:

– Я ничего не хочу. Мне… – тяжёлый вдох, – …ничего не надо, у меня всё есть.

– Нет, – отец бросил вилку с ножом на тарелку, и теперь содрогнулся Андрей. Он перевёл взгляд на отца. – Нет, нет, моя жена не должна так говорить, ни в коем случае. Никогда. Ни-и-и-и… – он отодвинул стул, – …ко-о-о-о… – встал из-за стола, – …гда… – и направился к маме.

Настигнув, отец схватил её за шею (любовно обвив пальцами) и начал сжимать кисть в кулак. В первую секунду мама дёрнулась, но потом сразу же опустила голову и вцепилась взглядом в волосы на мужской руке. Она задыхалась, но не смела этого показывать.

– Послушай, Анют, – отец наклонился – так, чтобы его лицо поравнялось с лицом жены. Андрей мигом уставился в пол, зажал ладони меж коленями и старался вести себя тихо, хотя внутри… внутри что-то металось.

Зарождалось.

– Смотри мне в глаза, – сказал отец, и мама тут же подчинилась. Андрей услышал судорожный вдох, после которого пальцы перекрыли все дыхательные пути. – Моя жена – самая счастливая женщина в мире. Ты – моя жена. Ты – самая счастливая женщина в мире. А когда самую счастливую женщину в мире спрашивают, чего она хочет, она говорит, чего хочет. Твой муж просто желает тебя порадовать. Я прав, сынок?

У Андрея всё похолодело внутри. Все органы, всё его существо замерло, весь мир замер, и только жалкое кряхтение мамы долетало до ушей. Опускать голову было страшно, поднимать – ещё страшнее. А слова… слова вообще перестали существовать. Андрей пытался что-то ответить, но так же молчал. Молчал. Сегодня, вчера и во все дни до этого.

Отец закричал:

– Я ПРАВ, СЫНОК?

Андрей продолжал молчать. Больше всего на свете ему хотелось провалиться сквозь пол, сбежать, сбежать далеко, спрятаться, исчезнуть! Но то были лишь мечты, а реальность состояла из молчания и из крика отца. Всего две буквы, две буквы нужно сказать. Д. А. Да. Да, папа. Но эти две буквы никак не протискивались меж зубов, и Андрей молчал, впившись взглядом в засаленную клеёнку на столе.

– Ладно, – отец отпустил маму и направился к сыну, – вы, похоже, решили мне испортить праздник.

– Нет! – Андрей сорвался. Как только он увидел это приближающееся красное лицо, страхи оказались сильней. Они утопили в себе всё, абсолютно всё, и теперь именно они стояли у руля. – Мы не хотим ничего портить, папа! Да! Да! Ты прав! Ты… прав, папа. Ты всегда прав.

Андрей почти заплакал. Покорно опустил голову вниз, слыша, как мама заходится в неистовом кашле, зажмурив глаза в ожидании того, что с ним будет. Никаких мыслей – лишь пустота и ожидание. И потом, во мгле пустоты, раздался звук отодвигаемого стула. Отец вновь садился за стол. То было хороший знак, очень хороший. Хоть по щекам текли редкие слёзы, хоть мама боролась с удушением, Андрей позволил себе слабо улыбнуться, потому что обрадовался… ему сегодня повезло.

– Перестань ныть и открой глаза, – отец снова принялся за еду. – Мать тебе стряпала не для того, чтоб ты сейчас рыдал.

Андрей подчинился. Есть теперь не хотелось, но ещё больше не хотелось стоять над раковиной и смывать с лица кровь, зная, что завтра в школе главной сплетней станет твоё лицо. Поэтому Андрей начал жевать хлеб. Ядовитый жёлтый свет, отец, тишина, кашляющая мать – вот чем был сегодняшний вечер.

Когда кашель прекратился, отец поднял вилку и указал на маму.

– Скажи, что ты хочешь. Что хочет самая счастливая женщина в мире?

– Любви.

Андрей напрягся.

– Что?

– Салатницу! – поправилась мама. – Я хочу новую салатницу. Самая счастливая женщина в мире хочет салатницу!

– Будет тебе салатница, дорогая. Вечно вы, женщины, чего-то хотите. Никогда вам не угодишь, – вилка продолжила стучать по тарелке. – Я подарю тебе очень красивую салатницу, ты будешь довольна. А ты что хочешь, сынок?

Какое-то время Андрей молчал. Потом робко ответил:

– Носки. У меня все носки дырявые.

– Не понял, – отец посмотрел на маму. – Объясни мне, какого хрена мой сын ходит в дырявых носках?

– Его только недавно отчислили, я ещё не успела заметить.

– Ты… Что за херня?! Твоих куриных мозгов не хватило, чтобы посмотреть на его ноги? Перестала считать себя матерью, а?! Кто о нём должен заботиться? Ты или я?! Ты! Так какого чёрта он меня просит купить ему новые носки?! Отвечай, сука, или я подойду к тебе! Не отвечаешь? Ну хорошо.

Следующие полчаса Андрей смотрел в стол, стараясь не обращать внимания на звуки, не плакать, ни о чём не думать. Он желал лишь одного.

Умереть.

Глава 4

Шоколад как трофей

В субботу давали шоколад.

Андрей узнал об этом только тогда, когда ему на поднос одна из поварих положила маленькую плитку молочного шоколада. Он удивился, затем поблагодарил её и, собрав полный комплект второго завтрака, которым кормили в школе в перерыве между вторым и третьим уроками, направился к столу.

Вместе с Колей они уселись за самый дальний, стоящий у самого большого окна, бывший пустующим в первый день их пребывания в школе. Андрей и Коля сели не друг напротив друга, а рядышком, плечом к плечу, – привычка, оставшаяся с кадетки.

– Помнишь, как ты любил кататься на моём байке? –Андрей кивнул. – На следующей неделе родители должны забрать его с ремонта, так что можем погонять.

– Серьёзно?! – Карие глаза заискрились жизнью. – Твой байк снова с нами?

– Так точно, amigo. Старый добрый Рэкки чёрного цвета. Выберемся куда-нибудь в поле без выбоин – сразу после школы – и нагоняемся… – Коля мечтательно протянул это слово. – Я давно не танцевал со скоростью. Уже начинаю думать, что она мне изменяет.

– Такому красавцу как ты никто не изменит.

– Ну, – Коля улыбнулся, – что правда, то правда. Моё физическое обаяние очаровывает слабый пол. Иногда мне даже жалко девушек, потому что у них нет другого выбора, кроме как влюбиться в меня. Тебе не понять, amigo.

Коля рассмеялся, чем заслужил слабый удар по плечу. Андрей тоже позволил смеху вырваться наружу, и, только вдоволь насмеявшись, они приступили к еде.

– Эндрю, – заговорил Коля, – я тут заметил, что в тебя постоянно стреляет глазками вон та шоколадка, он указал пальцем на девушку, портрет которой хранился в блокноте Андрея. – Что между вами происходит?

Девушка, полная таинственной грации, с желанной фигурой и кожей приятного молочно-шоколадного цвета… Сейчас она сидела за столом, что располагался метрах в десяти от их стола, в окружении своих подруг. Она что-то оживлённо рассказывала, Андрей видел, как при каждом повороте головы чёрные волосы поспевают за ней, как двигаются розовые губы, как плавают в воздухе аккуратные ручки.

– Между нами ничего нет. Так, переглядываемся иногда, но не более.

– Она на тебя так смотрит, Эндрю… как будто хочет, чтобы ты её отодрал, как никто в жизни этого не делал!

– Заткнись, пожалуйста, – Андрей не смог не улыбнуться, уголки губ сами потянулись вверх.

А сам он всё так же продолжал наблюдать за девушкой. Она не замечала устремлённого на неё взора и о чём-то говорила, перебегая глазами от одной подруги к другой. Розовые губки находились в постоянном движении, и чем дольше Андрей на них смотрел, тем больше он жаждал попробовать их на вкус. На узеньких, тоже аккуратненьких плечах волнами…

– Какого хрена?!

Андрей повернул голову и сразу же увидел Синицына – эту гору мышц и жира. Он стоял на раздаче и обращался к поварихе:

– Почему шоколад закончился? Вы чё, считать не умеете, тут же ровно на класс!

– Я не знаю! – Даже с другого конца столовой Андрей увидел, как в страхе содрогнулось лицо поварихи. По ней сразу было видно, что она принадлежит к тем женщинам, которые никогда в жизни не дадут отпор. Стоит на неё повысить голос, как она тут же сломается.

– Вот скотина, – прошептал Коля.

– Я раздала столько плиток, сколько привезли! – продолжала оправдываться повариха, уже начинала кричать, и голос её подрагивал совсем как у маленького ребёнка. Ей было не меньше шестидесяти, наверняка после работы она нянчила внуков, женщина совсем в возрасте… и на неё орал какой-то молодой жлоб с крепким телосложением.

– Да неправда! Всегда на всех хватает, а сейчас почему-то одна плитка пропала! Может, это вы её съели.

Андрей чувствовал, как медленно-медленно закипает. Жгучая магма поднималась из глубин груди и текла по венам, но ворвалась она в них тогда, когда Андрей ещё раз посмотрел на лицо поварихи. Многочисленные морщины, обвисшая кожа скукожились (она вот-вот заплачет), и от этого вида внутри взвыла такая жалость… и такая злость. Работающая бабушка стояла перед молодым парнем, который орал на неё, и ничего, совершенно ничего не могла поделать! Её губы дрожали, руки тоже дрожали, а у Синицына ни мускул не дёргался. Он продолжал давить на женщину, пока сама она боролась с подступающими слезами.

– Скажите, на что мы деньги отдаём? На такой персонал? Или на еду? А где положенная мне еда? Где она?!

– Я… Я… – Повариха уже не могла говорить. Маленькими шажками она отходила назад, Андрей увидел, как блеснула одна слезинка, вырвавшаяся из впадших глаз.

И он начал закипать ещё больше.

– Он слишком много себе позволяет.

– Мы только пришли в школу, – прошептал Коля. – Не вздумай устраивать драку. Нас же выпрут.

Андрей продолжил сидеть за столом. Синицын всё так же повышал голос и заткнулся только тогда, когда из кухни вышла другая повариха – помоложе, лет сорока-сорока пяти. Она мигом приблизилась к нему и кинула на поднос не одну, а три плитки шоколада.

– А вы говорили, что закончились.

– Пошёл вон! – крикнула новоприбывшая и после этих слов подошла к своей подруге, заключив её в объятия, – в этот момент до Андрея долетел всхлип. Потом ещё один. И ещё один.

Повариха зарыдала в форму своей подруги, которая была моложе лет на двадцать, и что-то говорила, но все её слова тонули в плаче.

– Вот теперь спасибо, – сказал Синицын. – Теперь я доволен.

– Пошёл вон! – повторила новоприбывшая. – Хамло! Ты хамло! И всегда им был!

Он повернулся с подносом в руках, и Андрей увидел улыбку, расплывшуюся на его лице. Улыбку на лице Синицына, сиявшую в тот момент, пока рядом в рыданиях содрогалась бабушка. Улыбку, полную удовлетворения и превосходства. Улыбку победителя. Вот только кого он победил? Женщину, которая не может дать отпор? Женщину, которая старше его на пятьдесят лет и один удар по которой способен убить её? Вот это – победа? Или ему просто нравится слышать вызванный им плач?

Кто-то внутри стучал по рёбрам, требуя свободу. Сначала робко, потом настойчивее, теперь уж совсем настойчиво. Кто-то впивал ногти в стенки бьющегося сердца и расцарапывал их! Андрей чувствовал в себе зверя и чувствовал злость, пробивающуюся в нарастающем рычании. Что-то тяжёлое и одновременно лёгкое заполняло грудь, пока магма – такая горячая, обжигающая – курсировала по организму вместо крови. Андрею становилось жарко от этой магмы, ему хотелось выплеснуть, выплеснуть её на кого-то! И чем дольше он смотрел на эту улыбку, чем дольше он слышал плач бедной поварихи, тем сильнее вскипала в его венах магма. Когда Синицын сел за свой стол, начав общаться с друзьями, монстр внутри не просто стучал по рёбрам, нет…

… он в них вцепился зубами.