Блестящие разводы

Лондон. (1943–1951)

8

Хорошенькая, светловолосая, с пышной фигуркой, добродушная и уже заглядывающаяся на мальчиков (а они на нее), Натали Холл изменила свое имя на Нору — поскольку оно ей казалось гораздо более интересным, — когда уехала из прекрасного Котсуолда и поселилась в военном Лондоне. Она приехала не столько в поисках работы, сколько в надежде на то, что жизнь в столице будет поинтереснее, — дома совсем не осталось молодых людей.

Частью багажа, привезенного с собой в Лондон, была девственность, что поразило бы ее старых соседей, которые могли бы поклясться, что эта веселая, задорная восемнадцатилетняя пышечка вела весьма распутную жизнь. Но дело было в том, что Нора всегда сочетала любовь к развлечениям и увлечение мужчинами со здоровым самоуважением и ценила себя как личность. В глубине души она была натурой романтической — ждала не брака, чтобы расстаться со своей невинностью, но истинной любви.

Она не имела никакой профессии, лишь знала с десяток непристойных песенок — ее единственное наследство от матери-барменши. Она довольно легко нашла работу в кабаре. Голос у нее был небольшой, но пела она с воодушевлением и пользовалась большим успехом у ребят в военной форме, включая капитана Хьюберта Хартискора, в которого влюбилась с первого взгляда. Она могла поклясться в этот момент, что у нее, как в песне, сердце по-настоящему «остановилось в груди».

Нора была благодарна судьбе, что обязанности требовали его постоянного присутствия в Лондоне — ему не надо было целовать ее на прощание с тем, чтобы поздороваться с ней опять лишь через две недели. Не говоря уже о том, что он не подвергался смертельной опасности, разве что мог оказаться жертвой ночной бомбардировки, но это было в общем-то маловероятно. По крайней мере, судьба ему благоволила… Им благоволила.

Обязанностью Хьюберта было организовывать развлечения для тех, кто отправлялся на фронт. Обязанность была, прямо сказать, не очень обременительная, и он неплохо с ней справлялся, поскольку имел артистическую жилку, хороший слух, верный взгляд плюс интуитивное чувство того, что отличалось вкусом, а что представляло из себя жалкое зрелище.

Единственное, что Нора знала о Хьюберте, это то, что никогда в жизни не видела никого красивее и обаятельнее. И если бы она умела, то написала бы поэму, воспевающую его мужественную красоту — светлые, густые, зачесанные назад волосы, открывающие гладкий лоб, высокие скулы, точеный нос, крепкий квадратный, раздвоенный подбородок и чудные ямочки, которые неожиданно появлялись, когда он улыбался, и не портили его мужественный облик. Странным в том, что она находила его столь красивым, было то, что все, кто видел их вместе, неизменно отмечали, что они настолько похожи, — возможно, из-за того, что оба были светловолосые, — что их можно было принять за брата и сестру. Правда, Нора всегда говорила: «Боюсь, что мои чувства к нему далеко не сестринские».

Нора также знала, что он красиво говорит, а его манеры и стиль поведения сильно отличались от того, с чем ей приходилось встречаться раньше. Она знала, что он любит повеселиться и находит ее такой же привлекательной, какой и она находит его. Она не видела ему равных.

Но того, чего она о нем не знала, хватило бы на целую книгу. Он принадлежал к высшему классу, его отец был двенадцатым графом Хартискором и одним из самых богатых людей страны — семья владела ста тысячами акров плодороднейшей земли Англии и несколькими сотнями акров земли Лондона, приносящей не меньше плодов. Если бы она об этом и знала, то, поскольку не читала ничего, кроме бульварных газет или журналов мод, вряд ли была бы в курсе того, что отец Хьюберта, лорд Джеффри, не только был членом Палаты лордов, но еще и состоял членом множества престижных организаций самого различного плана, будучи известнейшим в мире финансовым деятелем, экспертом в области экономики, авторитетным политологом и, кроме того, находился в дружеских отношениях практически со всеми известными людьми своего круга, включая самого премьер-министра.

Но более искушенные друзья довольно быстро ее просветили, а заодно и предупредили, что она попусту теряет время, если встречается или по глупости влюбилась в Хьюберта Хартискора.

— Если ты считаешь, что у тебя есть хоть какой-то шанс выйти за него замуж, то с тем же успехом можешь считать меня королевой, — говорила ее подруга Пэт. — И. что еще важно, у парнишки нет ни копейки. Без финансовой поддержки со стороны своего старика он и себя-то не сможет содержать в надлежащем виде, а уж о подружке и говорить не приходится. И что, по-твоему, станет с этой поддержкой, если папаша узнает, что он путается с подобной девицей — певичкой из дешевого клуба?

И что за подарки он ей дарил? Цветы. Изредка — игристое вино. Иногда сладости. Это не то, что некоторые янки, которые могли каким-то чудом добыть пару чулок или пачку американских сигарет в благодарность за компанию или славно проведенное время. Общим мнением ее друзей было, что если она уж никак не может устоять, то пусть спит с Хьюбертом, но ни на что не рассчитывает, кроме нескольких бурных ночей, после которых получит отставку, — ничего другого от мужчин типа Хьюберта Хартискора девушка вроде нее ожидать не вправе.

Но Нора была слишком молода, чтобы слушать разумные советы, и слишком влюблена. Женщина более искушенная смогла бы заметить некоторые изъяны, но Нора никогда в жизни не слышала о бриллиантах с трещиной и, уж конечно, слыхом не слыхивала об изъянах в человеческой природе. Но, с другой стороны, у нее хватало здравого смысла не очень-то рассчитывать на замужество. Кроме того, влекомая к Хьюберту, она меньше всего думала в тот момент о замужестве. Тогда она просто изнывала от желания отдаться ему, хотела физической близости, хотела ощущать его ласки, его запах, его объятия. Но, увы, он не делал никаких шагов в этом направлении, хотя они были очень близкими друзьями. Иногда она думала, что у нее никогда в жизни не будет такого необыкновенного друга. И бывали между ними минуты близости — когда они шептались, голова к голове, смеялись, почти касаясь друг друга губами, гуляли вместе, сцепив пальцы, танцевали щека к щеке, были дружеские объятия и нежные, иногда даже страстные поцелуи и затянувшиеся прощания, когда не хотелось расставаться.

Но этим все и ограничивалось. Не было ни любовных игр, ни страсти. И Нора, которая уже с ума сходила от любви и желания, пришла к выводу, что Хьюберт был слишком джентльменом, чтобы сделать первый шаг.

И тогда, забыв о девичьей скромности, она решила сделать этот шаг сама и пригласила его к себе домой поужинать. Она и раньше делала это, но то были обычные ужины. На сей раз она собиралась устроить совершенно особый прием.

Скопив за последнее время несколько мясных талонов, она смогла добыть изрядный кусок мяса, и затем в знаменательный вечер застелила стол кружевной скатертью, поставила розовые свечи в подсвечники из голубого стекла. Свои светлые волосы она вымыла и уложила так, что светлая волна падала на глаза, как у кинозвезды, светлые брови подкрасила коричневым карандашом, ресницы два раза намазала тушью, а на губы положила темно-красную помаду. На ней был прозрачный розовый пеньюар, а под пеньюаром белье, практически не оставляющие пищу воображению крохотные лоскуточки из черного кружева, вызывающий розовый пояс для чулок и пара черных ажурных чулок.

Когда зазвенел звонок, она бросилась к двери, в последнюю секунду думая о том, что их дурацкий ужин может и подождать, что ей в высшей степени наплевать, если этот чертов ростбиф пересохнет в духовке. Она слишком долго ждала.

Нора распахнула дверь и, даже не давая Хьюберту времени взглянуть на себя, бросилась к нему во всей своей соблазнительной красоте, так что он чудом не уронил бутылку вина, которую держал в одной руке (букет, находящийся в другой руке, он все-таки уронил). Однако, когда Хьюберт с удивлением отпрянул, она удовлетворенно смеялась, полагая, что ее сногсшибательный вид ошеломил его.

Она нагнулась, чтобы поднять букет, втащила гостя в комнату и захлопнула дверь. И вот он молча стоял перед ней, слегка открыв рот, чуть прикрыв глаза, так что она не могла увидеть их выражение, и оглядывал ее с ног до головы. Вполне естественно, подумала она, что он хочет насладиться ее внешностью. Она ждала, что он вот-вот что-то скажет, выдохнет ее имя, приблизится к ней, обнимет, сожмет в своих объятиях.

Она опять засмеялась, ставя бутылку и цветы на стол. Затем сбросила пеньюар и подошла к нему, остановившись в нескольких дюймах так, чтобы он смог получше разглядеть ее всю — в домашних туфлях на высоком каблуке, с опушкой из перьев, грудь, выпирающую из крохотного бюстгальтера, бедра, едва прикрытые кружевным лоскутком, пояс с чулками, между которыми была видна нежно-розовая кожа.

Но вместо того чтобы что-нибудь сказать или хотя бы задохнуться от нахлынувшего желания и страсти, Хьюберт стоял молча, как будто его парализовало. Не в силах более выносить его молчания, она закричала:

— Разве тебе нечего сказать? Ты что, совсем онемел? Ну скажи хоть что-нибудь, Хьюберт! Скажи что-нибудь удивительное!

Однако по-прежнему он не подходил и не обнимал ее, а стоял неподвижно.

Может быть, желание так парализовало его или смущает ее вызывающий вид, с ужасом подумала Нора. Затем, увидев, как на прекрасном лице появилась гримаса боли, она сама застыла от страха.

— Что с тобой, любовь моя? Что?.. — В страстном порыве она обхватила его за шею и прильнула к его телу. Затем притянула его голову к своей, так, чтобы прижаться губами к его губам, попытаться разомкнуть их языком. Когда же увидела, что он не реагирует и на это, погладила его, желая почувствовать эрекцию… которой не было.

— Нора, моя милая Нора, прости, — наконец произнес он.

— За что простить тебя, любовь моя? — не понимая, спросила она, не пытаясь скрыть свое разочарование.

Ее приятельница Роза, имеющая кое-какой опыт в любовных делах, говорила ей, что такое частенько происходит у мужиков от волнения.

— Так бывает, Хьюберт, любовь моя… но мы сейчас с этим справимся. — Она погладила его член, затем стала ласкать и возбуждать его. Почувствовав, что по-прежнему нет никакой реакции, Нора взяла его руку и положила ее себе на грудь, чтобы он почувствовал ее жар. Но в ответ он лишь откинул назад голову, но не от восторга, а жестом поражения.

— Не надо, — пробормотал он в глубоком отчаянии.

Она опустилась на колени и стала целовать его член, ласкать его языком, губами, нежно покусывать, но единственным результатом было то, что, взяв ее за голову, он освободился. Тогда, отпрянув от него, она жалобно спросила:

— Что я делаю не так? Скажи мне, что я должна делать?!

Он посмотрел на нее со слезами на глазах:

— Ничего не поможет!.. Неужели ты не понимаешь? Ничего мне не поможет!

— Но почему? — в ярости закричала она. — Почему ты не хочешь меня так, как я хочу тебя? Разве я недостаточно хороша, чтобы желать меня? Я же никогда не просила тебя на мне жениться или даже любить меня. Неужели я и этого недостойна?

— Слишком хороша и слишком достойна, — прошептал он. — Я думал, ты понимаешь.

— Что понимаю?

— Понимаешь, что я никогда в жизни не любил женщину… Не спал с женщиной…

Сначала она ничего не могла понять. Затем, когда до нее наконец дошло, ее лицо вспыхнуло от стыда, от этого окончательного отказа, она чувствовала себя бесконечно униженной. Она неуклюже поднялась на ноги и посмотрела на себя — на нелепое белье, дурацкий пояс с резинками и сетчатые чулки, идиотские атласные туфли на шпильках и бесполезные перья. Никогда в жизни она не чувствовала себя такой жалкой, такой опозоренной, такой униженной!

Она сбросила с себя туфли, начала сдирать с себя чулки, пока на них не появились большие дыры, затем принялась за пояс, пока застежка не поддалась, и она стянула его вместе со рваными чулками, нелепо висящими па нем. Но ее ярость не утихла. Она содрала с себя бюстгальтер, как будто он терзал ее тело, и начала сдирать с себя трусики.

— Мне хочется убить тебя, — завопила она, подходя к столу, и, беря тарелки одну за другой, стала с силой швырять их на пол.

Он бросился к ней, хотел схватить, успокоить ее, но было уже поздно, успокоить ее уже было невозможно.

— Что это ты делаешь? Играешь со мной, развлекаешься и смеешься за моей спиной со своими мальчиками? Смеешься над дочкой барменши, которая полюбила элегантного джентльмена и была благодарна ему за его внимание? Как ты мог быть таким жестоким к той, кто так сильно любит тебя? Ну почему, скажи мне, Бога ради, ты так поступил?

— Потому что я люблю тебя, Нора.

— Не смей говорить это мне!

— Я люблю тебя, — повторил он. — И я так старался! Я так хотел любить тебя, любить как настоящий мужчина. Ты такая необыкновенная девушка — любой отдал бы жизнь за твою любовь. И я думал, что если у меня когда-нибудь получится, то это только с тобой, — он заплакал, и слезы покатились по его щекам.

Она поверила ему. Хуже всего было то, что она действительно поверила, что он любит ее, и она проиграла, ее собственная любовь обманула ее…

Она бросилась в его объятия, рыдая на его сильной мужественной груди, затем он взял ее и отнес в спальню, нежно уложил ее, обнаженную, на кровать. Затем он быстро разделся сам и, встав на колени около нее, стал ласкать ее губами и языком. Это было не совсем то, но тем не менее он любил ее, дарил ей любовь, думала она, и когда она кончила, она испустила тихий вскрик, сменившийся такими же тихими рыданиями, которые слились с его слезами.

Они провели ночь в объятиях друг друга, а утром поклялись в вечной любви, любви самых близких друзей.

Неделю спустя Нора в сногсшибательном атласном платье пела: «Завали меня ты в клевер и еще раз завали, ну, давай, ну, давай, и по новой начинай!», когда в клуб «Петух и буйвол» ввалился капрал Джон Уэйн из Батта, штат Монтана, длинный и тощий, со своими американскими дружками. Джонни, которого его приятели называли «Герцогом», потому что его звали так же, как и одного знаменитого американского артиста-кинозвезду, подстрекаемый своими дружками, поинтересовался у Норы, не желает ли она завалиться в клевер с лучшим исполнителем этого номера в Америке.

— Получишь такое удовольствие, что запомнишь на всю жизнь, — пообещал Герцог. Но когда она в ответ на это пригласила его к себе домой, он чуть не лишился дара речи.

Она лежала на покрывале, ожидая, пока Герцог выйдет из ванной. Она была не столько сексуально возбуждена, сколько просто нервничала. Наступал решительный момент. Еще утром она не знала, что это такое — отдаваться настоящему мужчине — большому специалисту и «артисту в любви», как хвастался капрал. И наконец, все это закончится. Для нее больше не будет тайн в этой области.

Думая о том, что Герцог, наверное, захочет раздеть ее сам, она так и лежала в нарядном платье и босоножках. Но затем вспомнила о чулках. Она не могла ими рисковать, вдруг Джонни в порыве страсти начнет срывать их слишком энергично и они поедут? Она села и сняла туфли, чулки и пояс для чулок, затем, закрыв глаза, опять откинулась на подушки, стараясь представить, как все это будет, что она будет чувствовать. Она не хотела думать о Хьюберте и его залитом слезами лице.

Наконец он появился, и она была поражена, увидя, что он выше пояса был полностью одет, лишь чуть распущен узел галстука, и это придавало его члену — такому же длинному и тощему, как он сам, однако пребывающему в состоянии боевой готовности, на редкость нелепый вид. И она подумала о том, что, если бы Хьюберт был здесь, они бы оба посмеялись, настолько это все глупо. Однако Хьюберта здесь не было.

Она ждала, что Герцог подойдет к ней, чтобы целовать и ласкать ее, чтобы шептать ей на ухо всякую милую чепуху, пока он будет ее раздевать. Но подскочив к ней на своих длинных и кривых ногах, Герцог сказал:

— Ты бы лучше сняла трусы и задрала платье.

Значит, он вовсе не собирается раздевать ее.

Наверное, он знает, как лучше, подумала она. Он был настоящим мужчиной, вернее, жеребцом, и уж опыта ему не занимать. Может быть, это больше возбуждает, когда он одет в верхнюю часть своей формы, а она — в платье. И она послушалась его, стянув с себя свои розовые трусики и бросив их на пол и задрав платье до пояса. Он тут же залез на нее, сильно придавив, схватив руками ее груди, тиская их сквозь ткань платья, и она подумала, что, наверное, это и есть любовные игры и что это очень здорово, что у мужчин две руки, а у женщин — две груди, так что все очень хорошо совпадает.

Но любовная игра закончилась раньше, чем она успела додумать свою мысль. Его член стал активно пробиваться в надлежащее место, натыкаясь на девственную плеву.

— Черт подери, — воскликнул он, потея так, что пот стал капать на ее платье. — У вас, англичанок, что, даже дырок нет? Может быть, ты лучше возьмешь в рот?

Что-то как будто щелкнуло в ее голове, и ей захотелось сказать ему, чтобы он запихнул себе в рот свой вещевой мешок. Но уж, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж, а он уже был сверху, и она лежала под ним, и платье ее уже, наверное, было окончательно испорчено, надо было бы его тоже снять.

— Да нет, у нас, англичанок, дырки-то имеются, если найдется настоящий мужик с крепкой палкой, который знает куда ее воткнуть.

— Я тебе покажу настоящую палку!

Покраснев от усталости и напряжения, он безжалостно добил ее, все сильнее и яростнее пробиваясь в нее, пока наконец она не почувствовала, что у нее внутри все разрывается и он входит в нее. Затем, как бы со стороны, она услышала стон и поняла, что это она сама стонет от боли.

Через несколько секунд она услышала другой стон — уже Герцога, который излил в нее свое семя, и она опять застонала, когда он рухнул на нее, как ей показалось, чуть не сломав ей все ребра.

Она вежливо подождала несколько секунд, пока у нее в голове крутилась строчка из песенки «Ах, спасибо, милый рыцарь, я теперь уж не девица».

Затем она сказала:

— Не будете ли вы так любезны слезть с меня. Вы меня совсем раздавили.

Он скатился с нее.

— А ты это?..

Она поняла, что именно он имел в виду.

— Вообще-то нет, супермен.

— Если хочешь, я сделаю тебе пальцем, — великодушно предложил он, как и положено истинному герцогу, проявляя снисходительное благородство. — Вообще-то я не большой любитель заниматься любовью с неумехами, если ты меня понимаешь.

— Прекрасно тебя понимаю и вполне с тобой согласна. Я тоже. А что касается пальца, то если не возражаешь, то я, пожалуй, воздержусь, поскольку уж если бы мне этого так хотелось, то у меня своих десять.

Когда Нора поняла, что беременна, и поделилась своими сомнениями со своим лучшим другом, Хьюберт первым делом поинтересовался, хочет ли она этого ребенка, и когда она ответила, что да и что она уже чувствует, что любит его, он предложил ей брак «для удобства и покоя».

— «Брак для удобства и покоя», — повторила она. — Но за кого мне выходить замуж? Не за Джонни же Герцога? Во-первых, он давным-давно уехал. Кроме того, я бы не вышла за него замуж, даже если бы он и был настоящим герцогом или даже королем.

— Выходи замуж за меня, Нора.

Она в полном изумлении взглянула на него, затем с печалью спросила:

— И кому же, кроме меня, этот брак принесет удобство?

— Ребенку, конечно, и мне…

— Тебе? — печально усмехнулась она. Она не верила, что он действительно так думал. Она считала, что он просто проявляет доброту и говорит эту чепуху. — Я не представляю, как это может быть удобным — жениться на мне, ожидающей ублюдка от ублюдка-янки.

«Господи, ну какая же я была дура! Ведь с таким бы точно результатом я могла бы выбрать приличного янки».

— И что скажет твой отец… Что он сделает, если ты женишься на девушке, которая поет в «Петухе и буйволе», даже если он и не узнает, что я уже на втором месяце? В лучшем случае у него будет удар.

— Да нет, ты ошибаешься, — в смехе Хьюберта слышалась легкая горечь. — Может быть, если бы дело касалось моего брата Руперта, который безупречен, то отец мог бы возражать. В конце концов, женщина, на которой женится Руперт, — это будущая графиня Хартискор. А я, младший сын, очаровательная, но паршивая овца… Он, скорее всего, даже и глазом не моргнет.

— Я не верю, что ты это серьезно. Ты просто издеваешься надо мной.

— Да нет же. Я говорю очень серьезно. И очень искренне.

— Но даже если твой отец и не скончается на месте от полученного шока, то лишит тебя своей поддержки и оставит без копейки…

— Послушай, когда я предложил брак для удобства, я именно это и имел в виду. Для нас обоих. Неужели ты не понимаешь? Старик меня уже раскусил и сыт по горло моими… грешками, или как это назвать? Он уже давным-давно грозится лишить меня финансовой поддержки. Но если мы будем готовы пожениться, а ты уже ожидаешь от меня ребенка, то это его успокоит. Кто тогда будет сомневаться в мужских достоинствах парня, которому повезло жениться на такой соблазнительной девушке, как Нора Холл? Особенно учитывая, что этот парень уже посеял благородное семя Хартискоров в ее благодатную и плодородную почву? Я думаю, что отец будет настолько счастлив, что предоставит мне содержание, достаточное для троих с тем, чтобы мы жили в полном достатке. Пожалуйста, Нора, сделай это для нас обоих и для малыша. — Он поцеловал ей руку и посмотрел прямо в глаза, такие же синие, как и его собственные. — И кто знает, может быть, тебе удастся сделать из меня настоящего мужчину.

Это и решило вопрос.

— О, Хьюберт, ты действительно так думаешь? — воскликнула она с восторгом. — Я тебя предупреждаю — я не люблю сдаваться.

Он засмеялся:

— Вот на это я и рассчитываю.

Это было одновременно и предложение и вызов, на который Нора не могла не ответить. Она поклялась себе, что сделает все возможное, чтобы брак стал полноценным. Брак «для удобства и покоя» — это ничтожно мало, если любишь человека так сильно, что готова за него умереть, и, уж безусловно, если живешь для него.

Ей претила мысль о том, что придется лгать, выдавая ребенка за ребенка Хьюберта, еще больше тревожило то, что придется сказать лорду Джеффри, что она выходит замуж уже на втором месяце беременности.

— Это ужасно стыдно. Ты сам знаешь, как к этому относятся.

— Ну хорошо. Мы просто скажем им, что собираемся пожениться, и ни слова о твоей беременности. Затем переждем пару месяцев и объявим им об этом. Ты будешь не первой молодой женой, которая разродится семимесячным младенцем.

— Нет, это еще хуже. Через пару месяцев уже будет заметно, и тогда все поймут, что я просто обманщица, да еще и дура в придачу.

— В таком случае есть только один способ: мы объявим отцу, что поженились три месяца назад. Затем мы скажем, что ты беременна, и у нас еще будет месяц в запасе. Ну как?

— Похоже, нам так и придется сделать, только мне ужасно противно лгать.

— Ты очень старомодна. Разве ты не знаешь, что немного вранья лишь придает жизни пикантность? — засмеялся Хьюберт. — Но поскольку мы собираемся сообщить отцу, что уже женаты, пойдем к нему прямо сейчас, пока ты не передумала. А затем мы действительно поженимся, тайно, но уже без всякой спешки.

Через час Нора была готова, хотя они должны были быть у лорда Джеффри несколько позже. Она надела свое самое лучшее — костюм из розового искусственного шелка и такого же цвета шляпку. Она с трудом ковыляла на своих десятисантиметровых каблуках. Она бы, наверное, меньше волновалась, если бы должна была идти в Букингемский дворец пить чай с королевой. Несмотря на убеждение Хьюберта, что все пройдет блестяще, она не была в этом уверена.

— Ты сама увидишь. Отец — человек с очень трезвым взглядом на жизнь. Поэтому старик Уинни так зависит от него, он даже брал с собой отца, когда встречался с Рузвельтом, чтобы разработать Атлантическое соглашение. Отец только посмотрит на тебя и, конечно, увидя, какое ты сокровище, полюбит тебя так же, как я.

Поскольку Хьюберт не любил ее так, как она хотела, то ей, в сущности, было все равно, если лорд Хартискор будет любить ее так же. Она, правда, не сказала об этом Хьюберту. Это только вызовет выражение боли и беспомощности на его лице, а она предпочитала видеть его улыбающимся. Ей хватало боли за двоих.

— Почему это он полюбит меня так же, как и ты? Он что, такой же чокнутый, как и ты? — поддразнила она его. — Хотя, скорее всего, чокнулась именно я, если согласилась пойти к нему сегодня.

— Не волнуйся ты так. У нас есть преимущество.

— Ну и в чем оно?

— Ты ужасно похожа на мою сестру Анну.

Она впервые услышала об Анне.

— Я и не знала, что у тебя есть сестра. Почему ты ничего не говорил о ней раньше?

Хьюберт пожал плечами:

— Я на пять лет моложе Анны, и когда я был еще мальчишкой, она сбежала в Австралию. Она вышла замуж за парня из какой-то малонаселенной местности, и с тех пор мы ничего о ней не слышали.

— Это же ужасно. А твой отец? Что он сделал?

— Он пытался с ней связаться, но Анна сказала, что она больше не Хартискор и что это ее вполне устраивает. Для нас она умерла. Отец не желает и говорить о ней. Даже после того, как умерла мама. Он обожал Анну. Она всегда была его любимицей. И я знаю, что он до сих пор часто вспоминает ее. Я видел, как он часами рассматривает ее старые фотографии, запертые у него в ящике стола.

— Это все так печально. Но почему Анна так поступила? Заявила, что умерла для своей семьи?

— Я точно не знаю. Но между ней и Мирандой всегда были очень натянутые отношения.

— Кто такая Миранда?

— Мама. Анна не раз говорила, что мама ненавидит ее из-за того, что ее слишком сильно любил отец. Действительно, казалось, что мама ее просто видеть не может.

— Все же она, наверное, переживала, когда Анна сбежала?

— Совсем наоборот. Казалось, она почувствовала облегчение, — засмеялся Хьюберт. — Но тогда у нее был я — ее малыш, и она говорила, что я самый лучший из ее детей. Она всегда большое значение придавала внешности, — он опять засмеялся. — И она считала, что я был единственным, кто полон жизни так же, как и она.

— Значит, ты был ее любимчиком?

— Это так. Отец говорил, что она балует меня и портит, но особенно не вмешивался. Думаю, он не очень ошибался. Я действительно немного подпорчен, ты сама знаешь, — он виновато посмотрел на нее.

— Ну, перестань. Не говори так, даже в шутку. А как Руперт?

Затем, как всегда, когда речь шла о его брате, который сражался на фронте с немцами, он мрачнел.

— И что ты хочешь знать о Руперте?

— Ну, ты говорил, что твой отец обожал Анну, мать любила тебя больше, чем Анну. Она любила Руперта тоже?

— Вряд ли. Они были совсем разными людьми. Он никогда не смеялся и даже никогда не плакал. Миранда говорила, что Руперт родился стариком, в нем не было ни обаяния, ни юмора. Он всегда вел себя безукоризненно и поступал так, как нужно, однако мамуля редко это ценила. Кроме того, Руперт был темноволосым и мрачным, совсем не похожим на мать, веселую и остроумную. Нет, милая мамочка именно меня затаскивала в свою постель, щекотала, хихикала и играла со мной перед сном.

— А отец? Он одинаково относился к тебе и Руперту?

Хьюберт усмехнулся:

— Мне кажется, он старался. Тем не менее было совершенно очевидно, кого он предпочитал. Я, конечно, не могу винить его. Если бы ты была моим отцом — человеком, занимающим высокое положение и обладающим множеством достоинств, который гордится огромным состоянием и дружбой многих уважаемых людей, — кого бы ты предпочла? Положительного сына или того, кто является не только паршивой овцой, но и семейным шутом?

Нора возразила, но Хьюберт прижал палец к губам:

— Это так и есть, и я первый это признаю. Однако отец старается быть справедливым. Держится молодцом, все время старается найти что-то для меня, как-то обеспечить, чтобы я не остался совсем голым и босым, когда он уйдет, и Руперт станет графом Хартискором… Если, конечно, мне не повезет.

— Что значит — повезет?

— Ну, я буду следующим, кто все унаследует, если Руперт поймает пулю на этой кровавой войне, — усмехнулся Хьюберт.

— О, Хьюберт, ужасно так говорить даже в шутку!

— Может быть, это и было бы так, если бы я не ненавидел его всей душой.

Нора прекратила этот разговор.

— Бедный Хьюберт! Наверное, это ужасно — быть паршивой овцой в семье или даже семейным шутом, когда есть еще один сын, «положительный», которого уважает отец и который унаследует все.

С другой стороны, Руперту тоже было нелегко — занимать в сердце матери лишь второе место, быть сыном, которого мать никогда не ласкала, с которым никогда не играла перед сном.

Лорд Джеффри взял ее руки в свои и посмотрел ей прямо в глаза своим острым проницательным взглядом. Сердце Норы упало. Она, конечно, не рассчитывала, что он полюбит ее, однако все же надеялась, что примет. Но он так на нее посмотрел — как бы видя насквозь, — что она испугалась: он раскусил ее, самозванку, пытающуюся выдать ребенка постороннего человека за ребенка его сына. Он выгонит ее из дома.

Совершенно для нее неожиданно лорд Джеффри расцеловал ее в обе щеки. Затем заявил, что в восторге оттого, что они с Хьюбертом поженились и что он скоро станет дедушкой. Еще больше ее поразило то, что он не только значительно увеличил содержание Хьюберту, но и попросил их жить вместе с ним.

— Это очень большой дом, дорогая, а замок Хартискор еще больше, и оба дома сейчас, когда все покинули их, стоят такие пустые…

Его голос осекся, и Нора решила, что он подумал о своей покойной жене — жизнерадостной графине Миранде и о своей дочери Анне, которую он так любил и которая как бы умерла для него, но он продолжал, не упомянув ни одну из них.

— Кажется, прошло много лет с тех пор, как Руперт отправился на войну, а Хьюберт стал жить своей жизнью, что часто случается с выросшими детьми. И когда большая часть прислуги — а все они мне, в сущности, как старые друзья, — тоже отправилась выполнять свой долг, то я просто растерялся. Вы окажете мне огромную услугу, Нора, если наполните мой дом семейной жизнью. Да, мне необходимо присутствие женщины, чтобы создать семейный очаг, чтобы организовать семейный быт, принести в дом тепло. Мне часто приходится принимать гостей. Самому с этим нелегко справиться. И уж простите мне мой эгоизм, но действительно, это так приятно — иметь в доме очаровательную молодую хозяйку.

Нора отметила про себя, что он сказал «иметь», а не «было бы иметь», как будто вопрос был уже решен заранее, и это ее удивило чрезвычайно.

— Но вы должны понять, лорд Джеффри, я не умею вести хозяйство в таких домах.

Она обвела рукой богатую обстановку, хрустальные люстры, увешанные гобеленами и картинами стены.

— Это настоящий дворец. И я представления не имею, как принимать таких людей, как… — она замолчала и улыбнулась. — Вы просто насмехаетесь надо мной, лорд Хартискор, как частенько делает и Хьюберт, ведь так?

— Да нет же. Я совершенно серьезно. И вы должны называть меня Джеффри.

— Но я даже не знаю, как надо говорить с такими людьми, которых вы принимаете у себя в доме. Они будут смеяться надо мной, над моей необразованностью, над манерой говорить. И уж если честно, лорд Джеффри, я даже не смогу отличить рюмку для портвейна от рюмки для шерри. Что касается моих туалетов, то, возможно, я представляю, что я не должна носить, но что должна — представления не имею…

Лорд Джеффри только махнул рукой:

— Все это ерунда. Я и слушать об этом не хочу. Считайте, что мы договорились. Я сожалею только об одном — из-за того, что вы поженились тайно, я не смог сделать вам хорошего свадебного подарка. Однако мы можем отметить это событие сейчас и выпить за будущее знаменательное событие — рождение вашего с Хьюбертом ребенка.

Он потянул за шнурок звонка, и когда в комнату вошел пожилой человек, представил Нору так церемонно, как будто речь идет о принцессе королевской крови, затем он сказал:

— Сегодня мы будем отмечать два события, Эдвард, поэтому принеси, пожалуйста, и портвейн, и шерри. И послушай, Эдвард, я тебя, хитреца, знаю, принеси те бутылки, которые ты спрятал в ожидании конца этой кровавой войны. У меня сильное предчувствие, что победа уже близка. А ты так считаешь, Хьюберт?

— Ну разумеется, отец, — согласился с ним Хьюберт, спокойно попыхивая сигаретой. Но Норе почему-то показалось, что он каким-то образом отодвинулся на задний план.

Затем Джеффри позвал дворецкого снова.

— Эй, Эдвард, не забудь принести рюмку и для себя. Ты должен выпить с нами за новую леди Хартискор.

Леди Хартискор! Вот теперь Нора действительно почувствовала себя самозванкой и уже сожалела о том, что они сказали лорду Джеффри, что уже поженились. Одно то, что она выдавала ребенка Герцога Уэйна за отпрыска Хартискоров, было ужасно. Но одна ложь тянет за собой другую. Им нужно срочно пожениться, чтобы, по крайней мере, на их общей совести осталась только одна ложь.

Когда Эдвард наполнил одни рюмки портвейном, а другие шерри, Нора не могла не понять замысел своего свекра. Это было ее первым уроком. Рюмки для портвейна были длинными на высоких ножках с круглой емкостью, рюмки же для шерри были на более коротких ножках и сама емкость слегка сужалась кверху. И теперь она уже не сможет сказать, что не знает, чем они отличаются. Очень просто. Если бы все было так просто…

Лорд Джеффри кивнул и усмехнулся, как бы читая ее мысли.

— Для умной молодой женщины все проблемы легко разрешимы. Вы узнаете все, что знает Эдвард, и вы вскоре поймете, что это само по себе не так уж мало. Что касается Хьюберта, то не позволяйте ему себя обманывать. Он обожает скрывать свои таланты, но знает гораздо больше, чем кажется. Он прекрасно разбирается в архитектуре, литературе, музыке, искусстве, дизайне. Миранда всегда говорила, что у него безупречный вкус. И если у нее возникали сомнения, какое платье надеть, она всегда консультировалась с ним, хотя он был еще совсем ребенком. И что интересно, Руперт совершенно не разбирается во всех этих вещах. До того как он отправился на фронт, его интересовали только деньги и коммерция. «Деньги правят миром», — говорил он, еще будучи совсем молодым человеком. И как бы там ни было, вам следует советоваться с Хьюбертом относительно своего гардероба. И во всяких благотворительных делах Хьюберт сумеет вам помочь. У него прекрасно получается организовывать всевозможную благотворительную деятельность, создавать различные фонды и тому подобное. Уж если он втянется в эту работу, то будет работать как одержимый, — усмехнулся лорд. — Все считают что причина успеха в неотразимом обаянии Хьюберта, но я убежден, что у него несомненный организаторский талант, хотя он и не признается в этом. И просто недопустимо, что все его таланты остаются невостребованными. Вам придется заставить его делиться ими с вами, дорогая. Если его не тормошить, то он имеет обыкновение лениться, но вы ему не позволяйте. Так что не жалейте упорства, чтобы заставить его активно действовать. И я совершенно уверен, что у вас, молодая леди, талантов не меньше, чем у него. Так что вы с Хьюбертом будете учить друг друга. Так и бывает в счастливом браке.

Неожиданно Хьюберт, который все это время, пока его отец говорил о нем, как будто его и не было в комнате, протянул:

— Это так и было у вас с мамой, отец? Вы учили друг друга и это был счастливый брак?

Джеффри посмотрел на сына тяжелым взглядом, затем вспомнил, что следует улыбнуться.

— Ну, я полагаю, что мы с Норой понимаем, что именно делает брак счастливым, мой мальчик.

Отметив про себя, что лорд Джеффри фактически не ответил на вопрос Хьюберта, она почувствовала, что каким-то образом они с графом Хартискором уже заключили что-то вроде союза. Затем она вспомнила, как ее мать предупреждала: «Будь осторожна, когда вступаешь с кем-нибудь в сделку, дочка. Ведь что, может быть, и сам дьявол». Однако это не тот случай. Джеффри оказался гораздо приветливей, дружелюбнее и моложе, чем она ожидала. Она решила, что ей очень повезло, — ее другом станет не только Хьюберт, но и лорд Джеффри. Это было больше того, на что она рассчитывала. Намного больше…

9

Нора и Хьюберт со всеми своими пожитками въехали в дом Хартискоров, и сразу же для Норы начались уроки поведения истинной леди. Вскоре лорд Джеффри захотел дать прием для того, чтобы представить свою молодую невестку друзьям и близким. К тому времени, как у них появилась возможность официально закрепить свой союз, беременность Норы стала достаточно заметной. Она очень стеснялась присутствовать на собственной свадьбе с пополневшей талией, и они решили подождать до того времени, как родится ребенок.

Очень неглупая по природе, хотя и не получившая образования, Нора схватывала все быстро, и уже через несколько месяцев она (не без помощи Хьюберта) активно занималась благотворительной деятельностью, связанной с помощью раненым и семьям убитых. Или, облаченная в изящные платья для будущих мам (здесь также проявился безупречный вкус Хьюберта), изображала хозяйку на приемах лорда Джеффри (где он сажал ее рядом с собой, чтобы руководить ею), на которых нередко присутствовали самые влиятельные лица Лондона, такие, как сэр Уинстон или Хью Кантингтон, американский посол.

Она прекрасно со всем справлялась, используя свой природный ум и обаяние. К тому времени, как ей пришло время рожать, она немного ознакомилась с политикой, искусством в его различных проявлениях, филантропией. Не теряя времени, она училась правильно двигаться, говорить, одеваться, давать приемы (под присмотром Хьюберта) и вести большое хозяйство (здесь уже ей помогал преданный Эдвард). И скоро Нора чувствовала себя так, как будто родилась для того, чтобы стать леди Хартискор.

Но и окрыленная своими успехами, она видела, что собственные ее заслуги не так уж велики.

— Одна часть — это твоя работа, — говорила она Хьюберту, — а две части — твоего отца.

— Ну вот, конечно, — притворившись обиженным, заметил Хьюберт, — как всегда, мне отводится самая маленькая роль, а другой стороне — почти все.

— Ну что ты, Хьюберт, твой отец совсем не на другой стороне. И ты, и он — вы оба в одной команде. Но я не могу отдать тебе больше, чем твоему отцу, потому что ты меня уже знал в то время, как твой отец просто принял меня на веру. Может быть, это самое лучшее, что один человек может сделать для другого, это придает силы, начинаешь чувствовать, что тебе необходимо оправдать ожидания.

Хьюберт задумчиво посмотрел на нее.

— Да, пожалуй, ты права. — Затем неожиданно рассмеялся: — Вот я не могу сказать, что хоть кто-то верил в меня. И уж конечно, не отец.

— Но твоя мать. Ты говорил, что…

— Что я ее любимчик, обожаемая игрушка, даже товарищ по играм.

— Но ведь она так сильно любила тебя.

— Это не одно и то же, разве нет? Любить кого-то или верить в него? — В его голосе слышалась печаль.

— Не могу представить себе, что это возможно. Ведь это вещи неотделимые. Вот я, к примеру, ни на секунду не перестаю верить в тебя. — Она прижала его голову к своей груди.

— Ты это не просто так говоришь?

— Ну конечно же, нет. Я так сильно люблю тебя, Хьюберт.

— А я верю, что ты веришь в меня, потому что как обманщик всегда распознает обман, так он всегда распознает и правду. О, Нора, я постараюсь оправдать твою веру в меня, клянусь!

— Я верю тебе, Хьюберт.

Маленький Хьюби родился за несколько дней до окончания войны. Хьюберт только взглянул на малыша и сказал Норе:

— Ничего в жизни не видел прекраснее нашего сына, кроме тебя, конечно, — а лорд Джеффри назвал Хьюби «Дитя победы» и заметил:

— Просто поразительно. Он — точная копия Хьюберта, когда тот родился!

Затем он вытащил несколько семейных альбомов, чтобы подтвердить свои слова, и Нора убедилась, что между двумя Хьюбертами было заметное сходство. Это было поразительное везение — все всегда отмечали, что они с Хьюбертом очень похожи, и Хьюби был больше похож на нее, чем на своего отца — Герцога Баттского из Монтаны.

Когда закончилась война и Хьюберт снял с себя военную форму, Нора решила, что теперь жизнь пойдет спокойно и гладко. Они выберут какой-нибудь день, чтобы выехать куда-нибудь подальше от города и тайно обвенчаться. Она должна проявлять терпение, верить в Хьюберта и Бога, а затем, если ей и в дальнейшем будет так же везти, они с Хьюбертом будут жить и любить друг друга по-настоящему, и все будут счастливы.

Все, к чему она так стремилась, и даже больше того…

Но она не предвидела одного — что с фронта вернется Руперт, чтобы также поселиться в родовых домах Хартискоров — в лондонском и замке. Там, где проживали обожающий внука дедушка, гордый папочка, нежная мамочка и дрыгающий ножками и ручками малыш, появился еще брат и дядя, который одним своим присутствием всколыхнул тень старой вражды, нарушая благополучный мирок.

Из двух братьев особую враждебность проявлял Хьюберт, его обычная жизнерадостность покидала его, как только на горизонте появлялся Руперт, в то время как тот вел себя достаточно сдержанно, хотя и без особой сердечности. С одной стороны, Нора не могла упрекать Руперта за его холодность, когда Хьюберт в открытую проявлял свою неприязнь. Но, с другой стороны, разве она не чувствовала, что в каждом мимолетно брошенном замечании, каждом взгляде Руперта чувствовалась какая-то неприязнь?

Было ли это пренебрежением Руперта по отношению к Хьюберту, или же ей это просто казалось? Было ли его отношение к ней слегка снисходительным, или же это ей тоже казалось? Она не знала. Однако иногда она чувствовала, как Руперт смотрит на нее, прожигая своими глазами насквозь, или же не сводит взгляда с ее лица. Может, он просто оценивает ее. Разве это не естественно, что он проявляет любопытство по отношению к женщине из простой семьи, на которой женился его брат? Может быть, он считает ее выскочкой, браконьером, охотящимся в чужих угодьях? Или, может быть, в этом проявлялась его нелюбовь к Хьюберту?

Она размышляла о его чувствах по отношению к Хьюби. Не считал ли Руперт его появление посягательством на свои законные права наследника, может быть, его обижает и возмущает любовь Джеффри к внуку и он вспоминает о том, как Хьюберт однажды вытеснил его из материнского сердца? Однако Руперт всегда говорил то, что полагалось говорить, — что Хьюби выглядит здоровым малышом, что у него хороший характер, потому что он все время гулькает и курлычит, как и Хьюберт в его возрасте, насколько он помнит.

Иногда его слова сопровождались улыбкой, но бывало это очень редко. И тогда Нора спрашивала себя, достаточно ли это искренняя улыбка, или, может быть, это и не улыбка вовсе, а усмешка? Издевательская усмешка, как будто бы он догадывался, что Хьюби — не сын Хьюберта? Или она все это просто придумывала и ничего такого и не было, а она инстинктивно поддерживала Хьюберта в его враждебности по отношению к брату?

Говоря по справедливости, со слов Хьюберта она составила себе представление о Руперте, которое абсолютно не соответствовало действительности. Она представляла его мрачным и черствым — что-то вроде аристократического варианта цыганского юноши из «Грозового перевала» — фильма, который она в юности смотрела раз пять, захваченная его романтической, даже трагической атмосферой. (Иногда ей казалось, что Руперт чем-то похож на красавца Оливье.) И хотя Руперта вряд ли можно было назвать очень жизнерадостным человеком, но уж никак не мрачным. Конечно, ему было далеко до Оливье, но определенное сходство между ними было — прямой нос, выразительные глаза и какая-то внутренняя, почти осязаемая сила. Норе казалось, что эта внутренняя сила и тревожит ее больше всего. В то же время она не могла не признаться себе, что это и наиболее привлекало в нем.

Она не могла представить себе, как они будут жить под одной крышей, сможет ли она растить сына в такой тяжелой атмосфере и ожидать, что из гулькающего малыша он вырастет в счастливого мальчика? Было необходимо что-то предпринять, чтобы примирить двух братьев, но хотя она и рассчитывала, что инициативу в этом деле возьмет на себя Джеффри, он, очевидно, этого делать не собирался. Казалось, что он или не понимает, что происходит в его доме, или же намеренно игнорирует эту ситуацию. Наверное, так и было в те дни, когда здесь росли трое детей Хартискоров, — лорд Джеффри не чувствовал никакой дисгармонии, а графиня Миранда была настолько несправедлива, что сделала своим любимцем Хьюберта за счет двух других детей. Неудивительно, что Анна сбежала… Убежала, чтобы забыть их навсегда.

Затем Нора подумала, что, возможно, Джеффри просто ждет, что она попробует примирить братьев. Может быть, это и было частью той сделки, которую они заключили во время первой встречи. Если это так, то она не должна подвести его.

Поскольку она не могла обратиться с этим к Руперту и к тому же именно Хьюберт проявлял активную враждебность, то она попросила его быть дружелюбным с Рупертом. Хьюберт криво улыбнулся, подошел к столику с напитками в библиотеке и, наливая себе виски, спросил:

— И ты, Брут?

— Не надо шутить, Хьюберт, и не надо намекать, что я предаю тебя каким-то образом. Я не принимаю сторону Руперта и не прошу тебя любить его. Все, что я прошу, — это быть чуть поласковее, чуть более дружелюбным. Я убеждена, что Руперт ответит тебе тем же.

Хьюберт выпил виски и налил еще.

— Значит, наша жизнерадостная Норочка считает, что это все так просто?

— Ну пожалуйста, Хьюберт. Я не собираюсь смотреть на эти вещи просто, я понимаю, что твоя неприязнь к нему должна иметь веские основания. Но это все идет от вашего детства, и, возможно, ни ты, ни Руперт не виноваты в этом. Виноваты ваши родители, и английская система майората, и право первородства…

Глаза Хьюберта сузились.

— Посмотрите-ка на деревенскую крошку Натали Холл. Она употребляет такие слова, как «майорат» и «право первородства», хотя наверняка и не слышала их до того, как приехала в Лондон и получила образование, выйдя замуж в блестящую семью Хартискоров. Мы неплохо тебя выучили, Норочка, а? Теперь ты можешь отбривать своего умного муженька его же фразами.

Это было первый раз, когда Хьюберт позволил себе хоть и небольшую, но насмешку, однако она простила его. В своей обиде он сам не понимает, что говорит.

— Но, Хьюберт, это же не вина Руперта, что он старший сын, что он станет наследником всего. В чем ты винишь его?

— Ты ничего об этом не знаешь, Нора, поэтому лучше всего будет, если ты не станешь ни во что вмешиваться. И не проси меня целовать его задницу и вообще не говори о вещах, которых ты не понимаешь!

— Но, Хьюберт, я же хочу понять.

— Тогда пойми вот что. Ты помнишь, как я сказал тебе как-то, что считал бы, что мне повезло, если бы Руперт погиб на фронте? Ты в своей невинности подумала, что я просто шучу. Шутка, может быть, и не слишком остроумная, но все же шутка. Но это никакая не шутка. Это было моей мечтой, моим самым заветным желанием. И когда Руперт вернулся с фронта, я проклял Бога. Понимаешь, я тысячи раз молился Ему, чтобы Руперт больше никогда в жизни не переступил порог этого дома.

Нора не знала, что сказать на это. Она могла понять детскую неприязнь, вызванную ревностью, и продолжавшуюся благодаря мелким обидам уже в зрелом возрасте. В данной ситуации невозможно было бы рассчитывать на какие-то братские чувства, даже если бы Руперт был более приятным человеком, а Хьюберт менее уязвимым. Но такая ненависть! Взывать к Богу, чтобы тот убил брата? И это Хьюберт, человек веселый и жизнерадостный, который во всех ситуациях умеет находить смешную сторону, смеется даже над собой.

Потерпев неудачу с Хьюбертом, Нора подумала, что, возможно, ей следует попытаться поговорить с Рупертом. Но не желая, чтобы Джеффри или Хьюберт узнали об этом, она выбрала такое время, когда, она знала, Руперт должен был быть дома, а они — нет; в шесть часов, потому что обычно в это время Джеффри ходит в свой любимый клуб пропустить пару стопочек виски с содовой; Хьюберт чаще всего ошивается в своих любимых местах с друзьями, «хочу быть в курсе событий, вдруг подвернется что-нибудь интересное», а Руперт неизменно возвращается домой из конторы, откуда он руководит многочисленными предприятиями Хартискоров.

Так что, отослав лакея, чтобы они с Рупертом были совершенно одни, она стала ждать его в Венецианской гостиной (называемой так потому, что там висело несколько картин Тернера его итальянского периода), где уютно горел камин и был накрыт чайный столик. Она выбрала именно гостиную, поскольку Руперт как-то между делом заметил, что это его любимая комната, что ему очень нравится сочетание бледно-желтого и синего. Она очень хотела, чтобы настроение у Руперта было самое хорошее, тогда ей легко будет убедить его протянуть руку дружбы младшему брату.

Отпивая из чашки тонкого старинного фарфора, Руперт слегка улыбнулся:

— Прости меня, Нора, но не слишком ли ты самоуверенна?

— Может быть, это и так, но ты должен простить меня. Ведь на карту поставлено так много — мирный дом, где бы рос мой сын. Я могу не проявлять излишнюю щепетильность по поводу того, что преступаю какие-то границы или нарушаю какие-то правила.

— Да, конечно, я понимаю тебя. Понимаю и то, что ты слишком расстроена, чтобы, как ты выражаешься, проявлять излишнюю щепетильность. Но наши с братом отношения — дело очень сложное, причем все это началось очень давно. Вам никогда не приходило в голову, что самым простым решением вопроса было бы тебе с сыном и мужем просто отсюда уехать? Я, конечно, понимаю, что Хьюберту будет нелегко обеспечить свою небольшую семью и, возможно, тебе это кажется наиболее серьезной проблемой. Хотя я думаю, что в браке с нашим Хьюбертом у тебя проблем хватает. Но не будем говорить о них, поскольку мы оба прекрасно о них знаем, ведь так? Тем не менее обо всем необходимом — или даже о кое-какой роскоши, — поскольку я уверен, ты считаешь, что именно это и поставлено на карту, — можете не беспокоиться, если вам троим придется жить самостоятельно. Я уверен, что отец обеспечит Хьюберта, как делал это всегда, и, конечно, и вас с Хьюби. — Затем он выразительно вздохнул: — И полагаю, что, когда наступит моя очередь, мне также придется это делать.

Несмотря на свое обещание не проявлять излишнюю щепетильность и не бояться быть невежливой или самоуверенной, она почувствовала себя отвратительно. Она унизила себя, обратившись к Руперту. Он не просто насмехался, но издевался, оскорблял ее, он был отвратителен, как и говорил Хьюберт, с его намеками на неполноценность Хьюберта, на то, что она вышла за него из-за имени и денег его отца… Ради «кое-какой роскоши».

— Ты прав, Руперт, — сказала она, стараясь сдерживаться, чтобы не доставлять ему удовольствия видеть, как она теряет остатки своего достоинства. — Я действительно была самоуверенна, придя к тебе, но совсем по другой причине, чем ты думаешь. Я проявила самоуверенность, думая, что ты как старший брат почувствуешь ответственность, станешь выше детских обид. Я проявила самоуверенность, считая, что ты — брат, который рано или поздно все унаследует, сможешь найти в своем сердце достаточно великодушия по отношению к младшему брату, который оказался менее везучим.

— Менее везучим? — усмехнулся Руперт. — Ты говоришь об этом так, как будто Хьюберт персонаж из «Оливера Твиста». Что, Хьюберт заставлял тебя читать Диккенса для повышения своего образования?

Она почувствовала, что перестает сдерживаться, но ей уже было все равно. Неудивительно, что Хьюберт так его ненавидел.

— Не надо смотреть на меня сверху вниз, ты, высокомерный сукин сын! Может быть, я и необразованная девчонка — дочь барменши, и ты полагаешь, что я вышла замуж за твоего брата ради имени, денег, возможности жить в этом доме и носить такие платья, — она дернула себя за платье от Ланвин, — но все это не так. Да, мои туалеты не постеснялась бы надеть и королева, да, это очень приятно — пить чай в такой роскошной комнате, но, поверь мне, это еще не самое главное для счастливой жизни. Твой отец говорил мне, что еще ребенком ты утверждал, что деньги правят миром. Может быть, это и умная мысль для маленького мальчика, но ты, высокомерный и отвратительный взрослый, так ничего и не понял в этой жизни! Руперт, миром правит любовь, а это то, о чем ты не имеешь ни малейшего представления. И хотя я понимаю, что тебе бы очень хотелось, чтобы мы убрались отсюда, чтобы ты не видел, как мы счастливы нашей любовью, обещаю, что, пока жив ваш отец, этого не случится. Пока еще он здесь хозяин, и он хотел, чтобы мы здесь жили, и я обещала ему, что постараюсь оправдать все его ожидания, и не собираюсь подводить его… Но ты можешь думать все что хочешь. Поскольку ты сам не способен любить, ты предпочитаешь не верить тому, что я вышла замуж за твоего брата, потому что люблю его! И еще одно. Можешь не волноваться из-за моих проблем с Хьюбертом. Если хочешь знать правду, мне тебя жаль, потому что, несмотря на то что у тебя есть и престиж, и состояние, и титул, ты никогда не будешь таким добрым и любящим человеком, как твой брат, и никогда не сможешь испытать такую любовь, какая у нас с Хьюбертом.

Выпустив таким образом свой гнев, она сидела, уставившись в свою чашку. Несмотря на жестокие слова, произнесенные ею, она чувствовала, что вот-вот расплачется. Как она могла так унизить Хьюберта, умоляя за его спиной этого бесчувственного мерзавца быть с ним поласковей, как будто сам Хьюберт был лишь капризным ребенком, которого нужно было успокоить. Но когда она подняла глаза, то увидела, что по щекам Руперта текут настоящие слезы. О Боже, что это?

Он наклонился вперед и крепко схватил ее за руку:

— Прости меня, Нора, умоляю тебя. Все, что ты сказала обо мне, — правда. Я действительно невозможный, несносный, ужасный негодяй! Но прошу тебя, пойми. Дело в том, что я всегда ревновал Хьюберта. Я знаю, что именно любовь правит миром и, уж во всяком случае, это то, из-за чего стоит жить. И независимо от того, что делал или не делал Хьюберт, именно его всегда все любили. Ах, как его любила мама! И даже отец, после того как не стало Анны. Да, меня он уважает, но по-настоящему он любит Хьюберта и тревожится за него. А теперь — ты. Кто не станет ревновать к брату, которому так повезло и которого так сильно любит такая женщина, как ты? Неужели ты не понимаешь, Нора?

Она кивнула. Как тут не понимать? Руперт был все еще маленьким мальчиком, которого «трепала» мать, но никогда не брала в свою кровать, чтобы возиться с ним, играть, щекотать.

— Так ты простишь меня? — умоляюще спросил он.

Ее первым порывом было закричать:

— Ну конечно же! — Но разве она должна была прощать его, а не Хьюберт? И если она сама простит Руперта, простит ли ее саму Хьюберт? Или же он всегда будет относиться к этому, как к предательству с ее стороны?

Но кроме того, оставался Джеффри. Она заключила союз с ним, и он отвел место в своем сердце для ее сына. Как же она может не оставить в своем сердце места для его старшего сына, который, казалось, так же нуждается в любви?

Неожиданно она вздрогнула, услышав:

— Ага! И что это здесь происходит? И кто это кого держит за руку?

В дверях со странной улыбкой на губах стоял Хьюберт, и она почувствовала, что Руперт все еще держит ее за руку. Она вырвалась и подбежала к Хьюберту:

— Дорогой, мы с Рупертом очень хорошо поговорили. Он сказал мне, что очень сожалеет о том, что вы не ладили все эти годы, и что он хочет, чтобы теперь все было по-другому. Он хочет стать твоим другом… нашим другом. Он хочет, чтобы мы все были одной семьей — счастливой семьей. Ну, что ты на это скажешь?

Хьюберт улыбнулся и пожал плечами:

— Лишь тот, кто не является английским джентльменом, сможет отвергнуть столь великодушное предложение, и никто не может сказать, что Хьюберт Хартискор не джентльмен.

Сначала Норе показалось, что Хьюберт немного выпил.

Но она засомневалась, когда Руперт подошел к нему с протянутой рукой, а Хьюберт поднял свою так высоко, чтобы Руперт не мог пожать ее, сказал, смеясь и шевеля пальцами:

— Нет, братишка, тебе не хочется пожать эту руку. Я только что запачкал ее, делая ей то, что не следовало бы делать. Ну, ты понимаешь. Но это не имеет значения, поскольку ты уже пожал руку Норе, и Господь свидетель, что она намного лучше, чем мы оба.

Он залился таким смехом, как будто произнес самую веселую на свете шутку. Он так хохотал, что ему пришлось вытирать слезы с глаз, и Нора подумала, насколько тонкая, почти незаметная линия отделяет смех от слез. Наверное, не толще той, что отделяет любовь от ненависти.

Затем во второй раз за сегодняшний день она подумала, правильно ли поступила… Кончится ли все это тем, на что она рассчитывала, или даже лучше того, на что она рассчитывала… намного лучше…

10

Хотя праздновалась вторая годовщина рождения Хьюби, особый подарок от Джеффри получила Нора — диадему с бриллиантами и рубинами.

— Мне бы хотелось, чтобы ты надела это сегодня вечером.

— В жизни не видела ничего красивее!

— Да, красивая вещица. Это работа Картье, сделанная здесь, в Лондоне, в 1925-м. Ее украшают бирманские рубины, которые считаются лучшими в мире.

— Но, Джеффри, это же не мой день рождения, — возразила она. Но все же подбежала к огромному зеркалу в золоченой раме, чтобы примерить диадему, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. — И за что мне такой великолепный подарок?

— Ты совершила чудо: уничтожила тот вред, который причинила Миранда… — Он замолчал, затем заговорил вновь: — Я не знаю, как тебе это удалось, но ты сделала так, что Руперт и Хьюберт подружились.

Нора вздохнула, сняла диадему и поставила ее на столик у зеркала, как будто она была слишком тяжелой.

— Нет, не подружились, не совсем так, хотя Руперт — просто молодец. Он очень старается. Он даже бегает на четвереньках, чтобы поиграть в лошадки с Хьюби.

Она улыбнулась, вспомнив, как Руперт в своем сером чиновничьем костюме прыгает по полу с Хьюби на спине, а тот вопит: «Но-о-о, поехали!», пришпоривая Руперта в бока и подгоняя его диванной подушкой.

— И мне нравится, Хьюберт тоже старается. По крайней мере, он каждое утро говорит ему «доброе утро» за завтраком, и иногда они говорят о спорте. А вчера он даже спросил Руперта, что тот думает о «Новом взгляде» Диора. И бедный Руперт был совершенно озадачен, он никогда в жизни не слышал о «Новом взгляде». Но дело в том, что, когда Хьюберт разговаривает с Рупертом, он всегда широко улыбается, и мне кажется, что вся эта дружба для него просто забавная шутка, что он всех нас разыгрывает, и это не столько дружба, сколько перемирие во время войны. — Она хитро улыбнулась. — В свете вышесказанного вы не думаете, что вам следует забрать диадему обратно? Похоже, что она слишком роскошна для меня. Она, должно быть, стоит целое состояние — такая диадема пристала только графине.

— В таком случае она недостаточно роскошна. Тебе нужна королевская диадема.

— О, Джеффри, вы такой милый. Вы слишком добры ко мне. Но если вы действительно хотите сделать мне подарок, я готова поменять… — она взмахнула диадемой, как бы предлагая ее обратно.

Джеффри с беспокойством поглядел на нее:

— Что за чепуха! Эта диадема твоя. Но что ты хочешь, моя милая? Что я могу дать тебе?

— Вы можете дать кое-что Хьюберту… Что-нибудь серьезное, чтобы он мог заниматься этим, чтобы у него была какая-то цель и он не просто слонялся бы то к букмекеру, то в «Кларидж бар» или…

— Понимаю. У тебя уже есть какие-нибудь конкретные предложения?

— Вот Руперт управляет всеми финансовыми компаниями. Я думаю, что-нибудь того же уровня.

— Но что именно? Шахты? Фермы? Я совершенно не уверен, что Хьюберта это заинтересует, и я сильно сомневаюсь, что он бросит Лондон и переедет в провинцию.

— Нет, конечно. Это должно быть что-то такое, что бы соответствовало его способностям.

— Нора, но мы многое перепробовали с Хьюбертом, — устало сказал Джеффри. — Никогда ничего путного из этого не получилось.

— Это еще не значит, что мы должны сдаваться, — она заговорила резче. — Это просто значит, что мы не нашли то, что надо. И я думаю, что решить вопрос может создание фонда.

— Какого фонда?

— «Фонд Хартискор» для поддержания всевозможных проектов для… — она немного задумалась, подыскивая подходящие слова, — для улучшения жизни людей. И Хьюберт возглавит его.

— Мысль прекрасная, но, возможно, будет лучше, если мы более конкретно определим, какие именно проекты этот фонд будет поддерживать. Исследования в области медицины, искусство — что?..

— Пусть это решает Хьюберт. Принимать решения должен он. Он должен все полностью контролировать сам. Вам надо перестать обращаться с ним, как с ребенком. Он взрослый тридцатилетний мужчина, и вам надо обращаться с ним соответственно.

— Ну что ж, прекрасно, сделаем, как ты скажешь. Можно начать прямо сегодня. Я поговорю об этом с Рупертом и…

— С Рупертом? Я не думаю, что бы стоило начинать именно с этого.

Джеффри улыбнулся ей, как будто она сама была несмышленым ребенком.

— Боюсь, что ты не понимаешь, как все это происходит, дорогая моя. Для этого фонда нужны деньги. Туда необходимо будет вложить очень солидную сумму. Необходимо создать трастовую компанию, и это должен сделать Руперт. Это не значит, что мы говорим Хьюберту: «Вот тебе банка с печеньем, малыш, угощайся, бери сколько хочешь, а как только она опустеет, только скажи нам — и мы напечем еще порцию».

Он вроде бы сказал все это в шутку, и Нора вежливо улыбнулась, однако она не была уверена, что начинать нужно именно так. Даже если бы отношения между братьями были более теплыми, Хьюберт принял бы в штыки тот факт, что основные нити управления останутся у Руперта. Но она не знала, каким образом убедить Джеффри. Как он сказал, она не понимает этих вещей, да и Хьюберт, пожалуй, тоже.

— Значит, договорились, — сказал Джеффри. — И только подумай, если Руперт и Хьюберт будут работать вместе, они, возможно, по-настоящему станут друзьями. А теперь иди наверх и подготовься к приему. Скоро начнут прибывать гости. Надеюсь, ты наденешь платье, к которому подойдет эта диадема? Мы должны всем показать, что значит настоящая графиня.

Нора была поражена. Настоящая графиня? Вот покойная Миранда и была настоящей. Видно, Джеффри просто оговорился, и она в шутку упрекнула его:

— Что же вы меня так быстро понижаете в титуле? Еще минуту назад вы говорили, что это диадема достойна королевы или, по крайней мере, герцогини. А теперь меня понизили до простой графини.

Пока Хьюберт в белом фраке с белым галстуком застегивал ей крючки на темно-красном вечернем платье, Нора очень радовалась по поводу цвета платья. Даже если бы она знала, что Джеффри собирается подарить ей рубиновую диадему, она не могла бы сделать более удачный выбор.

— Пока я здесь, — сказал Хьюберт, целуя ее в шею, от чего по всему ее телу прошла дрожь, — могу заодно застегнуть и ожерелье. Ты разве не собираешься надеть свое жемчужное ожерелье? Мне кажется, что для этой божественной ямочки оно будет наилучшим украшением.

Он прильнул губами к ложбинке между ее грудями, и она прикусила губу, почувствовав, как все ее тело пронзает острое желание. Однако она лишь хитро улыбнулась ему:

— Я знаю, милорд, что вы здесь лучше всех разбираетесь в моде, но думаю, что не стоит надевать никаких драгоценностей, кроме того кольца, которое ты мне подарил на Рождество. — Она хотела, чтобы диадема была для него сюрпризом, и не хотела надевать ее до тех пор, пока Хьюберт не спустится вниз без нее. — Думаю, что все то, что находится между кольцом и платьем, вполне нарядно, или нет?

— Вполне! — Он восторженно закатил глаза. — И ты совершенно права. Зачем отвлекать внимание от такого изумительного зрелища посторонними предметами? — и он поцеловал сначала одну грудь, потом другую.

Ее бросило в дрожь от его ласки, и она подумала, что, несмотря на все его недостатки, Хьюберт все же настоящий джентльмен. Даже если все этим и кончалось, он всегда говорил то, что нужно, и был бесконечно нежен и ласков.

— Ну что, ты готова? Пойдем вниз?

— Нет, ты иди первый. Это план Джеффри. Он с тобой и Рупертом будет встречать гостей, а затем, когда все соберутся, то спущусь и я с Хьюби. Бедный малыш. Это его день рождения, но, по-моему, здесь соберется половина взрослого населения Лондона. Твой отец пригласил всех членов Палаты лордов, но ни одного ребенка, и все закуски совершенно неподходящи для двухлетнего малыша. Думаю, Хьюби просто подавится, если мы попробуем угостить его устрицей.

— Почему ты позволила отцу составить список гостей? Ведь он один все решил. Нет, тебе нужно быть с ним пожестче. Миранда никогда бы не позволила ему так себя вести.

— Ну о чем ты говоришь, Хьюберт? Во-первых, я — не твоя мать. И неужели ты думаешь, что я стану ссориться с твоим отцом из-за того, как праздновать день рождения Хьюби? Я считаю, что это очень мило с его стороны, что он принимает в этом такое участие. Он так гордится Хьюби. Я просто счастлива, что он хочет похвастаться им перед своими друзьями. Кроме того, на следующей неделе я устрою еще один праздник для Хьюби и приглашу мальчиков и девочек, и будут и маски, и шарики, и все, что полагается в день рождения маленького мальчика.

— Очень рад это слышать. Но почему бы не сделать так, чтобы Хьюби принесла няня, а ты тоже встречала с нами гостей?

— Нет, это нарушит весь замысел твоего отца — он задумал наше торжественное появление. Понимаешь, мы с Хьюби будем одеты в одной гамме. Я в этом платье, а Хьюби в своем красном бархатном костюмчике. Представляешь, как мы будем смотреться?

— Потрясающе. Буду ждать затаив дыхание.

Появившись на верхней площадке лестницы с диадемой на голове, держа за руку Хьюби, Нора не представляла, насколько эффектно они выглядели. Сначала по собравшейся толпе прошел гул, затем шепот, и наступила полная тишина; все глаза были устремлены на нее и Хьюби, медленно спускавшихся по лестнице, поскольку каждый шаг был для коротеньких ножек Хьюби целым испытанием. Казалось, что все до единого, а не только Хьюберт, ожидали их появления, затаив дыхание.

Пока они не спустились до самой последней ступени и не ступили на черно-белый мраморный пол, никто не произнес ни звука, и лишь когда Джеффри нарушил тишину и захлопал в ладоши, его старые друзья бросились к малышу с поздравлениями и пожеланиями счастья. Однако большинство взглядов было приковано к ее потрясающей диадеме. И тут-то до нее дошло! Когда Джеффри сказал: «Мы должны показать им, что значит настоящая графиня», это не было оговоркой. На ней была диадема графини Миранды! И когда она увидела смертельно-бледное лицо Хьюберта и изумленное лицо Руперта, она поняла, что не только надела диадему их матери, но что это потрясло их обоих.

Когда они с Хьюбертом ложились спать, Нора положила диадему на туалетный столик. Поморщившись, Хьюберт тронул ее пальцем:

— А не лучше ли было бы убрать эту штуку отцу в сейф? Или позвать Роуэнс, чтобы она это сделала?

— Уже очень поздно, и Роуэнс, должно быть, сильно устала. Это может подождать до завтрашнего утра. Если ее вид не очень тебя расстраивает.

Хьюберт не ответил, и она продолжала:

— Это из-за того, что она напоминает тебе о матери? Ведь она принадлежала ей, так?

На этот раз Хьюберт ответил, но едва слышно:

— Да…

— Прости меня. Это для тебя должно быть ужасно. Так больно вспоминать, что ее носила твоя мать. Иногда труднее всего вспоминать самые хорошие моменты.

— О чем ты говоришь? Какие хорошие моменты?

— Ну, когда твоя мама была нарядно одета для какого-нибудь приема и на ней была эта диадема… Наверное, она была очень счастливой и красивой в эти моменты. И для тебя это всегда будут прекрасные воспоминания — помнить ее именно такой. Но, конечно, с другой стороны, это может причинять и боль, поскольку она уже умерла…

— Но все совсем не так. В тот вечер здесь был прием…

— Какой вечер?

— Когда мама первый раз надела эту диадему. Был день ее рождения, и папа подарил ее ей. Многие из тех, кто был сегодня, были и в тот вечер тоже. И ты права, Миранда выглядела великолепно, стоя наверху, готовая спуститься вниз. Но это был первый и последний раз, когда она надела эту диадему. Это был последний раз…

— Я не понимаю…

— Это был тот вечер, когда Миранда упала с лестницы и сломала шею.

— О Боже, я же не знала! Ты никогда не говорил мне, как она умерла!

— Ты никогда не спрашивала.

— Но Джеффри ничего мне не сказал. Когда он подарил мне эту диадему, я даже не знала, что она принадлежала твоей матери. Он сказал только, что от Картье и… Если бы я знала, я был ни за что ее не надела. Поверь мне! Честное слово, даже не понимаю, как он мог подарить мне ее при подобных обстоятельствах. Ведь для него это, должно быть, тоже ужасные воспоминания.

— Может быть, и так. Особенно если учесть, что он стоял рядом с ней, когда она упала, и если бы его реакция была чуть быстрее, возможно, он бы смог…

— О Боже, как же это, должно быть, было для него ужасно! Не могу понять, почему он вообще хранил эту диадему. Почему он не продал ее или еще что-нибудь? Как ты думаешь, почему он подарил ее мне?

— Может быть, он хотел, чтобы выглядело, как будто…

— Выглядело как что? Что я твоя мать?

— Вряд ли, — Хьюберт рассмеялся каким-то глухим смехом. — Уж коли на то пошло, он скорее сделал бы вид, что ты — Анна. Может быть, он хотел, чтобы все выглядело как будто ты — графиня Хартискор.

— Что это значит? Я ничего не понимаю.

Во всем этом не было никакого смысла. Неужели Джеффри не понимал, что появление его невестки на этой же самой лестнице и в той же самой диадеме будет просто шоком для тех его гостей, кто помнил ту трагедию. И особенно тяжело это было для Хьюберта и Руперта. Как же мог Джеффри проявить такую бесчувственность? Это было так на него не похоже.

Она взяла диадему, как будто та жгла ее пальцы, и убрала в один из ящичков туалетного столика, прочь с глаз.

— Знаешь, что я сделаю? Завтра утром я ее верну ему. Тогда он сможет продать ее или хранить где-нибудь в сейфе. Он даже сможет отдать ее Руперту, вернее, его невесте, когда тот женится.

— Если Руперт когда-нибудь женится, но я сильно сомневаюсь, чтобы это произошло, пока я жив, — пробормотал Хьюберт, устало садясь на край кровати, чтобы снять туфли. — Но ты ее не вернешь.

— Почему?

— Потому что это расстроит отца, а ты мисс Солнышко. Ты не сделаешь ничего такого, что может расстроить отца, ведь так?

— Ты думаешь, что очень остроумный, — рассердилась Нора, — но ты прав. Я бы ни за что не хотела сделать что-нибудь такое, что бы расстроило твоего отца. Во всяком случае, намеренно. И почему так?

— Только не спрашивай меня. Ты сама знаешь ответы на все вопросы. Но не волнуйся, солнышко. Даже если ты и перестанешь быть Норой-солнышком, у тебя может быть и еще одно имя: леди Хартискор — удачливая сваха. Она умеет сводить самых неподходящих людей — опять вместе — и все счастливы.

Она могла и не спрашивать, к чему он клонит. Еще один намек на ее попытки примирить его с Рупертом.

Она вдруг поняла, поняла истинную причину, почему Джеффри отдал ей диадему Миранды. В тот день он сказал ей, что ценит то чудо, которое она совершила, уничтожив ту вражду между сыновьями, причиной которой была Миранда. По замыслу Джеффри передача ей диадемы являлась как бы наградой. Но сама эта идея была не особенно удачной. Кроме того, независимо от того, что думал Джеффри, ей удалось сделать слишком мало. И вряд ли Хьюберт чувствовал к Руперту меньше неприязни, чем прежде.

И что хотел сказать Хьюберт словами: «Если Руперт когда-нибудь женится, хотя я сомневаюсь, что это произойдет, пока я жив»? Но сейчас было не время открывать новую банку со змеями. Одна из них может и укусить.

— О, Хьюберт, мне жаль, что все так получилось. Я хотела как лучше.

— Я знаю, Нора, я знаю, — сказал он устало, роняя туфлю, как будто она была слишком тяжела для него. — И прости меня за то, что я сейчас наговорил. Меньше всего на свете я бы хотел обидеть тебя. Однако есть такие вещи… такие люди, что даже ты не сможешь помочь. Иногда тебе придется признать свое поражение.

Не имеет ли он в виду, что я должна признать свое поражение в отношениях с ним? Правда, он больше ни разу не говорил о том, чтобы пожениться, и она попыталась вспомнить, когда он именно прекратил эти разговоры.

— Ну что ж, посмотрим, часто ли мне придется признавать поражение, — улыбнулась она и опустилась на колени, чтобы помочь ему снять носки.

— Что ты делаешь? — спросил он, совершенно пораженный.

— Ты выглядишь таким усталым. Просто помогаю тебе.

Сначала она хотела рассказать Хьюберту о том, что они с его отцом обсуждали сегодня днем, и о том решении, к которому пришли, — организовать этот чудесный фонд для финансирования перспективных проектов с Хьюбертом во главе. Но сейчас момент был явно неподходящим.

Нет, она сделает так, чтобы ему об этом сказал Джеффри и чтобы он не догадался об ее участии. Будет гораздо более ценным для Хьюберта, если он сочтет, что это целиком идея Джеффри, символ того, что отец верит в него. Она попросит Руперта, чтобы он не вмешивался в работу фонда, после того как будут решены финансовые вопросы. Все остальное будет решать только Хьюберт, пусть это будет полностью его делом.

Сейчас же у нее было дело первоочередной важности, и все, что этого не касалось, было второстепенным, посторонним для супружеской спальни, где она продолжала вести борьбу, чтобы свой фиктивный брак превратить в настоящий, чтобы они с Хьюбертом проводили ночи так, как обычно проводят любящие супруги, а не как двое хороших друзей, которые по необходимости вынуждены жить в одной большой комнате и спать в одной небольшой кровати.

Сегодня, как, впрочем, почти каждую ночь их совместной жизни, она опять будет пытаться, хотя ей казалось, что смысла уже в этом нет. Ведь частью той сделки, которую они заключили с Хьюбертом, когда она приняла его предложение о браке для удобства, — было то, что она не сдастся и будет бороться за него. Ведь она любила Хьюберта не меньше, чем в тот первый раз, когда пыталась соблазнить его.

И теперь, вместо того чтобы обсуждать проблемы фонда, она включила радио, чтобы поймать чувственную музыку или такую, под которую она бы могла танцевать.

Затем она, как обнаженная нимфа, стала вертеться и кружиться в соблазнительном танце в надежде, что когда-нибудь он неожиданно будет заворожен или, по крайней мере, соблазнен этим танцем и загорится огнем желания. И тогда он скажет, чтобы она подошла к нему и пронзила себя твердым и пульсирующим символом его мужественности…

11

Уже в течение некоторого времени Нора подумывала о том, чтобы обратиться к медицинской помощи для решения ее с Хьюбертом проблемы. Она знала, что существуют гормональные средства, даже слышала о сыворотке, сделанной из мочи быков (а может быть, и из живых клеток, извлеченных из семенников нерожденных бычков?), читала о тонизирующих средствах, которые совершают чудеса. Кроме того, она не раз слышала разговоры на различных вечерах и приемах о том, какие курсы лечения проводятся в знаменитых швейцарских клиниках.

Обычно истории начинались так: «Вы не знаете Ронни Эштон? У него никогда в жизни не было эрекции, пока он не попал в Вейнеровский институт в Лозанне, где они вкатили ему в задницу такое количество обезьяньих желез лошадиной иглой, что не успели и глазом моргнуть, как его арестовали за попытку изнасилования женщины на Кингзбридж-Роуд средь бела дня! Он все время пребывает в таком возбужденном состоянии, что не может дождаться темноты».

Другая история касалась двоюродного брата Фрути Марлоу, родственника леди Стилтон по материнской линии, который жил в розовом доме неподалеку от Веве, чтобы не платить налоги. Так вот он получил в какой-то клинике дозу порошка, приготовленного из толченого носорожьего рога, и это дало такие поразительные результаты.

Конечно, можно еще было обратиться к психотерапевту. Она знала, что, если будет настаивать, он сделает, как она просит, и пойдет на прием к психоаналитику. Но сама мысль о том, чтобы заставить Хьюберта идти и рассказывать о своих проблемах, о своей неполноценности кому-то постороннему, казалась ей отвратительной. Если бы ей самой пришлось это пройти, она бы пошла на это с радостью, но что хорошего может получиться, если действовать по принуждению? Как всегда говорила ее мать: «Можно привести лошадь к водопою, но не заставить ее пить». Или как говорит Хьюберт: «Можно заниматься садоводством, но это не значит, что садоводству это нравится».

Она боялась, что эту борьбу ей придется вести в одиночку, без помощи союзников, и ее единственным оружием была ее соблазнительность. Поэтому она пробовала различные облики и костюмы: барменши, француженки, деревенской девушки. Она старалась быть то нежной, то застенчивой, то распутной сиреной — атлас на теле, похабщина на губах. Она даже пыталась одеться маленькой девочкой — в белых носочках и детском платьице, где-то прочитав, что многие мужчины любят «делать это» с маленькими девочками.

Еще одним ее образом была строгая няня с линейкой в руке, но Хьюберт лишь расхохотался:

— Прости, дорогая, но это — не ты. — Она тоже рассмеялась, благодарная судьбе, что они, по крайней мере, могут хоть смеяться надо всем этим.

Иногда ей удавалось победить в этой схватке, и затем в течение двух-трех дней она жила, искрясь от счастья, что-то напевая целыми днями. Но чаще всего ничего у нее не получалось, хотя она старалась изо всех сил, — это было и унизительно, и утомительно, и тяжело, — все, что угодно, только не сексуально. И хотя она знала, что это не совсем то, что называется любовными отношениями между мужчиной и женщиной, она любила Хьюберта ничуть не меньше. Иногда ей даже казалось, что она от этого любит его еще сильнее, борьба делала ее чувство более страстным.

Она знала, что за все надо бороться. Она немного изменила формулу — «за все, что любишь, надо бороться», и ни разу не усомнилась в том, что Хьюберт достоин ее любви.

Даже когда ее самая крохотная победа терялась в памяти, она и не думала вывешивать белый флаг, хотя Хьюберт — вообще неспособный к длительной тяжелой работе — явно терял надежду. Но по мере того как он становился все менее и менее восприимчивым, его пассивность еще больше подталкивала ее, заставляла проявлять чудеса выдумки, хотя в глубине души она уже осознавала, что это действия отчаяния.

Тогда она решила немного просветиться в этой области и прочитала множество специальной литературы. Она узнала не намного больше того, что уже знала или пробовала. Единственным ее приобретением в этом смысле стало то, что у нее несколько увеличился запас слов: всевозможные индийские названия способов, которые казались совершенно невыполнимыми, несколько латинских терминов и ряд более вульгарных слов, обозначающих предметы и действия, известные ей под более общеупотребительными названиями.

Она закрыла лицо руками и расплакалась от чувства собственной беспомощности. Ей было нужно так мало, ей не нужно ничего особенного, ничего экзотического или необыкновенного. Ей было нужно только, чтобы он любил ее, как самый обычный мужчина, а не как ее лучший друг.

Вероятность того, что она борется не с тем врагом, она осознала, когда лопнул «Семейный фонд Хартискоров», причем лопнул прямо им всем в физиономии. Правда, не было особого взрыва, скорее, это было похоже на шипение сникающего шарика — воздух выходит в атмосферу без особого шума.

Прошел уже год, как фонд, в который была вложена огромная сумма денег — два миллиона фунтов, потерпел банкротство, истощившись до последней капли, а около сотни людей, получавших от него деньги и финансовую поддержку (такие, как доктор Милтон Клофорд, изучавший сексуальную жизнь туссоров на своей квартире в Мейфэре), остались без средств и с незаконченными исследованиями. Не было представлено ни одного отчета о завершенной работе, не было также ни малейшего свидетельства того, что человечество хоть каким-то образом было облагодетельствовано этой организацией.

Джеффри был, разумеется, в ярости и злился не столько на Хьюберта, сколько на Руперта, который по его поручению занимался имущественными делами трастовой компании. Но все, что Руперт мог сказать в свою защиту, это то, что он старался как можно больше ответственности предоставить Хьюберту — и финансовой, и всякой другой, поскольку именно в этом и заключалась основная цель создания фонда. И создали они его не столько для того, чтобы помочь человечеству вообще, сколько конкретно Хьюберту, чтобы занять его хоть каким-то полезным делом. Руперт так и не сказал, что делал это по просьбе Норы, что это она уговорила его предоставить Хьюберту полную свободу действий. Но когда Нора сама сказала об этом Джеффри, он фыркнул:

— Нечего было Руперту слушать тебя. Его поведение легкомысленно. Единственное, что он сделал — это дал Хьюберту веревку, чтобы он мог повеситься. Ты слепа, когда дело идет о Хьюберте, но Руперт-то достаточно осведомлен, он прекрасно знает, что Хьюберту нельзя доверять.

— На что это вы намекаете? — с негодованием спросила Нора, как разговаривала всегда, когда дело касалось Хьюберта. — Почему это ему нельзя доверять? Потому что он дурак или потому что он жулик?

Но Джеффри заявил, что эта тема ему неприятна, и попросил прекратить ее обсуждение.

Когда она опять пошла к Руперту и передала ему свой разговор с Джеффри, Руперт грустно улыбнулся:

— Не надо было тебе идти к отцу. Я бы тебе сказал то же самое. Ну и к какому выводу ты пришла после того, как поговорила с ним? И кто виноват в потере двух миллионов? Ты, потому что по своему неведению попросила меня предоставить Хьюберту свободу действий, или я, потому что действовал безответственно, предоставив Хьюберту независимость, хотя знал, что ему с ней не совладать? Или, может быть, Хьюберт виноват, потому что он дурак или жулик, а может быть, немного и то и другое?

— Вот ты и скажи мне, Руперт. Ты как считаешь?

— Мне кажется, дело скорее не в «кто», а в «что» — в отсутствии нравственной основы.

— Если я правильно поняла, ты говоришь об отсутствии нравственной основы у Хьюберта? — спросила она его с вызовом, как всегда, обиженная за Хьюберта.

— Полагаю, стоит начать с Хьюберта, поскольку он фигура особая, затем мы дойдем до тебя, поскольку ты проявила слабость характера. Ну, а затем я должен признать собственное фиаско.

— Ну что ж, я рада, что ты себя не исключаешь из этой компании, — заметила она ехидно. — Так скажи же мне, Руперт, в чем заключается слабость твоего характера?

— Я не сопротивлялся, давая волю Хьюберту, хотя прекрасно знал, что мне этого делать не следует.

— И именно это имел в виду ваш отец, говоря, что ты поступил безответственно?

— Возможно, но только не отцу бы об этом говорить. Он всегда стремится других заставить делать то, что не любит делать сам, или же пытается переложить свою вину на других.

— Знаешь, я теперь совсем ничего не понимаю, — Нора уже начала терять терпение. Их философская дискуссия никуда не привела. — О какой вине ты говоришь?

— Ты знаешь, как часто папа дает понять, что мы бы были очень счастливым семейством, если бы не Миранда. Как будто бы все было по ее вине. А на самом деле это не так. По крайней мере — далеко не все.

Меньше всего на свете ей сейчас хотелось обсуждать отношения, существовавшие между Джеффри и Мирандой. Ей хватало проблем и со своими отношениями.

— Господи, ну кто же знает такие вещи? Я уверена, что в каждой семье есть свои сложности. Но, говоря о сложностях, твой отец сказал, что ты дал Хьюберту достаточно веревки, чтобы он мог повеситься. Это звучит так, как будто бы ты сделал все нарочно, зная, что Хьюберт все завалит. Это правда?

Руперт засмеялся:

— Ты об этом? Папа часто говорит о веревке, на которой можно повеситься, это у нас семейное. Где-то в семнадцатом веке жил некий граф Хартискор, который повесился на балке, да и в нашем веке — моя сестра Анна.

— Анна повесилась? — Нора была поражена. — Но я думала, что она живет в Австралии… Что семья лишь считает ее мертвой.

— Отец тебе не мог рассказать об этом. Он просто не говорит ни о чем таком, особенно об Анне. Должно быть, это Хьюберт.

— Хьюберт действительно говорил что-то о том, что Анна умерла для семьи, но, скорее всего, я не так поняла. Вероятно, он говорил в переносном смысле.

Она что-то не так поняла? Но что это все значит? Для нее значение имел только Хьюберт, она так много не понимала.

— Ну, наконец мы дошли до основного смысла, — сказала она. — Учитывая склонность вашей семьи к самоповешению и зная, что предоставление Хьюберту полной независимости может привести к катастрофе, ты все же сделал это. Я хочу знать почему. Почему, Руперт, почему?

— Я думал, ты поняла. Я действовал против собственного убеждения и против указаний моего отца лишь по одной причине — потому что об этом попросила ТЫ. — Он посмотрел ей прямо в глаза. — Разве ты не знаешь, Нора, что я бы для тебя сделал все на свете?

Пора было заканчивать этот разговор, но желая несколько снять напряженность последних слов, она засмеялась:

— В таком случае буду очень внимательно следить за своими просьбами в будущем, — и повернулась, чтобы идти.

— Да, — он тоже засмеялся. — Особенно если вдруг попросишь об убийстве… — затем спросил: — Так как насчет Хьюберта?

Она испуганно повернулась:

— Что насчет Хьюберта?

Это, конечно, было глупо с ее стороны, но она почувствовала облегчение, когда единственное, что сказал Руперт, было:

— А ты у него не спрашивала, почему он все завалил?

Может быть, она бы и спросила, если бы знала, где Хьюберт, но она этого не знала. Она не видела его с тех самых пор, как они узнали о банкротстве фонда, когда Хьюберт зашел домой переодеться, чтобы уйти опять в свою тихую гавань, где его единственной обязанностью было кидать деньги бармену.

Но она не собиралась говорить об этом Руперту.

— Мне нет необходимости спрашивать его. Очевидно, как и ты, он воспользовался ошибочным советом.

— Не надо, Нора, успокойся. Прости меня, если я тебя обидел.

Она вздохнула. Она была обижена и сердита, но только на себя.

— Все в порядке, Руперт. Я очень ценю твою откровенность и то, что ты так поступил из дружеских чувств ко мне.

— Значит, мы остаемся друзьями?

— Ну, конечно, Руперт.

— Но в случае, если ты все-таки решишься задать Хьюберту пару вопросов, спроси его кое-что и для меня, ладно? Вот этот проект, над которым работал доктор Клофорд, — сексуальная жизнь туссора? Мне бы ужасно хотелось знать, кто такой туссор.

— Туссор — это червь, шелковичный червь.

— И ты это знаешь! Поразительно!

— Да нет, не совсем. Хьюберт часто рассказывает о червях. Ему кажутся они такими интересными.

Она не стала говорить ему, что, по ее мнению, Хьюберт увлекался ими, потому что считал себя похожим на них — жалкие, корчащиеся на земле твари. Просто стыдно, что деньги, которые могли бы принести немалую пользу, были впустую потрачены на то, что Хьюберт знал и без того — что у туссоров никудышняя сексуальная жизнь и к тому же они самые низменные создания на земле и до них вообще никому нет никакого дела.

Однако это все не помешало ей подойти к Джеффри с новым предложением.

— Работа в фонде носила в основном административный характер, а это не то, что нравится Хьюберту или соответствует его способностям. Но вот картинная галерея отвечала бы его талантам и интересам. Мне кажется, это бы решило дело, и кроме того, это не потребует больших вложений по сравнению с фондом.

Джеффри быстро уступил:

— Ну разумеется. Все, что ты пожелаешь, Нора. Для тебя я на все готов.

Ей бы хотелось, чтобы он — отец Хьюберта — делал это для сына, а не для женщины, которую считал его женой.

12

Нора и Хьюберт готовились к торжественному приему по случаю пятилетней годовщины их так называемой свадьбы, который должен был состояться через неделю, и Нора, чувствуя себя самой бесстыдной обманщицей, да к тому же и безнадежной дурой, решила осуществить еще одну попытку соблазнить Хьюберта. Может быть, именно эта попытка и окажется ее победой, молила она Бога, может быть, именно перед этим Хьюберт и не сможет устоять. Возможно, они смогут посмотреть в глаза друг другу, когда возникнет разговор о том, чтобы пожениться, который возникал все реже и реже. После очередного поражения она увидела слезы у него на глазах.

— О, Хьюберт, почему ты плачешь? Разве ты не знаешь, как сильно я тебя люблю?

— Знаю. И вижу, что твоя любовь ко мне с тобой сделала. Дальше идти просто некуда! Разве это не причина для слез? Все эти годы ты так хорошо играла роль мазохистки. Что бы я ни делал, ты продолжала любить меня, хотя я разбивал твое сердце. Но ты все продолжала свои попытки сделать меня тем, кем я не мог быть. И теперь снова. Почему ты не можешь понять? Я — голубой, гомик, я никогда не смогу любить тебя так, как ты хочешь, чтобы тебя любили. И если ты будешь и дальше стараться изображать из себя все менее женственное существо, это мне не поможет.

— Перестань, Хьюберт, перестань!

— Нет, это ты перестань унижать себя. Я представляю, насколько это для тебя унизительно — наряжаться, как дрессированная собачка в цирке, стараясь возбудить мои сексуальные аппетиты. И для чего все это? Почему ты еще не поняла то, что уже знают все? Что я не стою этого.

— Хьюберт, пожалуйста! Прости меня!

— Но ведь ты даже не знаешь, за что ты просишь прощения! За то, что унижаешь меня, или за то, что унижаешь себя? Или за то, что стараешься вызвать у меня возбуждение с помощью кнута? Ах, Нора, — сказал он с грустью. — Может быть, я позволял тебе быть мазохисткой, но я отказываюсь позволить тебе быть садисткой. Не тебе, моей милой, доброй, ласковой девочке! Если ты меня любишь, не позволяй мне делать это с тобой! Ты думаешь — здесь нет ничего особенного — лишь еще один трюк, который ты хочешь проделать во имя любви, но ты даже не представляешь, насколько это калечит душу.

— Нет, Хьюберт, нет!

— Если ты не хочешь сдаться ради себя, тогда сделай это ради меня. Не заставляй меня участвовать в разрушении твоей души. Неужели ты не понимаешь? Ты заставляешь меня чувствовать, что я опустился на самое дно и ниже уже некуда. Если ты вправду меня любишь, то прекрати!

Она бросилась к нему, прижалась лицом.

— Обещаю тебе, что никогда не отступлю! — Но уже произнося эти слова, она понимала, что ей придется свое обещание нарушить. У нее просто не было выбора… Однако она с горечью произнесла: — Но я же обещала…

— Ах, Нора, я думал, что смог научить тебя быть светской дамой и к настоящему времени у тебя уже есть определенный опыт относительно обещаний. Некоторые обещания даются специально для того, чтобы их потом нарушить, а некоторые из них просто невозможно выполнить, как бы мы ни пытались. — Он отстранился от нее. — А теперь для разнообразия покомандую я. И первое, что мы сделаем, это поженимся, чтобы Хьюби мог носить имя Хартискоров на законных основаниях, а затем мы разведемся.

— Нет. Я выйду за тебя замуж, но никогда с тобой не разведусь!

— Ой, ну Бога ради, Нора! Прими все как данность и заведи себе любовника!

Она посмотрела ему прямо в глаза:

— Это то, что сделал ты?

— Пока нет. Во всяком случае, с того времени, как мы вместе.

Она поверила ему.

— Но ты ведь хочешь этого? Мечтаешь об этом?..

— Нуждаюсь в этом…

— Понимаю. Что ж, тогда тебе это действительно необходимо.

Он долго молчал, пока до него полностью не дошел смысл ее слов. То, что она отпускала его наконец.

— И ты выйдешь за меня замуж, а затем разведешься со мной?

— Нет. Выйду я за тебя или нет, но я тебя никогда не брошу.

— Но если мы останемся вместе, ты заведешь себе любовника? Скажи мне, что да! Я хочу этого!

Она с грустью покачала головой:

— Не знаю, смогу ли. Может быть, когда-нибудь… Когда я смогу любить тебя немного меньше. Нет, беру свои слова обратно. Я никогда не смогу любить тебя меньше. Лучше так — когда я смогу любить тебя, как лучшего друга. — Она улыбнулась, хотя по щекам ее текли слезы, которые ей приходилось слизывать языком.

Он привлек ее к себе и крепко обнял:

— Нет, тебе действительно надо выйти замуж и развестись. Начать все сначала. Хьюби будет носить имя Хартискоров, и отец тебя любит. Он обеспечит вас обоих. Он, возможно, даже даст тебе приданое, чтобы ты смогла выйти замуж второй раз.

Она закрыла его рот:

— Нет, Хьюберт, никаких приданых. Я не ухожу никуда, где бы это мне могло понадобиться. — Даже произнося эти слова, она так хотела его, хотела, чтобы он овладел ею.

Неужели она когда-нибудь перестанет испытывать это желание?

Она попыталась улыбнуться:

— Я давно тебе говорила, что я — липучка. Ты сможешь от меня отделаться, лишь когда кто-нибудь из нас умрет. А может быть, и тогда ничего не выйдет. Скорее всего, я полезу за тобой в могилу, чтобы вытащить тебя оттуда. Или же если первой буду я, то я затащу тебя за собой. Нет, Хьюберт Хартискор, ты так просто от меня не отделаешься…

Но он не засмеялся.

— Ты — самое лучшее, что у меня когда-либо было в жизни. Ты и Хьюби. Я очень люблю его, ты же знаешь.

— Я знаю это, Хьюберт… — Она так старалась не расплакаться, но ничего не получалось. — И ты просто прекрасный отец, правда. Хьюби так тебя любит.

Губы его скривились в усмешке.

— Многие сказали бы: «Ну какой же он счастливчик — у него такой очаровательный малыш и такая прекрасная жена, которая так сильно его любит, что не желает обманывать его, хотя он и умоляет об этом».

Она вытерла слезы тыльной стороной руки:

— Ну что ж, даже такой очаровашка, как ты, не может иметь всего, чего захочет. Но только обещай мне одну вещь, я говорю совершенно серьезно. Пусть никто на свете не узнает, что у тебя есть любовник, хорошо? Ради Хьюби, ради своего отца.

— Ну, уж во всяком случае, для Хьюби. Но что я могу сделать ради тебя, Нора?

Она только сейчас поняла, как сильно устала, и опустилась на краешек кресла.

— Ты можешь кое-что сделать для меня. Ты можешь стараться и дальше налаживать отношения с Рупертом, это ради всех, даже если это тебя убьет.

— О Боже, Нора! Тебе это кажется смешным, возможно, ты права — это действительно убьет меня. — Он подошел и сел на пол, рядом с ее креслом.

— Убеждена, это это не так и, кроме того, это так важно для вашего отца.

— Не уверен. Они оба такие умные, отец и Руперт. Бог его знает, о чем они мечтают. Совершенно не удивлюсь, если узнаю, что они замышляют убийство паршивой овцы.

Он, конечно, шутил, немного черного юмора, и она невесело улыбнулась:

— Глупый, зачем им желать твоей смерти?

— Возможно, потому, что я черное пятно на семейном имени, а может быть, и потому, что они оба влюблены в жену паршивой овцы и каждый из них мечтает заполучить ее.

В тот момент она не поняла, дурачится ли он или же абсолютно серьезен, но решила вести себя так, как будто он лишь поддразнивал ее.

— Ну, какую ерунду ты говоришь, Хьюберт. Правда, милый, ты такая прелесть, но ужасный дурак! — Она нагнулась и поцеловала его, думая о том, какой красивый у него лоб.

— В этом-то и парадокс и ключ к проблеме. Я действительно дурак, у которого есть ты, и я не знаю, что с тобой делать, и имеются другие, не только достаточно умные для того, чтобы хотеть тебя, но и достаточно умелые, чтобы знать, что с тобой делать. Вот скажи мне, Нора, что бывает, если один дурак сталкивается с двумя мошенниками, слишком умными для этого дурака?

Но теперь уже эмоционально опустошенная, Нора больше не могла продолжать этот разговор.

— Хватит болтать чепуху, Хьюберт Хартискор, я говорю серьезно. Я тебя люблю независимо ни от чего, и я не потерплю одного — чтобы ты унижал себя. Я больше не желаю слушать, что ты дурак или паршивая овца.

Она устало откинулась на спинку кресла. И только теперь вспомнив, что она все еще в своем «соблазнительном» костюме, почувствовала себя глупо и села, чтобы снять его.

Но Хьюберт толкнул ее обратно на подушки.

— Нет, дай я. — Он стянул сапоги, сначала один, потом другой, целуя по очереди пальцы ее ног, и ей пришлось сжать зубы, чтобы не застонать. Затем, заботливо укрыв ее обнаженное тело бледно-розовым покрывалом, он спросил: — Что еще я могу для тебя сделать? И не говори ни о Руперте, ни об отце, предупреждаю тебя.

— Постарайся сделать так, чтобы картинная галерея стала твоим успехом. Если у тебя все пойдет хорошо, это доставит мне самую большую радость на свете.

— Договорились. Буду стараться изо всех сил, чтобы галерея имела оглушительный успех. Что еще?

— Стань примером для нашего сына. Будь добрым и ласковым, честным и порядочным, сильным и смелым.

— Клянусь, сделаю все, что смогу. Даю торжественное обещание. Ну а ты? Я хочу сделать что-то только для тебя.

— Ну, хорошо, — сказала она, стараясь все обратить в шутку. — Поклянись, что никогда не будешь любить ни одну женщину так, как любишь меня.

Он поднялся с пола и наклонился над ней:

— Нора, ну какая же ты глупышка. Неужели ты не понимаешь, что, с кем бы я ни занимался любовью, я никогда не смогу любить никого так, как тебя?

У нее было такое чувство, что ее сейчас просто разорвет на мелкие части.

— О, Хьюберт, поцелуй меня! Скорее поцелуй меня! Поцелуй меня и говори мне еще и еще, что любишь меня! А потом, хоть на этот раз люби меня… Сделай это так, как ты можешь!

Он сорвал с себя одежду, сбросил покрывало, разделяющее их тела, поцеловал ее, стал говорить о том, как он любит ее, и повторял это снова и снова, а затем любил ее так, как умел…

Позже, когда Хьюберт спал в ее объятиях, Нора думала, что хотя то, что он ей делал, нельзя было назвать настоящим сексом, однако это была какая-то особая любовь, ни на что не похожая. И еще она понимала, что так близки они сегодня в последний раз — эта часть их жизни осталась позади.

13

В течение долгого времени Хьюберт был настолько осторожен, что Нора не имела представления, имеет ли он любовника или нескольких и часто ли он с ним встречается и где. Они никогда об этом не говорили. Частью их молчаливого договора было то, что этот вопрос не обсуждался. Однако однажды, заглянув в галерею в надежде на то, что Хьюберт свободен и сможет с ней пообедать, она застала его в задней комнате с его помощником Пепе, маленьким темнокожим человечком из Вест-Индии.

Пораженная в самое сердце (сможет ли она когда-нибудь забыть этот кабинет и это неестественное черно-белое сочетание), она заговорила об осторожности — ведь он же обещал быть осмотрительным. Однако, к ее удивлению, Хьюберт заявил, что был осторожен. В конце концов, все происходило в задней комнате.

Она была в ярости. Как он смел подумать, что его возмутительное поведение можно обратить в шутку? Рука ее самопроизвольно поднялась, чтобы залепить ему пощечину. Но вместо этого она неожиданно расплакалась, сама не зная почему. Из-за того, что сорвалась и не сдержалась? Или же из-за того, что хотя она и дала ему разрешение на то, чтобы завести любовника, факт оказался слишком тяжелым испытанием для нее?

— Ну хорошо, хорошо, — Хьюберт, тронутый ее слезами, выглядел виновато. — Похоже на то, что мы неправильно рассчитали время, однако мне оно казалось лучшим. А как насчет обеда? Пойдем в «Савой»?

(Обед? «Савой»? Он просто с ума сошел!)

Рука ее взметнулась вверх, но он перехватил ее.

— Ну хорошо, согласен. Я действительно был неосторожен. Теперь довольна? — Он отпустил ее руку, которая безжизненно упала, вся ее злость улетучилась и сменилась отчаянием. Неужели Хьюберт не понимает разницу между порядочным и непорядочным поведением? Может быть, и этот порок — просто отсутствие каких-то клеток в головном мозге?

— Ты расстроилась из-за того, что он темнокожий?

— Ах, Хьюберт, это не имеет никакого отношения к цвету кожи! Просто вся эта ситуация — со своим служащим в общественном месте, на работе!.. И совершенно не имеет значения — в задней комнате это происходит или в передней. Это дурной вкус, а тот Хьюберт, которого я знаю, всегда отличался изысканным вкусом. Я не хочу притворяться, что понимаю твои эмоции и желания, однако ведь можно же сделать, чтобы это было как-то приличнее. Или ты зашел настолько далеко, что уже просто не понимаешь, что прилично, а что — нет?

Он криво улыбнулся ей:

— Почему ты решила, что я когда-то это понимал?

Этот вопрос ошеломил ее.

— Что?! Что?

Но был ли смысл продолжать? Словами она вряд ли могла что-то изменить. И поэтому она наклеила на лицо улыбку, подкрасилась, и они отправились в «Савой», где за салатом, великолепным филе из палтуса и бутылкой прекрасного «Сотерна» притихший Хьюберт пообещал ей, что исправится.

На сей раз его обещание было в силе шесть месяцев, пока его не задержали в туалете вокзала Виктории за поведение «неприличествующее английскому джентльмену». Ее сердце было опять разбито, однако она была благодарна, что не возникло шумихи благодаря влиянию Хартискоров и, возможно, солидной сумме денег.

Когда Руперт, полный молчаливого презрения (а кто бы осудил его за это?), привез пристыженного Хьюберта из полицейского участка, она отвела его в их комнату, в которой теперь стояли две кровати вместо одной. И там, вместо того чтобы отчитать, она обняла его и прижала к себе, но лишь для того, чтобы успокоить, как она делала с маленьким Хьюби, когда у того были неприятности. Она не могла понять — что это? Отсутствие нравственной основы? Или просто отсутствие воли? Неспособность приложить хоть малейшее усилие, чтобы сдержать свои желания?

Затем она вдруг поняла, что все эти изъяны — изъяны характера, прекрасного во всех других отношениях, — присутствовали всегда, существовали совершенно отдельно от его сексуальных склонностей, и любой, у которого был хоть грамм здравого смысла, не мог не видеть этого. Лишь она не владела своими чувствами. Она была слишком поглощена ими, чтобы видеть хоть что-нибудь в подлинном свете. Все это время она боролась за Хьюберта, которого никогда не было, в то время как ей нужно было сражаться за того Хьюберта, каким он был в действительности.

Но сейчас слишком поздно думать об этом, слишком поздно даже для самобичевания. Теперь надо думать о том конечном результате, который имел значение, и о том, каким образом он мог отразиться на людях, которых она любила — Джеффри, Хьюби и самом бедном, жалком Хьюберте. Ей необходимо было удержать его от того, чтобы он и дальше катился по наклонной плоскости в силу своего несчастного характера.

Она решила, что необходимо обратиться к психотерапевту. Вариант, который она в свое время отвергла, поскольку не могла вынести и мысли, что Хьюберту придется кому-то рассказывать о своих проблемах. Но это было ЕЕ слабостью, ЕЕ ошибкой, ЕЕ неспособностью.

Когда она упомянула о том, что ему стоит пройти психоанализ, Хьюберт протянул:

— Это твоя идея или Руперта? Папочкина? Или малыша Хьюби? Или вы здесь все сошлись во мнениях?

Она проигнорировала саркастическую нотку.

— Я не обсуждала это с Рупертом или твоим отцом. Это целиком моя идея.

Но это лишь опечалило его.

— Так, значит, Нора, ты еще не сдалась? Мне бы стоило об этом догадаться. Все еще надеешься, что сможешь переделать меня?

— Нет, Хьюберт, твои сексуальные предпочтения меня не заботят. С этим я уже примирилась. Меня тревожит то, как ты растрачиваешь свою жизнь, — ведь ты можешь сделать так много. Пожалуйста, Хьюберт, сделай это для меня и Хьюби. Обещай мне, что ты обратишься за такой помощью.

Вспомнив, что у Хьюберта всегда были проблемы с выполнением обещаний, она сама пошла проконсультироваться к психиатрам. Почувствовав определенную симпатию и доверие к некоему Джеймсу Уэбстеру на Харли-стрит, она договорилась о визите и проследила за тем, чтобы Хьюберт туда пошел. После этого она доверила Хьюберту самому определять время визитов, всегда интересовалась, как идут дела, хотя в подробности не вникала, зная, что Хьюберту не надо рассказывать о своих беседах с врачом.

«Она была очень рада, когда Хьюберт сам решил рассказать ей о лечении, передавая ей то, что он говорил доктору и что доктор говорил ему, причем достаточно подробно. Иногда ей казалось, что ему необходимо изложить ей весь часовой разговор слово в слово.

— Понимаешь, мне кажется, что у нас с доктором Уэбстером сегодня был настоящий прорыв.

— Правда, Хьюберт? Так быстро? Как здорово!

— Да, старине Джимми кажется, что большинство моих проблем связано с детством, когда мама предпочитала меня Руперту, а отец — Руперта мне. Понимаешь ли, отец оказывал на меня более сильное воздействие. Я уважал его больше, чем маму, и когда он отверг меня ради Руперта…

— Я уверена, что Джеффри никогда по-настоящему не отвергал тебя, Хьюберт.

— Доктор Уэбстер придерживается мнения, что да, — голос Хьюберта приобрел назидательный оттенок. — Вижу, что ты сильно изменилась, Нора, ты уже не та наивная девочка, которая не могла отличить рюмки для портвейна от рюмки для шерри, а Ренуара от Пикассо, — но ты уже подвергаешь сомнению слова знающего врача, который многие годы занимается своим делом и имеет большой опыт.

— Ну конечно же.

— Ну тогда… — он красноречивым жестом развел руками.

Когда он в следующий раз стал рассказывать о часто повторяющемся сне, в котором к нему в кровать забирается Руперт и трахает его в задницу, она пришла в ужас. Какой дикий сон! Однако вслух она только сказала:

— Но ты, разумеется, употреблял не эти слова, когда рассказывал доктору о своем сне?

— Почему же? — возмущенно ответил Хьюберт. — Вижу, что ты ничего не понимаешь в том, как работает психоаналитик. Самое главное — ничего не смягчать. Нужно действительно испытывать боль. Знаешь, как говорят: «Чтобы вылечиться, надо перетерпеть боль». Самое главное — избавиться от нее, словесно переворошить все это дерьмо. Но ты обратила внимание не на то. Хочешь узнать, что доктор Уэбстер сказал об этом сне? Он считает, что это действительно происходило!

— Не может быть! Не могу поверить, что доктор Уэбстер в самом деле…

— Но это правда. Доктор Уэбстер считает, что, когда мы были мальчиками, Руперт действительно забирался в мою кровать и трахал меня. И тогда я ничего не говорил отцу, так как боялся, что он назовет меня жалким лгуном, потому что он никогда не верил мне, если мое слово шло против слова Руперта, а может быть, я и сказал ему и он действительно назвал меня жалким лгуном. Как бы там ни было, я подавил в своей памяти все эти события, и именно это и является причиной моего повторяющегося сна.

— Но я просто не могу поверить в то, что Руперт!.. Кроме того, доктор Уэбстер ведь не может знать наверняка, что там произошло?

— Да, конечно, наверняка он знать не может, — согласился Хьюберт. — Он может только делать выводы, так же как и мы все. Однако его выводы основываются на объективных, научных наблюдениях, которые более надежны, чем наши субъективные и ненаучные, разве не так? — спросил он, и в его словах была своя логика. — Кроме того, если мы не желаем принимать их профессиональные суждения, то зачем тогда вообще консультироваться с ними? И если ты помнишь, я всегда чувствовал инстинктивную антипатию к Руперту, всегда терпеть его не мог, до тех пор пока ты не сказала мне, что я неправ, что на самом деле Руперт — мой лучший друг. Ну что ж, если это действительно было, а я подавил в своей памяти все воспоминания, то это объясняет мою непонятную ненависть к Руперту. Ты же не можешь не видеть, как здесь все увязывается.

— Просто не знаю, Хьюберт, — сказала она в полном смятении. — Так трудно определить, чему верить. Ну а что доктор Уэбстер советует тебе делать? Сказать обо всем этом Руперту?

— Нет, он считает, что это будет самым неудачным из всего того, что можно сделать, по крайней мере, в настоящее время.

— Но ты же должен что-то сделать…

— Да, — засмеялся Хьюберт. — Ну ты же знаешь, что рекомендуют хорошие врачи! Нужно больше заниматься спортом и бывать на свежем воздухе. Я действительно ничего такого не делал, поскольку был занят галереей все это время. Не сидел на лошади сто лет, во всяком случае, с той охоты у Атертонов.

Она была немного сбита с толку.

— Какое отношение свежий воздух имеет к твоему сну о Руперте? Ко всем твоим проблемам?

— Старина Джимми считает, что чем больше заботиться о теле, тем здоровее будет дух. Это очень прогрессивный подход. Ты же знаешь, как ведет себя большинство врачей. Если они чистые медики, то полностью забывают о голове, а если они лечат мозги, то совершенно забывают, что существует еще и тело. В общем, мне кажется, что с доктором Уэбстером мы сделали удачный выбор. Спасибо тебе большое, дорогая.

— За что?

— За все. Но больше всего за то, что ты выбрала моим психиатром Джеймса Уэбстера. Я убежден, что для тебя было не так уж приятно беседовать со всеми этими врачами, выставляя напоказ наше грязное белье.

Да, это действительно было малоприятно. Но хотя она и была рада, что Хьюберт доволен, ей было трудно принять теорию доктора, Руперт растлевал Хьюберта? Хотя она и не хотела спорить с Хьюбертом по этому вопросу — ему было необходимо верить своему врачу, чтобы добиться результатов, — Она совершенно не принимала этого предположения.

Тем не менее ей теперь было трудно смотреть на Руперта, не возвращаясь мысленно к этому.

Нет, нельзя этого делать, говорила она себе. Если она будет об этом думать, то сойдет с ума. Иногда она не могла заставить себя посмотреть на Руперта, а иногда, наоборот, не могла оторвать от него глаз, изучая его, как будто он был каким-то насекомым под микроскопом. Что он за человек и каким он был мальчиком?

Она так внимательно наблюдала за Рупертом, что он не мог не замечать этого. Однажды, когда Джеффри не было в комнате, Руперт, загадочно улыбаясь, заметил:

— Ты так внимательно смотришь на меня, Нора. Если бы я не знал совершенно точно, если бы я не знал, насколько ты обожаешь Хьюберта, я бы мог подумать, что ты начинаешь в меня влюбляться…

Она не удостоила его ответом, лишь отвела глаза и тут же почувствовала на себе его горящий взгляд. Но когда она подняла голову, то увидела, что на нее пристально смотрит Джеффри, и подумала: а он, знает ли он о Руперте больше ее?

Прошло несколько месяцев, прежде чем она поняла, что, если бы не было так много подробностей, так много неясных приукрашиваний, если бы Хьюберт не продолжал подробнейшим образом пересказывать ей свои еженедельные беседы с доктором, она бы сама не оказалась столь слепой.

Приближался день рождения Хьюберта, и она пошла в магазин Блэкли, чтобы купить ему новый кнут, поскольку он опять увлекся верховой ездой, и там она встретила психиатра.

— Как я рада, что встретила вас, доктор Уэбстер. Поскольку именно вы виноваты в том, что Хьюберт опять так увлекся верховой ездой — он практически не пропускает ни одного дня, — вы и дадите мне совет. Помогите мне, пожалуйста, выбрать самый красивый и элегантный кнут для подарка Хьюберту на день рождения.

Джеймс Уэбстер в полном недоумении уставился на нее.

Ну конечно, он меня не узнает, подумала она. Они беседовали лишь однажды. Нора представилась.

— Да, конечно, я помню вас, леди Хартискор. И вашего мужа тоже, хотя видел его один раз. Но что касается того, что я виновен в том, что он увлекся верховой ездой, то я не слишком понимаю, о чем вы.

— Вы хотите сказать, что не встречаетесь с Хьюбертом регулярно?

— Нет. С того первого раза он больше не приходил. Но это бывает не так уж редко. Это происходит по причинам, известным только самому человеку. Но полагаю, у вас все в порядке, — он улыбнулся и довольно поспешно отошел, оборвав беседу.

(О Боже! Все это время! Все эти длинные разговоры об этих беседах, которых никогда не было…)

А Руперт! Как могла она теперь смотреть ему в глаза, после того как почти поверила в эту ложь Хьюберта об извращенном поведении старшего брата? И как же она опять ошиблась в своих суждениях, если не сказать большего! Она думала, что решила проблему Хьюберта. Она совсем забыла о циничном отношении Хьюберта ко лжи: «Чтобы жизнь была интересней, надо уметь слегка приврать».

И все же, что она выиграет, если расскажет Хьюберту, что встретилась с доктором Уэбстером и узнала правду? Он лишь посмотрит на нее своими чудесными виноватыми глазами, а потом не только надает еще кучу обещаний, которых и не собирается выполнить, но и опять наврет или приврет. Она больше не может слышать его вранья — это было так же болезненно для нее, как и унизительно и позорно для Хьюберта, хотя, возможно, он сам и не понимал этого.

Она сказала Хьюберту, что будет лучше, если они больше не будут обсуждать его встречи с психиатром, поскольку они должны иметь конфиденциальный характер. И даже если он настаивал на том, чтобы рассказать ей, утверждая, что это помогает ему, она заставляла себя не слушать его. Такое случилось впервые. Ей это было тяжело, однако она поняла, что уже пора…

14

Для Норы не явилось сюрпризом, когда «Картинную галерею Хартискоров» пришлось закрыть из-за того, что Руперт назвал полным отсутствием внимания к делу и разбазариванием фондов. Хотя и не было намеренного обмана, поскольку Хьюберт собирался заняться этим несколько позже (или, по крайней мере, так говорил), но оставалось фактом, что многие художники, работы которых были выставлены в галерее, так и не получили денег от продажи картин. Деньги просто исчезли там, куда часто исчезают растраченные фонды, — растворились в воздухе. Нора была благодарна судьбе, что рядом оказались Руперт, который позаботился о соблюдении процедуры банкротства, а также лорд Джеффри со своим кошельком, заплативший художникам, некоторые из которых были в довольно стесненных финансовых обстоятельствах.

Хотя эта процедура и не вызвала ожидаемого шума и толков, а Хьюберт выражал самое глубокое раскаяние, она видела, что для него уже не осталось каких-либо вариантов и в ее с Хьюбертом отношениях произошло — уже во второй раз — некоторое отчуждение. Не неприязнь — это не случится никогда, но все же отдаление.

Это было необходимо для ее собственного выживания, а выжить ей было необходимо ради Хьюби. Это было как в семье, где растут двое детей, и один все время требует к себе постоянного внимания, гораздо больше, чем другой. Хьюби было уже почти шесть, ему были нужны, да и он имел на это право, забота и внимание душевно здоровой матери, гораздо в большей степени, чем этому взрослому ребенку-отчиму, чья судьба была предрешена еще до того, как Нора его встретила. Ему нужно было или идти ко дну, или выплывать самому. Она лишь молила Бога, чтобы Хьюберт оказался более сильным пловцом, чем они оба предполагают.

Но со своим безразличием, неумением переносить трудности и слабоволием он мог плыть только на короткие дистанции.

Однажды в квартире было обнаружено тело очень красивого юноши, выступавшего на эстраде в женском платье. Те, кто его видел, не могли даже догадаться о том, что это мужчина. Торс несчастного был изрезан геометрическими рисунками, половые органы обезображены. Тут же возникла версия, что он явился жертвой ревнивого любовника. Затем, когда стало известно, что представитель одной из самых известных и богатых семей Англии был постоянным и преданным любовником убитого красавчика танцора, Хьюберт был арестован.

Нора ни разу ни на секунду не усомнилась, что убийца не Хьюберт. Да, он не мог справиться со своим пороком, часто не понимал, что можно, а что нельзя делать, не умел сопротивляться искушениям, но она знала, что в душе Хьюберт мягкий и добрый человек, не способный на столь дикое убийство. И она была убеждена, что скоро все уладится и черная туча подозрения, нависшая над ним, рассеется. Она не покидала дом, поскольку семья была буквально осаждена репортерами, как английскими, так и иностранными. Она изо всех сил старалась сохранить обычный распорядок дня для Хьюби (что было очень непросто, поскольку она не могла позволить гувернантке выйти с ним на улицу).

Совершенно потрясенный случившимся, Джеффри полностью доверил Руперту выступать от имени семьи и взаимодействовать в качестве посредника с полицией, адвокатами и газетчиками: Сам он практически не покидал кабинета, даже обедал и ужинал там, глядя перед собой в пустоту, время от времени встряхиваясь и наливая еще виски, в то время как Нора приносила ему подносы с едой и заставляла хоть немного поесть.

И все же, стараясь ради Джеффри держаться молодцом и охраняя Хьюби от лишних разговоров — прислуге строго-настрого запретили обсуждать происшедшее под угрозой немедленного увольнения, все газеты сжигались немедленно после их быстрого и болезненного просмотра, — она не могла не думать о том, почему имитация женщины, пусть красивая и ослепительная, оказалась столь привлекательной для Хьюберта, когда дома у него была настоящая? И сама же ругала себя за эти несвоевременные мысли, которые не отвечали главной ее задаче — спасти Хьюберта.

Она была счастлива, что, когда Джеффри наконец заговорил, он выразил свою уверенность в невиновности Хьюберта.

— Возмутительно! — с негодованием воскликнул он, а затем еще раз повторял это осекшимся от отчаяния голосом. Однако она не была уверена, верит ли в невиновность брата Руперт, и сомневалась, действительно ли он делает все возможное для его спасения, хотя спустя некоторое время начинала упрекать себя за свои сомнения. Он с утра до вечера занимался проблемой Хьюберта, встречаясь с адвокатами, чтобы разработать стратегию защиты, настаивал, чтобы полиция отпустила его под залог, стараясь, насколько это было возможно, избавить семью от унижения и общественного скандала. Руперт просил ее забрать Хьюби и уехать из Лондона в их загородное поместье, предоставив ему одному заниматься этой грязью. Их ближайшие соседи в провинции жили довольно далеко и были достаточно тактичны, чтобы не нарушать их уединения, и она будет вне досягаемости газетчиков. Ей не нужно будет все время выглядывать из окна, чтобы лицезреть группу зевак, каждое утро собирающихся у их дверей и болтающихся там до вечера, несмотря на присутствие службы безопасности.

— Здесь вы с Хьюби фактически пленники. Там Хьюби, по крайней мере, сможет выходить на улицу и играть, — настаивал Руперт. — И если бы тебе удалось уговорить отца поехать с вами, было бы еще лучше. Я опасаюсь за его здоровье.

— Джеффри не уедет, пока Хьюберт находится под подозрением, да и я тоже. Об этом не может быть и речи, по крайней мере, пока полиция не выпустит Хьюберта. Тогда мы все сможем уехать на некоторое время, пока здесь все утихнет. Но скажи мне, Руперт, почему его все еще не выпустили? Они же не предъявили ему обвинения. Как же его могут держать в тюрьме?

— Они говорят, что так удобнее его допрашивать. И адвокаты, и я считаем, что на этой стадии на них лучше не давить.

— На этой стадии? Что это значит, Руперт? Ты думаешь, будет еще хуже?

— Хотел бы сказать «нет», но должен быть честным с тобой. Ты же хочешь этого, правда?

Она вся сжалась:

— Да, честность — это качество, которое я ценю.

— Ну что ж, все выглядит довольно паршиво.

— Но ты же веришь, что Хьюберт невиновен?

Он загадочно улыбнулся:

— Я верю, если ты веришь.

— Это не ответ! Ты должен сам верить в Хьюберта! — Ей хотелось как следует потрясти его, чтобы он поверил.

— Я делаю все, что могу, Нора. Какая разница, верю ли я лично или нет?

— Именно ты борешься за Хьюберта, а как ты можешь делать это, если не уверен в нем?

— Человечество занималось этим многие столетия.

— И выигрывало?

Руперт пожал плечами:

— Иногда…

— Иногда — это недостаточно! Это же Хьюберт, а не просто неизвестный! Ради него ты должен сражаться до последнего и выиграть!

— О, я борюсь для того, чтобы победить, Нора, можешь мне поверить. Но что касается того, ради кого я это делаю… Давай остановимся на том, что я делаю это для всех нас. Это будет честно?

Достаточно честно, подумала она, однако не очень-то обнадеживающе.

Уже прошло семь дней со дня убийства, а Хьюберт все еще в тюрьме без предъявления обвинения, — ее нервы были на пределе. Хуже всего то, что она не видела Хьюберта с того момента, как его забрала полиция. Если бы она только могла увидеть его, обнять и сказать, что все будет хорошо! Хотя официально ей не было запрещено его навещать, но Джеффри и Руперт считали, что этого делать не нужно. Эти пиявки из бульварных газетенок, эти ублюдки со своими телекамерами будут просто в восторге, они представят ее посещение тюрьмы как визит убитой горем жены супруга, который уже обвинен и приговорен. У нее не было другого выбора, как послушать разумного совета более опытных людей.

Если бы только она была убеждена, что Руперт делает все возможное для спасения Хьюберта, что он рассказывает ей абсолютно все, каждую мелочь о том, что действительно происходит…

Она сидела в комнате, примыкавшей к кабинету. Джеффри, и уже было собралась войти к нему, как услышала, что туда вошел Руперт, и осталась в комнате за дверью. Она решила узнать, что думает Руперт, что действительно происходит и что он расскажет отцу.

Она слышала, как Руперт сказал:

— Удивляюсь, что хоть кто-то может думать, что у Хьюберта хватило бы духу совершить такое преступление. Что-нибудь помельче — это да, например растрата, как в случае с галереей, это в его стиле. Но, ей-Богу, не думаю, чтобы у Хьюберта хватило характера для убийства. Но уж что у него не отнимешь, так это способность позорить нас так безжалостно и так мерзко, что мы теперь вряд ли сможем поднять голову.

Она почувствовала, как ее охватывает гнев, однако заставила себя остаться на месте.

— Теперь уж что поделаешь, — послышался дрожащий голос Джеффри. — Мне интересно знать, что говорит полиция.

— Они еще не готовы предъявить Хьюберту официальное обвинение, если тебя интересует именно это. К сожалению. По крайней мере, если его обвинят и осудят, мы сможем продолжать нормальную жизнь.

Норе пришлось с большим усилием удержаться, чтобы не вбежать в комнату и не вцепиться в лицо Руперта ногтями, особенно когда она услыхала, как в ответ на его бессердечные слова Джеффри с болью в голосе воскликнул:

— Я не желаю этого слышать, Руперт! Я хочу знать, почему они все еще держат его там?

— Они говорят, что им нужно его допросить, отец.

— Но как долго? Арестованные могут выйти на свободу под залог, но мой сын, Хартискор, сидит под арестом, и поскольку ему не предъявлено обвинение, то его под залог отпустить не могут? Это же возмутительно! Ему отказано в его правах!

— Они говорят, что держат его для его же защиты, а не только для допроса.

— Что за черт! От кого они его защищают?

— Они говорят, что если убийца еще на свободе, если предположить, что Хьюберт не убийца, то Хьюберт может стать его очередной жертвой, поскольку Хьюберт был основным любовником этого убитого.

— Но это же полная чушь! Мы должны настоять па том, чтобы его отпустили немедленно! Сию же минуту! Руперт, ты же знаешь, как вести дела, как воздействовать на людей. Сделай это!

— Папа, боюсь, что они и слушать меня не станут, как бы я на них ни давил. Вполне возможно, что даже не имея достаточно улик против. Хьюберта, они все же хотят, чтобы он послужил примером. Показать общественности, что даже сын очень богатого человека, члена Палаты лордов для них не лучше других, что он тоже должен отвечать…

— Как смеют они выбрать моего сына для этого идиотского примера? Закон есть закон, и они не имеют права задерживать человека на неопределенный срок, не предъявив ему обвинения! И совершенно очевидно, что они не могут предъявить ему обвинения, потому что у них нет против него необходимых улик! А чем, черт подери, занимаются наши адвокаты? Почему они не добиваются освобождения Хьюберта? Я этого не потерплю — чтобы Хьюберт сидел в тюрьме, когда он не более виновен, чем грудной младенец!

— Он мог бы находиться там, где еще хуже, отец.

— Хуже? Что может быть хуже для невиновного человека, чем сидеть в тюрьме?

— Если он невиновен. Но виновен он или нет, для Хьюберта будет намного хуже, если он окажется в том месте, где сидят приговоренные к виселице.

Нора ахнула сама, затем ахнул Джеффри. Вероятно, Джеффри стал наливать себе виски, потому что она услышала, как Руперт сказал:

— Тебе не кажется, отец, что ты выпил довольно? Я хочу, чтобы ты, полностью контролируя себя, меня выслушал. Необходимо принять решение…

— Какое решение? Мы знаем, что нам делать. Заставь их освободить его и развеять все подозрения относительно того, что…

— Возможно, не надо так торопиться освободить Хьюберта. По крайней мере, там он недоступен для газетчиков. Стоит ему только выйти, как он попадет им в руки и все выйдет наружу. Ладно, отец, ты знаешь Хьюберта не хуже меня. Он слишком глуп и заносчив, чтобы держать рот закрытым, а уж тогда они обязательно засунут ему туда крючок с наживкой, чтобы вытянуть все, — он коротко засмеялся.

Теперь Нора не могла больше сдерживаться и ворвалась в кабинет.

— Как ты можешь так говорить? У него и без твоих гнусностей положение ужасное! Да и разве твоему отцу мало приходится заниматься всем этим, чтобы ты еще…

— Ты говоришь, мало приходится заниматься? Это я занимаюсь всей этой кучей дерьма, в которую нас затащил твой бесценный Хьюберт. Это я отбиваюсь от газетчиков, не допускаю их ни к тебе, ни к отцу. Это я делаю заявления от имени семьи и не могу ни слова сказать, чтобы мне не смеялись в глаза. Весь Лондон, вся Англия смеются нам в лицо! Толпа обожает наблюдать, как низко падают сильные и могущественные. Вернее, даже не падают, а идут ко дну, так будет вернее…

— А ты, отец, спрашиваешь, чем занимаются наши адвокаты. Кто, как ты думаешь, ползает перед ними на коленях, умоляя взяться за это дело — а ведь эти люди считались твоими друзьями? И почему мне приходится умолять их? Потому что это все такая грязь, что они не хотят пачкать рук — боятся, что эта грязь не отмоется. А кто заигрывает с полицией, пытаясь использовать имя Хартискоров, в то время как они смеются за моей спиной, и разве можно их в этом винить? Они знают, что значит это имя. Это знают все! Гомик! Педераст!

Джеффри закрыл руками уши, и Нора бросилась на Руперта, но тот перехватил ее руку и крепко держал ее.

— Ты говорила, что хочешь, чтобы я был с тобою честен, Нора. Тогда слушай. Только не считай меня виноватым в том, что делает Хьюберт. Ты недавно спрашивала меня, верю ли я в то, что Хьюберт невиновен. Да, я считаю, что он невиновен в убийстве, но он виновен в других преступлениях, разве нет? Он виновен в том, что оказался в такой ситуации, что его можно было заподозрить… Виноват в том, что впутал нас в эту грязь и теперь мы все в ней вывалены!

Он бросился в кресло, как будто из него ушла вся энергия.

— И больше всего я болею не за себя или отца. Мы сможем пережить этот скандал с нашим именем и деньгами. Но когда я думаю, что Хьюберт сделал с тобой! Как ты страдаешь, как кровоточит твое сердце! А Хьюби — такой маленький, такой беззащитный, такой невинный. Вот что бесит меня так, что я перестаю себя контролировать. Я знаю людей! Когда я думаю о том, как это все скажется на нем, — у меня разрывается сердце, но из-за Хьюби, а не из-за Хьюберта…

Из глаз его покатились и потекли по щекам слезы.

— Нора, дорогая, разве ты не видишь, что я сделаю все на свете для тебя и для Хьюби и в конечном счете для Хьюберта. Не имеет значения, что я испытываю при этом, но я знаю, что, в конце концов, я должен заботиться о брате…

Видя его слезы и слыша, как искренне звучит его голос, когда он говорил о своем отношении к Хьюби, когда она услышала его слова: «в конце концов, я должен заботиться о брате», Нора была глубоко тронута. Ей стало стыдно, что она сомневалась в нем. Она даже простила ему его жестокие слова. Она вынула платок, чтобы промокнуть его слезы, блестевшие на щеках.

— Мы все так расстроены, порой даже не понимаем, что говорим. Скорее бы кончился этот кошмар!

— Мне кажется, я знаю, что делать, — с жаром сказал Джеффри. — Мне надо было подумать об этом раньше. Необходимо нанять частного детектива, чтобы он нашел настоящего убийцу.

— Да, отец, — спокойно сказал Руперт. — Я уже подумал об этом. Я уже предпринял кое-какие шаги. Но у меня другая идея — план, как спасти Хьюберта, если все остальное провалится. Именно это я и имел в виду, говоря, что необходимо принять решение.

Лицо Джеффри оживилось.

— Какое решение? И что за план?

— Я думаю, нам необходимо предпринять прямо сейчас следующий шаг… Прежде чем Хьюберту предъявят официальное обвинение, надо объявить его душевнобольным, не способным отличить плохое от хорошего. Необходимо сделать это немедленно!

— Ты хочешь объявить его сумасшедшим? — воскликнула Нора. — Нет, Руперт!

— Я употребил слово «душевнобольной». Это не совсем одно и то же. Адвокаты возможно, используют термин «недееспособный».

— Но по сути это одно и то же! — Она повернулась к Джеффри: — Мы не можем так поступить с Хьюбертом!

Джеффри промокнул вспотевший лоб — он был слишком возбужден, чтобы принять какое-нибудь решение.

— Но ведь мы даже не знаем, собираются ли они предъявить ему обвинение в убийстве, Руперт. Это будет слишком поспешным шагом, если не хуже! Почему надо это сделать сейчас?

— Потому что если мы будем ждать, пока его обвинят, то будет слишком поздно. Тогда судья и слушать ничего не будет. И тогда нам только останется уповать, чтобы он не признал себя виновным, но, боюсь, будет очень трудно найти во всем Лондоне двенадцать приличных людей, которые бы уже для себя не решили, что он виновен. Я разговаривал со многими, я чувствую, чем это пахнет. Поверь мне, если бы Хьюберта судили завтра, то не существует такого состава присяжных, которые бы не признали его виновным.

— Нет, я не верю этому! — закричала Нора.

— Мне очень жаль, но тебе придется, — Руперт взял ее за руку. — Послушай меня, и послушай внимательно. Понимая, что так и может произойти, что признать Хьюберта невиновным будет практически невозможно, адвокат сочтет, что единственным шансом для Хьюберта будет признание его невменяемым. Но именно поэтому это ходатайство будет проигнорировано. Но если мы начнем действовать сейчас и объявим его душевнобольным на основании его моральной аномалии и неадекватного поведения, то, возможно, суд примет это и тогда будет легко организовать и защиту.

— Но если мы это сделаем сейчас, это все равно будет выглядеть так, будто мы верим в то, что Хьюберт виновен даже до того, как ему предъявят обвинение. И если мы, его семья, признаем его виновным, то почему бы не признать его вину и другим? И что это будет означать для Хьюберта?

Она спрашивала Руперта, однако ей ответил Джеффри:

— Это будет означать, что независимо от того, совершил ли Хьюберт убийство или нет, мы, кто заявили о его невменяемости, должны будем также обратиться с просьбой о помещении его в лечебницу для душевнобольных.

— Нет, я категорически против! — заплакала Нора.

— Ах, Нора, Нора, — с сочувствием и отчаянием в голосе произнес Руперт, — разве у нас есть выбор? Разве ты не понимаешь, что душевнобольного не смогут осудить за убийство. Они будут чувствовать, что совершили справедливый поступок, не наказав Хьюберта за то, что он избавил человечество от какой-то мрази.

— Но ведь они изолируют Хьюберта! Мы не можем так с ним поступить!

— Даже если это спасет его жизнь? Понимаешь, Нора, признать человека Душевнобольным еще не значит, что это навсегда. В любой момент врачи могут признать, что в его состоянии наступило улучшение, и его могут выпустить. Его выпустят под наш надзор. Я прав, отец? Скажи Норе, что я прав.

Джеффри долго молчал, но затем кивнул:

— Мы должны сделать все, все, что угодно, если это необходимо…

Руперт схватил Нору за руку:

— Я понимаю, как это для тебя тяжело, Нора.

Она отдернула руку:

— Я думаю не о том, что это будет тяжело для меня.

— Ну конечно. Но ты же знаешь, что там может быть за лечение, в конце концов, Хьюберт скажет, как обычно, что-нибудь вроде: «Простите меня, я был плохим мальчиком, но обещаю, что теперь исправлюсь и буду хорошим». Затем его не только выпустят, но и простят все грехи, и общество опять примет его в свои объятия. Больше всего на свете обожают раскаивающихся грешников.

Нора поняла, что спорить бесполезно. Отец и брат Хьюберта, которые лучше ее разбирались в жизни, уже приняли решение, и Джеффри слабым голосом уже дал Руперту свое согласие на эти действия.

— Давай больше не будем говорить на эту тему. Просто начинай действовать, Руперт. Скажи адвокатам, чтобы они немедленно приступили к делу.

Однако весь этот разговор приобрел чисто теоретическое значение на следующий день, когда другой мужчина в женском обличье — типичный мясник с тяжелым туловищем, волосатыми ногами и большим опытом работы с ножом, — поскольку до того, как он бросил свой нож и сменил его на высокие каблуки и губную помаду, действительно был мясником, — признался в совершении преступления. Совершенно сломленный духом, Хьюберт вернулся домой, к семье.

Руперт был очень мил с Хьюбертом, и Нора была ему благодарна за это. Однако он все еще пытался поднять вопрос о признании Хьюберта недееспособным, оправдывая свою позицию тем, что это может спасти его сильно подорванную репутацию. Однако когда Хьюберт оказался дома и вне опасности, Джеффри полностью отказался от этой мысли.

— Чем меньше будут говорить о Хьюберте, тем скорее обо всем этом забудут.

Нора согласилась, довольная тем, что Хьюберта минует это последнее унижение.

Однако же газетенки продолжали копаться в этом деле, и скандал все еще продолжал оставаться новостью номер один. Они продолжали муссировать имя Хьюберта, поскольку оно звучало гораздо более притягательно, чем имя какого-то жалкого типа, ничем не примечательного, кроме своей сексуальной ориентации. Газеты с жадностью набрасывались на пикантные подробности жизни проклятых богачей.

Этим публикациям удалось удержать общественный интерес на высоком уровне, когда появилась целая серия статей о распутной жизни и развлечениях Хьюберта Альберта Хартискора, который, будучи женат на бывшей певичке из кабаре — Норе Холл, известной «своими женскими достоинствами», — тем не менее искал более экзотические развлечения среди гомосексуалистов и других извращенцев лондонского дна. Всю ту грязь, которую им удавалось добыть, они обильно приправляли собственными вымыслами и домыслами, подкрепляли публикациями интервью с некоторыми из любовников Хьюберта, которые выползли на свет Божий, чтобы поведать о самых омерзительных и гнусных подробностях.

Однако этим газетенкам повезло: когда интерес публики стал потихоньку угасать, это дело опять вызвало всплеск жадного любопытства, когда Хьюберт покончил с собой…

Они бы, конечно, предпочли, чтобы он сделал это каким-нибудь необыкновенным, жутким способом — возможно, пустил бы себе пулю в рот или, еще лучше, в половые органы, чтобы потом истечь кровью. Но Хьюберт просто пошел на чердак и тихо повесился на балке. Как однажды Руперт говорил Норе, у Хартискоров имеется предрасположенность к самоубийству причем не как-нибудь, а в петле.

На полу на чердаке осталась почти пустая бутылка самого лучшего бренди его отца, но не было предсмертной записки. Записка была оставлена в специальном месте, о котором знали только она и Хьюберт — они иногда оставляли друг другу записки в атласе по анатомии человека — это было чем-то вроде их семейной шутки. И хотя эта записка разрывала ее сердце, она подумала, что ни один из поэтов, с которыми ее знакомил в свое время Хьюберт, не мог бы выразить свои мысли и чувства так возвышенно и ярко, как ее нежный, ласковый Хьюберт.

Стоило ей только начать читать, как она поняла, что это не предсмертное письмо, а любовное послание. Он просил ее простить его и одновременно пытался развеять ту печаль, которую, как он предполагал, она могла чувствовать:

«Только не чувствуй себя так, как будто ты проиграла, милая моя девочка. Только настоящие игроки знают, что иногда расклад бывает таким, что даже самые отчаянные и умелые ничего не могут сделать. И только Господь знает, как сильно я любил тебя, и только судьба знает, какую злую шутку она с нами сыграла. Но, возможно, где-то в этом огромном мире еще найдется для нас время и место и, может быть, когда-нибудь через много-много лет мы встретимся в другой жизни, и все будет так, как должно было быть в нашу первую встречу.

А пока мы в этой жизни, я хочу, чтобы ты знала, что если я и испытывал когда-либо ощущение счастья, то это счастье дарила мне ты. Поэтому ты все еще несешь за меня ответственность, как за человека, которому спасла жизнь, и поэтому я даю тебе задание: живи, будь счастлива и не оплакивай меня. Найди себе человека, который бы полюбил тебя так, как ты того заслуживаешь, и позаботился бы о нашем милом «удобстве», и все бы сделал для него так, как этого хотел, но не смог я. И никто лучше тебя не знает, что я говорю не о таких банальных вещах, как деньги или титулы, но о сущности жизни».

«Я постараюсь», — молча поклялась она. Но она не могла выполнить лишь одну его просьбу — не могла не оплакивать его. И вполне вероятно, что в глубине души она будет оплакивать его всю свою жизнь.

Она поцеловала его подпись и залила ее слезами, думая о том, что это не прощальная записка, а любовное письмо. Однако на следующий день еще один документ — официальное заявление, соответствующим образом оформленное у нотариуса, присланное и оплаченное Хьюбертом Альбертом Хартискором накануне того, как он покончил жизнь самоубийством, появилось во всех газетах, включая и желтую прессу, и бульварные листки, опубликовавшие его на первой полосе. В нем говорилось, что женщина по имени Нора Холл, известная обществу под именем леди Хартискор, супруги Хьюберта Альберта Хартискора, не является и никогда не являлась его законной супругой и что отпрыск — ребенок мужского пола, известный как Хьюберт Уинстон Хартискор, — не является его сыном.

И тогда Нора поняла, что это публичное отречение, которое заклеймило ее как женщину, живущую во лжи, и Хьюби как незаконнорожденного, но которое отделило их от его позора, и было настоящим любовным письмом.