Блуждающий огонек

Глава 1. Предсказание

1776 г.

— Какие чудесные лошади, и барышня хороша. Так и украл бы всех вместе.

Услышав это заявление, княжна Екатерина Шехонская оторвалась от книги и, стараясь не тревожить мирно дремавшую рядом гувернантку, выглянула из кареты.

И семи пядей во лбу быть не надо, чтобы понять, кто перед ней. Катя мысленно хмыкнула, смерив взглядом нахала, который определил ей второе, — после лошадей, — место. Красивый парень, смуглый, прямой, как лучина. Смоляные кудри не умещаются под войлочной шляпой, глаза — точно бездонный омут и шальная, белозубая улыбка, куда ярче этого тусклого солнца. Уже сентябрь на исходе, а этот бедолага мерзнет в потрепанном синем кафтане на рыбьем меху, но зато с золотым позументом. И конь в поводу холеный и резвый, с богатой сбруей. Ну, разумеется, цыган! Да и кому другому мог прийти в голову столь «куртуазный» комплимент?

Катя знала: благовоспитанная девица на ее месте и виду бы не подала, что слышит вздорные речи досужего бродяги. Но промолчать, увы, не смогла.

— Ну и наглец же ты, — сдерживая улыбку, произнесла она, сделав знак слугам, чтобы не трогали цыгана. — Не по себе сук рубишь. Слишком хороши для тебя эти лошади, не говоря уже о барышне.

Цыган Катя не боялась, да и ясно было, что парень просто шутит с ней, чтобы скоротать ожидание. И даже непогода ему нипочем. А меж тем, зябко даже здесь, в уютном салоне, под меховой полостью. И как невыносима скучна и однообразна эта дорога! Скорее бы уже добраться до Москвы…

Ее карета стояла у моста на высоком речном берегу, ожидая своей очереди переправиться через Тверцу на почтовый тракт, ведущий к Торжку. Вековые сосны гнулись от шквалистого ветра, казалось, колышется даже купол покосившейся церквушки, видневшейся за домиками деревни. Сваи моста отчаянно скрипели на разные голоса, ветер гнал по реке бурные, пенные волны.

Кучер с форейтором выжидательно поглядывали на хозяйку, готовясь в любую минуту дать отпор подозрительному бродяге. Но тот не замечал их недовольства. Скрестив руки на груди, прямодушный мазурик несколько мгновений молча смотрел на Катю, прежде чем ответить:

— Так ведь крадут всегда именно то, что не могут получить по праву. Иначе кто бы стал промышлять воровством, княжна?

Чуть встревожившись, Катя в недоумении приподняла выгнутые брови:

— Откуда ты знаешь, что я княжна?

Цыган обвел взглядом сверкающий лаком светло-вишневый дормез, запряженный четверкой цугом и с замысловатым вензелем на дверце. Холеные рысаки, явно не почтовые, да и правит ими не ямщик, а кучер в украшенной галунами ливрее. Барышня ехала на своих, но вряд ли от недостатка средств; скорее всего, просто никуда не торопилась.

— Это как раз самое простое, — отозвался он. — А вот чтобы судьбу узнать, мне нужно взглянуть на твою ладонь.

У него был приятный, низкий голос с мягким молдавским выговором, невольно чарующий самим своим звучанием. Не на шутку заинтригованная тем обстоятельством, что гадать ей будет мужчина, Катя сняла перчатку и без колебания протянула цыгану руку.

— Ты всегда такая смелая, — усмехнулся тот, — или только пока спит твоя нянька?

— Вот и угадай!

Сильные, загорелые пальцы бережно обхватили узкую руку княжны, и цыган впился пристальным взглядом в линии на ее ладони.

— Уже вижу: всегда. Только к добру ли, красавица? Если женщина слишком смела, это грозит бедой не только ей, но и тем, кто с нею рядом.

— И это все, что ты можешь сказать? — фыркнула девушка, отнимая руку.

— Это все, что я хочу сказать, — подчеркнул цыган. — Все остальное я оставлю при себе.

— Странный ты. Неужели не хочешь получить деньги за хорошее гадание?

— Мы и вправду ценим золото больше всего на свете, — медленно отозвался парень, — но от тебя мне золота не нужно, княжна. Лучше прими добрый совет: разворачивай своих лошадей и возвращайся домой.

— Что еще за цыганские штучки? — рассмеялась Катя. — Неужели мор идет?

Но ее смех поневоле замер, когда она наткнулась на острый, как лезвие, немигающий взгляд цыгана. Помолчав, тот произнес небрежно и точно нехотя:

— Ты сама мор и смерть.

Катя отпрянула, едва не толкнув спящую гувернантку и до боли прикусила губу.

— Я не верю тебе. Не знаю, чего ты добиваешься, но я не настолько глупа, чтобы верить первому встречному бродяге!

Она гордо вскинула голову, но высокомерный тон дался ей с трудом. И, похоже, ее смятение почувствовали даже слуги.

— Шел бы ты отсюда, парень, — с угрозой вставил форейтор. — Хватит барышню морочить!

Цыган презрительно засмеялся.

— Ну все, довольно, — Катя внезапно ощутила сильнейшее желание оказаться как можно дальше от прорицателя. — Едем, Аникей.

— Слушаюсь, барышня, — откликнулся кучер.

Форейтор хотел было захлопнуть дверцу кареты, но прежде чем он успел это сделать, цыган без особых церемоний удержал Катю за руку.

— Послушайся меня, княжна, пока не поздно. Возвращайся назад.

Катя жестом остановила уже готового вмешаться форейтора и, стряхнув настойчивую руку цыгана со своих пальцев, со злостью взглянула на него:

— Как тебя зовут, предсказатель?

— Драгомир.

— Ну так вот, Драгомир, — резко отозвалась Катя. — Может быть, мне прямо сейчас лечь и умереть, к чему ждать слишком долго? Или лучше с моста в реку кинуться?

— Это от тебя не уйдет, княжна, — спокойно отозвался Драгомир, которого ничуть не впечатлили гневные всполохи в глазах девушки. — И, может быть, все это случится гораздо раньше, чем ты думаешь.

Он едва успел договорить, как за спиной у Кати послышался полный негодования голос:

— Qu'est-ce à dire? (Что происходит? (франц.)

Княжна поспешно обернулась и столкнулась нос к носу с трясущейся от возмущения всем увесистым телом гувернанткой.

— Мадемуазель Дюбуа… — попыталась было оправдаться она, но гувернантка, не слушая ее, взорвалась яростной тирадой:

— Вы разговаривать грязный le Tsigane (цыган (франц.), Кати? Где есть ваш голова? Мы уезжать немедленно, Анике!

Не споря с разбушевавшейся француженкой, Катя отвернулась от окна, за которым маячила фигура Драгомира. На ходу грубо оттолкнув его, форейтор захлопнул дверцу и вскочил на спину первой из лошадей упряжки. Кучер уселся на козлы и взмахнул кнутом.

— О, Кати! — не унималась гувернантка. — Quelle horreur! (Какой ужас! (франц.) Ви сумасшедший совсем есть, бе-се-до-ва-ет с такой человек!

Катя, и без того пристыженная, сочла за лучшее промолчать. Кучер хлестнул лошадей и карета въехала на мост. Не замолкая ни на секунду, мадемуазель Дюбуа продолжала изливать негодование на чудовищной смеси русского и французского языков. Откинувшись на спинку сиденья и прикрыв глаза, Катя молча слушала давно ставшие привычными упреки.

Неожиданно снаружи послышался глухой стук и неведомая сила бросила ее на гувернантку. Открыв глаза, она с ужасом поняла, что карета ощутимо накренилась набок, услышала снаружи вскрик Аникея, дикое ржание испуганных лошадей и раздавшийся в самое ухо вопль гувернантки:

— Non, non! Mon Dieu!

Оставшийся на берегу реки Драгомир увидел, как подпрыгнул на выщербленном настиле тяжелый дормез, и отлетевшее колесо с грохотом покатилось под ноги лошадей. Коренной испуганно взвился на дыбы. Спрыгнув с козел, кучер попытался удержать клонившийся набок экипаж, но сил его не хватило. Женские крики и ржание обезумевших лошадей слились в одну, леденящую кровь, дьявольскую какофонию. В следующее мгновение, с треском проломив хлипкое ограждение моста, дормез рухнул в воду.

Стая ворон, хлопая крыльями, взметнулась в небо. Драгомир на мгновение застыл. Он видел, как обломленное от удара дышло освободило упряжку, как выносная[1] сбросила форейтора и взбесившиеся лошади, проскакав по его неподвижному телу, устремились вперед. И тут, с оглушительным скрежетом, от которого, казалось, задрожала земля под ногами, мост обрушился в реку.

Драгомир бросил взгляд на дормез, который еще виднелся из воды. Прыгнул в седло и, пришпорив жеребца, поехал по берегу к порогам, куда стремительное течение уносило карету.

Когда от удара об воду лопнуло стекло, и ледяной поток хлынул в опрокинутую набок карету, Катя пришла в себя. В несколько мгновений одежда промокла насквозь, и обжигающий холод сковал тело. Захлебываясь и хватая ртом воздух, она пыталась подняться. Затылок раздирала тупая боль. Ноги с трудом нашли опору, и макушка уперлась в оказавшуюся наверху дверцу. Ошалевшая гувернантка, которая, мыча, копошилась внизу, мертвой хваткой вцепилась в Катины юбки.

— Ne me jette pas! Не бросай меня! (франц.) — истерически завизжала она и, хлебнув воды, страшно захрипела.

Слыша, как трещит обшивка кареты, которую волокло вперед мощное течение, Катя наконец сумела поставить на ноги свою тяжеловесную спутницу. Вода прибывала быстро, уже больше, чем наполовину заполнив карету. Юбки раздулись и расплылись вокруг, мешая двигаться.

Им оставались считанные секунды. Путь был один — через дверцу над головой, но ее безнадежно заклинило. Дышать становилось все труднее, кровь бешено стучала в висках, и невыносимо жгло легкие. Почти потерявшая разум гувернантка продолжала истошно кричать, повиснув на девушке, словно камень на шее. Не тратя времени на бессмысленные увещевания, Катя оттолкнула ее с такой силой, что та отлетела к стене. Выпучив глаза и открыв в немом крике рот, гувернантка потеряла сознание и завалилась набок.

Отплевываясь от воды, колыхавшейся уже возле подбородка, Катя отклонилась в самый угол и шарахнула кулаком в оконный просвет наверху. Раздался звон стекла, осколки посыпались в воду, и слабая струя воздуха ворвалась сквозь амбразуру.

Фижмы и тяжелые, мокрые юбки тянули вниз, и Катя, задрав подол платья, принялась поспешно развязывать кулиски, избавляясь от лишнего груза. Потом, в кровь обдирая руки, уцепилась за раму, подтянувшись, прыгнула и, протиснувшись в отверстие, выбралась наружу.

Шум порогов ударил по ушам, свежий воздух едва не разорвал легкие. Распластавшись на обшивке и судорожно дыша, Катя вытянула вниз руки, схватила гувернантку за волосы и потянула к себе. Безжизненная голова с остекленевшими глазами и распахнутым ртом показалась на поверхности.

— Дышите, дышите же! — Катя хлопнула ее по щекам, но женщина была по-прежнему без чувств.

Собрав все силы, Катя начала тащить вверх застывшее тело. Но как бы ни напрягала она мышцы, ей не удавалось приподнять его над водой больше, чем до плеч. Осколки, торчавшие в раме, кололи руки, но Катя продолжала упорно тянуть к себе неподвижное туловище, не желая понимать, что ей это не под силу. А если бы даже хватило сил, узкая рама все равно стала бы непреодолимым препятствием.

И только когда пальцы, почти онемевшие от холода и усталости, отказались повиноваться ей, она бросила непосильную ношу и заплакала. Вода с плавающими в ней осколками, забурлила возле лица гувернантки, медленно опускающейся вниз. Карета закачалась, уходя под воду, и в следующее мгновение Катя оказалась во власти течения.

Погрузившись с головой в бурный поток, она отчаянно забила ладонями, оттолкнулась ногой от каменистого дна и сумела всплыть. И только теперь глаза стали различать окружающее пространство. До берега было не так далеко. Быть может, она еще сумеет спастись…

[1] Выносная — лошадь, припряжённая впереди коренника постромками и тянущая вперёд.

Поросший лесом берег был высок, — саженей десять. Бросив коня, Драгомир кубарем скатился вниз. На ходу разматывая аркан, побежал вдоль кромки воды в ту сторону, куда река несла остов перевернутой кареты.

Ухо различило звон бьющегося стекла. Увидев, как темноволосая голова высунулась из тонущего экипажа, Драгомир облегченно выдохнул. Он видел, как тонкая фигурка в облепившей тело одежде выбралась наружу, видел ее отчаянные и безуспешные попытки спасти спутницу. Видел и падение в воду. И продолжал ждать.

Девушка плыла к берегу, с трудом преодолевая течение, но плыла. Волны порой захлестывали ее с головой, но она неизменно показывалась на поверхности. И когда расстояние между ней и берегом оказалось примерно равным длине его аркана, Драгомир, скинув кафтан и войдя в воду по пояс, крикнул:

— Эй, княжна! Лови веревку!

Она услышала. Аркан просвистел в воздухе и лег на воде на всю, не менее, чем семисаженную длину. И, видимо, вовремя. Почти парализованное холодной водой тело девушки уже отказывалось двигаться. Теряя силы, она вцепилась в веревку, просунула под руки петлю и Драгомир, стиснув зубы, потянул ее к себе.

Наконец волны вынесли к нему бесчувственное тело, не ушедшее в глубину лишь благодаря спасительному аркану. Драгомир схватил девушку на руки и ее голова безжизненно повисла.

Добравшись до берега, он уложил ее в пожухлую траву и извлек засапожный нож. Быстрым и ловким движением разрезал платье и жесткий корсет, разодрал сорочку, обнажая дрожащее, худенькое тело, стащил с ног чулки и башмаки. Встав на одно колено, положил девушку животом вниз поперек другого и принялся надавливать на ее спину между лопаток. Легкие извергли фонтан воды.

Тщательно закутав спасенную в свою одежду и опустив наземь, Драгомир наклонился к самому ее лицу и принялся дуть в рот.

Наконец княжна хлебнула воздух широко открытым ртом и задышала так, что заходила ходуном маленькая грудь. Глаза распахнулись, незряче глядя на спасителя. Сняв с пояса фляжку, Драгомир влил ей в рот немного водки. Она закашлялась, глотая обжигающую жидкость, но выражение глаз стало более осмысленным. Он вновь приложил горлышко фляги к ее губам, но девушка замотала головой.

— На дар, — засмеялся Драгомир, не заметив от волнения, что говорит на родном языке. — Бравинта жужоры! Сыр ту? (Не бойся, водка чистейшая! Как ты? (цыганск.) То есть, я хотел спросить: как ты?

— Шукар, (Хорошо (цыганск.) — выдохнула Катя, вспомнив единственное, памятное ей цыганское слово, и на глазах у нее выступили слезы.

Драгомир одобрительно улыбнулся.

— Бидытко щей ту, — он погладил ее по щеке. — Пало тыро састыпэн! (Бедовая девушка ты. За твое здоровье! (цыганск.) — в свою очередь приложившись к фляге, он утерся рукавом и, поняв, что она не понимает, объяснил: — Говорю, бедовая ты девушка, княжна. За твое здоровье пью.

Она слабо кивнула, постепенно приходя в себя. Драгомир вылил воду из сапог, снял и выжал мокрую одежду и снова оделся. К счастью, его рубашка и жилет не слишком промокли, да и он был привычен к холоду.

Поискав что-то среди прибрежных коряг, он снова вернулся к спасенной с неким комком зеленой массы, напоминающим губку.

— Ты что! — опешила Катя, когда он потянул одежду с ее плеч, и попыталась оттолкнуть.

— Это бадяга, — объяснил Драгомир. — Растереться слегка надо, от простуды, чтобы кровь лучше по жилам побежала.

Судя по всему, свойства речной губки были известны княжне.

— Отвернись, я сама, — она вырвала бадягу из его рук. — Ну же!..

С усмешкой покачав головой, Драгомир отвернулся.

— Не перестарайся только, — посоветовал он, — сильно не три, иначе волком взвоешь.

— Да знаю я, — буркнула девушка.

Освободившись от одежды и повернувшись спиной к цыгану, Катя быстро и осторожно провела губкой по груди, плечам, хребту, протерла руки и ноги. Затем так же быстро закуталась.

Но, похоже, немножко она все-таки перестаралась, и действие коварной бадяги, проявившееся вскоре, было сурово. Кате показалось, что тысячи иголочек впились в ее тело, кожа покраснела от мгновенного прилива крови и девушка едва удержалась от желания прыгнуть в ледяную воду.

— Ничего, красавица, все на пользу, не во вред, — засмеялся Драгомир. — А теперь бегом наверх, — он помог подняться девушке, плотнее запахнул кафтан на ее теле. — Костер будем жечь, греться будем и раны твои лечить.

После всего, выпавшего на ее долю сегодня, идти, да еще в гору, было нелегко. Но Драгомир, словно не замечая ее усталости, безжалостно тащил спотыкающуюся девушку наверх. К счастью, склон был не слишком крут. Поддерживаемая своим спасителем, Катя наконец одолела подъем и, задыхаясь, плюхнулась на землю в тени колючих кустов можжевельника. Жеребец Драгомира, который пасся среди подлеска, осторожно выбирая губами траву посвежее, фыркнув, потянулся к хозяину. Тот ласково похлопал его по шее, достал из чересседельной сумки плотно скатанное суконное одеяло и положил его у ног девушки, чтобы она не сидела на голой земле.

— Мост… — неожиданно ахнула Катя, пока Драгомир собирал валежник и ломал колючие ветки на растопку.

Тот мимоходом бросил взгляд на бывшую переправу. К этому времени возле обрушившегося моста собралась толпа зевак, — похоже, большая часть жителей ближайшей деревни. Стояли и несколько экипажей, которым теперь придется ехать обходной дорогой. С того места, где находились Катя и Драгомир, голосов было не слышно, слишком далеко, но о чем разговаривали люди, оставшиеся без сообщения с соседними селениями, можно было представить.

Ничего не сказав, Драгомир бросил на траву охапку хвороста. Достал кресало и коробочку с трутом и, сев напротив Кати, принялся молча высекать огонь.

— Цыган, — окликнула Катя. — А как же… мои люди, они… — она не договорила, с надеждой глядя на него.

Драгомир подпалил тоненькую щепку, осторожно раздул тлеющую искру и сунул ее в груду приготовленного хвороста. Вскоре ветки негромко затрещали, растущее пламя раскинуло оранжевые лепестки, пожирая топливо. Густеющий белый дымок взвился над ними, повеяло теплом и смолистым ароматом горящего можжевельника.

— Нет больше твоих людей, княжна.

Катя недоверчиво смотрела на Драгомира.

— Как же так, — возразила она, — неужели они не сумели спастись? Аникей и Степан, молодые, сильные, разве так может быть? Ведь я же выплыла…

— Степан — это форейтор? — хмуро уточнил цыган. — Лошадь его сбросила, а остальные, постромки оторвав, прямо по нему и понеслись, в лепешку раздавили. А кучер на мосту был, когда тот рушиться начал. Балками его закидало, где уж тут спастись.

Закрыв лицо дрогнувшими ладонями, Катя долго молчала.

— Пресвятая Богородица, за что? Чем я Бога прогневила? — с каким-то странным удивлением произнесла она и совсем тихо добавила: — У меня же теперь никого не осталось. Даже… даже одежды своей и то нет. Что же делать мне? Как до Москвы добираться? Христаради идти просить?

Драгомир неодобрительно покачал головой:

— Что делать, говоришь? Ну, перво-наперво за новопреставленных помолиться не помешает. А потом и о себе подумаем. Нам, живым, торопиться некуда.

Услышав этот лишь слегка завуалированный упрек, Катя весьма воинственно вскинула на него глаза, но сдержалась. Нелегко ставить на место того, кто только что спас твою жизнь. А ведь она даже спасибо ему не сказала…

— Не могу я сейчас молиться, Драгомир, — отрезала она. — У меня голова болит, душа кричит, пусто мне, не до молитвы сейчас.

Драгомир помолчал.

— Как зовут-то тебя?

— Катериной.

— Ладно, Катерина, давай поглядим, что там с твоей головой.

Пересев поближе к девушке, он положил ладони на ее густые, черные, уже подсыхающие волосы. Катя мучительно напряглась, когда сильные пальцы принялись бережно ощупывать раскалывающийся от боли затылок.

— Нет раны, княжна, — сообщил Драгомир, — повезло тебе. Шишка и только. Еще бы, такая грива! Лучше, чем хвост у моего жеребца. Да и шляпа, думаю, смягчила удар. А теперь расслабься, глаза закрой и помолчи.

Катя повиновалась, сама не зная почему. Может быть, оттого, что в голосе и руках цыгана была некая властная и в тоже время умиротворяющая сила. Бережно, едва прикасаясь, он гладил ее голову и мелодично нашептывал по-цыгански что-то, звучавшее как нежная колыбельная.

Сколько прошло времени, она не знала. Завороженная звуками его чарующего низкого голоса, Катя, казалось, грезила наяву и очнулась, только когда Драгомир спросил, замедлив движение пальцев:

— А теперь легче стало, верно?

— Да, — с удивлением сказала Катя, прислушиваясь к себе.

— Вот и хорошо. Глядишь, к вечеру совсем пройдет. Еще что болит?

Катя молча протянула исцарапанные руки. Кровь больше не шла, но мелкие ранки, нанесенные стеклянным крошевом, весьма ощутимо саднили. Драгомир смазал их какой-то горьковато пахнущей мазью, и боль постепенно начала утихать.

— Спасибо, Драгомир, — не глядя на него, выговорила Катя. — За все тебе спасибо…

Ах, если бы душевную боль можно было излечить так же, как телесную! До самой смерти ей не забыть последний, мертвый взгляд мадемуазель Дюбуа. Может быть, потому и кричала она так страшно, что понимала в озарении предсмертном, что ей не спастись? Как замолить этот грех? Даже самая суровая епитимья не поможет…

Драгомир набил табаком трубку, прикурил от горящей ветки и вытянулся у огня.

— Не казни себя, — произнес он, и Катя вздрогнула, пораженная тем, как точно цыган угадал ее мысли. — У тебя не было другого выхода. Или умереть вместе с той женщиной или попытаться выбраться. Никто не упрекнет тебя за то, что ты выбрала второй путь.

Катя хрипло прошептала:

— Ты ничего не понимаешь. Я очень виновата. Она мешала, повесилась на мне, как черт на сухой вербе, и я ударила ее. Да так, что она сознания лишилась, а может быть, от недостатка воздуха с ней это произошло, кто знает? Думала, выберусь сначала сама, потом ей помогу, иначе обе погибнем. Только не вышло… У меня два пути было, а у нее сколько?..

— И у нее два. Одной умереть или тебя с собой на тот свет утащить, — сухо отозвался Драгомир между двух затяжек.

— Стало быть, ты знал, что так будет? — Катя повернулась, вглядываясь в его лицо. — Ты меня об этом предупреждал, да?

— Что теперь говорить… — кашлянув, негромко откликнулся Драгомир.

Он не хотел говорить, но она ясно помнила сказанные на переправе слова: «Ты сама мор и смерть». За один день она стала причиной гибели трех человек и чудом выжила сама, но что-то подсказывало Кате, что это лишь первая страница непоправимых бед в едва начавшейся книге ее жизни.

Только об этом она цыгана спрашивать не станет. К чему знать свое будущее? Никому это не приносило счастья.

Некоторое время они сидели молча, глядя в огонь.

— А в Москву ты к кому ехала, княжна? — донесся до задумавшейся девушки голос цыгана.

Катя встряхнула головой, прогоняя черные мысли.

— К родителям и брату.

— Родители в Москве, а ты что же?.. В гости, что ли, ездила?

Катя недовольно передернула плечами, но все же ответила:

— Нет. Я в поместье живу под Новгородом.

— С кем?

Девушка вздохнула.

— С гувернанткой. У меня еще компаньонка была, тетушка моя, только она умерла три недели назад, старая уже была.

— А что же родители?

Катя метнула на цыгана подозрительный взгляд и с независимым видом расправила плечи:

— А что — родители?.. Им нравится жить в Москве, а мне хорошо было в деревне. Просто мне уже шестнадцать стукнуло, засиделась в девках, пора в свет выходить…

— Да женихов искать, — кивнув, закончил Драгомир и, уловив тщательно скрываемое смущение на лице девушки, подытожил: — Ну что ж, краса Катерина, я очень рад, что ты не сирота и тебе есть куда податься. Иначе пришлось бы брать тебя замуж и вести с собой. А я ведь цыган не таборный, изгой, так что нечего мне тебе предложить, кроме костра и бесконечной дороги. Шатра и того нет.

Выслушав эту тираду, Катя невольно фыркнула.

— Ты просто неподражаем, Драгомир. С чего начали, к тому и вернулись. Думаю, что я никогда не дойду до такой крайности, чтобы скитаться с тобой по дорогам, разве только, чтобы до Москвы добраться…

— Я думаю, мы сможем придумать кое-что получше, — проронил Драгомир. — Не к лицу благородной барышне с цыганом кочевать. Найдем тебе попутчиков по чину.

Катя хотела было спросить, каким образом он собирается осуществить это намерение, но внезапно ощутила, как тяжелеют и сами собой опускаются веки. Похоже, Драгомир не только боль снял, но и дрему на нее нагнал, успела подумать она перед тем, как погрузиться в крепкий сон.

Пока Катя спала, возле костра несколько раз появлялись мужики из ближайшей деревни и, подозрительно приглядываясь к цыгану и его спутнице, завязывали разговор о рухнувшей переправе. Драгомир сдержанно рассказал то, чему был свидетелем, но о том, что вместе с ним находится барышня, слуги и карета которой утонули, упав с моста, распространяться не стал. К чему? Позволить девушке, оставшейся без защиты, продолжать путь на крестьянской телеге, в обществе случайного мужика, едва ли разумно. Драгомир мысленно вздохнул, вспомнив о четверке прекрасных рысаков, которые успели спастись, вырвавшись на свободу до того, как обрушился мост. Где они теперь и кому достанутся?

Выяснив все, что хотели, а также убедившись, что пришлый цыган не лудильщик, не барышник, не торгует никаким диковинным товаром, и жеребец его не украден в их деревне, мужики оставили его в покое и ушли.

Драгомир не сидел без дела. Поймав в кустах крупного ежа, он прикончил и выпотрошил зверька, набрав у берега мягкой глины, тщательно промазал ею колючую тушку так, что она превратилась в гладкий глиняный ком и, вернувшись к костру, положил в огонь. Излюбленное блюдо цыган, — еж, запеченный в глине, готовится долго, но когда княжна проснется, им будет чем утолить голод.

Изредка мимо, звеня колокольчиками, проезжали почтовые кареты. Заслышав звон, Драгомир выходил на дорогу и вглядывался в лица седоков, но никого, кому можно было бы доверить княжну, пока не появилось. Не считать же, в самом деле, подходящим для нее спутником пьяного офицера, который на ходу распекал челядь, едва не вываливаясь из кареты, или проехавшую часом позже купчиху, что сидела в кибитке, испуганно вцепившись в свой дорожный мешок. Такой, как эта, за каждым кустом мерещатся грабители, останови ее — заверещит, как поросенок.

День уже клонился к вечеру, когда Катя, проспав несколько часов, наконец пробудилась.

— Что будем делать, Драгомир? — спросила она, сев у костра и пытаясь привести в порядок спутанные волосы.

Чувствовать себя беспомощной, зависящей от посторонней воли, ей было не слишком приятно, но куда деваться, если даже единственная ветхая тряпка на ее теле принадлежит Драгомиру? Она тяжело вздохнула, плотнее запахивая на груди одолженный кафтан, и цыган, окинув ее понимающим взглядом, сказал:

— Прости, но стащить тебе где-нибудь одежду я не мог, не хотел оставлять тебя одну. А денег, чтобы купить, у меня нет.

— Да ты совсем с ума сошел, — вспыхнула Катя. — Разве я тебя на воровство подбиваю?

Она снова вздохнула, вспомнив о теплом плаще, оставшемся в карете, о новеньком платье, которое теперь лежало у воды грудой разодранных лохмотьев. Надо признать, ей фатально не везет сейчас, но, — все-таки, — жива!

— Не подбиваешь, нет, — усмехнулся Драгомир, — хотя, для такой, как ты и луну с неба украсть не жаль. Не печалься, княжна. Найду я тебе попутчиков, а не найду, так сам довезу до почтовой станции в Торжке. Здесь не так далеко, всего верст тридцать будет. А там посмотрим, может и подвернется что в уплату за проезд твой до Москвы.

Катя встрепенулась.

— У меня вот что есть, — сунув руку за кафтан, она вытащила наружу шелковый гайтан, на котором висел маленький золотой крестик.

Драгомир кивнул:

— Да, видел, помню.

Катя покраснела, вспомнив, что цыган видел ее обнаженной во время беспамятства, а тот, не замечая ее смущения, прибавил:

— Ты спрячь пока. Оставим на крайний случай. Последнее дело — нательный крест продавать.

— И еще — вот, — поколебавшись, Катя вытянула вперед руку, на пальце которой сидел тяжелый перстень потемневшего от времени, явно старинного золота.

— Наследство, небось? — понимающе спросил цыган.

— Да. Прабабушка подарила…

Ей явно не хотелось расставаться с подарком, и Драгомир кивнул:

— Ладно, там посмотрим. Может, обойдется еще…

Когда Катя, наведавшись в кустики, снова вернулась к костру, Драгомир, взяв толстую ветку, выкатил из огня затвердевший глиняный шар.

— Ой, — сказала Катя, присев на корточки рядом с цыганом и с удивлением глядя на непонятный предмет. — А это что?

— Запеченная ежатина.

В животе у девушки уже давно жалобно урчало от голода, но слова Драгомира, по ее мнению, можно было воспринять только как неудачную шутку. Тем не менее, она села рядом, с любопытством наблюдая за его действиями.

Драгомир постучал тяжелой рукояткой ножа по каменно твердой глине. Корка пошла трещинами, выпуская наружу обжигающий пар. Цыган начал ловко и аккуратно орудовать ножом, вонзая лезвие в покрытую трещинками жесткую поверхность и откалывая один за другим куски корки, вместе с иглами, которые все до единой остались в ней. И наконец начисто освобожденная от игл ароматная тушка ежа показалась на свет.[1] Дразнящий запах мяса защекотал ноздри Кати.

— Невероятно, — выдохнула девушка, сглатывая голодную слюну. — Боже, как я хочу есть!

Переложив ежа на приготовленные листья подорожника, Драгомир разрезал его. Выбросив ни на что не пригодную голову, поделил пополам оставшееся мясо. И наконец, обжигаясь и торопясь, изголодавшиеся спутники с жадностью приступили к еде.

Кате, увлеченно обсасывавшей и разгрызавшей каждую косточку, показалось, что она никогда в жизни не ела ничего вкуснее. Драгомир с усмешкой подумал, что эта девушка с ее хищными белыми зубками, которые так ревностно трудятся над каждым кусочком, похожа на одичавшую кошку, что устрашающе рычит над уворованным куском мяса, придерживая его лапой, чтобы никто не отнял.

Пока Катя наслаждалась ежатиной, он спустился к реке за водой, набрал котелок и, вернувшись наверх, приладил над костром рогатину, чтобы вскипятить воду.

Горсть поникших цветочков клевера, брошенных в кипяток, придала воде сладость, и вскоре, завершая трапезу, они уже пили горячий, бодрящий отвар.

Удовлетворенно выдохнув, Катя передала остывший котелок Драгомиру и в очередной раз поймала на себе его пристальный взгляд.

— Ну что ты так смотришь на меня? — пряча внезапное смущение, произнесла она.

— Не бойся, отметину глазами не прожгу, — отозвался Драгомир. — Ты в Москву едешь, на ярмарку невест, так что привыкай, что и смотреть на тебя будут, и все стати твои оценивать, точно у молодой кобылицы.

— Ну хоть в зубы-то смотреть не станут? — пошутила Катя.

— Кто знает… — парень серьезно пожал плечами. — А смотрю я на тебя потому, что хочу понять: нет ли в тебе цыганской крови? Сдается мне, что не обошлось в твоем роду без цыгана.

Кате не надо было смотреться в зеркало для того, чтобы убедиться, что Драгомир прав. Ей с детства были знакомы эти сомнения посторонних людей в отношении ее, и к тому, что все встречные цыгане видят в ней свою соплеменницу, она давно привыкла.

Копна черных, разметавшихся волос и персиковый оттенок кожи придавали ее лицу вид диковатый и экзотический. Из-под длинных бровей смотрели большие, приподнятые к вискам, темно-карие глаза; тонкий нос с чувственно выгнутыми, как у индийского божка, крыльями и родинка в уголке крупного, яркого рта, — все черты типичной цыганской красавицы, но их скульптурная тонкость и изящество были почти безупречны.

Катя покачала головой:

— Едва ли, Драгомир, предки о том умалчивают. А вот кормилица моя действительно наполовину цыганка. И, кстати, очень красивая женщина.

— Жива кормилица твоя?

— Жива, — с улыбкой кивнула Катя. — Вот устроюсь в Москве и ее к себе возьму.

— Что ж сразу не взяла?

— Ой, слава Богу, что не взяла! — Катя с ужасом отмахнулась от него. — Если бы с ней что-то случилось, я бы этого не пережила…

— Пережила бы, — отозвался Драгомир. — Такая, как ты, переживет все, что Бог пошлет. Даже когда мир вокруг начнет рушиться, — все равно выстоишь.

Сорвав чахлую травинку, Катя задумчиво затеребила ее, чуть нахмурив соболиные, устремленные к вискам брови. Слова цыгана вновь напомнили ей о предсказании. Но спросила она о другом:

— Не пойму я никак, Драгомир, почему позволяю тебе разговаривать со мной так по-свойски, да еще и «тыкать»? Околдовал ты меня, что ли?

— Сам не знаю, — после долгого молчания сдержанно выговорил Драгомир. — Я когда тебя увидел, подумалось: вот девушка, с которой меня судьба крепкой веревкой связала. Даже если уйду, ни слова ей не сказав, судьба все равно опять вместе сведет. Вот и понимай, как хочешь…

Ей бы возмутиться его речам, ставящим на одну доску наследницу древнего княжеского рода и безымянного бродягу. Но отчего-то на душе стало чуть теплее. Впрочем, меньше всего его слова походили на признание в любви, и Катя ясно видела, что цыган далек от нежных чувств.

— А свое будущее ты можешь видеть так же, как чужое? — чтобы не молчать, спросила она.

— До сих пор не видел, сегодня первый раз чуток осенило. Да я и чужой судьбы раньше не видел, первый раз так получилось, — отозвался Драгомир. — Так вот оно… Самому удивительно.

Помолчав, Катя нерешительно произнесла:

— Можно спросить тебя? Ты сказал, что изгой. За что же изгнали тебя?

Она невольно поежилась, когда Драгомир устремил на нее холодный взгляд:

— А вот это не твоего ума дело, княжна. Изгнали — значит, было за что.

— Прости, — виновато сказала Катя. — Я не хотела обидеть тебя.

— Ты и не обидела, — сухо сказал Драгомир.

Они замолчали. Еще несколько часов, и совсем стемнеет, мысленно отметила Катя, взглянув на угасающее в небе солнце. И что тогда они будут делать ночью в этом комарином краю?

Словно в ответ на ее мысли, невдалеке послышался звон колокольчика. Драгомир легко поднялся с травы и глянул на дорогу. Пожалуй, уже не имело смысла привередничать. Надо попытаться сбыть княжну с рук, пока есть возможность. Иначе, кто знает, не свалит ли ее лихорадка после купания в ледяной воде. Тогда и его умения не помогут, если девушке придется провести ночь в лесу на промозглом холоде.

Нарядный экипаж с почтовым колокольчиком под дугой, ехал вдоль берега, направляясь в их сторону, за ним следовала тяжело нагруженная бричка с откидным верхом. Катя невольно забеспокоилась, видя решимость, с которой Драгомир встал на дороге. Она понимала, что он хочет сделать, но мысль о том, что им предстоит сейчас так неожиданно проститься, вдруг болезненно резанула ее.

Увидев незнакомца, преградившего путь, ямщик натянул поводья и обрушился на цыгана с градом бранных слов:

— Эй, чего надо, прощелыга? Милостыню, что ли, просишь? А ну, пошел прочь!

Едущая следом бричка тоже остановилась, и двое здоровенных гайдуков, спрыгнув наземь, с угрожающим видом направились в сторону Драгомира. Но цыган недвусмысленным жестом раскрутил над головой кнут и произнес:

— Назад, парни.

Гайдуки попятились. Нарядная и смазливая, как субретка, горничная, сидевшая в бричке, испуганно ойкнула.

— Что случилось? Почему мы стоим? — из кареты высунулась кокетливо одетая дама средних лет, с недоумением и некоторой опаской посмотрела на возмутителя спокойствия. За ее плечом показалось еще одно заинтригованное женское лицо.

Драгомир, поклонившись очень почтительно, проговорил:

— Сударыня, выслушайте, прошу вас. Здесь барышня в беду попала. Может быть, не откажетесь помочь ей?

— Что за барышня? — осведомилась дама.

— Да не верьте вы ему, барыня, — не сводя с цыгана настороженного взгляда, вмешался ямщик. — Видно же, что мазурик, в засаду какую-то заманивает…

Дама, повелительным жестом прервав ямщика, снова обратилась к Драгомиру:

— Ну же, рассказывай.

— Здесь мост обрушился, видели? — начал Драгомир. — И карета в реку упала. У барышни этой и слуги, и воспитательница погибли, она одна выплыть сумела.

Выслушав его, дама заметила:

— Ну хорошо, может быть, так оно и было. А что же в полицию не обратилась за помощью барышня твоя? Хотя бы волостной пристав где-нибудь поблизости должен быть.

— У нее ни одежды, ни документов нет, — негромко сказал Драгомир. — Кто ей поверит?..

Дама чуть заметно усмехнулась.

— А ты какое отношение имеешь к этой барышне?

— Я — никакого. Просто веревку ей кинул и на берег вытащил. А теперь ей как-то до Москвы добраться надо, где родители ее живут. Может быть, вы возьмете на себя труд до Москвы ее довезти? Или хотя бы до ближайшей станции почтовой. Ей хотя бы отлежаться в тепле надо, чтоб не простыла.

Дама кивнула:

— Ну хорошо, показывай, где твоя барышня. Посмотрим на нее.

Один из гайдуков втихомолку ворча, опустил подножку и помог барыне выбраться из кареты. Ее спутница, высокая, рыжеволосая девушка с очень серьезным веснушчатым личиком, пожелала присоединиться к ней. Следуя за Драгомиром, дамы сошли с дороги и двинулись к костру, возле которого сидела Катя. Шествие завершал подозрительно озирающийся гайдук.

При виде незнакомых женщин, Катя, которая не все поняла из разговора, напряглась и до самого подбородка закуталась в одеяло.

— Барышня, говоришь? — не без иронии произнесла старшая из дам, разглядывая ее.

В самом деле, без элегантного платья и модной прически, Катю нелегко было бы принять за девицу дворянского происхождения. А вот за цыганку, как уже было сказано, — очень легко. Поэтому она прекрасно уловила подтекст в словах незнакомки и, вздернув подбородок, надменно проговорила по-французски:

— Вы сомневаетесь в моем происхождении, мадам? Это ваше право. Но ваша помощь, несомненно, будет достойно вознаграждена моими родителями.

— Довольно, мадемуазель, — прервала ее незнакомка. — Я верю вам. Буду рада оказать вам помощь, и не стоит обижать меня разговорами о какой-то плате. Это совершенно излишне между людьми одного круга.

— Благодарю вас, — улыбнулась Катя и неловко поднялась, стараясь, чтобы кафтан надежно прикрывал ее тело.

Дама пристально осмотрела ее с ног до головы:

— Что же, у вас и вправду нет никакой своей одежды?

— Увы, она вся пришла в негодность, ее пришлось разрезать, — Катя ощутила, как вспыхнули щеки.

— Ну что ж, подберем что-нибудь. Дойдем до кареты, а потом отдадите вашему спасителю его одеяние. Он должно быть изрядно замерз, — дама с добродушной усмешкой бросила взгляд на Драгомира. — Кстати, мадемуазель, я еще не знаю самого главного. Ваше имя?

— Княжна Шехонская Екатерина Юрьевна, к вашим услугам.

— О, какой громкий титул! — сказала дама. — Впрочем, он идет вам куда больше, чем маркиза де Карабас, хотя это первое, о чем я подумала, услышав рассказ вашего спасителя. Если вы, конечно, понимаете, о чем я…

— Я понимаю, мадам, — сухо заметила Катя. — Уверяю вас, мой титул подлинный, я не дочка мельника, а мой спутник — не кот в сапогах.

Дама сдержанно улыбнулась:

— Тем лучше для вас обоих. Мое же имя — баронесса Канижай. А это моя дочь, — она обняла за плечи свою молодую спутницу, которая внимательно и без особой радости разглядывала Катю, — мадемуазель Оршола Есенская. Мы родом из Трансильвании, но уже много лет живем в России, — сочла нужным пояснить она.

— Рада знакомству, — не без удивления отозвалась Катя.

Она никак не ожидала, что новая знакомая окажется иностранкой, по-русски та разговаривала почти безупречно.

Баронесса кивнула:

— Идемте же, мы еще успеем познакомиться ближе, когда вы окажетесь в тепле.

Оглядываясь на цыгана и чувствуя неловкость из-за того, что не может поблагодарить его на прощание, княжна неохотно пошла вслед за доброй самаритянкой. Гайдук распахнул перед ними дверцу кареты, и Катя забралась в салон. Нежный запах розового масла, стоявший в карете, показался ей одуряюще неприятным после лесной свежести.

— Разоблачайтесь без стеснения, милочка, — сказала баронесса Канижай, прикрывая дверцу, — и наденьте пока капот, что лежит с вами рядом. А мы подождем снаружи.

Вздрагивая от невольного чувства унижения и едва сдерживая желание убежать из этой уютной кареты, Катя принялась торопливо переодеваться. Накинув предложенный капот из мягкого малинового кашемира, она выбралась наружу. Драгомир приблизился к ней, чтобы взять свою одежду. Катя подняла на него глаза, и он ответил ей сдержанной улыбкой, но прежде чем их руки успели соприкоснуться, сзади на Драгомира с криком прыгнул ямщик:

— Ах ты, паскуда! Чудом узнал тебя, конокрад проклятый!

Катя обомлела. В глазах Драгомира, все еще обращенных к ней, полыхнула жгучая, неистовая ярость.

— Ополоумел, дурак? — цыган попытался сбросить нежданного противника, но тот был слишком тяжел, да и настроен очень решительно.

— Поговори еще мне тут! Забыл, как пару рысаков свел с почтовой станции в Торжке? Вспомнишь, ворюга! Эй, ребята, подсобите, веревку тащите! — крикнул ямщик гайдукам.

— Что здесь происходит?! — совершенно изумленная всем происходящим, баронесса наконец обрела дар речи. — Ты что, с цепи сорвался, голубчик?

— Барыня, да конокрад это, конокрад! — зачастил ямщик. — Тот, что в запрошлом годе коней с почтового двора свел!

Не имея возможности действовать руками, Драгомир затылком ударил в лицо ямщика. Но взревевший от боли и бешенства противник не ослабил хватки и сильным толчком опрокинул цыгана наземь у самых ног Кати.

— Отпусти его, негодяй! — придя в себя, Катя что было сил замолотила кулачками по широкой спине ямщика, безуспешно пытаясь оторвать его от Драгомира.

— И девка, небось, подводчица его! — ямщик грубо оттолкнул Катю и, наступив коленом на поясницу отчаянно вырывающемуся цыгану, начал связывать его руки веревкой, которую передал один из гайдуков.

— А ну, девушку не сметь трогать! — гаркнула баронесса.

— Я от своего не отступлю, барыня, как хотите! — сказал ямщик, затягивая на запястьях Драгомира тугой узел. — Мне ж пришлось из своих денег за тех рысаков выплачивать казне! Я с него все, до последней полушки стребую, убью гада, а не отпущу! На станцию его везть надо, а там за исправником пошлем, пущай с ним разбирается!

Речь ямщика была так искренна и убедительна, что хозяйка кареты невольно заколебалась, глядя на распластанного у ног цыгана.

— Мадам, прошу вас, не верьте ему! — закричала Катя. — Это все неправда, пожалуйста, заставьте этого мерзавца отпустить цыгана, он ни в чем не виноват!

Баронесса озабоченно покачала головой:

— Я, право, даже не знаю, что сказать вам, мадемуазель. Закон есть закон. Я понимаю, что для вас этот юноша — спаситель, но это не мешает ему быть в тоже время и вором. Я не могу возражать против того, чтобы его взяли под стражу. Если он ни в чем не виноват, капитан-исправник отпустит его.

Катя с горечью покачала головой, в отчаянии глядя на эту наивную женщину. Чтобы исправник поверил в невиновность цыгана? Да на любого бродягу, даже ни в чем не замешанного, немедленно постараются повесить всех собак. По-другому просто не бывает в этом мире.

— Хорошо, — сказала Катя, поняв, что упрашивать бесполезно.

Она проследила взглядом за ямщиком, который рывком поставил связанного Драгомира на ноги. Подошла и, глядя прямо в глаза своему спасителю, накинула на его неподвижные плечи кафтан, тщательно застегнула верхние пуговицы. Она молчала, но взгляд ее, обращенный к цыгану, был красноречивее слов. И перехватив этот взгляд, ямщик неприязненно проворчал:

— Вы все-таки поглядывайте за ней, барыня, а то не досчитаетесь потом каких-нибудь побрякушек.

Резко развернувшись, Катя от души влепила затрещину в ненавистную физиономию ямщика. Хозяйка кареты многозначительно кашлянула, а мадемуазель Есенская окинула Катю пристальным, не лишенным подозрительности взглядом.

— Ну, что же, едем наконец, — сказала дама, усаживаясь в карету. — И будем надеяться, что все разрешится благополучно.

Устраиваясь рядом, Катя подумала, что ничуть не разделяет оптимизма этой странной женщины. Но оставлять все происшедшее на волю случая она не собиралась…

[1] Аналогичный способ приготовления ежатины описан также в повести Лайфа Эспера Андерсена «Свободный и раб».

Глава 2. Ночь на почтовой станции

Подскакивая на ухабах, карета и бричка, где сидел охраняемый гайдуками, связанный Драгомир, ехали вдоль берега Тверцы. Устроившись рядом с веснушчатой мадемуазель Есенской, Катя неотрывно смотрела в окно. Дочь баронессы время от времени переворачивала страницы книги, которую держала в руках, но Кате казалось, что она делает это только для вида. Сидевшая напротив баронесса с задумчиво-рассеянным видом перебирала янтарные четки.

Это была изящная женщина лет сорока, с пышной прической темных волос, оттененных голубой пудрой. Ее неправильное, широкоскулое, но весьма умело подкрашенное лицо нельзя было назвать особенно красивым, но запоминающимся — несомненно. А выразительные синие глаза, в которых сияли веселые огоньки, и тонкая, ироничная улыбка, временами пробегавшая по губам, придавали ей невероятный шарм.

— Как я поняла, вы направляетесь в Москву, княжна? — наконец нарушила она затянувшееся молчание.

— Да, это так, — чтобы не показаться невежливой, Катя была вынуждена повернуться к собеседнице и нервно улыбнулась.

Мадам Канижай покачала головой, глядя на нее:

— Я вижу, вы все еще не пришли в себя. Впрочем, неудивительно. Это чудо, что вы остались живы, мадемуазель. Вас не слишком утомит мое любопытство, если я спрошу, как случилось это несчастье?

Помолчав немного, Катя сказала:

— С вашего позволения, мадам, мне не хотелось бы сейчас касаться этой темы. Возможно, позже я смогу рассказать вам обо всем.

— Хорошо, поговорим об этом позже, — легко согласилась баронесса. — Что же касается вас и этого молодого цыгана… — она сделала многозначительную паузу, — то я даже не знаю, что и подумать. Когда я увидела, как рьяно вы защищаете его, то, признаюсь, усомнилась в том, что вы действительно та, за кого себя выдаете.

При мысли о том, что ее могут в любую минуту вышвырнуть на дорогу, как самозванку, в животе у девушки жалобно заныло, но спустя несколько мгновений злость встряхнула ее, не позволяя размякнуть.

— Я ценю вашу откровенность, мадам, — холодно отозвалась Катя. — Почему же в таком случае вы взяли меня с собой?

Женщина долго разглядывала ее с улыбкой, точно любуясь, и наконец рассмеялась:

— Мне нравится, что вы не спешите оправдываться и убеждать меня. Что касается ответа на ваш вопрос, — с какой же стати я должна отказывать в приюте кому бы то ни было? Благодарение Богу, я добрая католичка, и пока у меня нет доказательств, что вы беглая преступница, как ваш м-м-м… спаситель, я стану относиться к вам, как к благородной девице, коей вы себя называете.

— Благодарю, — сухо произнесла Катя. — Я постараюсь не употребить во зло вашу доброту, мадам.

После всего происшедшего нервы ее были настолько натянуты, что она почувствовала: еще одно, столь же саркастичное словцо из уст этой дамы, и она либо закричит, либо, не дай Бог, заплачет.

— Ну же, успокойтесь! — видимо, ощутив ее состояние, баронесса ободряюще похлопала ее по руке. — Все бывает в жизни, и если мне не встречались до сих пор благородные барышни, которые пускают в ход кулаки, чтобы заступиться за первого встречного бродягу, это не обязательно означает, что их не существует в природе. Вполне возможно, что хотя бы одна такая все-таки есть.

Она искренне улыбнулась, и что-то заставило Катины губы дрогнуть, раздвигаясь в ответной, правда, механической улыбке.

— Все так, мадам. Но вы забываете, что этот бродяга спас мне жизнь.

— О, это как раз самое интересное! Насколько я знаю этих детей природы, они не склонны к таким сентиментальным и жертвенным поступкам по отношению к тем, кого считают чужаками. Должно быть, вы произвели на этого молодого цыгана неизгладимое впечатление, раз он решился рискнуть жизнью ради вас.

— Собственно… не было никакого риска, мадам, кроме опасности замерзнуть. Тем не менее, без его помощи я бы не выжила. Впрочем, выслушайте, если вам угодно.

Катя уже поняла, что эта женщина не оставит ее в покое, пока не узнает все подробности. И смирившись с тем, что ей не удастся отдалить неприятный разговор, собрала волю в кулак, чтобы не заплакать и начала сдержанно излагать обстоятельства недавнего происшествия.

Баронесса слушала внимательно, с видимым сочувствием, и искренний рассказ девушки, должно быть, произвел на нее впечатление. Ее дочь не принимала участия в разговоре, по-прежнему с отстраненным видом читая книгу, но вряд ли хоть одно сказанное слово ускользнуло от ее слуха.

— Стало быть, вот как все было, — отозвалась баронесса, когда Катя замолчала. — Ну что ж, это уже больше похоже на правду. Он фаталист, ваш цыган, но фаталист, который все-таки не гнушается немножко подтолкнуть судьбу в нужном направлении. Что касается вас, княжна, не могу не восхититься вашим мужеством. Такие жизнестойкие люди, как вы, действительно, большая редкость. От всей души надеюсь, что сегодняшнее несчастье и прискорбная гибель вашей гувернантки и слуг — это та цена, которую вы заплатили за будущую счастливую и безоблачную жизнь.

— Благодарю вас, мадам, — тихо сказала Катя, не глядя на нее.

Несмотря на свою недоверчивость, новая знакомая не внушала ей неприязни. Катя прекрасно понимала, что сложившиеся обстоятельства говорят отнюдь не в ее пользу: поверить в то, что все рассказанное — чистая правда, было нелегко. И по сути, ничто не мешает баронессе по приезде в Торжок отдать ее в руки исправника вместе с Драгомиром…

Должно быть, эта мысль так явственно отразилась на ее лице, что баронесса, приглядевшись к девушке, осведомилась:

— Вас что-то еще тревожит, мадемуазель?

— Нет, ничего, — помолчав, ответила Катя. — Надеюсь только, что я не окажусь для вас слишком большой обузой, мадам. Если же это так, мы можем расстаться в Торжке, и я продолжу свой путь, не обременяя вас больше. Но в любом случае я буду благодарна вам за вашу помощь.

Баронесса покачала головой:

— Гордыня — смертный грех, княжна, думаю, вам это известно. Давайте сойдемся на том, что у меня больше нет оснований не верить вам, и переменим тему разговора, хорошо?

Катя не возражала. Некоторое время они вполне мирно беседовали, и девушка сама не заметила, как выложила баронессе все то, что уже знал о ней Драгомир.

— Я, кажется, встречала вашего отца, — заметила баронесса. — Князь Шехонской — это такой высокий, крупный, импозантный мужчина с голубыми глазами, не так ли?

— Думаю, вы ошибаетесь, — чуть улыбнувшись, отозвалась Катя. — Мой отец, князь Юрий Александрович Шехонской, несомненно, очень импозантный мужчина, но среднего роста и худощавый. И глаза у него — карие.

— О, простите! — баронесса изобразила смущение. — Кажется, меня подвела память.

Катя промолчала. Что это было? Действительно маленькая оплошность, вполне простительная для иностранки, или же собеседница таким нехитрым способом продолжала «прощупывать» ее, дабы окончательно развеять сомнения в происхождении незваной попутчицы? Но как бы то ни было, что-то подсказывало ей, что баронесса руководствуется не столько подозрительностью, сколько обычным женским любопытством и желанием развеять дорожную скуку. Впрочем, подумала Катя, с такой угрюмой молчуньей, как ее дочь, немудрено и заскучать. Они уже около часа в дороге, а та еще не произнесла ни слова. С баронессой они были совершенно не похожи, разве что глаза, но в целом — девушка всего лишь мила, не более того. А любопытно, почему она носит не ту же фамилию, что и мать? Должно быть, она дочь баронессы от первого брака…

— Оршика, — меж тем окликнула баронесса погруженную в чтение дочь, — не веди себя как бука! Княжна тебя не съест.

— Очень на это надеюсь, — процедила девушка, не отрываясь от книги.

У нее был приятный голосок, но интонация не отличалась приветливостью. Возможно, в другой обстановке Катя сочла бы делом чести поставить на место грубиянку, но пока она пользовалась гостеприимством баронессы, об этом не стоило и мечтать.

— Оршола, — начала отчитывать дочь баронесса. — Что за тон? Немедленно извинись перед княжной.

— Не стоит, мадам, — вмешалась Катя. — Вполне естественно, что мое присутствие не радует вашу дочь. Я не в обиде…

Прервав ее повелительным жестом, баронесса разразилась длинной и пылкой тирадой на неизвестном языке, звучавшем своеобразно, но довольно мелодично. Катя не поняла ни слова, но и без того было очевидно, что баронесса выражает дочери свое недовольство. Рыжеволосая девушка, отложив книгу, спокойно выслушала мать, помолчала мгновение и, устремив на соседку взгляд ярко-синих глаз, произнесла:

— Простите, мадемуазель Шехонская. Я не имела намерения обидеть вас.

— Я принимаю ваши извинения, мадемуазель Есенская, — отозвалась Катя. — Но я и вправду не обижена. Меня не так легко обидеть.

— Называйте меня Оршола, если вам нетрудно, — сухо сказала девушка, вновь углубляясь в книгу. — Мне не по душе официоз, да и вряд ли он здесь уместен.

— Хорошо… мадемуазель Оршола, — кивнула Катя, начиная ощущать нечто вроде легкого интереса к этой хмурой барышне. — В таком случае и вы можете называть меня по имени.

— Непременно, если в том возникнет необходимость, — присовокупила Оршола и снова надолго замолчала, погрузившись в чтение.

Катя и баронесса обменялись взглядами. Дама снова произнесла несколько слов на том же языке, обращаясь к дочери, и покачала головой:

— Она неисправима. Простите, что говорю в вашем присутствии на неизвестном вам языке, но на венгерском мне всегда удается быть более убедительной, чем на русском.

— Вы говорили по-венгерски? Очень выразительный язык, никогда не слышала его раньше.

— Ах, если бы он был редкостью только в России! — вздохнула баронесса. — Нам, венграм, куда чаще приходится пользоваться немецким, австрийцы нас к тому вынуждают. Впрочем, я уже столько лет живу в Москве, что неудивительно и позабыть родной язык. А Оршола никогда и не видела своей родины, она родилась в России.

— Зато вы великолепно говорите по-русски, — искренне сказала Катя. — И мадемуазель Оршола тоже. К слову сказать, куда лучше, чем моя maman и ее приятельницы.

— Благодарю вас. В устах русских людей это самый приятный для меня комплимент. Кстати, я тоже замечала, что привычка думать и говорить по-французски в вашем обществе уже очень сильно укоренилась…

Коснувшись общих тем, разговор стал более оживленным, но продолжая слушать баронессу и отвечая ей, Катя ни на миг не забывала о Драгомире. И едва не вздрогнула, когда услышала голос Оршолы, слово в слово озвучивший ее мысли:

— Габриэла, как ты думаешь, а что будет с этим цыганом?

Не сразу поняв, к кому обращается девушка, Катя вопросительно взглянула на баронессу. Та, поняв ее взгляд, с улыбкой объяснила:

— Оршика любит называть меня по имени, а я не возражаю. «Габриэла» всегда будет казаться моложе, чем мама такой взрослой дочери… А что касается цыгана, — я не слишком разбираюсь в законах Российской империи, дорогая, но полагаю, что этот молодой авантюрист пойдет на каторгу.

Ее безмятежно-спокойный тон неприятно резанул нервы Кати. Она промолчала, понимая, что женщина, скорее всего, права, но сердце болезненно сжалось. Что бы там ни было в его прошлом, Драгомир не заслуживал такой участи.

Оршола оторвалась от книги и окинула мать и гостью пристальным взглядом:

— Но к чему такая жестокость? Разве он не может просто выплатить стоимость украденного?

— А где он возьмет деньги, Оршика? — мягко возразила мать. — Украдет других лошадей? Воровство должно быть наказано, надеюсь, с этим ты спорить не будешь. Живи мы на Востоке, этому юноше отрубили бы руки за воровство, вот и все.

— Да лучше быстро умереть от антонова огня[1], чем годами заживо гнить на каком-нибудь руднике в Сибири, — резко сказала Оршола, откладывая книгу. — Так что, — варварство и то, и другое.

— А скажи-ка мне, дорогая моя защитница угнетенных, — с усмешкой отозвалась баронесса Габриэла, мельком глянув на безмолвную Катю, — о ямщике, которому пришлось выплачивать государству стоимость украденных лошадей, ты не подумала? О его детях, которые, быть может, по милости конокрада остались без куска хлеба и теплой одежды?..

Оршола помолчала.

— Я не знаю, что сказать тебе, Габриэла. Будь этот цыган чиновником, ворующим у казны и вымогающим взятки, я бы не жалела его. Но преступления чиновников обычно остаются безнаказанными. А на каторге всегда оказываются те, кого на воровство толкнула крайняя нужда, такие, как этот бродяга без единого гроша за душой.

Габриэла негромко рассмеялась:

— Оршика, ты слишком много читаешь Вольтера и Руссо! И романтические идеи кипят в твоей голове, не находя достойного применения. Посмотрела бы я на тебя, если бы предметом нашего спора был не красивый молодой человек, а старый, смердящий пьяница, выловленный в дорожной канаве. Думаю, в этом случае, ты бы не так пылко сочувствовала ему.

— Ошибаешься, — буркнула девушка. — Если бы он был человеком, способным на поступок, — а ведь этот цыган именно таков, раз не бросил в беде мадемуазель Катерину, — я бы сочувствовала ему в любом случае, наружность и возраст тут ни при чем.

Катя молча слушала этот странный разговор. Прожив большую часть жизни в провинции, она не особенно хорошо была знакома со столичными нравами. Но даже ей было ясно, что беседа на подобную тему очень нехарактерна для женщин благородного сословия, тем паче когда они беседуют с незамужними дочерьми. К примеру, Катина maman, если бы дочь только посмела намекнуть ей о своем сочувствии к какому-то бродяге, не стала бы дразнить ее, намекая на романтическую симпатию, а просто отхлестала бы веером по щекам и посадила бы под домашний арест на пару месяцев. И это не потому, что maman была дамой какого-то особенно свирепого нрава. Так поступила бы любая мать, охраняя незамутненное чрезмерным свободомыслием сознание незамужней дочери. Конечно, дамы посещали и тюрьмы, и дома призрения, принося милостыню несчастным, но даже в этом случае такие фривольные беседы были уделом людей совсем другого круга…

[1] Старинное название гангрены.

Карета неслась вперед, полосатые верстовые столбы порой мелькали вдоль дороги и однообразный звон почтового колокольчика неизменно сопровождал их беседу. Уже стемнело, когда на горизонте замерцали в лунном свете церковные купола. Это был Торжок.

Когда въехали на почтовый двор, Катя полностью вошла в придуманную роль. Не обращая внимания на связанного Драгомира, которого ямщики потащили в дом, она вместе со своими спутницами последовала за ними. Неся хозяйский саквояж, вошла в дом и горничная баронессы.

После того, как станционный содержатель[1] прочитал подорожную мадам Канижай и сделал запись в книге, ямщик путано изложил ему свои претензии к пойманному цыгану. Сидя на лавке под образами рядом с Оршолой, Катя украдкой смотрела на Драгомира. Не довольствуясь крепостью веревок, ямщик держал его за шкирку, поминутно пихая и дергая. Но цыган невозмутимо молчал, откинув курчавую голову, и на его лице читалось ледяное пренебрежение.

— Ну что же, пусть посидит в чулане до утра, — равнодушно оглядев Драгомира, решил смотритель. — А с утра за капитаном-исправником пошлем, он и разберется.

— Вот девица тут еще с их сиятельством, — буркнул ямщик, избегая смотреть на Катю. — С цыганом она была, подельница, не иначе.

Катя похолодела. Плечи Драгомира приметно дрогнули. Баронесса Габриэла, которая до той поры молча расхаживала по комнате, резко развернулась и вперила убийственный взгляд в синюшную рожу ямщика, отмеченную затылком цыгана:

— А это не твоего ума дело, любезный. Конокрада ты признал, — допустим, верю, а на девицу не смей указывать. Девица со мной, — непререкаемым тоном заявила Габриэла, обращаясь к смотрителю. — Это благородная барышня, она без попутчиков осталась, я за нее отвечаю.

— Как вам будет угодно, сударыня, — скользнув взглядом по лицу Кати, смотритель пожал плечами.

Катя тихонько выдохнула, кутаясь в одолженный баронессой плащ из теплого, ворсистого трипа. Оршола покосилась на нее, но не сказала ни слова.

Драгомира увели, и Катя насторожила слух. Спустя несколько мгновений, в сенях послышался грохот захлопнувшейся двери и скрежет замка. Похоже, чулан, в котором предстояло провести ночь цыгану, находился здесь же, поблизости.

— Лошади свежие есть, если угодно, — сказал баронессе смотритель. — Велите ли закладывать или останетесь до утра?

— Останемся до утра, пожалуй, — кивнула баронесса Габриэла, — время позднее. Только не здесь, — она критически оглядела комнату. — У вас, пожалуй, и спать-то негде, кроме как на полу? В Торжке, как мне помнится, гостиница есть, туда и отправимся.

Катя в отчаянии закусила губу и едва не застонала. Уехать отсюда до утра! Этого нельзя было допустить.

— Оршика, мадемуазель Катерина, — окликнула девушек баронесса. — Собирайтесь, поедем в гостиницу.

Обреченно вздохнув, Катя закрыла глаза и соскользнула с лавки, грянувшись о пол.

Упав, она довольно чувствительно ударилась затылком, и едва не потеряла сознание на самом деле.

— Istenem! (Боже! (венгерск.) — ахнула изумленная баронесса, но прежде чем она успела сделать хоть шаг, Оршола проворно нагнулась над Катей и приложила ладонь к ее лбу.

Катя напряглась.

— Мне кажется, у нее жар, — бесстрастно сообщила девушка, выпрямляясь.

— И ты так спокойно говоришь об этом! — воскликнула баронесса, в свою очередь склоняясь над Катей и щупая ее лоб. — Право, не знаю, жар ли, но… Магда, — окликнула она горничную, — ну что ты стоишь, как истукан! Мои нюхательные соли, скорее! А вы, — прикрикнула она на растерявшегося станционного содержателя, — помогите же поднять ее!

Совместными усилиями подняли неподвижную Катю и уложили на лавку. Горничная засуетилась, открывая саквояж, и вскоре под нос девушке сунули отвратительно воняющий пузырек. Катя чихнула и, открыв глаза, обвела взглядом встревоженные лица склонившихся над нею людей.

— Как вы себя чувствуете, дитя мое? — участливо спросила баронесса.

— Плохо, — честно сказала Катя (затылок и в самом деле болел). — Так закружилась голова… Я очень сильно ударилась там, в карете, когда она падала.

— Будем надеяться, что это останется без последствий, хотя, конечно, нужно поберечься, — кивнула баронесса, еще раз потрогав лоб девушки. — Но лихорадки точно нет. Впрочем, купание в ледяной воде даром не проходит… Что ж, остаемся здесь, не трястись же вам снова в карете в таком состоянии.

И приняв решение, Габриэла Канижай развила бурную деятельность. Приказала послать за доктором, поставить самовар-сбитенник и позаботиться об ужине, затем обследовала заднюю комнату, предназначенную для отдыха проезжающих и, убедившись, что кроме пары скамеек, стола и горки с посудой в ней нет никакой мебели, отправила гайдуков за своими перинами, сложенными в бричке.

Услышав о докторе, Катя в ужасе зажмурилась, но, поразмыслив, немного успокоилась. Кто знает, когда придет этот доктор и придет ли он вообще. Наверняка у него масса пациентов, да и ночь уже на дворе… Даст Бог, все обойдется.

Сидевшая рядом Оршола негромко кашлянула, и мнимая больная осторожно скосила на нее глаза. Что на уме у этой странной девицы? Катя была готова биться об заклад, что изображая обморок, ей не удалось провести юную венгерскую мадемуазель. Но для чего тогда Оршола поддержала ее вынужденную комедию, так вовремя сказав о жаре? Ответа на этот вопрос не было. А решиться спросить об этом саму девушку, было немыслимо. Кто знает, может быть, она все-таки ошибается, и та впрямь приняла все за чистую монету…

Вскоре Катя уже лежала на укрытой мягкой периной широкой скамье в соседней комнате, куда перенес ее один из гайдуков и, прикрыв глаза, вслушивалась в посвистывание закипающего сбитенника. Оршола устроилась с книгой неподалеку от нее и надолго замолчала, погрузившись в любимое занятие. Катя невольно позавидовала непоколебимому спокойствию дочери баронессы. Любопытно, было ли на свете хоть что-нибудь, способное вывести ее из душевного равновесия?

Вскоре поспел ужин, собранный из дорожных припасов мадам Канижай, казенным был только сбитень. Катя мысленно усмехнулась, услышав сетования баронессы по этому поводу. За время своего путешествия она убедилась: на любой почтовой станции творится одно и то же: ни еды, ни места, где приклонить голову усталому путнику. Все приходится возить с собой, если не хочешь спать на голом полу и питаться святым духом. Хорошо, если поблизости есть постоялый двор, где можно снять комнату на ночь, но ведь зачастую приходится довольствоваться сомнительным уютом почтовой избы, единственного жилья на много верст кругом…

Чтобы попутчицы не усомнились в том, что она и вправду тяжело больна, Кате пришлось отказаться от ужина. Есть хотелось неимоверно, желудок просто сводило от голода, но единственное, на что она согласилась, — это чашка горячего сбитня, который баронесса собственноручно принесла ей в импровизированную постель.

— Я добавила немного коньяку, — пояснила Габриэла, когда Катя осторожно глотнула непривычно крепкое питье. — Это вас взбодрит. Как жаль, что здесь нет чая, а мой запас вышел…

Катя едва не фыркнула прямо в чашку. Добавлять коньяк в напиток, приготовленный на хмельном меду и травах, могла додуматься только иностранка. Что же касается чая, то обнаружить его на почтовой станции и впрямь было чем-то фантастическим. Дороговизна и непривычность чая и кофе делали их напитками для избранных, — людей высшего общества, да и то не всех, а лишь тех, кого считали оригиналами. Сбитень же, несмотря на хмельную основу, считался напитком куда более пристойным. Но двойная порция алкоголя на пустой желудок явно не пошла ей на пользу: Катя ощутила, что начинает просто расползаться от усталости и хмеля, как подошедшее тесто из кадушки.

Доктор так и не приехал, но убедившись, что Кате не так уж и плохо и она не собирается отойти на тот свет в ближайшие часы, баронесса и ее дочь начали устраиваться на ночлег. Перин и одеял запасливой Габриэлы хватило на всех троих, к тому же печка источала приятное тепло. Оршола устроилась на соседней лавке, а ее мать, немного пожаловавшись на дорожные неудобства, улеглась на тюфяке, расстеленном на полу. Горничная погасила свечу и ушла, должно быть, найдя себе местечко в соседней комнате. Еще негромко переругивались ямщики за стеной, шаркал усталыми ногами содержатель, потом прогрохотал по двору, сопровождаемый звоном колокольчика, приехавший экипаж. И снова скрип половиц под тяжелыми шагами, хриплый мужской бас в соседней комнате, требующий немедленно закладывать лошадей и монотонное бормотание почт-комиссара, переписывающего подорожную.

Шло время, негромко шуршали в деревянном футляре часы. Полная луна мягко светила в маленькое оконце. Вытянувшись на лавке, Катя молча прислушивалась к голосам, доносившимся со двора. Припозднившийся проезжий, получив свежих лошадей, снова собирался в путь, и можно было надеяться, что после его отъезда содержатель отправится на покой. Время, похоже, уже давно перевалило за полночь.

Судя по ровному дыханию Оршолы и негромкому похрапыванию баронессы, обе спокойно спали. Но Катя и не думала спать. Мысль о Драгомире по-прежнему не давала ей покоя. Что станется с ним? Неужели ему суждено оказаться в остроге или умереть под кнутом? Катя не задумывалась о том, насколько справедливы обвинения, которые предъявил Драгомиру ямщик. Какое ей дело? Она в долгу перед ним, — вот единственное, что имеет значение.

Но так ли велик этот долг? Девушка поморщилась и встряхнула головой, словно пытаясь прогнать непрошеную мысль. Да, похоже, Драгомир и пальцем бы не пошевелил, если бы она сама не выбралась из тонущей кареты. И в воду за ней он бросаться не собирался. Выплыла — хорошо, не выплыла — значит, не судьба. Но и мимо не прошел. Без его аркана и помощи на берегу едва ли ей удалось бы остаться в живых. Так что, — все-таки спас. Да и в любом случае, — сделал Драгомир для нее ровно столько, сколько смог. И она ему за это будет благодарна по гроб жизни. Но одной благодарностью тут не отделаться…

Так почему же она продолжает лежать? В доме и на дворе давно все стихло, не слышно ни шагов, ни голосов. Пора действовать.

[1] Так называлась в то время должность станционного смотрителя.

Катя осторожно села и спустила ноги с лавки, нашаривая башмаки. Затем поднялась и застыла, прислушиваясь к дыханию спящих. В полосе льющегося из окна лунного света, она видела рыжие локоны и мерно вздымавшуюся и опадающую под одеялом грудь Оршолы. Похоже, девушка и вправду безмятежно спала, и Катя усмехнулась. После разыгранного обморока у нее на какое-то мгновение мелькнула безумная мысль, что пожалевшая цыгана барышня играет в ее игру с далеко идущими намерениями, но, похоже, она была о ней слишком высокого мнения.

Стараясь ступать как можно легче, Катя обошла спящую на тюфяке баронессу и приблизилась к столу, на котором стоял саквояж. До сих пор ей не приходилось рыться в чужих вещах (исключением был домашний буфет с запретными сладостями), но сейчас выбирать не приходилось. Очень медленно и осторожно она раздвинула латунные защелки саквояжа и, встав так, чтобы свет из окна падал на его содержимое, принялась перебирать дорожные мелочи баронессы.

Ладони и спина между лопаток сразу взмокли от холодного пота, сердце заколотилось, как молот кузнеца. Ей казалось, что если ее застигнут в этот момент, она умрет на месте от позора, не перенеся обвинения в воровстве. Но, вслушиваясь в каждый шорох, Катя все-таки продолжала искать. То, что ей было нужно, к счастью, наконец отыскалось и, подавив вздох облегчения, она извлекла на свет хрустальный флакончик, наполненный розовым маслом, — тем самым, которым благоухала сама баронесса и ее экипаж. Открутив пробку, Катя мазнула палец. Убедившись, что это именно масло, а не духи или кельнская вода, сунула флакон в карман капота. Все, первый этап закончен. Пора переходить ко второму.

Постояв несколько мгновений у двери, она тихонько потянула ее на себя и вышла в соседнюю комнату. Здесь тоже было темно, только тусклый огонек лампадки светился в углу перед иконами. За пологом слышался мерный храп содержателя, на лавке у окна свернулась уютным клубочком горничная баронессы. Ямщики, — те, кто не был в разъезде, спали в другой половине дома, и можно было не опасаться, что здесь окажется кто-нибудь еще.

На цыпочках, чтобы скрип половиц не выдал ее, Катя неслышно приблизилась к конторке. Скользнула вовнутрь и, на ощупь сняв с крючка связку едва слышно звякнувших ключей, которые приметила еще с вечера, положила в карман. Возле чернильного прибора стоял подсвечник со сгоревшей наполовину свечой. Взяв его, Катя зажгла свечу от пламени лампады и постояла мгновение, вглядываясь в изможденный лик Богоматери. Ей показалось на миг, что Пресвятая Дева смотрит на нее с упреком. Сложив щепотью дрожащие пальцы, Катя быстро перекрестилась и направилась к сеням.

Тяжелая дверь громко заскрипела под ее рукой, и девушка замерла в испуге. Но вокруг было по-прежнему тихо и, собравшись с духом, она, наконец, юркнула в узкий проем. Оказавшись в сенях, прикрыла ладонью заколебавшееся от сквозняка пламя свечи и остановилась, глядя на дверь чулана, украшенную довольно увесистым замком. Изнутри не доносилось ни звука, но Катя надеялась, что Драгомир находится именно здесь. Не раздумывая, пока страх не подточил ее решимость, она обильно смазала замочную скважину розовым маслом и начала подбирать ключ.

Наконец с чуть слышным щелчком замок открылся и дужка отошла. Медленно приоткрыв дверь, девушка переступила порог крохотной, темной каморки, и дрожащий огонек свечи выхватил из мрака фигуру цыгана.

Связанный по рукам и ногам, Драгомир неподвижно сидел на охапке соломы, прислонившись к стене. Казалось, спал. Густые, черные ресницы прикрывали веки, спокойное, мерное дыхание вздымало широкую грудь, полуприкрытую рваной алой рубашкой. Но едва Катя затворила дверь, тишину нарушил его низкий, приглушенный голос:

— Зачем ты пришла?

Слегка уязвленная, девушка кинула на него взгляд исподлобья:

— Мне казалось, это так очевидно.

Не дождавшись ответа, Катя поставила подсвечник на пол и, опустившись на корточки рядом с Драгомиром, нащупала узел на веревке, стягивавшей его запястья за спиной.

— У тебя что, нет ножа? — угрюмо полюбопытствовал парень, когда она начала распутывать веревку.

— Нет, — сердито бросила Катя, продолжая свою работу, — а жаль, стоило бы подрезать твой язычок.

Драгомир усмехнулся:

— Обиделась, глупышка? Зря.

— Послушай, цыган, — вспылила девушка, перестав терзать намертво затянутый узел, — хватит уже! Я тебе не красотка из табора, чтобы разговаривать со мной в подобном тоне. Так что, выбирай выражения.

Драгомир не ответил. Поняв, что не дождется ни извинений, ни оправданий и проклиная про себя дьявольскую гордыню цыгана, она снова взялась за дело. Постепенно узел начал поддаваться, и вскоре парень, едва слышно застонав сквозь зубы, положил перед собой покрытые синяками, затекшие руки.

Когда Катя принялась распутывать веревку, связывавшую его ноги, Драгомир негромко произнес:

— Зачем тебе это нужно, княжна?

Та метнула на него насмешливый взгляд:

— Не люблю оставаться в долгу, знаешь ли.

— А если то, в чем меня обвиняют, — правда?

Бросив веревку наземь, Катя принялась растирать руки цыгана.

— Ну, в том, что ты матерый конокрад, я нисколько не сомневаюсь. Но какое мне до этого дело, учитывая, что ты спас мне жизнь?

— Сам не понимаю, зачем сделал это, — после паузы отозвался Драгомир. — Одной девчонкой больше, одной меньше — Господу все равно. Не связался бы с тобой, не сидел бы сейчас в этой дыре, дожидаясь исправника!

— Так не сиди и не жди! — она поднялась, со злостью отшвырнув ногой валявшуюся на земле веревку. — Дверь открыта, вставай и иди на все четыре стороны!

Что происходило? Почему он не чувствовал благодарности за то, что она, презрев многие опасности, пришла освободить его? Это было неправильно, и только мысль о том, что она обязана ему жизнью, сдерживала возмущение.

— Пойду, когда смогу, — отозвался цыган и, пробормотав вполголоса некое витиеватое ругательство, принялся ожесточенно массировать онемевшие ноги.

Приблизившись, Катя молча стала помогать ему. Мало-помалу конечности обрели чувствительность, и Драгомир медленно поднялся, держась за стену. С трудом сделал несколько шагов и тяжело вздохнул.

— Коня моего не видела? — осведомился он.

— Тебя только конь волнует, да? — прошипела Катя. — Не знаю я, где твой конь. В конюшне, должно быть, заперли. Надеюсь, ума хватит туда не соваться?

— Там посмотрим, — проронил Драгомир. Помедлив мгновение, он неожиданно притянул девушку к себе и положил ладони на ее худенькие плечи. — Ну что, Катерина, будем прощаться.

— Ты что, ошалел совсем? — Катя уперлась кулачками в широкую грудь цыгана, пытаясь оттолкнуть его. — Убери руки!

— Повремени немного, красавица, — усмехнулся он и не подумав отпустить ее. — Дай хоть поглядеть на тебя напоследок. Ведь, может статься, больше не увидимся никогда.

— Да глаза б мои тебя не видели! — сказала, точно сплюнула, Катя, но сердце, невесть отчего, замерло.

Может быть, оттого, что эти объятия, которых она не желала, оказались такими волнующе крепкими и теплыми… Или оттого, что в хриплом голосе цыгана звучала неумелая, но против воли трогающая ее нежность. Он был первым мужчиной, который осмелился обнять ее. И даже не решаясь признаться себе в этом, Катя желала сейчас только одного: чтобы эта минута, когда сердце отчаянно бьется о ребра, выбрасывая в кровь огненный поток пугающего блаженства, продолжалась как можно дольше…

Она затихла. Приподняв ее голову за подбородок, Драгомир с печальной улыбкой вгляделся в смятенное личико.

— Жаль, — тихо сказал он. — Жаль, что дороги расходятся…

— Я не для тебя, — отозвалась Катя. — Неужели ты еще не понял?

Он покачал головой:

— Это пока только Богу ведомо.

Драгомир наклонил голову, и его губы соединились с дрогнувшими губами Кати в пряном и обжигающем поцелуе, который пронзил все ее тело насквозь, точно удар молнии. Преодолевая слабое сопротивление, его рука легла на ее затылок, зарывшись в ворох распущенных волос и не позволяя отдалиться от себя, а губы целовали все более властно, все более настойчиво. Катя уже не противилась, робко принимая эти ласки, которые против воли пробуждали в ее теле неведомые прежде желания.

Но неожиданно все кончилось, и она едва устояла на ослабевших ногах, когда Драгомир отпустил ее.

— До встречи, Катерина, — сказал он, тихо отворяя дверь. — Я еще найду тебя…

В последний раз его темный силуэт мелькнул в тусклом свете, и заунывно скрипнувшая дверь скрыла все. Сквозняк задул свечу. Оказавшаяся в полной темноте, ошеломленная девушка услышала, как цыган, ступая легко, как кошка, вышел из дома. И наступила тишина, только где-то вдалеке сонно заворчал цепной пес.

Катя провела дрожащими ладонями по пылающим щекам, точно это могло их охладить. Перед глазами все еще стояло лицо Драгомира. Жгучие, словно горячие угли, глаза, грустная усмешка, нежные губы и сильные руки, лишившие ее воли своей лаской. Ей хотелось и бежать вслед за ним, и плакать, и бить себя по щекам за все происшедшее. Немудрено, что он так осмелел, после всего, что было между ними, но как она могла допустить такое?..

Он не нужен ей. Безродный бродяга, вор, конокрад! И между ними не может быть ничего общего. Но почему так тяжело на душе? Уже успевшая намертво прижиться в ней частичка жизни безжалостно вырвана с корнем и развеялась в ночном сумраке вместе с Драгомиром, оставив после себя чувство неизбывной потери…

Подняв с пола подсвечник, Катя выскользнула из чулана и на ощупь заперла замок. Растворила дверь, ведущую в комнаты, и испуганно отшатнулась при виде темной фигуры, которая стояла на пороге.

— Зачем вы рылись в наших вещах? — негромко и спокойно спросила Оршола Есенская.

Глава 3. Перстень

— Тише! — Катя с ужасом оглянулась на шевелящийся полог и повторила, с мольбой глядя на Оршолу: — Тише, прошу вас…

Из-за полога, позевывая, выбрался смотритель и, шаркая ногами, направился к сеням. Заметив силуэты девушек, подтянул кальсоны и полюбопытствовал:

— Вам что-то угодно, барышни?

Катя молчала, Оршола тоже. Старик ждал ответа, с недоумением приглядываясь к девушкам. Если он сейчас подойдет к конторке и заметит отсутствие ключей, холодея, подумала Катя, это будет конец.

— Мы… по надобности выходили, — с трудом выговорила она.

— А, ну и я туда же, — закивал смотритель и, видимо сочтя, что их долгое молчание было вызвано стыдливостью, с успокоенной душой направился на двор.

Когда он скрылся в сенях, Катя молнией метнулась к конторке, повесила на место ключи, поставила подсвечник и отворила дверь, ведущую в спальню.

Венгерская мадемуазель вошла следом, захлопнула дверь и остановилась рядом. При лунном свете Катя не слишком отчетливо различала ее лицо, но презрение в голосе не заметить было невозможно:

— Стало быть, это все обман? Для каких же целей вы воспользовались нами? И что еще, кроме побега для вашего сообщника, собираетесь устроить?

Несколько мгновений Катя, не отрываясь, смотрела на эту притворщицу, которая давеча так искусно усыпила ее бдительность.

— Почему же вы сразу не остановили меня, если не спали? И зачем подыграли мне, когда я… упала в обморок?

— Я хотела знать, что вы задумали. И заметьте, если я не устраиваю сейчас скандал, то только потому, что это неизбежно бросит тень на мою мать. Но это не значит, что я хоть сколько-нибудь сочувствую вам и вашему любовнику. Не выношу лжецов и обманщиков!

— Он не любовник мне, а я не взяла из вашего саквояжа ничего существенного! — взорвалась Катя, взбешенная этими обвинениями. — А то, что взяла, собиралась вернуть назад!

Вытащив из кармана флакон с розовым маслом, она с пристуком поставила его на стол.

— Что еще? — выпалила она, вперив убийственный взгляд в безмолвную Оршолу. — Может быть, мне вывернуть карманы? Или раздеться догола?

— Перестаньте паясничать, — прошипела венгерка, оглядываясь на безмятежно спящую баронессу. — Имейте в виду, вам придется рассказать мне все.

Катя устало вздохнула.

— Что вы хотите услышать, мадемуазель Оршола?

— Не смейте называть меня по имени, вы, бессовестная лгунья! — вскипела барышня. — Всё — это значит всё! Если у вас не было тайных намерений, зачем надо было обманывать нас, выдавая себя за княжну? Неужели бы мы не помогли вам, окажись вы простой девушкой, попавшей в беду?

— Да как же доказать вам, что я вас не обманывала, — с тоской сказала Катя. — Вы же меня даже слышать не хотите.

— Потому что больше доверяю поступкам, нежели словам! Если вы не сообщница этого цыгана, зачем вам понадобилось освобождать его? Имейте в виду, я слышала почти все, о чем вы говорили! И делали, — прибавила она после паузы.

— А если бы вы слышали не почти все, а все, — со злостью сказала Катя, — то поняли бы, что мы совсем чужие друг другу люди и ничего общего между нами нет.

Оршола немного смутилась.

— Ну, может быть, — не слишком уверенно отозвалась она. — Но это ничего не меняет. Зачем вы освободили его? Даже больной притворились, чтобы остаться здесь на ночь. Для чего?

Катины щеки невольно вспыхнули, но в ответ на вопрос Оршолы она с вызовом взглянула ей в лицо:

— А вы когда-нибудь чувствовали себя в долгу перед человеком, который спас вам жизнь? Или вы можете только рассуждать о несправедливости наказания, пальцем о палец не ударив для того, чтобы хоть что-то изменить?

Покачав головой, Оршола негромко рассмеялась и даже слегка поаплодировала:

— Браво, мадемуазель-Как-вас-там. Вы не только авантюристка и самозванка, вы еще прирожденный демагог! Примите мои комплименты!

Катя шагнула к ней, чувствуя, как ударяет в голову холодное бешенство.

— Я не авантюристка, — тихо и со зловещим спокойствием отчеканила она, — не самозванка, не мадемуазель-Как-вас-там и, уж тем более, не демагог! Я — природная княжна Шехонская, и мой род ведет начало от Владимира Мономаха! Вы не смеете так разговаривать со мной! Сами-то вы кто такая? Худородная выскочка из рабской страны, которой управляют австрияки!

Последнее слово едва замерло на ее губах, когда щеку обожгла хлесткая пощечина. Катя на мгновение опешила, но в следующую секунду бросилась на Оршолу и вцепилась ей в волосы.

Она ожидала, что та завизжит, начнет звать мать, но девушка молча отбивалась от нее, пытаясь высвободить свои рыжие кудри. Она была гораздо выше и крупнее Кати, но княжной овладела такая сокрушительная ярость, что совладать с ней оказалось нелегко.

— И вы еще говорите, что вы княжна? — задыхаясь, сказала Оршола, когда ей все-таки удалось скрутить противницу, вывернув ей руки, но и тогда Катя упорно пыталась вырваться, не обращая внимания на боль в суставах. — Вы же ведете себя хуже базарной торговки!

— А об этом не вам судить! — прошипела Катя. — В чем, по-вашему, заключается дворянская честь? В том, чтобы молчать в тряпочку, позволяя безнаказанно оскорблять себя?

Оршола оттолкнула ее:

— Я думаю, в том, чтобы вести себя так, чтобы никому не пришлось усомниться в наличии этой чести!

За их спинами заворочалась на тюфяке баронесса Габриэла, и вздрогнувшие девушки услышали ее сонный голос:

— Девочки, ну что это такое? Вы же совершенно не даете мне спать! Все время какие-то разговоры, скрип, хождения туда-сюда! Почему нельзя отложить все это до утра?

Катя тревожно застыла. Оршола резко обернулась к матери:

— Габриэла, я не думаю, что это стоит откладывать до утра. Потому что утром нам скорее всего придется объясняться с исправником. Из-за того, что мы с тобой, — как это русские называют? — пригрели змею на груди.

— Что-что? — мадам Канижай села на постели. — Оршика, запали свечу и повтори мне все, что ты сказала.

Девушка молча выполнила просьбу матери. Когда пламя свечи озарило комнату, Габриэла бросила задумчивый взгляд на выглядевшую вполне бодро Катю и повторила:

— Ну же, Оршика. Рассказывай.

— Она, — Оршола мотнула головой в сторону Кати, избегая называть ее по имени, — выпустила цыгана.

— О нет! — Габриэла схватилась за голову, и с ее губ сорвалось несколько венгерских слов, заставивших Оршолу покраснеть.

С упреком взглянув на Катю, Габриэла сокрушенно покачала головой:

— Ах, мадемуазель Катерина, как это все не ко времени. Стало быть, ваша болезнь — притворство? Вам просто нужно было остаться здесь?

Катя невольно потупилась.

— Да, мадам, простите.

Оршола метнула удивленный взгляд на мать:

— Ты называешь ее… ты что, все еще веришь, что она княжна?

— А почему бы и нет? Мало ли на свете глупых барышень, готовых прошибить лбом стену ради смазливого парня, кем бы он ни был?

— В таком случае, что ты скажешь, если я сообщу тебе, что она копалась в твоем саквояже?

— Зачем? Я не держу там ни денег, ни ценностей, ты же знаешь, они в другом месте.

— Я-то знаю, — усмехнулась Оршола. — Но ей откуда об этом знать?

— И что же она украла?

Оршола не успела ответить, Катя ее перебила:

— Я ничего не крала, мадам. Просто взяла на время розовое масло, чтобы смазать замок.

— Смазать замок? — ахнула Габриэла. — Да вы знаете, дитя мое, сколько оно стоит?

— Габриэла!! — Оршола драматически покачала головой, выражая изумление словам матери. — Ну при чем здесь это!

— Дева Мария! — резко поднявшись, мадам Канижай запахнула пеньюар. — Вы сведете меня с ума обе.

— А чем виновата я? Может быть, ты наконец проснешься и поймешь, что у нас неприятности? Утром здесь будет исправник. И если нам не удастся уехать до того, как обнаружится побег, то придется объяснять, почему мы возим с собой эту преступницу.

«А ведь у Драгомира даже мысли не возникло о том, что мне придется отвечать за последствия, — угрюмо подумала Катя. — Ни единой мысли».

И произнесла вслух:

— Я не преступница.

— Помолчите, барышня! — отмахнулась от нее баронесса. — Вы уже натворили столько, что лучше не вмешивайтесь, пока вас не спросят. Я начинаю жалеть, что взяла вас с собой.

Этого гордость Кати перенести не могла.

— Я бы ушла сию минуту, чтобы не обременять вас своим присутствием. Но я останусь для того, чтобы объяснить исправнику, что вина полностью на мне, а вы ни в чем не замешаны.

— Я не думаю, чтобы исправник осмелился обвинить меня в чем-либо, — отозвалась баронесса. — А что касается вас, вы никуда не уйдете. Раз я дала обещание отвезти вас в Москву, я его выполню.

— Габриэла, — не выдержала Оршола, — и ты говоришь это после всего того, что я тебе рассказала?

Габриэла пожала плечами:

— Я, собственно, не вижу здесь состава преступления, Оршика. Мне чутье с самого начала подсказывало, что наша гостья не оставит на произвол судьбы своего друга-цыгана. Если на то пошло, я даже могу ее понять. А когда мы наконец приедем в Москву, я отвезу ее в дом Шехонских, и там выяснится, — та ли она, за кого себя выдает.

— Если она не сбежит по дороге с нашими вещами, — буркнула Оршола.

Катя вспыхнула, но вместо нее ответила Габриэла:

— Вот и следи за ней вместо того, чтобы утыкаться в книгу. А теперь — спать. Не о чем говорить больше.

Но Катя привыкла к тому, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней.

— Дамы, — с холодным достоинством произнесла она. — Утром, когда все выяснится, мы расстанемся, и каждый пойдет своей дорогой. Не стану спорить, я причинила вам много ненужных хлопот, за что прошу прощения. Но терпеть незаслуженные оскорбления, которым вы меня подвергаете, я не собираюсь ни в каком случае.

Габриэла бросила на девушку иронический взгляд:

— Голой будете ковылять по дороге?

Катя надменно откинула голову:

— Это мое дело.

Не слушая ее, баронесса задула свечу и вновь вытянулась на тюфяке.

— Все, довольно, не хочу больше ничего слушать. Ложитесь спать.

Оршола молча легла на свою лавку и, закутавшись в одеяло, отвернулась к стене. Помедлив немного, и Катя вернулась в свою постель.

Но сон не шел. Судя по тому, как ворочались и вздыхали ее спутницы, не спалось и им. Должно быть, боятся, что она обчистит их, пока спят, зло подумала Катя. Вся во власти оскорбленной гордыни, она не чувствовала ни малейших угрызений совести из-за того, что втравила баронессу и ее дочь в неприятную историю. Обвинения в воровстве и самозванстве погребли под собой воспоминание о доброте мадам Канижай. Увы, Катя еще не знала тогда, что Габриэла и ее дочь — отнюдь не единственные люди, которым ей придется доказывать, что она и вправду княжна Шехонская…

И что же теперь? Если побег Драгомира обнаружится до их отъезда, — а скорее всего, так и будет, — мадам Канижай, возможно, уже не станет возражать против того, чтобы передать ее в руки правосудия. В глубине души Катя понимала, что баронесса до этого не опустится, ведь она обещала отвезти ее в Москву, но кто знает, как сложатся утром обстоятельства? Быть может, чем покорно ждать почти неминуемого ареста, разумней улизнуть сейчас, пока есть возможность?..

При этой мысли спина Кати вновь покрылась холодным потом. Одна, ночью, на безлюдной дороге? И куда ей идти? До Москвы теперь ближе, чем до Новгорода, но надеяться добраться туда пешком и в одиночку, было немыслимо, Катя это понимала.

Но сейчас или утром, ей все равно придется уйти, как она гордо пообещала. А что дальше? Снова искать попутчиков, терпеть унижения и необоснованные подозрения? Если даже мадам Канижай, при всем ее великодушии (а то, что она ведет себя на редкость великодушно, Катя вынуждена была признать) отнеслась к ней с недоверием, то что говорить о других? Да и найдутся ли эти другие?

Впрочем, можно было обратиться за помощью в один из монастырей или церковь, вряд ли ей там откажут. Ссудят какую-нибудь одежду и найдут провожатого, хотя бы на крестьянской телеге. Но при мысли о том, что любой, к кому она обратится, неизбежно примет ее за нищенку или воровку, Катю затрясло. После всех пережитых за последний день унижений, ее и без того уязвленная гордость возмутилась одному предположению, что ей придется ПРОСИТЬ О ПОМОЩИ.

Да лучше она пойдет по дороге босой и в лохмотьях, умирая от голода и усталости, но НИКОГДА не станет ни перед кем ломать шапку. «И те, кто однажды найдут на обочине дороги истощенный и истерзанный бродячими псами трупик княжны Шехонской, никогда не узнают, что хоронят в общей яме для бродяг княжну из рода Мономаха», — с мрачным юмором подумала Катя. И родители до конца своих дней останутся в неведении, какая судьба постигла их бесследно сгинувшую дочь…

Ну почему, почему Драгомир не позвал ее с собой? Насколько все оказалось бы проще! Она понимала, что с самого начала была обузой для парня, но в эту минуту упущенный выход из положения представлялся ей единственным не унижающим достоинства. И сердце сжалось от тоски, когда она вновь вспомнила о цыгане. В эту минуту он был так отчаянно близок и необходим ей, что на глазах едва не выступили слезы. И в мыслях был не поцелуй и крепкие объятия, а стойкое ощущение, что их свело друг с другом некое родство душ, что если когда-нибудь еще им суждено будет встретиться, он станет для нее близким другом и никогда, никогда не предаст ее…

Катя тихонько шмыгнула носом, прислушиваясь к ровному дыханию заснувших попутчиц. А ведь Драгомир даже спасибо ей не сказал, подумалось вдруг. Она знала, что ждать благодарности от цыган, — так же бессмысленно, как снега посреди лета, но все равно обида чувствительно царапнула сердце. Можно было сказать, что они квиты, но что могло сравниться с риском, которому подвергалась она, выручая его?

«Да ведь он попал в беду, пытаясь помочь тебе!» — возразил внутренний голос. Да, с этим не поспоришь. Ну что ж, значит, все-таки, квиты…

И это была ее последняя мысль перед тем, как погрузиться в сон.

Но и в сновидениях тревоги и страх не оставляли Катю. Она увидела Драгомира ясно, словно наяву. Цыган держал ее за руку и смотрел на ладонь, печально качая головой. «Что? — спросила она. — Что ты видишь?». «Ничего, — ответил Драгомир, отпуская ладонь. — Ничего, что могло бы спасти тебя и тех, кого ты любишь…» Его фигура начала таять в воздухе, еще мгновение, и он исчезнет. Катя пыталась окликнуть его, но не могла издать ни звука. Но когда его силуэт развеялся и не осталось ничего вокруг, кроме давящей, беспросветной тьмы, она снова услышала его далекий, словно принесенный эхом голос: «Берегись мертвой невесты…»

Кате показалось, что она только-только закрыла глаза, когда хлопанье двери, крики и шум вырвали ее из забытья. Но в окна уже светило солнце.

— О Дева Мария, — приподнявшись на локте, вздохнула Габриэла.

Оршола села на постели, протирая сонные глаза, и обернулась в сторону Кати, словно желая убедиться, что «самозванка» на месте. Та ответила ей холодным взглядом и выбравшись из-под одеяла, принялась приводить себя в порядок. В комнату влетела горничная баронессы:

— Барыня, что творится-то! Цыган сбежал! Ямщик наш барышню требует, — она боязливо кивнула на Катю, — говорит, что это она во всем виновата…

— Ничего, подождет, — отозвалась Габриэла, прикрывая ладонью зевающий рот. — Впрочем, давай одеваться, все равно пора ехать.

Не обращая на них внимания, Катя вышла из комнаты и нос к носу столкнулась с озверевшим ямщиком, за спиной которого, безрезультатно пытаясь утихомирить его, топтался смотритель.

— Цыган где? — сипло выкрикнул ямщик при виде девушки и затряс огромными кулачищами у нее перед лицом. — Я ж говорил, что подельница! Ключи украла, да выпустила!

— Еремей, — смотритель дергал его за рукав, но ямщик только отмахивался, продолжая наступать на девушку и орать. — Да угомонись же ты! Никто того не видел, не докажешь!

Похоже, эпизод ночной встречи в старческой памяти не остался. Но Кате его заступничество было ни к чему. Доказывать свою невиновность она не собиралась, — меньше всего ей хотелось подвергать опасности репутацию баронессы. Молча обойдя ямщика, она приблизилась к конторке, сняла с пальца кольцо и положила на столешницу.

— Этого хватит? — холодно спросила она.

Ямщик смолк, точно захлебнувшись. Подошел ближе и глянул на украшение.

Золото стоило недорого, и возраст его не имел значения — ценить антиквариат пока не научились. Но вставленный в оправу перстня крупный, овальной формы изумруд-гемма, был хорош. Тем более, что своих изумрудов Россия не имела.[1] И Катя прекрасно понимала, что один такой камешек стоит небольшого табуна. Но для нее ценность этого кольца заключалась совсем в другом, и расстаться с ним было очень трудно. Но что делать? Крестиком тут не обойтись.

Ямщик заграбастал кольцо, повертел его в руках и посмотрел камень на свет. Осталось еще на зуб попробовать, как фальшивую монету, подумала Катя и непроизвольно сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Видеть этот перстень в чужих руках, в руках ненавистного ей, грубого мужлана, было невыносимо. Кашлянув, подошедший смотритель не без интереса уставился на кольцо.

— Тоже, поди, украла, — проворчал ямщик, исподлобья глянув на девушку.

— Да как ты смеешь! — вспыхнула Катя.

— Не годится! — ямщик бросил перстень на столешницу. — Кто знает, может, стекляшку никчемную подсовываешь. Еще что есть?

— Больше ничего, — холодно сказала Катя.

— А в острог хочешь? — осклабился ямщик. — Как поволокут в цепях по Владимирке,[2] быстро с тебя вся спесь сойдет!

— Зря пугаешь, я не из пугливых, — процедила девушка, хотя упоминание о каторжной via dolorosa[3] острой бритвой прошлось по ее нервам. — Бери, что есть. Если меня в острог отправят, ты вообще ничего не получишь.

Похоже, эта вполне здравая мысль не приходила ямщику в голову. Он озабоченно нахмурился, снова зажал в пальцах перстень, а налитые кровью, насквозь пропитые глазки быстро заморгали, словно пытаясь взвесить все плюсы и минусы предлагаемой сделки.

— Ладно! — сказал он наконец, сгребая в ладонь кольцо. — В расчете. Живи, так и быть.

— Не в расчете, — быстро возразила Катя. — За кольцо найдешь мне одежду, — хотя бы сарафан с армяком и платок на голову, а можно и что получше, если есть. И еды в дорогу.

Ямщик неопределенно хмыкнул и внимательнее взглянул на девушку:

— Что, турнула тебя барыня? Ладно, раздобуду что-нибудь. Не ходить же голяком такой пригожей девке. — он обернулся к смотрителю: — Так что вот, Илларион Кондратьич, без исправника мы разобрались, все полюбовно решили.

— Ну и добро, — равнодушно кивнул смотритель.

Протерев изумруд о рукав форменного красного кафтана, ямщик в последний раз полюбовался его сиянием и, удовлетворенно крякнув, уже хотел было спрятать за пазуху. Но в это мгновение дверь, ведущая в заднюю комнату, распахнулась, Габриэла шагнула вперед и звонко окликнула ямщика:

— Эй, что это у тебя там, любезный? Ну-ка, дай сюда!

— Тьфу, ты, Господи! — сплюнул Еремей, и бросил на Катю возмущенный взгляд: — У барыни, что ли, стащила?

— Это мое кольцо!!! — взвилась Катя, уже потеряв всякое терпение.

— Никто ничего не крал, просто дай взглянуть и все! — едва ли не силой Габриэла вырвала перстень из руки совершенно сбитого с толку мужика и принялась неторопливо рассматривать. Затем осведомилась: — Откуда у вас это кольцо, мадемуазель?

— Это фамильная драгоценность моей семьи, — сухо отозвалась Катя. — Мне подарила его моя прабабушка, княгиня Наталья Ильинична Шехонская.

Ямщик взволнованно переступил с ноги на ногу:

— Мое кольцо-то таперича, барыня. Это, как его, убытков возмещение.

— Подождешь, — отмахнулась от него Габриэла, продолжая внимательно изучать вырезанный на гемме рисунок. — Красивый смарагд! Что это? Похоже на герб.

— Это и есть герб, — неохотно сказала девушка. — Герб рода Шехонских — серебряный волнистый пояс и два золотых креста — сверху и снизу.

— Странно. Каким образом этот герб попал на такое древнее кольцо? Ему явно не менее двухсот лет, а гербы у русских дворян, насколько я знаю, появились лишь в конце прошлого столетия.

Дотошность Габриэлы уже начала вызывать раздражение у Кати. Много ли эта дама видела старинных украшений, сохранившихся в первозданном виде? Металл многократно переплавляют, камни вынимают, чтобы вставить в другую оправу, когда фасон украшения выходит из моды, да мало ли что еще приходит в голову владельцам?

— Я ничего не знаю об этом, мадам. Герб мог быть вырезан и позже, разве нет? Мне известно только, что перстень этот — единственная древняя реликвия, которая передается от поколения к поколению в нашей семье. Не знаю, известно ли вам, что род Шехонских официально пресекся больше ста лет назад, но тогда царь Алексей Михайлович передал право наследования незаконному сыну последнего князя Шехонского и это кольцо — подарок ему государя за заслуги. Помнится еще, прабабушка говорила, что камень этот из португальской Америки.

— Да, похоже на то, — прищурилась Габриэла, разглядывая лучистый зеленый камень на свет. — Он отливает золотистым, как бразильские смарагды. Не так хорош, как те, что из Новой Гранады[4], но размер вполне впечатляет. — она примерила кольцо на палец и, вытянув руку, полюбовалась сиянием камней.

Катя тихонько вздохнула, вспомнив, как великолепно сверкал этот изумруд при свечах. Но перстень, — прабабушкин перстень! — уже не принадлежал ей и какое ей дело, что в мыслях у баронессы?

— А разрешите узнать, — спросила между тем Габриэла, — почему это перстень находится у вас, а не у вашей матери?

— Так пожелала прабабушка, — сдерживаясь из последних сил, сказала Катя. — А вот почему — если вас это интересует, вы можете узнать у нее сами!

— Я беру его, — заявила Габриэла, и ямщик замер с открытым ртом. — Тут, правда, есть трещинка, так что, это существенно снижает стоимость, — думаю, триста пятьдесят рублей серебром за него будет довольно.

— Триста пятьдесят! — возмущенно завопил ямщик.

— Что, неужели мало? — усмехнулась баронесса. — А не умрешь ли ты от жадности, голубчик? Тебе ведь еще конь этого цыгана достался, так что поимей хоть немного совести!

— Да если бы, барыня! — прорычал мужик. — Свел он коня своего, ворюга! Как сумел? Даже сторож в конюшне не проснулся!

Не сдержавшись, Катя негромко фыркнула и тут же закашлялась, чтобы скрыть свое неуместное веселье.

— Ах вот как? — Габриэла с восхищенной улыбкой покачала головой. — Ну что ж, набавлю еще двадцать пять рублей ассигнациями, и хватит с тебя.

Еремей раздумывал недолго: цена была божеская. Правда, по его вытянувшейся физиономии было видно, что ему жаль красивого перстня, — раз дама так упорно хочет купить его, значит он и вправду не фальшивый. Но поразмыслив, ямщик смирился. На перстень еще нужно найти покупателя, а здесь дают живые деньги.

Когда баронесса ушла в комнату за деньгами, Катя обратилась к ямщику:

— Одежду когда мне достанешь? Вам уезжать скоро, поторопись.

— Не боись, не обману. Подожди чуток, пока барыня позавтракает, да лошадей запрягут, я к бабе своей сгоняю, она тут недалече.

Похоже, мужик ничего не понял из разговора Кати с ее спутницей, он по-прежнему тыкал ей, как какой-нибудь бродяжке. Но на это, пожалуй, стоило махнуть рукой.

— Хорошо, — надеясь, что не окажется обманутой, Катя вернулась в комнату, столкнувшись с выходящей баронессой.

Горничная складывала перины, Оршола, сияя свежим платьем и заново причесанными волосами, стояла у окна. Появление Кати она проигнорировала. Княжна молча опустилась на лавку, пытаясь разобрать пальцами спутанные космы. Желудок больно сдавило от голода.

Вернулась баронесса, подойдя к дочери, продемонстрировала ей кольцо. Оршола произнесла в ответ по-венгерски что-то, и в ее голосе прозвучало явное осуждение. В ответ на ее слова Габриэла засмеялась и, сняв кольцо с пальца, уложила его в изящный несессер. И если пару минут назад в сердце Кати еще жила безумная надежда, что баронесса выкупила кольцо, чтобы вернуть законной владелице, то теперь эта надежда испарилась. Похлопав Оршолу по плечу, Габриэла оглянулась на Катю и, увидев, что та возится с волосами, вынула и протянула ей щетку:

— Возьмите, княжна! Впрочем, если хотите, вас причешет моя горничная, Магда прекрасный куафер. А потом, после того, как мы перекусим, заедем по дороге в какую-нибудь модную лавку в Торжке и наконец купим для вас одежду.

— Благодарю вас, мадам, но мне ничего не нужно, — ледяным тоном произнесла Катя. — Еще немного терпения и я верну вам ваши вещи и навсегда избавлю вас от своего присутствия.

— Это еще что такое? — Габриэла изумленно округлила глаза и в замешательстве оглянулась на дочь. — Оршика, ты снова обидела мадемуазель Катерину?

— Я не сказала ни слова, — буркнула Оршола.

— Тогда в чем дело? — мадам Канижай приблизилась к Кате и попыталась заглянуть ей в лицо. — Я думала, что все наши распри позади. Тем более, что это кольцо окончательно убедило меня в том, что вы действительно княжна Шехонская.

— Знаете, мадам, — сказала Катя, — эта внезапная доверчивость поражает меня так же, как ваше прошлое недоверие. Я не могу понять причин ни того, ни другого. На основании ваших собственных, непонятных для меня умозаключений, вы вместе с вашей дочерью то объявляете меня самозванкой, то вдруг неожиданно проникаетесь верой в мою честность. Что, собственно говоря, может доказывать это кольцо? Быть может, я его украла, а вам продолжаю лгать?

Габриэла негромко рассмеялась:

— Мадемуазель Катерина, вы не перестаете удивлять меня своей оригинальностью! Никогда прежде не встречала такой своеобразной девушки, а уж поверьте, я их повидала немало. Бьюсь об заклад, что когда вы выйдете в свет, вся Москва будет у ваших ног!

— Спасибо, мадам, — Катя иронически поклонилась. — Если мы еще когда-нибудь встретимся, я непременно сообщу вам, насколько близки вы оказались к истине.

— Ну все, довольно, мадемуазель Катерина, — лицо баронессы стало серьезным. — Я знаю, что мы виноваты перед вами, и я, и Оршика. Я от всего сердца прошу у вас прощения за все причиненные обиды и недоверие, и спрашиваю вас: что я могу сделать для того, чтобы вы нас простили? Я уверена, — она оглянулась на дочь, — что и Оршика тоже захочет принести вам свои извинения.

Оршола покраснела так, что веснушки начисто исчезли под багровым румянцем, и метнула на мать недовольный взгляд. Но едва она открыла рот, Катя перебила ее:

— Не трудитесь, мадемуазель. Все, что вы обо мне думаете, вы уже высказали ночью. Не стоит повторяться. Сердечно благодарю вас, и не поминайте лихом!

И княжна вышла из комнаты, едва удержавшись, чтобы не хлопнуть дверью. Прошла мимо смотрителя в сени и без сил прижалась лбом к двери чулана, где еще несколько часов назад сидел под замком Драгомир.

Ну почему она такая стоеросовая дура, почему?!! У нее просят прощения, обещают довезти до дома, а она, вместо того, чтобы спрятать подальше свою идиотскую гордыню, срывается и сжигает за собой мосты. После всего, что было сказано, ей и вправду остается только одно: идти, куда глаза глядят, в надежде, что долгий путь все-таки приведет ее в Первопрестольную…

Но ведь именно это решение она и приняла еще ночью. Что изменилось?.. Баронесса верит ей сейчас, но кто даст гарантию, что в ближайшем будущем очередной каприз не заставит ее снова изменить мнение?

[1] Изумрудные копи Урала были обнаружены только в 1830 году.

[2] По Владимирскому тракту — пути, которым проходили по этапу осужденные на каторгу в Сибирь.

[3] Via Dolorosa, букв. «Путь Скорби» (лат.) — улица в Старом городе Иерусалима, по которой пролегал путь Иисуса Христа к месту распятия.

[4] Но́вая Грана́да — испанское вице-королевство в Южной Америке, существовавшее на территории современных Колумбии, Венесуэлы, Панамы и Эквадора до 1821 г.

Снаружи послышались тяжелые шаги, входная дверь скрипнула за ее спиной. Но Катя даже не пошевелилась. И лишь когда тяжелая рука опустилась ей на плечо, боязливо выпрямилась, бросив взгляд за спину. Ямщик, сопя, протянул ей узел с одеждой и корзинку, из которой весьма соблазнительно пахло.

— Спасибо, — сказала Катя, поворачиваясь к нему и протягивая руку.

— Погодь, — ямщик мотнул головой, указывая на выход. — Идем, в амбаре одежу наденешь, а потом я тебя на дорогу выведу.

Немного удивленная миролюбием своего врага, Катя молча последовала за ним. Выйдя из дома, они прошли по двору, где с квохтанием бродили куры, и приблизились к амбару. Еремей опустил наземь корзинку и, отодвинув засов, распахнул перед девушкой тяжелую дощатую дверь:

— Иди.

Катя скользнула в пахнущее сеном и мышами полутемное пространство. Ямщик затворил дверь, но солнечные лучи, слабо пробивавшиеся сквозь щели, все-таки давали немного света.

Торопливо разложив узел на огромном бревне, Катя вытащила и развернула синий косоклинный сарафан с застежкой из затейливых медных пуговок и льняную рубаху с вышивкой, — все вполне чистое и пристойного вида, но немного слежавшееся и пахнущее горьким запахом полыни[1], - видимо, долго хранилось в сундуке. Еще в узелке, который оказался яркой, цветастой шалью, лежали обшитая пестрой тесьмой душегрейка, армяк из плотной черной сермяги, пара лаптей и шерстяные онучи, а также, к большой радости девушки — деревянный, тщательно выструганный гребешок и алая лента.

Катя начала переодеваться. Надев сарафан и душегрею, она немного поколебалась, глядя на свои башмаки, но решив, что костюм крестьянки будет смотреться на ней естественнее, если она наденет все детали, прикинула чуть великоватые лапти и принялась обертывать ноги онучами. Как ни странно, ей уже приходилось когда-то делать это, еще в детстве из любопытства научилась этому искусству у кормилицы. Закончив и обувшись, она наскоро расчесала волосы, заплела косу, повязала голову платком и накинула армяк. Вся одежда показалась ей немного широковатой, но довольно удобной, а главное — теплой. Жаль только, что зеркала нет.

Аромат съестного из корзинки не давал покоя и, несмотря на то, что ямщик многозначительно покряхтывал за дверью, давая ей понять, чтобы поторапливалась, Катя поспешно развернула лежавшую сверху тряпицу, схватила еще теплую лепешку и начала торопливо и с наслаждением жевать. Кроме лепешек в корзинке оказалось с десяток вареных яичек, здоровый ломоть солонины и три больших печеных репки.

— Эй, скоро ты там? — послышалось за дверью.

Запихнув в рот последний кусок лепешки, Катя поспешно облизала пальцы, схватила корзинку и аккуратно сложенный капот баронессы, и вышла наружу.

Ямщик внимательно оглядел ее:

— Совсем другое дело! — объявил он, ухмыльнувшись. — Красивая ты девка, жаль, тоща больно, ну да найдется, кому откормить. Идем, что ли?

— Подожди, — сказала Катя, приметив стоявший под навесом экипаж баронессы и копошившуюся возле него Магду. — Одежду верну…

Она приблизилась к горничной и та вскинула голову, не сразу узнав в молоденькой крестьянке гостью своей госпожи. В глазах мелькнуло недоумение и что-то вроде испуга. Катя протянула ей свернутый капот:

— Магда, пожалуйста, верни это баронессе.

— Госпожа спрашивала о вас… — пролепетала горничная и боязливо, словно ее могли укусить, приняла одежду хозяйки из рук Кати. — Вы уходите?

— Да, — Катя постаралась улыбнуться как можно лучезарнее. — Пожалуйста, передай своей госпоже, что я сохраню о ней и ее гостеприимстве самые лучшие воспоминания.

И не дожидаясь ответа горничной, девушка поспешила за Еремеем, который уже шел через двор к воротам. Идти в лаптях было очень непривычно и не слишком комфортно, но Катя понадеялась, что постепенно привыкнет. Они вышли на дорогу. Впереди расстилалась река, и спускавшийся к воде город, огни которого она видела прошлой ночью, оказался совсем рядом. Белые стены и купола монастыря мягко светились в лучах слабого осеннего солнца.

— Значит, слушай, — сказал Еремей, — в Торжок не ходи, неча там делать. Иди вдоль берега, — он махнул рукой в сторону от города, — с полверсты пройдешь, будет там деревня Ильинка, где мужики извозом занимаются. Спросишь там Федьку Новоторжанина, это кум мой, скажешь, что от Еремы и что я просил тебя до Москвы отвезти.

— И он… отвезет? — спросила недоверчиво слушавшая его девушка.

Ей страшно было поверить в то, что не придется брести по дорогам в одиночестве. Но Еремей спокойно подтвердил:

— Отвезет, куда он денется! А не хочешь с ним, можешь на станции остаться. Через два дня фура почту в Москву повезет, могу тебя туда пристроить.

Ждать еще два дня? Катя замотала головой:

— Нет, я лучше в Ильинку пойду.

— Добро, — кивнул ямщик. — Ты не сумлевайся, Федька мужик совестливый, не обманет. — Помолчал немного, помялся и вынув из кармана что-то звякнувшее, раскрыл заскорузлую ладонь, на которой лежали три серебряных рубля и несколько алтын. Покраснел, смущенно почесал макушку кнутовищем и пояснил: — Ежели что, хватит на проезд до Москвы, да на прокорм.

Катя растерянно молчала. В голове мелькнула невольная мысль, что получив ее кольцо, не только с лихвой возместившее убытки, но и обогатившее его, он мог бы быть и пощедрее. Хотя, на дорогу до Москвы этих денег должно было хватить. Но когда она представила, что возьмет из его рук эту так походившую на подаяние мзду, ее едва не замутило.

Видя, что девушка не двигается с места, глядя на него, точно кролик на удава, ямщик посопел еще немного, потом, взяв руку Кати, втиснул в нее монеты и, развернувшись, молча пошел прочь.

И только у ворот почтового двора на миг обернулся, и вздрогнувшая Катя услышала его оклик:

— Ильинка, Федька Новоторжанин, не забудь, слышь!..

Мощная фигура в красном форменном кафтане скрылась за воротами. Дрогнувшие пальцы Кати разжались и монеты, зазвенев, упали в прелую траву. Несколько минут она стояла на берегу, тупо глядя на мутную, серую, быстро бегущую воду. Ухо уловило звон почтового колокольчика, и Катя вовремя сошла с дороги, увидев надвигавшуюся на нее усталую тройку, которая ехала к почтовой станции. Увиденное напомнило ей о баронессе. С минуты на минуту здесь может появиться ее экипаж, пора уходить.

Уже не колеблясь, Катя быстро собрала раскиданные в пыли колесами кибитки монеты, отряхнула ладошки и, перекрестившись на монастырские купола, пошла по дороге.

Ей удалось благополучно миновать заставу на выезде из города: дежуривший там пожилой офицер благосклонно принял алтынник, застенчиво вложенный ему в руку Катей и, не задавая лишних вопросов, пропустил девушку. И, невольно окрыленная своей первой удачей, она подумала, что не так уж и сложно путешествовать без бумаг. Были бы деньги…

Дорога вовсе не была безлюдной. Люди, пешие и конные, крестьянские подводы, кибитки, дребезжащие почтовые кареты время от времени проскальзывали мимо, обдавая девушку облаком пыли. У спешащей, как видно, на рынок торговки, что проехала на нагруженной товаром телеге, Катя купила шипучих кислых щей[2] в баснословно дорогой бутылке, и вскоре, когда городские стены растаяли за поворотом дороги, нашла себе укромное местечко на опушке леса, чтобы основательно перекусить.

Несмотря на свою худощавость, Катя была девушкой весьма прожорливой, и голод переносила очень тяжело. Поэтому корзинка опустела почти наполовину, когда она наконец почувствовала себя сытой. Но холодная еда и питье отнюдь не согрели, да и от земли тянуло промозглым холодом, и вскоре Катя уже снова шла по дороге.

День был хмурый, тучи закрывали солнце, пару раз вдалеке послышались раскаты грома. В любую минуту мог начаться дождь, и Катя прибавила шагу. Лес сменился лугом, за ним потянулись опустевшие поля и наконец домики деревни показались вдалеке.

Надеясь, что это именно нужная ей Ильинка, Катя ступила на деревенскую улицу. Почуяв чужака, забрехали за заборами собаки. У распахнутых ворот дома, откуда доносился перестук кузнечных молотов, стояли, разговаривая, трое-четверо явно нетрезвых мужиков. Все они как по команде уставились на приближавшуюся девушку.

— Отколь такая будешь, красавица? — услышала Катя, проходя мимо и, на всякий случай, прибавила шагу.

Не хватало только, чтобы они привязались к ней. Но к счастью, мужики остались на месте, только крикнули вслед что-то еще, разразившись взрывом грубого хохота. Не дай Бог, Новоторжанин окажется одним из них, подумала Катя. Такие, чего доброго, завезут в лес, надругаются и убьют…

Между тем на глаза ей попалась молодица, несущая коромысло с полными ведрами.

— Да вон он, дом Новоторжанина, — отвечая на вопрос Кати, та мотнула головой, указывая в конец ряда.

Поблагодарив ее и не замечая, что молодица с любопытством смотрит ей вслед, Катя добралась до указанного дома и толкнула тяжелую калитку. Едва она успела сделать несколько шагов по двору, раздался бешеный лай цепного пса, и Катя нерешительно остановилась.

На шум из дома выскочила баба в сбившемся повойнике, с плачущим младенцем на руках:

— Ну что зашелся опять, ирод? Только дите укачала…

Она осеклась, увидев Катю, помолчала мгновение, пристально разглядывая незнакомку, и сердито сказала:

— Чего надо?

— Доброго вам здоровья, — сдержанно сказала девушка. — Мне Федя Новоторжанин нужен, меня его кум Еремей отправил.

— Опять Еремка, прости Господи! — хмыкнула баба и принялась трясти плачущего ребенка, не спуская с Кати хмурого взгляда. — Ну и чего?..

— Ничего, — процедила Катя. — Мне в Москву надо, Еремей сказал, что Новоторжанин может меня довезти. Деньги есть, так что заплачу.

Баба потопталась на крыльце, ее хмурое лицо чуть разгладилось, став виноватым.

— Так нет его дома. Уехал еще спозаранку, повез кого-то. Раньше чем через три дни, сказывал, и не жди.

Это был удар, которого она никак не ожидала…

За те мгновения, пока Катя пыталась собраться с мыслями, хозяйка окончательно рассмотрела ее с ног до головы и, похоже, увиденное ей не понравилось. Непонятная какая-то девка. Держится странно, говорит еще страннее и черномазая, словно цыганка. Пусти такую на порог, потом ночью последнее вынесут из клети. Да и как пускать чужого, ежели мужика дома нет?

— Через три дни приходи, — буркнула баба, настойчиво тесня Катю к воротам.

Устало понурившись, девушка молча вышла за калитку.

Мощным, нескончаемым потоком хлынул дождь, и деревенская улица мгновенно опустела. Катя приткнулась возле какого-то забора, под ветвями старой яблони, что свешивались наружу, и опустилась на корточки, сжавшись в комочек. Изломанная стрела молнии с грохотом расколола небеса, ударив, казалось, над самой головой. Катя содрогнулась, инстинктивно вжимая голову в плечи.

— Пресвятая Владычице моя, Дево Богородице, — по привычке зашептали губы и тут же, прервав молитву, Катя в отчаянии разрыдалась: — Драгомир… Драгомир, черти чтоб тебя взяли! Почему ты ушел один? Почему не взял меня с собой?!..

Если бы на свете еще могли случаться чудеса! Если бы Драгомир вдруг оказался рядом… Что бы только ни отдала она, чтобы увидеть перед собой гибкую фигуру цыгана, его светлую, как солнце, улыбку и услышать родной голос с мягким акцентом:

— Ну вот и я, княжна. Заждалась меня?

Но нет никого и ничего вокруг, только стена бесконечного дождя и полная безысходность. Катя плакала, захлебываясь от рыданий, и слезы текли по ее лицу, смешиваясь со струями дождя. Она осталась совсем одна. И ей отсюда не выбраться…

[1] Листья полыни использовали как средство от моли.

[2] Кислые щи — старинный русский медово-солодовый напиток, разновидность шипучего кваса.

Глава 4. Ангел Смерти

За околицей деревни, там, где проселочная дорога уходила под уклон в сторону леса, виднелся среди сосен мокро блестевший купол узкой, стрельчатой часовни.

Едва кончился ливень, но дождевые капли еще срывались с ветвей на проходившую мимо девушку. Катя давно вымокла до нитки и продрогла, и хотелось ей сейчас только одного: найти хотя бы ненадолго крышу над головой, где можно согреться и отдохнуть.

Часовня стояла возле небольшого кладбища. Увидев ряды могильных крестов за деревьями, Катя с досадой покачала головой и мысленно вознесла краткую молитву Богоматери с просьбой уберечь от неприятной встречи. Взошла на залитое водой крылечко и толкнула отпертую дверь часовни.

В ноздри сразу ударил аромат ладана и горящего воска. Пылали свечи, зажигая золотистые блики на окладах икон, а посреди маленького помещения стоял на возвышении гроб.

Отпрянув, Катя торопливо осенила себя крестным знамением. И тут же, не смущаясь святостью места, тихонько выругалась сквозь стиснутые зубы.

Гроб. И наверняка, не пустой. Она должна была догадаться об этом сразу, как только увидела, что дверь незаперта. Для чего же еще использовать кладбищенскую часовню, как не для того, чтобы содержать там покойника до погребения?

Но почему никого нет возле усопшего? Катя выглянула наружу, предположив, что человек просто отлучился на минуту, но поблизости никого не оказалось. Подождав несколько минут, она все-таки переступила порог и, собравшись с духом, приблизилась к постаменту.

В сколоченном из сосновых досок гробу лежала совсем юная девушка лет четырнадцати-пятнадцати. На ней был надет красный свадебный крестьянский наряд, расшитый мелким речным жемчугом. Из-под украшенного перламутром венца спускалась на грудь великолепная белокурая коса. Кукольно-хорошенькое личико было таким белым и нежным, что едва ли могло принадлежать крестьянке. Холеными оказались и сложенные на животе руки с длинными, изящными пальчиками, меж которыми была вложена зажженная свеча.

Катя смотрела на покойницу, не в силах отвести взгляда. Казалось, с каждым ударом сердца кровь все сильнее вымораживается в жилах и скоро застынет совсем, скованная леденящим, слепым страхом. И внезапно воспоминание об увиденном ночью сне яркой вспышкой озарило мозг: «Берегись мертвой невесты…»

Этого не может быть. Просто не может! Она бы никогда не поверила прежде. Но с прошлого дня, когда Смерть дышала ей в лицо, ожидая новую жертву, привычный мир рухнул. И детская уверенность в том, что она хозяйка своей судьбы, рухнула вместе с ним. «Mene, tekel, fares». И нет смысла льстить себя надеждой, что это не так. Вот она, мертвая невеста. Недолго же пришлось ждать встречи…

Катя встряхнула головой, пытаясь прийти в себя, и отступила на несколько шагов, тяжело переведя дыхание. Чем же может навредить ей эта несчастная, похожая на ангела малышка, которую так рано прибрал Бог? Почему нужно беречься ее? До сих пор она не верила в вещие сны, да никогда и не видела их прежде…

Разум был в полном смятении, суеверный страх и природная рассудительность безуспешно боролись в нем. Как быть? Уйти, не тревожа покой усопшей, или все-таки остаться, отдохнуть и обогреться, как собиралась?.. Спаситель бесстрастно смотрел на нее с иконы. Ее мелкие, суетные метания не имели для Него никакого значения. И как бы ни поступила она — Господа и судьбу не обманешь…

И вместе с неимоверной усталостью на Катю неожиданно навалилось чувство обреченности. Что ж, будь что будет…

Шагах в трех от гроба, у самого входа, стояла узенькая лавка. Распустив мокрые волосы, Катя улеглась на ней, повернувшись лицом к гробу. Жар от свечей, накаливший крохотную часовню, уже начал понемногу согревать ее, но, несмотря на это, она едва сдерживала колотящую все тело непроизвольную дрожь.

Сквозь неплотно прикрытые ставни струился тусклый дневной свет, но даже это не ослабляло цепкие объятия страха, которые сжимали ее сердце при каждом шорохе. Снаружи капли дождя время от времени вновь начинали барабанить по крыше, ветер с шумом гнал по земле опавшую листву. Здесь едва слышно потрескивали свечи и, глядя на этот магический квадрат из подсвечников, с четырех сторон окружавших гроб, Катя поняла, что не осмелится даже сомкнуть веки, чтобы подремать хоть четверть часа.

Она неотрывно смотрела на луч света, врывавшийся в щель между ставнями, и думала о той, что лежит в нескольких шагах от нее на последнем смертном ложе. Несмотря на то, что незнакомка вполне могла оказаться крепостной, лишь воспитанной хозяевами как благородная барышня, какое-то внутреннее чутье подсказывало Кате, что перед нею дворянка. Как ни странно сознавать это, но между ними было что-то общее. Они почти ровесницы, — Катя, должно быть, лишь чуть старше. И обеих жестокая судьба, презрев благородное происхождение, заставила одеться в крестьянское платье. А если бы не Драгомир, лежать бы и ей сейчас мертвой, — только на дне реки…

Так для чего же свела их судьба, — двух девушек дворянского сословия, попавших между Сциллой и Харибдой житейского моря, только одну живую, а другую мертвую? И как нашла свою смерть эта бедняжка?

Ответа не было. Суждено ли ей когда-нибудь раскрыть эту страшную загадку?.. И если все это — происки Лукавого, то избави Бог их души, — и свободную, и обремененную телом, — от вечного огня…

И хотя Катя не знала, умерла ли незнакомка внезапной смертью или же болела перед кончиной, на устах сама собой возникла молитва, которая не покидала ее мысли со вчерашнего дня:

— Неисповедимы судьбы Твои, Господи… Неизследимы пути Твои… Даяй дыхание всякой твари и вся от не сущих в бытие приведый, Ты овому посылаеши Ангела смерти в День, егоже не весть, и в час, егоже не чает…

Но раньше, чем молитва была произнесена до конца, бессонная ночь и усталость все-таки взяли свое. И Катя сама не заметила, как заснула…

Она пробудилась, как от резкого толчка, как ей показалось, — в ту же самую минуту и, испуганно встрепенувшись, села. Сердце бешено колотилось. На первый взгляд, ничего не изменилось в часовне. Все так же сияли свечи, и домовина стояла на месте, но запах… Откуда этот запах гари?

На негнущихся ногах Катя с опаской подошла к гробу и бросила взгляд на тело девочки. Так и есть! Оплывшая свеча в ее руках прогнулась от жара, и огонек жадно лизал массивный серебряный браслет, обжигая и нежную, белую кисть. Торопливо, пока не занялась ткань савана, Катя задула свечу и, выдернув ее из плотно сведенных пальцев умершей, отбросила прочь. Поколебавшись, нагнулась, чтобы заново аккуратно сложить ее руки. Но когда она, пересиливая страх и брезгливость, взяла эту изувеченную огнем ладонь, та неожиданно раскрылась, совершив едва заметное, но вполне ощутимое движение.

Катя похолодела. Не веря своим глазам, уставилась на пальцы мертвой девушки, которые задрожали и ожили, скользнув по ее руке.

С криком отшатнувшись от гроба, она опрокинулась на пол. И в наступившей тишине услышала тихий всхлип и серебристый голос, звук которого объял все ее тело беспредельным, мертвящим ужасом:

— Как больно… жжет…

Сердце готово было разорваться, но Катя не могла даже сдвинуться с места: руки и ноги не слушались ее, точно парализованные. И только сдавленный хрип вырвался из онемевшего горла, когда гроб заскрипел, маленькие руки схватились за его края и покойница медленно села. Распахнув огромные, голубые глаза и не замечая Катю, она сдернула с запястья раскалившийся браслет, прижала к губам пострадавшую руку и заплакала.

В этот миг снаружи послышался шум подъехавшего экипажа. Быстрые шаги простучали по крыльцу, скрипнула, отворяясь, дверь и Катя, уже в полуобморочном состоянии, уставилась на юношу в зеленой лакейской ливрее, который показался на пороге. При виде сидящей в гробу усопшей, он издал ликующий вопль:

— Она жива! Я же говорил, что она жива, а вы мне не верили! Ох, скорее же, барин!

Но, не дождавшись тех, чьи шаги уже слышались снаружи, юноша в три прыжка подбежал к постаменту и обожающе уставился на плачущую девушку. По его щекам тоже текли слезы. На забившуюся в угол Катю он не обратил ни малейшего внимания.

— Ну что за представление ты здесь устроил, Тимошка? Выдрать бы тебя, дурака! — недовольно проговорил, входя, красивый молодой человек в элегантном кафтане ярко-синего сукна. Но при виде ожившей покойницы, рыдающей в гробу, он подался назад и торопливо перекрестился. — Господи Иисусе! Что за дьявольщина?

Его спутник, чопорного вида молодой мужчина в черном, тоже испуганно замер и побелел, едва переступив порог. Юный слуга по имени Тимофей, размазывая по щекам слезы, обернулся к своему хозяину:

— Я говорил вам, барин, говорил, что слышал, как бьется ее сердце! Оно билось так редко и тихо, что я с трудом уловил этот звук. Это летаргия, я читал о таком. Бывает, что люди засыпают сном, похожим на смерть, и случается, что их даже хоронят заживо! Боже, какое счастье, что этого не произошло!

Он снова обернулся к девушке, сияя восторженной улыбкой сквозь слезы, и от избытка чувств даже попытался припасть поцелуем к краю ее платья, но та с негодованием оттолкнула его:

— Не прикасайся ко мне! Господи, как же мне больно!.. А вы, Стрешнев, — она вскинула пылающие гневом глаза на молодого красавца в синем: — если бы я не очнулась, вы бы меня похоронили, да? Похоронили бы?..

Катя с трудом перевела дыхание. Произносимые слова проникали в ее мозг, словно сквозь вату, с трудом доходя до сознания. «Мертвая невеста» жива. Еще неизвестно, к лучшему ли это, но страх, почти лишивший ее воли и разума, постепенно начал рассеиваться. Теперь бы еще суметь выбраться отсюда…

В ответ на обвиняющие слова незнакомки, Стрешнев негромко кашлянул, в некотором замешательстве похлопывая тростью по мокрой коже своих ботфорт:

— Я вижу, вы не слишком удивлены положением, в котором оказались. Или вам не впервой просыпаться в гробу, милая Анна?

— А чему я должна удивляться? — грубо выкрикнула Анна, и ее прекрасное личико исказилось такой дьявольской злобой, что Катя невольно вздрогнула. — Я не могла вздохнуть, не могла двинуть ни рукой, ни ногой, но я прекрасно слышала, что происходит вокруг! Всё, с того самого момента, когда эта непонятная хворь вдруг одолела меня, а вы почему-то вообразили, что я умерла!

Стрешнев пожал плечами:

— Помилуйте, душа моя, а что я еще должен был подумать? Вы лежали пластом, бездыханная, словно хладный труп, и я решил, что ваше сердечко не выдержало… м-м-м… некоторых тягот, выпавших на вашу долю.

— И вы так легко смирились с этим? — с горечью отозвалась Анна. — Неужели все, что вы говорили мне, все ваши клятвы были ложью?

— Я не Господь Бог, если вы это имеете в виду. Легко, нелегко, — какая разница?

— А вам только того и надо было, чтобы я умерла и освободила вас от вашего слова! — сквозь слезы проговорила Анна. — Боже, что мне пришлось пережить! Я ждала, что меня вот-вот зароют в землю! И что за тряпье нацепили вы на меня?! — она с брезгливым недоумением осмотрела свой наряд. — Я вам что, девка сенная? А тут еще этот гадкий мальчишка, — она бросила полный отвращения взгляд в сторону то краснеющего, то бледнеющего Тимофея, — который сначала ощупал меня всю под предлогом того, что ищет пульс, а потом и вовсе бросил здесь одну!

— Но, барышня, — попытался оправдаться бедный юноша, — я и вправду искал пульс! Я не хотел верить, что вы умерли! И услышав, как бьется сердце, я побежал за господином, чтобы привести его сюда!

— Ты бросил меня и вот, вот что с моей рукой! Этот мерзкий ожог останется на всю жизнь! Какая ужасная боль! — простонала Анна, баюкая у груди обожженную руку, но внезапно остановилась. — Но ведь здесь кто-то был… Кто-то погасил этот проклятый огонь и трогал меня за руку…

Анна замолчала и медленно повернула голову в сторону Кати. И в наступившей тишине княжна испуганно сжалась, ощутив, как обращаются к ней взгляды всех присутствующих. Собравшись с духом, она поднялась на ноги и шагнула вперед. Голубые, заплаканные глаза Анны внимательно и придирчиво осмотрели Катю:

— Это ты? Ты погасила огонь?

Катя молча кивнула.

— О, благодарю тебя! — всхлипнула Анна и обернулась к Тимофею: — Хорошо, что ты хотя бы догадался оставить здесь при мне эту девушку! Если бы не она, я могла бы сгореть заживо. Боже, но ведь этот ожог, — она болезненно сморщилась, — благодаря ему я проснулась! — Она осенила себя крестным знамением и снова накинулась на Тимофея: — Ну что ты стоишь, как изваяние, помоги же мне вылезти из этой гадкой ступы!

Совершенно сбитый с толку, юноша поспешил исполнить приказание Анны, затем, обернувшись к Кате, еще раз с недоумением осмотрел ее и заявил:

— Но я не оставлял здесь эту девушку! Я впервые ее вижу!

Стрешнев, который все это время молчал, не спуская пристального взгляда с лица Кати, отозвался:

— И я тоже впервые вижу ее. И даже не подозревал, что среди моих дворовых есть такая красотка.

С этими словами он шагнул к ней, и Катя, встревоженная его настойчивым взглядом, попыталась отступить. Стрешнев удержал ее за локоть и с бесцеремонной усмешкой, не лишенной, однако, оттенка восхищения, принялся изучать ее лицо.

— Великолепный экземпляр, — произнес он наконец.

Это был мужчина лет тридцати, небольшого роста, но отлично сложенный. Густые каштановые волосы, схваченные сзади бархатной лентой, обрамляли мужественный овал лица, красивее которого Катя не видела никогда в жизни. Глаза — как голубое серебро, и бестрепетный взгляд их проникает в самые глубины души; точеный римский профиль, дразнящая улыбка, полная несказанного обаяния и притягательная, как самый черный грех…

Катя смотрела на него, точно завороженная, с ужасом начиная понимать, что происходит что-то не менее страшное, чем воскресение из мертвых барышни по имени Анна. Еще не до конца догадываясь, что ее ждет, она в отчаянии осознала, что совершила чудовищную ошибку, по доброй воле надев крестьянское платье. И может случиться так, что эта ошибка ввергнет ее в пучину такой беды, выбраться из которой ей уже никто и ничто не поможет…

— Красавица, — окликнул ее Стрешнев с улыбкой, — как зовут тебя? Ну не молчи же, дай услышать твой прелестный голос. Или ты немая?

Катя попыталась ответить, но слова не шли с омертвевшего языка. Не дождавшись ответа, Стрешнев подытожил:

— Ну что ж, это отнюдь не делает тебя менее привлекательной! Немая красавица — это так манит и интригует, и она ни в чем не уступает обычным болтушкам, коим нет числа…

— Сильвестр Родионович, вы в своем ли уме? — звенящим голосом произнесла Анна, которой Тимофей бинтовал руку носовым платком. — Как вы можете… у меня на глазах?..

По-прежнему не сводя глаз с Кати, Стрешнев небрежно бросил:

— Анна, дорогая, не берите в голову подобные мелочи. Зимин, — окликнул он безмолвного мужчину, что стоял у дверей, — вы сопроводите нашу воскресшую мадемуазель в усадьбу, а потом нагоните меня в дороге. Тимошка, отправляйся с ними.

— Нет! Я никуда больше не поеду ни с вами, ни с вашими людьми! — задыхаясь от слез, дрожащая Анна бросила на него пылающий гневом взгляд. — Я вас знать больше не хочу! Прикажите, чтобы меня отвезли домой, и сделаем вид, что мы никогда не были знакомы!

Стрешнев резко обернулся к ней:

— Не поздно ли вы спохватились, дорогая? Я никуда вас не отпущу, не надейтесь. Хоть на краю света отыщу и верну то, что мне принадлежит.

— Я вам не принадлежу, и принадлежать не буду! Господи, как я была глупа, что верила вам, хотя о вас ходило столько темных слухов! Неужели это все правда?

Молодой человек коротко рассмеялся.

— Что, неужели эти слухи перестали приятно щекотать ваше невинное воображение?

— Довольно насмехаться надо мной! — закричала Анна, отталкивая руку Зимина. — Имейте мужество сказать прямо, что вы обманывали меня. Иначе, клянусь вам, в свете все узнают, на что вы способны, и порядочные люди будут плеваться, услышав ваше имя!

— Анна, дорогая, — сквозь зубы процедил Сильвестр Стрешнев, — советую не забывать, что вы не в том положении, чтобы угрожать мне.

— Вы не посмеете! — вспыхнула Анна. — По вас острог плачет, и я вам обещаю, что рано или поздно вы там окажетесь!

Рванув к себе разъяренную девушку, и наклонившись к самому ее лицу, Стрешнев отчеканил:

— Закройте свой маленький рот, мадемуазель. Вы, с вашими экзотическими болезнями, считай, порченый товар, и я очень сомневаюсь, чтобы мне удалось сбыть вас с рук. Так что, помалкивайте, если не хотите снова оказаться не только в гробу, но и в могиле!

— Что?.. Что?.. — побелев, как простыня, Анна затряслась в его руках, ловя воздух широко распахнутым ртом.

Стрешнев с перекошенным лицом почти швырнул ее в руки Зимину:

— Увози ее отсюда! Я сказал!

Подхватив обмякшую, почти на грани обморока, девушку, Зимин перенес ее через порог и скрылся за дверью. Задержавшийся Тимофей, поколебавшись, сообщил:

— Прошу простить меня, барин, но эта девушка не из дворовых и даже не из числа крестьян вашей милости. Иначе я бы знал ее.

Произнеся эти слова, он поклонился господину и последовал за ушедшими. Сильвестр Стрешнев и Катя остались вдвоем у опустевшего гроба.

— Вот как? — Стрешнев бросил удивленный взгляд на Катю. — Кто же ты? Неужели беглая?

Катя обмерла, но через мгновение поспешно замотала головой:

— Совсем нет, сударь, уверяю вас! Прошу, отпустите меня, я тороплюсь.

Приподняв брови в знак некоторого удивления, Стрешнев выслушал ее и задумчиво произнес:

— Хорошо поставленный голос… правильная речь… наружность цыганки и… — он властно взял ее за руку, и провел пальцами по бархатистой коже. — И ухоженные ручки. Интересное сочетание, — заключил он и осведомился: — Так кто же ты? Должно быть, содержанка какого-нибудь барина, которая сбежала от своего господина?

— Нет, это не так. Я просто отстала от своих родственников в пути и направляюсь в Москву, — сказала она первое, что пришло в голову.

— Как знать, как знать, — усмехнулся Стрешнев, придвигаясь к ней вплотную.

Катя попыталась оттолкнуть мужчину, но тот надежно перехватил ее руки:

— Ну нет, душа моя, не так быстро! Не торопись покинуть меня, нам еще есть что обсудить!

— Что вам нужно? — напрягая все силы, чтобы освободиться, в отчаянии выкрикнула Катя. — Я не беглая, оставьте меня в покое!

Ступени крыльца заскрипели под тяжелыми, шаркающими шагами и на пороге, отдуваясь, появился немолодой, грузный священник в белой ризе. Его небольшие, удивительно живые глаза, прятавшиеся за стеклами пенсне, оглядели происходящее, и он многозначительно кашлянул.

Стрешнев, вскинувшийся было, при виде батюшки тут же успокоился:

— Ах, это вы, отец Адриан. Похороны откладываются.

— Да, я уже понял, Сильвестр Родионович, — покачав головой в знак изумления, священник истово перекрестился: — Господь не допустил погребения заживо, отвел грех…

Не слушая его, Стрешнев выволок девушку из часовни, и двое гайдуков, стоявших подле массивной, темно-зеленой берлины, с готовностью шагнули ему навстречу. Поодаль готовилась к отъезду коляска, в которой Тимофей, с помощью еще одного лакея, устраивал находившуюся в глубоком обмороке Анну.

— Она поедет с нами, — небрежно обронил Стрешнев, передавая сопротивлявшуюся Катю с рук на руки гайдукам. — Позаботьтесь, чтоб не сбежала, но поаккуратнее, поняли?

— Все будет исполнено, барин, не извольте беспокоиться, — заверил хозяина один из гайдуков, сгребая девушку в медвежьи объятия и с любопытством разглядывая ее.

— Свяжем по рукам и ногам, — подтвердил второй.

— Отпустите меня! — Катя забилась и закричала на всю округу, изо всех сил пытаясь вырваться из рук лакеев, но все было безуспешно. Крепкие веревки начали методично опутывать ее запястья.

— Сильвестр Родионович, — решился спросить священник, до сих пор в недоумении молчавший, — в чем провинилась эта девица?

В душе Кати встрепенулась надежда.

— Эта девка — беглая крепостная и я везу ее в полицию, — надменно отозвался Стрешнев. — Вы что же, будете защищать ее против закона, отец Адриан?

— Это неправда, я не беглая, он лжет! — запротестовала Катя и добавила, с мольбой обращаясь к священнику: — Отче, помогите мне, прошу вас! Меня хотят насильно увезти, но я не принадлежу этому господину и я ни в чем не виновата!

Ободряюще кивнув ей, батюшка изрек добродушным, хриплым басом:

— Я попробую помочь вам, дочь моя, — он обернулся к Стрешневу и взгляды обоих мужчин скрестились, как остро отточенные шпаги. — Прошу вас, Сильвестр Родионович, отпустите девицу, побойтесь Бога.

— Вы смеете указывать мне? Вы? — Стрешнев посмотрел на священника, как на помешанного. — Вы бы лучше преподали этой лгунье урок христианского смирения, как следует доброму пастырю!

— Мне думается, девица говорит правду, — слегка улыбнулся отец Адриан. — Отпустите ее, Сильвестр Родионович, будьте милосердны.

— Не вмешивайтесь, отец Адриан! — заорал Стрешнев. — Какое вам до всего этого дело? Убирайтесь отсюда! Пусть в полиции решают, беглая она или нет!

Священник упрямо покачал головой и, после некоторого колебания, тихо, но решительно произнес:

— И не надейтесь, заблудший сын мой. Вы везете эту девицу отнюдь не в полицию. Если вы сию минуту не освободите ее, обещаю вам: я сообщу властям о том, что ваша гостья, которую вы едва не похоронили заживо, совсем не крестьянка, за которую вы ее выдаете, а похищенная вами барышня благородного сословия.

Стрешнев в бешенстве пробуравил глазами чуть дрогнувшее, но по-прежнему стоически спокойное лицо священника. Гайдуки, державшие Катю, застыли, не сводя глаз с хозяина и зарвавшегося батюшки. Замерла и Катя, со страхом ожидая, что же произойдет.

— Вы и об этом уже знаете? — усмехнувшись, Стрешнев сокрушенно покачал головой, похлопал ладонью по набалдашнику трости и со зловещей мягкостью протянул: — Ах, отец Адриан, какую грубую ошибку вы совершаете, кусая руку, кормящую вас. Непоправимую ошибку! А за свои ошибки надо отвечать…

Трость в его руке взметнулась вверх и тяжелый, окованный металлом конец, со свистом разрезав воздух, обрушился на священника.

При звуке удара и отчетливом хрусте костей, Катя захлебнулась собственным криком, вся во власти панического животного ужаса. Обливаясь кровью, отец Адриан с глухим стоном упал на колени, но Стрешнев не прекратил избиения. Словно озверев, он ударял тростью снова и снова, то по трясущейся спине в залитой кровью ризе, то по лицу, которое на глазах превращалось в бесформенное, багровое месиво, пока священник не затих, судорожно вцепившись руками в траву.

— Зимин, — рявкнул Стрешнев, отбрасывая трость, — забери этого старого дурака, и пусть посидит в холодной до моего возвращения, может, малость поумнеет. А потом я сам решу, что с ним делать!

— Все понял, сударь, — не моргнув глазом, Зимин почтительно кивнул.

Когда слуги поволокли по земле неподвижное тело священника, Катя с силой оттолкнула увлекшихся зрелищем гайдуков и, как была, со связанными руками, помчалась к лесу. Страх отчаянно гнал ее вперед и, услышав окрик Стрешнева и тяжелый топот ног за спиной, она напрягла последние силы, пытаясь уйти от преследователей. Но тщетно. Сильный толчок в спину и девушка растянулась на мокрой траве, сжавшись от ужаса.

Взяв за шкирку, словно котенка, гайдуки рывком поставили ее на ноги.

— Добегалась, шлюха, — ухмыльнулся один, смачно шлепая ее по ягодицам.

Катя молчала, точно окаменев. Под безмятежно-спокойным взглядом Стрешнева, который посвистывал сквозь зубы, стоя спиной к неподвижному телу отца Адриана, гайдуки дотащили девушку до берлины и впихнули в салон.

— Едем в Тверь, — объявил Стрешнев, в свою очередь, садясь в карету, и лучезарно улыбнулся Кате. — Смотрите в оба на дорогу, и не пропустите карету баронессы, если она вдруг появится. Каждому отсыплю по пятиалтынному, если мне удастся встретиться с этой дамой!

— Будет исполнено, барин!

Дверца захлопнулась, и Катя вздрогнула от этого звука, затравленно глядя на Стрешнева. Перед нею сидел дьявол, извергнутый преисподней, теперь она знала это совершенно точно.

Берлина сдвинулась с места и покатила по дороге.

Глава 5. Торговец редкостями

Расположившись на подушках кареты, Стрешнев со сдержанной брезгливостью рассматривал свою перепачканную пленницу, которую гайдуки положили прямо на пол, к его ногам. Сверху они накрыли ее сравнительно чистой лошадиной попоной, — от чужого глаза, или же, чтобы не оскорблять тонкий эстетический вкус хозяина.

Кончиком хлыста Стрешнев сдвинул попону, открывая лицо девушки. Она лежала, вынужденно упираясь лбом в обтянутый запыленным бархатом край сиденья и едва не касаясь подбородком сапог своего мучителя.

Катя плакала, не в силах сдержать слез. Все дрожало в ней от унижения и отчаянного страха перед Стрешневым, преодолеть который она была не в силах. Изувеченное лицо отца Адриана так и стояло перед глазами, напоминая о том, что, возможно, ждет и ее. Выживет ли он после этих чудовищных побоев? Или смерть станет для него куда более милосердным избавлением от мук?

Между тем, ее собственная участь была не менее печальной и куда более туманной. Куда везет ее этот негодяй? И чего он хочет от нее? В памяти всплыли его слова о какой-то баронессе, и Катя невольно поежилась. Неужели речь шла о ее недавней спутнице? Едва ли. Что может быть общего у милой Габриэлы с этим выродком рода человеческого?

— Ну полно лить слезы, душа моя, — нарушил молчание молодой человек, — это становится скучно.

— Что вы хотите от меня? — шмыгая носом, выговорила Катя.

— Все, что я от тебя хочу, я сумею получить, будь спокойна. А теперь, слушай меня внимательно, — Стрешнев наклонился к Кате, и она уловила тонкий аромат гвоздики и нюхательного табака, исходящий от него. — Ты отныне принадлежишь мне. Возможности сбежать у тебя больше не будет, так что, даже не думай об этом. Будешь послушна, — останешься жива. А если проявишь непослушание, никто никогда не узнает, в какой грязной яме будут тлеть твои кости. — он мило улыбнулся. — Ты поняла меня?

Кате опять вспомнился несчастный священник, и она нервно сглотнула. Способа бежать от этого безумца она не видела, — по крайней мере, пока. Без посторонней помощи ей не обойтись, но смельчаков, готовых выручить ее, все равно не найдется. Так что, пренебрегать угрозами такого, как Стрешнев, явно не стоило.

Но гордость, еще жившая в глубине смертельно напуганного сердца, не позволила ей смиренно согласиться. Она промолчала и тогда Стрешнев, приподняв ее голову за подбородок, властно произнес:

— Не испытывай мое терпение, красавица! Отвечай!

Его пальцы сжимали подбородок, словно клещами, и Катя не выдержала:

— Да! Да, я поняла.

— Вот и умница. А теперь открой рот.

Увидев в его руке свернутый платок, она взмолилась:

— Пожалуйста, не делайте этого! Обещаю, я не буду кричать…

— Разумеется, не будешь, — усмехнулся Стрешнев. — Кричать с кляпом во рту крайне затруднительно.

В следующее мгновение платок оказался у нее во рту. Она всхлипнула, едва не подавившись, дышать стало очень трудно. Закончив, Стрешнев тщательно вытер пальцы и откинулся на подушки.

Катя едва удержалась, чтобы не заплакать снова. Но ее мучитель, сделав предупреждение, оставил ее в покое. Усладив ноздри понюшкой табаку, извлеченного из табакерки с обнаженной нимфой на крышке, он отвернулся к окну и, казалось, забыл о девушке.

Ее связанные руки и ноги уже затекли, и невозможность переменить положение тела или хотя бы вытянуться во весь рост, была просто невыносима. Катя попыталась устроиться поудобнее, и постепенно ей удалось принять наименее мучительную позу. Высокие рессоры берлины немного смягчали тряску дороги для того, кто ехал с комфортом, но Катя ощущала спиной и затылком каждую неровность пути и неимоверно страдала от боли и ломоты во всем теле.

Прошло совсем немного времени, когда берлина внезапно остановилась, и снаружи послышались голоса. А вслед за тем дверца распахнулась, и в салон забрался памятный Кате господин в черном. Садясь, он нечаянно наступил на нее, и девушка сдавленно замычала.

— О, бедняжка, — Зимин явно смутился, и его лицо приняло виноватое выражение. — Тысяча извинений…

Стрешнев усмехнулся:

— Это временные неудобства, друг мой. Ну что, как наши дела?

— Все исполнено, Сильвестр Родионович, — почтительно отозвался Зимин, осторожно разглядывая Катю. Его скользкий взгляд и привычка поминутно облизывать тонкие губы, были так неприятны, что девушка поспешно отвела глаза. Впрочем, она и не стремилась разглядывать происходящее. Для этого ей приходилось так усиленно скашивать взгляд, что в конце концов у нее закружилась голова. — Наша юная протеже под замком и ее будут надежно охранять.

— А отец Адриан?

Зимин со вздохом перекрестился:

— Отошел батюшка, царствие ему небесное…

Стрешнев пожал плечами:

— Ну что ж, тем лучше.

Катя прикрыла дрогнувшие веки. Вот и кончились мучения для отца Адриана… Еще одним добрым и мужественным человеком на земле стало меньше. А то, что мужество отца Адриана и вправду велико, она прекрасно понимала…

Любой сельский священник зависел от произвола окрестных дворян-землевладельцев и едва ли имел намного больше прав, чем их же крепостные. В их власти было заставить священнослужителя идти против совести, венчая браки в ненадлежащей степени родства, они могли отобрать у него землю, согнать с места, даже затравить собаками ради забавы или забить плетьми. Архиереи, как правило, были глухи к жалобам приходских священников, оставаясь на стороне землевладельцев… Так что, лишь у немногих хватало отваги противостоять дворянину, на стороне которого были и власть, и деньги, и закон, купленный на эти деньги.

Сколько бы лет не ожидало ее впереди, она до конца дней своих будет почитать этого праведника и молиться за его душу. Но пока у нее нет сил думать о том, что отец Адриан погиб по ее вине, как и те трое, что сопровождали ее в пути. Не сейчас, иначе она просто сойдет с ума…

— А какие у вас планы в отношении этой смугляночки, Сильвестр Родионович? — прервал ее размышления вкрадчивый голос Зимина.

— Что, приглянулась? — усмехнулся Стрешнев. — Ничего, перебьешься, слишком хороша для тебя. Думаю предложить ее Буяну вместо Таис, если только он согласится. Ох, и попал же я в переплет по вине этой дряни Таис! Теперь, если баронесса откажется помочь мне, одна надежда — что Буян растает при виде прелестей этой девицы и забудет эту историю…

Взгляды обоих мужчин снова обратились к Кате.

— Она способна свести с ума любого, — с некоторым смущением высказался Зимин и зарумянился, как девушка.

— Думаешь? — небрежно отозвался Стрешнев, продолжая бесцеремонно разглядывать Катю. — Ну, это тебе достаточно смазливенького личика, а Буяну этого мало, ему нужно идеальное тело и горячая кровь. Пока на ней эти тряпки, ни в чем нельзя быть уверенным. Вот приедем в Тверь, отвезем ее к Лулу, и тогда посмотрим, что скрывается за этой дерюгой…

Катя слушала этот разговор с все возрастающим ужасом. Разрозненные стекляшки мозаики наконец-то сложились в ее голове в единую картину, заставив ужаснуться еще сильнее. Отец Адриан был прав. Этот человек и не собирался везти ее в полицию. Судя по всему, ее истинное происхождение его вообще не волновало.

Об отношениях между мужчиной и женщиной Катя была осведомлена вполне неплохо. Покойная мадемуазель Дюбуа, конечно, не допустила бы такой порочной осведомленности, но Катина кормилица, обожаемая ею Ульяна, придерживалась мнения, что девушке следует знать об опасностях этого мира, чтобы избежать их. Поэтому Кате было известно о существовании и содержанок, и борделей, куда попадают неразумные девушки, потерявшие свое доброе имя. Но вот о мужчинах, которые похищают красивых девушек ради наживы, она никогда прежде не слышала. И тем отвратительнее оказалось для нее это открытие…

— А как вы предполагаете, сударь, где сейчас может быть баронесса? — спросил между тем Зимин.

— Кто знает? Со слов станционного содержателя в Торжке, она провела там сегодняшнюю ночь и утром отправилась дальше. Я очень надеюсь, что мы нагоним ее до Твери, ну а если нет, — Стрешнев бросил взгляд на Катю, — вся надежда на эту цыганочку. Уповаю на то, что она придется по душе Буяну.

— А если нет?

— А если нет, пусть ей поможет Бог. Я отдам ее первому, кто предложит хоть мало-мальски приемлемую цену.

Катя тупо слушала разговор, уже почти не воспринимая услышанного. Происходящее с каждой минутой все больше походило на кошмарный сон и поверить в то, что это правда, было просто невозможно… Только упоминание о почтовой станции в Торжке острой иголкой укололо мозг. Что это, совпадение?..

— Отдать так легко такую красавицу? — задохнулся Зимин.

Стрешнев рассмеялся. У него был на редкость мелодичный смех, которому низкий, грудной, удивительно красивого тембра голос, придавал теплую и выразительную окраску.

— Я вижу, ты к ней и вправду неравнодушен. Ну хорошо, так и быть, я подарю ее тебе. Если она не приглянется Буяну и на нее не найдется других покупателей…

Застенчиво поглядев на Катю, Зимин нерешительно улыбнулся ей, и девушка поспешно закрыла глаза. Ее уже начало тошнить при виде этой постной физиономии с маслеными глазами тайного эротомана.

Неожиданно снаружи послышался громкий возглас и кто-то, — очевидно, один из стоявших на запятках берлины гайдуков, постучал в кузов, крича:

— Стой, стой! Барин, это экипаж госпожи баронессы, я узнал его!

Подскочив, словно на иголках, Стрешнев забарабанил в переднее окошечко кучеру, но берлина уже замедлила ход и наконец остановилась. Распахнулась дверца и сияющий гайдук сунул голову в салон:

— Она следует за нами, барин!

— Ты не путаешь? — Стрешнев выпрыгнул на дорогу, не дожидаясь, когда опустят ступеньку. — Не может быть, чтобы мы опередили ее… Верно, это она. Где же она была все это время?.. — он снова заглянул в салон: — Зимин, головой отвечаешь за эту девку!

— Не беспокойтесь, сударь, — помощник поспешно закивал.

Гайдук захлопнул дверцу, и Катя осталась наедине с Зиминым. Тот отодвинул занавеску, опустил окно, видимо, чтобы иметь возможность слушать разговор и, застенчиво кашлянув, покосился на Катю.

— Такая нежная, — промурлыкал он, склоняясь над ней. — Такая красивая…

Девушка, не скрывая омерзения, смотрела на приближающуюся к ее лицу дрожащую руку.

— И ласковая, да? — очень осторожно, словно перед ним была разъяренная кошка, Зимин провел холодными пальцами по Катиной щеке.

Между тем, стоя посреди почтового тракта, по обе стороны которого возвышались стройные мачты бесконечных сосен, Стрешнев в нетерпении смотрел на приближающуюся почтовую карету. Его берлина загородила дорогу так, что карета в любом случае вынуждена была бы остановиться. Ямщик загодя натянул вожжи, бегущие резвой рысью лошади перешли на шаг и наконец остановились. Смолк дребезжащий колокольчик. И кипевшая от бессильной злобы Катя, лицо и волосы которой продолжал упоенно гладить Зимин, едва не подпрыгнула, услышав до боли знакомый голос с едва уловимым акцентом:

— Что случилось? Почему мы стоим?

Без всякого сомнения, это был голос Габриэлы Канижай. И даже слова те же самые, которые она произнесла тогда на берегу Тверцы, — слово в слово… Ее послал сюда сам Господь! Только вот как дать знать о себе?..

Но заколотившееся сердце в тот же миг болезненно сжалось, пораженное внезапной мыслью: если Габриэла водит знакомство с такими, как Стрешнев, стоит ли надеяться на ее помощь? Зимин, прервав свои нехитрые манипуляции, повернул голову к окну и прислушался к разговору. И Катя тоже насторожила слух.

Тем временем, Стрешнев, сняв треуголку, с улыбкой отвесил изысканный поклон выглянувшим из окон Габриэле и Оршоле:

— Дорогая баронесса, прелестная мадемуазель Есенская! Несказанно рад встрече! Простите великодушно, что задерживаю вас в пути…

Серьезное веснушчатое личико Оршолы слегка порозовело при виде молодого человека, но в следующую секунду она надменно вздернула маленький подбородок и пренебрежительно отвернулась от окна.

— Стрешнев, вы? — удивление Габриэлы сменилось ледяным холодом, как только она узнала стоявшего перед ней мужчину. — И у вас хватает наглости приближаться ко мне? Что вы хотели? Говорите и убирайтесь с дороги.

— Сударыня, — с улыбкой запротестовал Стрешнев, — за что же такая немилость?

— Я уже не первый раз объясняю вам, сударь: я не подаю руки торговцам людьми и не желаю иметь никаких дел с такими, как вы!

— Фи, мадам Канижай, какие вульгарные слова! — картинно поморщился Стрешнев. — К тому же, они не имеют ко мне никакого отношения. Я — торговец редкостями.

Габриэла безжалостно рассмеялась:

— Стрешнев, вашему бесстыдству просто нет предела! Какими редкостями, что за бред?

— В наше время, когда оспа не щадит ни молодости, ни красоты, женщины, чьи черты не только не изуродованы этой болезнью, но еще и прекрасны, стали редкостью, — с ослепительной улыбкой отозвался Стрешнев. — Разве не так, дорогая баронесса?

— Ну все, довольно, — отмахнулась Габриэла, — я не собираюсь перекидываться с вами остротами, словно при игре в мяч. Я спешу. Какое у вас дело ко мне?

Стрешнев огляделся по сторонам:

— Быть может, мы могли бы поговорить в салоне вашего уютного экипажа?

— Нет, не могли бы, — отрезала Габриэла. — Говорите здесь, только покороче.

Следя краем глаза за Зиминым, Катя продолжала прислушиваться к разговору. На душе немного полегчало, когда она поняла, что отношения между баронессой и ее мучителем были далеки от дружеских. Но, тем не менее, в этой беседе оставалось немало странного. Но к черту все странности, как же ей подать знак, что она здесь? Катя замычала и забилась между сиденьями, но едва ли ее стоны и производимый ею шум были услышаны за пределами берлины. Собеседники слишком увлечены разговором…

— Что ты делаешь, глупенькая? — испуганно зашептал Зимин, наваливаясь на нее и прижимая к полу.

Улыбаясь застывшей, пугающей улыбкой, он откинул попону и принялся медленно расстегивать одну за другой пуговицы на Катином армяке. Судорожно впившись зубами в кляп, девушка смотрела, как снуют над ней его трясущиеся пальцы, как тяжело дышит он, и наливаются черным безумием бесцветные глаза. Господи, что он задумал?

А между тем Стрешнев торопливо продолжал, немного понизив голос:

— Вы помните девицу Таисью, которая когда-то была вашей воспитанницей, мадам? А потом…

— А потом вы сбили ее с пути истинного. Разумеется, помню. И что с того?

— Дело в том, что у Таис с самого начала были весьма порочные наклонности, и собственно говоря, теперь они вышли мне боком. Я устроил судьбу Таис, поручив заботу о ней весьма уважаемому и почтенному человеку…

Слушавшая его Габриэла презрительно засмеялась:

— Это просто восхитительно! Вы находите для своего грязного ремесла такие благородные эпитеты, что я просто диву даюсь…

Эта насмешка заставила Стрешнева гневно сжать челюсти, но он по-прежнему держал себя в руках и продолжил, словно его никто не прерывал:

— Но Таис оказалась крайне неблагодарной, обманула и его, и мое доверие. Она сбежала от своего благодетеля, прихватив с собой огромную сумму денег.

— И теперь он требует от вас возмещения убытков? — Габриэла откровенно захохотала в лицо Стрешневу. — Чем же я могу помочь вам?

— Вы должны знать, где она может скрываться. Скажите мне, и я буду перед вами в вечном долгу!

Габриэла равнодушно пожала плечами:

— Сказать? Я могу сказать, но уверяю, это нисколько не приблизит вас к желанной цели. Забудьте о Таисье и ищите другой способ возместить убытки.

— Вы знаете, где она? — вскинулся Стрешнев. — Я прошу вас, баронесса, скажите мне! Если вы не скажете, моя жизнь не будет стоить ни гроша!

Баронесса молчала. Подождав несколько мгновений, Стрешнев отступил от кареты, словно готовый смириться. Его безупречно красивое лицо, утратив светскую маску, стало совсем юным и трогательно-беззащитным. И Оршола, тайком наблюдавшая за ним из глубины кареты, негромко проговорила:

— Габриэла, скажи ему. Пусть он знает!

— Хорошо, — сухо отозвалась баронесса. — Как ни странно, нас с вами свела здесь одна и та же забота, Стрешнев…

Продолжение беседы прошло мимо сознания Кати, потому что Зимин, покончив с пуговицами, запустил руку под ее душегрею и принялся так активно щупать тело, что она едва не проглотила кляп. Задыхаясь от отвращения, девушка собрала все силы и, приподняв голову, ударила лбом в нависшее над ней распаленное от страсти лицо.

Зимин заорал от боли так громко, как это только было возможно, и поспешно отпрянул от Кати. Из носа у него пошла кровь. Ее голова тоже раскололась тупой болью, но девушка не обратила на это никакого внимания. Только бы Габриэла услышала и поняла…

Услышав этот душераздирающий вопль, Стрешнев едва не бросился к своей берлине, прерывая разговор, но удержался.

— А это что еще? — вздрогнула баронесса и высунулась из окна, пытаясь разглядеть стоявшую впереди берлину. — Что там у вас происходит? Что за крики? Боже милосердный, Стрешнев, вы что, торгуете теперь и мужчинами?

— Ну что вы, баронесса, какие глупости! — Стрешнев через силу улыбнулся. — Это всего лишь мой секретарь. Он страдает каталепсией, бедняга, и когда выходит из приступа, всегда страшно пугается и стонет, случается, даже кричит.

— Бог с вами, избавьте меня от подробностей! — отмахнулась баронесса. — Итак, я рассказала вам все, что знала, а теперь освободите дорогу и пропустите нас.

— Да, разумеется, — угрюмо кивнул Стрешнев. — Я ваш вечный должник, баронесса. Мое почтение, мадемуазель Есенская…

Не обращая внимания на Зимина, который, всхлипывая, запрокинул голову и прижал платок к пострадавшему носу, Катя, не веря своим ушам, прислушивалась к разговору. Этого не может быть! Неужели Габриэла и Оршола сейчас уедут?

Она надеялась до последней секунды. Баронесса негромко произнесла что-то по-венгерски, обращаясь к дочери, потом с глухим стуком поднялась оконная рама. Дверца берлины распахнулась, вызвав бешеное сердцебиение в груди Кати, но в салон с перекошенным от злобы лицом втиснулся Стрешнев. Гайдук захлопнул за ним дверь, снаружи хлестко ударили вожжи, и берлина, покачиваясь, двинулась вперед. Последняя ее надежда на спасение рухнула…

Стрешнев окинул пылающим яростью взглядом Зимина и Катю.

— Что здесь происходит? — прошипел он. — Кретин, ты что, другого времени не нашел?

Вне себя от гнева, он наотмашь ударил секретаря по щеке. Тот вздрогнул, закрываясь руками, и неожиданно расплакался.

— Прекрати! — грубо заорал Стрешнев. — Распустил нюни, тряпка! Не уймешься, сейчас выкину на дорогу к чертовой матери, под копыта лошадям!

Катя, лежавшая в полурасстегнутой одежде, прикрыла глаза, чтобы не видеть его искаженного злобой лица, в котором уже не осталось ничего человеческого. Зимин покорно затих, но Стрешнев долго еще бесновался, изощряясь в крайне непристойной ругани. Досталось не только секретарю, но и баронессе с дочерью. От подробного описания всех способов насильственного сношения, которым он собирался подвергнуть Габриэлу и Оршолу, Катю едва не стошнило. Но показалось ли ей или в самом деле в голосе Стрешнева, когда он говорил об Оршоле, звучали чуть ли не мечтательные нотки давнего, неистового вожделения, а не одного лишь желания выплеснуть злобу через грязные слова?

— А ты, дрянь, — он потряс судорожно сжатым кулаком перед самым лицом зажмурившейся Кати, — благодари Бога, что рожа смазливая, иначе бы в кровь разбил! Ничего, ты меня еще попомнишь! Сразу трое на тебе ездить будут, так что света белого не взвидишь!

— О, сударь, — всхлипнул Зимин, — это моя вина, не ее! Прошу, не наказывайте смугляночку!

— Закрой рот! — взвился Стрешнев. — Убью, как собаку!

Но наконец буря негодования подошла к завершению. Отхлебнув немного белого вина, поспешно налитого ему Зиминым в бокал из дорожного набора, молодой человек забил в ноздри порцию табака, чихнул и успокоился. Налитое кровью лицо постепенно приобрело естественный оттенок легкой смуглости, из прекрасных, серо-голубых глаз ушло выражение бешеного безумия, черты разгладились, и только чувственные губы остались недовольно поджатыми.

Как ни странно, Зимин первым отважился нарушить воцарившуюся тишину, заговорив со своим суровым господином:

— Сильвестр Родионович, я осмелюсь спросить… сообщила ли баронесса что-нибудь утешительное?

— Нет, — после паузы буркнул Стрешнев, не глядя на него. — Бита карта. В тюрьме Таис, в Вышнем Волочке, за убийство. И когда успела, тварь, и от Буяна сбежать с деньгами, и нового полюбовника угробить?.. Так что, если и были при ней какие-то деньги, где их теперь найдешь… Все в полицейских карманах увязло!

— Что же баронесса, — обдумав услышанное, робко продолжил Зимин, — не сумела помочь своей бывшей воспитаннице?

— Ну, как видишь, ездила к ней и даже стряпчего наняла в деле разобраться, — угрюмо отозвался Стрешнев. — Только безнадежно там все, как я понял… В общем, если смуглянка твоя не приглянется Буяну, он меня прикончит.

— Да разве ж это ваша вина, Сильвестр Родионович? — отозвался Зимин, печально посмотрев на Катю. — С Таисьи спрос, не с вас!

— Поди скажи ему это, когда он меня четвертовать начнет, — горько усмехнулся Стрешнев. — Все, Игнат, кончен разговор, не трави душу…

В салоне наступила долгая тишина, и Катя прислушалась к звукам извне, пытаясь определить, следует ли за ними карета мадам Канижай, или же отстала. Иногда ей казалось, что слабое, едва слышное дребезжание почтового колокольчика прорывается сквозь грохот колес и стук лошадиных копыт, но было ли это на самом деле или лишь в ее воображении, — кто знает. Впрочем, раз Стрешнев, по его словам, едет в Тверь, баронессе с ним по пути, так что она волей-неволей должна следовать той же дорогой.

Вспомнив о Габриэле, Катя вновь углубилась в подробности услышанного давеча разговора. Разговор этот и вправду казался очень странным, если призадуматься. Стрешнев по его внешнему виду и манерам выглядел отнюдь не провинциалом, следовательно, он вращается в том же кругу, что и баронесса, и они достаточно коротко знакомы. Даже если Стрешнев ведет двойную жизнь, скрывая от света свои темные дела, то откуда баронесса так много знает о нем? Будь она дамой с безупречной репутацией, она ни секунды лишней не задержалась бы с ним рядом…

Но, как бы то ни было, сейчас Катя была бы счастлива оказаться в обществе этой загадочной и непредсказуемой женщины, лишь бы подальше от Стрешнева. Ее ум лихорадочно работал, пытаясь отыскать способ спастись. Лицо Зимина, с распухшим носом, маячило перед ней, и Катя неожиданно всерьез задумалась. В этом опасном дуэте Зимин явно был ненадежным звеном, на которое можно попытаться надавить, чтобы порвать сковывающие ее цепи. Он труслив, малодушен, не слишком умен и, — самое главное, — незлобив и расположен к ней. Если ей удастся остаться с ним наедине, она может попытаться обмануть его и бежать.

Вот только что ей придется вытерпеть, если даже за пять минут, проведенных наедине с ней, он успел ощупать ее всю? Катя поежилась. Ну решай, мысленно одернула она себя через минуту, этот слюнявый идиот с его липкими тараканьими лапками, или тот, кого называют Буяном? Каким же чудовищем является он, если перед ним трепещет сам Стрешнев?

Но, как ни странно, страха она больше не ощущала. Спасительное тупое оцепенение разливалось по измученному телу. Веки отяжелели. Спать, только спать. Вот все, что ей нужно сейчас. Несколько часов сна на подпрыгивающем полу кареты не придадут бодрости ее телу, но, несомненно, дадут отдых находящемуся на грани безумия рассудку. А когда придет время, она подумает о том, что может сделать для своего спасения…

Девушка уже погрузилась в неглубокий, тревожный сон, когда Зимин негромко проговорил:

— Сильвестр Родионович, она, кажется, заснула… Место здесь глухое, жилья нет, может быть, возможно вытащить кляп, пока она спит, а то не дай Бог, задохнется, бедняжка…

— Да, пожалуй, — после паузы глухо отозвался Стрешнев. — Мертвая девка нам ни к чему. Вытащи.

Сквозь сон Катя ощутила, как ненавистную тряпку вынимают у нее изо рта и успокоенно вытянулась, раскрыв рот и восстанавливая дыхание. Зимин смотрел на нее с умиленным выражением лица и, казалось, был готов часами не сводить с нее глаз…

Катя проснулась, когда берлину особенно сильно подбросило на очередном ухабе. Головная боль и ломота во всем теле сразу напомнили ей о том, что все происшедшее — отнюдь не дурной сон, а горькая явь, и сердце мучительно сжалось.

Она не знала, сколько прошло времени, но сквозь сомкнутые веки ей показалось, что пасмурное осеннее солнце едва светит в окна экипажа, значит, приближается вечер. И в скором времени они прибудут, если еще не прибыли, в Тверь. Отсутствие кляпа она почувствовала сразу, но для того, чтобы начать кричать, надо было набраться мужества: мощный кулак Стрешнева так и стоял у нее перед глазами. Она прислушалась к негромкому разговору своих спутников, стараясь не подавать виду, что проснулась.

— …Оршола Есенская — чудесная барышня и она могла бы составить ваше счастие, Сильвестр Родионович, — услышала она голос Зимина.

— Могла бы, — хмуро отозвался Стрешнев. — Только каждый раз при встрече она смотрит на меня так, словно я грязь под ногами.

— Мне думается, это только видимость, — мягко возразил секретарь. — Если бы вы были понастойчивее в своих ухаживаниях…

Он не успел договорить. Берлина, подпрыгнув в очередной раз, замедлила ход и остановилась. В салон заглянул один из гайдуков:

— Барин, коренной сильно хромает, подкову потерял. До гостиницы не дотянем, а почтовый двор в двух шагах, там и кузнец должен быть.

— Хорошо, едем туда, — кивнул Стрешнев и, когда движение экипажа возобновилось, приказал помощнику вернуть кляп на место.

Зимин сделал это беспрекословно, но с видимой неохотой. Когда свернутый платок снова оказался у нее во рту, Катя открыла глаза и с упреком посмотрела на своего мучителя. Смешавшись под ее взглядом, Зимин виновато улыбнулся и вернулся на свое место. И уже больше не сводил с девушки жадного, восторженного взгляда. Катя удовлетворенно прикрыла веки. Если Господь пошлет ей хоть немного удачи, то с помощью этого хлипкого человечка она выберется из ловушки.

Они благополучно миновали заставу. Дежурный офицер лишь мельком глянул в окошко кареты, не интересуясь, что за груда лошадиных попон лежит на полу, тем более, что голову Кати предварительно закрыли. Заскрипел, поднимаясь, шлагбаум, а спустя несколько минут лошади остановились, въехав, по всей видимости, на почтовую станцию. Невнятная перебранка ямщиков, фырканье усталых лошадей и недовольный голос какого-то проезжающего, который распекал смотрителя за отсутствие свободной тройки, доносились из окна.

— Барин, — в дверь снова нерешительно заглянул гайдук, — не прогневайтесь, смею напомнить про пятиалтынный обещанный…

Стрешнев, как видно, уже совершенно упавший духом, со вздохом покачал головой, достал было не слишком туго набитый бархатный кошель, но развязывать не стал, передумал. Нагнулся к напрягшейся Кате и, нащупав у нее на шее гайтан с золотым крестиком, без колебания разорвал скрепленные концы и кинул его слуге:

— Держи.

— Благодарствуйте, барин! — разглядев трофей, гайдук поклонился и, улыбаясь до ушей, скрылся из виду.

Возмущение, вспыхнувшее в душе Кати, быстро погасло. Что ей этот крест, сохранить бы жизнь… Стрешнев снова накинул попону ей на лицо, хотя она и так едва дышала.

— Карета баронессы, — объявил выглянувший в окно Зимин. — Вот удобный случай для вас ближе познакомиться с мадемуазель Оршолой…

— Не сейчас, — помолчав, отозвался Стрешнев. — Неподходящее у меня настроение для политеса.

Сердце Кати отчаянно заколотилось, когда сквозь гул, стоявший на почтовом дворе, она и вправду услышала голос Габриэлы, разговаривавшей, очевидно, с содержателем станции. Лошадей не было, так что, судя по всему, баронессе придется задержаться здесь на какое-то время.

Зимин вскоре вышел из кареты, чтобы дать указания подошедшему кузнецу. Катя знала, что смена подковы — дело небыстрое, и получасом не отделаешься. И все это время она будет находиться рядом с баронессой. Только нет никакой возможности подать ей знак…

В ушах колко отозвались звонкие удары кузнечного молота, а спустя какое-то время взмокшая от напряжения Катя внезапно услышала за окном женский голос:

— Мне можно видеть господина Стрешнева? У меня поручение от моей госпожи, мадемуазель Есенской…

Сильвестр, что сидел, угрюмо ссутулясь, в салоне берлины, мгновенно встрепенулся и распахнув полуоткрытую дверцу, выпрыгнул наружу.

— Это я, — его голос дрогнул от волнения. — Что она просила передать мне?

— Вот записка, господин Стрешнев, — снова послышался женский голос, и на этот раз Катя узнала горничную баронессы, Магду. — Извольте прочитать…

Зашелестела бумага, Кате даже показалось, что она слышит нетерпеливый вздох, и наконец раздался возбужденный голос Стрешнева:

— Mon Dieu! Она ждет меня возле каретного сарая, хочет сообщить что-то важное… Зимин, не отходи от экипажа ни на шаг, ты слышишь?

— Да, сударь, — с готовностью отозвался Зимин вслед удаляющимся шагам своего сурового господина.

Прошло несколько минут, в течение которых Катя в тревожном недоумении обдумывала услышанное. Оршола интересуется Стрешневым?.. Скорее всего, втайне от матери… Бог ей судья, но она должна с толком использовать время, пока «торговец редкостями» будет отсутствовать. Возможно, это ее последний шанс на спасение…

Работа кузнеца уже подходила к концу, звон молота сменил вибрирующий звук напильника, трущегося о концы вбитых гвоздей. Зимин не входил в карету, словно боясь оставаться наедине с пленницей. Катя в отчаянии задергалась в узком пространстве между сиденьями. Она уже давно не чувствовала онемевших ног и рук и знала, что не сможет сдвинуться с места даже на вершок. Что же делать? Впору было зареветь от бессилия, но в этот миг чьи-то шаги приблизились к берлине. Катя насторожила слух, неясная надежда хрустальным молоточком стукнула в сердце. Шорканье напильника и невнятная болтовня гайдуков вдруг резко оборвались, и раздался двойной щелчок, напоминавший звук взведенного оружейного курка.

— Барышня, — донесся до Кати растерянный голос Зимина, — Бог с вами, что за шутки? Нет-нет, вам туда нельзя!

— Пропустите меня, сударь, — раздался в ответ низкий, подчеркнуто спокойный девичий голосок, и Катя ошеломленно замерла, не веря своим ушам. — Пропустите, иначе мои люди будут стрелять. Пистолеты заряжены, не сомневайтесь. Янош, Дьёрдь, продолжайте держать их на мушке!

— Хорошо-хорошо, — воскликнул Зимин, — я подчиняюсь…

Заскрипела, отворяясь, дверца кареты, послышался легкий шорох юбок, что-то звякнуло, падая на мягкий бархат сиденья, а в следующий миг тяжелая, удушающая ткань поползла с головы Кати, и совсем близко от себя она увидела искаженное от волнения личико Оршолы.

— Катерина! — выдохнула та, узнав пленницу. — Я знала, знала, что ты здесь!

Из Катиных глаз мгновенно хлынули слезы. Оршола поспешила избавить ее от кляпа и порывисто прижала к себе вздрагивающее тело. Судорожно втягивая воздух онемевшим ртом, Катя молча припала к своей спасительнице.

Она плакала навзрыд, еще не в силах поверить, что спасена. Точно ясное, ласковое солнце нежданно взошло над мрачной бездной, где она, дрожа, ждала своей страшной участи. Оршика, милая, родная! Нет и не будет теперь никого ближе и дороже для нее, чем эта девушка…

— Негодяй, какой негодяй, — сама чуть не плача, Оршола торопливо разрезала принесенным ножом веревки, которые стягивали запястья Кати. — Не бойся! Он больше не тронет тебя, никогда!

— Оршика, — хрипло пробормотала княжна, с трудом ворочая языком, — ты лучше всех на свете…

— Думаешь? — громко шмыгнув носом, отозвалась Оршола. — Мы еще поговорим об этом на досуге, хорошо? А сейчас надо выбираться отсюда.

Неведомый Янош, оказавшийся одним из слуг баронессы, надувшись от сознания собственной значимости, осторожно вытащил освобожденную пленницу из берлины. Люди Стрешнева и совершенно ошарашенный кузнец, стоя под дулом пистолета Дьёрдя, молча смотрели, как он несет ее по двору к навесу, под которым стоял экипаж баронессы Канижай.

Ее внесли туда, в это уютное гнездышко, хранившее аромат розового масла и положили на восхитительно мягкие подушки. Сочувственно улыбающееся женское лицо склонилось над ней.

— Габриэла, — машинально выговорила Катя.

— Это я, Магда, мадемуазель Катерина, — сказала женщина, начиная осторожно разминать ее онемевшие руки. — Госпожа баронесса еще ничего не знает. Но она будет очень-очень рада…

Катя слабо кивнула.

— А Стрешнев?

В ответ послышался смех Оршолы:

— Я его обманула. Он зашел в каретный сарай, думая, что я жду его там, а мы заперли дверь снаружи. Он в таком бешенстве, что вот-вот разнесет дверь в щепки. Но это ничего. Навредить тебе он уже больше не сможет…

Катя хотела ответить ей, но острая боль в затекших руках, которые энергично растирала Магда, заставила ее умолкнуть. Тысячи иголочек, словно вонзившихся в ее тело, кололи все более безжалостно. И лицо Драгомира само собой возникло в ее памяти. Не могло не возникнуть…

«Драгомир, мы оба прошли через это и свободны теперь. Но надолго ли? Что скажут об этом линии на ладони?»