Больше чем любовь

Глава 2 Кукла и Миледи

Милка была далеко не самой красивой девочкой в классе, но из-за нее передрались между собой почти все мальчишки.

Не то чтобы она их стравливала специально, но явно испытывала гордость, когда на лице очередного кавалера появлялись фингалы и ссадины. Она с восторгом рассказывала о своей прабабке, роковой красавице, из-за которой трое молодых людей покончили счеты с жизнью, и как-то заявила, что отдастся любому, кто сделал бы это. Желающих, конечно, не нашлось, а Милка получила прозвище Миледи Клячкина. Самое обидное, что так ее назвал Савельев, в которого была тайно влюблена.

Впрочем, в тот же вечер Савельева избили, и он попал в больницу с сотрясением мозга. Милка купила апельсины и пришла его навестить. Но Савельев не захотел ее видеть. Два дня она простояла под окнами его палаты, а на третий (вернее, это была уже ночь) влезла к нему в окно.

Он лежал, уставясь в потолок, и был такой же бледный, как бинты, которыми его перевязали.

Милка присела рядом, зашептала ему в ухо:

— Сань, я тут не при чем! Эти придурки просто обалдели, козлы какие-то, козлотуры...

Савельев медленно прикрыл глаза, словно не желая ее видеть. Казалось, прошла вечность, прежде чем она услышала:

— Хотят тебя, а бьют меня.

— Я же говорю: придурки... — Милка горячо дышала ему в ухо. — Как будто нет другого способа обратить на себя внимание! — она осторожно дотронулась до его руки.

— Ой, Саня, ты ледяной весь, как...

-...покойник, — продолжил он с потрясающей своей ухмылкой, которая сводила ее

с ума. И тут же сморщился от боли.

— Ну, нет, — горячо шепнула Милка, и рука ее скользнула к нему под одеяло, — я этого не допущу!

На всю жизнь запомнилось ей это ощущение — мускулистый юношеский торс, подрагивание теплого бедра и тоненькая жилка, пульсирующая в ложбинке паха...

Насмешливый голос накрыл ее, как гром:

— По-моему, это ты обалдела.

Милка вздрогнула. И прошептала:

-...Да. Я, кажется, на все готова.

— Так прямо уж "на все"? — прищурил глаза Савельев.

— На все, на все... - одними губами сказала Милка.

— Тогда оставь меня, пожалуйста, в покое, — выговорил он раздельно.

— Нет! Нет! — Милка понимала, что отступать нельзя, невозможно.

— Почему?

— Ты этого не хочешь.

— Ты думаешь? — хрипловато спросил Савельев.

— Я ч у в с т в у ю — пробормотала Милка голосом, срывающимся от еле сдерживаемого торжества.

И осторожно сжала руку...

Но в следующий миг что-то холодное ударило в лицо, она, вскрикнув, отшатнулась. Это Савельев плеснул на нее водой.

— Ты мне не нравишься, — шепнул он, оскалив зубы. — Отвали.

Милка вытерла лицо... Сейчас она готова была убить Савельева, ударить по его больной голове, вцепиться в израненное лицо ногтями...

Но тут заметила, как что-то сверкнуло в темном углу палаты. Чьи-то глаза смотрели на нее, не отрываясь. Приглядевшись, она увидела мужчину, лет сорока.

— А вам я нравлюсь, дяденька? — спросила она, кусая губы, чтобы не разрыдаться.

Мужчина промолчал, и Милка подошла к нему поближе, наклонялась, чтобы он лучше разглядел ее.

— Ну, говорите, не стесняйтесь! За правильный ответ — приз!

— Нравишься, — послышалось из тьмы.

Ну вот и месть. Это куда лучше, чем ударить или исцарапать. Милка оглянулась на Савельева и, улыбаясь, стала раздеваться.

В лунном свете тело ее мерцало, как перламутровое.

Раздетая, она прошла мимо Савельева и легла в постель к незнакомцу...

Потом в ее жизни было бесчисленное множество мужчин, но никому она не отдавалась с такой страстью, с таким диким наслаждением, как этому невидимому телу, в узкой поскрипывавшей койке, рядом с избитым по ее приказу одноклассником, который — она точно знала — любил ее русоволосую подружку Лену Бардину...

Милка считала ее одним из самых загадочных существ на свете: ладно, умна, улыбчива, допустим даже, обаятельна, но... этого же мало, чтобы все оглядывались вслед!

Казалось, ее окутывала какая-то тайна: если бы вдруг выяснилось, что Бардина — дворянка княжеских кровей, никто не удивился бы. От Милки же потребовали бы доказательств и доказательств подлинности доказательств — и, даже убедившись, все равно бы долго сомневались.

В этом была какая-то вопиющая несправедливость...

Милка звала подругу Куклой — из-за фарфорово-молочной кожи, необыкновенно синих глаз и еще потому, что в детстве обожал: ломать куклы, чтобы выяснить, что там у них внутри. Ей почему-то было приятно знать, что внутренность красавиц-кукол забита всякой

ерундой.

Лена, конечно, не догадывалась об этих мыслях. До какой-то поры она вообще не думала, что люди могут плохо поступать или даже думать.

Ее спокойный взгляд был как-то необыкновенно ясен, но мальчики, встречаясь с ним, краснели, да и учителя порой теряли нить рассуждений... Училась она так, словно участвовала в легкой, не требующей напряжения разминке перед Большой игрой, в которую вот-вот должна была вступить...

Но время шло, уже случились какие-то кардинальные события — замужество, работа, рождение детей, а Лена все никак не могла избавиться от ощущения, что настоящая жизнь еще не началась. Впрочем, она об этом особенно и не задумывалась: уютный дом, ухоженные дети, работа, которую она любила, — вполне достаточно, чтобы благодарить

судьбу.

И муж! Как же она про Вильку-то забыла? — Лена улыбнулась, укоризненно качая головой (что, кстати, не укрылось от внимания Милки, сидящей в тесном окружении двух молодых атлетов).

— О чем задумалась, Ленок? — спросила та, придерживая чью-то руку, скользнувшую к бедру.

— О муже.

Все рассмеялись, будто она сказала что-то очень остроумное.,

— Так мы, оказывается, замужем?! — воскликнул один из Милкиных атлетов. — Как интересно!

— Что в этом интересного? — удивилась Лена, чем вызвала новый взрыв смеха.

— Какая у тебя классная подруга!

— Да... она у нас всегда в центре внимания, — сказала Милка, улыбаясь.

Но Лена лишь вздохнула, отвернувшись к окну автобуса, за которым стремительно летели зеленые перелески с пятнышками аккуратных, словно бы игрушечных коттеджей...

Вилен Малахов был, как сам он говаривал, "широко известным в узких кругах" психологом. В последнее время он сидел с утра до вечера над своей книгой, которая "должна была перевернуть всю психологическую науку". И называлась книга "Некоторые аспекты психологической несовместимости нерасчленяемых групп".

Чудесный парень, любимец, а точнее, дружок всех институтских девочек, Вилен ухаживал за Леной трогательно, преданно и долго, — их дружба незаметно перетекла в роман. Но по-настоящему она почувствовала себя женщиной лишь после рождения первого

ребенка.

Малахов же к тому времени, наоборот, остепенился, вошел в роль идеального отца перестал будить ее ночами для любви.

Ей вспомнилась фраза из какой-то книг про несчастных супругов: "Мы хотим с тобой одно и то же, но в разное время". Впрочем, они-то с Вилькой счастливы.

Вот если бы не Валерия Ивановна...

Тут Лена привычно осадила себя и в который раз мысленно попросила прощения у бабы Леры. Та, кстати, сердится, когда ее так называют: "Какая я вам баба?!" Действительно, вся жизнь Валерии Ивановны прошла в президиумах, кабинетах, отчего черты ее лица приобрели некую чеканность, так не идущую к халатикам, домашним тапочкам новоиспеченной пенсионерки... Сын называл ее иногда мадам Облсовпроф и говорил, что в свое время она держала в своих маленьких, сверкающих драгоценностями ручках если уж не всю столицу, то, по крайней мере, родной Центральный округ.

Свекровь была единственной тучкой на ясном горизонте их семейной жизни. Но тучкой грозовой...

-...Мил, там станция далеко? — спросила она тихо.

— Не знаю.

— Как не знаешь? Ты там не была?

— Ты что же думаешь, на электричке я оттуда возвращалась? — смеясь, спросила Милка. — Привезут!

— Ну, что ты, неудобно, только приехала и...

-...Сразу же назад? — насмешливо продолжил кто-то.

— Ну, не совсем уж сразу, но... — Лена беспомощно взглянула на подругу, но та лишь

отмахнулась:

— Не глупи!