Брачные ошибки

ПРОЛОГ

В детстве мама ласково называла меня «Паровозиком»: лет до восьми я была заводилой в любой компании. А в мои одиннадцать мама родила Любушку. Это был 1980 год. Мое детство быстро и как-то незаметно кончилось, и вовсе не потому, что мама так уж часто заставляла меня возиться с малявкой. Нет, я сама чувствовала ответственность за этот пищащий комок и проводила возле неё всё свободное время.

Отец, как и многие мужики в начале девяностых, очень быстро спился и исчез из нашей жизни полностью. Мама впахивала на двух работах, но всё равно дома частенько не было ничего, кроме картошки с собственного огорода и изрядно надоевших бочковых огурцов.

Эта собачья жизнь не могла не сказаться на мамином здоровье. Мне было двадцать два, когда мама сгорела от онкологии. Мы всё еще на что-то надеялись. Я потратила на поддержание надежды все копейки, отложенные на собственное жилье. Но через два месяца на остатки денег я хоронила маму. Последний наш разговор состоялся за день до того, как она впала в кому:

-- Паровозик, Любашу только не бросай. Обещай мне…

Любашке было одиннадцать лет, и малявка была в совершенной истерике оттого, какой груз рухнул на ее плечи. Ее пятый класс я и спустя много лет вспоминала с содроганием. Опеку мне дали без особых проблем: все же я уже работала крановщиком на местном заводе, и нам даже назначили пенсию по утрате кормильца.

Голодать не приходилось, но у сестры как будто крышу сорвало: она прогуливала уроки, дралась, связалась с какими-то отбитыми девчонками, года на четыре старше её. И все свободное от работы время я тратила на Любу. Бегала в школу разбираться с учителями, а когда могла, отводила сестру туда за руку. Таскалась по родителям тех самых девиц, угрожая им и их дочерям всевозможными карами, если они не оставят малявку в покое. И без конца разговаривала с ней, убеждая, что нужно жить дальше.

Годам к тринадцати всё тихонечко вернулось в свои берега, и я даже выдохнула на пару лет, ухитрившись набрать смен и откладывать деньги сестре на образование. Но в шестнадцать у сестрицы начался тот самый переходный возраст, и в семнадцать она объявила, что встретила любовь всей жизни:

-- …и ты ничего не сможешь сделать, потому что у меня уже пять месяцев! Я все равно рожу, и мы поженимся!

Пожениться особенно не получилось: великовозрастный кавалер быстренько собрал манатки и уехал в одну из дружественных республик, где у него были родственники по линии отца. Сестра рыдала, клялась, что больше никогда, а я понимала, что выбора у меня нет.

В общем-то, я так и осталась для неё Паровозиком. Ей было восемнадцать лет и три дня, когда она родила Павлика. Пособие для матери-одиночки было настолько мизерным, что даже говорить не о чем. Я набрала смен, а в выходные, давая отоспаться малолетней мамаше, таскала племянника на длинные прогулки. Всё время нас спасала дача-кляча, оставшаяся от благополучных, ещё доперестроечных времён. Домишко из палок и фанеры был уже очень ветхим, но шесть соток в пригороде давали нам возможность не просто питаться, а даже потихоньку растить племянника.

Когда Паша пошел в садик, я запихнула Любашу в вечернюю школу, а через год – на курсы бухгалтеров. Ей было уже двадцать два, когда она наконец-то вышла на работу. Жить стало существенно легче, но в родительской двушке нам всем было тесновато. Тогда я начала мечтать о собственной квартире.

Мечта чуть не рухнула в двадцать три Любашиных года, потому что сестра снова оказалась беременна. Правда, в этот раз всё было немножко лучше: имелся в наличии жених, готовый отвести её в ЗАГС. На мой взгляд, он ничего особенного из себя не представлял: работал на том же заводе, что и я, в должности грузчика, был несколько ленив и не обременён жильем или машиной. Витёк отличался смазливой внешностью и спокойным характером, так что особо возражать я не стала: пусть их женятся.

Сестрица клянчила свадьбу, но это был единственный раз в жизни, когда я показала ей смачный кукиш и взяла однушку в ипотеку на себя. Молодая семья тихо расписалась в ЗАГСе и отправилась в самостоятельное плавание. Денег им, как водится, не хватало. На даче мой зять работать брезговал, заявляя, что он де не крестьянин. Поесть при этом любил и на пивко по выходным денег не жалел.

Так что я не только одевала-обувала Пашу, но и таскала молодой семье бесчисленные сумки: с картошкой, огурцами и квашеной капустой. И малиновым вареньем: малина на даче самозародилась, но оказалась на редкость удачным и зимостойким сортом, так что выводить её я не стала. Люба решила продавать дачу, но я упёрлась и выкупила ее половину. На эти деньги семья приобрела крепенький Рено Логан. Виктор отучился на каких-то курсах повышения от завода, и его, как самого непьющего и образованного, назначили бригадиром грузчиков.

Жили всё же тяжеловато, так как брать дополнительные смены зять не любил, а маленький Андрюшка, уже в три месяца бросивший материнскую грудь, требовал хорошего питания. Глядя на ревущую Любу, дополнительные смены брала я…

За эти годы у меня, конечно, бывали мужчины, но, увидев мою семью, они тихо «сливались». Я даже думала родить сама и бросила предохраняться. Но мне так и не повезло забеременеть. Впрочем, племяши были мне настолько родными, что я не сильно и печалилась.

Глава 1

Первыми в темноте появились звуки: странное шуршание то приближалось ко мне, то, наоборот, отдалялось. Поскрипывал пол под чьими-то тяжелыми-то шагами, хлопнула дверь…

Из беспамятства я выныривала медленно, с трудом понимая, кто я такая, и вяло соображая: «Скорая… Сирена скорой… Это меня в больницу везли… Странно, что такая кровать мягкая… Пить… Надо открыть глаза и позвать сестру…». Глаза почему-то не открывались. Во всём теле чувствовалась очень сильная слабость: казалось, что руки и ноги как варёные, и я не могу даже пошевелить ими.

Дверь снова хлопнула, кто-то грузно прошел по скрипнувшим половицам и, двинув по полу стул, затих. Наверное, сел. Я приоткрыла запекшиеся губы и тихо просипела:

-- …и-и-ить…

Шаги торопливо приблизились, под затылок скользнула тёплая большая рука, и человек поднёс к моим губам узкий носик какой-то посудины. Может быть, это был заварочный чайник, но мне было совершенно всё равно: оттуда в пересохший рот, а потом и горло хлынул изумительный по вкусу чуть сладковатый напиток, мгновенно смягчая шершавую пустыню во рту.

Голос же над ухом в это время бормотал:

-- Слава тебе, Господи, очнулась! Не иначе, маменька покойная отмолила! Ведь пять дней в горячке – мыслимо ли дело! Я уж и надеяться чуть не перестала…

Рука ласково опустила меня на подушку, а затем с лица исчезла небольшая тяжесть, прежде мной и не замеченная: сняли мокрый пласт ткани. Влажному лбу сразу стало немного прохладнее, а голос добродушно пояснил:

-- Чуточку потерпите, маленькая госпожа. Сейчас я компресс сменю.

Почему-то слова «маленькая госпожа» меня немного напугали. Было в них что-то настолько необычное и чуждое, что я резко, даже сама не понимая как, открыла глаза. Залитая солнечным светом комната, совершенно чужая и незнакомая, показалась мне странной.

На окнах кружевные шторы, похожие на деревенское ручное вязание. Они только частично приглушали бьющие в стекла солнечные лучи. На той стене, что видела я, одно окно. Но в комнате их явно больше. Белёные голубоватые стены. К противоположной от меня приставлен комод: четыре ряда по три ящика. Сложная тонкая резьба с позолотой, вычурные блестящие ручки завораживали взгляд. Не комод, а прямо музейный экспонат.

Этот комод сильно расплывался в мгновенно заслезившихся глазах. Я поморгала, и слеза скользнула по виску, скатившись на подушку. Но антиквариат никуда не пропал, а напротив, стал виден гораздо отчётливее. Теперь я различала даже рисунок – виноградные лозы с резными листьями и золочёными гроздьями плодов обвивали края каждого ящика.

Наверное, именно эта мебелина и вызвала у меня какой-то шок: всё же в больнице предполагаешь увидеть нечто совсем другое. Я медленно и как-то очень вяло попыталась сесть. Тело почти не слушалось, настолько было ослаблено. Откуда взялась крупная женщина в белоснежном переднике, я так и не поняла. А женщина торопливо подхватила меня под мышки, ловко придерживая одной рукой, сунула мне под спину вторую подушку и несколько ворчливо сказала:

-- Долго сидеть всё одно не позволю, маленькая госпожа. Конечно, столько времени лежать тяжко, а только и поберечься не помешает. И так за последнее время столько всего свалилось на вас, что не приведи Господи.

Я таращилась на простоватое, но достаточно добродушное лицо женщины, которая хмурила редкие брови только для вида, и ощущала какой-то ступор, мешающий мне опустить глаза вниз. Почему-то я уже догадывалась, что я могу увидеть. И именно эта безумная догадка сдерживала меня: я не хотела верить в очевидное.

Следила взглядом за этой женщиной, внимательно разглядывая платье из грубоватой серой ткани и передник из белой холстины. На передник, совершенно очевидно, пошло домотканое полотно. Я отчетливо видела узелки непропрядов, вспоминая, что похожая ткань хранилась когда-то на даче в старом, выкрашенном коричневой половой краской бабушкином сундуке.

Саму бабушку я практически не помнила, а вот ее добро мама не позволяла выкинуть. Там, в этом сундуке, хранились не только домотканые простыни, но еще и парочка кружевных подзоров, связанных маминой мамой себе в приданое: рельефное грубое кружево из довольно толстой нитки. Это самое приданое бабушка вывезла еще до войны из какой-то крошечной деревушки под Вологдой.

Помнится, после смерти мамы я отдала этот сундук со всем добром соседке по даче, которая работала театральным художником. Но в детстве я иногда шарилась в непонятных мне вещах: подзорах, деревенских салфетках, сплетенных из толстой неровной нити, и жёстких наволочках с вышивкой крестиком. Поэтому прекрасно запомнила и фактуру тканей, и их грубоватую натуральность.

Шторы на окне и одежда женщины были именно такого качества. А вот великолепный комод выглядел здесь чем-то чужеродным. Эти вещи настолько не вязались между собой, что я, коротко вздохнув, все же опустила глаза и посмотрела на хрупкие, худощавые, почти детские руки…

Глава 2

Сведения о мире я собирала очень медленно и осторожно, поэтому моя “добыча” за эти несколько дней была достаточно скромной. Я сходила на кухню, попросила у Брунхильды горячего взвара и попутно узнала, что перед Светлым Воскресенье она поедет Роттенбург за покупками.

-- Здесь у нас, в Тауберге, молоко и сливки добрые, конечно. Но колбасами местным со столичными не сравняться! А после воскресенья господин баронет обещался приехать. А он и поесть любит, и попить – сами, маленькая госпожа, знаете.

Я покорно кивала головой, подтверждая, что да, знаю. Но прекрасно понимала, что любой серьезный разговор выдаст во мне чужачку. Приезда дяди-баронета я откровенно боялась: в отличие от остальных, он знал настоящую Эльзу фон Зальц.

Какие-то крохи сведений я вытянула из молчаливой горничной. Но больше всего, конечно, мне «помогала» сиделка, бесконечно вяжущая длинный чулок и рассказывающая о своей семье и собственных детях. Это давало хоть какое-то представление о местном быте и нравах. И больше всего мне не нравилось то, что свой заработок Берта отдавала мужу: сапожнику, который по “слабости здоровья” не работал уже несколько лет и пил на деньги жены.

-- Что греха таить, конечно, утаиваю! Когда дочке помогу, когда сыну денежку суну. У них-то ребятни у каждого – полное лукошко. Эх, была бы я вдова в своем праве!.. – мечтательно вздыхала она – Или бы он мне лизенс подписал, – сиделка расстроено махнула рукой и замолчала.

-- Лизенс? Что это такое?

-- Вам, маленькая госпожа, такое не понадобится никогда, – грустно ответила Берта.

-- И всё же, что такое лизенс?

-- Это когда муж жену своим ремеслом прокормить не может и на заработки собирается куда-то. Путёвый-то мужчина возьмёт жену под руку да сведёт в приёмную к бургомистру. А там специальный такой человек есть, который этот самый лизенс печатью прихлопнет! Вот так вот порядочные-то делают! – казалось, сиделка говорит это не мне, а кому-то другому. Пожалуй, она сейчас мысленно спорила с собственным мужем.

Понятнее мне не стало, и я снова уточнила:

-- А тебе зачем эта бумага?

-- А как же! Ежли бы мне этакий документ дали, я бы сама в своём праве была! Не ходила бы сиделкой по чужим домам, лишь бы пьянчугу не видеть лишний раз, а открыла бы хоть торговлишку какую. И денежки бы с торговли сама бы распределяла, на что надобно. А так… – она возмущённо махнула рукой и даже бросила вязание, недовольно договорив: – Как господин баронет за мной Корину прислал, так мой-то, понятно дело, впереди нее побежал! Договорился за меня на две недели и аванс ведь до копеечки забрал. И пока я тут с вами ночей не сплю, маленькая госпожа, он к моему возвращению всё до последнего пфенни пропьет! Хоть и не велит пастор ближнему зла желать… – она снова сердито махнула полной кистью и договорила: – А ничего другого в душе и не осталось. Только то моё и будет, что господа на чай пожалуют. А еще ведь и не все на чайные-то деньги щедрые! У других бывает и больной тяжёлый, и ночей-то с ним не поспишь, и кормят худо, а вместо чайных ещё и выговаривают, что болящий, дескать, недоволен уходом.

Берта раздосадованно посопела и, как бы извиняясь за свое недовольство, закончила:

-- Я на больных-то обиды не имею, маленькая госпожа. Когда человеку худо, многие норовят на других свою боль и обиду слить. А что с болящего возьмёшь? На таких точно что обижаться грех. А вот которые здоровые, да здоровье-то своё по трактирам и пивным расходуют, горше-то обиды и не придумаешь!

Провязав еще несколько рядов, Берта вздохнула, воткнула спицы в клубок и строго заявила:

-- Давайте-ка в дом, маленькая госпожа. Вон и солнце уже к закату. Скоро роса выпадет, а холодом вам дышать никак нельзя.

По дому я уже передвигалась самостоятельно и довольно сносно. Особых проблем сиделке не доставляла. И днём она стала уходить на кухню к Брунхильде, чтобы почаёвничать с поварихой от души. Я же, поняв, что из дома меня пока выпускать не будут, решила осмотреть окрестности хотя бы через окна. Выскользнула из комнаты, поднялась по одной из лестниц на второй этаж и, пытаясь не запутаться в сторонах света, распахнула дверь в совсем пустую комнату.

Оконное стекло было настолько пыльным, что рассмотреть сквозь него хоть что-то было почти невозможно. Я с трудом, чуть не ободрав пальцы, отковыряла две проржавевших защелки вверху и внизу рамы и попыталась распахнуть окошко. Однако, сколько я ни толкала деревянный переплет, ничего не получалось.

Досада была велика, но тут я углядела на нижней части рамы две странные ручки. Похожая деревянная рукоятка была у старой, ещё советской картофельной толкушки, что хранилась у меня на даче. Эти две ручки явно не предполагали, что окно открывается наружу или внутрь.

Стряхнув с ладоней чешуйки налипшей от рамы старой краски, я взялась за них и резко дёрнула окно вверх. Краска посыпалась небольшим потоком, зато окно я открыть смогла. Придерживая его одной рукой над головой, я немного высунулась на улицу.

Глава 3

В свою комнату я добежала быстрее, чем застучали в уличную дверь. Тихо уселась у окна, взяла в руки молитвенник и уткнулась в книгу. Некоторое время из прихожей доносились голоса, потом дверь в комнату распахнулась, и вошел полный, неприятнго вида мужчина довольно преклонных лет.

Там, когда я наблюдала его сверху, был виден только забавный головной убор и что-то вроде черного плаща-накидки, скрывающего грузную фигуру. Сейчас же я с любопытством, но осторожно рассматривала несколько нелепый его костюм: довольно узкие суконные короткие брюки, плотно обтягивающие жирные ляжки и застегнутые под коленями. Белые хлопчатобумажные чулки, обтягивающие кривоватые икры и собранные в гармошку на оплывших щиколотках. Громоздкие кожаные туфли с позеленевшими медными пряжками и широкими тупыми носами. А вот поднять глаза и взглянуть ему в лицо я почему-то так и не рискнула.

-- День добрый, Эльза, – голос у мужчины сипловатый, с неприятным то ли хрипом, то ли покашливанием в конце предложения.

-- Добрый день, -- это все, что я рискнула произнести.

-- Ты можешь идти, Берта. Я должен сам поговорить с племянницей. Ступай.

Дверь захлопнулась за сиделкой, а мужчина подошел к столу и, отодвинув стул, по-хозяйски уселся так близко ко мне, что почти касался своими коленями моих. Некоторое время он выдерживал паузу, а я замерла, как мышь, опасаясь сделать что-либо не так.

-- Это хорошо, что ты понимаешь свое место, – и опять неприятное покашливание в конце фразы. – После смерти моей дорогой сестры я, как твой единственный родственник, принял на себя опеку. Мне пришлось воспользоваться своими связями, чтобы ускорить дело, – важно добавил он и, похоже, ждал от меня какой-то реакции.

Я молчала, мужчина досадливо то ли кашлянул, то ли вздохнул и продолжил:

-- Ты уже достигла брачного возраста, Эльза, а я слишком беден, чтоб содержать для тебя компаньонку. Жить же в моем доме без женщины, защищающей твое доброе имя, ты не сможешь. Так что, я думаю, лучший выход для тебя – замужество.

Мое изображение в зеркале и полудетское тело говорили о том, что лет мне около пятнадцати, вряд ли больше. Потому слова о возможном замужестве прозвучали настолько странно, что я подняла взгляд на собственного «дядюшку».

Ему явно было сильно за пятьдесят и вокруг неприятной бледной лысины вились неряшливые, полностью седые сальные кудри. Длиной остатки волос доходили почти до плеч, и с одной стороны между прядями торчало большое ухо, поросшее внутри короткими седыми волосками.

Лицо дяди тоже оказалось довольно противным: под седыми кустистыми бровями и складками набухших век прятались маленькие поросячьи глазки с нездоровыми розовыми белками. Оплывшие щеки и отчетливый второй подбородок поросли короткой, минимум неделю небритой седой щетиной. Суконный сюртук на нем лоснился от старости, а на белой несвежей рубахе видны были желтоватые пятна от какой-то уже высохшей жидкости. На жилетке отсутствовала одна пуговица, да и сама жилетка была весьма потертой и неновой: часть вышивки на ней торчала лохмотьями ниток.

Со слов сиделки я помнила, что этот мужчина – двоюродный брат покойной матери Эльзы, и зовут его баронет Гельмут фон Роттенфельд. Но я молчала, потому что совершенно не представляла, как мне к нему обращаться: «дядя», «дядюшка», «господин фон Роттенфельд»? Пауза затянулась, и старик, недовольно нахмурившись, спросил:

-- Так ты что, даже не поблагодаришь дядюшку Гельмута? А ведь я ради тебя бросил все свои дела! – он недовольно поджал пухлую нижнюю губу и укоризненно покачал головой.

Благодарности я точно не испытывала, но его подсказка была очень кстати.

-- Дядюшка Гельмут, я бы никогда в жизни не хотела, чтобы вы нанимали мне компаньонку на свои деньги. Но ведь кроме поместья у нас есть и еще кое-какое имущество… – я не задавала вопроса, а утверждала, хотя и не представляла, о чем говорю.

Тут действовала обычная логика: этот дядюшка Гельмут не вызывал у меня доверия уже потому, что рядом с его племянницей не было ни одного из старых слуг поместья. Раз он вырвал девочку из привычной среды, значит, намерения его не слишком-то чисты. А если у семьи нет никаких финансовых бонусов, кроме поместья, он меня просто поправит, а я смогу сослаться на незнание. Однако то, что я услышала от дядюшки, напугало меня довольно сильно.

-- Негоже бы столь юной девице лезть в дела взрослых! – гневно провозгласил старик. – А если ты, милочка, рассуждаешь о дубовой роще, то запомни: мать твоя подписала мне дарственную на эту рощу, и никаких прав ты на нее больше не имеешь!

У-упс! Все страньше и страньше!

-- Когда же она успела это сделать, дорогой дядюшка?

-- Через два дня после того, как вы с ней искупались! И все это сделано в присутствии свидетеля, достойного доверия! И в земельной палате бумага уже зарегистрирована! А если ты, Эльза, начнешь разговаривать со мной в этаком тоне, так мне проще будет внести вклад в монастырь и сдать тебя туда.

Глава 4

Прощение в итоге дядюшка мне милостиво даровал…

Ощущала я себя во время этой сцены актрисой погорелого театра. Мне казалось, что ненатуральность эмоций, вымученность моих реплик и показное раскаяние просто били в глаза. Однако то ли старик принял все за чистую монету, то ли ему было решительно наплевать, что я там себе думаю, но главным для дядюшки оказалось именно показное смирение. Разумеется, мерзкий старикашка не отказал себе в удовольствии прочитать мне длинную и нудную нотацию. На все его слова я, глядя в пол и покорно кивая, отвечала:

-- Да, дядюшка… конечно, дядюшка!

-- …очень достойные люди! Эти почтенные господа будут свидетелями на твоей свадьбе и проследят, чтобы все документы были оформлены правильно. Я пригласил их на обед в следующее воскресенье, поэтому, будь добра: оденься поприличнее и веди себя как положено! Помни, если ты разрушишь этот брак… – он многозначительно помолчал, а затем, погрозив сосискообразным пальцем, по слогам произнес: – Мо-нас-тырь!

Наконец он отпустил меня, и я, дойдя до своей комнаты, свернулась клубком на кровати. Старый вампир своими нотациями выпил из меня все силы. Немного полежав с закрытыми глазами, я принялась обдумывать теперешнее положение и пришла к выводу, что пока всё делаю правильно. Кроме того, я понимала одну важную вещь: в момент подписания брачного договора будут присутствовать не только свидетели, но и какой-нибудь местный нотариус или кто-то вроде него. Значит, у меня будет хоть один шанс понять, что именно я подписываю и во что пытается втравить меня «любимый дядюшка».

Берта, которая заботливо укрыла меня пледом, когда я легла, заметив, что я зашевелилась, с любопытством спросила:

-- Ну как, маленькая госпожа?

-- Особо ничего хорошего, Берта. Но дядя сказал, что в следующее воскресенье со мной придут знакомиться свидетели, которые будут подписывать документы. Он просил, чтобы я принарядилась.

-- Ну вот и слава Богу, маленькая госпожа! Оно, когда всё мирно, так еще и лучше! А чтобы принарядиться… Так давайте мы с вами сундучки-то ваши разберём, найдём, что покрасивше, чтобы господина баронета порадовать. Может, платьице погладить надо, может, где шнуровку подправить или кружевца подшить. Да и нам с вами не без дела сидеть, а всё какое-то занятие.

Сундуки мы потрошили долго и тщательно, вынув сразу всё и разложив на кровати отдельными кучками: нижние сорочки, чулки теплые и тонкие, нижние платья, которых оказалось всего четыре. И верхние платья, те самые, со шнуровкой, которые выглядели вовсе не шикарно. Почти все они были довольно изношены так, что в швах ткань казалась белесой. А пара из них оказалась просто мала. Даже Берта, с некоторым недоумением поглядывая на меня, спросила:

-- Похоже, маменька-то ваша не из богатеев была, маленькая госпожа? Или слуги не всё упаковали?

Я замялась, совершенно не представляя, что ответить на этот вопрос. И Берта проявила удивительную деликатность, решив, что я стесняюсь собственной нищеты:

-- А вот не дело, маленькая госпожа, невесту в этаком туалете гостям показывать! Надо бы сходить к дядюшке вашему и сообщить, что никак невозможно его приказание выполнить, – она вопросительно посмотрела на меня.

Я яростно замотала головой:

– Нет уж, я к нему не пойду! – вторую беседу за день я просто не выдержу.

-- А и не ходите, маленькая госпожа, – легко согласилась Берта. – Он вас, может, и слушать не станет. А вот ежли вы не против, я бы сама к нему сходила, – она смотрела на меня, как бы спрашивая позволения на такой разговор.

И я с облегчением согласилась:

-- Сходи, пожалуйста. Я буду очень тебе благодарна, Берта!

Не откладывая дело в долгий ящик, сиделка выплыла из комнаты и отсутствовала минут десять, не меньше. Я уже пожалела, что согласилась на эту авантюру. Кто знает, может действительно прежняя Эльза жила в очень стеснённых условиях? Однако Берта вернулась с победным румянцем на щеках и огорчённо доложила мне:

-- Оказывается, маленькая госпожа, как вы в беспамятстве-то слегли, так слуги старые всё, что ни есть в усадьбе растащили! Я уж и то дядюшке вашему высказала: мол, надобно бургомистру пожаловаться. Пущай их, поганцев этаких, научат и плетьми накажут! Опекун-то ваш ведь сказывал, что у вас даже туалет для гостей золотом был вышит! Ан ничего и не осталось, – она расстроенно развела руками. – А только я ему так и сказала, что благородную госпожу не позволительно в таком-то виде гостям важным представлять! Так что завтра с утречка, маленькая госпожа, поедем мы с вами аж в центр Роттенбурга, на Ткацкий рынок! Там изо всех самые наилучшие ткани! Уж один-то туалет хоть как надобно перед свадьбой справить, – и скромно потупившись, но с некоторой гордостью в голосе добавила: – Господин баронет попросил меня с вами заместо компаньонки вашей прокатиться! Я уж и не стала отказывать…

Следующим утром выехали мы еще в ранних сумерках. Дядюшкин экипаж был тесноват, а на улице довольно тепло. Именно тут, сидя рядом с ним, я и заметила, что от старика изрядно пованивает. Похоже, вместо того, чтобы поменять рубаху или хоть обтереться мокрым полотенцем с утра, он вылил на себя пару флакончиков духов. И теперь тяжелый едкий запах каких-то сладких восточных благовоний смешался с кислым духом старческого немытого тела и лука. На завтрак мой опекун предпочел обычной каше плавающую в жире огромную яичницу из четырех яиц с жареным беконом, которую заедал белым хлебом и закусывал порубленным на крупные дольки сырым луком. Аромат получился непередаваемый, и я искренне завидовала Берте, которая сидела на скамейке напротив.

Глава 5

В себя я пришла под непрерывное брюзжание дядюшки. Обеспокоенная Берта пихала мне под нос крошечный стеклянный флакончик, отвратительно воняющий нашатырем.

-- …хилая какая! Не вздумай при гостях вспоминать, что в обморок упала… – брюзгливо добавил он. – Немощные девицы никому не нужны! Сорвёшь свадьбу, сама знаешь, чем тебе дело обернётся.

Слава Богу, с площади мы уже уехали. И хотя дядюшка был недоволен тем, что ему не дали досмотреть “представление”, Берта сумела его успокоить:

-- Оно, может, и к лучшему, господин баронет. Сами знаете, чем позже на рынок приедем, тем больше там толкучка. А чем больше толкучка, тем сильнее цены задирают. Это с утра да ближе к вечеру поторговаться можно, а днём-то они не больно уступать в цене склонные.

Дядя только раздражённо махнул рукой, и дальше мы ехали молча. Ткацкий рынок оказался огромным пространством, где длинными ровными рядами шли крытые прилавки, приспособленные к торговле тканью.

У некоторых продавцов было выкуплено два-три места, чтобы они могли раскинуть весь ассортимент. Такие купцы, как правило, работали не одни, а с помощью приказчиков. К сожалению, деления на дорогие и дешёвые ткани почти не было. И торговец, продающий роскошный алый аксамит* с золотом, на этом же прилавке держал и практичную полушерстяную ткань скучного коричневого цвета.

Дядюшка, привстав в коляске и взглянув на толпящихся и снующих от прилавка к прилавку покупателей, недовольно поморщился, поколебался и заявил:

-- Нет уж, ступайте-ка вы сами! Как найдёте что подходящее, тогда я приду да расплачусь. Стар я уже в этакой толчее локтями пихаться.

Берта недовольно поджала губы, но возражать противному старику не стала. И мы с ней отправились смотреть, что можно взять для нарядного платья. Самым неприятным было то, что дядюшка никак не оговорил сумму, потому я даже примерно не представляла, к чему стоит присмотреться.

Однако сиделка моя была свято уверена, что баронетта должна носить на праздник только дорогие ткани, и потому пренебрежительно отмахнулась от предложенной мной добротной серой шерсти:

-- Ежли вы, маленькая госпожа, не понимаете, то лучше и помолчите! Дядюшка ваш обрадуется и купит такое, а у вас ни ленточки, ни украшения лишнего. Мыслимо ли дело, чтобы баронетта, как горожанка, в праздник одевалась.

-- Берта, мне кажется, дядя не захочет тратиться на дорогую ткань, – осторожно сказала я.

-- Вестимо дело, не захочет! – пренебрежительно фыркнула Берта – А только голова-то вам для чего дадена, маленькая госпожа?! Это просто у вас опытности не хватает. И не понимаете вы, как с мужчинами обращаться нужно. Лучше-ка скажите мне, какую бы ткань вы хотели?

Я задумалась, соображая, что лучше. Пожалуй, стоит обратить внимание на хороший шелк. Местные аксамиты* были слишком уж толстыми, и по летней жаре я в таком платье заживо сварюсь. Смотрелись они, конечно, роскошно. Некоторые были украшены еще и золотой вышивкой по краю. Но такое верхнее платье будет больше напоминать хорошее теплое пальто. Вот зимой бархатное – самое то. А сейчас нужно что-то полегче выбрать.

Конечно, на рынке у меня глаза просто разбегались. Это не поточное производство. Каждый из этих кусков ткани создан индивидуально и практически не повторялся. Здесь были аксамиты и шелка, плотный гипюр ручной вязки и тончайшие невесомые газовые отрезы, фай** и белоснежный лен, роскошный кастор***, безумно дорогой глазет**** и блестящая тафта. Половины этих названия я даже не знала, но Берта, кажется, прекрасно разбиралась во всем:

– Я, маленькая госпожа, у матушки своей обучалась. Она при папеньке лавку небольшую держала, ну и шила на заказ по знакомым. Конечно, сильно-то дорогой тканью не торговала, но все же кой-что мне рассказывала.

Бродили мы не так и долго, как я ожидала. Выяснив, что я предпочту — синее или зелёное шёлковое платье, Берта согласно покивала и помогла мне выбрать подходящую ткань. Цену при этом она даже не спрашивала, а еще раз бросив взгляд на разноцветные залежи, потащила меня к коляске, попутно обучая:

-- Вы, маленькая госпожа, ни во что не вмешивайтесь и только мне поддакивайте. А заодно и смекайте, как в будущем от мужа что требуется получить.

Была она удивительно оживлённая, и мне казалась понятной эта ее женская радость: такое количество тканей способно немножко поднять настроение, даже если купить их невозможно.

Я невольно вспомнила старую интернетскую шуточку из своей прошлой жизни: «Есть шопинг, а есть зыринг. Это как шопинг, но только без денег.». В общем-то, этим самым зырингом мы с ней и занимались.

Невзирая на то, что я уже выбрала две вполне приличных ткани, Берта потащила дядюшку куда-то вглубь и остановилась у прилавка, где поверх остальных тканей раскинулся огненно-алый с золотом кусок роскошного бархата.

-- Вот такой, господин баронет! - она протягивала ему край ткани и не переставая говорила: — Это же какое качество замечательное! И добротное, и нарядное, и для невесты самое то, что нужно! Каждому сразу понятно будет, что не абы кто замуж выходит, а дворянская девица! Все ж таки свадьба не каждый день бывает, а у нас еще и невеста красавица!

Глава 6

Уже дома, выгрузив покупки, Берта с ехидным сожалением сообщила дядюшке:

-- Уж вы не извольте беспокоиться, господин баронет! Уж свадебное-то платье у маленькой госпожи будет наилучшее! Жаль только, что до прихода гостей пошить мы никак не успеем. Все ж таки шёлк – материя сложная, каждый краешек нужно обработать, чтобы не сыпалась ткань. Но к свадьбе успеем всенепременно!

Дальше произошла совершенно неприличная сцена: дядюшка побагровел и, набрав в легкие воздуха, заорал на Берту и меня, периодически топая ногами. Он даже замахнулся на сиделку, впрочем, ударить не рискнул. Берта же во время этой сцены смотрела исключительно в пол, кланялась и тихонько бормотала в перерывах между его воплями:

-- Так ведь, господин баронет, можно, конечно, портних нанять. Только ить это очень дорого будет… А я же вам сразу говорила, что к свадьбе успеем… А чем же я виноватая, что вы в шитье не понимаете? Вы уж не гневайтесь, господин баронет, а только никакой моей вины в этом нет…

Результатом этой отвратительной сцены стало то, что уставший баронет швырнул на пол несколько серебряных монет и пригрозил избить Берту тростью, если к нужному дню я не буду выглядеть прилично.

-- Ты, курица безмозглая, в такие растраты меня ввела, что тебя на лобное место надобно отправить! Все вы, бабы, только и смотрите, как бы в чужой кошелек залезть! Вам бы только на тряпьё ваше деньги тратить! Смотри мне, дрянь этакая, – он снова замахнулся на покорно молчащую Берту кулаком, но так и не ударил, а брюзгливо приказал: – Как хочешь крутись, а чтоб для гостей платье было!

Мерзкий старик уже двинулся вглубь дома, когда Берта тихо, но уверенно сказала ему в след:

-- Напраслину вы на меня, господин баронет, возводите. Я ведь вам не горничная и не швея. Вы меня обругали всячески, а теперь хотите, чтобы я госпоже помогла платье сшить. А ведь вовсе я этого и не обязана делать.

Вторая серия концерта протекала под знаком «Бедный я, несчастный старик!». Он даже признал, что погорячился, замахиваясь на сиделку, но когда Берта объявила, что за работу нужно еще три серебряных, снова попытался орать. Однако сиделка твердо стояла на своём:

-- Какая ни возьми швея, а за этакую работу не меньше четырех серебряных стребует. Так что не извольте гневаться, господин баронет. А только не затем вы меня нанимали.

Не знаю, на что рассчитывала сиделка изначально, но две серебряных дядя вложил ей в руку, жалобно заглядывая в глаза и причитая:

-- Ты уж, Берта, постарайся, заради Христа! Племяшечка-то моя, сиротинка, кто ещё её и пожалеет, кроме нас с тобой?!

Когда дядюшка ушел, Берта лукаво подмигнула мне и, подбирая с пола монеты, поучительно произнесла:

-- Вот так вот, маленькая госпожа, с ними и надобно!

Я подобрала укатившуюся в угол серебрушку и, подавая её сиделке, подумала: «Да не дай же Бог с таким вот козлом всю жизнь прожить!». Впрочем, пока что у меня не было особого выбора, и приходилось приспосабливаться к этому миру и его правилам.

В город за тканями мы не поехали. Берта решила, что просить у старого сквалыги еще одну поездку не стоит:

-- Здесь, в предместье, маленькая госпожа, есть две лавочки, что тканями торгуют. Завтра с утречка мы с вами туда наведаемся и посмотрим, что там есть. Сама-то я в такие места не хожу: больно мне дорого. А для вас всенепременно подберём хорошенький кусок на платьице.

Так и получилось. Утром после завтрака я первый раз отправилась осматривать окрестности, не боясь оказаться в неловкой ситуации или заблудиться: рядом со мной солидно вышагивала моя сиделка.

Обе лавки с тканями были маленькие, темные и с достаточно скромным ассортиментом. Здесь не продавали ни парчи, ни бархата. Зато в наличии были добротные шерстяные и полушерстяные ткани, крепкие лён и бязь, надёжное сукно, всевозможные ленты, немного ниток для вышивки и разная тесьма. Именно там мы и купили довольно качественную полушерстяную ткань на шелковой основе ярко-голубого цвета. Цены, кстати, здесь оказались не такими уж и пугающими. Во всяком случае, денег хватило приобрести полушёлковой ткани на нижнее белое платье. Я внимательно следила за расходами и настояла на том, чтобы две серебряные монеты Берта оставила себе.

-- Ты их честно заработала. Если бы не ты, у меня вообще бы ничего и не было.

– Да как бы мне и неловко, маленькая госпожа. Я ж для вас старалась!

-- Ты и так для меня сделала больше, чем родной дядя. Кроме того, - напомнила я ей, – про эти деньги твой муж знать не будет.

Сиделка вздохнула и, прижимая ладонь к груди, чуть не со слезами проговорила:

Глава 7

Вернувшись в комнату, я первым делом приступила с вопросами к Берте. И вопросы мои вызвали у сиделки удивление:

-- А как же ж, маленькая госпожа? Когда знатные под венец идут, обязательно такая проверка нужна! Там ведь не то, что у простых – в храм сходи, да и ладно. Там ведь деньги большие соединяют, земли, титулы. А только деньги деньгами, а вдруг невеста непутящая окажется? Обязательно такие проверки всегда проводят!

Слова Берты только подстегнули мое раздражение.

-- Вот интересно... Девушку, значит, проверяют перед свадьбой. А мужчин проверять не нужно?

-- Ну, маленькая госпожа, вы тоже и сравнили! Мужчине-то что проверять? Господь изначально так нам устроил, что у мужчины и проверять нечего. Потому и властью мужчин он наделил, что другие они. А нам, женщинам, только и остается, что их мудрости подчиняться!

– Да-да, вот ваш-то муж, конечно, самый что ни на есть мудрец!

Ляпнула я от раздражения. Ляпнула и сразу замолчала. Стыдно тыкать хорошего человека в больное место. Берта мне ничего худого не сделала, а что такие глупости говорит, так это воспитание. Нет её вины здесь. Кажется, мои слова сиделке сильно не понравились. Кроме того, она сообразила, что говорит на запретные темы с юной и неопытной девицей. Поэтому она строго нахмурилась и заявила:

-- А не забивайте-ка себе голову, чем не нужно, маленькая госпожа. Само оно без вас все образуется так, как надобно. Не нашего это ума дело! Садитесь лучше платье шить свадебное. Не так и много времени осталось, а там еще работы непочатый край.

Спорить с Бертой я не стала, хотя тема, конечно, была весьма раздражающая. Стараясь не думать о неприятном, я занялась свадебным платьем. Если ориентироваться на местные цены, то здесь не только встречают по одежке, но и жить ты будешь так, как одет. Я только тешила себя надеждой, что муж мой окажется достаточно разумным человеком, и я сумею с ним поладить.

И хотя прекрасно понимала шаткость собственных мечтаний, но, наверное, в силу воспитания и жизненного опыта, серьёзного страха всё же не испытывала. Я взрослая женщина. Моего опыта точно хватит на то, чтобы устроить свою жизнь по собственному вкусу. Попадётся муж типа Бертиного, я просто сбегу и начну всё с чистого листа в каком-нибудь другом городе.

Однако сейчас, имея слишком мало сведений о мире и законах, подаваться в бега мне казалось глупостью. Такие решения нужно принимать после серьёзной подготовки, собрав деньги и сведения, а не сгоряча и с психу. Всё же при побеге я потерю дворянский титул, а в таком мире он кажется весьма важной частью жизни.

Нравится мне это или нет, пережить этот дурацкий и унизительный осмотр мне придется. Я просто слабо себе представляла, как это может выглядеть.

***

В назначенный день в доме снова собрались те же самые гости. Жирный старик, к которому мой дядюшка обращался господин фон Гольц. Это, как я поняла, представитель жениха. Два мужика помоложе – будущие свидетели на нашей свадьбе. Господин фон Рейсен – тот, что повыше ростом и господин Мирбах – тот, что поплотнее.

Ни имени, ни статуса жениха я не знала до сих пор. Я даже не знала, сколько ему лет, так как на мой прямой вопрос дядюшка сварливо заявил:

-- Не твоего ума это дело! Жених не перестарок и не вдовец, а остальное тебе знать и не надобно. Не хватало ещё мне перед девчонкой отчитываться, что да как! – с возмущением продолжал мой опекун. – До чего же нынче девицы распущенные пошли! Ей говорят, что муж барон, а ей всё мало! Никакой благодарности за все мои благодеяния!

Перечить старому хрычу я пока не осмеливалась. Оставалось только надеяться, что моему жениху не исполнилось лет этак тридцать пять-сорок. В моих глазах такой брак попахивал бы извращением, а вот для дядюшки такой жених вполне мог казаться “не перестарком”.

Да и вообще, мне казалось, что Эльзе, то есть теперь уже мне, маловато лет, чтобы так срочно спихивать её в замужество. В зеркале я видела худенькую девицу лет пятнадцати, но точный свой возраст до сих пор не знала. А спрашивать я боялась. Слишком уж подозрительно выглядел бы такой вопрос. Так что приходилось терпеть и ждать...

Сегодня в трапезной стол был сдвинут в сторону, почти к дверям, часть мебели, вроде стульев, вообще вынесли, зато у окна поставили маленький, почти декоративный столик на одной ножке, на котором сейчас появились белый фарфоровый кувшин, наполненный водой, белая же фарфоровая миска, чистое полотенце и на блюдце кусок мыла. Кроме того, к стене была прислонена огромная сложенная ширма, когда-то, наверное, дорогая и красивая. Сейчас же ткань ширмы выглядела ветхой и старой, а с резьбы стёрлась большая часть позолоты.

Никакой обед гостям сегодня не накрывали. А просто на угол стола поставили два графина с вином и блюдо с порционным жареным цыпленком. Так что мужчины перекусывали стоя. И мне казалось, что еда их интересует гораздо больше, чем моя скромная персона.

Глава 8

Наконец внизу послышались голоса, и в сопровождении мэтра Аугусто, лекаря, который меня лечил, вошли две женщины в монашеских одеяниях. Одна из них явно была по положению выше второй: шёлковая ряса прямо говорила об этом. Да и выглядела эта монашка именно как мелкая начальница: надменное выражение лица, поджатые губы, никаких улыбок.

Именно она, перекрестившись, громко поздоровалась с мужчинами. Вторая, та, что была постарше возрастом и одета попроще, просто молча поклонилась собравшейся компании.

-- Мэтр Аугусто, мать-настоятельница, – слегка засуетился дядюшка – Не желаете ли по бокалу прохладного вина?

Лекарь потёр руки и, одобрительно покивав, получил свою порцию угощения, а вот монашка, которую дядя назвал настоятельницей, постно возвела глаза к потолку и ответила:

-- Господь в своей милости многие грехи людские прощает, а только сама я, господин баронет, предпочту сперва дело сделать. А уж потом с благодарностью приму любое угощение от вас.

Прозвучали эти слова так укоризненно, что улыбки мужчин слегка увяли, а мэтр Аугусто, торопливо дожёвывая кусок курицы, бокал вина допил залпом. Да и вообще, мужчины как-то неловко начали отходить от стола, делая вид, что угощением им не так и интересно. Настоятельница же, очередной раз перекрестившись, заявила баронету:

– Извольте приказать, господин фон Ройтенфельд, стол поближе к окну передвинуть. Потому как сестре Секретере необходимо будет всё точно рассмотреть.

Поднялась небольшая суета: прибежали Брунхильда и Корина. Повариха торопливо собрала со стола закуски, Корина подхватила бокалы и кувшины, и они унесли все это добро. Через минуту горничная вернулась, и с помощью моей сиделки они попробовали перетащить тяжеленный дубовый стол ближе к окну. Ни один из мужчин даже не шелохнулся, чтобы помочь им. Зато мать-настоятельница, заметив непорядок, подняла бровь, и та сестра, что приехала с ней, кинулась на подмогу.

Со скрипом и скрежетом стол доволокли до окна. Вернувшаяся Корина помогла Берте расставить тяжеленную старую ширму и слила монашке на руки из белого кувшина, вежливо подав полотенце.

Откуда-то из рукава монашка достала сверток. Развернула его и накинула на обеденный стол не слишком чистое полотно.

-- Ложитесь, госпожа, – обратилась она ко мне, не глядя в глаза.

Понимая, что на эту тряпку я не лягу никогда в жизни, я потуже запахнула шаль на плечах. Вышла из-за ширмы и обратилась к опекуну:

-- Дядюшка, а позволено ли мне будет узнать, сколько вы заплатили святым сестрам за помощь?

-- Эльза! Это что ты такое себе позволяешь?! Да твоё ли дело…

-- А сколько бы вы ни заплатили, дядюшка, а мне смотреть больно, как за ваши же деньги вас обманывают, – скромно потупившись, ответила я.

Мужчины замерли и поглядывали на меня с интересом: кажется, намечался скандал! Мать-настоятельница оглядела меня сверху до низу, нервно выгнув одну бровь, и тихим голосом заговорила:

-- Милое дитя, если ты не уберегла себя и теперь попытаешься свалить свою вина на нас…

-- Пожалуйста, не говорите так, матушка. Я готова пройти проверку в любое время, – перебила я ее. – А только за те деньги, что заплатил вам дядюшка, вы для баронетты в вашем монастыре даже чистой простыни не нашли? Я что, девка гулящая, чтобы на грязной тряпке разлечься?! Бог знает, кто на этой простыне до меня лежал. Спаси Бог, – демонстративно перекрестилась я. – А только уж для баронетты могли бы найти чистую простыню.

В общем-то, всем было абсолютно наплевать, на какой именно тряпке происходит осмотр. Но дядюшка почувствовал себя обманутым и начал выговаривать настоятельнице свое недовольство, упирая на то, что плату он внёс и не маленькую, а племянницу его обделить норовят.

-- Я, преподобная мать, за свои денежки хочу получить всё, что положено! Уж для родовитой-то девицы могли бы и постараться! Она ведь сирота, а вы этак с ней поступаете…

Поскольку серьёзный скандал не был моей целью, а я всего лишь хотела получить чистое бельё, то сама же и успокоила старого брюзгу:

-- С вашего позволения, дядюшка, я Берту отправлю за простынёй. Негоже гостям нашим ждать. А то мы так и до обеда провозимся.

При слове обед гости запереглядывались: кажется, они не имели ничего против остаться здесь и на обед. Однако в планы дядюшки явно не входило снова кормить целую компанию, и он, недовольно пыхтя, замолк. Настоятельница явно собиралась сказать что-то в ответ, но я её заткнула простой фразой:

-- Господь, дядюшка, нам смирение заповедовал, – постно, в тон речам матери-настоятельницы проговорила я. – А чистое белье у нас в доме найдется, что уж теперь…

Глава 9

Дядюшка уехал, пообещав вскоре вернуться, и в доме воцарилось спокойствие. Большую часть дня мы с Бертой занимались шитьем моего свадебного платья, но у нас хватало времени и на то, чтобы немного прогуляться по столичному предместью с утра и посидеть на крылечке вечером.

Этот район, где я очнулась, обладал определенным деревенским шармом. Здесь не было каких-то крупных мастерских и лавок, административных зданий или чего-то подобного.

Даже церковь, которую посещали прихожане этого района, казалась достаточно скромной и совсем не столичной. Не огромный величественный храм, а милая провинциальная церквушка, куда по выходным приходила помолиться местная элита: небогатые дворяне, частенько даже нетитулованные. Многие из них были безземельными, и в скромных соседних домиках жили семьи, старшие мужчины в которых добывали себе пропитание службой в гвардии его величества или службой при особе одного из Великих герцогов.

Всего Великих герцогов в государстве существовало семь семейств, но большей частью они правили на своих землях и в столице собирались только по особым случаям. Поэтому некоторые семьи видели своих мужчин раз в полгода-год. Обустроившись на новом месте, отец семейства, как правило, возвращался сюда и увозил родню к месту службы.

Поэтому какой-то особой дружбы между соседями не было. Слишком уж часто по местным меркам менялись жильцы в арендных домах. Какие-то семьи уезжали, некоторое время дом стоял пустой, а потом туда заселялись новые жильцы: очередные искатели удачи и карьеры при дворе. При этом большая часть соседей были небогатыми дворянами. На их фоне баронетта Эльза фон Зальц смотрелась достаточно внушительно.

Узнавались мелкие бытовые правила этого мира очень медленно, так как никаких контактов с посторонними у меня не было. Поэтому я без конца расспрашивала Берту, но иногда все же попадала впросак. Уже дважды мы ходили с Бертой в храм, и я даже успела выучить молитву, но никто из местных семейств так и не рискнул свести со мной знакомство.

Когда же я в беседе с сиделкой завела разговор о соседней семье и очаровательной девочке, которая жила там с матерью в ожидании вызова от отца, и спросила, нельзя ли мне познакомиться с ними поближе, Берта пришла в ужас:

-- Это что вы такое говорите, маленькая госпожа?! Где это видано, чтобы баронетта к простым дворянам сама ходила? Вот ежли бы вас с ними дядюшка познакомил, ну тогда бы оно и можно… Или бы они сами пришли к вам знакомиться со всем почтением. Тогда бы вы их на чай пригласили, и все стало бы прилично. А самой, маленькая госпожа, бегать и на знакомство напрашиваться вам зазорно! Уж на что я женщина простая, а такие вещи знаю.

-- Что бы я без тебя делала, Берта! – я тут же отступила от своего желания.

-- Больно вас маменька ваша жалела и баловала, маленькая госпожа, – Берта даже немного нахмурилась и, перекрестив меня, добавила: – Как же вы дальше-то жить будете? На одно только и остается уповать: что мужа вам дядюшка постарше найдет и разумного, чтобы следил за вашим поведением и не дозволял честь свою ронять.

Дядюшка нос не казывал к нам уже третью неделю. Платье было практически дошито. В церковь мы второй раз ходили только вчера, и я совершенно не понимала, чем себя занять в ближайшие дни. Небольшие прогулки по предместью в сопровождении Берты – это, конечно, здорово, но даже рассматривать здесь было уже совершенно нечего.

Больше всего меня угнетало отсутствие книг. Кажется, я обрадовалась бы даже любовному роману в мягкой обложке: безделье и скука наваливались на меня все сильнее. Небольшая авантюра, на которую я подбила Берту, заключалась в следующем: мы ещё раз перетрясли мои сундуки и отобрали пару стареньких платьев из тех, что оказались мне малы. Я попросила Корину продать это добро хоть за сколько.

Выручка была не велика, так как вещи были изрядно поношены, но денег хватило на то, чтобы купить для меня в лавке спицы и несколько мотков обычной серой пряжи: я задумала связать себе колготки. Чтобы не слишком пугать Берту нововведением, вязать я начала с носков и успела дойти только до колена, когда мы получили новость. Этот день начался как обычно: завтрак, прогулка, сидение в комнате и вязание, обед…

Торопливый стук в дверь раздался тогда, когда мы с Бертой немножко спорили из-за длины чулка. Она утверждала, что уже хватит, а я собиралась продолжать вязку.

-- Это кто ж там так в дверь барабанит?!

-- Может быть, дядюшка приехал?

-- Нет, маленькая госпожа. Это вряд ли. Господин баронет не так стучит. Пойду-ка я гляну…

Выйти, однако, Берта не успела, так как в нашу комнату постучалась Корина и сообщила:

-- Там до вас мальчишка прибежал. Говорит: срочно. Спуститесь к нему?

Берта торопливо встала и вышла, а я, движимая любопытством, вышла из дверей буквально через полминуты после нее. Разговор Берты и мальчишки меня поразил. Парнишка оказался сыном ее соседей, которые прислали сообщить, что муж Берты скончался.

В доме поднялась суматоха. Охнувшая Корина побежала на кухню и вернулась с Брунхильдой. Они вдвоем принялись креститься, охать и хлопотать вокруг плачущей Берты. Посланник уже давно ушёл, а шум всё ещё продолжался, перейдя на кухню.

Глава 10

С утра меня немного потряхивало от напряжения. Я прекрасно понимала, что сегодняшний день очень важен и решит многое. Сегодня у меня есть возможность хоть что-то узнать о местных законах, есть шанс посмотреть, во что именно пытается втравить меня дядюшка, и есть ли крошечная надежда вырулить хоть что-то из этой отвратительной ситуации.

Как бы ни сочувствовала мне Берта, но брать ее с собой дядя наотрез отказался:

-- Ишь, чего удумала! Разнюхать хочешь, чтобы потом сплетни разносить по соседям?! Не бабьего ума это дело – документы читать. Ступай в комнату и жди госпожу там.

Весь завтрак, пока он наслаждался огромной яичницей с беконом и ветчиной, а я давилась надоевшей кашей, старый мерзавец ворчал о том, что бабы совсем обнаглели и скоро почтенным господам указывать начнут.

Платье мне Берта помогла надеть, то самое, в котором меня показывали гостям. Кроме свадебного, это был единственный мой приличный туалет и потому есть я старалась очень аккуратно: закапаю одежду, вообще не в чем пойти будет. Дядюшка же, напротив, глотал еду большими кусками и явно торопился. Когда он встал из-за стола, у меня в тарелке осталось еще больше половины. Но ждать он отказался:

-- Там серьезные господа соберутся, так что вставай и поехали. Не умрешь с голоду до обеда. Мне и так твоё содержание слишком дорого обходится! Если бы не моё доброе сердце, я бы в такие расходы и не входил!

– Да, дядюшка. Спасибо, дядюшка…

С моей точки зрения, дно было достигнуто: дядюшка попрекал меня куском хлеба, хотя я была уверена, что он нехило погрел руки на наследстве Эльзы. Ну, не тот он человек, чтобы хлопотать просто по доброте сердечной. Но сегодня у меня есть шанс узнать хоть что-то о моих финансовых делах, так что я стояла, потупившись в пол, и со всем соглашалась.

В конторе уже нас ждали оба свидетеля и господин фон Гольц. Контора законника, кстати, производила весьма хорошее впечатление: чистые окна, в зале ожидания для посетителей удобные стулья и даже ковер на полу, пусть и слегка потёртый. Пожилой секретарь проводил нас в кабинет, который, так же как и приемная, был обставлен добротной мебелью. Приличное заведение, а не шарашкина контора какая-нибудь.

Законник, грузноватый и медлительный господин лет сорока с небольшой плешью и чуть сонными глазами, предложил нам присаживаться. Во время взаимных приветствий дядюшка называл его мэтром Берхартом или просто “дорогим мэтром”.

Кресла возле стола заняли дядюшка и господин фон Гольц. Мне же и свидетелям достались стулья возле двери. Мэтр Берхарт выложил перед опекунами по стопке исписанных листов и, скучливо вертя в пальцах ручку с медным пером, подсказал:

-- Проверьте документы, почтенные господа, и если все вас устроит, вы поставите там подписи. Затем, в знак того, что сделка происходила на их глазах совершенно добровольно, должны будут расписаться свидетели. А после них юная госпожа фон Зальц также должна будет поставить подпись, – и во всеуслышание сообщил: – Подпись юного барона Эрика фон Герберта на документах уже присутствует. Поставлена вчера в присутствии надежных свидетелей.

Вообще-то я рассчитывала, что сегодня увижу своего жениха. То, что нам так и не дали встретиться до свадьбы, даже на подписании брачного контракта, наводила на совсем уж грустные мысли. Я про себя вздохнула, сжала покрепче кулаки и приготовилась к скандалу.

Господин Гольц скучливо перебирал листы: явно уже знал содержимое. Дядюшка читал медленно, внимательно и долго, но наконец, поставил подпись в указанном законником месте. Следом расписались свидетели, подтверждая, что все происходит законно и добровольно. Настал мой черёд.

-- Эльза, иди, распишись, – поманил меня пальцем дядя.

Я подошла к столу, взяла стопку бумаг, лежащую перед ним, и вернулась к выходу из кабинета на свой стул. Дядя полыхнул мгновенно:

-- Да что ты себе позволяешь! Где это видано, чтобы приличная девица документы читала?! – почти жалобно он обратился к свидетелям и, отвечая на заметное неудовольствие фон Гольца, торопливо пробормотал: -- Сейчас-сейчас, дорогой друг, она немедленно всё подпишет!

-- Не подпишу до тех пор, пока не прочитаю, – спокойно ответила я, хотя внутри меня всё дрожало от нервного напряжения, как натянутая струна.

Дядя огневался и, встав с кресла, поспешил ко мне, замахиваясь тростью. Я подскочила со стула в угол, отгородилась от него бумагами и сделала вид, что сейчас разорву эту стопку. Дядюшка застыл, да и свидетели этой сцены, похоже, испытывали сильную растерянность. Возникла пауза, которой я немедленно воспользовалась:

-- Прежде чем что-либо подписать, я прочитаю это. Если вы хотите публичный скандал, дядя, вы его получите. Что вы мне там говорили насчёт монастыря? Пожалуй, я склонна рассмотреть и это предложение. Только учтите, что в таком случае вам не поможет дружба с господином де Гольцем: вам придётся официально отчитаться обо всех моих наследственных делах. Я, дорогой дядюшка, слабо верю, что матерь наша Святая Церковь, что-нибудь упустит в перечне моего наследства, – говорила я нарочито громко, так, чтобы слова мои были слышны всем присутствующим.

Глава 11

Ничего особо хорошего в бумагах я не вычитала. Зовут меня Эльза Мария Анна фон Зальц и мне полных пятнадцать лет. Приданое за мной было обозначено достаточно нищенское: тот самый дом, где я сейчас живу, некоторое количество мебели, ровно то, которое находилось сейчас в доме. И скромный список одежды, большая часть которой лежала у меня в сундуке. Не хватало только какой-то шали.

Зато к бумагам прилагался прелестный документ, регулирующий долю Гельмуту фон Ройтенфельда, выделенную из моего наследства в благодарность за опеку и проведенную брачную сделку. На мой взгляд, доля эта была неприлично велика: загородное поместье семьи фон Зальц. Особо интересно было то, что никаких уточнений о размерах поместья, о землях, доме или мебели записано не было.

Я внимательно посмотрела на дядюшку, ухмыльнулась и спросила:

-- А может, мне всё же стоит отправиться в монастырь? Что скажете, дядюшка?

Серьёзного страха сейчас я не испытывала: понимала, что или я получу что-то бонусом, или же дядюшке придётся отдать в качестве вклада в монастырь всё, что я унаследовала. Пусть я и не была спецом в истории, но прекрасно понимала: любой монастырь – только часть церковной системы, и потому проверять достоверность документов и размеры моего наследства будут вполне себе нормальные местные юристы.

Сонный законник стал менее сонным и несколько нервно попросил и свидетелей, и брюзжащего себе под нос господина фон Гольца подождать в приемной. А дальше началась вполне себе вменяемая торговля.

Периодически дядюшка орал, топал ногами и брызгал слюной. Но господин Берхарт утихомиривал его гнев буквально одной фразой и продолжал разворачивать передо мной дополнительные документы, объясняющие мне, что именно я получила в наследство.

Обнадёживающих сведений в этих бумагах я не нашла. По этим бумагам выходило: поместье в долгах, и единственное, что могло спасти земли от передачи в казну – та самая роща, которая якобы была подарена дядюшке моей матерью незадолго до смерти. Возможно, если бы я покопалась подольше, то смогла бы доказать или факт подделки её подписи, или еще что-нибудь похожее.

Проблема была в том, что я женщина и совсем молода. Скорее всего, в этом мире никто не станет со мною разговаривать серьёзно, а найти мужчину, которому я смогу доверять и который возьмётся защищать мои интересы, просто нереально. Такому нужно платить, а денег у меня нет.

Дядюшка даже рыдал крокодильими слезами и бил себя в грудь, проклиная мою жадность и глупость. Но к тому, что уже было записано в списке приданого, добавились шесть женских платьев и десять отрезов ткани по двадцать пять локтей каждый, некоторое количество белья и обуви, часть мебели и сервиз. А также восемьдесят пять золотых монет, которые любящий дядюшка побожился выдать мне прямо по приезду домой.

Память у старого сквалыги была настолько хорошая, что он не просто подробно перечислил украденные у Эльзы одёжки, но и сообщил такие детали, как: «золотая вышивка по красному ангальтскому бархату», «иберийский шелк синего цвета», «туфли с медными пряжками, отделанными бирюзой». Думаю, одежды у девушки было больше, но это все, что я смогла вырвать, намекая на цвета и вышивки. Не могла же я сознаться, что не знаю, о чём спросить. Диалог строился так:

– А где моё синее платье? Где то, что с вышивкой?! Где остальная одежда, купленная мне маменькой? А туфли и сапоги?!

– Признаться, я плохо помню этот твой туалет. Синий? – дядя морщит лоб и неохотно уточняет: – Из иберийского шелка? Да-да, что-то такое вспоминаю… Я тогда еще сестре выговаривал за мотовство и расточительность! Но не думаешь ли ты, что я оставил это платье себе?! Скорее всего, прислуга просто забыла его положить! А ты за мою доброту и мягкосердечие позоришь меня из-за тряпок!

– А еще прислуга забыла положить белье и обувь. И, кстати уж, где моё платье с вышивкой?!

– Я прикажу прислуге обыскать весь дом и найти твои тряпки! С золотой вышивкой тоже не положили в сундук? Ох уж эти разгильдяи! За всем нужно следить лично, никому ничего нельзя поручить! – жаловался он законнику. – Я примерно накажу горничных, которые собирали её одежду, обещаю.

– А сервиз, дядюшка? Мамин любимый сервиз? Пусть его тоже поищут…

Дядя сдавал позиции медленно и неохотно, но список моей одежды и вещей пополнялся.

Самым печальным во всём этом концерте оказалось финансовое состояние моего будущего мужа. К этому юному господину прилагалось три костюма, две пары туфель и одни сапоги, некоторое количество нательного белья, щенок по кличке Арт и сто золотых. Ни домов, ни земель у барона Эрика Марии Эмануэля фон Герберта не было.

Зато я выяснила, что упомянутому Эрику всего шестнадцать лет и он ровно на год старше меня. Как этот юный господин додумался подписать такой брачный контракт, чем именно ему выкрутили руки, чтобы принудить, я даже представить не могла. Но, поняв, что мы с будущим мужем нищие, я потребовала в кабинет господина фон Гольца и заявила ему: если с их стороны в условия брачного контракта не будет включён лизенс на мое имя, то подписывать документы я отказываюсь.

Глава 12

Дома дядюшка некоторое время орал, визжал и топал ногами, но когда попытался замахнуться на меня тростью, я со всей силы толкнула мерзавца в живот так, что он шлепнулся на стул, как жаба в пруд.

-- Закройте рот, дорогой дядюшка. Иначе я завтра в церкви объявлю, что мечтаю поступить в монастырь.

Он сидел на стуле, запыхавшийся и жалкий, и из выцветших глаз по щекам бежали настоящие слезы:

-- Ты! Опозорила! Я через свою доброту…

-- Дядя! Вы обыкновенный вор. И если не хотите, чтобы эту истории я рассказывала со всеми подробностями каждому, кто пожелает выслушать, лучше не злите меня. Позвольте напомнить, что я ваша родная племянница-сирота, у которой вы попытались украсть даже одежду. Орать на меня бесполезно, а замахиваться опасно для жизни. А теперь заткнитесь и отдайте мне мои деньги.

Это старый сквалыга действительно плакал, отсчитывая мне положенные золотые. Не думаю, что из-за позора. Скорее ему реально было жалко расставаться с деньгами. Он даже попытался обсчитать меня на пару монет, но я и этого не позволила сделать.

-- Отправьте лакея за моими вещами, дядя, прямо сейчас. Завтра с утра мои сундуки должны быть полностью упакованы.

Он только махнул на меня рукой, но тут же взял со стола колокольчик и позвонил, вызывая слугу.

Получив свой мешочек с золотом, надо сказать, довольно увесистый, я задумалась о том, где его можно спрятать. Моя комната и мой сундук казались мне очень ненадежным местом. У дядюшки вполне хватит наглости обыскать вещи и прибрать деньги к рукам сразу же после церкви.

Так что я вернулась в свою комнату, очень кратко, без подробностей рассказала Берте, что происходило на подписании брачного контракта, и сообщила, что завтра с утра мы едем в храм.

– Одежда готова, маленькая госпожа, встать только пораньше нужно: волосы уложить и позавтракать плотно.

***

Дядя, очевидно, страдающий по своим деньгам, был надут и молчалив. За завтраком он наорал на Брунхильду и горничную, после чего больше не произнёс ни слова. Так и ехал до храма, глядя в сторону и не обращая на меня внимания.

Погода с утра была довольно неприятная: моросил мелкий дождик. Поэтому Берта закутала меня в шаль и накинула сверху тяжёлый кожаный плащ с капюшоном, чтобы не замочить парадное платье и аккуратную укладку.

Экипажи фон Гольца и свидетелей уже стояли у храма, и мы прошли в распахнутые настежь двери. Не знаю, принято ли тут убирать церковь к бракосочетанию. В книгах я читала, что раньше украшали помещение живыми цветами. В этой же церкви ничего похожего не было. На скамейках сидело всего несколько прихожан, в том числе и оба наших свидетеля.

Эти господа не просто принарядились, а даже держали в руках по скромному букетику цветов каждый. Чуть в сторонке от них молилась пожилая, просто одетая женщина. А вот молодая девушка и сидящий точно за ее спиной парень явно пришли сюда, чтобы повидаться. В пустом гулком зале храма смотрелись они очень нелепо. Он склонился вперед и что-то шептал на ушко своей пассии.

Дядя прошел к нашим свидетелям, поздоровался и заспешил к священнику, рядом с которым стоял фон Гольц, ожидая, пока святой отец просматривал документы: разрешение на брак и подписанный брачный контракт.

Берта, принаряженная ради такого случая, торопливо сбросила с меня тяжёлый плащ и шаль, поправила выпавший из прически локон и, оглядывая почти пустое помещение церкви, тихонько спросила:

-- Маленькая госпожа. А где же жених-то?

-- А вон рядом со свидетелями сидит, Берта. – равнодушно мотнула я головой, указывая на будущего мужа.

-- Ох ты ж, Боже мой! – она испуганно покосилась на меня и тихонечко забормотала: -- А может, еще и ничего… Сытенький такой и здоровенький… Может, еще и сложится всё, маленькая госпожа… Только вот как бы росточком-то господин барон не вышел. – Она вопросительно глянула на меня, и я согласно кивнула:

-- Да, росточком не вышел…

Юный барон Эрик фон Герберт был на полголовы ниже меня и килограммов на пятнадцать, если не все двадцать, тяжелее. Это был весьма упитанный подросток с ясными глазами и прыщавой юношеской физиономией. Его сальные волосы никто не удосужился даже расчесать, и они падали на плечи неряшливыми прядями. А на белоснежном кружевном жабо, явно одетом сегодня первый раз, виднелось свеженькое пятно от яичного желтка.

Сама церемония прошла быстро и скучно. На мой палец было надето достаточно симпатичное кольцо с крупным сапфиром. Но при словах священника: «…а теперь жених может поцеловать невесту!» я строго сказала потянувшемуся ко мне сложенными в трубочку пухлыми губами мальчишке:

-- Уши надеру!

Он смешался и покраснел, а я чуть нагнулась и подставила ему для поцелуя щеку. Все расписались в церковной книге, и спустя некоторое время господин фон Гольц протянул полученное от священника церковное свидетельство о браке. Мы с мужем одновременно попытались его взять.

Глава 13

Свадебный ужин был ужасен…

Оба наших опекуна, чувствуя, что «жизнь удалась», пили и ели не стесняясь. От усталости и на голодный желудок их достаточно быстро развезло, особенно господина фон Гольца. Пьяный старик за столом, смеющийся своим собственным, непонятным остальным, шуткам – зрелище безобразное.

Оба свидетеля, и господин Гейсен, и второй, имя которого я благополучно забыла, ели и пили за наше здоровье, отпуская мерзкие шуточки на грани фола о предстоящей брачной ночи. Приличнее всего за столом вели себя монашки: ели, пили и молчали. Только иногда, при особо сальном тосте, произносимом господином Гейсеном, мать-настоятельница укоризненно смотрела на него и опечаленно качала головой. Это помогало, но ненадолго: минут через пятнадцать, глотнув еще винца, вставал с новым тостом второй свидетель.

Молодой муж, все это время сидел рядом со мной, сильно краснел, слушая пошлости свидетелей, но одернуть их так и не рискнул. Мальчик хорошо кушал, не забывая отправлять куски ветчины и курицы под стол, где восседал, преданно тараща на него глаза, довольно несуразный пес. Похоже это и был тот самый хваленый Арт, которым хвастался барон.

Я бы определила животину, как дружелюбную дворняжку. Это был собачий подросток, большелапый, неуклюжий и с плохо стоящими ушами. Одно из них все время падало ему на левый глаз, отчего он смешно тряс головой. Белый с рыжими пятнами окрас тоже не казался мне признаком какой-то породы. Хорошо уже то, что гадить в доме песель не стал, а выскочил из-под стола и заскулил у деверей. Помогающая Корине Берта выпустила Арта, но через десять минут он сам вернулся домой и опять присел у ног хозяина.

Когда ужин подошел к концу, в моего нелепого мужа «вцепился» дядюшка и с пьяной настойчивостью заставил мальчишку выпить довольно большой кубок вина. И хотя я дергала мужа за руку, пытаясь отвлечь его, свидетели решили, что это будет очаровательная шутка и с пьяной развязностью поддержали дядюшку – потребовали у маленького барона выпить прощальный тост.

Как ни сыт был мальчишка, косеть он начал прямо на глазах.

Ко мне подошла Берта и поманила меня за собой. К первой брачной ночи все было подготовлено, как у взрослых: большая кровать, застеленная свежим бельем в одной из пустых комнат; таз и кувшин горячей воды, которой я с удовольствием обмылась с помощью сиделки; а также стол, на котором стояло блюдо со сладким пирогом, уже порезанным на кусочки, полный графин вина и два бокала. В канделябре горели три свечи, слабо освещая убогую полупустую комнату.

-- Берта, будь добра, принеси кувшин воды. Я думаю, вино лучше убрать.

-- И то дело, госпожа баронесса! Зачем же юному господину перед такой-то ночью до непотребства напиваться? Сейчас поменяю, госпожа баронесса.

Я переоделась в чистую сорочку и влезла в кровать, а Берта, унеся таз с грязной водой, вернулась с уже пустым и предусмотрительно поставила его под кровать, объяснив свои действия смущенным:

-- Мало ли что, вдруг да запонадобится…

На стол она водрузила кувшин с водой, и прихватив графин и уже закрывая за собой дверь, тихонько шепнула:

-- Я нынче в соседней комнате заночую, госпожа баронесса, так что ежели что – стучите в стенку.

Моего юного мужа до комнаты довели свидетели. Более того, эти уроды вломились в спальню и посадив пьяного мальчишку на стул пообещали всенепременно позавтракать с нами. Если бы не мать-настоятельница, которая зашла в комнату через минуту и строго приказала им удалиться, думаю сегодня они бы познакомились с русским матерным…

Как только дверь за гостями захлопнулась, я встала с кровати, подошла и задвинула засов. Я слишком устала и мечтала только об одном – лечь и отдохнуть, но боялась, что кто-то из этих уродов со свадьбы притащится сюда с очередной шуткой.

Три свечи на столе давали не так много света, но все же лицо мальчишки мне показалось бледноватым. Я вздохнула, подошла к столу, взяла подсвечник и встала перед собственным мужем. Все понятно: глаза закрыты, нижняя губа обвисла и с нее тонкой струйкой капала на рубашку слюна.

Сообразив, что ему плохо, я метнулась и достала тазик из-под кровати, и только успела подставить, как мой муж довольно громко сказал:

-- Бу-э-э…

Я вздохнула, взяла кувшин и дала мальчишке напиться. Пил он жадно, и через несколько минут повторил свой «подвиг». После этого ему, кажется, стало немного легче. Вонь в комнате стояла такая, что я, прежде чем постучать в стену и позвать Берту, с трудом “растолкала” засохшее окно в раме и открыла его: пусть хоть немного проветрится.

Скользнувшая в комнату Берта заохала, прихватила таз и вышла, сказав мне:

-- Дверь прикройте за мной, госпожа баронесса, я скоренько.

Глава 14

Я перелезла через мужа, стараясь не вдыхать запах перегара и рвоты и открыла дверь. Вернулась в постель и отвернулась лицом к стене – сил смотреть на все это не было. Арт, кажеться, начал привыкать к суматохе и не только не залаял, но даже не изволил встать с места, только недовольно и протяжно зевнул.

Всю ночь мальчишку без конца тошнило. В конце – уже просто чистой водой. Спать я не могла. Честно говоря, мне становилось за него страшно – я не представляла, как остановить рвоту и не слишком ли опасно то, что он обезвожен. Замученная Берта, которая без конца приходилось все убирать, тихонько шепнула:

-- Госпожа баронесса, ему бы винца на похмелку, а то ведь совсем плохо будет.

-- Да ты что?! Ты же видишь, как ему от вина плохо?! – я искренне возмутилась такому предложению.

-- А не надобно его поить, госпожа баронесса, не надобно! Я же не думаю ему целый бокал-то наливать! Вот такую капельку погреть – она показала пальцами расстояние буквально в сантиметр. – И с ложечки теплое споить. Муж-то покойный, сами знает, пил у меня, уж я на них, алкоголиков клятых, насмотрелась вдосталь! А тут-то – еще дитя невинное, жалко ведь, что так мучается.

Честно говоря, я была в недоумении. В той жизни, когда пил отец, я была еще слишком мала, чтобы запомнить, как лечатся от похмелья. Однако и не поверить Берте было невозможно – уж у нее опыта точно побольше. С некоторым сомнением я спросила:

-- Берта, а хуже ему не станет?

-- Нисколько ему хуже не станет, госпожа баронесса. Куда уж хуже-то? – твердо ответила сиделка – Тут главное – много не давать, и чтоб одним глотком выпил – тоже нельзя допустить. Так я схожу, погрею?

-- Ну, давай попробуем – неуверенно ответила я.

Очередной раз подвинув тазик согнувшемуся на стуле мальчишке, Берта вышла. А этот бедолага, очевидно слышавший наш разговор, не слишком внятно промычал:

-- И-ках-да… И-ках-да больше пить не буду.

Я даже ехидничать не стала, так было жалко бестолкового. Вернулась Берта и принесла с собой чашку, где на донышке плескалось граммов тридцать-сорок подогретого вина. Она зачерпнула питье ложкой и принялась ласково уговаривать отворачивающего лицо пациента:

-- А знаю, что противно, господин барон… Конечно знаю! А только надо пересилить себя и как лекарство… Одну только ложечку сейчас и глотнем…

Я смотрела на эту борьбу со стороны и жалея это недоразумение, которое сегодня назвали моим мужем, и злясь на него. Тем более, что этого подростка собирались свалить на меня, точнее – уже свалили. Вот как рядом с ним можно будет жать?! Он же – дитя дитем!

Между тем, Берта таки уговорила его выпить ложку вина, и минут десять мы все с опаской ждали результата. Мальчишка, мне кажется, даже слегка взбодрился, но продолжал настороженно прислушиваться к собственным ощущениям. Когда время ожидания прошло и Берта, немного подержав чашку над огнем свечей скомандовала:

-- Открывайте рот, господин барон, надобно еще ложечку – он даже спорить не стал, раскрыв рот, как птенец в гнезде.

Слабо себе представляю, какие именно механизмы запустила эта крошечная порция вина, но через три глотка, парень, кажется очухался. Берта, перекрестив его, ушла со словами:

-- Ну, слава тебе Осподи! Ложитесь ка вы спать, господин барон.

Мальчишка, глядя на меня почти трезвыми глазами, устало спросил:

-- Почему так холодно? – и зябко поежился.

-- Потому, любезный муж, что запах от тазика мешал мне дышать – несколько раздраженно ответила я, забираясь на постель.

-- Надо закрыть окно, ведь уже проветрилось.

Наверно, в этом теле мой нюх был гораздо острее и поэтому я прекрасно чувствовала, как пахнет в комнате перегаром от мальчишки. Однако ночь действительно была дождливая и прохладная и потому я недовольно буркнула:

-- Бог с тобой, закрывай…

Кажется, он ожидал, что я сделаю это сама, потому что некоторое время недоуменно елозил на стуле. Однако поняв, что никто не спешит выполнить указание, все же неуверенно оторвал зад от сидения и, повозившись, захлопнул окно.

Судя по всему, ему действительно стало намного лучше. Во всяком случае, он кряхтя и пошатываясь попытался стянуть с себя сапог, потом сел на стул и таки содрал обувь. Затем снял жесткую, не гнущуюся от шитья бархатную куртку и многострадальную рубашку с измятым и испачканным жабо. Под этой рубахой оказалась еще одна, нижняя. Мальчишка подозрительно покосился на меня, неуклюже развернулся спиной к кровати, и завозился, расстегивая пряжку на брюках. Снял штаны, оставшись в коротких, всего до колена,кальсонах, потом вновь с кряхтением нагнулся, и скрутил валиками чулки. Сложив все добро на стул он неуверенно присел в ногах кровати и сообщил мне:

-- Я спать хочу.

Второй кровати в комнате не было, да и устраивать ему сейчас ночлег мне вряд ли позволят.

-- Хочешь спать – ложись. Кровать большая, места хватит.

Он некоторое время недовольно посопел, потом забрался на постель и аккуратно стянул с меня краешек одеяла. Свечи, разумеется, погасить он не догадался. А мне было слишком лениво вставать и я мысленно махнула рукой – пусть их, горят, сами потухнут. Некоторое время в комнате царила тишина и, наконец то, начал наваливаться теплый сон.

Неловкая рука, хватающая меня за грудь довольно крепко, показалась мне частью какого-то кошмарного сновидения. Не слишком понимая, что это, я начала отбиваться, выкинув вперед руку с кулаком. Попала в… непонятно куда…

Послышался странный писклявый звук, какое-то хлюпание и я окончательно проснулась, чувствуя прохладу и дикое раздражение.

Одеяло валялось в ногах. Мой так называемый муж сидел на кровати, склонив голову и широко расставив колени, чтобы не испачкать свои подштаники капающей из носа кровью. Довольно гундосо он начал выговаривать: