Букет красных роз

После программы «Время» началась трансляция вечера поэзии, и Александр Алексеевич остался у телевизора один. С первого этажа доносилась музыка, там были танцы. Танцевать он не умел, спать вроде еще рано, читать не хотелось. Вот и оставалось сидеть одному, слушать стихи, которые он никогда не понимал, и злиться на весь свет.

Но скоро этот абстрактный «весь свет» приобрел черты вполне конкретного человека, а именно жены Татьяны. Конечно же, если бы не ее уговоры, он не поехал бы в санаторий. Сидел бы сейчас у Кольки Ильина в его уютной квартире, попивали бы они пивко, а может, еще и с лещом, как в тот раз, и не спеша вспоминали студенческую жизнь, строительный отряд, где подружились, военные сборы после четвертого курса. А потом походил бы он по Ленинграду, просто так, без всяких экскурсий, и было бы ему радостно узнавать те улицы, дома, мосты и памятники, что показывал ему семь лет назад Николай, как всякий коренной ленинградец, знающий свой город не хуже штатного экскурсовода. Тогда ему тоже пришлось идти в отпуск в ноябре. Тоже сдавали машину, тоже надо было выбивать недостающие узлы. Хуже нет, когда имеешь дело не с одним-двумя, а с добрым десятком поставщиков, и большинству из них твоя машина, как говорится, до лампочки, и они, хотя и понимают, что тебе надо сдать ее к празднику, чтобы выполнить обязательство, но у них свои обязательства и их тоже подводят свои поставщики. Теперь все позади. Пятого ноября машину запустили, и после праздников начальство без звука подписало заявление на отпуск. Он уже настроился ехать к Николаю, даже обговорил по телефону день приезда, но, когда получал отпускные, встретился случайно в бухгалтерии с предместкома, и тот, расспросив о планах и узнав, что, собственно, планов никаких нет, так, погостит недельку-другую у друга в Ленинграде, а потом поболтается дома: отдыхать — не работать, сделал ему неожиданное предложение махнуть в санаторий в Кисловодск. Пропадала горящая путевка, предназначавшаяся для кого-то из начальства. Так что, можно сказать, Александру Алексеевичу крупно повезло и с него причитается. Он стал отказываться: мол, и друг уже ждет, и на здоровье, слава богу, грех жаловаться, пусть съездит лучше тот, у кого печень больная — или что там лечат в этом Кисловодске? Предместкома страшно разволновался, обозвал его дураком, и он, чтоб уж совсем не обижать человека, да и прослыть дураком не хотелось, сказал, что если время терпит, то надо бы посоветоваться с женой. Предместкома оттаял немного, дал сроку до утра, потому что путевка начиналась через три дня, и, если поездом, уже послезавтра надо выезжать. Когда за ужином рассказал он Татьяне про путевку она тоже заявила: будешь последний дурак, если откажешься, а Николай со своим Ленинградом подождет; и объяснила, что лечат в Кисловодске совсем не печень, это рядом — в Ессентуках, здесь же самые целебные факторы — и нарзан, и горный воздух — для таких, как он, начинающих гипертоников. А еще успокоит он свои нервишки, которые совсем расшатал, пока сдавал эту машину, премию за нее получать набежит народу ой-ой-ой, по командировкам же мотаться желающих что-то немного было.

Он и сам уже замечал, что в последнее время начал психовать, и голова частенько побаливала. И ему стало даже приятно, что вот жена так горячо уговаривает, значит, беспокоится о его здоровье, хотя и сама намечала заставить его после Ленинграда сменить проводку на кухне, а в комнате Игоря сделать полный ремонт.

Теперь же, после пятидневного пребывания в санатории (срок вполне достаточный, чтобы озвереть от скуки, вызываемой размеренным однообразием курортной жизни), он понял, что нервы расшатались совсем не из-за машины. Если вспомнить, почему психовал, так все из-за нее, из-за Татьяны. Взять хотя бы эти регулярные субботние стирки. Уже в восемь будит, чтобы помог ей задвинуть в ванную стиральную машину. «А потом спи, пожалуйста, сколько хочешь». Черта с два потом заснешь! Поворочался двадцать минут, встал, а зубы дочистить негде — в ванной «Эврика», а в раковине на кухне жена овощи моет. Вот так с утра и испорчено настроение на целый день.

Дальше Александр Алексеевич хотел было подвергнуть Татьяну уничтожающей критике за то, что она, врач, да не просто врач — зав. терапевтическим отделением районной поликлиники, значит, должна соображать что-то, а она вечно кутает Игоря, и он из-за этого простужается, и она кутает его еще больше. Своим же пациентам, небось, твердит: почаще проветривайте помещение, обливайтесь холодной водой…

Тут пришлось прервать анализ профессиональной компетенции жены, потому что сзади кто-то сел в кресло и приятный женский голос произнес:

— О! В нашей богадельне, оказывается, есть любители поэзии!

Александр Алексеевич сразу узнал этот голос. К нему подсела та самая отдыхающая, на которую он обратил внимание еще в день своего приезда. Есть особый тип женщин — они не красавицы, нет, бывают даже и не очень симпатичные, а только умеют себя подать, преподнести каким-то хитрым образом, так что любой мужчина, встретив такую, невольно замедляет шаг да еще и оборачивается, чтобы получше разглядеть, чем же это его зацепили.

Вот и Александр Алексеевич скосил глаза и притормозил, когда, ведомый диетсестрой к месту; за которым предстояло ему в течение двадцати четырех дней принимать пятнадцатую диету, проходил мимо блондинки, оживленно о чем-то беседовавшей с двумя седовласыми бодрячками в элегантных спортивных костюмах. Их столы оказались соседними, но судьба в лице диетсестры распорядилась посадить его спиной к блондинке, так что он видел ее лишь, когда шел на свое место. На третий, кажется, день Александр Алексеевич поймал себя, на том, что специально тянет время, чтобы прийти в столовую тогда, когда уже там будет блондинка. Накануне он заявился ужинать в числе первых, она гораздо позже, и ему почему-то стало досадно, что он лишил себя возможности смотреть на нее все те двадцать шагов, что составляли путь от входа до ее стола.

Что же в ней все-таки привлекало внимание? Может, чуть вызывающий соломенный цвет волос? Или пухлые капризные губы? Или родинка на подбородке? Или ее наряды — довольно оригинальные, без сомнения импортные вещицы, которые, как показалось Александру Алексеевичу, меняла она не меньше трех раз на дню? А может, этот голос, довольно низкий и какой-то воркующий?

— Да нет, какой я любитель, — почему-то счел нужным объяснить Александр Алексеевич. — Просто сижу от нечего делать.

— Вы в семнадцатом полулюксе, кажется? — спросила блондинка. Он кивнул и возгордился: мол, и на нас обратили внимание.

— Я, знаете, тоже предпочитаю на отдыхе жить в отдельной палате. Ни от кого не зависишь, хочешь — читаешь, хочешь — спишь. А то, говорят, еще такие храпуньи среди нашего брата попадаются, почище мужиков! — И она весело засмеялась, и ее чуть вздернутый носик мило сморщился.

— А я первый раз в санатории, — признался Александр Алексеевич.

— Вам здесь понравится, — убежденно сказала блондинка. — И хорошо, что мы на горке, подальше от города. А то за год московская толчея так надоедает. Я шесть лет назад открыла этот санаторий и теперь езжу только сюда, правда, стараюсь подгадать на сентябрь-октябрь, но нынче вот удалось выбраться только в ноябре, «Жигули» никак не могла отремонтировать, все тянули-тянули, пока не догадалась положить на лапу. Так это, кажется, называется? — И она снова засмеялась и без всякого перехода спросила. — А вы тоже москвич?

— Москвич, — сказал Александр Алексеевич и неожиданно для самого себя добавил. — Получил недавно квартиру в Беляеве. Далековато, но район чудесный.

— Так мы с вами совсем соседи, — обрадовалась блондинка (по крайней мере Александру Алексеевичу показалось, что она именно обрадовалась). — А я живу на Обручева, совсем рядом с Ленинским, знаете, такой большой кооперативный дом?

— Знаю, — тоже обрадовался Александр Алексеевич. — Красивый домина. Квартиры, наверное, у вас там шикарные?

— Жить можно, — засмеялась блондинка. — Только что это мы начали знакомство с адресов? Представьтесь, пожалуйста.

— Александр Алексеевич, — вспомнив, что сидя, кажется, знакомиться не принято, он привстал с кресла.

— Ну, какой вы Алексеевич! — улыбнулась блондинка. — Я вас буду звать просто Сашей. А вот как меня зовут, вы без труда угадаете, если сообщу вам, что родилась в мае сорок пятого года, — видите, я пока еще не скрываю своего возраста, и что пана у меня был генерал.

— Понятия не имею, как называют своих дочерей генералы, — простодушно сказал Александр Алексеевич.

Блондинка снова засмеялась и смеялась долго и заразительно. Смех этот было приятно слушать, и может, как раз в нем-то и заключалась ее изюминка?

— Ой, я сбила вас с толку, — все еще сквозь смех проговорила блондинка. — Папа тогда еще не был генералом, он тогда был, кажется, только подполковником или даже майором. В общем, военным человеком. И как должен был назвать военный человек свою дочь, которая родилась в мае сорок пятого года? — Блондинка сделала паузу, но так как Александр Алексеевич молчал, не стала томить его. — Конечно же. Викторией, что значит «победа». А для друзей — Вика. — И она протянула Александру Алексеевичу свою руку, оказавшуюся очень маленькой и нежной.

Так они познакомились. И уже на следующий день курортная жизнь перестала казаться Александру Алексеевичу скучной и однообразной. Ванны они принимали примерно в одно и то же время — сразу после завтрака — и потом шли гулять. В те пять дней, до знакомства с Викой, Александр Алексеевич изучил только один маршрут до «Красного солнышка», но она потащила его и на «Малое седло» и на «Большое», и вела его не обычным путем, по которому шло большинство курортников, а по туристской тропе, где за час им попадались от силы один-два человека. Хотя деревья, росшие по склонам, уже сбросили листву, но так густо теснились вокруг тропы, что отдельные ее участки всегда были в тени и оттого казались мрачноватыми и таинственными. Попадались на пути и романтичные гроты, чьи своды устрашающе нависали над самой головой. Правда, их романтичность несколько смазывалась оставленными на седых камнях автографами бесчисленных Люб, Кать, Марий, Николаев, Романов, Дим, Петь, Пилипенко, Сидоренко, Столяренко. А одна надпись, сделанная на века, не без юмора сообщала: «Здесь проходил Андрюха Маклай». Нет, она молодец, что открыла для него эту пустынную тропу. Александр Алексеевич был по натуре человеком замкнутым, стеснительным, предпочитал одиночество, хотя и тяготился им, поэтому та масса людей, которая обтекала его со всех сторон по пути к «Красному солнышку», действовала на него удручающе.

Теперь же, пройдя вместе со всеми не больше километра, они сворачивали вправо и оказывались практически совершенно одни. И тогда можно было говорить и говорить, не опасаясь, что твои слова услышат чьи-то чужие уши, для которых они вовсе не предназначались. Говорили они о разных пустяках и о вещах серьезных. Александр Алексеевич — о своей машине, о поставщиках, которые способны укоротить жизнь наполовину, о том, как мечтал попить пивка со своим лучшим, еще со студенческой скамьи, другом Колькой Ильиным, но теперь нисколько не жалеет, что вместо Ленинграда попал в Кисловодск. Вика сообщила ему, что работает в издательстве старшим редактором, но работу свою охарактеризовала коротко — «скукота» и больше не добавила к этой характеристике ни слова. Зато она просвещала Александра Алексеевича в вопросах искусства, рассказывала о театральных премьерах, о фильмах, которые крутили только на просмотрах, о выставках, куда попасть без пригласительного билета можно, лишь простояв в очереди целый день. Из рассказов Вики он узнал, что среди ее знакомых немало людей известных, некоторых он даже видел по телевизору. Слушая ее, он чувствовал, что она из какого-то другого мира, мира изысканных мыслей, чувств, привычек.

Оставшись один в случайно доставшемся ему полу люксе, Александр Алексеевич перебирал в памяти все, что говорила ему Вика, и с горечью осознавал, как далека она от него или, может, он от нее? — и что надо, пожалуй, пока не поздно, пока не влюбился, как последний мальчишка, отказаться от роли сопровождающего, которую она определила для него еще в первый вечер их знакомства.

— Вы знаете, Саша, — сказала она тогда, — предлагаю заключить союз. Я буду показывать вам достопримечательности Кавказских Минеральных Вод, а вы должны быть моим кавалером, всюду меня сопровождать и защищать от преступных посягательств. Мои прежние компаньоны, соседи по столу, сегодня уехали — один во Львов, другой в Одессу, и я осталась одна-одинешенька. — Она засмеялась, давая понять, что предложение это шутливое, так что он волен его не принимать.

Но он легкомысленно принял его и теперь действительно оказался каким-то пажом при Вике, и именно в этом качестве, судя по всему, он ее как раз и устраивал.

— С вами я чувствую себя в безопасности, — говорила она. — Когда вы рядом, я спокойна: мне не начнут говорить пошленькие комплименты и не станут приглашать в «Замок коварства и любви». Джентльмены видят, что я уже занята. И вам, надеюсь, не очень неприятно быть вместе с молодой очаровательной женщиной, на которую все пялят глаза?

Александр Алексеевич обижался, и она легонько шлепала своим пальчиком по его губам и смеялась: «Вам не идет дуться. Ну, перестаньте, а то я рассержусь». Конечно же, довольно скоро Александр Алексеевич объяснился Вике в любви. Зачем он это сделал, на что рассчитывал, он и сам не знал. Ведь у него семья, которую он не собирался бросать, и Вика была не из тех женщин, ч го согласны на мимолетную интрижку, в этом он убедился, да и он никак не представлял себя действующим лицом такой интрижки. В общем, чувство, в котором он признавался Вике в том самом гроте, где проходил Андрюха Маклай, было расплывчатым, неопределенным и со стороны, наверное, довольно смешным.

— Это я виновата, — серьезно сказала Вика, выслушав его сбивчивые объяснения. — Вот и вы, такой бука и нелюдим, а тоже не устояли. Знаете, у меня просто какое-то врожденное кокетство. Я стараюсь каждого мужчину влюбить в себя, а потом не знаю, что с ним делать. Вы только не принимайте все всерьез, мы же на курорте, вот и относитесь к встрече со мной как к легкому курортному роману. Вернетесь домой, займетесь своей машиной, которая экономит целых четыре процента проката, — видите, я запомнила, — усовершенствуете ее, так что она будет экономить пять процентов, и, поверьте, я очень быстро выветрюсь у вас из головы. Хотя мне это будет немножко грустно. Впрочем, я, кажется, опять кокетничаю.

— Поверьте мне. Саша, — продолжала она, снова становясь серьезной, — может быть, я выгляжу немножко легкомысленной и доступной, что ли, — будем до конца откровенны, — но я очень строго отношусь к своим чувствам. Вы мне нравитесь, вы мягкий и добрый человек, честный и порядочный, и наверняка отличный работник. Но вы — не герой моего романа. Вы знаете, я признаю только одну любовь — любовь-страсть, когда человек ради любимой совершает безрассудные поступки, не боясь показаться смешным или сумасшедшим. Не смейтесь, но я безумно бы влюбилась в какого-нибудь джигита, — так, кажется, величают себя жители окрестных аулов? — если бы он выскочил вдруг на лихом скакуне на эту тропу, накрыл меня буркой и увез в горы. Но, увы, нынешние горцы предпочитают завоевывать женщин червонцами, которые зарабатывают их жены, торгуя пуховыми платками на пятигорском базаре. Вот и вы, не обижайтесь, какое сумасбродство сможете сделать, чтобы завоевать меня? Пригласите в «Замок»? Я там была, и ничего интересною там нет. Съедим мы по цыпленку-табака, послушаем, как оркестр в честь уважаемого гостя Володи из Цхалтубо исполнит грузинскую народную песню «Сулико», вы выпьете немножко и снова объяснитесь мне в любви.

Он понимал, что она права, но продолжал твердить какие-то наивные, глупые слова, которые должны были уверить ее, что он не такой, как все. Если же она не видит этого, то не лучше ли прекратить совместные прогулки.

Она так и не уверилась, но и прогулок они не прекратили. И он уговорил-таки ее съездить в «Замок», а потом сходить в варьете — хорошо Татьяна помимо ста рублей, которых как они решили, будет достаточно для курорта, на всякий случай дала ему еще двадцать пять. И снова он объяснялся Вике в любви.

Они проходили как раз по улочке, что вела к вокзалу. Несколько женщин продавали астры, а мужчина с гордым орлиным носом — пунцово-красные розы, которых было у него полное ведерко, видно, только что принес. Прикинув в уме, сколько у него еще остается денег, Александр Алексеевич решил, что пятерку смело можно потратить, и направился к продавцу роз. На пятерку тот дал ему три штуки.

— Для такой женщины, — громко сказал горный орел. — Делаю скидку.

Вика поблагодарила за цветы, задумалась и спросила:

— Помните тот наш разговор? Так вот, еще один пример. Заметили, как продавец смотрел на меня? Я прочитала на его лице все, что он думал. Он прикидывал, хватит ли выручки за ведерко роз, чтобы я согласилась провести с ним вечер. А вот если бы он, ничего не требуя взамен, взял бы и отдал мне весь этот букет, просто так, за мои красивые глаза, я бы стала его рабыней, наложницей, кем хотите. А если бы в тот момент, когда он дарил мне цветы, вы бы, Саша, выхватили кинжал и пронзили его сердце, я полюбила бы вас.

И она засмеялась, но он почувствовал в ее словах грусть.

— Вы деликатны, Саша, — после небольшой паузы продолжила она. — И не спросили, почему я разошлась с мужем. А я вам сейчас расскажу. Но сначала расскажу, почему я вышла замуж. Мне было восемнадцать лет, а ему на двадцать пять лет больше. Он был младше моего отца всего на год. И я решила, что раз такой человек — семейный, с положением, он уже тогда занимал хорошую должность во Внешторге — предлагает руку и сердце девчонке, значит, он влюбился в нее безумно, страстно, словом, такой любовью, которую я только и признаю. Не сразу, но очень скоро я поняла, что он рассуждал вполне рационально: просто молодое мясо лучше старого. Но я все-таки сохраняю иллюзии и верю в безрассудство любви.

А потом он провожал ее в Москву и умолял назвать свой телефон, а она, как маленькою, погладила его по голове и сказала: «Не надо, Саша, строить воздушные замки. Когда они рушатся, их обломки тоже могут причинить боль». Когда же поезд тронулся и стал набирать ход, она поманила его рукой, крикнула из-за плеча проводницы: «Ну, прыгайте же!» Или это просто кровь стучала в его висках?

Ему еще предстояло пробыть в санатории пять дней. И они потянулись безрадостные, серые, скучные. А на третий день он понял, что должен сделать. Он проходил мимо того самого горца, что продавал розы. Тот продавал их и сейчас по два рубля за штуку.

— Послушайте, уважаемый, — сам удивляясь своей решительности, вдруг сказал Александр Алексеевич. — А не могли бы вы мне завтра к отходу московского поезда приготовить букет из двадцати пяти красных роз, таких, какие я покупал у вас пять дней назад, может, помните, я был тогда с блондинкой.

— Для нее цветы? — деловито поинтересовался продавец. — Такой женщине подберу лучшие розы. Давай задаток двадцать пять рублей.

Александр Алексеевич, ни слова не говоря, отдал последнюю четвертную, что у него оставалась, и пошел на почтамт звонить в Ленинград. Просить Николая, чтоб выручил. Деньги он получил уже утром, но потом оказалось, что не так просто сдать свой билет и купить новый. Пришлось идти к начальнику вокзала, врать ему, что неожиданно вызвали на работу и что речь, мол, идет о заказе для МПС. Начальник вокзала, кажется, сразу раскусил эту нехитрую ложь, но, видно, был в хорошем настроении и написал записку кассирше, чтоб выдала билет.

Продавец не подвел, и когда Александр Алексеевич за полчаса до отхода поезда приехал на вокзал, тот уже поджидал его с большим букетом роз. Цветы действительно были на редкость красивы.

— Красный цвет обозначает любовь, — подмигнул продавец Александру Алексеевичу, принимая от него двадцать пять рублей. — От такого букета ни одна красавица не устоит.

— А довезу до Москвы? — вдруг испугался Александр Алексеевич.

— Всего час, как срезал, — успокоил цветовод. — И потом, очень стойкий сорт, можно сказать, мичуринский. Но чтоб совсем спокоен был, брось в ведро, где стоять будут, два куска сахара.

— Ой, какой букет! — всплеснула руками проводница, к которой Александр Алексеевич обратился с просьбой о ведерке. — Это сколько ж вы на него денег потратили? Да на эти деньги лучше б кофточку купили из козьего пуха. Все курортники их покупают. — И осуждающе покачала головой: до чего, мол, непрактичные бывают люди. Но ведерко дала и даже посоветовала, кроме сахара, бросить в воду еще две крупинки марганцовки, и сама же не поленилась сходить за марганцовкой в соседний вагон, где была поездная аптечка.

Всю дорогу Александр Алексеевич пролежал на своей второй полке, гордо поглядывая на букет, стоящий на столике, и предаваясь мечтаниям. Поезд приходит в Москву в пять утра с минутами. Четверть часа на ожидание такси. В шесть он уже на улице Обручева. Большой кооперативный дом весьма приметен. А квартира — он как-то при Вике решил заполнить на счастье карточку спортлото, и она подсказала, какую клеточку зачеркнуть последней, и, смеясь, убеждала, что эта цифра точно выпадет, потому что это номер ее квартиры. И контрольный билет с этой цифрой лежал у него в кармане.

Итак, он звонит. Она открывает дверь, трогательная, заспанная, в воздушном халатике, — к такому однажды приценивалась Татьяна, но только ахнула, разглядев цифры на ярлыке: «Это ж зимнее пальто Игорьку!»… И вот она открывает дверь, видит букет роз, все понимает без слов и падает в его объятья. Дальше все виделось туманно и зыбко.

То ли сахар помог, то ли марганцовка, то ли сорт действительно был мичуринский, но когда приехали в Москву, а поезд опоздал на два с половиной часа, розы выглядели так свежо, будто их только что срезали, и источали необычайно дурманящий аромат. Свободное такси нашлось сразу так что цветы и не почувствовали легкого декабрьского морозца.

— На улицу Обручева, — сказал Александр Алексеевич таксисту, который не удержался, чтобы не присвистнуть при виде такого чудесного букета. — Знаете, как свернешь с Ленинского, будет красивый большой дом.

Александр Алексеевич сидел на заднем сиденье, прижимал к груди свой букет, изредка поглядывал в окно и пытался снова и снова вообразить, как же произойдет их встреча с Викой. Вдруг он обнаружил, что с Добрынинской они свернули на Люсиновскую, вместо того чтобы ехать прямо на Октябрьскую и дальше по Ленинскому.

Таксист поймал в зеркальце его удивленный взгляд и объяснил:

— Забыл, что Ленинский сейчас закрыт. Какого-то президента встречают. А мы махнем через Черемушки, а у Калужского метро как раз на Обручева и свернем.

Вот и Черемушки. А сейчас промелькнет дом, где они с Татьяной снимали комнату, когда поженились. Они тогда заканчивали пятый курс, но Татьяне еще предстоял год учебы, и полгода они жили на две стипендии, правда, его родители давали каждый месяц по тридцать пять рублей на десятиметровую комнату, которую они снимали в этом уже оставшемся позади доме. Он тогда подрабатывал на разгрузке вагонов, а питались они, в основном, сахарной кукурузой, которая стоила баснословно дешево — двенадцать или четырнадцать копеек банка. А еще Татьяна ездила на Даниловский рынок и, простояв там в очереди часа два, привозила ливерную колбасу, белый зельц и куриные потроха, из которых получался замечательный бульон. А еще в этой комнате, как раз в декабре, на целую неделю вышло из строя отопление. И они, дрожа, ложились в ледяную постель, набрасывали поверх одеяла пальто и вес равно стучали зубами от холода. Ночью он просыпался оттого, что Татьяна тесно-тесно прижималась к нему, стараясь согреться теплом его тела. И когда он обнимал ее, она благодарно улыбалась во сне…

— Знаете, — сказал таксисту Александр Алексеевич, после Калужской поезжайте прямо, в Беляево.


1980 г.

Загрузка...