ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Я — КЛЕТКА НА ДНЕ ОКЕАНА

Глава первая

Надо жить в таком месте, в котором останавливаются поезда.

В моём Посёлке останавливается в сутки лишь один поезд.

Насыпь, рельсы. Под солнцем рельсы блестят, под дождём постукивают сбившимся с ритма пульсом. Дождь идёт у нас чаще, чем поезда.

Мой второй дом — эта насыпь и дробь дождя, забивающая голос отца.

Моя жизнь разделена на две.

Одна — здесь, где я сама по себе, могу скользить по безработным рельсам то влево, то вправо, могу перепрыгивать через рельсы, могу представлять себе людей, проезжающих мимо меня в поездах, и другие посёлки, где чаще, чем дождь, — солнце. Из своего Посёлка никуда не выезжала, но легко оказываюсь в выдуманных мною посёлках и городах.

Вторая жизнь — дома, где я подопытный кролик, который должен идти в рост под голос отца. Отец любит читать лекции: какой мне надо стать, когда вырасту.

Отец учит детей математике. И мне определил будущее: «Выучишься, будешь в нашем Посёлке учить детей — стараться для его развития и процветания». И предмет определил — математику.

А зачем математика здесь? Считать капли дождя? Расходы и приходы?

— Посмотри вокруг, как тебе повезло — жить в нашем Посёлке! — говорит отец. — Казалось бы, Богом забыт, поезда и то почти не останавливаются, а как всё разумно устроено! Ты была маленькая, не помнишь, что было до Перестройки: еды на всех не хватало, очереди, работы нет, люди бежали прочь. Повезло нам с мэром. Это он изо всех сил старается. Восстановил Храм, сделал его центром жизни…

Я знаю, как отцу нравится каждое воскресенье торжественно вести нас с мамой в Храм, гордо поглядывая вокруг.

На него тоже поглядывают и — кланяются ему.

Он — лучший учитель в нашем Посёлке.

Все его ученики легко поступают в технические вузы, где главный предмет — математика.

Все девчонки в классе влюблены в него.

Часто исподтишка я смотрю на него — хочу понять почему. В самом деле он необыкновенно красив. Уроки ведёт так, что ни на секунду нельзя отвлечься.

Почему же, если он такой умный, красивый, всеми любимый, я чувствую себя так плохо в его присутствии?


В пятом — седьмом классах у нас математику и почему-то биологию преподавала молоденькая учительница. Я прозвала её Шушу, может быть, потому, что, входя в класс, она широко улыбалась нам и говорила: «Ну, ребятки, игры, шутки в сторону, шушукаться прекращайте и — на дно океана!»

Шушу любила рассказывать нам о жизни океана: о растениях и рыбах, о причудливом мире дна. Даже тогда, когда тема урока была совершенно другая, умудрялась найти несколько минут в начале урока. Не раз говорила, что мы все — оттуда, со дна океана. Придумала она или вычитала где-то, теперь уже не узнаешь: её давно нет на свете, она умерла, а я, когда сижу на своей насыпи, часто представляю себе океан, и себя, и Шушу маленькими детьми, бредущими по дну. Мы можем там дышать, и мы хорошо знакомы с обитателями океана.

Мне нравились и уроки математики, которые вела Шушу. Она играла с нами. Заставляла нас самих придумывать задачу или велела нам разыгрывать задачу, условие которой было написано на доске: мы становились пешеходами, самолётами, поездами…

— Посёлок процветает потому, что мэр помог наладить в нём производство колбасы. Где это видано, чтобы за колбасой ездили люди со всех концов области в Богом забытый Посёлок и чтобы в этом Посёлке у всех была работа. Никто теперь не хочет уезжать отсюда! Даже педучилище мэр открыл: учись не хочу, — разглагольствует отец. — А началось всё с Витьки. В первые годы Перестройки Витька создал на остановившемся заводе маленький кооперативный цех и начал производить колбасу! Ему поставляли мясо все окрестные колхозы и совхозы. С одним из них он даже договорился, что в нём будут специально для его цеха выращивать бычков. А когда стало возможно, Витька выкупил у государства весь завод.

«Витька» — это Виктор Викторович, отец моего одноклассника — Пыжа. В самом деле его завод процветает: делает очень вкусные колбасы, сосиски и прочее!


Две жизни.

Одна здесь, на насыпи, где я могу себе самой задавать вопросы, скакать через рельсы на одной ноге и подставлять дождю лицо.

Дома я внимательно слушаю отца и пытаюсь делать то, что он требует: старательно решаю задачи и молюсь. И повторяю слова отца: человек должен быть чистым перед Богом, служить Ему, а женщина должна служить ещё и мужчине, знать своё место.

Я очень хочу быть хорошей. Почему же отец не улыбается мне так, как девчонкам в школе, влюблённым в него?

Чаще всех он улыбается Люше. Имя её Люся, но все зовут её Люша. Она на класс старше меня. И ходит за отцом по пятам. Лишь кончается урок математики в нашем классе, она тут как тут — стоит в рамке двери и не мигая смотрит на отца, пока он собирает тетради или кому-то что-то объясняет, а потом — собачонкой — бредёт за ним по коридору. Рыжая копна волос, зелёные глаза, а росточком — много меньше меня.


Моя мама смотрит на отца так же, как Люша, — собачьими глазами. Мама служит отцу и знает своё место; готовит, стирает, растит меня, в нашей школе учит детей биологии.

Мама очень хорошо знает биологию, но почему-то дети не слушают — её робкий голос тонет в гаме. Цветоложе, стебли, грибы, пумы и птицы — красивые картинки на доске, нарисованные моей мамой, часто гибнут под мокрой тряпкой дежурных, так и не увиденные ребятами.

— Мама, кем ты хотела быть в юности?

— Хотела найти спасение от рака.

— Зачем же ты стала учителем?

— Папа не разрешил мне учиться в аспирантуре, и мы вернулись после университета сюда.

— Почему не разрешил?

— Папа знает, — пожимает мама плечами.

Разве папа — Бог, чтобы знать, как жить маме, мне, детям в школе?

Когда заболеваю, мама растирает меня мазью, поит раствором, приготовленными ею самой. У нас на подоконниках — цветы, травы в больших и в маленьких горшках. И на полу в гостиной — кадки с растениями: с боярышником, с шиповником… Есть даже лимонное деревце. И в огороде много маленьких деревьев и лечебных трав — с ними мама проводит каждую свободную минуту, делает из них лекарства.

Папа всё за нас с мамой знает.

Но папа не знает тайн приготовленных мамой лекарств, папа не знает моей насыпи, где я пытаюсь разобраться в своих ощущениях и вопросах.

И сегодня, как часто после уроков, я хоть на несколько минут иду туда.

Ранняя осень. Очень тепло, по обыкновению идёт дождь. Дождь стучит по рельсам, птицы прибились к проводам, молчат.


Не успеваю войти в дом, отец подходит ко мне.

— Где ты так долго была? Ты сделала уроки? — спрашивает строго. — Покажи, как ты решила задачу. Сначала переоденься.

Цветы, тихая музыка, мамина улыбка, еда на столе…

С меня течёт вода. Я не чувствую этого. Я не хочу решать задачи, зову дробь дождя. Пусть расступится потолок, пусть дождь застучит в комнате или хлынет в окна, тогда папа не станет заставлять меня заниматься, а будет чинить потолок. Но потолок незыблем, а окна закупорены наглухо — отец не любит чистого воздуха.

У мамы — астма, ей всегда душно. Часто мама задыхается. Порой ночью с постели бежит на улицу. Она молчит, но я слышу её крик: «Воздуха!»

Отец продолжает спать, когда мама ночью бежит на улицу — вздохнуть.

«Папа знает», как жить маме, как жить мне.


Девчонки, влюблённые в моего отца, провожают его после окончания школьного дня до дома, как артиста. И Люша тоже идёт следом, только позади всех.

Все останавливаются у крыльца, и я смотрю через окно, что выходит на крыльцо, как отец раздаривает улыбки девчонкам, как покровительственно что-то говорит им. Люша не отрываясь смотрит на него.

Дождь льёт — Люша стоит перед окном, когда все остальные расходятся по домам. Под дождём рыжина тухнет. Платье облепило её тощее тело. Хоть плащ ей тащи!

Если увидеть отца её глазами… Тогда нужно сильно задрать голову и — жмуриться. От его улыбки. От его взгляда.

Я не задираю голову, моё поле обзора — тусклая пуговица полосатой рубашки, почему-то все его рубашки полосаты, и тусклая пуговица пиджака. Рубашка всегда чистая и пахнет ветром — мама сушит бельё во дворе. По полоскам можно взобраться вверх, до воротника. Воротник — жёсткий. Символ неприступности.

— Мы тебя ждём с обедом, переоденься и — за стол, — говорит отец.

В то субботнее утро отец не поднял меня с постели, как всегда, в семь часов, не погнал заниматься.

Не открывая глаз, чувствую — уже далеко не семь. Яркое весеннее солнце нагрело окно и забросило лучи в мою комнату. Они ещё не подобрались к кровати, но в комнате ощущается их присутствие. Сегодня — солнце, не дождь!

…Вода. Много воды. Цвет — оранжевый, и светло-зелёный, и голубой. Я на дне с Шушу. Растения, как и на земле, только причудливее, движутся, дышат, словно живые существа. Мохнатая лапа, щупальце. Я не знаю, где я: над водой или в воде. Щиплет глаза, щиплет губы — так бывает, когда попало мыло.

Я ведь уже проснулась. Или ещё сплю?

Открываю глаза. Лучи — стрелами по полу.

Отца, похоже, дома нет.

Щекочет нос запах стирального порошка.

Какая связь между сном и тем, что мама стирает, отца нет дома и сегодня — солнце? Под солнцем рельсы блестят.

Я свободна от задач, и я хочу посидеть на своей насыпи.


Даже если отец именно сейчас возвращается домой и увидит меня, я успею улизнуть. Бесшумно выскальзываю из дома. Пять метров до угла улицы, ещё пять метров до дуба, и я — в безопасности. Главное — не оглянуться.

Путь к насыпи — через овраг. На кромке оврага — дуб. Поздороваюсь с ним и — по откосу вниз. Подбежала к оврагу. Резко остановилась, ухватившись за ветку дуба.

На дне оврага, неглубокого, — лапы, щупальца, причудливые фигуры, крупные колючки — шевелятся под ветром. Как во сне. Воды нет, но передо мной — дно. Оранжевое, светло-зелёное и каменное. Когда-то тут была вода? Может быть, именно наш Посёлок был дном океана?

Пытаюсь понять, почему мне приснился океан, что значит мой сон и почему раньше я не видела причудливых фигур, щупалец на дне нашего оврага.

Начинаю спускаться. Ступаю осторожно: что, если растения — воинственны, вцепятся в меня?

Нет же, не дно. Не из сна. Это стебли и колючки прошлого года, они пыльны и жёстки, мало подвижны, ещё не успели пойти в рост, и рядом с молодой хрупкой травой и первыми цветами кажутся агрессивными. Почему показались лапами, щупальцами? Часто мои глаза видят не реальное, а то, что им хочется видеть.

Сейчас дно оврага со всех сторон окантовано пушистыми светло-зелёными кустами. С меня ростом.

За одним из кустов — мужчина укрыл своим телом женщину, от неё лишь рыжая копна волос.

Полосатая рубашка, приспущенные брюки и — голый зад… движется…

Ноги подогнулись, уселась прямо в колючки и в острые стебли.

Стрекочет, посвистывает, попискивает овраг, заглушает сопение и сбившееся дыхание мужчины.

Всё-таки вырвала свой зад из колючек и стеблей. Одну ногу оттащу с трудом от земли, другую — едва пячусь, ощущая тяжесть кровоточащего зада.

Сейчас увидит меня!

Допятилась до тропы, по которой — вверх, уцепилась за жёсткий стебель незнакомого растения, повисла на нём.

Голос настиг, когда была уже наверху:

— Полина?!

Не оглянулась. Перевалила через кромку оврага, уткнулась лицом в траву.

Женщина — Люша. С тринадцати лет ходит за отцом по пятам. Сейчас ей семнадцать. На год больше, чем мне.

Голый зад отца… — только его и вижу.

Всё-таки встаю и бреду к своей насыпи. Разом рухнуло в овраг моё прошлое — в голосе отца: «Человек должен служить Богу», «Молись, Поля», «Кайся в своих грехах», «Нельзя носить на себе грехи, кайся».

«Кайся», — барабанит по голове дождём голос отца.

Нет дождя.

Не успела вползти на свою насыпь, услышала стук колёс.

Поезд?! Сейчас, утром? Никогда в это время не бываю на насыпи. Мой поезд — тот, что останавливается в четыре дня, один за сутки. И он идёт на юг!

«Кайся!» — пало в стук.

Я вскочила так быстро, что потеряла равновесие, осела на землю, тут же поднялась.

Поезд — проходящий. Прямо сейчас кинуться перед ним на рельсы. Или пусть заберёт меня отсюда, или пусть задавит.

Скатилась с насыпи. И — отшатнулась.

Морда поезда скалится, бьёт жаром, от неё лучи веером, прожарят раньше, чем поезд остановится.

Проскочил, отшвырнув меня к насыпи горячим тугим воздухом. Распятая воздухом, с раскинутыми руками, прибита к насыпи.

Жадно хватаю ртом воздух, пахнущий чужой жизнью.

«Молись», «Кайся в грехах».

За кого «молись»?

В чём «кайся»?

Может быть, мои грехи — это то, что у меня нет друзей и учителей я не люблю.


Одну учительницу любила. Шушу.

— Закройте глаза, ребятки, сегодня мы погружаемся на дно океана. Снизу, со дна, вода в солнечный день — голубая.

— Из океана, из воды началась жизнь, — голос Шушу.

Я ещё не человек, я — простейшее, амёба, я ещё одна клетка, не слившаяся с другой, тихо лежу на дне океана. Я порождена водой. Миллионы лет у меня в запасе — долго мне превращаться в человека.

Хотя теперь неясно, зачем превращаться в человека — всю жизнь так и сидеть на насыпи и жадно глотать горячий воздух летящих мимо поездов?!

Шушу умерла. Разрыв сердца.

Что разорвало её сердце? Просто так ничего не бывает. Нужно много тусклых пуговиц, торчащих среди полосок, много «кайся» и «молись», чтобы оно взяло и разорвалось.

Она умерла молодая.

Ветер гонит её голос мимо меня, никак не зацепиться за него. «Шу-шу», «шу-шу».

Сегодня мне приснился Шушин океан. Может, Шушу послала его в мой сон, чтобы что-то сказать, от чего-то предостеречь.

— Ты чего, балдеешь тут?

Я вздрагиваю от неожиданности. И даже вскакиваю.

Пыж? Что он тут делает?


Пыж вовсе не Пыж, а Виктор. Пыж он потому, что пыжится. Его отец Виктор Викторович — самый богатый человек в нашем Посёлке. Он снабжает все окрестные посёлки и города колбасой.

Пыж любит сласти. Всегда у него в кармане сникерсы и другие иностранные конфеты и печенья. Он всегда жуёт: и на переменах, и на уроках.

Сейчас Пыж стоит передо мной, засунув руки в карманы штанов. Странно, что не жуёт.

А я словно голая. Он раскрыл моё убежище! Куда теперь мне деваться?

— Чего моргаешь? Пыль попала в глаза?

Я пячусь от него, от насыпи, а он идёт ко мне.

— Тебе говорили, что ты — красавица? Я такую видел в телике. Только на ней было длинное платье.

У Пыжа — громадная пасть, его толстые губы похожи на борта пухлых оладий.

Он не важный сейчас — наглый, но его почему-то бьёт дрожь. Я поворачиваюсь, чтобы бежать прочь, и — застываю под окриком: «Стой!» В одну секунду он оказывается возле, опускает свою лапищу на мои плечи, разворачивает меня лицом к себе.

Срабатывает рабская психология: я покорно стою перед ним опустив голову, как перед отцом. Только вместо тусклых полосок отцовых рубашек — золотистая молния куртки.

— У неё тоже чёрные глаза. У неё тоже косы, только замотаны они вокруг головы. У неё тоже длинные ноги и тощая спина… — Он больно сжимает мои плечи.

Он тяжело и часто дышит. Как отец. У меня подгибаются ноги. Голый зад отца движется и движется — вверх, вниз.

Пыж учится со мной в одном классе, но он старше меня на год, ему уже семнадцать.

Он дрожит, меня тоже начинает трясти. Тошнота поднимается из голодного желудка, кисло-горьким вкусом заполняет рот.

Голый зад отца. Я не бегу от Пыжа, валюсь на траву, подмятая им.

Нет, нет! — стучит в голове. Но мне бежать некуда, и отец сделал меня послушной — я подчинена воле сильного.

Пыж задирает мне юбку. Пыж больно давит грудь. Своими мокрыми оладьями-губами впивается в мой рот, и из его рта в мой горько-кислый течёт сладкая слюна, лезет в мой рот его толстый язык. Я задыхаюсь. Меня трясёт, мне больно, он всё сильнее жмёт мою грудь, он прибил меня к земле своим толстым тяжёлым телом, мне не шевельнуться, не вздохнуть. Я теряю сознание от боли, безвоздушья и сладости, заменившей воздух. А когда прихожу в себя, Пыж застёгивает штаны.

— Скажешь кому хоть слово, убью! — Он поворачивается и идёт прочь валкой походкой.

Сладкий вкус путается с горько-кислым и словно всю меня пропитывает. Истома и боль, унижение и удивление (я — взрослая?)… Трогаю своё тело. Оно носило меня, я его не замечала, а теперь есть оно, а меня нет.

Глава вторая

Отец ставит меня перед собой, едва вхожу в дом.

— Ты где была? — спрашивает неуверенно. — Почему такая всклоченная? Где измазала юбку?

Полоски, пуговицы, всё на месте.

Он не спрашивает, как я попала в овраг. А задавая свои вопросы, знает: я не отвечу.

Правда, сегодняшний допрос отличается от обычных: отец не трясёт меня за плечи, не мнёт мне больно руки своими клещами-пальцами, не сжимает плечи так, что я почти слепну и глохну, он просто повторяет на разные лады свои вопросы. А я хочу есть.

Играет тихая музыка, пьяно пахнут только что распустившиеся лилии, мама собирает на стол — приносит суп и второе сразу.

Мама слова ласкового, даже «спокойной ночи», не скажет мне при отце, не поцелует меня на ночь, чтобы не спровоцировать крик отца «Что ты делаешь в её комнате?», но то, как мягко она подаёт мне еду, как смотрит на меня издалека, — ласка!

Сейчас в её глазах вопрос: что случилось? Между мною и ею натягивается нить — мама чувствует, что-то произошло, я чувствую её беспокойство. Это впервые: я ощущаю маму — своим испоганенным телом, своей растерянностью и опустошённостью. И впервые во мне возникает жалость к моей маме. Словно сейчас она ловит ртом воздух, не может продохнуть, как бывает, когда у неё приступ астмы. И словно у меня сейчас приступ астмы — я вместе с ней задыхаюсь.

Впервые я вижу кого-то, кроме отца и себя!

Если маму вылечить… если дать ей посидеть без дел под солнцем… если сказать ей что-то такое, от чего она улыбнётся… да ведь мама — красавица, со своими яркими глазами, чуть вздёрнутым носом и пышными волосами до поясницы!

Я привыкла жить без неё. И порой взгляды её и слёзы тяготили меня, сейчас я жадно разглядываю её, я ловлю её взгляд и молча кричу ей: «Мама, мне плохо сейчас!» Мне сейчас очень нужна моя мать!

— Иди занимайся. Лист с задачами у тебя на столе, — говорит после обеда отец.

Я больше не хочу решать задач. Я хочу в свой сон — пусть вода океана омоет меня, потому что я вся липкая, как сласти Пыжа. Я хочу виться водорослями, плыть, как рыба, я хочу узнать, почему Шуша думает, что человек родился в воде, на дне океана? Но я послушно иду к себе, сажусь за стол. И сижу. Сквозь новую мою, липко-грязную кожу, сквозь сытость не могу выбраться к задачам.

Раньше была «я» со своими вопросами и ощущениями, тела не замечала, сейчас «я» — это тело. Саднит оно, ноет, зудит. Корочками присохла кровь на местах, в которые впивались колючки и стебли.

Я хочу вымыться, но, если в середине дня пойду под душ, отец пристанет с вопросами.

— Покажи, что решила? — входит он в мою комнату.

Отец явно не в себе сегодня. Тон его миролюбивый. Да он заискивает передо мной! Он боится, что я скажу маме! Он понимает, я видела!

Но удивление перед его заискиванием вязнет в моём новом «я», в моём теле.

— Не решила?! — крепнет прежний металл в голосе отца. Он не уверен в том, что я видела. — Не понимаешь самых простых вещей?!

Пусть убьёт, пусть трясёт за плечи, всё равно. Меня ещё нет. Я лишь клетка на дне океана, бессознательная и немая, и ещё неизвестно, получится или не получится из той клетки человек. Шушу рассыпалась в прах, но, может быть, какая-то её клетка уже проросла новой жизнью?! Я — ещё только клетка. Не всё ли равно? Мёртвая Шушу и я, непонятно — мёртвая или нет, вместе спасаемся на дне океана.

— Если через полчаса не решишь ни одной задачи, будешь наказана.

Я смеюсь.

— Ты что?! — изумлённый голос отца.

Я всегда наказана.

Отец выходит из комнаты.

Это впервые!

Я даже встаю. И иду к двери.

Но радуюсь напрасно. Отец врывается в комнату с перекошенным, вздутым краснотой лицом, подскакивает ко мне, хватает за плечи и начинает трясти.

— Ты… смеешь смеяться над отцом? Ты… смеешь… — Он захлёбывается злобой.

Чего, кого он может испугаться? Мамы? Меня? Да он убьёт меня, если я выцежу хоть слово! Я перетряхиваюсь в его руках, взбалтываюсь, летят искры из глаз, звенит в ушах, и маета тела, липкость утрясаются, становятся моей плотью.


Пыж встретил меня у ворот школы, смерил настороженным взглядом.

— Ну что, понравилось? Хочешь ещё? — спросил.

Так же, как перед отцом, я замерла в столбняке, только сладкой болью откликнулось тело, горькой сладостью наполнился рот.

— Стоять здесь после занятий, усвоила?

Несколько часов жгло затылок Пыжовым взглядом.


Шушу любила меня. Подойдёт на уроке, положит руку на голову. Рука чуть дрожит, бьётся пульсом.

…На пороге класса — отец. Шушу склонилась над журналом. «На перемену выходите!» — голос отца. И сразу — глаза Шушу: мамины, Люшины… снизу вверх — собачьи.

И Шушу была влюблена в моего отца?

И с ней он там, на дне оврага?..

Может быть, она умерла из-за отца…


На перемены я сегодня не выхожу, остаюсь на месте и тупо смотрю в книгу.

С полным мочевым пузырём, едва переставляя подгибающиеся ноги, иду к выходу после звонка. Едва отошла от двери класса, на моё плечо пала тяжесть, придавила. Я осела под ней. Не поворачиваясь, сказала:

— Хочу в уборную.

— Ничего нет проще. — И тяжесть развернула меня к туалету.

Пыж ждёт около. Жёсткой пятернёй впивается в моё плечо и ведёт меня прочь от школы. Ноги едва идут, воля парализована. Весьма вероятно, у меня не хватило бы сил самой дойти до своего дома.

Приводит он меня не на насыпь, а к себе домой.

Толстый ковёр. Откидная койка у стены. Гигантский стол. Чего только нет на нём: и книги, и остатки еды, и гантели.

Не успела равнодушным взглядом увидеть всё это, Пыж быстро, едва касаясь, горячей ладонью провёл по косам и по лицу.

Ещё мгновение, я уже на ковре, а он навалился всей своей дрожащей тяжестью. И снова в миг затопления меня сладкой горечью я словно потеряла сознание — распалась в пыль.

Пришла в себя от холода.

Пыж, уже одетый, ест хлеб с сыром. Он почти не жуёт — глотает куски и снова откусывает.

Я очень хочу есть, но от вида заглатывающего еду Пыжа — рвота. Чуть не захлебнулась ею, успела заткнуть рот рубашкой. Никак не могу выплюнуть горечь, забившую рот.

Руки не слушаются, когда я пытаюсь надеть трусы.

Входит женщина.

Вылитый Пыж — толстая, крупная, с невинными голубыми глазами в длинных ресницах. Я видела её в школе, но не знала, что это мать Пыжа.

— Что здесь происходит? — спрашивает она меня.

Я покачиваюсь под её взглядом.

— Почему ты полураздета?

— Потому что ваш сын силой приволок меня сюда. Потому что он изнасиловал меня.

Женщина повернулась к Пыжу:

— Это так?

Пыж ошалело смотрит на меня.

— Она лжёт, — выдавливает жёваным голосом.

— Как зовут? — Теперь женщина спрашивает его. А когда он отвечает, она шепчет: — Ты понимаешь, что ты наделал? Ты понимаешь, какой скандал устроит Климентий? — Она подходит ко мне, помогает одеться. Руки её дрожат. — Горе какое… Что будем делать? — Она одёргивает, оглаживает мою мятую юбку. — Я помню Полю маленькой, — говорит непонятно кому. — Машина дочка. Мы с Машей были близкими подругами. Не узнала. Выросла.

— Я с первого класса её люблю. — Пыж больше не жуёт, Пыж моргает и пытается улыбаться.

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — бормочет женщина. — Если забеременеет, вы поженитесь.

— Нет, — отрезала я. От равнодушия не осталось и следа, мне плохо в этом доме, и я хочу поскорее уйти отсюда.

— Почему «нет»? Если Витя говорит, что столько лет любит тебя… — Женщина обхватывает меня, прижимает к своей груди. — Не плачь, Поля. Мы сделаем для тебя всё. Поселим в лучшей комнате, оденем, как королеву, ни в чём отказу не будет. Если забеременеешь, вас распишут. Витя у нас добрый. Он был маленький, всем всё отдавал. Наберёт пакет сластей, игрушек и раздаёт ребятам. Он и сейчас добрый, он не обидит тебя.

Я отстраняюсь от женщины и смеюсь. Смеха не получается, получается лай.

— Не плачь, Поля. Он не вытерпел. Он же говорит, он любит. И ты, когда узнаешь его, обязательно полюбишь, я знаю.

Ноги неверные — подламываются, когда делаю шаг к двери, и я оказываюсь на ковре. Перед глазами суетятся, сталкиваются чёрные мелкие мушки. Я хочу есть.

— Сейчас, доченька, я принесу тебе водички.

Не проходит и минуты, она вкатывает в комнату стол на колёсах, помогает мне подняться и сесть перед ним на стул.

— Пей, доченька. Это клюквенный морс. Может, хочешь супа? У меня сегодня фасолевый. А может, съешь котлетку? И пирожные…

Я пью морс. Но он застревает в глотке, и меня рвёт.

— О, Боже! Сколько же раз это было?!

Ей никто не отвечает, и она начинает плакать:

— Прости нас, доченька! Ради Бога, прости нас, доченька! Переходи к нам жить. Я буду ухаживать за тобой. Меня зовут Ангелина Сысоевна. Мы с твоей мамой учились в школе, мы с твоей мамой были подруги, мы с твоей мамой…

Я встаю и иду к двери. Рвёт меня от отвращения.

Ангелина Сысоевна идёт за мной и по улице. Я едва бреду. Мне очень холодно, несмотря на то, что на улице — тепло.


Дома одна мама. И, едва я вхожу, она говорит:

— Не терпи, доченька. Уезжай отсюда. Я уже погибшая, а ты не терпи, доченька.

Мы сидим с мамой друг против друга, две чужие страны, разгороженные границей, — столом с едой. Я ем с нашего общего стола, но это не нарушает границы: между мною и мамой — годы её и моего терпения, её и моего рабства.

— Раньше, в твоём возрасте, люди женились. Ты уже взрослая. Уходи из дома, он погубит тебя.

— Почему не уходишь ты? — подаю наконец голос.

Вот и случился разговор между мной и мамой.

— Я люблю его, — говорит мама. — Я его раба. Я знаю, он изменяет мне. Но он не может не изменять, женщины сами липнут к нему. Не одна я такая потеряла голову. По-своему он любит меня. Как себя, как свою руку, ногу. Он сам себе не рад. Характер такой — надо, чтобы всё было, как хочет он. А знаешь почему? Мать бросила его маленьким. Твой дед, Григорий Герасимович, изводил её придирками, нравоучениями, бил. Терпела она, терпела и сбежала. Климентий остался без матери трёх лет. Тогда Григорий Герасимович принялся за него: «Как стоишь?», «Как сидишь?», «Как говоришь?». А потом привёл мачеху — под стать себе. Он ей слово, она ему два! Начались драки и склоки. Сама понимаешь, каково стало Климентию: теперь оба придирались к нему — на нём срывали зло. Вот он и стал таким, какой сейчас. И природа, и воспитание. Иногда ему, может, и жалко меня или тебя, а разве против себя повернёшь?

— Ты должна была бы стать адвокатом, — говорю я. И, сама себе удивляясь, рассказываю о том, что сделал со мной Пыж.

— Убьёт! — шепчет мама белыми губами. — И Виктора убьёт, и тебя, и Гелю.

— Ты говоришь — бежать. Сама знаю, надо бежать, тем более, если будет ребёнок. Только куда, мама, побежишь с ребёнком? Ни бежать, ни тут оставаться. Что делать?

Я сыта, и рвота больше не подкатывает ко рту. И за долгие годы я не одна.

Хочу спать. Сквозь дремоту, налившую тяжестью веки, вяжущую рот, сковывающую тело, — благодарность к маме: я не одна. Мама помогает мне добраться до постели, и я сплю.

Что мама сказала отцу, не знаю, только отец не мучает меня сегодня, и я сплю с шести вечера до утра. В школу иду, не выучив уроков.


Пыж подходит ко мне на большой перемене и суёт мне в руку маленькую коробку.

Я отдёргиваю руку.

— Это кольцо. Тебе. Пожалуйста, выйди за меня замуж.

Его губы-оладьи шлёпают друг о друга, рука протянута ко мне.

И снова поднимается рвота.

— Мама говорит, она добьётся, нас поженят.

Пыж никуда не волочит меня и не сжимает болью ни руку, ни плечо, а ощущение насилия есть. Я поворачиваюсь и ухожу от него.

Он зародился, мой ребёнок. И я ощутила его присутствие сразу. Не только по внешним признакам. Я ощутила неодиночество.


Ложусь спать и снова попадаю в Шушин сон. Шушу хотела предупредить меня, хотела защитить меня прислала сон. Бреду по тому сну Захлёбываюсь, плыву, качаюсь растением. И я — щупальце, впившееся само в себя. И я — простейшее, амёба, клетка на дне океана.

Не простейшее, не амёба. Во мне начинает расти человек! Из меня, клетки, и — чужой, слившейся с моей. Что же теперь делать, если половина этой клетки — из рвоты, отвращения, а вторая — из моего рабства? Какой человек может вырасти из насилия и унижения? А пока это лишь клетка, и она доставляет мне много неудобств: требует еды, воды, воздуха. Жрёт всё, что я ем. И меня жрёт. Но высасывает она из меня меня прошлую и мою рабскую психологию. С удивлением замечаю, что теперь открыто во время наших трапез разглядываю отца: его карие глаза в загнутых до бровей ресницах, тонкий короткий нос, верхнюю губу с рельефно вычерченными углами, откинувшимися друг от друга.

У отца такое выражение лица, какое может быть у пророка: пророку Богом открыт смысл жизни, и отец считает, что вправе судить людей, повелевать ими.

Однажды отец замечает, что я разглядываю его.

— Ты что? — спрашивает он меня грозно, недовольный моей смелостью. — Решила задачу?

Я не отвечаю ему. Но разбухаю довольством — первый мой бой с отцом, и в этом бою я одерживаю победу.

Мама смотрит на меня с мольбой: «Остерегись!»

Да, я ещё слаба. Растущая во мне клетка ещё очень мала, я пока на поле битвы одна и не могу противостоять отцу. Осознание этого заставляет меня привычно опустить голову.


Каждый день теперь я ищу возможности поговорить с мамой.

Но утром мама уходит позже нас с отцом, её обязанности — убрать в доме после ночи и завтрака, приготовить обед. А возвращается она позже нас — каждый день ведёт биологический кружок.

Я люблю после уроков приходить на занятия этого кружка и слушать мамины рассказы. Где привычная Золушка? Где жалкая бездарь-училка, позволяющая ребятам орать и играть во время уроков?

В кружке всего три человека — две девочки и мальчик.

Наверняка кружок давным-давно закрыли бы, если бы мальчик не был сыном директора школы.

Директора прозвали Великом. Ребята его не любят.

А его сын Денис — совсем особенный.

Когда он родился, директорская семья поселилась при школе, в трёхкомнатной квартире. Нянчить Дениса пригласили тётю Раю, школьную уборщицу и сторожиху. Это было очень удобно — днём тётя Рая свободна и ночует в одном из классов на первом этаже, из окна которого хорошо видны подступы к школе. Комната вполне пригодна для жилья: в ней есть диван, шкаф и большой стол.

На время уроков мама, по договорённости с директором, оставляла меня с тётей Раей. Детство у нас с Денисом получилось общее: вместе слушали сказки, что читала нам тётя Рая, песни, что она пела нам, вместе играли, вместе гуляли. Тётя Рая — уютная, толстая. И добрая: она разрешала нам носиться по классу-комнате, громко смеяться и кричать.

С детства Денис любил зверюшек.

Как-то, три или четыре года было ему, он нашёл дрожащую от холода или ещё от чего-то кошку и, не спросив тётю Раю, кинулся с ней домой.

Его мать, Вера Андреевна, накричала на тётю Раю — плохо смотрит за ребёнком, а кошку выбросила.

Денис расплакался. Побежал было за ней, но Вера Андреевна подхватила его на руки и стала ему внушать, почему-то в третьем лице, что мальчик должен понять маму: мама много работает, устаёт с больными, возиться с животными ей некогда, кроме того, животные все ковры попортят, потому что от них одна грязь, за ними нужно убирать, а ещё им нужно специально готовить. «А ковры — дорогие!» — сказала она в заключение.

Все знали, её слабость — ковры и люстры.

Денис расплакался ещё горше. И в другой раз упрямо принёс домой бездомную собачонку.

— Мама, я сам буду убирать за ней, — сказал он.

Но её тоже выбросили.

В этот раз мать не стала ничего объяснять сыну и утешать его, когда он расплакался, а накупила ему игрушечных зверей — собаку, и медведя, и зайца… Целый зоопарк устроила в его комнате!

На игрушки Денис даже не посмотрел. Нужна ему была только живая зверушка.

До шести лет проплакал.

А как пришло время в школу идти, тётя Рая уговорила Велика устроить в комнате, где она ночует, живой уголок: «И Денис будет доволен, и вам хорошо — не дома. А уж я помогу со зверями: буду кормить их, убирать за ними!»

Велик согласился.

Все вместе поехали на Птичий рынок, купили Денису хомяка, белую крысу, птицу Петю и, чтобы зверям было где «гулять» зимой, — кадки с травой и другими растениями.

Из-за Дениса мама приходила домой поздно — после занятий кружка дожидалась тётю Раю, пока та уберёт школу.

Денис любил сидеть со своими зверями до ночи: уроки учил с Петей на плече, положив на колени Хомку и Фимку. И спать готов был тут же, на полу, среди своих зверей, рядом с диваном, на котором спит тётя Рая. Но тётя Рая, зная суровый нрав родителей, отправляла Дениса домой.

Тётя Рая играла в его жизни большую роль.

Пока Денис был на уроках, она уходила домой и пекла ему пирожки с капустой или варила его любимый компот из сухофруктов. Поставит перед ним тарелку с пирожками и приговаривает:

— Ешь, внучок, тощий уж больно, наберёшь тело, наберёшь силу! Капуста с яйцом — самая вкусная начинка!

Часто и мне перепадали пирожки или её ласка.

А то бегала тётя Рая по магазинам и искала что-нибудь для зверей: гребешок — чесать, посуду для еды… Однажды купила домик.

— Выбросили в Детском универмаге — для кукол, а ведь в нём может жить Хомка! — сказала Денису, когда он пришёл после уроков. — Дерево — тёплое!

В домике стали жить и Хомка, и Фимка. Улягутся рядом и в окна выглядывают, ждут его, а завидят, выскакивают и взбираются ему на плечи.

Кружок создал в школе Велик. Он был очень горд, что нашёл такой простой и удобный выход: и Денис — со зверями, и женины ковры — в чистоте! Его распирала жажда придумать что-нибудь ещё для сына. Однажды он и заговорил об этом с Денисом:

— Ты любишь зверей. Хочешь, создадим биологический кружок? Изучай на здоровье то, чего нет в программе. Пойдёшь на биофак в столичный университет.

Денис учился тогда в пятом классе.

— А можно кружок будет вести Мария Евсеевна? — спросил он. — Она интересно рассказывает…

Велик согласился.

Больше всех на свете Денис любит мою маму. Сейчас ему пятнадцать, а — словно семь: едва мама соберётся домой, он просит:

— Не уходите, Мария Евсеевна! Расскажите что-нибудь ещё.

Не только маму послушать иду я в биологический кабинет…

У Дениса узкие озёрца-глаза наискосок к вискам.

Иногда я прихожу пораньше мамы — успеть поговорить с ним.

— Здравствуй, — говорит мне Денис. — Как хорошо, что ты пришла. Смотри, Хомка в домике себе жильё соорудил — из листьев. Хочешь, пойдём погуляем с ними.

Хомка, Фимка — ручные. Не убегают, когда мы выносим их на траву: выбирают травинки, жуют, смешно шевеля усами. Хомка заботится о Фимке, вылизывает его, думает: это его ребёнок. Петя летает над нами или сидит на дереве и что-то болтает.

— Если бы у меня был пёс, я бы тебе такое показал! Научил бы его говорить! Собака что человек, всё понимает. Помнишь, Мария Евсеевна рассказывала о головном мозге собаки? — И тут же подхватывает на руки зверей. — Идём скорее, Мария Евсеевна, наверное, уже пришла! — Он бежит в школу, я бегу следом, птица летит над нами.

Одноклассникам Денис кажется странным, и они смеются над ним.

На уроках моей мамы Денис сидит перед учительским столом, ловит каждое слово. Любит задавать вопросы, и порой эти вопросы — странные:

— У растения есть душа, как у человека? Я читал, растения реагируют на человека, оторвавшего у него ветку.

— Почему животные не говорят, они же чувствуют то же, что и люди, они, как и люди, умеют любить и ненавидеть.

Велик и его жена ненавидят мою маму, но вынуждены держать её в школе — ради Дениса.

Две тихие девочки, тихий мальчик слушают маму, смотрят спектакль. Часто мама показывает фильмы: то извержение вулкана, то шторм, то расслоение гор, то наводнение. Мама комментирует происходящее на экране. Её голос звучит здесь совсем не так, как в классе!

Отец является всегда в самый интересный момент: спасёт дельфин ребёнка или не спасёт, вырвется на волю из капкана заяц или не вырвется, удастся или не удастся рыбакам спастись во время шторма?..

— Ты что здесь делаешь? — подступает ко мне отец. — Я собираюсь домой. Кто обед подаст?


Всё-таки Денис допёк своих родителей, и в день пятнадцатилетия ему купили щенка. Поставили условие: он соблюдает все правила приличия — в восемь приходит домой и разговаривает с родителями о своих делах.

Щенок чёрен, лобаст, весел. Назвали его Бег. Бег носится по двору — за Денисом и за мной. Нашёлся в Посёлке инструктор — занимается с Бегом и другими собаками. Бег уже умеет подавать лапу и по команде сидеть. Сидеть ему трудно, он подвизгивает — старается обратить на себя внимание, а когда ему разрешают встать, начинает носиться туда-сюда, между кадками с растениями, ни минуты не посидит спокойно. Но едва входит в комнату мама, Денис берёт щенка на руки, и они вместе слушают маму и смотрят на неё.

Срываются они с места, когда входит тётя Рая, и несутся провожать маму!


В тот день — дождь. И пузыри. Лопаются, разбрызгиваются, тут же надуваются новые.

Денис с Бегом провожают маму. Денис кругами бегает вокруг мамы, обернув лицо к ней, Бег носится за Денисом, норовит схватить его за руку своими крупными мягкими губами. То ли Бег толкнул его, то ли Денис споткнулся, но он потерял равновесие и, чтобы не упасть, обхватил маму руками.

— Ты что делаешь? — сквозь шум дождя резкий окрик.

Широкий зонт укрывает Веру Андреевну всю, как крыша беседки. Высокие боты.

— Кто разрешил?

Она подходит к моей маме, смотрит на неё в упор.

— Вы сами не можете дойти, голубушка? — Отрывает Дениса от мамы. В этот момент Бег прыгает на Дениса, и остаются на его светлой куртке грязные мокрые пятна от лап.

Мать Дениса, брезгливо морщась, отшвыривает пса, полуобнимает Дениса за плечи. Бег хватает её за рукав, оттягивает от Дениса.

— Я вас увольняю! — кричит мать Дениса моей маме. — Вы больше не работаете в школе.


И, действительно, маму увольняют.


Новый учитель биологии обсыпан перхотью. Много курит, и по пиджаку — пепел. Пепел и перхоть. Разобрать, где что, нельзя. На его уроках — тишина. Вся биология разбита на пункты. Законы кровообращения. Виды растений и деревьев… Отвечать ему легко. Материал легко укладывается в эти пункты.

Денис вошёл в кабинет Велика после первого же урока.

— Верни Марию Евсеевну, — сказал жёстко.

— Тебе надо поступить на биофак, и всё, что тебе необходимо для этого, ты получишь у нового учителя, он очень компетентный человек.

— Лучшего учителя, чем Мария Евсеевна, нет. Я хочу заниматься у неё.

Велик не ответил ему и занялся бумагами, разбросанными по его столу.


Денис появился в нашем доме в тот момент, когда отец вставал после обеда из-за стола.

Хомяк и крыса за пазухой, клетка с птицей и Бег.

— Мария Евсеевна, мне некуда идти, только на улицу.

Отец встал между Денисом и мамой.

— Ты пришёл попросить пристанища в моём доме? Об этом говорить надо со мной. Ты уже виноват в увольнении моей жены и в потере половины дохода моей семьи. Чего ещё хочешь добиться?

Ничего не сказал Денис, вышел из дома.

Мама кинулась за ним.

— Стоять! — заорал отец.

Но мама не остановилась, она выбежала из дома, позабыв о плаще. Отец рванулся за ней — схватить, смять, я встала на его пути.

— Это ещё что, бунт?

Он уже занёс руку, но я вылетела из дома, хлопнув ему в нос дверью.

И отец — остался.

Мама бежит за Денисом, зовёт его. И он останавливается.

Денис — словно из-под дождя, хотя сегодня дождя нет.

— Подожди, что-нибудь придумаем, — говорит моя мама.

— Что вы можете придумать?! Что? Мне вас жалко. Вам хуже, чем мне. Я хочу о вас заботиться.

Они стоят и смотрят друг на друга слепыми глазами.

Денис стал заниматься с новым учителем.

Слушал его, но вопросов не задавал и, едва кончался положенный час, выскальзывал с Бегом на улицу. Возвращался уже к тёте Рае.

Тётя Рая очень переживала, что маму уволили, и, не стесняясь в выражениях, почём зря ругала родителей Дениса — как смеют они обижать хороших людей?

Денис кормил животных, делал уроки — под голос тёти Раи.

Слышал он её или нет, неизвестно, только домой вечером теперь не спешил и порой так и засыпал на полу, положив голову на своего пса. Тёте Рае приходилось будить его и гнать домой.


Однажды он приходит к нам, когда отца дома нет, а мама готовит еду.

— Давайте уедем отсюда! — говорит он маме. — Я скопил денег, мне родители дают на неделю. Я пойду работать. Наймусь или в зоопарк, или в ветеринарную лечебницу, или в Ботанический сад. В больших городах всё это есть.

— Тебе рано работать, тебе только пятнадцать.

— По виду шестнадцать, по трудолюбию и сноровке сто, и я не боюсь никакого труда.

— А что будет с моей дочерью?

Денис смотрит непонимающе:

— Как «что»? Она же с нами! Она — дочь, я — сын. Я знаю, я — ваш сын. Так бывает. Ну что вы плачете? Так бывает, я знаю.

Бег, как послушный ученик, сидит на месте. Единственная вольность, которую он позволяет себе: бьёт хвостом по полу.

— Все будем работать, а мы с Полей — ещё и учиться. Домашние дела тоже будем делать все вместе. Ну что вы плачете? Скажите: да или нет?

Резкие щелчки хвоста по полу.

— «Да» или «нет»?

— У меня есть муж. Я не могу бросить его.

— Можете. Он не стоит вас. Он не понимает вас. Он сделал вас несчастной. Вы найдёте себе другого мужа. Перестаньте плакать.

Он уходит, когда мама наконец улыбается. Бег идёт рядом с ним, опустив пушистый хвост.


Тётя Рая едва доплелась до школы — ноги ватные, в груди жжёт. Плюхнулась на стул возле двери и водит мутным взглядом за Денисом. Пришёл с гулянья, вытирает лапы Бегу, поит животных, кормит, ходит по комнате с раскрытым учебником, десять шагов в одну сторону, десять в другую — ему нравится учить уроки на ходу. Нет-нет да бросит в сторону тёти Раи беспокойный взгляд. Наконец не выдерживает, спрашивает:

— У тебя случилось что-то или что-то у тебя болит? У тебя синие губы. — Он подносит ей стакан с водой. Тётя Рая воду не пьёт, из толстых щёк смотрит на Дениса. — Тебе больно? Тебе нужно лечь! Опирайся на меня, осторожно вставай. Вот хорошо. — Денис ведёт её к дивану, вернее, волочит — переставлять ноги она не может.

Не дотащит — тётя Рая очень тяжёлая. Сажает её на стул у стола и бежит в учительскую — вызвать «скорую».

По школе — запах.

Почему школа забрызгана химическими веществами?

Но думать некогда.

Тётя Рая сползает со стула. Глаза закрыты. Бег у её ног.

Птицу зовут Петя. Не потому, что похожа на петуха — она небольшая, серая, похожа на крупного воробья, а потому, что всё время издаёт звуки, имеющие отдалённое сходство с «ку-ка-ре-ку», правда, это «ку-ка-ре-ку» не сразу получается. Сначала несколько раз звучит «ку-ка», «ку-ка», потом несколько раз — нечто, напоминающее — «ре», «ре» и снова — «ку», «ку».

Сегодня Петя особенно возбуждён. Он летает над тётей Раей и кричит «ре», «ре», «ку», «ку», «ку», все слоги звучат наоборот. Петя машет крыльями и гонит ими воздух в лицо тёти Раи.

«Скорая» увозит тётю Раю с диагнозом — «обширный инфаркт».

А через час является за Денисом отец.

— Почему ты не идёшь домой? — спрашивает сердито. — Поздно.

— Я останусь сегодня здесь, — говорит Денис.

— Нет, ты пойдёшь сегодня домой. Ничего с твоими зверями за одну ночь не случится, а завтра я найму другую уборщицу и сторожиху: кто-то ведь должен варить собаке еду?!

— Я не хочу другую. Я хочу тётю Раю. Она вернётся ко мне.

— Знаешь, сколько месяцев она будет восстанавливаться после инфаркта?! Если вообще не умрёт.

Он красив, отец Дениса. Тонкий и длинный. Золотистые волосы. Правильные черты лица.

— И в кого ты такой уродился? — риторический вопрос. — Хоть бы одну мою черту унаследовал! Никакого характера. Размазня. Когда-то ты должен наконец стать мужиком!

В другой раз Денис, может быть, и спросил бы: «А что значит, по-твоему, «стать мужиком»?» Но сейчас одна мысль: тётя Рая может умереть?

— Ну, идём же! Опять умолять тебя, уговаривать, упрашивать!

Синие губы, идти не могла…

Денис садится на пол, возле Бега, суёт руки в его шерсть.

— Ты что, дразнишь меня? — Отец хватает Дениса за плечо, но Бег рычит, задрав верхнюю губу, так, что видны белые молодые зубы. — Это ещё что?! — Но руку отдёргивает. — Что же будет, когда он станет совсем взрослым?

Она может умереть?

«Ешь, внучок, тощий уж больно, наберёшь тело, наберёшь силу! Капуста с яйцом — самая вкусная начинка!»

«Я купила щётку. Будешь чесать Бега, шерсть заблестит».

— А ну, вставай, кому говорю? У меня и без тебя дел навалом! Нет того, чтобы помочь дома. Ты вообще помнишь, что у тебя есть родители?

«Выбросили в Детском универмаге для кукол, а ведь в нём может жить Хомка, дерево — тёплое».

— Ты слышишь меня? — Велик хватает со стола книжку и хлопает Дениса по спине.

Бег вскакивает и исступлённо лает на него.

Денис тоже встаёт. Он не говорит отцу ни слова, идёт к двери. Книги остаются разбросанные на столе. Он вернётся сюда рано утром. Нельзя не выучить уроков.

Бег подлетает к двери, тычется ему в колени.

Денис проводит рукой по его голове и первый выходит из комнаты.

Как жить без тёти Раи?

Едва переступив порог своего жилища, ложится спать.

— А кушать? — зовёт мать. — А «здравствуй»?

Но отец что-то говорит ей, и в доме наступает тишина.


Уснул Денис сразу, едва коснулся головой подушки.

И так же, сразу, проснулся.

На светящихся часах — начало третьего.

Родители спят.

Денис одевается.

Лишь бы не скрипнула дверь! Он идёт в носках, ботинки — в руках. Наконец коридор.

Последнее препятствие — входная дверь. И — сорвать ключ от школы с гвоздя.

Ну а там — обойти школу с другой стороны, ключом открыть дверь и… Бег рядом!

Бег всё понимает. Никогда ему не придёт в голову лаять зря. Инструктор доволен им: Бег барьеры берёт, защищает Дениса от «врага», когда в вывороченном ватнике инструктор нападает на Дениса. В это воскресенье он будет учить Бега не есть чужую еду, брать только из рук хозяина. Нужно не забыть — принести кастрюлю с едой. Хороший учитель у Бега. Опытный. Только полуграмотный. Говорит смешно, все слова с ударением на «ать», «ять»: прыг-АТЬ, ла-ЯТЬ, бег-АТЬ, как и «лежать», «стоять», но собаки понимают его, а хозяевам приходится переучиваться, и Денис тоже кричит Бегу: «прыг-АТЬ!»

Безлунная ночь. Хоть глаза выколи. Но и ощупью он доберётся до входа.

Первый раз идёт по двору ночью!

Ещё угол. Здесь уже видно — сюда доходит свет от тусклой лампочки над входом в школу.

Прежде всего — запах.

Не такой острый, как вчера, повыветрился за несколько часов, но всё-таки ощутим: сладкий запах химических веществ.

Теперь зажечь свет. И — направо через вестибюль, через длинный коридор — к своей комнате, в которой его ждёт Бег.

Свет вспыхнул яркий, одновременно и в вестибюле, и в виднеющемся сквозь него коридоре.

Денис увидел его сразу — своего пса, лежащего в неестественной позе. Возле пасти — застывшая, зачерствевшая, затвердевшая слюна, пена… Чуть дальше за Бегом — тела Хомки и Фимки — тоже в неестественных позах.

Снится?!

Подойти бы — ещё можно спасти? а ноги пришпилены к полу.

Школа травит тараканов и мышей.

Вот когда дошли до него разговоры прошлого дня в столовой — буфетчица жаловалась учительнице первого класса:

— Развелось тараканов, спасу от них нет, даже в горячий суп лезут. А мыши жрут крупу. Завхоз говорит, не только крупу, тетради жрут, книги. Из санэпидемстанции специалистов вызвали, они приготовили классное угощение: намазали хлеб повидлом, придётся по вкусу.

— Что ж, и тараканам и мышам — одно и то же?

— Тараканам мы ещё и порошочка подсыпаем, любят его.

В воскресенье — урок: не брать чужую еду, только из рук хозяина. На сладкое позарился!

Почему не проверил, заперта ли дверь в комнату со зверями? А может, отец специально оставил дверь приоткрытой?

Да нет же, всё в порядке, просто привиделся кошмар. Сейчас проснётся, и всё идёт своим чередом. Тётя Рая уже напоила, накормила зверей и сидит, пьёт чай, ждёт его, как всегда по утрам. Он перед уроками обязательно заходит сказать ей «Здравствуй!» и пробежаться с Бегом по улице.

Мерещится ему тело в неестественной позе.

Почему Бег оказался в коридоре? Бросился за ним? Нет. Тогда они с отцом увидели бы его. Выбраться сам он не может — дверь открывается внутрь комнаты. Ответ один: отец оставил щель, Бегу пришлось какое-то время поработать, прежде чем расширить щель, и он съел бутерброд, предназначенный для мышей и тараканов.

Так было?

Как было?

Подойти к Бегу. Может быть, ещё можно спасти. Вызвать «скорую», она быстро приедет, и Бега промоют, и Хомку с Фимкой промоют. Конечно, нужно вызвать «скорую». Это так просто — 03.

Травят мышей и тараканов. Фимка — крыса, белая крыса, любит его, как собака, спит на коленях вместе с Хомкой. Уроки учатся легче.

Всё-таки он подошёл к Бегу, и сел возле него на пол, и стал гладить блестящую шерсть. Тётя Рая права: если каждый день чесать щеткой, шерсть становится нарядной.

Бег не откидывается на спину, задирая все четыре весёлые лапы.

Денис несёт его в биологический кабинет. Возвращается за Хомкой и Фимкой. А потом сидит на стуле, на котором сидела больная тётя Рая.

Кричит Петя, забытый в клетке. Денис выпускает его. Петя садится на Бега, но тут же взлетает и пристраивается на коленях Дениса.

Проходит много часов, прежде чем появляется в комнате отец.

— Ты почему не явился на уроки? Ты почему ушёл не позавтракав? Мучитель! — Крик обрывается.

Пауза растягивается на вечность. Отец выходит, не закрыв дверь.

Так же он не закрыл её вчера?

Не мысль, не вопрос — ощущение, осевшее в воздухе.

Голос отца, тонкий, звенит на одной струне из коридора:

— Кто посмел бросить, отраву здесь? Я сотню заплатил за щенка! Кто посмел отравить животных?

Денис не падает на тела Бега и Хомки с Фимкой, он спокойно смотрит, как его зверей засовывают в мешок и уносят. Петя сидит на коленях окаменевший, но в колени Денису — взбаламошенный стук сердца.

— Идём домой, я приготовила твою любимую солянку. Мы купим тебе другую собаку. Мы купим тебе всех, кого ты выберешь.

— Мать говорит дело, мы купим тебе всех, кого ты захочешь. Иди домой, я скоро приду, и мы поедем выбирать щенка. Мать обзвонила несколько семей, у них точно такая же порода. Иди домой.

Он идёт домой. Вместе с Петей. И мать не запрещает, только предусмотрительно захватывает клетку! Она дорого заплатила за ковры, как из их пуха выгребать кал?

Денис ест. И ложится носом к стене.

Не часы, вроде прошла минута, его теребят:

— Вставай, поедем за щенком, вставай же!

Он не хочет вставать. И щенка не хочет. Ему не нужна другая собака. И не хочет он чужого хомяка. И белая крыса ему не нужна.

— Вставай же! — тонким голосом кричит отец. — Я отменил совещание, чтобы ехать с тобой! Что же это за человек?! Ни о чём нельзя договориться.

— Пусть он поспит, — говорит мать, — а мы с тобой привезём ему щенка, точно такого же.

Денис садится, смотрит на мать.

— Я не хочу такого же, такого же не может быть. — Денис идёт к двери. Петя кричит ему вслед, и Денис возвращается, открывает клетку, кладёт Петю за пазуху. — Я не хочу такого же, такого же не может быть, — повторяет он.

Дорога широкая между рядами домов.

К оврагу он не пойдёт — там он гулял с Бегом. Он идёт к железной дороге. Раньше никогда не ходил сюда.

Дождь сегодня тихий. Не стучит по асфальту, не стучит по крышам.

Денис приходит к моей насыпи, садится на то место, на котором сидела обычно я, и смотрит, как на рельсы бесшумно падает дождь.


Меня нет на насыпи. Во мне растёт клетка. Внутри меня идёт процесс, что проходил в течение миллионов лет: из амёбы — через головастика — в человека. Океан родил жизнь на земле. А теперь я — океан, во мне из клетки — через головастика — созидается человек.

Если я созидаю жизнь, значит, я — могучая.

Мой отец в себе не созидает жизнь. Почему же он властен над моей жизнью? Он только выбросил из себя не нужное ему семя. Без моей мамы не родилась бы я. А теперь я сама созидаю человека.

Я ношу себя по земле осторожно: не споткнуться, не упасть, не заболеть. Я много ем, И не реагирую на слова отца. Говори, отец. Я в этой жизни важнее тебя — я созидаю человека.


А Денис сидит на моей насыпи и смотрит, как дождь легко оседает на рельсы. Сегодня несильный дождь. Сегодня дождь рассыпан в воздухе — как воздух: пейте, люди, наконец напьётесь чистой водой.


Наступает день: мою маму вызывает к себе Велик.

Он встаёт, когда она входит в кабинет, и спешит к ней навстречу, берёт её под руку, ведёт к креслу, усаживает.

— Дорогая Мария Евсеевна, приношу вам свои извинения, — говорит он патетическим голосом и улыбается. — Дирекция школы, уволив вас, совершила ошибку. Как мы могли?!

— Не тратьте сил, — прерывает его мама. — Я в школу не вернусь. У вас есть учитель, у меня есть дела.

— Я не о себе, я о Денисе, он не ходит в школу, он почти не ест, он не разговаривает с нами, будто это мы с матерью отравили его животных.

У Велика дрожит голос? Велик плачет?

— Где он сейчас?

— Если бы я знал! Мать не знает. Она обвиняет меня в смерти животных, решила разводиться. Умоляю вас, верните мне семью. Верните мне сына.

— У вас его не было, — говорит моя тихая, кроткая мама. Встаёт, идёт к двери.

— Мария Евсеевна, вы куда?

— Искать Дениса.

— Вы будете работать в школе?

— Прежде чем ответить вам, я должна поговорить с Денисом.

Глава третья

Мне не хватает моей насыпи.

Теперь я всё время хочу спать. И едва дожидаюсь мгновения, когда можно добраться до кровати. Но перед тем, как уснуть, представляю себе, что пришла к своей насыпи. Рельсы — в солнце, рельсы — под дождём, они уходят вверх, к небу. Я иду между ними, по шпалам в новую жизнь, выше, выше. Держу обеими руками живот. В нём созидается ребёнок.

Я хочу девочку. Она будет любить меня так же, как я люблю маму, и я никогда не окажусь одинокой, потому что умру раньше своей дочки, а на отпущенное мне время её любви хватит.

По шпалам я несу в своём животе в свою новую жизнь свою девочку.

Если идти и идти… обязательно придёшь в новую жизнь. Только нужно идти.

Засыпаю прямо на шпалах. И снится мне океан. Мне часто снится океан, и я уверена, не без участия Шушу.

Ангелина Сысоевна, мать Пыжа, каждый день сторожит меня у школы. Встречает одними и теми же словами: «Здравствуй, доченька». Она понимает, я не пойду к ним в дом, и ведёт меня в кафе. Она хочет накормить меня обедом, но я обхожусь булочкой с чаем. Совсем отказаться от еды никак нельзя — моя девочка всё время хочет есть.

— Поля! Мне нужно поговорить с тобой, — говорит мать Пыжа.

Эта фраза — ежедневна, как и «Здравствуй, доченька», и я до слова знаю, о чём ей нужно «поговорить со мной». «Прости моего мальчика. Он не ведал, что творил, но он так сильно любит тебя! Он не может без тебя жить, выйди за него замуж, прошу!»

Речь всегда одна и та же, только порядок фраз разный — иногда «прости его» повторяется пять раз. Иногда «он любит тебя» расцвечивается наречиями типа «сильно», «глубоко», а иногда прибавляются эпитеты в мой адрес: я — «красивая», «умная» и «необычная».

Иду я покорно в кафе ещё по одной причине. Моей девочке нужна и вторая бабушка. Отец ей не нужен, вполне спокойно можно жить и без отца, а вот бабушка очень нужна.

Конечно, с лихвой может хватить дочке и моей мамы. Разве можно желать лучшей бабушки? Но эта рыхлая, когда-то величественная, а теперь жалкая Ангелина Сысоевна — тоже несчастна, ей тоже не сладко живётся, хотя, в отличие от моей мамы, похоже, именно она руководит ходом жизни своего семейства. Совсем ненадолго вышел из-под её контроля сын.

— Я договорилась со своей подругой, — говорит сегодня Ангелина Сысоевна, — она — могила, ни слова никому не скажет, хоть пытай её, такой характер. Она — врач, мы с ней вместе учились, я ведь тоже могла бы работать врачом. Нужно посмотреть, всё ли в порядке. Ты очень молода, ты не знаешь… а если он лежит неправильно? А если какая патология? Ты потом не простишь себе.

— Я согласна, — прерываю её.

И мы идём к врачу.

Ангелина Сысоевна держит меня под руку, словно я могу удрать. А я не хочу удирать от неё. Моей дочке нужна бабушка. Я изучаю Ангелину Сысоевну — что она может дать моей дочке?

Кормить дочку будет моя мама. Она готовит вкусно и чисто. Я не хочу, чтобы моя дочка ела еду, приготовленную Ангелиной Сысоевной, — вдруг её станет рвать, как меня вырвало от морса?

Улица, по которой мы идём, самая главная в нашем Посёлке. Большие, четырёх-, пятиэтажные дома, громадные витрины… Мимо нас едут велосипедисты, машины. Людей на этой улице всегда много. И знакомые удивлённо взирают на нас с Ангелиной Сысоевной — как это мы тут вместе оказались, что это за дружба такая странная?

Знакомые связаны со школой. Это бывшие ученики, учителя, родители. Хотя Посёлок и большой, в нём почти все знают друг друга или друг о друге. Ангелина Сысоевна сейчас величественная, идёт откинув голову, выставив груди и живот, словно это она беременна. А я под взглядами людей — как под лучами прожектора в ночи.

Врач оказалась тощей и длинной. И её я встречала. На улицах или в магазине, не помню.

— Привела к тебе мою невестку.

— Сейчас мы сделаем тебе ультразвук. — Врач просит меня лечь на кушетку, оголить живот, мажет его масляной жидкостью и принимается водить трубкой по нему. Смотрит на экран, говорит медсестре фразы, из которых я понимаю лишь отдельные слова: матка, размеры, очертания, девятнадцать с половиной недель…

Слово «мальчик» я сначала никак не соотнесла с собой.

Но Ангелина Сысоевна воскликнула:

— Мальчик?! Наследник?! Я так и думала, что Бог позаботится обо мне, пошлёт подарок. Поленька, доченька, спасибо тебе.

— Ей нужно беречься, — говорит врач. — Есть некоторая опасность… — Она помолчала, сказала невнятно: — Выкидыша.

— Ну-ка, повтори всё сначала, — просит Ангелина Сысоевна.

— Есть некоторая патология, плод лежит низко… возможен выкидыш. Относиться к ней надо как к хрустальной: не разрешать поднимать тяжести, не заставлять делать работу, связанную с наклонами, с приседаниями, с вибрациями. Но больше всего нужно бояться стрессов. Близость исключается. Хрупкая она у тебя.

Ангелина Сысоевна не сказала в кабинете ни слова, взяла пачку бумаг и, попрощавшись со своей подругой жалким взглядом, вышла.

Но не успели мы очутиться на улице, как она, не обращая внимания на людей, преградила мне путь и громко сказала:

— Пощади!

От её патетического голоса, от величественного вида — ни следа. Моргающая слезами несчастная женщина. Она громко всхлипывает. И лишь в эту минуту я поняла, что Ангелина Сысоевна очень одинока. Вот почему она так ждёт этого ребёнка. Она станет нянчить его, и её жизнь наполнится смыслом. Она ещё не сказала ни слова, а я уже знала: она просит меня как можно скорее выйти замуж за Виктора и переехать к ним.

— Пожалуйста, не плачьте. Вы слышали, мне нельзя волноваться, пожалуйста, — твержу я, пытаясь стряхнуть с себя взгляды: её — жалкий и любопытные — прохожих.

Услышав «нельзя волноваться», она перестаёт плакать, вытирает слёзы и уже спокойно говорит то, что я уже сказала за неё:

— Я буду ухаживать за тобой. Я буду беречь тебя. Провожу в школу, встречу, накормлю. Никакой работы по дому делать не дам. У тебя будет всё, что тебе нужно в жизни.

— Мамы не будет, — говорю я.

— Как это — «мамы не будет»? Мама будет каждый день. Я дам ей ключ, в любую минуту дня и ночи она придёт к тебе. Я поставлю ей в твоей комнате красивую, новую, удобную кровать. Будет мама. Да я твоей маме стану ноги мыть. И тебе. Только переезжай. Твоя мама — моя любимая подруга юности. Мы с ней дружили. Даже её деньги хранятся у меня.

Мы всё ещё стоим около подъезда женской консультации. На нас смотрят люди, прислушиваются. Но Ангелина Сысоевна, кроме меня, никого не видит. Глаза у неё набухли слезами, губы тоже словно налились слезами, и щёки — как подушки.

— Доченька, кровиночка моя, пощади. Мы всё сделаем по старинке: придём с мужем и сыном, как положено, свататься. Только разреши прийти. Не скажи отцу о беременности до свадьбы. Характер у него — крутой: и нас поубивает, и тебя. Послушайся меня. Уже сейчас живот виден, с каждым днём он будет расти. Скорее нужно играть свадьбу.

Выговорившись, она берёт меня за руку и ведёт от консультации прочь. Похоже, она успокоена собственной логикой, разумностью рассуждений и считает: всё так и будет, как она говорит.

— Дай мне ранец. Он — тяжёлый.

У меня — мальчик? Не девочка?

Мальчик — такой, как мой отец?

Нет, я не хочу мальчика!

В это мгновение мальчик шевельнулся во мне, и я — обеими руками — прижалась к нему.

Я, «хрупкая», по выражению доктора, сама созидаю мужчину. И этот мужчина лежит во мне по-домашнему безобидно. Он не будет ханжой, хамом, развратником. Он — Денис. Он будет любить животных и людей. Он…

— Почему ты не отвечаешь мне? Ты хочешь, чтобы наш с тобой мальчик родился или нет? Тебе опасно оставаться в твоём доме, — звучит голос Ангелины Сысоевны. — Как только станет видно… Разреши… Ты что руками прихватила живот?

Он должен родиться. Он защитит меня от моего отца, раскинет руки и крикнет: «Не смей обижать маму». Я — мама.

— Что ты чувствуешь, неудобство какое? Может, вернёмся? Может, прямо сейчас нужно лечь в больницу? Бывает, в особо сложных случаях и по несколько месяцев лежат.


Зима в нашем Посёлке исходит дождём, не тем, что выстукивает по рельсам дикие танцы — такие дожди летом, зимний дождь виснет в воздухе, оседает в лёгких влагой — пей меня! мутит глаза — смотри через меня, я — главнее всего. Дождь пропитывает одежду. Он — живое существо, с тысячью щупалец, проникающих внутрь, требует к себе постоянного внимания: смахнуть его, цепкого, со складок капюшона, с ресниц, с лица, стереть, не слышать его.


Ангелина Сысоевна взяла с меня слово, что через два, самое большее — три дня я отвечу: согласна ли обвенчаться с Пыжом и переехать — под её защиту — в её дворец.

Я осталась около двери своего жилья. Загадала: пусть отца дома не будет, а мама будет.

Отца дома не оказалось, но и мамы тоже.

Поев, я снова вышла к дождю.

Кроме насыпи и оврага, есть ещё одно место в нашем Посёлке, где можно спрятаться от людей.

Это — павильон со множеством отсеков, с проёмами для дверей между отсеками, но без дверей. В нём в летние месяцы происходят выставки-продажи продуктов и вещей для местных и для приезжих. Тут есть и прилавки, и большие столы, и лавки для отдыха. Крыша — стеклянная, днём и читать здесь можно.

Мягкие дорожки — на полах, зимой — пыльные, летом их пылесосят ежедневно.

Две входные двери. Запирается одна из них, и я знаю, где прячется ключ.

Увидела я это случайно.

Кусты перед павильоном, деревья, скамейки уже прикрылись серо-чёрной завесой, не разглядишь отдельно, слились они в сумерки, и я — часть невидимого мира, в своём серо-тёмном плаще, ветка, сук… Лишь дверь — белая. На фоне двери — женщина. Встаёт на цыпочки, вся вытягивается к широкой притолоке и кладёт на неё ключ.

Прихожу в павильон редко, запираюсь изнутри. Выбрала я себе отсек в самом конце коридора, в окне его — сосенка, тощий подросток, с поднятыми вверх руками, держащими свечи.

Я смотрю на сосенку и сижу так долго. Ещё минута, и она откроет свою тайну — кому несёт свечи. Что-то происходит между нами, не я к ней иду, она подносит мне себя. Через стекло — её лицо. Длинны зелёные ресницы, распахнуты глаза.

Почему-то никогда не хотелось зайти за павильон и встретиться с ней живой.

Сегодня я хочу увидеть её. Она даст знак — выходить ли замуж за Пыжа?

Ничего плохого случиться в его доме не может. Ангелина Сысоевна вдолбит ему в голову, как нужно вести себя со мной. Сделала же она так, чтобы он не смел приближаться ко мне в школе. Конечно, запретить смотреть не может. Его взгляд — бур, въедающийся в мой затылок. Шевельнуться не могу под ним — то ли обидой, то ли защитой провожает. Пыж каждое моё движение. Учиться он стал лучше всех в классе. Отвечает не учителю, мне. Сам норовит вылезти к доске — так мы глаза в глаза. Он похудел и побледнел, перестал жевать сласти, ещё больше вытянулся.

Вопрос один: хочу я или не хочу, чтобы мальчик родился? Слова Ангелины Сысоевны точны.

Ключа за притолокой не было, а дверь плотно закрыта. Осторожно потянула я её на себя, она легко, не скрипнув, открылась. Вторая — та, которую нужно открывать ключом, распахнута, и в павильоне звучит мурлыкающий голос отца:

— Ну, а теперь, когда мы доставили друг другу удовольствие, я разрешаю тебе сказать, что ты хотела.

— Я беременна, — говорит Люша.

Одета она или ещё раздета? Сколько месяцев её ребёнку? Мальчик он или девочка? — вопросы глупы, но они возникают в зловещем молчании.

То, что молчание — зловеще, ощущается даже здесь, далеко от отсека, где отец с Люшей. Я вылезаю из сонной одури, в которой пребываю целый день, как из старой кожи. Бедная Люша. Что ждёт её? Кто её возьмёт под свою защиту? У меня-то есть мама и Ангелина Сысоевна.

— А какое отношение я имею к этому факту твоей биографии?

— Это ваш ребёнок, вы же знаете. Вы же знаете, я только с вами… вы же знаете…

— Как ты можешь доказать мне это?

— Что?! — лепечет Люша. — То, что я была девушкой? Или то, что я ни с кем…

— Ты смеешь навязывать мне своего ребёнка? Ты смеешь со мной торговаться? Как ты смеешь задавать мне вопросы?

Не вижу, а словно вижу: он хватает её за плечи и трясёт, как меня.

«Господи, пощади Люшу! — воплю я про себя. — Он же вытрясет из неё ребёнка!»

Когда он трясёт меня, моя кровеносная система, связывающая меня в одно целое, разрывается на отдельные сосуды, хлещущие кровью, а позвоночник распадается на отдельные позвонки, и всё это по отдельности звенит, стучит, ходит ходуном, истекает кровью.

Сейчас я кинусь к Люше и закрою её собой.

— Даю тебе неделю, — ровный голос. Может, мне показалось и отец вовсе не трясёт Люшу? — Или ликвидируй ребёнка, или уберись из Посёлка. — И он движется к выходу, потому что голос его гремит близко.

Я ныряю в первый же отсек и прячусь за стену возле дверного проёма.

— Не забудь положить ключ на место.

Хлопает дверь.

По странной случайности отец тоже выбрал отсек — с сосенкой против окна.

Первая мысль — о сосенке, а не о том, что отец убьёт девочку, как убил Шушу.

Никто не говорил мне — «они жили», но я теперь знаю это. Они жили — Шушу и мой отец. Я помню… он оставался с Шушу наедине в классе, когда ребята уходили на перемену.

Сколько лет прошло, и лишь в эту минуту, когда Люша затаилась в своей беде, я вижу его плотоядный взгляд, которым он «ошаривает» тонкую фигурку моей любимой учительницы.

Не сюда ли, в этот павильон, приводил он и Шушу?

Отец убил Шушу.

Может, и Люша уже умерла? Лежит там скрючившаяся, с руками на животе — последним движением спасти ребёнка.

Ещё, может быть, есть шанс спасти? «Шу-шу», «Лю-шу», «шу», «шу»… — шуршит в голове, и под это «шу-шу» я на подламывающихся ногах еле-еле передвигаюсь к своему — к Люшиному отсеку. Может, это Люша, не отец, выбрала?

Волосы — по спинке стула, Люша сидит лицом к моей сосенке.

День на исходе, и потому я не вижу рыжины волос. Сумерки припорошены моросью. Окно — тёмно-серое, в мороси.

Как тихо я ни подошла к отсеку, а Люша обернулась. Вскочила.

Сколько надежды в её лице!

В тот миг, когда надежда эта сменилась страхом, я сказала:

— Он убьёт тебя… — Хотела сказать «как Шушу», с разбега захлопнула рот. — Он — подонок, — вместо этого сказала я. — Ты зря это…

Под словом «это» я понимаю — «полюбила его», а Люша говорит:

— Он взял силой. Я и не понимала, что со мной, мне и в голову не приходило. Мне нужно было лишь видеть и слышать его. Он такой умный, так много знает! Он такой красивый! Он так улыбается! Он такой ласковый!

Я подхожу к Люше и обнимаю её, животом к животу.

Это первый в моей жизни человек, которого я обнимаю.

А когда наши дети толкнулись друг в друга, я отстранилась и сказала Люше:

— Если ты хочешь родить ребёнка и выжить, тебе надо уехать из Посёлка, Мир — большой, может быть, и найдёшь себе пристанище. Всё равно тебе нужно учиться.

— Я не могу без него, — говорит Люша.

— Он — подонок, — повторяю я в третий раз. — Он очень плохой человек. Его нельзя любить. Моя мама любит его всю жизнь, но она несчастна — он изменяет ей, он искалечил её жизнь.

— Нет, — близко-близко чёрно-громадные зрачки. — Не искалечил, он дал её жизни смысл. Она может смотреть на него, она может служить ему, она может слышать его дыхание ночью. — Люша замолкает, видимо, ищет, чему же ещё может радоваться мама, как ещё наслаждаться отцом, и неожиданно я понимаю: а ведь именно так и происходит, мама именно наслаждается, любуется отцом, глаз не сводит с него, когда он дома, ловит каждое слово и именно служит ему. Ей нравится это — она спешит услужить ему. — Нет, он не искалечил ей жизнь. У неё — полная жизнь. Она — хороший учитель, — говорит Люша.

— Ты смеёшься, её никто не слушал, когда она вела уроки, над ней все издевались.

— Вот и не все. Я любила уроки Марии Евсеевны. Садилась на первую парту и записывала каждое слово. Цветы выращиваю, как учила она, травы собираю. Я хорошо знаю и ботанику, и анатомию. Всё, что она рассказывала, я усвоила.

Зачем-то я зажигаю свет.

Перевернулась в эту минуту моя жизнь.

Рыжие волосы, широкая блуза, хотя живот ещё не прёт из Люши, как из меня, она пока худенькая, а это странно — мне казалось, мы забеременели в один и тот же день.

У меня — праздник: Люша говорит, мама — хороший учитель, и смотрит на меня с почтением и нежностью.

— Твоя мама — самая лучшая, самая красивая, самая умная женщина на свете! — Люша чуть щурится от яркого света. — Если бы у меня была такая мать! Моя видит только своё стойло — кухню, стирку и деньги. Никогда я не стала бы бухгалтером, целый день считай и считай! А мать потонула в своих цифрах, смысл её жизни — выцедить из каждого дня нашего быта лишнюю копейку. Экономит даже на спичках. Если горит конфорка на плите и нужно зажечь ещё одну, никогда не возьмёт новую спичку, использует обгоревшую. Я уж не говорю о недоеденной корке хлеба. Размочит и всунет её обязательно в запеканку или заставит доесть, хоть давись! Совсем замучила нас с братом.

— У тебя разве есть брат?

— Есть. Но ему только шесть лет. Он — от второго маминого мужа, поздний ребёнок. А твоя мать — личность. Меня очень мучает вина перед Марией Евсеевной. Я должна объяснить ей… Ну чего ты так ошалело смотришь на меня? Прежде, чем я что-то решу, я должна поговорить с ней. Ты советуешь уехать. Куда? И как я буду там, где-то, жить? Представь себе, ребёнок рождается. Чем я буду кормить его, где купать? А если, допустим, я устроюсь работать, кто будет сидеть с ним? Правда, у меня есть двоюродный брат, мы жили вместе здесь, он нянчил меня, играл со мной, а потом вместе с родителями уехал и теперь живёт в большом городе, учится в институте, подрабатывает в ресторане, он очень любит меня и наверняка с удовольствием приютил бы, но не могу же я на него повесить свои проблемы и ребёнка, он должен жить свою жизнь, так ведь?!

— Что же ты собираешься делать?

— Как «что»? То, что Он велит: избавлюсь от ребёнка. Он не хочет ребёнка, разве я имею право родить, если отец не хочет?

— Он не младенец, наверняка знает, как предохраняться.

— Он не думал, он обо всём позабывал, как и я. Ведь это не специально, это просто несчастный случай…

— …за который должна расплачиваться только ты?

Я кладу руки на живот — мой сын изнутри руководит мной, это его голос, его слова, не мои. Я всегда была рабой. Точно такой же, как Люша. Я всегда знала своё место, ощущала своё ничтожество. Я крепко спала, а теперь проснулась. И оказалось: я совсем другая. Сладость ощущения — быть покорной — исчезла. Я не хочу никому подчиняться.

— Именно я и должна расплачиваться. Он не просил меня влюбляться в него, он не заставлял меня стоять перед его, перед вашим крыльцом дурацким чучелом, он не звал меня в провожатые. Я сама приставала к нему. — Голос Люши — в единоборстве с моим мальчиком. — Может быть, потому, что я росла без отца… может быть, такая мать… не знаю, а он не похож ни на кого, он — над всеми, большой, надёжный.

— Он совсем не надёжный. Он должен был бы понять твоё чувство: что ты боготворишь его, что ты вовсе не близости хочешь, а общения, разговора.

— Это правда, — соглашается Люша, — но я должна была соображать.

— Он искалечил твою любовь, а теперь бросил одну.

— Он превратил меня в женщину. Я упрошу его. Никому не открою, что это ребёнок — его, и — рожу.

— А что скажет твоя мать? Кто будет кормить твоего ребёнка здесь?

— Не выгонит же она меня из дома! Я делаю половину домашней работы.

— Может, и не выгонит, а изведёт, — говорю я уверенно. — И обязательно докопается, чей ребёнок. Такой скандал закатит. На весь мир!

Сосенку мою в окно не видно, окно давно тёмное.

Мы с Люшей стоим лицом друг к другу и знаем: сосенка — тут, с нами, подняла свои свечи к небу. Глаза у Люши — цвета игл сосны. В животе её — мой брат или моя сестра, хотя я ощущаю Люшу сестрой.


Дома отец ставит меня перед собой.

— Где ты шляешься ночами?

Я стою перед ним, опустив голову лишь мгновение. Привычка сильна, но, не успевает он открыть рот, чтобы одарить меня привычными ругательствами, я смотрю на него — его глазами. Лишь теперь, когда я ращу в себе своего мальчика, я осознаю: моё лицо — его лицо, только в женском варианте.

Что-то он ловит в моём взгляде, что настораживает его, он обрывает себя на полуслове, спрашивает только:

— Уроки сделала?

У него чуть дрожат крылья носа и левая щека — он явно не в своей тарелке.

— Садитесь есть, — зовёт мама.

И я, избавленная от необходимости отвечать, наконец вылезаю из куртки и непромокаемых брюк.

С мамой тоже явно не всё в порядке.

— Ты нашла мальчишку? — спрашивает отец.

Мама кивает.

— Когда ты выходишь на работу?

— Завтра.

Это уже разговор за столом, вовсе не привычный в нашем доме.

Отец снизошёл до маминых дел.

Но маму внимание отца не радует.

Глава четвёртая

В тот день пошёл снег — редкость в нашем Посёлке. Мокрые белые лохмы дружной массой неслись в ускорении с неба, но, припадая к холодной земле, превращались в скользкую кашу.

В тот день я решила переехать к Ангелине Сысоевне. Вот мама вечером придёт домой и поможет мне перебраться.

— Мария Евсеевна! — Люша окликнула маму, лишь когда та ушла с улицы, на которой — школа. — У вас свободный урок, простите, задержу. Я виновата перед вами. Я люблю вас. Что мне делать? Спасите меня! Я жду ребёнка от вашего мужа, я люблю вашего мужа.

Обе облеплены тающим снегом.

— Знаю… любишь… Знаю…

— Я не думала, Мария Евсеевна, не собиралась… Что-то вело меня к вашему дому, провожала, стояла, не в силах уйти. Сама не понимала, я не хотела, я вас очень люблю. Вы для меня… я хочу, как вы… биологом. Вы столько дали мне, сформировали!.. Что теперь? Что будет дальше? Сделаю всё, как скажете.

— Что Климентий сказал о ребёнке?

— Правду. Сказал, не имеет к нему отношения, велит вырезать или уехать из Посёлка. Это я сама… это я… за ним… как собака. Что сделать? Уехать? Вырезать? Я не могу сказать матери…

— Оставить. — Мама поворачивается, идёт прочь.

— Мария Евсеевна! — Люша, ковыляя на деревянных ногах, догоняет, заступает дорогу. — Как «оставить»?

— Оставить. Ребёнок появился. Убить нельзя.

— А как же… жить тут… на глазах… мать меня…

— Я поговорю с ней!

Мама обходит Люшу, идёт прочь. Поскальзывается на грязной каше.


Тишина бывает разной. Розовая. Когда в ней — покой. Коричневая, чёрная… — перед землетрясением. Вот-вот затрясётся земля, и начнёт трясти нас, подземный гул рвущейся наружу огненной лавы разорвёт барабанные перепонки, оглушит навеки.

Почти вижу грязно-коричневый цвет нашей сегодняшней тишины.

Отец улыбается. Отец заглядывает маме в глаза.

Мама глаза прячет.

Я держу обе руки на своём ребёнке — укрыла, спрятала.

Защитить.

От кого? От чего? Ничто пока не угрожает ему. Отец в мою сторону и не смотрит.

Даже мамины золотистые и розовые цветы присыпал коричневый цвет, и лимонное деревце в большой глиняной кадке, которое мама особенно любит, тоже. Я чувствую… приближается что-то, что взорвёт всех нас.

Тишина не нарушилась и вечером.

Но сон сегодня не приходит, что странно, спать я хочу всё время и едва дожидаюсь мгновения — коснуться головой подушки.

А тут — ни в одном глазу.

С мамой так и не поговорила. Она пришла вместе с отцом.

Хочу пить. Бреду на кухню. И попадаю в мамин голос. Он обтекает меня, чтобы собой заполнить всё мировое пространство, но проскальзывает и в меня:

— Ты должен жениться на ней. Хватит моей муки. Ты изменяешь мне с первого года нашего брака. Я молчала, я делала вид, что ничего не знаю. Дай мне свободу.

Меня начинает трясти… ноги разъезжаются… — всё-таки возникает подземное движение, каждое слово, сказанное шёпотом, оно переводит в крик и повторяет во мне по несколько раз. И я, и мой ребёнок трясёмся под этими словами, и барабанные перепонки болят, словно по ним бьют молотки, сейчас лопнут.

Наш дом качает, как корабль в шторм, и в разрушительном подземном огне трещит по швам наша жизнь.

С гибелью её к нам с мамой должно прийти облегчение. Мы спасёмся с мамой! Мы станем жить одни! И не нужно мне уходить под защиту Ангелины Сысоевны! Моя мама вокруг нас с сыном возведёт стены — защитой. Мальчик будет играть в мамины цветы, в мамины деревца и травы, что живут в нашем доме робкими лазутчиками прекрасной живой жизни. Мы с мамой приведём в наш дом Дениса.

— Я столько лет терплю твои измены. Больше не хочу Пожалуйста, не искалечь жизнь девочки, как уже искалечил жизни стольких, не погуби девочку, как погубил… — Договариваю за неё: — Шушу — Девочка так любит тебя!

Мамин голос — землетрясение? Землетрясение тоже бывает спасительным. Лава сожжёт, зальёт огнём уродство нашей жизни.

— Маша… Машенька…

Кажется? Или слышу в самом деле?

— Я люблю тебя. Они сами, поверь, сами, мне не дают покоя. Я люблю только тебя… всю жизнь, я без тебя погибну Ты смотришь на меня, и я всё могу… Ты не смотришь… и я болен. Машенька…

— Что «всё можешь»? Издеваться над дочерью? Рушить то, что создаёт жизнь? Ты никого, кроме себя, не видишь. Я удобна тебе. Этот ребёнок — подарок Бога. Может быть, сын… Всю жизнь ты так хотел сына!

— Мне никто, кроме тебя, не нужен. Я не могу и не хочу без тебя. Я люблю смотреть на тебя, я люблю твоё тело, твоё дыхание… твой запах…

— Я всё равно ухожу от тебя. Я не хочу больше жить с тобой. Я устала. Женишься ты или не женишься… я ухожу.

— У тебя кто-то есть? У тебя любовник?

Слова отца пляшут. А может, они пляшут потому, что меня качает, швыряет из стороны в сторону, жжёт огнём, вырвавшимся, хлынувшим из-под земли. Огонь жжёт и наше жильё, и нашу уродливую жизнь.

Скорее сожги дотла. Это моё и мамино спасение. Я хочу жить! Как я хочу жить! Вместе с мамой и моим мальчиком! Мама сможет спать с открытым окном и никогда больше не будет задыхаться. Из дома скользкой тварью улизнёт мой страх, и музыка, которую упрямо каждый день включает мама, зазвучит в нашем доме громче. Наконец я смогу потянуться проснувшись. Наконец учиться начну.

— Господи!

Я обращаюсь к Нему с молитвой:

— Помоги, Господи! Уведи из моей жизни моего отца. Освободи нас с мамой. Дай нам начать жить!

— У меня нет любовника. И я ни в кого не влюблена, — тихий голос мамы. — И я не изменяла и не изменяю тебе. Я не хочу больше жить с тобой. С тобой. Слишком долго я терпела, слишком долго мучилась! Больше не хочу.

— Ты хочешь расстаться со мной? — Отец не кричит, отец говорит нормальным голосом, но его голос бьётся в мои барабанные перепонки гулом подземным — оглушая. — Этого не будет. Я никогда не уйду от тебя и никогда никуда тебя не отпущу! Никогда ты от меня не освободишься! Никогда не будет у меня другой жены! — С последними словами он выбегает из спальни, я едва успеваю скрыться в своей комнате.

Хлопает входная дверь.

И вдруг понимаю: он пошёл убивать Люшу!

Мама затаилась в своей тишине, той, что после землетрясения, когда кругом одни обломки. Помочь ей… Но сейчас смерть грозит не ей…

Я поспешно одеваюсь, ощупью подбираюсь к двери и попадаю в снег. Он всё продолжает идти. Но теперь, прикоснувшись к земле, он не тает и не превращается в скользкую кашу, он лежит светом — освещает наш Посёлок, он скрипит под отцовскими шагами, и легко определить, куда отец движется.

Почему же опять коричневый цвет — пятнами на этом чистом снегу?

Шаги отца не шаги здорового человека. Раненое животное. То шарахнется в одну сторону, то в другую, то приволакивает ногу, будто нога ранена, то семенит… И я словно стала им, повторяю его движения — «шарахнулась в сторону», «волочу ногу», «семеню», попадая в его следы.

Сколько длится наше странное путешествие сквозь белый-коричневый-чёрный снег?

Люшино освещённое окно — издалека.

Я не успела попросить Господа: «Только бы Люша спала и отцу открыла бы её мать!»

И секунды не прошло, Люша, в куртке, наброшенной на ночную рубашку, — перед отцом. С поднятым к нему узким, светящимся личиком. Под фонарём волосы — золотистые.

— Здравствуйте! — говорит Люша и улыбается. — Я так соскучилась!

Он не услышал. Не видя (он спиной ко мне), я вижу красный взгляд, словно все сосуды лопнули. Он слеп в этот момент. Бешенство, скопившееся внутри, бурлит в отце лавой, требует выброса, и отец начинает трясти Люшу.

— Посмела! Разрушила! Убила! Тварь!

Я начинаю молотить отца по спине, не в силах сложить слоги в слово — от-пус-ти! Я кричу молча.

Ничего не понимая, не в силах остановить лаву, вырывающуюся из него злобой, он чуть приподнимает Люшу и швыряет на землю. Только после этого поворачивается ко мне.

Глаза — красны. Лицо — перекошено.

— Ты?! Ты что делаешь тут? Следишь?

Он уже замахивается — ударить меня, но я кричу без голоса:

— Убийца! Ты — убийца! Ты убил Шушу! Ты убил Люшу!

«Шу», «шу», «шу», «шу»… — шуршит вокруг, тушит боль разодранных барабанных перепонок.

— Я тоже жду ребёнка! Я тоже ухожу от тебя. Под чужую защиту Вместе с мамой. Убийца! — кричу я, не в силах больше держать в себе ненависть, мешающую расти моему ребёнку в моём чреве, именно эта ненависть и делала моё чрево опасной зоной. А теперь… без ненависти… оно станет ребёнку защитой…

Но не успеваю ощутить в себе покой, голубеющий безопасностью, как на меня обрушивается удар, и я — пропадаю.


Первое, кого вижу, — мама.

— Ты можешь идти? — Она чуть приподнимает меня, и моя голова вполне удерживается на плечах и не убегает от меня.

Под фонарём сидит Люша, прислонённая к столбу.

— Он убил её? — спрашиваю я маму.

— Нет. Он не убил её. Пока она жива.

Мама как-то странно моргает, словно глаза засыпаны песком.

— Ты можешь встать? — спрашивает она.

Я встаю и чуть покачиваюсь.

Падает белый снег.

На моей памяти он впервые в нашем Посёлке укрыл землю.

— Ты можешь идти?

Мама идёт к Люше, закидывает Люшины руки себе на плечи, приподнимает её.

Они обе чуть покачиваются под снегом.

Мы идём очень медленно.

Идти недалеко. Мама приводит нас в школу, в комнату, где жили звери Дениса. В ней чисто. И нет ни одной живой души — птица, оставшаяся в живых, у Дениса дома.

Мама укладывает Люшу на диван, на котором спала когда-то тётя Рая, снимает с себя пальто, укрывает.

— Сейчас… я принесу тебе лекарство. — Она уходит в медкабинет. А я на нетвёрдых ногах подхожу к Люше.

Волосы мокры, развалились в сосульки. Глаза едва ли видят меня — мутны, и вовсе они не зелены, как иглы сосны, они — ржавчина.

— Скажи хоть слово, — прошу я.

Люша закрывает глаза.

Она дышит спокойно.

Мама приносит валокордин, поит её. Но Люша лишь пригубливает чашку и снова закрывает глаза.

Мы сидим с мамой около спящей Люши.

В комнате — тепло, даже жарко, и я снимаю куртку.

То ли неловко повернулась, то ли порывисто встала… из меня хлынула горячая жидкость.

Мамины глаза. «Скорая».


К утру я родила… мёртвого мальчика.


Первый человек, которого я встретила, выходя с мамой из больницы, — Ангелина Сысоевна.

Осунувшаяся, похудевшая, она кинулась ко мне, обхватила.

— Доченька! Как же ты теперь? Как же я теперь?..

Мама гладит её по голове, а я — плачу.

Ни в детстве, ни в минуты обиды и отчаяния не плакала.

— Как же ты теперь? Как же я теперь? — повторяет Ангелина Сысоевна. — Прости меня, доченька. Не знаю, из-за чего у тебя был стресс — наверное, Климентий узнал о ребёнке. Доченька, я не защитила тебя. Как же я без тебя и без нашего мальчика?

С трудом нам удаётся распрощаться с Ангелиной Сысоевной. Я обещаю встретиться с ней, как только чуть окрепну.


Отец был дома. Сидел перед телевизором. Но, когда я вошла, выключил и встал.

— Прости меня, Поля, — неожиданно говорит отец и тут же прибавляет: — Но всё-таки ты объяснишь мне, как ты посмела? Я ещё должен выяснить, с кем ты путалась…

Мама тянет меня от него в мою комнату:

— Ложись, отдохни. Я тебе сюда принесу поесть.


А Люша на другой день после той ночи пошла в школу. И на третий. И на четвёртый.

Она умерла через две недели. И врачи установили: разрыв сердца.


После похорон я ушла из дома. Маме в карман её фартука, где лежат лекарства от астмы, положила записку: «Мамочка, прости. Жить с отцом под одной крышей не могу. Как только осяду где-то, устроюсь на работу, извещу тебя. Я буду очень осторожна. Я хочу жить и надеюсь: мы станем жить с тобой вместе. Вдвоём. Я люблю только тебя. Не волнуйся обо мне».

Насыпь. Дождь.

Один раз в сутки останавливается поезд на нашей станции.

В последний раз сижу на моей насыпи и смотрю, как дождь бьётся о рельсы и рассыпается моросью.

У меня есть билет от дождя, от этой насыпи, от отца.

Деньги на билет мне подарила Ангелика Сысоевна.


Мы встретились с ней в кафе.

Она плакала без передышки, и лицо её съёжилось приближающейся старостью — все морщины обозначились, хотя далеко не все прорезали кожу и она совсем ещё молодая, ровесница моей мамы.

Она могла бы и не говорить, я и так знала о ней всё, но она говорила:

— Мужа не люблю. Ни муж, ни сын меня не любят. Я полюбила тебя! Не бросай меня.

Она жаловалась мне на свою жизнь, как жалуются близкой подруге. Она объяснялась мне в любви, как объясняются единственному человеку в жизни. А я даже жалости не испытывала к ней. В моей душе было пусто. Мой мальчик, мой защитник, самый близкий мой человек покинул меня, бросил одну. Но и о нём я в тот час не думала. И не жалела о нём.

Я наблюдала за собой со стороны.

Тощая, глазастая. Пьёт чай, ест ветчину.

Маме в записке я наврала, что люблю её. Я не любила даже её. Если бы во мне были силы, я собрала бы их все и обвинила бы в своей судьбе маму. Из-за неё я несчастна. Из-за неё бегу из дома. Я бы никому на свете не позволила так относиться к своему ребёнку!

Я обвинила бы маму, если бы у меня были силы. Сил не было. И меня не было — обвинителя.

Слушаю Ангелину Сысоевну, смотрю в её глаза.

Ей легче, когда она жалуется. Пусть жалуется.

Расставаясь, она протягивает мне конверт.

— Не обидь меня, доченька, — просит, — возьми. Тебе нужно восстановить здоровье. Тебе нужно хорошо кушать. Я тебе никогда ни в чём не откажу, только позови меня. Тебе пригодятся.

И я беру её деньги. Не для того, чтобы «восстановить здоровье», а для того, чтобы уехать от неё, и от отца, и от дождя.

— Спасибо, Ангелина Сысоевна, — говорю я. — Я обязательно восстановлю своё здоровье.

— Ты будешь приходить ко мне?

Я не люблю врать, даже в мелочах, но киваю и целую Ангелину Сысоевну ледяным поцелуем.

— Прости нас, доченька, — говорит на прощанье растроганная Ангелина Сысоевна. — И помни, я очень люблю тебя.

Дождь бьётся о рельсы. Это плач по Люше и по моему мальчику. Это плач по всей нашей Поселковой жизни!

И непонятно мне, почему Бог и Природа плачут вместо того, чтобы изменить жизнь? Наверняка они знают, как нам тут живётся.

— Почему? — стучит дождь.

Стук колёс? Слава Богу! Моё время — улепётывать из-под дождя, из-под горя.

Не опоздать бы. Ещё нужно добраться до платформы.

Глава пятая

Плацкартный вагон.

Напротив меня — женщины: молодая и старая. Лузгают семечки. Сбоку, через проход, — женщина средних лет, в платке, с корзиной, старик, с птичьим острым взглядом, держит в руках газету, время от времени заглядывает в неё. По проходу идут и идут люди.

Поезд везёт нас всех на юг.

Сколько часов нужно проехать, чтобы выбраться из-под дождя?

У меня нижняя полка, но я на ней не хозяйка. По ней почти на всё пространство раскинулась яркая юбка женщины с бело-жёлтым шаром из волос. Сидит женщина у окна, загораживает мне проносящиеся мимо леса и посёлки.

Я хочу лечь.

Шелуха от семечек каждую секунду слетает с губ женщин в газетный кулёк.

Женщины передо мной — в серо-чёрной одежде, повязаны тёмными платками. На их фоне крашеная, в оранжевой юбке и зелёной блузке, с диковинным сооружением на голове, особенно выделяется. Женщины молчат. Руки у обеих — в толстых жилах. Ими, видно, и живы. Лица унылы, глаза тусклы. Они ловко грызут семечки, это занятие тоже их быт и, похоже, единственное развлечение.

Мы молчим — в гомоне других отсеков и в стуке колёс. Наступают сумерки. Крашеная всё так же смотрит в окно.

Пустота раздувается во мне с каждой минутой всё больше и расплющивает мои органы, я лопну сейчас. Мне нужно лечь, невмоготу больше удерживать себя в сидячем положении.

Как по команде, женщины сбрасывают последнюю шелуху с губ в газетные кульки, прячут семечки и начинают стелиться.

А крашеная смотрит в темноту.

Тогда я забираюсь на верхнюю полку.

Сплю… не сплю.

Пункт моего назначения — большой промышленный и культурный центр, в кассе мне сказали: там легко жить и легко найти работу. Этот южный Город — конечная остановка поезда, проспать её невозможно. Но с первым светом я соскальзываю вниз — а вдруг не успею выйти и поезд повезёт меня назад?

Крашеная всё сидит, припав к окну.

И я ощущаю в ней ту же боль, что — во мне.

Касаюсь её плеча. Она поворачивается ко мне.

Глаза — стеклянные. Кукла.

Выкладываю на стол пирожки с капустой, что вчера пекла мама на обед, яблоки, пододвигаю ей — ешьте!

Она смотрит не видя.

Не хозяйка. Жертва.

Я обнимаю её за плечи. Не пустота во мне — жизнь. И я должна поделиться этой жизнью с крашеной, выпустить наружу её слёзы — пусть бы хлынули. И есть ещё время — она успеет поспать, а я посторожу её сон. Своим опустевшим животом ощущаю её полный жизнью живот — мне кажется, она беременна. Я вкладываю в её руку яблоко — накорми своего ребёнка!

Она послушно ест.

«Не надо так, — говорю я ей молча, — ты не одна».

Теперь, когда ко мне повёрнуто её лицо, я могу видеть голые деревья за окном, зелёные ели, провода, столбы, взгорки, поля… Всё знакомое, всё — как в нашем Посёлке, только всё по-другому. Другое — свет. Здесь не идёт дождь, и уже явилось солнце — веером своих лучей над полем. Мы едем на юг.

Я глажу спину женщины, и под моими руками спина становится всё мягче.

Женщина еле жуёт.

Неужели я ошиблась, и в её чреве ребёнка нет?

Но вот она видит мамины пирожки и тут же начинает жадно есть их, один за другим!

Из поезда мы вышли вместе. Мы ещё не сказали друг другу ни слова, но знание уже повязало нас одними путами: она знает — я бегу прочь от своей жизни, я знаю — она бежит прочь от своей. Начинаем мы разговаривать на людной площади большого Города, под солнцем и пылью юга.

Зовут женщину Инна. Она старше меня на десять лет и в самом деле ждёт ребёнка. Её бросил любовник. Родители — люди старорежимные. Убьют, по словам Инны, и за незаконную связь, и за незаконнорождённого ребёнка. Инна говорит медленно, смакуя каждое слово, наслаждаясь своими страданиями. Я же чувствую себя взрослее её: я родила в муках ребёнка. Пусть он умер — не выдержал того, что обрушил на нас с Люшей мой отец, но он — родился, и я теперь знаю, что значит быть женщиной и что значит — родить человека.

Хлопоты первого дня растягиваются на вечность: нужно снять комнату, закупить продукты и необходимые вещи, устроиться на работу… Инна — парикмахер, и мы с ней обходим салон за салоном. А что я могу делать? Даже школу не кончила.

Инна предлагает мне поработать в той же парикмахерской уборщицей и сразу пойти на курсы.

— Хорошая профессия. Твоё дело — фантазировать, наводить красоту! — объясняет мне Инна. — Всегда, во все времена, будешь сыта: всегда людям нужно стричься и быть красивыми.

В парикмахерской, в которую взяли на работу Инну, уборщица не нужна, нужен человек в бухгалтерию.

— Ты хорошо считаешь? — спросила меня заведующая.

Спасибо отцу, я хорошо считаю.

В моей работе один недостаток — целый день без движения.


Зажили мы с Инной неплохо. Меня отправили на курсы бухгалтеров повышать квалификацию. Инна работала в две смены, чтобы собрать деньги для ребёнка. Вечерами мы сходились в нашей комнате. Благодаря Инне, комната блестела чистотой. Инна вкусно готовила. По воскресеньям мы с ней подолгу сидели за столом — разговаривали.


Инна росла на улице. Родители были целый день заняты: мать делала кремы, мази и притирания от угрей, прыщей, морщин, отец распространял. Раскупали кремы и мази хорошо.

Что значит расти на улице, Инна объяснила. Классики и прыгалки — невиннейшее занятие. Но проигравшего наказывают по законам блатного мира: шалобанами, салазками, чуть всю спину не корёжат, выворачивают руки.

— Жестокость улицы делает людей стойкими и изворотливыми, — говорит Инна.

Не только жестокость — свобода. Налёты на чужие сады в близком пригороде, купание до заморозков, лазанье по крышам — делай, что тебе заблагорассудится.

Женщиной Инна стала в тринадцать лет — с мальчишкой из двора.

Гену она стригла. У Гены — пышная шевелюра, и волосы не лезут под шапку зимой. Инна разрежала их, укладывала волос к волосу. Лицо Гены она видела в зеркало. Улыбка — самому себе. Он любовался собой и приглашал её полюбоваться вместе с ним. Смотри, какие у меня яркие губы! Смотри, какие у меня яркие глаза — аквамарин! Смотри, какой у меня просторный лоб и узкий нос! Смотри!

Она и смотрела. Он влюблён в себя. И она влюблена в него.

Геннадий приходил к ней раз в неделю. Обрастал он быстро, но разрежать волосы просил раз в месяц. Еженедельно она должна лишь чуть подравнять их. «И тут, смотри, лезет», — говорил Геннадий ей строго. Он любил порядок.

Воротники у него всегда твёрдые, кипеннобелые, даже если рубашка голубая. На пиджаке ни складки, ни пылинки.

Говорил Гена исключительно о себе. Он работал чиновником в отделе финансов, и можно было представить себе, как аккуратно разложены на столе его бумаги! Рассказывал он о курортах, на которых побывал, о путешествиях — в каких морях купался, на скольких пароходах плавал, о застольях — какие вина пил.

У неё порой дрожали руки, и она боялась выстричь клочок.

Однажды Геннадий сказал:

— Прошвырнёмся после работы?!

У Инны остановилось сердце.

Самый красивый… такой значительный… Послышалось?

А он, словно угадав, что жизнь в ней замерла, повторил.

Она щёлкала ножницами, как волк — зубами: каждый лишний волос бодро падал под ноги, она щедро поливала Геннадия одеколоном и обмахивала салфеткой.

— Ну, значит, прошвырнёмся, — понял он её рвение, ничуть не удивившись. Конечно, она согласна!

А она представила себе, как идёт с Геннадием по своему двору, и все, старухи на лавочках, девчонки, теснящиеся на их танцплощадке, — в отпаде.

Но Геннадий не захотел провожать до подъезда.

— Сама дойдёшь.

Боялся ли он чужого двора, с местной шпаной, или не хотел, чтобы его увидели… оставалось только гадать. Так или иначе, подведя к арке во двор, он чмокал её и отталкивал: «Ты свободна, катись спать». Она «катилась», но не спать, а смотреться в зеркало — она ли это? Её целовал Геннадий! Её водил Геннадий в кино! Не спать, лежать с открытыми глазами и видеть его лицо. И взгляды баб — как все они смотрят на него. Ещё бы не смотреть. Почти два метра роста, а лицо…

Во время фильма он заставлял её гладить его руки или колени. И она — млея — гладила.

Но ходила она по кино и танцам недолго. Геннадий посчитал, что пора переходить к делу. Он так и выразился: «Чего мы с тобой тратим время? Надо переходить к делу. Я собираюсь с тобой переспать».

Мог бы и не говорить. Он — её хозяин. Он — глава её жизни. Они поженятся, и она сможет смотреть на него каждое утро и каждый вечер, и по субботам с воскресеньями, и во сне.

Он не спросил, согласна ли она, привёл в захламленную, пыльную, вонючую квартиру.

— Это хата моего приятеля Васьки. Сначала уберись, я не могу тут дышать. — И он уселся перед телевизором.

Она принялась мыть, скрести, раскладывать по местам вещи.

Ей нравилось работать на него. Она — его жена, хозяйка дома и, конечно, обязана навести чистоту.

Он принёс с собой простыни и велел аккуратно расстелить на тахте. Он заставил её тщательно вымыться и вытереться полотенцем, которое он принёс. От полотенца пахло так же, как от его рубашек, и прежде его тела она ощутила припавший к ней его запах.

Она дрожала, будто это первая близость. Она ждала — он будет гладить грудь, плечи, как показывают в кино, и она будет млеть под его руками. А он — заставил её гладить его тело. Млел он. Она тоже пьянела от его гладкой, чуть розоватой — девичьей кожи.

А потом, когда был готов, он взял её, и ушло на их близость не больше двух минут.

— Я думал, ты девушка, — трезвым голосом сказал, едва закончил своё дело.

Сейчас он встанет, оденется и уйдёт навсегда, её же всё ещё крутило, а голова — плыла отдельно.

Он и встал и тщательно, медленно оделся.

— Ещё лучше, — сказал он. — Никаких обязательств у меня перед тобой нет. Принеси справку от врача, что не имеешь женских болезней. Одевайся, я спешу, у меня дела. Да и Васька скоро явится. Следующая встреча в пятницу в шесть здесь.


Сколько набралось их, этих пятниц… она не считала. В кино не ходили, по улицам не гуляли — даже провожать перестал.

Не сразу поняла: а ведь в толпе он едва узнает её. В глаза не смотрит, лица не видит, дело своё сделает, и — привет.

Началось всё с запаха. Ей стало неприятно входить в Васькину квартиру. Мебель, стены, не говоря о вещах, пахли лежалой грязной ветошью и давно немытым телом. Запах забивал ноздри, глотку, вызывал рвоту. Особенно плохо становилось на Васькиной тахте. Несмотря на чистые простыни, что приносил Геннадий, запах въедался в нутро. Лежала и боролась с рвотой.

Она насквозь пропиталась тем запахом.

Ни душ, ни стирки не уничтожали его.

Запах потащил за собой токсикоз. Привычная еда стала вызывать отвращение. Перестала садиться за общий стол. Ела прямо на кухне, выхватывала куски картошки, мяса из супа или из сковороды, жадно запихивала в рот. Глотала целиком, не жуя, и еда лежала тяжестью часами, если не случалось рвоты. Но скоро и мясо с картошкой не смогла есть. Покупала селёдку, солёные огурцы и ела тайком от родителей.

Родители были заняты своими делами. И она задыхалась дома не только от запаха, преследовавшего её, но и от собственной неощутимости: есть ли она вообще.

Она знала, чувство это мнимое, стоит матери заметить, что она — беременна, тут же ощутит себя! Мать станет бить стёкла, посуду, мебель, а заодно и её. Мать у неё бесноватая. И дались вещи ей тяжело, а не пожалеет их и потом, когда войдёт в берега. И её не пожалеет, если прибьёт до смерти, — пропало и пропало. Один выход — сделать всё, как положено, выйти замуж, привести к семейному бизнесу молодого ловкого мужчину.

Вот о бизнесе она и заговорила в очередную пятницу.

— Морду мазать?! — захохотал Геннадий. — Не интересуюсь. Что это тебе вдарило в голову — меня приглашать в семейный бизнес? Я предложения не делал, жениться не желаю, мне и так хорошо. Меня обслуживает мать, всё, что нужно мне, реализует в лучшем виде, а в рабство не хочу.

Тут она и сказала ему про ребёнка.

Он уже брюки снимал… И ведь снял, и аккуратно повесил на стул, как обычно. Как обычно, сделал своё дело. Потом, как обычно, не спеша оделся. А оделся и — завизжал:

— Не пришьёшь. Не докажешь. Не мой. Точка. Ты — разгульная, развратная девка. Катись от меня куда подальше.

Вот она и покатилась, точно по назначению: «куда подальше». От него. От родителей. Покатилась — смыть запах Васькиной хаты новой жизнью, решить свою судьбу самостоятельно, покатилась родить дочку.

Только дочку. Чтоб мужицкого духу не было в её доме!

Дочку она станет растить совсем не так, как мать растила её. Будет разговаривать с ней, рассказывать сказки, учить её музыке, танцам. Красивую жизнь создаст ей — встречайся, дочка, с артистами и певцами, учись всем наукам, зови в дом друзей! Дочка будет счастливой. Прежде, чем уснуть, день за днём перебирает Инна: как в детский сад будет дочка ходить, как в школу, в какие игры играть… — расписала всю дочкину жизнь.


Живот у Инны уже выпирает немного вперёд, а сзади — фигурка, как у девочки.

— Как же ты будешь работать, когда ребёнок родится? — спросила я в один из вечеров.

— А что тут особенного? Комната рядом с работой. Постригу одного — домой, пелёнки переменю, накормлю и — следующего стричь!

— Ты с ума сошла? А если плачет ребёнок? А если случится с ним что?

— Раскаркалась! Сперва рожу, а там погляжу, что и как выйдет.

Инна уснёт, а я кручусь. Не очень-то я гожусь в папы. Моего заработка на троих да на комнату не хватит. И так, в конце месяца, чтобы хозяйке заплатить, приходится мне голодать — последний кусок Инне отдаю! Как втроём прожить? Ребёнку-то побольше нашего нужно: одних одёжек сколько… Мама присылает мне деньги, но нечасто и немного. И пишет нечасто — что-то с мамой происходит. Скорее всего, болеет.

О маме я запрещаю себе думать. Иначе ни работать, ни учиться не смогу.

Мама отпала от меня, как и мой сын, вместе с последом, вместе с кровью, вместе с разорванной пуповиной.

Мама пишет о погоде, о плотном расписании. Мама не пишет об отце. Мама не пишет о Денисе. Я сама представляю себе, кто что делает сейчас.

Денис идёт по лесу и по полю один. Птицу он выпустил. Это не наш лес и не наше поле. Денис похудел ещё больше — выпирают на спине лопатки и скулы торчат скобами. Он голоден. А идёт и идёт.

Мой отец держит в руках газету, книгу, строк не видит. Ходит он в церковь, как раньше?

Отец по-прежнему заставляет маму служить ему, лишь порой сидит уставившись в одну точку.

Ирония судьбы. Цифры в моей жизни и сейчас мною распоряжаются — и на работе, и вечером на бухгалтерских курсах.

Ангелина Сосоевна стоит на пороге школы, ждёт меня.

Мама ни о ком и ни о чём таком не пишет, но сквозь строчки маминых писем… моё прошлое раскидывает свои запахи, цвета, движения, гонит сон, возвращает меня в брошенную мной жизнь.

Как узнал адрес, непонятно, но однажды Геннадий явился в парикмахерскую. Не уселся в очереди, а хозяином вошёл в зал, без «здрасьте», без «как чувствуешь себя?» взял Инну за плечо — она от неожиданности выстригла лишний клок у клиента.

— Бросай свою халтуру! — сказал резко.

Инна вывернулась и продолжала работать. Она даже не посмотрела на Геннадия.

— Алименты не пришьёшь! — сказал, вовсе не стесняясь ни клиентов, ни Инниных коллег. — Поедем прокатимся, вытрясем…

И тут Инна повернулась к Геннадию и пошла на него — животом вперёд, защитой выставив острия ножниц.

— Урод человеческий, ублюдок, кыш! «Прокатимся», «вытрясем»… Да я сейчас из тебя твои вонючие кишки вытрясу! Пошёл отсюда, пидер гнойный!

Геннадий попятился к выходу.

Когда мы после работы вышли из парикмахерской, он преградил нам путь:

— Денег дам, вырежи ребёнка!

Инна остановилась перед ним и захохотала:

— Вот дура-то! Смотри, Поля, ведь никакой красоты в нём нет, одно размазанное дерьмо. Что же это я так убивалась-то? Что же это я такое вообразила себе?!

Инна подступила совсем близко к Геннадию:

— Слушай меня, прыщ на жопе, моё терпение сильно истощилось, а мне никак нельзя выходить из берегов, дитю вредно! Катись отсюда немедленно. У меня вся милиция подкупленная, стригу бесплатно: в один секунд заметут тебя менты да ещё отметелят! А за изнасилование — сядешь! Докажу, что девушкой была. Как пить дать, отсидишь червонец! Уходи подобру-поздорову, останешься вонять тут, пеняй на себя!


Ни слова не сказала Инна за весь вечер. Спать легла, не пожелав мне «спокойной ночи». Лежала тихо, не шевелясь, дыхания и то не слыхать было. А когда пробили часы у хозяйки двенадцать, спросила:

— Кого я рожу от ублюдка?

Я подскочила от её бессонного голоса.

— Чего молчишь? Знаю, не спишь. Сию минуту отвечай, что мне делать? Аборт — поздно, но можно попробовать вытравить. Не хочу ублюдка. Не хочу вечно иметь перед собой эту рожу. А ещё, думаю, пусть и дочка родится. Не будет ли она двух метров росту, как этот говнюк? Если ни один мужик не захочет задирать голову, какое такое ей получится счастье? Разве что в баскетбольную команду устроится да с бабой станет трахаться! Куда ни кинь, везде мне выходит пиковый интерес. Да и девка может пойти в Генку, а то и вместе — в Генку и в мою мать!

— Может, только на тебя будет похож? — всё-таки попробовала я успокоить Инну.

— А это ещё хуже.

Хотелось мне или не хотелось, чтобы Инна родила?

Пустой мой живот тосковал о ребёнке, и сгоряча я могла бы любить Инниного сына как своего. Враньё, не хочу я свою жизнь посвятить чужому ребёнку!

Суд над собой — первый в жизни. Других судила. Себя не видела, не знала. «Я» полезло из меня лишь здесь, под общей крышей с Инной, и с ужасом я стала в себе ощущать гены своего отца. Я хочу спать, Инна не хочет — свет не тушит, так и рвётся из меня: «Потуши!» Я не хочу есть макароны, а Инна сварила, так и хочется отодвинуть их. Я стала ощущать свои желания, свои чувства, задавленные в родном доме отцовской властью. Кто я? Почему в глубине моей души шевелится червяк — не надо нам тут ребёнка!

Но Инне — двадцать шесть. Может, у неё-то последняя возможность родить.

— Никто не сказал, что победят его, а не твои гены, — говорю я.

— Чего-о? Какие ещё «гены»?

— Ну, это код от матери и код от отца. Это то, что ты говоришь: «От ублюдка — ублюдок!» Вовсе не обязательно. Твоя генетика вполне может победить. А может, ребёнок соединит всё лучшее и от тебя, и от него. Рассказывала же ты мне, какой он чистюля, аккуратный! Наверняка он хороший работник. И — красивый. Вполне вероятно, девочка от тебя возьмёт фигуру, а от него — черты лица.

— Не хочу! — крикнула Инна и прикусила язык — сейчас разбудит хозяйку.

— Природа непредсказуема. Может, такого человека тебе выдаст, что всю жизнь будешь радоваться. Нельзя самой решать — нельзя идти против природы… против Бога.

— Ты, случаем, не верующая? У меня одна знакомая всё Бога поминала. Чего ты-то так о Боге печёшься? А обо мне, скажи, кто-нибудь печётся? Я вкалываю по две смены и не могу собрать на приданое ребёнку. Сама — раздетая. Рожу — начнутся бессонные ночи. И свободы никакой на двадцать лет. Стоит ли игра свеч, если примется расти ублюдок?!

Рассуждения Инны упали на хорошо удобренную почву: Инна, ладно, мать, а мне-то за что мучиться с чужим ребёнком? Мамой-то не меня он будет звать, Инну.

— А что, если это твоя последняя возможность? — спросила я едва слышно. — Говорят, после чистки часто детей не бывает.

— Откуда ты знаешь?

— Когда лежала в роддоме, слышала: одна там навзрыд плакала. Ей уже — тридцать пять, а снова выскребли. После первого аборта ребёнок не держится.

— Что значит — «не держится»?

— А то и значит. Беременеть она может и семь недель ходит нормально, а как ребёнку пора к матке прикрепиться, чтобы питаться, так — конец, не может — содрана слизистая, и начинает ребёнок в утробе погибать без еды. Ещё чистка, ещё. У неё было семь выкидышей. Врач сказал — больше нельзя, а то совсем матку приведёт в негодность. Ничего я не знаю, Инна. Если стану женским доктором, расскажу.

— А ты хочешь стать женским доктором?

Я молчу. Инна говорит:

— Если бы не я, ты учиться пошла бы! А если я ещё и рожу тебе на голову, возьмёшься помогать и вовсе бросишь мысли об учёбе. — Такого поворота от Инны я не ждала — она способна встать на мою точку зрения! А говоришь, оставить надо, потому что нельзя идти против природы. А против тебя можно?

— Против себя тоже нельзя! — слышу свой напористый голос. — Ребёнок — это семья, а так останешься в жизни одна. Тебе, Инна, надо родить. Обо мне не думай. Ну, не в этом, так в следующем году пойду учиться.

— Пойдёшь или не пойдёшь. Затянет тебя жизнь в свой омут и не высунешь головы, не то что ноги. Я, может, тоже хотела бы забросить к чёрту ножницы.

На том наш разговор в ту ночь и кончился Вставать скоро, и так весь день придётся ходить варёной курицей.

Мы едва дождались окончания рабочего дня и спать повалились в девять часов.

Несколько дней прошло молча. Ели и падали в койки.

А однажды Инна не вернулась домой.

Сходились мы дома в девять тридцать: она после второй смены, я — после занятий на курсах.

В одиннадцать я вышла из дома.

Парикмахерская — закрыта. На улицах — пусто, даже шпаны в этом Городе я за два месяца не встретила ни разу. И, хотя в некоторых окнах горит свет, Город производит впечатление спящего.

И тут, стоя у своего подъезда, я поняла, что случилось: Инну украл Геннадий, затолкал в машину и сейчас «вытрясает» из неё ребёнка, носясь за городом на бешеной скорости…

Роддом — в трёх кварталах от нас. Около двенадцати я вошла в приёмное отделение. Инна не поступала.

В эту ночь, дожидаясь Инну на своей неразобранной койке, голодная и беспомощная, я задала себе вопрос: почему жизнь определяют мужчины?

Не хочу от них зависеть.

В шесть часов утра тренькнул дверной звонок. У Инны же есть ключ! Кто это может быть?! Я кинулась открывать.

Денис?!

Длинный, тощий, с широкими плечами юноши. Ему же только пятнадцать!

— Что случилось? Мама?!

— Мама жива.

Он прошёл за мной в комнату и буквально рухнул на стул у нашего обеденного и одновременно рабочего стола.

— Зачем ты здесь?

— Хотел поговорить с тобой!

— О чём?

— Не сейчас.

Я подвигаю ему чистую тарелку, кастрюлю с картошкой и котлеты, дожидающиеся Инну, смотрю, как жадно он ест.

Глаза у него слипаются, он клюёт носом.

— Ложись на мою кровать, я лягу на Иннину, — говорю ему.

Он сразу засыпает.

Я тоже засыпаю сразу, словно все силы разом покидают меня, засыпаю без сновидений, без страхов.

А просыпаюсь в девять.

В девять я должна быть на работе.

Даже не взглянув на Дениса, прямо в мятой одежде кидаюсь прочь из дома.

Инна не пришла на работу. Её клиенты сидят в очереди к другому мастеру.

Полдня мы с директором — на телефоне. Милиция, бюро несчастных случаев, снова роддом… — Инна нигде не значится. Телефона родителей у нас нет.

Запах одеколона и все другие запахи парикмахерской болью шарят в моём голодном желудке.

На курсы в этот день не иду.


Денис спит.

Вставал или так и спит с семи утра?

Инны дома нет.

Вместо Инны у меня в руках список телефонов, куда мне нужно звонить вечером, — может, поступят о ней какие сведения?

Вещи Инны — в шкафу, в правой его половине. Мне нужна записная книжка, мне нужен домашний и рабочий телефоны Геннадия.

Записной книжки в её вещах нет. Есть письмо от родителей — две страницы ругани, записанной аккуратным убористым школьным почерком: и неблагодарная Инна, и наглая, и исчадие ада, и бесполезная тварь… Конверта нет, и узнать родительский адрес не могу. Перебираю по одной Иннины тряпки, в карманах ничего не нахожу.

Больше всего на свете я хочу спать. Но воображение рисует мне картинки Инниных мучений: Геннадий пытает её, Геннадий избивает её.

— Я очень рад видеть тебя.

Денис стоит за моей спиной, а я сижу на полу перед открытым шкафом и ворохом Инниных вещей.

Вот ещё почему течёт по спине ледяной пот: Денис приехал ко мне. Он долго шёл, долго ехал. У него обтянутые кожей кости. Его надо откормить, а еды осталось мало.

Рядом с ним я совсем маленькая, хотя старше его на год.

В моём новом Городе дождь идёт редко, и воздух — сухой. Наверное, поэтому всё время хочется пить.

Прежде чем идти в магазин, мы с Денисом пьём чай. И я смотрю в его глаза. А он смотрит в мои. Мы молчим. Как молчат незнакомые стеснительные люди, не умея начать разговор. Я не знаю этого Дениса. Над верхней губой у него светлая поросль, в глазах — жёсткость. Нужно спросить, зачем он приехал ко мне, но я хочу пить и пью уже вторую чашку и ем вчерашнюю еду. Она — холодная, а на кухне топчется хозяйка.

Стук в дверь. Хозяйка.

— Не рано ли ты начала водить к себе мужчин?

Мы с Денисом встаём и смотрим на старуху. Она — грузная, ей тяжело стоять. Глазки её серыми мышками с любопытством перебегают с меня на Дениса и обратно.

— Я приехал от её родителей, — говорит Денис мужским густым голосом, — это моя двоюродная сестра.

— Он будет жить здесь, — заявляю я.

Хозяйка неожиданно широко улыбается:

— Очень хорошо. Я поставлю ему койку, а вы за неё будете платить дополнительно. Ясно? После десяти не шуметь.

Жильё кусается. Где я возьму лишние деньги?

— Магазин закроется, — говорю Денису.

И мы идём в магазин.

Денис — младше, а я чувствую себя — под его защитой. Он идёт спокойным шагом взрослого человека. Он знает, как ему жить? Снизу искоса пытаюсь разглядеть выражение его лица, но, кроме острого детского подбородка, чуть припушённого светлой порослью, не вижу ничего.

Когда мы возвращаемся домой с продуктами, я рассказываю ему о жизни Инны и о её исчезновении. Денис слушает внимательно. Не успеваю закончить свою сбивчивую речь, говорит:

— Думаю, она решила избавиться от ребёнка. И неважно, сама ли так решила или Геннадий решил за неё, весьма вероятно, что сейчас она делает подпольный аборт. Моя мать — гинеколог. Она рассказывала: самое опасное, когда женщины идут не к врачам, а к подпольным акушеркам. Знаешь, что такое — подпольная акушерка? Это очень смелая и очень жадная особа, которая на дому освобождает женщину от бремени.

— У Инны нет денег. И взять неоткуда.

Денис пожимает плечами:

— Потом женщины вынуждены всё равно прибегать к помощи врача, потому что они, как правило, искалечены.

Значит, сейчас из Инны по кускам выдирают её живого ребёнка?! Её девочку?

Денис смотрит на меня. Словно светит в лицо сильной лампой.

— Пожалуйста, успокойся, — говорит он. — Мы пока ничего не знаем, да и помочь мы Инне, к сожалению, не можем.

— Зачем ты приехал ко мне? — спрашиваю я наконец.

— Первое: хотел увидеть, удостовериться, что с тобой всё в порядке. Второе: твой отец пьёт, а мать гибнет. Мне кажется, тебе надо быть сейчас с ней.

— Я не могу жить с отцом под одной крышей. Я ненавижу его.

— Он не самый приятный человек, согласен, но — ненавидеть… это уж слишком. Ты молчишь. Мне тоже мой отец не очень нравится, но — ненавидеть… — повторяет он. И ещё повторяет: — Мария Евсеевна гибнет. Она плачет часто. Ей нужна твоя помощь. Понимаешь? Дело вовсе не в твоём отце…

Прямо сейчас ехать на вокзал. Одна ночь в поезде.

— Чем я могу помочь маме? — спрашиваю. — Отец любит её, он не может обидеть её. Он очень любит её, — уговариваю я себя.

— Сомневаюсь, что сейчас он может именно так сформулировать свои чувства, — тихо говорит Денис.

— Какие планы у тебя? — спрашиваю я.

— Глобальные или сиюминутные?

— И те, и другие.

— Глобальные: экстерном закончить школу, поступить в этом году в институт. Сиюминутные — уговорить тебя вернуться домой.

— Когда ты собираешься обратно? — спрашиваю осторожно.

— Я могу вернуться только с тобой. Тебе тоже нужно закончить школу.

— Почему ты привязываешь себя ко мне?

— Потому что я могу вернуться только с тобой.

— Я не понимаю.

— Понимать нечего. Я буду там, где будешь ты, — сказал он твёрдо.

Распахнулась дверь, и в комнату почти впала Инна.

Мы бросились к ней, едва подхватили.

Белая маска вместо лица, сбитый в одну сторону, смятый шар волос.

Не успели посадить её на кровать, как вошёл Геннадий. Он положил на стол конверт с деньгами.

— Надеюсь, хватит на восстановление сил. Также надеюсь, мы никогда больше не увидимся. — И он пошёл к двери.

В одну секунду Денис оказался перед ним и загородил выход.

— Что всё это значит? — спросил жёстко.

— Это значит, что это не твоё дело. А ты, собственно, ей кто?

— А я её брат, и это моё дело. Что всё это значит? — повторил он свой вопрос.

— Это значит, что у нас с ней нет больше никаких общих дел.

— Это я понял. Что произошло с ребёнком? Ты велел ей избавиться от него?

— Я не велел. Она сама.

— Что ты сделал, чтобы ребёнок погиб? Я не получил ответа.

— Я нашёл доктора… — невнятно произнёс Геннадий.

— Ты нашёл подпольную акушерку и заставил Инну сделать подпольный аборт, так?

— Да что ты лезешь в чужие дела? Откуда ты взялся? Она не говорила мне ничего о брате.

— Она тебе вообще ни о чём не говорила. А скорее всего, ты её просто не слушал — тебе было неинтересно. Ты видишь только себя. Сейчас мы с тобой вызовем милицию, и ты дашь свои показания поподробнее. Тебя будут судить за убийство.

— Такой статьи нет, — говорит насмешливо Геннадий.

— Такая статья есть. Ты подстерёг женщину, силой запихнул её в машину, затем привёз её к акушерке и принудил избавиться от ребёнка, так? А вот вещественное доказательство. Конверт с деньгами. Ты загремишь на длительный срок.

— Отпусти его.

— Почему? — спрашиваю я Инну.

— Почему я должен отпустить его? — повторяет мой вопрос Денис.

— Потому что я не хотела родить от него. Кто получится от такого подонка? — Слабый, прерывистый Иннин голос скребёт по коже наждачной бумагой. — Он сделал лишь то, на что я никак не могла решиться. Если бы я хотела оставить ребёнка, я бы не далась акушерке.

— Он привязал тебя? Он держал тебя? — спросил Денис.

— Откуда ты знаешь? Да, он держал меня. Но я рада. Был мальчик. Я не хотела мальчика. Был бы похож на него.

— У тебя никогда не будет детей, подлец! — сказал Денис. — Ты обречён на одиночество. Ты будешь ползти за женщиной, чтобы она пожалела тебя…

Геннадий хохотнул:

— Любую поманю…

Со всего маху Денис ударил Геннадия по ухмыляющейся физиономии.

И сразу хлынула кровь.

Денис снова ударил кулаком в лицо. И ещё раз. И ещё. Он исступлённо молотил Геннадия кулаками по лицу, а Геннадий, залитый кровью, мотался перед ним из стороны в сторону. У него вспух нос.

Денис очнулся, когда Геннадий выплюнул зуб и стал сползать по двери на под.

Длилось всё это несколько секунд.


…Кровотечение у Инны началось ночью.

«Скорая», роддом, приёмное отделение. Круг замыкался. Вчера Инна «сюда не поступала», сегодня поступила. Сразу на операционный стол.

Мы ушли из роддома лишь после того, как Инна уснула в послеоперационной.

Снова мы ложимся спать в шесть часов утра.

Но я не просыпаюсь в девять. Я просыпаюсь в двенадцать от крика хозяйки:

— Иди к телефону.

Это заведующая. Рассказываю ей об Инне и снова падаю — спать.


В этот вечер мы снова сидим друг против друга.

И снова Денис просит меня вернуться домой.

— Я не люблю дождь, — говорю Денису. — И я не хочу видеть своего отца.

— Но ты любишь мать и хочешь видеть её. Ты знаешь, Мария Евсеевна — больной человек, у неё обострение астмы.

— Пусть она приедет ко мне. Работу она в большом городе найдёт.

— Тебе нужно закончить свою школу, что много легче, чем кончать чужую.

— Я не хочу учиться у отца, я не хочу преподавать в школе математику.

— Преподавать насильно никто тебя не заставит, а отец больше детей не учит, он не может, он пьёт, я говорил тебе. Математику ведёт новая женщина. Тебе-то учиться всего несколько месяцев. Надо получить аттестат. Аттестат — это надёжное будущее. Если ты вернёшься, я тоже попробую окончить школу в этом году.

— Как же ты сможешь подготовить все предметы?

— Почему «все»? Я уже сдал биологию и химию, когда ты уехала. Для меня самый трудный предмет — математика, я буду сдавать её первой, если вернусь. И физика мне трудна. Остальное — ерунда.

Снова жить под одной крышей с отцом?! Отца за его убийства никто не ударил по физиономии, а у него на счету побольше душ, чем у Геннадия. Но Денис сказал: мать может погибнуть. Я хочу видеть мать.

— Мне осталось две недели до окончания курсов, — говорю наконец, — и я получу диплом бухгалтера.

— Хорошо. Подождём диплом. А я пока начну заниматься. Но прежде всего мы пойдём на почту и позвоним твоей матери. Ты скажешь ей, что скоро вернёшься, чтобы у неё появилась надежда.


Но я сказала маме совсем другое. Я сказала ей, что ко мне приехал Денис и ввёл меня в курс дела. Я сказала, что прошу её бросить отца и перебраться навсегда ко мне. Сказала, что здесь нет дождей, дышать легко, она здесь выздоровеет очень быстро, потому что её астме здесь не выжить.

Голос мамы произвёл на меня странное действие — я стала совсем слабой.

— Доченька, — плакала на другом конце провода мама. — Дай номер телефона, я буду звонить тебе. Доченька!

— Ты приедешь?

— Я не могу оставить отца.

— Ты его любишь больше, чем меня?

— Я не могу оставить его.

— Пусть он пьёт без тебя, пусть погибнет.

— Я люблю его.

— Больше меня?

— Ты не можешь погибнуть. Рядом с тобой Денис.

Я сейчас маленькая девочка в маминых руках. Она купает меня. Она одевает меня. Она прижимает меня к своей груди. Она смотрит на меня ласкающим жалеющим взглядом.

— Я позвоню тебе, доченька, как только смогу, не трать деньги. Спасибо, доченька… ты позвонила мне…

— Мама, не плачь, мама!

Гудки бьются в моё ухо.

Почему в этом Городе не идёт дождь? Мне сейчас не хватает моего дождя, пусть он зальёт меня.

Мне нужно ехать домой. Нужно срочно помочь маме, пока она не погибла, как погибли Шушу, Люша и Бог знает кто ещё…

Моя мама — одна, без меня.

Две недели прошли, как проходят и минуты, и годы. Денис целые дни сидел в библиотеке — готовился к экзаменам. Инна работала и восстанавливала свои силы, теперь она взяла лишь одну смену, ей не нужно больше копить деньги для ребёнка.

Единственное событие случилось в эти две недели — Денису исполнилось шестнадцать лет. Мы с Инной купили ему красивую рубашку и галстук, испекли торт, приготовили вкусный обед. Денис, видно, не ожидал, он очень удивился, растерялся и весь вечер повторял одно слово: «Спасибо!»

Диплом бухгалтера оказался небольшой картонной книжечкой, но в нём значилось, что у меня теперь есть профессия и, скорее всего, я не умру с голоду.

Прощались мы с Инной в парикмахерской.

— Ты вернёшься? — спросила Инна.

— Я вернусь, — отвечала я.

— Не потеряй Дениса, — сказала она. — Таких, как он, больше нет.

Инна просит меня вернуться обязательно, говорит о том, что будет скучать обо мне, что я стала ей сестрой, а Денис — братом.

А я слушаю и держу руки на своём животе. Он — пустой. В нём нет моего сына. И виноват в этом отец, с которым я снова должна жить под одной крышей.

После потери ребёнка Инна перестала улыбаться. Ни разу не надела яркой одежды, ходила в одном и том же, тёмном скромном платье. Злой прищур, ненависть к посетителям. Посетители — мужчины. Инна — мужской мастер. Мне хочется сказать ей: «Не проткни им голову, твои клиенты не виноваты в твоей беде». Вместо этого говорю:

— Пожалуйста, ешь побольше и больше гуляй. Я пошла. — А сама продолжаю стоять. — Может, на подготовительные курсы устроишься и вместе в институт поступим?

— Ты чего? Профессия вот она, кормит меня.

— Разве жизнь — еда? Для души.

— Для души читать с утра до ночи, не понимать ни черта в чужой учёности, завидовать чужому уму? Не для меня. Я себя всегда прокормлю. — Инна полоснула по мне несчастным взглядом. — Ты вот возвращайся.


…Нам с Денисом достались боковые полки, в проходе. Не посидишь рядом — идут и идут люди, чуть не по ногам. Большую часть пути мы стоим в тамбуре, глядя в окно.

— Ты куда хочешь поступить? — спрашивает Денис.

— Не знаю, не думала.

— Чем тебе нравится заниматься?

Смотрю в светлые узкие глаза Дениса.

— Мне кажется, тебе понравилось бы работать с людьми… — говорит он. — Ты стала бы замечательным преподавателем.

Я вздрагиваю. Денис толкает меня на те же рельсы, что и отец.

— Не нравится школа, можно преподавать в институте, — замечает Денис мою реакцию. — А можно стать психиатром. Сколько людей нуждается в помощи! Ты так мягко и терпеливо говорила с Инной! Благодаря тебе она пришла в себя и начала работать. Если бы не ты, неизвестно, сколько ещё лежала бы уткнувшись в стену. А то и покончить могла бы с собой!

— А ты на биофак пойдёшь?

— Нет, конечно. Я хочу стать геологом. Хочу подальше от людей, от цивилизации!

— А как же твои любимые звери?

— Звери мало живут. Не хочу переживать их смерти, их страдания. Это издевательство — держать их не в природных условиях.

— Можно изучать их в природных условиях.

— Я ехал к тебе в поезде, смотрел в окно. Деревья, поля, холмы — такой покой! Захотелось самому побыть в покое, вышел на остановку раньше. Тишина в лесу, свет в поле… дышать легко.

— Что же ты хочешь изучать?

— Камни.

— Они — холодные, жёсткие!

— Они — спрессованная, когда-то тёплая жизнь. Они тоже живые. В них те же элементы, что и в нас с тобой, просто переставлены по-другому. Кто знает, чем, кем они были раньше. Из вулкана лава — жидкая, огонь, а — застывает валунами, камнями, причудливыми фигурами.

— Но ты так хорошо знаешь биологию, её можешь сдать не готовясь!

— То, что знаю, уже моё. Хочу знать больше…

Если бы мне предоставили право выбора: мой сын или Денис? Почему «или»? Я могла бы родить сына, вернуться домой, и ко мне пришёл бы Денис. Пришёл бы?

— А как ты относишься к психологии?

Наверное, все в поезде давно спят. И проводница спит. А мы с Денисом стоим в тамбуре. И он задаёт мне вопросы. Но то ли светлый узкий взгляд Дениса, то ли наше бессонное стояние в тамбуре, когда весь мир вокруг погружён в сон, то ли страх перед дождём и пьяным отцом… я не могу отвечать.

Денис провожает меня домой.

Дождя в этот час в нашем Посёлке нет Есть раннее утро. Оказывается, поезд, когда везёт людей на север, останавливается на нашей станции в пять сорок три утра. Вот почему я никогда его не видела и не слышала, и долгие годы мне казалось, что есть в мире один-единственный поезд: тот, что может увезти меня на юг, от дождя!

Дождя нет. Исходит, истаивает последними часами ночь, цепляется за фонари и крыши домов, не хочет пускать свет.

Денис стоит передо мной у крыльца нашего домика, за который не надо платить ни копейки, и держит мою сумку с вещами. Вещей мало, я не купила себе ни одной новой, несколько старых тряпок и диплом бухгалтера.

Под лампой, что освещает крыльцо, не светятся его волосы, спрятанные в капюшон куртки, глаза — в тени, и весь он, до рта, застёгнут на железную молнию.

Мы стоим и стоим, как в тамбуре поезда, одни в мире, погружённом в сон.

Сейчас я открою дверь, и проскользну по спящему ещё какое-то время дому в свою комнату, и лягу в свою постель, и усну без сновидений. А может быть, не усну, а буду держать перед собой узкие светлые озерца глаз и смотреть в них.

Прошла, наверное, целая жизнь, в окне гостиной вспыхнул свет.

Мама проснулась. Мама ждёт меня. Мама кипятит чай и печёт мне мои любимые оладьи.

Денис поставил сумку на крыльцо, повернулся и пошёл прочь. Он шёл и не оглядывался. А я стояла рядом с сумкой у ноги на крыльце своего дома и смотрела, как уходит от меня Денис, мужчина, которого нельзя ненавидеть.

За моей спиной, в моём тылу — мама, она печёт мне оладьи.

Глава шестая

Мама не пекла мне оладий и не кипятила мне чай, она сидела, пригнувшись к коленям, и не встала, когда я вошла. Лишь подняла голову.

С неузнаваемого лица — глаза обречённого.

Я подошла к ней, и она пала в мои руки. Хрупкая, тощая. Выпирают лопатки дистрофика. Роскошные когда-то волосы висят сосульками.

— Машка, рюмашку!

Я вздрогнула.

Голос — хриплый, незнаком:

— Куда ты делась, дура-баба? Рюмашку и закусь. Жрать давай.

Мама тоже вздрогнула, когда раздался зов отца. И закаменела спиной. Я ещё крепче прижала её к себе.

— Не ходи, мама, — шепчу я.

— Машка!

Мама пытается снять мои руки с себя.

— Я пойду, мама.

Цветы по стенам родительской спальни, все стены — в зелени. Огромная двуспальная кровать, по диагонали — отец.

Не отец. Заросший бородой и волосами чужой мужик — такие стоят у пивного ларька. Глаза налиты кровью.

— Здравствуй, — говорю, все свои силы бросая на то, чтобы победить дрожь.

Отец садится в постели.

— О, у нас дорогая гостья! К нам пожаловала блудная дочь. Проститутка. Тварь. Шлюха. — Он поднимает голову лампы, стоящей на тумбочке, и светит мне в лицо. — Какие мы щипаные! Какие мы драные! И что же ты мне, дочь, принесла? Бутылку — обмыть потерю девственности? Где же бутылка? В гости идёшь, неси бутылку. Это ещё не значит, что я с тобой стану пить. Ну, и со сколькими ты трахалась? — Он шарит по мне жадными глазами. — Не в мать. Мать была девочкой и ни разу не изменила мне. Твоя мать — мой ангел.

Жалкий алкоголик.

Но почему-то я стою перед ним, опустив руки по швам, как солдат — перед генералом. Господи, дай мне силы восстать против него!

Мама тянет меня сзади за куртку.

— Машка, поди сюда! Не воспитала, как положено, вот плоды! Шлю-ю-юха! Ты куда пятишься? Стоя-ять!

Но я наконец прихожу в себя и вылетаю из комнаты.

Бедная мама!

Мама остаётся под шквалом ругательств и оскорблений, я кидаюсь к телефону, неверным пальцем, срывающимся с диска, набираю номер.

— Ангелина Сысоевна, — шепчу в трубку. У неё сонный голос — ещё нет семи. — Вы говорили, учились в медицинском. Вы говорили, все врачи Посёлка — знакомые, пожалуйста… кто заберёт его? Пьян. Замучил маму.

— Доченька! Вернулась! Я скучаю, сил нет.

Мама несёт отцу стакан с водкой, движется суетливым семенящим старческим бегом. А маме всего-то тридцать восемь.

— Ты хочешь отдать отца в больницу, на принудительное лечение?

— Да. Хочу. Мама погибает.

— Доченька, не волнуйся, я поймаю людей до работы. Сразу, сейчас. А потом… мы с тобой увидимся, да?

Из спальни хлюпающий звук. И сразу — истошный крик:

— Ещё стакан!

Голос близко. Отец встал. Ещё секунда, и он — в гостиной. Занял её всю. Качается из стороны в сторону, руками цепляется за воздух, пытаясь сохранить равновесие. От него плещется запах — волнами, окатывая меня, заливая.

— Нет, я должен выразить тебе своё отцовское возмущение. Опозорила! Из-за тебя я бросил работу. Из-за тебя я…

— Из-за Люши, — говорю. — Из-за Люши ты…

— Замолчи! — неожиданно резким голосом обрывает меня мама.

Удивлённо смотрю на неё. В её лице такой страх, что я прикусываю язык.

Но уже поздно. Отец подхватывает стул и идёт на меня.

— Что ты сказала?! Как посмела? Тварь. — Неожиданно движется он ко мне вполне твёрдой походкой. Размахивает стулом.

— Беги! — кричит мне мама и кидается передо мной — закрыть меня своим телом.

Но я рывком выдёргиваю маму из-под удара и сама шарахаюсь в сторону. Удар приходится по маминому лимонному деревцу — оно, хрустнув, валится набок, от глиняного большого горшка отлетает кусок. Отец теряет равновесие и падает на поверженное деревце.

— Беги из дома! Он способен на всё! Он убьёт тебя.

Взгляд отца блуждает, никак не может зацепиться ни за меня, ни за маму, но это взгляд — бешеной собаки.

Мама подходит к нему.

— Климеша, родной мой, вставай-ка, пойдём выпьем, закусим, а потом ляжем и поспим, — голос её дрожит. — Тебе надо поспать. Ты устал.

— Прочь, сучка. Твоё отродье… Прочь! Я убью её, тогда дашь мне стакан. — Он рывком встаёт, снова теряет равновесие, садится на пол. — Совершу правосудие. Опозорила на весь Посёлок. По улице пройти нельзя — всяк пальцем тычет: «Дочь — шлюха!» Не желаю такую дочь. Ненавижу. Молчком всё. Слова не вытянешь. Моими советами побрезговала, а кобелём — нет. Узнаю, с кем путалась… и его убью! Погоди, проведу расследование. — Обеими руками опираясь на маму, отец встаёт.

— Климеша, пожалуйста, пойдём ляжем.

Но отец хватает первый попавшийся горшок с травой, кидает в меня. Попадает он в горку с посудой — разлетается стекло и сыплется дождём.

Отец идёт ко мне, размахивая руками. Теперь в его руках горшок с розово-жёлтой лилией. Отец сламывает лилию, отбрасывает её и швыряет горшок в меня.

— Уйди! — кричит мне исступлённо мама. — Уйди же, ради Бога!

Я влетаю в свою комнату и поворачиваю ключ.

Никогда замка в моей комнате не было. Мама прячется тут от отца.

Через секунду отец обрушивает всё своё бешенство на дверь. Дверь — дубовая, но на всякий случай я готовлю путь к отступлению — срываю полоски бумаги с окна, отпираю его, путь в сад свободен.

Удары сыплются безостановочно.

Пока он дубасит в мою дверь, мама — в безопасности. И я перевожу дух.

Наверняка отец бьёт маму. И всё пропивает: в гостиной нет хрустальных конфетниц и ваз, толпившихся на горке, — подарков благодарных учеников, нет серебряных вещей — отец любил серебряные фляжки, стаканчики, нет ковра на стене гостиной, над диваном, на котором сидели перед телевизором в редкие добрые минуты хорошего фильма, нет магнитофона. Продано всё. Водка стоит денег.

Нищета. Оба не работают.

Но вот пауза — барабанный стук кулаков прервался криком:

— Принеси топор, стерва.

— Климеша, вот стакан. И огурец ты просил, — дрожит голос.

— Что это с тобой? Сама тащишь. Выпью, не бойся, только сначала дочь накажу, как положено отцу. — Шаги прочь, и вскоре снова отец начинает колотить в дверь, теперь не кулаками — чем-то тяжёлым.

И дверь треснула.

Я бегу к окну. Пронзительно звенит входной звонок.

— Кого это чёрт принёс?! — кричит отец.

И через мгновение — голос мамы, вибрирующий, срывающийся:

— Скорее! Он собирается убить мою дочь!

— Эт-то кто такие? Эт-то по какому праву? Я в своём праве. Мой дом! Моя дочь! Как посмели? Прочь! Убью! — И глухое падение тяжёлого предмета.

Это ступка. Или пестик, толстый, тяжёлый кусок меди, которым мама в ступке толчёт орехи.

— Ах ты, бандит! — мужской злой голос. — Чуть не убил. Заходи, Лёшка, справа! Ага!

Я иду в гостиную.

Два дюжих мужика скручивают отцу руки.

— Доберусь до тебя! Не жить тебе и кобелю, что обрюхатил тебя. Только дознаюсь, кто таков. Да я…

— Иди, псих! Сперва мы до тебя доберёмся. Чуть не убил, бля…

— Не надо, пожалуйста, не бейте его, — шаткий голос мамы, — он себя не помнит, он не такой, он никогда не пил раньше…

— Какой он, сами видим.

— Пожалуйста, — просит мама. — Не бейте, молю вас.

Только теперь я замечаю тощую женщину-очкарика, сидящую у края стола и строчащую что-то на бумаге.

Мама кидается к ней:

— Пожалуйста, скажите им, чтобы не били его. Пожалуйста. Я вижу, они хотят бить его.

Врач не отвечает, строчит.

— Я заплачу вам! — Мама бежит к плащу, достаёт кошелёк, но в кошельке ничего нет. Она растерянно шарит по карманам. Я отдаю ей сотню. — Вот, — говорит мама и торопливо суёт врачихе деньги.

Врачиха поднимает голову. Почти без ресниц глаза, сжатый в тонкую линию рот.

— Вы знаете, куда его везём? В психушку, так как он невменяем и опасен. Что делают с невменяемыми, знаете? Их приводят в чувство. Способы — разные. Иногда укол сразу не помогает. Так что выбирайте. Можем доставить вам ваше сокровище обратно. Ну, решайте! А деньги ваши — ничто, копейки, такие деньги дела не сделают.

Мама садится и в отчаянии смотрит на меня. В эту минуту входит Ангелина Сысоевна.

— Лечение стоит денег, — говорит насмешливо врачиха, и её губы съезжают в сторону. — Так везти его в психушку или вернуть?

— Вернуть… — говорит мама.

— Чтобы он убил вас и вашу дочь?! — усмехается врачиха, и обнажаются мелкие хищные зубы.

— Увозите! — шепчет мама.

— Как вы разговариваете с растерянной женщиной?! — резко говорит Ангелина Сысоевна. — Увозите больного, а с главным врачом я урегулирую этот вопрос.

— Ясно. — Врачиха встаёт и выходит из дома.

Мы остаёмся в доме втроём.

Мама цепляется за меня, с трудом добирается до стула. Её трясёт, и я начинаю гладить её спину.

Несчастная мама!

— Боже, какой у вас разгром! — Ангелина Сысоевна растерянно оглядывает гостиную. — И наверняка голодные, я сейчас. — Она идёт в кухню, наливает чайник, ставит на плиту и выходит из дома.

Я всё ещё глажу маму, а Ангелина Сысоевна уже вернулась с полной сумкой и выкладывает еду на стол.

Через пять минут перед нами дымящиеся кружки с чаем и еда.

Мама смотрит на меня, не отрываясь.

— Доченька! — шепчет она.

— Доченька! — вторит ей Ангелина Сысоевна.

— Прости меня, Маша, — говорит Ангелина Сысоевна. — Мы перед тобой согрешили, наш Витька виновен. Молодость, глупость. Из-за нас мучаешься, Маша. Прости нас. Что хочешь, сделаю, искуплю вину. Сна нету. О лечении не волнуйся, всё будет сделано, как надо. Кстати, не забыла ли ты о своих деньгах, что дала мне после смерти твоей матери? Выручила меня, никогда не забуду: Виктору-то именно эти деньги и помогли встать на ноги! Лежат они на отдельной книжке и дали большие проценты. В любой момент можешь взять их.

— Передай их на лечение, — говорит мама тихо.

— Это твои личные деньги, твоя мать копила их для тебя! Не передам, я договорюсь о лечении бесплатном, не волнуйся ни о чём.

Ангелина Сысоевна сильно постарела.

— Ты тоже, Геля, настрадалась, — говорит мама. — Но ты ни при чём. Мы не в ответе за наших близких.

— В ответе. Баловала, а не научила видеть других людей. Меня перетряхнуло случившееся. Мы с тобой сидели за одной партой. Помнишь, всё нам было смешно. Отвечает кто, смешно. Не может ответить, смешно. У «Мобыть», помнишь, чулки скрутились, в складках были, смешно! Из класса выгнали нас, смешно. А сейчас где наше «смешно»? Я думала, живу хорошо. Муж — богач, дом — хоромы, сын здоров. А теперь чем мне жить, Маша? Профессия есть, да не работаю. Думала, жизнь посвятила сыну, а сын вырос — видишь, что натворил. Тебя любила, считала единственной подругой, вышла замуж, нос задрала — муж главный в городе!

— Полно, Геля, бить себя в грудь. Я не священник, чего ты передо мной исповедуешься? У каждого наберётся, Геля, грехов. Не ты, я виновата в своей беде. Климентию всё прощала, потому что любила до беспамятства — красавец, умница! Было чем гордиться. Мы, бабы, — дуры, нам обязательно нужно верить: наши-то любимые — самые лучшие! Так что, Геля, моей вины, может, не меньше, чем твоей: мужа выбрала я, ему служила я, хотя с рождением Поли её любила больше всех в жизни. Но именно я невольно позволила Климентию муштровать её. Не позволила бы, не бродила бы Поля бесприютно по Посёлку и ничего такого с ней не случилось бы!

В эту минуту снова звенит звонок в дверь.

Теперь он робок.

Мама идёт открывать.

— Сынок?! — В голосе её — радость. — Спасибо, мой мальчик, за Полю, — скорее догадалась я, чем услышала. — Только почему не сказал, что уезжаешь? Я места себе не находила. Боялась, опять сильно расстроился из-за чего-то.

Денис обвёл взглядом комнату.

— Что случилось здесь? — спросил. Ему не ответили. — Я вижу, вы всё продали! Простите, приду позже!

Мама не успела рта открыть — хлопнула дверь.

Долго в доме стояла тишина.

— Вот кто подарок судьбы, — сказала Ангелина Сысоевна. — Я за ним давно наблюдаю. У таких надутых болванов такой сын… Это ты сделала его таким, это ты воспитала его!

— Не говори, Геля, глупостей. Болваны они или не болваны, а сын он — их, от природы такой необычный, с самого детства. Не я учила его любить зверьё, не я учила его отстаивать свою любовь перед родителями, не я учила его жалеть всех, кому плохо. Не я гнала его к Рае в больницу! — Мама подробно рассказывает о Денисе…

Звонит телефон. Мама берёт трубку, говорит «здравствуйте» и садится.

— Не хочу. Мне не нравится ваше отношение ко мне. Не знаю, я должна подумать. — Она слушает какое-то время. — Опять до следующего взрыва ненависти. — Снова долго слушает. — Завтра отвечу. — Кладёт трубку и сидит уронив голову на грудь.

— Денис заставил отца снова позвать тебя на работу? — Мама не отвечает. — Это хорошо, что ты начнёшь работать.

И вдруг мама кричит:

— Хорошо, да? Кому хорошо? Я плохой педагог. Дети не слушают меня.

— А ты… стукни кулаком по столу… А ты поставь «двойку»… — Я плачу от жалости к маме.

— Не плачь, Поля. Маша, хочешь подумаем о другой работе?

— Другой?! Что я умею? — говорит мама еле слышно. — Ты знаешь, что это такое, когда нигде нету тебя и твоей жизни? Знаешь, что значит, когда ученики не любят тебя и не уважают?

— Ну это ты врёшь! А Денис? А Люта?! — говорю и прикусываю язык.

Но мама подхватывает это лёгкое ласковое имя:

— Люшу убила я: Одна я. Она любила меня. Она ко мне пришла спасаться.

Глаза у мамы, как у отца, безумны. Ещё секунда, и она начинает задыхаться — хватает ртом воздух, давит руками грудь, а глаза наливаются кровью.

Господи, она сейчас умрёт!

Я распахиваю все окна в доме. Ангелина Сысоевна вызывает «скорую».

Искусственное дыхание, укол.

И наконец мама, надышавшись, спит. И впервые в нашем доме настежь открыты окна. Дыши, мама! Только дыши.

Мы сидим с Ангелиной Сысоевной на диване. И я хочу сказать ей спасибо. Хочу сказать ей, что скучала о ней. Но рот словно клеем набит.

— Ты хочешь спать. Ты, наверное, тоже не спала ночь. Иди, доченька, ложись. Я покараулю ваш с мамой сон. Не волнуйся больше ни о чём, я всё сделаю.

Что это значит — «всё сделаю»? — хочу спросить, но в голове тоже клей, и в самом деле я засыпаю и сплю без сновидений.

А в это время приходит к нам Денис, и они вдвоём с Ангелиной Сысоевной убирают стёкла, выносят разбитую мебель, моют, чистят наш дом — восстанавливают его для жизни после побоища…

Глава седьмая

Инна пишет мне каждый день. Её письма — полуграмотны, но в них — вся её жизнь без меня.


В тот же день, как я уехала, Инна встретилась с Русланой.

Руслана — крупная женщина лет двадцати двух — двадцати трёх, с тяжёлой челюстью и недобрым взглядом.

— Почему ты — жертва? — спрашивает она Инну. Потому что хочешь быть жертвой. Почему ты хочешь быть жертвой? Потому что невежественна. Почему ты невежественна? Потому что не любопытна. А теперь давай посмотрим с другой стороны. Почему мужик захватил власть повсеместно? Потому что он — любопытен? Вовсе нет. Потому, что он — ленив. Работать не хочет, хочет командовать. Командовать, приказывать — это тебе не мыть пол, не стирать бельё, согнувшись в три погибели, не варить еду, не таскать тяжёлые сумки.

— Есть мужчины, которые сами всё это делают, — робко возражает Инна, вспомнив о Денисе.

— Ты правильно говоришь — «мужчины». А я говорю о мужиках. Отдельно взятые мужчины, те, у которых женская душа, тоже жертвы, их тоже используют. Обычно же правят мужики, они определяют жизнь государства, жизнь каждого из нас.

— Есть властные женщины, подавляют и детей, и мужей, — возражает Инна, вспомнив о матери.

— Вот и хорошо. Вот и правильно. Власть должна быть у женщины. И знаешь почему? Женщина не хочет воевать.

— Ещё как хочет, — перебивает Инна. — У нас в доме живёт тётя Акина. Уж она не пропустит никого, каждого обольёт грязью, а то и кулаки пустит в ход.

Руслана щурится, словно прицеливается:

— Может быть, она наводит порядок? Может, она, как и я, воюет с мужчинами?

— И с детьми, и с женщинами… для неё нет ни одного хорошего человека, никому нет пощады, терроризирует всех.

— Ну, значит, она — мужик, — уверенно говорит Руслана. — Очень даже бывает. А ты меня слушай, что скажу. Раньше мужики на земле работали, жили по-божески. А потом выродились или поубивали настоящих мужчин те, что были у власти.

— Не вяжется, — качает своим шаром-головой Инна. — А те, кого поубивали, не били жён, не командовали детьми? А разве всякий-каждый убийца плох к своей жене? Может, который и на руках носит свою бабу, и сам под каблуком у неё, и соседям, может, он делает доброе? Может, вовсе и не по его, а по жениному распоряжению убивают? Путаница у тебя, Руслана, в голове. Вот уж путаница! Зависит от человека. Я знаю очень хорошего парня, и ничего нет в нём женского.

— Это у тебя путаница, и я наведу в твоей голове порядок.


Встретились Инна с Русланой в парикмахерской. Руслана пришла стричься. Высидела очередь и попала к Инне.

— Я — мужской мастер, — сказала Инна, — сроду не подстригала женщин.

— А меня подстрижёшь. Мне нужна короткая стрижка. Похожая на дикобраза.

— Поймите, совсем разные стили.

— Мне всё равно, какой стиль, состриги патлы. А ты чего такая тощая да угрюмая, обидел кто?

Инна возьми и скажи: «Обидел».

После работы Руслана ждала Инну на улице.

— Мы идём ко мне есть пельмени. Отказа не принимаю.

— Отказа не будет, — легко согласилась Инна, не желая возвращаться в свою пустую комнату.

И вот они обе — разъярены.

— Я хочу открыть тебе смысл жизни! — кричит Руслана.

— Какой ещё смысл?

— Ты очень тёмная девочка. Не читаешь, не думаешь. Только и знаешь — щёлкать ножницами да жрать.

— Ты что оскорбляешь меня?

— Я не оскорбляю, я тебе открываю глаза. Жизнь должна иметь смысл.

— Ну и какой смысл у тебя? Воевать с мужиками?

— Всех под корень. Я — мститель. И тебя сделаю мстителем. Слыхала про амазонок? Вполне можно жить без мужиков.

— А кого я буду подстригать? Я — мужской мастер.

— Переучишься и будешь стричь женщин. Женщин на свете много, только стриги!

— Зачем тогда стричь их? — спрашивает Инна. — Им красота нужна для мужиков. И как они будут жить без мужиков?

— Ты, Инна, — тёмная дура. Думаешь, женщины не могут удовлетворить друг друга? И вообще женщины уже давно борются за свои права — хотят сами решать дела государства и личную жизнь. Ты слышала что-нибудь о женском движении? Вождём должна быть женщина, тогда не будет войн.

Инна хлопает глазами.

— Я не хочу быть вождём, я хочу ребёночка, и чтобы у него был отец, такой как Денис. — Она рассказывает о Денисе.

— И что же тебе помешало родить от него ребёночка?

— Да ему только шестнадцать исполнилось. Да он не мой кавалер. Я бы и на возраст не посмотрела, родила от такого. — Руслана захохотала. — Ты чего? — обиделась окончательно Инна. — Издеваешься надо мной?

— Я? Издеваюсь? Ты с ума сошла! Шестнадцать лет. Он и есть ребёночек. Он ещё сам беззащитен. За него самого, может, надо изо всех сил бороться. Но погоди, когда созреет… это мы ещё посмотрим, мужиком он станет или мужчиной.

— Он всех жалеет…

— Надоест.

— Он всем помогает…

— Устанет. Увидит себя и то, что надо ему. Ты, Инна, по возрасту уже взрослая, по уму — дитя. Думаешь, он таким и останется навеки? Вылезет и из него его дерьмо.

— Замолчи! — крикнула Инна. — Что же, хороших людей и нету? Одни подонки? Врёшь ты! — Инна встала и пошла к двери. — Даже слушать тебя не хочу.

— А зря, — настиг её у двери Русланин голос. — Полезно иногда послушать того, кто не так, как ты, думает.

— Я спать хочу. — Инна взялась за ручку двери.

— Это другое дело. Поспи. На свежую голову, может, услышишь меня по-другому, я тебе не предлагаю из-за угла или в затылок убивать мужиков, я предлагаю тебе бороться за права женщин, чтобы ни один не смел женщину обидеть, как обидели тебя. Виновного нужно призвать к порядку. Ты поставишь на место того, кто обидел тебя, другая — того, кто обидел её, и так далее. Для начата приходи на наше заседание. В воскресенье в пять жду. Вот адрес. — Руслана подошла к Инне, положила в её карман бумажку и вдруг резко притянула её к себе…


В одном из писем Инны — ксерокс дневника Русланы.


Руслана происходила из старинного дворянского рода — от времён Иоанна Грозного. Несмотря на преследование дворян, деды и родители Русланы держали свою родословную с гербом в красном углу гостиной. Собственно, дворянами были отец и дед, а мать — разночинка, её отец — интеллигент в первом поколении, учитель из крестьянской семьи, но это не мешало и матери с гордостью говорить всем, что она — дворянка.

И Руслана ощущала себя дворянкой.

Когда же началась Перестройка, дворяне создали своё «Собрание» и комитет по изучению летописей, грамот и документов.

Руслана всегда помнила, что в ней течёт голубая кровь.

В школе она выделила несколько избранных, достойных её внимания. Прежде всего — Мелису.

Мелиса — учитель истории, рассказывает Руслане о её прошлом, о бунтарстве, о превосходстве дворян над другими сословиями.

Мелиса любит вызывать Руслану отвечать. Руслана любит слушать Мелису и спорить с ней. Они могут спорить часами.

Кроме того, Мелиса в самом прямом смысле слова возвышается над всеми, и мужчинами и женщинами, она выше даже Русланы. И челюсть у неё такая же — тяжёлая. Надень на неё вместо юбки брюки, не отличишь от мужчины.

Второй человек, с которым Руслана хотела бы подружиться, — Леонида. Такая же высокая, как она, Руслана, так же, как она, увлечена историей — они вместе занимаются в историческом кружке. Леонида тоже несёт на себе знак избранности. Но Леонида никак не откликается на заигрывания Русланы и вообще держится особняком от всех, кроме Вероники. Вероника часто выступает на занятиях исторического кружка, делает доклады и страстно реагирует на доклады ребят. Леонида любит слушать Веронику, и после занятий они вдвоём идут домой. Руслана смотрит им вслед.

И ещё Вадик.

Вовсе не сразу Руслана возненавидела всех мужчин.

Вадик был главой их школьной организации.

Чуть выше неё, спортивен, всегда улыбчив. Он организует общешкольные читательские конференции, исторические чтения, диспуты… и часто сидит на сцене, перед всеми. Сам он никогда не выступает, но каждому выступившему или кивнёт, или скажет — «молодец», или просто улыбнётся.


Вадик — в её бодрствовании и в её снах: словно с ней домой идёт, вместе с ней делает уроки, ложится с ней в одну кровать, встаёт вместе с ней утром. И пусть они не сказали и двух слов друг другу, она знает, она чувствует, он разделяет её мысли и ощущения.

— А почему бы нам не устроить настоящий бал? — как-то на одном из собраний предложил Вадик. — Со старинными танцами и с современными, со свечами, с распорядителем, со всеми ритуалами.

Может, он тоже дворянин?!

Готовили бал целый месяц: шили платья, разучивали кадрили. Руслана в ночь перед балом не спала. Завтра Вадик подойдет к ней!

Но… в тот, первый, бал в её жизни никто не пригласил её танцевать.

В какой-то момент затянувшегося ожидания она увидела себя со стороны: длинная, нескладная, с тяжёлой, семейной, челюстью. Сначала восторженным, потом жалким взглядом шарила она по ребятам в поисках Вадика. Как к защите, прижималась к нарядной, разукрашенной стене актового зала. Её было так много — серо-зелёного платья в цветах, до полу, рук, ног, жидких волос, что, казалось, все видели её ожидание и её отчаяние.

Вадик стоял с товарищами. Жестикулируя, рассказывал что-то. О чём говорил? Об олимпиадах, о чужих планетах или о последнем фильме, нашумевшем в городе: инопланетяне явились на землю!

Но вот к группе ребят подошёл распорядитель бала, с широкой красной лентой через плечо. Ребята зашарили глазами по лицам и фигуркам девушек, и вскоре Вадик остался один. Он продолжал «бежать» взглядом… вот встретился с её, улыбнулся и… «побежал» дальше. Пригласил свою одноклассницу, потом другую, потом третью.

Жажда бросить руки на широкие Вадикины плечи и под его удивлённо-восторженным взглядом расправиться, расцвести сменилась липким пульсирующим унижением. Провалиться сквозь паркет, рассыпаться в пыль… — только не торчать верстовым столбом под насмешливыми взглядами…

И во второй бал, и в третий… Вадик танцевал со всеми по очереди, кроме неё.

Как-то к ней подошёл невзрачный одноклассник, но не танцевать пригласил, а спросил, когда следующий зачёт по физике. Распорядитель пригласил её танцевать — с трудом выдавила: «Я не умею». Острым взглядом обиженной птицы она видела его попытки уговорить стоящих по стенкам ребят потанцевать с ней. Насмешливые взгляды-жала вонзались в неё и жгли огнём.

Клятва родилась из унижения: «Отомщу!»

Что бы она ни делала: шла в школу, готовила уроки… — она стояла у стены под градом насмешливых взглядов, а Вадик танцевал по очереди со всеми влюблёнными в него девицами, кроме неё.


Вовсе этот Вадик не тот, за кого она приняла его.

Легкомыслен, беспечен. В последнее время стал часто произносить речи со сцены. И, когда звучит его глубокий баритон, девчонки млеют — не понимают смысла того, о чём он говорит, слушают лишь модуляции его богатого голоса. Не только она попалась на удочку — чуть не в очередь выстраиваются девицы идти с Вадиком после уроков, провожают до дома. А он нежится в девичьей любви, лоснится довольством.

В ослеплении Руслана не желала видеть, что Вадик, в свою очередь, изо всех сил старается угодить окружающим. А если нужно кого-то поругать, лишь советует получше учиться или не прогуливать уроков.

Она продолжала следить за каждым его шагом, про себя повторяла его слова, глупо улыбалась, когда думала о нём. И, может быть, в гораздо большей степени за невозможность избавиться от наваждения, чем за равнодушие к ней, возненавидела его. Наступил день, когда она ощутила себя готовой для боя. На одном из собраний, посвящённом школьным текущим делам, потребовала слова.

Шла по проходу под сочувственными и насмешливыми взглядами, разбухала злобой. И эту злобу взойдя на трибуну, обрушила на Вадика — клеймила его как врага человечества.

А он моргал. Разинут рот, глупы глаза на малиновом лице.

Не дышали девчонки, и мальчишки, и учителя.

А лишь она замолчала, раздался возглас:

— Давно пора гнать его из секретарей!

Голос — мужской, и нетрудно предположить: владелец его влюблён в одну из поклонниц Вадика.

— Устроился в цветнике! — ещё мужской голос.

Обвал. Один за другим вставали парни и — казнили Вадика: барин, бездельник, учится хуже многих, в вождях держат за рожу да за кожу, моделью работать ему, а не молодёжным лидером.

Руслана продолжала стоять на трибуне: дирижёром, с поднятой палочкой, собирала голоса в хор.

Против любого из выступающих она точно так же стала бы бороться, а тут в союзниках её лютые враги — род мужской, ненавистный.

Вадика сняли с должности общим собранием. Учителя не успели вмешаться. Как ни орали очнувшиеся от потрясения девчонки, как ни стучали ногами, победило мужское население — парней оказалось в школе больше, чем девчонок.

Руслана стала героиней дня. Девчонки негодуют, парни благодарят и разговаривают с ней о футболе.

Подошла к ней Мелиса Артуровна, сказала скупо: «Молодец». Руслана за неё добавила: «Первый бой выиграла!»

Мелиса считается лучшим и самым умным учителем школы. И Мелиса всегда — в бою: с учебниками истории, с теми великими деятелями, которые унижали и обижали людей. Её уроки — бунт! Бунт против Петра, Нерона… — всех тех, кто убивал безвинных. И её уроки, и её злость — те же, что живут сейчас в ней, в Руслане: всех властителей казнить, уничтожить.

Мелисино «молодец» — поддержка!

Победа бальзамом залила раздражённое нутро Русланы. Спокойствие не пришло, но пришла уверенность: возможна борьба с мужиками, которые хотят определять жизнь.

Попутчица уверенности — досада на девчонок. Что же они, дуры, не понимают: она их спасает! Подошла к Леониде.

— Ты-то что злишься на меня? Тебе-то, как и мне, ни черта не светит в личной жизни, если мы не отвоюем равные права с мужиками!

Леонида пожала плечами и отошла.

Несколько дней Руслана маялась от обиды — шипение девчонок ей вслед, презрение и недоумение Леониды отравляли победу.

Но вот как-то, на одной из больших перемен, к ней подошла невзрачная Вероника из параллельного класса.

— Ты уверена, что знаешь, как жить? — спросила тонким голосом.

— Уверена. Я знаю, как бороться за наше достоинство. Давай вместе.

— Сначала скажи. Из твоего выступления получается, что ты лучше других всё знаешь, я хочу понять.

— А что тут понимать? Власть у мужчины.

— Ты хочешь власти? — спросила Вероника.

— Нет, я хочу равенства.

— Но, если отнять власть у мужчин и отдать её женщинам, получится не равенство, а власть женщин. Ты хочешь этого? Если честно, Вадик не обижал никого. Он старался каждому помочь. Получилось несправедливо.

— Ты что, тоже втюрилась в него?

Вероника вздохнула.

— Ну, что за слово?! Тот, кто на виду, завораживает. И ты, смотри, какие сильные чувства вызвала у нас.

— Ненависть.

— У кого — ненависть, у кого — восхищение. Никто не остался равнодушным. Не все же были влюблены в Вадика! А Вадик совсем не такой монстр, каким ты его нарисовала.

Вовсе она не невзрачная, эта Вероника. Фигура — красивая, в серых глазах — голубизна и насмешка: уж не сама ли ты влюблена, милая?!

Звонок оборвал разговор, но из перемены в перемену, изо дня в день он продолжался.

Руслана ни словом не обмолвилась о пережитом на балу и о Вадике, но о чём бы она ни говорила, из её рта лилась желчь. Аргументы нашлись неоспоримые: правительство, деканы университетов, директора заводов и фабрик — мужчины. А женщине предназначена роль безмолвного безликого робота. И в семье женщина — домработница. Дома после полного рабочего дня, не успев войти, начинает ещё один рабочий день, всё — на ней одной: стирки-уборки-готовки-дети, а ведь часто женщина зарабатывает ничуть не меньше мужчины.

— А бывает, женщины — барыни, мужчины делают всю домашнюю работу. Бывает, женщины склочны и взбалмошны, мужчины — добры и великодушны. — Вероника возражала, но от Русланы не отходила.

После школы оказались в одном институте — на истфаке.

Мелисины лекции, Мелисина уверенность в том, что история важнее других предметов, гнали школяров на истфак.

С первого дня института Руслана вступила в женскую организацию города. Вся баскетбольная команда представлена.


Первая женщина Русланы или первый «мужчина» — баскетболистка, налитая мужской силой и властностью. Ещё выше Русланы, задастая и грудастая, она не церемонилась: не успели переступить порог её жилища, как сразу же припала к Русланиным губам своими мягкими и горячими.

Руслане отступать некуда, за ней — запертая входная дверь, и она упёрлась руками в грудь баскетболистки.

Та отстранилась и, чуть сощурив коровьи, с поволокой, глаза, усмехнулась:

— Не играй в целочку. Зачем шла ко мне? Я тебя сразу приглядела. Кричишь громче всех. А теперь кривляешься? Ханжа, что ли?

Вадим ещё гулял по её снам и бессонницам, ещё танцевал перед ней, склонившись к очередной девчонке, но в тот момент, захлёстнутая душной волной чужого желания, она услышала своё тело — истома расплющила его по двери, и руки сами собой упали бесхозные. Баскетболистка знала чуткие точки. Едва касалась она их губами и пальцами, а Руслана дрожала от наслаждения, не понимая, где она, что с ней происходит, подчинялась лишь волшебству своего прозревающего наслаждением тела.


Жизнь обрела смысл. Она — нужна.

— Герои — те, кто больше убивает людей, разве не так? Вспомни сказки: сказочный герой, если убьёт врага, получает в награду красивую дочь царя и полцарства. А маршалы, полководцы всех веков чем прославлены? Тоже убийством! В прошлом, казалось бы, — урок настоящему. — Руслана Веронике кричит, будто Вероника глуха. — А настоящее не хочет уроков, плодит новых разрушителей и убийц. Только масштабы другие! Пётр Первый убивал тысячами, двадцатый век — миллионами! Да ещё нынешний век порождает уродов, любящих деньги и вещи. После умерших хозяев деньги и вещи остаются жить, но порождают рабство новых хозяев.

— А Волга впадает в Каспийское море! — вдруг говорит Вероника и впервые распахивается в улыбке. — Что ты хочешь сказать?

— Уничтожить причину.

— Что же за причина? Мужчины?

— Захватчики. Мужчины захватили историю. Патриархат — искажение истории. Патриархат — такой же урод, как власть денег и жажда власти во всех её видах. Патриархат искусствен. Природа — прежде всего женщина.

— А если бы ты родилась мужчиной? Ещё больше подавила бы женщину? Уж ты поплясала бы на наших костях!

Бунт на корабле?!

Веронику она хочет качать на руках. Веронике она хочет дарить подарки.

— Я родилась женщиной, — говорит она примиряющим тоном.

— Ты могла родиться мужчиной.

— Зачем ты дразнишь меня?

Припасть губами к влажным белым ровным зубам. Они — прохладны?

Руслана протягивает руки к Веронике. Касается плеч осторожно, но в следующую минуту прижимает Веронику к себе и целует в губы. Узкие ледышки. Замёрзшая девочка. Рёбрышки, маленькие тугие груди. Ещё мгновение, и Руслана присаживается от боли — Вероника коленкой саданула её в пах.

— Нет, нет, нет! — злая дробь в уши.

Ещё мгновение, и Вероники в комнате нет.

Солнце обдаёт комнату золотистым душем.

«Нет, нет, нет!» — из углов, с потолка пикирует к Руслане.

Она кидается прочь из комнаты, из дома. Ноги подводят к парикмахерской. Не задумавшись, влетает в неё и оседает на свободный стул. Она — в очереди. Она — среди мужиков. Это мужская парикмахерская.

Зачем она здесь?

Ей нужно срезать волосы.

Зачем ей короткая стрижка?

Она хочет отомстить.

Кому? Мужикам? Веронике?

Как трудно сидеть на одном месте!

На негнущихся ногах Руслана входит в громадный светлый зал, видит тощую женщину с перевёрнутым лицом под шаром крашеных волос. Тощую зовут Инна.

Глава восьмая

Шорох дождя. Звук из детства. Помогал уснуть. Будил утром. И сейчас пробрался в сон, застучал, забил звуки и голоса южного сна, затушевал серым лица и ситуации. Ничего не помню.

Серое окно. Окно в моё детство. Подойду и, как в кино, — кадр за кадром.

Не хочу детства. Не хочу пуговиц и полосатых рубашек. Не хочу Люши у окна.

Отец в больнице. Мы с мамой вдвоём в доме. Сядем друг против друга. Будем говорить много часов подряд.

Босиком иду по своей комнате.

Пол — холодный, но мне приятен этот холод.

Мне нужна мама.

В доме — свет. Зажжены все лампочки, хотя сейчас сумерки раннего утра. Никаких следов вчерашнего разгрома нет: стекло с пола и с полок горки убрано. Даже лимонное деревце перевязано на сломе и водворено в свою глиняную посудину. Отбитый кусок приставлен к стене, можно склеить. На столе — чистые чашки, салфеткой прикрыта тарелка с пирожками. Что же, Ангелина Сысоевна ночью пекла их?

Иду на цыпочках в мамину спальню, чуть приоткрываю дверь. Мама читает.

— Встала? Вот и хорошо. Пойдём пить чай. Я боюсь пошевелиться — разбудить тебя.

— Как ты себя чувствуешь?

— Спала как убитая.

Разговора не получается. Мама молчит.

Мама совсем не похожа на себя. От носа к углам губ потянулись морщины, кожа — блёкла.

— Ты думаешь о том, что его там могут бить? — спрашиваю маму. — И ты чувствуешь себя предателем?

Мама кивает.

— Но ведь Ангелина Сысоевна сказала: она договорится с главным врачом.

— О чём она может договориться? Там нужно платить большие деньги, чтобы начали лечить. У нас таких денег нет.

— А может быть, в качестве исключения? Ведь они, кажется, знакомы с юности. — Иду к телефону и набираю номер Ангелины Сысоевны. Благодарю её за всё, что она сделала для нас. И спрашиваю, говорила ли она с главным врачом?

Она говорила. И отца начинают лечить.

— Но ведь нужно платить за лечение большие деньги?! — спрашиваю я.

— Об этом не беспокойся, всё улажено. Мой муж сам вызвался помочь, он ведь обязан маме — на её деньги создал свой цех! И вовсе не такая уж и большая сумма оказалась. — Ангелина Сысоевна просит к телефону маму и что-то долго говорит ей.

И мама плачет.

— Спасибо, Геля, только это совершенно неудобно.

Снова что-то долго внушает ей Ангелина Сысоевна. И снова мама благодарит её и кладёт трубку. Она долго молчит. Но черты её разглаживаются.

Тогда я рассказываю маме об Инне, о своей работе, о курсах.

— Сдам задолженности экстерном, сдам экзамены на аттестат зрелости и уеду. Мам, ты слышишь меня?

— Слышу, Поля, ты опять хочешь уехать от меня.

— Не от тебя, от прошлого, я не могу жить с отцом под одной крышей, он же вернётся рано или поздно. Я не хочу погибнуть.

— Вот и правильно, — соглашается мама.

— Я прощу тебя поехать со мной.

— Как же я оставлю папу? — удивлённо спрашивает она. — Разве можно бросить больного человека? Тем более, мужа.

— Ты сама больна. И, если не уедешь, погибнешь, я чувствую это. Ты себя не видишь. Ты сильно изменилась. Ты совсем больная.

— Я нужна папе. Это мой долг — быть с ним всегда, особенно когда он болен.

— Никто не сказал, что ты должна мучиться с ним до могилы. Останешься с ним, погибнешь, — повторяю я. Обнимаю маму. — Ты не можешь спасти его. Ты же говорила: алкоголизм не излечивается, если сам человек не хочет излечиться.

— Ты так сильно ненавидишь его? — Мама — сплошная кость. И мышцы как кости. — Нельзя ненавидеть. Ненависть разрушает.

— Я вижу, как твоя любовь разрушает тебя. Ты чуть не умерла вчера. И в любой момент… Ты не можешь таскать его на себе, он в два раза тяжелее тебя. Ты не можешь не спать ночами. Я не хочу, чтоб ты была несчастная.

— Что такое — счастливая? Ты там была счастлива?

— Я была спокойна.

— Спокойная не значит счастливая. Ты делала не своё дело, ты жила с чужим тебе человеком, ты жила в плохих условиях.

— Я была спокойная, — повторяю я.

— Мне пора собираться.

— Куда ты собираешься?

— Сначала в школу, потом к папе.

— Ты согласилась вернуться в школу?

— Я согласилась вернуться к работе, без которой я несчастна, за которую платят деньги, а они нужны мне, чтобы жить.

— Ты говорила, эта работа тебе не по нервам.

Мама засмеялась.

— Ты что?

— Я усвоила твой урок, попробую действовать, как ты велишь: «Вон из класса», «Двойка» в году!»… — Мама смеётся, а плечи вздрагивают, будто она плачет. — Ты пойдёшь в школу? — спрашивает она меня.

— Пойду. Хочу договориться с учителями, разрешат ли они сдавать экстерном пропущенное мной или я должна остаться на второй год?

— Тебе нужно разрешение директора, — говорит неуверенно мама.

Мы вместе идём в школу — к первому уроку.

Не дождь сегодня, наш с мамой путь освещает солнце.

Сейчас я увижу Дениса.

Я не думала о нём ни во сне, ни когда проснулась, он — во мне, он — моя половинка, это он — создатель моей новой жизни. Он вытащил меня из пустоты, поставил на освещённую солнцем поляну — «Живи!». И я живу. Денис ехал, а потом шёл ко мне много часов, полуголодный, без денег, и дошёл до меня, чтобы сказать: «Живи!», «Я с тобой!».

Он не сказал мне «Я с тобой», если быть честной. Я почувствовала эти несказанные слова — они тёплым плащом укрывают меня от дождя, от отца, они мягким светом заполняют опустевшую мою утробу, в которой так долго жил мой мальчик. Сказал он чуть по-другому: «Я буду там, где ты».

Денис ждёт меня в вестибюле школы.

— Здравствуйте, Мария Евсеевна, — говорит он. — Здравствуй, Поля.

Он не смотрит на меня, он смотрит на мою маму, и наша с ним тайна летит мячиком — от него ко мне, от меня к нему.

Денис разрушает барьер между мной и школой. Если бы не он, никогда не переступить бы мне снова её порога.

Если я хочу учиться вместе с Денисом в институте, я должна сдать «хвосты», государственные экзамены и получить аттестат.


Из-за отца не слышала, не видела одноклассников, хотя Валентина, Сонюшка заговаривали со мной, зазывали на вечера, в компанию, на танцы.

Валентина — красавица, с косами вокруг головы, Сонюшка — худышка-мышка, с дымом светлых волос. Вокруг обеих — поклонники. Десять мальчиков из пятнадцати влюблены в Валентину, трое — в Сонюшку.

Валентина — тайна. И около неё, как возле рефлектора, порой жарко.

Учится Валентина хорошо по всем предметам, в химии блещет.

Неожиданность при такой ослепительной внешности — ум.

Неожиданность в ней и доброта. «Дай откусить», — просишь у неё яблоко. «На!» Учительница начнёт ругать кого-то, первой вскидывается Валентина: «Она (он) больше не будет!» Заступница!

Если бы не моя странная судьба, обрекшая меня на изгойство… только Люша и Валентина могли бы стать моими подругами.

Сегодня в школу привёл меня Денис, и в этой школе нет моего отца. Поэтому я спокойно иду на свой третий этаж.

У двери класса — Пыж. Сторожит меня?

О Пыже не помнила. Нету в природе. Ангелина Сысоевна есть. А Пыжа нет.

— Прости меня, Поля, если можешь. Ты стала ещё красивее.

Тошнотой отозвались слова, сладко-горькой слюной наполнился рот. Я кинулась прочь от класса, к лестнице.

Лицом к лицу — Денис.

Не спросил «Что с тобой?», улыбнулся:

— Забыла в раздевалке что-то?

Тошнота и сладко-горький вкус во рту исчезли. И я уже без страха покосилась на Пыжа.

Не сосёт конфет, моргает виновато.

Пыж ли это?

Денис ушёл в свой класс, я снова очутилась перед Пыжом.

— Кто-нибудь слово скажет, убью. Не бойся. Прости, Поля.

Со звонком вхожу в свой класс.

Никто слова не сказал, а взглядов ничьих не видела. Лишь Валентина прислала записку: «Как хорошо, что ты вернулась. Здравствуй». На перемене она подошла ко мне. Улыбается мне.

— Если чего-то не поймёшь, я тут! Но я не хочу надоедать тебе, знаю, сейчас тебе ни до кого.


К моему удивлению, в математике я не отстала. Задачи, что предлагает новая учительница, худенькая и громкоголосая, знакомы: это они вереницей перерешались мной по жёсткой воле отца. И физика не трудна. Ввергла меня в панику литература. Я должна прочитать много толстых книг, и зарубежных, и отечественных, должна сдать тьму сочинений.

Дни слились в один. Сижу над учебниками, письменными работами, читаю книги.

Маму вижу редко. Еда у нас теперь — на бегу. Утрами с трудом только глаза продираю, а мама уже поела и обед приготовила. После уроков она спешит с обедом к отцу. Я задерживаюсь в школе почти ежедневно: сдаю пропущенный материал Домой попадаю к вечеру, но мама ещё в больнице. Возвращается она, когда я уже поела и сижу за очередным сочинением или контрольной.

Мамы — две. Утренняя и — вернувшаяся от отца.

Утренняя — улыбчива, легка, полна сил и надежд на новый день. Вечерняя… молчит и, чуть коснёшься её, вздрагивает.

В школе мама — утренняя.

Теперь она не Золушкой входит в класс. Ещё от порога выкликает имена — к доске, отвечать.

— Остальным открыть блокноты, в левую колонку — достоинства ответа, в правую — недостатки.

Теперь во время её урока каждый получает оценку: и тот, кто отвечает у доски, и тот, кто пишет рецензию на его ответ. А если по старой памяти и попробует кто-то слово вольное сказать, тут же зазвучит мамин голос:

— Отвечать хочешь? Ну-ка, иди скорее. Тебе, пожалуй, предложу вопрос из начала года.

На уроках мама — утренняя.

В больнице она превращается в жалкое существо.

Отцу вшили ампулу — если выпьет, погибнет. Агрессии в нём так много, что он начинает пытать маму сразу, лишь его вводят в комнату свиданий:

— Как ты посмела предать меня? Как ты смеешь потакать девчонке? Ты выбрала её. Ты её любишь больше. Ты идёшь у неё на поводу. Это ты виновата в том, что произошло с ней. Ты искалечила мою жизнь. Мы договаривались родить сына. Ты говорила — любишь меня и будешь служить. В чём твоя служба?

Он говорит без остановки, пока длится их свидание.

Вначале мама пытается вставить слово — успокоить отца, он не слышит. С каждым его обвинением мама тает, и к концу дня вместо неё — лишь сосульки волос. Едва движется она в вечерних сумерках домой. Еле добирается до кровати и — спать.

— Мама, — кричу я ей в отчаянии однажды, выныривая из очередного сочинения, — ты сейчас лучший учитель школы, в тебя влюблены поголовно все, девчонки подражают тебе, почему ты позволяешь отцу мучить тебя?

— Не позволяю, — без голоса отвечает она, — он разряжается на мне.

— Поешь, я поджарила тебе хлеб с сыром. Пожалуйста.

Она послушно садится за стол, машинально ест.

— Ты погибнешь, мама. Он уничтожит тебя. Ты должна уйти от него. Слышишь? Ты не смотришь на меня. Ты не слушаешь меня.

— Я не хочу привыкнуть к тебе. Через два месяца ты уедешь, а я разучусь жить одна.

— Какая чушь! — говорю я неуверенно. — Ты никогда не будешь без меня. Ты уедешь со мной. Ты должна уехать со мной. Тебе нельзя оставаться с отцом. Мы с тобой станем хорошо жить. Я буду учиться и работать, ты — работать. Мы с тобой прочитаем много книг…

— Я хочу спать… — Мама встаёт. — Через неделю отец вернётся домой.

Мама уже давно приняла душ и легла, а я сижу над нашими пустыми чашками.

Как же мы с мамой будем жить, когда отец вернётся? И утром она будет такая, какая приезжает из больницы? Снова начнёт задыхаться и цепляться скрюченными пальцами за ковёр.

Нет, я не хочу, чтобы отец появился дома. Я звоню Ангелине Сысоевне и прошу о встрече.

Она прибегает через пятнадцать минут.

— Помогите, — прошу я. — Мама погибнет. Он и сейчас травит её. А будет дома — в любую минуту может убить. И что делать мне? Меня он тоже убьёт. Первую.

— Ты приходи жить к нам. У тебя будет отдельная комната.

— А кто защитит маму? Без меня вся его агрессия обрушится на неё. Спасите маму! Уговорите её разойтись с ним и уехать со мной.

— Ты уедешь? Ты опять оставишь меня одну? Доченька, я не могу жить без тебя. В календаре отмечала чёрные дни — без тебя. Не уезжай. Хочешь, куплю тебе однокомнатную квартиру? У меня есть сбережения. Лишь бы видеть тебя!

— Но в нашем Посёлке, кроме педагогического училища, учебных заведений нет. Где учиться?

— Дыра, — соглашается она. — Я говорю мужу, мы живём в дыре. Он — ловкий, вполне может что-то придумать в большом городе, деньги-то есть. И Витьке тоже пора учиться. Разве отпустишь одного? Он уже понатворил тут… Доченька, я поговорю с мужем. Мы переедем в тот город, где будешь жить ты.

Я не хочу жить в одном городе с Пыжом. Ангелина Сысоевна может приезжать ко мне, не надо же нам встречаться каждый день!

— Что делать с мамой? Я могу попробовать её уговорить уйти, но куда? Без крыши над головой начинать в тридцать восемь всё сначала? И представь себе, что устроит отец, если мама заикнётся о разводе.

— Не заикнётся. Она сбежит и оставит письмо.

Ангелина Сысоевна часто моргает своими добрыми глазами, словно сор попал, а сыплются слёзы.

— Мама не сможет бросить мужа. У нас, у баб, воспитанных в другой эпохе, в крови терпение и чувство долга. Кто мог подумать, что всё так выйдет? Климентий — самый красивый из всех мужчин, которых я знаю. Все мы были влюблены в него и завидовали Маше. — Ангелина Сысоевна тяжело вздыхает. — А вышло, видишь, как: Маша — самая несчастная. Ты, доченька, дай мне время, я постараюсь хорошо подумать. Схожу к врачу, объясню, как отец опасен, я сделаю… — Она не таясь плачет. — Мальчик не родился, но он был, и в нём была моя кровь, моя кровь осталась и в тебе, я знаю, ты — моя родная, ты — моя доченька. Не бросай меня.


Дениса я почти не вижу. Мне нужно сдать за полгода, ему — за полтора, в три раза больше материала! И он совсем не знает математику, а это — алгебра, геометрия, тригонометрия. Денис появляется в школе редко — лишь на экзамен.

Столкнёмся с ним в школе, улыбнётся мне. «Сдаёшь?» «Сдаю». «И я сдаю». И бежит дальше.

Я понимаю, я должна ждать. Я должна терпеть. Между нами — тайна: наш большой Город, наша комната. Правда, в той комнате и Инна живёт, но Инна не мешала нам смотреть друг на друга.

Ещё два месяца, и мы с Денисом поедем к себе домой. Наш дом — в том Городе. Мы будем учиться и работать зимой, летом — ходить в походы. Пусть он идёт впереди по лесу, по горе, я стану ступать след в след за ним. Всегда передо мной будут его спина и широкие плечи. Он повернётся ко мне, спросит: «Ты как?» Я не отвечу, ответить не хватит сил, я скажу про себя: «Всё в порядке».


Неделя подходила к концу. Отца должны выписать во вторник.

Накануне мама вернулась из больницы раньше обычного.

— Ещё на месяц задерживают! — Она с трудом сдерживает радость. — Говорят, очень агрессивный и необходим курс лечения. Сегодня свидания не было.

Бедная моя мама! Выдала себя. Она, как и я, изнемогает от необходимости жить с отцом под одной крышей.

В этот вечер мы с ней долго ужинали. Я отложила свои сочинения и контрольные, а мама, оживлённая, помолодевшая, неожиданно заговорила:

— Я была такая хохотушка. Палец мне покажи, закатываюсь. Это всё мама. Внушала мне: я самая красивая и самая счастливая и жизнь — праздник: «Ты празднуй каждый день и будешь всегда молода и счастлива». Я и праздновала. Неприятности? Конечно, были. Но мама советовала не воспринимать их как неприятности. «Идёшь по дороге, а впереди навален мусор, что ты делаешь? Обходишь, так? Не задумываясь и не принимая близко к сердцу. Вот и обходи. Усмехнись и — вперёд!»

— Почему ты никогда не рассказывала о бабушке? Отчего она так рано умерла? Она болела?

— Покончила с собой. Онемела? Я тоже онемела, когда узнала. Её бросил муж. Он не мой отец, отец умер раньше, и она — ничего, пережила. Этот же — хлюст, одноклеточный: ни идей, ни детей не родил, слова доброго никому не сказал, пустоцвет. А она отравилась, когда он ушёл к другой. Чем он покорил её? Мой-то Климентий хоть умён и талантлив, красив.

— Как же ты пережила мамину смерть?

— Долго не могла осознать. А когда чуть пришла в себя, начала винить себя. Это всё произошло потому, что я занята была собой, влюблена по уши. Ну и работы, конечно, по уши. Уроки, подготовка к ним, любимый муж, ты — маленькая. Знаешь, как в молодости: живёшь свою жизнь, ничего вокруг не видишь. Я и бросила маму. Иногда целую неделю не позвоню. До сих пор смотрю на себя прежнюю и недоумеваю: неужели я могла не звонить матери? Вернуть бы то время…

Если бы я не знала свою маму, решила бы — мне преподносится урок любви к родителям. Но я знала: никакой задней мысли у неё нет, впервые за многие годы она освобождается от боли.

— Если брошу отца, он покончит с собой. Он не умеет жить без меня.

— Ты хочешь искупить свою вину служением отцу?

— Может быть.

— Но фактически из-за отца ты и потеряла мать. Ты так служила ему, что, по твоим же словам, не видела никого вокруг.

— Это правда… — удивлённо говорит мама. — Это так.

«Из-за него долгие годы ты не видела и меня!» — чуть было не сказала я, сказала: — Для тебя остаться с отцом — значит тоже покончить жизнь самоубийством, ты погибнешь, а вину свою перед матерью не искупишь. Кроме того, у тебя есть я. Ты нужна мне.

— Ты хочешь, чтобы я служила тебе? Это логично. Я пустила тебя в жизнь.

— Нет, я не хочу, чтобы ты служила мне, я сама умею готовить и стирать, я хочу, чтобы ты прожила свою жизнь, чтобы ты стала опять хохотушкой, чтобы ты каждый миг была счастлива.

— Это невозможно. Ты ещё не знаешь… прошлое не проходит, прошлое становится плотью.

— Я знаю это. Ты забыла, я — мать, потерявшая ребёнка.

Сквозняк, что гулял по мне, вырвался фразой, и я заплакала.

Мама отпаивала меня ландышевыми каплями, гладила, и в её заботе боль начала таять.

— Я не брошу тебя, доченька. Прости меня.

У меня не хватило сил спросить: «Ты поедешь со мной?» Еле добравшись до постели, я мгновенно уснула.


На другой день после уроков Ангелина Сысоевна не пришла к школе, как приходила ежедневно, чтобы проводить меня домой и перекинуться несколькими фразами. Я купила пышный торт и отправилась к ней.

Дверь открыл Виктор. В школе он старается не попадаться мне на глаза, сейчас мы лицом к лицу, и я впервые не ощущаю в себе враждебности к нему.

— Мама дома?

Он отступает, и я вхожу в переднюю.

Ранец своей тяжестью тянет меня в правильную осанку из моей привычной согнутой, и получается: я наступаю на Пыжа.

— Кто там, Витюша?

Пыж приходит в себя и говорит «Здравствуй», будто мы не провели целый день в одном классе.

В гостиной на диване лежит Ангелина Сысоевна, до подбородка укрыта пледом.

— Что с вами случилось?

— Доченька! — Ангелина Сысоевна приподнимается и снова откидывается на подушку. — У меня гипертонический криз. Вчера с мужем поговорила.

— Вы вчера были в больнице. Спасибо. Мама очень обрадовалась, что есть ещё месяц без отца! Даже поужинала как человек. Я так вам благодарна! — Нарочно говорю скороговоркой, чтобы не дать заговорить ей, я поняла: Виктор Викторович отказался переезжать в другой город. — Ангелина Сысоевна, вы сами не знаете, какой вы человек. Я так благодарна вам за всё, что вы делаете для меня и для мамы! Лежите, отдыхайте. Я уберусь и приготовлю поесть.

— У нас есть работница, она всё, что нужно, сделала, — говорит Пыж, и я оборачиваюсь на его голос.

Он — красный. И глаза блестят.

— Я покормил маму и дал лекарство.

— Доченька, посиди со мной хоть десять минут. Я знаю, у тебя много уроков, совсем нет времени, только десять минут. А торт забери. Мне нельзя, и Вите нельзя, у него нашли сахар в крови, правда, немного, но нужно вовремя принять меры. Доченька, спасибо, что пришла. Я так расстроилась вчера…

Говорю о погоде — о том, что дождик почти перестал и скоро придёт весна, о том, что физичка требует наизусть пересказывать целые параграфы…

— Вместо того чтобы учить нас думать и понимать, она требует, чтобы мы лишь запоминали материал, — жалуюсь я.

Минут двадцать без передышки несу бессмысленную чушь. Чего я не хочу допустить? Чтобы Ангелина Сысоевна вслух произнесла: «Муж не хочет переезжать в другое место», или того, что она начнёт рассказывать о разговоре в больнице, или того, что Виктор встрянет и снова привлечёт к себе моё внимание?

Судя по тому, что Ангелина Сысоевна пытается заговорить прямо при Пыже, Пыж — в курсе всех наших семейных дел. Мне это не нравится. Я не хочу при нём ничего обсуждать, я не хочу участия Пыжа в нашей жизни. Зачем Ангелина Сысоевна всё рассказывает ему? И сама себе отвечаю: я — мост между нею и сыном, я — причина их соединения. И, похоже, она не оставила надежды заполучить меня в невестки. Кажется, Пыж по-настоящему любит меня.

Целую Ангелину Сысоевну, глажу по голове, по детским пушистым волосам.

— Звоните, когда сможете поговорить, — прошу её. — Я очень люблю вас. Выздоравливайте скорее.

— Возьми, доченька, торт, — напоминает мне Ангелина Сысоевна. Её слёзы стекают в подушку. — Спасибо, что ты пришла. Я скоро поправлюсь и постараюсь помочь твоей маме.

Виктор идёт следом за мной к двери. Он опять нем — мы с ним вдвоём в передней.

— До свидания, — говорю я первые слова, обращённые к нему.

Он моргает и смотрит на меня из красноты.


Дождь почти перестал, и от тротуара парит, как летом. Солнце работает и сквозь вечные тучи, скапливающиеся над нашим Посёлком. Тучи — хранилища слёз и испарений. Тучи — знак беды. Тёмные, набухшие, в любую минуту они готовы обрушить на жителей возмездие непонятно за что.

Мы приедем втроём в мой Город. Денис и я поступим учиться, мама будет работать. Получится семья. А после ужина мы останемся с Денисом вдвоём, и он дотронется наконец до моей руки, и он обнимет меня. Маме мы найдём мужа. Мама — красивая. Распустим ей волосы, распахнём окна — дыши, и она снова превратится в девочку. Может быть, мы станем жить все под одной крышей. У нас с Денисом родится девочка, у мамы — мальчик.

Я ловлю себя на том, что глупо улыбаюсь. Всё расписала. Всё предусмотрела. Даже игрушки, которые мы купим для детей.

Ноги несут меня к Денису. Он сейчас сдаёт физику.

Физику он знает плохо и вполне может огрести тройку. Хотя вряд ли поставят тройку сыну директора школы.

Мой отец не посчитался бы, поставил бы. Отец плевал на директора и всех других, он — лучший учитель Посёлка и района, его ученики — победители всех олимпиад. Директор никогда не посмел бы уволить отца, но не смог допустить его на уроки пьяного. Вернись отец трезвым и здоровым, тут же получит свои классы.

Я жду Дениса у окна в коридоре. Выйдет из кабинета и сразу увидит меня. Хоть сегодня даст он себе передышку? Дождь кончился, и, может, мы пойдём куда-нибудь?

Полчаса тянутся веком. Не спрашивает же физичка его за весь год?!

Наконец выходит. Голова опущена. Быстрым шагом идёт к лестнице. Провалился?

Чуть не бегу за ним. Останавливаюсь.

Не хочу бегать за ним, как Люша бегала за отцом. Если он захочет меня видеть — придёт.

Мама, к моему удивлению, сегодня дома.

— В больнице — санитарный день, меня не пустили.

Интересно, что такое — санитарный день: баня или травля тараканов? Не успеваю переодеться, как раздаётся звонок в дверь.

Денис?!

Бегу переодеваться. Надену розовую пушистую кофту — Ангелина Сысоевна подарила!

— Ну, сдал? — мамин молодой голос.

— Я получил «отлично», хотя знаю на «тройку», и мне совсем это не понравилось. Теперь придётся доучивать до «отлично», а у меня времени нет.

Денис улыбается, когда я выхожу в своей новой розовой кофте.

— Давайте, детки, обедать. — Мама накрывает на стол.

Мы сидим друг против друга, совсем как в моих видениях будущего. Мама рассказывает о девочке-шестикласснице, вырастившей в комнате берёзу, берёза подобралась к потолку.

Денис рассказывает об экзамене — физичка гоняла его по всем темам без исключения, а то, в чём он путался, начинала объяснять.

— Никогда не думал, что стыд — такое липкое чувство. Бр-р. Мерзкое.

Я смеюсь.

Над потешным видом Дениса? Над его проблемой? Или над тем, как быстро сбылось то, что я расписала по дням своего будущего?

— Ты чего? — спрашивает мама.

— Ты чего? — спрашивает Денис и смотрит на меня своими узкими добрыми озерцами.

Разве объяснишь… Несу чушь о мудрости учительницы, которая объяснила ему сложный материал, о своих экзаменах и сочинениях. Я — болтаю. Я — дома. У меня есть семья. И Денис смотрит на меня. Он слушает меня очень внимательно — ему всё это тоже придётся сдавать, а я купаюсь в его внимании. Я даю ему лист с задачами по математике, которые нужно уметь решать, называю темы сочинений и книги, которые прочитала и которые нужно прочитать ему…

По горящим полешкам скачу словами — Денис смотрит на меня.

В этот день я не занималась совсем. И мама не готовилась к урокам. Денис ушёл около одиннадцати, мы с мамой сразу легли спать.

Мой смех живёт теперь в нашем доме. Я летаю от дома к школе, от школы к дому Ангелины Сысоевны — принести ей книжку из библиотеки, цветы, фрукты, от Ангелины Сысоевны — домой. Скорее, скорее: а вдруг Денис забежит?

У Дениса через месяц математика. Вся.

Потерпеть остаётся совсем недолго. Сдадим выпускные экзамены и — в путь. А пока самой нужно заниматься.

Мне легче, чем Денису. Я в последнем классе и полгода, что пропустила, почти догнала.

Встречаясь с Денисом в коридорах, мы здороваемся, перебрасываемся ничего не значащими словами, и Денис бежит дальше — что-то сдавать, что-то слушать, что-то учить. И я бегу дальше — держа перед собой его взгляд.


Пролетает месяц, как один день. И отец всё-таки возвращается домой.

Привыкнув к мысли о бегстве с мамой и Денисом в мой Город, я вычеркнула отца из своей жизни. Буйный, эгоистичный… — сами пороки его вкупе с пьянством освобождают меня от любых обязательств перед ним и от мук совести. Мы с мамой имеем право удрать от него, как удирают люди от камнепада, от раскалённой лавы из потревоженного вулкана! Я решила перетерпеть наше совместное житьё под одной крышей, как бурю, как грозу.

И всё-таки от одной мысли «отец возвращается» рука моя застывала над сочинением, буквы в книге расползались тараканами.

Привезли отца мама и Ангелина Сысоевна.

Отец вошёл в дом бочком. Вошёл и сразу повис мешком на стуле, глаза — мутны. Он зарос — борода и усы.

— Об уколах я договорилась, — говорит Ангелина Сысоевна. — Такую женщину пришлю! Комар укусит — больнее, чем её уколы. Не будет ни флегмон, ни воспалений. Мотя же поможет и в остальном. Сделает всё, что попросишь. Берёт совсем немного.

— Садись с нами, Геля, — приглашает мама.

Отец ест жадно. Еда вываливается у него изо рта, вместе со слюной виснет на нижней губе, спадает на стол или тонет в кудрявой бороде… Ни на кого не смотрит, видит только еду, хватает с тарелки сразу два пирожка или сразу два куска ветчины. Не жуёт. Что, он все эти месяцы не ел? Ежедневно мама приносила ему обед и ужин!

Отец молчит.

— Спасибо за вкусный обед, — говорит Ангелина Сысоевна. — Ну, я пошла. Смотри, прервёшь уколы, пеняй на себя.

Когда мама уносит остатки еды и посуду на кухню, отец поднимает голову. Видела бы сейчас Люша это бессмысленное существо с отвисшей нижней губой, не погибла бы!

Но вот отец встаёт и включает телевизор — дом наполняется криками, смехом, болтовнёй, громкой музыкой, угрозами, злобой. Несогласованные звуки взрывают нашу с мамой жизнь.

Раньше мы любили читать, сидя за обеденным столом, теперь разбегаемся по комнатам. Мама пристраивается за тумбочкой в спальне, я — у себя за столом. Но звуки вездесущи, чуть притушенные, они буравят уши своей настырностью, и я не могу сосредоточиться. Иду в гостиную, делаю чуть тише. Отец снова до отказа выворачивает колесико звука обратно.

Так и начинаем мы с мамой жить — в какофонии чужой жизни, оккупирующей нашу и лишающей нас возможности работать дома.

О том, что отец может преподавать, даже мысли не возникает. Мешком сидит он целый день перед орущим телевизором. И во время еды не выключает. Телевизор мы с мамой выключаем, лишь когда отец засыпает. Волочём отца к дивану — тут же, в гостиной — до спальни нам его, двухметрового и тяжёлого, не дотащить.

Наступает день, когда прямо из школы я иду в библиотеку. Но в библиотеке голова тоже не работает — я слишком устала.

Дом Ангелины Сысоевны далеко от библиотеки, дальше нашего. Ранец набух дождём, тянет всё больше и больше — переломлюсь сейчас назад и затылком грохнусь о землю.

Может, случилось чудо и дома тихо? Но наш дом издалека грохочет стадионом, хоккейным матчем.

Скорее к Ангелине Сысоевне.

Едва тащусь.

Наконец добрела. Дом — трёхэтажный, зелёный, с террасами вверху и внизу. Словно в первый раз вижу, какой он красивый. В нём есть комната для меня. Сейчас отдохну.

Уже поднимаю ногу на крыльцо, вдруг вижу Пыжа на насыпи, с затянутыми мутной плёнкой глазами.

Пыж разрушил меня и — вывел из спячки.

А ведь мой мальчик — сын Пыжа, Виктора. Я так берегла мальчика!

Чего больше — отрицательного или положительного — в том, что случилось на насыпи?

Стою перед крыльцом дома, в который меня звали жить. Меня хлещет дождь.

Так или иначе, я пришла к Ангелине Сысоевне, не к Виктору.

И всё-таки иду прочь. Снимаю с плеч ранец, теперь меня перекашивает в сторону.

То, что я не хочу терпеть насилия — это хорошо или плохо?

— Доченька!

Ангелина Сысоевна, под огромным зонтом, идёт от нашего дома.

— Бедная моя, скиталица. — Она раскидывает зонт и надо мной, я ставлю ранец на свой сапог. — Бесприютная моя. А я у вас была. Принесла вам с мамой подарок.

У меня скулы свело от голода, жажды и обилия залившей меня воды. Слизываю капли с губ.

Ангелина Сысоевна отвечает на мой немой вопрос:

— Чтобы вы с мамой могли заниматься, я купила наушники! Надевает их отец, подключается к телевизору, и весь гам шкварит в уши только ему.

— И дома будет тихо?

— И дома будет тихо. Идём, увидишь. И нечего мучиться под дождём, и нечего голодной торчать в библиотеке целый день. Идём же!

Щиплет в носу. Прижаться бы к ней, поцеловать её, сказать «спасибо». А я не то что ранец стокилограммовый поднять не могу, вздохнуть сил нет.

Ангелина Сысоевна берёт мой ранец.

— Боже мой! С такой тяжестью каждый день?!

Уже издалека мы слышим вопли погони, стрельбу, свист.

— Что же это такое?! — Она буквально врывается в дом, подскакивает к отцу и кричит ему в ухо: — Долго ты будешь издеваться над домашними? — Снимает со стула наушники, суёт штепсель в телевизор, нас оглушает тишина. Отец встаёт и протягивает руку к проводу — вырвать. — Вот тебе стул. — Но тут же сама видит, провод совсем короткий, и отец, чтобы слышать, вынужден сидеть вплотную к экрану. — Господи, как же я не подумала? Доченька, потерпи, завтра же куплю удлинитель. Последний вечер потерпите.

Живот отца чуть не достаёт до колен, я и не заметила, когда он отпустил себе такое брюхо.

Ангелина Сысоевна перехватывает мой взгляд.

— Что поделаешь, доченька, уколы снимают буйство, но одновременно и убивают многое другое. Выбирать-то не приходится.

— Садитесь, — приглашает мама. Хотя бы на время обеда выключи, — говорит она отцу.

И вот мы сидим за столом.

Лев Толстой — гуманист, жалел дедушку, которого кормили в углу, отдельно от всех, а я бы, будь моя воля, усадила бы сейчас своего папочку в угол, не могу видеть свисающей с губы еды.

Мы, все четверо, молчим. Я очень хочу есть. Несмотря на отвращение к отцу, беру немного хлеба, жую долго. Ни в чём не хочу я быть похожей на своего отца.

А когда отец снова у телевизора, мама говорит Ангелине Сысоевне:

— Давай бросим уколы. Пусть лучше бьёт нас, только не это.

— Не бьёт, убить может! Подумай хорошо, Маша!

— И то плохо, и это. Нету выхода. Нету мне жизни, Геля.

— Крест, — кивает Ангелина Сысоевна. — С другой стороны, я узнавала, с психом разведут в два счёта. Даже не спросят того, кто посидел в психушке.

— Разве в этом дело? — Мама качается былинкой, шея — тощая, одни глаза. — Ты бы бросила? Жена я.

— В старое время не посмела бы бросить, а теперь время — другое. Бери пример с молодых. Нельзя терпеть, и точка. Жизнь одна. Мешаешь жить, катись или в психушку, или в дом престарелых, или просто вон из дома, на все четыре стороны. Думала я, думала, а ведь молодые правы, нельзя жертвовать собой. Всю жизнь мы жертвовали собой: то — государству, то — домашним. — Она снова заплакала. — Я ведь тоже обречена, Маша. Во всём завишу от своего бизнесмена.

— Ты, Геля, не обречена, у тебя есть профессия. Иди работать. Сбросишь лишние килограммы, начнёшь жить своей собственной жизнью. Посмотри-ка на себя. Сколько ты добра нам сделала! Станешь нужна людям, расцветёшь. Твоё призвание — помогать. А ты ещё и деньги будешь получать за своё доброе сердце и знания! — Мама обняла Ангелину Сысоевну. — Я тебе так благодарна, Геля! Что бы я без тебя делала?

Теперь не погоня. Теперь драка. Приходится говорить громко, но всё равно слышно плохо — звуки телевизора забивают голоса.

— Сколько бы я вам ни служила, Маша, всё равно не искуплю того зла, что причинил Витька Поле.

— Не знаю, — говорю я неожиданно сама для себя, — зло причинил или добро сделал. Была рабой, учусь быть человеком. — Я встала и ушла к себе, не в силах больше оставаться под грохотом, воплями, ударами, истериками.


Результат разговора — прощание с Мотей.

Мотя — молчаливая, незаметная, но она и в самом деле оказалась человеком незаменимым. Не только уколы отцу делала, мыла его, причёсывала, меняла ему одежду. Убирала дом. Делала она всё это в первую половину дня, пока мы с мамой были в школе, к нашему приходу дом блестел, а Моги не было. Приходила у она ещё раз вечером, перед сном, делала укол и, улыбнувшись, сказав «досвиданьица», исчезала.

— Большое спасибо, — говорит ей мама после очередного вечернего укола, — за ваше отношение к нам, за помощь. Вот деньги. Но с уколами всё. Попробуем начать жить.

— А может, постепенно? — спрашивает Мотя. — Сразу-то обрывать дюже опасно.

Мама смотрит на Мотю не понимая.

— Случаи бывают: сердце может не выдержать.

— Вы так думаете? — спрашивает мама. — Ну, хорошо, давайте попробуем перейти на один.

— Неделю один, потом через день, а там — с Богом! — певуче говорит Мотя.

Мама обнимает её.

— Спасибо вам большое. — И повторяет: — Вы столько делаете для нас, у меня не хватает слов благодарности.

— И не надо. Все мы делаем, что положено.


Отец стал просыпаться. Появились признаки беспокойства.

Телевизор он ещё смотрел, но теперь стал следить за мамой — она поливает свои цветы и деревья, она понесла на улицу мусор, она присела к столу записать план завтрашнего урока. Что-то он пытается понять и не понимает. С того дня, как его ввели в дом, он ни разу не заговорил. И, казалось, не осознавал, где он. Сохранялись лишь животные инстинкты, работали лишь пять чувств. Мясо или курица жарятся, у него раздуваются ноздри. Проснувшийся сейчас интерес — любопытство зверька: что это вокруг него движется, мельтешит? Первое его слово после больницы — «хочу». Не дожидаясь общего ужина, он потребовал себе ватрушку.

Из желания ли привязать меня к дому, или просто чтобы занять себя и меньше думать, мама почти каждый день что-нибудь пекла, и запах домашнего теста жил теперь живым существом во всех порах нашего жилья. Занимаясь в своей комнате, я гадала, что сегодня печёт мама на ужин: сметанник, шанежки, беляши?

Мама удивлённо повернулась к нему, услышав его «хочу».

— Ватрушку?

Он кивнул.

Есть он продолжал так же жадно и неопрятно, глотал не жуя, но вот в какой-то из вечеров тыльной стороной ладони, доев, вытер мокрые губы. Мама поспешила дать ему салфетку.

Наступил день, когда он спросил: «Почему я не хожу в школу?»

Уколы уже прекратились, но лекарство ещё оставалось в отце, и мама не поняла: он считает себя учителем или учеником.

Наступил день, когда он не включил телевизор и назвал маму Машей.

В нём шла работа, не видная нам: возвращались память и деятельность мозга. На лице стали проявляться живые чувства: потерянность, недоумение и — раздражительность. Прежде всего раздражительность. Неподвижное сидение перед телевизором, видимо, скопило в отце массу негативных ощущений, и теперь они изнутри бередили его.

Телевизор не включил и — огляделся. Подошёл к своему письменному столу — с книгами, с тетрадями учеников. Каждую книгу и тетрадь подержал в руках, проглядел.

Раздражение вырвалось, когда пришла с работы мама.

— Почему не разбудила? Я проспал уроки! Почему ушла без меня?

Голос ещё был без полной силы, без гневных рулад — ватный, но раздражение уже пропитало его.

Еда падать изо рта перестала. Зато изрыгалось теперь постоянное недовольство: «горячо», «не досолила»…

Память возвращалась медленно. Но вот он спросил:

— Почему я не хожу в школу? Какое сегодня число? У меня выпускные классы, материал, наверное, запущен.

— Вместо тебя взяли другого учителя, — сказала мама робко.

И я чуть не заорала на неё — опять жалкая подчинённость отцу! Она сама себя делает его рабой!

— Как это можно было — взять другого…

— Ты беспробудно пил. Ты разнёс весь наш дом! Ты лежал в клинике! Что должен был делать директор в течение всех этих месяцев?

Отец повернулся ко мне. В его лице недоумение. Одно лишь недоумение.

Чем вызвано оно? Тем, что я заговорила? Или тем, что прошло несколько месяцев с того дня, как он выбыл из жизни? Или тем, что он ничего не помнит?

А он, видимо, не помнит ничего, иначе снова кинулся бы на меня с кулаками — убить.

В тот день он уселся за свой стол и просидел за ним несколько часов. И несколько дней подряд молчал. Ходил по гостиной, листал учебники математики, разглядывал себя в зеркале, трогал бороду и усы, мешки под глазами. Он себя не узнавал.

В один из дней начал бриться. Электробритва не берёт его густую бороду, и он сбривает её бритвой опасной. Открываются толстые складки щёк, как у бульдожки. Он пытается разгладить их.

Видимо, брился, чтобы пойти к директору. Не пошёл. Ходил по дому, смотрел на себя в зеркало ванной — привыкал к новому своему обличию. Лицо перекошено гримасой гадливости.

Есть стал медленнее — жевал. На нас с мамой не смотрел, словно нас в природе не было.

Так прошло несколько дней.

Жду, когда он взорвётся, когда, ослеплённый вспышками памяти, кинется на меня с кулаками…

В одну из ночей — стук упавшего тяжёлого предмета. Я подскакиваю — опять крушит дом? Быстрые шаги, и в мою комнату влетает мама, запирает дверь, припадает к ней. Она — в разорванной ночной рубашке и дрожит.

— Не могу…

В свете ночника мама — синяя, в свете лампы, которую зажигаю, — бледная. Веду её к тахте, укладываю, укрываю.

Мы лежим, прижавшись друг к другу. И скоро мама перестаёт дрожать.

«Мама, уедем со мной, — говорю ей про себя. — Мы заживём с тобой спокойно. У нас будет семья: ты, я и Денис. А потом мы найдём тебе мужа».

Тяжёлые шаги по дому. Отец останавливается, снова идёт.

Глажу мамину спину. Выпирают лопатки, как у дистрофика.

Сейчас отец закричит: «Окопались, твари». Любимые его словечки! Сейчас он сломает дверь, ворвётся, стянет маму с тахты, поволочёт за собой.

Не успеваю подумать, как он дёргает дверь, кричит:

— Твари! Окопались! Машка, иди на место. Ты мне жена!

Снова мама начинает дрожать. Снова глажу её.

Отец барабанит в дверь. Но той силы, что сшибает дверь с петель, нет. И я шепчу маме в ухо:

— Не обращай внимания, тебе рано вставать, постарайся уснуть.

— Слышишь, что я сказал? Иди на место.

Мама послушно встаёт. Я хватаю её за руку.

— Не пущу! Тебе надо спать. Он сейчас уйдёт. Потерпи.

И отец уходит. Ругается громко, грубо, но — уходит.

И, как ни странно, мама засыпает.

Встаю, открываю окно. Дыши, мама. Весна! Пусть выветрятся крики, злоба, и ты освободишься от боли и страха.

Мне тоже нужно бы поспать. А сна нет. Как убедить маму уехать со мной? Я попрошу сделать это Дениса!

Шорох дождя — в открытое окно. Аккомпанемент моей жизни. Ну, смой же дурное, унеси наши муки, помоги нам!

Глава девятая

Инна пишет мне подробные письма, и её новые знакомые — Руслана и Вероника словно поселились в нашем Посёлке.

— Нельзя терпеть, Вероника. Все беды от того, что люди терпят. Когда терпят, разрушают себя.

— Ты категорична, Руслана. Если ссадила коленку до крови и она ноет, что тебе остаётся делать, как не терпеть? Терпение — часть жизни. Боль терпишь, одиночество терпишь.

— Ерунда, Вероника, ты ничего не понимаешь в жизни. Зачем терпеть одиночество? Иди к тем, кто любит тебя.

— А если те, кто любит меня, не способны вывести меня из одиночества? А если это мог бы сделать лишь тот, кто не любит меня?

— Иди к нему.

Вероника смеётся.

Инна смотрит то на одну, то на другую своими водянистыми глазами.

— Не всё берётся в жизни нахрапом, Руслана, не всё в ней так, как хочется, как нам нужно, чтобы было. В том-то и дело, что очень часто приходится терпеть.

— Это слабым натурам. А я ничего не терплю. Я возьму всё, что хочу, в жизни, всё, что мне нужно.

— Да ну?! — спрашивает ехидно Вероника.

— Если не могу взять то, что хочу, захочу другое так же сильно.

— Это не всегда возможно, — тонкий голос Вероники.


Денис выходит после очередного экзамена из кабинета.

Я жду его.

Он видит меня и улыбается.

Больше всего на свете он хочет спать. И я уже готова отступить — пусть выспится, но он спрашивает:

— Ты сегодня не спала ночь?

И ему — в озерца — я говорю:

— Уговори маму уехать со мной. Она гибнет. Она снова готова всё терпеть.

Денис идет спать, а я иду к Ангелине Сысоевне, ждущей меня у школы, сказать, что сегодня не могу посидеть с ней в кафе, хочу поговорить с мамой. Только успеваю вернуться в школу, навстречу — отец. При галстуке. В полосатой рубашке. Как великан из сказки, заполняет всё пространство. Пиджак не сходится, и живот чуть вываливается из впившихся в него брюк. Он улыбается. Значит, Велик отдал ему классы обратно? И что же будет с новой математичкой?

— Где мать? — спрашивает он меня. — Найди её и скажи — я её жду.

Я тоже хочу найти маму. Но я хочу, чтобы она шла домой со мной.

Зачем я отпустила Ангелину Сысоевну? Как бы сейчас она помогла нам!

— Сколько раз повторять, пойди приведи мать.

— Если она не идёт домой, значит, занята, — говорю я.

Отец взрывается и шипит мне в лицо:

— Я помню всё. Это ты разрушила мою жизнь, опозорила меня. Из-за тебя все мои несчастья. Ты ещё объяснишь мне кое-что.

— Не объясню, я скоро от тебя уеду снова, уже навсегда, — едва слышно шиплю я в ответ. — Это ты разрушил мою жизнь. И мамину. Ты убил Люшу, Шушу и, если тебе позволить, добьёшь нас с мамой. Ты — убийца!

Напоминание о Люше производит в отце внезапную перемену — он отступает от меня, пятится к двери и выскакивает на улицу.

Что же, он забыл о Люше, а я напомнила?

Мама задержалась после уроков, и я ухожу одна.

Отца дома нет.

Почему-то иду к павильону.

Там кто-то есть. Может, вовсе и не отец?

Что мне делать здесь? В эту минуту никому не грозит смерть. И я уже отступаю, крадучись, к двери, как слышу:

— Убийца?!

Бежать отсюда прочь. Отец задал себе вопрос.

В этот день я делаю больше, чем за всю предыдущую неделю. Решаю лишние задачи, прохожу лишний параграф по физике и почти заканчиваю сочинение, когда раздаётся поворот ключа.

Мама тоже успевает подготовиться к урокам, убраться и собрать ужин.

Рука виснет над листом на середине фразы. Только что в голове выстраивались чёткой вереницей выводы из сочинения — писала я в тот день о «Старике и море» Хемингуэя, и — ни одной мысли.

Мама зовёт меня к столу.

Если бы не лёгкое дыхание, можно подумать, никого нет.

Боюсь взглянуть на отца.

— Кто папочка? — спрашивает он меня, и его голос дрожит от злости.

Я спешу сбежать в свою комнату. Не успеваю, отец заступает мне путь.

— Не я, ты — убийца, это ты убила нашу семью. Отняла у меня жену. Ты не желала делать то, что я велел: занималась из рук вон плохо. Теперь-то я понимаю, какие у тебя наклонности, в мою мамочку пошла, она бросила отца, путалась с кем ни попадя, и ты…

В это мгновение между нами оказывается мама.

— Лжёшь! — шепчет она, прижав руки к груди, как бы давя в себе подступающий приступ. — Твой отец — такой же зверь, как ты, измучил мать, бил её, изводил, она не выдержала, она бежала — спасалась от него.

— Я — зверь?

Мама широко раскрыла рот и стала хватать воздух. Я кинулась к телефону, а отец едва успел подхватить её.

Врач «скорой» никак не мог снять спазм.

— Мама, умоляю, мама, вздохни скорее.

Я распахнула окна, буквально оттолкнула доктора и стала стаскивать маму с дивана.

— Что ты делаешь? — доктор попытался помешать мне.

— Скорее на улицу. Воздуха!

Доктор помог мне.

На улице мама вздохнула.

Она стояла, тоненькая, полураздетая — доктор сорвал с неё кофту, когда делал искусственное дыхание, с прижатыми к груди руками, с выпученными ещё глазами и — дышала. Я изо всех сил растирала её спину.

Когда доктор ушёл, а мама лежала без сил на диване, отец патетически произнёс:

— Хороший спектакль устроила, по всем правилам. — Он стал плотно закрывать окна, одно за другим.

— Ну, теперь ты выполнишь мою просьбу? — прошептала я маме в ухо, под стук захлопнувшейся последней створки.

Мама посмотрела на меня не видя.

Где была она несколько минут назад, когда умирала?

— Бросилась на защиту. Тигрица! А мне что достаётся? Я всегда один. Тебе всё равно, о чём я думаю, тебе плевать на то, что нужно мне. Эмоциональная недостаточность, — вдруг сказал он. — Из-за неё, — кивнул на меня. Теперь он стоял над нами, у дивана, и собой заполнял всю комнату. — Тебе, Маша, нужно было стать актрисой, ты — драматическая актриса.

Мама лежала с закрытыми глазами, и губы ещё не порозовели, и лицо ещё оставалось очень бледным, но она дышала. Спокойно и тихо. И была весна — кончался апрель. А в конце мая начнутся экзамены. Нам нужно перетерпеть один месяц май. Только бы мама не умерла за этот месяц. Только бы она уехала со мной! Я пошла к столу — надо помыть посуду.

— А может, не только она отняла тебя у меня? А может, тебя отнял кто-то в школе? Директор набрал сплошных мужиков. Завтра я выхожу на уроки и увижу всё собственными глазами…

У меня зашевелились волосы на голове. До меня дошло — а ведь отец снова станет моим учителем! Не хочу! Мне так нравится наша Алевтина Павловна. Пусть она звёзд с неба не хватает, но мне тех знаний, что даёт она, вполне достаточно для того, чтобы поступить вместе с Денисом в геологический.

— Вы обе ещё ответите мне за всё!

— Я хочу в уборную, — сказала мама и, когда проходила мимо меня, спросила: — Можно я с тобой лягу?

Конечно, мама. Мы заперлись с ней на ключ, бросив на столе грязную посуду.

В тот вечер я не сомневалась в том, что мама уедет со мной.

Глава десятая

Прошло ещё две недели. Отец работал. Но, шва Богу, Велик не дал ему выпускные, отец получил шестые классы. Математики в шестом много — и тригонометрия, и геометрия, и алгебра, и у отца — полная нагрузка. Приходил он домой с тетрадями и до ночи сидел за своим столом.

За ужином молчал. И так продолжалось какое-то время. Но однажды он стукнул по столу так, что задребезжала посуда.

— Есть у меня жена или нет? Иди на место, в свою комнату! Это всё она! — Он с ненавистью взглянул на меня, вскочил, схватил стул и со всей силы грохнул им об пол — стул развалился.

— Я сейчас вызову бригаду из психушки. Тебе там понравилось? — крикнула я охрипшим от страха голосом.

Он повернулся ко мне.

Мы стояли лицом друг к другу.

Вот сейчас он схватит меня, как стул, и швырнёт на пол.

И вдруг сжалось сердце: а ведь никогда я не назвала его «папа», «папочка», у меня нет отца!

Наверное, он услышал происходящее во мне, потому что — отступил, повернулся и пошёл к своему столу.

А я всё продолжала стоять, разбухшая слезами, — так жалко стало себя!

Мама обняла меня, усадила и, словно услышав моё «папа», «папочка», принялась гладить по голове. Руки у мамы были горячие, как нос у заболевшей собаки. Она всё ещё любит отца. Она хочет быть с ним. Все эти тихие дни, когда он готовится к урокам или, задумавшись, смотрит в окно, нет-нет да пристынет к нему взглядом. И, чем дольше гладила меня мама, тем было очевиднее: сегодня она уйдёт к нему, добровольно уйдёт, принесёт себя ему в дар, а со мной не поедет.

Высвободиться из её рук… но, точно мгновение застыло, я жадно втягиваю в себя жар её рук, я захватила её руки в плен: мне, мне…

В этот вечер мама ушла к отцу, а я плакала в подушку, пахнущую мамой, ходила по комнате, но никак не могла избавиться от зрелища скачущих на нашем столе чашек и тарелок. Отец обнимает маму, отец обладает мамой. А мне кажется: мама предала меня.

Скорее спать. Завтра в школу. Завтра две контрольные — по химии и английскому. Завтра я увижу Дениса.

Моё будущее. Мы идём по полю, по лесу, по горе: он — впереди, я — сзади. Что мы ищем в лесу, в поле, в горе: воду, нефть, уголь, не важно. Важно: он — впереди, я — сзади, и мы одни в лесу, в поле, на горе. Он повернётся — тут ты? в порядке? — и снова широким спокойным шагом продолжит наш путь.

Мы танцуем с ним.

Мы никогда не танцевали. Его руки…

Подушка — одна на двоих. Вот его лицо. Его дыхание. Я сплю — в его дыхании, в его тепле.


Дениса я на следующий день не увидела. Толи он Не пришёл в школу вообще, то ли сдал очередную порцию материала и поспешил домой заниматься дальше, то ли сидит в каком-то классе — отвечает.

Последнего урока у меня не было, и я пошла домой. Я люблю бывать дома одна.

Весна гонит меня к новой жизни.

Сегодня весенний день, а вовсе не весенний. Дождь вроде как дождь, а каждая капля звенит от холода. Я продрогла в своей тёплой куртке — зуб на зуб не попадает. Может, потому, что не выспалась. Глаза слипаются.

Сразу, прямо в куртке, прошла к себе и рухнула — спать.

Снится мне голос Дениса: «Вы — самая красивая. Вы — самая добрая. Вы — самая умная…»

Почему он зовёт меня на «вы»?

Не снится. Голос Дениса гуляет по нашему дому свободный, чуть хриплый, чуть задыхающийся:

— Вы — несчастны, вы измучены, согласитесь: вам нужно уехать.

Денис выполняет мою просьбу. Уговаривает маму. Конечно, Денис выполняет мою просьбу. Он обещал помочь. Почему же мне так больно? Что-то не так в его голосе, в его словах… Я давно уже сижу на тахте. Прикладываю руки к груди и жму грудь, совсем как мама. Только мама пытается вздохнуть, а я — зажать боль.

— Вы — часть меня, я — ваша часть. Раньше думал, сын. Нет. Прошу вас, доверьтесь, я сделаю вас счастливой. Вы будете всегда улыбаться… вам так идёт улыбка. Вы наконец напишете книгу о своих опытах над растениями, вы опубликуете рецепты созданных вами лекарств. Вы откроете в себе новые возможности и реализуете их. Мы будем вместе.

— Что ты мне предлагаешь? О чём ты?

— Замуж за меня…

— Что-о?!

— Вы думаете, я — мальчик. Пусть мне только шестнадцать. Два года пролетят.

— Ты сошёл с ума! — В голосе мамы страх. — У меня есть муж… я старше тебя больше чем на двадцать лет. Морщин с каждым днём будет больше. У меня взрослая дочь.

— Мы — из одного поколения. Вы всё понимаете, как я. Морщины — чушь, если я с вами каждый день, я не вижу их.

— Ты сошёл с ума, — повторяет мама устало. — Ты причиняешь мне боль. Ты мне как сын.

— Есть то, что есть. С детства… Вы входите в класс… вы говорите… вы улыбаетесь — я…

— Пожалуйста, иди домой… Пожалуйста.

— Я не могу жить без вас.

И через паузу — голос отца:

— Мне дадут сегодня пообедать? — голос миролюбивый. — Я слышал, ты делаешь большие успехи. Наперебой, со всех сторон кричат: «Вундеркинд! Гордость родителей!» Я мечтал бы иметь такого сына. Приходи к нам почаще.

Денис молчит.

— Скромен. Я всегда знал, ты — вещь в себе. Даже когда ты писал работы на «тройки». Тебе нужен был разбег. Увлечение биологией затмило для тебя всё, поэтому ты не очень серьёзно относился к математике, но новая дама говорит, ты и в математике — талант! Я склонен ей верить. Маша, поставь ему прибор. Сейчас дочь подойдёт, и мы пообедаем как семья.

— Простите, мама обижается, когда я…

Отец досказывает за него:

— …обедаешь не дома. Её можно понять. Ну, иди, иди. Счастливые твои родители. Маша, что ты такая красная? Тебе опять нехорошо? — И когда хлопает дверь: — Маша, я хочу сказать тебе: я люблю тебя. Это ты рушишь нашу любовь, для тебя существует только дочь. С минуты её рождения первый кусок — ей, ночью сторожишь её дыхание. А уж если у неё насморк, и вовсе не спишь ночи напролёт. Неужели ты не понимаешь, я — твоя половина, первый кусок нужен мне, первый взгляд — мне. Надеюсь, она уедет, и наша с тобой жизнь наладится. Скажи мне хоть слово! — Отец пошёл мыть руки и принялся мурлыкать: — «Сердце, тебе не хочется покоя…»

В тёплой куртке я распарилась, одежда пропиталась потом и затвердела, я — в панцире, я — в скафандре и сейчас или уйду в воду, или вознесусь в космос — навечно. Нужно бы переодеться… но, я боюсь, услышат… Крадусь к окну. Тяну шпингалет вверх, не щёлкнул. Прислушиваюсь. Слава Богу, отец опять разглагольствует:

— Почему я должен ждать? Я голоден. Давай-ка вдвоём. Вспомни, как мы сиживали в молодости. Не сводили глаз друг с друга. Я и сейчас люблю тебя безумно. Сколько лет прошло, а я не разочаровался, нет, ты — ни на кого не похожа…

Приоткрываю створку. Ловлю слова. Успеть до пауз.

— Сегодня один ученик спросил: «А все задачи можно решить? Есть нерешённые? А если ошибка в данных?» Представляешь, и это шестой класс! Ты слышишь меня? Что ты молчишь? Я с тобой говорю? Почему никак не реагируешь?

— А как я должна реагировать?

— Как в юности, взглядом, мимикой, удивлением.

Я уже на столе. Распахиваю окно и, едва дыша, стараюсь без шороха выбраться на улицу; не стукнув, закрываю за собой створку.

Стою, прижавшись к стене своего дома, справа от окна, разинула рот и пью дождь. Очень скоро замерзаю — зуб на зуб не попадает. Ни одна мысль не забредёт ко мне в гости. Льдины-капли бьют по лицу, обжигают холодом, но не тушат боль. Шагну ли, подниму ли руку, чтобы смахнуть с лица льдины-капли, впившиеся в кожу, сгорю от боли.

Меня держит на ногах стена моего дома, в её милости нахожусь и — пью, пью, пью…

Сеется сквозь набухшее тьмой небо свет, смельчак, пролезший ко мне, — помочь мне. Весной темнеет поздно.

Вместе с водой движусь к земле… спать… растаять.

Очнулась от холода.

Едва поднялась. Пытаюсь вспомнить сон. Такой странный сон. Денис хочет жениться на моей маме. Я ни при чём. У меня нет семьи.

Бреду прочь от дома.

Ангелина Сысоевна напоит чаем.

День, ночь. За сколько лет я прохожу один квартал до Ангелины Сысоевны?

Есть павильон. Лучше пойду туда. Там можно поспать.

Дома я оставила ранец.

Зачем мне ранец? Зачем мне заниматься?

У меня есть документ — курсы дают право работать.

— Где ты была, доченька? Что случилось с тобой? — Под вечным своим зонтом — Ангелина Сысоевна. — Все мы сбились с ног. Мама плачет, говорит, убила тебя. Даже Климентий ищет — звонил в милицию и в «Несчастные случаи». Господи, да ты — синяя, совсем продрогла! — Она плачет. — Это всё мы с Витькой… искалечили твою жизнь, прости, доченька. Идём ко мне. Сейчас позвоним маме.

— Нет, не позвоним! — кричу я, но получается шёпот.

Мы стоим на крыльце живого дома, в котором — тепло. И на пороге его — Виктор Викторович. Первый раз вижу его — толстого, крепкого, с круглой головой и круглой, довольной физиономией сытого человека.

— Витька, чаю! — кричит он и помогает мне перешагнуть порог его дома. — Наделала шуму. Куда ты пропала? Я помню тебя вот такой. — Он машет рукой у своего колена.

И «Витька» — в коридоре.

— Ты искалечил ей жизнь! — говорит Ангелина Сысоевна ему. — Смотри, до чего она дошла!

— Нет! — говорю я. — Нет. Не надо…

Но я не договариваю, я уже плыву и мягко опускаюсь в светлую, ярко-светлую, чуть зеленоватую воду.

А выныриваю — в запах нашатыря.

Надо мной — мама.

— Прости, доченька.

Я не понимаю, о чём она. Мне — жарко. Мне — душно.

— Пойдём домой, — говорит отец.

— Нет! — кричу-шепчу я. Выставляю ладони — защитой от своего дома. — Не хочу. — Но я уже снова ничего не вижу и не слышу.

Я несусь в пустоте… меня швыряет от одной песчаной огненной насыпи к другой… в промежутке — пустота, я ни за что не могу ухватиться… от насыпи к насыпи… между ними — миллион лет…

Но вот голос:

— Спала температура… Тише, пусть спит.

Голос Ангелины Сысоевны. Я — с ней. И — не надо смотреть маме в глаза.


В голове — полочки… на них — аккуратными стопками — задачи, параграфы физики и химии, старик Хемингуэя, мальчик… На одной из них — завёрнутая в тонкую папиросную бумагу мысль: «Моя мама ни в чём не виновата, она никогда не выйдет за него замуж, она любит меня больше жизни».

Открываю глаза. Мама.

За окном — яркий день.

Мама — прозрачна, сквозь неё видна чужая мебель чужого дома. Меня не увезли домой.

— Наконец, — шепчет мама. — Прости меня, доченька.

Я снова закрываю глаза.

Что дальше? Что мне делать? Я больше не хочу жить дома. Там звучит голос Дениса. Он будет звучать с утра до ночи, повторять фразы, погасившие мою жизнь.

— Маша, пусть она побудет у меня, пойди поспи.

— Какое «поспи»? У меня уроки.

— Вот видишь, уроки. Она будет дома одна, а тут не одна. Иди, Маша. После уроков придёшь. Всё будет в порядке.

Моя мама никак не провоцировала чувство Дениса, она никогда не выйдет за Дениса замуж.

Мама выйдет замуж за Дениса, я знаю это.

Дело не в маме. Не мама любит Дениса, Денис любит мою маму, и с этим ничего поделать нельзя.

Я открываю глаза лишь после того, как мама уходит.

— Доченька?! Наконец!

— Пожалуйста, — перебиваю я Ангелину Сысоевну, — помогите мне уехать из Посёлка. Купите билет, пожалуйста…

— Кто обидел тебя? Отец? Мама? Что случилось? Ни от кого не могу добиться ответа. Опять случилось что-то страшное? Что?

Сажусь в кровати, оглядываю комнату. Она — голубая: обои, простыни, даже плинтуса. Светло-голубая, как небо в ясный день. А шторы, а скатерть на круглом столе, а плед на кровати, а абажур, — оранжевые. Ангелина Сысоевна тоже не любит дождь. Она тоже хочет сбежать из нашего Посёлка к солнцу.

— Конечно, если тебе так нужно, конечно, я куплю билет. Но подумай о маме. Она и без того несчастна, ты просто убьёшь её.

— У мамы отец. Я мешаю им. Отец любит маму и не обидит её.

— Ты из-за этого хочешь уйти? Неправда. Мама не была бы так растеряна и так испугана, если бы речь шла об отце. Мама говорила мне, она не любит отца, это просто долг. Я знаю, что значит долг. Это значит — пустое сердце. Оно должно быть заполнено. У мамы — тобой, я знаю. Она не наглядится на тебя, не надышится. Думаешь, она ради отца старается вкусно готовить… вообще жить? Ради тебя. Ты убьёшь её.

— Её семья — отец. Я не могу всегда быть рядом с ней. Мне нужна моя жизнь.

— Для этого прежде всего ты должна окончить школу. Тебе остался один месяц, а там экзамены, и всё.

— Зачем? Мне не нужно заканчивать школу…

— Вот-вот, я чувствую. — Ангелина Сысоевна садится ко мне на тахту, смотрит на меня испуганными, голубыми, под цвет комнаты, глазами. — Дело не в том, чтобы начать свою жизнь, ты не хочешь жить, ты хочешь погибнуть. Скажи мне, доченька, что с тобой, и я сделаю всё, что только нужно, для твоего спасения.

— Разве вы сберегли моего ребёнка? Вы так хотели его! Вы не смогли.

— Ты не пришла ко мне.

— Об этом я и говорю. Я — отдельно. Сама по себе. Вы не всемогущи. Вы не можете охранить меня от беды. Никто никому не может помочь. И я вам не могу помочь.

— Можешь. Ты изменила мою жизнь. Я угадывала желания сына и мужа, сама не жила. Я буду хорошим врачом. Это всё ты. И сын стал другим… благодаря тебе. И наши с ним отношения изменились. — Ангелина Сысоевна чувствует меня, она изнемогает от страха. — Люди могут помочь друг другу.

— Помогите мне уехать.

Ангелина Сысоевна встаёт. Руки её дрожат, когда она пытается застегнуть кофту, и падают беспомощные — так и не застегнули!

— Пожалуйста, дайте мне лист бумаги и ручку.

Я знаю, Ангелина Сысоевна прочтёт письмо, и мне нужно изощриться так, чтобы она ничего не поняла.

«Мама, я очень люблю тебя. Но мне нужна моя жизнь. Каждому нужна своя жизнь. Я не умру. Из-за тебя. У меня есть профессия. Может быть, я кончу школу и поступлю на вечернее отделение. Одна просьба к тебе: послушай своё сердце и не погуби свою жизнь. Чувство долга — плохое чувство. Открывай окно на ночь, даже если отец будет против».

Несколько строк я писала весь тот час, что Ангелина Сысоевна ходила за билетами.

Она возвращается и развивает бурную деятельность: жарит цыплёнка, печёт оладьи, варит яйца и картошку, словно я буду ехать в поезде не сутки, а всю свою жизнь.

Руки до локтя — голые, снуют отдельно от неё. Она безостановочно говорит:

— Мама придёт в три. Может быть, дождёшься здесь и поговоришь с ней? Витька поедет поступать. Может быть, в тот же город. Если бы ты полюбила Витьку… он совсем не такой, какого ты знаешь. Ошибаются все… Он — однолюб. Мой дед любил бабку. Она умерла, когда деду было тридцать шесть лет. Один растил нас с братом, на всю жизнь остался холост. Я как-то зашла к нему… он смотрит на фотографию бабки и говорит: «Ты жди меня спокойно. Я и здесь всегда с тобой. Всё, спи». Мне было одиннадцать, а до сих пор, слово в слово, звучит его голос. Такая любовь… Он долго жил. Всегда спокойный, словно его жена — в соседней комнате.

Я слушала Ангелину Сысоевну и успокаивалась. Даже мелькнула мысль: если бы я жила тут, с ней, может быть, смогла бы и школу кончить.

— У меня к вам просьба, — сказала я. — Я не могу идти домой. Мне нужны мои вещи. Рюкзак, бельё, одежда… документы — в столе.

— А книги ты не возьмёшь? — дрожащим голосом спрашивает Ангелина Сысоевна. — Тяжело тащить, я понимаю. Знаешь, я прямо сегодня пойду на почту и вышлю их тебе, они дойдут за неделю, а ты пока устроишься в школу. Чемоданчик тебе дам, он лёгкий, ничего не весит.

Она уходит за моими вещами.


Надо бы позвонить Инне, предупредить… Не надо. Инна писала, она ждёт меня в любую минуту.

— Поля!

Я не услышала, как вошёл Виктор.

— Я давно хочу тебе сказать, прости меня. Я видел, мать куда-то побежала. Прости меня. Скажи, как исправить.

Виктор не пошёл в школу или удрал с уроков?

Ангелина Сысоевна права, он изменился. Но ни плохой, ни хороший он не нужен мне, и я говорю ему:

— И ты прости меня. Я желаю тебе удачи во всём. В любви, в профессии.

— Ты прощаешься со мной? Удача в любви — это ты.

— Мама говорит, ты — однолюб. Я тоже однолюб, — неожиданно говорю я Виктору.

— Ты любишь Дениса?

На ринге это назвали бы ударом ниже пояса. Во все глаза смотрю на Виктора. Кровь бурлит в моей голове, ещё мгновение — я снова потеряю сознание, но Виктор капает мне капли в рюмку, вливает в мой рот. Он красный, у него дрожат руки, совсем как у Ангелины Сысоевны, и я пустым своим животом ощущаю наше родство. Мы оба неизлечимо больны. И с этим ничего нельзя сделать.

Мы смотрим какое-то время друг на друга, но вот я слышу.

— Он тоже однолюб. Он тоже с собой ничего сделать не может.

Виктор знает и то, что Денис любит мою маму. Наверное, это знают и девочки из биологического кружка.

— Я не прошу тебя выйти за меня замуж, я знаю, это невозможно. Прошу только: помни, в любую минуту я есть… помочь.

Кровь ещё бьётся в голове… но то, что Виктор знает мою болезнь, и то, что он обозначил её словами… меняет всё: панцирь мой, звеня, распадается обломками.

Он стоит передо мной, большой, красный, и моргает.

На его плечах — тот же груз, что и на моих.

— Ты любишь мою маму, — говорит он запинаясь. — Я похож на неё.

И то, что Виктор как бы поделил надвое мою ношу и взял себе половину её, и то, что он сломал мой панцирь, даёт мне возможность дышать. Я дышу — впервые с того часа, как услышала Дениса.

Виктор борется с собой: сказать или не сказать. Мне всё равно, скажет он или не скажет, всё, что касалось меня, он сказал. Но то, что он говорит, подкидывает меня с места:

— Сегодня твоя мама сказала Денису: «Ты убил меня, ты лишил меня дочери. Не смей никогда на километр подходить ко мне». Каждое слово ясно слышал. Я должен был понять, что случилось.

— А он?!

— Побежал из школы прочь. Ты, надо думать, услышала то, что он говорил матери о своих чувствах…

— Витя, Витенька, беги к нему, ищи его… в овраге — он там гулял с Бегом, он может быть и на насыпи. Пусть он живёт. — Мои слова трясут меня электричеством, оказывается, я трясу Виктора за плечи. — Витя, спаси его. Пожалуйста, спаси, я знаю его…

— Я тоже, думаю, знаю его, он — сильный человек, он справится.

— Нет. Он эмоциональный. Ты не знаешь его. Откуда ты знаешь его?

— Он — мой близкий друг.

— Что-о?

— Когда я влюбился в тебя, я стал за тобой следить. Ты чуть не каждый день бегала в биологический кружок, и я вычислил: не за матерью же…

— Почему не за матерью? Мы с ней не могли говорить дома.

— И во время занятий кружка не могли.

— Я могла слушать её.

— Врёшь. Ты ходила туда из-за него тоже. И я решил понять, что в нём такого… необычного. Сначала он злил меня. Шпендрик, а все носятся с ним. В первый раз я подошёл к нему, когда ему купили собаку. Мы вместе кормили Бега, вместе гуляли…

— Я никогда не видела тебя рядом с ним.

— Что я, дурак, по-твоему? Ты не видела меня и тогда, когда в течение многих лет сидела на своей насыпи под дождём. Думаешь, я случайно оказался там? Так вот, скоро я понял, Денис — блажной, тронутый, часами рассказывал мне о зверях и растениях.

— Как же ты, друг Дениса, зная его, мог так… со мной…

— Сопляк, младше на год, а отнимает тебя… И я — помойка для его излияний. Решил отомстить и ему, и тебе. Он болтал мне о своих планах: жизнь посвятит биологии… а я наливался ненавистью к нему и к тебе, почему ты видишь его, а не видишь меня. Я был злой, — повторил Виктор горестно. — Я был гадкий. То, что я сделал с тобой, — Виктор поморщился, — не сразу отрезвило меня. Отрезвил меня Денис. Всё столкнулось вместе. Уволили твою мать. Денис прибежал ко мне: спасай! Мама помчалась к Велику. Не получилось. Когда погибли звери, я тоже думал, он не будет жить. Я пас его, брёл следом, не ходил на уроки, как и он. Там же, где тебя, сторожил на насыпи его, Сталкивался с ним лицом к лицу, вызывал на откровенность. Я заставлял его повторять всё снова и снова, мне мама говорила, когда плохо, надо выговариваться и выплакиваться. Я знаю, я помог ему. А потом он дёрнул за тобой. Вот тут я чуть с ума не сошёл. Я-то думал, он тебя в упор не видит, я был уверен, он в твою мать… — Виктор запнулся. — Я уже любил его. Я уже знал его. Он уже был мой друг. Я догнал его, когда он, журавль с рюкзаком, шёл к поезду. И я думал — убью его. Накануне он сказал мне: «Мне нужно вернуть Полю сюда во что бы то ни стало!» Когда я возник перед ним, он от неожиданности отпрянул: «Ты чего? Ведь мы попрощались!» Я кипел, как чайник, даже, мне кажется, булькал. И я выбулькал: «Зачем… Полю… сюда? Зачем уходишь?» Он ничего не заподозрил, он думал, я пекусь о нём, и так мягко, знаешь, говорит: «Не волнуйся ты так. Мария Евсеевна больна, Мария Евсеевна измучена, ей нужна помощь, её нужно спасти». Я хлопнул его изо всех сил по плечу: мол, дуй, пусть ляжет путь…

— Ты пишешь стихи? — спросила я неожиданно для себя. — Или рассказы?

Он вытаращил глаза.

— Ты чего это? С чего взяла?

— Речь у тебя… временами странная: «пусть ляжет путь». Так говорят поэты… — Теперь я булькаю, как чайник, ожогом саднит в груди, я плещусь кипятком. Я ненавижу Виктора и готова хватить его тяжёлым предметом по башке. Повторяются прозрачные слова Дениса: он хочет вернуть меня в помощь маме.

— Да, я пишу стихи. И я послал их на конкурс в Литинститут.

На удивление нет сил.

— Может, ты и друг Денису… может, враг… может, тебе и кажется, что ты знаешь его… только иди скорее, прошу тебя, найди его. Я чувствую, я знаю, он может что-то сделать с собой. Пожалуйста.

Денис обманул меня, вселил в меня надежду. Он — лицемер. Он не сказал мне правды. Он сказал мне: «Я буду там, где будешь ты», а должен был сказать: «Я буду там, где будете вы, Мария Евсеевна и ты».

— Пожалуйста, Витя. Ты, сам говоришь, любишь Дениса. Помоги.

— А ты пока уедешь…

— Нет, я дождусь тебя.

Виктор ушёл. А я едва доползла до голубой комнаты и упала на постель.

Сплю не сплю… Денис — впереди, я — за ним.

Голос мамы:

— Она уехала? Вот она пишет в письме…

— Поезд — в четыре, билеты у меня, она не могла уйти без вещей.

Они обе буквально врываются в комнату.

— Доченька! — зовёт меня мама.

— Доченька! — зовёт Ангелина Сысоевна. — Тебе опять плохо? Что с тобой случил ось без меня? Я принесла вещи.

Сажусь в кровати. Приснившийся мне Денис уплывает, я могла бы удержать его, если бы не мама…

Мама давит себе грудь — сейчас начнётся приступ.

Я жду Виктора.

— Пожалуйста, Ангелина Сысоевна, сдайте билет, — говорю, едва шевеля языком и губами. — Неловко, я загоняла вас, но деньги пропадут. Я никуда не еду.

— Слава Богу, — шепчет мама. — Спасибо, доченька.

Она ещё не знает, что с Денисом может случиться беда.

— Слава Богу, — говорит Ангелина Сысоевна.

Мама давит грудь.

— Пожалуйста, мама, пойди отдохни. Тебе очень нужно скорее поспать, хотя бы пару часов. И я хочу спать. Посплю и приду домой. Я же никуда не уезжаю. Остаюсь. Мне только нужно поспать. Я не могу сейчас идти. Я посплю здесь и приду, как только проснусь.

— Ты не обманываешь меня? Можно, я возьму твои вещи домой?

— Можно. Возьми мои вещи. Ничего не готовь, ляг.

— Что случилось? — спрашивает Ангелина Сысоевна, как только мама уходит. — Я вижу, что-то случилось.

Я закрываю глаза — пусть думает что хочет, я хочу спать.

— Пожалуйста, — едва ворочаю языком, — сдайте билет, всё остальное потом.

Она явно встревожена, но послушно идёт сдавать билет.

Что делала бы я без неё в этой жизни? Спасибо, Ангелина Сысоевна.

Глава одиннадцатая

Время тянется. Я хожу по комнате. Хожу по гостиной, по кухне. Зверь в клетке.

Пусть любит маму, только бы жив.

Ангелина Сысоевна возвращается через час. И почти сразу, следом за ней, вваливается в гостиную Виктор. Он именно вваливается, чуть не падает, налетая на кресло у телевизора.

— Ты была права. У матери взял бланк, подделал рецепт, в аптеке купил таблетки, шёл, идиот, глотал, шёл, глотал. Не успел упасть, я вышиб из его рук эту чёртову гадость! — Виктор бросает на стол коробку с ничего не говорящим мне названием. — Едва доволок его до больницы, никогда не думал, что столько в нём весу! Сознание потерял там. Промывают. Там его предки. — С волос и по лицу Виктора течёт вода, он стирает её рукой, а лицо тут же снова — мокрое.

— Господи, да объясните мне, что случилось?

— Ну идёмте же! — Но у меня подламываются ноги, я опускаюсь на диван, ватная. Никакая сила не поднимет меня.

— Он жив, — шепчет мне в ухо или кричит Виктор.

Ангелина Сысоевна ни о чём больше не спрашивает.

Какое-то время мы сидим и молчим.

— Пойдёмте. — Я встаю, и ноги, хотя слушаются плохо, идут.

Ангелина Сысоевна молчит. Она — умная, поняла, о ком мы.

Больница. Не проходит и пяти минут, как она даёт мне белый халат, подталкивает к двери палаты:

— Иди!

Его не вижу. Белый сугроб навис над ним.

— Сыночка, очнись… Сыночка! — Над ним плачет его мать.

Ноги не идут, а как-то я оказываюсь около него. Это не он. Одни губы. Вывороченные, толстые. Вместо лица — губы.

Нельзя, чтобы узнала мама…

— Сыночка, очнись!

Я сижу в ногах Дениса. Вглядываюсь в его лицо.

— Пойдём, пожалуйста, ты уже несколько часов здесь. Маме сказали, будет жить, опасность миновала. Пойдём. — Голос Виктора стуком дятла.

Я должна пойти домой.

Дома спит мама. Когда она проснётся, я должна быть дома.

Я иду домой. И прихожу домой.

Мама спит. Отец готовится к урокам.

— Явилась? — спрашивает он.

Явилась. Я явилась домой. Почему я не иду в свою комнату, а сажусь к столу, под лимонное деревце? Это моё место.

— Мама сказала, обед на столе.

Отец говорит мне человеческие слова. Не спрашивает, где я «шлялась», и не говорит, что докопается до того, кто отец ребёнка. Он готовится к урокам.

Звонок в дверь. Отец идёт открывать.

— Витя? Здравствуй, Витя, заходи. Ты совсем взрослый.

— Я хотел бы поговорить с Полей.

Следом за мной Виктор идёт в мою комнату. Я плотно закрываю дверь.

— Он пришёл в сознание. Очень слаб, но опасность миновала. Мама позвонила из больницы.

— Спасибо, — говорю я и неожиданно для себя целую Виктора в щёку.


Мама просыпается утром. И идёт в школу. Пусть она узнает в школе. Не от меня.

Я в школу не иду. Не хочу слышать со всех сторон, что случилось с ним. Я знаю, что с ним случилось. А мама… она прежде услышит, что он жив и будет жить. Я сажусь делать вчерашние уроки и писать сочинение.

Школу я кончу. И уеду. В тот же день, как кончу школу. Только пусть мама будет жива. И Денис будет жив. И пусть они будут вместе.

Виктор пришёл на большой перемене:

— Не волнуйся, капельницу уже отключили, он в порядке. Я принёс тебе экзаменационные билеты.

— Маму видел?

— Не… — Виктор пожал плечами.

Видел, — понимаю я, — мама не в лучшей форме.

— При тебе сказали ей? — спрашиваю.

— Нет, конечно. В учительской.

— Она пошла к нему?

— Нет, конечно, уроки… Я побегу. Меня сейчас будут спрашивать. Химичка давно точит зуб.


Мама к обеду не вернулась, и отец потребовал от меня еду. Сварила картошку и сосиски, подала.

Мне хотелось есть, но не хотелось сидеть за одним столом с отцом.

Мама вернулась в пять. Я поспешила поставить перед ней обед. Она уставилась на меня. Смотрела — не видела. К еде не прикоснулась.

— Ну, всё в порядке? — спросил отец. — Ты чего не ешь?

— Всё в порядке? — повторила мама даже интонацию. Больше за весь вечер она не сказала ни слова и ушла спать, когда отец сидел ещё за столом.

С Денисом я столкнулась на улице через неделю. Я знала, он вышел из больницы. Он шёл, по обыкновению, отрешённый, меня не заметил.

В ту ночь я бродила по гостиной. В последние дни стояли холода. Дождь не лил — моросил. Превратиться в лёд не мог, температура — чуть выше нуля, а казалось, позванивает, едва слышно, как праздничный звон бубенцов вдалеке.

Что потянуло меня к окну, против которого стояла Люша? Чуть раздвинула шторы.

На месте Люши — Денис.

Я осела на пол, едва успев упереться руками, чтобы не упасть.

Померещилось?! Чуть привстала и поглядела снова. Денис стоит на месте Люши.

Господи, спаси его, только бы он не решил умереть. Спаси его. Дай ему надежду.

Иди спать, Денис, — шепчу.

В гостиной темно, и он не может видеть меня, смотрящую в щель между занавесками.

Стою до тех пор, пока он не идёт прочь.

Одеваюсь и, когда он отходит немного, выскальзываю из дома. Стараюсь идти на цыпочках, но, даже если бы топала, он не услышал бы… он звенит в звенящем дождём воздухе.

Денис подходит к школе, идёт в свою квартиру. Спасибо, Господи, ты услышал мою молитву.

Те три часа, что мне остаются до утра, я сплю мёртвым сном.

На следующий день Денис снова стоит под нашим окном.

И на следующий.

Не умирать решил — ждать.


Мама не сводит с меня глаз. Готовит мою любимую еду. Рассказывает за столом о своих учениках. Никогда не заговаривает со мной ни о чём другом.

Отец затаился. Но порой его ноздри ходят ходуном. Уж не знаю, что не нравится ему больше — мамино возбуждение или моя независимость.

Потерпи, отец, — молча говорю я ему, — ещё месяц, потерпи, я навсегда уйду из твоего дома.

Стены, мебель, сам воздух этого дома враждебны мне, но деревца и цветы — мамины…

Денис — за окном, отец, генерирующий злобу и грозящий взрывом, лихорадочно возбуждённая мама с бессонными глазами… — моя жизнь последних месяцев дома.


Как-то за обедом отец спрашивает маму:

— Я слышал, Денис бросил школу, не сдаёт экзамены. После попытки самоубийства совсем тронулся — бродит где-то ночами, возвращается чуть не под утро, ты не в курсе?

Вилка с куском огурца дрогнула.

— Не в курсе, — быстро сказала мама.

— А я думал, тебя вызывал директор. Так хорошо сдавал и бросил. Теперь не получится экстерном, придётся десятый класс просидеть на уроках. Возможен рецидив, — говорит отец. — И с чего это он вдруг свихнулся? Такой необыкновенный человек, — разглагольствовал отец.

В эту ночь мама легла на диване в гостиной.

Отец на ночь принимает снотворное. Наверное, таблетки спасают нас с мамой — держат отца в чуть заторможенном состоянии. Спит он крепко и очень трудно встаёт.

Около одиннадцати мама принялась ходить по гостиной, как я хожу, ощущая за окном Дениса. Он стоял на том же месте, что и в прежние ночи, тощий, в куртёшке до пояса, наверняка промёрзший. Она распахнула окно, и Денис — подошёл.

— У меня свободный день в среду, — сказала она лихорадочно. — Муж дежурит по школе, у Поли уроки, я буду одна, нам надо поговорить. Прошу, сейчас иди спать. И вообще… не стой ночами, начни заниматься.

— Я смогу видеть вас?

— Сможешь.


Среда — завтра.

Я должна знать, что мама задумала. От этого зависит моя жизнь.

У меня есть время до утра.

Выход один: как всегда, уйти в школу — усыпить мамину бдительность, вернуться через окно. Влезу, когда мама будет в кухне.

К дому подойду со стороны сада.


Изо всех сил стараюсь съесть свой завтрак как всегда, — не заглотнуть, жевать.

— Я провожу тебя, — вдруг говорит мама.

Удостовериться хочешь, что я зайду в свой класс? — понимаю, но даже головы к ней не поворачиваю.

Мы выходим из дома и идём в школу.

Совсем девочка. Худа, словно и не рожала. Из-под капюшона плаща — светлые пышные волосы… Только очень бледная.

Дождя сегодня нет, и даже проглядывает солнце. Оно благословляет маму с Денисом? Или наше с ней прощание? У меня чувство, что мы прощаемся.

Мама доходит со мной до моего класса.

Около дверей ждёт Виктор.

— Здравствуй, — говорит он. — Под конвоем сегодня?

Мама уже в конце коридора, я должна спешить. Мне нужно успеть домой до её возвращения.

— Здравствуй. Я могу попросить тебя? Возьми мой ранец к себе домой, если я не вернусь… пожалуйста. — Я буквально скатываюсь с другой лестницы и через чёрный ход несусь домой по другой улице.


Помню, в детском саду я упала. Ничего особенного — разбила коленку. Её прижгли йодом, наложили повязку с каким-то лекарством. Ничего особенного. Но коленка саднит, и я сижу в углу большой комнаты, где играют и кричат дети, и зову про себя: «Мама! Мама!» И мама словно слышит мой зов, приходит в детский сад. Секунда, и я — в её запахах, в её беспокойстве.

— Шла после уроков, захотелось увидеть: как ты тут? Ты расстроена?

И коленка уже не саднит вроде.

— Возьми меня домой, — прошу я.

— Папа рассердится, ему нужно работать.

— Ну, возьми, пока он не пришёл, а потом опять сюда.

Мы с мамой принялись лечить деревце — подвязывали обломившуюся ветку, приживляли.

Одна картинка из моей жизни сменяет другую, как, говорят, перед смертью. Правда, перед смертью, говорят, мелькают те сцены из прошлого, в которых ты виноват. Сейчас вижу счастливые картинки нашей жизни с мамой вдвоём. Они наперечёт, потому что почти всегда между нами стоял отец.


Несусь. Ветер свистит в ушах.

Долго не могу открыть дверь. Наконец я — в своей комнате! Вхожу в стенной шкаф и зарываюсь в платья. Дверь оставляю приоткрытой. И дверь в гостиную у нас всегда открыта, мне будет слышно каждое слово.

Почему я подслушиваю, подглядываю? Я тяжело больна. Это не я. Какая-то сила крутит меня, распоряжается мной помимо меня.

Едва слышный звук неплотно прикрытой двери. Едва слышные шаги.

Мама и всегда ходит по дому тихо, едва касаясь пола.

— Господи! — едва слышный голос мамы.

Она и всегда говорит тихо.

— Господи, помоги мне! — совсем близко ко мне. Мама заглянула в комнату.

Шумит вода. Мама — в ванной. Принимает душ.

Господи! — молю я. — Помоги, Господи!

Что задумала мама? Что сейчас происходит?

Мама вытирается, идёт в свою комнату, ищет, что надеть… А может быть, одежда давным-давно приготовлена. Невидимкой иду за мамой: на кухню — ставить чайник, снова в гостиную — убрать со стола посуду и остатки завтрака.

Всё враньё. Мама ничего не убирает… она сидит одетая в гостиной и — ждёт.

— Господи, помоги! — шепчет мама. — Я должна…

Момент, когда в доме появился Денис, я пропустила. Сквозь стук пульса услышала:

— Что вы?!!

Я вышла из шкафа.

— Первая любовь… пусть будет удовлетворена…

Мама — в лёгком халате. Совсем девочка. Наша ровесница. Она обнимает Дениса. Денис стоит закрыв глаза, неестественно бледный.

— Я хочу, чтобы ты жил… я хочу, чтобы ты жил… — бормочет мама. — У тебя всё пройдёт, ты сразу выздоровеешь. И — поймёшь… проза жизни… не так красиво, как кажется… Ты выздоровеешь… перестанешь уважать меня… полюбишь девочку…

Я кричу про себя. Я пронзительно кричу. Я понимаю: мама выходит замуж за Дениса. Это навсегда. Я знаю, это жертва. Она не любит Дениса, она ещё любит отца. Я знаю, никогда бы не смогла она жить с шестнадцатилетним мальчиком. Я знаю, ей сейчас плохо, так плохо, что она может задохнуться. Я кричу истошно, кричит каждая моя клетка. В эти минуты я теряю всю свою семью, двух людей, без которых жить не могу. Лезу из окна и бегу прочь. Расплёскиваю посверкивающие лужи.

Солнце, месяцами таящееся от нас, сбросило с себя чёрные тучи и явилось — для них.

Почему никто не слышит моего крика, почему редкие прохожие не оглядываются на меня и не спешат ко мне на помощь? Я разорвусь сейчас от собственного крика.

Мне нужен дождь, он забьёт мой крик.

До упора выжимаю звонок, но Ангелина Сысоевна не спешит распахнуть передо мной дверь.

Она же устроилась на работу!

Плетусь в консультацию. Очередь. Сажусь рядом с женщинами.

— Десять лет пытаюсь родить, а всё — выкидыши, не держит матка. Муж — терпеливый. Дал мне последнюю попытку. А потом — «прости-прощай».

— У меня — опухоль. Нужно резать, а я боюсь.

— Вы — последняя?

Встаю, иду из консультации прочь. Ангелине Сысоевне не до меня.

Крик звенит во мне, живой, пульсирует последними секундами перед взрывом.

Стою перед школой.

Что мне делать здесь?

Виктор отвечает химию.

Что Виктор? Не стану же я ему рассказывать, что произошло с моей мамой!

И денег на билет у меня нет.

Я вспоминаю про тётю Раю.

Днём тётя Рая всегда дома. У неё возьму деньги; Напишу записки — маме, Ангелине Сысоевне и Виктору. Она передаст.

Мой диплом — дома…

Так и так придётся ждать, пока мама куда-нибудь из дома выйдет.

И всё-таки иду к тёте Рае.

Вхожу в дом, ко мне на плечо садится Петя.

— Как он оказался у вас? — спрашиваю машинально.

— Выпросила у Дениса. От всей прошлой жизни мне осталась птица! — говорит тётя Рая и рассказывает, как Петя радуется, когда приходит Денис.

Тётя Рая сильно похудела.

— Поленька, что случилось? С Денисом? — спрашивает.

Я киваю и мотаю головой одновременно.

— Опять?.. — Тётя Рая ухватилась за дверь.

— Нет, он жив. Можно я у вас посижу?

— Конечно, заходи. Значит, жив. После этой истории не видела его, сплю плохо, мерещится он — в больнице. Значит, всё в порядке. А меня, видишь, починили хорошо, хожу работаю. Устроилась сторожем в горсовете. Тихая работа, сплю всю ночь, кому нужны бумажки? Я слышала, Денис перестал сдавать экзамены. Решил ещё год поучиться?

Мычу что-то невразумительное.

— Вы же друзья!

Это правда, мы — друзья, ещё какие друзья…

— Бедный мальчик, он столько пережил! Я как услышала, что произошло с его животными… всё из-за меня!

Когда я снова оказываюсь на улице, идти не могу. Прижимаюсь к стенке дома, в котором живёт тётя Рая, и стою. Я хочу спать.

Поспать можно в павильоне. А ведь мама обязательно пойдёт в школу — проверить, там ли я.

Едва бреду. Вхожу в класс. Химия. Виктор отвечает таблицу Менделеева. Сажусь на место и плыву в химических запахах. Ещё недолго потерпеть. Совсем недолго. И всё кончится…

Мама в школу пришла. Заглянула в наш класс во время истории.

Успокойся, мама. Я ничего не знаю. Только дай мне час времени побыть дома одной. Я ничего с собой не сделаю. Соберу вещи, и всё. Ты принесла себя в жертву. Ты спасла Дениса. Тебе очень плохо сейчас. Для тебя Денис — сын. Тебе сейчас хуже, чем мне. Но, я знаю, ты теперь навсегда с Денисом.

Уроки кончились. Ко мне подошёл Виктор.

— Ты можешь ничего не говорить, но, я чувствую, что-то случилось: Мария Евсеевна провожала тебя в школу, заглянула в класс на истории. Никогда такого не бывало. Пойдём к нам, хочешь? Мама пришла с работы, пообедаем втроём.

— Поезд в четыре, — говорю я Виктору, — сейчас два двенадцать. Помоги мне. Я совсем вас с мамой загоняла, но у меня нет выхода — надо успеть собраться.

Мы идём от школы. Всё непривычно. Солнце осушает своей игрой лужи. И то, что мы идём с Виктором рядом… И то, что мы разговариваем.

— Я или мама можем что-то изменить, чтобы ты не уехала? Или хотя бы подождала уезжать и закончила школу?

— Нет, вы ничего не можете изменить.

Я иду. Я говорю с Виктором. Когда жизнь кончилась.

— Мне нетрудно купить билет. Хочешь, я подойду к дому в три тридцать?

— Хочу. Только под окно. А Ангелика Сысоевна потом передаст маме записку.

Мама дома и задыхается, у неё — приступ.

Звоню в «скорую», звоню Ангелине Сысоевне — перехватить Виктора. Я не могу уехать — мама умирает.

Приступ длится до вечера. Ни уколы, ни искусственное дыхание не помогают, мама пытается вздохнуть и не может. Опять сини губы, выпучены глаза, смертная бледность…

Виктор, Ангелина Сысоевна, отец, врачи топчутся в беспомощности.

И я стою около неё.

Она пытается поймать мой взгляд.

Вопрос — жить ей, не жить — зависит от меня? Она знает, что я знаю? Она просит пощадить её?

Что же я за стерва?! Только о себе думаю.

Ну же, забудь про себя, соверши геройский поступок: поднимись над обидами, подави себя, спаси жизнь своей матери! И я склоняюсь к ней:

— Мама, мама, пожалуйста…

Губы мои лепечут жалкие слова, руки мои гладят её, чуть придавливая и отпуская грудь.

И мама начинает дышать. Ровно, спокойно, как здоровый человек. И тут же отпускает её день — нашпигованная лекарствами, она засыпает.

Отец голоден, у нас нет обеда, Ангелина Сысоевна варит макароны, трёт сыр. Мы сидим за нашим столом.

Отец разглагольствует о необходимости серьёзного лечения, о друзьях, о молодости. Ангелина Сысоевна плачет. Виктор ест.

Глава двенадцатая

Хожу в школу. Готовлюсь к экзаменам. Я не могу уехать, пока не сдам экзаменов.

И мама может умереть. Она лихорадочно возбуждена. На щеках появились красные пятна, как бывает, когда человека сжигает чахотка.

Жизнь словно в паузе. Отец терпит — не цепляется ни ко мне, ни к маме. Ангелина Сысоевна наверняка внушила ему, что мама может погибнуть. Мама учит детей, делает домашнюю работу. Я занимаюсь. Денис сдаёт экзамены. Но пауза в любой момент взорвётся.

Снова — дожди. Они растягивают паузу, они отдаляют взрыв.

Спасла Дениса. Погубила себя. Мама ждёт помощи. Помощи — в одобрении её поступка, который наверняка она считает подвигом.

Неужели Денис не видит, что происходит с ней?

Не видит. По средам он встречается с ней. Он летает по школе. Глаза режет, когда смотришь на него.

Я словно на цыпочках стою. Из-за неестественности позы всегда напряжена и тело болит. Мне неловко дома — от отца волны затаённого раздражения. От мамы — волны вины и растерянности. И те и другие окатывают меня с головой, из-под них не вынырнуть.


Наконец — аттестат зрелости у меня в руках.

Крыльцо школы. Мама рядом. Ребята говорят о сегодняшнем выпускном бале.

Мы с мамой идём домой.

— Здесь некуда поступать, — лепечу я.

— Ты не останешься на вечер? — робко спрашивает мама. Ей не под силу ноша, что она взвалила на себя. — Я люблю тебя больше всех в жизни.

Мы идём по широкой улице нашего Посёлка, и навстречу нам, и рядом идут люди. Сегодня — праздник. Сегодня выпускной вечер. И в нём участвует очень много жителей Посёлка: сто учеников, родители, бабки с дедами да ещё учителя. Для нашего Посёлка выпускной вечер — событие. Каждую минуту нам с мамой приходится здороваться, и это для меня — благо.

— Я знаю, мама. Я тоже люблю тебя больше всех на свете. Но мне нужно учиться. Я хочу успеть подготовиться.

— Ты можешь послать документы, а готовиться — дома.

— Я не выбрала профессию. Мне нужно походить по вузам.

Я не знаю, сдал Денис экзамены или нет. Дома о нём больше — ни слова. Даже отец почему-то никогда не упоминает его имени.

— Может быть, ты отдохнёшь хоть несколько дней? — Робкий голос мамы едва доносится до меня.

— Я не устала. Мне нужно найти работу, чтобы я могла работать во второй половине дня. У меня много дел.

— Тебе не надо работать. Я буду посылать тебе деньги на жильё и еду.

— Спасибо, мама. Я хочу работать. Не отрывай от себя. Постарайся подлечиться… Ты таешь, как Снегурочка. Нужно лечиться.

Мы пришли домой.

Отца нет. Отец проводит викторину в своём классе.

— Сейчас одиннадцать, поезд в четыре. Я приготовлю тебе еду.

— Спасибо, мама.

Слава богу, я — в своей комнате. Сижу на тахте и смотрю в окно. Серый день. Дождя нет, но тучи низки — в любую минуту хлынет.

Мама думает, она любит Дениса как ученика, как сына и принесла себя ему в жертву. Она не знает… Его вопросы ставили её в тупик, заставляли прочитывать много книг — ни к одному уроку не готовилась она так, как к; встрече с Денисом. Он умнее её. Он умнее меня, Он умнее моего отца. Он умнее всех, кого я знаю. Она не знает… он нужен ей как равный, нет, как ведущий её — по биологии, по лесу, по каждому дню. Она не знает, именно он нужен ей. Чтобы она снова стала молодой и прожила свою жизнь.

Слёз нет, есть жалость к себе и вздорная энергия. Они душат меня и порождают в моей душе отвратительные черты-уродцы.

— Давай попьём чаю, — входит ко мне мама. — А может, давай сначала я помогу тебе собраться?

Голос мамы рвётся, видно, ей стоит большого труда произносить слова.

Я иду с мамой в гостиную.

Только не подходи, мама, ко мне. Только не дотронься до меня, — кричу я. Во мне толкаются, дерутся рождённые вздорной энергией черты — уродцы моей души.

Звенит звонок, и не успеваем мы с мамой повернуть головы к двери, как в гостиной уже Ангелина Сысоевна и Виктор.

— У вас не заперто. Не боитесь злых людей? — улыбается Ангелина Сысоевна. В руках у неё — громадная коробка.

— Здравствуйте, Мария Евсеевна. Здравствуй, Поля! — говорит Виктор. Он ещё не снял парадный костюм с галстуком, в котором получал аттестат, и кажется старше своих лет.

— Доченька, заказывали мы с Витей давно, наконец пришло. — Она осторожно развязывает ленту. Осторожно открывает коробку, которую тут же подхватывает Виктор. Вынимает длинное, голубоватое, платье. — Это тебе на выпускной бал.

Немая сцена из «Ревизора» — все застыли. И струится платье… до полу… светлой полосой с чёрного неба…

— Господи! — тихий голос мамы. И — мольба в глазах — ещё один день, только один…

Ангелина Сысоевна смотрит на бурлящую кастрюлю с яйцами — мама забыла о ней, и, наверное, все яйца полопались.

— Витюша, выключи, пожалуйста, сынок. Не сегодня же, нет? — спрашивает Ангелина Сысоевна. И в её глазах тоже — мольба.

Светом с чёрного неба — голубое платье.

— Хоть немножко ты же и нас любишь? Ведь мы… хоть немножко… тоже твоя семья, так ведь?..


И я пошла на бал. В голубом длинном платье. Просвет в чёрном небе моей жизни.

И мама шла со мной рядом. В белом костюме, с рассыпанными волосами. Худенькая девочка моего возраста. И сидела рядом со мной за праздничным столом в большом актовом зале, заполненном музыкой и людьми, убранном берёзовыми ветками, с яркими огнями, победившими тёмные сумерки Посёлка. Мама не ела, смотрела на меня. И у меня горела щека.

А когда начались танцы, сидеть нам с мамой не дали: и её, и меня наперебой приглашали.

Танцевать нас учили в седьмом-восьмом классах.

Школа наша — старомодная, и учили нас старым добрым танцам — вальсам, фокстротам, танго…

Я всегда танцевать стеснялась.

Сегодня моё тело распоряжалось мной — уроки пошли впрок.

Оказывается, мне очень нужно было движение. Лёгкое, невесомое, моё тело выздоравливало — вышвыривало из себя уродцев моей вздорной энергии. Не имело значения, с кем я танцевала, я едва различала лица партнёров. Скакали огни, скакали берёзовые ветки, тяжёлые люстры. И пол, мне казалось, кренился и снова выравнивался. Музыкой — через движение — я освобождалась от себя.

Мелькало мамино лицо, повёрнутое ко мне, но я его тут же теряла. Её взгляд, как и все другие, не успевал поймать меня в фокус.

Но вот — танго. Медленный танец. Штиль после бури… когда считаешь потери.

— Пожалуйста… — около меня Виктор.

Не успел он обнять меня, как тело среагировало.

И в этот момент я увидела Дениса. В сером костюме, в галстуке. Значит, он тоже закончил школу? Денис шёл к маме — через зал — от входа. Инопланетянин, спустившийся с неба. Освещает глазами, как прожекторами, свой путь.

Не дошёл. Маму повёл в круг отец.

Впервые вижу: они танцуют.

Денис смотрит. Отец склонился к маме, что-то шепчет ей. Отец улыбается. Он похудел и издалека — прежний, тот, в которого девчонки влюбляются.

— Ты — красивее всех, — говорит Виктор. — Ты сама не знаешь… — Он тяжело дышит. Я упираюсь обеими руками ему в грудь. Прочь, насыпь. Прочь, саднящая боль спины и зада. Прочь, раздирающая боль внутри. Тело помнит… только что было. И сквозь боль — тянет низ живота. — Прости меня… Если простишь, я начну жить.

Руки обмякают. Музыка — лихорадкой — во мне.

Денис смотрит на маму.

Сейчас отец почувствует, обернётся, и… Денис перестанет торчать посреди Вселенной.

— Прости меня. Я буду служить тебе всю жизнь.

Отпихиваю его и мчусь к выходу. Из-под музыки. Из-под взгляда Дениса, которым он впился в мою маму. Из-под прошлого, где я — покорная кукла в руках отца, в руках Виктора… где мною можно распорядиться, как вещью, где льёт дождь и у меня нет мамы — послушной куклы в руках отца, где зреет — нарывом — моё изгнание. Отобрано у меня всё: мама, Денис, детство, юность… я — одна.

— Доченька!

Я буквально падаю в объятия Ангелины Сысоевны — она в эту минуту входит в зал.

— Кто обидел тебя?

Я хочу Виктора, — понимаю в этот миг. Не Виктора, близости. Я ненавижу Виктора. Я ненавижу своё тело, жалкое, рабское тело, отзывающееся на лесть и ласку. Я не хочу близости! Я не хочу зависимости от Виктора, от Дениса.

— Что ты так дрожишь? Тебя сильно обидели? Уж не Витька ли опять?

Я машинально оборачиваюсь. Теперь их двое посреди танцующих. Соляные столбы…

— Уж не Витька же? Он будет служить тебе всю жизнь. У него мой характер.

Подкашиваются ноги.

Ангелина Сысоевна подхватывает меня.

— Я не знаю, что происходит с тобой, доченька, но тебе здесь плохо. Хочешь, выйдем на воздух?

Я хочу близости. Крик моего тела — мой позор.

Танго наконец кончилось. Но что это? Снова танго…

Денис дошёл до матери и пригласил её танцевать. И мой отец… улыбается Денису… И что-то говорит ему. Обкраденный… не чует вора… Хлопает по плечу, как сына.

Как может Денис дышать под улыбкой и лаской отца? Как может смотреть ему в глаза?

Отец улыбается. Идёт через зал к Валентине, моей однокласснице.

Красавица, высокая, с откинутой из-за тяжёлой косы головой.

А мама ищет меня глазами. И не идёт… танцевать с Денисом, она идёт ко мне. Через зал. Семенит. Почти бежит.

— Я тебе горяченького раздобуду… подожди, доченька, я сейчас. — Ангелина Сысоевна хватает мой стакан и быстро уходит.

— Я согласна уехать с тобой вдвоём в любую точку земли, чтобы нас не нашли, — говорит мама. — Что ты так смотришь на меня? Я ненавижу свою жизнь, я хочу жить с тобой, мне будет спокойно только с тобой.

— А как же ты бросишь отца?

Мама улыбается. Жалкой улыбкой побитой собаки.

— Мне всё равно, я хочу быть только с тобой.

Чернота под глазами. Нос заострился. Первый раз с того дня её лицо — вот так — мне… После тяжёлой болезни… Дотронуться до острой скулы… до узкой шеи. Я смею любить свою маму.

— Подумай хорошо, мама. Ты взорвёшь всю свою устоявшуюся жизнь.

— Я уже взорвала. Я хочу быть только с тобой. А ты хочешь жить со мной? Что ты плачешь? Да или нет? Не плачь, ради бога. Ты хочешь жить вдвоём со мной?

— Доченька, тебе опять плохо? — Ангелина Сысоевна ставит передо мной дымящийся чай.

— Да, мама, — говорю я наконец.

И она улыбается. И она… вздыхает, как после приступа.

— Геля, мне нужна твоя помощь, я еду с Полей.

Ангелина Сысоевна смотрит на меня, на маму.

— Ты уходишь от Климентия?

— Я еду с Полей, — повторила мама. — Можешь ли ты передать ему письмо и моё заявление в школу, они столько раз выгоняли меня!

Я дышу, как маленькая… беззаботно. У меня есть мама. Я больше не одна. Не с Ангелиной Сысоевной, я буду жить со своей мамой. И буду спешить домой с работы, чтобы увидеть маму. Я буду маме готовить, чтобы она отдохнула. Теперь я поступлю в институт. Мама хочет, чтобы я училась.

Грохот музыки… Бешеная музыка. Современные танцы — все ребята вместе и каждый — во что горазд. Скачи, крутись, извивайся, моё прошлое. Пусть погибнет в движении всё больное и горькое! Никогда больше мой отец не войдёт в мою комнату и не положит мне на стол задачи. Никогда больше не будет ненавистной химии. А что будет?

Денис — у стенки. Виктор — у стенки. Денис смотрит в нашу сторону. Виктор смотрит в нашу сторону.

Музыка — по головам: все идите в круг!

Красивые, некрасивые, любимые, нелюбимые… — в одном кругу. Никто никого не приглашает… каждый — сам по себе, каждый — для себя…

Отец — в кругу. Напротив — Валентина. Из болезни, из раздражения — музыкой — вытягивается над всеми прежний отец. Ровесник, к которому повёрнуты лица девчонок.

— Я всё сделаю, Маша, что ты говоришь. Кстати, отдам, наконец, мой долг тебе! Сумма не маленькая. Климентий может сорваться, — говорит Ангелина Сысоевна без перехода.

— Выбор… — Мама пожимает плечами.

Я добавляю за неё: «Мне нужно спасти дочь, чтобы не сорвалась она».

Это — жертва, как с Денисом? Я не хочу жертвы. Я уже открываю рот — спросить её об этом, мама улыбается. И глаза — не на ниточках, и нос не заострён… и мама дышит.

Не жертва. Спасение её. Она не хочет жить с Денисом.

— Я хочу спать. — Я встаю и касаюсь ладонью маминой шеи.

— Я провожу, — говорит Ангелина Сысоевна. — Тебе, Маша, нужно ещё побыть тут, а то Климентий догадается: что-то не так.

— Завтра он уходит со своими шестиклассниками в поход.

Мы идём по ярко освещённой улице нашего Посёлка.

— Я так рада… — говорит Ангелина Сысоевна. — Вы устроитесь. Может, я тоже решусь…

Улица ждёт крика и шума выпускной ночи. Сначала — по ней. Потом с неё — к другой. С другой — к опушке леса — жечь костёр, встречать рассвет.

— Представляю себе, как ты счастлива, мама будет только с тобой… — Ангелина говорит возбуждённо, громко, а я слышу другой разговор, который сейчас происходит в актовом зале моей школы:

«Я не могу отпустить её одну, она сорвалась, ты должен понять. Я больше всех в жизни люблю её, я нужна ей. Ты — умный, ты понимаешь».

«Вы бежите от меня?»

«Я бегу за дочерью, от мужа, я хочу быть с дочерью».

«Вы уходите от мужа… ко мне?»

«Ты не хочешь понять, мне нужно время. В моей жизни сплошные стрессы, здоровье в плачевном состоянии, я должна отдохнуть».

«Хорошо, говорил Денис. — Я понимаю. Но вы не можете запретить мне видеть вас… издалека… я буду рядом».

«Нет. Поля любит тебя и знает, что ты не любишь её. Пощади её. Дай нам с ней пожить вдвоём, мы никогда не жили вдвоём, мы обе измучены. Не с мужчиной. Я буду жить под одной крышей с дочерью. Мы обе должны выздороветь. Ты понимаешь?»

«Я понимаю. Но я тоже уезжаю».

«В этом моя просьба и заключается: уезжай в другой город, в столицу, я прошу тебя, дай нам обеим прийти в себя».

— Куда ты поступаешь? — Мы стоим на нашем крыльце, и Ангелина ждёт, что я открою дверь. — Ты меня не слушаешь?

Я обнимаю её — изо всех сил прижимаю к себе.

— Я знаю, ты тоже любишь меня, — говорит Ангелина, когда мы уже сидим за чаем. — Я знаю, ты мне родная, доченька. И я очень прошу тебя, не откидывай Витьку. Я не прошу тебя жить с ним, не дай Бог насильничать над собой, я прошу тебя верить ему и принять его заботу. Вы можете всю жизнь быть родные. Витька тоже поедет учиться, и я буду спокойна, если вы будете помогать друг другу.

Я не хочу. Я хочу быть только с мамой. Я хочу заботиться о маме. И чтобы она заботилась обо мне. Виктор будет мешать.

— Витька не будет мешать тебе. Ты изголодалась по матери, он подойдёт к тебе только тогда, когда ты будешь одна. Поможет во всём, о чём попросишь. У меня там троюродная сестра. Она пригласила Витьку пока пожить у неё, он никак не будет навязываться тебе… её дочка вышла замуж, уехала в другой город…

Наконец приходит мама.

У мамы — лихорадка… на щеках — словно румяна наложены. Как, о чём мама говорила с Денисом?

— Геля, пожалуйста, приди завтра вечером к нам — Климентий вернётся из похода. Пусть ты будешь здесь, пусть ты поможешь ему принять удар.

— Мама, если тебе трудно… Если ты не хочешь…

— Трудно? Конечно, трудно, мы прожили двадцать лет. Как ни крути, я предаю его. Но я хочу быть с тобой.

— Предаёшь?! А его измены? — Почему я кричу? Сказала же она ясно: «Хочу быть только с тобой!»

— Измены изменам рознь. Любил только меня, я знаю, его вынуждали…

— И дальше будут вынуждать! — Я прикусываю язык. — Молчи, — кричу себе. — Пусть мама решит сама. Чтобы не сожалела. Не дави на неё. — Прости, мама, ты можешь остаться с ним, я умею жить одна. Я привыкла.

Что я вру? Я не умею. Мне страшно жить одной. И тут я вру. Я — подлая. Я — злая. Я — ханжа. Я хочу оторвать маму от Дениса, пусть ни мне, ни ей… Вот в чём дело! Главное — это. Просто я не хочу признаться себе в этом.

— Решай, мама, сама. Но ты хорошо подумай. Разорвёшь, а потом… что останется у тебя? Бросишь всё… столько лет ты обуючивала дом! А если отец женится? Всё твоё — чужой женщине! Ты потом мне не простишь. — Встаю и иду к себе.

— Никогда не думала, что ты можешь решиться… — зыбкий голос Ангелины Сысоевны. — Завидую тебе.


Не у кого спросить, едет Денис в тот же город, что и мы, или в другой. А может, вообще не кончил школу, а на выпускной бал пришёл к маме?! Виктор нем, как рыба. Неизвестность гоняет меня по комнате.

Ляг спать, — приказываю себе.

Сегодня последняя ночь дома.

Отец — у костра. С Валентиной. А может, не с Валентиной. Какие слова он говорит ей, той, что — у костра? Почему не спешит домой? Сторожит очередную жертву?

Денис — под окном в гостиной… сторожит маму. Мама уже жалеет…

В какой-то миг осознаю… на мне голубое платье. Не выпускное, подвенечное. Оно облепило меня и лишь от колен разлетается в разные стороны. Я выхожу замуж за Дениса. И Денис — под моим окном.

Раздвигаю шторы и — отшатываюсь.

Стоит Денис. В своём сером костюме, в галстуке.

Попросит вызвать маму?

Но руки уже у шпингалета, обе, пытаются приподнять его. Не могу ухватиться, скользят.

Проходит сколько-то минут, пока окно распахивается.

Денис улыбается.

Почему он улыбается?

Он — праздничный.

— Пришёл проститься.

— Со мной?

— С тобой. На рассвете уезжаю. Отец везёт меня на машине в райцентр, оттуда — в десять утра на поезд.

— Куда ты едешь?

— В столицу. Учиться. За два года окончу институт.

— За два? Пройдёшь программу пяти?

— За два — программу пяти. Ты же знаешь, я могу.

— Зачем ты пришёл ко мне?

— Мы — друзья? Разве нет?

Он заискивает передо мной. Он вовсе не праздничный. Это — костюм, это — галстук, это — широкие плечи… глаза у него — загнанного зайца. Мама велела ему наладить со мной отношения.

Денис стоит за окном, его голова вровень с моей.

Захлопнуть створки, задёрнуть шторы.

Ему не нужно дружбы со мной. Ему нужна только моя мама.

— Почему ты не веришь мне? — спрашивает Денис.

«Тебя прислала ко мне мама?» — уже открываю рот — задать этот вопрос и — не задаю. Не ответит.

Чужой… а я — улыбаюсь.

— Разве мы не были с тобой друзьями с детства? Помнишь, ты принесла Хомке травы, села к клетке и просовывала по стеблю? Помнишь, мы с тобой чесали Бега? Тётя Рая принесла скребок и щётку. И ты собирала шерсть в полиэтиленовый пакет. Я спросил, зачем тебе шерсть, ты не ответила. Я до сих пор не понимаю.

— Что тут понимать? Я тоже хотела собаку, но отец не любит животных. Шерсть Бега я смотала в клубок и клала к груди. Закрою глаза, и у меня… Бег… дома. Так засыпала. До сих пор клубок есть.

— Помнишь, мы ели кукурузу все вместе, и Хомка с Фимкой, и даже Бег. Как ты оказалась вечером у нас с тётей Раей?

— Возвращалась с насыпи. Я в тот день удрала из дома.

— Ты тоже ходишь сидеть на насыпь?

Это мама велела ему подружиться со мной… Почему же я — улыбаюсь и говорю с ним?

— Помнишь, ты получил «двойку» за черчение? И весь день после уроков чертил? Нужно было сделать несколько чертежей сразу. Ещё Бега не было. А Хомка с Фимкой сидели на столе, как обычно. И вдруг Фимке наскучило, и она побежала по столу, а хвостом смазала чертёж, тушь ещё не высохла.

— Ещё как помню. Тётя Рая скоблила лезвием бритвы.

Мы смеёмся? Смотрим друг на друга и смеёмся?

Может, ошибка? Может, мне помстилось — мамин скачущий голос, падающий с её плеч халат… и я — живу? Завтра всё встанет на места: мама — с отцом, а у меня — Денис.

— Я пойду, мне рано вставать. Желаю тебе поступить в институт.

— Спасибо.

Он сейчас уйдёт? И унесёт свой голос, свои глаза, наше прошлое?

У нас есть общее прошлое.

— Ты понимаешь, я должен был проститься с тобой… очень много с тобой связано…


Был он у моего окна? Или это моё воображение?

Отодвинулся в прошлое… теперь навсегда. Он простился со мной. Но он своим приходом, своими словами дал бы мне надежду, если бы я не знала о падающем с мамы халатике…

Загрузка...