Чернильный орешек

Глава 1

За ночь ветер изменил направление, и дождь, который, казалось, будет лить вечно, наконец, прекратился. Его барабанный стук смолк, и внезапно наступившая тишина разбудила Амброза. Пред ним открылся омытый ливнем мир, полный ослепительного солнечного света и радостного пения птиц. Амброз выбрался из постели и распахнул настежь створки окна, прилепившегося под самой крышей постоялого двора «Заяц и вереск». Он выглянул наружу. Небо было прозрачным от дождя, воздух искрился, словно отполированный яркими лучами солнца, и от всего этого утра исходил– такой благостный аромат, что Амброз преклонил колени и вознес привычную утреннюю молитву, не забыв упомянуть в ней и об урожае, который, Бог даст, еще удастся спасти. Он молился вслух, как его обучили еще в детстве, но негромко, чтобы не разбудить брата Уилла, который со своей женой Эйлой до сих пор спал на большой кровати в другом конце комнаты. Покончив с молитвами, Амброз перекрестился, поднялся с колен, оделся и тихонько отправился на двор умываться.

Ему нравилось вставать рано, и хотя Амброз был человеком общительным, он всегда испытывал сожаление, если этот первый утренний час приходилось делить с кем-либо. Он любил начинать день тихой беседой с собственной душой: ведь досуг и покой были такой редкостью для владельца самого популярного постоялого двора на Большой южной дороге. Закончив свой бесхитростный утренний туалет, Амброз отвязал собак, накормил цыплят, выпустил полетать голубей, а потом уселся на скамью, стоявшую перед постоялым двором, и вытянул длиннющие ноги, подставив их солнцу.

Побеленная известью стена за его спиной уже нагревалась от солнечных лучей. Впрочем, стену увидеть было непросто: она была почти сплошь заклеена листами с последними новостями, афишами бродячих актеров, балладами, не говоря уже о разных объявлениях, распоряжениях властей и религиозных трактатах. Над самой головой у Амброза негромко поскрипывала на крюках вывеска постоялого двора, на которую уселась парочка грудастых голубей, шумно хлопавших крыльями. А у ног Амброза старая красно-коричневая курица топталась туда-сюда, ловко подхватывая клювом крупяные зернышки, налипшие у него на брюках, и при этом довольно тычась боками в ноги хозяина. Скоро отопрут городские ворота, и дорога наполнится пешими и конными путниками, а спящие на постоялом дворе начнут просыпаться. А пока, в эти недолгие мгновения, весь окружающий мир принадлежал ему, Амброзу.

Вся его жизнь прошла на постоялых дворах или вблизи них, он и родился даже на постоялом дворе «Три перышка» в деревеньке Фулхэм, недалеко от Лондона. Отец его матери был хозяином постоялого двора, а отец самого Амброза, Вилл, – знаменитым актером. Впоследствии Вилл превратился в Вильяма Морлэнда, композитора. Он отвез семью в родовую усадьбу Морлэндов, чтобы полностью посвятить себя главному произведению своей жизни, «Торжественной мессе». Все основные творения Вильяма Морлэнда были созданы в Морлэнде, однако ни Амброз, ни его брат Уилл никогда не чувствовали себя там по-настоящему уютно, и спустя некоторое время после переезда они и сами снялись с места и завели в паре миль от усадьбы собственный постоялый двор «Заяц и вереск».

Много воды утекло с тех пор. Шел уже 1630 год, и Амброз был пятидесятишестилетним стариком, высохшим и седовласым. Да, такая худоба, конечно, служила бы плохой рекламой для хозяина постоялого двора. Но постой в «Зайце» всего за восемь пенсов славился от Элгейта и до Раффорта, а стойкости Уилла и его Эйлы хватало на троих, да и сыновья, Уилли и Мэсси, отлично справлялись со стряпней. Сам Амброз так никогда и не женился, хотя вокруг вертелось вдоволь девиц, которые с радостью выскочили бы за него замуж, только он попроси. Но Амброз почему-то так никого и не попросил. Впрочем, и одиноким его нельзя назвать Мэри-Эстер ведь была у него.

Когда Амброз с Уиллом только купили этот постоялый двор, у них был и третий партнер – Габриэль Чэпем, который женился на их сестре Мэри. Габриэль был дерзким, красивым, веселым плутишкой, питавшим трогательную слабость к Мэри. Господь благословил их брак всего одним ребенком, девочкой, которую тоже нарекли Мэри в честь матери и Пресвятой Девы. Заодно ее назвали еще и Эстер, чтобы отличать от прочих Мэри в их семье. Амброз стал для малышки крестным отцом. Когда же в 1612 году Габриэля, а затем через несколько дней и старшую Мэри унесла бубонная чума, Амброз принял на себя всю ответственность за шестилетнюю девочку и воспитал ее как собственную дочь.

– Правда, ни один отец никогда бы так нежно не позаботился о своем ребенке, как я, – говаривал он порой, – да и такой щедрой награды за это не получал.

Стоило ему только подумать о Мэри-Эстер, как лицо его расплывалось в улыбке. Вот и теперь в мыслях его царил приятный покой, солнце тепло согревало ноги, квохтанье курицы и воркованье голубей успокаивало, и его седая голова начала клониться от дремоты. Нет-нет, он не заснул, он был совершенно уверен, что не спит, но кто-то уже смеялся рядом, и, пробормотав: «Да-да, я все слышал, что ты говорила», Амброз обнаружил, что его глаза непонятным образом закрылись.

– Да я вовсе ничего и не говорила, – смеялась Мэри-Эстер. – Тебе это, должно быть, приснилось.

– Я не спал, – упрямо повторил он, с трудом поднимаясь на ноги.

– Ну, конечно же, не спал, – неуверенно согласилась Мэри-Эстер. – Но ты настолько был поглощен своими мыслями, что и не слышал, как мы подъехали. Я тут стою уже пять минут и наблюдаю за тобой. А ты сидишь так смирно, что твоя старая наседка у тебя тут угнездилась прямо в ногах, посмотри-ка!

Амброз мельком взглянул вниз, и блестящий глаз красно-коричневой курицы подмигнул ему в ответ из пыльной ямки, которую наседка вырыла себе под скамьей. Амброз улыбнулся, положил руки на плечи племянницы и, наклонившись, поцеловал ее в щеку.

– Был поглощен мыслями… что ж, это привилегия стариков, – проговорил он. – Благослови тебя Господь, моя дорогая. И тебе, Лия, пусть дарует Господь добрый день, – добавил Амброз, обращаясь к служанке, которая немного в стороне восседала на пони, держа поводья гнедой кобылки своей хозяйки. – И что же привело тебя сюда, да еще в такую рань?

– Солнце, разумеется, – ответила Мэри-Эстер. – Я просто не могла упустить ни одного лучика – вот я и вытащила бедняжку Лию из постели, чтобы успеть немного покататься верхом, прежде чем на меня обрушатся хозяйственные заботы. Ты только посмотри на небо – доводилось ли тебе когда-нибудь видеть такие краски? Как по-твоему, надолго это? Эдмунда так беспокоит судьба урожая, а тут еще одна овца захромала, да и в Экшеме снова лихорадка…

– Я тут слышал, – строго произнес Амброз, – что ты навещала больных на болотах. Тебе следует быть поосторожнее, девочка. Там слишком нездоровое место.

– Но я должна делать то, что могу, – возразила Мэри-Эстер, – и мой напиток от лихорадки оказался для них таким целебным.

– Ну и отправила бы его туда с кем-нибудь из слуг, – проворчал Амброз. – Ты не должна так рисковать, в особенности, когда у тебя на руках две маленькие дочурки. Генриетте и года нет, да и Анне всего четыре. И что прикажешь им делать, если их матушку унесет лихорадка?

Мэри-Эстер посмотрела на него встревоженно.

– Но, дядюшка Броз, не могу же я заставлять слугу рисковать жизнью, если сама стараюсь избежать опасности, – она говорила спокойно, не желая, чтобы это выглядело поучением старшего, а потом с улыбкой добавила: – Кроме того, ты же видишь, какая я здоровая и сильная. Болезни меня никогда не тревожили.

– Да-да, это я вижу: ты здорова и румяна. Что ж, я понимаю, что мне не отвратить тебя от твоего долга, и Боже упаси, чтобы я это сделал. Ты только будь поосторожнее, моя птичка, хорошо? В тебе ведь вся моя жизнь.

– Хорошо, – пообещала Мэри-Эстер. – И ты тоже должен получше заботиться о себе. Как ты себя чувствуешь, как твое плечо? Ты пользуешься мазью, которую я тебе прислала?

– Да, моя девочка, и она немного облегчила боль, но лучше всех мазей для меня – вот эти солнечные лучи. Боли у меня бывают только от сырости, а это лето такое дождливое…

– Это хорошая мазь, – сказала Мэри-Эстер. – Она приготовлена на настойке из ивовой коры. Этот рецепт я вычитала в книжке прабабушки… Ах, вот еще что! Ты помнишь, мы никак не могли отыскать церковный служебник герцога Йоркского? Так вот, вчера посреди ночи Эдмунд разбудил меня и сказал, что неожиданно вспомнил, где этот служебник, – она выдержала эффектную паузу, и Амброз постарался сделать приличествующее ситуации лицо. – Оказывается, он перед нашим отъездом из Морлэнда спрятал его в тайнике в часовне Пресвятой Девы, а потом совершенно забыл об этом, потому что все остальные ценные вещи мы перевозили в ящиках. Ты просто представить не можешь, дядюшка Броз, какое он испытал облегчение. По-моему, он дорожит этим старым служебником больше всего на свете.

– Ну, так он же очень давно хранится в нашей семье.

– Да-да, и, знаешь, Эдмунд так печется о репутации семьи, о ее истории, ну и вообще о вещах такого рода. Вот почему он так ссорится с Ричардом… «Ведь ты же Морлэнд, – произнесла она, подражая голосу своего мужа, – и должен вести себя, как и подобает Морлэнду». Амброз покачал головой.

– Меня больше беспокоит то, что Ричард как раз ведет себя как истинный Морлэнд, – заметил он, – только не тот конкретный Морлэнд, которым желает видеть его Эдмунд. Твой муж предпочитает «забывать», что в нашей родне людей с необузданным нравом было не меньше, чем добропорядочных семьянинов.

– Я пытаюсь поговорить с Ричардом, но он не обращает на меня никакого внимания, я ведь ему всего лишь мачеха. Я надеюсь, он вернется домой прежде, чем Эдмунд узнает, что он отсутствовал всю прошлую ночь. У меня нет ни малейшего представления, где он мог быть. Клемент только сообщил мне, что постель Ричарда осталась нетронутой. Сам Клемент поднялся даже раньше меня. Знаешь, мне кажется, что он вообще никогда не ложится спать. По-моему, Клемент боится, что, пока он спит, кто-то может отнять его работу. Я ему говорю: «Если учесть, что еще до тебя твой отец и дедушка…»

– Он был здесь прошлой ночью, – перебил ее Амброз.

Мэри-Эстер удивленно подняла брови. – Клемент?

– Нет, Ричард. Вообще-то он и сейчас еще здесь… отсыпается. – Он кивнул головой в сторону таверны.

Мэри-Эстер встревожилась.

– Так он был здесь? Пьяный? Ах, дядюшка, ну как же ты мог? Почему ты не отправил его домой? Почему позволил ему напиться, когда ты отлично знаешь… и Эдмунд так беспокоился… ведь ему всего пятнадцать… это так вредно для него.

– Дорогая моя, – ласково возразил Амброз, – он уже был пьян, когда явился сюда. Я, конечно, мог бы отослать Ричарда восвояси, но ведь пошел бы он не домой, и тебе это должно быть хорошо известно. Парень просто отправился бы в какой-нибудь кабак, а это было бы только хуже. Ведь здесь, по крайней мере, он находился под моим присмотром, и я не дал бы ему разгуляться. А ты что же, предпочла бы, чтобы он напился с какими-то проходимцами?

– Извини. Ты прав. Только… ох, дядюшка!..

– Я знаю, мой цыпленочек. Но тебе, право же, не стоит принимать это так близко к сердцу. Это дело Эдмунда, а не твое, а ему, конечно же, следует быть построже с мальчишкой. Кроме того, многие в молодости буйствуют, а потом становятся благопристойными людьми. Да вот хотя бы, к примеру, и твой собственный отец.

Мэри-Эстер улыбнулась.

– Я не верю и десятой части историй, которые ты рассказываешь о моем отце. Ты это делаешь только для того, чтобы вывести меня из себя.

– У тебя было так мало радости в жизни, моя птичка, чтобы тебя еще и выводить из себя. Ты должна радоваться этой перемене.

– До тех пор, пока Эдмунд не решил перестроить Морлэнд, я бы еще согласилась с тобой, – поправила она. – Но с того времени, как мы переехали в Твелвтриз, тамошняя жизнь только и выводит меня из себя, закаляя мой характер. И если нам придется прожить в этом отвратительном старом доме еще хоть год, меня вполне можно будет поместить в приют для умалишенных.

– А как там идут дела у строителей? Мэри-Эстер скорчила недовольную гримасу.

– Да они все погоду ругают, – в сердцах воскликнула Мэри-Эстер. – Слава Богу, теперь, когда засияло солнце, они начнут работать побыстрее и закончат до наступления зимы. В Твелвтриз просто невозможно сохранить тепло… представляешь, дядюшка, там нет никаких дымоходов, вообще ничего, кроме жаровен, повсюду сквозняки, а в большом зале все время полным-полно дыма, слуг никогда не доищешься… Невозможно и пытаться управлять хозяйством, которое разделено между тремя домами. Я никогда толком не знаю, кто где находится, и посылаю записки в Шоуз, которые надо передать в Микл-лит, и перед глазами у меня все плывет, словно вокруг меня водят хоровод. Если бы не Клемент, мне бы совсем не справиться со своими обязанностями.

Амброз улыбнулся, представив путаницу в голове у Мэри-Эстер. Она унаследовала не только красоту своего отца, но в равной степени и его уравновешенность, а также удивительную память от матери. И с тех пор, как в возрасте восемнадцати лет Мэри-Эстер стала второй женой Эдмунда Морлэнда, ей удавалось управлять большим поместьем с той же легкостью, с какой она управляла своей лошадью.

– Ну ничего, – успокоил ее Амброз, – все это в свое время окупится.

– Надеюсь, что так. Только если бы я могла выбирать, то я бы не стала возиться с каким-то старым домом. Нет уж, я бы снесла его да и построила новый. Но Эдмунд и слышать не желает о том, чтобы отказаться от Морлэнда, и в результате, к большому неудобству всех домочадцев, он постоянно что-то подлатывает, подправляет, пристраивает… Да у него даже ров вокруг дома никогда не заполнен водой… Но я уж слишком разговорилась, тут и до предательства недалеко. Я, дядюшка, пожалуй, поеду, не то меня там хватятся. Может быть, ты потрясешь Ричарда – я бы тогда прихватила его с собой, а? У меня столько дел, да и Пса я бросила запертым во флигельке, а если его там оставить надолго, так он и дверь выломать может.

– Ах, вон оно что, а я-то все думаю, куда он подевался, – сказал Амброз.

Мэри-Эстер редко можно было увидеть без ее гигантского серого волкодава Пса, величиной с доброго бычка. Пес происходил из специально выведенной семейством Морлэндов породы, а Мэри-Эстер он был предан по-щенячьи. Кроме того, он бесконечно попадал в какие-то неприятности, всегда забредал в опасные места и то и дело наносил себе раны.

– Что же он учинил на этот раз?

– Лапу порезал, – ответила Мэри-Эстер. – Набрел на какой-то старый, едва торчавший из земли лемех от плуга. Только вот рана что-то не зарастает. Я стараюсь заставить его дать лапе отдых, пока она не подживет. А единственный способ не дать ему бегать за мной по пятам – это запереть где-нибудь, но закрытая дверь помогает совсем ненадолго. Так что мне лучше всего поскорее вернуться домой.

– А я пойду и приведу твоего пасынка. И не затягивай со своим следующим визитом, мой цыпленочек. Дождь-то теперь прекратился, так что у тебя больше не будет никаких оправданий, чтобы и дальше пренебрегать мной.

Вместо ответа Мэри-Эстер крепко обвила его руками, и Амброз привлек к себе ее нежное, хрупкое тело в долгом объятии. Отпустив ее, наконец, он поцеловал Мэри-Эстер в макушку.

– Благослови тебя Господь, моя дорогая, – произнес он и быстро вошел в дом.

Мэри-Эстер, улыбаясь, смотрела ему вслед, и от этой улыбки лицо ее стало совсем молодым.

Вряд ли Мэри-Эстер могла возлагать большие надежды на то, что отсутствие Ричарда останется незамеченным, да и сам Ричард не надеялся на это. Он терпеть не мог сталкиваться лицом к лицу с отцом. Его наставник и их семейный священник, преподобный Мишель Мойе, был вспыльчивым французом, и когда Ричард был помоложе, отец Мишель лупцевал его так же сильно и часто, как теперь он колотил младших братьев Ричарда. Самого Ричарда в последнее время он не бил, хотя вспыльчивость священника вот-вот готова была сорваться с непрочной цепи. Он то и дело на ломаном английском яростно отчитывал Ричарда за проступки, осыпая его при этом множеством проклятий на самых разных языках. Ричарда это только приводило в восхищение. Однако он скорее предпочел бы жестокую порку преподобного Мойе холодному, высокомерному гневу своего отца.

Ричард всегда боялся отца. Поначалу он казался ему таким высоким, Наделенным такой красотой, от которой веяло ледяным холодом, с такими прекрасными серебристыми волосами и точеным греческим профилем, что Ричард в сравнении с ним чувствовал себя маленьким, невзрачным и глупым. К тому же его отец был воспитан в такой строгости и придавал такое значение добродетели, благочестию и самому имени Морлэндов, что и на человека-то почти перестал походить. Ребенком Ричард всегда искал утешения у матери, которая его обожала, баловала и в итоге портила. Алису Киблс выбрали в жены Эдмунду Морлэнду из-за знатности и богатства ее семьи. Решение о женитьбе было принято их родителями, а согласия у них самих никто и не спрашивал. Нет, Алиса оказалась не той, которая могла бы покорить сердце Эдмунда: она была необразованна, робка и довольно глуповата, так что он просто выполнил свой сыновний и супружеский долг, и не более того. А Алиса, находившая своего мужа таким же устрашающим и неприступным, как позднее и ее сын, щедро расточала свою любовь Ричарду… пока не умерла от новых родов. Ричарду тогда исполнилось всего шесть лет. В течение следующих трех лет рядом не было никого, кто бы мог умерить суровость его отца. Вот Ричард и пристрастился к этакой тайной жизни: он то и дело куда-то исчезал, а потом лгал, стравливал в своих целях родственников и даже подкупал слуг, чтобы они его покрывали. К тому времени, как Эдмунд женился на Мэри-Эстер, отношения между ним и сыном настолько ухудшились, что она уже не могла что-то исправить. Не говоря уже о том, что Ричард относился к ней, захватившей место его покойной матери, с ревнивой враждебностью. Самое невинное удовольствие юноша получал от общения со своим братом Кристофером, которого в семье называли Китом. Кит был годом моложе, и Ричард просто не мог дождаться того момента, когда их должны были вместе отправить в школу. Но пару лет назад Кита отвезли учиться в Винчестер одного, а Ричард остался дома проходить иное обучение – его готовили на роль хозяина Морлэнда. Для себя же Ричард решил, что Кита отослали подальше, дабы наказать его, Ричарда. Вот так и ушла его последняя надежда спастись от всех своих напастей, которую он так долго лелеял. С тех пор он познал радости трактиров и постоялых дворов, нашел наслаждение в забытье пьянства. Преимущество такого образа жизни состояло в том, что, напиваясь в компании веселых собутыльников, он начисто забывал, сколь ужасным будет протрезвление и неминуемая встреча с отцом.

Пока Ричард и Мэри-Эстер скакали к дому, они украдкой изучали друг друга. Правда, это занятие никому из них не доставило удовольствия. Мэри-Эстер все больше раздражалась, наблюдая, как Ричард неуклюже развалился в седле, отвратительно ссутулив плечи. Что и говорить, красоты от своего отца он явно не унаследовал, хотя мог быть довольно привлекателен, если бы хоть немного об этом позаботился. Но сейчас его лицо исказила сердитая гримаса, одежда была неопрятной и засаленной, волосы свисали на плечи спутанными пыльными клочьями, настолько грязными, что просто невозможно было определить, какого же они цвета под этой мерзостью. Да и поведение Ричарда вполне соответствовало его виду. Он никогда не отличался прилежанием в учебе, хотя отец Мойе довольно часто признавал, что Ричард неглуп, вот только учиться не желает. Теперь же он постоянно сбегал из своей классной комнаты, предпочитая ей бесконечные непристойные проделки, которые могли привести только к беде. Нет, с этим мальчишкой что-то надо было делать! Ах, если бы Эдмунд тогда отправил его в школу вместе с Китом. Мэри-Эстер вздохнула, и ее лошадь тут же навострила уши и ускорила бег, решив, что этот вздох был адресован ей.

Что же касается чувств Ричарда по отношению к Мэри-Эстер, они были не столь милосердными. Да, выглядела она достаточно привлекательно, чтобы понравиться кому угодно. И сидит мачеха так изящно, бочком на своей красивой гнедой Психее, которую вырастили в их имении и сделали настолько ручной, что она могла едва ли не читать мысли своей хозяйки. Мэри-Эстер была невысокой, стройной и смышленой, как и ее мать, а вот от отца она унаследовала яркую красоту, пышные волосы и блестящие черные глаза. Волосы ее на макушке были гладко разделены и уложены в плотные локоны, которые обрамляли лицо под шляпой, украшенной перьями. На ней было платье из темно-серого шелка с едва заметным голубоватым оттенком, подчеркивающим яркость ее лица. Ее изящные плечики покрывала кружевная пелерина, белизна которой не могла соперничать с белизной ее кожи. Но примечательнее всего было выражение ее лица: ясное, мягкое и счастливое. Лия, которую приставили к ней с младенчества, часто говорила, что Мэри-Эстер просто не может взглянуть в лицо другому человеку без улыбки. Только ничего этого Ричард не замечал. Перед ним была женщина, захватившая место его матери, женщина, ради которой его отец предал память дорогой матушки, женщина, схватившая отца за ухо и влившая в него яд! Это по ее наущению отец отослал Кита в школу, а Ричарда оставил дома. Да, он боялся отца, но ненавидеть его он не мог, а найти виновного в своих житейских невзгодах ему было просто необходимо. От того, что все обожали Мэри-Эстер, Ричарду было только легче во всем винить ее.

Они уже поднимались по оживленной проселочной дороге, ведущей к Твелвтриз. Мэри-Эстер размышляла над тем, как бы ей доставить Ричарда домой незамеченным.

– Ричард… – начала она, но юноша резко оборвал ее:

– Я ожидал, что вы явитесь шпионить за мной. Меня только удивляет, что Амброз выдал меня. Я-то считал его верным другом. Думаю, это было глупо с моей стороны.

– Очень глупо, – подтвердила Мэри-Эстер.

– Да уж, если принять во внимание, что он ваш дядя… Что ж, теперь вы можете привести меня к отцу и насладиться моими мучениями.

– Я ими вовсе не наслаждаюсь, – ответила Мэри-Эстер без всякой надежды убедить его. – А что до шпионства за тобой, то у меня не было ни малейшего представления, что ты там. Но если уж ты напиваешься на семейном постоялом дворе, то вряд ли можно сделать вывод, что ты стараешься не привлекать к себе внимания. Я полагала, что это в твоих интересах. Ричард, ну почему ты не можешь просто нормально вести себя? Ведь это было бы куда легче и для тебя, и для всех остальных. Неужели тебе нравится огорчать своего отца? Тебе что же, доставляет удовольствие растравлять раны нашего благословенного Господа Бога?

– Ну вот, теперь еще и религию примешайте к этому, – грубо пробормотал Ричард. Все, что он делал, было в значительной степени направлено не просто против его семьи и отца, но и против религии, поэтому наказание всегда отягощалось и обвинением в богохульстве. Ему долгими часами приходилось стоять на коленях. – Да я не могу и вздоха сделать, чтобы не согрешить.

Мэри-Эстер встревоженно вздохнула.

– Ричард, ты сам усложняешь свою жизнь. Ладно, давай-ка поглядим, не сумеем ли мы на этот раз провести тебя в дом незамеченным. Пока Клемента не видно…

– А в чем дело-то? – капризно спросил Ричард. – Вы же все равно рано или поздно расскажете отцу; Так пускай уж это произойдет пораньше.

И с этими словами он пришпорил свою лошадь, пустив ее галопом прямиком к дому. При этом он еще и задавал во весь голос лихие охотничьи крики, чтобы его наверняка заметили.

– Лью-лью-лью, уху-ху! Вперед, Ричард, вперед! Мэри-Эстер последовала за ним, конечно, не так быстро. Рядышком ехала Лия, и они обменялись взглядами, полными раздраженного сожаления.

– Ну что я могу поделать, Лия? – вздохнула Мэри-Эстер.

– Ничего, мадам. Этот молодой человек попадет в беду, спаси его Господи! Только, я думаю, никто не сможет помочь ему, если Ричард сам себе не поможет. Ах, мадам, – вдруг добавила она, когда со стороны дома до них донесся какой-то странный шум, – вы только, послушайте, что творит эта проклятая собака!

По мере того, как они торопливо приближались к дому, эти странные, рвущие уши стоны становились все громче и громче. Едва они въехали на двор, подбежал слуга, чтобы принять у них лошадей. Помогая Мэри-Эстер сойти с Психеи на специальный чурбан-подставку, он радостно приговаривал:

– Ах, мадам, какое счастье, что вы вернулись. Эта собака целый час воет, а хозяин уже бесится. Она из сарая вырвалась, и мы никак не могли удержать ее, пришлось вот в погребе запереть. Только собака и там буянит, перебила десятка три яиц, и Бог знает что еще она там…

– О, мой бедный Пес! – воскликнула Мэри-Эстер, торопясь к двери на выручку собаке.

В голове у нее успела промелькнуть мысль, что у нее теперь осталось мало шансов отвести беду от Ричарда, который, вероятнее всего, еще и будет винить ее за это.

Дом весь день ходил ходуном из-за ссоры между Эдмундом и сыном. Все чувствовали себя подавленно, а слуги и собаки держались тише воды, ниже травы, боясь навлечь гнев хозяина и на себя «за компанию». В Морлэнде с трудом удавалось найти уединенный уголок, а здесь, в Твелвтриз, сделать это было еще сложнее: в небольшом старомодном доме всегда толпилось так много народа. Поэтому только когда закончили вторую мессу, Мэри-Эстер удалось выразительным взглядом и кивком головы пригласить своего супруга прогуляться вместе с ней в саду. Едва выйдя из дома, Мэри-Эстер взяла мужа под руку и повела его по аллеям между рядами цветущих груш. Пес подскочил к ней с другой стороны, ткнулся косматой головой в ее свободную руку и заковылял рядышком. Снова оказавшись возле хозяйки, он принялся бдительно следить за тем, чтобы она опять никуда не уехала.

– Итак, мадам? – наконец спросил Эдмунд, мрачно посмотрев сверху вниз на ее жизнерадостное лицо.

То, что лицо его оставалось серьезным, отнюдь не было признаком недовольства. Он относился к тем мужчинам, которым улыбки и вообще проявление чувств даются нелегко. Его воспитывали в верности своему долгу – вот он его и исполнял, никогда не ожидая от этого удовольствия или счастья, помимо того счастья, которое приносит честно исполняемый долг. Он женился на первой жене, послушный родительской воле, когда ему не исполнилось и шестнадцати лет. И хотя его родители нежно любили друг друга, в своем сознании он не связывал любовь и брак. Вот почему его чувства к Мэри-Эстер так удивили Эдмунда, когда в двадцать шесть лет он, печальный и степенный вдовец, влюбился в девушку с живым, веселым и открытым нравом. Ему потребовалось немало времени, чтобы набраться духу и сделать ей предложение. И впервые в своей жизни Эдмунд почувствовал неуверенность в исходе задуманного. Ему казалось, что у Мэри-Эстер не было никаких оснований соглашаться на брак с ним, и он неожиданно для себя открыл, что боится даже подумать о возможном отказе.

Однако Мэри-Эстер не отвергла его, и за этим последовали шесть лет такого счастья, существования которого на этой бренной земле он и вообразить не мог. Любовь к ней и ее любовь к нему распахнули в его душе некую потайную дверцу, через которую ему открылось такое неземное блаженство, что это испугало его. И он держал эту дверцу плотно закрытой, лишь в редких случаях делая исключение. Но больше всего его радовало то, что Мэри-Эстер, кажется, понимала это, понимала, что он любит ее куда сильнее, чем способен показать, исключая те самые редкие случаи. И она дарила Эдмунду свою любовь полной, щедрой мерой, которая безмолвно жила и в нем самом.

Легкий летний ветерок шевелил завитки темных волос Мэри-Эстер, и ее лицо повернулось к Эдмунду на длинной изящной шейке, словно цветок, тянущийся к солнцу. Его любовь сжалась, подобно стиснутому кулаку, обручем сдавливая сердце, и он все так же неулыбчиво спросил:

– Итак, мадам? Вы хотели поговорить со мной… не сомневаюсь, что это касается Ричарда.

– Да, Ричарда, – согласилась Мэри-Эстер. – С ним надо что-то делать. Он вот-вот может попасть в беду. Тебе следует быть с ним построже. Эдмунд приподнял бровь.

– Я и так строг с ним. Мэри-Эстер покачала головой.

– Нет-нет. Ты с ним не строг, а суров. Как в свое время и преподобный Мойе. Как мне хотелось бы, чтобы ты отправил его в школу вместе с Китом, только теперь уже слишком поздно.

– Ты полагаешь, что его следует отослать? – спросил Эдмунд. – Может быть, в университет?

Мэри-Эстер спокойно посмотрела на него. Уж она-то знала своего мужа лучше других, и ей было известно, что Эдмунд привык выслушивать мнения, извлекать информацию из любого источника. Но, в конечном счете, он всегда самостоятельно принимал решение, и ей никогда не удавалось убедить Эдмунда изменить его. Мэри-Эстер могла лишь поделиться с ним своими мыслями, и лучше всего было делать это спокойно, без эмоций. Она и только она одна знала о бушующей в нем страсти, накрепко закрытой, словно журчащий под камнями родник, только и дожидающийся, чтобы вырваться на свободу.

Мэри-Эстер посмотрела в его прекрасное ясное лицо: широкий лоб, высокие скулы, прямой тонкий нос, крепкий подбородок, настолько светлые волосы, что они казались почти серебряными, темно-серые глаза под тонкими белесыми бровями… Говорили, что Эдмунд – точная копия своей бабушки, Мэри Перси, наследницы Лисьего Холма. Казалось, что он вырезан из хрусталя: его красота была такой безупречной… и такой холодной. Но она знала, что в сердце этого «хрусталя» бьется жилка золотого струящегося огня.

Она-то знала, а вот Ричарду этого никогда не узнать.

– Нет, – ответила Мэри-Эстер. – Думаю, что теперь его уже не приучить к дисциплине, если только он сам этого не сделает. А в университете он лишь наживет себе еще больше неприятностей, чем здесь. Его нужно чем-то занять, он должен иметь какую-нибудь работу, которую будет считать важной. А ты не мог бы отправить его за границу, в Италию, может быть, в Венецию? По каким-нибудь семейным делам? А вместе с ним можно будет послать и наставника, чтобы тот не давал ему сбиться с пути. Эдмунд призадумался.

– За границу, говоришь? Что ж, я подумаю над этим. Только держал я его тут потому, что он нужен был мне здесь, дома.

– Ну тогда дай ему какое-нибудь занятие.

– Я вот думаю… может быть, при нем все время должен находиться кто-то. Его личный слуга, например, только такой, на которого можно положиться.

Мэри-Эстер в отчаянии посмотрела на мужа.

– Если Ричард решит, что за ним шпионят, ему доставит еще большее удовольствие сбежать от своего стража.

– Шпионят? Страж? По-моему, это его слова, а не твои.

Мэри-Эстер поняла свою ошибку и постаралась успокоиться.

– Во всяком случае, у него должны быть товарищи одного с ним возраста. Когда мы снова переедем в Морлэнд, не могли бы мы там подыскать ему кого-нибудь? Может быть, Малахию…

– Или сыновей твоего дядюшки Уилла? Что ж, я и об этом тоже поразмыслю. А теперь, моя дорогая…

Он остановился и повернулся, чтобы посмотреть ей в лицо. Мэри-Эстер печально глядела на него, уже понимая, что ее предложения не будут приняты. Эдмунд примирительно наблюдал за ней, явно не желая отказывать ей в своей благосклонности.

– Я должен заняться делами, – произнес он. – А ты пойдешь в дом?

– Нет, я еще немного погуляю.

– Тогда я пошлю к тебе Лию.

– Лия занята… пришли лучше Нериссу.

Эдмунд кивнул, но по-прежнему колебался, словно оставил невысказанным еще что-то. Мэри-Эстер подождала, но Эдмунд так ничего и не сказал. Правда, перед тем как уйти, он на какое-то мгновение поднял руку к ее лицу и слегка коснулся щеки. Для него это было редким поступком, и его жест утешил Мэри-Эстер. Она еще немного побродила наедине со своими мыслями, в сопровождении верного Пса, а потом торопливо появилась ее маленькая служанка. Нерисса принесла легкую накидку и передала наставления хозяина остерегаться ветра, который был свежее, чем ей, возможно, казалось. Мэри-Эстер было нисколечко не холодно, однако она позволила укутать себя в накидку: ведь таким способом Эдмунд говорил ей, что любит ее и заботится о ней. Она поняла, что ее советы не будут приняты во внимание.

Вечер напоминал затишье после бури. Все семейство собралось в большом зале, чтобы провести остаток дня в привычной для каждого манере. Мэри-Эстер присела с вышивкой к одному из окон, где обычно светлее. Она думала, что вся эта картина, должно быть, скорее напоминала то, что происходило здесь в былые времена, когда вся семейная жизнь протекала в этом зале. Летом ни у кого не повернулся бы язык назвать Твелвтриз неприятным местом. В теплое время года нет никакой необходимости разжигать дымящие очаги на приподнятых плитах: ведь Морлэнды использовали этот дом только летом, пока в родовом поместье шел ремонт, и Мэри-Эстер довелось провести много таких вот долгих сумеречных вечеров с тех пор, как она вышла замуж.

Эдмунд и преподобный Мойе играли в шахматы, усевшись на низких скамеечках по обе стороны прелестного шахматного столика венецианской работы из красного дерева и слоновой кости. Преподобный Мойе, маленький, смуглый и коренастый, наклонился, опершись головой о кулаки так, что складки его кожи под подбородком выдались вперед, словно кружевной воротник. Выражение его лица было до болезненности сосредоточенным, ибо играл он так же, как и делал все остальное, – с усердием и решимостью. И хотя отец Мишель неизменно проигрывал Эдмунду, он никогда не переставал надеяться на победу.

– Я верю в чудеса, – сказал он как-то раз, когда Мэри-Эстер тихонько рассмеялась, глядя на него. – Я не иезуит, мадам, и буду стремиться к победе вопреки своему естеству.

Эдмунд, в противоположность ему, выглядел почти до обидного расслабленным. Одну ногу он согнул в колене, а другую вытянул во всю ее длину вдоль столика, руки его лежали на бедрах. А на доску он и вовсе не смотрел, поскольку изучил положение каждой фигуры. Он уже знал и тот ход, который со временем сделает отец Мойе, и то, как пойдет вслед за этим он сам. И хотя преподобный Мойе вспотел от усилий, Эдмунд не улыбался. Последние солнечные лучи, упавшие на его серебристые волосы, сделали их более темными, красновато-золотистыми. Зачесанные назад, они свободно падали ему на плечи, слегка завиваясь на концах. Он был чисто выбрит, и это делало его еще больше похожим на статую, этакую тускло-золотистую статую в черном шелковом камзоле и коротких брюках. Кружева водопадом ниспадали у его горла, запястьев и икр, а у икр даже нависали над верхними ободками его сапожек из мягкой кожи. Внимательно наблюдая за ним, Мэри-Эстер заинтересовалась, для кого же предназначалось все это изящество, вся эта показная пышность. Она ведь знала, что Эдмунд не был тщеславным глупцом, он должен был понимать, что она любит его и больше этого любить не может, и сам он не желал никого, кроме нее. Может быть, размышляла Мэри-Эстер, это было его защитой от любопытных глаз? Или он попросту обожал собственную красоту так же, как, например, любил прекрасное цветущее дерево?

И тут Эдмунд, ощутив на себе ее взгляд, повернул голову. Глаза их встретились. Эдмунд не улыбался, но Мэри-Эстер почувствовала, как по ней разливается, окутывая все ее тело, тепло. «Сегодня ночью», – подумала она, и от сладости предчувствия ее улыбающиеся губы затрепетали. Ричард заметил этот прошедший между отцом и мачехой взгляд и тоже дрожал, но только от негодования и гнева. Сам он в это время угрюмо и неохотно играл в карты с Робом и Сабиной Гамильтонами и с их сыном Гамилем. Роб был дядей Эдмунда. В свое время он женился на Сабине Чэпем, дочери Николаса, дядюшки Мэри-Эстер. Будущие супруги выросли вместе в Морлэнде, по-детски обожали друг друга, а поженились как только смогли, и никто с тех пор не мог заметить, чтобы между ними было сказано хоть одно дурное слово. И даже сейчас Роб пытался сплутовать и помочь Сабине, подбрасывая в ее коробочку те карты, которые ему следовало бы придержать для себя. Но поскольку Сабина делала то же самое, стараясь помочь ему выиграть, их усилия как бы взаимно уничтожались.

Гамилю, их сыну, минуло пятнадцать лет. Это был невысокий, подвижный, красивый мальчик с изящной фигурой и вьющимися темными волосами, делавшими его похожим на Пана[1]. Он тоже рассеянно играл в карты, то и дело бросая взгляды на свою сестру Хиро, стоявшую у него за спиной и руками опиравшуюся о его плечи. Гамиль с Хиро были близнецами и никогда не разлучались. Как порой говорила о них Сабина, они напоминали возлюбленных. Бледная, золотоволосая, голубоглазая Хиро была прехорошенькой девочкой, как на восхитительной картинке. Щечки у нее были розовыми, локоны завивались колечками, а платье на Хиро было небесно-голубого цвета – прелесть! Но едва она начинала двигаться, в ней все-таки проявлялся один изъян – она хромала. И не этакой легкой романтической, вызывающей интерес хромотой – нет! Она хромала отвратительно, неуклюже, кренясь из стороны в сторону. Когда ей и Гамилю было по девять лет, они отправились на своих специально подобранных под пару пони в вересковую пустошь. Скакали они ловко, словно кентавры, ничего не боясь, смело преодолевая даже самую неровную дорогу. Гамиль во весь опор мчался впереди прямо через заросли вереска и папоротника, а Хиро неслась за ним, не отставая. Его пони метнулся в сторону, заметив небольшое болотце, и врезался в пони Хиро, который зацепился копытом за вересковый корень и рухнул на землю. Хиро оказалась под бедным животным, как в ловушке. А Гамиль только метров через двести сумел остановить своего стремительного скакуна и вернуться к сестре. С тех пор он никогда не забывал и до самой гробовой доски не забудет вида ее изумленного побелевшего лица. Хиро держалась с поразительным мужеством, превозмогая боль, которая, вероятно, была просто нестерпимой, поскольку животное всем телом билось по земле, пытаясь подняться на ноги. Гамиль тогда думал, что Хиро умрет, и молча, но безжалостно винил себя в этом несчастном случае. Когда доктор объявил, что Хиро будет жить, но больше никогда не сможет ни скакать верхом, ни даже нормально ходить, Гамиль поклялся, что либо сестра будет и скакать, и ходить, либо он во искупление вины искалечит себя тоже.

От Хиро это потребовало долгих лет терпения и мужества, но поскольку брат поддерживал ее и физически, и морально, девочка мало-помалу, постоянно испытывая боль, все-таки восстановила свою подвижность. Да, танцы для Хиро стали недоступны, и движения ее были такими неуклюжими, что она всегда предпочитала проехаться верхом, если только могла, пусть хотя бы всего несколько метров. И в результате близнецы почти все время проводили в седле. Хиро стала предметом постоянной заботы Гамиля, они никогда не разлучались и понимали друг друга без слов.

Заметив гнев Ричарда, Хиро быстро переглянулась с братом, и тот, мгновенно поняв ее, сказал:

– Что-то надоело мне играть в карты. Может быть, немного помузицируем? Не споешь ли нам что-нибудь, Ричард?

Пение было одним из достоинств Ричарда. Он мигом просиял и сказал:

– Ну, если хотите…

– Отличная мысль, – заметил Роб. – Так, может, дети поиграют для нас, пока мы закончим партию. Было бы нечестно бросать карты на стол, когда Сабина вот-вот выиграет.

– Мальчики, принесите свои инструменты, – распорядился Эдмунд. – Послушаем-ка ваш новый дуэт.

Амброз и Фрэнсис, младшие сыновья Эдмунда, которым было десять и девять лет, повинуясь отцу, отложили свои игрушки и вместе с сестрой Алисой подошли к спинету[2]. Они исполнили дуэт для флажолета и флейты, который написал специально для них Амброз, дядя Мэри-Эстер. А потом двенадцатилетняя Алиса, подыгрывая себе на гитаре, спела. Едва она закончила мелодию, как Ричард, который больше не мог сдерживаться, взял у нее инструмент и начал играть и петь. В зале воцарилась тишина, которая наступает самым естественным образом в присутствии превосходного исполнителя. Когда стихли последние аккорды, все зааплодировали. Ричард застенчиво улыбнулся, явно забыв о своем дурном настроении.

Потом Алиса играла на спинете, а Ричард исполнил еще несколько песен. Остальные с воодушевлением подпевали ему. Наконец наступило время вечерних молитв. Лия принесла малюток Анну и Генриетту, чтобы они могли пожелать доброй ночи своим родителям.

А потом Эдмунд произнес:

– Что ж, как раз подходящее время спеть еще одну песню. Ричард, давай послушаем твоего «Жаворонка». Ты сыграешь, а твоя мать споет нам.

«Да как же он не понимает!» – с болью в душе подумала Мэри-Эстер. Она почувствовала, что слова Эдмунда вдребезги разбили то хрупкое счастье, которое сотворила музыка. Ричард нахмурился и свирепо посмотрел на Мэри-Эстер, а потом на двух маленьких девочек, отродье предательского брака его отца с этой самозванкой.

– Она их мать, а не моя! – с яростью выпалил он, резко дернув головой в сторону малюток. – Вот пускай они и пишут для нее песни, а моих она петь не будет!

И, швырнув гитару в неразожженный очаг, он стремглав бросился вон из комнаты, оставив за собой минутное неловкое молчание. Потом Алиса нагнулась и подобрала инструмент, погладив его, словно гитара была живым существом, способным испытывать боль. И эти простые движения прервали немую сцену.

– Ну-ка верни его, – спокойно скомандовал Эдмунд, перехватив взгляд Клемента. А когда управляющий ушел, он сказал Мэри-Эстер: – Он будет наказан за свою непочтительность. И впредь, полагаю, его следует держать еще строже. Итак, отец Мойс, не пора ли нам приготовиться?

«Но это же не поможет», – подумала Мэри-Эстер. Хотя она и понимала, что Ричарда следует заставить извиниться перед ней – ради его же собственной пользы и в назидание другим детям, – она боялась, что из-за наказания Ричард еще больше возненавидит ее.

Глава 2

За окнами Морлэнда по весенней зелени непрерывно струился дождь, заполняя ров и колотя по ласкавшим взор рядам асфоделей, желтых цветков, тесно растущих вдоль рва. А внутри дом был полон шума и суеты: домочадцы дружно торопились занести мебель обратно в помещение.

В большой спальне четверо служанок молча вели борьбу с матрасами, наполненными соломой и шерстью. У этих матрасов явно выработалось отчаянное желание – лечь где угодно, но только не на знаменитой кровати Баттсов. В руках служанок матрасы раскачивались туда-сюда, подобно какому-то пьяному восьминогому зверю. Это доставляло немалое беспокойство двум местным плотникам, все еще продолжавшим возиться с кроватью.

– Эй вы там, поосторожнее! Вы же так меня собьете! – крикнул старший из плотников.

Он стоял на самом верху приставной лестницы и пытался еще туже соединить сочленения бордюра, державшие на себе балдахин и занавеси. Сами же занавеси, новехонькие, из знаменитого красного узорчатого дамаста, с золотыми кистями, лежали в углу, на полированном дубовом полу. Они так и сверкали, словно скопление предзакатных туч, дожидаясь своего окончательного возрождения.

– Дикон, – крикнул старший плотник, – а не помог бы ты этим девочкам, пока они совсем не выбили из-под меня лестницу?

– Да как же я смогу-то? – брюзгливо отозвался младший и тут же ухватился за свою шапочку, над которой просвистел матрас. В третий раз отбросив свой деревянный молоток, он выругался, правда, сдержанно. – Ну вот, теперь я гвоздь потерял, черт его подери! Вообще-то эту кровать, должно быть, чертовски долго придется доводить до ума.

Он заглянул под кровать, извлек оттуда длинный деревянный гвоздь и яростно вколотил его в боковую раму кровати. Поверх нижних матрасов должны были лечь три перины, а потом еще и покрывала, гвозди же нужны были для того, чтобы ночью удерживать все это нагромождение от сползания на пол.

Одна из служанок бросила свой конец матраса и, задыхаясь, проговорила.

– Слушай, Дикон, посмотри, что ты творишь! Не молоти так по кровати, она очень старая и стоит больше тех денег, которые ты видел и увидишь за всю свою жизнь, если даже доживешь до пятидесяти.

Дикон искоса посмотрел на служанку с озорной ухмылкой.

– А ты не дерзи так, моя дорогая, а не то я сейчас подойду и покажу тебе…

– Что это ты мне покажешь? – захихикала служанка и стремительным движением сбила с него шапочку.

Молодой плотник вскочил, заранее разжигая в себе гнев, и попытался схватить ее. Но служанка легко увернулась, так что ему пришлось круг за кругом гоняться за ней вокруг матраса, который терпеливо держали три другие служанки. А потом дверь отворилась, и ворвался Пес. При виде такой забавы он вприпрыжку включился в игру, возбужденно лая. Его неуемный хвост с треском врезался в лестницу, выбив ее из-под старшего плотника, который полетел вниз, размахивая руками и ногами.

Мэри-Эстер, вошедшая в спальню следом за Псом, с тревогой закричала.

– Да поймайте же его, кто-нибудь!

Но не успела она договорить, как плотник приземлился на матрас всем своим весом, мигом притянув троих служанок к себе, а в итоге – на себя. Они безжизненно повалились, словно кегли, и матрас превратился в суматошную неразбериху приглушенных визгов и молотящих по воздуху рук и ног. Мэри-Эстер разразилась громким смехом.

– Ох, Господи, до чего же они смешные! А визгу-то, как от мышиного выводка! Дикон и Мэгги, ну помогите же им подняться. Только поосторожнее!

Дикон с готовностью ринулся вперед, вцепившись в самую гибкую талию, которую он смог углядеть.

– Одним-то все везет и везет, – бормотал он. – Как жаль, что Бен слишком стар, чтобы насладиться этим.

Мэгги, хихикая, помогала девушке справа привести в порядок ее одежду. Спустя мгновение из-под этого клубка появился взъерошенный Бен, одежда его была в полном беспорядке, но он улыбался во весь рот, что заставило Дикона заново оценить его возраст.

Немного успокоившись, Мэри-Эстер сказала.

– Итак, Бен, надеюсь, ты не ушибся?

– Нет, госпожа, только я бы предпочел, чтобы эта собака мне тут больше не помогала.

– Я его сейчас заберу. Я только заглянула посмотреть, как тут у вас идут дела. А теперь беритесь все снова за работу, не то вы так и к ужину не управитесь, а хозяин непременно захочет узнать почему. Давайте, давайте, девушки, ведь вы даже еще матрас не уложили.

Четверо служанок, явно оживленные этим стихийным перерывом, снова ухватились за углы матраса и опять принялись его раскачивать. Мэри-Эстер в раздражении прищелкнула пальцами.

– Дикон, брось ты хоть на минуту эти гвозди, возьмись за середину и помоги его направить. Вот-вот, немного повыше! Ну вот, дело и сделано, – и матрас действительно послушно утонул в рамс кровати, покоренный объединенными усилиями. – А теперь вы, девушки. Кольца хотя бы есть на этих занавесях? Ну ладно, тогда прикрепите их, и поживее. А ты, Бен, когда закончишь здесь, займись дверью в столовой: она немного заедает. А потом взгляни там и на стол. Тем временем в восточной спальне должны установить другую кровать, и ты сможешь зайти туда и собрать ее.

– Хорошо, госпожа.

– Вот и прекрасно. И больше никаких игр, у вас много работы. Пойдем, Пес.

Она вышла из спальни в зал. Он был одним из новшеств перестроенного дома. Большой зал, который прежде занимал основную часть дома на обоих этажах, теперь разделили пополам. Одна половина представляла собой вестибюль при входе и новую главную лестницу, изумительное творение из дуба, широкое и внушительное. Ее перила поддерживали вбитые в просверленные отверстия филенки, а сработаны они были самым лучшим резчиком Йорка, который искусно вырезал листья аканта, фрукты и ленты. Чуть выше уровня балясин поднимались на концах лестничных маршей стойки перил, а на их верху были вырезаны украшения в форме геральдических зверей. В основании же стоек красовались сидящие леопарды – фамильный символ Морлэндов, их разорванные цепи как бы «свешивались» через передний край стоек, переплетаясь с вырезанными там цветами, пшеницей и вереском.

А другая половина прежнего большого зала с помощью потолка была сделана двухэтажной. На нижнем этаже разместилась новая столовая, а на верхнем – тот продолговатый зал, в котором теперь и стояла Мэри-Эстер. Она разглядывала зал с удовлетворением. Он будет выполнять ту же роль, что и большой зал в былые дни: станет тем местом, где вся семья сможет собираться вместе по праздникам, а то и просто поболтать, поиграть, потанцевать в компании по вечерам или в дождливые дни. Стены были обшиты панелями из темного дуба, что совершенно отличалось от бледной парусиновой обшивки зимней гостиной. Потолок нового зала был оштукатурен прямоугольными шаблонными узорами с применением сложной выпуклой лепки и фриза в форме листьев аканта. Вдоль задней стены на всем ее протяжении шли окна с переплетами и глубокими подоконниками. Однако, как было принято в старину, из этих окон открывался вид лишь на внутренний двор с садом, а не на парк, как принято в современных домах у видных особ. И это было одной из причин, по которой Мэри-Эстер предпочла бы просто снести старый дом и на его месте построить другой.

Но несмотря на это, новый зал был восхитительным. Отполированный пол покрывали циновки, а вдоль внутренней стены шли новые, с искусной резьбой буфеты, у которых сейчас суетились слуги, распаковывая и расставляя фамильное серебро, стеклянную посуду и фарфор. Мэри-Эстер взяла Пса за ошейник, чтобы не дать ему одним взмахом хвоста разнести это богатство на мелкие осколки. Она шла вдоль буфетов, наблюдая за тем, чтобы все было на своих местах. Слуги уже получили подробные указания, да и Лия приглядывала за работой, но Мэри-Эстер любила за всем проследить сама.

Над буфетами еще предстояло повесить картины, а над камином в южном конце зала было оставлено место для нового портрета, задуманного Эдмундом. Это будет групповой портрет он сам, Мэри-Эстер и все их семеро детей. Убранство зала будет изящно и приятно для глаза. Мэри-Эстер перехватила взгляд Лии, и они одобрительно улыбнулись друг другу.

– Неплохое место для танцев, – заметила Мэри-Эстер. – Ты только представь, группа музыкантов вон в том конце, а здесь вот танцуют все самые красивые люди графства, а те, кто постарше, сидят вдоль стены и любуются нашим столовым серебром. Дети, не мешайте слугам, не то разобьете что-нибудь.

Алиса, Анна и Генриетта играли в дальнем конце зала. Алиса учила Анну танцевать, а Генриетта раскачивалась рядом с ними, широко раскинув руки и ноги, чтобы удержать равновесие. Мэри-Эстер добралась до них как раз в тот момент, когда Генриетта в четвертый раз шлепнулась на пол.

– Ну, давай, ягненочек, поднимайся Пора бы тебе уже получше это делать.

Пес потянулся вперед и сунул свой здоровенный нос прямо в лицо девочки, и Генриетта беззаботно оттолкнула его. Она была добродушным ребенком, хотя и редко разговаривала. Маленькая круглая кружевная шапочка и пышные юбки делали ее похожей на большой разноцветный шар, из которого как бы невпопад торчали короткие ручки и ножки. Генриетта посмотрела снизу вверх на свою мать, засмеялась и захлопала в ладоши, а потом, когда в ее поле зрения попал хвост Пса, крепко вцепилась в него. Пес остановился и посмотрел на нее через свое огромное плечо, а Генриетта с помощью его хвоста решительно принялась подтягиваться вверх.

– Мамочка, ты посмотри, что делает Генриетта! – с тревогой воскликнула Алиса.

Но Пес только довольно скалился, терпеливо служа опорой девочке.

– Все в порядке, Алиса, Пес не причинит ей вреда. Ты разве не помнишь, как Анна раньше каталась верхом на его спине, когда была маленькой?

– Так она до сих пор маленькая, – сказала Алиса.

Анна раскраснелась и тяжело дышала от напряжения.

– Никакая я не маленькая Мне уже почти пять часов.

Алиса так и зашлась от хохота.

– Пять часов! Она, видите ли, не понимает разницы между своим возрастом и временем пять часов! Анна, ты – маленькая!

– Не дразнись, Алиса, – прикрикнула Лия, – не го я найду тебе какое-нибудь занятие.

– Я не маленькая! – упрямо повторяла Анна – Вот Гетта – маленькая. Гетта глупая, она даже ходить не может.

– Не Гетта, а Генриетта, – машинально поправила ее Мэри-Эстер. Было несколько слов, которые никак не давались Анне, хотя ее мать и догадывалась, что в случае со своей маленькой сестренкой Анна поступила так нарочно. – И она вовсе не глупая. Просто она еще маленькая. Наша маленькая любимая крошка.

– Нет, она глупая, – упорствовала Анна, и Мэри-Эстер увидела, что девочка вот-вот расплачется. Ее старшая дочка была на удивление буйным и странным ребенком, и Мэри-Эстер заранее предвидела все трудности с ней, пока ее не удастся благополучно выдать замуж. – Она не может ходить, не может говорить, от нее вообще никакого проку нет Глупая Гетта, никакого от нее проку!

Это напоминало песенку, и при звуке ее Генриетта приподняла головку и снова издала журчащий смешок. Но почему-то веселье сестрички раздразнило Анну еще больше, раздразнило настолько, что она стрелой метнулась вперед и с размаху ударила малышку по лицу. Генриетта была настолько поражена, что выпустила хвост Пса, какое-то мгновение покачалась на своих неуверенных ножках, а потом снова тяжело шлепнулась на пол, растопырив руки и разинув рот в этаком завывающем «О».

– Ах ты, скверная девчонка! – закричала Лия, устремляясь на выручку Генриетте.

Прежде чем подхватить малютку, она от души шлепнула Анну, так что спустя минуту уже два сольных завывания состязались друг с другом. А Алиса, подбоченясь, с отвращением взирала на все это.

– Ох, дети, дети! – возмущенно воскликнула она. – Хоть бы этот дождь скорее прекратился, чтобы я смогла уйти отсюда. Мне так опостылело ничего не делать, а только возиться с детьми.

Мэри-Эстер, утешавшая Анну, слезы которой уже пропитали ее юбку в том месте, куда уткнулась лицом девочка, сочувственно улыбнулась Алисе.

– Может быть, попозже днем прояснится, и тогда ты сможешь по моему поручению отправиться верхом в Шоуз.

Алису, похоже, такая перспектива не обрадовала.

– Не думаю, что этот дождь вообще когда-нибудь прекратится. Вот Гамилю с Хиро хорошо: поедут в Уотермилл, стоит только дождю остановиться хоть на полчасика. И мне бы тоже хотелось съездить с ними.

Мэри-Эстер улыбнулась, вспомнив, как презрительно отнеслась Алиса к тому, что в посещении Уотермилла может быть что-либо привлекательное. И как раз в этот момент в зал вошел слуга и шепотом что-то доложил Мэри-Эстер.

– Ничего, Алиса, – сказала она, – для тебя есть кое-что новенькое. Уилли и Мэсси привезли эль и вино, так что ты можешь сходить и поболтать с ними, пока их люди разгрузят повозку.

Лицо Алисы так и просияло: она любила своих двоюродных братьев, у них всегда находились какие-нибудь свежие новости или сплетни. Ей казалось, что трактир, где пили эль, был самым увлекательным местом в мире, И Алису совсем не волновало, что ее нехороший братец Ричард проводил там так много времени.

– Ну, а ты как, Анна? – продолжала между тем Мэри-Эстер. – Не сходить ли и тебе повидаться со своими кузенами? Будь хорошей девочкой, пойди поздоровайся с ними. И больше никаких слез! Покажи-ка мне свое личико. Ах ты, мой маленький сосуночек! Ты вся такая грязная и заплаканная, ну прямо как Гетта.

Она погладила свою непослушную дочь по раскрасневшемуся мокрому личику, но тут ее остановила Алиса, разразившаяся радостным смехом.

– Мамочка, ты назвала Генриетту Геттой!

– Ах, Боже мой, и в самом деле! Мне надо быть повнимательнее, а не то я позабуду, как ее на самом деле зовут.

– Ребеночек получил новое имя, – хохотала Алиса. – Теперь Анне не придется учиться правильно выговаривать его.

– Я могу его правильно выговаривать и… – начала было Анна, но Мэри-Эстер взяла ее за руку и решительно потащила в сторону двери.

– Чтобы больше никаких ссор! Давай-ка спустимся вниз и поговорим с Уилли и Мэсси. Послушаем, что они нам расскажут. Мне бы хотелось узнать, как там поживает дядюшка Амброз. В такую сырую погоду недолго и раскашляться.

Уотермилл стоял на кирпичном основании сразу за мельничным полем, которое примыкало к реке Уз чуть ниже главной мельницы, прямо над грядой ив, и это создавало резкий контраст черно-белых тонов на фоне пышной зелени заливных лугов и деревьев. Это было здание из оштукатуренных балок с соломенной крышей, когда-то служившее домом владельцу мельницы, а сотню лет назад превратившееся в господскую усадьбу, после того как возвели пристройки для кухни и прочих служб. Это был дом Дэна Чэпема, больше известного под ласковым прозвищем Медвежонок. В свое время он женился на дочке королевы, Мэри Сеймур. Здесь он вырастил двух своих сыновей, Габриэля, отца Мэри-Эстер, и Николаса. А теперь в доме жил сын Николаса, Амори.

Чэпемы были наследственными смотрителями Раффордского леса – сия весьма прибыльная и совсем не обременительная должность была пожалована отцу Дэна Чэпема еще королевой Елизаветой[3]. Амори был нынешним смотрителем, но он унаследовал и кое-что еще. Его также прозвали Медвежонком. В данном случае это оказалось как нельзя кстати. Амори, невысокий плотный увалень, слыл большим поклонником обильных застолий и обладал, мягко говоря, непредсказуемым нравом.

Впрочем, на это у него всегда находилось оправдание его супруга, Дороти Оливер, которую он просто обожал, умерла совсем молодой при родах. Она подарила ему близнецов, Эндаймиона и Сабину, и умерла, принеся в этот мир сына, Энтони. Бедняжка так пострадал во время родов, что, достигнув почти шестнадцати лет, имел ум четырехлетнего ребенка. Эндаймион два года назад пропал в морс, а Сабина вышла замуж за своего кузена, Захарию Морлэнда из Шоуза. Таким образом, Медвежонок остался один в Уотермилле со своим сыном-идиотом. Сабина настойчиво уговаривала отца переехать в одно из его городских имений.

– Жизнь в Йорке вернет тебе бодрость и веселье, – убеждала она его. – Ты здесь засиделся, в церковь ходишь редко. А вот если бы ты переехал, скажем, в дом у Гудремгейта, то оказался бы прямо у кафедрального собора и смог бы ходить туда по два раза в день. Это бы тебя утешило.

– Зато не пошло бы на пользу здоровью Энтони, – возражал ей Амори.

– Что ж, если бы какая напасть и унесла его, – говорила Сабина еще решительнее, – так это было бы благословеньем Божьим.

– Сабина!

– Да, папа, я именно это имею в виду. Я вовсе не желаю бедняжке вреда, но от него нет никакого проку в этом мире, так что пускай уж наш Господь заберет его к себе, раз он сделал его таким.

– Ты хочешь, чтобы я просто убрал его с дороги?

– Нет, разумеется. Но ты, возможно, чересчур оберегаешь его жизнь.

Однако Медвежонок упрямо стоял на своем Уотермилл хранил для него счастливые воспоминания. Рос он главным образом в Морлэнде вместе со своей сестрой-близняшкой Алетеей и младшей сестренкой Сабиной, той самой, которая вышла замуж за Роба Гамильтона. Но после того как женился сам Амори, он переехал в Уотермилл, и именно там прошли все его счастливые годы с Дороти. Да, он и в самом деле здесь засиделся, частенько томился своим одиночеством, но ведь не всегда же он был один его детишки, да и племянники с племянницами навещали его. Для всех детей семейства Морлэндов верховая поездка в Уотермилл без преувеличения была самым любимым занятием.

Вот и сегодня, например, дети его сестры Сабины, Гамиль и Хиро, прискакали сюда во время короткой передышки дождя – слишком уж короткой, поскольку они успели промокнуть, что не укрылось даже от Амори.

– Что только скажет ваша мать, я и не знаю, – проворчал он, подталкивая их поближе к огню. Вошел слуга с подносом, на котором стояли высокие оловянные пивные кружки. – Выпейте-ка вот это, согрейтесь немного.

– А что это такое, дядя? – подозрительно спросил Гамиль. – Лекарство?

– Ты не думай об этом, а просто выпей. Смотри, какая хорошая девочка. Видишь, твоя сестренка уже пьет.

Хиро посмотрела на брата поверх ободка кружки и улыбнулась, обнажая маленькие белые зубки, словно хитрая лисичка.

– Восхитительный напиток, – похвалила она.

Гамиль взял свою кружку, заглянул в нее и тоже заулыбался.

– Пахнет гоголем-моголем, – произнес он и сделал глоток. – М-м-м, очень вкусно. А из чего он делается, дядюшка Медведь?

Амори порой ворчал, когда Гамиль называл его так, но на сей раз он только удивленно проговорил:

– Ты, разумеется, знаешь, как делается гоголь-моголь, да? Мякоть яблока, молоко, яичные белки, сахар…

– Да, но что еще, кроме этого? – настаивал Гамиль. – Дома у гоголя-моголя никогда не бывает такого вкуса, когда мама велит сделать его для нас. Что ты еще туда положил?

– Да ничего, ничего… ну, совсем капельку легкого вина, только и всего, чтобы согреть вас.

– Ага! Что ж, если это лекарство, то я ничего не имею против него. А, рад видеть тебя, кузен Энтони, – добавил он, когда мальчик вышел из большого зала. Энтони застенчиво улыбнулся, а потом протянул руку к кружке. – О, нет, прежде чем получить хоть глоток этого лекарства, ты должен сначала промокнуть до нитки. К тому же я все уже выпил.

Когда Энтони повернулся к Хиро, чтобы посмотреть, не осталось ли у нее чего-нибудь в кружке, Амори вновь вспомнил, что они промокли.

– Я удивляюсь, как это ваша тетка позволила вам выйти из дома в дождь, – сказал он. – Меня удивляешь и ты, Гамиль. Почему ты плохо заботишься о своей сестре, даешь ей вот так до ниточки промокнуть?

– О, тетушка Мэри была только рада избавиться от нас, – отозвался Гамиль. Мэри-Эстер вообще-то не была его тетей, но такое обращение было вполне уместным. – Там так много дел, что мы только путались под ногами, и когда дождь почти прекратился, мы быстренько спросили у нее разрешения и сбежали, прежде чем она смогла подумать, достаточно ли долгим будет этот перерыв.

– Нам бы хватило времени, – добавила Хиро, – если бы мы не поехали длинным кружным путем, через Хэрвуд-Уин: хотели посмотреть там барсучью семью. Я мечтаю съездить туда как-нибудь ночью и понаблюдать за ними. Днем ведь барсуков не увидишь. Только тетушка Мэри нам бы не разрешила.

– Да уж точно, не разрешила бы, – подтвердил Амори. – А в лесу вы почему не укрылись от дождя?

– Мы укрылись, – ответила Хиро, – только дождь все никак не переставал, а Гамиль подумал, что я замерзаю. Вот мы и поскакали во весь опор в Уотермилл. Так что, видишь, он очень даже обо мне заботится, – она с нежностью взглянула на брата. – Больше всех.

Гамиль посмотрел на нее в ответ, но совсем без одобрения. Хиро всегда старалась убедить его, что тот несчастный случай произошел не по его вине, а он никогда не принимал утешений.

– Нравится вам теперь дом, когда он закончен? – спросил Амори.

– Он очень красивый, – ответил Гамиль. – Особенно эта лестница с грифонами, крылатыми драконами и большими львами, что вырезаны на стойках перил.

– А мне по такой лестнице куда легче подниматься, чем по винтовой, – добавила Хиро, – только вот жаль, что исчезла галерея в часовне. Я любила сидеть там, наверху.

– А сам Эдмунд доволен? Получилось так, как он замышлял?

– Ну, ты же знаешь дядюшку Эдмунда: он никогда много не говорит, только я видел, как он стоял сегодня утром в этом новом зале, и на лице у него, похоже, промелькнула улыбка, – ответил Гамиль с иронией. Амори нахмурился от такой дерзости, но по-настоящему, конечно, не рассердился: ему нравилась задорность близнецов, и приходилось только сожалеть, что его собственный сын был столь печальной противоположностью им. – А тетушка Мэри очень довольна новой столовой, – продолжал между тем Гамиль, – потому что она ближе к кухням, так что еда теперь будет попадать на стол горячей, а не остывшей. Ну, а уж если тетушка Мэри довольна, то и остальные довольны. Во всяком случае будут довольны, когда все вещи снова окажутся на своих местах.

Амори выглянул из окна на промокшие ивы, склонившиеся над прудом. Даже утки попрятались.

– Что ж, похоже, вам придется здесь на некоторое время задержаться, – весело объявил он. – Пойду-ка я распоряжусь насчет обеда. Вам, может быть, даже придется остаться на ночь, – добавил он, еще больше просияв.

Хиро и Гамиль быстро переглянулись, и девочка схватила руку проходившего мимо дядюшки и улыбнулась ему.

– Дядюшка Медведь, а можно мне поиграть на твоем спинете и спеть новую песенку? Я уже несколько дней не могу поупражняться, ведь всю мебель перенесли.

Амори сжал ее руку, а другой погладил ее блестящие золотистые локоны.

– Конечно, моя дорогая… только подожди, пока я вернусь, хорошо? Мне бы хотелось тебя послушать.

Когда он направился в зал, его походка приобрела даже некоторую легкость, и Хиро с довольной улыбкой наблюдала за ним, пока не почувствовала прикосновение робкой руки к своим волосам. Это был Энтони. Он гладил ее локоны, неуклюже подражая отцу, и глаза его едва не вылезали из орбит от сосредоточенности.

Им и в самом деле пришлось остаться на ночь. Но на следующее утро дождь прекратился, и все они отправились прогуляться под переменчивым бледно-серым небом. Вернее, прогуливались мужчины: Амори, Гамиль и Энтони. А Хиро тихонько ехала рядом на своем пони Они спустились вниз, в сторону мельницы, чтобы посмотреть, как выглядит река.

– Как она сильно вздулась от дождей, – заметил Гамиль.

В этом месте река Уз пробороздила себе глубокое русло, и в обычном состоянии берега были низкие. Но теперь река поднялась настолько высоко, что почти заливала идущую вдоль берега тропу.

– Дядюшка, а твое поместье когда-нибудь страдало от наводнения? – спросил Гамиль.

– Вот это поле затопляло, но дом стоит выше, так что до сих пор мы в такую беду не попадали.

– А как насчет пруда? Амори покачал головой.

– Он снабжается водой и осушается через маленький подземный ручеек, и я не помню, чтобы его уровень когда-либо менялся, даже в засуху. Это тот же самый ручеек, который питает и наш колодец – вот почему вода там у нас такая вкусная. Мой отец вырыл его, чтобы посмотреть, что получится. Тогда в этих краях был один лозоход, умеющий находить воду, так вот он-то и проследил, чтобы русло ручья проходило прямо мимо этого колодца.

Они все шли и шли по прибрежной тропе, которая была достаточно твердой даже после дождей.

– В мои обязанности входит поддержание этой тропы в порядке, – объяснил им Амори, – вот я и делаю, что могу, с помощью шлака и гравия. На ней бывает очень оживленное движение, хотя вообще-то она не считается дорогой.

Хиро на своем пони плелась позади Амори и Гамиля, и лошадка то и дело быстро наклоняла голову, чтобы ухватить полный рот сочной травы с заливных лугов. Энтони рассеянно брел рядом с Хиро, постоянно украдкой поглядывая на нее. Он был просто заворожен мерцанием ее золотистых локонов из-под небольшого капюшона из черной материи. Мальчик шел между Хиро и рекой, не спуская глаз с девочки. Неожиданно он оказался слишком близко к краю, и как раз в тот момент, когда Хиро потянула голову пони вверх, понукая его идти дальше, нога Энтони поскользнулась на мокрой тропе. Небольшой кусок берега под его ногами пополз вниз, и Энтони, издав крик, вцепился в ближайшую опору, которой оказалась нога Хиро.

Он почти сволок девочку с седла, но спустя мгновение она перехватила руку, вцепившуюся в нее, своей рукой и громко позвала на помощь. Ее пони испуганно метнулся в сторону, ноги его заскользили, и пока он пытался выбраться с ненадежной почвы, новый кусок берега стал осыпаться, и лошадка наполовину съехала в реку. А Хиро вместе с повисшим на ней всем своим весом Энтони оказалась стянутой с седла и упала в воду.

Амори и Гамиль обернулись как раз вовремя и успели заметить исчезающих Хиро и Энтони. Пони, неистово зарываясь в землю копытами, сумел выбраться на берег и поднялся, дрожа от испуга. Его поводья волочились по земле. Но времени перехватить их не было. Гамиль с отчаянным криком бросился в воду следом за сестрой, а Амори упал на землю, простирая к реке беспомощные руки.

После первого потрясения от холодной воды Хиро пришла в себя, вынырнула и поплыла. Поток подхватил ее и понес вниз по реке. Впрочем, на ее счастье, он был не бурным, и Хиро удавалось удерживаться на поверхности, правда, это потребовало немало усилий. И тут она вспомнила об Энтони и огляделась, ища его глазами. Он вынырнул ниже по течению, испустил ужасающий булькающий звук и снова ушел под воду.

Хиро никогда прежде не купалась в реке, однако она не испугалась. Она знала, что Гамиль выплыл бы, и была уверена, что и ей это под силу. Девочка не пыталась больше плыть, а просто била по воде руками и ногами, стараясь не пойти ко дну. Это показалось ей на удивление легким делом. Она заметила, что Энтони снова вынырнул, теперь уже ближе, и неожиданно обнаружила, что вполне может передвигаться в его сторону. Вода попадала ей в рот, и Хиро захлебывалась и кашляла. «Гамиль, – думала она, – ну где же ты?» В ее сознании, казалось, отзывался его голос: «Я иду. Держись».

Она добралась до того места, где в последний раз исчез Энтони, и пока течение относило ее все дальше, она заметила, как под грязной водой что-то слабо засветилось красноватым светом. А на Энтони как раз был красный камзол. Хиро направилась туда – и тут ее что-то схватило и потянуло под воду. Шум реки оглушительно загудел в ее ушах, рот и нос наполнились водой. При первом же вздохе Хиро сразу захлебнулась, и вода полилась в нее, словно в ней было полным-полно дыр, как в решете. Девочка отчаянно боролась с Энтони – это, конечно, он вцепился в нее под водой – и пыталась, бешено молотя ногами, пробиться наверх. Но хотя мальчик был слаб разумом, тело его было сильным, и он вцепился в Хиро, словно пиявка, всем своим весом таща девочку вниз. На какое-то краткое мгновение ее голова показалась на поверхности – она поняла это из-за перемены давления, – но прежде чем Хиро смогла глотнуть воздуха, она снова ушла под воду, погружаясь все ниже, ниже, ниже… Голова ее, казалось, сплющивалась от сильного давления и отсутствия воздуха, она впала в отчаяние, понимая, что тонет.

Боль в легких стала такой непереносимой, что Хиро молила Господа дать ей поскорее умереть, только бы избавиться от мучений. Ее ноги коснулись чего-то – она успела предположить, что это было дно, – а потом внезапно тяжесть спала с нее. Энтони потерял сознание. Хиро открыла глаза и увидела под собой все то же красноватое свечение. Именно это помогло ей сообразить, что она медленно поднималась вверх. «Река помогает мне», – подумала Хиро, и в тот же самый миг в ее голове снова прозвучал голос Гамиля, который сказал ей: «Плыви». Ее рука коснулась камзола Энтони, Хиро крепко ухватила его и, колотя ногами, принялась понемногу пробиваться к поверхности воды.

Как долго продолжается кошмар? Это могут быть всего лишь какие-то мгновения, однако они кажутся вечностью. Гамилю, плывшему к тому месту, где скрылась под водой его сестра, почудилось, что в беспомощном отчаянии протекла целая жизнь. Второй раз он не успевает прийти ей на помощь. Второй раз! Он трижды нырял, набрав побольше воздуха в легкие, в поисках хоть какого-нибудь признака Хиро. Про Энтони Гамиль уже и думать забыл, но именно красный камзол мальчика и привел его к сестре. Он снова нырнул и увидел Хиро, вцепившуюся в этот камзол. Она пыталась вытащить своего кузена со дна реки. Гамиль положил руку ей на талию и с силой толкнул сестру вверх. И они вместе вынырнули на поверхность.

– Дыши! – приказал Гамиль. – Кашляй! Дыши! Хиро, задыхаясь, хватала ртом воздух, и Гамилю удалось разобрать слова: «Больно». Она не хотела дышать, потому что это причиняло ей нестерпимую боль. Колотя по воде ногами и пытаясь приподнять Хиро повыше, держа ее за подмышки, Гамиль сумел немного встряхнуть ее.

– Хиро, дыши! Еще! Все время дыши. – Гамиль видел, что она слушается его. Тяжесть двух тел изнуряла мальчика, тянула его вниз. – Да отпусти ты Энтони! – крикнул он сестре и тут же увидел, что ее глаза расширились.

– Нет! Мы должны спасти его!

Значит, так тому и быть. Хиро, освобожденная от тяжести Энтони и поддерживаемая Гамилем, теперь могла с помощью ног медленно продвигаться к берегу. Гамиль же принял на себя вес Энтони и понемногу толкал его вперед, хотя считал, что мальчик, вероятно, уже мертв, поскольку тот совершенно не подавал признаков жизни. Их снесло довольно далеко вниз по течению, но как раз в этом месте река делала изгиб, замедлявший движение потока, так что дела у них сразу пошли получше. Им казалось, что пролетели долгие часы, но вот они, наконец, достигли берега, где над водой росло крепкое старое дерево. Вот с его-то помощью они и выбрались наверх.

Амори нигде не было видно. У Гамиля возникла смутная догадка, что он отправился за помощью. Пока Хиро держалась за ветку, Гамилю удалось затащить обмякшее тело Энтони на идущую горизонтально часть ствола дерева. В итоге тот устойчиво висел: ноги его были в воде, а голова свешивалась как раз над самой ее поверхностью. Потом Гамиль выкарабкался из реки и вытащил на берег Хиро, где оба, обессиленные, рухнули на землю. Дети были в полном изнеможении, их руки и ноги болели, а легкие так и жгло от невероятных усилий.

Возможно, они даже на некоторое время погрузились в дремоту. Во всяком случае, услышав, что Энтони застонал, Гамиль почувствовал, будто и сам он возвратился издалека. Значит, Энтони не умер. Превозмогая усталость, Гамиль поднялся на ноги и потащил малышка по стволу к берегу. Затем он приволок его к тому месту, где лежала Хиро. Энтони закашлялся, его стошнило, а потом мальчик снова застонал.

– Мы должны отнести его домой, – слабо выговорила Хиро.

Повернувшись к сестре, Гамиль опустился подле нее на колени.

– У тебя-то самой как дела?

– Со мной все в порядке. Устала до смерти, но все нормально, – она посмотрела в измученные страданием глаза брата. – Ты ни в чем не виноват.

Не в силах вымолвить ни слова, он крепко сжал ее руку.

– Гамиль, ты ни в чем не виноват.

– Если бы с тобой что-нибудь случилось… – договорить он не смог.

Хиро сжала руку брата, пытаясь отвлечь его внимание.

– А как же нам дотащить Энтони до дома? И где же дядюшка Амори?

– Не знаю. Думаю, он пошел за подмогой.

– А где наш Златогривый? Если бы ты поймал пони, мы бы как-нибудь затащили Энтони ему на спину.

– Пойду поищу его, – сказал Гамиль.

Он встал и двинулся вдоль берега. У него было такое ощущение, словно его жестоко избили, все тело страшно болело и в то же время почти онемело от изнеможения. Он никогда еще так не уставал. Затуманенным взором он увидел, что их Златогривый бредет к нему. Лошадка следовала за ними вниз по течению, попутно пощипывая траву. Она даже не попыталась убежать от Гамиля. Он привел пони к Хиро и с ее помощью кое-как сумел взвалить неподвижное тело Энтони поперек седла. Златогривый во время этой процедуры стоял на удивление спокойно, как скала. Он даже не заартачился, когда ему пришлось принять двойную ношу, поскольку после всех испытаний Хиро не могла со своим поврежденным бедром тащиться по трудной дороге.

Между тем пелена, застилавшая глаза Гамиля, становилась все гуще, превращаясь в настоящий туман. Спотыкаясь, он брел к дому, не столько ведя пони, сколько сам опираясь на животное. Неподалеку от Уотермилла, заметив их приближение, скорбную процессию встретили несколько слуг. Никакой тревоги, оказывается, поднято не было, поскольку Амори дома не появлялся. До Гамиля словно издалека доносились их встревоженные голоса, будто щебетание птиц: он куда-то уплывал, все дальше и дальше… И вот этот умиротворяющий туман сомкнулся вокруг него, и мальчик беззвучно осел на землю и потерял сознание.

Смерть Амори так и осталась загадкой. Его тело на следующий день извлекли из реки, но было невозможно определить, упал ли он туда, соскользнув с берега, или же прыгнул в воду сам, чтобы попытаться спасти детей, а может быть, с ним случилось еще что-то… Больше всего последствия его гибели ощутили в Шоузе. Шоуз был домом этой ветви семьи, прозванной Библейскими Морлэндами. Сестра Амори, Алетея, вышла замуж за Неемию Морлэнда, хозяина Шоуза и капитана торгового судна, принадлежавшего Ост-Индской компании. Неемия был убит во время резни на Амбойне[4] в 1623 году, а Алетея ненадолго пережила его, умерев, как говорили, от разорвавшегося сердца.

От Алетей остались сыновья-близнецы, Зафания и Захария, и две дочери, Руфь и Мэри-Элеонора. Зафания женился на девушке из Йорка, которая скончалась, подарив ему сына, Малахию. А Захария женился на Сабине, дочери Амори, и детей у них не было до сих пор. Оба брата-близнеца пошли по стопам отца и служили в Ост-Индской компании. Они надолго уходили в море и дома появлялись редко. Сабине никогда не нравился Шоуз с его старым, темным, неудобным домом, поэтому после смерти Амори она решила вернуться в Уотермилл, чтобы заботиться о своем брате Энтони.

Сложность заключалась в том, что в Шоузе совсем не осталось взрослых, а Руфь, которой было пятнадцать лет, равно как и двенадцатилетняя Мэри-Элеонора и четырнадцатилетний Малахия, разумеется, не могли жить без должного надзора.

– Вам придется пожить в Морлэнде, пока не вернутся домой ваши братья, – холодно сказала Сабина девочкам. – Если, конечно, они вообще когда-нибудь вернутся.

– Но что же будет с Шоузом? – озабоченно спросил Малахия.

Шоуз должен был перейти к нему по наследству.

– Оставим его на попечение управляющего, пока ты не подрастешь, – ответила Сабина. – Кажется, ясно, что сейчас ты не можешь возложить на себя ответственность за поместье.

– Управляющий! – воскликнул Малахия, но Руфь рассерженно оборвала его:

– Я не желаю уезжать в Морлэнд! Мой дом здесь.

– Ничего, придется уехать. Ты же не можешь здесь оставаться, когда уеду я.

– А с какой стати ты должна уезжать? Ты никогда раньше об этом не говорила.

– Я должна ехать, чтобы присматривать за своим братом.

– Так пускай он приедет сюда! – закричала Руфь, и ее лицо покраснело от волнения – Не поеду я в Морлэнд!

– Придется, – повторила Сабина. Из всех тяжелых испытаний, которые ей пришлось претерпеть за время пребывания в Шоузе, старшая золовка казалась Сабине самым худшим. – Ты забыла, что Уотермилл – это мой дом, и могу тебя заверить, что я испытываю к нему такие же горячие чувства, как ты – к Шоузу. Более того, Шоуз, по сути дела, никогда не будет тебе принадлежать, тогда как Уотермилл уже мой.

Ее, полностью ее. Вполне понятно, что Энтони, будучи слабоумным, не может получить наследство, а если еще и Захария погиб, то ничто не помешает Сабине наследовать его. Если же муж все-таки вернется домой… что ж, тогда она и побеспокоится об этом. Теперь, уезжая, она может говорить все, что душе угодно.

– Мне никогда не нравилось жить здесь, в этом отвратительном старом доме. А теперь я намерена уехать в Уотермилл, в свое собственное имение, и сюда я никогда больше не вернусь.

– Но что же будет с нами? – спросила Мэри-Элеонора, едва не плача.

– Я этого не знаю и не хочу знать! Вы отправитесь в Морлэнд и будете там до тех пор, пока не вернутся ваши братья или вы сами не станете достаточно взрослыми, чтобы позаботиться о себе. Слава Богу, я больше за вас ответственности не несу.

Мэри-Элеонора разразилась рыданиями, и Руфь ласково обняла ее, хотя у нее никогда не находилось времени для младшей сестры.

– Мы поедем в Морлэнд, раз уж так вышло. Но как только я стану взрослой, я вернусь в Шоуз, и тогда никто и никогда больше не прогонит меня отсюда! Не плачь, Нелл[5], все будет хорошо, вот увидишь.

– А кроме того, мой папа непременно вернется домой, – добавил Малахия.

Но это было сказано больше из вызова, поскольку его отец отсутствовал уже так долго, что даже сам Малахия не надеялся увидеть его вновь.

Глава 3

Ричард проснулся от сильного запаха куриного помета и никак не мог вспомнить, где находится. Он попытался сесть и открыть глаза, и от этих усилий ему стало так плохо, что он снова улегся, чтобы попытаться в горизонтальном положении получше собраться с мыслями. Спустя некоторое время он снова открыл глаза и поднял взгляд на покатый деревянный потолок, сквозь мелкие щели которого струился дневной свет. Под ним была на редкость грязная солома, а тело его безумно зудело, как он уже знал по собственному опыту, от новых блошиных укусов.

Где-то за его головой с громким хлопаньем крыльев спорхнул вниз голубь и принялся испускать соблазнительные рулады, которые, судя по последующим звукам, нашли определенный отклик. Ричард снова сел, на этот раз осторожно, и все вспомнил. Прошлой ночью он сбежал от Патрика, слуги, которого отец приставил шпионить за ним. Потом провел весьма приятный вечерок на каком-то постоялом дворе… во всяком случае, тогда ему это казалось приятным. Ричард не очень-то помнил подробности этого вечера, ну разве что это был постоялый двор. Да-да, «Белый олень» в Гудремгейте, поскольку «Зайцу и вереску» он больше не доверял.

Он припомнил, что там был очень хороший скрипач, молодой рыжеволосый человек с большой, торчащей клоками бородой, а еще маленькая белая собачка, которая по команде своего хозяина плясала на задних лапках. Сам же хозяин потом так напился, что бедная собачка принялась завывать волком и, к большой радости зевак, никак не унималась. А после этого, вспомнил Ричард, вошел какой-то пуританин и принялся учить их уму-разуму: какие они, мол, все пленники этого грешного заведения. И что им-де надо поскорее бросить это грязное пение, эти пляски и пьянство. Они его, конечно, задирали, зло насмехались над ним, а он все поучал их и поучал до визгливого хрипа. Ну и в конце концов Ричард и его резвый собутыльник подкрались к этому пуританину сзади да и схватили его. Ричард крепко держал его, а приятель тем временем влил в горло пуританину добрую кварту эля, так что тому оставалось либо проглотить напиток, либо захлебнуться. Ну а после их проказы дело пошло совсем весело. Ричард поскреб голову, пытаясь припомнить имя своего собутыльника, но все без толку. Во всяком случае, постоялый двор они с ним покинули вместе и, еле ковыляя в кромешной мгле мимо пруда Патрика, поклялись друг другу в вечной братской дружбе. Еще Ричард вспомнил, что у пруда он отпустил какую-то на редкость остроумную шуточку в адрес своего отсутствующего слуги Патрика, только вот теперь он никак не мог ее припомнить. Потом, когда Ричард заявил, что у него нет ни малейшего желания идти домой, его новый приятель любезно предложил гостеприимство своей голубятни и отвел его в один из маленьких двориков между Джуббергейтом и Литл Шамблсом. Ричард припомнил, как он споткнулся о какого-то поросенка, роющего землю рылом, и как хлюпал по грязи и всяким отбросам. В конце концов ему услужливо помогли взобраться по приставной лестнице и уложили спать на чердаке-голубятне прямо-таки с материнской заботой.

После всего этого, как предположил Ричард, он, по всей вероятности, и заснул, поскольку больше ничего припомнить не удавалось. Этот приятель, по-видимому, отправился домой, а может быть, даже спал рядом с ним, только поднялся рано. Как жаль, что он забыл его имя: это был самый добрый и забавный из всех его собутыльников! Ричард снова поскреб в голове и почувствовал что-то шевелящееся в волосах. Он ухмыльнулся, решив, что этот новый приятель кое-чем его наградил.

Снаружи, где-то совсем близко, вовсю мычал бык – ну да, видимо, стоит себе в стойле за одной из мясных лавок Шамблса и дожидается, бедняга, пока его прикончат, – и назойливо звенели церковные колокола. Ричард проголодался, и его мучила жажда. Он предположил, что время, наверное, близится к обеду. Он на ощупь попытался застегнуть свой камзол, который был нараспашку, а потом в удивлении опустил взгляд и обнаружил, что застегивать-то нечего: ни единой пуговицы на нем не осталось!

Ричард в замешательстве ощупал себя, но… да, все пуговицы были аккуратно срезаны с его одежды острым ножом. Понимание приходило к нему медленно. Исчезла его шляпа, пропал кошелек, не было даже модных пряжек на его ботинках. Стало быть, этот веселый приятель был никаким не приятелем, а простым мошенником, который ценой пинты с элем заполучил все ценное, что было при Ричарде! Нет, вспомнил Ричард, даже не этой ценой, поскольку он сам же весь вечер и платил за все напитки, стремясь перещеголять приятеля в великодушии. Постоялые дворы вечно были полны таких вот плутишек, равно как и карточных шулеров, обманщиков и просто обычных воришек, только Ричард всегда считал себя слишком умным, чтобы попасться на подобную удочку.

Он опять поскреб в голове и вяло выругался, а потом, пожав плечами, заулыбался. Вечер удался на славу, и он перехитрил отцовского шпиона! Ричард спустился с голубятни, слез по лестнице в этот вонючий двор, заполненный целым выводком крепеньких черных поросят и несколькими рябыми курами. Он, помочился в углу двора, а потом оторвал узкую полоску от рубашки и обвязал ее вокруг талии, чтобы поддерживать брюки. Хлюпая по грязи, он выбрался со двора и обнаружил, что находится прямо в Литл Шамблсе. Судя по солнечному свету и оживленному движению вокруг, Ричард решил, что время близилось к полудню. Запах жареного мяса, от которого потекли слюнки, властно проник в него, напомнив Ричарду, как он проголодался.

– Не путайся под ногами, мальчишка! – заорал какой-то мужчина.

Ричард отступил назад, и мясник прогнал мимо него тройку перепуганных телят. Затем его отпихнула в другую сторону дородная женщина, волочившая за лапки две связки живых кур. И в следующее мгновение Ричард едва не споткнулся о двух грязных босоногих сорванцов, которые пулей пролетели у него за спиной, на бегу запихивая в рот хлеб, по всей вероятности, украденный, судя по их спешке. Ричард не мог там стоять, его толкали со всех сторон Он пересек узкую улочку, перепрыгнув через открытую водосточную канаву посередине нее, и ловко увернулся от потока помоев, выплеснутого из окна над его головой. Потом он рысцой заспешил в сам Шамблс, ориентируясь на аромат готовящейся стряпни, идущий из харчевни в конце улицы, напротив ворот Уипма-Уопма.

Перед харчевней над большим костром один над другим высились четыре огромных вертела. Они медленно поворачивались с помощью слепой кривоногой собаки, бешено мчавшейся в своем колесе. На самый верхний вертел были нанизаны цыплята, а на нижних – здоровенные, истекающие соком куски говядины, телятины, молодой баранины и свинины. Надо всем этим царила толстая женщина в платье, которое, по всей вероятности, когда-то считалось красным, но теперь было настолько забрызгано и перепачкано жиром, что этот цвет лишь проступал там и сям наподобие узора. Толстуха поливала мясо жиром из огромного черпака, в котором, вероятно, было не меньше полпинты[6]. Когда Ричард остановился перед женщиной, она зазывно улыбнулась ему, показав при этом полный рот почерневших обломков на месте зубов. Потом почесала себе то место, где полагалось быть талии, пробудив ответный зуд и в теле Ричарда. Он чувствовал ее запах, перебивавший даже аромат жарящегося мяса.

– Итак, молодой господин, что желаете? Вы выглядите таким голодным, что, чего доброго, и меня могли бы слопать! – сказала она и загоготала во все горло.

– А сколько стоит? – тоскливо поинтересовался Ричард, облизываясь при виде сочного мяса, словно голодный пес, и осторожно шаря по своему телу.

Кошелек у него исчез, но в разных карманах где-то завалялись монетки и, может быть… ах да, ведь передний карман его брюк был, вероятно, слишком тугим, чтобы этот собутыльник смог забраться туда, не разбудив его. Да, там было что-то… только вот хватит ли этого?

– За простой кусок мяса шесть пенсов, – соблазнительным голосом ответила толстуха. – А с пудингом – семь пенсов. Такой сочный вкусный пудинг, со смородиновым вареньем, если пожелаете, а можно и с крыжовенным.

Она оценивающе оглядела Ричарда, и он вдруг почувствовал себя беззаботно. «Жизнь делается до странного простой, когда у тебя нет ничего, – подумал он, – и решения становятся ни к чему» Улыбнувшись толстухе, он опять поскреб в голове, выщипывая вшей, и произнес, подражая ее простонародному выговору:

– К чему называть меня господином? У меня и семи-то пенсов нет за душой. Меня прошлой ночью обчистили воры и забрали все, кроме… – он извлек монеты из кармана и пересчитал их на ладони, – вот, четырех с половиной пенсов. Не дадите ли мне чего-нибудь на четыре пенса?

– Бедняжка, – воскликнула она, и ее гигантская грудь даже напряглась от сочувствия. – О чем только думает твой хозяин, отпуская тебя из дома одного по ночам? Иди-ка, садись вон на ту скамью, а я дам тебе, что смогу.

Вот так спустя мгновение Ричард уже сидел на скамье спиной к теплой стене и внимательно следил, как женщина нарезает ему полную тарелку мяса.

– Ты любишь жирное или постное? Хорошо прожаренное или с кровью?

Шипящие ломти мяса, большие и жирные, падали на деревянную тарелку. Немножко соли и мазок горчицы легли с края тарелки, а чтобы дополнить обычный набор, способный утолить любой голод, толстуха добавила щедрый кусок хлеба и высеченную из камня бутылочку легкого пива. Ричард ел со спокойным достоинством, бодро поглядывая вокруг, и вскоре к нему присоединились другие едоки, главным образом подмастерья и холостяки. Заискивающе завертелось поблизости и немало бродячих собак в расчете на объедки. Ричард как раз усердно подтирал с тарелки остатками хлеба последний жир, когда толстая хозяйка харчевни с легким неодобрением обратилась к нему:

– Молодой господин, не тебя ли домогается вон та особа?

Ричард поднял взгляд и увидел фигурку в капюшоне, неприметно стоявшую во дворе церкви Святого Креста и украдкой подававшую ему знаки. Ричард вскочил, вытер рукой подбородок и поспешил на другую сторону улицы. Там он взял эту девушку под локоток и потянул ее в тень узкого переулка. Темный капюшон упал, обнажив головку с очаровательными золотистыми локонами и беспокойными глазами цвета летней синевы, смотревшими в его лицо снизу вверх.

– Ах, Ричард, слава Богу, я нашла тебя! Я так беспокоилась, просто не знала, как же передать тебе весточку.

– Ну, Джейн, – неловко выговорил Ричард, поглядывая вокруг, – как же ты узнала, что я здесь?

– Да я и не знала, – ответила она. – Я просто проходила в конце этой вот улицы, шла домой с рынка, – она кивнула на корзину в руке, – и тут увидела тебя. Я сказала Бетти, что я, мол, обронила сверток с тесьмой, которую только что купила, и отправила ее назад поискать. Долго она там не проходит… ах, Ричард, я так беспокоилась, – она искала утешения в его глазах. – Я… по-моему, я беременна.

– Ну вот еще, – промямлил Ричард. Язык у него словно к нёбу прилип. Джейн Гарднер была дочерью одного каменщика, который жил в Сент-Сейвиоргейте. Это были вполне приличные люди, хотя и не зажиточные. Мать Джейн умерла, и девушка сама вела хозяйство, а помогала ей служанка, мастерица на все руки по имени Бетти Последняя питала слабость к крепкой можжевеловой настойке, которая неоднократно приходила на помощь и Ричарду. Несколько раз Ричарду удавалось уговорить Джейн впустить его в дом, пока Бетти была пьяна, а отец девушки просиживал где-нибудь в «Черном лебеде» или в «Красном льве». На долю Джейн в ее одинокой жизни выпадало мало удовольствий.

– Ты уверена? – спросил он ее наконец. Джейн кивнула.

– Я уж считала снова и снова… в любом случае теперь я точно знаю: мои… мои груди набухли, и я начинаю полнеть. Бетти пока что не заметила, но скоро заметит, обязательно и тогда…

Фраза так и повисла в воздухе неоконченной. Ричард затрепетал, ощущение благополучного житья-бытья покинуло его. Господин Гарднер в подпитии отличался горячим нравом, да и в трезвом состоянии язычок у него был, что наждак для полировки кирпичей. Ричард отчаянно напрягал мысли.

– А ты не можешь… то есть не могла бы ты… если бы я достал денег, то, может быть, найдется какая-нибудь женщина, к которой ты могла бы сходить, чтобы…

Джейн озадаченно посмотрела на него.

– Что ты хочешь сказать?

– Ну, чтобы избавиться от этого… есть же такие женщины, я ведь сам слышал, которые могут… ну, делать такие вещи, чтобы это убрать.

Рот Джейн приоткрылся, но из него не вылетело ни единого звука. Она уставилась на него в отчаянии, и глаза ее наполнились слезами.

– Нет-нет, – прошептала она наконец. – Я никогда не смогу сделать этого. Ох, Ричард, как ты только можешь просить об этом? Ты же говорил, что любишь меня…

Слезы хлынули из синих глаз Джейн и покатились вниз по щекам. Ричард смотрел на нее, и его заинтересовало, почему слезы не синие. Потом он взял себя в руки. Он должен остановить этот плач, а не то прохожие могут заинтересоваться происходящим. Да и Бетти вот-вот вернется…

– Ладно, Джейн, не плачь. Я вообще-то не совсем это имел в виду.

– Но ты в самом деле любишь меня?

– Разумеется, люблю, – опрометчиво ответил он Джейн придвинулась ближе, глядя на него глазами, способными тронуть даже каменную фигуру святого угодника.

– Я понимаю, что это было грехом… ну, то, что мы совершили, и, может быть, Господь нас покарает. Но я же сделала это потому, что люблю тебя. Ты ведь знаешь, я бы не связалась ни с кем другим, только с тобой. И все потому, что ты сказал, что любишь меня. А теперь, когда я ношу твоего ребенка…

Его ребенка! Ричард удивленно посмотрел на ее «фасад» и с внезапным энтузиазмом подумал, его ребенок! Это было единственным, что дал ему не его отец, то, чем он не был обязан никому, кроме самого себя. Неожиданно для себя он был тронут и Джейн, и этой ситуацией, и волной теплого чувства, охватившего его и заставившего протянуть к ней руку. Джейн так и вцепилась в нее, прижав его ладонь к своей щеке. Словно вторя его мыслям, она запричитала:

– Ох, Ричард, что только скажет твой отец? Он ведь никогда не позволит нам пожениться. Он подумает, что я недостаточно хороша для тебя.

Сердце Ричарда переполнялось чувствами. До этого момента он и думать не думал о женитьбе на Джейн: она была совершенно права, говоря, что ее сочтут недостойной его. Да, вплоть до этого мгновения и сам Ричард счел бы ее гораздо ниже себя в социальном отношении, зайди разговор о браке с ней. Но при мысли о том, что его отец может что-то запретить ему, в Ричарде окрепло чувство неповиновения.

– Ему нас не остановить, – твердо объявил он. – Не бойся, Джейн, я женюсь на тебе, и прежде, чем родится ребенок. Наш сын не должен быть незаконнорожденным. Ты станешь моей женой, и все будет хорошо.

– Ах, Ричард! – сквозь слезы прорвалась улыбка, и Джейн в восторге крепко обняла его. – Может быть, ты пойдешь и все расскажешь моему отцу? Ох, сходи, – настаивала она, видя, что он побледнел от страха, – ну, пожалуйста, сходи, а то я так его боюсь. Не станет же он бить меня, если ты сообщишь ему, что женишься на мне. Пожалуйста, милый Ричард, ну, пожалуйста!

От волнения у Ричарда застрял ком в горле.

– Твой отец может избить меня, – выдавил он через силу.

Джейн обняла его еще крепче.

– Нет-нет, отец не станет, не станет, раз ты скажешь ему, что мы поженимся. Он обрадуется. Идем прямо сейчас, пока он обедает. За обедом у него всегда хорошее настроение. Смотри: вот идет Бетти… пожалуйста, ну пожалуйста, пойдем.

Ричард позволил увести себя, но шестипенсовый обед неожиданно тяжело улегся в его желудке, и он поймал себя на мысли, что жирная баранина явно ему не по нутру. Надо будет хорошенько запомнить это и в дальнейшем не есть ее.

– Эдмунд, разумеется, просто убит горем, – сказала Мэри-Эстер Амброзу. – Ричард предполагал, что он рассердится, – думаю, и любой бы предположил это, – но Эдмунд был больше потрясен и ранен, чем сердит, и это так меня беспокоит.

Мэри-Эстер и ее дядя прогуливались по аккуратным тропинкам итальянского сада в несуетное время между мессой в часовне и воскресным обедом. Намечался сбор всей семьи. Со стороны большой прогулочной тропы доносились звуки голосов, смех, свист рассекаемого воздуха и глухие стуки – это на стрельбищном валу упражнялись лучники. А с другой стороны живой изгороди из тисового кустарника, из розового сада, тоже долетал шумок – там Нерисса играла с Анной, а Лия тем временем прогуливала малютку, рассказывая ей про названия цветов.

– Это вот анютины глазки, цыпленочек, а это – гвоздички. Нет-нет, пчелку не трогай, моя радость, а не то она тебя ужалит…

– Он оправится от удара, – успокаивал Амброз, похлопывая Мэри-Эстер по руке. – Будем надеяться, что наш полный буйной энергии молодой человек, наконец-то, немного остепенится и…

– Ах, дядюшка, Эдмунда так выводит из себя совсем не это. Он, разумеется, сожалеет о столь недобродетельном поступке Ричарда, о его грехопадении, но по-настоящему Эдмунда ранило то, что его сын настолько мало печется о репутации семьи, что пообещал жениться на этой девушке.

– Она в самом деле настолько плоха? – осторожно поинтересовался Амброз.

Мэри-Эстер покачала головой.

– Нет, она не плоха, просто невежественна. Я с ней разговаривала. Она производит впечатление скромной девушки, явно влюбленной в Ричарда, а в постель с ним легла из романтического побуждения… по всей видимости, она совсем одинока, бедняжка. Но это люди низкого происхождения, бедные, и у девушки вообще нет никакого приданого.

– Стало быть, дело в деньгах?

– Нет, дядюшка Броз, не это главное. Эдмунд говорит, что он с радостью принял бы и совсем бедную девушку из порядочной семьи. Но если бы у этой Джейн Гарднер была даже тысяча фунтов стерлингов, он все равно не считал бы ее подходящей женой для своего сына и наследника. Но что сделано, то уж сделано. Эдмунд пробовал откупиться от ее отца, только тот смекнул, что ему выгоднее всего, и отказался от выкупа. А Ричард уперся как упрямый осел, и теперь его не переубедить.

– Во всяком случае, это хороший признак, – заметил Амброз. – Значит, у него доброе сердце и чуткая совесть.

Мэри-Эстер слегка улыбнулась.

– Это похоже на тебя! – заметила она. – Нет, он это делает всего-навсего для того, чтобы бросить вызов отцу. Если бы Эдмунд приказал ему жениться на этой девушке, то Ричард бы с негодованием отказался.

– Ну что теперь поделаешь, – проговорил Амброз, когда они повернули, дойдя до конца тропинки. – В конце концов, это может обратиться и во благо. Ричард, возможно, остепенится, когда у него будут собственные жена и ребенок, о которых надо заботиться.

– Но какой это будет ребенок!

– Ты не можешь этого знать, – возразил Амброз, покачав головой. – Эта девушка выглядит достаточно здоровой, а сильная свежая кровь, знаешь ли, дело неплохое. В нашей семье слишком уж много кровосмешения: браки между кузенами и кузинами – явление постоянное. А будущий ребенок вырастет в Морлэнде под твоим присмотром… да и Эдмунда тоже. Он еще, может быть, окажется лучшим в нашем роду.

– Надеюсь, что ты прав, – отозвалась Мэри-Эстер. – Особенно в отношении Ричарда. Если бы только он не обижал так своего отца… да и ко мне он очень подозрителен. Даже тогда, когда я пытаюсь быть любезной с этой девушкой, он считает, что я стремлюсь восстановить ее против него. Господи, что же делать теперь? – Из-за живой изгороди долетел шум перебранки, в котором Мэри-Эстер легко различила пронзительный громкий голос Алисы, с кем-то спорящей. – Ты меня извини, дядюшка Броз, хорошо? Мне лучше пойти и посмотреть, что там еще стряслось.

– Я пойду с тобой.

А Мэри-Эстер с верным Псом уже спешила впереди дяди, пробираясь через просвет в кустарнике. В розовом саду раскрасневшиеся Алиса и Руфь кричали друг на друга, а Мэри-Элеонора горько плакала. Анна колотила Руфь по тем местам, куда могла дотянуться, но на Руфь с ее многочисленными нижними юбками это не производило ни малейшего впечатления. Нерисса пыталась остановить Анну, Лия же напрасно старалась навести порядок. Тем временем малютка на ее руках беззаботно откусывала лепестки с гвоздики, которую держала в своей пухлой маленькой ручонке, невинными глазками наблюдая за этой сценой.

– Тише, девочки, замолчите все! – закричала Мэри-Эстер. – Что случилось? Поссорились в Святое Воскресенье?! Как не стыдно!

– Мама, Руфь дернула меня за волосы! – заплакала Алиса, бросаясь к ней, чтобы высказаться первой.

Руфь посмотрела на нее мрачно и сердито. – А она ударила мою Нелл Никому не дам бить маленькую Нелл! – с вызовом произнесла Руфь.

Она, кажется, наконец-то заметила нападение на себя сзади и, повернувшись, так сильно отпихнула от себя Анну, что та, отлетев, врезалась в Нериссу и едва не сбила ее с ног.

– Как не стыдно, Руфь, так грубо поступать с маленькими! – рассердилась Лия. – А еще такая большая девочка!

– Все в порядке, нянюшка, – торопливо сказала Мэри-Эстер, видя, что Руфь собирается с силами для отпора. – Мэри-Элеонора, ты ушиблась? Подойди сюда, дай мне взглянуть.

– Она ударила меня по руке… посмотри, – прорыдала Мэри-Элеонора.

– Ну, цыпленочек, рука даже не покраснела. Много шума из ничего. А теперь перестань плакать. Алиса, за что ты ее ударила?

Алиса выпятила губы.

– Она пришла и испортила нам всю игру. Я играла с Анной, а она явилась и все испортила. Не хочу, чтобы она играла с нами!

– Да она и сама не желает играть с тобой! – мигом закричала Руфь. – Мы и приезжать сюда даже не хотели, так что можешь и не думать.

– Тогда почему бы вам снова не убраться к себе? – выпалила в ответ Алиса.

Тут уж Лия так рассердилась, что вырвала у малютки цветок, а та после мгновенного изумления закрыла глазки и пронзительно закричала, протягивая ручонки к матери.

– Дай-ка мне ее сюда, нянюшка, – сказала Мэри-Эстер. Она забрала Генриетту и прижала ее горячее влажное личико к себе. – Итак, девочки, я больше не желаю слышать об этой ссоре, да еще в Господень день! Вы все должны любить друг друга, жить друг с другом в мире и согласии. Алиса, ты скверная девчонка, раз ведешь себя так нелюбезно со своими кузинами. Все здесь им рады, и они будут жить у нас столько, сколько сами пожелают Тебе, Руфь, тоже не подобает такое поведение, даже если Алиса и в самом деле ударила твою сестру. Ты уже взрослая, чтобы бить маленьких. Если у тебя есть какая-нибудь жалоба – обратись с ней ко мне. А теперь пошли, посмотрим, как там идут дела на стрельбище. Скоро обед, и я не желаю видеть за столом надутые лица, так что давайте покончим с этим сейчас же.

Не выпуская из рук Генриетту, Мэри-Эстер погнала всю эту компанию прочь из розового сада, в сторону большой прогулочной тропы. Амброз, с улыбкой следовавший за ними, думал о том; как же это его маленькой девочке удастся справляться с таким большим хозяйством и с многочисленной семьей. Да, для него она по-прежнему оставалась маленькой девочкой. Ему казалось, что он и глазом-то не успел моргнуть с тех пор, как перевязывал ее собственные детские порезы и ушибы, учил ее, как полагается завивать и заплетать свои темные волосики… «Что ж, я был ей неплохой матерью, – подумал он, незаметно улыбаясь, – только я никогда бы не смог управлять таким вот огромным хозяйством».

Лето 1631 года снова принесло в Йорк бубонную чуму. Будучи весьма красивым городом, Йорк, тем не менее, был также зловонным и нездоровым. С тех пор, как шестьдесят лет назад чума как языком слизала целое семейство Баттсов, в городе случалось еще много эпидемий. Нынешнюю прозвали Черной смертью. Она приползла украдкой от вялой, полустоячей реки, от кишевших крысами причалов, обрушившись на битком набитые людьми грязные жилища со всеми своими безобразными и ничем не исцелимыми горестями. Как только стало ясно, что нынешняя вспышка эпидемии весьма серьезна, у всех городских ворот были выставлены стражники, чтобы задерживать и входящих и выходящих людей, но было уже слишком поздно – остановить чуму не могло ничто. Она растекалась по дорогам, по пути поражая жилища, пройдя по Цветущей улице, ворвалась в больницу Святого Эдуарда. Приостановившись на минутку у «Зайца и вереска», чума прихватила с собой Уилли Морлэнда, старшего и безмерно любимого сына Уилла Морлэнда. Пройдясь вдоль Холгейтской дороги до Раффорда, где чума унесла двадцать несчастных, она проскользнула никем не замеченной в Морлэнд.

– Мадам, мне не нравится, как выглядит мисс Алиса, – заметила в тот вечер Лия. – Не сходить ли вам посмотреть?

Мэри-Эстер мгновенно вскочила с места.

– Но почему, Лия, что с ней?

– Я не пойму, мадам. Может быть, она сегодня слишком долго пробыла на солнце. – Лия старалась избегать пристального взгляда Мэри-Эстер. – Или, быть может…

– Только не произноси этого слова, – быстро сказала Мэри-Эстер, перекрестившись. – Я иду. Сегодня действительно жарковато…

Алиса обычно спала в перестроенном флигеле для детей, в одной комнате с Анной и Генриеттой. А приставленная к ним служанка, Беатриса, спала там же, на низенькой, выдвигающейся на ночь кровати. Сейчас Беатриса стояла у постели, от волнения ломая себе руки. Именно она и обратила внимание Лии на состояние мисс Алисы, и теперь Беатриса опасалась, что независимо от того, больна ли мисс Алиса или здорова, ей самой вполне может не поздоровиться. Мэри-Эстер, подойдя к изголовью кровати, наклонилась и положила руку на лоб Алисы. От прохладного прикосновения к своей горячей коже девочка зашевелилась. За ней спокойно спали Анна и Генриетта. Анна неуклюже раскинула свои худые руки и ноги, а пухленькая Гетта свернулась улиткой. Сердце Мэри-Эстер дрогнуло: они были такими беззащитными, такими одинокими во сне, что злобная болезнь могла легко подобраться к ним.

Алиса беспокойно ворочалась и что-то бормотала. Мэри-Эстер осторожно стянула с нее одеяло и расшнуровала ее ночную сорочку. Однако ни на ее шее, ни между набухающих грудок не было видно никаких коварных пятнышек.

– Утром мы пошлем за врачом, – проговорила Мэри-Эстер, – если, конечно, девочке не станет лучше. У нее в самом деле жар, но это, возможно, просто из-за того, что она перегрелась на солнце Беатриса, если она проснется, позови меня.

– Хорошо, мадам, – нервно присела в реверансе служанка.

Но утром Алисе лучше не стало. Ее рвало, лихорадило, она жаловалась на головные боли, болезненно отводила глаза от света. Когда явился врач и осмотрел ее, лицо его помрачнело. Он подозвал Мэри-Эстер к изголовью кровати и молча указал ей на небольшое красноватое вздутие в паху девочки Холодный ужас сковал сердце Мэри-Эстер, и она лишилась дара речи. Переведя взгляд с врача на Лию, она увидела пот на губах служанки и мертвенную белизну ее лица. «О, Боже милостивый, – взмолилась она про себя, – только не это, только не это!»

– Она будет жить? – наконец проговорила Мэри-Эстер.

Врач покачал головой.

– Мадам, я не могу дать вам никакой надежды. Лишь немногие жертвы чумы выживают. Но мы, конечно, сделаем все, что можем, и всегда остаются надежда и молитва. Вы должны переселить отсюда остальных детей, и в эту комнату вообще никто не должен заходить, кроме того лица, которому поручено ухаживать за девочкой. И ничего нельзя выносить из этой комнаты – будь то одежда или какой-нибудь кубок, – пока над этим не сотворят обряд очищения. Я оставлю вам на этот счет указания, а еще дам рецепт одного лекарства. Вечером я приду снова.

Мэри-Эстер осталась при девочке, а Лия тем временем проводила врача. Пока Мэри-Эстер дожидалась возвращения няни, вошел Эдмунд. Она чисто машинально повернулась к нему, страстно ища утешения, но тут же вспомнила.

– Эдмунд, тебе нельзя заходить сюда и прикасаться ни к чему тоже нельзя… Это… это чума, Эдмунд. Она очень заразная.

Эдмунд посмотрел издалека на худенькую фигурку дочери под покрывалами, а потом перевел взгляд на жену.

– Тогда и тебе тоже следует уйти. А за ней будет ухаживать кто-нибудь из слуг.

Мэри-Эстер посмотрела на мужа ясными глазами, понимая, чего ему, видимо, стоило сказать такое.

– Нет, – ответила она. – Я сама буду за ней ухаживать. Это – мое право.

Эдмунд озадаченно взглянул на нее. Странно что она воспользовалась словом «право», а не «долг»:

– Но ты ведь даже не мать ей.

– Зато она меня так называет. И я буду ухаживать за ней.

Задержав на жене взгляд, Эдмунд произнес:

– Благослови тебя Господь.

А что же еще он мог сказать? Только это… тут и Лия вернулась с рецептом, оставленным врачом.

– Я не смогла прочесть все это, мадам, только у нас, конечно, не найдется и половины этих вещей.

– Дай мне взглянуть, – Эдмунд забрал у нее листок и принялся читать вслух. – Жир гадюки, смешанный с медом, к нему надо добавить двадцать четыре мокрицы, потом это надо высушить на солнце, чтобы можно было истолочь в порошок как следует… так… унция высушенного куриного помета. Душистая рута и розмарин… яичный желток… потом смешать с четвертью пинты старого эля и таким же количеством соленой воды… так… пора щепоток перца… – Он посмотрел на жену. – Дорогая моя, да неужто это и в самом деле поможет?

Мэри-Эстер только беспомощно подняла на него глаза.

– Как знать, Эдмунд? Раз уж врач так говорит, только он ничего не обещал. И все-таки, если мы совсем ничего не будем делать, то она точно умрет.

Эдмунд снова стал изучать рецепт, а потом вернул его Лии.

– Что ж, тогда поступим, как ты считаешь нужным. Нянюшка, поручи Клементу достать все необходимое.

– Спасибо тебе, Эдмунд, – сказала Мэри-Эстер. – Но теперь ты должен уйти и проследи, чтобы никто даже близко не подходил к дверям. И вели окурить все помещения на случай, если и в них попала зараза. И забери с собой Пса.

Волкодав принялся ужасно завывать, когда его выволакивали из комнаты, и целый день напролет Мэри-Эстер слышала его вой – своего рода «музыкальное сопровождение» к этому кошмару, болезни ребенка. Вечером снова пришел врач, но он не стал подходить к постели ближе чем на метр. Он смотрел на девочку поверх апельсина, утыканного зубчиками чеснока, держа это сооружение у самого носа, чтобы не заразиться.

– Вы давали ей лекарство? – спросил врач.

– Да, только ее тут же вырвало.

– Что ж, это показывает, что инфекция в ней есть, – заключил врач. – А вам надо проявить настойчивость. Вы должны добиться, чтобы лекарство попало в организм, поскольку в противном случае ей ничто не поможет.

– А если она удержит его в себе?

– Тогда она должна выздороветь… если Господь того пожелает.

Мэри-Эстер с сомнением посмотрела на него, а потом перевела взгляд на бредившую девочку.

– Ей стало хуже. Боюсь, что эта рвота совсем лишила ее сил.

– Приподнимите покрывало, – распорядился врач. Он осмотрел тело девочки с безопасного расстояния. Бубонное вздутие стало крупнее, тверже, воспалившись до красноты. Девочка пошевелилась и захныкала от боли, когда Мэри-Эстер слегка коснулась бубона. – Да, – заключил врач, – чумной нарыв стал больше, и он вытягивает из нее силы. Если к полуночи он не прорвется, вы должны сами прорвать его с помощью прижигания.

– Прижигания?!

– Я напишу вам рецепт Купоросное масло и ртуть надо сбить в пасту с жиром ягненка и конским пометом – вот это, пожалуй, подойдет лучше всего. А завтра утром я приду снова, если она еще будет жива.

Когда врач ушел, оставив девочку на попечении Мэри-Эстер, ею овладело чувство беспомощного отчаяния. Она сидела в изголовье кровати и горько рыдала, пока не возвратилась Лия, и Мэри-Эстер пришлось заставить себя успокоиться. Да слезы и не могли помочь бедной маленькой Алисе, разве только ее неослабное внимание. Лия, закатав рукава, принялась смешивать новую порцию лекарства, а потом они посадили между собой Алису и, крепко держа ее, силой протолкнули лекарственную смесь ей в горло. А спустя некоторое время им пришлось держать чашу, потому что девочку опять вырвало. К полуночи она выглядела еще слабее. Кожа ее потемнела, пульс еле прощупывался, на некоторое время Алиса потеряла сознание. В комнате стоял тяжелый запах, и Мэри-Эстер, как и Лия, смертельно устала. Но они делали то, что должны были делать. Приготовив едкое зелье, они намазали его на сложенный лоскут ткани. А потом, сняв покрывала с чахнущего тельца, несколько раз приложили тряпицу с мазью к чумному нарыву.

Руфь, Нелл, Анна и Гетта, сбившись в кучку на одной постели в восточной спальне, услышали пронзительные крики и прижались друг к дружке еще сильнее, отчаянно моля Господа пощадить Алису… да и о том, чтобы сами они тоже не пали жертвами этого ужасного мора. А в другой спальне Джейн охватила руками свой раздувшийся живот. Она была слишком перепугана, чтобы вообще о чем-либо думать. Лежавший рядом с ней Ричард, почувствовав ее движение, тоже пошевелился. Из-за жары занавеси вокруг кровати были немного раздвинуты. Ричард сделал для себя открытие, одно из преимуществ брака состояло в том, что он не должен был более спать в одном помещении со своими братьями и кузеном, теперь у него была собственная спальня, для себя и жены.

Жены! Ему до сих пор казалось странным называть Джейн Гарднер женой. Ричард не испытывал к ней особой привязанности, он даже толком не знал ее. Что вот, к примеру, сейчас было у нее на уме? Она что-то бормотала чуть слышно… молилась, что ли?

– Что ты там говоришь? – резко спросил он. Джейн мгновенно умолкла, боясь, что ее обидят.

Ричард понимал – конечно, когда брал на себя такой труд, – что Джейн боялась в Морлэнде всех до единого, даже не, только членов семьи, но и слуг! Если кто-нибудь спрашивал ее о чем-то, даже о самом что ни на есть простом, она не отвечала сразу, а судорожно искала своим умишком того ответа, который, по ее мнению, требовался. И так было во всем: она изо всех сил старалась угодить, но не угождала никому.

– Ты что, молилась? Что там с тобой такое? – Джейн пробормотала нечто невразумительное. – Что-что? – раздраженно переспросил Ричард. Она прошептала несколько слов, из которых он разобрал только «чума». – Ты хотела бы никогда не попадать сюда, в Морлэнд, правда?

Ричард действовал коварно, построив вопрос так, чтобы вытянуть из нее то, что, по его мнению, и было ее правдивым ответом.

– Да, – прошептала Джейн. – Я бы хотела очутиться дома. Здесь мы все умрем.

– Дура ты, – сказал Ричард. – До сих пор здесь тебе было лучше. Ты разве не знаешь, что в городе люди мрут десятками? А на твоей улице, по всей вероятности, теперь уже все вымерли, – она принялась горько рыдать, и Ричарду стало немного совестно за свои слова. Он ведь хотел подбодрить ее, а не расстроить. – Ну ладно, перестань плакать. Иди-ка, поцелуй меня, жена. – Последнее слово он произнес довольно нерешительно, уже привлекая ее к себе. Джейн повернулась к нему, и ее большой живот мешал Ричарду к ней пристроиться. Он попытался было обнять Джейн, но она оттолкнула его.

– Не сейчас, не при… ведь твоя сестра больна. Ричард рассерженно откинулся на спину.

– У тебя всегда один ответ: «Не сейчас»! То день какого-нибудь святого, то дни поста, то еще какая-нибудь причина… Интересно, чего ради ты суетилась-то, зачем вообще выходила за меня замуж? Уж лучше бы я остался холостяком: тогда ты никогда не отказывала мне. Берегись, я ведь могу пойти и поискать себе компанию получше.

– Ах, Ричард, – захныкала Джейн. Боясь обидеть его, сожалея, что причинила ему боль, она придвинулась поближе и принялась ласкать его, расхныкавшись теперь вовсю. – Прости меня, Ричард, я не хотела так… я ведь вправду хочу тебя, по-настоящему хочу. И я люблю тебя. Только вот ведь твоя сестра так больна… это, по-моему, неправильно.

– Да перестань ты так бояться меня, Джейн! Ты же знаешь, что и я люблю тебя, ведь знаешь?

– Да, Ричард, – кротко ответила она.

– Тогда почему ты думаешь, что я могу заставить тебя делать что-то неправильное? Ты разве не доверяешь мне?

На это, разумеется, никакого ответа не последовало. Ричард принялся осторожно выполнять свой супружеский долг. Джейн держалась напряженно и снова что-то негромко забормотала:

– Ну что еще опять? – спросил Ричард, останавливаясь.

Джейн не решалась заговорить, но в конце концов, очень смущаясь, сказала.

– Я вот только беспокоюсь, что это, может быть, повредит ребенку. Ведь уже так близко время, когда…

– Ах, теперь и этот ребенок! – равнодушно проговорил Ричард, и Джейн, затаив дыхание, больше уже не возражала.

На следующее утро врач пришел довольно поздно, и к этому времени тельце Алисы, неправдоподобно истощенное ее короткой и неистовой болезнью, безобразно изуродованное полувыжженным бубоном, было завернуто в саван и покоилось в гробу, который рано утром наспех сколотили Бен и Дикон. В доме сильно пахло дымом, которым из предосторожности окурили все помещения: это была смесь из перца, ладана, жженого ячменя и белого уксуса. Врач, похоже, одобрил это, поскольку, потянув разок носом, он впервые опустил свой защитный апельсин и осмотрел тело с безопасного расстояния.

– Она умерла, когда мы приложили едкую примочку к чумному нарыву, – сказала Мэри-Эстер.

Врач кивнул, не сделав никаких замечаний. Мэри-Эстер усталым движением снова накрыла труп и, повернувшись, обнаружила, что путь врачу к выходу прегражден Эдмундом, лицо которого под загаром побелело. Это было единственным признаком его сильного внутреннего волнения.

– По-моему, это ваше «лечение» ее и убило, доктор, – заявил Эдмунд.

Врач посмотрел на него в изумлении.

– Мой рецепт, сэр, – это надежное средство, – сказал он. – Надежное! Меня просят дать его, где бы я ни появился, сэр.

– Но ее-то он не спас, – подчеркнул Эдмунд. – Как же вы можете говорить, что оно надежное?

– Вы, очевидно, ничего не смыслите в медицине, сэр, – доброжелательно продолжил врач, – а не то вы бы так просто не судили. Мой рецепт никогда не подводит с исцелением, если Господь того пожелает.

Эдмунд пристально посмотрел на него.

– Если Господь того пожелает? – глухо повторил он.

– Разумеется, сэр. Если Господь желает иного то тут уж не поможет никакой смертный, никакое лекарство, как бы хорошо оно ни было составлено. Всего вам доброго, сэр. Молю Господа, чтобы больше я здесь не понадобился.

Эдмунд мысленно согласился с этим пожеланием. Когда врач ушел, он снова обернулся к жене. Проведя всю ночь в уходе за Алисой, она теперь выглядела изможденной, убитой горем. Мэри-Эстер стояла, опустив плечи, у гроба, не сводя глаз с непокрытого личика дочери. Эдмунду мучительно хотелось протянуть ей руку, но он не знал, как это сделать сейчас.

Наконец, Мэри-Эстер заговорила.

– Она была такой юной, только-только начинала жить. – Эдмунд сделал к ней шаг, и тогда, словно услышав его невысказанную мысль, она добавила. – Я любила ее как собственную дочь, а она звала меня мамой… всегда, всегда…

Да, это было великодушием доброго сердечка Алисы, столь отличавшим ее от Ричарда. Даже младшие дети не относились к Мэри-Эстер с такой любовью, как Алиса.

– Такая юная… – снова повторила она.

Ее глаза защипало, и Мэри-Эстер устало потерла их. Ей хотелось заплакать, но в горле и груди у нее словно застрял большой камень, перекрывший источник слез. Она явственно чувствовала физическую боль. Мэри-Эстер не видела, как Эдмунд, у нее за спиной, протянул к ней руку, которая повисла в воздухе рядом с ее опущенными плечами. Они стояли друг от друга всего в каком-то шаге, но дотянуться до нее он не мог.

Наконец, он промолвил хриплым, дрожащим голосом:

– Я люблю тебя.

Неуместно было говорить это сейчас, слова соскользнули с губ непроизвольно, но ведь, в конце концов, к этому и сводилось все утешение друг друга. Мэри-Эстер медленно повернулась, словно движение доставляло ей боль, и подняла взгляд на мужа, прочитав на его лице всю скорбь и боль утраты, его безмолвную просьбу: «Покажи мне любовь твою, ибо я не в силах показать тебе свою. Утешь меня, ибо у меня нет сил утешить тебя». И с едва трепещущим вздохом она сделала к нему этот последний шаг. Спустя мгновение он уже прижимал ее к себе, и его руки обнимали ее все крепче, крепче…

– Держи меня, – прошептала она. – И не отпускай никогда.

Эдмунд прижал ее к себе еще сильнее, и она опять содрогнулась. Боль в ее горле усилилась и, наконец, прорвалась исцеляющим потоком слез.

Глава 4

Весной 1632 года домой вернулся Кит. Он провел два года в Винчестере и еще два в Оксфорде. Ричард был настолько взволнован предстоящей встречей с ним, что уже битых три дня разъезжал туда-сюда по дороге на Экшемские болота, поджидая брата. По обыкновению всех людей, недовольных своей жизнью, Ричард возлагал большие надежды на возвращение Кита. Все будет хорошо, постоянно говорил он себе, как только Кит снова окажется дома. Итак, он ждал, конь его был привязан к какому-то тернистому кусту, а сам Ричард неподалеку от своего скакуна терпеливо наблюдал за дорогой, взгромоздившись на большой путевой камень, отмеряющий мили. Ричард надеялся, что Патрику наскучит это ожидание и он, наконец, оставит его. Да и намекал он Патрику уже предостаточно, что тому, мол, нет никакой нужды тут торчать. Однако Патрик был племянником Клемента и слишком хорошо соблюдал свои обязанности.

И вот, наконец, вскоре после полудня третьего дня ожидания, Ричард приметил в отдалении облачко пыли, поднимающееся над небольшой группой всадников, приближавшихся к ним. Вскочив на коня, он пустился вскачь навстречу и среди этих всадников увидел Кита. Ричард приветственно замахал ему шляпой.

– Кит! Ну наконец-то! А я уж думал, ты никогда не приедешь. Бог мой, вы только посмотрите на него! Я вовсе не рассчитывал, что встречу придворного! Я вот только по лошади тебя и признал. Как же ты ухитряешься до сих пор ездить на старушке Болтунье? Я-то думаю, что тебе бы следовало раздобыть себе новую лошадь, подстать всей этой новой одежде.

– А где, по-твоему, я взял бы денег на новую лошадь? – спросил Кит, которого забавляло это болтливое приветствие.

– А как же вся эта новая одежда? Не верится, чтобы она могла появиться на карманные деньги, что посылал тебе отец.

– О, наружность светского человека себя вполне окупает, – беззаботно ответил Кит, разворачивая свою дряхлую Болтунью, чтобы подстроиться к Ричарду. – Игра в карты и в кости может принести неплохой доход человеку, который остается трезвым, когда все вокруг него пьяны.

– Играешь в азартные игры? – спросил Ричард с ноткой уважения в голосе.

– Да нет, просто сыграл разок-другой с приятелями, – ответил Кит. – Если университет меня чему-то и научил, так это тому, что порок – вовсе и не порок, когда им грешат господа. Пороком это становится только тогда, когда грешат люди низкого положения.

– Отец бы с этим не согласился, – заметил Ричард. – Он считает меня испорченным из-за того, что я пью, играю в карты и… ну, делаю разные штучки… Но что еще-то делать мужчине? Мне порой интересно, уж не рассчитывает ли он, что я стану работать в поле вместе со слугами.

– О, на севере всегда были чересчур старомодны, – отозвался Кит.

Он вообще-то больше шутил, но вскоре Кит заметил, что его братец совсем не шутит. Ричард смотрел на него возбужденно и завистливо. Еще бы! Ведь Кит уехал ребенком, а возвратился этаким господином. Ричард с жадностью взирал на отделанный кружевом костюм, длинные покачивающиеся перья на шляпе, отороченные шнурками складки, ниспадавшие с верхних отворотов сапожек для верховой езды, на перчатки с цветной вышивкой, на темные локоны, опускавшиеся на плечи Кита и бежавшие по спине… Ричард почувствовал себя никчемным провинциалом, этаким неотесанным олухом рядом со своим изысканным братцем. Он же ничего не сделал в жизни, ничего не видел, нигде не был, кроме дома, а Кит тем временем… но Кит снова был дома, и уж теперь-то все должно пойти на лад. Уж Кит покажет отцу, как надлежит вести дела.

– Ты, должно быть, жалеешь, что вернулся, – поинтересовался Ричард, когда они свернули с дороги, направившись к Экомбской пустоши: при свете дня путь по этой неприятной местности был довольно безопасен.

– Да вовсе нет, – ответил Кит. – Я рад оказаться дома, но в то же время и немного озадачен. Я рассчитывал пробыть в Оксфорде еще пару годков, а тут приходит это письмо от отца, в котором он зовет меня домой без всяких объяснений.

– Это в его духе: причин он никогда не объясняет, что бы он ни делал, – заметил Ричард.

Кит искоса посмотрел на него.

– Надеюсь, ты не ссоришься до сих пор с отцом, Ричард, а? Я полагал, что вы с ним уже уладили свои разногласия. Ты ведь теперь сам отец.

– Он, похоже, вообще не помнит, что я был женат, – отозвался Ричард.

– Мне жаль, что так случилось с твоей женой. Я очень надеялся в один прекрасный день познакомиться с ней. Не сомневаюсь, что она была очаровательной.

Ричард не смотрел на Кита. Лицо его стало жестким, невидящие глаза уставились вдаль.

– Говорят, это была родовая лихорадка, хотя не удивлюсь, если узнаю, что ее отравил отец.

– Ну что ты! – воскликнул Кит. – Быть того не может!

– Он же ее ненавидел, все время ненавидел. А про этот портрет ты слышал или нет?

– Про какой портрет?

– Про большой семейный портрет, который он заказал для длинного зала. Он висит на почетном месте, над камином, этакая немыслимо здоровенная штука, ну и там на нем вся семья: отец со своей женой посередине, а все мы, дети, стоим группкой вокруг них. Там и ты тоже есть… твою фигуру срисовали с натурщика, который «подменял» тебя, а лицо – по описанию. Вообще-то сходство совсем неплохое. И я тоже похож, и Амброз, и Фрэнсис, и дети этой женщины, и даже ее проклятая собака. И наша сестра, Алиса, она тоже там… нарисована этак туманно и стоит в сторонке от нас… ну, чтобы показать, что она уже умерла.

– Какой замечательный штрих!

– Это уж отец так задумал. А на переднем плане, на большой диванной подушке, – мой сын. Все там, все до одного… кроме моей жены! Когда я услышал, что отец вставил туда и Алису, я спросил его, не следует ли написать заодно и Джейн, а он отвечает: нет, мол. Я его спрашиваю почему, а он говорит, что она-де не из нашей семьи.

Кит печально покачал головой. Его отсутствие помогло ему понять, как отец с сыном распаляли друг друга к новым и новым ссорам, каждая из которых влекла за собой следующую. Эдмунд хотел наказать Ричарда за то, что тот женился без подобающего родительского присмотра, вот Ричард теперь и выискивал какой-нибудь способ наказать Эдмунда. К чему приведет в конце концов эта вражда? Кит решил, что надо бы переменить тему разговора.

– Очень хочется повидать твоего сынишку, – сказал он.

– Я назвал его Ральфом. Генриетта никак не может этого выговорить и зовет его Вайфом. А Лия все кудахчет, все качает головой и говорит: «Да уж, такое имечко ему вполне впору[7], бедному малютке, храни его Господь».

Он настолько точно скопировал выговор Лии, что Кит рассмеялся.

– Только Ральф, конечно, никакой не пропащий, нет, он вполне здоровый ребенок, такой пухленький и крепенький – лучшего и желать нельзя. Даже отец не может найти в нем никакого изъяна, хотя я готов держать пари: он очень хочет его отыскать. Одна Лия защищает Ральфа, как тигрица, а преподобный Мойе ждет не дождется, когда можно будет начать учить его латыни, греческому и астрономии.

– А ты… чему ты сам хотел бы обучить его?

– Самым обычным вещам: скакать верхом, управляться с ловчими птицами и охотничьими собаками… еще стрелять, танцевать и, быть может…

– Да, этот ребенок получит хорошее воспитание. А как поживает остальное семейство? Я слышал, бедняга Энтони тоже умер. От чахотки, да?

– Точно. Он таял, словно снег летом… Ну, по всей видимости, оно и к лучшему. Все равно от его жизни не было никакого проку даже для него самого. Только вот старуха Элспет, давняя служанка дяди Амори, уж так обожала Энтони, что все бранилась, будто это Сабина с ним разделалась, чтобы наложить лапы на Уотермилл. Сабина пришла в бешенство и прогнала ее, и теперь старуха из мести рассказывает эту байку повсюду: как, мол, Сабина то и дело повторяла, что было бы Божьей милостью, если бы Энтони умер, и как она потом избавилась от него. Сабина и в самом деле очень часто это говорила, но вот что до всего остального…

Ричард покачал головой. Удивленно посмотрев на него, Кит спросил.

– Ты, надеюсь, не хочешь сказать, что, по-твоему, тут есть хоть какая-то доля истины?

– Не совсем… – неуверенно произнес Ричард. – Видишь ли… Сабина в последнее время стала довольно странной. Она запирается в доме и не допускает к себе никого. Ты ведь знаешь, что Гамиль и Хиро по сути жили там, и пока дядя Амори был жив, они постоянно навещали его и гостили в Уотермилле, а теперь, когда они хотят нанести визит, Сабина не пускает их туда. Она говорит, что они, мол, пытаются украсть ее наследство.

– Но, прости, с какой бы стати они…

– О, видишь ли, дело в том, что у Гамильтонов вообще нет никакой личной собственности, разве что вот только те маленькие дома на Северной улице, которые пошли Сабине в приданое. А теперь Сабина считает, что все имение Уотермилл хотят отдать Гамилю с Хиро. Но это бессмыслица: поскольку у Сабины вообще нет детей – и теперь уж маловероятно, что они когда-нибудь появятся, ведь Захария, похоже, пропал, – то Уотермилл в любом случае отойдет к Гамильтонам после смерти Сабины Кит покачал головой.

– Мрачная картина. Я так надеялся, что дома, в сельских краях, царят мир и спокойствие.

Ричард зло усмехнулся.

– Как же, мир! Никакого мира тут тебе не будет, братец. Тут все друг для друга, как кость в горле. И даже когда они вежливо перебраниваются, вроде Роба Гамильтона и отца…

– Нет, уж этого быть не может!

– Еще как может! Из-за имения Гамильтонов. Они намерены обратиться с этим в суд. Пятый лорд Гамильтон умер, не оставив потомства. А Роб – сын третьего лорда, только вот родился он уже после того, как его отец развелся с матерью Роба. Вот Роб и хочет предъявить права на эту собственность на том основании, что зачат он был в браке и развод в любом случае был незаконным. Только дело в том, что часть имения должна отойти отцу, поскольку его мать была старшей дочерью третьего лорда, рожденной в брачном союзе… Ну, если, конечно, у Роба не выгорит дело с его апелляцией. А ты ведь знаешь, как отец относится к имению, к земле, к накоплению семейного достояния…

Кит молчал, размышляя, действительно ли все обстоит так безрадостно, как обрисовал Ричард. Ища ответа, он бросил взгляд на слугу, Патрика, но лицо того было бесстрастно – отличная школа! Слуги в семействе Морлэндов не отличались раболепием, но любому из них, кто прислуживал Ричарду, приходилось приучаться держать язык за зубами. Кит лихорадочно пытался найти нейтральную тему для разговора. И тут его внимание привлек какой-то звук. Это в высоком папоротнике стремительно промелькнуло чье-то массивное тело, и Кит, предчувствуя опасность, мгновенно насторожился. Натянув поводья Болтуньи, он потянулся за ножом, но в тот же миг на дорогу вылетел Пес и вприпрыжку ринулся к ним, приветственно лая.

Патрик, ехавший впереди, крикнул:

– Это госпожа, сэр.

– И псина этой женщины, черт ее подери! – одновременно пробормотал Ричард.

Кит метнул в сторону брата любопытный взгляд, а потом, слегка коснувшись Болтуньи шпорами, припустил ее рысью навстречу небольшой кавалькаде всадников, появившихся из-за поворота тропы. Первой скакала Мэри-Эстер, Психея легко несла ее впереди остальных эффектной стелющейся рысцой. Увидев молодых людей, Мэри-Эстер помахала им рукой и так взволнованно приветствовала Кита, что ее кобылка мгновенно перешла на легкий галоп.

– Кит! Кит! Наконец-то ты дома! Добро пожаловать, мой дорогой! – кричала она.

Кит пустил Болтунью вперед и, сорвав с себя шляпу, радостно засмеялся.

– Мама! Мадам! Как хорошо оказаться дома, хотя и так неожиданно! Как приятно снова видеть вас. Благословите меня, мадам.

Мэри-Эстер протянула к нему руки, но Психея, испугавшись волнистых локонов Кита и перьев на его шляпе, так тревожно загарцевала, что пришлось еще несколько минут уговаривать ее приблизиться к Болтунье, чтобы их седоки могли коснуться друг друга. А потом, в тот момент, когда Психея вроде бы совсем успокоилась, мимо нее прошел Пес, разволновав Болтунью и заставив снова загарцевать Психею. Кит рассмеялся.

– Бесполезно, мадам, нам их не уговорить. Сказав это, он стремительным броском спрыгнул с Болтуньи, твердой рукой взялся за поводья Психеи, а другую руку поднял к своей мачехе, которая с готовностью схватила ее и нежно улыбнулась ему с седла.

– Благослови тебя, Господь, сын мой. Я рада, что ты вернулся домой. Выглядишь ты совсем как благородный рыцарь. Так странно – отправить из дома ребенка, а обратно получить взрослого мужчину. Странно… и еще, быть может, немного печально, ибо я так любила того ребенка, а теперь уж я его больше не увижу.

Кит заулыбался.

– О, тот ребенок тоже вернулся, только вся штука в том, что вы его не замечаете.

Но тут она увидела, правда, всего на мгновение. Да, «ребенок» остался в этой самоуверенной ухмылке, сузившей глаза Кита в щелочки и наморщившей его нос.

– Не желаешь ли теперь поздороваться со своими кузинами? – спросила Мэри-Эстер, взглянув на своих спутников. Позади всех терпеливо сидели в седлах Нерисса и Клем, сын Клемента, негромко переговаривавшиеся с Патриком. А перед ними Кит увидел двух молодых женщин: одна из них на гнедой лошади, а другая – на пони.

– Ты, наверное, и не узнал их, да? – спросила Мэри-Эстер.

Кит сделал шаг вперед, чтобы получше рассмотреть веснушчатую девушку на пони. Ей скоро должно было исполниться семнадцать. Она была удручающе некрасивой, с крупными чертами лица, и сама хорошо понимала это. Красновато-карие глаза прятались под рыжими ресницами и горели от подавляемой обиды. Волосы ее тоже были рыжими, как у лисицы, жесткими и прямыми. Они не поддавались ни одному из известных женщинам способов завивки и потому свисали прямыми прядями, не закрывая благодаря своей жесткости лица девушки. Тело ее, находившееся на полпути от детства к женской зрелости, было крупным и нескладным, все суставы торчали, словно у куклы. А вот длинные руки отличались редкой белизной и покоились так легко на поводьях, что было ясно им знакомо даже самое легкое движение маленькой лошадки.

– Моя кузина Руфь, – произнес Кит, протягивая к ней руку.

Когда Руфь нерешительно дала ему в ответ свою руку, он нежно сжал ее и приник к ней губами. Она с удивлением и некоторым сомнением смотрела на него, пока Кит не перехватил ее взгляд и заговорщицки не подмигнул ей, что вызвало у Руфи неуверенную улыбку.

– Конечно, я узнал ее. Как же я мог ее позабыть! Ты по-прежнему любишь соколиную охоту, кузина?

Едва заметная перемена в выражении ее красновато-карих глаз подсказала Киту: Руфь привыкла, что о ней все забывают.

– Сейчас у меня кречет, – отрывисто сказала она. – Это самка, я ее зову Тенью, и красивее ее нет во всем Йоркшире.

Что ж, он вспомнил ее, а она вернула ему этот щедрый дар по-своему – рассказала о драгоценном кречете. Но тут снова заговорила Мэри-Эстер.

– Она и в самом деле обожает охотиться с птицами, а вот читать и учиться не очень любит. А женщины, Руфь, должны обладать множеством достоинств.

Кит с сочувствием пожал руку кузины и отошел, чтобы отвлечь от нее внимание, поскольку Руфь уже начинала краснеть от смущения и гнева. Кит сделал еще шаг в сторону, поближе к гнедой лошадке, и протянул руку наезднице.

– Ну а это, разумеется, моя кузина…

И тут он замолчал. Хиро смотрела на него сверху вниз, слегка наклонив голову, белокурые локоны выбились из-под черного плотного капюшона. Все в ней было элегантным, от изгиба запястья над поводьями, прямой и гибкой линии спины, дуги ее тонкой шейки до складок плаща. Хиро протянула Киту руку, и когда соприкоснулись их пальцы, встретились и их взгляды. Ее глаза на мгновение расширились в легком удивлении, похожем на узнавание Светлое личико Хиро слегка покраснело, подобно первой майской розе, когда она начинает распускаться, а губы девушки чуть-чуть приоткрылись. Кит держал ее руку, во рту у него вдруг пересохло, и на какой-то миг он потерял дар речи. Эта пауза, казалось, длилась целую вечность, но вряд ли она могла быть дольше одного удара сердца, поскольку у Мэри-Эстер даже не было времени подсказать Киту. Он и сам успел договорить слегка охрипшим голосом:

– …моя кузина Хиро. Да пошлет Господь добрый день, кузина. Тебя бы я узнал где угодно.

– И я бы узнала тебя, – отозвалась Хиро.

Впоследствии Кита не раз интересовало, сколько же времени они провели таким образом, вопросительно глядя в лицо друг друга? Но Пес, усевшись как раз за его спиной, принялся шумно чесаться, нарушив очарование момента. А тут вмешалась и Мэри-Эстер.

– Нам пора. Дома все ждут не дождутся, безумно хотят увидеть тебя, а Джекоб приготовил на обед несколько особых блюд, чтобы отпраздновать твое возвращение. Не хотела бы я с ним встретиться, если мы опоздаем.

Ричард пристально посмотрел на нее.

– Но откуда вы узнали, что Кит приезжает именно сегодня? – сердито поинтересовался он. – Я тут уже три дня дожидаюсь на дороге.

Мэри-Эстер взглянула на Ричарда с сожалением.

– Все было условлено заранее, Дик[8]. Люди, с которыми должен был ехать Кит, ожидались в Йорке сегодня к полудню.

Ричард что-то сварливо пробормотал, думая о времени, которое он терпеливо просидел у этих болот. А Мэри-Эстер между тем продолжала.

– Ты мог бы избавить себя от лишних хлопот, если бы спросил меня. Я ведь даже и не знала, где ты пропадал два последних дня. Почему ты всегда так осложняешь себе жизнь?

Ричард не ответил, а только пришпорил лошадь, пуская ее легким галопом по тропе. Он думал о том, что Мэри-Эстер всегда ухитряется испортить ему жизнь. Он задумал эту встречу с Китом на дороге, это был его собственный особый план, сюрприз для брата. И сюрпризом для всей семьи было бы их неожиданное появление в усадьбе… Но эта женщина опять все испортила, украла у него торжественный въезд и, зная о времени прибытия Кита заранее, завладела инициативой, отодвинув Ричарда на задний план.

Ну а Кит побрел к Болтунье, которая мирно паслась среди папоротника. Подхватив поводья, он оседлал лошадь и поскакал рядом с мачехой, задумчиво глядя на выразительную спину старшего брата Он знавал в Оксфорде несколько человек такого вот типа, которые, кажется, испытывали некое извращенное удовольствие, осложняя себе жизнь. Кит надеялся, что Ричард не омрачит его возвращение к родному очагу. А потом его взгляд приковала тонкая фигурка Хиро, которая попридержала Златогривого рядышком с пони Руфи, чтобы пропустить Мэри-Эстер, и все мысли о Ричарде мигом вылетели из головы.

Да, возвращение Кита домой было шумным. Во дворе столпилось столько народу, что конюхи с большим трудом смогли увести лошадей в их стойла. Лия разрыдалась, отец Мишель заливался громким смехом, Клемент держал речь, чего прежде никто от него и не слыхивал, а Амброз с Фрэнсисом кричали во всю мощь своих здоровых юных голосов. Анна с Геттой что-то лепетали, щебеча, как сороки, и только Мэри-Элеонора хранила молчание, хотя это проистекало от застенчивости, а не из-за недостатка волнения. После того как Кит поздоровался с членами семьи, настала очередь слуг, приветствовавших его лучезарными улыбками, робкими кивками и реверансами, рукопожатиями и поцелуями, ведь господин Кит всегда был их любимцем, такой красивый, а уж как прост в обхождении… И даже повар Джекоб появился из кухни, где он царил, словно бог кастрюль и сковородок. Он привел избороздившие его лицо морщины в движение, которое у этого сурового старика из Йоркшира считалось чем-то вроде улыбки.

– Добро пожаловать домой, господин Кит. Я приготовил для вас самый настоящий пир, – произнес он и старательно вытер о свой фартук огромную мозолистую ладонь, чтобы осторожно пожать руку, протянутую Китом.

Кит был единственным из всех детей, о котором Джекоб проявлял заботу: быть может, это случилось потому, что один только Кит не боялся его. Как бы там ни было, Джекоб порой вытаскивал для Кита из своего большого кармана на фартуке кусочек имбирного пряника, когда мальчик натыкался на повара, прогуливающегося на дворе во время короткого перерыва в его жарких трудах. Прочие детишки пятились от ворчливого и сурового Джекоба… впрочем, мало кто знал, что Гетта время от времени приносила ему то какой-нибудь камушек, то увядший цветок, завладевшие ее вниманием в одном из садов. Никто не знал и про то, что Джекоб хранил все эти подарки в коробочке у себя под подушкой.

Когда все домочадцы добрались до зала, им пришлось снова остановиться, поскольку Киту надо было дать время полюбопытствовать и повосхищаться величественной лестницей, а детишкам позволить показать ему своих любимых зверей среди причудливой резьбы.

Улучив удобный момент, Кит спросил у Мэри-Эстер:

– Но где же отец?

– Он уехал в Твелвтриз взглянуть на одну кобылку… Да ты ее знаешь, на старушку Фею, он ее любит до безумия.

– Бог мой, конечно, знаю… выходит, она до сих пор жива?

– И не только жива, но еще каждый год приносит по жеребенку. Гамиль тоже поехал с ним, но к обеду они вернутся. Да и другие тоже должны прибыть сюда: Роб с Сабиной, разумеется, они тут гостят в городе, еще дядюшка Амброз, дядюшка Уилл, Мэсси… ну и, надеюсь, Сабина из Уотермилла, хотя насчет нее я не уверена. Но до обеда еще есть время осмотреть верхний этаж. Ты должен увидеть длинный зал и этот портрет… да-да, портрет ты непременно должен увидеть.

Амброз, Фрэнсис, Анна и Гетта последовали за ними наверх, и все они довольно долго стояли в зале, восхищаясь и картинами, и «выставкой» столового серебра, и изящными продолговатыми окнами, а больше всего, разумеется, семейным портретом. Как справедливо заметил Ричард, художнику удалось с поразительной точностью изобразить Кита.

– Я начинаю верить, что мой дух прилетел сюда, чтобы быть с вами. Мне нравится, что вы поместили на картине и Алису… несчастная девочка. Как бы мне хотелось, чтобы и она была здесь и тоже встречала меня.

– Мне недостает ее каждый день, – отозвалась Мэри-Эстер. – Она была моей старшей дочерью.

Кит предусмотрительно огляделся и, убедившись, что дети находятся от них на некотором расстоянии, негромко спросил:

– Но почему здесь нет жены моего брата? Мэри-Эстер покачала головой.

– Об этом я и говорить не могу. Твой отец воспротивился. Надеюсь, ты понимаешь, что я не могу оспаривать его решение.

Да, об этом Кит не думал. Он еще раз посмотрел на картину, а потом сказал:

– И все же отец поступил несправедливо. Сын Ричарда, я вижу, здесь, и что же он подумает, когда подрастет и поймет, что для его матери не нашлось места на семейном портрете?

Мэри-Эстер ничего не ответила, и Кит продолжал:

– Ричарду это, наверное, тоже неприятно.

– Твой отец… – начала было Мэри-Эстер, потом смолкла, как бы передумав, однако, помедлив, заговорила снова: – Твой отец, быть может, порой чрезмерно строг с Ричардом. Они с трудом уживаются друг с другом. Боюсь, что отец и сын очень похожи нравом. Вот почему…

Но как раз в этот момент в зал с криком снова вбежал Фрэнсис.

– Мадам, – отец приехал! Не пойти ли нам вниз? Он уже в холле… Кит, ты идешь?

И все дружно устремились к главной лестнице. Не успел Кит одолеть ее последний марш, как встретился взглядом с отцом. Они долго с удовлетворением изучали друг друга. Кит обрадовался, что отец не утратил своей красоты и все так же строен и величав – таким он запечатлелся в памяти сына. А Эдмунд был вне себя от счастья, увидев спокойную мужественную уверенность в осанке своего второго сына, разительно отличавшуюся от угрюмой и неуклюжей сутулости наследника Морлэнда.

Сойдя с лестницы, Кит направился по плитам мраморного пола к отцу и опустился перед ним на колени. Изящным жестом сдернув с себя шляпу, он склонил голову.

– Я прошу вашего благословения, отец. Положив руку на темные вьющиеся волосы, Эдмунд благословил сына.

– Мы рады твоему благополучному возвращению домой.

Взглянув на него, Кит улыбнулся, поднялся на ноги и от избытка переполнявших его чувств едва не обнял отца… Однако холодное достоинство Эдмунда остудило этот порыв в самом зародыше, и руки Кита опустились. Он посмотрел в серые глаза отца снизу вверх – Кит вырос высоким, но Эдмунд был еще выше – и негромко сказал.

– Надеюсь, что вы в добром здравии, отец. Я рад снова оказаться дома… хотя в самом доме многое изменилось.

– Надеюсь, ты нашел эти изменения полезными.

– Разумеется, сэр. Дом очень красив, правда, я не успел его как следует осмотреть.

– У тебя еще будет на это время. Завтра я возьму тебя с собой, сделаем объезд имения. Нам также придется подобрать тебе новую лошадь. Старушка Болтунья не годится для молодого джентльмена, это скорее пони для детишек. Думаю, мы остановим выбор на потомстве Феи. Ты приглядишь себе двух-трехлетнего жеребца и приручишь его. Я бы хотел, чтобы в седле у тебя был достойный вид.

Все это было сказано степенным и почти бесстрастным тоном, однако Кит успел обменяться быстрым довольным взглядом с Мэри-Эстер. Оба они понимали, что предложить одного из жеребят своей любимой кобылы для Эдмунда было жестом, свидетельствующим о любви к сыну.

– Благодарю вас, сэр, – произнес Кит, вспыхнув от удовольствия. – А как поживает сама кобыла? Надеюсь, она еще в добром здравии?

– Она, конечно, стареет, но… спасибо, она еще вполне годится для дела. Твой кузен и я как раз только что навещали ее.

При упоминании о кузене глаза Кита обратились к Гамилю, стоявшему у Эдмунда за спиной. Он о чем-то беседовал с Хиро, которая, по своему обыкновению, прислонилась к плечу брата. Киту эта поза напомнила привычную картину, когда молодые люди, сплетничая, наклоняются друг к другу, чтобы пошушукаться. Женщинам так поступать не подобало. Но Киту и в голову не приходило осуждать этот жест. И даже когда он здоровался с Гамилем, его глаза скользнули за плечо кузена, отыскав синие глазки Хиро, на некоторое время задержавшиеся на его лице. Механически отреагировав на это, Кит улыбнулся и не заметил, как Гамиль слегка вздрогнул от удивления и негодования, переводя взгляд с кузена на сестру.

Однако внимание Кита отвлекли прибывающие члены семейства. Когда с приветствиями было покончено, Эдмунд объявил.

– А теперь все к столу. Дорогая, позволь предложить тебе руку.

Мэри-Эстер с готовностью взяла мужа под руку и вместе с ним направилась в столовую.

А Кит, отвесив добродушный, полушутливый поклон близнецам, сказал:

– Кузина Хиро, не могу ли я сопроводить тебя? Губы девушки изогнулись в улыбке, но не успела она произнести хоть слово, как Гамиль схватил ее под руку. И куда более резко, чем подобало в данной ситуации, ответил:

– Спасибо, но она предпочитает со мной. Мы всегда ходим вместе.

Он круто отвернулся прочь, и Хиро, успев бросить мимолетный взгляд на Кита, пошла с братом. Левой рукой она опиралась на плечо Гамиля, а правая лежала на его руке. И как бы ни было велико удивление Кита от столь резкого отказа, оно мгновенно исчезло, стертое жалостью, едва он увидел ее уродливую, шатающуюся походку. Кит совершенно забыл о ее хромоте. Его сердце сжалось при мысли, что она, такая восхитительная и элегантная, осталась на всю жизнь калекой. В седле Хиро словно парила, на земле же она напоминала подстреленную, раненую птичку.

Пока близнецы шествовали впереди него, Кит обнаружил, что еще одна пара глаз наблюдает за ним, и быстро предложил только что отвергнутую руку своей кузине Руфи. Она молча приняла ее, но одарила его довольно колким взглядом, говорившим, уж она-то хорошо понимает, что означает вечно быть второй. Когда они миновали двери, Руфь тихонько прошептала ему:

– Ты сегодня уже успел здорово щелкнуть Гамиля по носу. Они с Хиро неразлучны, но когда сегодня утром он захотел, чтобы сестра поехала с ним и моим дядей посмотреть на новых жеребят, Хиро заявила, что ей, мол, хочется вместо этого отправиться встречать тебя. И между ними чуть не вспыхнула ссора, каких прежде никогда не бывало. А теперь ты еще пытаешься вместо него стать ее подпоркой. Из этого, знаешь ли, ничего не выйдет, лучше уж оставить ее в покое, если, конечно, ты не желаешь получить от него кинжалом под ребро.

Кит посмотрел на нее и заметил иронию, затаенную глубоко-глубоко в ее наблюдательном и некрасивом лице.

– Я вижу, ты многое замечаешь, моя маленькая кузина, а?

– Я все замечаю, – ответила она. – Моя некрасивая внешность заставляет людей считать меня еще и глупой – вот они и говорят при мне то, что держали бы при себе, будь я хорошенькой, вроде Хиро или Алисы. Порой мне кажется, что моя непривлекательность делает меня невидимой.

– Ты заблуждаешься, – твердо сказал Кит Руфь скорчила гримасу.

– Нет, я некрасивая, так что тебе нет нужды лгать. Ты только остерегайся Гамиля. У этих Гамильтонов, знаешь ли, нрав вздорный, а он носит под камзолом такой маленький опасный нож, острый, как пчелиное жало.

– Ты преувеличиваешь, видно, тебе это нравится.

Руфь сдержанно посмотрела на него.

– Ты так полагаешь? Гамиль любит только Хиро и лошадей. Дядя Эдмунд почти пообещал отдать ему одного из жеребят Феи. Так что ты за один день уже успел нанести ему две обиды.

– Да будет тебе… – рассмеялся Кит.

– О, я так и думала, что ты мне не поверишь… но ты еще увидишь, что я была права. А теперь можешь отпустить мою руку, кузен: мое место на другом конце стола.

Кит смущенно выпустил ее руку и, улыбаясь от этой, несколько сбивающей его с толку забавы, наблюдал, как Руфь идет к своему месту. Тем временем Эдмунд указал ему, своему второму сыну, стул почти во главе стола. Произнеся молитву, все они уселись, и у Кита нашлось время оглядеться вокруг и высказать своему отцу слова восхищения, которых тот ждал. Да, столовая и впрямь получилась очень красивой: обшивка из темного дуба, лепной потолок, свет лился сквозь большие окна на восточной стене, выходившей в сад с его очаровательной беседкой. Мебели здесь поместили не так много, но вся она была красивой и солидной: огромный стол, покоившийся на шести массивных ножках искусной резьбы, заменил устаревшую столешницу на козлах, на противоположных концах его красовались два кресла с высокими спинками, но без подлокотников, с обшитыми кожей сиденьями, хотя на всех остальных местах стояли простые табуреты. Вдоль западной стены располагались два буфета, которые служили в качестве разделочных столов. В северной и южной стенах были сложены два гигантских камина, украшенные богатой резьбой по дереву в виде фруктов и цветов, гирлянд и лент, виноградной лозы и аканта. Над южным камином висели старинные портреты Пола Морлэнда, прозванного Французом, и Нанетт Морлэнд, настолько потемневшие от столетнего слоя копоти, что черты лиц стали почти неразличимыми. Над северным камином поместили картину поновее: на ней был изображен жеребец Принц Хэл, бывший прародителем многих лошадей семейства Морлэндов, включая и Фею.

Между тем слуги уже вносили подносы, и Мэри-Эстер заняла свое место у буфета, чтобы разделывать Основные блюда по мере их поступления. Она то и дело брала у Клемента необходимые ей ножи. Затем блюда передавались мажордомам, которые по указаниям Клемента несли их на стол и расставляли в соответствующем порядке. Мажордомы, на самом деле, совершенно не нуждались в указаниях, однако Клемент крепко держал бразды правления в своих руках. Джекоб потрудился выше всяких похвал, было приготовлено две полных смены блюд, каждая из которых включала по шестнадцать порций, не говоря уже о таких гарнирах, как салаты, фрикасе, консервированные фрукты, вафли, аккуратно нарезанные ломтики апельсинов и лимонов. Кроме обычного вареного и жареного мяса, Джекоб с мастерством истинного художника создал несколько шедевров кулинарного искусства, в которые вложил всю свою душу. Здесь было и одно из самых любимых блюд Кита – флорентийский пирог с говяжьими почками, приготовленными вместе с травами, смородиной, засахаренными хлебными крошками, корицей, яйцами и сливками. Были на столе и огромные устрицы из Скарборо, нежнейшим образом сваренные в топленом масле и белом вине, а потом еще любовно посыпанные тертым мускатным орехом, хлебными крошками и чабрецом. Был пирог с анчоусами и спаржей, был и лакомый крем из крыжовника, сваренного в густых сливках и еще приправленного корицей, мускатным орехом, сахаром, яйцами и лепестками роз. Словом, даже младенец-сосунок весело запихивал в себя пудинг из айвы и миндаля из одной тарелки, а в другой к его услугам был еще один – из шпината и толченых грецких орехов.

Это был на редкость неторопливый обед, сопровождаемый игрой музыкантов. А когда стихала музыка, наступало время для разговоров. Малахии и Ричарду очень хотелось узнать, что из себя представляет университет, и если сдержанность рассказов Кита их несколько разочаровала, то они утешали себя тем, что подробности более бурных событий кузену пришлось попридержать до тех пор, пока молодые люди не останутся одни.

Кит догадался, о чем они думают, и чтобы подготовить их к дальнейшему разочарованию, сказал:

– Я-то полагал, что в Оксфорде царят развеселые нравы, однако с тех пор как архиепископ Лод[9] стал канцлером, он провел несколько очень жестких реформ, и теперь все мы должны вести себя самым достойным образом: не ходить простоволосыми при старших, не распевать на улицах и посещать богослужения в подобающей одежде.

– И соблюдение всех этих правил обязательно? – спросил дядюшка Амброз.

Кит кивнул.

– О да, всего месяц назад одного студиозуса выгнали из университета за дерзость старшему. Он был пуританином и потому считал почти идолопоклонством называть каждого мужчину сударем. И вот как-то раз он обратился к старшему на «ты», а тот ответил, что если студиозус сделает это еще хоть раз, то он ему зубы выбьет. Но вместо этого преподаватель прогнал его из университета.

– Так, значит, в Оксфорде есть пуритане? – спросила Мэри-Эстер.

– Нет-нет, совсем нет, хотя, думаю, в Лондоне и в восточных графствах их много. Но Оксфорд, мадам, настолько благонамеренное заведение, что лучшего и пожелать нельзя, так что вы можете не опасаться, что меня там испортят.

Мэри-Эстер улыбнулась.

– Я уверена, что ты слишком хорошо воспитан, чтобы тебя можно было испортить. Но это – опасное племя, все эти рассадники сектантства и раздоров. Как бы мне хотелось, чтобы король был с ними потверже.

– О, король, я полагаю, счастлив, что каждый человек поступает в соответствии с велениями своей совести, пока его не потревожат так, чтобы он обратил на это внимание, – ответил Кит. – Но вот его советники – дело другое. Они все до одного пресвитериане, хотя мне и больно говорить это.

Мэри-Эстер покачала головой.

– И как раз тогда, когда мы уж решили, что избавились от церковных судов и церковного закона. Все, выходит, возвращается на круги своя.

– Здесь они бессильны, – утешил ее Кит. – Я твердо верю, что север не изменится никогда. Я чувствую себя так хорошо и спокойно, вернувшись сюда. Однако затронутая нами тема напоминает мне о другом вопросе: почему же мне понадобилось возвращаться? Я полагал, отец, что для завершения образования мне следует пробыть в Оксфорде еще два года.

И все обратили взоры к Эдмунду в ожидании его ответа. А он аккуратно положил свой нож рядом с тарелкой, потянулся за хлебом и, не поднимая глаз, сказал:

– Ты вернулся, чтобы занять место своего брата. Ричард поедет учиться в Оксфорд, а тебе предстоит взять на себя его обязанности до поры до времени.

Наступило молчание. Кит, мельком оглядевшись, понял, что этого не знал никто, кроме, быть может, Мэри-Эстер. Она выглядела серьезной, но спокойной. Дядюшка Амброз внимательно наблюдал за ней, а потом перевел взгляд на Ричарда, который выглядел ошеломленным. Хиро, опустившая глаза, едва только Кит посмотрел на нее, показалась ему довольной.

– Вы усылаете меня? – наконец, выговорил Ричард.

Эти слова напоминали скорее бессвязное шипение – настолько он был потрясен и разгневан. Эдмунд по-прежнему не поднимал глаз.

– Ты должен отправиться в университет. По крайней мере, на два года, возможно, и на более долгий срок. В зависимости от обстоятельств.

– Каких? – требовательно спросил Ричард.

На этот раз Эдмунд взглянул на него, холодно и тяжело.

– Я не позволю тебе задавать мне вопросы в такой неподобающей манере. Помолчи или выйди из комнаты.

Ричард резко встал, с такой яростью отпрянув от стола, что его табурет опрокинулся и откатился на метр, а нож со стуком упал на пол.

– Вы усылаете меня! – выкрикнул он, навалившись сжатыми кулаками на стол и свирепо глядя на отца. – О, теперь мне понятен ваш план: Кит, говорите, должен занять мое место, так? Ага, теперь я все понял: вы сделаете его наследником, а меня лишите того, что мне по праву принадлежит. И моего сына тоже, вы ограбите и его, что вы всегда и намеревались сделать. А как же со мной быть? Вы просто избавитесь от меня, тихонько отравите меня однажды ночью и…

– Ричард! – закричала Мэри-Эстер, достаточно решительно, чтобы остановить его, прежде чем он произнесет то, чего нельзя будет простить. – Довольно! Замолчи!

– Довольно, да, более чем довольно, – проговорил Эдмунд бесстрастно, и его спокойствие потрясало. – Тебе лучше всего отправиться в комнату отца Мишеля и поговорить с ним. А когда ты понесешь то наказание, которое он на тебя наложит, иди в свою комнату.

Ричард еще какое-то мгновение смотрел ему в лицо. Лица отца и сына были напряжены, одно покраснело от гнева, другое стало белым, однако глаза их так и не встретились. А потом Ричард со злостью оторвал свои руки от стола, смахнув при этом на пол тарелку и кубок. И пока еще раздавался звон, он вышел, не промолвив более ни слова. Эдмунд метнул выразительный взгляд на Патрика, я тот, оставив свое место у стены, последовал за Ричардом. Минуту в столовой царила мертвая тишина, а потом выступил Клемент, чтобы поставить табурет на место и подобрать с пола упавшие приборы. После этого трапеза продолжилась.

Глава 5

Когда обед закончился, семейство перебралось в новую гостиную, и Мэри-Эстер, улучив удобный момент, обратилась к мужу:

– Эдмунд… позволь, я схожу и поговорю с ним.

– С Ричардом? С какой целью?

– Чтобы убедить его, что это делается из самых лучших побуждений, а вовсе не для того, чтобы досадить ему. Думаю, мне удастся убедить его.

Эдмунд нахмурился.

– Он будет делать то, что ему велят, без всяких объяснений, обойдется.

Мэри-Эстер посмотрела на него снизу вверх, и в ее глазах заиграли веселые искорки.

– Ну, разумеется. Никто в этом и не сомневается, поэтому не надо так сурово смотреть на меня. Но разве ему что-то мешает охотно выполнять твои распоряжения?

Какое-то мгновение Эдмунд молчал, а потом кивнул.

– Что ж, очень хорошо, – спокойно произнес он.

Мэри-Эстер с благодарностью коснулась его руки, а спустя минуту он остался один. Наверху она нашла Патрика, лениво привалившегося к стене. При звуке ее шагов слуга поспешно выпрямился, и по молчаливому обмену взглядами с ним Мэри-Эстер поняла, что Ричард находится в своей спальне.

Он лежал лицом вниз, неуклюже распростершись на своей кровати, той самой, в которой спал с Джейн. Ричард не пошевелился и не оглянулся, когда вошла Мэри-Эстер, и даже когда она присела на краешек кровати подле него, он оставался неподвижным. С жалостью посмотрев на его напрягшуюся спину, Мэри-Эстер захотелось погладить его непослушные волосы. Но она отлично понимала, что об этом нечего и думать, и только спокойно сказала:

– Ричард, я пришла поговорить с тобой, – он не сделал ни единого движения, и она продолжала: – Я понимаю, что ты меня не любишь, потому что я не твоя мать. Что ж, если ты так сильно ее любил, это делает честь твоему сердцу. Но поверь, у меня нет никаких оснований не любить тебя или желать тебе дурного.

На сей раз Мэри-Эстер подождала ответа, и спустя минуту Ричард повернул лицо так, чтобы одним глазом взглянуть на нее.

– Чего вы от меня хотите? – проворчал он наконец.

– Может быть, ты выслушаешь меня и окажешь мне такую любезность – поверишь, что я говорю искренне? – спокойно спросила она.

Он снова отвернулся от нее, но все же пробормотал:

– Что ж… говорите.

– Ричард, – начала Мэри-Эстер, – ты законный наследник Морлэнда. В один прекрасный день этот дом и все имение, вообще все-все станет твоим, а после тебя перейдет к твоему сыну. Стало быть, то, что ты делаешь, волнует всех нас – вот поэтому твой отец более строг с тобой, чем с младшими мальчиками. А вовсе не потому, что он будто бы ненавидит тебя. Нет, потому, что он тебя любит. – Ричард пробормотал что-то. Она не смогла разобрать слов, но тон его был недоверчивым, и Мэри-Эстер продолжила: – Тебя и дома оставили, когда Кита отправили в школу, только для того, чтобы ты научился управлять имением. Но теперь твой отец полагает, что тебе также следует познать вкус университетской жизни, посмотреть мир – ты ведь кроме Йорка нигде и не бывал. Вот почему он отправляет тебя в Оксфорд. А через пару лет ты станешь образованным хозяином.

Мэри-Эстер помолчала. Ричард по-прежнему никак не отозвался на ее слова, но она почувствовала, что он ее слушает. Спустя минуту Мэри-Эстер спросила:

– Ричард, ты меня слышишь?

– Ага, – грубовато откликнулся он.

– И ты веришь, что я говорю тебе правду?

Этот вопрос был для него посложнее. После довольно продолжительной паузы Мэри-Эстер очень осторожно положила руку ему на плечо. Но Ричард яростно стряхнул ее.

– Да, – огрызнулся он. – Да-да-да! А теперь, будьте любезны, оставьте меня в покое.

Он рывком перекинул свое тело через кровать и уселся на ее противоположной стороне, спиной к Мэри-Эстер. Она спокойно поднялась и направилась к двери, но там на мгновение остановилась и оглянулась на пасынка. При виде такой одинокой, хрупкой фигуры ей до боли стало жаль его.

– Благослови тебя Господь, – проговорила она чуть слышно и вышла из спальни.

Услышав, как закрылась дверь, Ричард какое-то время посидел, не двигаясь, но потом его плечи затряслись, и он спрятал в ладонях лицо.

Овцы Морлэндов, пасшиеся на западных полях, предназначались для стола. К сентябрю они уже нагуляли такой жир на сытной летней траве, что с трудом могли подняться на ноги, чтобы уступить дорогу всаднику, который галопом несся прямо на них со стороны Хэрвуд-Уина. Грива Психеи сверкала на солнце, как золотая монета, а ее небольшие, но крепкие ноги настолько уверенно неслись даже по неровно растущей кормовой траве, что, казалось, лошадь просто летит, совсем не касаясь земли.

А Мэри-Эстер и не пыталась сдержать ее. Психея была не из тех лошадей, на которых легко скакать: она никогда не желала идти шагом, если можно было погарцевать, и не хотела гарцевать, если была возможность припуститься галопом, а между тем неторопливые куропатки, выпархивающие из-под ее копыт, могли заставить ее на метр подскочить в воздух. Но сидеть на Психее было легко, особенно если седок располагался по-женски, боком, и кобылка мчалась во весь опор. По навострившимся ушам Психеи Мэри-Эстер поняла, что кобылка приметила овец. Но поселившийся в Мэри-Эстер бесенок заставил ее еще чуть-чуть наклониться вперед и выдохнуть в ухо Психее ободряющее словцо. Шаг лошади увеличился. И когда самая ближняя к ним из овец, с запозданием встревожившись, принялась елозить по траве своим жирным задом, пытаясь подняться, Психея оторвалась от земли, перелетев через перепуганное животное, и беззаботно загарцевала дальше, уклоняясь от остальных овец отары.

На дальнем конце поля Мэри-Эстер удалось сдержать лошадь, и они, задыхаясь, подождали, пока их догонит остальная группа. Первым до них домчался Пес, принявшийся виться вьюном вокруг ног Психеи, что заставило ее загарцевать на месте. Потом появилась Руфь на своем гнедом Зефире, а кречет, тень, неистово рвался с ее кулака. Позади к седлу Руфи была приторочена дюжина небольших птиц – утренняя добыча Тени.

– Это опасно, – с укором сказала Руфь. – Вы так однажды переломаете ей ноги. Представьте, что она опустила бы ногу в какую-нибудь ямку или овца поднялась бы на минуту раньше?

Мэри-Эстер от души рассмеялась, сдерживая Психею, которая чуть было не попятилась от трепетавших крыльев кречета.

– Знаю-знаю, только ее ведь так трудно остановить… да она никогда и не опустила бы ногу неверно. По-моему, она вообще не касается земли.

Руфь с завистью посмотрела на златогривую лошадь. Хотя она и обожала своего Зефира, сравнение с Психеей было не в его пользу.

– И для близнецов это дурной пример, – продолжала Руфь. – Они ведь носятся тут повсюду, не разбирая дороги.

А те как раз появились на своих подобранных под пару лошадках. На некотором расстоянии позади близнецов степенно двигалась Мэри-Элеонора, ее сопровождали Нерисса и Клем, который держал сокола Мэри-Эстер. Все они возвращались с соколиной охоты из Хэрвуд-Уина.

– Вам повезло, что овцы такие неповоротливые, тетя Мэри, – крикнул Гамиль, подъехав к Мэри-Эстер и Руфи, – а не то вы попали бы в беду.

– Ну, будь овцы порезвее, я бы не стала этого делать, – рассудительно ответила Мэри-Эстер. – И кроме того, вы ведь не расскажете это вашему дяде, не так ли?

– А зачем рассказывать? – ухмыльнулся Га-миль. – Он и сам вас видел.

И он кивнул головой. Мэри-Эстер повернулась, вздрогнув, но Психея трижды прокрутилась на одном месте, прежде чем ее удалось остановить в нужном направлении. Да, теперь она и в самом деле видела, что повыше их, ближе к ручью, находилась группа всадников, среди которых без труда можно было различить Эдмунда по его росту и серебристым волосам.

Мэри-Эстер в притворном испуге хлопнула себя рукой по рту.

– Да, выходит, что видел. Что ж, мне лучше смиренно поехать к нему и получить заслуженный выговор.

– Если, тетушка, вы хотите изобразить смирение, то лучше идите пешком, – посоветовал Га-миль, – поскольку вам нипочем не удастся заставить Психею понурить голову.

Повинуясь легкому прикосновению Мэри-Эстер, лошадь беспечно загарцевала в сторону дальней группы всадников, так тряся головой, что ее украшения на уздечке, зазвенев, заиграли на солнце. Спутники Мэри-Эстер подстроились к ней.

– С ним какая-то лошадь, – заметила Руфь, прищурив глаза от яркого света. – А слуги держат в поводу пару жеребят… Да уж не Фею ли ведет мой дядя?

И в пылу любопытства она перевела Зефира на рысь. Гамиль искоса посмотрел на Хиро, которая в ответ только насмешливо приподняла бровь. Она, разумеется, не могла не заметить, что Гамиль начал ревновать ее к Киту, который проявлял к ней все больший интерес.

Эдмунд приветствовал свою супругу, как всегда, сдержанно, слишком заботясь о формальностях, чтобы упрекнуть ее, даже если бы ему этого и хотелось. Да, он и в самом деле вел в поводу Фею, а на вопрос Мэри-Эстер ответил:

– Я решил взять ее в Морлэнд на последние недели ее беременности. Хочу, чтобы она находилась поблизости, там, где я мог бы присматривать за ней. Пока стоит теплая погода, Фея может пастись во фруктовом саду.

– Она выглядит просто замечательно, сэр! – воскликнул Гамиль.

Осанка Феи по-прежнему была великолепной, глаза – ясными, а бока так и лоснились. Да, это была прекрасная лошадь, гнедая со слегка золотистыми гривой и хвостом. С первого взгляда можно сказать, что Психея – одна из ее дочерей.

– Для своего возраста она изумительна, – заметил Кит. – Ей уже двадцать один год, отец, да?

– Скоро будет двадцать два, – ответил Эдмунд. – Мне вручил ее мой отец в качестве свадебного подарка, когда я женился на твоей матери, тогда Фее было всего три года. Как я понимаю, у тебя выдалось хорошее утро, – добавил он, кивнув на связку битых птиц у седла Клемента.

– Этой добычи Джекобу хватит для отменного пирога, – сказала Мэри-Эстер, когда обе группы, соединившись, поскакали в сторону Морлэнда.

Руфь пристроилась к Киту, который слегка потеснил свою Болтунью, чтобы освободить для кузины место на тропе.

– А что это за жеребята? – поинтересовалась Руфь, показывая на двух молодых лошадей, которых вели слуги в конце кавалькады. – Вот этот, большой и рыжеватый, похож на Оберона.

Оберон был сыном Феи. Кит кивнул.

– А второй – это Святлячок. Отец хочет дать мне опробовать их обоих и выбрать того, который мне понравится больше, хотя, по-моему, он надеется, что я предпочту Оберона.

– Светлячок – отличная лошадь, – тоном знатока сказала Руфь. – А что же станет с тем, которого ты не выберешь?

Кит осмотрительно понизил голос.

– Его получит Гамиль.

– Ого, – удивилась Руфь. Кит смиренно поднял руку.

– Вполне естественно, что отец предоставил право выбора мне. Если Гамиль этого не понимает, значит, он болван.

– Он болван в отношении Хиро, – многозначительно добавила Руфь.

Кит, понимая, что близнецы находятся неподалеку у них за спиной, решил сменить тему разговора.

– Тучи собираются. Думаю, мы попадем под дождь. Хорошо, что ты успела поохотиться.

Дождь не прекращался всю вторую половину дня, и семья все время провела дома. А вечером стало так прохладно и сыро, что Мэри-Эстер пришлось растопить камины в длинном зале. Все собрались там с рукоделием или просто спокойно поиграть, прислушиваясь к журчанию дождя в водосточных желобах и отвратительно-пронзительным крикам павлинов. Эдмунд купил их, чтобы как-то сдержать нашествие лягушек из рва с водой. Всех охватило легкое беспокойство, и только Пес по-настоящему наслаждался жизнью, поскольку его хозяйка сидела там, где он мог за ней наблюдать, а собственное брюхо было обращено к пламени камина.

Дети все еще находились в классной комнате: с Амброзом, Фрэнсисом и Малахией занимался отец Мишель, а Мэри-Элеонора и Анна готовили уроки под присмотром Лии. В дальнем конце зала Гетта играла с Ральфом, которого она считала своей игрушкой, а Нерисса тем временем, поглядывая на них, что-то латала и штопала. Поблизости на табурете пристроился с чтением Гамиль, а Хиро, облокотившись на его плечо, делала вид, что читает вместе с ним, но глаза ее куда чаще обращались в сторону Кита. Девушка вообще чаще предпочитала стоять, чем сидеть, поскольку больное бедро не давало ей возможности сидеть подолгу.

А Кит, устроившись на одном из подоконников, чинил какую-то деталь конской упряжи. Рядом с ним сидела Руфь, время от времени помогая ему что-то сшивать и негромко переговариваясь с ним о лошадях. Эдмунд и Роб Гамильтон играли в шахматы, а Мэри-Эстер с Сабиной усердно трудились, с разных сторон подшивая новую напрестольную пелену для алтаря. Сабина уже сообщила ей, как движется их дело в суде, поскольку, несмотря на фантазии Ричарда, по этому вопросу между Эдмундом и Гамильтонами не было никаких разногласий.

– Так что теперь ничего больше сделать нельзя, пока не начнется зимняя судебная сессия, – завершила свой рассказ Сабина. – Ах, суды наши так медлительны, что порой мне даже становится интересно: вынесут ли они когда-нибудь хоть какое-то решение. А вот Роб говорит, что чем медленнее – тем лучше, потому что быстрое решение уж непременно оказалось бы не в нашу пользу. Я ничего в этом не понимаю. Ах, если бы не дети, бросили бы мы всю эту волокиту, но ведь должно же у них быть хоть какое-то свое имение. Нельзя же рассчитывать на то, что Эдмунд до скончания века будет их поддерживать.

– Да он нисколько и не возражает, – отозвалась Мэри-Эстер.

– Знаю-знаю, а вот Роб возражает. Он очень переживает, что для собственных детей у него нет ничего, кроме четырех маленьких домишек в Йорке. А этого им не хватит даже на чулки и кожу для сапог.

– Быть может, Хиро выйдет замуж за какого-нибудь богача, – с улыбкой заметила Мэри-Эстер.

Но Сабина, покачав головой, сказала:

– Деньги женятся только на деньгах. Без приличного приданого, да еще с ее-то покалеченной ногой… Вот только Гамиль сейчас… – она замолчала и осторожно посмотрела на Мэри-Эстер, словно раздумывая, благоразумно ли продолжать далее. Мэри-Эстер сделала вид, что не приметила этого взгляда и, не поднимая глаз от своей работы, сделала ободряющий жест. – Я вот как раз в последнее время думала, а каковы же планы в отношении Руфи. Ведь она с Гамилем одного возраста, и она – девушка вполне обеспеченная. – Мэри-Эстер никак это не прокомментировала, и Сабина продолжала. – От Зафании и Захарии, полагаю, в последнее время ничего не было слышно?

– Ничего, – ответила Мэри-Эстер. – Зафания, разумеется, остается опекуном Руфи, поэтому пока Малахия не достигнет совершеннолетия, видимо, Эдмунд должен решать судьбу Руфи и Нелл. Я, правда, догадываюсь, что он подумывает о том, чтобы Кит с Руфью составили партию…

Ее внимание привлекло какое-то движение поблизости, и Мэри-Эстер резко оборвала себя. Подняв взгляд, она увидела, что Руфь стоит у стола совсем неподалеку от них, выбирая новый кусочек шелка для своего рукоделия. Слышала ли она ее? Лицо девушки и впрямь слегка покраснело, но это могло быть следствием того, что она сильно наклонилась, да к тому же бедняжка Руфь заливалась краской часто – и по поводу, и без повода. Но в любом случае следовало переменить тему разговора.

– Мне что-то наскучила моя работа, – сказала Мэри-Эстер. – Дети скоро должны закончить свои занятия… Почему бы нам немного не послушать музыку, может быть, и потанцевать? Танец, думаю, взбодрил бы нас, как ты полагаешь, Сабина? Клем, – обратилась она к юноше, который в этот момент вошел в зал, чтобы помочь служанке подбросить в камин поленьев, – сходи-ка к отцу Мишелю и попроси его отпустить мальчиков поиграть для нас, а мы тут потанцуем. А Лии передай, что она может привести девочек – пускай посмотрят на наше веселье.

Амброз принес свою флейту, Фрэнсис – флажолет, а Малахия явился с корнетом. Мэри-Эстер тем временем заняла свое место у спинета, когда-то принадлежавшего Алисе. Они протанцевали несколько исполненных величия старинных танцев, пока дети не стали требовать более веселой музыки.

– А не сыграть ли нам хойт-кум-тойт? – спросил Амброз, делая паузу, чтобы перевести дух.

– Нет-нет, давай какое-нибудь попурри, всякую всячину! – закричал Фрэнсис.

– Или толли-полли! – тут же отозвался Малахия.

– Но вы же не можете одновременно и играть, и танцевать, – заметила Мэри-Эстер.

Отец Мишель поспешил на выручку.

– Если кто-нибудь из вас, мальчики, сбегает в мою комнату и принесет волынку, то я поиграю, а вы все потанцуете.

Инструмент был принесен в мгновение ока, и вскоре все включились в шумные сельские пляски, а «зрители» тем временем хлопали в ладоши и напевали старые слова давно знакомых песенок. Эдмунд с Робом продолжали невозмутимо играть в шахматы, словно ничего и не происходило вокруг них. Впрочем, было заметно, что нога Роба слегка притопывает под столом в такт музыке. Сабина, взяв за руку своего сына, заставила его стать с ней в пару. Он повиновался с неохотой, и Сабина сказала ему:

– Да не будь же ты таким глупым… Хиро нисколько не возражает, правда, мой цыпленочек?

– Разумеется, – отозвалась Хиро, но что-то в ее голосе так и привлекло к ней взгляд Кита.

Нет, никогда ей не суждено танцевать, и хотя девушка уже вполне свыклась с этим, но временами она жестоко страдала от своего увечья. Кит улыбнулся ей, и Хиро ответила ему улыбкой. Едва заметный намек в ее глазах привлек внимание Кита к Руфи, которую, как он понял, не подобало бы оставлять одну только на том основании, что она, видите ли, некрасива. Кит подошел к Руфи, степенно поклонился, взял ее руку, и глаза девушки так и заискрились от удовольствия, что стало наградой для юноши.

Он желал ее общества, он пригласил ее на танец, он разговаривал с ней и постоянно уделял ей внимание. Наконец она случайно услышала слова тетушки Мэри о ней. Руфь чувствовала себя наверху блаженства. С тех пор как она впервые увидела Кита, Руфь безнадежно и мучительно влюбилась в него, да-да, мучительно, потому что она понимала: такой неуклюжей и невзрачной, как она, нипочем не завоевать сердце красивого и умного юноши. Но шел месяц за месяцем, и Руфь стала думать, что, быть может, и ей улыбнется счастье. Кит часто старался ей внушить, что она вполне привлекательная девушка, явно искал ее общества и, похоже, получал удовольствие от бесед с ней. Возможно, за ее внешностью он смог разглядеть те ценные достоинства, которые таились внутри. Руфь танцевала с ним, и ее лицо хорошело от надежд. Кит улыбался, видя, как она оживлена: он был рад внести в ее жизнь немного радости и очень хотел бы сделать то же самое и для Хиро. Они все кружились и кружились, и пока Руфь наблюдала за Китом, а тот – за Хиро, Гамиль, страдая, внимательно следил за этой троицей.

Когда все наплясались до изнеможения, слуги внесли освежающие напитки, и Кит решил воспользоваться ситуацией, чтобы ускользнуть из зала и посмотреть, как там устроились два жеребенка. А когда все собрались вокруг буфета, никем не замеченный Гамиль выскользнул следом за ним, нагнав его уже на дворе. Кит вздрогнул, когда тяжелая рука, схватив его за рукав, резко развернула кругом. А при виде разгневанного лица Гамиля сердце у юноши и вовсе упало.

– В чем дело, кузен? – миролюбиво спросил он, надеясь умерить его гнев. – Моей руке, между прочим, больно.

– Погоди, будет больно не только твоей руке, если ты не оставишь мою сестру в покое, – прорычал Гамиль.

– Оставлю ее в покое? В каком смысле?

– Ты расстраиваешь ее, и я не стану этого терпеть.

– Она совсем не выглядит расстроенной.

– Я же видел, как она наблюдала за тобой, когда ты танцевал с Руфью. Оставь ее в покое!

– Так кого же оставить в покое? Руфь? Гамиль попытался схватить Кита за горло, но тот железной хваткой перехватил его руку, и они так и стояли, сжимая друг друга, равные по силе соперники, хотя Кит был выше и старше Гамиля.

– Нечего смеяться надо мной! – в отчаянии проворчал Гамиль.

– Да я и не смеюсь, Гамиль, поверь мне, но у тебя путаница в голове, ты, похоже, сам не понимаешь, чего хочешь. Ты не уверен, чем же я расстраиваю твою сестру – тем, что уделяю ей внимание или наоборот.

– Я-то знаю, чего хочу, и знаю, чего хочешь ты. Ты хочешь вклиниться между нами, только я этого не позволю! Я о ней забочусь с детства, и буду заботиться до скончания наших дней.

– А ее мнение тебя не интересует? – невинным тоном спросил Кит.

Гамиль с яростью вырвался из его рук и отступил назад.

– Наши мнения совпадают. Ты ей не нужен: она всегда была со мной и всегда останется со мной. Так что держись от нее подальше, а не то…

И его рука двинулась к камзолу, где он прятал свой маленький нож. Сердце Кита так и жгло от жалости к Гамилю, однако он твердо сказал:

– А не то – что? Убьешь меня? Но тебе надо быть уверенным, не так ли, что, убив меня, ты сделаешь именно то, чего хочет и она.

Слова попали в цель, и хотя Кит с сожалением нанес кузену такой удар, сказать это было необходимо. Не говоря больше ни слова, Гамиль отвернулся и направился в дом.

В девять часов священник отслужил последнюю мессу, и после нее семейство разошлось по спальням. Но при выходе из часовни Кит остановил своего отца и негромко попросил его о беседе с глазу на глаз. Эдмунд кивнул и первым пошел в комнату управляющего. Он покидал часовню одним из последних, поэтому никто не заметил их мимолетного разговора, кроме Руфи, задержавшейся в зале в надежде перекинуться с Китом несколькими словами. Когда она увидела, как он обращается к своему отцу, а потом удаляется вместе с ним, щеки ее так и запылали от волнения и счастья, ибо она не сомневалась: речь пойдет о браке и ни о чем другом! Руфь, взбежав наверх, бросилась в постель, но прошло довольно много времени, прежде чем ей удалось успокоить свои взволнованные мысли и уснуть. Да ей и в самом деле вовсе не хотелось спать: сон казался расточительной тратой этих счастливых часов.

Утро следующего дня выдалось прекрасным, мир выглядел заново рожденным, омытый дождем, что был накануне. Небо отливало прохладной осенней синевой, Обещая, что попозже возобновится жара. Вошла служанка Эллен, чтобы одеть Руфь и Мэри-Элеонору, однако Руфь она обнаружила уже одетой. Девушка стояла у окна и негромко напевала, чтобы не разбудить Нелл. Напев был немелодичным: у Руфи совсем отсутствовал музыкальный слух.

– Что ж, мисс, я рада, что вы в хорошем настроении с утра.

Руфь никогда не отличалась добрым нравом, и они с Эллен нередко ссорились не на шутку.

– А почему бы мне не быть в хорошем настроении? – весело спросила Руфь. – Денек, видно, будет восхитительный.

– Да, это уж точно, лучше и пожелать нельзя, – отозвалась Эллен, многозначительно кивая в такт своим мыслям. Обойдя вокруг постели, она стянула покрывало со спящей Нелл. – Ну, мой ягненочек, пора подниматься, да и помолиться не мешает. Вы уже помолились, мисс Руфь? Ручаюсь, что еще нет.

– А вот и помолилась, – ответила Руфь и, мурлыча какую-то мелодию, прошлась в танце перед окнами.

Эллен на минутку перестала будить спящего ребенка и, внимательно посмотрев на Руфь, сказала:

– Ишь как вы развеселились. Во всяком случае, держитесь вы правильно перед тем, как услышать эту новость, ваше поведение все одобрят.

– Какую новость? – спросила Руфь, остановившись и прижав руки к груди, чтобы сдержать трепещущее сердце.

Эллен загадочно улыбнулась и покачала головой.

– Это еще неизвестно. Хозяин пока нам не сообщил. Но что-то уж верно будет объявлено сегодня… или я сильно ошиблась. И раз уж вы помолились, то вам лучше всего умыться и расчесать волосы.

Итак, всех ожидает какая-то новость! Руфь думала об этом с радостью. Выходит, что-то будет сказано сегодня. Ну что за восхитительный день! Толком не понимая, что делает, Руфь проплыла к маленькому туалетному столику, достала гребень из слоновой кости, который много лет назад привезли ей с Востока ее братья, и принялась расчесывать свои густые рыжие волосы, грубые, тусклые и жесткие, словно лошадиная грива. Мечтательно посмотрев на свое отражение в маленьком блестящем серебряном зеркальце, приставленном к стене, она увидела, как это безмолвное, подернутое рябью стекло смягчает ее черты, выгодно показывая блеск ее глаз и этот новый изгиб ее улыбки… «Да, он прав, – подумала Руфь, на миг перестав приводить в порядок свою гриву. – Конечно же, я не так уж плоха».

– Ну-ну, мисс, что вы замерли там, словно в обмороке? Давайте-ка, пошевеливайтесь! – резко прикрикнула Эллен, грубо врываясь в ее мечты. – Такими робкими движениями вы их никогда не расчешете.

Руфь встряхнулась и принялась за дело, энергично погружая гребень в копну волос, своими усилиями вызывая их легкое потрескивание.

В этот день состоялись и другие разговоры. Беседа Эдмунда с Робом не привлекла особого внимания, поскольку они частенько обсуждали дела за закрытыми дверьми. Не вызвала интереса и беседа Роба с Хиро: ему удалось сделать это неприметно, пока Хиро сидела на большой прогулочной тропе, наблюдая, как Гамиль стреляет из лука на стрельбищном валу.

– Я хочу немного поговорить с тобой, моя милая, – начал Роб, подсаживаясь к ней на каменную скамью. Хиро обратила к отцу такие выразительные глаза, что он улыбнулся и, коснувшись ее пылающей щечки, продолжил: – Возможно, ты уже догадываешься о том, что я хочу сказать, а? Ага, судя по твоему порозовевшему личику, думаю, что я угадал. Один молодой человек просит твоей руки, и я должен узнать, примешь ли ты это предложение.

Губы Хиро приоткрылись, но она так и не смогла найти слов. Роб снисходительно улыбнулся.

– Я собирался сказать, что хотя это и превосходная партия, признаюсь честно, даже лучше, чем я мог надеяться, учитывая то, что приданого у тебя нет, ты все-таки не должна выходить за него замуж, если это тебе не по душе. Но я вижу, что в моих словах нет необходимости. Ты любишь господина Кита, моя голубушка?

– Да, сэр, – только и смогла выдавить из себя Хиро, да и то едва слышно.

– Что ж, рад это слышать, ибо он – превосходный молодой человек, а тебе станет прекрасным мужем. Так я могу сообщить Эдмунду, что ты согласна, да? Ладно, значит, решено, и я очень рад этому, моя детка.

Роб уже собирался оставить дочь, когда Хиро, приведя в порядок свои перепутанные мысли, ухватила его за камзол.

– Папа, подожди, – настойчиво произнесла она. Роб снова присел, с удивлением глядя на нее.

Глаза Хиро были устремлены в сторону стрельбищного вала, и когда Роб проследил за направлением ее взгляда, он начал догадываться, что она сейчас скажет.

– Папа, нельзя ли сохранить это в тайне, пока я не поговорю с Гамилем? Ему… ему не понравится такая перемена в моей жизни, и я должна сама все рассказать ему. Нельзя, чтобы он услышал это от кого-то другого.

Роб медленно кивнул.

– Как пожелаешь. Думаешь, он может причинить какое-то беспокойство?

– Не знаю. Он будет расстроен.

– И когда же ты сообщишь ему? Хиро прикусила губу.

– Лучше будет, если прямо сегодня днем. Мы должны с ним съездить в Уотермилл. Вот я ему и расскажу, когда мы будем одни.

Роб слегка похлопал ее по руке.

– Поступай, как считаешь нужным, моя милая. Сожалею, что такой день будет для тебя хоть чем-то омрачен. Но Гамиль – парень благоразумный. Он поймет, что все это делается для твоего счастья. Ладно, предоставляю это тебе. Дашь мне знать, когда дело завершится.

Хиро сообщила новость брату, когда они скакали мимо Тен Торнз в сторону Северных полей. Их лошади брели с ненатянутыми поводьями и, вытянув шеи, наслаждались солнечными лучами. Негромкий голос Хиро не прерывался ничем, кроме мягких ударов лошадиных копыт по дерну или их случайного позвякивания о какой-нибудь камушек да скрипа седельной кожи. В этой послеполуденной жаре даже птицы смолкли. И Гамиль тоже хранил молчание во время ее рассказа. Хиро только видела, как белеет его лицо, как напрягаются губы.

– Я попросила папу оставить нашу беседу в секрете, пока я не поговорю с тобой: я хотела сама сообщить тебе…

– Весьма любезно с твоей стороны, – резко отозвался он.

Хиро с мольбой посмотрела на него, но он не поднял на нее глаза.

– Гамиль, ну пожалуйста, не сердись. Я не хочу, чтобы тебе было больно, и не понимаю, почему это происходит, но вижу, что ты страдаешь.

– Ах, ты не понимаешь? Нет, должно быть, все-таки понимаешь, а иначе с какой стати ты решила, что должна рассказать мне об этом сама? Выходит, он все же добился своего, этот молодой господин Кристофер, – с горечью продолжал он. – Господину Морлэнду удалось отобрать у меня сестру. Что ж, вполне в духе Морлэндов, не так ли? Они считают, что имеют право на все, чего только ни пожелают. Хозяева мира!

– Гамиль, ну почему ты считаешь, что он отбирает меня у тебя? Как он может это сделать? Пожалуйста, не говори таких вещей. Я твоя сестра, мы же с тобой близнецы, как может мое замужество что-либо изменить?

– Ты была моей сестрой, – произнес он, наконец, посмотрев на нее, и Хиро даже вздрогнула от боли в его глазах. – И тебе всегда хватало этого, пока не появился он. А теперь тебе только он и нужен. Он займет мое место, отныне он станет для тебя главным в жизни.

– Неправда! – закричала Хиро. – Ты всегда будешь главным для…

– Так тогда не выходи за него замуж! Скажи, что не хочешь выходить за него!

Хиро молчала, беспомощно уставившись на брата.

Снова отвернувшись от нее, Гамиль в гневе воскликнул:

– Вот видишь! Не желаешь от него отказываться! Ты скорее откажешься от родного брата!

– Но почему мне нужно от кого-то из вас отказываться? С какой стати должен быть такой выбор? – плакала Хиро.

Гамиль горько рассмеялся.

– О, выходит, ты уже переняла у него эту черту? Ты хочешь всего полной мерой, как истинная Морлэнд. На сей раз, даже если он и последний, тебе этого не удастся. Ты выбрала его – так вот и пользуйся им теперь.

С этими словами он пришпорил свою перепугавшуюся лошадь, припустив ее галопом, чем заставил Златогривого даже попятиться от удивления. Пытаясь удержать своего скакуна, Хиро крикнула вслед брату:

– Гамиль! Куда ты? Гамиль!

– К дьяволу! – пронзительно выкрикнул он через плечо.

В этот вечер в доме царила напряженная атмосфера. Хотя подобное и казалось невероятным, Хиро и Гамиль, похоже, поссорились, поскольку девушка возвратилась одна и сбивчиво объяснила, что брат остался переночевать в Уотермилле, чтобы составить компанию Сабине. И никаких объявлений так и не было сделано. Руфь, встревоженная и озадаченная, размышляла о том, что же произошло. Ведь, конечно, дядя Эдмунд не мог возражать? Но тем не менее, Кит в течение всего вечера так ни разу и не посмотрел на нее. Нет, она должна, должна поговорить с ним и все выяснить. Ее глаза постоянно следили за кузеном, и когда все расходились по своим спальням, он все же обратил на нее внимание, взглянув несколько озадаченно, что девушка, естественно, истолковала на свой лад.

Руфь нарочно задерживалась в зале, а потом на лестнице и, наконец, была вознаграждена, увидев, как он проскользнул в длинный зал. Она выждала еще немного, удостоверилась, что никого нет поблизости, а потом, задув свою свечу и поставив ее на пол, тихонько прошла к другой двери в зал и прошмыгнула внутрь. В длинном зале то место, где стояла Руфь, слабо освещалось догорающим камином, а в другом конце был виден тусклый, мерцающий свет свечи, которую заслоняла рука. Руфь разглядела профиль Кита. Она двинулась было к нему, но тут же замерла: он убрал руку от слабого пламени свечи, и в ее усилившемся отблеске Руфь увидела, что он был не один.

В дверях стояла Хиро, и Руфь вначале с недоумением, а потом с ужасом наблюдала, как Кит шагнул к ней и, поколебавшись, положил ей руку на плечо и поцеловал слегка повернувшееся к нему лицо.

– Так, стало быть, это означает «да»? – негромко произнес Кит.

Лицо девушки потянулось к нему, словно цветок к солнцу.

– А ты мог в этом сомневаться? – спросила она.

– Но твой брат…

– Я ему рассказала. Мне хотелось бы, чтобы он воспринял это по-иному, но тут уж я ничего не могла поделать. Ты не думай об этом, Кит. Это – моя забота, а не твоя.

– Любая твоя печаль отныне и моя тоже. О, дорогая…

И он опустил свечу на буфет позади себя, чтобы обнять Хиро и привлечь к себе.

– Я люблю тебя, – едва слышно проговорила она.

Довольно долго они стояли неподвижно, и в полумраке зала казалось, что их тела составляют единое целое. Во всяком случае, незримому для них наблюдателю трудно было что-то разобрать. Руфь стиснула руки и сильно прикусила губу, не замечая боли, хотя уже ощутила соленый вкус крови, тонкой струйкой побежавшей в рот. А когда Хиро, наконец, пошевелила головой, чтобы снова поднять взгляд на Кита, пламя свечи отбросило свет на блестящие белокурые волосы девушки, и Руфь увидела, как его рука, появившись из тени, коснулась щеки Хиро. Это было сделано с такой нежностью, что у Руфи перехватило дыхание от отчаянных усилий не разрыдаться в полный голос.

– О, дорогая моя… – Голос Кита, хотя и тихий, вполне отчетливо долетал до Руфи через темную комнату. – Я люблю тебя всем сердцем, всей душой. Все во мне, все, что у меня есть, отныне твое, все-все: мои руки, чтобы держать ими тебя, мое тело, чтобы согревать тебя, мой язык, чтобы возносить тебе хвалу, моя острая шпага, чтобы защищать тебя… и моя жизнь, чтобы служить тебе, Хиро. Бери меня, моя дорогая, и держи покрепче…

Голос его прервался, и голова склонилась к лицу, которое он все еще держал в ладонях. И когда оба эти лица встретились, Руфь, не в силах более переносить этой муки, крепко зажала рукой губы и, спотыкаясь, бросилась вон из комнаты, уже не беспокоясь, что они могут услышать ее. Оказавшись за дверью, она в темноте сшибла ногой свой подсвечник и, всхлипывая, на ощупь пробралась вниз по лестнице, потом – через холл. Повинуясь животному инстинкту, девушка искала какое-нибудь укромное местечко потемнее, чтобы укрыться там и зализать свои раны. Руфь толком не понимала, куда идет, но ей показалось правильным, что в конце концов она очутилась в конюшнях. Зефир спал в своем стойле, слегка приподняв заднюю ногу и свесив голову, но он, похоже, не был возмущен тем, что его разбудили. Руфь проскользнула поближе к коню, в изголовье его стойла, прислонилась к шее Зефира, и ее горячие слезы закапали на его гриву. Он слегка переместился, приспосабливаясь к ее тяжести, но больше не двигался, разве только для того, чтобы время от времени с нежностью легонько толкнуть ее своей мордой. Зефир испытывал легкое любопытство по поводу этого соседства, но совсем не беспокоился.

И слезы, наконец, прекратились. Лицо Руфи опухло и воспалилось, она чувствовала себя отвратительно, испытывая горький и мучительный стыд за то, что так обманулась, что тщеславие так подвело ее – и все это наполняло душу девушки безысходной тоской. Как вообще ей могло прийти в голову, что он полюбил ее? Ее, безобразную, никем не любимую, нежеланную? Нет-нет, никому и никогда она не будет нужна, а Кит… Кит теперь женится на Хиро, хорошенькой и любимой всеми. Руфь думала о тех словах, которые она слышала, о выражении лица Хиро, когда Кит обнял ее, и боль в ее сердце все росла и росла. Ей пришлось постоять, не двигаясь, привалившись к спокойному, все понимающему Зефиру, пока эта боль не отступила и в сердце осталась лишь пустота.

Да, пустота. Пустые, напрасные надежды, тщетное томление по тому, чего у нее никогда не будет. Она внезапно с особой остротой представила себя: нескладная и невзрачная молодая женщина в измятом платье, да-да, уродина с покрасневшим, опухшим лицом, рыдающая, уткнувшись в гриву своего дремлющего скакуна. Вот смех-то, не правда ли? Что ж, она могла бы и посмеяться, но посмешищем для других, хвала Господу, она не станет. Ведь ни единая душа не знала о ее надеждах, а теперь никто уже и не узнает. Она будет блюсти свою гордость, раз уж у нее нет ничего другого. И больше никогда, никогда она не будет настолько глупа, чтобы еще раз влюбиться. Потому что она не желает больше испытывать такую боль!

Руфь говорила все это Зефиру, нежно гладя животное в благодарность за его терпение… А потом она побрела обратно в дом. Теперь она молила Господа лишь о том, чтобы добраться до своей постели никем не замеченной и найти забвение в сне. А вот завтра…

И видение этого завтра, с которого начнется ее новая жизнь, пустая и никчемная, сделало шаги Руфи шаткими. Ей понадобилось призвать на помощь всю свою волю, чтобы сдержать новый поток рыданий и твердым шагом двинуться дальше по темному дому.

Глава 6

Кит и Хиро поженились весной, в 1633 году. Венчание состоялось в часовне Морлэндов, в присутствии лишь родителей жениха и невесты. Это было сделано из-за увечья Хиро, однако родственники, друзья, соседи и слуги не остались в стороне от этого события: ранним утром была отслужена месса, а потом началось многолюдное торжество, на которое, похоже, собрались все йоркширцы. И поскольку день, на удивление, выдался просто замечательным, то и празднование бракосочетания проводилось главным образом на открытом воздухе – в садах и в парке. Разумеется, не обошлось и без обильного пира: ради такого случая вырыли специальную яму, в которой зажарили целого быка, а мастерство Джекоба разыгралось до такой степени, что накрытые перед домом столы ломились от изысканных кушаний. Играли музыканты, гости танцевали и пели. Проводились игры на все вкусы, включая, разумеется, забавы вокруг майского дерева[10]. Желающие помериться силой могли состязаться в борьбе и стрельбе из лука. А крепостной ров стал местом яркой водной феерии. И через все это Кит провел молодую жену, мгновенно появляясь с ней там, где собиралось больше всего народу и царило веселье. По мнению всех присутствовавших, Хиро была прекрасна как ангел Божий в своем подвенечном платье из бледно-желтого атласа, богато украшенном кружевами. В ее длинные золотистые локоны были вплетены белые и желтые цветы, она повсюду скакала на маленьком белом пони, грива и хвост которого были переплетены позолоченными ленточками, а на шее у него красовалась гирлянда из желтых и белых цветов. Так придумал Кит: он не смог бы вынести, чтобы гости увидели Хиро хромающей и, возможно, принялись бы ее жалеть. И вот она гордо парила над всеми, словно королева на белом коне. А если бы свадьбу пришлось справлять в помещении, то Кит предусмотрел и это. Тогда Хиро несли бы на пышно украшенных носилках.

И только одно омрачало для Хиро эту свадьбу – отчужденность ее брата. После того дня, когда Га-миль умчался в Уотермилл, она не видела его почти неделю. И эта неделя показалась самой длинной неделей в ее жизни, ибо Хиро никогда не разлучалась с Гамилем надолго с самого их рождения. А потом он, наконец, вернулся и попросил у нее прощения, даже пожелав при этом счастья, однако держался с ней неловко и сдержанно – словом, было ясно, что хотя Гамиль и смирился с неизбежным, он не смог простить Хиро то, что она предпочла ему другого мужчину. Гамиль пробыл в Морлэнде немного, и когда он собрался в путь, Хиро стала возражать.

– Надеюсь, ты не собираешься уехать снова?

– Я возвращаюсь в Уотермилл. Отныне я буду жить там вместе с Сабиной. Ей нужна моя помощь в управлении имением.

– Но, Гамиль, ты и мне нужен.

– О нет, клянусь Пресвятой Девой, я тебе не нужен, – гневно воскликнул он. – У тебя есть другой. Я ведь тебе уже говорил: ты не можешь получить всего. Ты выбрала его – вот и довольствуйся этим теперь!

– Но… Ты совсем не хочешь больше жить здесь? – в замешательстве спросила Хиро.

– Нет, не хочу: я не могу жить рядом с тобой и с ним. Я желаю тебе благополучия, надеюсь, что ты будешь счастлива, но я не хочу видеть вас вместе. Такого мне не перенести.

Вот так он и уехал, и Хиро не смогла заставить его изменить свое решение. И с той поры Гамиль жил в Уотермилле, и она почти не видела его. Хотя Гамиль и приехал на свадьбу, новобрачных он сторонился, и Хиро узнала о присутствии брата, только перехватив его случайный быстрый взгляд с весьма почтительного расстояния. Кит пытался утешить ее, говорил, что в конце концов Гамиль образумится и вернется в Морлэнд, но только Хиро мало верила его словам, хотя и очень надеялась, что муж окажется прав.

Под конец этого бесконечного дня новобрачных проводили на покой под веселый гомон собравшихся. Они направились в главную спальню, которую должны были занимать всю первую неделю своего супружества. Киту в гардеробной прислуживал Патрик, а тем временем в спальне Лия раздевала Хиро, облачив ее затем в ночную сорочку и расчесав ей волосы. Вся комната утопала в цветах, и воздух был напоен их душистым ароматом и медовым запахом свечей из пчелиного воска. Хиро терпеливо стояла, пока Лия расчесывала ее волосы, и смотрела на гобелен с вышитым на нем единорогом, висевший на стене, напротив кровати. Белый единорог ярко выделялся на темном фоне ковра и длинных черных волос изображенной на нем девушки, которая показывала диковинному зверю его отражение в зеркале.

Проследив за взглядом Хиро, Лия пояснила:

– Это свадебный подарок одной из невест Морлэндов, Бог знает сколько лет тому назад. И она тоже спала в этой самой постели.

– Прямо здесь? А это она на картине?

– Очень может быть. Они же почти все были черноволосыми, Морлэнды.

– А правда, что единороги подходят только к девственницам? – поинтересовалась Хиро. – Как ей, вероятно, было грустно расставаться с ним, когда она вышла замуж.

Лия быстро взглянула на девушку и коснулась ее руки.

– Хм… руки-то у тебя холодные как лед. Боишься, видно, мой ягненочек, а?

– Немножко, – призналась Хиро. – Но главное, что… я не уверена… только чувство какое-то слегка печальное, а ведь такого быть не может: я же так счастлива. Я правда люблю его, Лия, правда!

– Да знаю я, что любишь, ягненочек, знаю. Знаю и то, что ты чувствуешь – все это совершенно правильно, так и должно быть. Во всех наших поступках, которые делают нас счастливыми, есть немного печали, и это длится с тех пор, как мы покинули райский сад. Но ты не бойся. Твой супруг о тебе позаботится.

– Мой супруг, – с удивлением повторила Хиро. – Как необычно это звучит.

И в этот миг послышался легкий стук в дверь. Хиро вздрогнула. Лия вопросительно посмотрела на нее, и девушка кивнула. Служанка пошла открывать дверь гардеробной. В спальню вошел Кит, но тут же остановился, с пересохшим ртом, устремив взгляд на Хиро. Лия, удовлетворенно улыбнувшись себе под нос, вышла, закрыв за собой дверь.

Прошло, казалось, много времени, прежде чем Кит пересек разделявшее их пространство, но и после этого он в молчании остановился перед Хиро. А потом Кит странно улыбнулся чуть заметной, степенной улыбкой, которая, похоже, шла не от веселья, а от благоговейного трепета. Протянув руку, он приподнял один из шелковистых локонов Хиро и нежно погладил его.

– Ты прекрасна, – выговорил он, наконец. – Я вообще-то не это собирался сказать, но теперь, когда я смотрю на тебя, мне трудно подобрать слова, чтобы выразить свои чувства.

Хиро слегка кивнула.

– Я знаю.

– Знаешь? В самом деле? Хиро, а ты поймешь, если я признаюсь тебе, что мне как-то невесело, хоть счастье и переполняет сейчас все мое существо? Я чувствую… у меня довольно мрачно на душе и… страшно. Нет-нет, не страшно, но только… – он беспомощно пытался найти нужное слово, но не мог.

Хиро снова заговорила;

– Я знаю.

Кит внимательно изучил ее лицо.

– Да, ты знаешь, – подтвердил он, наконец, и это, кажется, успокоило его. Улыбнувшись уже более раскованно, Кит добавил: – Сегодня ты невеста. Какое прекрасное слово, но всегда ли оно было таким или это ты сделала его прекрасным? А ты, кстати, не танцевала на своей свадьбе.

– Я никогда и не танцую на свадьбах, – отозвалась она, с удивлением наблюдая за выражением его лица.

– А невеста должна танцевать на собственной свадьбе. Да-да, ты должна потанцевать, хотя бы раз.

Кит обнял Хиро за талию, а она положила руки ему на плечи. Слегка приподняв ее, Кит в величавом танце заскользил по полу, неся Хиро по воздуху и чуть слышно напевая, так тихо, что мелодия терялась в нежных тенях спальни. Она доверчиво прижалась к нему, качаясь, когда качался он. Хиро не отрывала от него глаз, а когда Кит увидел, что их выражение с каждым мигом меняется, он, не переставая танцевать, добрался до края кровати и нежно опустил на нее жену.

Он посмотрел на нее сверху вниз, изучая ее лицо, а потом негромко сказал:

– Не печалься. Печаль больше подходит для конца, а это – начало.

Кит оставил ее на минуту, чтобы задуть все свечи, кроме одной – той, что была в изголовье кровати. И тени сразу же сгустились и поползли вперед, и огромная комната съежилась до круга медового света, в котором лежала она, а белый единорог скрылся в этой темноте.

Шоуз был старым, темным, сырым и неудобным домом, построенным еще в те дни, когда-то и дело трубили сигнал тревоги и жизнь человека могла зависеть от того, насколько малы его окна и прочны стены. На протяжении полутора веков этот дом принадлежал Библейским Морлэндам, а его преуспевающие хозяева так много времени проводили в море и так мало – дома, что для усовершенствования старого здания не делалось почти ничего. Алетея Чэпем, мать Руфи, распорядилась, чтобы оконные проемы застеклили, а дымовые трубы перестроили, но когда она и Неемия с интервалом в несколько месяцев умерли, близнецы, Зафания и Захария, находились в морском плавании, поэтому все нововведения на этом и закончились.

Служанка Эллен с радостью оставила этот дом, вместе со своей молодой хозяйкой, сменив его на пышность и комфорт Морлэнда, но когда от Зафании пришло письмо, содержавшее кое-какие указания для управляющего, Эллен поспешно вызвалась сходить в Шоуз и все передать. Ее хозяйки в ней не нуждались: Руфь отправилась на соколиную охоту, а Нелл помогала Мэри-Эстер сортировать белье для ежегодной стирки. А денек для прогулки был просто замечательный. Впрочем, куда убедительнее всех этих причин послужило то, что как раз расположения этого управляющего, Перри, Эллен и домогалась вот уже два года, надеясь вскорости поставить перед ним вопрос ребром.

Мэри-Эстер спросила Эллен, не желает ли она слегка отклониться от своего пути и передать также сообщение судье в Твелвтриз.

– Я понимаю, что это продлит твое путешествие, – сказала она извиняющимся тоном. – Может быть, тебе лучше поехать верхом? Не хочешь взять нашего мула?

– Нет, мадам, – быстро ответила Эллен. Еще бы: у этого мула был ужасно вздорный нрав. – Не так уж я и привередлива, как кажется. Тут всего-то пара шагов туда, пара – обратно.

Прогулка и впрямь оказалась приятной. На полях было тихо: большинство мужчин находились на торфянике или отправились к воротам Тен Торнз, где были сооружены два загона для клеймения овец. И все же время от времени она проходила мимо работавших мужчин или молодых женщин, присматривавших за коровами, и это, конечно, было достаточным поводом, чтобы остановиться и поболтать. Сама Эллен была родом из Шоуза и знала там каждого вплоть до самых городских стен.

В Твелвтриз она поинтересовалась, где ей найти судью, на что ей ответили, что он, мол, находится на конском выгуле при доме «вместе с молодым хозяином», и с помощью этой путеводной нити Эллен вскоре добралась до нужного места. У ограды выгула толпилось множество конюхов и прочих слуг – да, по сути дела, все, в ком не было крайней нужды в доме, – и глаза всех собравшихся были устремлены на истоптанную грязную середину огороженного выгула, где Кит энергично сражался с жеребцом Обероном. Шерсть коня потемнела от пота и пыли, а грудь его была белой от взмыленной пены, но животное еще и не думало сдаваться. Как раз в тот момент, когда подошла Эллен, Оберон вновь сбросил своего хозяина на землю, и по толпе зрителей пронесся сочувственный вздох. Кит тяжело поднялся на ноги, сразу было видно, что ему много раз уже довелось близко пообщаться с этой жесткой, плотно утрамбованной землей.

Пока Оберон рысцой вертелся вокруг этого пятачка, вздернув голову и выкатив побелевшие глаза в сторону Кита, который упрямо и терпеливо шел за ним по пятам, выжидая новой возможности вцепиться в болтающийся повод, стоявший рядышком с Эллен конюх сказал:

– Да, скоро ему придется уступить, не хочется, а придется.

– Кому? – спросила Эллен. – Коню или хозяину?

Конюх угрюмо посмотрел на нее.

– Я-то знаю, кто уступит первым, только вот когда же это кончится-то? Этот хозяин-то не пользуется ни кнутом, ни стрекалом, ни стреножить жеребца, понимаешь ли, не желает, ни жилу пережать… И еще никого, видишь ли, не подпускает помочь себе.

Эллен уставилась на него в изумлении.

– Так как же он тогда собирается сломить его? – спросила она.

Конюх посмотрел на нее мрачнее прежнего.

– Он говорит, что и так с ним справится. Говорит, что не станет ломать его норов, а умаслит его любовью. А если, говорит, этот конь не пожелает его по доброй воле, то и ему он совсем не нужен. Да уж, тут никакого терпения не хватит… Я-то хорошо знаю, кто вбивает эти мысли в голову хозяину, а много ли радости это ей принесет, когда она овдовеет из-за такого упрямства, а?

Эллен внимательно следила, как Кит настигает Оберона и останавливает его, успокаивая. На этот раз передние ноги жеребца задрожали, Эллен увидела, что уши Оберона как бы поползли в стороны – в этаком жесте готовности к компромиссу. Покорить коня любовью? Что ж, это вполне соответствовало тому, что знала Эллен о молодом хозяине.

– Ну, – сказала она, – ведь в конце концов ее-то он покорил любовью и мягкостью, а уж у нее норову, что у любой лошади.

Конюх скептически посмотрел на нее.

– Кого это «ее»? Хромоножку-то? – Так местные слуги между собой именовали маленькую хромую Хиро, впрочем, совсем беззлобно. – Да, только женщина – это дело одно, а вот неоскопленный жеребец – совсем другое. Хотя, спроси кто у меня, так я бы ответил, что их обоих время от времени неплохо бы попотчевать кнутом, а не то рано или поздно на них соль выступит. А этот-то, твой, еще не купил тебе столовые ножи к свадьбе, а?

Эллен ухмыльнулась.

– Нет пока… только ведь я еще ему и не говорила, что он должен на мне жениться.

Она по-прежнему наблюдала за Китом. А тот уже, приласкав и успокоив огромного жеребца, ухватился за седло и изготовился снова вскочить в него. И тогда, чувствуя, что ей больше не хочется видеть, как Кит больно стукнется о землю, Эллен спросила у своего соседа, где ей найти судью, чтобы передать ему весточку, и отправилась своей дорогой.

Бредя в сторону Шоуза, она размышляла над странными обстоятельствами женитьбы Кита на Хиро. Кит, который легко мог бы заполучить себе любую, кого бы только ни пожелал, да и все ведь ожидали, что женится он на чьей-нибудь богатой наследнице. И вдруг Хиро, эта Хромоножка, у которой и приданого-то никакого не было, кроме кучки этих убогих старых домишек на Северной улице. Ничего себе парочка! Ее-то отец с матерью, понятное дело, до сих пор лелеяли надежды на имение Гамильтонов, что в Шотландии, и вот уж неделя, как они сами укатили в Шотландию, чтобы собственными персонами появиться на суде, когда будут рассматривать их дело. Только ни единая душа по-настоящему не верила в то, что их надежды сбудутся, а уж Хиро – меньше всех.

А потом еще эта печальная история, размолвка Хиро с ее братом. Любовь близнецов друг к другу и их неразлучность с самого раннего детства стали легендой во всей округе, и вот теперь, извольте – Гамиль так странно уехал с глаз долой, никогда не появляется рядом со своей сестрой, отказывается встречаться с ней и даже отвечать на те письма, которые она с такой преданностью ему посылает, моля о его любви. А самым-то странным из всего этого было то, что Гамилю пришлось отправиться жить со своей кузиной, с Сабиной, которая прежде считала, что он, как и все ее прочие родственники, тайно замышляет отобрать у нее Уотермилл. Но вообще-то, думала Эллен, проворно идя своей дорогой, всем хорошо было известно, что эта Сабина бешеная, словно мартовский заяц, вроде своего братца, покойного бедняжки Энтони, упокой Господь его душу! И даже другой ее братец, Эндаймион, ну тот, что пропал в море, он ведь тоже всегда был со странностями, как теперь каждый припомнит, кого ни спроси. Да и вся эта порода Чэпемов была несколько сумасшедшей, ведь правду же говорили, что у них дурная кровь. И хотя Эллен толком никогда не слыхала всю эту историю, она бы совсем не удивилась, если бы так оно и оказалось. Они же там все женятся на своих двоюродных сестрах, впрочем, Бог с ними: добродетельным католикам виднее, что делать…

Ее размышления резко оборвались, когда она добралась до прямоугольного серого здания Шоуза и увидела Зефира, привязанного к кольцу в стене дома. Мгновенная догадка и короткий осмотр привели ее к Руфи, сидевшей в самом темном уголке мрачной и унылой часовни и тупо уставившейся в пространство. Эллен снова заметила, какой бледной и худой стала ее молодая госпожа.

– Хм-хм… мисс, ну что же вы тут сидите одна-одинешенька в такой темнотище? – спросила она с грубоватым сочувствием. – А денек-то такой славный, и как же это только вы не порхаете по полям со своим кречетом? Никакого добра не будет, если так вот сидеть.

Но Руфь, подняв взгляд на служанку, спросила:

– Эллен, а не вернуться ли нам в Шоуз?

– Мне совсем не нравится ваша затея, мисс, – отважно ответила Эллен. – Как же это – жить в сыром старом доме, когда вон там стоит такой замечательный большой дом? Как вам в голову могла прийти такая мысль?

– Это не фантазия, – строго оборвала ее Руфь. – И тебе тоже придется задуматься над этим. Завтра я собираюсь поговорить с Малахией, и на этой неделе мы вернемся домой. Он уже достаточно взрослый, и в конце концов это его дом. А что касается сырости и ветхости… что ж, когда-то, Эллен, он был для тебя достаточно хорош, пока ты не стала чересчур уж нежной и привередливой. Но если он теперь не устраивает тебя, то можешь поискать себе другую госпожу, ибо вот этой угодно вернуться в тот дом, откуда она родом.

– Уж больно суровые речи для молодой леди вы ведете… – начала было Эллен, но Руфь яростно оборвала ее:

– Я не могу там больше жить! Не могу больше переносить этого. Я возвращаюсь домой, ибо там мне не на что больше надеяться, а дома у меня будет покой и любовь моего племянника. Итак, Эллен, ты едешь со мной или нет?

Эллен решила отказаться от дальнейших претензий, которых хозяйка все равно бы не приняла.

– Я поеду с вами куда угодно, – смиренно заверила она Руфь, а потом, сочувственно посмотрев на девушку, этак небрежно спросила: – Только вот, мисс… хм-хм… как же это вы допустили такую ошибку-то, ну, с молодым хозяином? Ведь любой болван видел, что он готов был горы своротить, лишь бы покорить другую молодую госпожу.

– Нет, не любой болван, – с кислой улыбкой отозвалась Руфь. – Был один болван, который этого не видел. Только он… она… больше никогда не будет болваном, нет-нет, никогда!

– Не надо так уж казниться, мисс, – тихо произнесла Эллен.

Руфь резко поднялась.

– Я отдам свою любовь тем, кому она нужна: моему племяннику и моим коню и кречету.

– И вашей служанке? – с неловкостью спросила Эллен.

Она была женщиной простодушной, и слова любви ей приходилось слышать нечасто. Руфь с иронией посмотрела на нее, и чтобы скрыть, как этот жест Эллен тронул ее, ответила:

– Тебе не надо делать вид, будто ты не желаешь возвращаться, Эллен. Ведь когда ты снова поселишься здесь, Перри уже не отвертеться от женитьбы на тебе. А сейчас его только расстояние и спасает.

Эллен положила руки на бедра и поджала губы.

– Хм, а вы, выходит, остроглазая, раз это приметили, да вы всегда такая и были. Что ж, ко всему-то у вас свой подход, как и с этим переездом, и, думаю, вы заслуживаете, чтобы вам повезло в жизни.

– Могу тебя заверить, что отныне у меня уж точно будет свой подход, – сказала Руфь и направилась из холодного мрака часовни на яркий солнечный свет.

Теперь это уже была не девушка, а некрасивая и худая женщина. Хотя сама Руфь и не осознавала этого, в ее поступи вдруг проявилось достоинство. Когда она шла, чтобы отвязать своего пони, Руфь больше не выглядела неуклюжей и нескладной. Эллен не могла определить словами этой перемены, но, разумеется, приметила ее, ибо именно с этого момента служанка стала называть Руфь «госпожой».

Приехав в Оксфорд, Ричард не знал, что рассчитывает там увидеть. Дело в том, что истории, которые он слышал, противоречили картине, нарисованной Китом по приезде домой. Однако шести месяцев учебы оказалось достаточно, чтобы убедиться, что все рассказы, ходящие об Оксфорде, должно быть, верны, поскольку там снисходительно относились к самым разным поступкам. Правила были весьма строгими, как в отношении самой учебы, так и в порядке поведения студентов в быту. Однако часто контроль над студентами поручался старому, немощному преподавателю или же просто равнодушному, поэтому юный шалопай мог без всяких затруднений ускользнуть от него.

Преподаватели помоложе предпочитали не жить при университете, а квартировать в городе, и это порождало заметное взаимное озлобление между ними и пожилыми профессорами. Основным занятием последних являлось управление колледжами, тогда как младшие преподаватели были всецело поглощены тем, как бы им пролезть в один из руководящих органов, вытеснив оттуда кого-нибудь из старших. Естественно, что ни у тех, ни у других для студентов и времени-то особого не оставалось. И в результате, как вскоре обнаружил Ричард, те юноши, которые приезжали в Оксфорд совсем молодыми, равно как и те, кто отличался послушанием и понятливостью от природы, или те, у кого был деятельный, энергичный учитель, вели себя спокойно и учились прилежно. Ну а остальные творили все, что их душе угодно, а угодны им были, ясное дело, частые попойки, азартные игры, распутство и… редко, совсем редко – учеба.

Преподаватель Ричарда оказался достойным человеком, весьма образованным и принципиальным, но он также был уже в преклонных летах, почти ничего не видел и занимался главным образом своей собственной работой. Так что Ричард, еще дома научившийся ловко уклоняться от наказаний острого на глаз и язык отца Мишеля, находил учителя Уолкера весьма добродушным. Его лекции были обязательными. Основным предметом в течение первого года обучения была риторика, и студентов систематически подвергали испытанию, устраивая диспуты. Однако сам по себе учебный план был довольно ограниченным, поэтому Ричард, благодаря хорошему домашнему образованию, настолько далеко обогнал однокашников в богословии, астрономии и метафизике, что его трудности, скорее, заключались в том, чтобы скрыть свои познания, нежели шутя преодолевать эти диспуты-испытания.

Возраст студентов-первогодков варьировался от четырнадцати до двадцати лет. Однако большинству из них было примерно шестнадцать. Неудивительно, что Ричард, сильно опережавший сокурсников в знаниях, да к тому же бывший вдовцом и отцом ребенка, вскоре оказался в компании второкурсников со своего же факультета, главное удовольствие в жизни которых составляли игра в карты или в кости в тавернах, а также ежевечернее пьянство. Все это очень сильно напоминало ему жизнь дома до того, как он попал в ту щекотливую ситуацию с Джейн, с той, правда, разницей, что в Оксфорде не было стычек с разгневанным отцом и сверх всякой меры наблюдательного Мишеля Мойе, которые хлестали бы его своим колким языком. Дни Ричарда протекали в безделье, а вечера и ночи – в пьянстве, после чего он, шатаясь, возвращался на свою узкую постель, опираясь на плечо какого-нибудь развеселого собутыльника, – словом, в целом Оксфорд казался Ричарду более уютным и домашним, чем сам дом.

Главным же различием между жизнью в Оксфорде и его прежней, в целом сходной жизнью в тавернах Йорка или близ них, было отсутствие женщин. Большинство его приятелей не очень-то интересовали плотские утехи. Один из них, сын весьма и весьма состоятельного джентльмена, имел постоянную любовницу, очень хорошенькую и неболтливую молодую женщину, которую он содержал в квартирке у Карфакса. Другой же временами тихохонько, почти с виноватым видом ускользал в публичный дом. Однако между ними не велось ни разговоров о женщинах, ни смакования сексуальных излишеств. Студенты жили в исключительно мужском мирке и старались проявлять свои доблести в пьянстве, азартных играх и довольно редких потасовках. Ричард, изо всех сил стремившийся во всем приноровиться к своим новым приятелям, также волей-неволей стал вести целомудренную жизнь.

На втором году своего обучения Ричард мало-помалу особенно сдружился с Кловисом Бирном, тем самым молодым человеком, который содержал любовницу. Статус вдовца давал Ричарду несколько особое положение среди его приятелей, и Кловис даже как-то раз сказал ему:

– Мы с тобой, Дик, похожи в том, что оба мы как бы полуженаты: оба мы владеем бесплотными призраками.

И вот как-то вечером Кловис даже пригласил Ричарда отобедать вместе с ним и его любовницей. Ричард был очень удивлен и заинтригован, чтобы отказаться от предложения, которое со стороны могли бы счесть двусмысленным. Но это оказался на редкость интересный вечер, первый из многих, которые Ричард провел в квартирке Люси Сьен.

Сюрпризом для Ричарда явилось то, что Люси Сьен совершенно не походила на образ, созданный его воображением. Он полагал, что она окажется хорошенькой, но неопрятной, возможно, очень молодой – словом, представительницей низших слоев общества, которой нечем похвастаться, кроме смазливого личика и услужливого тела. Но элегантная, умная и образованная Люси не имела к этому никакого отношения. Она была старше и Ричарда, и Кловиса, ей уже минуло двадцать. За обедом разговор свободно порхал с одной темы на другую, и Люси на равных включалась в него. Ричард даже частенько забывал – сколь бы нелепым это ни выглядело, – что Люси вообще женщина. Тем не менее она отличалась необыкновенной красотой: белоснежная кожа, темные глаза, пышные черные локоны и тонкие белые руки, которые Люси весьма выразительно использовала в разговоре, чтобы подчеркнуть свое мнение. Однако во время беседы Ричард забывал о всех ее прелестях, замечая только то, что говорилось вслух. Это был его первый урок признания личности в ком-то, кроме себя.

Разговоры их зачаровывали Ричарда, в особенности когда они касались религии и политики, поскольку это было его главным пристрастием на свете, помимо собственных мелких забот. И у Люси, и у Кловиса имелись связи при королевском дворе, и именно от них Ричард и узнал о конфликте, разгоравшемся на юге, – о расхождениях представителей среднего класса с правительством.

– Трудно понять, как же все это разрешится, – задумчиво проговорила как-то вечером Люси. – Король не может управлять без денег, а денег он не может получить без налогов.

– И в равной степени, – добавил Кловис, – этот второсортный народец, главным образом из торгового сословия, не желает платить налоги, если им не дадут права участвовать в обсуждении того, как они должны расходоваться.

– Но ведь только король и его советники могут решать, как следует расходовать налоги, – озадаченно сказал Ричард.

– Разумеется, – отозвался Кловис. – Но эти купчишки думают примерно так: если король не может обойтись без наших денежек, тогда не следует и разрешать ему обходиться без нашего совета.

Ричарда это потрясло, но он попытался принять равнодушный вид.

– Ну и что же они могут посоветовать королю сделать? – спросил он.

– Рискну предположить, – продолжила Люси, – что ничего особенного, чего король не мог бы посоветовать себе и сам, кроме, конечно, тех случаев, когда дело касается религии.

– Ага, вот где собака зарыта, – воскликнул Кловис довольно мрачно с сардонической улыбкой. – Я говорю как лицо заинтересованное: ведь, будучи вторым сыном, я предназначен церкви, а вся наша семья – старые католики. Нет-нет, не паписты, спешу тебя заверить, мой дорогой Ричард, а именно католики в том понимании, каким был наш великий король Гарри.[11]

– И каким по-прежнему остается король Карл[12], – добавила Люси. – Говорят, что жители Лондона ненавидят и боятся королеву, потому что она папистка, а еще они боятся, что она плохо влияет на короля. Только между его и ее верой разницы мало, кроме разве что названия. Пуритане ненавидят англиканство не меньше, чем католицизм. Они бы нас всех заставили работать в поле, молиться в каком-нибудь шалаше, а уважали бы они нас не более, чем сиденье в сортире.

Улыбнувшись, Кловис сказал:

– У Люси есть особый повод для обиды на пуритан: они ведь полагают, что женщины должны быть безмолвными и покорными существами, они не только образования не должны получать, но их даже не следует учить грамоте и письму.

Теперь уж Ричард пришел в полное замешательство.

– Стало быть, торговцы – это пуритане? – спросил он.

– О нет, мой дорогой Ричард, ты уж уясни для себя этот вопрос, потому что он будет вставать снова и снова. Пуритане – это главным образом люди низкородные, а торговцы – это в основном пресвитериане, которые хотят управлять всей страной посредством церкви. А поскольку они владеют огромными суммами денег, то именно с ними королю и приходится иметь дело. Одному Господу ведомо, к чему это все приведет.

Спустя некоторое время Ричард поднялся, чтобы уйти, а Кловис с иронической улыбкой проводил его до дверей. Он стоял, положив руку на плечо Люси и глядя Ричарду вслед. Ричарду пришло в голову, что они очень похожи на супружескую пару, и эта мысль слегка смутила его. Кловис явно любил ее, как жену, и тот факт, что он никогда не смог бы жениться на ней, видимо, и объяснял эту его мрачную резкость. Так или иначе, в течение второго года своей учебы Ричард вел более спокойный образ жизни, часто обедая с Кловисом и Люси и редко встречаясь с прочими тамошними приятелями. Беседы их были серьезными и глубокомысленными, и Ричард мало-помалу приучался шевелить мозгами и думать о вещах, которые его никогда прежде не интересовали. Да, Оксфорд превзошел его ожидания.

Зима в 1633 году была на редкость холодной. В январе и феврале выпало столько снега, что все семейство оказалось заключенным, в доме почти на полтора месяца. Особенно неприятным это было для Хиро: ведь она могла свободно передвигаться только на открытом воздухе, а находиться взаперти почти не привыкла. Тем не менее она терпеливо переносила вынужденное заточение.

– Я только надеюсь, что погода улучшится, прежде чем я слишком располнею для верховой езды, – сказала она Киту, кладя руки на свой живот.

Хиро была беременна, и рождения ребенка ожидали в июне.

– Ну, конечно, она улучшится, моя голубушка, – ласково успокаивал ее Кит, поскольку он не мог отказывать жене ни в чем. – Скоро ты снова будешь ездить верхом, если даже мне самому придется взяться за головню и растопить весь этот снег.

Оттепель началась в последний день февраля, а к третьему марта земля уже достаточно очистилась от снега, и Хиро могла теперь совершить верховую прогулку, хотя сделать это все еще было непросто.

– Да, будь эта грязь саженей пять глубиной[13], мы все равно бы выбрались из дома, – сказала в то утро Мэри-Эстер, когда они выходили из часовни после первой обедни. – Смотри, Кит, какое яркое солнце. Выведи же из дома это бедное дитя, пусть хоть немного красок вернется на ее щечки. Я не могу больше выносить ее бледного вида.

– А вы сами тоже собираетесь проехаться верхом? – спросил Кит, улыбаясь.

– Разумеется, – весело ответила она. – Я собираюсь в «Заяц и вереск». Хочу посмотреть, как там мои дядюшки провели эту долгую зиму, а потом загляну в школу и в больницу – проверю, все ли там в порядке. Потом мне еще надо навестить в Хоб-Муре двух больных арендаторов, потом…

– Мадам, для всех ваших дел вам требуется, чтобы день стал длиной в неделю, – перебил ее Кит. – Так что мне лучше всего вас не задерживать.

– Действительно, не стоит. Нерисса, сию же минуту проверь, чтобы мисс Анна и Мэри-Элеонора были готовы, и обязательно накинь свой плотный плащ: я не хочу, чтобы ты снова подхватила насморк. А ты, Лия, если земля не будет слишком сырой, выведи утром Гетту и Ральфа в сад, чтобы они смогли погреться на солнышке. Итак, сэр, будут ли у вас какие-нибудь поручения на это утро?

– Никаких, которых я не мог бы выполнить сам, моя дорогая, – ответил Эдмунд, и глаза его весело заблестели. – А какие гостинцы ты везешь своим дядюшкам? Уверен, с пустыми руками ты не поедешь.

– Думаю, кувшинчик меда, а то их ульи в прошлом году были полупустые. А не могла бы я прихватить и кусочек от того теленка, которого мы забили вчера? А то как знать, когда у них в последний раз было свежее мясо.

– Бери все, что пожелаешь, – ответил Эдмунд. – А теперь мне пора заняться делами. Да хранит тебя Господь, жена.

Он поцеловал ее, благословил детей и удалился.

– А теперь, Лия, – начала Мэри-Эстер, следя, как Эдмунд сворачивает за угол, – я должна дать тебе указания…

– Мадам, – перебила ее служанка, которая вот уже несколько минут беспокойно переминалась с ноги на ногу, – надеюсь, молодой хозяин не повезет мисс Хиро кататься по такой грязи, когда она уже на шестом месяце?

Хиро засмеялась и, крепко обняв Лию, сказала:

– Нет, Лия, это я повезу его кататься. Ты даже представить себе не можешь, как я тоскую по свежему воздуху и солнечному свету. Но Кит за мной присмотрит. Никакой беды со мной не может случиться, пока Кит рядом.

– Теперь ты видишь, Лия, – сказала Мэри-Эстер, – разве я смогу помешать ей? Езжайте, дети, и не откладывайте. Да благословит вас Господь. Идем, Лия, нам надо решить, как поступить с этой телятиной и…

После долгого пребывания в помещении свежий воздух действовал опьяняюще. Кит не поинтересовался, куда бы хотела поехать Хиро, а просто свернул на тропинку, ведущую к Хэрвуд-Уину. Это был их любимый маршрут. Для Хиро притягательность этого пути усиливалась воспоминаниями обо всех ее поездках туда с Гамилем, когда им хотелось понаблюдать за лисицами, барсуками или просто дать полетать своим ловчим птицам. Если Хиро и надеялась увидеть сегодня здесь брата, то она об этом ничего не говорила, а Кит и не спрашивал. Но когда они добрались до Хэрвуд-Уина и остановили своих скакунов передохнуть на северной стороне поля, которая была обращена прямо к Уотермиллу, Кит осторожно сказал:

– Может быть, как-нибудь в другой раз? Теперь, когда установилась хорошая погода, ты можешь приезжать сюда хоть каждый день. Рано или поздно он непременно появится.

Хиро быстро посмотрела на него и тут же снова отвернулась, и Кит успел заметить блеск в ее глазах. Она медленно покачала головой.

– Нет, на это я не рассчитываю. Не рассудок внушает мне надежду на встречу с ним, а моя глупость.

– Разве любовь – это глупость?

– Возможно, – ответила она, а потом снова посмотрела на мужа и улыбнулась. – Хотя моей любви к тебе это не касается. Она как раз – величайшая мудрость.

Кит спешился, подошел к Златогривому и, прислонившись к его плечу, взял руку своей жены. Озабоченно глядя в ее лицо, он заметил, что оно еще больше похудело и побледнело, утратив свежесть румянца.

– Я хотел, чтобы ты была счастлива, и в своей самонадеянности полагал, что смогу принести тебе радость в жизни. И я совсем не думал, что выйдя за меня замуж, ты лишишься чего-то. За мою гордыню меня и подобало бы наказать, а отнюдь не тебя. Я хочу…

Хиро крепко сжала его руку.

– Еще миг – и ты можешь пожалеть, что женился на мне. Я довольна, Кит… даже очень. Я люблю тебя, и мне не нужно ничего другого.

– Даже Гамиля?

Хиро закрыла рукой его губы. Глаза ее смотрели на него ясно и уверенно.

– Да, я скучаю по нему… а как же могло быть иначе?.. Но если такова цена, то я охотно уплачу ее.

Вздохнув, Кит отошел в сторону. Он прислонился к старому дубу, росшему на границе Хэрвуд-Уина. Наступило молчание, нарушаемое лишь позвякиванием удил, когда Златогривый и Оберон энергично щипали тонкую и горькую мартовскую траву, которая после долгой зимы на сухом корму была для них лакомством.

– В этом-то и вся беда, – произнес, наконец, Кит, стоя к ней спиной и глядя через ровные поля в сторону Уотермилла. – Я не желаю, чтобы платить приходилось тебе. Если кто-то и должен расплачиваться, так это я. Мне хотелось бы, чтобы у тебя было все.

Хиро улыбнулась, зная, что Кит этого не видит. Да, именно это Гамиль и назвал «характерной особенностью» Морлэндов – желать всего.

– Но мы никогда не можем иметь все, мой дорогой Кит. Жизнь не бывает такой щедрой.

– У меня-то есть все, – негромко ответил он. – Порой я даже боюсь, что я так счастлив.

На это ей нечего было сказать. Они молча наблюдали, как по полям расползается тень тучи. Оберон на миг перестал щипать траву, навострив уши. А потом, когда конь снова опустил голову, Кит повернулся и с явно приободрившимся видом направился к Хиро. Он что-то держал в руке.

– Смотри, что я нашел.

– Да это всего-навсего чернильный орешек.[14]

– Да, верно, но ты погляди, ты только погляди вот сюда. Видишь? Если я отогну эти веточки, вот здесь и здесь, ты увидишь вот эти отметинки, которые похожи на глаза. Погоди-ка, я сделаю их поглубже, – он вытащил нож из-за пояса и с минуту поработал его кончиком. – Ну вот, – объявил он, снова протягивая ей орешек на ладони.

Хиро взяла его и засмеялась.

– Это же кролик! – с восхищением воскликнула она.

Кит посмотрел на нее с оскорбленным видом.

– Ничего подобного, – возмутился он. – Это заяц, родовой заяц Морлэндов. Я думаю, такая находка может быть добрым предзнаменованием, когда ты носишь в животе нового маленького зайчонка.

– А на макушке-то у него, погляди, дырочка! Можно будет продеть туда нитку и носить на шее, – сказала Хиро.

Теперь уже засмеялся Кит.

– Но ты же не будешь в самом деле носить это? Ох, Хиро, не будешь, не будешь!

– Конечно, буду. Ты же подарил мне его… Нет-нет, ты не можешь забрать его назад. Теперь он мой! Я сплету такую ниточку из шелка и буду носить его на шее как талисман. И он принесет мне удачу.

– Нет, госпожа, тебе подобает повесить его на золотую цепочку, если уж ты желаешь носить его, – весело предложил Кит. – А теперь нам лучше снова отправиться в путь, а не то ты простудишься. Сейчас еще слишком холодно, чтобы задерживаться на одном месте, даже при таком ярком солнце.

Он поймал Оберона и вскочил в седло. Они поскакали дальше, и Хиро спрятала чернильный орешек себе за корсаж для пущей надежности.

Лия всегда настаивала впоследствии, что беда стряслась именно из-за верховой прогулки, хотя Мэри-Эстер говорила, что это было влиянием длинной холодной зимы, недостатка воздуха и солнечного света и плохого питания. Но в глубине души Кит знал – впрочем, без всяких видимых оснований, – что это его вина, что это он каким-то непонятным образом был обречен приносить горе той, которую любил больше всего на свете. Как бы там ни было, не прошло и недели, как у Хиро случился выкидыш, в одну темную-претемную ночь ребенок просто выскользнул из нее. Он был совсем крохотным, голеньким и слепым… и очень напоминал мертвого зайчонка, если, конечно, кому-либо пришло в голову сделать подобное сравнение. Но то, что это был мальчик, вполне можно было понять. Хиро старалась держаться мужественно в присутствии Кита, но она слишком ослабла, чтобы сдержать слезы, и в конце концов она наплакалась так, что уснула, обессиленная, прямо в его объятиях. А когда, наконец, он опустил ее на подушки и убрал влажные завитки волос с ее покрасневших щек, его самого начали сотрясать рыдания. Киту пришлось повернуть голову в сторону, чтобы не разбудить Хиро безудержно текущими потоками слез.

Глава 7

После выкидыша Хиро довольно долгое время болела, и все неожиданно почувствовали, как сильно им недостает ее в доме. Поэтому каждый находил причину пройти через западную спальню, куда бы он ни направлялся. Но искать какой-либо предлог было совсем не в духе Эдмунда, поэтому каждое утро, перед тем как начать дела, он заходил туда с серьезным видом, чтобы посидеть с Хиро примерно четверть часа. Хиро, к своему удивлению, тоже с нетерпением ждала его визитов. Эдмунд был немногословен, не любил он и обсуждать сплетни, поэтому говорил с ней так, как говорил бы с мужчиной. Однако Хиро находила, что его разговоры дают пищу для ума. Что же касается Эдмунда, то эта процедура, начатая им из соображений долга, быстро превратилась для него в удовольствие, и скоро его беседы с Хиро приобрели оттенок размышлений, высказываемых вслух. Время, которое Эдмунд проводил с Хиро по утрам, стало для него возможностью спокойно обдумать и привести в порядок свои мысли, а также обсудить собственные проблемы. Мэри-Эстер, разумеется, вскоре заметила, что происходит, и ей пришлось подавлять в себе довольно острые приступы ревности. Что ж, если Хиро способна дать Эдмунду что-то, необходимое ему, то ей не следует сердиться из-за того, что дает это не она сама.

Конечно, Мэри-Эстер много раз на дню тоже торопливо забегала в западную спальню, выкраивая время для визитов между всеми прочими ожидавшими ее делами. Она приносила Хиро обрывки разных вздорных сплетен, рассказывала всевозможные забавные истории об увиденном ею в ее частых путешествиях. Больше всего на свете Мэри-Эстер, конечно, хотелось бы дать Хиро то, к чему та столь стремилась… но только она никогда не видела Гамиля и даже ничего о нем не слышала. Между тем спальня была заполнена иными дарами – от членов семейства, от друзей и даже от слуг. Старина Джекоб испек специально для нее маленькие пирожки с корицей, окрасил их в розовый цвет с помощью нескольких капелек своего драгоценного кошениля, покрасивее расположил в корзинке, а потом, когда маленькая Гетта в очередной раз забрела на кухню повидаться с ним, он, умаслив ее леденцом, попросил отнести гостинец наверх и передать от него «маленькой хромой госпоже».

Гетта с усердием взобралась по лестнице, прошла по коридору в западную спальню и застала там Хиро, как ни странно, в одиночестве. Она лежала на подушках и пустыми глазами смотрела в окно. Когда вошла Гетта, Хиро, быстро улыбнувшись, приподнялась.

– Пришла повидаться со мной, мой цыпленочек? Хочешь забраться ко мне на кровать? Ну тогда давай я подержу эту корзинку, пока ты будешь залезать.

– Это для тебя, – слегка запыхавшись, сказала Гетта, когда устроилась на широкой кровати, высунув короткие ножки из-под пышных юбочек. – Это Джекоб, попросил отнести тебе. А за это он дал мне вот что, – она извлекла изо рта остаток леденца, исследовала его и отправила обратно. – А теперь уж его и нет почти.

И с этими словами девочка многозначительно посмотрела на корзину с пирожками.

– Хочешь пирожок? – с серьезным видом спросила Хиро.

– Спасибо, – мгновенно поблагодарила Гетта и, выбрав пирожок порозовее, принялась за него. – Джекоб говорит, что ты мало ешь. Не хочешь попробовать пирожок? Он сказал, что ты чах… чахнешь. А что это значит – чахнешь? Ты теперь всегда будешь лежать в постели? Я вот не люблю лежать в постели днем.

– Я и сама не люблю, – отозвалась Хиро, снова отворачиваясь к окну.

– Так что же ты тогда не встаешь? Если ты встанешь, я тебе покажу свой сад. Папа сказал, что у меня теперь будет свой сад, и Эйбел отвел мне кусочек в углу этого тал… тальянского сада, только там еще пока ничего нет… вот лишь несколько раковинок, которые подарил мне Джекоб. Но Эйбел пообещал, что будет время от времени давать мне немного семян. А что это значит – «время от времени»? Это значит «скоро»? – не дожидаясь ответа, она протянула ручонку и принялась разгибать пальцы на левой ладони Хиро. – А что это у тебя там в руке? Не зайчик? Можно посмотреть? – Хиро выпустила из руки чернильный орешек, уже залоснившийся от того, что его долго держали в руке, и Гетта с критическим видом стала его изучать. – Нет, на зайчика это не очень-то похоже, – наконец произнесла девочка. – А он волшебный?

– Ну… вообще-то нет. Это просто чернильный орешек, – ответила Хиро, но голос ее потеплел даже от самих этих слов.

– Чернильный орешек, – задумчиво повторила Гетта. – А если я посажу его в своем садике, он в яблоню вырастет?[15] А если он волшебный, то, может, он еще и в заячий куст вырастет.

Хиро улыбнулась.

– Да, это выглядело бы забавно. А теперь верни мне его, пожалуйста. Какая там, кстати, погода на дворе?

– Я и не знаю, – рассеянно ответила Гетта. Погодой она не интересовалась. Она, извиваясь, сползла с высокой кровати и при звуке чьих-то шагов подошла к двери и выглянула наружу.

– Это Кит! – радостно закричала она.

Девочка выбежала из дверей, но спустя мгновение появилась снова, сидя высоко на плече Кита. Она просто обожала своего старшего брата. Хиро подняла на него глаза, и супруги обменялись нежной улыбкой.

– Ну а теперь не сбегаешь ли ты куда-нибудь еще, цыпленочек? – сказал Кит Гетте, поцеловав ее. – Мне надо поговорить с Хиро наедине.

Гетта, как и подобает хорошей маленькой девочке, послушно сползла на пол и ответила:

– Я хочу пойти посмотреть, не закончила ли Беатриса купать Вайфа. А если закончила, то тогда он сможет пойти и поглядеть на мой садик. Интересно, а не вырос бы он и сам в какое-нибудь дерево, если бы я его там посадила?

Когда они остались вдвоем, Кит присел на краешек кровати и, наклонившись, поцеловал Хиро.

– Какой же она все-таки добрый ребенок. Это она тебе принесла? – спросил он, коснувшись корзины с пирожками.

Хиро кивнула.

– Джекоб передал. Она мне рассказывала про свой садик. Ох, как же мне хочется поскорее подняться!

– Дорогая, мне надо с тобой поговорить.

Он протянул к ней руку, и Хиро переложила чернильный орешек из левой ладони в правую, чтобы левую освободить для него. Он заметил этот маневр и насмешливо улыбнулся.

– Ты и в самом деле собираешься хранить эту штуку?

– Это мой талисман, – оправдываясь, сказала Хиро.

Лицо Кита помрачнело.

– Что-то плохо он пока защищает тебя. Ох, Хиро…

– Кит, не надо! Что случилось с нами – то и случилось. На то Божья воля.

– Нет, я не могу принимать происходящее так легко, как ты, – он сжал руку жены, отведя от нее взгляд. – У меня, видимо, было меньше жизненного опыта. Дорогая, врач беседовал со мной о тебе, – теперь он поднял глаза и твердо посмотрел на нее. Хиро затаила дыхание, понимая, какая ужасная весть ее ждет. – Он сказал, что для тебя вообще было очень опасно завести ребенка. Он говорит, что этого не должно повториться… в ближайшее время. Возможно… – он помедлил. – Возможно, никогда.

Пальцы Хиро так и впились в его руку, и он ответил ей пожатием, словно желая помочь перенести физическую боль. Хиро долго молчала, а когда она, наконец, заговорила, голос ее звучал глухо.

– Означает ли это, что…

Кит поднял ее руку к своим губам, а потом прижал ее к своей щеке.

– Мы не должны больше рисковать. Нельзя нам этим рисковать, Хиро.

Он чувствовал, что она дрожит, и понимал, каких огромных усилий ей стоило справиться со своим волнением. Хиро сноха отвернулась к окну и безнадежно спросила:

– Означает ли это… что ты хочешь, чтобы мы спали раздельно?

– Нет-нет, моя дорогая! – воскликнул Кит. – Я не хочу этого, конечно, не хочу… если только ты чувствуешь, что вместе нам было бы слишком трудно и…

Хиро снова повернулась к нему, и ее лицо осветилось.

– О, нет! Ах, Кит, пожалуйста, давай и дальше спать вместе! Кит, я хочу, чтобы ты был рядом со мной… я смогу вынести все, пока ты рядом. Обними меня… пожалуйста, держи меня!

Он заключил ее в свои объятия, и она тоже обняла его, зарывшись лицом в его плечо и все плотнее и плотнее прижимаясь к нему, в этот теплый, темный и безопасный уют его тела.

– Я буду держать тебя, – произнес Кит, опуская щеку на ее гладкие волосы. – Я никогда не отпущу тебя.

Спустя некоторое время Хиро отстранила голову и решительно посмотрела ему в лицо.

– Кит, – начала она, – если мы не можем… то есть, если ты хочешь… если ты почувствуешь, что…

Кит понимал, чего она была не в силах выговорить. Он снова привлек ее к себе и сказал:

– Молчи, не надо этого говорить. Я понимаю, о чем ты, и я благодарен тебе, но неужели ты думаешь, что я смог бы получать то удовольствие, в котором отказано тебе? Да и как вообще это могло бы быть удовольствием с кем-либо, кроме тебя? Нет-нет, моя милая, мы с тобой будем делить все – и хорошее, и плохое, – он погладил ее волосы, а Хиро еще крепче прижалась к нему. – О, моя Хиро, как же я люблю тебя, – чуть слышно проговорил он.

Гамиль проснулся от какого-то шороха в своей спальне. Мгновенно насторожившись, он сел в постели и осторожно раздвинул занавеси. Стояла темная безлунная ночь, в комнате было не намного светлее, чем за пологом кровати, если не считать едва бледнеющего прямоугольника окна. Спустя мгновение какая-то тень проскользнула мимо окна, и Гамиль снова услышал тот же самый слабый шумок – длинное одеяние слегка задевало камышовые циновки пола.

– Кто там? – резко спросил он. – Отвечайте, или я разбужу весь дом!

– Тсс! – послышался в ответ чей-то голос, а потом донесся шепот: – Тише, где ты там?

Гамиль мгновенно почувствовал облегчение: это был голос Сабины. Она на ощупь пробиралась к его постели, и Гамиль услышал, как ее колени с легким стуком коснулись бока кровати, а руки шарили по постельному белью в поисках его.

– В чем дело? – повторил Гамиль, инстинктивно стараясь говорить потише.

– Не шуми, – прошептала Сабина. – А то они нас услышат.

– Кто услышит? В чем дело? Подожди, я зажгу свечу.

– Нет! Дай мне свою руку, вот сюда.

Пошлепывание и ощупывание простыней продолжалось. Гамиль провел руками вокруг себя на постели, и тут же тонкая рука схватила его запястье и вложила что-то в его ладонь, что-то теплое и твердое… Рукоятка ножа! Гамиль внезапно заволновался. Еще бы: обнаженное лезвие во мраке ночи – это же самый короткий путь на небеса! Но даже в этой ситуации его сознание четко заработало. Сабина за последние месяцы становилась все более странной… уж не предвещает ли это какую-то ее новую блажь?

– Возьми, – прошептала она. – Все в порядке: у меня есть другой. Нам только надо подождать здесь, пока они появятся – и тогда…

– Кто появится? – спросил Гамиль уже в полный голос.

Сабина вцепилась в него еще сильнее.

– Тише! Не выдавай нас!

Он потянулся к полке, на которой стояли свеча и кремень. Сабина явно поняла его намерение, поскольку сразу начала карабкаться на постель, стараясь удержать Гамиля. Он подумал о ее другом ноже, представил его мрачный и молчаливый обжигающий удар… Куда? В грудь, в шею, может быть, в пах? От страха его прошиб пот, он осторожно попытался высвободиться из ее рук.

– Нет-нет! Никакого света! – воскликнула она громко. – Они же увидят, они найдут нас! Ах, ты на их стороне, ты хочешь, чтобы они нашли нас! Ты – один из них!

– Нет-нет, Сабина, разумеется, нет. Я на твоей стороне, – поспешил успокоить ее Гамиль, уже чувствуя себя увереннее: ведь их голоса должны были разбудить слуг, и ему недолго оставалось быть с ней наедине.

– Они найдут нас, а потом они отберут у нас это! Никакого света, нет! Энтони! Не позволяй им забрать это! Гамиль, нет, не делай этого!

Ему удалось захватить оба ее запястья в одну руку, а другой он тем временем дотянулся до кремня, и теперь Сабина просто визжала во весь голос. «Отберут это у нас? – смутно подумал он. – Возможно, это ее давние фантазии о том, что какой-то другой претендент отнимет у нее Уотермилл?» Гамиль отбросил нож, который она дала ему, но Сабина, с силой вырвав свою руку, потянулась к лезвию… Так где же эта подмога-то? За дверью послышались звуки голосов, и вот уже слабый отблеск свечи озарил дверь снизу.

– Эй там, да помогите же! – закричал он как раз в тот момент, когда лезвие, просвистев мимо его уха, ударилось о подушку прямо за его головой.

Теперь уже Сабина оказалась на нем, а он ухватил ее освободившуюся руку и стал выворачивать, стараясь удержать подальше от своего лица. Да это же и впрямь сумасшествие какое-то – ударить его в лицо ножом! Ведь нормальный человек метил бы в горло или в сердце… А сейчас она еще пыталась и укусить его, словно бешеная собака. Но дверь уже распахнулась, свет свечей хлынул в спальню, и со всех сторон появились слуги, вооружившиеся тем, что попало под руку.

– Помогите мне! – закричал Гамиль. – Госпожа заболела. Только осторожнее… берегитесь! У нее нож!

Даже после того, когда множество рук пришло ему на помощь и нож был отброшен, Сабину было трудно усмирить. Она боролась, как дикий зверь, крича во всю мощь своих легких. Никто, конечно, не хотел причинить Сабине боль, поэтому справиться с ней оказалось еще сложнее. И все-таки в конце концов одна из женщин додумалась сдернуть с нее шаль, которую Сабина впопыхах накинула на плечи, а потом связать обезумевшую хозяйку. После этого она несколько успокоилась, а затем разразилась душераздирающими рыданиями, хлопнувшись на пол и катаясь по нему из стороны в сторону. Все присутствующие хранили молчание, стыдливо пряча глаза, и чувствовали себя неловко от смущения и жалости.

Гамилю пришлось как-то сгладить тяжелое впечатление от случившегося.

– Она нездорова, вот ей и чудится разное… Отведите госпожу в ее комнату со всей подобающей заботой. Одну не оставляйте. Двое из вас должны неотлучно находиться при ней. Делайте это по очереди. И дайте ей сонный порошок в вине. Проследите, чтобы в постели у нее была свежая простыня. Осмелюсь предположить, что в этом не возникнет необходимости, но мы должны позаботиться о ней ради ее же блага. А к утру, возможно, ей будет лучше.

Последние слова он произнес без особой убежденности. Слуги с печальными лицами унесли из его спальни рыдающую женщину, оставив Гамиля в недоумении. Что же ему теперь делать? Он чувствовал, что следовало бы раньше обратить внимание на ее чудачества. Правда ли, что некоторые члены этого семейства страдали сумасшествием, как говорили люди? Та же самая кровь, кровь Чэпемов, текла и в его венах, текла от его матери, хотя выглядела она вполне нормальным человеком. Но ведь был же еще и Энтони, этот идиот, да и Зафания с Захарией тоже не без чудинки, чего стоит одна их безумная страсть к путешествиям и упорное нежелание возвращаться домой. А еще Руфь с Малахией, которые жили в своем Шоузе одни-одинешеньки, почти затворниками, да и Мэри-Элеонора, куда более спокойная и послушная, чем нормальный ребенок, не скрывала ли и она в себе семена этого страшного недуга? Слава Богу, что у Сабины и Захарии никогда не было детей. Остаток ночи Гамиль все время беспокойно метался и вертелся. Когда же ему удалось уснуть, сны его наводнили отвратительные чудовища.

Осень была особенно хлопотной порой для Мэри-Эстер, поскольку наряду со всеми ее прочими непрекращающимися круглый год делами ей приходилось заниматься урожаем. Необходимо было рассортировать и отложить про запас яблоки и груши, прочие же фрукты и ягоды следовало засушить, разлить по бутылкам в виде соков или наварить из них варенье. Надо было также подготовиться к забою скота на зиму, заготовить рыбу сушеную, консервированную, соленую и маринованную; убрать на хранение яйца; позаботиться об овощах; запастись дровами, сложив их в штабеля таким образом, чтобы топливо осталось сухим, а штабеля не обрушились, когда поленья станут вытаскивать для растопки. Следовало еще, конечно, очистить, вымыть, а потом снова наполнить шкафы для припасов. Зимняя одежда тоже требовала хозяйского внимания: ее чистили, чинили, проветривали во дворе. Служанки меняли постельные занавеси и шторы на окнах, трубочисты проверяли дымоходы, пополнялись запасы сухой пищи в преддверии долгой зимней изоляции.

И тем не менее в одно свежее и солнечное октябрьское утро Мэри-Эстер неслась на Психее через Стрэй в сторону «Зайца и вереска», торопясь проведать дядюшку Амброза. В искрящемся воздухе Психея приплясывала и вставала на дыбы выше обычного, и новые украшения на уздечке подрагивали с каждым броском лошадиной морды. Эти украшения были подарком Эдмунда: темно-розовые коралловые бусинки, нанизанные на золотые цепочки, которые в свою очередь свешивались с золотой розетки. Они напоминали гроздья красной смородины. В выборе таких вот прелестных вещиц для своей супруги Эдмунд был просто гением, но он едва ли не с грубостью отвергал ее благодарность, так что Мэри-Эстер приучилась не докучать ему своей пылкой признательностью. Пес мчался впереди, задрав хвост и опустив нос, а Нерисса скакала немного позади и куда степеннее хозяйки: она держала корзину, полную всякой снеди, которую везла Мэри-Эстер, чтобы порадовать своего дядюшку.

– Твой приезд для меня самое лучшее лекарство, – сказал ей дядя Амброз, когда впустил Мэри-Эстер в свою маленькую комнатку под самой крышей. – Подойди поближе, мой цыпленочек, пока я еще могу тебя видеть. – Весь этот год его зрение ухудшалось. Предметы и люди теряли свои очертания, пока они не оказывались у него под самым носом. – Что это такое на тебе надето? Ох, да ты просто очаровательна! И как же ты называешь этот цвет?

– Он называется мускусно-розовым, – рассеянно ответила Мэри-Эстер. – Дядюшка Броз, я уверена, что ты не ешь толком: с прошлой недели ты еще похудел. Ты должен лучше заботиться о себе. Я тут тебе привезла кое-что вкусненькое, только что проку возить это, если ты в рот ничего не берешь?

– Присядь вот сюда на постель, моя птичка, и подержи мою руку. Вот так-то лучше. А теперь я торжественно клянусь съесть все твои гостинцы.

– Отлично… тогда можешь начать вот с этих медовых сот. Мы их только вчера взяли из улья. А вот еще, смотри, кувшинчик с медом, немного лимонного сыра моего собственного изготовления, варенье из черной смородины – оно хорошо при насморках и простудах, так что ешь побольше, дядюшка Броз. Вот отличный гусиный жир, вот пирог с мясом – Джекоб испек его специально для тебя, вот немного абрикосов, которые ты так любишь, тут еще сушеный фиги… так, а это половина окорока и три копченых форели – уж это ты непременно съешь сегодня вечерком: я знаю, как ты их любишь… вот лепешка, испеченная на свином сале, и… что же еще? Я уж и не помню… ах да, ну конечно же! Это тебе послала Гетта, и если бы я забыла, то не миновать мне страшной беды. Вот, гляди-ка, пирожок, который она испекла сама, хотя Джекоб наверняка ей помогал. Вот по этим отметинкам пальчиков ты можешь догадаться, что это ее работа. Представь себе, дядюшка Броз, – Джекоб позволяет этому ребенку крутиться на своей драгоценной кухне!

– Ну, Гетта – она такой румяный пухленький воробушек, что я готов представить что угодно, – ответил Амброз. – Девочка целый день напролет все щебечет и щебечет, так смело подходит ко всем и требует их любви, причем, заметь, почти не ожидая отказа, чему же удивляться, если она находит эту любовь повсюду, куда бы ни пошла? Она мне напоминает тебя, когда ты была в ее возрасте. – Он потянулся вверх шишковатой подагрической рукой и нежно погладил один из ее темных локонов. – Ну, а как поживает наша мамаша-воробьиха? Как же ты находишь время навещать больного старика при всех своих неотложных делах? Да еще привозить все эти замечательные дары? Вид у тебя бледный, моя голубушка. Не сомневаюсь, ты слишком уж много трудишься.

– А я не сомневаюсь, что ты пытаешься отвлечь меня от своих невзгод, напоминая мне о моих, – улыбнулась Мэри-Эстер.

– А у тебя разве есть невзгоды, деточка? И в чем же они? – с беспокойством спросил Амброз.

– Ох, не тревожься, дядюшка, у меня не больше причин для беспокойства, чем всегда. По правде сказать, дом кажется таким тихим теперь, когда младший Амброз в Винчестере, а Хиро с Китом уехали в Уотермилл.

– Ах, да, я совсем и забыл про это. Они там уже устроились?

– И, надеюсь, вполне успешно, хотя Хиро по-прежнему тревожится о Гамиле. Она боится, что его убьют, и переживает, что, может быть, по этой самой причине он и пошел в наемные солдаты… чтобы там найти свою смерть. Я как могу разуверяю ее в этом, только тот факт, что он ушел, даже не простившись с ней, заставляет девочку чувствовать, что он не простил ее, и укрепляет в своем предположении.

– А почему он решил заделаться наемником? – спросил Амброз.

– Думаю, чтобы убраться подальше. Уотермилл хранит слишком много печальных воспоминаний, да к тому же он все чувствовал близкое присутствие Хиро и Кита. Вот когда он повидает мир, примет участие в нескольких сражениях, то с радостью вернется домой… хотя, полагаю, не в Уотермилл. Теперь это место всегда будет преследовать его, словно привидение. Он винит себя в смерти Сабины, хотя я его и убеждала, что за безумными нельзя углядеть, если только, конечно, не связать их, как диких зверей. Они так изобретательны и всегда отыщут способ поступить по-своему.

– Похоже, этот юноша вообще берет на себя слишком много вины. Это его и грызет.

Мэри-Эстер кивнула.

– Все это печально. Прежде он был счастлив, пока не разлучился с Хиро… только вот вся его печаль выдуманная.

– Ну, а как там твой досточтимый супруг? По Амброзу-младшему скучает?

– Как ни странно, но по Хиро, мне кажется, он скучает больше, – улыбнулась Мэри-Эстер. – Он к ней испытывал такое расположение, что даже, бывало, сидел с ней вечерами. А теперь вот ему приходится иметь дело со мной.

Амброз засмеялся и легонько похлопал ее по щеке.

– Иметь дело… ха-ха… это уж точно! Ну, а какие еще новости ты мне привезла?

– Что ж… как ты, несомненно, уже слышал, Роб с Сабиной выиграли свое дело в суде и должны перебраться в дом в Эберледи к Рождеству. Они хотели, чтобы Гамиль переехал к ним, только к тому времени, как прибыло письмо от них, он уже уехал. Поэтому мальчик узнает эти новости не скоро. Но это означает, что теперь он обеспечен жильем, а Кит с Хиро могут получить Уотермилл, словом, все это весьма приятно. И у Эдмунда, наконец, появится возможность заняться судьбой Амброза-младшего и Фрэнсиса.

– А его беспокоит их будущее? Мэри-Эстер кивнула.

– Да, он должен решить проблему их наследства. Для одного из мальчиков, разумеется, есть Лисий Холм, но ведь потребуется по меньшей мере еще одно имение, если уж нельзя разрывать на куски Морлэнд… Эдмунд скорее отрежет себе руки и ноги и их раздаст, чем станет делить Морлэнд. Я часто думаю: как же нам повезло, что мои дети – девочки! Новые сыновья только добавили бы ему хлопот Словом, весь вопрос в том, что же делать с землей.

– А как дела у будущего хозяина Морлэнда? От него есть какие-нибудь вести?

– Он довольно регулярно пишет Киту, а тот, по доброте душевной, приносит эти письма почитать отцу. Ричард, похоже, ведет себя настолько хорошо, что это всерьез заставляет меня нервничать: я все время жду от него какой-нибудь непредвиденной выходки. Но Эдмунд доволен и ничего плохого не подозревает. Ричард живет вместе с одним весьма благовоспитанным молодым человеком по имени Бирни, у которого есть друзья при дворе. И в их кругу, как ни удивительно, не творится ничего предосудительного. Они только курят, ведут беседы и распевают песни. Письма Ричарда полны описаний событий на юге, придворных сплетен и политических новостей, о себе же он пишет очень мало.

– Его всегда бросало из одной крайности в другую, – заметил Амброз. – Мы все должны молить Господа, чтобы когда его голова, наконец, перестанет вертеться, она оказалась бы лицом в правильном направлении.

– Да будет так! – отозвалась Мэри-Эстер. – Эти молодые люди, с которыми он общается сейчас, похоже, оказывают на него благотворное влияние, во всяком случае, Эдмунд очень доволен. Он написал Ричарду, чтобы выразить ему свое удовольствие его поведением… и еще сообщил, что по окончании Оксфорда он отправит его в Норвич обучаться всем этим новым методам, которые там нынче используются в производстве и торговле шерстью. Такие меры необходимы в предвидении тех времен, когда бразды правления перейдут в руки Ричарда. Мне остается только надеяться, что Ричард сообразит, какая похвала ему стоит за этим, а не решит, будто его держат подальше от дома с какой-то тайной целью.

– Ну, с учетом всех этих обстоятельств, похоже, моя деточка, у тебя и в самом деле мало причин для беспокойства, – заключил Амброз, а Мэри-Эстер в ответ крепко пожала его руку.

– Да, совсем мало, дядюшка, если не считать твоего здоровья. Ты у нас снова должен быть бодрым и здоровым до холодов. Меня, честно говоря, вот что интересует: как ты посмотришь на то, чтобы перебраться в Морлэнд? Я бы тогда смогла куда лучше ухаживать за тобой. Не сомневаюсь, Эйла делает все, что в ее силах, только постоялый двор – не совсем подходящее место для больного. К тому же в Морлэнде теплее, да и удобнее…

Но голос ее умолк, когда она увидела выражение лица своего дяди, заботливое и полное сожаления. И ей показалось, что чья-то холодная рука сжала ее сердце.

– Мэри, голубушка моя… – начал он.

– Нет-нет, дядюшка, пожалуйста, не говори этого.

– Мэри, дорогая ты моя, тебе ведь рано или поздно придется посмотреть правде в глаза. Все живые создания в какой-то момент теряют своих родителей. Я уже очень стар, любимая моя, и…

– Нет, ты совсем не так стар! Тебе еще жить да жить. Да, ты болен, но мы в этот раз тебя вылечим, а весной…

– Весной меня уже не будет, – буднично произнес он. – Ах, Мэри, любимая, не плачь. И не печалься. Я стар, я прожил хорошую жизнь и вполне доволен ею. И я ни о чем не буду жалеть, кроме того, конечно, что приходится покидать тебя. Ты ведь знаешь, что ты была в моей жизни чем-то вроде солнечного света. – Мэри-Эстер не могла вымолвить ни слова, и он сжал ее руку. – Не делай это для меня еще труднее.

– Я не смогу жить без тебя, – прошептала Мэри-Эстер.

– Сможешь, дорогая моя, сможешь. Ты теперь уже взрослая женщина и вполне способна обойтись без старой высохшей скорлупки, жизнь которой завершена. Ну-ну, моя птичка, не плачь больше. Я же не умру прямо сию минуту… мы еще с тобой много-много раз вдоволь наговоримся, ну а потом, в один прекрасный день…

Отчаянно замотав головой, Мэри-Эстер заставила его замолчать. На какой-то миг она, наклонясь, уткнулась в него щекой, пытаясь сдержать слезы. А когда в конце концов Мэри-Эстер заговорила, голос ее был по-обычному бодрым и только чуть-чуть дрожал.

– Но ты вернешься в Морлэнд?

– Нет, моя дорогая. Здесь мне лучше. Я всю свою жизнь прожил в тавернах. Позволь уж мне остаться здесь… только приезжай навещать меня почаще, хорошо?

Ответом ему стало крепкое объятие.

Голоса и свет свечи заставили Мэри-Эстер лишь пошевелиться, но холод, пробравшийся в постель, когда поднялся Эдмунд, все-таки разбудил ее. Она лежала, сонно перебирая в уме, что же могло случиться. Видимо, какая-то беда, раз уж мужу пришлось встать посреди холодной январской ночи, но, значит, не слишком большая, коли не потревожили ее сон. Эдмунда вызвали, стараясь не разбудить ее. А кто, кстати, его вызвал? Мэри-Эстер порылась в памяти и вспомнила, что это был голос Клемента… ну конечно же… а потом раздался и голос Гидеона, старшего конюха. И после этого ей нетрудно было сделать некий вывод. Она быстро села и потянулась к свече.

Мэри-Эстер второпях натянула платье поверх ночной рубашки, завернулась в самую свою теплую шаль и поспешила вниз по лестнице. Главная дверь по-прежнему была незаперта и закрыта на засовы, и она предположила, что Эдмунд и Гидеон вышли через кладовую. Маленькая дверь, которой пользовались слуги, чтобы зайти в кухню прямо со двора, конечно, была заперта, и Мэри-Эстер шагнула в морозную сверкающую ночь, омытую голубым светом холодной луны. Огонек ее свечи отчаянно затрепетал на сильном ветру, и она дала ему погаснуть. Совсем ни к чему было брать в конюшню зажженную свечу, к тому же ей был хорошо виден путь через двор, потому что в конюшне уже горела лампа, отбрасывающая очень желтый, в сравнении с лунным, свет.

Клемент держал лампу у дверцы в стойло Феи, а сама старая кобыла растянулась внутри на боку. Глаза ее были широко раскрыты, ноздри сильно раздувались от затрудненного дыхания. Эдмунд и Гидеон стояли рядом с ней на коленях прямо на соломе.

– Она рожает? – спросила Мэри-Эстер. Клемент испуганно повернулся, но двое других мужчин, кажется, не были удивлены ее появлением.

– Ничего у нее не выходит, – отозвался Гидеон. – Слишком уж она стара.

– Она ослабла, только и всего, – возразил Эдмунд.

Он находился у головы кобылы, и ее огромные, полные боли глаза были устремлены на него. Мэри-Эстер коснулась руки Клемента.

– Дай мне лампу и возвращайся обратно в постель, – велела она ему.

– Нет, мадам… – начал было он, но Мэри-Эстер осталась непреклонна.

– У тебя и без того достаточно дел, так что иди спать. Лампу я подержу. Я все равно не засну, пока хозяин здесь.

Клемент поклонился и неохотно попятился назад. Он был хорошим слугой и выполнял распоряжения своих господ беспрекословно. При движении света Эдмунд поднял взгляд, и его глаза, рассеянно коснувшись жены, снова остановились на Фее.

– Она ослабла, ее не кормили как следует. Не допустил ли я ошибку, что опять дал покрыть ее жеребцу? Летом она выглядела такой бодрой.

Гидеон посмотрел на своего хозяина, а потом – на Мэри-Эстер, не понимая, кому был адресован этот вопрос. Но Мэри-Эстер поняла.

– Она не приняла бы его, если бы была больна. Может быть, все еще обойдется. Дух у нее – крепче некуда.

Эдмунд кивнул, а потом сказал Гидеону:

– Пойди и намешай горячее пойло из отрубей, а еще добавь туда немного эля. Только погоди… сперва сбегай за Клементом и скажи ему, чтобы дал тебе бутылочку спирта, принесешь ее сюда. Давай побыстрее.

Когда Гидеон скрылся, Мэри-Эстер отыскала крюк для лампы и, повесив ее туда, подошла поближе к Эдмунду и опустилась рядом с ним на колени. Он гладил щеки кобылы, дергал ее за уши, что-то ласково говорил ей, и пока он проделывал все это, Мэри-Эстер заметила, что бока Феи приподнялись в продолжительном судорожном усилии, которое окончилось резким толчком ее задних ног. На лице Эдмунда отразились и эти усилия, и эта боль. Под его глазами уже залегли синие тени, и в падавшем сверху свете лампы лицо его выглядело сплошным скоплением плоскостей и углов, наподобие черепа.

– Мы должны попытаться сами извлечь жеребенка, – сказал Эдмунд.

Его жена ответила на невысказанный им вопрос:

– Я останусь и помогу тебе. – Он взглянул на нее снизу вверх, и Мэри-Эстер увидела в его глазах следующий вопрос. – Эдмунд, я несчетное число раз помогала при рождении детей. Я смогу помочь тебе.

Он, кивнув, посмотрел на нее с облегчением. Мэри-Эстер безумно хотелось прикоснуться к нему, но она понимала, что сейчас не время.

– В кладовой лежит несколько мотков веревки. Принеси самую тонкую и мягкую, а заодно прихвати немного ветоши, если найдешь ее. И там должны быть еще лампы. Возьми с собой вот эту, разожги другую и принеси ее.

Ему не надо было просить ее поторопиться. Стоя на коленях в этой темноте, Эдмунд в глубине души испытывал чувство облегчения, приглушенное, однако тревога не могла уничтожить его полностью. Ведь рядом была она, с ее находчивым умом и быстрыми ногами. Мэри-Эстер возвратилась с новой лампой и веревкой как раз в тот момент, когда вошел Гидеон с бутылочкой спирта. Эдмунд заставил ее выпить глоточек обжигающей жидкости, прежде чем она помогла ему влить немного в послушное горло кобылы. А Гидеон тем временем отправился готовить пойло из отрубей.

Спирт, похоже, помог Фее, потому что вскоре она снова принялась тужиться. С помощью Эдмунда и Мэри-Эстер кобыла перевернулась на грудь и с усилием попыталась подняться на ноги. Эдмунд без устали продолжал нежно подбадривать Фею, в то же время стараясь помочь ей. А Мэри-Эстер тянула Фею за уздечку, и в конце концов, издав продолжительный натужный стон, старая кобыла подобрала под себя колени и ухитрилась встать. Правда, какое-то время она устало раскачивалась из стороны в сторону, прежде чем снова смогла отдаться родовым схваткам.

Когда вернулся Гидеон, Эдмунд сдернул с себя куртку и закатал рукава нижней рубашки. Пока Мэри-Эстер держала голову Феи, гладя ее вспотевшую шею и подбадривая кобылу, Эдмунд с Гидеоном взялись за веревки, обернутые еще и тряпками, обвили ими уже показавшиеся задние ноги жеребенка и приготовились тянуть, чтобы помочь Фее, когда она будет тужиться. Да, это было долгое и трудное занятие, и несколько раз только резкий окрик Эдмунда не давал Фее снова без сил рухнуть на солому. Мимолетные взгляды, которые Мэри-Эстер успевала бросить на Эдмунда, говорили ей, что он испытывает те же самые чувства. Но в конце концов их усилия были вознаграждены, и жеребенок выскользнул на солому. А Эдмунд, опустившийся на колени, чтобы развязать веревки и прочистить ноздри новорожденного, сказал:

– Кобылка… она жива.

Спустя мгновение жеребенок чихнул, изогнулся, пошлепал своими мокрыми ушами и испустил этакий блеющий крик. Фея, устало повернув голову, ответила ему слабым ржанием, хотя она была слишком слаба, чтобы пошевелиться.

– Помоги мне подтянуть к ней жеребенка, – крикнул Эдмунд Гидеону.

Вдвоем они поднесли новорожденную кобылку к тому месту, где Фея могла без усилий насухо вылизать ее. И под медленной лаской шершавого материнского языка кобылка замигала своими длинными ресницами и снова чихнула, а вскоре уже попыталась встать, распрямляя длинные, хрупкие на вид ноги, неуклюжие, словно ходули. Наконец она сумела отыскать материнский сосок и животворное молоко в нем.

Только вот Фея уже не обращала ни на что внимания. Ноги ее подогнулись, и Эдмунд, оставив жеребенка на попечение Гидеона, вцепился в уздечку Феи и дернул ее вверх, крича:

– Ну держись же, дорогая! Давай, Фея, давай же, держись! Теперь ты не должна сдаваться! Пойло… дайте же кто-нибудь сюда это пойло! Может быть, ее удастся заставить съесть что-нибудь. Это должно придать ей сил.

Мэри-Эстер держала ведро, пока Эдмунд кормил Фею из собственных ладоней, хотя усталость не позволила ей сделать больше двух глотков. Но Эдмунд словно каким-то непостижимым образом влил в Фею свои силы, и в результате она осталась на ногах, а ее маленький жеребенок тем временем сосал молоко. Конечно, Фею пошатывало из стороны в сторону, конечно, ее голова все тяжелее и тяжелее свешивалась на плечо Эдмунда, и все-таки она накормила новорожденную. И только после того, как жеребенок наполнил свой желудок, Фея с протяжным вздохом снова опустилась на солому.

– Хорошая кобылка, – нараспев шептал Эдмунд, встав подле Феи на колени и гладя ее морду. – Ах ты, моя хорошая. Как отлично все у нас получилось. Теперь твоя малютка спит, и ты тоже можешь отдохнуть.

Гидеон принес меховую полость, чтобы набросить ее на Фею, и Эдмунд кивком показал конюху, что тот может уходить. Но поскольку Эдмунд решил подольше побыть с лошадью, то и Мэри-Эстер задержалась в стойле. Он говорил чуть слышно, и поначалу Мэри-Эстер решила, что муж разговаривает сам с собой. Эдмунд был благодарен ей за то, что она осталась с ним.

– Самая лучшая кобыла из всех, что у меня когда-либо были, самая лучшая лошадь, самая лучшая производительница… Ее жеребята – самые лучшие в этом графстве. А смелость-то какая! Ты ведь никогда ничего не боялась, Фея, верно? Какие только испытания ни выпадали на твою долю – и все ты преодолевала, да уж, смелости у тебя, что у льва. Ты ведь не покинешь своего детеныша, пока не выкормишь, не умрешь ведь, милая моя Фея? Хорошая кобылка, ах ты, моя хорошая.

Он держал голову лошади у себя на коленях, гладил ее и тихонько говорил. И Фея спокойно дышала, время от времени ее веки подрагивали или подергивались уши – она как будто откликалась на его голос, поскольку никаких иных движений сделать уже не могла. Мэри-Эстер в молчаливом сочувствии склонилась рядом, а под теплым боком Феи, пригревшись, спал новорожденный жеребенок. Эдмунд устало посмотрел на жену.

– С ней прошла моя молодость. Мой отец вырастил ее, вскормил буквально своими руками, как всегда делают в приграничных областях, и она за всю свою жизнь никогда не знала ни грубого слова, ни, упаси Господи, удара. Она совсем не боялась человеческих рук. Сколько верховых прогулок мы с ней совершили вместе? Должно быть, тысяч двадцать, от первой и до последней. Я скакал на ней, когда впервые приметил тебя… ты помнишь? – Мэри-Эстер кивнула. – На ней я приехал навестить тебя, и на ней я привез тебя в Морлэнд, она несла нас обоих… ты тогда сидела передо мной. Ты была такая маленькая и легкая, что Фея едва ли заметила этот груз. А теперь вот… – он посмотрел вниз, на свои руки, легонько поглаживающие шелковистые уши, и голос его чуть дрогнул: – Жизнь животных так коротка.

– У нее была счастливая жизнь, – сказала Мэри-Эстер.

Эдмунд ничего не ответил. Ночной мрак уже начинал светлеть, когда он, наконец, опустил тяжелую голову Феи на солому и утомленно поднялся на ноги. Мэри-Эстер, качавшаяся от усталости, тоже встала. Эдмунд, опустив глаза, только и смог вымолвить:

– Вместе с ней умерла и моя молодость. Потом он повернулся и побрел прочь, но у двери остановился и после долгого колебания двинулся обратно. Эдмунд не смотрел в глаза Мэри-Эстер, и голос его был неестественным и смущенным, однако, пересилив свою застенчивость, он проговорил:

– Спасибо тебе… что осталась со мной. Волна тепла омыла ее всю и, шагнув вперед, Мэри-Эстер взяла руку мужа и взглянула на него. И медленно, очень медленно его глаза встретились с ее глазами, и он позволил себе положить руку ей на плечи.

– Не пойти ли тебе в постель? Ночь еще не закончилась.

– Да, – отозвался Эдмунд, а потом с трудом добавил: – А ты пойдешь? Ты нужна мне, Мэри.

Вдвоем они пересекли безмолвный двор, а затем, пройдя через спящий дом, оказались в спальне. И за задернутым пологом постели он почувствовал себя увереннее.

– Ты замерзла, дорогая моя. Иди поближе, дай я согрею тебя.

И Мэри-Эстер поудобнее устроилась возле него, а Эдмунд обнял ее и погладил по голове.

– Ты и вправду согреваешь меня, Эдмунд Ты для меня словно солнечное тепло.

Она почувствовала, что муж затрепетал от ее слов а спустя мгновение он повернул ее лицо, чтобы осыпать его поцелуями. Напряжение этой долгой ночи, боль и печаль от утраты прорвались сквозь его сдержанность, и он пылко начал целовать ее, ее лоб, глаза и губы, ее пальцы, снова и снова лаская ее длинные локоны. Прижавшись друг к другу, они вновь обрели ту свободу, которую их совместная жизнь и его натура даровали столь редко. Прежде Эдмунд не мог отдаться страсти с такой полнотой, с какой отдавала себя она. И вот теперь, когда это случилось, ему показалось, что открылась его душа и выбралась на свободу, словно созревший плод. Это наслаждение было таким сильным, таким пронизывающим, что Эдмунд чувствовал, еще немного – и он умрет от блаженства, или какое-нибудь неверное слово может убить его.

Но Мэри-Эстер сказала только.

– Я люблю тебя…

И тогда дрожь, с которой он сдавал последний оплот своей стойкости, и радость их слияния достигли небывалой дотоле вершины.

Они долго-долго плыли вместе в этой темноте, а потом он пришел в себя и произнес голосом, совсем не похожим на его собственный – настоль ко он был сердечным и раскованным.

– Мэри… о, любовь моя.

И, наконец, теплый мрак окутал их. Щека к щеке, грудь к груди они уснули. Мэри-Эстер по-прежнему лежала в его объятьях, когда в сером свете январского утра ее разбудил чей-то голос, который она старалась не замечать. Впервые в жизни ей так не хотелось просыпаться.

– Мадам, мадам, – это была Лия – Проснитесь, госпожа, проснитесь же.

– Ох, Лия… Ну что там еще такое? – сонно пробормотала она. – Не может быть ничего такого важного, чтобы…

– Ох, госпожа, ох, госпожа, мне так жаль, – эти слова разорвали приятный густой туман – ах, как же это тягостно, как мучительно, когда тебя вот так будят – Прибыл посыльный из «Зайца и вереска»… ваш дядюшка Амброз, мадам. Ах, мадам как мне жаль!

Эдмунд лежал совершенно обнаженным, как впрочем, и она. Тела их переплелись, и оторваться от него – все равно что вырвать сердце из своей груди.

– Хорошо, Лия, я иду.