Глава 12 ЭФФЕКТ БАБОЧКИ


— Неужели я заслужила такую жизнь? — Я чувствовала, какая безобразная гримаса искажает мое лицо, как сведены брови, а рот переполнен горечью настолько, что способен даже на притворную улыбку. У отца глаза покраснели и были полны слез; он массировал мне спину круговыми движениями. — Папа, как я все это ненавижу.

— Знаю, милая. Я знаю, — сказал он, изумленно покачивая головой.

— Как я дошла до такой жизни?

— Я знаю, милая. — Отец взял меня за руку.

Мы плакали, сидя в коричневой, без окон, приемной. Когда я сказала гинекологу, что собираюсь сделать аборт, он ответил:

— Мы не занимаемся чистками, но есть такая клиника… — Мне всегда казалось, что чисткой называется процесс, в ходе которого русская косметичка в салоне красоты чистит вам поры на лице.

Может, он сказал: «Мы не занимаемся прерыванием?» Так или иначе, но слово «клиника» меня пугало. Оно красовалось на желтом листочке для записей вместе с датой. Двенадцатое декабря 2002 года, последний день, в который я еще могла сделать аборт.

— Но безусловно, — сказал гинеколог строго, — чем раньше, тем лучше. — Возле даты значилось: «АВ+». — Вам придется сказать им, какая у вас группа крови. — Как я все это ненавидела.

Клиника была подходящим местом для легкомысленных девочек-болтушек, а не для солидной, двадцати семи лет от роду, жены. Однако вот она я, со своей тщательно спланированной беременностью, — в клинике. Жду, когда меня вызовут.

Услышав свое имя, я прижала колени к груди. Мой папа помахал сестре и прошептал:

— Все будет хорошо.

Минуту я молча на него смотрела, а потом произнесла таким слабым голосом, каким в жизни не разговаривала:

— Я боюсь.

Отец кивнул: мол, знаю, милая. Он вновь стал отцом маленькой девочки, которая упала на игровой площадке и примчалась к нему со слезами. Девчушки, чьи коленки были все в следах от ушибов. Ужасно, что я до сих пор так в нем нуждалась.

Я сморщила нос, тряхнула головой и заставила себя встать.

— Все будет нормально.

Не знаю, кому я это сказала: ему или себе.

Сестра отвела меня в комнату, где у меня взяли кровь на анализ, и я с испугом подумала, что сейчас мне устроят психологическую консультацию. Прочтут мне лекцию со словами «риск» и «ответственность», словно я опрометчивая девчонка-подросток, которая прячет листочек с результатами теста на беременность в школьном рюкзачке. Сдав анализы, я попала в маленькую приемную.

— Сложите сюда ваши вещи. — И мне протянули розовый тонкий халат и черный мешок для мусора.

Мешок для мусора.

Раздеваясь, я дрожала, словно халатик был в черно-белую полоску, как у заключенных. Попрощавшись со своей одеждой, я стала гадать, не потребуются ли им отпечатки моих пальцев или снимок анфас и в профиль для опознания. Я угадала, ну, почти. Меня повели делать сонограмму.

Я увидела сердцебиение. Белая мерцающая точка. «Прости, малыш». Я столько повторяла это про себя, что теперь боялась, не произнесла ли я эту фразу вслух. «Прости». Медсестра с планшетом перевела электронный стол в сидячее положение.

— Не вставайте слишком быстро. С вами все в порядке? Голова не кружится?

Нет, со мной все хорошо, оставьте меня уже в покое.

Уйдите.

— Я в порядке.

Затем я поднялась. Полотенце, прикрывавшее низ моего живота и промокшее от пота, упало на пол. Сестра повела меня из комнаты, приобняв за талию, чтобы я тверже стояла на ногах, а я судорожно хватала ртом воздух.

— Вы точно нормально себя чувствуете? — Мне не хотелось отвечать.

Какой смысл в разговорах? Я не желала объяснять кому бы то ни было, что я сейчас чувствую. Потеряв желание говорить, я кивнула и погрузилась в немоту.

В узком холле я присоединилась к другим женщинам в розовых халатах, которые стояли там, кусая ногти. Я вошла, придерживаясь рукой за стену. Интересно, что делает мой отец в одиночестве в приемной? Читает «Ньюс-уик» или советы тому, кто хочет поддержать перенесшую аборт женщину? Взял ли он одну из брошюр, предназначенных для мужчин? Стал ли он ее просматривать или отложил в сторону, потому что мысли о маленькой девочке, которая когда-то прижималась к нему в поисках утешения, оказались невыносимо горькими? О девочке, распростертой сейчас перед врачами, пристегнутой к операционному столу, прерывающей жизнь, которой она так хотела?

— Ты еще встречаешься с парнем, который тебе это устроил? — спросила меня спустя несколько минут женщина с подведенными синим карандашом глазами.

Не представляю, как она сумела не только одеться, но и сделать макияж. Я и дышала-то с трудом.

— Нет, он поганец. Его зовут Габриэль Розен, так что если он тебе попадется, не стоит с ним встречаться.

Всего за пятнадцать секунд я перешла от немоты к обличениям. Завелась с полоборота.

— Я-то здесь уже во второй раз, — произнесла она, рассматривая свои ногти. — Из-за одного и того же парня. У тебя это первый?

— Да, во всех отношениях, — сказала я, теребя вырез халата.

— А он сейчас там? — Я поняла: она имеет в виду приемную, и вновь ощутила приступ тошноты.

Я представила, как папа переживает, как он поглядывает на юных беременных девушек, а глаза его полны слез. В руках его свернутая брошюра, он ждет и молится. Он, наверное, думает, что сказать мне, когда все будет кончено.

— Мой тоже сюда не явился. Так что с тобой случилось? — При обычных обстоятельствах я бы в ответ потребовала посмотреть ее налоговую декларацию, чтобы она научилась не задавать неуместных вопросов.

А тут меня понесло:

— Моему мужу двадцать восемь лет, и он много месяцев подряд являлся домой в дни, подходящие для зачатия, и усиленно старался сделать мне ребенка. А попутно он встречался с женщиной намного старше его — и это только единственная, о которой я знаю. — Я была уверена, что в стенах его клиники прятались и другие. Постукивая каблучками, они подбирались к нему, желая получить полагающееся. — Он шлялся по своей клинике и по ночным клубам, спрятав в карман обручальное кольцо. Он шептал, что обожает меня, целовал и желал доброй ночи, а потом бежал по вызову пейджера. Оказалось, вызывала его сорокадвухлетняя дама, живущая в роскошных двухэтажных апартаментах на Пятой авеню с видом на парк. — Упомянув возраст Берни, я понизила голос, словно упомянула о чем-то непристойном, вроде секса с лошадью.

С чего бы кто-то стал связываться с ней, если мог быть со мной? Только я поскакала навстречу материнству, как Гэйб оседлал идею нового знакомства. Эта соблазнительница малолетних не просто увела младенца из колыбели: она сбежала, унося погремушки, детское креслице и фирменную сумку для пеленок.

Мне было наплевать, видна ли моя промежность; я уткнулась лицом, в колени и вцепилась в полы халата. И разрыдалась.

— Не огорчайся, милочка. Ты еще молода. У тебя впереди достаточно времени, и ты еще встретишь множество других поганцев.

Похоже, поток моих слез ее не удивил.

— Этот ребенок не случайность. Мы его хотели. Мы много месяцев старались, а теперь этот поганый трус, наверное, играет в гольф. — Мне хотелось, чтобы его возненавидели все.

— Ты еще можешь переменить свое решение. Тебе не обязательно…

— Нет. Я хотела не ребенка, — проговорила я, всхлипывая, — я хотела иметь семью. — Я обхватила плечи руками и стала покачиваться, пытаясь успокоиться.

Одетая в рубашку из бумажной ткани, я сидела в холле среди девушек в носках, и все они готовились сделать аборт. Гэйб и не заикнулся о том, чтобы сопровождать меня. Он знал дату, ему были известны все подробности. Он сказал, что не готов иметь ребенка. Он хирург-уролог, но он ведет прием, операции — не для него.

Накануне того дня, на который назначили аборт, я позвонила Гэйбу.

— Ты уверен, что ни о чем не будешь жалеть?

Мне хотелось свести колебания к минимуму. Если он не станет возражать, значит, он тоже этого хочет. Хотел снова стать холостым. Он не был готов к роли отца и устал от амплуа мужа.

Гэйб постарался сделать мне ребенка, а потом осознал, что недостаточно меня любит. Его не удовлетворяют наша квартира и наша жизнь, потому что это не похоже на светский прием, и нашу дверь не перегораживает бархатный шнур. Он сказал, что недостаточно меня любит, чтобы сохранить наш брак, что мысли о «нас» связаны у него с «далеким прошлым».

— У нас разные устремления, — констатировал он. — Ты радуешься, устраивая для наших друзей вечеринки с вином и музыкой, а мне этого недостаточно. Я хочу, чтобы мое имя попало в светскую хронику, хочу посещать закрытые приемы.

В какой-то момент я перестала его устраивать именно потому, что он меня устраивал. Всю нашу совместную жизнь он уверял меня в том, что ему наплевать на всякие снобистские заведения. Он говорил, что не пойдет никуда, где нужно стоять в очереди и нельзя прийти в шлепанцах. Люди, стремившиеся к великосветской жизни, вызывали у него презрение и осуждение. Нередко мы ненавидим в других то, за что сами себя осуждаем. И действительно, в конце концов Гэйб возненавидел себя за то, что оказался одним из тех, кого презирал; что ему было важно, где он бывал и что люди о нем думали. Он сказал, что хочет стать знаменитым врачом, таким, которого приглашают на телевидение или по крайней мере на съемки рекламы Ральфа Лорена. Он жаждал славы. Прямо так вслух и сказал. Неужели я осознанно вышла за него замуж?

Ром позвонила мне за день до намеченной операции.

— Как ты себя чувствуешь? — За этими словами скрывался вопрос: «Ты все еще не передумала?» Она уверила меня, что тут нет ничего страшного. — Я делала аборт между рождением Гэйба и Кейт, — сказала она. — Я понимаю, что ты сейчас испытываешь. — Нет, ничего она не понимала. Прерывалась не только беременность, прерывался еще и наш брак. — А кто-нибудь пойдет с тобой туда? — осторожно осведомилась она.

— Мой отец. Гэйб даже не предложил.

— Это ужасно. Клянусь, Стефани, мы его этому не учили. — Потом она произнесла чуть ли не трогательные слова: — Я позвоню завтра, узнаю, как ты. — Это означало: «И удостоверюсь, что не останусь бабушкой после развода».

Она и правда позвонила; и это был наш последний разговор.

— Ладно, милая, я понимаю, как это печально, но с тобой будет все в порядке. Я позвоню тебе завтра, чтобы узнать, как у тебя дела. — Больше я от нее ни слова не услышала.

Когда медсестра объявила, что я следующая, меня охватил ужас. Я потащилась в ванную комнату, где меня вытошнило. Утренняя дурнота или нахлынувшее торе? Я боялась упасть в обморок; мне не разрешили закрыть дверь туалета. А потом настал черед укладываться и пристегиваться.

Я смотрела в потолок; мои бедра были пристегнуты к операционному столу, а ноги приподняты и закреплены. Надо мной, между двух зеленых флюоресцентных ламп, висела деревянная бабочка. Они потянули за веревочку, и бабочка захлопала крыльями. Я не смотрела на лица.

— Я врач такой-то и такой-то… Я проведу ваш… Я все время буду рядом с вами…

Я перестала слушать его и перебила:

— Вы знаете, что я принимала специальные лекарства, чтобы забеременеть, а мой муж-доктор исправно приходил домой из больницы, чтобы сделать мне ребенка? Он лгал. Смотрел мне в глаза и лгал.

Почему-то мне неудержимо хотелось, чтобы эти врачи узнали: я была замужем за доктором, и я — не безответственная девочка из бедной семьи, я не из тех пациенток, к которым они наверняка привыкли. Я хотела сохранить хоть какое-то достоинство, а то, что он врач, придавало мне значимости.

— Его зовут доктор Габриэль Розен. — Я произнесла его имя шепотом, словно это он был виноват в существовании лейкемии.

При малейшей возможности я старалась предостеречь людей от Гэйба, сообщая, как его зовут. Как будто надвигалась чума; я светила навстречу людям, сигналя об опасности. Слушайте! Он ужасен. Конец близок! Пока дается наркоз, врачи, окружающие операционный стол выслушивают, вероятно, куда больше признаний, чем священник после празднования Нового года.

Кто-то пытался меня разбудить:

— Стефани, миссис Розен, вы меня слышите?

— Кляйн. Я — Кляйн, — громко произнесла я, прорываясь сквозь судорожную боль. — Я еще смогу иметь детей?

— Да, Стефани Кляйн. Да.

Из глаз у меня потекли слезы.

Нет, немцы ошибаются. «Кляйн» означает не «маленькая», а «сильная». И отныне я ни за что не изменю своей фамилии.


Загрузка...