Страшная клятва Лондон, октябрь 1977 года

Юнус был единственным ребенком в семье Топрак, который родился в Англии. По-английски он говорил свободно, по-турецки много хуже, курдского не знал вообще. Его каштановые волосы вились на концах, редкие веснушки на щеках и оттопыренные уши придавали ему мальчишеское обаяние. Голова у него была великовата, не вполне пропорциональна росту. Это оттого, что он слишком много думает, утверждала его мать. В зависимости от настроения и одежды, которую он носил, глаза Юнуса обладали способностью изменять свой оттенок. Иногда они напоминали цветом темно-зеленый лесной мох, иногда – листву мирта. Свое имя он получил в честь пророка Ионы, который имел склонность к дальним странствиям. Как известно, этот пророк, узнав, что Господь возложил на него обязанность возвестить людям истину, которую они не желали слышать, пустился в бега, рассчитывая увильнуть от своей великой миссии. В конце концов его проглотил кит, и в чреве чудовища Иона провел три дня и три ночи, одинокий и полный раскаяния.

Семилетний Юнус обожал слушать эту историю, лицо его светилось, когда он воображал утробу громадной рыбины – темную, бездонную, влажную. Была еще одна причина, по которой суровое испытание, выпавшее на долю пророка, возбуждало его жгучее любопытство: подобно своему тезке Юнус предпочитал спасаться от всех проблем бегством. Он убегал, если ему не нравилось в школе, убегал, если ему не нравилось дома. Стоило ему слегка заскучать, он вскакивал на ноги, готовый к очередному побегу. Несмотря на все усилия Пимби удержать сына дома, бо́льшую часть времени он проводил на улице и так хорошо изучил все закоулки и тупики Хакни, что мог показывать дорогу водителям такси.

Пимби часто повторяла, что все ее дети совершенно не похожи друг на друга, и это обстоятельство ставило ее в тупик. Юнус и в самом деле не походил ни на кого из членов своей семьи. Он был законченным интровертом, устремленным внутрь себя, и предпочитал любому обществу одиночество. Философ, мечтатель. Отшельник, живущий в невидимой пещере, способный видеть чудесное в самых обычных вещах и находить красоту повсюду. В то время как Искендер и Эсма постоянно кому-то завидовали, кем-то возмущались и с кем-то выясняли отношения, Юнус жил со всеми в ладу и принадлежал лишь себе одному. Все прочие Топраки по разным причинам ощущали себя в Лондоне чужаками. Один лишь Юнус чувствовал себя вполне комфортно. Спрятавшись в свой внутренний мир, он хотел только одного: чтобы его не вытащили наружу. Он вполне мог бы счастливо провести жизнь в чреве кита.

Пимби считала, он получился таким, потому что слишком рано покинул материнскую утробу и не получил достаточно материнского молока. Юнус единственный из ее детей родился раньше срока и отказывался от груди так упорно, что его пришлось выкармливать искусственно.

– И видите, что получилось? Он словно стенкой от всех нас отгорожен, – жаловалась она.

В то время как Искендер мечтал завоевать власть над миром, а Эсма стремилась мир изменить, Юнус хотел совсем другого: понять этот мир. Этим все его амбиции исчерпывались.

* * *

Ранней осенью 1977 года именно Юнус первым заметил, что с матерью творится что-то неладное. Она стала задумчивой и отрешенной, а несколько раз даже забыла выдать ему карманные деньги. К тому же мать перестала следить за его питанием и больше не уговаривала его есть побольше, что, по мнению Юнуса, было чрезвычайно тревожным признаком. Раньше Пимби считала своим первейшим долгом накормить сына до отвала. Даже в день Страшного суда она сделала бы все от нее зависящее, чтобы он вознесся на небеса с полным желудком.

О себе Юнус ничуть не волновался – он всегда больше заботился о других. К тому же он нашел способ добывать больше карманных денег, чем когда-либо давала ему Пимби.

В нескольких улицах к северо-западу от его школы, на Мулинс-роуд, стоял некий дом. Просторный особняк Викторианской эпохи с крутой крышей, закругленным портиком и стрельчатыми арочными окнами, ныне покинутый всеми, кроме привидений, – так, по крайней мере, считали местные жители. Юнус обнаружил его во время одного из своих бесконечных странствий и выяснил, что, помимо привидений, здесь обитает молодежь. Панки, анархисты, нигилисты, пацифисты – в общем, неформалы всякого рода, социальные изгои и самые причудливые извращенцы. Разношерстный и пестрый сброд – впрочем, не слишком пестрый, ибо красный и черный цвета явно преобладали над прочими. Никто из семьи Топрак не знал, каким образом Юнус свел знакомство с этой компанией. Так или иначе, маленький задумчивый мальчуган пришелся там ко двору. Его посылали с поручениями, когда все прочие были не в состоянии выйти на улицу или просто ленились сделать это. Хлеб, сыр, ветчина, молоко, шоколад, сигареты, папиросная бумага для самокруток… Вскоре Юнус уже знал, где все это можно купить как можно дешевле…

Иногда его просили доставить маленькие аккуратные пакетики, которыми снабжал молодежь некий азиат с суровым лицом, живший в десяти минутах езды на велосипеде от особняка на Мулинс-роуд. Этого поручения Юнус побаивался, хотя азиат всегда давал ему щедрые чаевые и не задавал никаких вопросов. В доме азиата все пропиталось отвратительным запахом – запахом разложения и болезни. Правда, такой же запах, иногда даже хуже, стоял в заброшенном особняке. Но все же там сквозь густую всепроникающую вонь пробивались ароматы цветов, пряностей, травы и листьев – ароматы жизни.

Деревянная лестница, ведущая на верхние этажи особняка, так расшаталась и прогнила, что каждый раз, когда кто-то поднимался или спускался по ней, казалось, она вот-вот рухнет. Межкомнатные двери на первом и втором этажах захватчики разобрали, устроив себе просторные спальни: даже ванны они использовали как кровати. Третий этаж они называли агорой. Здесь обитатели особняка, подобно древним грекам, собиравшимся на площади в центре города, устраивали дискуссии, дебаты и подчас решали спорные вопросы путем голосования.

В агору сволокли почти всю сохранившуюся в доме мебель: антикварные лампы, кресла, стулья, среди которых не нашлось бы и двух парных, диваны, во многих местах прожженные сигаретами. На полу лежал пунцовый восточный ковер. Никто не знал, как он здесь очутился. Местами потертый, он все еще был в приличном состоянии и, несомненно, являлся самым ценным предметом обстановки. Повсюду громоздились пирамиды книг, кипы журналов и фанатских буклетов, батареи немытых кофейных кружек и стаканов из-под вина, на полу валялись пачки с недоеденным печеньем и зачерствевшими бисквитами, губные гармошки. Здесь же валялся сломанный кассетный магнитофон, который никто не собирался чинить. Все здесь принадлежало всем и одновременно не принадлежало никому.

Численность обитателей дома никогда не бывала постоянной. Это Юнус понял во время своего второго визита, встретив множество новых лиц и не найдя тех, с кем он познакомился в прошлый раз.

– Этот дом вроде здоровенного корабля, – с усмешкой объяснил один из парней. – Да, именно корабля, на котором все мы плывем в неизвестность. По пути некоторые пассажиры выходят на берег, а другие поднимаются на борт.

Волосы у парня были выкрашены в желто-канареечный цвет и торчали в разные стороны, словно языки пламени. Можно было подумать, на голове у него горит костер.

– Да, это наш Ноев ковчег, – подхватила юная ирландка с миндалевидными глазами, иссиня-черными волосами и ослепительной улыбкой. Она повернулась к Юнису и представилась: – Привет. Меня зовут…

Но Юнус не расслышал, как ее зовут. Ни тогда, ни потом. Словно зачарованный, он смотрел на кольцо в ее нижней губе, сережки в бровях и в носу, на татуировки, сплошь покрывавшие ее руки, плечи и грудь. Заметив его изумление, девушка предложила ему подойти поближе и показала ему самые примечательные из своих татуировок, словно коллекционер, который знакомит гостя со своим собранием картин.

На левой руке выше локтя у нее был изображен лучник, потому что она родилась под знаком Стрельца. А для того чтобы стрелок не чувствовал себя одиноким и несчастным, рядом с ним красовался ангел с золотой лютней в руках. Огромный лотос раскинул свои лепестки по обоим ее плечам, корни его тянулись по спине до самой поясницы. На правой руке красовалась цветущая роза, под которой была выведена надпись: «Тобико».

– А это что?

– Это длинная история, – пожала плечами девушка.

– А моя сестра говорит, длинных историй нет в природе. Есть только короткие истории и те, которые мы почему-то не хотим рассказывать.

– У-у, прикольно. А чем занимается твоя сестра?

– Хочет стать писательницей. Собирается писать романы, где никто не будет влюбляться. Говорит, любовь – это для дураков.

Девушка расхохоталась. Потом рассказала ему историю своей татуировки. Прежде на запястье у нее было выведено имя Тоби. Так звали ее бойфренда. Он был музыкантом и никогда не просыхал. Но она все равно его любила. Однажды она сказала ему, что беременна, хотя это было неправдой – ей просто хотелось увидеть его реакцию. Когда мужчины узнают подобную новость, их реакция бывает непредсказуемой. Они обнажают свою скрытую суть – нежные и ласковые внезапно становятся жестокими, а бесчувственные отморозки неожиданно проявляют понимание и сердечность и ведут себя как настоящие дзен-буддисты.

– И как же отреагировал твой бойфренд?

– Как последняя гнида.

Тоби с ходу выразил сомнение в том, что это его ребенок. Но даже если она залетела от него, сказал он, надо избавиться от этой фигни как можно скорее. После этого она его бросила, хотя решиться на такой шаг было нелегко. Что касается татуировки, вывести ее практически невозможно, а если попытаться, наверняка останется шрам. Она ничего не имеет против шрамов, – в конце концов, это часть жизни, – но не желает оставлять на теле воспоминание об этом ублюдке. Поэтому она сходила в тату-салон и попросила переделать «Тоби» на «Тобико».

– Круто. А что значит это слово?

– О, это классная японская жратва. Яйца летающей рыбы.

– Яйца летающей рыбы, – шепотом, как заклятие, повторил Юнус. Он представил себе, как из воды выскакивают десятки летающих рыбин и, посверкивая чешуей, летят в сторону заходящего солнца. Юнус, мальчик, названный в честь пророка, сумевшего выйти живым из чрева кита, впервые в жизни влюбился.

С того дня он при малейшей возможности отправлялся в дом на Мулинс-роуд. Обитатели заброшенного особняка ничего не имели против присутствия мальчугана, даже если никаких поручений для него не находилось. Он усаживался рядом с Тобико и ловил каждое ее слово, хотя редко мог принять участие в разговоре. Безработица, ложное сознание, права трудящихся, социальная справедливость, культурная гегемония… Юнус усвоил, что если ты находишься вне капиталистической системы, то практически не имеешь шансов изменить ее. Но если ты станешь частью этой системы, она разрушит твою душу. Как же внедриться в это гребаное мироустройство и в то же время сохранить свою независимость? Юнус старательно напрягал мозги, прихлебывая обжигающий чай. Но найти хоть сколько-нибудь вразумительный ответ ему так и не удалось.

По ночам Юнусу снилось, что старый особняк плывет по морю, которое сливается с небом, где парят чайки. А все его друзья, жители дома-ковчега, плещутся в воде абсолютно голые, веселые и беззаботные, как русалки. Тобико тоже здесь. Она стоит на выступе морской скалы, ее длинные волосы развевает ветер, и она машет ему, сияя от счастья. Юнус машет ей в ответ и плывет, рассекая голубую гладь. Солнечные лучи греют его лицо, мускулы слегка ноют от напряжения.

Утром он просыпался на мокрых простынях.

* * *

Обитатели особняка редко занимались стряпней. Единственное блюдо, которое они готовили, называлось «чили кон карне» и представляло собой смесь мясного фарша, консервированных томатов и фасоли. Обед обычно состоял из печенья, шоколада, яблок, бананов и пирогов, срок годности которых близился к концу. Когда на Тобико находило боевое настроение, она пекла изумительные лепешки, пуская в дело все, что находилось в кухне, и щедро добавляя в тесто гашиш.

Муниципальный совет Хакни давно уже собирался выселить незаконных обитателей дома, чтобы отремонтировать здание и продать его за хорошую цену. Между неформалами и представителями власти шла упорная война. Узнав, что умельцы сумели подключить особняк к электросети, власти положили этому конец. После этого во всех комнатах зажглись свечи и масляные лампы, бросавшие на стены причудливые тени. Туалет постоянно засорялся, и по всему дому распространялось зловоние. Юнус никак не мог взять в толк, что удерживает здесь Тобико. Если бы он был взрослым, имел работу и собственную квартиру, то предложил бы ей переехать к нему. Но она, возможно, позвала бы Капитана, а Капитан притащил бы с собой всю банду, потому что он лидер, а лидеру нужны те, кто идет за ним. И через несколько дней его квартира ничем не отличалась бы от дома-ковчега.

Парень, которого все называли Капитаном, был долговязым и тощим, как ивовый прут. Длинные волосы падали ему на лицо, почти закрывая серые, жесткие, как кремень, глаза. Зубы его пожелтели от табака, на всех пальцах, даже на больших, он носил по кольцу. Он привык говорить вслух все, что приходит в голову. Рассуждать он любил больше всего на свете, его хрипловатый голос дрожал от страсти, когда он разглагольствовал на какую-нибудь волнующую тему, а слушатели внимали ему, как завороженные. Именно Капитан прозвал Юнуса чуркой. Мальчик никогда прежде не слышал этого слова, и оно ему не понравилось.

– Не переживай, – сказала Тобико, когда Юнус поделился с ней своей обидой. – Он не имел в виду ничего плохого. Капитан ведь не расист какой-нибудь. Нельзя одновременно быть расистом и антифашистом – верно?

Юнус в ответ лишь озадаченно моргал.

– Конечно, он любит навешивать на людей ярлыки, – продолжала Тобико. – Но лишь для того, чтобы для себя расставить всех по местам. Так уж он устроен.

– Моя сестра, Эсма, тоже любит слова, – вставил Юнус, прекрасно сознавая, что более глупое замечание трудно придумать.

– Капитан не любит слова, – улыбнулась Тобико. – Он занимается с ними любовью.

Наверное, на лице мальчика одновременно отразились зависть и уныние, потому что Тобико внезапно прижала его к себе и поцеловала в лоб.

– Ох, милый, как было бы здорово, будь ты лет на десять постарше! – воскликнула она.

– Я буду, – уверенно заявил Юнус, зардевшийся до ушей. – Через десять лет.

– Зайка, через десять лет я превращусь в старую морщинистую каргу, – рассмеялась Тобико и взъерошила ему волосы. Это был ее любимый жест, а Юнус его ненавидел, хотя сам себе в этом не признавался.

– Хорошо, тогда я вырасту быстрее, – пообещал Юнус.

– О, кто бы в этом сомневался. Ты уже и сейчас самый взрослый маленький мальчик, которого я когда-либо знала.

И она снова поцеловала его, на этот раз в губы. Поцелуй был легким и влажным. Юнусу показалось, что его губ коснулись дождевые струи.

– Всегда оставайся таким, какой ты сейчас, – прошептала Тобико. – Никогда не становись винтиком этой гребаной системы.

– Хорошо.

– Дай мне слово, что не будешь меняться. Нет… подожди. Поклянись чем-нибудь, что для тебя важно.

– Коран сгодится? – застенчиво спросил Юнус.

– Вполне.

В тот день семилетний Юнус, сердце которого билось, как пойманная птица, а губы отчаянно дрожали, поклялся Аллаху, что никогда не станет винтиком гребаной капиталистической системы, хотя совершенно не понимал, о чем идет речь.

*
Тюрьма Шрусбери, 1990 год

Наконец-то он прибыл. Плакат с портретом Гарри Гудини. Человека, которого было невозможно заковать ни в цепи, ни в кандалы. Человека, способного убежать из любой тюрьмы. Моего кумира. Это один из его ранних снимков. Черно-белая фотография, точнее, черно-бело-серая. Гудини на ней совсем молодой. Тонкий, как проволока, маг с высоким лбом и взглядом, который проникает внутрь тебя. Рукава смокинга закатаны, и видно, что запястья сковывают не меньше дюжины наручников. На лице ни малейшего следа страха, лишь выражение рассеянной задумчивости. Можно подумать, он погружен в какую-то сладкую мечту.

Я прикрепил плакат на стену. Триппи, увидав его, ухмыляется. Моего сокамерника зовут Патрик, но этого уже никто не помнит. Всякий раз, когда его что-нибудь поражает – а это случается достаточно часто даже в таком тоскливом месте, как тюрьма, – он восклицает: «Триппер мне в задницу!» Отсюда и прозвище.

Триппи моложе, чем я, и малость ниже ростом. Кожа у него желтая, на макушке проглядывает лысина, зато ресницы просто шикарные, а глаза темно-карие. Несмотря на его зрелый возраст, мать Триппи считает своего сыночка невинным дитятей, попавшим в дурную компанию. Так считают почти все матери, и обычно это полная хренотень. Но Триппи – исключение. Славный паренек из Стаффорда действительно связался с какими-то подонками. Потом подонки сумели отмазаться, а Триппи впаяли десятку. Подобные штуки в порядке вещей. Настоящие отморозки умеют выходить сухими из воды. А те, кто только строит из себя отморозка, получают по полной. Что ж, они это заслужили. Я так считаю: разыгрывать из себя отморозка куда хуже, чем быть им на самом деле.

Триппи напоминает мне младшего брата, Юнуса, хотя я никогда не говорю ему об этом. По Юнусу я скучаю сильнее всего. Я никогда не был ему хорошим братом. Когда я был ему нужен, мне было не до него – я вел свою битву, обреченную на поражение.

Сейчас Юнус стал большим человеком. Он талантливый музыкант. По крайней мере, так говорят. За двенадцать лет он приезжал ко мне всего два раза. Эсма приезжает до сих пор, хотя ее тоже уже давно не было. Во время наших свиданий она всякий раз начинает разглагольствовать о том, как сильно она по мне скучает, как сильно меня жалеет и как сильно ненавидит. Именно в таком порядке, как я перечислил. А Юнуса я не видел много лет. Он перегрыз веревку и пустился наутек. Он всегда так делал. Самые горькие упреки Эсмы задевают меня меньше, чем нежелание младшего брата со мной встречаться. Мне бы очень хотелось, чтобы он простил меня. Простил бы от всего сердца. Конечно, я понимаю, что он не может меня любить. Об этом и мечтать нечего. Но если бы он меня простил, это было бы лучше для него самого. Злоба – сильный токсин, способный вызвать рак. Люди вроде меня привыкли исходить злобой, но Юнус заслуживает лучшего.

– Что это за чувак? – спрашивает Триппи, указывая на плакат.

– Он был великим магом. Лучшим фокусником на земле.

– Правда?

– Правда. Секреты некоторых его фокусов до сих пор не раскрыты.

– Он заставлял людей растворяться в воздухе?

– Не только людей, но даже слонов.

– Триппер мне в задницу!

Весь день мы говорим о Гудини, так что головы у нас вспухают от историй, а у Триппи еще и от наркоты. Я тоже иногда не прочь выкурить косячок-другой. Но никаких таблеток мне на фиг не нужно. Тем более я не собираюсь подсаживаться на иглу. В жизни этим не баловался и не собираюсь начинать. От этой дряни мигом склеишь ласты. Когда я говорю Триппи, чтобы кончал себя гробить, он посасывает большой палец и заявляет: «Я не грудной младенец!»

– Заткнись лучше!

Триппи в ответ усмехается, словно капризный ребенок. Что взять с человека, у которого мозги прокисли от наркоты. Но он никогда не позволяет себе слишком зарываться. Триппи знает, он единственный, кто может позволить себе разговаривать со мной в подобном тоне. И знает, что мое терпение имеет свой предел.

Вечером в нашу камеру приходит охранник по имени Мартин в сопровождении какого-то увальня, которого мы никогда раньше не видели. Я замечаю, что у парня ямочка на подбородке, а волосы такие черные, словно он их красит.

– Офицер Эндрю Маклаглин сегодня приступил к своим обязанностям, – сообщает Мартин. – Мы совершаем обход камер.

Мартин скоро уходит на пенсию и хочет, чтобы мы прониклись уважением к его преемнику. В воздухе висит молчание, потому что никто из нас не знает, что надо говорить в таких случаях. Тут взгляд Мартина падает на плакат, висящий на стене.

– Это кто повесил? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, поворачивается ко мне. – Наверняка ты!

Мартин – паршивый актер. Он уже видел этот плакат. Если бы он не дал разрешения, я никогда не выписал бы его по почте. Но сейчас он делает вид, что для него это новость. Наверное, хочет показать новичку, что, несмотря на свой преклонный возраст, не упускает из виду ни единой мелочи. Начинает разглагольствовать о том, что за годы службы насмотрелся на всякие фотки. Чьих только портретов арестанты не вешают на стены – тут и жены, и дети, и кинозвезды, и футболисты, и игроки в крикет. Некоторые вешают иконы, другие – голых красоток из «Плейбоя». Но портрет Гудини – это круче всего.

– Похоже, ты малость спятил, – хихикнув, предполагает Мартин.

– Не исключено, – соглашаюсь я.

Офицер Маклаглин подходит ко мне поближе и принюхивается, словно охотничья собака, берущая след.

– Может, он планирует побег? – замечает он. – Гудини был большим мастером внезапных исчезновений.

И как он только до этого додумался? Я чувствую, как на висках у меня пульсируют жилки.

– С чего это вы взяли?

– Да? – спрашивает Мартин, и взгляд его внезапно становится жестким. – Зачем ему бежать?

Он поворачивается к новому охраннику и поясняет:

– Алекс поступил к нам в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Ему осталось всего два года до окончания срока.

– Год и десять месяцев, – уточняю я.

– Именно так, – кивает Мартин.

На лице его, как обычно, соперничают два чувства: отвращение и уважение. Отвращение я заметил с самого первого дня нашего знакомства. Какое еще чувство можно испытывать к человеку, который совершил худшее из всех возможных преступлений и самым паршивым образом распорядился своей жизнью, дарованной Богом? Уважение появилось намного позднее, совершенно неожиданно. После того, как мы много лет прожили бок о бок и хорошенько друг друга узнали.

Но лицо офицера Маклаглина ни малейшего уважения не выражает.

– Я помню ваше дело, – бесцветным голосом говорит он. – В свое время читал о нем в газетах и никак не мог понять, как человек мог совершить такое. Убить собственную мать!

До меня доходит, что мы ровесники. И не только ровесники. У нас, если можно так выразиться, общий исходный материал. Мы болтались по одним и тем же улицам, целовали одних и тех же девчонок. Меня охватывает странное чувство – словно я гляжусь в кривое зеркало. Маклаглин – это тот, кем я мог бы стать, пойди я другим путем. А я тот, кем мог бы стать он, если бы не сумел увернуться от подобной судьбы.

– Вам ведь дали четырнадцать лет – верно? Какой позор! – произносит Маклаглин.

Мартин недовольно откашливается. Не следует напоминать заключенному о его преступлении мимоходом, словно это такая же подходящая тема для непринужденной болтовни, как погода. На разговоры о прошлом наложен строжайший запрет, да и в разговорах этих нет ни малейшей надобности. Если ты сидишь в тюрьме, ты и так находишься в плену у собственного прошлого.

– За последние годы Алекс сильно изменился, – сообщает Мартин тоном гида, который знакомит туристов с местными достопримечательностями. – У него был тяжелый период, но он сумел его преодолеть.

Славный старина Мартин. Восхищаюсь его оптимизмом. Честно говоря, я был в аду. И он прекрасно знает, так же как и Триппи, так же как и призрак моей матери, что в этом аду я пребываю и по сей день.

Репутация в этом заведении у меня прежде была ужасная. Думаю, и сейчас она не лучше. Я легко выхожу из себя. Невозможно предугадать, какая ерунда доведет меня до бешенства. Я и сам этого не знаю. Иногда меня переклинивает без всякой причины. Если я пускаю в ход кулаки, лучше не подворачиваться под мой удар левой. Иногда у меня просто сносит крышу, и после я не могу вспомнить, что натворил. Обычно так ведут себя наркоманы. Когда у них кончается дурь и начинается ломка, они становятся неуправляемыми. Но я-то ведь не наркоман. И это делает мои приступы ярости особенно страшными. Ведь я бешусь на трезвую голову. Мне хочется причинить себе боль. И я бьюсь головой об стену. Словно хочу выбить оттуда все, что там накопилось. Я тушу сигареты о собственные ладони, и они распухают, как подушки. Я кромсаю лезвием собственные ноги. Отрезаю от них куски мяса. Удивительно, сколько мяса нарастает у человека на ногах. На голенях, на бедрах. Так что работы хватает. В Шрусбери лезвие ценится дороже бриллианта, но все же достать его можно.

– У вас обоих будет возможность узнать друг друга получше, – говорит Мартин.

– Конечно будет, – кивает офицер Маклаглин.

Триппи с тревогой наблюдает за нами. Он понимает, что происходит. Множество раз видел подобные дела. Если охранник невзлюбит кого-нибудь из заключенных, бедолаге не позавидуешь. Наше с Маклаглином знакомство не предвещает ничего хорошего.

Мартин вновь пытается разрядить обстановку.

– Алекс – прекрасный боксер, – сообщает он, по-прежнему подражая гиду. – Он и сейчас в прекрасной форме. А когда учился в школе, завоевал медаль на боксерских соревнованиях.

Трудно сморозить бо́льшую глупость в мою защиту. Неудивительно, что никто не рассмеялся. Но я все равно признателен Мартину за поддержку. Хочу поблагодарить его хотя бы взглядом, но не могу. Отвести глаза от молодого офицера, хотя бы на долю минуты, означает признать свое поражение.

Этот тип должен понять, что меня на испуг не возьмешь. С тех пор как я последний раз позволил страху одержать над собой верх, прошло больше двадцати лет. Тогда я был сопливым мальчишкой и жутко испугался обрезания. Попытался бежать, но это не помогло. С тех пор я никогда не даю слабины. Может, я бываю неправ. Чертовски неправ. Но никогда не сдаюсь. Поэтому я таращусь на него, не отводя глаз. Не мигая. А офицер Маклаглин таращится на меня. Наверное, по тем же самым гребаным причинам.

А потом они оба уходят.

* * *

Я внезапно просыпаюсь посреди ночи. Поначалу мне кажется, что призрак матери явился вновь. Но нет, я не ощущаю ее присутствия. Не слышу звука, похожего на шорох сухих листьев, не вижу легкого свечения, напоминающего лунные блики. Лишь Триппи храпит, пердит и скрипит зубами во сне, сражаясь с полчищами демонов.

Я сажусь и оглядываюсь по сторонам, пытаясь понять, что меня разбудило. И наконец вижу. На полу лежит газета. Кто-то просунул ее сквозь зарешеченное оконце в дверях. В тусклом свете, проникающем из коридора, я поднимаю газетный листок. Это вырезка из «The Dayly Express».


Подросток убил свою мать, защищая «семейную честь». 2 декабря 1978 года.

Шестнадцатилетний подросток турецко-курдского происхождения, проживающий в Хакни, нанес своей матери смертельный удар ножом, защищая семейную честь. Искендер Топрак убил Пимби Топрак возле дома на Лавендер-гроув, где жила семья.

Как стало известно, тридцатитрехлетняя мать троих детей имела внебрачные отношения с мужчиной. По словам соседей, в последнее время Эдим и Пимби Топрак не жили вместе, хотя их брак не был расторгнут. «Если отец семейства отсутствует, старший сын берет на себя обязанность охранять честь семьи, а Искендер был старшим», – сообщил один из свидетелей трагедии. Сейчас полиция выясняет, действовал ли подросток, который до сих пор находится на свободе, по собственной инициативе, или же прочие члены семьи, разработав план возмездия, использовали Искендера как орудие.

Представитель Скотленд-Ярда сообщил «Таймс», что подобный случай не первый и не последний в Великобритании и Европе. В настоящий момент полиция расследует 150 убийств, связанных с вопросами семейной чести.

«Полагаю, что на самом деле число таких убийств значительно больше, так как далеко не все случаи попадают в поле зрения полиции, – сказал представитель Скотленд-Ярда нашим корреспондентам. – Часто семьи ухитряются скрыть произошедшую трагедию. Жертву объявляют уехавшей в неизвестном направлении, все следы заметаются».

«Диаспоры, где семейная честь ценится значительно дороже, чем человеческая жизнь, растут как раковая опухоль и представляют огромную опасность для современного общества», – утверждает представитель Скотленд-Ярда.


У меня так трясутся руки, что газетный листок выскальзывает из пальцев, словно подхваченный ветром. За сигарету я отдал бы полжизни. Или за глоток виски. Крепкого виски, отшибающего мозги. Мой отец знать не знал, что мы с парнями частенько баловались пивом и сидром. Виски, правда, никогда себе не позволяли. Виски – это высшая лига. Я впервые попробовал виски здесь. В тюрьме можно получить все, что угодно, если знать правильные подходы.

Я поднимаю листок, складываю вдвое, загибаю уголками в середину. Квадрат, два треугольника, прямоугольник… Через несколько секунд в руках у меня бумажный кораблик. Я опускаю его на пол. Жаль, что здесь нет воды, чтобы он отправился в плавание. Нет ветра, чтобы раздуть его паруса. Поэтому кораблик недвижим. Он всегда будет здесь. Как и боль, сдавившая мне грудь.

Искендер Топрак

Загрузка...