ЛЕГЕНДЫ И ПРИТЧИ

Последний стакан водки

(притча)

В деревне Похрюшкове вырыли артезианский колодец водки. Надо было провести воду в новый дом. Когда-то деда Хозяина дома отправили в Сибирь за то, что владел он тридцатью гектарами земли, выкупленными у Земельного банка, да табуном лошадей, носившимся по ним так, что пыль столбом поднималась. А теперь внук вернулся в Похрюшково, на круги своя, и на своей горке дом восстанавливал по образу и подобию старого, как от отца и деда слыхивал.

Хозяин призвал бригаду.

Пришла бригада – люди городские, дипломированные, назвали цену и три дня бурили грунт. Заложили в скважину трубу, и пошла из нее жидкая грязь.

– Вот, – говорит бригадир, – завтра пойдет вода. Чистая, совсем чистая. Платите деньги.

– Какая ж тут вода? Тут одна грязь, – возразил Хозяин.

– Состав земли не знает грязи, – прищурил глаза бригадир.

– А состав воды и подавно, – не испугался Хозяин. – Пока воды не увижу, денег не дам.

Назавтра в трубе захрипело и затихло. Выскочила лягушка, квакнула и исчезла в траве.

Посоветовали Хозяину Мастера Васю позвать. Пришел Мастер чуть свет, обошел участок, затем на животе прополз: нутром прощупал. Через каждую пядь припадал ухом к земле, слушал внимательно, нюхал, шумно втягивал ноздрями воздух, брал щепотку, пробовал на вкус и ел.

Хозяин удивлялся, но Мастеру не мешал. Наконец тот встал, воткнул колышек на пустом месте.

– Здесь, – говорит, – колодец рыть будем.

– А цена твоя какая?

– Полтыщи да бутылка водки. Только водка должна быть первостатейная, не подделка какая, не импортная, а наша. Как слеза девицы.

На том и сговорились. Хозяин, не доверяя местному магазину, за водкой в район поехал. Нашел там нужную водку, хотел ящик взять, да нету; это была единственная бутылка старой водки, невесть какими судьбами затесавшаяся на полке.

В назначенный день пришел Мастер Вася с двумя помощниками отроками. Пробурили они яму в человеческий рост. Мастер Вася прыгнул в нее.

– Теперь давай, – говорит, – твою водку, Хозяин.

Хозяин удивился, что теперь, а не по окончании работ, но возражать не стал – отдал Мастеру Васе водку.

Мастер откупорил ее, отпил глоток, кивнул одобрительно: хорошая водка, правильная; выпил ее, выбросил бутылку из ямы и принялся за работу. Работал он два дня; что он там делал, никто не знал, помощники ему только трубу подали, но к концу второго дня из трубы пошла вода. Чистая, как слеза девицы.

Попробовали воду – а это водка.

Прибежала вся деревня.

Мужики хилые, чахлые, жизнью затертые, без зубов. Похрюшково – деревня с почерневшими домишками, в стороне от дорог, куда маршрутный автобус приходит раз в неделю: то ли по пятницам, то ли по субботам, и никогда точно не известно, но ждут его с пятницы. Одеты мужики в пыльные тряпки, обуты не в лапти, не в туфли, а в тапки.

Налил Хозяин каждому по стакану. Начали они пить и слышат, земля под ногами задрожала, ходуном заходила, небеса разверзлись, молния сверкнула и гром загрохотал. Плечи у мужиков расправились, грудь распрямилась, мускулы на ногах, на руках налились, ростом они повыше подтянулись – одежонка по швам треснула, а чубы русым локоном завились.

Выздоравливало тело, выздоравливал и дух; свет ума в глазах засветился, хаос, мрак, ересь, пропаганда, дурь зашумела, завыла и из головы, как ведьма на помеле, вылетела. Жажда пить другую водку раз и навсегда прошла.

У Хозяина от стакана колодезной водки в голове что-то треснуло, будто лед на реке сломался, льдина пошла на льдину, вода из берегов выплеснулась. Это границы его соображения раздвинулись, раскинулись от удельного сознания до государственного.

– Эх, – засмеялись мужики белозубой улыбкой, – было бы одно кольцо у неба звездного, а другое у земли-кормилицы, взяться бы за эти кольца да небо к земле притянуть!

Слух о чудесном колодце пошел по округе, как огонь по сухой траве.

Говорили, что нашли подземное море лечебной водки, да таких свойств, каких человеку никакой технологией не добиться, потому как это водка родниковая, в недрах земли веками отстаивалась, как нефть.

Многих такое добро да в чужом огороде сна лишило.

Первыми потянули к нему руки местные рэкетиры. Надели они кожаные куртки, железные каски, сели на мотоциклы и двинули на Похрюшково. Грохот поднялся от них такой, что все похрюшковские жители издалека поняли: рэкетиры едут.

Мужики, богатырями ставшие, как по команде, сбежались на подворье Хозяина:

– Животы положим, а водки не отдадим.

А грохот все ближе, будто не мотоциклы едут, а целая эскадра бомбардировщиков летит. Подъехали они к Похрюшково, автоматы короткоствольные вынули, для устрашения очередь в небо пустили.

Кричит их Главный:

– Выходи, Хозяин, нам дань за колодец плати, не то всех перестреляем, дом твой с четырех сторон подожжем, а колодец пеплом засыплем!

Богатыри похрюшковские за вилы, топоры, лопаты, за колья схватились, на рэкетиров было пошли. А Хозяин остановил:

– С дубиной на автоматы не ходят. – Сам Главарю крикнул: – Выпьем, а там о деталях и потолкуем.

Набрал полную бутыль водки – воздуху чистого, жидкого, на солнце сверкающего, – взял две дюжины стаканов и собрался идти к рэкетирам.

– Стой, – остановили его богатыри. – Один из нас пойдет. Чего доброго, эти черти в тебя автомат разрядят, а ты нам нужен.

Хозяин не стал возражать, велел вынести водку, разлить по стаканам и чтоб вымогатели единовременно ее выпили.

Так было и сделано.

Вынес богатырь водку, налил в стаканы под венчик, только пригубили.

«Стоп! – кричит Главарь. – А вдруг она отравленная! Выпей сначала ты», – и ткнул пальцем в первого попавшегося. Приложился он к стакану, и произошло с ним то же, что и со всяким мужиком похрюшковским: и небеса он узрел разверзающиеся, и грома услышал грохотание, и силу в себе почувствовал недюжинную, и свет рассудка в нем засиял. А свет рассудка засиял – стыдно ему за свое злодейство стало, совесть в нем проснулась.

Между тем все его сообщники и Главарь, видя такое внешнее преображение, свою водку выпили – преображение с ними произошло и внутреннее. Автоматы они побросали, каски на землю кинули; те из них, кто свои, похрюшковские, были, перешли на сторону односельчан, а кто кавказцы, те сказали:

– Что это мы на чужой земле права предъявляем? У нас свои хребты есть. Найдем там колодец чачи спасительной, будем ему распорядителями. А здесь мы пришельцы.

Сели они на рокочущие свои мотоциклы и уехали с Богом. Уехали прямо на свой Кавказ – законы благородства и чести восстанавливать.


На другой день пожаловала делегация от своего кровного Похрюшковского прихода. С хоругвями, с Батюшкой во главе, человеком нужным и уважаемым. Батюшка говорит Хозяину:

– Отдай в наше ведение твой колодец, мы его на богоугодное дело употребим.

Упал Хозяин на колени, осенил себя трижды крестом и землю челом поцеловал.

– Я, – говорит, – Церковь нашу и духовенство почитаю, – крест нательный для пущей убедительности показал, – влаги из колодца дам, сколько попросите на дело богоугодное, а колодца, прошу прощения, не отдам.

– А почто так, раб Божий?

– По то, отец родной, что Церковь Христова тысячу и двенадцать лет как на нашу землю пришла, а я в лице, разумейте, моих предков-пращуров тысяч двадцать, а десять – так точно, эту землю пашу, лелею, кровью и потом кроплю, каждую травину взращиваю.

– Не боишься ты Бога, Хозяин, и Церкви нашей Апостольской не любишь, – покачал головой священнослужитель.

– Бога я уважаю. Он не разбойник, чтоб его бояться. Для Церкви рубаху последнюю отдам, – Хозяин снял рубаху и протянул Батюшке, – а колодца не отдам. У Церкви Царствие Небесное, на небесах водка не нужна, а я земледелец, мне Царствие Божие на земле устраивать.

Махнул Батюшка кадилом:

– Что ж, коли Господь допустил, что на твоем участке, а не на церковном кладезь чудесный отверзся, стало быть, у Него замысел на то есть. Зачем-то Он так, а не иначе распорядился. И не нам Его распоряжения переиначивать.

На том и замирились.

Слава о Похрюшковском колодце долетела до столицы.

Захотели наложить на него лапу столичные господа. А как это сделать? Первым делом они по радио, телевидению вещать стали, что водка эта шовинистическая, она всякую диструкцию продуцирует, а также пролонгирует ситуацию регресса и деноминирует все конквисты мондиально-мировой революции. Для отдельных нестабильных индивидов она даже суицидальна. И сверху не будут смотреть на это индиффирентно. Такое нереально. Ждите санкций в секвестре.

Радио кричало до хрипоты. Хозяин и Мастер Вася были объявлены вне закона.

Тем временем в Похрюшково ехал, летел, плыл, а большей частью шел народ. Даже тот, кто прибывал на транспорте, километров за десять до деревни начинал двигаться на своих двоих. Не только потому, что автобус ходил раз в неделю, не то по пятницам, не то по субботам, а потому, что никто не хотел выхлопными газами загрязнять землю, в которой открылся колодец со святой водочкой.

Болезни от нее проходили сами. Женщин она преображала. Возвращала им былую красоту, полногрудую, крутобедрую, а с ней силу плодородную, на пятерых младенцев достающую. Младенцев мордатых, краснощеких, с пухлыми, как ниткой перетянутыми, ручонками, смеющихся от сытого материнского молока, в котором купаются.

А радио свое:

– Профанация канонов красоты. Имидж модели люмпенизирован, победы эмансипации инсинуированы.

– Надо по радиоящикам кулаком, – решили богатыри, – а телевизоры с размаху об угол грохнуть.

Хозяин остановил:

– Почто добро портить? Оно нашими руками создавалось, самим сгодиться. Лучше эти ящики выключить.

И выключили повсюду. А тот, кто по ним вещал, вдруг вместо легиона легионов, орущего на каждом перекрестке, в каждом доме, остался один в пустой серой студии перед холостым микрофоном, и даже пес на помойке его не слышал.

Хозяин послал на Радио приглашение прибыть в Похрюшково водки отведать.

Явился оттуда один, сморчок сгорбленный, зеленый, из ушей волосы, а голова без волос. Все собрались глядеть, как он пить будет и какое такое превращение с ним произойдет. Он взял стакан, не пригубил – понюхал только, да как затрясся весь, чихнул и умер.

Радио послало танки.

Танки не дошли до назначения десять километров – танкисты из них выпрыгнули и левой, левой – водку пить. А как выпили водки, танки на сто восемьдесят градусов развернули, и вовремя: радиотелевизионщики на них иностранные танки послали. Да не учли историю с рэкетирами, а история учит и повторяется.

В разгар этих событий похрюшковскому Батюшке был сон: кто выпьет последний стакан водки из чудесного колодца, тот и есть помазанник Божий, Самодержец Всея Руси. Только он сможет ею истинно править во всей прежней славе и силе.

С тех пор народ и вовсе валом повалил к колодцу, ибо выпить стакан такой водки стало делом государственным.

Бесприютную сиротку не оставит Бог

(легенда бретонская)

Служанки и работники с самых зажиточных ферм в округе собрались посидеть на вечеринке. Много было выпито вина и съедено жареной баранины, пока под конец все, сытые и довольные, не уселись вокруг огня у камина. Мужчины раскурили трубки, женщины вынули прялки, и слово за слово – завязался разговор.

Сначала речь пошла о работе, о лошадях, о вине. Все в один голос признали, что такого сидра, как на постоялом дворе Мулека, больше нигде не найдешь.

– За дюжину кружек этого сидра, – хвастливо произнес один из молодчиков, – я бы работал на Анку ну хоть неделю.

Именем Анку бретонцы называют Смерть.

– Лучше попридержи язык, – оборвала его хозяйка дома, – никто не знает, когда он встретит Анку.

Служанки тут же припомнили несколько случаев о всяких умниках, которые разыгрывали смерть, а потом плохо кончили.

– Бабские сказки, – отмахнулся весельчак.– Мертвые мертвы до того, что никому не могут ничего сделать.

– А все-таки, – возразила одна из служанок, – заставь тебя сейчас переночевать в склепе, ты бы не стал особенно петушиться.

На нее начали нападать, да это и понятно: уж если мужики пропустили по кружке да не по одной, они готовы самого дьявола поцеловать в морду.

– Ладно, – вмешался хозяин, – еще не было такого, чтобы я пропустил оказию – проверить на храбрость своих работничков. Кто проведет эту ночь в склепе, тот завтра утром получит от меня эскудо в шесть франков.

Работники захихикали, а кое-кто собрался уходить.

– Ну же, – подзадоривал хозяин, – деньги немалые, почти состояние! Неужели не найдется желающих?

Никто не шелохнулся. У одного ни с того ни с сего заболела спина, у другого нога, третий стал громко зевать.

Хозяин уже было поднял их на смех, как вдруг нежный девичий голосок произнес:

– Скажите, хозяин, а мне вы тоже дадите шесть франков, если я переночую в склепе?

Голос принадлежал девчушке лет тринадцати, худенькой и хрупкой до того, что ей с трудом можно было дать десять. Ее звали Милен, просто Милен, безо всякой фамилии, ибо никому не было известно, кто ее родители. Ее приютили из милости и поручили присматривать за скотиной. За это ее одевали и кормили. Она обычно сидела молча, общипывала ворсинки с нити, которую пряли служанки, и невнятно бормотала какую-то молитву.

– Вы слыхали такое, – возмутилась хозяйка. – Верно говорят, что жадность портит человека! Эта несчастная ради денег готова идти босиком в ад по раскаленным углям. Тебе не стыдно, маленькая голодранка?

– Уверяю вас, госпожа, если я получу эти денежки, я потрачу их на доброе дело, – опустила глаза девчушка.

– Если ты их заслужишь, – вмешался хозяин, – можешь делать с ними все, что твоя душа пожелает. Мне нравится, что у такой крошки больше смелости, чем у взрослых мужчин. Короче, по рукам. Но при одном условии: мы сами отведем тебя в склеп и закроем на ключ. А откроем только завтра после восхода солнца.


В склепе было темно, паутина, словно полупрозрачное, серое покрывало, заволакивала каменные гробницы. Пахло гнилью и истлевшими цветами.

Mилен опустилась на колени, молитвенно сложила руки и обратилась к душам усопших с просьбой заступиться за нее на небесах. Затем она свернулась калачиком на сырой холодной земле, пропитанной тлением, и сомкнула веки. Тут же сладкая нега разлилась по всему телу, откуда-то донеслась нежная музыка арф и убаюкивала ее.

Милен казалось, что она лежит не в этом страшном темном склепе, а парит в голубом небе среди белых воздушных облаков, залитых в солнечным светом.

Всю ночь она проспала, как убитая. А утром, открыв глаза, удивленно осматривалась вокруг не в состоянии понять, где она находится. Вдруг раздались знакомые голоса: это хозяин фермы с женой, кухаркой и подмастерьями пришел отпереть ей дверь.

– Вот твой эскудо, Милен,– торжественно произнес хозяин. – Ты его честно заработала.


Милен поблагодарила его, сжала в кулачке серебряную монету и побежала в церковь. Она отдала ее священнику и попросила отслужить молебен за того, кто мается на том свете больше, чем Милен на этом.

– А вдруг это душа моей матушки или моего батюшки. Души усопших в склепе знали, на что я потрачу деньги, потому и помогли мне.

После молебна Милен вприпрыжку побежала на ферму. По дороге ей встретился древний старец с белыми, как лунь, длинными волосами. Держался он прямо и ни капельки не горбился. Он поклонился Милен:

– Вы не окажете мне любезность, милая барышня? Не отнесете вот эту записку хозяину замка?

– Ну, конечно, отнесу, почтенный господин, – отвечала девчушка.

Старец улыбнулся так тепло и душевно, так сердечно и искренно поблагодарил Милен, что она не могла забыть его улыбку и голос всю дорогу до самого замка. А когда она подошла к замковой площади, кроны буковых деревьев на ней так громко зашелестели, словно каждый лист на них был певчею птицей.

– Ах, как хорошо на душе, – улыбалась Милен. – Этот старец точно к добру.

Откуда ни возьмись, перед ней вырос хозяин замка.

– Куда ты идешь одна, дитя мое? – строго спросил он.

– Несу вам вот эту записку, – учтиво поклонилась Милен. – По дороге мне встретился седовласый старец и попросил отнести ее вам.

– Когда это было? – заинтересовался хозяин замка.

– А вот совсем недавно, сегодня утром.

– Как выглядел этот старец?

– Очень благородно. Такой высокий, прямой, с длинными седыми волосами. Глаза у него и голос очень добрые.

– А ты бы узнала его, если бы увидела на портрете? – смертельно побледнел хозяин замка.

– Конечно.

– Тогда следуй за мной.

Он повел ее через анфиладу залов, увешанных семейными портретами. Милен смотрела на них безучастно. Хозяин совсем уж было утратил интерес, как вдруг хлопнул себя по лбу:

– Чердак! На чердаке! Я совсем забыл про чердак!

Они поднялись на чердак, заваленный всякой рухлядью, старьем и картинами и стал их показывать Милен. Чтобы увидеть изображение на них, ей приходилось фартуком вытирать с них толстый слой пыли.

– Вот! – наконец воскликнула она.

Это был портрет того самого старца, которого она встретила сегодня утром по дороге в замок. Те же добрые глаза, те же седые, как лунь, волосы.

Хозяин долго рылся в архивах библиотеки, просматривал пожелтевшие от времени бумаги. Наконец, со слезами в голосе обратился к Милен:

– Портрет господина, который ты видела на чердаке, принадлежит моему прапрапрадедушке. Он умер более трехсот лет тому назад и не мог получить отпущения грехов до тех пор, пока какой-нибудь бедняк из самых бедных на последний грош не закажет молебен за упокой его души. А ты, милое дитя, судя по записке с почерком моего прапрапрадедушки, это сделала. Ты спасла его, освободила, отпустила его душу на покаяние. И я с этой минуты прошу тебя оставаться в моем доме. Я буду относиться к тебе как к родной дочери, дам тебе достойное воспитание и выдам замуж за человека столь же благородного по крови, сколь ты благородна по духу. Ведь брак должен быть равным.


Так Милен стала жить в замке, окруженная любовью и уважением, ни в чем не зная нужды. По вечерам она часто сидела за вышиванием своего приданого и ей даже в голову не приходило, что стоит оно, быть может, тысячу таких серебряных эскудо, как то, которое она в одно прекрасное утро отдала священнику на молебен за упокой заблудшей души.

Светящийся корабль

(легенда норвежская)

Йонас и Май считались самой красивой парой в окрестностях Трондхейма.

Они поженились через много лет после помолвки, и их брак был очень счастливым.

Май занималась домашним хозяйством и долгие месяцы ждала мужа из дальнего плавания, вышивая у окна, выходившего на фьорд, даже тогда, когда море и небо темнели до того, что чайки на их фоне казались вспышками света.

Когда муж возвращался после долгого рыболовного сезона, Май выходила на узкую полоску берега между скалами встречать его, размахивая небольшим фонарем, чтобы тому было легче причаливать. Это было крайне опасно, потому что течение в том месте было очень стремительным, а облака морской пены скрывали острые прибрежные камни. Май спускалась с холма верхом на белом коне и подавала знаки фонарем, то зажигая, то гася его. И если была на то надобность, она могла стоять так на полоске берега между скалами несколько дней и ночей подряд.

Но вот пришла ненастная осень, когда Май ожидала напрасно. Буря разразилась такая, что волны то выбрасывали на берег жалкие обломки корабля, то вертели их в своих черных воронках. На закате все женщины рыбацкого поселка молча собрались в церкви. Это была небольшая деревянная церквушка, будто бы сделанная из скелетов драконов. Ее старый колокол глухо звонил всю ночь.

Одна только Май со своим фонарем провела всю ночь на берегу в гроте, несмотря на разъяренные волны, которые подкатывали к самым ногам и грозили унести ее в море. Май цеплялась за своего белого коня, а конь упирался в огромный камень.

И вот на рассвете к берегу прибило небольшую шлюпку с людьми, похожими больше на привидения, чем на людей. Но все-таки это были люди, изнуренные дикой стихией, голодные, оборванные, мечтающие о глотке пресной воды. Йонаса – увы – среди них не было.

Так Май осталась одна в пустом доме на холме, в слишком просторной супружеской постели без мужа.

Ровно через год в тот же самый день и час разыгралась точь-в-точь такая же буря, как та, которая унесла Йонаса. Только тогда Май не выдержала и разрыдалась. В эту минуту раздался стук: два легких удара и один посильнее – так обычно стучал Йонас, когда возвращался домой. Май распахнула двери, чувствуя, что сходит с ума, и увидела на пороге своего Йонаса, улыбающегося, как на свадьбе. Она было кинулась ему на шею, да вдруг отпрянула назад: вся бухта с ее огнями и отражениями огней просвечивала сквозь грудь моряка, а луна лила сквозь нее свой яркий, чуть зеленоватый свет.

Дух моряка заговорил. Он поведал о долгой неравной схватке со стихией, во время которой он ни на секунду не переставал думать о своей Май. И эта мысль была такой силы, что материализовалась. Он получил свыше возможность приходить к Май раз в году ночью на свидание, когда полная луна будет заливать бухту своим сиянием. Потому что любовь осталась жива и после его смерти. А Май всякий раз должна будет ждать его на берегу с зажженным фонарем, пока не наступит час, когда он сможет забрать ее с собой навсегда.

Так все и случилось.

Односельчане жалели Май, думали, что она помешалась рассудком, видя, как год за годом она спускалась на белом, совсем отощавшем коне на берег и зажигала там свой фонарь. Они видели в море только волны да чаек, а она твердила о своем возлюбленном супруге, который приходит к ней в сиянии луны и клянется в вечной любви.

Прошли годы.

И вот настал час, когда бледная больная женщина в последний раз спустилась к морю.

Буря разыгрывалась все сильнее, черные тучи почти совсем заволокли луну, как вдруг волны улеглись, тучи расступились, и луна пролила свой свет на прозрачный, как стекло, корабль, бесшумно скользивший в сторону берега. Май снова стала молодой и прекрасной, как в день свадьбы, тело ее затрепетало, и вся бухта стала видна сквозь него, как сквозь кусочек льда. Легкими шагами она взошла, почти взлетела на этот корабль, и мерцающий моряк прямо на палубе на виду у всех крепко обнял ее.

Тотсветящийся корабль часто является морякам Северного пути – ведь Норвегия – значит Северный путь – во время бурь, когда всякая надежда уже оставила их. Он проскальзывает рядом, пропахивая за собой борозду на воде; из-за туч выплывает луна и освещает морякам дорогу. Но у того, кто долго смотрит на светящегося моряка и женщину с распущенными волосами у штурвала корабля, мутнеет в глазах и он сбивается с пути, потому что теряет ощущение реальности и пускается в погоню за светящимся кораблем, преследуя его отражение на воде.

Житие

(притча)

Богомазами на Украине называли иконописцев. Прозвище это переходило к детям и внукам в качестве фамилии.

У богомаза Серафима детей не было. Он жил монахом, хотя схимы никогда не принимал. Его имущество заключалось в деревянном ящике с прорисями, углями, клеем и подрумянками, который он сначала носил на ремне через плечо, а со временем приделал два колеса и ручку и возил за собой. Он ходил от церкви к церкви и либо расписывал стены, либо подновлял старые росписи, либо писал иконы для иконостаса и прихожан; прослышав о его появлении, они шли к нему с просьбами написать кому Богородицу, кому Пантелеимона Всецелителя, кому Чудотворца. Нередко просили об иконе своего ангела, хранителя на небесах.

Серафим никому не отказывал и жил при церкви, пока выполнял все заказы. Люди, не только те, которым он писал, но все окрестные жители несли ему еду, когда надо, одежду и древесину, из которой он делал доски для икон.

Питался Серафим так, что от приношений ему кормились перехожие нищие, не переводившиеся на паперти. Круглый год у Серафима был пост: от объедания рука тяжелеет, а для иконописания надобна легкая рука. Писать Серафим принимался на рассвете; вставал и того раньше, молился и садился перед доской. Устремлял взгляд в поле и долго смотрел, будто хотел увидеть отблеск мира немирного и видел того, чей образ собирался изображать: Серафима ли Саровского, Святого ли Александра Невского, Богоматерь ли Владимирскую. И линии безошибочно ложились на белое поле доски – поправлять или переделывать не приходилось.

В лицах святых все просто и открыто, черты прямы и величественны, уста смирены постом, глаза из-под широких век устремлены в душу молящегося. Ничего лишнего. Лики ясны и спокойны, душа умыта молитвой. Ни смятенья, ни смуты. Иногда суровость, но Серафим больше любит писать Пантелеимона, радостного, светлого юношу в ярком, то синем, то красном плаще. Его Пантелеимоны пышут здоровьем, щеки их румяны, а глаза веселы. Глядя на такого, не то, что хворый выздоровеет – Лазарь воскреснет.

Любил Серафим и Александра Невского; он выходил у него суровым, даже грозным, и воина-князя в нем было больше, чем святого.

Но любимейшим из всех святых, просиявших в Земле Русской, был тезоименник Серафима старец Саровский. Он до вечерних зарниц мог выписывать его мягкую пушистую бороду, плавные переходы ее от черноты до седины, растушевывать тени на впалых щеках, выводить узоры на епитрахили и рукавах. Ни одной резкой линии, ни одного выкрика или угла – все полушепотом, все округло, смягчено, елейно.

Иконы свои Серафим называл сретениями: каждая из них была свидетелем его встречи со святым. Икону видели люди и тоже встречались с этим святым, забирали и уносили в свои углы – святой поселялся в их доме.

А Серафим шел дальше, в другое село, в другую церковь. За ним по нахоженной дороге дребезжал, пылил на колесах дощатый ящик с углями, красками и вохрениями.


Однажды по весне, когда Серафим трудился над золочением Царских врат во храме Георгия-воина городка Т-ска, увидел он на службе молодую княжну Гайворонцеву и понял: ни годы поста, ни святости не смирили в нем кровь – в сердце его, не знавшем иной любви, кроме любви к святым, загорелась любовь к женщине.

Серафим быстро вышел из храма, долго бродил среди высоких трав, травы хлестали его по лицу, по рукам, но он ничего не чувствовал. Он думал о жизни с женой и не видел в ней места своим угодникам и целителям.

На следующий день Серафим стал собираться в дорогу. Пошел проститься со священником – и на пороге храма столкнулся с княжной Гайворонцевой. В ее голубых глазах вспыхнуло две свечи – она опустила взор.

– Мне нужен для моей опочивальни образ Божьей Матери, – прошептала она.

– Неужто нет? – Серафим не заметил, что и он шепчет.

– Есть, конечно. Да Богородица вся покрыта серебряным окладом, а мне ее всю видеть хочется.

– Что ж… Приходите… через неделю, – он помолчал, глаз не поднимая, и прибавил: – к заутрене.


Серафим день не ел. Молился, уходил в березовую рощу, пил из родника.

День спустя сел за работу. Смотрит долго в даль и видит, как из голубоватой дымки выходит женская фигура в длинном алом одеянии и идет по направлению к нему. Подходит ближе – и он различает: княжна.

Такою он и изобразил Приснодеву. Всепетую Мати. Невесту Неневестную. А с этим понял: княжна настолько вошла в его клетки, что проникла в сонм его святителей. А может, наоборот? Она всегда была там, да он того не знал? И не Приснодева его похожа на княжну, а княжна сошла с его икон, воплотив в себе его Приснодеву?

Как бы там ни замыкалось кольцо, а на седьмое утро, когда еще не успел стихнуть последний малиновый звон, перед Серафимом предстала княжна Гайворонцева, держа в руках свою икону.

– Ты монах? – спрашивала она.

– Нет.

– А жена у тебя есть? – потянулась к нему княжна, как подсолнух к солнцу.

Серафим посмотрел ей в глаза:

– Не могу я на тебе жениться.

– Почему?

– Да что ж это будет! – он схватился за голову.

– Что же? По чину все будет.

– Ты же, – он наклоном головы указал на новую икону, – ты… Богородица. Как же возможно на Богородице жениться? Прикоснуться, осквернить.

– Скажи, а дождь, когда падает на землю, орошает ее, и она потом родит пшеницу, золотую, он ее тоже оскверняет?

Серафим отстранил княжну с дороги, вырвался на свободу и почти побежал в сторону кручи.

– Землю, – кричала ему вдогонку княжна, – если дождь ее не орошает, постигает засуха! Землю рассекают трещины, пшеница, золота-а-а-я, гибнет!

Серафим услышал ее слова и остановился.

Княжна догнала его, и они пошли рядом к реке, вдоль реки, в березовую рощу.

– Прими постриг, уйди в монастырь, – говорил Серафим, – а я при монастыре иконником останусь. Каждое утро на молитве видеться будем.

– А как же пшеница? – возразила княжна.

И Серафим сдался.


Так рука об руку они шли долгие годы и были счастливы, потому что он уважал в ней женственность, а она в нем подвижничество. Весной и летом Серафим уходил по привычным дорогам; на осень и зиму оставался дома с семейством.

Так длилось до великой и страшной революции.

Теперь, случалось, Серафим шел к церкви, а приходил на ее развалины, где в алтаре уже буйствовала дикая трава. Покрасневшими от холода руками он писал на разрушающихся стенах своих святых, похожих на исхудавшего Муромца. Их лики больше не светились радостью и ликованием, брови были сдвинуты, взгляды темны и суровы, одежды черны. Каждому из них Серафим вкладывал в руки меч.

Низко по небу ползли свинцовые тучи.


И вот в один ненастный день в знакомом городке к храму Георгия-воина, в который давеча постучал дорожный посох Серафима, прибыл красный отряд. Закуролесилась охота на батюшку. Он заперся в доме, но дверь вышибли. Он выбрался в окно и хотел укрыться в лесу. Бежать до леса надо через поле. В поле его и настигли, приволокли к храму (когда волокли, плевали в лицо, осыпали грязной бранью), швырнули под дверь – навели ружья. Дверь приотворилась, из нее протянулась бледная рука и под треск выстрелов втащила батюшку внутрь. Серафим защелкнул щеколду. Стало слышно, как о бронзу ударялись и отлетали пули, как начали бить об нее приклады.

Серафим наклонился над батюшкой, неподвижно лежавшим на полу, – изо рта святого служителя клокотала кровь, а душа уже устремлялась на небо.

Дверь покорно раскачивалась под напором крепких красноармейских плеч.

Серафим опустил голову новопреставленного на холодный пол, осенил крестом, отошел к алтарю, стал на колени и громко зашептал:

– Якоже первомученик Твой о убивающих его моляше Тя, Господи, и мы припадающе молим. Ненавидящих всех и обидящих нас прости…

От шепота его колыхалось пламя свечи, горевшей перед иконой.


Дверь подалась и расхристанные мордовороты, спотыкаясь о тело батюшки, ворвались в храм. Они перевернули в нем все вверх дном, но никого не нашли. Только под расписным куполом парил сизый голубь. По нему открыли пальбу. Голубь опустился ниже, медленно описал над алтарем круг и нехотя вылетел из храма. С крыльца навстречу ему вспорхнула белая голубка – шел террор на знать.

Пара голубей взмыла высоко в небо и растаяла в солнечной дымке.

Загрузка...