Четырнадцать дней непогоды

– Что тебе, Маша?

– Господин какой-то вас спрашивает. Уж не знаю, впускать или нет – человек-то незнакомый. На крыльце дожидается.

– Он представился?

– Простите, барыня, сразу не сказала: Гориным назвался, Евгением Васильичем.

Евдокия, услышав имя друга, ничего не говоря, устремилась к лестнице. Подсвечник так и оставался у нее в руках.

Горничная Маша проводила барыню недоуменным взглядом. Дверь одной из комнат открылась, и в коридор вышла Лиза, так же одна из служанок Мурановых.

– Что, разыскала хозяйку? – спросила девушка.

– Да уж, хозяйка! Не нравится мне она. Странная. Сейчас застала ее здесь с подсвечником в руках – не иначе как из комнаты барыни Веры Федоровны выходила. Видно, вынюхивает что-то. А как услышала, что барин тот ее дожидается, так и бросилась бежать, даже подсвечник не поставила. Видать, полюбовник ихний.

– Да что ты говоришь, Маша! Не может Евдокия Николавна мужа своего обманывать – любит она его, это сразу видно. И лицо у нее доброе. Дурного слова никому из дворовых не скажет.

– Да она здесь без году неделю, и того меньше! Ох, чую, хлебнем мы с ней еще. Жалко мне Павла Сергеича, что за жену он за себя взял…

– О чем ты? – удивилась Лиза.

– Демьян приехал с барином из деревни, все мне о ней поведал. Из князей Озеровых она. Рода-то древнего, знатного, да бесприданница. Папаша ихний обанкротился, а тут Павел Сергеич наш подвернулся, вот она и окрутила его. Барыня-то Вера Федоровна в поместье его повезла, думала примерную супругу племяннику найти… не испорченную обществом – вот как. Опять же, с приданым хорошим. А вышло?

– Думай, как хочешь, Маша, а мне молодая барыня нравится, – убежденно сказала Лиза.

А Евдокия торопливо спускалась по лестнице, почти не веря в то, что внизу действительно стоит Рунский. Она уже и думать забыла о Загряжской, ее комнате и Павле I. Очутившись в прихожей, княгиня сразу же распахнула входную дверь. Ее встретил знакомый смех, будто из детства прозвучавший – в новой своей жизни она совсем не ожидала, что так скоро увидит Евгения.

Рунский с вещами в руках, одетый в двубортное пальто и цилиндр, неудержимо смеялся своим особенным, добрым смехом.

– Евгений, ты с ума сошел! – воскликнула Евдокия, когда прошло первое удивление и, взяв молодого человека за руку, увлекла его за собою, захлопнув дверь.

– Тебе сказали, что внизу ждет незнакомый мужчина, и ты захватила с собой этот предмет, вероятно, для самообороны, – веселым тоном сказал Рунский. И вправду, Евдокия, открывшая дверь, с развившимися локонами, расширенными от волнения глазами и подсвечником в руках, выглядела забавно. Заметив, наконец, что она все время носила его с собой, девушка, негодуя, с силой поставила подсвечник на стол и опустилась на диван в полном смятении.

– У меня просто нет слов, Евгений, что ты здесь делаешь? Как ты мог выехать из Горино и направиться ни куда-нибудь, а прямо в Петербург? – возмущенно сказала она и перевела дух. – Спасибо, что не сразу поехал в Зимний дворец, а решил по дороге заглянуть ко мне, – уже смягчившись, пошутила она: слишком велика была радость этой встречи, чтобы долго сердиться на Рунского.

– Да, хотел узнать, как проходят первые дни твоей жизни в качестве замужней дамы, – в тон Евдокии ответил он.

– Прекрати шутить и немедленно объяснись, – уже потребовала она. Княгиня позвонила в колокольчик, лежащий на столике у дивана. На зов явился управляющий особняком.

– Распорядитесь о чае, пожалуйста, – сказала Евдокия. – Мне от волнения так захотелось пить, – вполголоса прибавила она, обращаясь к Рунскому.

Как только шаги управляющего затихли в глубине анфилады, Евдокия взяла друга за плечи, повернула к себе и, заглянув ему в глаза, твердо спросила: «Евгений, что случилось?»

– Что ж, на прямой вопрос – прямой ответ. Я полюбил Софью.

– То есть, – не сразу поняла Евдокия, – ты хочешь сказать, нашу Соню, Муранову?

– Да, – просто ответил Рунский.

– Как внезапно… Совсем от тебя такого не ожидала, друг… Софья – чудесный ребенок, я совсем недавно знаю ее, и сама готова полюбить всею душой. Но, все-таки, это слишком неожиданно. Как так вышло? Когда вы успели познакомится?

– Скажи, как ты думаешь, могу ли я надеяться на взаимность? – говорил о своем Евгений – Знаешь, в день твоей свадьбы, на балу, я впервые увидел ее. Это было определение судьбы, я не сомневаюсь. Я просто взял и рассказал ей все.

– Все о себе? Евгений кивнул.

– Это был порыв, мы проговорили с нею около часа, понимая друг друга с полуслова.

– Удивительно. Такое бывает нечасто, – проговорила Евдокия. – А Соня? Как ты думаешь, что чувствует к тебе она?

– Мне показалось, в ней зародилось что-то – еще робкое, неосознанное, но обещающее вырасти в чувство.

– Странно, я ничего этого не заметила – вашего знакомства, разговора.

– Неудивительно, в тот день ты вышла замуж, – усмехнулся Рунский.

– Прости меня, я, право, совсем не поговорила с тобою в тот вечер.

– Полно, что ты.

– Я знаю, ты будешь искать встречи с Софьей, – проговорила Евдокия – но показываться на людях тебе не стоит. Понимаю, я не могу тебе приказать, но пожалуйста, положись на меня и не пытайся предпринимать что-то самостоятельно. Я попрошу Павла и, возможно, ты поедешь с нами навестить Софью в институт.

– Как мне благодарить тебя? Позволь, я пришлю к вам человека узнать, когда вы соберетесь ехать?

– То есть как это – пришлешь человека? Ты хочешь сказать, что собираешься жить… – изумленным голосом начала Евдокия.

– Придется нанять квартиру, – перебил Рунский, – ведь наш дом после смерти отца и моего исчезновения был продан.

– Евгений, ты можешь, конечно, рассердиться, но я тебя никуда не пущу.

Зашла Маша, неся поднос с чаем.

– Спасибо, как кстати. Приготовь для господина Горина одну из комнат второго этажа. Только протопите хорошенько, там ужасно сыро, – распорядилась Евдокия. Рунский в недоумении смотрел на княгиню, а она невозмутимо пила чай.

– Евгений, что ты так смотришь? Неужели ты мог подумать, что я позволю тебе подвергать себя опасности? – произнесла Евдокия, протягивая Рунскому чашку чая.

– Мне не хотелось бы стеснять вас с Павлом. Ты только что вышла замуж…

– Не придумывай отговорок…подожди – внезапно поняла княгиня – …ты сбежал из дома? От генерала Горина?

– Ты прекрасно понимаешь, что он ни за что не отпустил бы меня в Петербург.

– Я сейчас же напишу ему. Нет, я напишу, – встретив возмущенный взгляд друга, сказала девушка, – и сообщу Ивану Ивановичу, что с тобою все в порядке: ты в моем доме и в полной безопасности.

Евгений хотел было что-то сказать, но сдержался. Пребывая в этом новом, дотоле неведомом ему состоянии влюбленности, он начинал всерьез задумываться о ценности собственной жизни и смиряться с положением, прежде казавшимся ему невыносимым. Раньше у него бы вырвалось: «Что же вы все опекаете меня, словно малого ребенка!», но он вдруг начал понимать, что все, кто посвящены в его дело – семья Гориных и Евдокия, многим рискуют, укрывая его, и действительно желают ему только добра.

Генерал Горин был простодушный добрый человек, находившийся под влиянием властной супруги. Он знал Евгения с рождения, очень любил его родителей и сейчас был счастлив помогать их сыну. Генеральша поначалу относилась к «фармазону» с недоверием и была недовольна его пребыванием в их доме, уговаривая мужа отправить Рунского в отдаленное имение покойного Василия Дмитриевича, но вскоре свыклась с существованием Евгения и даже по-своему полюбила его. Аглая Ивановна, добрая и приветливая с названным кузеном, также поддерживала его, как могла, но во всем семействе Гориных у него не было ни одной родной души. В Евдокии, которая во время их первого знакомства была еще пятнадцатилетнее дитя, он впервые встретил понимание. Дружба, возникшая между ними, помогала Евгению переживать первые годы своей затворнической жизни в прозаическом семействе Гориных.

– Пожалуй, я не решусь противостоять твоему упрямству, – усмехнулся Рунский, – и останусь пока у тебя.

– Вот и славно! Только не вздумай сбежать от меня, как от Ивана Ивановича. Впрочем, я все время буду дома и смогу приглядывать за тобой, – в тон другу ответила Евдокия.

Их непринужденный разговор был прерван – в дом вошел Павел.

* * *

Князь Муранов проснулся чуть свет. Он тихо, чтобы не потревожить сон обожаемой Додо, встал с постели, облачился в свой лучший костюм и надел ордена, полученные за турецкие победы. Приказав заложить карету, Павел наскоро позавтракал и, как только все было готово, выехал. Как приятно было проезжать знакомые петербургские улицы после года отсутствия! Летний сад, где он, маленьким мальчиком, гулял еще с родителями, а затем с Соней и тетушкой, вековыми деревьями и узорной чугунной оградой напомнил князю детство.

Вскоре он подъехал к Зимнему дворцу. Поднявшись по широкой комендантской лестнице, Павел без труда отыскал кабинет государя, где не раз, служа в лейб-гвардии конном полку, бывал прежде. Два дежурных офицера стояли у дверей императорского кабинета, подле которых в креслах зеленого сукна сидел молодой человек, вероятно, ожидавший своей очереди.

– Сударь, вы не подскажете, есть ли сегодня возможность попасть на аудиенцию к его императорскому величеству? – обратился к нему князь, присаживаясь рядом.

Молодой человек обернулся. Он узнал в Павле старого полкового товарища и, воскликнув «Муранов!» обнял своего друга.

– Голицын! Ты! Как же я рад! – восклицал Павел.

Увидев, как посуровели лица дежурных офицеров у кабинета его величества, молодые люди, спохватившись, понизили голоса.

– Право, Поль, что-то мы раскричались. Там у государя барон Бенкендорф с докладом, – почти шепотом проговорил Голицын и бросил многозначительный взгляд на двери императорского кабинета. – Ну, рассказывай, как твои дела.

– За этот год так многое изменилось. Ты знаешь, ma tante увезла меня в деревню, и там я нашел свое счастие.

– С этого момента, пожалуйста, поподробнее, – вставил Голицын.

– А что, собственно, я могу тебе рассказать? Я женился, – просто ответил Павел.

– Ну, ты, брат, попал! Надо же – князь Муранов, известный кутила и дамский угодник, и вдруг женился! Теперь сидишь в вольтеровских креслах в теплом шлафроке и пьешь чай подле женушки?

– Оставь шутки, Александр. Да, я женат. Но Евдокия изменила мои прежние представления о супружеской жизни.

– Давно это произошло?

– Еще нет и недели, – ответил Павел.

– А что же ты тогда делаешь здесь, в Зимнем дворце? – шутливо поинтересовался

Александр.

– Приехал просить государя позволить мне поступить на статскую службу.

– Да брось! Возвращайся к нам в полк, послужим, как прежде.

– Нет, я теперь решил пойти по гражданской, – начал Павел. В тот момент дверь императорского кабинета отворилась, и из него вышел высокий генерал в голубом мундире, увешанном аксельбантами и орденами. Это был барон Александр Христофорович Бенкендорф, шеф жандармов, начальник третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Он, и не взглянув на молодых людей, гордой поступью направился по коридору.

– Князь Голицын, штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии, – доложил флигель-адъютант Сергей Безобразов и, услышав царственное «Проси», пригласил Александра войти в кабинет.

Павел остался один дожидаться своей очереди. Он непривычным взором принялся рассматривать пышное убранство, окружавшее его: старинные вазы, картины. Так прошло с четверть часа, по прошествии которых Голицын вышел из кабинета. Услышав от друга «Я дождусь тебя», Павел, немного волнуясь, произнес, обращаясь к Безобразову: «Князь Муранов…с прошением», и через полминуты он уже входил в императорский кабинет.

Государь Николай Павлович, имея тридцать пять лет отроду, был очень высоким, хорошо сложенным мужчиной с рыжеватыми волосами и пронзительными светло-голубыми глазами. Его взгляда не мог выдержать даже всесильный генерал Бенкендорф. Павел, шаркнув каблуком, поклонился:

– Ваше Императорское Величество, благодарю за то, что вы соблаговолили принять меня. Позвольте мне изложить вам мою нижайшую просьбу.

– Что же, излагайте, – кивнул император.

– Нижайше прошу вас позволить мне поступить на статскую службу, – сказал Павел, – куда Вашему Императорскому Величеству будет угодно, – добавил он.

– Отчего же не хотите вернуться в свой полк? – император, поднявшись с кресел, подошел к Павлу и прямо посмотрел ему в глаза – Я помню, как отлично вы проявили себя в турецкой кампании двадцать девятого года.

– Благодарю вас, государь, но дело в том, что я женился.

– Женились? – с сомнением в голосе произнес император – он не считал это препятствием для военной службы. – Кто же ваша супруга?

– Урожденная княжна Озерова, Евдокия Николаевна.

– Озерова? Ни дочь ли того Озерова, что отличился в двенадцатом году? Павел кивнул.

– Помню, помню, ваш тесть также, пойдя войну, поступил на гражданскую службу. Кстати, где он сейчас?

– В Петербурге, Ваше Величество.

– Передайте князю, что я хочу его видеть.

– Всенепременно, Ваше Величество.

– Что же касается вас… я подпишу указ о назначении вас чиновником для особых поручений при министерстве внутренних дел в чине… коллежского секретаря.

– Вы слишком добры ко мне, Ваше Величество. Я не смел надеяться…

– Полноте, князь. Я ценю людей, проявивших себя во славу царя и отечества. Что ж – по статской, так по статской. Хотя, отличный воин, – с некоторым сожалением произнес император. – До свидания, князь. Надеюсь вскоре видеть вас во дворце, – сказал он, давая понять, что аудиенция окончена. Павел вышел из государева кабинета. У дверей его ждал Александр Голицын, устремивший на друга вопрошающий взор.

– Что сказал государь?

– Я назначен чиновником для особых поручений при министерстве внутренних дел! Вот уж не ожидал, что император окажется в таком прекрасном расположении духа.

– За это тебе следует благодарить меня, – важно сказал Голицын, – вероятно, это мой доклад так обрадовал государя.

– В таком случае, низкий поклон вам, князь, – шутливо говорил счастливый Павел, спускаясь вслед за другом по комендантской лестнице.

* * *

«Она весела, она улыбается. Черт возьми, также, как и мне», – пронеслось в голове Павла, увидевшего Евдокию и Рунского.

– Здравствуйте. Евгений. Какими судьбами? – вслух сказал князь, приветствуя гостя.

– Добрый день, Павел. Мне бы не хотелось… – начал Рунский, вставая с кресел и пожимая ему руку.

– Если не возражаешь, я сама все расскажу, – прервала Евдокия и, увидев, как утвердительно кивнул Рунский, взяла мужа за руку и увлекла за собой. В нескольких предложениях она рассказала ему о причине появления Рунского в Петербурге.

– Вот почему Соня была так задумчива в дороге, а я и не придал этому значения. – произнес Павел, не знавший еще наверняка, как ему принимать такие вести – Евгений может оставаться в нашем доме, сколько ему будет угодно, – уточнил он. Порыв ревности унялся в нем так же внезапно, как и возник.

– Половина первого! Мы же опоздаем на помолвку Миши! – воскликнула Евдокия, взглянув на часы Павла – Поедем скорее.

– Евгений, мы должны ненадолго уехать. Пожалуйста, никуда не выходи, – произнесла княгиня, уже одетая проходя гостиную. – Скоро будет готова твоя комната, располагайся.

Рунский хотел было что-то сказать, но Мурановы поспешно вышли во двор и, сев в карету, которая с приезда Павла оставалась заложенной, приказали на Большую Мильонную. По дороге князь рассказал жене о своем визите к государю, немало ее обрадовав, и вскоре они уже подъезжали к дому родителей Евдокии.

IV

В особняке Озеровых царила суета. Дело было в том, что еще ранним утром в Петербург приехали Иван Иванович и Зинаида Андреевна. Все уже было сказано и между Аглаей и родителями, и между Гориными и Озеровыми. В результате Ивану Ивановичу, Аглае и всему княжескому семейству удалось добиться согласия Зинаиды Андреевны на брак дочери с Михаилом. Помолвку, на которую уже были приглашены Павел и Евдокия, решили не откладывать, а свадьбу перенесли на последние числа мая.

Когда доложили о приезде князя и княгини Мурановых, все вопросы между родителями жениха и невесты были уже улажены. Павел и Евдокия немало удивились присутствию Гориных, но, как того требовали приличия, поприветствовали их и спросили только, как они доехали.

Кажется, все в сборе – произнес Николай Петрович и, увидев, что все действительно готовы, вышел и вскоре вернулся, неся образа Николая чудотворца и Казанской богоматери.

Михаила и Аглаю благословили. Невеста подала жениху руку. По прошествии сего торжественного обряда завелся оживленный разговор о приданом и свадебной церемонии, в котором самое живое участие принимали Варвара Александровна и Зинаида Андреевна. Обрученные же, скучая, сидели рядом и молча кивали – от долгожданной даты их теперь отделяли долгие три месяца, что не могло не удручать. Прасковья говорила с отцом. Иван Иванович же, во всем полагаясь на супругу, не принимал участия в обсуждении вопросов замужества дочери. Так же он обычно поступал и в управлении хозяйством. Генерал всегда предоставлял своей супруге право распоряжаться чем бы то ни было, и Зинаида Андреевна, по существу женщина властная, с радостью им пользовалась.

Евдокия, увидев, что генерал Горин ничем не занят, решила сейчас же поговорить с ним о Евгении.

– Иван Иванович, – обратилась она к генералу, – позвольте сказать вам несколько слов. Это касается Евгения.

– Вы знаете, где он? – в несвойственном ему порыве спросил Горин, отходя вслед за княгиней к нише окна, находившегося в стороне от беседующих. Казалось, только весть о сыне покойного друга могла так взволновать его.

– Не беспокойтесь, Иван Иванович. Евгений в нашем доме, с ним все в порядке.

– Слава Богу! – обрадовался генерал, истово перекрестившись.

– Понимаю, вы, возможно, хотели бы видеть его у себя, но боюсь, что это не лучший способ смирить его порывы. Видите ли, Иван Иванович, Евгений очень тяготится своим положением, лишающим его полной свободы. Поэтому он и здесь, в Петербурге. Уверяю вас, он благодарен вам за заботу, но, все же ему, тридцатилетнему мужчине, хочется чувствовать себя независимым. Но можно устроить все так, что он, чувствуя себя вполне свободным, в то же время, будет в безопасности.

– Вы хотите сказать, Евдокия Николаевна, что Евгению лучше оставаться в вашем доме?

– Да, несомненно. Простите, но, мне кажется, что совету друга он внемлет скорее, чем наставлению опекуна, – ответила девушка.

– Что ж, пусть будет по-вашему. Полагаюсь на вас, княгиня, – согласился генерал, на душе которого стало спокойнее. Он столько волнений пережил в последнее время – сначала сбежала дочь, затем Рунский, и лишь теперь все, казалось, разрешается лучшим образом.

Евдокия подошла к мужу и застала его разговаривающим с Николаем Петровичем. Павел только что сообщил князю, что государь желает его видеть, и тот решил ехать в Зимний сегодня же. Варвара Александровна, узнав, что муж отправляется к императору, радостно шепнула Михаилу: «Мне почему-то кажется, что папенька получит достойное назначение». Вскоре карета была готова, и Николай Петрович, облаченный в парадный мундир с орденами двенадцатого года на груди, приняв благословения перекрестившей его жены и объятия детей, вышел во двор.

Составляя с маменькой список гостей, Михаил вдруг вспомнил, что уже пригласил Ветровского на завтра.

– Нужно обязательно съездить к Егору Ильичу и сообщить, что свадьба переносится, – сказала сыну Варвара Александровна.

– Maman, а может быть, мы с Павлом съездим к г-ну Ветровскому, – предложила Евдокия, – тогда вам не придется отвлекаться от приготовлений. Ты не против? – спросила она у мужа. Павел был согласен, и уже решено было, что Мурановы поедут к Ветровскому, как доложили о приезде императорского фельдъегеря. «Может быть, что-то для Николая», – с надеждою предположила Варвара Александровна. Вскоре вошел пышноусый фельдъегерь и звучно произнес: «Пакет для князя Муранова. Велено дождаться».

Павел недоуменно раскрыл пакет и пробежал глазами письмо. Подняв глаза, он встретил вопрошающий взгляд жены.

– Граф Броновской, директор департамента министерства внутренних дел, вызывает меня. Я буду состоять чиновником для особых поручений при нем.

– Именно так-с, и мне велено доставить вас к нему, – так же зычно произнес усатый фельдъегерь, бросавший пламенные взоры в сторону Прасковьи.

– Что ж, придется тебе съездить к Ветровскому без меня, – одеваясь, обратился к жене Павел и вышел из дома вслед за фельдъегерем.

– Государь сегодня так внимателен к нашему семейству, – произнесла Варвара Александровна и, вспомнив о списке гостей, снова склонилась над ним.

– А я, пожалуй, поеду. Уже вечер, и, пока я доберусь, статский советник, верно, будет уже дома, – произнесла Евдокия.

– Как же ты поедешь, не зная адреса, друг мой? – шутливо спросил сестру Михаил. – Егор Ильич живет в доме №8 по Английской набережной.

– Спасибо, что вызвалась съездить, Додо. Мы же пока все уладим со списком приглашенных , – сказала Варвара Александровна. Евдокия вышла во двор и, сев в карету, которую оставил Павел, уехавший на казенной, приказала на Английскую набережную.

V

Из статских в действительные статские

Гончаров

Особняк Ветровских по Английской набережной стоял прямо над Невою. Княгиня, выйдя из коляски, невольно залюбовалась открывшимся видом реки и обрамлявшим ее гранитом, к которому спускались высокие ступени. Кругом дули ветра, и невдалеке стоявшие каменные фигуры львов, которые не сразу заметила Евдокия, в сгущавшихся сумерках были торжественны и строги. Едва заметная полоса закатного солнца бросала на снежный покров реки последние отблески. Казалось, в этом уголке города было много больше от подлинного Петербурга, чем на многолюдных бульварах и шумных площадях. В освещенных окнах за шторами видны были очертания комнат, иногда – движущиеся силуэты. Дом этот показался Евдокии каким-то необыкновенным, а люди, живущие в нем, заранее вызывали живой интерес и симпатию княгини. Она впервые была в гостях у жителей столицы, и вышло так, что приехала одна, без приглашения, по стечению обстоятельств. Это несколько волновало Евдокию, и она не сразу собралась с силами позвонить у дверей.

Глава семейства, статский советник Егор Ильич, принадлежал к хорошему дворянскому роду, корни которого велись из Польши. Юношей поступил он в один из гвардейских полков, состоял несколько лет на дворцовой службе. А потом ударила гроза двенадцатого года. С отличиями пройдя войну и заграничные походы, будучи ранен под Лейпцигом, молодой Ветровский вместе со своим другом Николаем Озеровым поступил на гражданскую службу. Затем, женившись, князь Озеров с семьею уехал в деревню, а Ветровский тридцати шести лет овдовел – его супруга скончалась от скоротечной чахотки, оставив мужу троих детей. С тех пор прошло почти десять лет, дети росли, а Егор Ильич успешно получал повышения по службе. Сейчас, будучи вице-директором департамента министерства внутренних дел, он, казалось, достиг всего, что нужно человеку для счастия – благополучия и положения в обществе, и посвятил себя заботам о детях, судьбы которых еще предстояло устроить.

Евдокия, наконец, позвонила.

– Могу я увидеть господина Ветровского? – спросила она у открывшей служанки.

– Егор Ильич дома, а как о вас доложить?

– Княгиня Муранова, Евдокия Николаевна. Служанка кивнула и, приглашая войти, отправилась в комнаты.

– Постой! – остановила ее Евдокия, – скажи, что господина Ветровского хочет видеть дочь его старого друга, князя Озерова. Вскоре Евдокия уже входила в пышно убранную гостиную. Навстречу ей поднялся с кресел Ветровский.

Имея правильные черты лица, добрые светлые глаза и темные, едва тронутые сединой, волосы, статский советник выглядел моложе своих лет. Одет он был со вкусом, даже с некоторым щегольством, что выдавало в нем мужчину тщательно за собою и своей внешностью следящего. Ослепительно белые воротнички и манжеты свидетельствовали об аккуратности, развитой в нем чрезвычайно. Визит Евдокии оторвал его от чтения французского издания «Санкт-Петербургского журнала».

– Егор Ильич, добрый вечер, – произнесла Евдокия через несколько секунд, в течение которых они безмолвно разглядывали друг друга. – Вы, верно, не узнаете меня?

– Евдокия Николаевна, как же мне вас не узнать? – искренне обрадованный хозяин дома склонился к ее руке. – У вас глаза отца.

Внезапное появление этого существа как-то странно взволновало Ветровского. Он сам еще не знал, как обозначить это чувство, как теперь нести его. Сдержанность и хладнокровие, воспитанные войной и долгой чиновничьей службой, помогли ему справиться с первым порывом, но он не мог неуловимо не измениться в лице.

– Вам было не более осьми лет, когда я в последний раз видел вас, – с улыбкой произнес он, прерывая затянувшееся молчание. А сам пытался думать о чем угодно, кроме кудрявой темноволосой девочки, что сидела когда-то у него на коленях и играла орденами. Удивительно, как эта картина вдруг высветилась в его памяти, до того не давав о себе знать рядом с другими, казалось, более значимыми воспоминаниями?

– Я приехала к вам по поводу свадьбы моего брата. Михаил пригласил вас, не так ли? – начала ни о чем не подозревавшая княгиня.

– Да, а разве что-то изменилось?

– Венчание состоится лишь в конце мая – так условились с родителями невесты. Простите, если это послужило причиною вашего беспокойства.

– Что вы, пустое, – Ветровский, казалось, сумел взять себя в руки.

– Отец хотел посетить вас, но он поехал к государю. Император сам пожелал видеть его.

– Мне что-то подсказывает, что ваш отец непременно получит назначение на службу в столице.

– Да, мы тоже очень на это надеемся. Прошу вас завтра отобедать с нами в доме papa, – после небольшой паузы произнесла Евдокия. – Я не говорила ему об этом, но, думаю, он будет очень рад вас видеть.

– Барин, там Владимир Егорыч приехали… – доложил вошедший камердинер. Вскоре в гостиную вошел высокий молодой человек лет восемнадцати, статный и красивый собою. Мундир темно-зеленого сукна выдавал в нем студента. Черты Владимира Ветровского, в особенности глаза, являли необыкновенное сходство с отцом. Молодой человек учился на философско-юридическом факультете Санкт-Петербургского университета. Ветровский хотел видеть сына чиновником-законоведом, но сам Владимир с детства имел стремление к военной службе. Хотя сейчас, недавно поступив в университет, он увлекся учебой и почти забыл о прежних планах.

– Евдокия, это мой сын Владимир. Вы помните его? – И тут же обратился к сыну – Володя, ты, верно, помнишь Мишу, Пашеньку и Додо – детей князя Озерова, с которыми играл в детстве? Не узнаешь ли теперь старшей княжны в этой очаровательной молодой даме?

– Рад видеть вас, Евдокия Николаевна, – звонко стукнул каблуками Владимир и поцеловал руку княгини, невероятно гордый тем, что ему представляют даму – молодой Ветровский еще не бывал в большом свете. – Вы отужинаете с нами? Евдокия согласилась. Озеровы и Ветровские давно дружили семьями, и девушке была приятна встреча со старинным другом ее отца и его детьми, товарищами ее детских игр.

– Пойдемте же в столовую, – сказал хозяин дома. Евдокия и Владимир последовали за ним.

К ужину спустилась старшая дочь Егора Ильича. Она была похожа на отца. Темные волосы и серые глаза делали Пелагею настоящей северной красавицей. Но кроме классической русской красоты, в девушке было что-то, выделявшее ее в толпе прочих хорошеньких барышень – печать живого ума, одухотворявшая правильные черты ее лица.

– Здравствуйте, – присела в реверансе Пелагея, не узнавшая в княгине подруги детства.

– Пельажи! – обратился к девушке подошедший брат, – неужели не узнаешь Евдокии?

– Это вы? Как же я рада вас видеть! Я, право, совсем не узнала вас.

– И я, признаться, также, – пожимая руку девушки, произнесла Евдокия, – вы так выросли, Пелагея Егоровна.

– Прошу за стол, – приглашал старший Ветровский.

За ужином, после обыкновенных расспросов близко знакомых людей, давно не видевших друг друга, зашел разговор о назначении на службу Михаила.

– Я думаю дать вашему брату место помощника столоначальника, – обратился к Евдокии Ветровский, украдкою почти не сводивший с нее глаз.

– Благодарю вас, Егор Ильич, за участие, которое вы принимаете в моем брате. Еще я хотела бы спросить вас о графе Броновском. Мой муж назначен при нем чиновником для особых поручений.

– Граф – мой старинный приятель. Но вам, вероятно, хотелось бы знать, в чем будут состоять обязанности вашего супруга? Ветровский угадал, о чем действительно хотела узнать Евдокия, но не спросила, чтобы не утомлять Егора Ильича долгими объяснениями. Немного смутившись, она кивнула.

– Ваш супруг, не имею чести знать его имени…

– Павел Сергеевич, – подсказала Евдокия.

– Павел Сергеевич поступил на весьма неплохую для начинающего чиновника должность. К тому же, он ведь был назначен самим императором. И я в свое время был чиновником для особых поручений: в этой должности молодые люди пользуются относительной свободой, им можно и не являться на службу с самого утра. Но, возможно, вас огорчит то, что вашему супругу придется часто бывать в провинции – собственно, сами «особые поручения» часто бывают связаны с поездками.

– Что ж, это не так уж и плохо. Я последую за Павлом куда угодно, – проговорила Евдокия.

Ветровский, удивленный ее словами, хотел было что-то ответить, но вошел камердинер и протянул ему конверт. Егор Ильич пробежал глазами лист гербовой бумаги, в котором содержался следующий императорский указ: граф Броновской назначался сенатором, Ветровский – действительным статским советником и директором департамента министерства внутренних дел. А вице-директором становился Николай Петрович Озеров. Также утверждалось назначение Павла Сергеевича Муранова чиновником для особых поручений, только теперь – при действительном статском советнике Ветровском.

Егор Ильич – он и не подумал о том, что вознаграждено его четырехлетнее старание, что из высокородия он превратился в превосходительство и получил давно ожидаемое место. Он не вспомнил и о своем друге князе Озерове. Одна мысль, неотвязчивая и безуспешно гонимая, почти преступная мысль овладевала им: отправить Муранова как можно дальше из Петербурга, дать ему поручение, исключающее возможность ехать с женою…

– Что там, рара? – вопрос Пелагеи прервал размышления Ветровского. Он поднял глаза от письма и встретил взгляд Евдокии. Эти кроткие и, в то же время, строгие очи, казалось, утверждали его намерение и тут же прогоняли его прочь. «Как можно было так думать? – Как можно ее не любить?» Ветровский не мог разобраться, на какой вопрос он знает ответ.

– Дурные вести? – очередной вопрос, заданный, на этот раз, Евдокией, окончательно привел его в себя.

– Отчего же дурные? – теперь он прямо взглянул на нее.

– Вы так изменились в лице, – произнесла она.

– Право, отец, скажите, наконец, что в этом письме! – нетерпеливо воскликнул Владимир.

– Читайте, – Ветровский протянул сыну бумагу. Владимир и Пелагея склонились над ней.

– И вы прочтите, Евдокия Николаевна, – предложил Владимир. Та покачала головою.

– Это распоряжение императора. Там есть и о вашем отце, – произнесла Пелагея.

Ее слова убедили Евдокию присоединиться к чтению.

– Поздравляю вас, папенька! С новым назначением, – обняла отца Пельажи.

– Вы теперь будете первым в министерстве, а мой отец… – начала Евдокия.

–…Будет моей правой рукой, – произнес Ветровский, меньше всего сейчас думавший о службе.

Остаток ужина так и прошел в обсуждении нового императорского указа. Вскоре Евдокия заторопилась домой.

– Непременно приезжайте завтра отобедать с нами. Отметим и ваше повышение, и назначение отца, – прощалась княгиня с хозяином дома. Ветровский с усилием отпустил ее руку, прильнув к ней долгим поцелуем.

– Конечно же, я приеду,– произнес он вслух. «Только затем, чтобы вновь видеть вас», – последовала мысль, и Ветровский проводил Евдокию, с тяжелым сердцем отойдя от двери, которая закрылась за нею. А она, радостная и беспечная, ехала домой, даже не догадываясь, причиною скольких сердечный волнений является. Она, молодая княгиня, но еще ребенок душою, в этом огромном незнакомом городе.

* * *

Павел, новопроизведенный чиновник для особых поручений, недавно вернувшийся из министерства, куда так же был прислан пресловутый императорский указ, ждал жену в гостиной первого этажа. Уже стемнело, и князь начинал волноваться. Услышав звук подъезжающей кареты, он устремился к двери.

– Додо, я давно жду тебя, – с легким упреком произнес Павел.

– Прости, я задержалась у Ветровских – ты, наверное, сам знаешь, почему… Папенька – вице-директор департамента! – глядя на мужа сияющими от радости глазами, воскликнула Евдокия. – А ты – мой чиновник для особых поручений!

Павел рассмеялся и обнял жену. Он уже не сердился ее позднему приезду.

А над ними, облокотившись на перила лестницы и глядя вниз, стоял Рунский, глубоко о чем-то задумавшийся.

«…У меня не было родных братьев и сестер. В Александре Бестужеве нашел я брата, в Евдокии – сестру. До недавнего времени я не мыслил счастия для себя, и существование мое составляли три самых близких мне человека: отец, но его уже нет, Александр – я даже не знаю, что с ним теперь, и Евдокия, счастие которой было бы и моим счастием.

Павел мне показался слишком простым…и не вполне достойным ее. Но, видя, как искренне она привязалась к нему, я промолчал об этом, не сказал ей не слова. Я всерьез сомневался, что он сможет сделать ее счастливой, но не посмел омрачить безоблачной мечты этого великодушного ребенка.

Теперь я гляжу на них, и кажется: оба они счастливы. Но какое-то смутное предчувствие не дает мне покою – я будто знаю наперед…Что-то непременно произойдет – такая натура, как она, не сможет долго быть счастливой с таким человеком, как Павел. В нем слишком много поверхностного, показного. Уверен, он еще проявит себя, только, боюсь, будет уже поздно. Я сторонюсь этой мысли, но она не отступает – Евдокия не будет счастлива. Полно, о чем я, сделался знатоком человеческого счастья – пытался одернуть себя Рунский, но мысли эти не давали ему покою. – Случается и так, что те, кто назначены друг другу судьбою, живут и не догадываются один о другом. Но, возможно, они и встретятся, только слишком поздно, когда цепи, наложенные судьбою, уже не позволят им быть вместе – такой участи боюсь я для Евдокии…

Но ведь должны быть и исключения! Неужели никогда не случится так, что два человека с душою найдут себя один в другом? Если такое возможно, то, мне кажется, чтобы понять это, им будет достаточно одного взгляда, одного слова…»

Рунский, в точности описывая историю своей встречи с Софьей, даже не замечал этого – настолько слаба в нем еще была вера в собственное счастье.

VI

В высоком дортуаре Смольного монастыря, на жесткой институтской кровати, сидели две девушки. От промозглого мартовского холода едва спасало тонкое шерстяное одеяльце, наброшенное на их плечи. Одна из смолянок была Софья Муранова, другая – лучшая подруга княжны, Надежда Ветровская.

Надина, как звали ее институтки, была очаровательное семнадцатилетнее создание. Она унаследовала в равной степени черты обоих родителей и отличалась редкой, правильной красотою. Наденька была первою ученицей, гордостью института. Императрица Александра Федоровна прочила ее во фрейлины, и девушка, не лишенная честолюбия, уже видела у себя на груди осыпанный бриллиантами шифр.

Ее подруга Софи также училась весьма успешно и могла надеяться на звание фрейлины: она занимала по успеваемости третье место, после Нади и Натали Вельской, обедневшей дворянки, упорно стремившейся попасть в штат императрицы – другой возможности увидеть большой свет у нее быть не могло.

Учились девушки прекрасно, но жилось им не так уж и легко. Как ни странно, но в самом привилегированном из институтов благородных девиц, Смольном, условия жизни были далеко не лучшими. Плохо оттапливаемые дортуары, вмещавшие ряд из девяти железных кроватей и туалетных столиков между ними, напоминали скорее казармы, чем жилища юных девушек. Строгость распорядка дня, суровость классных дам и редкие свидания с родными, трудности в учении и волнения сердца – все это сближало юных существ между собою и порождало культ институтской дружбы.

Такая искренняя привязанность, длившаяся с самого первого года обучения и зародившаяся еще у восьмилетних детей, продолжалась и по сей день между двумя молодыми девушками – Софьей Мурановой и Надеждой Ветровской. Обе они были отданы в институт, в общем-то, по одной причине. Тетушка Сони, Вера Федоровна Загряжская, на руках которой княжна осталась после смерти родителей, не имела опыта в воспитании детей и решила отдать племянницу в одно из самых лучших учебных заведений Петербурга – Смольный монастырь, как он раньше назывался. Егор Ильич Ветровский, отец Наденьки, овдовел, когда ей было восемь лет. Он также был обеспокоен тем, что не сможет в одиночестве дать дочери должного воспитания, и маленькая Надя была отдана в институт. Девочки и сошлись, найдя много общего в судьбах друг друга.

Софья принадлежала не только к знатному, как и все смолянки, но и очень богатому род, что делало ее предметом особого отношения начальства и, следовательно, некоторой неприязни институток. Когда девушку отпустили на целую неделю домой, что вообще противоречило уставу, зависть сверстниц еще более усилилась. Одна только Наденька не изменила своего отношения к княжне.

Уже несколько дней Софью тревожила одна мысль: рассказать или не рассказать? Надя давно заметила: что-то произошло с подругой – она стала задумчивой, порой рассеянной. Но девушка и не догадывалась, какой переворот произошел в душе Софьи всего за неделю отсутствия.

Да, чувство к Рунскому в эти несколько дней разлуки все росло и теперь, казалось, наполнило все существо Софьи. Так, что девушке непременно нужно было с кем-то поделиться своею радостью и, одновременно, печалью. Хотя сейчас счастие ее было полным – совсем недавно осознав, что любит, и еще не начав скучать в разлуке, Софья уже имела ценнейшее, что может быть в ее случае – письмо любимого.

«Все же я не буду ничего скрывать от Nadine и расскажу ей о нем. Она же не утаила от меня, что любит Петра Александровича…только я назову его Гориным – это же не будет обманом», – решала Соня.

Да, Наденька тоже была влюблена, причем в институтского профессора российской словесности, Петра Александровича Плетнева. Это было не то традиционное «обожание», распространенное среди институток, каждая из которых выбирала себе «предмет» – сначала из числа старших воспитанниц, а затем из учителей, но первое настоящее чувство, скрываемое Наденькою ото всех, кроме ее наперсницы Сони. Профессор Плетнев вел российскую словесность не только в Смольном, но и двух других институтах благородных девиц – Екатерининском и Патриотическом, так что вне занятий Наде редко приходилось видеть его, что очень печалило девушку. Но от доверительного разговора в тиши дортуара становилось не так тоскливо, тем более, что Соня всегда готова была выслушать подругу, сколько бы она не говорила об обожаемом Плетневе.

Княжна было собралась с духом, чтобы открыться Надине, как в дортуар влетела Анечка Тольская, маленькая пухловатая блондинка в смешных белокурых кудряшках, несмотря на свои восемнадцать, глядевшаяся абсолютным ребенком.

– Mesdam’очки, сейчас дадут звонок на прием, что же вы сидите здесь? Муранова, Ветровская – вы же дежурные! – воскликнула девушка и также торопливо, как и вбежала, выпорхнула из дортуара и понеслась по коридору к лестнице.

Софья и Надя, совсем позабывшие о времени, поспешили спуститься вниз, оправляя на ходу белые «воскресные» передники. На середине класса, в котором множество институток ожидали прихода родных, уже стояла шеренга девушек: Натали Вельская, Оленька Зорич и другие «парфетки», то есть лучшие по поведению и учению смолянки. Раздался звонок, с которым Софья и Надя вбежали в класс и, встретив несколько неодобрительных взглядов, заняли свои места. Сразу же вереница парфеток двинулась ко входу в приемную залу. Девушки, которые должны были вызывать из класса ту или иную счастливицу, чьи родители появятся – это считалось очень почетной обязанностью – сели на скамейку у дверей.

Залу уже наполняла пестрая толпа взрослых – часть того, большого, мира, выхода в который с таким нетерпением ждали юные затворницы. Софья, узнав мать Зои Ренской, поспешила в класс вызвать девушку. А Надя, увидев подходивших к ней отца и сестру, вскочила со скамейки и быстрыми шагами поспешила к ним навстречу. Софья же снова присела, вглядываясь в толпу и ища глазами брата и невестку. Павел недавно писал сестре о том, что в ближайшее воскресенье он навестит ее вместе с Евдокией. Вот Александрина Мильская, увидев отца и брата-гимназиста, оставила скамейку дежурных. Вскоре встретила мать и Вера Соловьева. Софья, в числе немногих парфеток, дожидалась своих родных.

«Братец!» – глаза княжны, наконец, нашли того, кого давно искали. Но они увидели и того, о встрече с которым здесь и сейчас девушка не могла и помыслить. Рядом с Павлом, державшим об руку жену, к Софье приближался он, Рунский – тот, кто занимал все ее мысли со дня их первой встречи. На мгновение девушку охватило какое-то безудержное восторженное чувство, и, повинуясь ему, не видя вокруг ни белых платьев подруг, ни пестрой толпы их родных, ни брата и его жены, ей захотелось бежать, чтобы рассказать, как она любит его. Но княжна, воспитанница Смольного института, выступила вперед, оставив где-то далеко-далеко в глубине сердца просто Соню Муранову, и девушка, встав со скамейки, твердым, как ей казалось, шагом, направилась к Павлу, Евдокии и Рунскому, чтобы, как подобает, поприветствовать их. Однако сдержанность мгновенно сменила искренняя радость, отразившаяся в глазах Софьи, когда она встретила откровенно восторженный взгляд Рунского.

– Мы привезли вам кое-каких лакомств, – поприветствовав девушку, произнесла Евдокия и протянула ей внушительных размеров сверток.

– Благодарю вас, – говорила, принимая, Соня, глаза которой невольно были устремлены на Рунского.

Павел, заметив это, едва удержался от улыбки и проговорив: «Не будем мешать вашему разговору», отошел вместе с женою на несколько шагов от Рунского и Софьи – так, чтобы окружающим не было заметно их tet-a-tet.

– Зачем вы здесь? В столице вы подвергаетесь такой опасности, – вполголоса начала Софья, но Рунский остановил ее.

– Никакая опасность, слышите! – никакая, не сможет устрашить меня, если я буду иметь надежду на счастие видеть вас. Я ставил документы на имя Горина в имении генерала.

Софья, не сдержавшись, ахнула.

– Вы сознательно идете на гибель? – совсем тихо спросила она, глядя в лицо Рунского расширенными от ужаса глазами.

– Нет-нет, напротив, – поспешил успокоить ее Евгений,– моя жизнь с недавнего времени возымела смысл, я вовсе не ищу смерти или неволи.

Софья догадалась, в чем состоит этот открывшийся смысл по красноречивому взгляду Рунского.

– Как же вы будете жить здесь, в Петербурге, без документов?

– Если случится, что меня арестуют…

– Нет, я прошу вас, не говорите так, – взмолилась Софья.

– Нельзя исключать этого. Без документов я рискую только собой, своею свободой. Но жандармы прекрасно знают, как я выгляжу, им известна моя настоящая фамилия. Будь у меня документы на имя Горина, Ивана Ивановича постигло бы наказание. Он столько для меня сделал, а я, мало того, что сбежал от него, еще стал бы подвергать его опасности?

– Простите, я так глупа, я и не подумала об этом.

– Нет, просто вы – юная, невинная девушка, а я – государственный преступник, – с горечью произнес Рунский.

Последние слова, произнесенные им в такой безысходности, дали Софье силы на признание.

– Вы давеча говорили, что рискуете только собой и своею свободой. Знайте же: это не так, вы рискуете и мною, счастием всей моей жизни, – на одном дыхании проговорила она.

– Софья, милая Софья, скажите же, что вы любите меня, и вы сделаете меня счастливейшим из смертных…

Пронзительный звонок, прокатившийся по высоким институтским сводам, возвестил окончание приема и прервал восторженную речь Рунского. Софья, в одно мгновение вспомнившая, где она, тихо проговорила: «Неужели вы можете в этом сомневаться?..»

Пестрая толпа хлынула к лестнице. А двое стояли посреди этого движущегося потока, глядя друг другу в глаза, будто бы стараясь наглядеться перед предстоящей разлукою.

Евдокия, заметив, что зала пустеет, поспешила приблизиться к Рунскому и Софье, чтобы их уединение не бросалось в глаза. Княжна сняла с шеи ладанку, с которою никогда не расставалась, и протянула ее Рунскому со словами: «Возьмите это и знайте: рискуя собой, вы ставите под угрозу наше счастие. Будьте осторожны». Сказав это, девушка вышла из залы. Недоуменный, еще не до конца сознающий волшебства происходящего, Рунский, стоял посреди пустеющей залы, прижимая ладанку к сердцу. Евдокия взяла его за руку. «Дуня, друг мой, я любим, я счастлив!» – повторял он, обнимая княгиню. И она не скрывала от радости.

Лишь Павел не разделял их чувств – он стоял в стороне и мрачно смотрел на Рунского. Если ревность его уже не терзала, то отеческое чувство, с детства развитое в нем по отношению к Софье, негодовало. Государственный преступник без документов и положения, со скромным состоянием, уже не казался ему подходящей партией для сестры. Если сначала он воспринял чувство Рунского к Софье как необходимое ему доказательство того, что он не любит Евдокию, то теперь, когда порыв ревности прошел, он понял, что никогда не желал для своей сестры подобной будущности. Княжеская гордость заставила его пообещать себе, что он не допустит этого союза.

А Евдокия, ничего не подозревавшая об этом, подошла к мужу и взяла его под руку. Они направились к выходу из залы. Рунский шел в некотором отдалении, весь погруженный в свои мысли, теперь такие радостные и восторженные.

Перед огромным зданием Смольного толпились отъезжающие. Ветровский помогал дочери Пелагее усесться в карету. Он уже было собрался сесть рядом с нею, как заметил в толпе ту, которая уже несколько дней занимала все его мысли, сны, мечтания, заставляя вспоминать то счастливое время, когда волнения сердца составляли большую часть всего существования.

– Пелагея, подожди немного, я скоро вернусь, – проговорил Егор Ильич и, легко соскочив с подножки кареты, углубился в толпу. Движениям его приобрели вдруг какую-то молодцеватую легкость.

Евдокия также заметила приближавшегося Ветровского, и ее охватило тяжкое волнение. Третьего дня, в доме отца, куда она сама пригласила Егора Ильича, княгиня начала замечать, как долго и внимательно он смотрел в ее сторону. У нее зародились какие-то смутные догадки, которых она сама же испугалась.

– Павел Сергеевич, – поклонился он князю.

– Евдокия Николаевна, – слишком долгий поцелуй руки заставил княгиню вновь задуматься.

– Не ожидала встретить вас здесь,– проговорила она.

– Я то же могу сказать и вам, – ответил Ветровский.

– Мы приезжали навещать мою сестру – она заканчивает курс в этом году, – холодно сказал Павел. После встречи Софьи и Рунского он был не в духе.

– О, моя Наденька также, – ответил Ветровский.

– Ваша младшая дочь уже такая взрослая? – удивилась Евдокия. – Ах да, она же ровесница моей Пашеньке.

– Может быть, отобедаете с нами? – предложил Егор Ильич. Евдокия хотела было согласиться, но Павел сказал, что они сегодня уже званы на обед и почти опаздывают. Ему хотелось серьезно поговорить с женою о Рунском. Ветровский вынужден был откланяться. С тяжелым сердцем он сел в карету подле дочери и приказал домой.

– Вы чем-то расстроены, papa? – спросила проницательная Пельажи.

– Пустое, Пелагея, – ответил он, а сам думал: «Все же нужно найти для этого несговорчивого князя какое-нибудь особое поручение…»

* * *

– Зачем ты солгал Ветровскому? Мы никуда не торопились, – спросила мужа Евдокия, когда они остались наедине.

– Мне нужно поговорить с тобой. Я вижу, как ты сочувствуешь своему другу и моей сестре в их…как бы это сказать…

– Они любят друг друга. Ты сам это видишь и понимаешь. Если Евгений кажется тебе недостойным Софьи, так прямо и скажи.

– Да, если быть честным, я представлял себе будущее моей сестры несколько иначе. Она еще слишком молода и не понимает, на что обречет себя, став его женой.

– На что же? Они не смогут жить в столице, бывать в обществе, но разве это – главное?

– Допустим, они поселятся в М-ске, но их дети? Какое будущее их ждет с отцом без документов и положения?

– Но неужели мы не поможем им, Павел? – заглянула в его глаза Евдокия. Князь, не нашедший, что более сказать, не стал спорить с женою. Но, оставаясь при своем мнении, уклончиво ответил:

– Даже если я соглашусь, тетушка никогда не благословит этого брака.

Но Евдокия, к его изумлению, ничуть не огорчилась этому обстоятельству. «Уж кто-то, а Вера Федоровна знает, что такое настоящее чувство, и не станет чинить препятствий Софье и Рунскому», – подумалось ей.

VI

I

«Как же прекрасна жизнь!» – думал князь Михаил Николаевич Озеров, сидя с гитарою у распахнутого окна дома на Мильонной. И действительно, молодому человеку было чему радоваться: землю освещало высоко стоявшее майское солнце, воздух был напитан упоительными ароматами распускающихся почек, лед на Неве почти сошел, а долгожданный день свадьбы приближался. Напевая, Михаил уносился душою к небольшому коломенскому домику, где у окна так же сидела его невеста Аглая. Она, по настоянию Зинаиды Андреевны, вышивала наволочки для приданого. В этом занятии генеральская дочь проводила целые дни, потому как наволочек за нею давалось немало.

Прошло два с лишним месяца холодной петербургской весны, в течение которой зима не раз возвращалась. Но в последнюю неделю мая установилось, наконец, тепло, и свадьбы Михаилы и Аглаи была назначена на ближайшую пятницу. Несмотря на безоблачную погоду, время было беспокойное: чего стоила одна holera-morbus, прокатившаяся по Новгородской губернии. Не исключалось ее появление и в Петербурге, так что многие жители столицы собирались перебраться на лето в Царское Село, Павловск или Гатчину.

Волновало и польское восстание, продолжавшееся еще с ноября прошлого года. Повстанцы захватили власть в Варшаве, а русские войска под командованием генерал-фельдмаршала Дибича пытались водворить порядок в Царстве Польском. Все гвардейские полки покинули Петербург. Отправились в Польшу и поручик Алексей Григорьевич Мирский в рядах своего армейского полка, и корнет Денис Инберг, служивший в гусарском полку. По случаю всех этих событий балы не проводились, к немалому огорчению Прасковьи, чье представление в большой свет откладывалось на неопределенный срок.

С приближением конца мая нарастало волнение в Смольном перед итоговыми экзаменами и предстоящим выпуском. Рунский навещал Софью каждый приемный день, приезжая в институт вместе с Евдокией. Павел же, остававшийся решительно против возможного брака сестры, к ним не присоединялся. Евдокия, видевшая, что Евгению тягостно его неприязненное отношение, с трудом удерживала друга в своем доме.

Ветровский по-прежнему искал встреч с княгиней, а если таковые случались, тщетно пытался найти возможность остаться с нею наедине и открыть свои чувства. Это не укрылось от глаз Пелагеи, девушки умной и проницательной. Возобновив детскую дружбу, они легко сошлись с Евдокией. Пелагея ценила в княгине женщину мыслящую и чуждую светских условностей, каких в Петербурге встретишь нечасто. Чувство к ней ее отца, трагичное в своей безнадежности, печалило девушку, но не меняло ее дружеского отношения к княгине. А Евдокию очень тяготила любовь Ветровского. Она искренне уважала его, но старалась избегать возможных встреч – охлаждение отношений с мужем, происходящее из-за разногласий относительно Рунского, они могли только усилить. Отношения с Павлом уже не казались Додо столь идиллическими, какими представлялись до свадьбы. Разногласия, возникавшие между супругами, становились неизбежными – все-таки, Павел и Евдокия были людьми слишком разными. Если ее печалила смерть Дельвига, о которой, случившейся еще четырнадцатого января, она узнала совсем недавно, то муж не понимал ее горести. «Мы же совсем не знали этого человека», – удивлялся он. Для него это был всего лишь один из сочинителей, Евдокия же, выросшая на стихах Дельвига, восприняла его кончину как личное горе. Она, напротив, не понимала стремления Павла к большому свету и того, как ему не хватало балов и развлечений. Но теперь, пока светские мероприятия не проводились, хотя бы в этом отношения супругов могли быть спокойными.

Но все же с недавнего времени Евдокию не оставляло смутное ощущение внутренней пустоты. Это было похоже на разочарование, хотя пока она не могла дать себе отчета в этом чувстве. Теперь, когда первые восторги любви прошли, княгиня начинала осознавать, что Павел не способен заполнить эту пустоту так, как ей бы хотелось. Она слишком много полагала на это замужество, но подлинную радость по-прежнему искала в дружбе – беседах с Рунским, а теперь и Пелагеей. Рядом с Евгением она понимала, что такой близости, как с другом, с мужем у нее нет.

Горины поселились в Коломне, сняв там небольшой деревянный дом. Они не имели своего жилья в столице и не собирались здесь обосновываться. Иван Иванович и Зинаида Андреевна, сыграв свадьбу дочери, намеревались вернуться в свою деревню. Пока же подготовка к предстоящему браку Аглаи под руководством генеральши шла своим чередом.

В Петербург приехала Вера Федоровна Загряжская, заскучавшая одна в имении. Она заняла свои апартаменты, в том числе, и упомянутый будуар. А Евдокия никак не решалась заговорить с нею о Софье и Рунском, несмотря на просьбы последнего. Решение молодого человека просить руки княжны, давно принятое, постепенно приобретало для него желанную осуществимость. Он видел, как с каждою встречей растет в Софье ответное чувство, становится уже большим, чем полудетская привязанность. И только неопределенные ответы Павла Евдокии, печалившее и ее, и Евгения, омрачали его восторженное настроение последних дней. Княгиня радостно удивлялась переменам в друге: исчезли его бледность и худоба, прежде пугавшие, взгляд стал ясным и светлым, а блеск, прежде появлявшийся на глазах лишь в минуты воспоминаний юности, теперь не исчезал вовсе. Но особенно он был замечателен, когда в приемной зале Смольного института к нему устремлялась молодая девушка в форменном платье.

VIII

Едва ли какой другой день в году так подходил для венчания, как этот. Устоявшаяся весна преобразила Петербург. Адмиралтейский бульвар расцвел, Нева освободилась от ледяных оков, острова купались в зелени садов, привлекая утомившихся от пыли и суеты столичных жителей под свою прохладную сень.

Выбор церкви для свершения обряда оказался едва ли не самым сложным вопросом предстоящего торжества. Зинаида Андреевна, не знавшая Петербурга, увидев величественный Казанский собор, непременно решила венчать дочь именно здесь. Мнение Ивана Ивановича, как всегда, совпадало с решением супруги. Николай Петрович и Варвара Александровна желали видеть свадьбу сына в Спасо-Преображенском соборе – именно здесь более двадцати лет назад они были обвенчаны. Сами же Михаил и Аглая настаивали на Покровско-Коломенской церкви – все эти месяцы ожидания они встречались здесь каждое воскресенье. Михаил ездил в Коломну с Мильонной, чтобы видеть невесту, приходившую на службу, и место это сделалось для них значительным. Молодой князь не сдавался ни на какие уговоры родителей, проявляя свое обыкновенное упрямство. Но однажды в разговоре с сыном Варвара Александровна как бы невзначай начала вдохновенно рассказывать о своей свадьбе с Николаем Петровичем. Михаил сразу понял, к чему клонит маменька, и начался было обыкновенный спор, но княгиня так хорошо говорила, а сестры так умильно просили Мишу послушать маменьки, что князь, немало удивив их, согласился на Спасо-Преображенский собор. Склонить на свою сторону Аглаю ему не составило труда, а вот с Зинаидою Андреевной все оказалось не так просто.

Итак, венчание раба Божия Михаила и рабы Божией Аглаи заканчивалось теперь в Спасо-Преображенском соборе. У входа выстроились экипажи, собралась многочисленная толпа. Военных не было совсем – Польское восстание призвало всех на поле боля – только несколько молоденьких адъютантов выделялись в толпе зелеными мундирами да блестящими аксельбантами. Приглашенные были, как водится, заняты тем, что обсуждали молодых. Если сын новопроизведенного вице-директора князь Озеров был уже несколько известен столичному обществу, то дочь генерал-лейтенанта Горина, да и его самого, ветерана, давно жившего в провинции, едва ли кто-то знал. Память света вообще коротка, и свежие сплетни занимают ее куда более, чем чьи-то давние заслуги перед отечеством. Но некоторые мужчины все же пытались припомнить, где могли видеться с Иваном Ивановичем, женщины же больше любовались на молодых и смахивали слезы.

Евдокия смотрела, как ее нарядный, сияющий брат садится с молодою женой в украшенную карету. Слева от нее стоял Павел, справа – Рунский, лицо которого тоже сияло – он представлял себя и Софью женихом и невестою. Но внезапно оно покрылось смертельною бледностью. Взгляд, пробегавший по толпе гостей напротив, остановился. Евдокия, взглянув на друга, едва не вскрикнула – так страшен был этот неподвижный взгляд, это лицо, сделавшееся белее воротничков.

– Что с тобою? – тихо спросила княгиня. Евгений не отвечал. Тогда она проследила за направлением его взгляда и увидела в толпе графа Романа Платоновича Орлова. На свадьбу его, разумеется, никто не приглашал, он просто проходил мимо и, увидев толпу у церкви, из любопытства присоединился к ней. Но граф был не один – он держал под руку женщину, свою молодую супругу. Увидев, как бледно ее лицо, Евдокия вдруг обо всем догадалась. Это была она, Елизавета Круглова. Да, та, которая когда-то очаровала молодого Рунского, а потом, узнав, что он – член тайного общества, так легко отказалась от него. И вдруг она – жена Романа Платоновича. «Впрочем, они друг друга стоят», – подумала Евдокия.

Толпа начала медленно продвигаться к веренице экипажей, площадь постепенно пустела. Елизавета, жалуясь на головокружение, торопила мужа домой.

* * *

– Евгений, граф Орлов – редкий подлец. Ему ничего не стоит доложить о тебе в Третье отделение, – тихо говорила Евдокия, стоя с Рунским в нише окна особняка Озеровых. Наступил вечер, и более узкий круг приглашенных собрался на праздничный обед. – Тебе нужно срочно вернуться в уезд.

– М-ск! Это означает – прощай, надежды на счастье, прощай, радость воскресных встреч, прощай, Софья! Нет, Рунский был не в силах отказаться от этого, разлука казалась ему теперь крушением всей жизни. Значит, он не увидит выпускного вечера в Смольном и сияющих глаз Софьи, получающей фрейлинский шифр… Неизвестно, сколько ему придется оставаться в деревне – может быть, никогда не удастся вернуться в Петербург. Захочет ли она, блестящая фрейлина императрицы, отказаться от своего положения ради него, бедного изгнанника, чтобы навсегда поселиться в провинции? Задумавшись, Рунский ничего не отвечал Евдокии.

– Евгений, я понимаю, тебе очень тяжело теперь уезжать, но подумай: что будет с Софьей, если…

– Ты хочешь сказать, если меня арестуют? – с пугающим спокойствием уточнил Рунский.

– Если мы завтра же отправимся в М-ск, ничего этого не случится.

– Мы?

– Я поеду с тобой.

Рунский хотел было что-то возразить.

– Это решено. Пойду распоряжусь обо всем, – прервала его Евдокия тем твердым голосом, которым говорила редко, лишь в минуты особенного подъема, и отошла от окна.

* * *

Граф Роман Платонович Орлов – управляющему 3-го отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, начальнику штаба Корпуса жандармов М.Я. Фон-Фоку.

Ваше превосходительство, милостивый государь, Максим Яковлевич!

Почитаю долгом честного человека и верного Его Императорского Величества подданного сообщить Вам сведения особой важности. Как Вашему превосходительству известно, после событий декабря 1825 года не был предан надлежащему суду и последующему наказанию числившийся в списках тайного общества г-н Рунский. Он выехал из Петербурга до восстания, в коем участия не принимал и был признан пропавшим без вести.

Сегодня же, в первом часу пополудни на площади у Спаса-Преображенского собора, мною был встречен упомянутый г-н Рунский. Не зная сего господина, я бы не смог узнать его, но моя супруга Елизавета Артемьевна, графиня Орлова, указала мне на него, потому как в прежние годы они были знакомы. В тот час в Спасо-Преображенском соборе происходило венчание сына вице-директора департамента министерства внутренних дел, действительного статского советника князя Николая Петровича Озерова, титулярного советника князя Михаила Николаевича Озерова с дочерью генерал-лейтенанта в отставке Горина. Г-н Рунский находился в толпе гостей, посему вероятно, что был приглашен на венчание со стороны одного из семейств. Вот все, что я почитал своим долгом Вам сообщить.

Примите при сем уверения в чувствах совершенной преданности и глубочайшего почтения, с коим

имею честь быть

вашего превосходительства

милостивого государя

покорнейший слуга

Граф Р. Орлов.

М.Я. Фон-Фок – А.Х. Бенкендорфу

Ваше превосходительств, милостивый государь, Александр Христофорович!

Давеча я получил письмо от графа Орлова, который сообщает, что исчезнувший в 1825 году член тайного общества Рунский объявился здесь, в самом Петербурге. Вчера он был замечен графом Орловым среди толпы, собравшейся у Спасо-Преображенского собора, в котором тогда венчался титулярный советник князь Озеров с дочерью генерал-лейтенанта в отставке Горина. Рунский, несомненно, был приглашен на это венчание. Посему, предполагаю, должно учинить надзор за домами обеих семейств. За сим полагаю все на волю вашего превосходительства, имею честь быть, милостивый государь, вашим покорнейшим слугою.

М. Фон-Фок.

IX

Хороши русские дороги, когда высокое солнце высушило, наконец, лужи, стоявшие еще с тех пор, когда сходил снег. Когда взор путника оживляют редкие полевые цветы, появляющиеся порой из-за густой травы. Когда небо глубоко-синее, каким бывает только позднею весной.

Просторная дорожная карета терялась в бесконечном степном пространстве. Евдокия, прислонившись к стенке, смотрела в окно, вид из которого разделялся на две полосы: нижнюю, узкую, изумрудно-зеленую и верхнюю, широкую, ясно-голубую, которая не имела конца и терялась где-то высоко-высоко, куда не достигает взор простого смертного. Она вспоминала, как родители, Миша и Пашенька уговаривали ее не ехать. Как сердился муж, как колебался Рунский, сейчас сидевший рядом мрачнее тучи. И как она все же поехала, считая это долгом по отношению к своему бедному другу, бывшему в одном шаге от счастия и вновь отброшенному от него судьбою

Рунского искали уже второй день. Жандармы перевернули весь город и продолжали дежурить у особняка Озеровых на Миллионной и у коломенского домика, что занимали Горины. Евдокия и Рунский выехали из Петербурга на рассвете следующего дня после свадьбы Михаила и пока беспрепятственно совершали свой путь до М-ска. Княгиня решила, что Евгению лучше пока оставаться в поместье Озеровых и не появляться у Гориных. Если случится так, что жандармы арестуют его там, Ивану Ивановичу не избежать наказания – ведь люди Гориных знают Евгения, как племянника генерала. Внезапная мысль – как она не посещала раньше: «Орлов часто бывал у Гориных. Что если?..»