Чисто английские вечера

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Старенький голубой «Воксхолл» Питера неспешно катил по узкой гладкой дороге. Промелькнул столб с цифрой «пять». Справа открылась ферма между холмами, как в нише. За фермой поползли вверх поля, а потом начался пологий скат. Казалось, видно очень далеко, но чувство это было обманчиво, в чем легко убедился Питер, проехав немного вперед.

Пейзаж был типично девонширский: холмы, ложбины, живые изгороди, тропы, то сбегающие круто вниз, к дороге, то взбирающиеся вверх. «Пять от Кингсуэра», – подумал Стоун, вспомнив недавно мелькнувшую табличку. – «Значит, до Бриксема – четыре». Возделанные поля и ручьи, ручьи, ручьи всюду, где только возможно пробиться, окружали, обступали машину.

Лощина вышла к песчаной бухте, где с одной стороны поднимался черный утес, а с другой до самого мыса тянулись розовые скалы – там находился пост береговой охраны. Сейчас все было исполнено великолепия: и увешанные плодами яблони, и зеленые, слишком уж зеленые деревья. Погода стояла жаркая, безветренная. Слева проплывал большой белый дом: длинный, с трехскатной крышей, весь в бурых пятнах. Он точно врос в землю. Вдали, описав большую пологую дугу, дорога упиралась в Бриксем. «Что ждет меня там?» – подумал Питер.

Лишь однажды дано человеку испытать любовь, которая превосходит все, любовь, которая и в бесчестии, горе, смятении духа, одна содержит в себе истинную честь, радость, душевный покой. Судьба отняла у него эту любовь, вернее он сам сорвал ее, как жгучий ветер срывает расцветший, совершенный цветок. А эта поездка – лишь лихорадка в крови, лишь горячечная фантазия, погоня за юностью, за страстью. И в одно из тех мгновений, когда человек возвышается над самим собой, смотрит на свою жизнь сверху, Питер представил себе соломинку, прижатую к земле, малую мошку в дыхании бешеного ветра. Где источник этого тайного могучего чувства, налетающего внезапно из тьмы, хватающего вас за горло? Почему оно приходит именно в этот миг? Разве однажды оно не привело его на грань смерти? Неужели оно опять обрушится на него?

Машина въехала на улицы городка. Миновав несколько узких улиц, Стоун притормозил у фруктовой лавки. Это заведение было характерно для девонширской глубинки: фрукты, почта, аптека – все в одном помещении.

Дверной колокольчик глухо брякнул, Питер вошел внутрь. Из-за стойки к нему обернулся худой желчный субъект в очках и красной ковбойке. Он всем своим видом изобразил недовольство. Уж таков он был, Том Дролюр, и ничего с этим не поделаешь.

– Добрый день, – дружелюбно заговорил Питер.

– Ну, – буркнул Том.

– Меня зовут Стоун, Питер Стоун, – улыбнулся уголками губ Питер. – Нет ли для меня какого-нибудь сообщения?

– Питер Стоун? – переспросил хозяин.

– Да, да… – подтвердил Питер и добавил, – еще мне два яблока, пожалуйста. Я еду в Кливдон. Знаете, в дороге бывает надо подкрепиться… Сколько с меня?

– Откуда вы едете? Пожалуйста, ваша почта.

– Спасибо, большое спасибо, – Стоун принял пакет с яблоками и стал рассчитываться, сунув письмо в карман плаща. Яблоки мешали, и он, не терпящий неловкостей, уже пожалел, что купил эти яблоки. – Из Девоншира, – наконец ответил он продавцу.

– А где там? – тут же последовал строгий вопрос.

– Из Гроули-холла, – нехотя ответил Стоун.

– Гроули-холл? – удивленно повторил хозяин. – Погодите, но ведь был некий лорд Гроули, как мне кажется.

Питер неопределенно пожал плечами и двинулся к двери.

– Этот лорд Гроули, – продолжал Дролюр, – был нацист, настоящий нацист, я вспомнил, – голос Тома окреп и зазвенел.

– Я дворецкий в Гроули-холле. Мой наниматель – мистер Льюис, американский джентльмен. Я не знаком с бывшим владельцем этого имения.

Питер сухо кивнул и вышел. Пока он шел к машине, спину ему сверлил недоверчивый колкий взгляд Дролюра. Захлопнув дверцу, Стоун почувствовал себя спокойнее. Он бросил пакет с яблоками на соседнее сидение и с волнением достал из кармана письмо.

В этот последний вечер октября в холодном воздухе висела легкая дымка и чувствовался горький аромат от костров, на которых сжигали облетевшие листья. Что в нем, в этом запахе дыма над горящими листьями? Отчего так сжимается сердце?

Питер вскрыл конверт и достал голубоватый листок, сложенный вчетверо.

«Я с удовольствием встречусь с Вами в гостинице напротив моего пансиона», – пробежал он глазами начало письма и уже спокойнее принялся читать дальше. «У меня огромное количество вопросов к Вам. Кроме Вас, похоже, я потеряла связь со всеми моими бывшими коллегами по Гроули-холлу. Да и кто бы мог, кроме Вас, управиться со всеми людьми, работавшими у лорда Гроули?» В его ушах звучал милый голос Эмили. Строчки рябили, как звуковая дорожка граммофонного диска.

Есть люди, которые, зная, что в десять часов их повесят, в восемь могут спокойно играть в шахматы. Люди этого типа всегда преуспевают в жизни, из них выходят хорошие епископы, редакторы, судьи, импрессарио, премьер-министры, ростовщики и генералы; им, безусловно, доверяют власть над согражданами. Они обладают достаточным количеством душевного холода, в котором отлично сохраняются их нервы. Они не склонны к поэзии и философии. Это люди фактов и решений. Еще недавно Питер мнил себя одним из них. Но страсть не считается с правилами игры. Она свободна от нерешительности и самолюбия, от благородства, нервов, предрассудков, ханжества, приличий. Недаром художники изображали ее в виде разящей стрелы. Не будь она такой же молниеносной, Земля давно бы уже носилась в пространстве опустевшая – свободная для сдачи внаем…

Последняя мысль вызвала слабую улыбку на лице Питера Стоуна. Воспоминания нахлынули с новой силой.

В середине тридцатых годов в страны, находящиеся западнее Германии, хлынул поток беженцев. Первые волны его стали доходить и до Англии. Однажды в Гроули-холл попали две молоденькие девушки-немки. Спокойные и смышленые, они могли быть полезными в огромном хозяйстве лорда Джеймса.

Эмили в ту пору уже несколько лет работала в замке. Она и представила беженок либералу-лорду.

– Позвольте, милорд?

– Да, Эмили.

– Прибыли немки, беженки, сэр.

– Пригласите их сюда, ко мне. Я охотно попрактикуюсь в немецком языке.

– Вы знаете, милорд, они прекрасно говорят по-английски. Я сию минуту их позову.

В комнату вошли две совсем молоденькие, какие-то круглые, одинаковые девушки. Они робко жались друг к другу, испугавшись, должно быть, внушительных пространств кабинета сэра Гроули.

Очень опрятная нищета была их уделом. Кудрявые черные волосы оттеняли бледные юные лица, не лишенные миловидности и обаяния юности.

– Эмма и Сарра, – представила их Эмили, оставаясь за спиной у девушек.

Лорд Джеймс вышел из-за письменного стола и приветствовал беженок, сказав несколько слов на незнакомом языке. По-видимому, девушки не признали в нем немецкий, так как смущенно и с недоумением улыбались, не произнося в ответ ни звука.

– Я спросил, хорошо ли они доехали, – наконец перевел сам себя сэр Джеймс, обращаясь почему-то к Эмили, как к переводчику.

– Долго ехали… Очень долго… – напряженно ответила мисс Томпсон в наступившей тишине.

– Я спрашиваю, что они думают о погоде, – в очередной раз пояснил лорд свои упражнения в немецком.

– Мы благодарны вам, милорд, за то, что вы позволили нам прийти сюда, – довольно правильно выговорила та, которую представили как Сарру.

– Наши родители благодарны вам за доброту и прием, – подхватила Эмма.

– Ну, что вы, что вы! Не стоит благодарности. Мисс Томпсон присмотрит за вами, разместит, не так ли, Эмили?

– Конечно, сэр, конечно. Я сейчас же займусь девушками. Мы все для них сделаем.

– Добро пожаловать в Гроули-холл. Надеюсь, вам у нас понравится. Осмотрите все, здесь есть, что посмотреть.

– С удовольствием, милорд. Большое спасибо.

– Что-нибудь еще, сэр? – спросила Эмили.

– Нет, нет, – покачал головой лорд и повернулся к столу.

Это был период, когда никто в Европе не знал, как вести себя с Новой Германией. Немецкие эмиссары замелькали на приемах и уик-эндах. У лорда Гроули не было на сей счет твердого мнения, по крайней мере, он ни с кем им не делился.

Задергивая шторы верхних спален, Эмили заметила на дороге, ведущей к Гроули-холлу, три дорогих сверкающих автомобиля. Она бросилась к Питеру Стоуну предупредить о подъезжающих гостях, но тот уже спускался по главной лестнице, отдавая на ходу распоряжения слугам, готовящим прием. Колеса зашуршали по гравию подъездной аллеи и машины одна за другой вкатились на площадку перед домом.

Впереди замер роскошный автомобиль. Это был предмет зависти многих английских денди того времени – темно-коричневый открытый «Майбах». На высоких кожаных подушках заднего сидения полулежала частая гостья сэра Гроули – Эльза фон Мюльц. Проворные молодые люди из других автомобилей подскочили к машине Эльзы и распахнули дверцы по обе стороны. Высокая крупная блондинка, фрау фон Мюльц, ярко выделялась среди сопровождавших ее мужчин. Она властно и коротко распорядилась относительно чемоданов и, кутаясь в роскошное боа, направилась к дому. У двери с обеих сторон уже стояли охранники немецких гостей: крепкие рыжеватые парни в черных, военного покроя рубашках, перехваченных портупеями.

Питер Стоун вышел из дома, приветствуя гостей и подсказывая прислуге кого, куда размещать.

– О, сэр Джеффри, – Питер замер в коротком полупоклоне. – Добро пожаловать в Гроули-холл, сэр!

– Здравствуйте, Стоун, здравствуйте. Сэр Джеймс здоров, надеюсь?

Дверцы подъезжающих и отъезжающих машин захлопали с новой энергией, и к дверям подошел французский посланник месье Дюмон в окружении советников и военных.

– Мистер Стоун, – начал он, как будто с фарсом, – позвольте передать вам глубокую благодарность за заботу в тяжелые, критические для меня часы.

– Добро пожаловать, господин Дюмон, прошу вас! – Питер сдержался, призвав на помощь всю многолетнюю выучку. История с недомоганием месье Дюмона протекала параллельно с болезнью его, Питера, отца. С той лишь разницей, что потертости на ногах француза прошли тотчас, едва он сменил свою тесную обувь, а отец Питера Стоуна в тот же вечер тихо отошел в мир иной от жесточайшего удара.

Питер проскользнул вслед за свитой Дюмона в просторный мрачноватый вестибюль.

– Господа, – обратился он к приезжим. – Будьте любезны, некоторое время подождите здесь. Вас проводят в ваши апартаменты.

Стайка ливрейных лакеев подхватила вещи гостей.

Все здесь знали свое дело. Эмили Томпсон распоряжалась на внутренней лестнице. Ей навстречу, огибая баулы и чемоданы в руках прислуги, поднимался Стивен Бенсон. Кроме небольшого плоского саквояжа у него ничего не было, как и полагается помощнику адвоката.

– О, мистер Бенсон? – оживилась Эмили.

– Мисс Томпсон, – эхом откликнулся Стив, широко и радостно улыбнувшись.

– А вы здесь в качестве кого, мистер? – улыбнулась Эмили.

Она бросила взгляд на его волосы, недлинные, но необычно густые, и на глаза, посаженные очень глубоко. Он еще раз улыбнулся, и она увидела, что лицо его все озарилось, стало взволнованным, но не утратило застенчивого выражения. Она подумала, что он довольно милый.

Стивен Бенсон время от времени упорно делал ей предложения, неизменно отклоняемые ею. Это был хороший малый, легкий и веселый. Но Эмили стоило огромного труда удерживать его в рамках официальных отношений. Стивен подошел вплотную. Тесная площадка между этажами не позволяла надолго задерживаться здесь без риска остановить поток лакеев с вещами гостей.

– Я некоторое время работаю у сэра Джеффри. А вы совершенно не изменились! – он пристально посмотрел на нее, ощущая, как в нем зарождается желание.

Она была стройна, подвижна, полна изящества, обладала необычайной привлекательностью и каким-то романтическим обаянием. Шея у нее была округлая, круглились и слегка покатые плечи. Лицо ее почти не знало морщин, кроме тех глубоко врезавшихся, что опускались к уголкам рта от тонкого, с едва заметной горбинкой носа; пухлые и мягкие изогнутые губки, будто сами собой, складывались в очаровательную улыбку. На ярком фоне собранных в высокую прическу черных с отливом волос – длинных, вьющихся, мягких, – четко выделялась седая прядь. Ее губы и волосы, казалось, ослабляли цепкую сосредоточенность взгляда, украшали и приятно смягчали острые, энергичные черты лица.

Эмили дрогнула пушистыми ресницами и покраснела:

– Прошу вас, мистер Бенсон, за вами встал весь караван. – Она показала на небольшую толпу у него за спиной.

Привычную тишину дома Гроули поминутно разрывали пронзительные трели электрического звонка, голос помощника дворецкого, объявлявший вновь прибывших, гул в вестибюле и гардеробной. Люди все прибывали и входили в комнаты привычно, непринужденно – сразу видно было, что они здесь не в первый раз.

В коридорах и на лестницах, в парадных комнатах нарастал многоголосый говор. Все это растекалось, как масло, равномерно, медленно. С каждым объявлением об очередном госте в общий хор вливались новые голоса и смех. Теперь уже все парадные апартаменты Гроули, от восточного до западного крыла, распахнулись для гостей. Людской поток переливался взад и вперед, кружил по лестницам и переходам, по большой гостиной, кабинету лорда Джеймса. Мужчины, то увлеченные серьезными разговорами, то перебрасываясь шутками, входили в кабинет хозяина. Эмили, сияя глазами, сновала всюду, приветливо встречая всех и каждого, с каждым успевала поговорить.

Многие расхаживали с бокалами и рюмками в руках. Иные беседовали, прислонясь к стене, или колонне. Какие-то почтенного вида люди, облокотясь на каминную полку, увлеклись нечаянно вспыхнувшим спором.

– Мы попусту тратим время, а времени у нас в обрез, – раздраженно бросил своему оппоненту мистер Кардоза. – Согласимся: все мы напуганы и раздражены, что при данных обстоятельствах не прибавляет уверенности.

Господин, стоявший рядом с Кардозой оглянулся, как бы ища поддержки, и заметил неподалеку Джека Льюиса. Того самого мятежного американца, что понемногу осваивался на островах Британии и не давал спуску немцам ни в чем.

– Не хотели бы и вы что-нибудь добавить, мистер Льюис, – обратился к нему собеседник Кардозы, – прежде, чем мы вступим в священную войну с любимцами Гроули?

Все стоявшие рядом и слышавшие разговор посмотрели на Льюиса, словно впервые заметили его. Этот высокий, среднего возраста мужчина, с тонкими, одухотворенными чертами лица, держался тихо, незаметно, но в дискуссиях был пылок и красноречив.

– Я согласен с профессором Кардозой, – сказал он после паузы. – Мы испуганы и раздражены, но ведь мы, надеюсь, цивилизованные люди, – он немного помолчал, после чего, словно в оправдание, добавил твердо, чуть ли не свирепо. – Я об этом сегодня буду говорить.

Посреди большой прямоугольной комнаты стоял длинный ярко иллюминированный свечами стол. По обе стороны от него были расставлены темные кожаные диваны и глубокие кресла, а в конце, у торцовых окон, находился письменный стол лорда Гроули. Хозяин прервал тихую беседу с двумя господами из министерства иностранных дел Германии и двинулся к середине зала. Здороваясь с гостями и приглашая их занять места за столом, сэр Джеймс после нескольких предварительных замечаний открыл прием, обратив на присутствующих свои светло-серые, почти выцветшие глаза.

Сегодня званый ужин – он так любит эти блестящие веселые сборища. Притом он немало повидал на своем веку, отлично знает свет и этот мир, и хоть он человек добрый, но не прочь поразвлечься искусной насмешкой, словесной перепалкой, да и послушать, как иные злые языки сшибаются между собой в непримиримой схватке. Без всего этого не обходится на приемах, где встречаются люди самых разных устремлений. И это придает им особый вкус и пикантность.

Острый и резковатый Джек Льюис бывает излишне прямолинеен. Он, видимо, всерьез считает Гроули последователем, нацизма. Но это его проблемы, что и как ему видится в Гроули. Есть всегда в лице уязвленного оппонента что-то такое, когда он немедленно багровеет от жаркого стыда, изумления и гнева, и тщетно силится неуклюжими словами отплатить злой осе, ужалившей и мигом улетевшей, – есть в лице такой злополучной жертвы что-то трогательное, что-то вызывающее в Джеймсе Гроули чудесное ощущение молодости.

Но все хорошо в меру. Лорд Гроули был человек не жестокий и не склонный к излишествам. Он любил блеск и веселье таких вечеров, быструю возбуждающую смену развлечений. Он любил многолюдье, оживление, любил принимать у себя дома лучшие умы и острые характеры. Но при этом он любил и обнаженные бархатистые плечи хорошеньких женщин, и сверкающие ожерелья на взволнованной груди. Любил женщин в блеске золота и бриллиантов, подчеркивавших ослепительность и дороговизну их вечерних туалетов. Любил женщин – воплощение прекрасного: упругая грудь, точеная шея, стройные ноги, узкие бедра, неожиданная сила и гибкость. Ему нравились томная бледность, золотистая бронза волос, тонкие ярко накрашенные губы – и в складе губ нечто порочное, греховное, манящее.

Он любил все то, от чего без ума всякий мужчина. Всем этим он наслаждался, отводя наслаждению подобающее время и место. Но превыше всего он ставил чувство меры и всегда умел вовремя остановиться.

– Итак, господа, – обратился сэр Джеймс к собравшимся, – время, в которое мы живем, не дает нам передышки. Так давайте будем ему соответствовать. Каждый на своем месте.

Бросив оценивающий взгляд на Гроули, Халберт пододвинул кресло к столу, вытащил носовой платок и, готовясь взять слово, старательно расправил и пригладил усы.

– Давайте ближе к делу, – буркнул Клейборн, массивный, похожий на быка мужчина, одинаково склонный к внезапным вспышкам гнева и чрезмерному радушию. – Будем говорить напрямик, – хрипло сказал он. – Мы не можем сражаться против коммунизма во всем мире и в то же время цацкаться с ним у себя в стране. Мы не должны пренебрегать ни одним фронтом борьбы против него, в том числе и радикальной деятельностью национал-социализма в Германии.

– Я бы поставила вопрос шире, мистер Клейборн, – заговорила Эльза фон Мюльц. – Речь вовсе не о том, чтобы сражаться против чего-либо. Мы, никогда не были агрессивными. Речь идет о том, чтобы не потерпела ущерба наша оборона. Надо защищать нашу общую экономическую и политическую безопасность.

– Да, господа, все мы в последнее время стали особенно чувствительны в этом вопросе, – поднялся сэр Джеффри. – Однако мы должны понять, что он перестал быть вопросом личного порядка.

Пока велся этот разговор, в других частях дома все шло своим чередом. Створки дверей между столовой и кухонным царством непрерывно распахивались, девушки сновали взад и вперед, занятые подготовкой пиршества. Эмили на огромном серебряном подносе пронесла через столовую бутылки, графины, чашу со льдом и высокие изящные бокалы. Тонкие стенки бокалов мелодично звенели; весело звякнули бутылки, раздалось холодное потрескивание колотого льда.

– Что вы все вокруг да около, господа, – вмешался молчавший до сих пор щупленький сухой джентльмен с седым ежиком на круглой голове. – Ваш разговор не коснулся черных, евреев, цыган. Но, согласитесь, расовые законы фашистов давным-давно должны быть введены здесь, у нас.

– Подождите, господа, – вспомнил кто-то из немецкой делегации. – Нельзя править страной без пенитенциарной системы. Нельзя, господа.

– Что же, господин Мак-Харг, вам тюрем не достаточно?

– Здесь тюрьмы, там концлагеря – какая разница? Не следует рядиться в чужие одежды!

– Америка далеко отсюда, – сдержанно начал Льюис, – но и там эта зараза есть. Однажды, еще в колледже, когда я шел домой, меня окружила банда парней из фашистской молодежи. Они прижали меня к каменной стене и пинали ногами, как какую-нибудь собаку. За что? Да за то, что мой отец – еврей. Следы этого избиения сохранились у меня до сих пор. Но я извлек хороший урок, – проговорил он с угрозой, окинув взглядом стол. – С тех пор нравственное мужество никогда не покидало меня. Я участвовал, и буду участвовать в любой серьезной антифашистской кампании, каков бы ни был риск. Так я выплачиваю долг.

Питер Стоун стоял за креслом лорда Гроули и с непроницаемым лицом следил за его жестами. Рядом ковырялся в тарелке старик-вегетарианец, мистер Майнот. Он на всех приемах изводил слуг, подозревая, что ему пытаются подсунуть что-нибудь животное.

– Послушайте, Стоун, – проскрипел Майнот. – Тут есть хоть какое-то мясо?

– Нет, сэр. Я думаю, грибы, лук, травы, холодная вода, соль…

– У вас тут в округе какие-то лейбористы объявились, – со скрипом повернулся к мистеру Уайдлеру все тот же неугомонный Майнот. – Что это еще за мусор, дрянь?!

– В Германии никто не бастует, – уверенно проговорила Эльза фон Мюльц. – А ваша добрая старая Англия, милорд, с этими забастовками идет к дьяволу, прямо на рога, – она улыбнулась Гроули и подняла бокал с видом заговорщицы.

– Стоун, – опять обратился Майнот к дворецкому, – я думаю, что здесь может быть масло, – он испытующе переворачивал румяную гренку.

– Боюсь, может быть, сэр.

В этот момент Эмили проходила мимо с пачкой крахмальных салфеток и сочувственно одними глазами улыбнулась Питеру. Стоун бросил взгляд в ее сторону, но остался бесстрастным.

Музыка явилась ниоткуда. Чудная мелодия родилась в легких скрипках и затрепетала в воздухе. Фрау Эльза сладко потянулась коротким кошачьим движением и, в очередной раз убедившись, что в этом зале она единственная женщина, неторопливо подошла к высокому белому камину. Старинные часы на полке, накрытые прозрачным стеклянным колпаком, распространяли вокруг себя ритмичный механический шорох. Огонь трепетал за большим медным экраном, выполненном в виде раскрытого павлиньего хвоста. Фрау Эльза тронула защелку, «хвост» закрылся, опал. Она присела перед огнем. Джеймс Гроули наблюдал за Эльзой, украдкой выискивая ее среди прогуливающихся гостей и снующих слуг.

Она поворошила поленья длинной медной кочергой и щипцами – взвился сноп искр, пламя взбодрилось, заалело, заплясало. Еще на минуту женщина замерла перед ним – воплощение грации. Отсветы огня озаряли ее розовое свежее лицо. Джеймс любовался ею, такой милой, хорошенькой, желанной. Выпрямляясь, Эльза восстановила экран, и, несколько смутившись, обернулась на его взгляд. Спокойствие и уверенность сквозили в каждом ее движении. Их взгляды встретились. Румянец на ее щеках, согретых близким пламенем, стал гуще, а губы слегка разомкнулись в легкой улыбке. Эльза, как и в прошлый визит в дом Гроули, открыто и дружелюбно протянула сэру Джеймсу навстречу руки. Джеймс бережно принял их в свои, слегка надавив большими пальцами на тыльные стороны ее ладоней. Тепло и волнение упругими толчками в ритме сердца стали наполнять его тело. Головокружительная близость желанной женщины навалилась на него, туманя сознание. Была только она, да сполохи камина за ее спиной.

Далеко за полночь круглая луна плыла над холодными пустынными холмами, погруженными в сон. Прием близился к завершению. Внизу то и дело вспыхивали фары отъезжающих автомобилей. Только слоноподобный «Майбах» Эльзы фон Мюльц не спешил принять хозяйку в свое кожаное чрево.

Мраморный с золотом зал большой гостиной, куда гости после словесной разминки в кабинете стали постепенно перетекать – поближе к музыке и закускам, представлял собой волшебную страну. Посредине из фонтана с непременными нимфами и фавнами взлетали вверх подсвеченные струи воды. Вдоль стен выстроились цветущие оранжерейные деревья в кадках, сверкающие мраморные колонны были увиты диким виноградом и гирляндами, а разноцветные фонарики струили сверху мягкий свет. Отшумевший прием оставил на этой сказочной поляне печать присутствия человека среди дикой природы. Воздух напоен был великолепными духами и полон беспокойной, будоражащей, чувственной музыки.

Эмили знала по опыту, что этот час, когда прием, перевалив свой пик, потечет к закату – самый ответственный. Напряжение первых часов спадает, дело вроде бы сделано и прислуга невольно расслабляется. Да и невозможно быть рядом с изысканными кушаньями и напитками и так ни к чему и не притронуться. Легкими быстрыми шагами она шла по коридору и чувствовала, как от волнения натянут каждый нерв. Это было, пожалуй, даже приятно, хотя тут примешивалась еще капелька опасливого сомнения.

Не забыла ли она чего? Точно ли выполнила прислуга ее распоряжения? Вдруг девушки что-нибудь упустили? Вдруг чего-то не хватит? Меж бровей у нее залегла морщинка, Эмили бессознательно снимала и вновь порывисто надевала старинное кольцо. В этом жесте сказывалась деятельная, талантливая натура, поневоле привыкшая не доверять людям, не столь умелым и одаренным. В нем сквозили нетерпеливая досада и презрение – не то презрение, что возникает от надменности или недостатка душевной теплоты, но чувство человека, что склонен подчас сказать резковатое: «Да, да, знаю! Все понятно. Не толкуйте мне о пустяках. Ближе к делу. Могу ли я на вас положиться?!» И сейчас, когда она проворно шла по коридору, неуловимо быстрые, отрывистые мысли вспыхивали в ее сознании, словно блики света на озерной глади.

«Не забыли ли девушки сделать все, что я велела? – думала она. – О Господи! Хоть бы Нора опять не запила!.. А Эмма! Конечно, она золото, но до чего же медлительна! Стряпать она умеет, но мямля редкостная. А попробуй ей слово скажи, сразу обидится и заплачет, жалуясь по-немецки… пожалеешь, что начала… Ну, а Мэй… в общем, остается только надеяться на лучшее, – морщинка меж бровей врезалась глубже, кольцо все быстрей скользило взад-вперед. – Кажется, могли бы постараться, показать, на что они способны… – с досадой думала она, поправляя плети вьющихся по колонне растений. Но сейчас же в ней всколыхнулись жалость и сочувствие, и мысли свернулись в былое привычное русло. – А, Бог с ними. Бедняжки, наверное, тоже устали. А уж если хочешь, чтоб все делалось как надо, так и делай сама!»

Она дошла до гостиной и с порога быстро ее оглядела, проверяя, все ли в порядке. Теперь глаза ее смотрели не так озабоченно – она осталась довольна. Кольцо успокоилось и больше не вертелось на пальце, а на лице Эмили появилось удовлетворенное выражение, совсем как у ребенка, что молча созерцает любимую игрушку, которую сам смастерил, и тихо радуется.

Ей навстречу шел Питер Стоун с небольшим круглым подносом в опущенной руке.

– Я вам очень благодарен, мисс Томпсон, – начал он.

Эмили вспыхнула, но не от похвалы, а от внезапно уколовшей ее мысли, что за этой сегодняшней ночной беготней она почти ни разу не вспомнила о Питере, не разыскала его взглядом в толпе гостей, не обратилась к нему, чтобы услышать ровный хрипловатый голос.

– Ваше присутствие в этом доме значит очень много, – продолжал мистер Стоун.

– Я делаю, что могу, – тихо проговорила Эмили, кивнув и заторопившись к дальнему концу гостиной, где уже убирали хрусталь.

Две румяные горничные, Мэй и Джейни, споро уставляли поднос высокими стаканами, фужерами, вазочками из-под мороженого. Питер, остановившись в проеме, обернулся и долгим взглядом посмотрел Эмили вслед. Глаза – точно море, подернутые дымкой, в лице, как всегда, гордость и достоинство, и еще – немного горечи. Весь его облик словно говорил: «Мужчина рождается от женщины, и рождается он для скорби».

Лорд Гроули стоял у окна своей просторной спальни и сквозь занавеси смотрел, как внизу от подъезда, скользнув светом по аккуратной стене кустарника, отъехала очередная машина. Мелькали отблески фонарей на фасаде здания, люди суетились, усаживаясь в автомобили, но звук этой возни не проникал в интимный мир сэра Джеймса. Он отошел к камину и закурил. Гроули был высоким худощавым мужчиной, лет под пятьдесят, с тонким и выразительным лицом, с проницательными серыми глазами, под треугольником бровей и с большим насмешливым ртом, который, однако, часто казался строгим. Аккуратно зачесанные с легкой проседью волосы, мягкие и тонкие, образовывали ровную линию над высоким лбом. Теплота взгляда и спокойствие придавали ему вид человека мягкого и умиротворенного, но в действительности характер его отличали непреклонность и напористость.

Когда страна оказалась в опасности и приходилось стольким жертвовать, исполнять много общественных обязанностей, жизнь приобрела некую пикантность, остроту. Гроули нравилась – определенно нравилась – его деятельность в различных комитетах; и даже серьезный упадок в делах и рост налогов не могли сильно обеспокоить его, все время делавшего вид, что он помнит о тяжелом положении страны и четко осознает свое место. Он считал, что страну давно следовало встряхнуть, научить, как напрягать силы и экономику. И чувство, что он не жалеет себя в трудное время, придавало особый вкус тем тихим радостям за столом и в постели, которым в его возрасте могли предаваться с чистой совестью даже менее патриотически настроенные граждане.

Он опять подошел к окну и остановился, что-то тихо напевая и постукивая в такт по стеклу ухоженными ногтями. Здесь и увидела его фрау Эльза, неслышно вошедшая через боковую дверь. Высокий, длинноногий, в мягком шерстяном костюме с отложным воротничком (что было редкостью в те дни), при синем шелковом галстуке, который он носил пропущенным через кольцо, Гроули стоял, казалось, не замечая ее, чуть склонив набок голову.

Он не обернулся, но Эльза знала, что он слышал, как она вошла. Она приблизилась к стоявшему у окна креслу и села. Тогда он обернулся и произнес: «О!»

То было почти выражение восторга, для него отнюдь не обычное, ибо он открыто никогда ничем не восхищался, если не считать избранных мест из произведений древних авторов. Но она знала, что сейчас особенно хороша: полная луна освещала ее прекрасную фигуру, играла на блестящих светло-русых волосах и искрилась в льдисто-зеленых широко посаженных глазах, прикрытых черными ресницами. Для нее очень много значило, что она красива и сознает это.

Эльза подняла голову и перехватила пристальный, горящий желанием взгляд Гроули. Не давая ей опомниться, он неожиданно пылко сжал ее в своих объятиях, как в дни их первого страстного увлечения. «Должно быть, это унизительно для него, такого гордого и сдержанного человека, открывать свое желание, умолять ее», – подумала она и почувствовала к нему жалость превосходства. Ей чужды были эти метания и сомнения. Когда она хотела близости, она всегда умела естественно и без комплексов получить ее. И выбор был скорым, не отяжеленным глубокой философией. Перед тем, как их окутал мрак, Эльза успела разглядеть его лицо, искаженное мукой и жгучим желанием. Требовательная и жадная в любви, она очень скоро после их знакомства поняла, что его страсть – неистовая, непосредственная, но и примитивная – не могла удовлетворять ее, оставляя в физическом одиночестве. Но они никогда не разговаривали о близости.

А если бы ему в голову пришла мысль поговорить с ней на эту тему, то он бы с горечью и досадой узнал, что она лишь терпит его из соображений большой политики, а также комфорта, не сравнимого ни с одним отелем.

Он лежал рядом с нею, охватив ее рукою и сохраняя в течение долгого времени полное безмолвие. Она знала, он стыдится своей страсти, считая, что интимная близость, не служащая продолжению рода, – не что иное, как похоть. Возможно, здесь сказывались его происхождение и убеждения юношеских лет, влияние его матери, ее убеждений. Но, будучи интеллигентным и притом человеком очень жизнелюбивым, он, несомненно, пытался подавить свой глупый стыд.

– Как ты себя чувствуешь, Эльза? Ровно ли бьется сердце, дорогая? – он отнял руку, начал поглаживать ее волосы.

Эльза успокаивающе притронулась к нему.

– Прекрасно, Джеймс! Все хорошо, милый, – она улыбнулась в темноте.

– Я люблю тебя. Люблю… – ровным голосом сказал он.

– Да, дорогой, я знаю…

Ее охватила невыразимая грусть. Зачем судьба послала ей богатство, здоровье, молодость и не озарила ее жизнь счастьем? Даже та, что любила и потеряла любовь или даже не любовь, а мечту – счастливее ее. Любовь… Отчего всякий дух тоскует по ней, отчего всякое тело, исполненное силы и радости жизни, чахнет и вянет, лишенное любви? И неужели в этом огромном мире не довольно любви, чтобы и ей, Эльзе, взять свою толику?

Он нащупал в темноте пижаму, быстро прошел в ванную. Там он включил свет, оставив дверь приоткрытой. Сквозь шум воды Эльза различала, как он мычит и отфыркивается с наслаждением здорового человека. Искупавшись, он вернулся к ней, включил ночник и подал ей халат. Две крохотные слезинки, как искры, сорвались с ресниц Эльзы и упали в постель незамеченные.

Тихая музыка далекого южно-американского континента лилась с маслянисто поблескивающей пластинки, что вертелась на диске недавно появившегося в быту патефона. Ореховый корпус этого гениального устройства скрывал в своем основании резонаторную камеру, и не требовалось традиционной громоздкой трубы, торчавшей, как бывало, огромным цветком табака. Мистер Стоун сидел в своей комнате, устало откинувшись на высокую спинку стула, безвольно опустив руки на колени. Стивен Бенсон блаженно щурился под теплым светом красноватого торшера и с удовольствием наслаждался покоем.

– У вас тут уютное гнездышко, мистер Стоун, – заговорил Бенсон, оглядывая в очередной раз комнату. – Очевидно, вы удовлетворенный человек?

– Моя философия гласит, мистер Бенсон… – Питер открыл глаза и устало посмотрел на собеседника, – человек не может считать себя удовлетворенным, пока он не сделает все, чтобы быть полезным своему нанимателю. А этот человек не только влиятелен и богат, но и с моральной точки зрения превосходит всех.

– С моральной точки зрения? – недоверчиво переспросил Бенсон. – Я не очень уверен в этом. У вас тут происходят странные вещи, очень странные вещи. Я не все понимаю, мистер Стоун. Ваш хозяин с моральной точки зрения как раз и потворствует этим весьма странным вещам, которые здесь происходят…

– Я ничего не слышу, мистер Бенсон. Это мой любимый романс, а вы говорите так громко… Послушайте, какой трогательный пассаж!

Грудной голос певицы гибко и сладко выводил довольно заурядную, ничем не примечательную мелодию и Стив понял, что Стоун просто не хочет обсуждать с ним своего хозяина. Конечно, с точки зрения (опять эта «точка зрения», черт бы ее побрал – одернул себя Бенсон) дворецкого – его, Стоуна, поведение безупречно. Но ведь не для кого же не секрет, что слуги частенько перемывают косточки своим господам и нет в этом ничего дурного. Так думал молодой помощник адвоката сэра Джеффри Стивен Бенсон, отдыхая от утомительного и долгого приема.

– Прислушиваться к разговорам джентльменов, а тем более давать оценку их образу жизни – увольте, господин Бенсон, – продолжил вдруг Стоун. – Это бы отвлекло меня от моей работы.

«Ага, – подумал, – раз ты сам об этом заговорил, значит, тебя это тоже беспокоит».

Дверь отворилась и в комнату вошла Эмили с запотевшим сифоном на подносе.

– О, мисс Томпсон, – встрепенулся Стив.

– Я принесла вам, джентльмены, сифон содовой.

– Благодарю, вы очень любезны, – глухо проговорил Стоун.

– Вы присоединитесь к нам? – без всякой надежды обратился к ней Бенсон. – Может быть, выпьете с нами чего-нибудь легкого, мисс Томпсон?

– Да нет, спасибо, мистер Бенсон. Сегодня был тяжелый день, а завтра мне рано вставать. Спасибо.

Она взяла со стола пустой сифон и, легко повернувшись, уже в дверях пожелала им спокойной ночи. Не смотря на позднее время и хлопотный день, Эмили выглядела свежо и бодро.

– Какая интересная женщина! – восхищенно заметил Бенсон.

– Мисс Томпсон? – уточнил Питер, нахмурившись отчего-то.

– Да, мисс Эмили, – горячо продолжал Стивен.

– Она не могла остаться на прежней работе, а без нее там говорят все развалилось. Великолепная экономка. Она играет огромную роль в доме, где решаются судьбы человечества, – Стоун немного, как показалось Бенсону, перестарался по части торжественности, но в целом Стив был с ним согласен.

А Питер представлял, как Эмили ушла с прошлого места работы, оставив в недоумении хозяев. Тогда и сам воздух в доме, наверное, изменился. Стало пусто, словно что-то кончилось. Должно быть, такое ощущение охватывает назавтра после рождества, или через час после свадьбы, когда молодые уже уехали; или на большом пароходе в одном из портов Ла-Манша, когда большая часть пассажиров высадилась, а оставшиеся с грустью думают о том, что путешествие, в сущности, кончилось, и теперь надо лишь просто как-то потянуть время, еще немного – и придется тоже сойти на берег.

– По-моему, женщины – прекраснейшие в мире создания! – неожиданно выпалил Стив, прервав размышления Питера.

– Дай вам Бог подольше придерживаться такого мнения! – Стоун поднялся и принялся осторожно разминать затекшие ноги. – Стали затекать! – заметил он. – Оповестите меня, мистер Бенсон, когда измените свои взгляды.

– Этого не будет никогда, сэр!

– Ах, Стивен, «никогда» – срок долгий, – Стоун прошелся по комнате.

– Я считаю, что мисс Томпсон ничуть не хуже любого мужчины, только… только…

– Только чуть похуже вас, а?

– В тысячу раз лучше, сэр, – горячился Бенсон.

– Стивен, остерегайтесь гипербол. Как вы думаете, в каком возрасте к мужчине приходит благоразумие, если вы понимаете, что я хочу сказать?

– Да, сэр, понимаю.

– Ведь женщинам, не мешает вам напомнить, эта черта характера вообще не присуща.

– Похоже, мистер Стоун, вы недолюбливаете женщин.

– А мужчина чем лучше? Что такое вообще есть человек? – Стоун хрустнул суставами пальцев – так резко и сильно он сцепил руки в замок – и неожиданно горячо заговорил: – Сперва дитя с мягкими костями, не способное устоять на ногах, перепачканное собственными испражнениями, которое то ревет, то смеется, требует луну с неба, но успокаивается, получив материнскую грудь. Потом мальчишка, грубый и крикливый, когда вокруг приятели, но боится темноты. Обожает рассказы про войну и убийства, почитает героями солдат, матросов, боксеров, футболистов, убийц и сыщиков.

Бенсон немного опешил от такого напора и не знал, как реагировать на эмоциональную речь Стоуна.

– Потом – молодой парень, – продолжал Питер, воодушевляясь. – Ухаживает за девушками, а у них за спиной, среди приятелей, говорит непристойности, намекает, что соблазнил добрую сотню, но весь в прыщах. Весь мир для него теперь заслонили ножки и грудки, а в душе пусто и уныло. Потом мужчина – он очень занят, он полон планов и соображений и очень быстро и незаметно, попусту и бесславно, растрачивает отведенные, ему недолгие семь десятков лет. За всю свою жизнь, от колыбели до могилы, он едва увидел солнце, луну, звезды, не заметил бессмертного моря и земли. Он болтает о будущем, а когда оно наступает, тратит его впустую.

Стоун остановился у окна и, встряхнув головой, обвел комнату невидящим взглядом, медленно возвращаясь к реальности.

– Извините, мистер Бенсон, – своим обычным нейтральным голосом заговорил он через мгновение. – Извините, завтра долгий день трудов и забот, точнее – сегодня. Спокойной ночи.

Стив подхватил свой портфельчик и, буркнув слова благодарности, вышел. Питер провел ладонью по глазам, словно пытаясь смахнуть усталость, и подошел к окну. Одинокий фонарь над аркой парадных ворот покачивался под порывами ветра. Питер услышал слабый запах травы, влажной земли, чего-то сладковатого. Почему он не может быть таким, как все эти животные в образе мужчин, которые преспокойно пользуются дарами богов? Ему казалось, что в пасмурную ноябрьскую ночь кто-то раздвинул щелку в темных шторах неба, – а там, нежданный, стоит Апрель: пышный яблоневый цвет, лиловая тучка, радуга, трава, сияние, льющееся бог весть откуда, и такая звенящая радость жизни, что сердце замирает от страсти. Вот, оказывается, каким колдовским, пьянящим очарованием завершился этот год его тоски и тревоги! Немного Весны, нечаянный подарок в разгар Осени. Ее губы, ее глаза, волосы; ее трогательная привязанность; и сверх всего – хоть в это невозможно поверить – ее любовь.

Капля сгустившегося тумана сорвалась с карниза и со звонким стуком ударилась в жесть отлива за окном. Этот резкий звук прервал его размышления. При такой одинокой жизни, какую вел Питер, человеку надо полагаться на Бога и обладать непоколебимостью геркулесовых столпов. Слабый цветочный запах дразнил его, будоража что-то полузабытое, но Питер усилием воли отогнал воспоминания. «Ничего из этого не выйдет», – подумал он обреченно. «Разве я не надеялся или не мечтал? А где эти надежды, где эти мечты? Что с ними стало?» – Питер Стоун был не в силах противиться раздумьям. В конце концов, отвратительные приступы сомнений, отчаяния, темного смятения то захлестывали его изумленную душу, то вновь отпускали, и Питер узнал их, как должен был узнать каждый, кто одинок.

Однажды в юности он, охваченный таким же беспредельным смятением, не мог понять, где так гулко стучит кровь, – в ее сердце или у него в ладони. Тогда они с Дороти всего лишь гуляли по опушке лиственной рощи, и присели отдохнуть. Вокруг росли мелкие дикие гвоздики с бахромчатыми лепестками и чудесным ароматом. Дороти стала их рвать, а он остался сидеть на месте, и какие-то странные, незнакомые чувства стеснили ему грудь. Синева небес, хвоя лиственниц, очертания холмов – все было для него сейчас не таким, как утром.

Она возвратилась с большим букетом и разжала пальцы прямо над ним, засыпав его цветами. Они падали ему на лицо, на плечи. Никогда не вдыхал он такого запаха, не испытывал подобного чувства. Цветы цеплялись за его волосы, сыпались на лоб, слепили глаза; один цветок повис у него на губах, и Питер глядел на Дороти сквозь бахрому розовых лепестков. Должно быть, мелькнуло что-то в его взгляде, какое-то отражение теснившего грудь чувства, ибо улыбка сбежала с ее лица. Она отошла и стала спиной к нему, а он растерянный и смущенный бросился подбирать с земли рассыпанные цветы, и, только собрав все до единого, поднялся и робко понес их туда, где она стояла. Но ее нигде не было.

Питер вздохнул и перевел взгляд с окна на вазу. Кто ее сюда поставил? Кто мог ее поставить, кроме нее? У цветов был такой же аромат, как и у тех «диких» из его далекой юности, но только полнее, гуще – волнующий, темный, сладкий запах. Он вынул цветы из вазы и отвел их на вытянутую руку, глядя на них почти с ужасом, воспринимая их как злую насмешку, издевку над его метаниями. Но аромат достигал его обоняния. И тогда он быстро пересек комнату и сунул цветы в огонь камина. Лепестки дрогнули, и стали сжиматься и закручиваться, и вскоре обуглились. Цветы потеряли свою красоту, но аромат не только остался, но стал сильнее и устойчивее. Питер медленно пересек комнату и швырнул букет подальше в темноту ноябрьской ночи.

– Доброе утро, – тихо сказал лорд Гроули, входя в свою библиотеку.

Было действительно доброе сухое осеннее утро. Работы в доме уже шли полным ходом. Эмма и Сарра были заняты большим белым камином. Накануне, еще затемно, рабочие принесли короб с дровами, и теперь требовалось все приготовить для растопки. Бронзовые щипцы имели множество неровностей – таков рисунок литья – и довольно сложно было все эти неровности начистить до блеска. Кроме того, защитный экран со стороны пламени частенько бывал закопченным, что тоже было необходимо устранять. Вот этими важными делами и были заняты обе девушки.

Просторная библиотека имела с одной стороны три высоких узких окна. Все в ней было спокойно и достойно, в точности так, как любил сэр Джеймс. Пропорции этой комнаты были безупречны, и она выглядела достаточно величественно. Хозяин поработал здесь над каждой мелочью, и в величии не было ни малейшего следа холодной подавляющей отчужденности. Старинный письменный стол с добавочными откидными крышками, со стопками книг и журналов. Лампа, затемненная абажуром, была изготовлена пустотелой, но вид имела внушительный. На каминной полке желтоватого мрамора разместились десятки мелочей с большим пятисвечным канделябром во главе и тихо тикающими бронзовыми часами. Рядом высилась прелестная статуэтка из яшмы: китайский божок поднимал руку в знак благословения.

По трем стенам комнаты, на две трети ее высоты, тянулись стеллажи, тесно уставленные книгами, – с первого взгляда было видно, что это старые друзья хозяина. Их потрепанные корешки привыкли к теплу человеческих рук. Их явно не раз читали и перечитывали. Взгляд не встречал тут строгого строя дорогих тисненых переплетов, какими нередко богачи украшают свои библиотеки, чтобы на ровные ряды роскошных книг всяк взирал с почтением. Не было здесь и признаков отвратительной жадности профессионального коллекционера. Если на этих полках и попадались редкие издания, то лишь те, что владелец купил сразу по выходе в свет – купил, чтобы прочесть.

Сэр Гроули запахнул поплотнее халат и прошел к столу. В руке у него была заложенная указательным пальцем книга. Сосновые поленья, весело схваченные огнем, потрескивая в огромном камине, отбрасывали теплые блики поверх экрана на ряды знакомых переплетов, В сущности, все, что было в этой комнате, – столы и стулья, шелка и статуэтки, рисунки и книги – все подобрано было одним человеком, и слилось в гармоничном согласии с личностью хозяина.

Гроули сел за стол и раскрыл принесенную книгу. Ночные сомнения прошли, хотя, обладая тонким восприятием, он не мог ошибиться в истинном отношении к себе. Во многом сумбурные и бестолковые дискуссии вчерашнего собрания ни в чем никого не убедили, но вопрос отношения к евреям беспокоил его. Их история темна и запутана. Она теряется в толще веков, и проследить ее невозможно ни с какой, даже самой высокой точки.

«Да, разумеется, – подумал Гроули, – евреи знают, что такое несправедливость. Христианские ценности должны быть отвратительными для них. Поэтому христианство – это отрицание всей системы их ценностей. Нас, европейцев, и евреев разделяет пропасть», – он поднял глаза, не фиксируя окружающее, и посмотрел в дальний угол комнаты. Там стояли традиционные для подобных апартаментов напольные часы в форме главной башни Лондона Биг Бэна. Мерное проблескивание тяжелого маятника не отвлекало от размышлений. «Я считаю, что это абсолютно разные ветви человечества, которые действительно разделены бездонной пропастью», – подытожил лорд. Он не заблуждался относительно своих мужских качеств, но и никогда еще не получал такой откровенной насмешки, выраженной в холодном безразличии. Оба эти вопроса – отношения между расами и между полами как-то слились для него в один мучительный поток. Во многом, почти во всем он был согласен с Эльзой! «Немцам не откажешь в последовательности, – подумал Гроули, – но чаще они в своей несгибаемой последовательности продолжают двигаться в избранном направлении даже тогда, когда шоссе давно свернуло в сторону. А это уже ограниченность, даже тупость какая-то». Ему очень не хотелось, чтобы эти темы влияли друг на друга и, желая помочь себе, укрепиться в собственных позициях, сэр Джеймс перешел в соседнее помещение, где хранились подшивки газет и журналов. Здесь было сыровато. Несколько дней тому назад лопнула труба этажом выше и немало воды попало в это хранилище. Часть материалов погибла безвозвратно, часть требовала определенной реставрации. Там и сям лежали покоробленные подшивки. Лорд позвонил в настенный колокольчик и присел на кушетку.

Тяжелые плотные шторы не позволяли дневному свету пробиться в большую верхнюю спальню, поэтому Эльза поняла, что проснулась она сама, без внешнего участия. Ее легкий и оптимистический характер не терпел длительного пребывания в каком-либо одном состоянии. Какой-то внутренний приборчик в ее незамутненном сознании всякий раз выключал или переключал внимание хозяйки, когда чувства ее бывали в опасном состоянии перенапряжения. «Автоматическая защита от перегрева», – шутила сама фрау фон Мюльц.

Она проснулась, как ребенок, мгновенно, сразу ожила и встрепенулась всем своим существом; стоило открыть глаза – и сна как не бывало, мысли и чувства ясны и свежи. Так она просыпалась всегда. Минуту, не шевелясь, лежала на спине и смотрела в потолок.

Эльза сильным торжествующим броском откинула одеяло. Порывисто согнула колени, высвободила ступни из-под одеяла и опять вытянулась. С удивлением и удовольствием оглядела свои стройные ножки. Ей приятно было смотреть, какие у нее крепкие, ровные, безукоризненной формы пальчики и здоровые, блестящие ногти.

С тем же детским хвастливым удивлением она медленно подняла левую руку и стала поворачивать ее перед глазами, заворожено разглядывая. Ласково и сосредоточенно она смотрела на послушное малейшему ее желанию тонкое запястье, восхищалась изящным крылатым взмахом узкой смуглой кисти, уверенной легкостью, что чувствовалась в прекрасно вылепленных пальцах. Потом подняла другую руку, и, вращая обеими кистями сразу, продолжала ими любоваться.

Теперь, осмотрев свои ловкие красивые руки, она принялась неторопливо оглядывать остальное. Скосив глаза, увидела полную грудь, плавные очертания живота, бедер, ног. Одобрительно провела по бедрам ладонями. Опять протянула руки вдоль тела и лежала неподвижно, прямая, ноги сомкнуты, голова откинута, серьезный взгляд устремлен в потолок – словно сказочная королева, готовая к погребению, бесконечно спокойная и красивая, но тело еще теплое, еще податливое, – и при этом думала:

«Вот мои руки и пальцы, вот мои бедра, колени, ступни, безупречные пальцы ног, вот она я».

И вдруг, словно проверка собственных достоинств наполнила ее огромной радостью и довольством, она просияла, порывисто села и решительно спустила ноги на пол. Сунула их в домашние туфли, встала, раскинула руки во всю ширь, потом свела, сцепив пальцы у затылка, зевнула и накинула на плечи желтый стеганный халат, что лежал в изголовье кровати.

Она любила по утрам погружаться в огромную, как бассейн, ванну, любила разглаживающее тепло пенящейся мыльной воды и острый, чистый запах ароматических солей. Она любила, лениво откинувшись в ванне, полюбоваться завораживающей пляской отраженных от воды бликов на молочно-белом потолке. А всего приятней было становиться под душ, под хлесткие тонкие струи, и ощущать жаркий прилив воинственной бодрости и отменного здоровья и, ступив на плотный пробковый коврик, изо всей силы растираться огромным мохнатым полотенцем.

Все это она нетерпеливо предвкушала сейчас, со звоном опуская в сливное отверстие тяжелую посеребренную пробку ванны. Повернула до отказа кран, сильной струей пустила горячую воду и следила, как та, бурля и дымясь, наполняет ванну. Потом сбросила туфли, выскользнула из халата и одним широким движением сняла ночную сорочку. Горделиво оглядела себя в настенном зеркале. Она была ладно скроена и крепко сшита, нигде никакого нездорового жира. Тревожиться пока было не из-за чего, она выглядит превосходно. И ощутила глубокое удовольствие. «Пусть всё летит к черту, – подумала она. – Вместе со всеми проблемами и страданиями! Я молода и прекрасна – это главное!»

На просторном столе, за которым обычно лорд Гроули работал с отобранной периодикой, Питер Стоун старательно разглаживал утюгом слегка смоченные из пульверизатора газеты. Ровные и гладкие, но хрупкие и ломкие после «потопа», они лежали нетолстой пачкой на краю стола. Сэр Джеймс сидел на кушетке, время от времени отрываясь от книги, чтобы обдумать прочитанное, или перекинуться словом с дворецким.

– Послушайте, Стоун, – в очередной раз обратился он к Питеру.

– Да, сэр.

– По-моему, у нас в услужении есть девушки-беженки?

– Да, милорд. Две горничные: Сарра и Эмма.

– Боюсь, нам придется отказаться от их услуг.

– Отказать им в месте, сэр?

– Да. К сожалению, Стоун, выбора у нас нет. Необходимо думать обо всем, предугадывать любые проблемы. Поэтому я обязан думать о спокойствии своих гостей, их душевном комфорте.

– Вы позволите, милорд? – Питер аккуратно поставил утюг на керамическую подставку и обернулся. – Они достаточно умны, сообразительны, вежливы. Они прекрасно работают и очень чистоплотны. Смею вам напомнить, милорд, что найти честного исполнительного работника довольно трудно.

– Стоун, – лорд поднял вялую руку, показывая, что он хочет высказаться. – Простите, я очень внимательно изучил вопрос, – он легонько похлопал по обложке книги на коленях. – Гораздо более важные принципы поставлены под удар. Простите, Стоун, но так уже все обстоит: они еврейки!

– Да, милорд. Я понял, все будет выполнено.

– Благодарю, Стоун.

Сэр Джеймс поднялся и вышел из библиотеки. Питер проводил его прямую крепкую фигуру взглядом и вернулся к своему занятию.

– Я потрясена!

Эмили Томпсон действительно была вне себя. Такой Стоун ее еще никогда не видел. Она просто пылала возмущением. Небольшой кабинетик дворецкого от ее резких порывистых движений показался еще меньшим. Эмили металась от окна к двери и обратно, а затем резко остановилась против стола Питера. Ее глаза сверкнули:

– Так значит, вы просто стояли друг против друга и спокойно обсуждали этот вопрос, как будто речь шла о содержимом погреба? Ответьте, мистер Стоун!

– Мисс Томпсон…

– Их что, выгоняют только потому, что они еврейки? – негодованию Эмили не было предела.

– Мисс Томпсон, – смущенно повторил Питер. – Лорд Джеймс уже принял это решение, и мы с вами ничего не можем обсуждать. Тем более, изменить.

– Как же вы не можете понять, что, если у них не будет работы, то их депортируют в Германию, откуда они еле вырвались!

– Это нас не касается, мисс Томпсон.

– Если вы их завтра выгоните – это будет грехом, мистер Стоун. Большим грехом, чем все остальное!

– Мисс Томпсон. Мы с вами в этом мире много чего не понимаем… – Стоун встал и, опершись ладонями на сукно стола, не поднимая глаз, продолжил – А лорд Гроули тонко разбирается во всем. И он понимает в подобных важных вопросах. Он все взвесил и решил. Его позиция имеет основания…

– Мистер Стоун, я вас предупреждаю, – перебила его Эмили. – Если завтра уйдут эти девочки – я покину вас.

– Мисс Томпсон… прошу вас…

Дворецкий растерянно оглядывался, шаря по столу и пытаясь как-то сбить накал страстей, но Эмили круто повернулась и, не простившись, быстро вышла вон.

«Она, наверно, права», – подумал Стоун невесело. Он уже давно служил у сэра Гроули и никогда еще не попадал в столь щекотливое положение.

По сути, лорд Джеймс Гроули почти ничем не отличался от других людей его круга. И он был бы белой вороной, если бы не верил свято в законность и прочность своего состояния и положения в обществе. Несмотря на энциклопедическую эрудицию и подлинную широту взглядов, он был продуктом своего общества. А все эти люди по глубокому убеждению Питера Стоуна страдали, если угодно, профессиональной болезнью – словно жертвы некоего массового гипноза, они не прислушивались к собственным чувствам и не признавали очевидного. Они считали себя вовсе не игроками, одержимыми азартом политических игр, но блестящими вершителями великих дел, и не сомневались, что ежеминутно «ощущают, как бьется пульс страны». И когда, оглядываясь по сторонам, они всюду видели неисчислимые проявления несправедливости, мошенничества, подлости и своекорыстия, то твердо верили, что это неизбежно, что «уж так устроен мир».

Считалось азбучной истиной, что всякого человека за определенную цену можно купить. И если случалось кому-нибудь из этого круга встретить человека, который предпочитал страдать сам, лишь бы уберечь от страданий тех, кого любит, или оказывался человеком честным и верным не в связи с выгодой, а исключительно по природе своей, – проницательный, деловой богатый человек насмешливо улыбался и пожимал плечами.

Такие люди не способны были понять, что именно они неверно судят о человеческой природе. Они гордились своей «твердостью», стойкостью и проницательностью, которые помогали им спокойно терпеть столь скверно устроенный мир.

Через несколько дней после болезненной размолвки с мисс Томпсон Питер беседовал с новой девушкой, претендовавшей на место горничной. Это была крепкая краснощекая молодая особа с непокорными волосами, выбивавшимися из-под серой шапочки грубой вязки. Теперь Стоун более внимательно изучал не только рекомендательные письма, но и личность претенденток. Тот факт, что она ушла с прежнего места с хорошими рекомендациями, но ушла, насторожил дворецкого.

– Ну, что ж. Рекомендательные письма весьма сдержанны в тоне, – он умышленно занизил качество рекомендаций. – Почему же вы ушли с прежнего места работы?

– Меня не хотели больше держать.

– А почему?

– Я не знаю.

– Но должна же быть какая-то причина. Как вы считаете, мисс Томпсон, – обратился он к стоящей в стороне экономке.

– Конечно, мистер Стоун, но мисс Холл она может быть и не известна.

– Да, мисс Томпсон, – девушка ощутила ее благосклонное отношение и обратилась к ней. – Они почему-то не хотели, чтобы я у них дальше работала…

– Они говорят, что она работает хорошо. Я запрашивала по телефону, – добавила Эмили.

– Будьте любезны, подождите, пожалуйста, за дверью, – обратился Стоун к девушке.

Когда дверь закрылась, дворецкий вздохнул и сказал:

– Мисс Томпсон, ведь вы поняли, что я не желаю ее брать. Зачем же вы упорствуете, зачем возражаете?

– Да, конечно, мистер Стоун, я не могла этого не заметить. Но вы не правы, поверьте, в том, что я сопротивляюсь вашему мнению из-за вздорности своего характера. Я действительно хочу, чтобы эта девушка работала под моим руководством.

– Она не подходит, мисс Томпсон.

– Она будет прекрасно работать.

– Нам она не подходит, – он выделил «нам».

– Я обо всем позабочусь. Целиком беру это на себя, мистер Стоун.

– Ну, что ж! В таком случае – это полностью ваша ответственность, мисс Томпсон.

Питер замолчал, и какая-то внутренняя борьба отразилась на его лице. Выдвинув верхний ящик стола, он смахнул туда рекомендательные письма мисс Холл и, не отрывая взгляда от содержимого ящика, тихо спросил:

– Мисс Томпсон, а вы разве не говорили, что уходите из-за этих немок?

– Я не ухожу.

– Нет?

– Мне некуда идти. У меня нет родственников. Я трусиха.

– Нет, нет, мисс Томпсон…

– Да-да, так оно и есть. Я боюсь уйти – такова правда. Я в мире вижу только одиночество, и это меня пугает.

– Что вы, мисс Томпсон…

– Да, вот чего стоят мои твердые принципы, мистер Стоун.

Эмили подняла руку к глазам и прикрыла их, как от яркого света, как бы отгородившись в своей слабости от постороннего взгляда.

– Я стыжусь сама себя, – чуть слышно закончила она.

Питер медленно задвинул ящик стола, откинулся на спинку стула и, помолчав, сказал:

– Мисс Томпсон. Вы имеете огромное значение для нашего дома. Ваша роль здесь очень велика, мисс Томпсон.

– Разве?

– Да, конечно. У меня не было случая вам об этом сказать.

Дворецкий помолчал, легонько тряхнул головой, как бы отгоняя нахлынувшие чувства, и деловым тоном проговорил: – Да, так, если вы действительно уверены в этой молодой женщине, – приступайте, мисс Томпсон.

Эмили резко встала, благодарно посмотрела на Питера и поспешно прошла к двери, чтобы пригласить мисс Холл.

– Мисс Холл, – обратился к ней Стоун, – мы хотели бы, чтобы вы начали работать со следующей недели. Мисс Томпсон объяснит вам правила внутреннего распорядка. Никаких любовных интрижек…

– Да! – поспешно воскликнула обрадованная девушка.

– Тогда, добро пожаловать, – закончил мистер Стоун.

Эмили взглядом, полным благодарности и счастья, обожгла мистера Стоуна и, обняв за плечи новую прислугу, вышла вместе с нею в коридор. Обычная будничная сцена чем-то глубоко взволновала Стоуна. Он давно и изо всех сил противился обаянию мисс Томпсон, не желая впускать ее в свой одинокий внутренний мир. Он знал, что стоит заколебаться, ослабеть, потерять бдительность и любая мелочь, пустяк, самый обыденный случай, самое незначащее слово смогут вмиг сорвать с него защитный панцирь – и задрожат руки, сердце стиснет леденящий ужас и все нутро наполнит серая муть бессилия и отчаяния. Подчас прямо-таки сбивает с ног едкое словцо, мимоходом оброненное кем-то из «друзей».

Подчас довольно было мелькнуть облаку, затмевая солнце, подчас довольно было солнечному свету мартовского дня обнажить беспредельное, откровенное, расползающееся во все стороны уродство и убогую добропорядочность его жизни, как боль в душе становилась нестерпимой, и одиночество наваливалось на него многотонной тяжестью. В такие минуты день разом гаснет, не остается в нем ни радости, ни света, сердце Питера наливается свинцом и, кажется, – вовек уже не вернуть надежду, веру в себя и в свое дело, а все высокое, святое, истинное, что он когда-либо узнал, обрел и пережил, оборачивается ложью и насмешкой.

Холод ночей поздней осени в северных районах Девоншира превратил листву деревьев, попадающихся то слева, то справа от дороги, в пеструю палитру сверкающих красок. Ни нижней гряде холмов, по ту сторону распаханной и тщательно ухоженной долины, осенние краски были менее ярки, а у подножия зеленых-зеленых предгорий Уэльса и на всхолмленных равнинах восточных пространств, блекнущая зелень и сочные золотые тона мягко сливались с окружающим ландшафтом.

Верный непритязательный «Воксхолл» Питера ровно «тянул» на очередной пологий подъем. Машину Стоун вел осторожно, неторопливо, наслаждаясь тем, что опять сидит за рулем. Это в последнее время службы у лорда Гроули ему удавалось не часто. Слишком много забот собиралось к редким дням отдыха дворецкого. В двух милях от Бриксема, старинного не очень примечательного городка, который Питер только что покинул, дорога медленно, длинными изгибами, начала подыматься в гору. Слева за ближними холмами угадывалось море, удалившееся от дороги сразу за Бриксемом и напоминавшее о себе кружащими над холмами группками чаек, розовыми в закатных лучах невидимого солнца.

В долине, куда машина стала спускаться, перевалив ближайший подъем, были уже довольно плотные сумерки.

Питер включил фары. В такое время суток, когда уже не светло, но еще и не темно, свет фар мало помогает. «Пусть, – подумал Стоун, меняя положение затекшей спины. – Скоро совсем стемнеет, а ловить момент, когда действительно пора включать освещение мне лень».

Куда и зачем он едет? Дорожные хлопоты, заезд в Бриксем немного отвлекли его от бесконечных размышлений последних дней. И теперь одиночество в уютной тихо урчащей машине услужливо вернуло его в круг привычных проблем. Он словно бы обозревал свою жизнь с самого начала. Со всеми ее дьявольскими хитросплетениями, медленными подспудными чарами, исходящими скорее из него самого, из тела его и духа, нежели извне, – будто какая-то роковая сила, долго дремавшая в нем, пробуждалась опять, чтобы вновь расцвести в душе темным желанным цветом.

Он знал, что теперешнее состояние неуверенности и волнения началось больше полутора лет назад. Началось со странного горького беспокойства, с сознания, что жизнь проходит, течет у него между пальцев, а он даже не пытается ее схватить, удержать. Пришло какое-то неотвязное томление, утихавшее лишь во время напряженной работы, – томление бог весть почему, боль, особенно непереносимая, когда он пытался с ней бороться.

Говорят, сорок пять лет – опасный возраст для мужчины. Всю прошлую осень он тяжело переживал эту свою смутную муку. Он и сейчас помнит, как они случайно встретились снова. И. ее взволнованное, укоряющее выражение лица, которое тут же сменилось изверившимся, ироническим. И еще более трогательная внезапная радость, когда он с ней заговорил. И с тех пор бесконечные месяцы неопределенности.

Это чувство почему-то усилилось, когда она пришла в дом сэра Гроули, и все стало еще сложнее, а он надеялся на облегчение. Это облегчение пришло в конце декабря и на весь январь, пока он был завален работой. Приемы того времени были столь многочисленны и так сложны по политическим пристрастиям, что ему приходилось разрабатывать целую стратегию проведения этих раутов. Но как только работа пошла на убыль, мучение возобновилось. Он хорошо помнил, как в конце января день за днем бродил по парку, ища спасения.

Стояла оттепель, ветер приносил какие-то запахи! С завистью смотрел он на преждевременно набухшие почки, на все, что было молодо вокруг, – и с болью видел, как повсюду кипит жизнь и любовь, а он остается в стороне, не в силах их познать, схватить, взять себе, между тем, как песок в часах все сыплется тонкой, непрерывной струйкой! Нелепое, бессмысленное ощущение для человека, имеющего все, что ему нужно. Ощущение, которое просто не вправе докучать ни одному англичанину в возрасте сорока пяти лет и в полном здравии. Ощущение, в каком ни один англичанин и не признавался никогда, поэтому не создано еще Общество по борьбе с ним.

Так что же иное представляет собой это чувство, если не сознание, что твое время уже прошло, что никогда больше не знать тебе трепета и блаженства влюбленности, что удел твой теперь – лишь тоска о том, что прошло безвозвратно!

В ровном гудении мотора и плавном движении машины что-то произошло. Автомобиль, наткнувшись на невидимую упругую преграду, резко замедлил скорость. Двигатель дернулся, еще раз – и затих. «Воксхолл» безжизненно, теряя последнюю скорость, въехал на обочину. Через приоткрытое окно в наступившей тишине Питер услышал далекое попискивание ночной пичужки.

Посидев немного, он попытался запустить двигатель. Стартер взвыл на предельных оборотах, но Стрелки на приборах остались неподвижными. Мотор не отзывался на призывы и понукания хозяина. Питер помедлил и вышел из машины. Свежий слабый ветер тронул полы его пальто. Одинокое посвистывание невидимой птички подчеркивало безнадежность положения. Питер никогда не интересовался техникой, и причина остановки была для него тайной тайн.

Вдалеке, милях в трех позади него на холме, с которого он только что скатился, блеснул огонек. Сполохи то исчезающего, то озаряющего легкий вечерний туман света несли надежду. А когда из-за последней складки шоссе вырвался яркий сноп огней, Питер сделал несколько шагов навстречу подъезжающему автомобилю и вяло поднял руку.

Новенький вишневый «Даймлер», выхватив из темноты фарами Питера и его автомобиль, резко уклонился в сторону, объезжая их. Досада кольнула самолюбие Стоуна. Но, пронесясь мимо, автомобиль просигналил яркими рубиновыми огнями и остановился. Затем сдал назад и из него вышел молодой хорошо одетый мужчина.

– Гарри Смит, – коротко представился он, – меня зовут Гарри Смит.

– Питер Стоун, мистер Смит. Я вам очень благодарен.

– Что случилось?

– Заглох мотор, вот, посмотрите.

Гарри Смит открыл дверцу «Воксхолла» и, усевшись, внимательно оглядел приборы. Попытка запустить двигатель ничего не дала.

– О, мистер Стоун, – Гарри постучал пальцем по стеклу датчика. – Да у вас же совсем нет бензина, откуда вы едете?

– Я совсем забыл, сколько топлива она жрет! – воскликнул Питер, сообразив, что забыл заправиться в Бриксеме.

– Ничего, мистер Стоун. Если вы позволите, я отвезу вас до ближайшего отеля, в Муэ.

В баре небольшого, но чистенького отеля многие из присутствующих живо включились в обсуждение истории с бензином. Не так часто сюда попадают новые лица да еще при таких экстравагантных обстоятельствах. Стоун уже несколько раз был вынужден рассказать все подробности этого незадачливого происшествия, неизменно заканчивая:

– И если бы не мистер Смит, я вообще не знаю, что со мной могло бы произойти на этой безлюдной ночной дороге. За ваше здоровье, сэр!

Посетители приветствовали подвиг Гарри одобрительным гулом, смехом и похлопыванием по плечу.

– Мы очень рады, очень рады, что вы оказались здесь, у нас, – неслось со всех сторон.

Питер в силу обстоятельств стал центром внимания и очень смущался этому.

– Спасибо, господа, большое спасибо…

– Такой джентльмен, как вы… – начал очередной виток восторгов один из присутствующих.

– Я считаю, что джентльменом может считаться любой, родившийся здесь, в Муэ, – безапелляционно и жестко заявил худощавый подвижный субъект, по-видимому, работник бара, так как у него в руках был поднос со стаканами, а на лбу зеленый пластиковый козырек.

– Конечно, я согласен с этим, – подхватил новую тему Гарри Смит. – Наш округ весьма широко представлен в…

– Это Гарри Смит, который излагает вам свои политические взгляды, – съязвил человек с козырьком, пробегая мимо.

– Да, привилегии наши в том, – загудел Гарри, размахивая высоким пивным стаканом, – что мы родились англичанами и можем свободно излагать свое личное мнение.

– В конце концов, за это мы сражались во время войны, – хрипло прокричал пожилой джентльмен, хлопнув ладонью по столу.

– А вы, мистер Стоун, – обратился к Питеру Смит. – Вы сами занимались политикой?

– Ну, не в прямую, – улыбнулся Стоун, представив себя в водовороте политических мнений, – может быть, в начале тридцатых, перед войной… Я был причастен к большой политике. Я никогда не занимал высоких постов, но внешняя политика Англии касалась меня, хотя никакого влияния на международные отношения я оказать не мог. Я выполнял неординарные обязанности.

– А вы когда-нибудь встречались с мистером Черчиллем? – с волнением в голосе спросил Гарри.

– Он иногда приезжал к нам в дом, но не часто.

– Да он поджигатель войны! – озорно включился в разговор джентльмен в козырьке. Причем его восхищение неизвестно кому было адресовано: то ли Черчиллю, то ли Питеру.

Все присутствующие загалдели, обсуждая последнее замечание. Здесь явно были сторонники курса Уинстона Черчилля, а также непримиримые его противники.

– Он послал войска против шахтеров во время забастовки. Помните, джентльмены? – подлил масла тот же полемист с двумя сифонами содовой в руках, направляясь в дальний конец бара.

– Вот тогда и надо было возражать и возмущаться, – рассудительно заметил кто-то из присутствующих, – а теперь чего?

– А вы знали мистера Идена? – продолжил беседу Гарри.

– Да, я встречался с ним, – уже не так охотно ответил Питер. Импровизированная пресс-конференция стала ему надоедать. Из толпы протиснулся импозантный мужчина приблизительно одного возраста с Питером.

– Здравствуйте, – широко улыбаясь, протянул он руку. – Мы очень рады, что вы здесь, у нас. Хотя и сожалеем, что вам не повезло там, на дороге, с машиной.

– Ричард Карлайн, – представил вновь пришедшего Гарри Смит. – Мистер Стоун рассказывает нам о внешней политике.

– Да?

– В неофициальном качестве, – напомнил Питер.

– Он знавал мистера Черчилля и мистера Идена.

– Да?

– Мне повезло. Я имел случай общаться со многими влиятельными людьми Европы, Америки, – Стоун поискал глазами хозяина и с извиняющейся улыбкой обратился к нему: – Мистер Тейлор. Я, пожалуй, пойду на отдых. Я очень устал сегодня.

– Разумеется, – подхватил улыбчивый радушный Джим Тейлор. – Вначале оказаться на пустой дороге без бензина, а потом всю ночь слушать Гарри Смита…

– Я еду утром обратно, – сказал Смит, ничуть не смутившись ехидному замечанию Тейлора, – и мог бы подвезти вас к вашей машине. Возьмем канистру бензина, а то у вас ни канистры, ни машины. Пешком что ли вам туда добираться?

– Если это не доставит вам неудобства, то в половине восьмого я был бы готов…

– Никакого неудобства, мистер Стоун, я к вашим услугам.

Питер Стоун встал с высокого табурета, поблагодарил всех присутствующих и, опираясь на руку Джима Тейлора, направился к лестнице.

– Извините, мистер Стоун, извините Гарри Смита. Он может говорить о политике бесконечно… Осторожно, ступенька!.. И в некоторых его суждениях есть логика: действительно мы дрались с Гитлером за демократию. И в наш Муэ не вернулись многие мужчины. Включая нашего сына, Дэниэла.

– Спасибо большое за заботу, мистер Тейлор.

– Бритву и мыло я оставил на умывальнике, мистер Стоун, приятного отдыха, спокойной ночи.

Питер откинулся на подушки, отдуваясь, и подумал: «Излишне плотный ужин. Но какие бесхитростные приятные люди! Наверное, когда говорят «народ», надо подразумевать вот этих жителей захолустного Муэ – тогда честный политик не сможет подличать за их спиной. Хотя, где они, честные политики?..»

Как-то раз на очередном светском рауте в узком кругу единомышленников все же возник спор между сэром Гроули и мистером Спэнсером. Беседа касалась именно того, учитывать или нет мнение «народа» при решении глобальных, вопросов, касающихся этого самого «народа». Мнения разделились решительно. Лорд Гроули, видимо, считал, что хорошо знает «народ» и его представителя в этом доме – дворецкого Стоуна, поэтому ему пришла в голову мысль включить в разговор слугу.

– Нет, сэр, – вяло возражал ему мистер Спэнсер, – я имею в виду тех людей, которые составляют основу нации, основу этнического базиса любой нации.

– Хорошо, хорошо, – горячился сэр Джеймс, – послушаем мнение обычного обывателя.

– Он не обычный обыватель, – возразил Спэнсер, – он ваш слуга и зависит от вас.

– Нет, мистер Спэнсер, он вполне вправе высказывать свое мнение по политическим вопросам, – лорд Гроули обернулся к дворецкому и чересчур громко, как глухому, сказал:

– Стоун, мистер Спэнсер хотел бы переговорить с вами.

– Да, сэр, – с готовностью отозвался Питер.

– Не скажете ли вы, – мистер Спэнсер замялся, не зная как обратиться к дворецкому, а затем, решив, что любое обращение сгодится, продолжил, – как, по-вашему, следует поступить в создавшейся ситуации с золотом?

– Да, сэр? – Стоун выразил полное внимание.

– По отношению к Америке, – стал развивать свою мысль Спэнсер, – это важный фактор на современном уровне торговли или вы считаете это уловкой?

– И золотой стандарт имеет отношение к данной проблеме, – живо заговорил сэр Гроули.

– Простите, сэр, – сказал Стоун, обращаясь одновременно к лорду и мистеру Спэнсеру, – вряд ли я как-то смогу помочь вам с ответом на этот вопрос.

– Жаль, жаль, – мистер Спэнсер был явно доволен замешательством Питера, но не такой он был, видимо, человек, чтобы так легко отпустить оппонента. – Может быть, вы поможете нам в другом вопросе, где мы также разошлись во мнениях?

– Да, сэр.

– Как вы считаете, проблемы европейской валюты каким-то образом разрешатся благодаря соглашению между французами и большевиками?

– Простите, сэр. В этом я также вам помочь ничем не смогу.

– Великолепно, Стоун, большое спасибо, достаточно, – лорд Гроули кивнул Питеру.

– Одну минутку, Гроули, – разошелся Спэнсер, он даже раскраснелся от удовольствия победы. – Я хотел бы с вашего разрешения задать еще один вопрос вашему прекрасному дворецкому. Вы разделяете наше мнение относительно последней речи Деладье о положении в Северной Африке? Мы считаем, что это уловка, направленная на приостановку продвижения социально-патриотических элементов его партий.

– Сэр, прошу меня извинить, но я не смогу быть вам полезен в решении хоть одного из этих вопросов.

– Видите, – мистер Спэнсер ликовал. – Он не может нам помочь в решении ни одного из этих вопросов. Тем не менее, мы придерживаемся законодательных основ, где сказано, что решения по внешней политике нашего государства должны приниматься в зависимости от того, как голосует он, ваш дворецкий, и еще несколько миллионов таких же, как он.

Мистер Спэнсер к концу своей краткой речи не на шутку вознегодовал на несовершенство государственного устройства. Питер Стоун чувствовал, что он здесь лишний, что он является раздражителем для присутствующих.

– Может, мы комитет матерей спросим, как нам организовывать военные кампании? – голос мистера Спэнсера задрожал и сорвался от возмущения. – Благодарю вас, Стоун, – закончил он монолог.

– Да, вы, естественно, доказали свою точку зрения, мистер Спэнсер.

– С Огромной точностью, – подхватил присутствующий здесь старичок-вегетарианец.

Мгновенно исчерпав себя, тема эта была забыта, а с ней и дворецкий. Разговор пошел кругами, цепляя то одно, то другое.

– Уважаемый сэр, – подчеркнуто любезно обратился Майнот к самому молодому из гостей, мистеру Хопгуду. – Вы, романисты, все время нападаете на драгоценное умение следовать традициям. А беды нашего времени – это нынешний дух сомнений. Никогда еще не была у нас так велика тяга к бунту, особенно среди молодежи. Когда индивид начинает рассуждать, – это уже тяжелый симптом национального вырождения. Но данная тема едва ли подходит…

– Поверьте, сэр, – поднял руку лорд Гроули как бы разнимая соперников. – Боюсь, что мы позволяем занимательности заслонять вопрос о целесообразности обсуждения некоторых предметов. Мы даем свободу подобным дипломатиям, и они оплетают и опутывают наши устои, парализуют нашу веру.

– Да простится мне такая вольность, господа, – откликнулся мистер Хопгуд, – но я скажу, что рассуждения опасны только тогда, когда ими занимаются грубые умы. Если культура нам ничего не дает, тогда откажемся от культуры. Но если культура, как я понимаю, насущно необходима человечеству, тогда нам остается только принять и те опасности, которые она с собой несет.

Питер Стоун обошел стол и, убедившись, что у некоторых господ использованы почти все салфетки, отошел к старшему лакею распорядиться по этому поводу.

Гарри Смит оказался точным и в семь тридцать пять они уже отъехали от отеля. Питер, конечно, отдохнул, но обычной энергии и свежести, как это бывало по утрам, не испытывал.

– Мистер Стоун, – почти тотчас нарушил молчание Смит, – граждане нашего городка, мисс и мистер Тейлор были весьма любезны, не правда ли?

– О, да, мистер Смит. Я искренно благодарен вашему Муэ за радушие и гостеприимство.

– Вы не сочтете, надеюсь, меня бестактным, но я предполагаю, что вы были в определенном роде слугой.

– Да, сэр. Я дворецкий в Гроули-холле. И я не собирался никого на этот счет вводить в заблуждение.

– Вы, мистер Стоун, могли бы мне этого и не объяснять. Я все понял еще вчера. Гроули-холл… – Гарри замолчал и задумался.

Видимо это имя рождало в его памяти какие-то забытые воспоминания. Вскоре он снова заговорил:

– А был ведь некий лорд Гроули, вовлеченный в политику умиротворения Гитлера, еще до войны.

– Этого лорда, сэра Гроули, я не знал, – спокойно ответил Питер, – мой наниматель – американский джентльмен, мистер Льюис.

– Лорд Гроули возглавлял группу политиков, которые пытались договориться с Гитлером еще в начале тридцатых годов. После войны, припоминаю, он подал на какую-то газету в суд, обвиняя ее в клевете. «Экспресс», «Ньюс-хроника»… я не помню. Тем более, что дело он, кажется, проиграл. Ему еще повезло, что его не отдали под суд за государственную измену.

– О, мистер Смит, вот здесь, пожалуйста, – перебил собеседника Питер, с облегчением заметив свою сиротливо стоящую машину.

Смит припарковался позади «Воксхолла» и энергично вышел из машины. Питер Стоун подошел к своему незадачливому транспорту, пошарил в кармане пальто и, достав ключи, открыл багажник.

– У вас есть воронка? – спросил Гарри, подходя с канистрой в руке.

– Я редко путешествую, сэр, и впервые в столь глупом положении.

– Пустяки, открывайте пробку, я сейчас. – Он быстро вернулся к своей машине и почти бегом, как он делал все, принес большую удобную воронку.

– Мистер Смит, я причинил вам уйму беспокойства, – стал благодарить его Питер.

– Не стоит благодарности, мистер Стоун. Если бы мне это было обременительно или неприятно, поверьте, я бы этого не делал.

– Я очень, очень признателен вам за помощь, сэр.

Питер сел в машину, секунду помедлил и обернулся к Смиту, склонившемуся к его открытому окну.

– Признаюсь. Хочу вам сказать правду, мистер Смит. Я действительно знал лорда Гроули. Он был прекрасным человеком, настоящим джентльменом. Я отдал ему свои лучшие годы…

Веселость Гарри как-то разом померкла. Мужчины почувствовали неловкость, хотя то, что сообщил Стоун, никак не влияло на обстоятельства их встречи.

– Похоже, с этим запасом топлива вы доберетесь до ближайшей бензоколонки, – прервал паузу Гарри Смит.

– Благодарю, сэр.

– Но вы, мистер Стоун, разделяли мнения лорда Гроули? Как вы относились к его деятельности, понимали ее, поддерживали?

– Я был его дворецким, сэр. В мои обязанности входило служить ему, а не соглашаться или не соглашаться с его мнениями.

– Вы ему полностью доверяли?

– В конце жизни лорд Гроули сам признавал, что совершал ошибки, что он был слишком доверчив и позволял обманывать себя.

– Понимаю, да, понимаю, – сказал в раздумье Гарри Смит.

– Благодарю, – с каким-то облегчением в голосе сказал Питер. – Вы были чрезвычайно любезны, мистер Смит. Благодарю.

– Вы к морю?

– Да, сэр, в Торки.

– Вам прямо и на первом перекрестке – налево, – подсказал Гарри и замялся.

Что-то не отпускало его, что-то беспокоило, и он решился:

– Извините, мистер Стоун, я не хотел бы надоедать вам, но я весьма заинтригован: каково ваше место в этой истории? Там, где совершались ошибки, трудно было, по-видимому, остаться безупречным?

– Конечно, сэр, я, как любой живой человек, совершал свои ошибки. Но, может быть, у меня еще будет время и возможность исправить хотя бы одну ошибку. Это я и собираюсь сделать там, куда еду.

– Попробуйте включить зажигание, – мистер Смит подобрался, он хотел немного сгладить свою назойливость. Питер повернул ключ, стартер бодро взялся за двигатель и тот устойчиво заворчал на малых оборотах.

– Благодарю вас, сэр.

– Удачи, мистер Стоун. Очень было интересно переговорить с вами.

К шести часам вечера в кабинете лорда Гроули становилось темно, и только единственная лампа на письменном столе бросала из-под кремового абажура пятна на турецкий ковер, на обложки снятых с полок книг и открытые страницы той, что была выбрана для чтения. Блики от пламени в камине трепетали на темно-бордовом кофейном сервизе, поставленном на низеньком столике с салфеткой из тонкой индийской соломки. Зимой, когда шторы опускались, в этой комнате с обшитым дубом потолком и рядами тяжелых томов в кожаных переплетах было совсем темно. Комната была очень большая, и освещенное место у камина, где сидел Джеймс Гроули, казалось маленьким оазисом. Но это нравилось ему.

В неизменном бархатном халате коричневого цвета и таких же турецких туфлях лорд хорошо гармонировал со своим окружением – смесью света и темноты. В световом пятне четко рисовалось его желтоватое, резко очерченное лицо, изгиб черных бровей над глазами, темные с проседью волосы, все еще густые.

Для его ясного ума, умевшего почти бессознательно отбрасывать все несущественное и из множества обстоятельств и перечитанных подробностей отбирать важное, такие часы спокойного размышления были наслаждением. Но сегодня что-то тревожило его, не давало мыслям пребывать в комфорте чистых умозаключений. В этот вечер ему захотелось почитать что-либо успокоительное, у него не было потребности о чем-то думать. Может быть, впервые пустота его дома показалась ему глухой и неприступной.

Взгляд его блуждал по стопкам книг, лежащих на письменном столе, не задерживался среди предметов чернильного прибора, привычных бронзовых чернильниц в виде сторожевых башен средневекового замка, массивной каменной плиты с желобком для ручек, на которой в квадратных углублениях стояли «башни». Только столь же массивное пресс-папье, ручка которого была отлита в виде лежащей охотничьей собаки с гордо поднятой головой, задержало его взгляд, потому что голова собаки была повернута сейчас в его сторону.

– Стоун, подойдите ко мне, – позвал он тихо, обернувшись к двери в соседнюю комнату, где Питер занимался обработкой периодики.

– Да, сэр, – Стоун подошел к письменному столу и замер.

– С удовольствием сообщаю вам, что лорд Галифакс выразил восторг по поводу состояния нашего столового серебра. Прекрасно, Стоун. Я так ему и сказал, что именно вы несете за это ответственность. Вы молодец.

– Благодарю вас, сэр.

Лорд Гроули помолчал, полистал томик Вольтера, лежащий у него на коленях, и как-то неуверенно заговорил:

– Да, Стоун. Я давно уже собираюсь вас спросить.

– Да, сэр.

– Помните, в прошлом году у нас работали эти две немки, две горничные…

– Да, сэр, помню.

– Их никак нельзя найти?

– Это, по-видимому, сэр, будет весьма сложно. Я тогда же пытался устроить их в один дом, в Кингсуэр, но там были согласны взять только одну, а они не пожелали расстаться.

– Тем не менее, Стоун, попытайтесь. Хотелось бы для них что-нибудь сделать.

– Да, сэр.

– Как выяснилось, я был не прав, – Гроули с едва заметным раздражением захлопнул книгу. – Очень жаль, – он помолчал и повторил: – Очень жаль.

Зимний сад примыкал к восточному фасаду дома лорда Гроули и имел два выхода: в оранжерею и в регулярный парк перед зданием. Небольшое, но просторное и светлое помещение всегда имело веселый и праздничный вид. Всевозможные растения смешивались и переплетались между собой. Даже в дождливые дни здесь, казалось, гостило солнце. Пряный запах свежей земли и сочной зелени напитывал воздух этого райского уголка.

В затемненной части зимнего сада были устроены две небольшие ажурные беседки, в одной из которых лицом к стеклянной стене сидела Эмили. Просторное плетеное кресло покойно поддерживало ее легкое тело. В соседнем таком же кресле лежала открытая корзинка с рукоделием. Спицы резво поблескивали в тонких пальцах. Казалось, она полностью была поглощена работой и не сразу заметила, что в помещение вошел Питер.

– Доброе утро, мисс Томпсон.

– Здравствуйте, сэр.

Питер повертел в руках небольшой круглый серебряный поднос, как бы не зная с чего начать, но потом решился:

– Мисс Эмили… Лорд Джеймс вчера спросил об этих двух еврейках…

– Эмма и Сарра?

– Да. Он хотел бы узнать, где они. Он признал, что несправедливо было увольнять их. Я решил сообщить вам о перемене мнения сэра Гроули. Вы были расстроены их судьбой.

– Как и вы, мистер Стоун. Ведь вы тоже в глубине души не были согласны с этим увольнением. Но вы, мистер Стоун, тогда должны были мне сказать. Мне бы это помогло. Вы понимаете? О, мистер Стоун, – горячо заговорила Эмили, поднимаясь с кресла и откладывая рукоделие. – Почему вы считаете, что всегда должны глубоко скрывать свои истинные чувства?

Питер глубоко вздохнул и, отвернувшись к окнам, выходящим во двор, сцепил руки за спиной.

– Да, мисс Томпсон, браво. Вы молодец, мисс Томпсон. Да, молодец…

Он был настолько смущен ее проницательностью, что не знал, как преодолеть неожиданную растерянность.

– Вот, мистер Стоун, у вас и улыбка на лице бывает, оказывается, – сама улыбнулась ему в ответ Эмили.

– Какая улыбка? – окончательно потерялся Питер.

– Ваша улыбка, мистер Стоун, которая сейчас только что была у вас на лице. Ведь она уже сама по себе весьма интересна.

– Я не понимаю, о чем вы говорите… – Питер взял поднос под мышку и медленно направился к выходу.

– О, мистер Стоун, да вы в отличие от лорда Гроули не любите признавать свои ошибки, – не унималась Эмили, последовав за ним.

Они вышли из зимнего сада, и пошли по узкой аллее между высоких плотных шпалер. Зеленые стены направляли их движение. Из боковой аллеи внезапно вышла Нора, горничная спальных помещений. Она вздрогнула, увидев Питера и Эмили, и заспешила к дому.

– Красивая девушка, не так ли? – лукаво спросила Эмили, перехватив корзинку с рукоделием поудобнее. Питер молчал и старался не встречаться с ней взглядом. Это был, пожалуй, первый случай, когда Эмили почувствовала, что ей позволено так с ним разговаривать.

– Вы любите, мистер Стоун, когда в услужении работают красивые девушки? Это все-таки какое-то развлечение. Возможно, даже, что мистер Стоун сделан из плоти и крови, как и остальные люди?

– Вы знаете, чем я занят, мисс Томпсон, пока вы болтаете о пустяках? Мои мысли далеко отсюда. Они в заботах и трудах.

– А что это за виноватая улыбка у вас на лице, мистер Стоун? – Эмили торжествовала.

Ее энергичный и корректный напор обезоруживал Питера, который стал осторожно поглядывать по сторонам, ища пути к отступлению.

– Никаких виноватых улыбок, мисс Томпсон. Просто я присутствую при глупой болтовне.

– О, мистер Стоун, вам нравится смотреть на Нору, поэтому вы ей не отказали в месте. Она слишком красивая и в этом нет ничего плохого.

Глаза Эмили искрились сдерживаемым смехом, который вот-вот должен был сорваться из ее уст.

– Да, да. Очевидно, вы правы, – сдался Питер, чтобы хоть поскорее избавиться от этого разговора.

Тут Эмили не выдержала и открыто весело рассмеялась, не на шутку опасаясь, что он рассердится. Но уже ничего не могла с собой поделать, хохотала и хохотала.

Уникальный парк Гроули-холла с каналами, водоемами, идеальными шпалерами формировался на протяжении долгой истории рода Гроули. Причудливый узор партера сохранился со времен разбивки первых четырех прямоугольных боскетов перед главным фасадом. Высокие, в два человеческих роста, шпалеры причудливо пересекались и змеились по плотному идеально постриженному газону. Старинный дом, имевший несколько сумрачный вид из-за крупной кладки сплошными пилеными камнями всего первого этажа и четырех мощных колонн, опиравшихся на высокий цоколь с двумя симметричными въездами на второй этаж, естественно и удачно вписывался в ансамбль парка.

В дальнем углу ухоженных посадок был островок нетронутой природы. Здесь росли цветы и травы не по велению садовников и архитекторов, а по собственному их желанию. Когда Эмили пришла в Гроули-холл, ей было тоскливо и одиноко здесь, среди чужих людей. Прошлое не отпускало ее, одиночество разъедало душу. Тогда же, во время бесцельного блуждания, подгоняемая тяжелыми мыслями, Эмили наткнулась на этот заброшенный уголок парка. Здесь она могла чувствовать себя в безопасности, сюда, казалось, никто никогда не заглядывал, такими нетронуто прекрасными были здесь цветы.

Когда немного улеглись чувства, и она стала замечать окружающих, пронзительное одиночество Питера Стоуна глубоко тронуло ее. Этот замкнутый скрытный человек изо всех сил старался не показать своих страданий, но одиночество прямо-таки сжигало его изнутри.

Как-то раз Эмили нарвала букет своих любимых цветов и, проходя мимо комнаты дворецкого, дверь в которую была отворена, не удержалась и поставила в небольшую вазу на окне несколько стебельков. Как он отнесся к такой вольности, она не узнала. Мистер Стоун оставался непроницаемым и бесстрастным. С тех пор она иногда, если обстановка позволяла, таким же способом пыталась немного скрасить его существование.

Прекрасный теплый день ранней осени щедро струился среди густой зелени кустарников. Эмили срезала немного последних в этом году цветов и не спеша с плоской корзинкой, в которой лежали травы, небольшие веточки и цветы, направилась к дому. Ее внимание привлекли шум и возня за шпалерой, вдоль которой она шла. Заглянув в соседнюю аллею, она увидела горничную Лиззи, которая весьма откровенно любезничала с Чарльзом. Эта девушка служила недавно, и Эмили сразу показалось, что недолго Лиззи у них задержится. А Чарли тоже хорош! Совсем недавно мистер Стоун взял его из истопников наверх, в помощники дворецкого, а он совсем не ценит доброе отношение к себе. В сущности, игривые отношения двух молодых людей были безобидными и естественными, но Эмили ощутила обиду, мгновенно переросшую в возмущение.

– Лиззи! – строго сказала она. – По-моему, еще ни одна постель не сменилась сама по себе. А ты, видимо, ждешь, когда такое время наступит. Немедленно приступай к работе! – сурово закончила она и раздраженно направилась к дому.

Молодые люди смущенно переглянулись и, не удержавшись, прыснули неудержимым смехом.

– Ты ей сказала? – заговорщицки зашептал Чарльз.

– Нет.

– Ну, так давай, что же ты?

– Что я ей могу сказать. Она этого никогда не поймет. Она же старая, ей уже, наверное, тридцать!

– Может быть, она не чувствует себя такой старой, как ты ее изображаешь, – поддел Чарли подружку. – А эти красивые цветы, что я тебе всегда дарю, – как ты думаешь, кто их собирал? Она!

Лиззи видела, что Чарли дразнит ее, но уж очень последние слова были обидны, и она с силой толкнула парня в грудь. Тот со смехом, широко раскинув руки, упал на упругие ветви шпалеры и беззаботно засмеялся такому комичному гневу любимой.

– За что я набросилась на эту девушку? – корила себя Эмили, медленно поднимаясь по крутой внутренней лестнице для прислуги.

Она опять увидела счастливую пару там, в парке, и ей вдруг почудилось, что двое этих влюбленных слились в одно лицо юности! Гляди она на них хоть всю жизнь – и тогда бы, наверное, в сердце так не запечатлилось это видение. Видение Весны, видение всего, чего ей уже не вернуть никогда! Сначала ей так теснило грудь, что она ничего не чувствовала, кроме физической боли. О, если б она могла сейчас умереть! Но она знала, что просто задохнулась от крутого подъема. Боль эта скоро прошла, а ту, что пришла ей на смену, Эмили тщетно пыталась прогнать, прижимаясь грудью к прутьям перил, ломая в пальцах стебли папоротников, – мука непереносимая, страшная пустота в сердце! Юность ушла, ушла! Ей ее не вернуть! Она не плакала – что толку в слезах? Но ее снова и снова захлестывала волна стыда, стыда и ярости. Вот, оказывается, и вся ей цена! Она почувствовала слабость, дурноту. Она и сама не знала, как крепко была связана с ней ее вера в себя, вся ее уходящая молодость. Как горько!

Все чувства покинули ее, остался лишь трепет сомнения. Эмили словно застыла в трансе. Буря в душе медленно утихла. Она молила Бога об одном – чтобы только ничего не ощущать.

Что же, конечно, она упустила свое время. Жажда ее останется неутоленной, страсть ее никогда уже не расцветет…

– Мисс Томпсон…

Эмили очнулась и вздрогнула. На площадке, на несколько ступенек выше стоял Стоун. В руках у него была книга, заложенная обрезным ножом.

– Мисс Томпсон, что с вами? Не мог бы я быть вам полезен?

– Чем вы можете быть полезны, мистер Стоун? – горько спросила Эмили.

– У вас цветы… – замялся Питер.

Вся его решимость мгновенно исчезла, как только она заговорила.

– Цветы? Ах, да, цветы, – Эмили, будто впервые, оглядела свою корзинку.

– Мисс Томпсон, обратите внимание, пожалуйста, на эту вазу, – Питер сделал приглашающий жест рукой, в которой была зажата книга, и прошел в свой кабинет. Эмили растерянно вошла за ним.

– Вот она, – Стоун указал на подоконник.

– Да, ваза, что из этого следует?

– Вы ее узнаете?

– У меня никогда такой не было, поэтому я не могу узнавать ее.

– Но ведь вы ставите сюда цветы, не так ли?

– Да, – просто ответила Эмили, – ставлю иногда.

– А зачем?

– Поскольку в этой комнате, как и во многих других комнатах, есть вазы для цветов, то я или мои горничные время от времени ставим сюда цветы. В чем вы увидели здесь противоречие, мистер Стоун? – холодно заключила она.

Такого лихого логического пассажа Питер не ожидал. Весь его запал как-то сразу улетучился.

– Хотите чаю, мисс Томпсон? – промямлил Питер, надеясь, что она откажется и уйдет.

– Нет, спасибо. А что вы читаете? – неожиданно для него спросила Эмили.

– Книгу, – не очень остроумно ответил Питер.

– Я догадалась, что это книга, – улыбнулась она.

– Да, вы правы, это – книга.

– Но, что за книга?

Питер вздрогнул, спрятав книгу за спину.

– Вы что, стесняетесь своей книги, мистер Стоун?

– Нет.

– Так в чем дело? – Эмили сделала слабое движение к Питеру. – Что это за книга?

– Просто книга, – он сделал шаг назад и уперся спиной в шкаф с посудой.

– О, мистер Стоун, вы читаете такие книги, которые неловко показать даме?

– Нет. Просто она вам будет не интересна.

– Я все поняла, – Эмили понемногу захватывала эта игра. – Вы читаете скабрезные книжки!

– Вы такого мнения о лорде Гроули? Вы допускаете, что на полках его библиотеки можно найти скабрезную книгу?

– Ну, дайте посмотреть, – она довольно решительно приблизилась к Питеру, поставив по дороге свою корзинку на стол, и протянула руку к книге.

– Пожалуйста, мисс Томпсон, оставьте меня в покое, – напряженно выдохнул Питер.

– Покажите мне книгу! – она была полна решимости удовлетворить свое любопытство. Взяв книгу за переплет, Эмили пыталась потянуть ее на себя.

– Это мое личное время, – непослушными губами тихо проговорил Питер, – и вы мне мешаете.

– Вы совершенно правы, мистер Стоун, – иронично отозвалась Эмили. – Ваше личное время. А я вам мешаю. Все так. А что это за книга?

Питер пребывал в полуобморочном состоянии. Его пальцы, прижимавшие книгу к груди, побелели, их свела судорога.

– Ну, дайте посмотреть, – проворковала Эмили, все крепче завладевая книгой. Теперь она знала: чтобы она сейчас ни сделала – ей все простится. – Вы что, меня пытаетесь уберечь? Я буду в шоке, когда прочту название?

Эмили стала один за другим отрывать от обложки одеревеневшие пальцы Питера.

– Ну, дайте же посмотреть. Я уйду, не узнав вашей тайны. Мистер Стоун, пожалуйста, дайте же!

Она была так близка. Глаза его расширились, он глядел на нее как на что-то странное и недопустимое. Наконец, она, охваченная борьбой, приблизилась настолько, что на своей щеке он ощутил тепло, исходящее от ее разгоряченного лица, а затем легкое касание волос, Питер с трудом отвернул голову, чувствуя явное приближение обморока.

– О! – с облегчением выдохнула Эмили. – Так это вовсе не скабрезная литература! – она завладела книгой и теперь поворачивала ее из стороны в сторону, разглядывая как диковинку. – Обыкновенная симпатичная любовная история?

– Да, – чуть слышно ответил Питер, не шевелясь.

Понемногу к нему возвращалось самообладание.

– Я читаю эти книги. Различные книги, всякие книги, чтобы улучшить свое знание английского языка.

Питер ни за что не признался бы, даже себе, что он боится ее прикосновений. Это было так грандиозно, так ошеломляюще важно! Он чувствовал себя юным, почти мальчишкой, но это чувство отнимало у него силы, заставляло сердце замирать и вдруг внезапно трепетать болезненно частыми ударами. И больше всего он боялся ее обаяния. В этом состоянии смятения чувств не мог стоять на месте. Но она была так близко, глаза ее искрились ослепительными брызгами. Как двинуться? Волнение охватило Питера.

– Я читаю, чтобы углубить свое образование, мисс Томпсон, – он закрыл глаза и этим отгородился от нее, от мира. «Словно в насмешку, – думал он, – никогда нельзя поступать так, как хочешь. Я хотел, пытался… Но, похоже, что человек не изменится так вот вдруг. Да, жизнь слишком серьезная штука! И все же я не тот, каким был вчера… не совсем тот!» Он почти полностью овладел собой.

– Я действительно, мисс Томпсон, просил бы вас не беспокоить меня в те немногие минуты свободного времени, которые мне иногда выпадают… – спокойно бесцветно проговорил он и тут же подумал: «Ты осел! Возьми себя в руки! Она поймет, ну конечно, она поймет!»

Эмили опустила руки безвольно и потерянно. Как он может Такое говорить! Ведь он же только что был иным. Он был живым, когда обеспокоился – она это заметила и не обманулась – ее состоянием на лестнице. Как это полуофициальное участие сразу окрасило мир в добрые теплые тона. И почему она забыла, что он сухарь, бессердечный камень? Значит, он был другим, живым и участливым к ней. Что за дьявольская смесь бродит в этом человеке!

Две слезинки, дрожал и на темных ресницах Эмили. «Так тебе и надо, – с горечью подумала она. – Получила очередной урок вежливости». Эмили тихонько положила книгу на стол, взяла свою корзинку с цветами и устало вышла из комнаты.

Закатное солнце опустилось над самыми верхушками старых дубов, окаймлявших парк. Между раскидистыми кронами гигантских деревьев был небольшой просвет. В этом месте стены дубовой аллеи рассекала дорога, ведущая к господскому дому. Солнце по вечерам останавливалось здесь и ярко освещало торцовые окна длинных коридоров на всех этажах старинного здания, пронизывая их закатными лучами из конца в конец.

Взявшись за руки, напряженные от смущения Лиззи и Чарли шли по коридору.

– Вот, – девушка подтолкнула его к двери и остановилась в нерешительности.

– Давай, давай, – ласково приобнял ее Чарльз и свободной рукой звонко постучал в дверь.

– Да, входите, – раздался голос Эмили. Молодые люди смешались, но отступать было некуда. Они вошли. Чтобы сцена была покороче и чтобы не растерять решимость и отвагу, Лиззи почти с порога заговорила:

– Я хочу известить вас о своем намерении уйти, мисс Томпсон, – выпалила она.

– А почему, какая причина?

– Мы с Чарли женимся.

– Лиззи, – укоризненно буркнул юноша.

– Ты подумала над этим своим решением?

– Да, мисс Томпсон.

– Тщательно, не спеша?

– Да-да.

– Лиззи, ты прекрасно работаешь, в этом доме тебя ценят, и, я думаю, тебя ждет блестящая карьера. Если ты не собьешься с пути.

– Мы с Чарли женимся, – упрямо повторила Лиззи.

– Ах, девочка, если бы я знала, что тебе сказать в напутствие… Понимаешь, я столько раз видела, как это происходит: девушка, бывает, торопится выйти замуж и, в конце концов, разочаровывается. А деньги?

– У нас денег нет, – мягко и беззаботно призналась Лиззи, – да и какая разница?

– Ты увидишь, милая, как тяжело жить в бедности.

– Мы принадлежим друг другу. Что еще нужно?

Девушка доверчиво взяла руку Чарли и прижала к груди.

– Прекрасно, Лиззи, – тряхнула головой Эмили. – Если ты так уверена…

– Да, мисс Томпсон, уверена.

– Удачи вам, молодые люди.

Они переглянулись и, ничего не ответив, вместе, как и появились, вышли в коридор. Эмили услыхала, как Чарли засмеялся за дверью. Они бегом бросились навстречу своей судьбе. Ей захотелось зачем-то еще раз взглянуть на них. Открыв дверь, Эмили вышла в коридор и почти натолкнулась на мистера Стоуна. Ее появление застигло его врасплох. В одной руке у него была кружка с горячей водой, над которой поднимался пар, а в другой – книжка и очки. Вздрогнув от внезапного появления Эмили, Питер оглянулся зачем-то по сторонам и извиняющимся голосом заговорил:

– Мы сделали для них все, что могли, не так ли, мисс Томпсон? Я сказал Чарли, что выделяю его среди всех остальных. Он первый кандидат на должность помощника дворецкого, но мистер Чарльз Грэхэм знает все лучше, чем кто бы то ни было.

Эмили молча смотрела в перспективу коридора, где только что скрылась счастливая молодая пара.

– Я уверена, что он ее подведет.

– Ну, что причитать. Что сделано, то сделано. Нам нужно обсуждать более важные проблемы. Важная встреча на будущей неделе…

– Я очень устала, мистер Стоун. Вы разве не в состоянии понять, что у меня был очень тяжелый день? Я очень устала!

– Что?

– Очень, очень устала, – голос Эмили задрожал. – Неужели вы этого не понимаете?

Эмили резко отвернулась и поспешно ушла к себе в комнату. Питер опешил от такого оборота дел и, чувствуя себя виноватым перед ней, поплелся следом.

Ее комната была прелестной. Он редко здесь бывал, а заметил очарование ее комнаты вообще впервые. Кстати, с некоторых пор многое Питеру представлялось как впервые. Вот и эта очень простая, целомудренно скромная, едва ли не чересчур строгая комната поразила его. У одной стены по самой середине стояла узкая деревянная кровать, такая маленькая, старая, без всяких украшений, словно в средние века она служила ложем какой-нибудь монахине, да, возможно, так оно и было. Подле кровати – столик, на нем несколько книг, телефон, стакан, серебряный кувшин и в серебряной рамке – фотография девушки лет восемнадцати.

У самой двери, как войдешь, стоял огромный старый деревянный гардероб, вывезенный откуда-то из-за границы. В нем хранились все ее наряды, вернее, та одежда, что бывала на ней время от времени. У стены, что напротив двери, между двух высоких окон – письменный стол: безукоризненно гладкая столешница, а на ней в идеальном порядке – радуга остро отточенных карандашей, хрусткие листы кальки.

На столике в изголовье кровати – цветы. Именно так, вначале он увидел цветы, ее цветы, а потом внизу крохотную коричневую вазу. В изножье кровати стоял старый шезлонг, обтянутый выцветшим шелком. По стенам несколько неприхотливых рисунков и единственная картина маслом – странный экзотический цветок. Это был цветок, каких нет на земле, цветок – мечта.

У стены напротив кровати – старинный сундук, весь в резьбе на причудливые охотничьи сюжеты. В нем, по-видимому, хранились какие-то женские реликвии. А рядом, продолжая «уголок древностей», высился старый комод со щетками, гребнями и квадратным зеркалом в серебряной раме.

Все это Питер увидел в одно мгновение, и рой мыслей завертелся в его голове. Он воспринял ее комнату, как пустую. Эмили тихонько стояла у дальнего окна и, скрестив руки на груди, смотрела в дымчатые дали Гроули-холла. Он остановился посреди комнаты. Что это приключилось с ним? Все стало другим, все стало совсем не таким, как вчера. Мир словно перевернулся. И снова грудь его сжало неведомое чувство, словно в лицо пахнуло сладким ароматом. В тот миг мысль о муках, которые ждут его, как бы все ни обернулось, показалась ему слишком жестокой и несправедливой.

На пол от окна все еще падал один косой луч заходящего солнца. Он дрожал на паркете примерно в ярде от Эмили. Успеет ли он коснуться ее, или же солнце раньше сядет за холмы, и луч погаснет? Вот чем были заняты его мысли. Луч все продвигался. «Если луч коснется ее, значит, она уже не сердится на мою тупую бестактность», – вдруг неожиданно для себя подумал Питер. Настроение у него сразу испортилось от этого загадывания. Ничего хорошего из подобного фатализма у него никогда не выходило. А ему очень, до рези в глазах, захотелось, чтобы луч коснулся ее. Луч приближался, но слабел. Меркнущая дорожка света, танцующие в ней пылинки не успели, и вправду, вот оно, решение судьбы, знамение чего-то нового?

– Что вам угодно, мистер Стоун? – слез в голосе уже не было слышно, лишь смертельная усталость и тоска. – Зачем вы меня мучаете?

– Мисс Томпсон. Я должен извиниться перед вами. Я полагал, что подобные разговоры тихими вечерами идут на пользу. И вам и мне…

– Я очень устала сегодня, я вам повторяю.

– Наши случайные встречи в конце вот таких трудных дней…

– Наверное, их необходимо прекратить.

Эмили стояла, не оборачиваясь, и говорила ровным бесцветным голосом.

Питер только теперь заметил, что у него руки заняты целой уймой абсолютно ненужных сейчас вещей. Вода в кружке давно остыла. Он поставил кружку на стол, а немного погодя, рядом положил и книжку с очками. Но как только его руки освободились, они стали ему мешать и это чувство неловкости окончательно смешало его и без того не очень стройные мысли. Он не ждал от нее ничего – никаких слов, никаких поступков. Ничего не ждал, ничего не хотел. Ему казалось, что это хрупкое равновесие чувств, которого они неожиданно достигли сегодня и есть высшее счастье.

«Удивительно, – подумала Эмили. – Как это может быть в жизни: такая красота, как этот щедрый золотой закат, и дикая нежная прелесть красок – сердце щемит от восторга, и в той же жизни есть серые правила, угрюмые барьеры! Зачем перед любовью, радостью закрыты двери? Ведь не так много любви и радости на свете». Ее душа – вместилище волшебного летучего лета – заточена безвременно за тяжелыми зимними завесами ненастья. Какое бессмысленное, злое дело! Мрачная жестокость, преступная, мертвая расточительность. Для чего, кому могло понадобиться, чтобы она была несчастна? Еще в ранней юности всякое упоминание о загубленной жизни будило ярость в ее сердце.

Он стоял, потеряв способность не только двигаться, но и как-то развязать сложившуюся ситуацию. Ему оставалось только забыть о своей боли и радоваться этому часу счастья. Но что ему делать, если в любви не бывает передышки, не бывает остановок на полпути?

Даже скудно поливаемый цветок будет расти, покуда не настанет ему время быть сорванным… Этот оазис в пустыне его одиночества, эти несколько мгновений наедине с ней, пронизанные горячим, испепеляющим ветром… Приблизиться к ней?

Она замерла, словно окаменела, и закрыла глаза. И тогда почувствовала, как взгляд его впервые за этот вечер устремился ей в лицо. Значит, пока глаза ее были открыты, он не отваживался на нее глядеть, боясь прочесть в ее взгляде не то, что ожидал. И очень тихо проговорила:

– Пожалуйста, оставьте меня в покое…

Он почувствовал комок в горле, неожиданно для себя нагнулся и поцеловал ей руку. В чем был секрет ее очарования? Наверное, никто не прилагал так мало усилий, чтобы его очаровать. Он не мог припомнить ни одного ее поступка, нарочно рассчитанного на то, чтобы привлечь его. Быть может, все дело в самой ее насмешливости, в ее врожденной гордости, которая не предлагает ничего и ничего не просит, в каком-то стоицизме ее натуры? В той таинственной прелести, что глубоко и неотъемлемо присуща ей?

Грудь ее под легким платьем слегка вздымалась, тонкая серебряная цепочка на шее переливалась в такт дыханию. Что же это? Уж не колдовство ли? И вдруг сердце его остановилось: она наклонилась к нему, ее плечо прижалось к его руке, ее волосы коснулись его щеки! Он закрыл глаза и повернул к ней лицо. Ее губы прижались к его губам быстрым, жгучим поцелуем. Он испустил вздох, протянул руки – и… обнял пустоту. Только платье ее прошуршало мимо.

Кровь бросилась ему в голову. Так забыться! Так потерять контроль над собой! Он негодовал и злился, не зная, на кого больше: на нее или на себя.

– Мисс Томпсон, – глухо заговорил Питер, стараясь не смотреть в дальний угол, где она укрылась от него. – Нам лучше общаться исключительно по служебной необходимости. А лучше всего это делать письменно, мисс Томпсон. Желаю вам спокойной ночи.

– Мистер Стоун. Завтра я беру отгул. Мне нужен свободный день. Вернусь к половине десятого, с вашего позволения, мистер Стоун.

– Конечно, конечно. До свидания.

С ночи шел мелкий дождь. Парк за окнами выглядел сумрачным. Вода сплошными непрерывными струями стекала по наружным стеклам высоких узких окон, расчерчивая туманный влажный пейзаж причудливыми вертикальными линиями.

Питер Стоун давно был на ногах. Он уже сделал необходимые утренние распоряжения, и в крыле, примыкавшем к столовой, кипела работа вокруг двух больших очагов. Питер заканчивал легкий завтрак. Какое-то внутреннее томление, незавершенность и невысказанность чувств угнетали его. С небольшой чашкой кофе в одной руке и блюдцем в другой он подошел к окну. Капли барабанили по карнизу с новой силой, и все стихло. Изредка через главную аллею, прикрываясь от дождя случайной, подвернувшейся под руку одеждой, пробегали служащие Гроули-холла.

Внезапно чашка стала мелко дрожать в его руке, задевая блюдце, чего он не сразу заметил. Из-под арки вышла Эмили. Она была одета по погоде: длинный плотный плащ, легкая косынка и закрытые туфли на толстой подошве. Она катила велосипед, на который, пройдя десятка полтора шагов по главной аллее, ловко села, нисколько не запутавшись в полах просторного плаща. Ее тонкая фигурка быстро растворилась в струях плотного дождя, и Питер, наконец, заметив дрожь в пальцах, со звоном соединил чашку с блюдцем и резко поставил прибор на подоконник.

«Куда она поехала?» – было первой мыслью, но он тут же себя сердито оборвал: «Какое тебе дело до нее? Что ты задыхаешься, как астматик, успокойся. Тебя это не касается, слава Богу!» Но энергичные самоувещевания не дали заметного результата и не погасили волнения, охватившего Питера при виде Эмили.

Черная твердь над головой и резкий осенний холод как нельзя лучше отвечали настроению Питера, чьи чувства уже не нуждались в новой пище. Его единственным желанием было избавиться, если только это возможно, от мучительного, гнетущего ощущения узника, который мечется из угла в угол своей темницы, понимая, что нет надежды вырваться на свободу. Без мысли, без цели передвигал он ноги. Увы! «Было ли на свете зрелище забавнее» – думал он о себе, – чем этот средних лет мужчина, разрывающийся между чувством и долгом?» Вчера поздно вечером деревья были единственными свидетелями его мрачного блуждания – чувства душили его. Деревья, уступавшие каждому порыву холодного ветра, бросали россыпи своих пожухлых листьев, которые летели, обгоняя его, чуть заметного на фоне ночного мрака.

Тут и там нога его погружалась с шелестом в кучи опавшей листвы, ожидавшей своей очереди сгореть в медленных кострах, дым которых еще держался в воздухе. Горестным был этот путь взад-вперед, час за часом в темноте осенней ночи. Ни звезд на небе, ни птиц – только далекий свет фонарей возле дома и над аркой въезда.

Одинокий путь души человека от рождения до смерти, на котором нет путеводных знаков, кроме слабых отблесков, посылаемых во тьму ее огнем, зажженным неизвестно зачем…

Вот о чем вспомнил он, стоя у окна своей комнаты и глядя сквозь мокрое стекло на безжизненный парк, ставший свидетелем его вчерашних терзаний. Давно уже пора было пройтись по дому, убедиться, что все идет как надо. Давно уже периферией сознания он улавливал звон колокольчика, требовавший немедленной явки в покои лорда. Но все стоял и стоял не в силах оторваться от своих дум, не приносящих облегчения и не ведущих – он уже это понял – к какому-либо разрешению проблем.

Почему не может он вырвать эту страсть, раз и навсегда забыть о ней? Как ужасно это безволие, это аморфное чувство, парализовавшее его и сделавшее из него марионетку на ниточках страстей, за которые дергает жестокая рука жизни! Когда человека столько времени душит петля, мудрено ли помешаться?!

Адвокатская контора сэра Джеффри помещалась в Кингсуэре в боковом проезде, недалеко от ратушной площади. Дождь все лил, но помешать Эмили выполнить задуманное он не мог. Широкая деревянная лестница на удивление крепкая и не скрипучая, хотя время оставило на ступенях и перилах неизгладимые знаки, вела в просторный холл, в который выходили четыре высокие двери. На одной из табличек было написано «Стивен Дж. Бенсон, помощник адвоката».

Эмили осторожно постучала и толкнула массивную дубовую дверь. Приемная, как все адвокатские приемные, была обставлена громоздкой и неуютной мебелью. Голый, без ковра, пол, два почерневших от времени шведских бюро, два застекленных книжных шкафа, набитых потрепанными томами в бурых, свиной кожи переплетах, огромная медная пепельница, полная окурков и огрызков сигар, два-три вращающихся табурета, о которых Эмили сразу подумала, что лучше бы они не вращались, так явно запечатлен был на них почтенный возраст, и еще несколько скрипучих стульев для посетителей.

На стенах выцветшие дипломы, свидетельствующие, что хозяин в свое время окончил уйму престижных заведений и обладал дюжиной различных званий и степеней. Два клерка на мгновение подняли головы, скользнув по Эмили незаинтересованным взглядом, и так же синхронно опустили головы к бумагам. За этой комнатой – еще одна, там только и было, что шкафы, полные тяжелых томов, несколько стульев и у стены обитый плюшем диван.

Бенсон рассеянно посмотрел на вошедшую женщину и какое-то мгновение с видом человека, находящегося где-то в ином измерении, молча созерцал ее мокрую фигуру. Мало-помалу его взгляд становился все осмысленнее и еще через мгновение он полностью осознал реальность происходящего.

О, мисс Томпсон, – воскликнул Стив, резко вскочив и рассыпав какие-то бумаги. – Как хорошо, что вы, наконец, пришли. Пожалуйста, садитесь, – он захлопотал вокруг нее, пытаясь снять плащ, усадить и поговорить одновременно.

– Здравствуйте, мистер Бенсон. Погода не совсем располагает к прогулкам, – улыбнулась Эмили, – но, как видите, я умею держать слово.

– Да, да, мисс Томпсон, эта ваша черта характера отличает вас от других женщин. Прошу вас, присаживайтесь.

– Спасибо, мистер Бенсон, я немного постою, потому что боковой ветер исхлестал дождем всю правую сторону моего плаща – надо немного просохнуть стоя, чтобы не очень его помять.

– Да, конечно, вы, как всегда правы, мисс Томпсон. А может быть, плащ повесить вот здесь на вешалке?

– Не беспокойтесь, мистер Бенсон, мне вполне удобно, не волнуйтесь. Лучше расскажите, чем вы тут занимаетесь?

– Мисс Томпсон, я понимаю, что с вашей стороны – это просто вежливость, ничего в этих скучных бумагах вас не может заинтересовать всерьез. Присядьте сюда, – он указал на диван, – и мы немного поговорим о деле, ради которого я и просил вас приехать.

Эмили еще раз оглядела комнату, как бы ища самое безопасное место, и, ничего нового не увидев, села на диван, откинув влажную полу в сторону. Стивен прошелся по комнате, как бы собираясь с мыслями.

– Вы не поверите, мисс Томпсон, но я сегодня даже загадывал: приедете вы, или нет. Да, не смейтесь, для меня ваш визит крайне важен.

Эмили и не думала смеяться, но волнение и горячность молодого человека занимали ее, что и отразилось в полуулыбке на тонких ироничных губах.

Даже скорее тень улыбки, иначе не скажешь, ибо на самом деле то была вовсе не улыбка. Она таилась, точно призрак, в уголках рта. Присмотришься – ее уже нет.

Что-то останавливало Бенсона, не давало ему свободно излагать свои мысли. Он напрягся, подыскивая нужные слова и вдруг порывисто подошел и сел рядом с Эмили.

– Мисс Томпсон, как я рад, что вы приехали, – повторил он с жаром. – Вы так давно занимаете все мои мысли, что мне просто необходимо с вами объясниться.

– И для этого вы вызываете меня в контору? – лукаво прищурившись, спросила она.

– О, нет, конечно, нет, дорогая мисс Томпсон. Я бы хотел пригласить вас – здесь неподалеку есть приличный паб – если вы будете столь любезны и примите мое предложение.

– Паб, так паб, – легко согласилась Эмили и встала. – Вы…

– Нет, я потом, когда… – он замялся, не зная как объяснить, что она важнее дел, – в общем потом.

– Хорошо, мистер Бенсон, только ненадолго, ведь мне еще ехать обратно в Гроули-холл.

– Конечно, конечно, мисс Томпсон, я уже готов, – он наскоро собрал в какие-то папки рассыпавшиеся бумаги, пристроил все это на столе и коротко кивнул, что должно было, по-видимому, означать «Я готов».

«Приличный паб» находился действительно недалеко. Стивен вкатил в коридор велосипед мисс Томпсон и пристроил его у стены. В зале было тесновато и крепко накурено, но Эмили, чувствуя состояние Стива и значительность разговора, который им предстоял, ни на что не обращала внимания.

Как только Стивен сделал заказ, он сразу быстро заговорил, как бы боясь, что его прервут.

– Мисс Томпсон, я не устану повторять, что я очень рад вас видеть. Я счастлив, что вы откликнулись на мое письмо. В Гроули-холле все время толчется толпа, бесконечные приемы, встречи – проводы. Вы там заняты с утра до вечера, а я хочу поговорить о том, что достойно только ваших ушей.

Он перевел дух и благодарно кивнул официанту, принесшему высокие запотевшие кружки пива.

– Сомневаюсь, интересно ли будет вам узнать, но я никогда не знал достатка. Теперешнее мое положение – это результат только моих усилий. И я не намерен их оставлять до тех пор, пока не обеспечу себя и будущую семью.

Он сделал паузу, немного отдышался, отпил глоток осевшего светлого пива и собрался продолжать свой монолог.

– Мистер Бенсон, я вам благодарна за эту встречу. Поверьте, искренне благодарна. У меня сейчас трудный период, мне очень надо было сменить обстановку и ваше приглашение оказалось очень кстати. Я уважаю вас и ваше дело. Действительно, вы всего достигли сами и можете по праву гордиться этим. Но я не совсем понимаю, что за всем этим стоит: за нашей встречей, вашим обстоятельным эмоциональным вступлением.

– Мисс Томпсон! Не век же я буду помощником адвоката, – не совсем логично заговорил Стивен. – Сэр Джеффри, у которого я сейчас работаю, эти его чернорубашечники… – он подыскивал нужное определение. – Я рад, что теперь уже вне этого. То, что творят эти парни – мурашки по коже. Не все, поверьте, не все средства хороши, правда?

– Мистер Стоун считает, что мы должны управлять домом, а остальное нас не касается. Вы не согласны, мистер Бенсон?

– Нет.

– Вообще, я тоже с этим согласиться не могу.

– Если мне что-нибудь не нравится, я предпочитаю все время находиться в положении, когда можно в любой момент сказать: «Да пошли вы все…» Вы уж извините, мисс Томпсон, но по-другому не скажешь. Я ведь еще не настоящий профессионал, как мистер Стоун.

– Это вся жизнь мистера Стоуна.

– Но это не моя жизнь, я другой. Моя мать, помня лучшие времена Бенсонов, вбила себе в голову, что мне не подобает быть слугой, а я так считаю: делай то, за что тебе больше платят.

Он понемногу успокоился и стал говорить не так сбивчиво да и ее присутствие, наверное, уже становилось для него привычней.

– Лет в тринадцать я очень хотел стать жокеем. Мать к тому времени работала у сэра Грибелла кухаркой. Мы уже все тогда потеряли, а у сэра Грибелла была огромная конюшня и куча жокеев. Эти парни работали от зари до зари, но и получали не те гроши, что остальные слуги. Я, верно, сумел бы неплохо показать себя – сэр Грибелл одно время говорил, что я в седле не хуже Рыжего – это был его лучший жокей. Но мне не повезло. К пятнадцати годам я начал расти… Эх, если бы я остался таким, как Рыжий!

Эмили, скрывая улыбку, посмотрела на Стивена – он же просто мальчишка, глупый смешной мальчишка, завидующий, что у вернувшегося с войны инвалида нет ног, а есть каталка на колесиках. И всерьез ли он говорит, что хотел бы променять этот замечательный рост и эти плечи?..

– Да, мисс Томпсон, мать все время толкла, что я был рожден не для ливреи, что они мечтали когда-то о положении не ниже лорда Грибелла… Дай, говорю, и мне пожить в те времена. Не можешь? Так не мешай мне самому пробиваться в люди.

Эмили с интересом наблюдала за этим цельным крепким парнем. В нем была скрытая сила, задор, уверенность, энергия, – все, чего так не хватает, ей самой.

– Маменька твердила, что у меня совсем нет гордости, иначе я бы, дескать, никогда не согласился надеть ливрею. А я ей говорю: «Что толку в гордости, если пуст карман?» Я битком набит гордостью, но моя гордость в том, чтобы делать деньги. По мне, тот человек не имеет ни капли гордости, кто всю жизнь готов прожить бедняком… Но с маменьками, мисс Томпсон, можно спорить, пока не одуреешь. Она все равно упрется в эту ливрею – и точка.

Он закончил свои мысли и отхлебнул очередной глоток пива.

Эмили любовалась его юностью, его напором.

– Все женщины таковы: никто из них не видит дальше своего носа…

– О, мистер Бенсон, неужели вы знаете всех женщин? – пошутила Эмили.

– Простите, мисс Томпсон, вы не в счет, вы для меня самая лучшая, самая красивая. Но мама – есть мама. Много ли добра принесет мне работа курьера, которую она мне прочила? Если всю жизнь разносить пакеты, а потом, когда не сможешь отмахать четыре мили в час – окажешься на улице, умрешь где-нибудь в канаве, и тебя похоронят за счет прихода. «Нет, это не по мне, – сказал я ей. – Если вы так понимаете гордость, маменька, то можете раскурить этой гордостью вашу трубку, а нет у вас трубки, так растопите ею печь», – да, вот так я ей сказал.

Стивен не на шутку раскалился, и Эмили подумывала как бы его поделикатнее остудить.

– Нет, если я хочу чего-нибудь добиться, так только на службе здесь, это мне ясно. И я останусь здесь, пока не сколочу кругленькую сумму. Я тогда открою свою собственную маленькую контору и стану хозяином. Недаром старый лорд отдал меня сэру Джеффри. За два года я уже многому научился и больше не хочу работать по найму.

– А чем же вы, все-таки, займетесь, мистер Бенсон?

– Меня зовут Стив, мисс Томпсон.

Эмили молчала и улыбалась мягкой доброй улыбкой.

– Я бы хотел открыть свое дело. Может быть, и не связанное с юриспруденцией. Может быть, небольшой магазинчик: табак, сигареты, периодика… Может быть, даже небольшая гостиница где-нибудь в моих родных местах, в Кливдоне, например.

– Даже так?

– Конечно, мисс Томпсон. Еще бокал?

– Но уже почти половина десятого.

– Ну, перестаньте, мисс Томпсон. Вы же не в армии, где нужно быть в казармах к определенному времени. Тем более, что сегодня у вас свободный день.

– Извините, мистер Бенсон, но мне действительно пора, – Эмили встала из-за стола.

Поднялся и Стивен. Они прошли через зал, то и дело задевая локтями шумных и веселых посетителей паба. В коридоре, служащем одновременно гардеробом, Стив подхватил велосипед Эмили, покорно дожидавшийся своей хозяйки, и вывел его на улицу. Не рассчитав, он слишком резко поставил его на мостовую, на что велосипед отреагировал жалобным треньканьем звонка. Дождь все шел и шел. Шуршание капель сливалось в ровный бесконечный шум.

– А как вас зовут, мисс Томпсон?

– Эмили, очень обычное имя.

– Серьезное имя. Мне нравится.

– И мне тоже. Его моя мать выбрала.

– Эмили, вы собираетесь всю жизнь оставаться в услужении?

– Ну, если достичь положения, как у мистера Стоуна, например…

– Но мы говорим о вас, мисс Эмили, а не о мистере Стоуне. Вдруг кто-нибудь попросил бы вас переехать на побережье. И работать там в небольшой гостинице…

– Не знаю. Это, знаете ли, теоретический вопрос, мистер Бенсон.

– Стив.

Бенсон уже совершенно пришел в себя. Свежий влажный воздух остудил его горячность, происходящую больше от пива. Они стояли по разные стороны велосипеда и держали его обеими руками. Рука Стивена сделала мягкое движение и накрыла руку Эмили. Она не отдернула свою руку, но и никак не выказала отношения к его инициативе.

– А если это не теоретический вопрос?

– Вообще, меня зовут Эмми. Эмми – меня так давно уже никто не называл.

– Хорошо, Эмми, а как насчет моего вопроса?

– Я была бы согласна, если бы подобное предложение поступило на самом деле.

Стивен легонько потянул на себя велосипед и, поскольку Эмми держалась за руль и седло, а рука на седле была накрыта ладонью Стива, то она покачнулась вслед за велосипедом в его сторону. Бенсон ловко поймал это движение и, немного нагнувшись, поцеловал ее каким-то ровным, спокойным поцелуем.

Эмми не отнимала губ, как бы ожидая реакции своей души. Но реакции не последовало. Сердце билось ровно и безмятежно. Стивен медленно отклонился и вопросительно посмотрел на нее.

На ратуше часы пробили десять.

– Мне пора, Стив, – негромко сказала Эмми.

Она поправила звонок, стряхнула с плаща капли дождя и, пройдя несколько шагов, легко села в седло.

Бенсон стоял у края тротуара не замечая, что в двух шагах от этого места есть навес и там можно было бы прекрасно укрыться от дождя.

Камин в буфетной, распространял тепло и запах смолистых поленьев. Лорд Гроули полулежал на покатой кушетке с томиком Вольтера. В последнее время он все чаще прибегал к сентенциям саркастичного француза. Его ирония, неожиданные гиперболы и свежие яркие сравнения так подавали мысль, – с такой неожиданной точки зрения, что сэр Джеймс во время чтения, бывало, вздыхал, завидуя живости ума великого человека.

Питер Стоун подкатил к кушетке лорда высокий сервировочный столик, на верхней крышке которого компактно размещался скромный ужин.

– Ах, это вы, Стоун? – оторвался от книги хозяин, не изменив позы.

– Да, милорд, ужин.

– Который час, Стоун?

– Без двадцати минут девять, сэр. У нас все готово.

– Хорошо, я скоро пойду одеваться к приему.

– Что-нибудь еще, милорд?

– Что?.. А, Стоун… Нет, нет… Нет, благодарю, Стоун.

Сэр Джеймс заметно постарел. События последних десяти-пятнадцати лет сильно отразились на его внешнем облике. Нет, он не потерял царственной осанки, острого ума искушенного полемиста и светского лоска на по-прежнему многолюдных и пышных приемах. Но что-то неуловимое ушло. Похоже было, что лорд Гроули не вполне доволен финальной частью своей жизни и эта мысль его все более беспокоит. Наверное, многие в конце жизни пытаются подвести итоги. Вот тут-то и поджидает людей честных и требовательных к себе несоответствие дебета и кредита. То пресловутое сальдо, которое зачастую бывает не в пользу хозяина жизни и судьбы.

Стоун шел через парадный вестибюль, направляясь в ту половину дома, где прислуга хлопотала вокруг огромного стола. У парадной двери снаружи послышалась какая-то возня, затем шорохи и стук медного молотка на шарнире. Стоун коротко взглянул в боковое окошко, позволяющее видеть того, кто стоял перед дверью, и поспешно подошел к щеколде.

Тяжелая входная дверь мягко пошла внутрь вестибюля и в проем торопливо вошли два молодых человека. За спиной у них не на шутку разбушевалась стихия. Шум дождя, шелест могучих крон, журчание ручьев и перекрывающий все это оглушительный гром сопровождали появление посетителей. С плащей и шляп вновь прибывших ручьями лилась вода, собиравшаяся на узорном каменном полу вестибюля сверкающими лужицами.

– Мистер Хадсон, добрый вечер, – приветствовал одного из вошедших Стоун, помогая мужчинам снять промокшую одежду. В руках второго посетителя был небольшой чемоданчик и футляр, напоминавший по форме пишущую машинку. Стоун безошибочно определил в этом человеке слугу.

– Стоун! Здравствуйте.

– Добро пожаловать, как дела?

– Если бы не дождь, все было бы прекрасно. А у вас тут какие новости?

– Все прекрасно, сэр, все хорошо.

– Я все перепутал, и вот так неожиданно свалился всем на голову… Как вы думаете, лорд Гроули сможет приютить меня на ночь?

– Думаю, что это возможно, сэр.

– Я надеюсь, сегодня ничего особенного здесь не организуется, я не стану помехой?

– Сэр Джеймс ждет к ужину нескольких джентльменов.

– Тогда передайте, что мне только нужно дописать свою колонку в завтрашний номер. Я буду тихо сидеть и работать и не высовываться.

– Как чувствует себя ваш дед, сэр Уильямс?

– Великолепно. Думаю, что я старею быстрее, чем он. А кого сегодня ждут?

– Не представляю, сэр.

– Совсем не представляете?

– Абсолютно, сэр.

– Ну, в любом случае лучше не высовываться, – повторил молодой человек и уверенно пошел в боковой проход, демонстрируя отличное знание дома.

За ним, подхватив вещи, заспешил сопровождающий.

Питер Стоун шел по толстой ковровой дорожке парадной части здания. Коридор был длинный, а мысли дворецкого еще длиннее, поскольку они не оставляли его в последнее время ни на миг.

Питер любил этот старый дом – красные кирпичные стены, потемневшие от времени, но ничуть не осевшие, не истрескавшиеся. Просторные комнаты с высокими лепными потолками, темные дубовые панели и блестящие столы. А эта настоящая минута словно озарила дом еще и каким-то печальным величием, оттого, что долгих девяносто лет он укрывал в своих стенах столько людей. Казалось, тут все живет и дышит – стены, комнаты, стулья, столы, даже влажное махровое полотенце, свисающее над ванной на половине прислуги, даже разбросанные в кабинете книги, бумаги.

Питер уже признался себе, что в горькой своей решимости он больше всего хотел сбежать от этой женщины, которую любил. Из плена этой любви он и жаждал вырваться, чувствуя себя в западне. Все напоминало о ней, любая комната, любое дерево в парке было связано с ней, с ее голосом, смехом, слезами или взглядом. Он хотел бежать от постыдных, как ему казалось, воспоминаний, от яростных споров с самим собой, от душевного смятения, чуть ли не безумия, которое нарастало в нем.

Но сколько бы он ни корил себя за малодушие, безволие и пассивность – он убедился, что забыть ее не может. Только о ней и думал ежечасно, непрестанно. Опять и опять вспоминал ее: румяную, веселую, неизменно добрую и великодушную. Вспоминал встречи, которые он так часто портил своим невыносимым характером и мучительно по ней тосковал.

Подойдя к ее двери, Питер легонько постучал.

– Войдите.

– Мисс Томпсон. Мистер Хадсон только что прибыл. Вдруг. Нежданно-негаданно.

Эмили смотрела на него и молчала. Ей было приятно его смущение и неловкость, которую он испытывал в ее присутствии.

– Я, думаю, ему надо отвести его обычную комнату. Я этим займусь до отъезда. А вы… Куда-то уходите?

– Да. Сегодня четверг, мистер Стоун.

– Конечно, конечно, четверг. Да, разумеется, я забыл.

– Что-нибудь случилось?

– Нет-нет. Просто должны прибыть гости…

– Мы с вами, мистер Стоун, согласились, что четверг – у меня свободный день. Но если я вдруг случайно понадоблюсь…

– Да, нет, нет, мисс Томпсон. Все в порядке…

Питер понимал, что разговор исчерпал себя, но никакого предлога задержаться подле нее не находилось. Вздохнув и смутившись, он повернул к двери.

– Мистер Стоун.

– Да.

– Я хотела вам кое-что сказать. Мой друг, человек, с которым я сегодня встречусь…

– Мистер Бенсон? Разумеется, я знаю.

– Он предложил мне выйти за него замуж.

Тишина, которая нависла, сдавила Питеру виски так, что ему казалось: ни секунды больше вынести нельзя.

– И я размышляю над этим.

– Понятно, – превозмогая душевную боль, стараясь говорить ровно, промолвил Питер.

– Он переезжает в западную часть Англии. Я пока размышляю, и решила сообщить вам о сложившейся ситуации.

Что тут сказать? Он в своих метаниях постиг кое-какие истины, которые каждый должен открыть для себя сам. И он открыл их: через испытания и ошибки, через заблуждения и самообман, через собственную несусветную глупость, потому что был иногда неправ, себялюбив, полон порывов и надежд, безоглядно верил и отчаянно запутывался.

И каждая постигнутая истина оказывалась такой простой и самоочевидной, что он только диву давался – как можно было этого не понимать! А все вместе они соединились в некую путеводную нить, что протянулась далеко назад, в прошлое, и вперед, в будущее. Порой ему казалось: пожалуй, можно стать истинным хозяином своих чувств, своей судьбы. Ведь теперь он точно знает, к чему надо стремиться. Но вот куда это чувство его заведет – как знать?

– Что вы скажете на это? – спросила Эмили, почувствовав, что пауза затянулась.

– Да, да. Благодарю.

Он не нашелся, что ответить, но оглушительная новость подсказала, он Эмили теряет. Теряет навсегда…

– Весьма любезно с вашей стороны, мисс Томпсон, что вы поставили меня в известность. Я еще раз вас благодарю. Надеюсь, вы проведете весьма приятный вечер сегодня, мисс Томпсон.

Питер слегка поклонился и поспешно вышел вон. Скрыть от женщины свое настроение трудно, так же трудно, как помешать музыке тронуть человеческое сердце. А уж если женщина после тяжелых страданий впервые узнала счастье любви, тогда как бы ни пытался ее возлюбленный скрыть от нее свою душу, он этого не сумеет. И почти всегда любовь ее так самоотверженна, что она и виду не подаст, будто догадывается о чем-то.

Поведение Питера совершенно ясно открыло Эмили то, о чем она смутно догадывалась и во что не могла до конца поверить: он любит ее, и ее поступки ему не безразличны. Но что ему мешает? Что стоит между ними? Какая тайна?

Дверь в буфетную тихо отворилась и лорд Гроули, сидевший в задумчивости все в той же позе, в которой некоторое время тому назад его оставил Стоун, поднял голову, заметив тень на полу.

– Добрый вечер, сэр. Что-нибудь особенное сегодня?

– О, Хадсон…

– Ваши гости какие-нибудь интересные люди?

– Не думаю, что это тебе было бы интересно, Фил.

– Значит, я не могу присутствовать.

– Где?

– Там, где вы будете принимать гостей?

– Фил, я сейчас распоряжусь, чтобы тебя покормили. Зачем ждать общего ужина?

– Это что, сугубо конфиденциальная встреча?

– Стоун все сделает в лучшем виде. Сегодня хороший ужин, Филипп.

– Значит, никак?

– Ни в коем случае. Чтобы такие как вы – журналисты, ищейки – совали свой нос? Ну, нет! Как только доешь – иди в свою комнату и не высовывайся.

– Да, это особый случай, действительно.

Казалось, Хадсона ничуть не смутил столь бесцеремонный отказ. Он кивнул, улыбнулся и, легко ступая по турецкому ковру, вышел из буфетной.

На мокрых стеклах вестибюля запрыгали узкие лучи фар подъезжающих к дому автомобилей. Стоун бросился к парадной двери. По главной лестнице спускался лорд Гроули. Он был одет для официальной встречи. На лице у него не было и тени тех размышлений, что одолевали его накануне. Первым вошел плотный крепкий мужчина в отличном вечернем костюме. За ним торопливо семенил секретарь, защищая патрона огромным зонтом. Дальше какой-то высокий прямой господин и другие гости, приехавшие одновременно на шести машинах. Скорее всего, они где-то встретились и дальше ехали вместе. Стоун и лакеи споро принимали у гостей плащи и зонты.

– Добрый вечер, господин премьер-министр, – приветствовал главу кабинета лорд Гроули.

– Извините, сэр, мы задержались.

– Здравствуйте, очень рад вас видеть, – лорд пожал руку премьеру и перешел к другим гостям.

Высокий прямой господин слегка согнулся при рукопожатии, но спина его осталась прямая, как будто способность гнуться ею была давно утрачена.

Гости хлопотали вокруг своих мокрых вещей? отряхивали головные уборы, зонты. Машины заурчали и пятна света, остановившиеся, пока выходили пассажиры, поползли по фасаду здания в направлении внутреннего дворика.

Полтора десятка важных и чопорных мужчин стали вслед за сэром Джеймсом подниматься по лестнице в парадный кабинет.

– Прошу вас, проходите, господа, – приглашал всех сэр Джеймс.

– Благодарю, милорд, – за всех ответил премьер-министр. На площадке, где лестница делилась на два симметричных рукава, на стене висела большая картина. Она-то и привлекла внимание главы правительства.

– Да это у вас не Ван-Дейк ли? – с горящим взором коллекционера спросил премьер.

– Да, сэр, – подтвердил лорд Гроули. – По левой стороне фламандцы, а по правой – Италия.

– Теперь я понимаю, господа, почему сэр Джеймс так редко приглашает нас к себе, – пошутил премьер. – Он боится за свою коллекцию. Среди нас люди не вполне надежные, с этим я тоже согласен.

Все гости засмеялись, оценив двусмысленность шутки главы кабинета, и, оживленно беседуя, поднялись на второй этаж, где их уже ждали лакеи, те распахивали смежные двери в библиотеку.

– Великолепно, великолепно, – не мог успокоиться премьер, поднимаясь по «итальянской» лестнице. – Вы просто Гобсек, сэр, никому не позволяете любоваться своими сокровищами!

В группе прибывших выделялся высокий прямой джентльмен. Его-то и представил, наконец, премьер-министр хозяину дома, когда все прибывшие вошли в кабинет и двери закрылись.

– Посол, – назвал он гостя только по должности. – Лорд Гроули, – последовал кивок в сторону сэра Джеймса.

– Очень приятно, – мужчины обменялись рукопожатиями.

Встреча началась.

– Господа, – обратился к присутствующим посол, когда все разместились за длинным столом заседаний в правой части комнаты. – Господа, позвольте мне изложить точку зрения моей страны на ситуацию в Европе. События, происходящие сейчас на восточной и южной наших границах ни в коем случае нельзя рассматривать, как агрессию и аннексию. Всегда в мире были главные, основные державы, основные народы, нации и второстепенные, промежуточные образования, не имеющие ни полноценной государственности, ни достаточно развитой культуры, техники, устройства общества. Всегда так было. И не правы те, на наш взгляд, кто считает, что мы пытаемся втянуть Великобританию в войну, да еще с какой-нибудь второразрядной страной.

– Верно, – вмешался премьер. – Да вся Чехословакия вряд ли стоит жизни хотя бы одного из наших молодых людей.

– В конце концов, немцы просто войдут на свой задний двор – и все, – бросил реплику атташе по науке.

Лорд Гроули молчал с непроницаемым видом и в дискуссию не включался. По-видимому, не все в направлении, которое намечалось, его устраивало.

– Фюрер – человек мира, – продолжил посол. – Но он не позволит маленькой второразрядной стране показывать язык тысячелетнему имперскому рейху! – в левой стороне комнаты был накрыт большой овальный стол, сверкавший крахмальной белизной скатерти и гранями хрусталя.

Некоторые гости с интересом прислушивались к развитию разговора, но и с не меньшим интересом приглядывались к изумительной красоте сервировки и щедрым закускам, в изобилии представленным на столе.

– Господа, – сэр Джеймс уловил в беседе чуть заметную паузу. – Прошу перейти к столу, где наша встреча получит дополнительный энергетический толчок.

Все охотно согласились и перешли за овальный стол, в центре которого возвышался большой букет свежих, только что срезанных цветов. Питер Стоун убедился, что здесь все в порядке, что-то шепнул своему помощнику и вышел из комнаты. В коридоре второго этажа в нишах между колоннами стояли ливрейные лакеи, деля коридор на шесть равных частей. В одном месте он заметил, что человека в нише нет. Когда Питер подошел к этому месту, выяснилось, что лакей просто отступил глубже в нишу и, прислонившись к стене, мирно дремал. Дворецкий похлопал его по плечу, чем чрезвычайно напугал.

– Не спать, не спать, что это вы?

В это время внизу у парадных дверей раздался стук снаружи, а потом звонок и опять стук. Питер поспешил на шум. Когда он сбежал с лестницы, слуги первого этажа уже отперли одну створку, в проеме которой была видна Эмили Томпсон в сопровождении двоих полисменов. Один из них держал над ней большой черный зонт.

– Мистер, вы можете подтвердить, что эта женщина работает у вас?

– Конечно. Это мисс Томпсон, она здесь, в Гроули-холле экономка.

– Благодарю вас, сэр, – сказала спокойно Эмили.

– Разумеется, мисс Томпсон, – кивнул полисмен, старший по званию. – Но вы сами понимаете, безопасность – есть безопасность. Мы сегодня работаем в особом режиме.

– Спасибо, сэр, я могу идти?

– Безусловно, мисс Томпсон, безусловно, – подтвердил полисмен.

Дверь плотно затворилась, Стоун накинул щеколду, и только теперь обратил внимание на изрядно промокшую Эмили.

– Надеюсь, вы приятно провели вечер?

Она приводила себя в порядок у высокого зеркала и что-то тихонько буркнула в ответ.

– Что? – насторожился Питер. – Вы приятно провели вечер?

– Да, вы хотите знать, что там произошло?

– Нет, мисс Томпсон. Я должен вернуться наверх. Там происходит весьма и весьма важная встреча.

– Весьма важная, говорите? Так знайте: я приняла его предложение.

– Что?

– Я приняла предложение о браке со стороны мистера Бенсона.

– Поздравляю вас, – потерянным глухим голосом пробормотал Питер.

– Я готова известить вас об уходе, но если вы отпустите меня раньше, я буду вам только благодарна. Мистер Бенсон собирается уехать через две недели.

– Я сделаю все, что смогу, мисс Томпсон. А теперь, простите.

Питер круто повернулся и собрался уходить. Это был удар, удар сильнейший, и оставаться здесь, когда в любую секунду она могла увидеть его слабость, его досаду и гнев, он не могли при каких обстоятельствах.

– Мистер Стоун, – сказала Эмили внятно.

Питер застыл на месте, а затем медленно обернулся, как бы находясь в нерешительности.

– Должна ли я понимать, что после стольких лет знакомства вы ничего больше не хотите мне сказать?

– Ну, мои самые теплые поздравления… – промямлил скороговоркой Питер.

– А вам известно, что вы, мистер Стоун, были весьма важной фигурой для мистера Бенсона и для меня?

– Вот оно даже как? – искренно удивился Питер.

– Я рассказывала о вас всякие вещи, разные случаи из вашей жизни. О ваших привычках, например, манере поведения, характерных жестах. Ему это было очень интересно. А в особенности, то, как вы зажимаете нос, когда перчите какое-нибудь блюдо.

– Да, это, наверное, действительно смешно.

Вот тут его и накрыла волна нестерпимой муки, от которой он пытался убежать в начале разговора. Звуки куда-то ушли, заглохли. Одна единственная звенящая нота явилась из ниоткуда и буравом вворачивалась в его сознание. Все, все… Короткое слово билось в мозгу, от частого повторения теряя смысл, но от этого становясь все непереносимей…

Эмили увидела, как он побледнел и с остановившимся взглядом пошатнулся. Она инстинктивно сделала движение к нему.

– 01 – протянул он, сам не замечая, что стонет. – Прошу прощения, мисс Томпсон, я должен откланяться, меня ждут дела.

Питер медленно повернулся и, усталый и разбитый, стал удаляться от Эмили. Она сжала кулачки и, закусив губу, смотрела ему вслед. Он уходил, и вместе с ним уходила надежда, все, что было хорошего у них, вся борьба их характеров, их противоположных начал.

«Не знаю, кто победил, – подумала Эмили в ту тяжкую минуту, пока слезы не парализовали ее душу. – Я, во всяком случае, проиграла!» Сейчас, в последнем разговоре, она была дерзка, груба, безжалостна. Она бросила на чашу весов весь сарказм, чтобы вывести его из себя, заставить страдать так, как страдает она. Она ненавидела его и любила сильнее и сильнее. Как это мучительно своими руками убивать свою же любовь! Никому такого не пожелаешь!

Питер был раздавлен. Он слабо ориентировался в пространстве, он просто не мог в таком виде возвращаться на прием. Требовалась передышка, хоть на пять минут. Ему было необходимо попробовать восстановить остатки разорванного в клочья душевного равновесия.

Стоило закрыть глаза, и он видел перед собой ее в бликах от камина. Снова испытывал блаженную дрожь, как тогда, когда она прижалась к нему в душевном порыве. Чувствовал, как глаза ее манят, притягивают к себе! Она просто колдунья, синеглазая, темноволосая колдунья! И у нее есть власть зажигать лихорадку в крови. Он до сих пор не понимал, как сумел не упасть перед ней на колени тогда же, в пятнах света от пламени, как не обнял ее, не спрятал лицо в коленях. Почему не сделал этого? Но думать об этом было нельзя.

Он знал, что начни думать – и его будет разрывать на части, тянуть в разные стороны между разумом и желанием, жалостью и страстью. А он всеми силами души стремится лишь к одному: сберечь упоительное сознание, что он глубокой осенью вдруг почувствовал весну. Невероятно, что она испытывает к нему такие чувства, но и ошибиться было невозможно.

Ему сейчас необходим был собеседник, он не мог оставаться с собой наедине. Это было невыносимо – заглядывать в могилу его собственной любви. Он бесцельно брел длинными коридорами дома Гроули и только после третьего поворота его привлек какой-то необычный для этих стен сухой треск. Звук исходил из-за двери молодого Хадсона и с неравными промежутками продолжался без перерыва.

Фил Хадсон сидел на низеньком диване, перед ним на таком же невысоком столике стояла пишущая машинка, а сам хозяин машинки безостановочно, гоняя из одного угла рта в другой сигару, бешено строчил какой-то текст.

– А, Стоун, это вы, – безразлично проговорил Филипп, не отрываясь от работы. Руки у него были заняты машинкой, а дым от сигары все время норовил попасть в глаза, поэтому журналисту приходилось строить невероятные гримасы и прищуриваться, чтобы избежать дыма.

Питер молча поставил принесенное на край стола.

– Бла-го-да-рю вас, – в растяжку сказал Хадсон, боясь отвлечься от текста и потерять мысль.

Он, звонко щелкая клавишами, закончил абзац и поднял голову.

– Мы же с вами друзья, Стоун?

– Конечно, сэр.

– Вы не смогли бы выпить со мной того, что в этом графине? Посидеть, поболтать?

– Нет, сэр, спасибо.

– Все в порядке, Стоун?

– Да-да.

– Действительно все в порядке? Может быть, вам плохо?

– Нет, сэр. Может быть, немного устал…

– Я уверен, что вы устали. Уже почти час ночи.

Филипп решительно встал, обошел столик с машинкой, выкатил из угла большое мягкое кресло и, стоя за спинкой этого кресла, обратился к Питеру:

– Так, Стоун. Я хочу, чтобы вы присели со мной…

– Но, сэр…

– Садитесь и слушайте, раз не хотите беседовать со мной.

Он решительно подошел к двери и закрыл ее на засов.

– Я не случайно сегодня приехал сюда, – продолжал Филипп, чуть понизив голос. – Мне сообщили о том, что происходит сейчас там, в кабинете.

Питер медленно поворачивался лицом к Хадсону по мере его перемещений по комнате. Филипп внезапно прервал себя и подошел к дворецкому.

– Присядьте, Стоун, присядьте, – он легонько попытался усадить Питера в кресло. – Я пытаюсь говорить с другом, а вы стоите здесь с подносом и готовы, похоже, в любой момент ретироваться.

– Хорошо, – кротко согласился Питер и уселся в кресло, положив поднос и салфетку себе на колени.

– Вот так немного лучше, – улыбнулся Хадсон. – Я думаю, что премьер-министр находится там, в библиотеке.

– Премьер-министр, сэр? – слабо изобразил удивление Питер.

– Да, вам нет необходимости подтверждать либо отрицать. Премьер-министр, министр иностранных дел и посол Германии. А о чем они говорят, вы не знаете. Стоун?

– Боюсь, что нет, сэр.

– Вам это что, Стоун, совершенно безразлично? Никакого любопытства не испытываете по этому поводу?

– Понимаете, мистер Хадсон, я не должен испытывать любопытство ни по какому поводу.

– А если вдруг я вам скажу, что лорд Гроули пытается уговорить главу нашего правительства вступить в пакт с этими государственными преступниками из Берлина?

– Я думаю, сэр Джеймс действует из наилучших побуждений…

– Так вот почему вы во всем его защищаете? – вскрикнул Хадсон, как от укола. – Значит, по-вашему, он абсолютно чистоплотен, а его используют в грязных целях!?

– Я, мистер Хадсон…

– Так пусть вам станет известно, что наш лорд – это самая ценная пешка у нацистов в Англии в последние несколько лет. Именно потому, что он человек чести, порядочный и неподкупный.

– Я вас понимаю, сэр. Лорд Гроули все время пытается добиться прочного мира для нашей страны.

– Да, Стоун, пытается, – Филипп немного успокоился, – но на их жесточайших условиях. Помните, мистера Льюиса, американца, приезжавшего года три назад? Тогда была здесь конференция. Помните – ведь вы были на встрече – он назвал Гроули любителем, дилетантом, который ни черта не понимает в политике? И он был прав, абсолютно прав, Стоун.

– Я очень люблю сэра Джеймса, и знаю, что вы также его любите, мистер Хадсон.

– Да. Люблю, он почти мой родственник, наконец. Но разве мы с вами хотим, чтобы он совершал ужасную ошибку? Его обманули, Стоун. Вы что, до сих пор не понимаете, что там происходит? – он махнул рукой в сторону библиотеки. – Или вас тоже обманули как и его?

– Простите, сэр…

– Да, Стоун, – Филипп внезапно сник, голос его перестал звенеть. – Не рвитесь туда, там и без вас достаточно соглашателей.

Хадсон отошел к своей машинке и достал из коробки новую сигару. Прикурив, он опять заговорил, но задумчиво, спокойно:

– Да. Мы с лордом Гроули люди разного круга, несмотря ни на что. Он учился в Оксфорде, а я в Корке, на юге Ирландии. Он в университете, а я в монастырской школе. Его хвалили даже за то, что он не всегда знал изучаемый предмет, а меня лупили по рукам братья настоятели за все подряд. Но сэр Джеймс, я и вы, Стоун, – граждане одной страны. Следовательно, наши устремления должны быть близкими, похожими.

Он глубоко затянулся дымом и отошел к окну, поблескивающему черным зеркалом между штор. «Как давно это было, – подумал Хадсон. – Мне тогда сильно вредила моя английская фамилия».

В тот день им было задано выучить стихотворение Томаса Дэвиса: «Плач о гибели Югана Роу». Когда мистер О'Рок вышел в коридор поговорить с братом Крипланом, все мальчики бросились листать хрестоматию английской поэзии.

Это было очень патриотическое стихотворение о том, как проклятые англичане отравили Югана Роу, и строчки в нем были очень длинные. Ученики ненавидели англичан – отравили Югана Роу да еще в таких длинных строках об этом рассказывается.

А еще хуже было то, что мистер О'Рок любил подобные стихотворения. Он без конца цитировал и декламировал этот «Плач» и был всегда готов спустить шкуру с того, кто не знал его назубок.

Филипп его не выучил. Он пробежал глазами строку за строкой, в отчаянии бормоча невоспринимаемые памятью слова. Его сосед по парте, Джимм Суэйн, спросил:

– Фил, ты вызубрил эту штуку?

– Нет, – раздраженно бросил Филипп, пытаясь хоть что-нибудь удержать в памяти.

– Святая богородица! – ужаснулся Джимм. – Он тебя убьет!

– Джи, подскажешь, а!

– Да он мне руки оторвет, – убежденно сказал Джимм, и добавил: – И ноги.

Фил зажмурился от надвигающейся грозы. Во всем была виновата мама. Он бы обязательно пришел в школу пораньше и вызубрил эти ненавистные стихи. Но после завтрака, когда он уже почти оделся, мать вздумала проверять его ботинки.

– Боже милостивый! – воскликнула она. – Да тут дырка на дырке. В них нельзя идти никуда.

Больше всего Филиппу хотелось поскорее выскользнуть на улицу.

– Я надену сандалии, – предложил он вариант.

– Не говори глупости, дождь льет как из ведра, – сказала мать, и забеспокоилась: – Что же делать?

У Фила мелькнула слабая надежда, что его оставят дома. Но сестра по приказу матери порылась в стенном шкафу в коридоре и нашла там то, что послужило причиной всех бед этого дня. Она откопала старые сапоги, оставшиеся от отца. Мать заставила их примерить. Сапоги были отчаянно велики.

– Я в них не пойду, – сказал угрюмо Фил. – Они с ног валятся.

Но мать и сестра твердили, что это прекрасные сапоги, что они впору и никто ничего не заметит.

– Я их не надену, – упирался Фил.

Он был самый младший в семье, и ему доставалось со всех сторон. Однако мысль о том, что над ним будут смеяться, придавала ему упорства и храбрости. В эту минуту в комнату вошел Том, старший брат Фила, и сестра быстро проговорила:

– Том, он грубит маме, поговори с ним…

– Я только что слышал мяуканье, – грозно начал Том.

– Это Милли наступила на кошку, – заспешил Филипп реабилитироваться в глазах старшего брата. Он начал торопливо и сбивчиво объяснять про сапоги, но все трое зашикали на него и велели отправляться.

Подавленный и несчастный он пошлепал под дождем, пряча глаза от встречных…

Мистер О'Рок вернулся в класс. Его внушительная фигура заняла все пространство за кафедрой.

– Теперь поэзия, – объявил мистер О'Рок, как на танцевальном вечере. – Закройте книги.

Он был истинный кельт и даже на уроке английской поэзии отдавал приказания только по-ирландски. Строго посмотрев в потолок, требовавший ремонта, мистер О'Рок загрохотал:

«Ужель враги убили Югана Роу О'Нила?

Да они отравили его, с кем сразиться не в силах».

Он сжал огромные кулаки, выставя их перед грудью и без перехода деловым тоном вызвал:

– Дэйли.

– Я, сэр? – откликнулся Дэйли, оттягивая время.

– Ты, ты, дурень!

Дэйли встал и повторил первые строчки, которые мистер О'Рок только что продекламировал.

– Кленси, – выкрикнул мистер О'Рок следующую фамилию, отпуская хитрого Дэйли и вызывая новую жертву. Так один за другим они поднимались и садились по команде учителя, ходившего между рядами. Дважды он прошел мимо Филиппа и останавливался, выкрикивая имена учеников. Камэнзи, заикаясь, мучил четвертую строку.

– К стене! – крикнул мистер О'Рок.

Чарли Камэнзи побледнел и покорно пошел к стене. За ним один за другим последовали еще двое почитателей национального героя. Мистер О'Рок недалеко прогулялся, остановился спиной к Филу и неожиданно выкрикнул:

– Хадсон!

Сердце Фила дернулось и упало. Он встал. Мистер О'Рок все еще не оборачивался. Отвернуться от ученика, и затем неожиданно вызвать – было любимым приемом мистера О'Рока. Питер проглотил сухой комок, но продолжал молчать.

– «Плачь»… – подсказал учитель.

– Плачь… – повторил Фил обреченно.

Мистер О'Рок двинулся к первым партам.

– «Плачь о своем герое»… – продолжил он, идя по проходу.

Затем резко обернулся и рявкнул:

– Дальше!

– «Плачь о своем герое»… – повторил Фил и замолк.

– «Остров», – подсказал мистер О'Рок.

– «Остров», – эхом отозвался Филипп, безнадежно таращась во мрак памяти.

– «Остров, остров, остров», – талдычил учитель.

Фил попытался связать все вместе:

– Плачь о своем герое, остров, остров, остров».

Лицо мистера О'Рока исказилось.

– К стене! – заорал он. – Ты, твердолобый, ленивый, слабоумный бездельник!.. Ну-ка, Кленси!

Тот съежился под взглядом учителя и произнес:

– «Плачь о своем герое, остров зеленый, плачь!»

Мистер О'Рок кивал в такт стихам. Филипп плелся по проходу к стене. Сапогу было угодно зацепиться за выступающий край основания парты. Раздался грохот, повлекший за собой резкий взмах руки мистера О'Рока с зажатым в ней тонким ремнем, который больно ужалил Фила пониже спины.

– Ты хоть раз читал это стихотворение, Хадсон?

Фил заколебался, затем сказал неуверенно:

– Да, сэр.

– Решил, наверное, что не стоит тратить на него время, Хадсон?

– Нет, сэр, я не успел, сэр.

Мистер О'Рок повернулся к классу.

– Хадсон не успел, – сообщил он с поклоном. Затем вновь обратился к Филиппу: – Если бы это был американский комикс о пиратах или мерзкий детектив, у тебя бы сразу нашлось время. Но когда попадается стихотворение такого патриота, как сэр Дэвис, где идет речь о преследовании героев-мучеников твоей несчастной родины – на это времени нет.

– «Смерть за свою отчизну в Клох-Охтере принял он», – с пафосом продекламировал учитель и добавил: – Его смерть – тяжкая утрата. Но если он умер за таких, как ты, он еще и бесполезная утрата.

– Я хотел выучить, – отчаянно пискнул Фил.

– Если я не в состоянии внушить уважение к нашим погибшим патриотам, клянусь, я вобью в тебя это уважение. Руку!

С жутким свистом ремень шесть раз опускался на ладонь. После четырех тяжелых ударов рука сама собой начала сжиматься, как сухой осенний лист на костре. Но сильнее был страх, что он заплачет.

У него было темно в глазах, когда он возвращался на место. Ведь мистер О'Рок почему-то расценил его незнание стихов, как наглое пренебрежение историей своей Родины и, подумав, добавил еще четыре удара. Еле волоча ноги, Фил брел вдоль прохода и на том же самом месте опять споткнулся, растянувшись вдоль радов. Сапоги опять его подвели. В то время, как он вставал с пола, мистер О'Рок, собиравшийся помочь ему еще одним легоньким ударом, воскликнул:

– Боже милостивый, Хадсон! Где ты взял эти сапоги?

Мальчишки с любопытством уставились на его ноги, а Кленси захихикал.

– Что тут смешного, Кленси? – спросил учитель.

– Ничего, сэр.

– Читай с восьмой строфы, – приказал он. Но Кленси потерял кураж, запнулся и вскоре присоединился к трем ученикам у стены.

Филипп зажал израненную ладонь под мышкой и с легким стоном налег грудью на парту. Ремень свистел и щелкал, воспитывая патриотизм и любовь к поэзии.

– Здорово он тебя, – шепнул Джимм.

Фил старался найти более щадящее положение для руки и ничего не ответил.

– Десять – это слишком. Он не имеет права: я бы привел отца.

Фил сердито подумал: «Отца – это хорошо, у кого он есть».

– Слушай, чьи это сапоги. Ведь это не твои.

– Мои, – буркнул Фил.

– Да брось, Фил. Брата, да?

– Заткнись! – прошипел Фил.

– Ну, я никому не скажу, честно, – шептал Джимм. – Мы ж друзья, сидим за одной партой. Скажи, не бойся.

– Любопытной Варваре, как известно…

– Да что ты, Фил, ты же меня знаешь, – заныл Джимм.

– Ладно, надоел ты мне. Сапоги от отца остались. Но если хоть кому-нибудь… Попробуй только пикни.

– Копыто коня, рог быка, улыбка сакса – вот три опасности для нас с вами, – наставлял тем временем мистер О'Рок.

Филипп надеялся, что во время перерыва дождь не позволит выходить, и они останутся в классе. Но когда громко прозвенел звонок, за окнами школы дождь перестал, и они толпой повалили из помещения.

Когда Филипп развернул завтрак, к нему подошел приятель, Диллон. Он сидел в том же ряду, что и Фил, только через проход.

– Ну, что, не убили враги героя Югана Роу? – улыбнулся он.

– Заткнись.

– Ничего себе порцию ты получил. Зато держался то что надо! Молодчина! Когда он тебе еще четыре штуки всыпал, я стал молиться, чтобы ты не заревел.

– Еще чего?

– Он ведь лупил изо всей силы.

– Он все равно не заставит меня реветь. Хоть лопни. Кому-нибудь рассказывать об этом было бесполезно.

Даже дома все родные решат, что он получил свое.

– Невезучий мы народ, – вздохнул Диллон.

– Что правда, то правда.

Дружеское участие приятеля успокаивало Фила.

– Это отцовские сапоги, – признался он вдруг. – По мне они выглядят нормально.

Прозвенел звонок и мальчики пошли к школе. У входа стояла группа ребят.

– А вот и Хадсон! – громко объявил Кленси.

Их обступили, слегка подталкивая.

– Послушай, кто тебя вставил в эти сапоги?

– Ну-ка, пройдись, Хадсон!

– Он падает все время, бедняга.

Фил стал медленно пятиться к стене, Диллон отошел вместе с ним.

– Откуда они у тебя, Хадсон? – не унимался Кленси.

– Он их нашел на помойке.

– Украл, ясное дело.

– Пусть походит перед нами, – настаивал Кленси. – Давай, Хадсон, вперед, герой гражданской войны.

– Это мои сапоги, – сдержанно сказал Фил. – Просто они мне немного велики.

– Не стесняйся, Хадсон, это же сапоги твоего отца? Улыбка стала откровеннее и наглее.

– Совсем нет, – возразил Филипп.

– Да, да, он сам об этом сказал Джимми. Правда, Джимм.

– Ну, в общем, конечно… – забормотал Джимм, отодвигаясь в сторону.

– Говори, говори, – торжествуя закричал Кленси. – И поэтому давайте заставим его пройтись, а мы посмотрим.

Фил, не раздумывая, с визгом бросился на Джимми. Первый же его удар вдребезги разбил очки и нос предателю. Когда они катались по влажной земле, Джимм достал его щеку и расцарапал ее ногтем. Но Фил не чувствовал боли. Он только видел перед собой белое от страха лицо своего врага. В неистовстве он бил и бил по нему, пока оно не стало черно-красным от крови и земли.

– Оттащите его, ребята, – всерьез забеспокоился Кленси, когда увидел, во что превратилось лицо Джимми.

Их пытались разнять, но Фил размахивал во все стороны руками и ногами. Джимми подняли и повели к водопроводной колонке обмывать лицо и руки. Диллон, единственный друг Фила, как мог почистил ему одежду и лицо.

На следующем уроке они сидели, молитвенно сложив руки, а брат Куинлан читал с кафедры духовные наставления. Сосед по парте, ненавистный Джимми, сидел, не поднимая своего разбитого лица. Без очков его вид был непривычным, как бы в портрете не хватало чего-то важного: носа или уха.

– Мы общаемся друг с другом, братья, при помощи слов, жестов или взглядов. Но это лишь внешние формы общения, – вещал проповедник. – Внутри каждого человека, даже самого незаметного, заключен целый мир. Во мраке этого внутреннего мира стоят лицом к лицу бесприютная душа и ее творец. Никто, кроме Бога, не может заглянуть к нам в душу: ни отец, ни мать, ни учитель, ни ваш лучший друг. Но Господь видит все…

– Послушай, мальчик… – Куинлан обратил внимание на Джимми, который пытался остановить кровь, которая опять пошла из носа. – Что ты там возишься с платком? Встань.

Проповедник тоже носил очки и теперь смотрел поверх очков на Джимми, догадываясь, что с парнем не все в порядке.

– Подойди сюда, – приказал он.

Некоторое время брат Куинлан осматривал лицо Джимми, затем повернулся к классу.

– Чья это работа?

Никто не шевельнулся. Все застыли в ожидании. Ведь если никто не признается, то накажут весь класс. Весь! Прошло еще несколько мгновений. И Филипп встал.

– Это я, сэр.

Брат Куинлан велел вывести Джимми во двор и умыть ему как следует лицо. А затем произнес речь о насилии – о насилии над ближними, слабыми, нуждающимися в защите.

– Милосердие и терпение, а не мстительность и жестокость, – вот что всего дороже Господу. Тебе не стыдно, Хадсон? – Ты считаешь, что совершил похвальный, героический поступок?

– Нет, сэр.

– Так почему же ты это сделал, мальчик?

Что толку отвечать? Рассказывать о сапогах, о слове, данном Джимми? Нет, этого никто не поймет. Ведь рубцов и ран в душе не видно никому.

– Глупый поступок, – заключил проповедник, – низкое трусливое нападение. Дай сюда руку!

Обычно они уходили из школы вдвоем или втроем, но сегодня он никого не хотел видеть. Дождь как бы дождавшись окончания уроков, пошел опять. Филипп угрюмо шагал вдоль канала, немного загребая большими сапогами. Дождь может лить и завтра, а его ботинки не будут еще починены. Если мать считает, что отцовы сапоги ему годятся, то одному Богу известно, когда отдадут чинить его ботинки. Сырой холодный ветер собирал на поверхности воды мелкие зябкие волны.

Филипп секунду поколебался, а затем снял сапоги и – сперва один, а потом другой – бросил их в воду.

Первый сразу пошел на дно, а второй немного поплавал, задирая наглый сбитый нос, но тоже устремился за своим братом. Ему, конечно, всыплют. И за драку, и за очки…

Фил снял чулки и затолкал их в карманы. Он ощутил под босыми ногами холодную мокрую тропинку. Сделав шаг, он вздохнул и сердце его взликовало.

Хадсон держал в пальцах погасшую сигару, не замечая, что пепел с нее упал на ковер. Питер тоже молчал, не напоминая о себе. Наконец Филипп обернулся и заметил, что Стоун неподвижно сидит в кресле, не откидываясь на спину, с бледным и неживым лицом. Он был напряжен, как в столбняке.

– Стоун, что с вами? – воскликнул Хадсон. – Вам плохо? Вы нездоровы? Позвольте…

– Нет-нет, – проговорил Питер с натугой, – все в порядке. Со мной все хорошо.

Он нашел в себе силы встать и слегка поклониться хозяину комнаты.

– А теперь, сэр, прошу прощения. Мне уже пора.

– Да, Стоун, да. Я был рад, что вы задержались у меня немного, хоть вас и не назовешь разговорчивым собеседником.

– Да, сэр, всего хорошего.

Зажав под мышкой свой неизменный поднос, Питер плотно закрыл за собой дверь и направился в библиотеку, убедиться, что в его отсутствие ничего не случилось. Он шел длинными коридорами дома Гроули и думал: «Славно мы с Хадсоном помолчали. Его политические атаки сразу погасли, когда он вспомнил что-то свое, настоящее. И его молчание помогло мне одолеть собственные страдания».

«Она медлит, – думал он. – А зачем? Что она выжидает? Всерьез принимать мысль о том, что Эмили ко мне испытывает какие-то чувства, не приходится. Что же тогда ею движет? Зачем она преподносит мне все новые и новые испытания? Что это за садизм такой с ее стороны?»

Питер не обратил внимания, что он невольно судит поступки Эмили только со своей точки зрения. Угнетенный сознанием, что теряет ее, он ничего не чувствовал и не замечал вокруг, и не сразу до его слуха донеслось легкое постукивание каблуков за стеной.

– Мистер Стоун!

– Да? – он попытался изобразить на своем лице как можно более безучастное выражение.

– Не надо принимать близко к сердцу ничего из того, что я сказала вам накануне. Я глупо себя вела сегодня. Эти полисмены…

– Мисс Томпсон. Ничего из того, что вы мне сказали, я не принял близко к сердцу. Вообще, я с трудом припоминаю, чтобы вы мне что-нибудь говорили.

– Это было глупо…

– Извините, у меня не было времени внимательно слушать вашу пустую болтовню, – он уже полностью овладел собой. – Я предложил бы вам как следует отдохнуть. Ложитесь спать, мисс Томпсон. Спокойной ночи.

Из последних сил стремясь выдержать взятый бесстрастный тон, Питер резко повернулся и, толкнув первую попавшуюся дверь, вошел в нее.

Эмили глядела ему вслед, подбородок ее дрожал, а руки механически комкали платок. «Нет, – в отчаянии думала она, – это не человек. Это какой-то автомат, тупой бесчувственный комод! Пусть он провалится в тартарары, там его место. Никогда, никогда этому чурбану не понять ее. Как она ошиблась, как можно было так ошибиться в человеке?!»

Питер захлопнул за собой дверь и, прислонившись к ней спиной, остановился, пытаясь успокоить дыхание. Он помотал головой, выразив себе глубокое возмущение столь бурной реакцией собственного сердца на присутствие Эмили. Когда он пришел в себя, то обнаружил, что стоит на площадке внутренней лестницы, ведущей в подвальный этаж. Щелкнув выключателем, Питер стал медленно спускаться по ступеням.

Подвальная часть дома состояла из множества низких сводчатых коридоров, настолько запутанных, что до крайности взволнованному Стоуну нелегко было найти дверь в тот погреб, где хранились старинные вина. Мысль об этом родилась в голове у Питера тотчас, как он сообразил, где находится. Пугающее безмолвие царило во всех этих подземных помещениях и звуки шагов, приглушенные многолетней пылью, эхом отзывались по мрачному лабиринту подвала.

Наконец, за очередным поворотом Питер увидел знакомую кованую дверь. Еще один щелчок, глухой лязг отодвигаемого тяжелого засова, и глазам его открылась картина винных погребов. В сводчатых глубоких нишах горками лежали запыленные, тускло поблескивающие сквозь паутину и плесень, бутылки с винами. Он не собирался смаковать, а хотел напиться, поэтому, не разбирая надписей на простенках, взял с ближайшего стеллажа верхнюю бутылку, ощутив в ладони бархатную пыль и многолетний холод стекла. Стоун излишне резко повернулся, его вялые пальцы скользнули по запыленному горлу тяжелой бутылки, фляга выскользнула и с тупым звоном раскололась о плиты пола. Темное маслянистое пятно стало быстро растекаться, увлажняя и пропитывая толстый слой пыли в стыках плит. Красная жижа под ногами, холод подвала и запыленные бутылки, похожие на сложенные минометные снаряды, живо напомнили Питеру другие времена и проблемы.

В конце тридцатых годов патриотическая истерия, изо всех сил подогреваемая прессой, уже называла немцев не иначе, как только «грязными трусливыми бошами, а солдат ее величества исключительно «бесстрашными героями» и «достойными сыновьями Британской Империи». Лорд Гроули давно пережил крайне болезненное поражение в борьбе за всеобщий мир в Европе, убедился, что с «грязными бошами» договориться невозможно, и теперь тяжело привыкал к мысли о войне. Между тем война растекалась во все стороны, подминая под себя все новые страны и народы.

Высший накал патриотических призывов пришелся на момент высадки союзных войск в Нормандии, где они сразу получили крепкий щелчок по носу. Но «машина» уже вертелась на максимальных оборотах, и газеты захлебывались патриотическими восторгами: «…Наша страна навеки покроется позором, предаст свое мужество и отречется от уроков истории, если ограничится тем, что останется дома охранять свои берега от маловероятного вторжения и уклонится от долга, призывающего на поле брани показать доблесть и беззаветную храбрость, которые отличали наш народ на всем протяжении его истории!»

Сэр Джеймс понемногу приходил в себя после провала роли миротворца и подыскивал занятие достойное и созвучное времени. Размеренная и спокойная жизнь Гроули-холла изредка нарушалась небольшими приемами. Но когда западный фронт, спотыкающийся и умывающийся кровью, стал реальностью, лорд Гроули принял живое участие в снаряжении Девонширского полка, входившего в королевский экспедиционный корпус.

Эти новые хлопоты и заигрывания с судьбой неожиданно завершались, как говорил об этом сам лорд Гроули, «естественным решением – самому принять участие в боевых действиях.

Конечно, никто и никогда не разрешил бы «чести нации» ползать под пулями, но тем не менее, снарядив на свои средства какое-то подразделение в составе Девонширского полка, он выхлопотал себе поездку в действующую армию. Стоун, естественно, поехал с ним.

Вскоре по прибытии на одном из совещаний Генерального штаба в частном разговоре с влиятельным военным чином, сэр Джеймс предложил ряд решений некоторых военных проблем. Но руководство корпуса не приняло во внимание его мнение и настояло под предлогом невозможности обеспечить ему личную безопасность на возвращении лорда Гроули в Англию.

Хоть и недолгим было их пребывание на войне, но Питер Стоун запомнил его на всю жизнь. С легкостью, граничащей с помутнением сознания, сэр Джеймс «уступил» Стоуна генералу МакКорлинку, багаж и челядь которого потерялись где-то на пути через Ла-Манш. Речь шла о том, что Питер наладит быт генерала и через неделю вернется на базу Девонширского полка, где жил сэр Джеймс.

Неделя пролетела незаметно и большой особняк, выделенный МакКорлинку командованием, стал иметь довольно обжитой вид. Но в это время «грязные боши» дали англичанам предметный урок развития внезапной атаки на большом протяжении фронта, что повлекло за собой невиданные до сих пор потери английских войск, особенно в рядах младших офицеров.

Генерал бросился латать бреши в рядах своего войска, и, не колеблясь, предложил Стоуну строевую роту, укомплектовавши ее из четырех разбитых накануне. Он нажимал на патриотизм и образование, к несчастью полученное Питером в свое время. Как ни был вышколен и воспитан в повиновении дворецкий Стоун, у него хватило твердости категорически отказаться от командования другими людьми. Все разговоры с генералом закончились назначением «волонтера Стоуна Питера вестовым майора Глендена до прибытия смены».

Место Питеру отвели в небольшом блиндаже рядом со стареньким блиндажом штаба и самого майора Глендена. Кроме него, здесь помещались два штабных шифровальщика, которых Питер почти никогда не видел… Это было укрытие около шести футов высотой и длиной около восьми. Дощатый настил немного оберегал от бесконечного водяного потока, журчавшего под полом. Сверху на доски была постелена относительно сухая солома, а затем – два спальных мешка. Что это были за мешки, Питер вспоминать не желал. Недаром их называли блошниками. Солома непрестанно шуршала, там шла какая-то своя жизнь. Майор Гленден, человек очень деятельный, целыми днями носился по позициям своего батальона и к ночи Питер, везде следовавший за ним, валился с ног, не раздеваясь и не открывая спальника.

Система была следующая: три дня они проводили в окопах первой линии, затем на три дня отходили в окопы второй линии, после чего возвращались в окопы первой линии. В окопах первой линии в то время бойцам ничего особенного не угрожало – артиллерия с той и другой стороны била через головы солдат в окопах. Главную опасность представляли снайперы, так как бруствер во многих местах был высотой всего в три фута, а это на целые два фута ниже человеческого роста. А во второй линии окопов частенько рвались шальные снаряды. Эти снаряды падали за спиной, взметывая гигантские фонтаны земли, камней, веток и кровавых лоскутов, оставшихся от людей. Все это ужасным дождем сыпалось на головы бойцов. Питер мог многое вынести, как казалось, на передовой позиции, но некоторые события добавляли к физическим страданиям еще и нравственные.

Питер давно сбился со счета, в какой раз им предстояла смена. Дождь шел не переставая. Иногда по голым рукам солдат била ледяная крупа, а по ночам примораживало, и дно окопов затягивала тонкая ледяная корка. Солдаты прокладывали окопы дальше, левее. Ворочать, не разгибаясь, набухшую водой глину было отчаянно тяжело, спина и плечи мучительно ныли. Солдаты ненавидели эту работу, копали медленно и непрерывно ворчали.

Почти весь день английская артиллерия интенсивно била по немецким позициям. Над головой с пугающим воем пролетали снаряды. Когда стемнело, пришла смена и бойцы майора Глендена стали собираться для перехода на передовую.

Воспоминания мирной жизни уже на третью неделю пребывания в армии не являлись Питеру даже во сне. Вначале это было. Тело его спало, а сознание от усталости не угасало. Он видел, что какие-то люди сидят по концам сервированного стола, сверкающего серебром и хрусталем. Сидят, разделенные канделябрами, солонками, отражавшимися в столе вазами с букетами и прочими атрибутами их безупречно обставленной жизни. Они обмениваются фразами только в отсутствие слуг…

Примерно в девять сорок пять откровенно повалил снег. Идти было очень трудно. До окопов первой линии они добрались, когда уже совсем стемнело. Солдаты вымучились и изголодались, и майор на какое-то время оставил их в покое. Это было время отдыха и Питера. Твердая снежная бахрома прихватила его волосы, воротник, полы шинели. Тем, кого они меняли, не терпелось уйти, и окопы солдаты оставили разоренные и осыпавшиеся. Им пришлось плохо. Трое убитых, семеро раненых. Им, по всему было видно, хотелось только одного: поскорее убраться отсюда, очутиться подальше, в относительной безопасности. Они злились, что смена заставляет их ждать дольше, чем, как им казалось, необходимо.

На окопы было страшно смотреть. Здесь явно был тяжелый обстрел. На то, чтобы привести в порядок бруствер и расчистить ходы сообщения, требовалось не меньше двух дней напряженной работы.

По ту сторону, на «ничьей» земле, жалобно стонал раненый. Стоны усиливались, затихали, переходили в невнятное бормотание, а иногда восстанавливалась тишина. Но все постоянно помнили об этих стонах и ждали, когда они снова раздадутся. Солдат они мучили несказанно. Их лица темнели от ненависти. Уходя, сержант О'Киф процедил сквозь зубы, что раненый там, за колючкой, уже четыре дня стонет.

Устроившись в блиндаже, только что оставленном командиром отходящего подразделения, майор Гленден подозвал Питера:

– Нужна еще одна постель, Стоун. Ночуете со мной, ибо завтра вам чуть свет – в штаб, с моим донесением.

– Есть, сэр, – Питер вышел из блиндажа и передал приказ денщику.

Дождь прекратился. Воздух был промозглым и едким от дыма. Стоны с ничейной территории стали нестерпимо пронзительны. Кто-то из солдат тихо исступленно выругался.

– Стоун! – окликнул Питера майор.

Его голос, словно острый стальной прут воткнулся в воспаленный нерв. Стоун вернулся в блиндаж. Майор Гленден сидел, чуть наклонив голову и писал.

– Кто это? – спросил он, не отрываясь.

– Один из глостерцев, сэр. Их пятерых послали в разведку. Четыре дня назад, сэр. Я думаю, он давно без сознания.

– Благодарю, – Гленден продолжал писать. – Когда я закончу рапорт, мы доберемся до него и посмотрим, что можно сделать.

– Есть, сэр, – Питера мутило от одной мысли, что надо идти за колючку…

– Мне нужно не более получаса, не ложитесь.

Майор принял движение Питера, у которого просто подкосились ноги, за желание поспать перед вылазкой.

– Но, сэр…

– Я могу вызвать добровольца.

– Нет-нет… Но… но что я могу?..

Гленден взял свой нож и положил его в аккуратную кожаную сумку на поясе.

– Решение мы сможем принять только, когда будем точно знать ситуацию. А пока распорядитесь, чтобы через тридцать минут сержант вызвал двоих бойцов. Надежных и сообразительных. Не каких-нибудь тупых раззяв. Нам с вами нужно будет прикрытие.

– Есть, сэр.

Майор покрывал лежавший перед ним лист аккуратной и мелкой вязью слов и значков. Черная ручка – зажата в сильных худых пальцах, как ланцет. Питер присел на спальный мешок и достал из ранца книгу. Но тут же понял, что не может сосредоточиться. Он скользил и скользил взглядом по одним и тем же словам, но в сознание они не проникали. Питер попробовал тихонько шептать прочитанное, даже водить карандашом по каждому слову, но и это не помогало. И теперь, спустя много времени он не в состоянии был вспомнить, что же тогда пытался читать. В голове вертелась только одна мысль: Я боюсь увидеть, почему он стонет, я боюсь, что запомню это навсегда. Я боюсь, что сам попаду в такое положение».

– Ну, вот! – Гленден прихлопнул аккуратную стопку листов. – Посмотрим, какова погода. Слишком рисковать нет смысла.

Он встал и потянулся. Опустил руки, окликнул поднявшегося с пола Питера.

– Револьвер у вас есть?

Стоун кивнул и потрогал оружие, оттягивавшее ремень.

– Заряжен, я полагаю? – он подергал себя за усы, оттягивая их вниз.

– Да, сэр.

– Фонарик?

– Да, сэр.

– Превосходно. Ну, так пошли. Тянуть время незачем. Шинель оставьте. Только помеха в такой процедуре. Просто следите за мной, и точно выполняйте мои распоряжения. Абсолютно точно.

Сержант ждал снаружи с двумя солдатами. Те держали винтовки наизготовку. Ночь была самая подходящая для вылазки. Тяжелые тучи затянули небо, и снова накрапывал дождь. Руки у Питера тряслись мелкой дрожью и сладить с ней он не мог. Он сунул их в карманы.

– Отлично. Лучше не пожелаешь. Если мы не вернемся достаточно скоро… или если у вас будут основания решить… э… сержант…

– Слушаю, сэр.

– Немедленно сообщите мистеру Муру. Вы поняли?

– Есть, сэр.

– Мы или вернемся с ним, или… Майор не договорил фразы.

– Готовы, Стоун?

– Готов, сэр, – Питер отчаянно старался не показать своего состояния.

Он вслед за майором перелез через бруствер. Не столько перелез, сколько перекатился, и услышал, как позади них щелкнули затворы винтовок.

– Фонарик? – Гленден говорил шепотом. – Сюда. Вот сюда. Светите ниже и прикрывайте ладонью. Так, ничего. Выключайте. Давайте левее. Еще. Фонарь! Чуть ниже, хорошо.

Он перерезал проволоку в нескольких местах и проскользнул за нее. Питер пополз за ним, чувствуя, как колючки цепляются за брюки и китель: «Останься с нами, не уходи!» На небольшом расстоянии от них что-то ярко горело. На тучи снизу ложились оранжевые отблески, в воздухе носились нити искр. Майор вскочил и побежал, согнувшись почти пополам. Земля была вся в воронках от мин и снарядов, но он точно видел в ночи. Питер бежал за ним, отгоняя от себя мысль об опасности. Он старался сосредоточиться на спине Глендена, мелькавшей в темноте расплывчатым пятном.

Раненый больше не стонал. До них доносились протяжные мучительные хрипы. Казалось, на то, что б его найти, ушла вечность. Где-то затрещали винтовочные выстрелы, в ответ раздался такой же треск. Но это было где-то далеко, на краю сознания. Если бы немцам вздумалось запустить парочку осветительных ракет, просто так, на всякий случай, им пришел бы конец. Они были живыми мишенями. В конце концов, они нашли его на краю воронки.

– Ох! – внезапно крякнул майор и опустился на колени.

Стоун скорчился рядом, все еще глядя ему в спину.

– Фонарик, – скомандовал майор. – Держите луч у самой земли. Обойдите с той стороны. Не попадите в чертову воронку.

Питер на ощупь обошел то, что осталось от человека. Тот не осознавал их присутствия.

– Фонарь. Ну-ка?

Когда свет ударил в его лицо, раненый снова пронзительно застонал. Питер заметил безумный выпученный голубой глаз и перекошенный рот.

– Медленно ведите луч вдоль тела. По-моему, надежды никакой. Ниже. Сюда. Я должен убедиться. О, Господи!..

Питер не смотрел на раненого, только на руки майора. Они медленно двигались вдоль тела. Гленден секунду повозился, затем сунул ему какие-то бумаги. Питер брезгливо спрятал их в карман френча.

– Сохраните. Не трясите фонарь, черт подери… Мне бы настоящих солдат, а не…

Металл звякнул об металл, совсем тихо. Наступил миг полной тишины, нарушаемой мягкими шлепками дождевых капель.

– Погасите эту дрянь.

Питер с готовностью выключил фонарик.

– Погодите, пока привыкнут глаза и следуйте за мной. Держитесь как можно ниже.

Они благополучно добрались до проволоки и пролезли в дыру. Трое солдат помогли им перебраться через бруствер. Майор прошел мимо них.

– Горячей воды, – буркнул он через плечо. – Раздобудьте, где хотите, только поживей. И кружку чая мистеру Стоуну.

В тамбуре блиндажа у левой стены были сложены горкой семидесятимиллиметровые мины. Это место в окопах считалось, по-видимому, самым сухим, вот и свалили здесь боеприпасы, как дрова у стенки.

В блиндаже майор начал с того, что достал поразительно белый платок и принялся протирать свой нож.

– Немедленно разденьтесь, не то схватите воспаление легких.

Питер послушно разделся донага и, завернувшись в шинель, прилег на спальник. Гленден все водил и водил ножом по платку. Лицо у него было непроницаемым, но совсем белым. Он обтирал нож исступленно и упорно, а затем положил его на стол рядом со стопкой листков своего рапорта. Майор смял платок в плотный комочек и зло бросил в угол на солому. Он начал расстегивать мундир. Пальцы в темных пятнах двигались медленно и неохотно.

Питер закрыл глаза и откинулся на спину. В его истерзанном сознании вдруг всплыли снова инструкции солдатам ее величества, выданной каждому бойцу с приказом хранить до конца службы в армии: «Вас посылают за границу как солдата королевы. Помните, что честь Британской армии зависит от вашего личного поведения. Ваш долг – не только показывать пример дисциплины и стойкости под огнем, но также быть примером в местах дислокации вашей части. В новой обстановке для вас могут стать соблазном вино и женщины. Вы должны твердо отвергать оба соблазна, обходясь с женщинами безупречно вежливо, но избегать какой бы то ни было близости. Мужественно исполняйте свой долг. Бойтесь Бога. Чтите королеву».

Наутро, когда на окопы упали первые снаряды нового дня войны, Стоун был уже далеко. В помещение штаба первым, кого он встретил, был лорд Гроули, который не узнал его, но когда сэр Джеймс понял, кто перед ним, он долго тряс руку Питера, что-то бормоча о героизме, о долге и патриотизме, а потом искренне просил Стоуна его, лорда, простить за неожиданный поворот в его, Стоуна, жизни и т. д.

По-видимому, острый приступ патриотизма у сэра Джеймса к тому времени прошел, потому что на следующий день они въехали в Гавр, а еще через четыре дня с большим грузовым паромом были уже на военно-морской базе в Саутгемптоне, в Англии.

Оторвав взгляд от темно-бордовой лужи на полу, Питер перевел глаза на ряды пыльных тусклых бутылок и, взяв взамен разбитой другую, медленно пошел по подвальному лабиринту.

Когда он поднялся по ступеням и толкнул дверь в коридор, то почувствовал истинное облегчение оттого, что воспоминания великого времени почти никогда не возникают в его памяти.

Питер шел по коридору и медленно возвращался к действительности. Он вспомнил, что в библиотеке прием, что Хадсон явился непрошенным и сидит, что-то печатает, а мисс Томпсон говорила ему, что… говорила, что…

Из-за массивной коричневой двери раздавались всхлипывания и плач. Стоун остановился. Это была комната Эмили. Немного поразмыслив, он постучал. Рыдания не утихли. Похоже было, что его стук никто не услышал. А может быть, просто не обратил внимания. Питер толкнул дверь и вошел.

На полу у кресла возле окна, положив на руки голову, не обращая никакого внимания на присутствие в комнате Стоуна, неутешно плакала Эмили.

Питер никогда не отличался сообразительностью в тех случаях, когда требовалось иметь дело с дамой, а с Эмили он совсем терялся, что сводило на нет все его усилия сохранить самообладание.

Эмили сквозь рыдания разглядела, наконец, вошедшего Питера и, не в силах сдержать плач, с трудом проговорила:

– Да, мистер Стоун?

– Мисс Томпсон, – начал Питер неуверенно, не в состоянии вспомнить ни одного слова утешения.

Даже если бы он их вспомнил, то как бы он их говорил? Кажется, надо было к ней наклониться – ведь она сидела на полу – или присесть рядом, встать на колени?.. Эти мысли роем пронеслись в голове Питера, мешая друг другу, и никакого решения не принесли. Он стоял и молчал, изо всех сил желая, чтобы она перестала плакать, и сказала бы еще что-нибудь. Но Эмили молчала, прижимая платок то к одному, то к другому глазу.

– Я хотел сказать вам… – он опять замялся. Ну, что, что он может ей сказать? Что он ее любит – он никогда не скажет. Что не следует выходить замуж за Бенсона – не его это дело давать советы. Да и что ей предложить взамен? А просто болтовня, что, мол, не надо плакать, все образуется – он сам себя ненавидел бы за эти дежурные слова.

Он все больше и больше злился на себя за такое бестолковое поведение и в отчаянии, что ничего сделать он не может, изменить ничего не в силах, что все летит мимо – жизнь, любовь, судьба, – еще больше замыкался в себе.

– Я хотел сказать, мисс Томпсон, некоторая… знаете ли, пыль… Да, пыль, беспорядок там… в салоне для завтрака. Это, конечно, новая горничная, видимо, она еще многого не знает…

Он говорил, говорил, не в силах оторвать глаз от ее прекрасного заплаканного лица. Он просто не мог остановиться, потому что заговорила бы она, а что она сказала бы – неизвестно.

Эмили с болью смотрела, как ему трудно не показать свои истинные чувства, как он пытается выбраться на твердую почву официальных отношений и ей стало его жалко еще больше, чем себя, А потом она подумала: не за что его жалеть. Ведь ее никто не жалеет и не будет жалеть. А уезжать отсюда надо. Этой бесконечной муки не вынести ей, нет, не вынести…

– …и мне кажется, что там уже некоторое время не убирали…

– Я займусь этим, – с безнадежной обреченностью сказала Эмили, чтобы положить конец этой тягостной сцене.

– Я был в этом совершенно уверен, мисс Томпсон.

Он повернулся и вышел в коридор. Когда дверь закрылась, сила воли его покинула. Питер покачнулся и спиной привалился к двери, из-за которой только что вышел. За дверью через мгновение раздались рыдания с новой силой. Ему самому впору было бы заплакать, но, плотно сжав губы, Питер все стоял и смотрел сухими воспаленными глазами сквозь мокрое стекло в таинственный ночной сад.

Спокойный осенний день благоухал дымком сожженной листвы. Шоссе некоторое время тому назад мягко повернуло в сторону залива и, не отрываясь от воды ни на фут, вилось вдоль берега, точно повторяя его линию. Ветер стал покрепче. Питер почувствовал, как порывы его давят в левый борт машины, немного раскачивая ее. Когда попадался встречный грузовик, а это было не часто, ветер на мгновение отпускал и тут же снова набрасывался на голубой «Воксхолл».

События прошедших двух недель совсем выбили из колеи дворецкого Стоуна. Мало того, что картины, мебель, люстры и другая утварь из дома Гроули пошли с аукциона, так неделю назад появился новый владелец Гроули-холла, мистер Льюис. Питер смутно помнил его еще по довоенному времени. Сэр Льюис был тогда на одном-двух приемах в период попыток лорда Гроули примирить непримиримых. Он, помнится, очень резко, не обращая внимания на присутствовавших немцев, возражал против созерцательной политики Англии и Франции. Его речи, по существу, были на грани дозволенного, четкие и яркие.

Теперь этот американец по-хозяйски обосновался в Гроули-холле. Из прислуги остались немногие. Только Стоун, как всегда был незаменим. Сэр Льюис во многом, что касалось обустройства дома, прислушивался к мнению Питера. Ведь очень многое из обстановки, картин, фамильных реликвий лорда было куплено Льюисом на аукционах и у наследников сэра Джеймса. Теперь эти вещи постепенно занимали свои привычные места. И в этой работе без дворецкого было не обойтись.

Четверо носильщиков, сгибаясь под тяжестью огромного дубового стола из кабинета лорда, осторожно протиснулись во входную дверь, распахнутую на обе стороны, и стали медленно подниматься по лестнице, наблюдая за тем, чтобы ничего не оцарапать по пути.

Свежий и бодрый, как всегда, вслед за рабочими вошел мистер Льюис. Он улыбался, шумно приветствовал присутствующих – видимо, только что подъехал.

– Доброе утро всем! Стоун, доброе утро.

– Здравствуйте, сэр.

– Как вам мой новый костюм? Нравится?

– Очень, очень неплохо, сэр.

– А картины привезли вчера?

– Доставили. Все стоит в холле второго этажа.

– Отлично, – Льюис хлопнул в ладоши от распиравшего его удовольствия.

С потолка между витками парадной лестницы, медленно покачиваясь и звеня подвесками, плавно спускалась люстра. Мебель, которая стояла по краям вестибюля, вся была укрыта чехлами и сероватой драпировочной тканью. Пыль, какая поднималась от производимых работ, очень трудно было бы удалять с бархатной обивки.

– Хорошо, – повторил Льюис.

Люстра зацепилась одним краем за перила и стала наклоняться в сторону высоких спаренных колонн.

– Осторожно, эй! – крикнул хозяин.

– Не волнуйтесь, сэр, мы следим за ней, – откуда-то сверху раздался голос электрика.

– Прекрасно, Стоун! У вас тут работа просто кипит. Прекрасно!

– Спасибо, сэр, это наш долг. Я, с вашего разрешения, заказал дополнительных работников из поместья. Хочу, чтобы вы были уверены, сэр, все будет готово к приезду миссис Льюис.

– Надеюсь, надеюсь. Послушайте, Стоун, давайте пройдем в часовню. У меня к вам несколько вопросов.

– Да, сэр.

Они прошли через вестибюль и нижним коридором направились в дальнее крыло дома, соединенное с часовней крытым переходом.

– Какие проблемы, Стоун?

– Все хорошо, сэр, все хорошо.

Навстречу им попалась высокая худощавая женщина с жестким стоячим воротничком вокруг шеи, выделявшимся, как и манжеты, ослепительной белизной на фоне глухого черного платья. Она на мгновение остановилась, легонько кивнула мужчинам и продолжила свой путь.

– Это мисс Карбайд, новая экономка, – сообщил Стоун, когда они отошли немного. – Великолепные рекомендации.

– Я полагаюсь на вас, Стоун.

– Она была управляющей в школе для мальчиков.

– Ага? – хохотнул Льюис. – Ну теперь нам всем придется хорошо себя вести.

Они прошли через переход в часовню. Здесь было почти пусто, но чисто и свежо.

– Отлично, Стоун, отлично, – опять обрадовался хозяин образцовому порядку. – А помните, у вас был банкет в тридцать пятом году? Когда здесь кишели немцы. Особенно, такая здоровенная «Грэтхэн», не помните?

– Не припоминаю, сэр.

– Я встал… – мистер Льюис поднялся на цыпочки, пытаясь заглянуть в узкое окно часовни, расположенное высоко над полом. – Не помню, что говорил, но говорил от всего сердца! Вы не помните, что я сказал, Стоун?

– Простите, сэр, я прислуживал и ни в коем случае не прислушивался к речам гостей.

Громкий шорох, сопровождавшийся хлопаньем крыльев, заставил обоих мужчин обернуться. Из холодного, давно не топленного камина, вылетел голубь. Очевидно, он попал в вытяжную трубу и не смог выбраться наверх, опускаясь все ниже и ниже в своих бесплодных попытках освободиться из дымохода. Удивительно, но ни сажи ни других следов пребывания в каминной трубе на его перьях не было.

– О! Гость? – пошутил Льюис.

Стоун двинулся к голубю, но тот встрепенулся и резко взвился под своды часовни.

Наверху его ожидал круглый барабан, в котором было устроено восемь прямоугольных окон. Свет, таким образом, в любое время дня мог беспрепятственно проникать в часовню. Полусфера купола как бы собирала лучи и направляла их вниз, вдоль светло-голубых стен. Голубь закружил между окнами барабана и, не найдя подходящего выхода, опустился ниже в поисках лазейки.

Мистер Льюис взял тонкий заостренный прут, стоявший в наборе каминных инструментов, и несколько раз стукнул им о подоконник высокого окна. Птица заметалась, забилась о стекла, теряя силы и высоту.

– Он спустится, сэр, – сказал Стоун.

– Надо, наверное, открыть окно? – предложил мистер Льюис, откладывая свое орудие и отряхивая руки.

– Да, сэр, сейчас.

Питер пододвинул к ближайшему окну строительную лестницу, оставшуюся здесь после уборки и мытья стекол, поднялся и, повернув медные шпингалеты, открыл двойные створки. Ветер устремился в окно и завладел легкими занавесками.

– Эй! – крикнул мистер Льюис. – Путь свободен, давай, птенчик, спускайся сюда.

Питер отвел занавеску и сам отклонился в сторону, давая голубю максимальную свободу. Птица какое-то время еще летала под куполом, а затем плавной спиралью стала снижаться. Пролетев мимо открытого окна, голубь захлопал крыльями, почти остановился в воздухе, завис, и наконец решительно устремился в проем. Оказавшись на свободе, птица сделала прощальный круг и стала резко набирать высоту, постепенно растворяясь в яркой голубизне неба.

Такое небо и белая птица в нем щемящей болью далекого воспоминания молодости отозвались в сердце Питера. Он все смотрел и смотрел вслед улетающему голубю, не в силах оторваться от нахлынувших полузабытых чувств.

Тогда Питер еще учился и после третьего курса поселился в доме, где жили аспиранты. Это было трудновато, в смысле платы, но имело и свои преимущества. Среди однокурсников Питера несколько студентов уже вышли из юношеского возраста. Один отслужил в артиллерии, откуда его уволили за пьянство. Другой был давно женат, отец двоих детей, и потерял все состояние из-за нечистоплотности своего поверенного. Работал он сосредоточенно, хотя в его возрасте, за тридцать, запоминать уже было трудно, и соображал он туго. Тягостно было смотреть, как он с совершенно убитым видом, словно весь свет ему опостылел, пытался тянуть «воз науки».

Увлечение живописью и кое-какие собственные попытки рисовать у Питера материализовались в ряд любимых картин, которые, он, обустраивая свое новое жилье, сразу развесил по стенам. Книги и постоянные спутники его студенческой жизни – милые безделушки – хорошо вписались в казенную пустоту комнаты. Он заводил случайные знакомства, но друзей не имел, потому что не мог подстраиваться под собеседника. Он не мог, как другие, разговаривать о том, что его волновало, не заботясь, интересно ли это собеседнику. Острое чувство одиночества не покидало Питера никогда.

С Ходкинсом он подружился без труда. Плотный жизнерадостный Фрэнк Ходкинс имел всегда прекрасный цвет лица и был щедр на сияющую улыбку. Хотя Питер в глубине души посмеивался над Ходкинсом, он его любил. Его забавляло простодушие и привлекал ровный характер этого парня. Они часто бывали в кафе в здании факультета, где Фрэнку нравилась одна девушка – официантка. Она была высокая, худая, с узкими бедрами и плоской грудью.

– Какое у нее личико! – восторгался Ходкинс.

– Кому нужно это личико?

Мелкие черты лица, туповатое выражение на нем и медлительная грузная походка завершали портрет этой девушки. Робевшему перед женщинами Ходкинсу никак не удавалось завязать с ней знакомство.

Фрэнк часто просил Питера как-нибудь познакомить их. Но как это сделать, если девица ничего, кроме неприязни, у Питера не вызывала. И будь она хоть набитой дурой – сразу поймет, что он ее презирает. Но Ходкинс все страдал, узнав откуда-то что ее зовут Диана.

– Какое противное имя, – фыркнул Питер.

– Почему? – простодушно удивился Фрэнк. – А мне нравится.

– Очень уж претенциозное.

Но вечером Фрэнк сломил его сопротивление и они пошли знакомиться. Когда она подала чай и поджаренные булочки, Питер улыбнулся и заметил:

– Что-то вы сегодня не на коне, Диана?

– А я посоветовала бы вам не совать нос в чужие дела, – отрезала она, отойдя за стойку.

– Как это глупо, – зашикал Фрэнк. – Зачем ты ее злишь? Видишь – обиделась.

– Да плевать мне на ее нервы, – ответил Питер.

Но грубость девицы его задела. Когда она принесла счета, Питер попытался снова заговорить.

– Вы больше не хотите с нами разговаривать? – улыбнулся он.

– Нам не о чем говорить. Платите и до свидания.

Листок со счетом лег на стол перед обескураженным Питером.

– Ловко она тебя, – сказал Ходкинс, когда они вышли на улицу.

– Наглая тупая девка, – раздосадовано сказал Питер. – Ноги моей здесь больше не будет!

Действительно, они перестали сюда ходить на пятичасовой чай и вскоре история с официанткой была забыта. Но где-то в глубине души Питеру досаждало уязвленное самолюбие. Стыдясь своей слабости, он как-то раз все же отправился в кафе, куда поклялся больше не ходить.

Острое чувство унижения не проходило. Ему требовалось как-то расквитаться с этой бледной личностью. Питер в душе ругал ее на чем свет стоит и твердо решил отомстить сегодня же. Борьба с самим собой отняла у него много времени и сил.

– А я думала, что вы уже не придете, – сказала Диана, когда он уселся за столик.

– Не мог раньше, дела… – пробормотал польщенный Питер, теряя весь свой пыл мщения.

– Вы ведь студент?

– Да.

«Вот видишь, – он обращался сам к себе, – она первая заговорила. Недалек тот день, когда я смогу ей выложить все, что о ней думаю!» – ликовал Питер.

Пока она сидела и шевелила губами над книгой, он сделал на салфетке небольшой набросок карандашом и выложил его рядом со счетом, когда неизменный белый листок лег на стол.

– Это что, вы меня срисовали? – удивилась Диана и улыбнулась.

– Вас – подтвердил Питер.

– Надо же, как похожа, – девушка разглядывала рисунок.

С его стороны глупо было на нее обижаться тогда. Наверное, он сам виноват. Никто не хотел ему грубить, просто всегда он производит на людей дурное впечатление. Это и многое другое приходило в голову Питеру, когда он возвращался в тот вечер домой. На следующий день он не находил себе места, дожидаясь чайного времени.

Так мало-помалу визиты в это кафе стали ему необходимы. Однажды он сел на старое место и когда она подошла, поздоровался как ни в чем не бывало. Но Диана была холодна. И причина скоро прояснилась. Недалеко от его столика сидел плотный мужчина с рыжеватыми короткими усами. Ему-то и было отдано сегодня внимание официантки. Питер взорвался и бегом бросился вон.

Но непобедимое чувство легко преодолело его сопротивление. И тут уже услужливая логика подсовывала ему десятки очень убедительных объяснений, из которых следовало, что самолюбие, честь, здравый смысл – все чепуха. Есть только желание видеть ее.

Как-то под вечер Питер явился в кафе и сел за столик другой официантки. Ему захотелось позлить Диану, впрочем в успехе он сильно сомневался. Но подошла она.

– Тильды сегодня не будет, у нее заболела мать, – сухо мямлила Диана, приготовив блокнотик и карандаш.

– Не хотите ли как-нибудь вечером со мной поужинать? – выпалил он без всяких предисловий.

– Ну что ж, можно, – казалось, ее ничем не удивишь. – По четвергам я заканчиваю пораньше.

В день встречи он ужасно волновался, и беседа не клеилась. Или не о чем было говорить. Его слова ее настораживали или обижали. Ей чудилась насмешка или издевка, а ему трудно было найти тему разговора. Случайно он заговорил об официантках, и тут девушка ожила. Оказалось, она не высокого мнения о подругах, а заведующую прямо ненавидит.

– Терпеть ее не могу, такую задаваку. Она-то ведь и понятия не имеет, что я все про нее знаю.

– Что ж такого? – спросил Питер.

– Пусть недотрогу не корчит. По выходным ездит в Кингем с мужчиной. Как вам это нравится? – мнение Питера ее совсем не интересовало, просто она часть фразы заканчивала вопросом.

Разливая вино по высоким фужерам, он страстно желал, чтобы вечер прошел хорошо. Питер спросил:

– Диана, вам хорошо здесь?

– Конечно.

– Пойдемте со мной еще куда-нибудь?

– Можно, – неизменным словечком ответила она.

Ее безразличие бесило Питера, но не видеть ее было еще несноснее.

Между ними все время назревала ссора. Он уже ненавидел себя за то, что любит ее. Ей словно доставляло удовольствие унижать его. С каждой новой обидой в нем все больше скапливалась злость. Но в этот вечер она была настроена дружелюбно.

Он смотрел на нее, не зная что сказать. Всякий раз вымучивал какую-то фразу, чтобы только удержать девушку рядом. Полюбив, он утратил способность болтать на тему любви.

– Не знаю, почему вы так ко мне относитесь? – спросил Питер, покрываясь идиотским румянцем.

Равнодушие сквозило в ее взгляде.

– Я вам будто ни к чему, – добавил он.

– А что мне до вас?

– И в самом деле, что? – он вынул из кармана газету и развернул ее.

– Что вы все обижаетесь ни с того, ни с сего? – спокойно проговорила она.

– Хотите доставить мне удовольствие, – сразу заговорил Питер.

– Смотря какое.

– Позвольте проводить вас вечером домой.

– Можно, – она помолчала. – Какой-то вы чудной, я вас не пойму.

– Понять меня вовсе несложно, – ответил он с горечью.

– Наши девушки смеются над вами. Говорят, вы врезались в меня по уши.

– Вам-то ведь это безразлично.

– А что мне до вас?

Питер вспыхнул и всерьез разозлился. Нервы сдали.

– Послушайте, Диана. Так больше продолжаться не может, – простонал он сквозь зубы. – Это слишком унизительно. Если я сейчас уйду, я больше никогда не вернусь. Вы меня больше не увидите.

– Ишь ты! Кажется, решили меня напугать? Так я вам вот что скажу: катись, дорогой, отсюда.

– Тогда прощайте.

Питер терзался весь вечер. Он шел от нее нарочно медленно в надежде, что она позовет. Но никто его не окликнул. Питер понял, что Диана была рада избавиться от него.

Как он мог ее полюбить? Она не была ни прелестной, ни остроумной. Все ее разговоры были пошлыми, житейская хитрость отвратительной, а отсутствие доброты делало ее отталкивающей. Ее радовало несчастье другого, ничего приятней для нее не было, как насолить ближнему. Питеру были противны ее волосы, худосочные бедра и зеленоватая кожа.

Но он был совершенно беспомощен. Он любил эту женщину и понимал, что до сих пор еще никого не любил. Он прощал ей недостатки наружности и характера. Может быть, он их тоже любил, ведь они ему не мешали. И, ценя свободу, он ненавидел эти опутавшие его цепи.

Но так или иначе после сегодняшнего разговора он не мог к ней вернуться. Думы плавно перешли в прошлое и он подумал: «Неужели маленькая Полли тоже так страдала? Неужели она познала из-за меня такие же муки, какие я испытываю сейчас?» В нем тяжело зашевелилась совесть.

– Но я ведь тогда не знал, как бывает. Не знал, что это такое! – в отчаянии воскликнул он, печально вздохнув.

Зимняя сессия как-то притупила ноющую боль в сердце Питера Стоуна. Экзамены навалились на юношу многопудовым грузом. Все вокруг померкло от бесконечной зубрежки. Январь сворачивался и ускользал за обрез отрывного календаря. Возвращаясь из Бриксема, где у них были практические занятия, Питер на вокзале столкнулся с Дианой.

Слова застряли у него в горле. Ничего сказать было невозможно.

– А я-то уж думала, что вы умерли, – она улыбнулась.

– Я решил, вы мне напишете, если захотите.

– Больше мне делать нечего, как письма писать.

«Все по-старому!» – пронеслось в голове у Питера. Разве она способна сказать ему хоть одно ласковое слово?

– Где же вы были все это время?

– Здесь.

– Я надеялась, что вы уехали на каникулы. Почему вы не приходили?

– Разве вы не помните, что я дал слово не видеть вас.

– Тогда зачем смотрите сейчас?

Она была безжалостна. Питер давно понял это.

– Если бы вы могли понять, как я вас люблю!

– Вы еще не просите у меня прощения за прошлое.

Он стал белее полотна. Ведь он по натуре был человек гордый и такое испытание требовало напряжения всех душевных сил. Страсть сделала его малодушным.

– Диана, поужинайте со мной сегодня вечером!

– Не могу, меня тетя будет ждать.

– А мы пошлем ей телеграмму. Вы скажете, что задержитесь в кафе. Умоляю вас. Я так давно вас не видел, мне так много нужно вам сказать.

Девушка заколебалась, а он смотрел на нее жалким умоляющим взглядом.

Диана улыбнулась и чуть-чуть покраснела. Сегодня ее пригласил один приятель и теперь она откровенно выбирала вариант. А Питер потерял всякую осторожность: он взахлеб рассказывал ей о муках, которые испытал во время разлуки; о борьбе с самим собой. Он знал теперь, что вовсе не хотел подавить свое чувство, и что готов вынести какие угодно страдания ради нее.

– Извините меня, но сегодня я уже приглашена в театр. Может, завтра? – неопределенно сказала она, когда поток его красноречия иссяк.

– Ты, надеюсь, не пойдешь? – спросил он.

– А почему бы и нет? Он очень приятный, воспитанный господин.

– Я могу пойти с тобой, куда только захочешь.

– Но он пригласил меня на тот вечер, когда мы с вами не встречались. А вы приходите в другой какой-нибудь.

– Если бы ты имела хоть какое-то представление о порядочности, ты бы с ним теперь не пошла.

– Думаете, весело всегда ходить с вами? Вечно одно и то же: «Ты меня любишь?», «Ты меня любишь?» Прямо тошно становится…

– Знаешь, если тебе тошно, не пойму, зачем ты вообще со мной разговариваешь?

– А вы думаете, мне это очень надо? Вы же сами на меня налетели только что в этой толпе. А еще замуж звали, хоть женитьба не по карману.

Он помолчал и спросил потухшим голосом:

– Вся моя любовь, стало быть, для тебя ровно ничего не значит?

– В таких делах надо думать сперва о себе. Зачем мне выходить замуж, если я буду жить не лучше, чем сейчас?

– Если бы ты любила, то так не рассуждала бы.

– Может быть. Посмотрите вон на ту девушку, которая идет к выходу, – оживилась Диана. – Она купила горжетку в Бриксеме, в магазине на площади. Я видела ее там!

– Я тебя понять не могу. Ты разбиваешь мне сердце и тут же говоришь всякую чушь, которая не имеет никакого отношения к разговору.

– Как вам не стыдно, – ответила она обиженно. – Разве я могла не обратить внимание на эту горжетку, если я еще тогда, когда увидела ее впервые, сказала тете…

– Наплевать мне на твою тетю! – рявкнул Питер.

– Не смейте выражаться! Вы знаете, как я этого не люблю.

– Да что мне до того, что ты любишь? Ты мне всю душу исковеркала, жизнь разбила, а теперь со своей горжеткой…

– Как хотите, – ответила она надменно. – Значит, до завтра?

Он кивнул и, не оборачиваясь, пошел к выходу с вокзала. За время своего безумного унизительного романа он почти завалил зимнюю сессию и теперь у него было две переэкзаменовки, не считая кучи мелких задолженностей.

Около трех часов ночи Питер проснулся и больше не мог заснуть. Его не оставляли мысли о Диане. Как ни старался он перечить себе – не мог. Мучаясь раздумьями и бессонницей, он только под утро забылся тяжелым сном.

А назавтра произошло чудо, которое Питер до сих пор вспоминал с благодарностью. Проснувшись и открыв глаза, он ощутил странное облегчение, не понимая источника этой перемены. Поднявшись и приведя себя в порядок, он все еще находился в состоянии неосознанной легкости и раскованности. И только направляясь по солнечной весенней улице в университет, перешагивая через лужи и жадно впитывая забытые звуки пробуждающейся природы, Питер с удивлением и ликованием понял, что душа его выздоровела. Душа стала свободная, корка жалкой страсти отпала с нее, оковы рассыпались в прах. Его любовь кончилась так же внезапно, как началась. Словно в темной комнате включился свет. К нему вернулась способность видеть и слышать жизнь, ее звуки и краски. И это было столь оглушительно и приятно, что он долго стоял, привалившись к шершавому стволу толстенного дуба на боковой аллее парка, и жадно смотрел в синеву чистых молодых небес, где без устали кувыркались белые голуби.

Машина Питера замигала оранжевым левым подфарником и шурша гравием, остановилась на обочине. Он сделал несколько энергичных движений, разминая затекшие руки, покрутил головой, приводя мышцы шеи в норму. Остановка эта не была вызвана необходимостью. Там, куда он ехал, должна была (или не должна?) осуществиться его надежда. И чем ближе Питер был к цели поездки, тем все больше охватывало его волнение.

Незапланированная остановка была ему необходима для очередной попытки привести в равновесие чувства.

Питер достал из внутреннего бокового кармана несколько распечатанных писем. Сверху лежало последнее, полученное в Бриксеме. Медленно перебирая эти четыре конверта, Питер внимательно изучал надписи и штемпели на них. Тонкие полупрозрачные листочки, исписанные четким мелким почерком, лежащие внутри, он знал наизусть. Даже держать их в руках, ощущать чуть уловимую связь с далеким адресатом было ему необъяснимо приятно.

Выбрав одно из писем, он раскрыл конверт и достал листки. В правом верхнем углу первой страницы значилось: Торки, 30 октября.

«Уважаемый мистер Стоун, здравствуйте! – писала Эмили в далеком сорок втором году. – Это мое третье письмо и я очень вам благодарна за то, что мне есть, к кому обратиться за советом и помощью. Помните, о чем я вам писала около четырех лет тому назад? Все осталось по-прежнему, только хуже. Дорогой мистер Стоун, простите за такую фамильярность, но ваши письма поддерживают меня, укрепляют и дают надежду и силы пережить полосу невзгод.

Как вы знаете, после переезда в Торки мистер Бенсон купил небольшой пансионат на сорок пять мест. Все было ужасно запущено и нам пришлось приложить гигантские усилия, чтобы привести здание в порядок. Энтузиазм, с которым мы работали, преодолел все трудности. Бенсон не спал ночей, все бился над устройством кухни, над оборудованием холодильных камер, ремонтом и заменой отопления. На мне лежал выбор тканей для обивки мебели и стен. Шторы, занавески и постельное белье мы заказали по образцам фирме «Боул и Харнер». Она вам тоже знакома, в Гроули-холле много ее изделий. Все шло превосходно и я вам писала об этом.

Но вам также известно, что Стивен провел юность в имении некоего Артура Грибелла, заядлого лошадника. Отец Стивена, Чарльз Бенсон, в прошлом стряпчий, был управляющим у Грибелла и пользовался полным доверием хозяина, который никогда не спрашивал с него отчета, хотя через руки Бенсона проходили немалые деньги. И вот, вопреки всяким ожиданиям, жеребец Отмеченный не выиграл кубка на скачках в Честере, и имение эсквайра было взято под опеку.

Должна обязательно упомянуть, мистер Стоун, что лошади, скачки, ставки и прогнозы – это особый мир, который сродни картам и алкоголю. Все имение от садовника до хозяев жило только будущими скачками, состоянием скакунов и построением умозаключений об исходе дерби. Бывало, в удачные скачки, все обитатели, включая садовников и кухарок, не говоря уж о конюхах и домашней прислуге, получали по своим ставкам сказочные проценты. Такое легкое богатство, падающее ниоткуда, весьма развращало людей.

После провала двух заездов в Честере, опекуны стали рыться в бумагах и обнаружили, что в отчетах мистера Чарльза Бенсона не всегда сходятся концы с концами. Когда Отмеченный проиграл скачку, это ударило мистера Бенсона по карману так же сильно, как и его хозяина. Чтобы отдать деньги, вложенные в ставки и взятые перед этим в долг под честное слово, мистер Бенсон воспользовался имевшимися в его распоряжении хозяйскими деньгами, надеясь через несколько месяцев вернуть их. Неудача, постигшая хозяина, помешала ему осуществить свое намерение. Мистеру Бенсону угрожало судебное разбирательство, но делу не был дан ход благодаря вмешательству миссис Бенсон, которая принесла в покрытие долга все свои сбережения и предложила удерживать ее жалование кухарки на протяжении нескольких лет, пока не будет выплачено все до последнего пенни.

Вскоре после этого старик Бенсон скончался, а эсквайру Грибеллу снова повезло на скачках, и вся история отошла в область предания – стала просто легендой семейства Бенсонов, но только не для миссис Бенсон. Для нее это была незаживающая рана, и чтобы спасти сына Стивена от опасных влияний, которые, как она считала, были причиной гибели его отца, миссис Бенсон отклоняет все предложения сэра Грибелла сделать что-нибудь для Стивена.

Вопреки ее воле, он стал обучаться верховой езде: у него были задатки и рассчитывали, что он станет жокеем. Но к великой радости матери его высокий рост закрыл для него дорогу к скачкам. Миссис Бенсон пристроила сына в Брайтон – рассыльным в контору адвоката…

Простите меня, мистер Стоун, за столь подробное описание, ибо в противном случае вам могут быть непонятны некоторые поступки Стива, и моя реакция на них.

Словом, гостиница наша возрождалась, поступили первые заказы на обслуживание и началась счастливая полоса нашей жизни. Мне приходилось делать все: стоять за конторкой администратора, покупать продукты для кухни, решать проблемы поддержания чистоты и уровня обслуживания. Стивен тоже вертелся без остановки. Мало-помалу наше положение упрочилось настолько, что мы смогли нанять полный штат прислуги. К этому времени, вы знаете из моего предыдущего письма, мистер Стоун, у нас уже была малютка – Джеймс. Все шло как нельзя лучше.

Но человек, выросший в имении Грибелла и не знавший с юных лет ничего, кроме лошадей, не мог измениться настолько, чтобы быть неуязвимым к этой пагубной страсти. Мистер Бенсон и раньше частенько ездил на скачки, делая ставки на небольшие суммы. Всяко бывало, признаться, но меня это до поры до времени не беспокоило. Ведь у мужчин своя, иная жизнь, свои увлечения и интересы.

У нас стали появляться какие-то личности, как их называл Стивен, – «носители информации». Они подолгу что-то вычисляли, спорили, яростно доказывая свои точки зрения. У этих гостей даже имен не было. Конечно, имена у них когда-то были, но знали друг друга они только по прозвищам и кличкам. Постороннему человеку даже непонятно было, где идет разговор о людях, а где о лошадях. В основном – это были его старые знакомые по имению Грибеллов. Мистер Бенсон обычно бросал дела и говорил:

– Пойдем ко мне в буфетную, выкурим трубочку. А мистер Леопольд расскажет нам, в каком весе ехал сегодня утром мистер Надувало.

– Я принял скачку, как было велено, – с охотой начинал тот, кого все называли Надувало. – Рыжий был почти на корпус впереди меня, и лошадь у него перла так, что из шкуры выпрыгивала. Старик стоял у трехчетвертной отметки, а Рыжий туда легко довел, во потом они поехали дальше – так было велено, – а тут Демон выиграл на полкорпуса. Хотя вообще-то Рыжий мог объехать его.

– Объехать? – вскидывался Демон. – Да когда мы были в четверти мили от финиша, – я уже наддал, а он даже опомниться не успел, и я кончил броском на последних пятидесяти ярдах в полкорпусе от него.

– Известно, – вмешивался мистер Леопольд, – что Осенний Лист может сделать милю. Верно, разница у всех у них была порядочная. К тому же, по-моему, прикидка была на три четверти мили. Зачем лошадей зря трепать?

– Я так полагаю, – замечал Надувало, – что лошади испытывались с разницей в один стоун, и если Серебряное Копыто, мог побить Осеннего Листа с этим весом, то у него большие шансы на скачках в Гудвуде…

Вот такая тарабарщина, мистер Стоун, в которой, как вы заметили, и ваше имя упоминалось, хотя это всего лишь условная мера веса. Не могу сказать, что обстоятельства, описываемые мною, как-то влияли на нашу жизнь. Нет, Стивен был заботливым и внимательным ко мне и к Джейн. Но эти бесконечные визиты и частые поездки на скачки беспокоили меня. Я благодарила Бога, за то, что он не позволил построить в Торки ипподром и этой братии приходилось ездить в Лондон или по всему графству, смотря где проводились дерби.

Теперь, по прошествии всего этого кошмара, мне кажется, что главной пружиной наших несчастий был этот самый мистер Леопольд.

– А почему вы называете этого человека мистер Леопольд? Ведь его зовут мистер Рэпдал? – спросила я как-то у Стивена.

– Да, потому что ходят слухи, будто он богат, как Леопольд Ротшильд, – улыбнулся Стив. – Выиграл кучу денег и на Городских и на Пригородных. Жаль, что ты не видела, было что посмотреть.

Позднее мистер Леопольд был предметом восхищения окружающих. Его рассказы о скачках, которые он наблюдал на протяжении более тридцати лет, неизменно возбуждали всеобщий интерес. Ему довелось видеть самых знаменитых лошадей, клички которых были занесены в Племенную книгу Англии. Лошади эти принадлежали лучшим конюшням, он сам их выдерживал, сам на них скакал, и был воистину неисчерпаемым кладезем разных забавных историй о лошадях и их хозяевах.

По настоянию мистера Бенсона, Леопольд перевез к нам несколько самых важных из своих реликвий. В буфетной воцарились темный глухой шкаф и деревянное кресло, покрытое волчьей шкурой. Все любили посидеть и потолковать в буфетной. Маленький человечек с занятным лицом поудобнее устраивался в кресле и, поджав под себя ноги, и покуривая свою глиняную трубку, принимался обсуждать веса следующего большого Гашихапа.

Если кто-нибудь пытался ему возражать, он подходил к шкафу и извлекал из его темных недр кипу журналов «От старта до финиша» или подшивку «Спортсмена».

Шкаф мистера Леопольда! Ни один человек ни разу за все сорок лет его жизни в конном спорте не получил права заглянуть в этот шкаф. Мистер Леопольд зорко охранял от посторонних глаз это таинственное хранилище всякой всячины, из которого он мог, казалось, извлечь все, что ему необходимо: от скобяных товаров до фармацевтики. Не будь мистера Леопольда, Стивен, я думаю, никогда не вернулся бы к своим греховным привязанностям. Он не вернулся бы к игре на скачках. Имя мистера Леопольда было овеяно тайной, вокруг него и его разговоров в буфетной плелись легенды. А для меня эта маленькая комната, где в воздухе плавали клубы табачного дыма и на столе стояли стаканы, стала символом греха и соблазна.

Любезный мистер Стоун! Извините меня за то, что, наверное, употребляю недопустимые выражения и определения, но разговоры о скачках стали частью моей жизни. Мне тяжело об этом вспоминать, но вы же знаете, что у меня никого нет и мне некому, кроме вас, рассказать о своих бедах. Я так несчастна, так одинока в этом доме, что уже не в силах терпеть. Мне захотелось поговорить с вами, чтобы ни о чем не думать. Семь лет я все терпела, держалась. Хорошо, когда у нас была возможность заплатить слугам, а сами уж как-нибудь, нередко и вовсе сидели с пустым кошельком. Но все это были пустяки по сравнению с вечной тревогой… Он возвращался с очередных скачек белый, как мел, падал на стул и говорил: «Обскакал на голову у самого финиша» или «Сошел, а ведь шутя мог бы обскакать их всех». Я всегда старалась быть ему хорошей женой, утешала, как могла, когда он говорил: «Потерял весь доход на полгода вперед. Не знаю, как мы протянем». Разве расскажешь обо всем, мистер Стоун, чего я натерпелась? Сотой доли не передашь. Кто поймет, как страдает жена, если муж играет на скачках?! Как вы думаете, мистер Стоун, что я должна была чувствовать, когда однажды ночью он разбудил меня и говорит: «Я не могу умереть, Эмили, не попрощавшись с тобой и Джейн».

Это было после того, как Арлекин проиграл скачку на Ливерпульский кубок. «Ты не должна плохо думать обо мне, Эмили, но мне так тяжело, что я не могу больше жить. Лучше уж уйти совсем». Так он говорил во мраке ночи, не обращая внимания на то, что я почти теряла сознание от страха и волнения. Он, оказывается, принял опий и пришел прощаться.

Тут уж и за врачом посылать было поздно. Я вскочила, поставила чайник на огонь и заставила его выпить воды с солью несколько стаканов, один за другим, пока весь желудок не промыли. Если бы я могла думать только о себе, мне было бы все равно, но у нас ведь девочка была только шести лет. Как же он не думает о ней? Стивен был бы самым лучшим мужем, если бы не этот порок, но он не мог противиться своей страсти, как пьяница не может оторваться от стойки.

Когда выпадали редкие удачи, все вокруг преображалось. Люди расправляли спины, глядели веселей. Золото позвякивало в карманах, оно заставляло чаще биться сердца, делало тверже шаги, рождало улыбку на губах, звенело радостным смехом. Доброе золото выпадало ласковым живительным дождем, действовало, как наркотик, окрашивало все вокруг в светлые, радужные тона и люди смеялись над своими вчерашними страхами и не помнили, почему жизнь могла казаться такой жестокой и беспросветной.

Копыта лошадей приносили, бывало, столько денег и столько волнений, что никакая торговля, никакое ремесло не могли с ними состязаться. Копыта лошадей поднимали в воздухе пыль, и она золотым покровом оседала на все вокруг. В один из таких удачных периодов Стивен как-то спросил:

– Эмми. Не хочешь поехать на дерби? Это будет большое событие. Хочешь посмотреть, а?

– Не хочется мне, что-то, Стив, торчать там целый день.

– Я-то буду занят, но Дэконермейн или Кетли могут тебя сопровождать.

– Нет, Стивен, спасибо, – сказала я ему.

– А с кем же ты хотела бы поехать?

– Но меня совсем туда не тянет, Стив.

Он помолчал и сказал:

– А все-таки странно, что все время ты варишься в этом соку и ни разу не видела скачек.

Прошло несколько дней, и однажды утром Стивен, вскочив с постели, сказал:

– Вставай, Эмми, похоже, денек будет что надо!

В этот день я впервые увидела праздничную сторону этого мира, в котором жил мой муж. Накануне в буфетной был большой переполох. Оказалось, что жокей перспективного скакуна, набрал несколько лишних фунтов весу. Это зародило в сердцах обитателей буфетной отчаянный страх. Было проведено строжайшее расследование и вынесен вердикт: немедленно согнать вес.

Для начала в этого парня влили добрую толику горькой соли, проследив, чтобы он выпил все до последней капли. Когда это снадобье оказало свое действие, Демона, так звали мальчишку, послали прогуляться до Портслейда и обратно, напялив на него две тяжелые шубы и дав ему в провожатые мистера Надувало, длинные ноги которого неутомимо отмеряли милю за милей. К их возвращению были приготовлены две огромные перины, и мистер Леопольд вместе с мистером Надувало уложили Демона между ними. Как только было замечено, что пот на его лбу просыхает, мистер Леопольд тотчас велел вскипятить для него большую чашку чая.

– Вот так и Старик сгонял, бывало, когда брал призы в Ливерпуле, – приговаривал мистер Леопольд.

– Демон сам во всем виноват, – сказал мистер Надувало. – Не будь он так прожорлив, не пришлось бы ему потеть, а нам – хлопотать и тревожиться.

– Прожорлив, – передразнил несчастный паренек, снова обливаясь потом после чашки чая. – Да я уже три месяца в глаза не видел настоящего обеда!

– После скачек – пожалуйста! – сказал мистер Надувало. – Может, положить грелку под перину? Как вы считаете, мистер Леопольд? Что-то он начинает остывать.

– Остывать? – взвыл Демон. – Самим бы вам попасть в такое пекло! Христа ради, мистер Леопольд, не велите ему подходить ко мне с грелкой!

– Не подымай столько шума! – сказал мистер Леопольд.

– Если не будешь делать, что тебе говорят, – снова получишь стакан слабительного и отправишься на прогулку до самого Лондона, черт побери.

– В жизни не слыхал ничего подобного! – возмутился мистер Надувало. – В наше время никто не интересовался мнением жокея. Просто заставляли делать то, что считалось нужным.

– Знаю я, чем это кончится, – ворчал паренек. – Я так ослабею, никуда не буду годен в дерби.

Мистер Леопольд и мистер Надувало переглянулись. По-видимому, они уловили некий резон в словах мальчишки и грелку убрали.

Ах, мистер Стоун! Никогда еще дерби не возбуждали такого интереса, как в тот раз. Четыре фаворита! Отдать предпочтение кому-то одному, казалось, невозможно. На Форзаца, взявшего недавно приз в две тысячи, ставили два к одному. На Старинный Перстень, который на последующих скачках почти без тренировки обошел Форзаца на голову, ставили четыре к одному. Такие же ставки держались на Диадему, победившую в двух скачках. И, наконец, Ежевика, блестящий призер в Ньюмаркете, собрала семь к одному!

Когда мы приехали на станцию назначения, было всего начало седьмого утра. Но в этот ранний час мимо здания вокзала уже текла толпа. Машины застревали в живой реке и выглядели как разноцветные камни, которые обтекал людской поток. Все спешили туда, где развевались флаги и слышались хлопки бичей.

Группа полицейских тщетно пыталась установить хоть какой-то порядок в этой толпе. Лучи солнца уже покрывали листву тонкой рассветной позолотой и на красноватую землю ложились прозрачные тени. Но вскоре знойный солнцепек дороги отогнал поэтическое настроение. Кроны деревьев и придорожная трава были белыми от осевшей на них пыли. По обочинам расположились разносчики со своим товаром. Из беседок, превращенных на скорую руку в лотки с прохладительными напитками, доносились запахи пива и апельсинов.

Но вот живая изгородь кончилась, и я увидела, что мы стоим на вершине залитого солнцем холма. Мистер Джой, сопровождавший меня, пояснил:

– Белое здание – это главная трибуна. А чуть подальше – финишный столб.

– А откуда они побегут?

– Во-он оттуда, – мистер Джой махнул рукой в сторону горизонта. – От той группы деревьев. Пойдут прямо через дроковую пустошь к повороту.

Огромная толпа людей заняла вершину противоположного холма. За холмом был виден край плато, поднимавшегося вверх, кое-где поросшего кустарником и опоясанного на горизонте деревьями.

Вычурно одетые мужчины стояли на высоких табуретах вдоль ограды. У всех были огромные бутоньерки в петлицах, большие полевые бинокли через плечо и сумки. Над каждым красовался транспарант: «Джек Харнер, Мэрилебон. Все ставки оплачиваются», «Тон Вуд, владелец знаменитого боксерского клуба в Эпсоне», «Джейм Уэбстер, комиссионер, Лондон»… Это были букмекеры, как сказал мистер Джой. Они громко выкрикивали ставки и потряхивали полными монет сумками, чтобы привлечь к себе внимание клиентов.

– Чем могу служить сегодня, сэр? – наперебой кричали они, заприметив брошенный в их сторону взгляд какого-нибудь хорошо одетого господина. – На дерби, на дерби, играйте на дерби…

Даль тонула в знойном мареве. А в долине, на всем пространстве квадратной мили реяли флаги и полотнища реклам, колыхалась толпа.

– Вот и вы! Чем могу служить, уважаемые дамы? Десять к одному, минус три-четыре процента. Подойдет вам?

– Корзинка с закуской подошла бы вам куда больше, – улыбнулась я, разглядывая удивительный наряд букмекера, который Стив никогда дома не надевал. Выглядел он ослепительно: клетчатый костюм с зеленым мягким галстуком и желтым цветком в петлице. На голове – белый цилиндр с золотой надписью на кокарде: «Мистер Стивен Бенсон, Торки».

Подбежал какой-то малый, позвякивая двумя монетками по полкроны.

– Какая ставка на фаворита?

– Два к одному, – крикнул Стивен. Монетки исчезли в его сумке, а он, ободренный, стал выкрикивать еще громче: – Старая фирма, старая фирма, ставьте в дерби на старую фирму!

Но тут, перекрывая гул толпы и крики букмекеров, раздался далекий удар колокола.

– Пошли, пошли, – раздались крики рядом и покатились с холма, затихая вдали.

Наступила тишина, восприятие окружающих обострилось. Толпа неистовствовала где-то там за холмом и звуки начавшейся скачки, перекатываясь в пространстве, приближались к вершине, где мы стояли. Где-то далеко внизу появились разноцветные комочки, которые быстро росли и вскоре уже можно было разглядеть скакунов – стройных, подтянутых, с развевающимися гривами и хвостами. К ним намертво прилипли обезьяньи фигурки жокеев. Скачка стремительно приближалась и вот за головами впереди стоящих замелькали цветные полосы на седлах, алые костюмы и черные шапочки жокеев. Круглые глаза скакунов зло сверкали. Мягко шлепались комья земли, подбрасываемые копытами, и хлопья пены, срывавшиеся с морд коней…

Как-то раз после полудня к нам зашел высокий худощавый джентльмен. На нем были куртка и фуражка Армии спасения. Я была за конторкой администратора: проверяла счета и телеграммы с заявками. В холле было пусто, жизнь в Торки в эти часы замирала.

– Могу ли я видеть мистера Бенсона? – спросил он неожиданным фальцетом.

– Нет, сэр, муж будет попозже. Что ему передать?

– Я пришел предупредить, что мы прибегнем к помощи закона. Весь наш приход отравлен этой заразой…

– Что вы имеете в виду, сэр?

– Это очень серьезный вопрос, миссис Бенсон. Если мы добьемся постановления, вас не только подвергнут крупному штрафу за подпольное букмекерство, но и лишат патента на торговлю и содержание пансионата. Мы требуем только одного: прикройте игру! Ваш муж принимает здесь у себя ставки, а это разрешено только на ипподромах и в местах проведения скачек. Не нужно отрицать, нам совершенно точно известно все.

Господин звонким голосом яростно бичевал ненавистный порок, а у меня ноги слабели и слабели. Пришлось опереться на конторку, что, видимо, еще больше раззадорило его:

– Что ни день, мы узнаем о каком-нибудь новом несчастье. Разоряются целые семьи, матери попадают в работный дом, дочери – на панель, а отцы – в тюрьму. Причина всех этих бед – игра на скачках. Мы решили положить этому конец, – звенел его голос.

Уйти от разговора уже было невозможно. Вечером, когда буфетная опустела, мы, наконец, поговорили.

– Стивен, могу я тебя кое о чем попросить?

– Это как же понять, Эмили?

– Надо прекратить игру, потому что против нас собираются возбудить судебное преследование.

– Собираются или возбудили?

– Стивен, какая разница, ты ведь меня понял.

– Я тебя понял. Но что ты скажешь, если я тоже попрошу тебя о чем-то?

– А о чем ты хочешь просить?

– Хочу, чтобы ты не морочила мне больше голову насчет ставок. Ты просто так воспитана, что тебе это кажется злом. Я сам все знаю, но, видишь ли, без этого нам не прожить.

– Ты считаешь, что мы не справимся?

– Да, можешь не сомневаться.

– Но я, Стивен, не могу отделаться от дурных предчувствий. Не всегда же будет нам везти.

– Ты имеешь в виду полицию?

– А ты сам разве так не думаешь? Чуть не каждый день я слышу о том, что полиция громит подпольных букмекеров одного за другим.

– Да, – Стивен не спеша раскурил трубку и окутался плотным дымом. – Они многих выловили за последнее время, но что поделаешь? Не по моему здоровью бегать с ипподрома на ипподром, как когда-то, – он опять затянулся и продолжал: – Я все хорошо обдумал. Игра принесла нам неплохие деньги и хорошее положение на побережье. Если мы продержимся еще некоторое время, ну, скажем, годик, за нашу гостиницу мы сможем выручить в несколько раз больше, чем за нее отдали. И что скажешь, если я предложу тебе взамен большой отель немного южнее нашего Торки?

Что я могла ему ответить? Как убедить? А три дня спустя вскоре после полудня, в самое горячее время, когда вовсю работал бар, и в буфетной шел очередной совет и прием ставок, раздался чей-то крик: «Полиция!» Кто-то бросился к дверям, кто-то начал прятать реестр ставок, но все было уже напрасно. Дом был оцеплен полицией, сержант и констебль приказали всем оставаться на местах. Произвели обыск, обнаружили пакетики с деньгами и реестровые книги, после чего наш пансионат был опечатан.

Так рухнула моя налаженная жизнь, моя семья и все надежды. Я, познавшая все, что связано со скачками, понемногу устроив все свои дела (гостиницу удалось сохранить) и подняв самостоятельно дочь, до сих пор не могу спокойно слышать крики газетчиков в дни забегов: «Победитель скачки! Победитель! Победитель!»

Рука Стоуна, державшая листки, мелко дрожала. Сколько бы раз он ни перечитывал это письмо Эмили, – всегда горький комок подкатывал у него в горле, а глаза влажнели и часто моргали. Аккуратно сложив письмо, Питер спрятал его вместе с остальными во внутренний карман и включил двигатель.

Обычно такая скорая, Эмили на этот раз провела довольно много времени за туалетом. Шея у нее сильно загорела, и она никак не могла решить, припудрить ее или смириться с этой смуглостью. В конце концов решила обойтись без пудры, так как видела, что загар выигрышно оттенял ее глаза в черных ресницах и темные волосы с их неожиданными проблесками седины.

Сегодня приедет мистер Стоун. Эта встреча, назревавшая так долго и неторопливо, ничего не изменит. Поздно им меняться, оба не дети. Зачем он едет? И зачем она его не остановила? Предлог есть вполне веский: в доме новый хозяин, значит, нужны новые слуги. Он едет приглашать ее вернуться на прежнее место. Но оба знают, что это невозможно. Сейчас другое время, другие условия, и они оба другие…

Так размышляла Эмили, вяло перебирая волосы и прикладывая различные заколки. Мысли неудержимыми потоками стремились куда-то, мешая друг дружке и временами сбивая ее с толку.

«Могу ли я, – сомневалась она, – быть с ним такой же, какой он меня помнит? Ведь я была замужем. Стив хороший парень, просто я не сумела его спасти, не знала, что это такое – семейная жизнь.

Мистер Стоун, наверное, действительно каменный, если у него никого не было за эти двадцать лет.

Но я-то не могу с чистой совестью признаться себе, что мое сердце было свободно все это время».

Эмили взяла пуховку и легонько провела по носику, убедившись, что стала еще лучше. Ее одинокое сердце неожиданно было задето шальной стрелой, ей не предназначавшейся. Всю борьбу и все муки совести она вынесла тогда молча и стойко, не дав себе и окружающим повода для колебаний. Но это было, было…

Обосновавшись в Торки, молодая чета Бенсонов отправилась в свадебное путешествие. Эмили настояла, чтобы Стивен не размахивался и не тратил средства на поездку в Европу. Они могли бы прекрасно провести это время в Торки – для обоих это было новое, неведомое место, рядом – теплый Гольфстрим, ровная мягкая погода. Но традиция – есть традиция – а для англичан тем более.

Выбрали они один уголок – на границе с Шотландией. Бескрайние зеленые поля, могучие одинокие дубы, светлые рощи и звонкие ручьи. Славное было время, беззаботное. И, наверное, оттого, что душа Эмили обрела, наконец, какую-то определенность и опору, зажатые обстоятельствами и тревогами чувства вдруг оттаяли, властно требуя утоления длительного духовного голода.

Этого юношу Эмили увидела на третий или четвертый день пребывания среди библейской тишины и простора. Она сидела и глядела в окно на улицу – на ту старинную улочку, куда выходили окна их комнаты. Кто-то прошел за окном и поднялся на ступени пансионата. Милая темная голова и мягкая, застенчивая серьезность. Оказывается, он приехал накануне вечером, здесь кто-то из его родни, то ли дядя, то ли шурин. Он появился, молчаливый и застенчивый, со своей внезапной улыбкой, с которой весь озаряется внутренним светом?

В нем было что-то… что-то особенное, просто потому, что он – это он, потому что ей непреодолимо хотелось сжать в ладонях его голову и поцеловать.

Она так ясно помнила тот день, когда это желание пришло к ней впервые. Они пили чай на открытой террасе, тихо переговаривались. Он сидел прямо, напряженно и рассказывал, что хочет учиться поэзии, а его опекун против, так что приходиться все отложить до совершеннолетия! На столе стояла лампа под розовым абажуром. Он пришел после гонок на реке, а день был очень холодный, ветреный, и его обычно бледное лицо пылало. И вдруг он улыбнулся и сказал: «Очень неприятно ждать, правда?» Он имел в виду отсрочку занятий любимым делом. Вот тогда-то она чуть было не протянула к нему руки и не прижалась губами к его лбу. Она тогда думала, что поцелуй, о котором она мечтала, – материнский. Она и в самом деле годилась ему в матери, ведь могла же она выйти замуж в шестнадцать лет.

Но теперь она уже давно поняла, что ей хотелось целовать его не в лоб, а в губы. Он вошел в ее жизнь, точно огонь очага в холодный, непроветренный дом! Конечно, Эмили ничем не выдавала ему своих чувств; даже мысль, что он мог бы догадаться, страшила ее.

Но ей нечем было защищаться. Жизнь в ней била ключом, и она чувствовала, как вся ее энергия пропадает даром, ни за что. Ее захлестывала страстная потребность жить – дать выход своим жизненным силам. Сколько одиноких прогулок совершила она тогда, стремясь утомить себя, раствориться в природе! Она торопливо шла, почти бежала через безлюдные рощи и поля, ища спасения от мыслей о напрасно загубленной жизни. Ведь Бенсона она не любила, и они оба это знали с первого дня. Она пыталась вернуть себе настроение своей юности, когда перед ней открывался весь мир.

Для чего так вылеплена ее фигура, так блестят темные волосы, а глаза лучатся светом! Эмили пыталась взглянуть правде в глаза. То, что она испытывает, – темное, дурное чувство. Она должна убить в себе это влечение, должна бежать от этого. И действовать надо немедленно, иначе ее захватит и неудержимо понесет. А другая мысль с жаром доказывала: жизнь дана для любви, для счастья! А ей через месяц уже тридцать пять лет. Что же, она состарится, так и не изведав страсти? Но все-таки… Чувство к юноше, почти мальчику, годящемуся ей в сыновья… Тут что-то нехорошее, запретное, постыдное.

Эта мысль преследовала ее, в темноте заливала краской щеки, когда она лежала без сна. А потом все начиналось сначала. Но она никогда не думала, что и он может полюбить ее. Как может он ее любить? За что?

Когда позвали к обеду, она спустилась вниз и села спиной к окну, сразу увидев юношу, который через весь зал шел к ней, словно во сне. Он не сказал ни слова. Но какими глазами он смотрел на нее! Сердце запрыгало. Может быть, это и есть мгновение, о котором она мечтала. Как восхитительно видеть у него на лице это выражение, словно он забыл обо всем на свете, кроме нее. Ужасно думать, что через мгновение это выражение исчезнет, чтобы никогда не повториться!

Обед начался. За круглым дубовым столом при свечах, под мрачными портретами предков хозяев дома, Эмили сидела между Стивеном и судьей. Он же оказался напротив, между забавной старушкой и молоденькой девушкой в голубом, которую ей не представили. Девочка имела очень светлые волосы, очень белую кожу, а яркие синие глаза говорили, что сидящая рядом поблекшая матрона – ее мать. Девочка была похожа на голубоглазую незабудку. Эмили трудно было отвести взгляд от нее. Не потому, что она красива, хотя она была мила, только очень какая-то слабенькая, хилая. Но она была молода! Вот почему не смотреть на нее было для Эмили невозможно. Всякий раз, как ей удавалось украдкой, во время разговора с соседями по столу, взглянуть в ту сторону, где эта девочка сидела рядом с ним, и увидеть, как эти юные существа улыбаются друг другу, сердце ее сжималось и останавливалось. Уж не поэтому ли в его взгляде исчезло что-то важное для нее? Эмили усилием воли подавила свои страхи. Она сама сейчас выглядит превосходно, и она заметила, что девочка тоже невольно заглядывается на нее. А он?

Эмили чувствовала, что непреодолимо, как магнит, притягивает его к себе, видела, что он стал украдкой смотреть в ее сторону. Какие у него смятенные глаза!

Обед подходил к концу, все разбредались кто куда. Они вышли со Стивеном под руку и пошли по длинной липовой аллее вдоль всего городка. Мягкий теплый ветер обдувал ее горящее лицо, шевелил пряди роскошных волос. Ей не было стыдно за этот обед. Каждому свое время. Время этой девушки еще не пришло, поэтому Эмили взяла то, что ей причитается.

В тот вечер перед сном она открыла в своей комнате окно и облокотилась на подоконник. Здесь, наверху, похоже, было еще более душно. Как прекрасна ночь со спрятавшимися в складках зноя звездами и тусклой непрозрачной луной! Деревья, всегда шуршащие по ночам, стояли смирно и безмолвно. Лицо ощущало подвижный воздух. Но в тишине были разлиты чувства, страсть, страдания. Неужели она не может притянуть его к себе из этой черной мерцающей бездны? Притянуть прямо к себе, томящейся у окна? И она уронила голову на руки.

А что это за свет, там внизу, слева? Чье это окно – старушки Норток? Нет, это маленькая комнатка для гостей… а там… Значит он не спит! Эмили наклонилась еще больше. Свет в нижнем окне заколебался, и в проеме появилась его голова. Она лишь наполовину различала его, а наполовину воображала себе, таинственное и неясное.

– Как чудесно, да? – шепотом спросила она.

– Изумительно, – донесся ответный шепот.

– Отчего вы не спите? – спросила Эмили.

– Не хочется. А вам?

– Абсолютно. Слышите, как совы кричат?

– Конечно, слышу.

– А пахнет-то как!

– Замечательно. Вы меня видите?

– Немножко. А вы меня?

– Чуть-чуть. Принести свечу?

– Нет-нет. Вы все испортите. У вас шея не заболит смотреть вверх?

– Нет, ничего, не беспокойтесь.

– Хотите есть?

– Да, но ведь уже поздно.

– Подождите минуточку. Я спущу вам шоколадку. Держите! – Эмили ловко завернула плитку в край полотенца и опустила вниз.

Все получилось как нельзя лучше.

– Поймали? – спросила она.

– Да, большое спасибо, вы так добры.

– Послушайте, а вы не простудитесь? – забеспокоилась Эмили, заметив, что ветерок заиграл его рубашкой.

– Да нет. Так красиво, что просто не хочется спать. Вы какую звезду выбираете? – спросил он, кивнув на небо. – Моя вон та, белая, надо мною.

– А моя – вон та, видите? Над бледной, мигает красноватым светом.

Все вокруг было темное, спокойное, напоенной чудесными запахами. Под окнами, закрыв стену, рос большой куст жасмина, благоухающий райским ароматом. Несметное количество звездочек-цветов. Звезды, звезды в небе и на земле! Она наполнилась храбростью и надеждой.

Старый густой заросший парк в северной части городка давно нравился Эмили. Он показался ей прекрасным – здесь только и устраивать лесным нимфам свидание с фавнами, среди этих мшистых стволов, в высоких зарослях папоротника между валунами. После вчерашнего неожиданного ночного разговора ей необходимо было побыть одной – слишком все хорошо получилось… Она шла вдоль стены по направлению к реке, но калитки все не было, и она уже стала беспокоиться, что идет не туда. За оградой слышно было журчание воды, перетекающей с камня на камень в неглубоком русле. Вокруг лежали замшелые валуны, выглядывая из зарослей папоротника как спины слонов, улегшихся в траву.

Впереди мелькнуло что-то белое, яркое на темной зелени парка. Эмили замедлила шаг и вгляделась. На очередном «слоне» лежал почти такой же большой белый плоский камень. И у этого камня стоял ее юный собеседник, прислонив к нему удочку. А на траве, упершись локтями в колени и положив подбородок на него сидела эта девочка и снизу вверх смотрела на него. Какое оживленное было у него лицо!

И Эмили вдруг почудилось, что оба эти юных лица слились в одно лицо Юности! Гляди она на них хоть всю жизнь, и тогда бы у нее в сердце так не запечатлелось это видение. Видение того, что ей уже не вернуть никогда. Сама не зная как, она, точно раненный зверь, понеслась прочь, спотыкаясь среди камней и кустов. Как горько! Такая глупенькая беленькая девочка – и она, Эмили, забыта! Так ли это? Разве не может она вырвать его и вернуть себе силой, о которой эта девочка ничего не знает? Пусть только однажды увидит он блаженство, которое она может ему дать! Разве это невозможно!

Эмили остановилась, задыхаясь, и прислонилась к стволу лиственницы. Все чувства словно застыли, остался лишь этот трепет сомнения. Зачем ей щадить эту девочку? К чему колебания? Ведь за ней первенство. Она и сейчас обладала властью Над ним. И сейчас она может связать его узами, которые он сам какое-то время не захочет разорвать. Связать? Какое гнусное слово. О, это было бы низко, низко! Завладеть им, когда он тянется к тому, что она дать не может: к юности, невинности, Весне?!

Эмили оттолкнулась от ствола, который поддерживал ее в горячечных думах, и бросилась бежать наискосок по склону, не глядя куда ступает. Такое с ней уже было, но как больно, как горько повторять свои ошибки, идя на поводу страстей! Ветерок, потянувший с реки, остудил ее лицо и принес еле ощутимое чувство облегчения. Благородство! Что значит это пустое слово? Может быть, благороднее чувствует себя тот, кто оставил всякую надежду на счастье?

Она провела ладонями по лицу, по волосам, по платью. Сколько времени прошло? Давно она здесь, в парке? И медленно пошла к дому. Слава Богу, она не поддалась ни страсти, ни жалости, не вымолвила ни слова лжи, не предала своего сердца. Это было бы ужасно. Она долго стояла, глядя на клумбы перед домом, словно хотела разглядеть свое будущее в гуще цветов, потом собралась с духом и вошла в дом. На террасе никого не было, в гостиной тоже. Ей удалось, ни с кем не встретившись, подняться к себе, но она не чувствовала себя в безопасности.

В ту ночь Эмили ни на минуту не забылась сном.

Раскаянье ли не давало ей уснуть или пьянила память? Ей казалось, что ее чувства – преступление, но не против мужа, не против себя самой, а только против юности. Стыдилась ли она своих уловок, к которым прибегала в последние дни? Улыбок, которыми дарила молодого человека, полунамеков, вздохов? Нет, не стыдилась! Простит ли она себе это? А если из-за нее он сделается таким же, как и сотни других мальчиков, – просто циничным юнцом? Нет, конечно же нет, иначе она не полюбила бы его с первого взгляда, как только увидела его улыбку.

Всю ночь Эмили провела у окна. Иногда задремывала в кресле. Один раз пробудилась, вздрогнула с ясным ощущением, что кто-то только что наклонился над ней. Быть может, он правда был здесь и неслышно удалился?

Потом подошел рассвет – серый, туманный, печальный, обволакивающий каждое дерево и расстилавшийся на далеком изгибе реки.

Тихий щебет проснулся в гуще деревьев, слабо различимых в тумане. И тогда она уснула.

Ей приснилось, что она одна в лодке, на реке, и плывет среди островерхих цветов, похожих на свечки люпина, а вокруг летают птицы и громко поют. Она поняла: не может шевельнуть ни ногой ни рукой, но это чувство беспомощности ей приятно. Хочется отдаться на волю чужих приказов. Постепенно она замечает, что ее несет все ближе к чему-то, но это ни земля, ни вода, ни свет, ни тьма, – просто что-то необъяснимое, чего не выразить словами. А потом увидела, из камышей на берегу на нее смотрят какие-то существа, большие и косматые.

Лодку несет и Те за ней движутся тоже. Она хочет поднять руки, закрыть глаза, но не может. Эмили проснулась с рыданием… Было уже утро.

Она позвонила и попросила горничную позвать к ней мужа. Но пока ждала его прихода, гордость в ней возмутилась. Он не должен видеть ее такую! Это невозможно! Она положила себе на лоб платок, смоченный одеколоном.

Мистер Бенсон явился сразу же; быстрыми, энергичными шагами вошел в комнату и остановился, глядя на нее. Не заговаривал, не спрашивал, что случилось, а просто стоял и ждал. И, как никогда прежде ясно, она поняла, что он как бы начинается там, где кончается она. Она призвала всю свою храбрость и проговорила:

– Я гуляла в парке и, наверное, солнце напекло мне голову. Мне хотелось бы завтра утром уехать домой, если ты не против. Неприятно стеснять чужих людей.

Кажется, на его лице мелькнула улыбка, но оно оставалось серьезным:

– Разумеется, дорогая Эмили, последствия небольшого солнечного удара сказываются несколько дней. Но сможешь ли ты перенести дорогу?

И внезапно она почувствовала, что Стивен понимает все, но заставляет себя показывать, что ничего не знает.

Благородно это с его стороны или отвратительно, она уже не обдумывала, а просто закрыла глаза и сказала:

– У меня очень болит голова, но все равно я доеду. Только мне бы не хотелось подымать, тут переполох. Нельзя ли уехать пока все еще будут спать?

– Ну что ж. В этом есть свои преимущества, – ответил Бенсон.

Затем стало совершенно тихо, но он был еще рядом. Это немое, недвижное присутствие – отныне вся ее жизнь. Да, да, таково ее будущее – без чувств, без движения. И несмотря на страх, ей мучительно захотелось взглянуть на это свое будущее. Она открыла глаза. Стив стоял на том же месте, в той же позе и смотрел на нее. А его опущенная рука нервно сжимала и разжимала полу куртки. И внезапно Эмили почувствовала жалость. Не к себе или к своему будущему, а к нему. И она мягко сказала:

– Мне очень жаль, Стивен.

Словно он услышал что то страшное и недопустимое, глаза его болезненно расширились, он спрятал сжимавшуюся руку в карман, повернулся и вышел.

Эмили очнулась от нахлынувших воспоминаний и увидела себя в зеркале, перед которым сидела. Вскинув голову, она оглядела старинное ожерелье у себя на шее, провела по нему кончиками пальцев. Встала, обвела взглядом свои шелковистые руки, полуобнаженную спину, сияющую шею, очертания груди, всю себя. Тут приладила, там отряхнула, почти бессознательно ловкими движениями расправила складки простого и очень красивого платья.

Эмили опять подняла руку, уперлась другой в бедро и снова повернулась, завершая ритуал самопоклонения. Поворачивалась не спеша, восхищенно любуясь собой, и вдруг изумленно ахнула, вскрикнула испуганно и в тревожном порыве схватилась рукой за горло: оказалось, что она не одна, подняв глаза, она встретилась взглядом с дочерью.

Молодая девушка – тоненькая, безупречно сложенная, невозмутимая и прелестная в своем состоянии ожидания ребенка, вошла через ванную, которая соединяла их комнаты и, захватив мать врасплох, неподвижно застыла на пороге. Эмили густо покраснела, долгую минуту они смотрели друг на Друга – мать, безгранично смущенная, пылала виноватым румянцем, дочь, невозмутимо спокойная, смотрела и одобрительно, и насмешливо, как человек, умудренный жизнью. А затем в их скрестившихся взглядах будто вспыхнула какая-то искра.

Словно поняв, что ее разоблачили, и словами тут не поможешь, Эмили вдруг запрокинула голову и рассмеялась звонко, от души, тем женским смехом чистосердечного признания, который неведом другой половине рода человеческого.

– Ну, что, мама, это недурно выглядело, – слегка усмехнулась дочь, подошла и поцеловала ее.

И опять Эмили беспомощно и неудержимо расхохоталась. А потом, освобожденные этой удивительной минутой от необходимости еще что-то говорить, обе разом успокоились. Слова излишни. Говорить больше не о чем. Все уже сказано в один безмолвный миг совершенного понимания, взаимного признания и сообщничества. В это мгновение раскрылся целый мир – мир безмерного коварства и неукротимой насмешливости женщины.

Спокойный осенний вечер мягко опустился на побережье. Машина Питера легко перевалила через очередной холм и все ускоряясь, покатила в долину. Впереди открылась широкая лагуна, по берегу которой были разбросаны огоньки вечернего Торки. Тонкой полосой, всего в каких-нибудь три-четыре квартала в ширину, этот городок тянулся на север, огибая залив и взбираясь вдали на коричневую скалу, вдающуюся в море. На скале стоял маяк, время от времени вспыхивающий ярким рубиновым глазом.

Замелькали первые домики, Питер снизил скорость и, осторожно петляя между тесно стоящими автомобилями, въехал на центральную площадь.

Как все древние курортные города со своими традициями и чудачествами, этот прелестный уголок был застроен старыми двух, и очень редко трехэтажными зданиями. Ансамбль, если это можно было так назвать, площади складывался несколько стихийно. Все, что здесь строилось, – разного возраста и разного стиля – объединяло неуловимое присутствие моря, солнца, чаек, пароходов и других атрибутов морских курортов. Непередаваемая атмосфера праздного времяпрепровождения разливалась по улицам этого городка, что также вполне соответствовало образу курортного края.

Выбрав наконец место между желтым «Остином» и серебряным «Рено», Стоун не без труда втиснул туда своего «старичка» и выключил мотор. Выйдя наружу, Питер потянулся, размял плечи и шею, после чего открыл багажник и достал небольшой чемоданчик, вмещавший все необходимое для подобной поездки. Оглянувшись на дома, тесно обступившие площадь, он запер машину и направился к ближайшей гостинице.

Занятая своими мыслями, Эмили спускалась по лестнице пансионата, когда неожиданно ей загородил дорогу мужчина. Она подняла глаза и узнала Стивена Бенсона, который уже долгое время, более полутора лет, не давал о себе знать.

– О, Стивен! – она была огорошена.

– Да, Эмили, это я, – он широко улыбнулся. – Как у тебя дела, все в порядке?

– Да, спасибо, а как ты?

– Хорошо… – он замялся, а потом, как бы решившись, на что-то, сказал: – Мы не могли бы немного поговорить, Эмили? Ну, совсем недолго.

– Да, недолго можно, только скорее, Стив, я, к сожалению, тороплюсь на встречу.

– Давай, Эмили, где-нибудь присядем, – Бенсон повертел головой и его взгляд упал на стеклянные двери бара, расположенного в углу вестибюля. – Может быть, пройдем туда?

Они вошли в помещение бара и сели за ближайший свободный столик. Стивен окинул взглядом небольшое уютное помещение и опять улыбнулся:

– Приятное место. Да, вот именно такую гостиницу я имел в виду для нас, Эмми. Как, впрочем, и все остальное… Не вышло… Не получилось…

– Что ты хотел сказать, Стив? – мягко напомнила ему Эмили.

– Я вчера видел Джейн. Какие у нее потрясные новости!

– Да? Какие? – улыбнулась Эмили.

– Она ждет ребенка! Боже мой! Малышка Джейн уже совсем большая девочка.

– Конечно, Стивен. Дети растут быстрее, чем нам этого хотелось бы.

Она вгляделась в лицо Бенсона. Каким он был бодрым, деятельным, целеустремленным… А сейчас дрожащие пальцы, небритые щеки. «Не пьет ли он?» – подумала Эмили.

– Послушай, Эмили, у меня есть верные сведения, – он извлек из кармана сложенную до формата конверта газету «Спортсмен». – Вот, – Стив хлопнул ладонью по бюллетеню будущих скачек. – Розовый Шиповник, из конюшни Уайт-Нэп…

– Извини, Стивен… – поморщилась Эмили.

– Да, Эмили, – казалось, он не замечал ее раздражения, – Розовый Шиповник, только он. Ставки идут двадцать пять к одному. Дело абсолютно верное. Если бы мне хоть немного денег, я бы поднялся. Эмили, вот увидишь, резко поднялся…

– Нет, нет, Стивен, ты же знаешь, я в это не играю.

– Ладно, ладно, – он быстро спрятал газету, как будто ее и не было. – Джейн сказала, что хочет нас видеть обоих в воскресенье.

– Да, она сейчас у меня и говорила о воскресенье.

– Так я бы мог заехать за тобой. И мы бы могли… на автобусе вместе поехать к ней.

– Ну, посмотрим, Стив, посмотрим, – Эмили поднялась из-за столика. – Поживем – увидим.

Бенсон сделал паузу, поднявшись вслед за Эмили, а потом тихо сказал:

– Дом пуст без тебя… Даже не могу тебе высказать, как.

– Ты когда брился – порезался, – его печальные глаза и искреннее сожаление о прошлом тронули ее.

– Да, Эмили, теперь у меня мало что получается… Скорее – ничего.

Питер сидел на втором этаже старого ресторана «Летящий орел». Зал здесь был устроен так, что ни музыка, игравшая внизу, ни танцующие пары, не мешали посетителям на балконе разговаривать. Квадратный балкон по периметру зала опирался на толстые простые колонны, и, перегнувшись через перила, можно было наблюдать за несколькими парами, медленно танцующими внизу.

Этим, собственно, Питер и был занят, когда подошла Эмили. Он так устал от дороги и от бесконечных воспоминаний, что целиком был поглощен танцующими и не заметил, как она подошла. В его сознании все еще звучали слова одного из ее писем:

«…Я часто думаю о старом добром времени, когда я была экономкой в Гроули-холле под вашим началом, мистер Стоун. Эти годы, что я провела рядом с вами, считаю самыми счастливыми в своей жизни… Я провела их с вами…»

– О чем это вы задумались, мистер Стоун? – услышал Питер рядом с собой такой знакомый голос.

– О! Миссис Бенсон!..

– Я немного опоздала, извините, мистер Стоун.

– Ничего, ничего. Я заказал чай.

– Благодарю вас, мистер Стоун.

– Вы хотите чего-нибудь сладкого? Пирожные, торт, трюфели, может быть?

– Спасибо, нет, я сладкое не ем.

– Тем не менее, такая встреча… Она произошла, состоялась…

К ним подошел официант и в ожидании замер возле Эмили.

– Пирожные, пожалуйста, – сказала она, лишь бы он поскорее ушел.

– Да-а, – протянул Питер, немного придя в себя.

Он подумал: «Подобные встречи с человеком, который тебе близок, и которого не видел много лет, всегда несут в себе элемент непредсказуемости.

У людей меняются привычки, симпатии, бывает, на противоположные и никогда не знаешь, как себя вести после столь долгого перерыва».

– Давненько, давненько, – бормотал Питер, жадно вглядываясь в ее по-девичьи тонкую фигурку, ловкие маленькие кисти рук и знакомые лукавые глаза. – Вы совершенно не изменились! Абсолютно!

– Чуть-чуть, пожалуй, – рассмеялась она.

– Нет, только похорошели, миссис Бенсон.

– Да вы, мистер Стоун, мастер комплимента. Где же было ваше красноречие раньше?

– Я говорю то, что вижу. Да и времени не так много прошло. Сколько, миссис Бенсон?

– Двадцать лет, – тихо сказала Эмили.

– Как? – воскликнул Питер.

На его возглас среагировал пробегающий мимо официант и, резко остановившись, поинтересовался:

– Да, сэр, чем могу служить?

– Нет-нет, чай должны принести, чай, не волнуйтесь… – сказал Питер.

– Мистер Стоун. Я не все поняла из ваших писем. Каково будет отношение к памяти лорда Гроули, что там за разговоры о пособничестве Германии, нацизме? Ведь этого не было, мы же знаем. И что с Гроули-холлом, как там сейчас?

Оркестр внизу заиграл громче, присутствующие аплодисментами приветствовали певца, вышедшего на эстраду, и Питер с Эмили понимающе переглянулись, ожидая, когда шум стихнет. Но едва солист запел, стало еще более шумно. Питеру, чтобы продолжать разговор, пришлось несколько придвинуться и наклониться к Эмили.

– Об этом было много сообщений, и в лондонских, и в местных газетах…

– Да, я читала об этом деле. Но вы же знаете, мистер Стоун. Эти газеты все что угодно могут напечатать. Язык ведь без костей.

– Я с вами согласен, миссис Бенсон. Лорд Гроули подал иск за клевету. Он думал, что в суде его будет ждать правосудие… А в результате газеты только увеличили свой тираж после этого скандала. И его репутация была запятнана на веки вечные! Потом, в последние годы своей жизни, он многое передумал и некоторые ошибки свои отметил.

– Вы были с ним все время?

– Да, конечно. Я могу сказать, миссис Бенсон, сердце его было разбито. Я подавал ему чай в библиотеку, а он, бывало, даже не видел, не замечал меня. Жизнь для него кончилась вместе с честью. Он настолько глубоко переживал крах, что иногда это пугало окружающих. Разговаривал сам с собой, губы его шевелились, руки жестикулировали… Но это не было помешательством. Просто, сэр Джеймс очень глубоко был погружен в свои мысли. Он был абсолютно одинок, всеми забыт и брошен.

– А его крестник, журналист? – Эмили пыталась вспомнить имя. – Мистер Хадсон, по-моему?

– Тот мистер Хадсон погиб на войне, – коротко ответил Питер, и вышло как-то зло. – А этот мистер Хадсон… не очень был обеспокоен судьбой лорда Гроули.

Питер замолчал. Он ловил себя на том, что женщина, сидящая напротив него, через стол, оказывается, занимала в его жизни куда более важное место, чем это ему казалось прежде. Однако, если бы его спросили, в чем состоит значение мисс Томпсон и чем она так важна для него, – он бы вряд ли смог дать вразумительный ответ… Длинный мол серпом вдавался в залив. На всем его протяжении стояли столбы, на которых был устроен легкий навес; здесь через десять-пятнадцать шагов стояли скамейки. А в самой широкой части мола крытая площадка вмещала небольшой оркестр, что был слышен с берега. Они шли, не торопясь, мимо скамеек и тихо разговаривали.

– Спасибо, мистер Стоун, за ваши письма, – улыбнулась Эмили, взяв его под руку, на миг став опять той далекой и полузабытой молодой женщиной, что пыталась когда-то расшевелить «каменного» дворецкого. – Я с огромным интересом читала их. А мои ответные послания – это не только дань вежливости. Ведь в Гроули-холле прошла, может быть, самая счастливая часть моей в общем-то не очень удачной жизни.

Они подошли почти к оконечности мола, где стояла восьмигранная беседка, каких сотни тысяч по всей земле. Но эта была для них чем-то особенным, каким-то притягательным местом. Питер молчал, погруженный в невеселые предчувствия. Дело в том, что в последнем письме он между рассказом о жизни в Гроули-холле, о его новом хозяине и новых заботах, предложил Эмили вернуться на старое место экономки, тем более, что ее после развода со Стивом Бенсоном как будто ничего больше не задерживает в Торки. И Питер терпеливо ждал, когда Эмили подойдет к интересующей его теме. И вот она, наконец, сказала:

– Я, конечно, не все писала вам в письмах, да и незачем было вас нагружать моими проблемами. У меня есть дочь, мистер Стоун, Джейн. Она живет здесь в Торки, часто бывает у меня, мы очень дружны. И на днях стало известно, что она ждет ребенка.

– Поздравляю, вас, миссис Бенсон, – промямлил Питер, понимая, что его надежда становится еще более призрачной.

– Конечно, время неумолимо, и вернуться в прошлое, к сожалению, невозможно. Я нужнее моей девочке, я хочу остаться рядом с ней, рядом со своими внуками.

Чайки, как сговорившись, затеяли особенно громкие игры над молом и их пронзительные крики отозвались в сердце Питера несказанной тоской. Да, она права: всему свое время, каждому овощу… Они присели на скамью и теплый осенний ветер мягко коснулся влажным порывом его разгоряченного лица. Эмили казалась спокойной и бесстрастной. Ее ровный голос звучал у Питера в ушах холодным и неотвратимым приговором. Приговором к одиночеству, пустоте, тоске и бесцветному существованию. Пустое – жалеть о том, что не случилось!

– Когда я уезжала из Гроули-холла, я не знала, что уезжаю навсегда. Мне казалось, что это еще одна уловка, чтобы досадить вам, такому бесчувственному и неприступному. Я тогда была в отчаянии от мысли, что совершенно безразлична вам. Не знаю, была ли это любовь, но я тянулась к вам. А потом я неожиданно оказалась здесь, замужем, и долгое время была несчастлива. Наконец родилась Джейн, а позже я ушла от своего мужа… Теперь в мире есть человек, которому я нужнее, чем ему. Но иногда я думаю: «Какую ужасную ошибку я совершила!»

– Я уверен, миссис Бенсон, что подобные мысли приходят в голову всем нам время от времени, – Питер с удивлением и горечью вдруг почувствовал, что Эмили емко и просто выразила его довольно туманные ощущения, и от этого ему стало еще горше.

Оркестр заиграл громче, отдыхающие захлопали в ладоши, и радостными криками встретили яркие гирлянды огней, вмиг протянувшиеся светящимися нитками с берега по всему молу и побережью.

– Люди собираются здесь и ждут, когда вечером включат огни. Видите, как красиво и как все рады свету. Помните, вы как-то говорили, что для многих – вечер – это лучшее время, они ждут его? – Эмили наклонила голову и внимательно поглядела на Питера. Он сейчас не казался ей недоступным и печальным. Беспокойство и растерянность читались на его лице, и она спросила: – А чего вы ждете, мистер Стоун?

– О, я? – Питер был застигнут вопросом Эмили врасплох. Нарочито бодро он попытался скрыть свое смятение: – Когда я вернусь в Гроули-холл, сразу улажу проблемы со слугами…

– Вам это и раньше всегда удавалось блестяще, мистер Стоун, – сказала Эмили, не отрывая взгляда от его лица.

– Да, так всегда и было: работа, работа, опять работа…

«Он остался прежним, – подумала Эмили. – Ни слова живого, ни взгляда, только служба, работа, обязанности…»

Порыв ветра брызнул соленой водяной пылью и вдруг пошел дождь. Внезапно на мол обрушился настоящий шквал. Они вскочили и забежали в беседку, где косые струи все равно доставали их. Питер заторопился на берег, его тяготили близость и воспоминания. Он уже понял, что зря писал, зря ехал, напрасно надеялся неуклюжими деловыми предложениями оправдать горячее желание видеть Эмили, слушать ее милый голос, чувствовать ее рядом.

– Мистер Стоун, – пыталась удержать его Эмили, – подождите, вы промокнете! Вернитесь, автобус всегда опаздывает…

Но, похоже, отчаяние Питера было столь глубоким, что голос разума не достигал его сознания. Когда они ступили на набережную, из-за поворота в конце улицы показался сияющий огнями автобус. Поток воды падал с небес, все вокруг преображая и размывая очертания домов. Автобус приближался, пыхтя и отдуваясь, и наконец задняя дверь поравнялась с тем местом, где стояли Питер и Эмили. Он ей подал руку и помог войти в салон, а сам, еще не отпуская ее, сказал:

– Миссис Бенсон! Заботьтесь о себе, будьте осторожны и внимательны к здоровью.

– И вы тоже, мистер Стоун! – Не забывайте: всей работы не переделаешь…

– Да, желаю вам счастливых лет жизни. Мы с вами, вероятно, больше никогда не увидимся, – он стоял рядом с автобусом, сняв шляпу, и держал ее пальцы в своих. Дождь хлестал его по щекам, но Питер ничего не замечал, кроме бесконечно дорогих глаз, смотрящих на него с любовью и отчаяньем.

Автобус тронулся, их рукопожатие оборвалось и Эмили поднялась на ступеньку выше. Снаружи было видно, как она прислонилась к поручню у большого заднего стекла. Ее лицо удалялось, милые черты теряли определенность. Питер стоял, опустив руку со шляпой, и воспаленными глазами следил, как она уезжает от него, уезжает, пожалуй, и из воспоминаний, надежд, уезжает из его жизни, быть может, навсегда. «Навсегда, навсегда», – мучительно стучало в висках. «Прощай!» – прошептал или подумал Питер, не отрывая взгляда от удаляющегося счастья.

На задней стенке автобуса вспыхнули два больших рубиновых огня и он остановился. Сквозь водяную завесу Питеру показалось, что фигура Эмили за стеклом передвинулась в сторону. Вот она уже показалась на наружной посадочной площадке. Тормозные огни погасли и автобус, взревев, начал преодолевать небольшой подъем от набережной к центру города.

Одинокая фигурка Эмили осталась стоять на мостовой. Питер сделал шаг, пытаясь понять, не ошибся ли он, потом еще шаг и все быстрее пошел к ней навстречу. Именно навстречу, потому что увидел, что она медленно двинулась к нему. Он еще и еще раз шагнул, а потом побежал, не чувствуя отяжелевшего от дождя распахнутого пальто, которое хлопало на ветру и путалось в ногах…

Любовь! Странная, непонятная сила, что вечно колеблется между блаженством и мукой! Коварная, болезненная, безоглядная… Людская радость, сладчайшая на земле, но с темными корнями и смутной вершиной. Безрассудная, непоследовательная.

Это чувство у них было сродни затерявшейся звезде, которую после долгих блужданий в потемках, обрели изверившиеся и отчаявшиеся путники.