Чужой, посторонний, родной…

Они едва успели раздеться — Аришка, сунув ножки в высокие вязанные тапочки, подбитые искусственной кожей, тут же подбежала к столу и, макнув кисточку во вчерашнюю воду серо-буро-малинового цвета, начала раскрашивать давешнюю картинку. Ира отметила про себя, что надо бы поменять воду, и тут же забыла, переключившись на другие мысли: в первую очередь растопить печку, а то как бы дите не засопливело, потом быстренько начистить картошки на ужин. Денег на сосиски не хватило, опять придется давиться капустой…

Ее мысли прервал негромкий визг тормозов около самого дома. Хлопнула дверца машины. Сердечко забилось: Витя? Вернулся!

От радости чуть было не выскочила босая на крыльцо, да вовремя себя одернула: если и вернулся, то за остальными вещами — зима на носу, а он теплого с собой не взял, один только турецкий свитер с ромбами…

Не удержавшись, выглянула в окно. Вместо "Волги", на которой он возил шефа, стояло желтое такси-иномарка. В душе росло недовольство: бросил их, ребенок ненавистной капустой давится, а он на такси разъезжает, барин!

Виктор долго не решался войти в дом, все топтался у калитки. Ей даже стало его жалко. Собралась было выйти, пригласить, да Аришка опередила: забарабанила кулачками в стекло, заверещала:

— Папа! Папочка приехал!

Только после этого Виктор, наконец, вошел в дом. Встал на пороге, и головой по сторонам: туда-сюда, туда-сюда. Прямо артист! Всего-то неделю дома не был, а ведет себя, вроде полжизни в бегах провел.

Слезы подступали к глазам, и она старательно отворачивалась, словно бы не замечая мужа. Была б уверена, что он домой вернулся, а не за вещами, так на шее бы у него повисла. Но в том-то и дело, что интересовать его здесь могли только вещи. Ну почему он не приехал за ними днем, когда дома никого не было? Зачем ребенка нервировать?

Аришка с разбегу забралась к отцу на руки, прижалась пухлой щечкой к его, гладковыбритой. Не иначе, к любовнице спешит, отметила Ира. Домой-то он вечно заросший да промасленный возвращался. Или и того хуже — с отпечатком чужих губ на рубашке…

— Почему тебя так долго не было? — млея от счастья, ворковала Аришка.

Отец не отвечал, только не слишком уверенно поглаживал дочь по спине. Чужой, равнодушный… Уж хотя бы к ребенку мог бы относиться по-человечески!

Ира совсем разозлилась. Хватит этих мучений, хватит! Если нельзя по-человечески, то лучше никак. Пусть уходит, пусть. Это больно, да, но не так, как смотреть на эту картину: ласкает собственную дочь, как какую-то приблуду! И сам стал какой-то… не понять какой. Чужой, одним словом. Глаза холодные, губы поджал… Будто не в дом родной пришел, а во вражеский стан засланным казачком явился. Зачем он такой? Только нервы мотать, душу по ниточке вытягивать?

— Ты за вещами? — спросила как можно более холодно. — Тебе помочь, или сам справишься?

Чего угодно ждала в ответ. Гнева, крика, ругани, проклятий. А больше всего надеялась услышать тихое "Прости". Но ледяные, беспринципные слова, произнесенные практически без интонации, хлестанули по сердцу острым лезвием:

— Это мой дом, и мне тут жить.

Хотелось крикнуть в ответ: "А нам с ребенком что, повеситься, чтоб тебе тут слаще жилось?!" Хотелось наговорить много гадостей, хотелось расплакаться навзрыд, умолять неверного вспомнить, как они ладно жили раньше. Ведь было же это, не привиделось. Были и пряники, и ватрушки. Было мороженое и апельсины с мандаринами, так почему же теперь?..

Вместо этого обдала мужа таким же ледяным взглядом, и вновь вернулась к домашним хлопотам. А Аришка, неразумное дитя, по-прежнему прижималась к отцу, как к родному…

Последние сомнения испарились, как жидкий азот на солнцепеке. Внешне хрупкая, с темным коротким хвостиком, перехваченным неказистой заколкой, с остреньким подбородком, придававшим лицу детской наивности, на деле невестка оказалась более чем прагматичной. Неделю не видела мужа, а первым делом не намекнула даже, куда как прямо заявила: "Забирай свои манатки и фить отсюда!"

Не зря ехал — вот и первое ценнейшее наблюдение: как порой внешность не соответствует характеру. Витька оказался совершенно прав: не жена, а истинная мегера. В таком случае, она вполне заслуживала своей участи. Как раз такая героиня и была необходима Володе, так что благодаря брату он попал туда, куда нужно.

Однако если коварная жена, изгоняющая законного супруга из родного дома, заслуживала наказания, то что делать с ребенком? Какое отношение ко всем этим взрослым сварам имела маленькая девочка с темными глазками-вишнями? Племянница трепетно прижалась к гостю, а у того отчего-то в горле ком образовался, даже слезы подступили.

Аришку было однозначно жалко. И пусть в результате жестокого розыгрыша Ирина останется хозяйствовать в чужом доме — ребенку-то это детского счастья не прибавит. Без отца, да еще с такой матерью…

Сразу видно — гром-баба. Рядом сидит мужик, вроде как родной муж, по крайней мере, Ирина-то уверена, что это муж, а она сама дрова тягает, печку топит. Такой бабе мужик вообще не нужен: сделал ребенка — свободен, гуляй, папаша. Но даже если ей не нужен помощник, Владимир не смог удержаться — не привык, чтобы в его присутствии женщины тяжелым трудом занимались. Он даже Наталье Станиславовне с генеральной уборкой помогал: диван, например, приподнять, чтоб она под ковер могла добраться пылесосом, или люстры протереть — не было у него сил взирать, как женщина, пусть даже получающая за это приличную зарплату, лезет по стремянке на четырехметровую высоту.

Чмокнув в румяную щечку племянницу, Володя прошел в комнату и грубовато отстранил от печки хозяйку. Взяв из лежащей на полу стопки старых газет одну, скомкал ее. Большим ножом настрогал от полена лучин, уложил конусом вокруг бумаги, сверху аккуратно положил пару не слишком крупных полешек. Поднес спичку. Робкий огонек лизнул мятую газету, словно пробуя на вкус, и побежал веселее, разрастаясь. Тяга была приличная, и Владимир похвалил про себя брата: молодец, Витька, труба почищена, заслонки ходят легко, в то же время плотно сидя в гнездах. Ну что ж, по крайней мере с пожарной безопасностью в доме все в порядке, хоть за это можно будет не волноваться, когда все закончится.

Лучины начали потрескивать, придавая напряженной обстановке уюта. Однако хозяйка, похоже, не собиралась менять гнев на милость. Легонько хлопнув дочь по мягкому месту, подтолкнула ее к столу, на котором стояли краски и банка с застоявшейся водой, при виде которой Владимира замутило: ну что за баба такая, даже воды ребенку не может поменять!

— Иди, детка, рисуй. Не мешай папе.

Девочка послушно взгромоздилась на стул коленками, изловчилась и села уже нормально. Коротенькие ножки в пестрых носках-тапочках смешно болтались, ударяясь о ножки стола. Украдкой оглянулась через плечо и улыбнулась "отцу". Владимир увидел в ее глазах неистребимое детское счастье, и почувствовал, как ком в горле, рассосавшийся было, пока он растапливал печь, наливается новой силой, разрастается до угрожающих размеров, норовя полностью перекрыть дыхание.

Не задумываясь, что делает, он подошел к племяннице, ласково потрепал ее по голове и чмокнул в макушку. Мягкие волосенки пахли сеном и ромашкой, и в душе больно кольнуло прошлым: так же пахли мамины волосы, только были они жесткие и седоватые.

Взгляд вновь упал на майонезную баночку. Чуть поверх края темной воды ярко выделялся засохший ободок неопределенного цвета. Не сумев перебороть неприязни к горе-хозяйке, Володя тщательно отмыл банку и, наполнив ее свежей водой из рукомойника, вернул Аришке.

К ужину его не пригласили. Не очень-то и хотелось: сойдя с поезда, Владимир долго не мог решиться на последний шаг. Зашел в вокзальный ресторан, и сидел там часа полтора, убеждая себя, что жутко проголодался. На самом деле просто не мог преодолеть страх перед чудовищным обманом, на который должен был пойти во имя искусства. Как оказалось, очень правильно поступил, иначе рисковал бы умереть от голода в отчем доме.

Посягать на хозяйскую спальню он не был намерен. В первые же минуты определил, что их с Витькой комната нынче безраздельно принадлежала Ирине. Та же, в которой привык видеть родителей, превратилась в детскую. А потому Владимиру пришлось довольствоваться проходной комнатой, так называемой залой, которая, как он теперь прекрасно знал, на залу не походила даже с очень большой натяжкой. Светло-бежевые полосатые обои, правда, чуть расширили пространство. Раньше стены были белыми, в крупных бледно-красных маках с зелеными листами, совсем не похожими на маковые. Маме очень нравилось, как они перекликаются с собственноручно вышитыми ею маками на шторах и декоративных подушечках-думках, выложенных горкой на диване.

А вот из мебели поменялся разве что диван: тот, прежний, еще пятнадцать лет назад безжалостно вписался пружинами в мягкие места сидельцев. Кресла же остались прежними — узкими, неудобными, но подходящими скромными своими габаритами под размер комнатки. И шкаф в углу все тот же, трехстворчатый и почему-то ярко-рыжий. А вот зеркало на нем потемнело. Или и раньше таким было, просто он не замечал?

Разбудили Володю бесцеремонные шатания мимо него Ирины и Арины. Надо же было так по-дурацки назвать ребенка — запутаться можно: Ирина, Арина…

Смертельно хотелось спать, но в нос бил запах вчерашней картошке, обжаренной в масле, звяканье посуды и хлопки дверей раздражали.

— Между прочим, десять минут восьмого, — раздался над ухом укоризненный голос хозяйки. — Ты теперь и на работу на такси будешь ездить?

На работу… Какая к черту работа в такую рань?! Он раньше десяти никогда не просыпается. Потом чашечка кофе и просматривание электронной почты, отслеживание рейтингов продаж, и только после этого Владимир открывал документ и приступал к…

К работе. Ну да, все верно. Это там, в Москве, он приступал к написанию очередной сцены. Вернее, к нему приступал Владимир Альметьев. А Виктор Конкин должен вставать в семь часов, или раньше? Пить утренний кофе, или чай? И через полгорода тащиться на работу.

Так вот что ее взбесило. Ей не понравилось, что он приехал вчера на такси. Так мы, оказывается, еще и скупердяйки? Ну-ну. Отличный портретец вырисовывается. Нужно будет прописать ее так, чтоб мало не показалось. Как всегда, чуть более утрированно — Владимир уже неоднократно имел возможность убедиться, что без некоторого перебарщивания яркий, аппетитный персонаж может выйти сухим и даже "картонным", то есть нежизнеспособным, нереальным.

Пришлось вставать — ни к чему ей знать, что ни на какую работу он не собирается, так как Виктор уже ищет подходящую вакансию в Москве. Умыться и привести себя в порядок оказалось нелегким делом: попробуй-ка побриться под рукомойником! Эх, где его борода? Пришлось расстаться — иначе Ирина сразу почуяла бы подвох. Очередная жертва ради искусства. Может, снова начать отращивать? Или еще помучиться немного? По сути, побриться утром куда легче, чем заново отрастить бороду: стоит только представить, что опять придется терпеть этот зуд и колкость еще не отросших волосинок…

Наскоро хлебнув жидкого чаю, Владимир выскочил из дому — как бы "жена" не заставила отводить Аришку в садик. Да и вдруг за ним увяжется на остановку, чтобы вместе ехать? Тащиться в переполненном автобусе в час пик не было ни малейшего желания. А потому, выскочив из сеней, он спрятался за углом в ожидании, когда Ирина с Ариной уберутся отсюда подальше.

Утренняя прохлада не способствовала сну — после возвращения в дом заснуть не удалось. Володя позавтракал остатками картошки — в холодильнике не нашлось ничего к ней, кроме капусты, которую он с детства терпеть не мог. Даже пары-тройки завалящих яиц не оказалось, а он как раз с яйцами и любил картошку больше всего, особенно желток — это казалось ему царской едой.

Потынявшись по комнатами, Владимир решил навестить могилки родителей. Когда еще выпадет такая возможность? Скорее всего, никогда — не к кому ему сюда возвращаться. Не к этой же мегере, Ирине.

К полудню, пока Володя добрался до городского кладбища, зарядил мелкий противный дождик. И без него погода не радовала: конец октября, мрачно, на деревьях кое-где проплешинами держались рыжие пожухлые листья. Теперь же и вовсе хотелось выть от безысходности под унылым дождем.

Пробираясь заросшей тропинкой между оградками, зацепился взглядом за одинокий каштан. Породу хилого, невысокого деревца можно было определить только по плодам, щедро украшавшим тонкие ветки: ни одного резного листа, хотя бы желтого, скрученного, на нем не наблюдалось, лишь темно-коричневые колючие каштаны висели заколдованными яблоками. Владимир пожалел, что не пишет фэнтези: вокруг такого необычного деревца можно было развернуть забавный сюжетец. Одно странно: каштаны уже в начале сентября должны опадать и перекатываться неровными глянцевыми боками под ногами у прохожих. А эти отчего-то задержались едва ли не на два месяца. Может, окружающая обстановка способствовала? Жизнь здесь, на кладбище, протекала крайне замедленно. Если слово "жизнь" в данном контексте не выглядит слишком издевательски.

Мамин памятник, ажурный крест из металлического прутка, угрожающе завалился на бок. Отцовский, такой же бесхитростный, держался стойко, хотя вкопан был на десять с лишним лет раньше. Владимир ругнул себя, что не догадался прихватить из дому ни тряпки, ни лопату. Достал из кармана носовой платок, тщательно выглаженный Натальей Станиславовной, и протер замызганные портреты в овальных рамочках из нержавейки. Металл местами все-таки поддался коррозии и на фотографиях под стеклом проступили мелкие пятна ржавчины. Надо будет поменять портреты на керамические. И памятники поменять, гранитные плиты установить. Или мраморные. В конце концов, может он, известный автор детективов, поставить родителям приличные памятники?! Например, высечь в цельном камне мамину фигуру, склонившуюся над вышивкой. Отца… ну, допустим, можно ограничиться бюстом — не изображать же его в полный рост с вилами или водительской баранкой.

Богатая фантазия уже неслась куда-то вдаль, рисуя в воображении прекрасные монументальные надгробия для родителей. Володя осекся: стоп, ни о каких шикарных памятниках не может идти и речи: вандалов вокруг кишмя кишит, только дай чего-нибудь из земли вывернуть, над чужой могилой надругаться. Памятники поменять, конечно, стоило, но новые должны быть скромны и неприметны, дабы никакая сволочь не посмела потревожить покой усопших. Но это потом, когда он "рассекретится", когда Витька вполне официально оформит документы на развод. А пока надо бы покрасить старые, подправить мамин, чтоб совсем не упал. Да по оградке хорошо бы пройтись кисточкой: вон, ржавая вся, грязная. Ох уж эти оградки, кто их только придумал? При жизни друг от друга за заборами да замками хоронятся, и после смерти то же: понаставили оград в человеческий рост, еще и калитки проволокой прикручивают намертво. То ли чтоб чужие не вошли, то ли чтоб свои не сбежали…

После работы Ира отправилась домой привычным маршрутом: садик — магазин — дом. В магазин, в принципе, можно было не заходить, денег все равно практически не осталось, разве что хлебушка свежего к чаю прикупить. Оставалось порадоваться, что в начале месяца купила проездной, а то пришлось бы оставшуюся до зарплаты неделю пешком километры наматывать.

По дороге обдумывала, как бы уговорить Аришку на картошку с капустой. Огурцы дочь ненавидела еще больше, чем капусту, а больше порадовать ребенка было нечем. Правда, завалялась в погребе баночка тушенки, но ее Ира берегла уж на самый-самый крайний случай.

Кто знает: может он и пришел, этот крайний случай? Сколько ребенку можно давиться капустой? Да и самой уже, честно говоря, вынужденное вегетарианство надоело до чертиков. Виктор ушел как раз в середине месяца, когда у Иры традиционно заканчивалась скудная зарплата и она начинала требовать денег у мужа. В этот же раз требовать оказалось не у кого: ушел, не оставив им с Аришкой ни копейки. Неделю где-то шатался. Впрочем, что значит "где-то"? Знамо дело, у любовницы околачивался. У той самой, что с завидной регулярностью слала ей приветы на рубашках.

Но он все-таки вернулся. Что так? Не понравилось у любовницы? Не так интересно оказалось жить под одной крышей, как забегать на пару-тройку часов каждый вечер? Небось, та стала предъявлять требования, вот он и…

Вернулся. Но не к ней — куда как ясно выразился: "Это мой дом, и мне тут жить!" Да уж конечно, кто же спорит? Можно подумать, Ира надеялась, что он по доброте душевной оставит им с дочерью дом. Прекрасно понимала — такими подарками не швыряются, пусть даже не квартира, пусть даже на окраине города. Пусть без водопровода и телефона, с печным отоплением. Зато крыша над головой.

Похоже, и ее скоро не останется. Сначала разлучница увела мужа, теперь… Что теперь? Вернула его обратно? Как бы не так: пришел весь нахохлившийся, набычившийся, заранее настроившийся на ссору. Не к ней вернулся, домой. Кто знает, может, даже не по собственной воле? Любовница поручила ответственную миссию: выгнать с занимаемой жилплощади законную жену и малолетнюю дочь. Вот он и вернулся, а как приступить к делу — не знает.

Вернее, еще вчера не знал, а что сегодня? Может, придут они с Аришкой домой, а в дверь уже другие замки врезаны, и на крылечке сиротливо стоят котомки с их нехитрыми пожитками. Зачем все усложнять объяснениями, когда можно просто выставить надоевшую супругу вон.

К дому Ира подходила настороженно, не зная, какого подвоха ожидать от некогда любимого мужа. Еще неделю назад, когда он ушел, была уверена, что и до сих пор любит. А теперь, после вчерашнего явления заблудшего мужа, поняла: полноте, о какой любви может идти речь? Разве этот нахохлившийся индюк — ее Витя? Разве его она любила когда-то? Разве он приносил ей свежую выпечку и мороженое? Нет, этого, чужого и холодного, она любить не могла. Такой он ей даром не был нужен. Нашел любовницу? Вот и хорошо, пусть так и будет. Только бы не выгнал их с дочкой на улицу. По крайней мере, позволил бы остаться до весны, до тепла…

Рядом шла, по обыкновению подпрыгивая от избытка эмоций.

— Мам, а у меня день р-ррождения скоро?

Она только недавно научилась выговаривать звук "р", и произносила его раскатисто, громогласно, наслаждаясь собственным умением: она теперь взрослая, она справилась с такой трудной буквой!

— Скоро.

— А Алешка сказал, что у него чер-ррез год опять день р-ррождения будет. Вр-рун!

— Почему врун?

— У него уже было день р-ррождения!

— Не было, а был, — поправила ее мама. — А через год опять будет. У тебя ведь тоже в прошлом году был.

Они уже подошли к крыльцу, и у Ирины сжалось сердце: там не было ни тюков, ни чемоданов. И на двери не наблюдалось свежих царапин. Можно ли это считать хорошим предзнаменованием? Значило ли это, что их хотя бы сегодня не выгонят из дому?

— Да???

В ее голосочке было такое искреннее удивление, что Ира едва не рассмеялась. Только ей сейчас было совсем не до смеха.

— Да, ты просто не помнишь.

— Так ведь день р-ррождения бывает только р-рраз в жизни!

А может, он еще с работы не вернулся, потому и вещи не успел выставить? Дрожащей рукой Ира взялась за дверную скобу:

— Почему? Это рождается человек один раз, когда появляется на свет. А потом каждый год в этот день празднует день рождения.

— Мам, а как человек р-рожается?

Не рановато ли она созрела для таких вопросов?

Дверь подалась без усилий, привычно поприветствовав хозяйку натужным скрипом. Значит, он дома, но решил пока их не выгонять? Или просто не успел собрать вещи? Или лень было, решил, пусть она сама их собирает?

В доме вкусно пахло мясом. У Иры от голода свело желудок: сто лет не позволяла себе такой роскоши. Оставалось надеяться, что у него хватит совести оставить Аришке хотя бы маленький кусочек.

Едва сбросив теплые ботинки и забыв про важные вопросы деторождения, девочка бросилась к отцу:

— Папа!

Тот смотрел на нее как-то растерянно, и Ира решила про себя: ну точно, собирался их выгнать, а теперь, после радостного Аришкиного визга, не может набраться наглости. Ну что ж, спасибо разумной дочери: глядишь, так и перезимуют, если каждый вечер дочь будет бросаться к отцу. Если, конечно, тот опять не сбежит к своей любовнице.

Аришка повисла на Викторе, счастливо болтая ножками в воздухе.

— Пап, а мы игр-рраться будем?

Он почти не раздумывал, однако от Иры не укрылась ни маленькая пауза, ни некоторая неуверенность в голосе:

— Будем.

Девочка слезла с него и поскакала к старому ящику от посылки, в котором хранились ее детские сокровища. Вытащила оттуда две машинки и вернулась к отцу, протянув одну из них ему. Тот растерянно вертел ее в руках, как будто не сам покупал ее дочери:

— А почему не в куклы?

— Ну па-ааап! — укоризненно протянула девочка. — Ты же знаешь, я с куклами не игр-рраю — что я, маленькая, что ли?

Опустившись на четвереньки, повезла машину вокруг отца:

— Р-рррррр! Ыр-рррррррр! Др-ррррррр!

По ее примеру тот присел на корточки:

— Что ж ты рычишь-то, аки лев рыкающий?

Не останавливая движения машинки, Аришка привычно полюбопытствовала:

— А кто это: акилевр-рр ыкающий?

Меньше всего на свете в эту минуту Ире хотелось оказаться заодно с мужем. Однако именно так и получилось: не сговариваясь, они одновременно рассмеялись, и пропасть между ними как будто стала чуточку меньше.

— Это такой страшный зверь, который не рычит, а ыкает. Ык, ык — знаешь, как страшно?!

Девочка, наконец, остановилась и недоверчиво посмотрела на отца:

— Да нет, папа, такого звер-рря не бывает.

В голосочке ее при этом чувствовалась неуверенность.

— Как же не бывает? — возмутился тот. — Еще как бывает! Спроси у мамы: акилевр ыкающий, очень редкий зверь. И стра-ааашный — жуть!

Аришка посмотрела на маму. Едва сдерживая смех, Ира кивнула. Однако ребенок вовсе не был склонен верить во всякие небылицы.

— А вот и нет! — проявила она чудеса логики. — Ты же сам сказал: "Чего ты р-ррычишь", а теперь говор-рришь, что он не р-ррычит, а ыкает!

Виктор задумался лишь на мгновение и возразил полным уверенности тоном:

— Он начинает ыкать только тогда, когда уж очень зол и голоден. Это и есть сигнал для человека: спасайся, если успеешь. А пока добрый — еще как рычит. Он же зверь все-таки, все звери умеют рычать.

Девочка вновь повернулась к матери. Ирине было ужасно стыдно лгать ребенку, но шутка про акилевра показалась ей такой забавной, что она не удержалась, и подыграла мужу:

— Да, Аришка. Такой вот страшный зверь этот акилевр ыкающий. Кто услышит, как он ыкает, вряд ли уберется от него живым. Потому про него так мало знают.

Супруг отблагодарил ее одобряющим взглядом и поинтересовался у дочери:

— Так мы играть будем, или как? Или ужинать? Небось, голодная?

Мордаха с лучистыми глазенками радостно кивнула. Виктор поднялся с корточек и направился на кухню. Разложил по тарелкам жаренную с мясом картошку, сверху добавив глазунью. Усадил за стол Аришку, присел сам.

Иру никто не приглашал. Правда, она видела, что стол накрыт на троих, стало быть, ее там ждали. Но… не смогла. От аромата и голода текли слюнки, но она никак не могла переступить через гордость. Понимала, что не права — разве в его взгляде не крылась попытка примирения с нею? Разве не об этом же свидетельствовал вкусный ужин и полный чан воды в сенях, растопленная печь и заботливо сложенные рядом с нею поленья?

Однако гордость оказалась сильнее. Он что же, думает, что ее можно купить вот так, за понюшку табаку? Вернее, за кусок мяса с яичницей? Два года бегал по любовницам, последнюю неделю вообще дома не жил, а она вот, за кусок мяса, должна его простить? Хоть бы прощения попросил, хоть бы покаялся, пообещал взяться за ум. Нет, он просто нажарил картошки с мясом, и думал, этого вполне достаточно, чтобы загладить вину.

Ну что ж, не слишком-то и хотелось. Он лишь ради приличия предложил Ирине горячий ужин: как-никак, баба с работы пришла, устала. Не хочет — не надо. Зато Володя лишний раз убедился в правоте брата — попробуй с такой уживись. Стерва, она во всем стерва. Даже в обыкновенном ужине ищет причину для скандала. Ну и пусть сидит голодная — ему нет до нее никакого дела. Племянницу бы накормить, остальное неважно. А то мамаша, того и гляди, голодом ребенка заморит: это ж кому скажи — в доме никакой еды, кроме картошки и соленостей! Подходящий рацион для пятилетней малышки!

На следующее утро все повторилось: раннее пробуждение не по собственной воли, чашка жидкого чаю, побег за угол дома. Едва невестка с племянницей скрылись за поворотом, Владимир вернулся домой.

Печку топить не стал — поленьев, что Ирина подбросила с утра, хватит почти до обеда. А к вечеру он растопит по новой — зачем дрова зря жечь, Ирке с Аришкой они еще пригодятся. На скорую руку прибрал дом — девочка в спешке разбросала одежду по всем комнатам, да и посуду после завтрака хозяйка не помыла.

Поездка в магазин за краской и кистью, а потом на кладбище, не заняла много времени. На обратном пути Володя вновь заехал в магазин, подкупил продуктов: если мать не заботится о питании ребенка, придется заняться этим вопросом самому. Пожалуй, Витька был к ней слишком мягок: она, оказывается, не только стерва, но и пофигистка в самом худшем смысле. Запущенный случай: если уж матери наплевать, сыт ли ребенок, это вообще ни в какие ворота никаким боком.

А Аришка ему понравилась. Живая девчонка, сообразительная. Ишь, как поймала его с этим акилевром: "Ты же сам сказал: чего ты рычишь, а говоришь — ыкает". Интересно, неужели поверила? Забавно получилось, нужно будет непременно куда-нибудь вставить про этого акилевра. Только не в том романе, прототипом героини которого станет эта стерва. Нет, у такого замечательного ребенка и мать должна быть замечательная: тихая, спокойная, покладистая женщина, непременно любящая мать и жена. Заботливая, нежная. Такая, при взгляде на которую хотелось бы прикрыть ее от невзгод собственной спиной.

Наверное, что-то такое есть в каждой женщине, даже самой никудышной жене и безалаберной хозяйке. Ирка вон вчера так на него посмотрела, когда он Аришке про акилевра рассказывал. На него никто так раньше не смотрел. Таким теплом вдруг повеяло, такой доверчивостью и почему-то благодарностью. Словно она и в самом деле была рада возвращению "блудного мужа".

Интересно, почему Витька на ней женился? Стерва, изгоняющая мужа из собственного дома, пофигистка, не желающая кормить единственное дитя. Но ведь почему-то он на ней женился. Выходит, было в ней что-то такое, что заставило его принять решение в ее пользу. Неужели только беременность? Неужели и в самом деле пожалел сиротку? Как-то Ирина не слишком тянула на бедную сиротинушку. Вероятнее всего, сыграло то, что Витьке паршиво жилось без матери. Забеременела бы другая — на той бы и женился.

Или все-таки было что-то именно в Ирине? Не в сиротстве ее, не в Витькином сиротстве, не в беременности, а именно в ней самой? Владимир очень даже понял бы брата, если б тот признался, что женился ради вот этого ласкового взгляда. Его одного Володе хватило, чтобы осознать свою неприкаянность. Вроде и сложившийся человек, вполне успешный, удачливый писатель с огромной квартирой, машиной, некоторым счетом в банке и приходящей помощницей Натальей Станиславовной. А один ласковый взгляд посторонней, по сути, женщины, сразу просветил его насквозь: кто ты есть, Владимир Альметьев, он же Вовка Конкин, вечный Шарапов, если до тридцати трех оказался никому не нужным. И будь ты хоть трижды знаменитым писателем, а как человек ты не состоялся, покуда не оставил следа на земле в виде очаровательной ясноглазой девчонки Аришки.

Странное дело — он никогда раньше не задумывался о ребенке. О жене, о женщине — да, бывало. Не сказать, что часто, но не без того. А вот о детях… Как-то этот вопрос его совершенно не волновал. Он и без детей уже оставил след на земле — вон, в кабинете специальный шкаф стоит, предназначенный под романы Владимира Альметьева. Пока еще на нем много свободного места, только четырнадцать книг горделиво демонстрируют имя автора на корешке. Но ведь он еще слишком молод, у него еще все впереди — дайте время, и шкаф окажется мал для всех его детищ, придется заказывать новый, попросторнее.

А вчера, когда Аришка задала этот глупый вопрос про акилевра, что-то екнуло в груди. Или нет, раньше. Когда с порога бегом бросилась в его объятия, трепетно прижалась хрупким тельцем к чужому дяде. Даже нет, еще раньше, когда закричала в первый же вечер: "Папа!" От этого слова, гениального, великого в своей простоте, перехватило дыхание, как будто вся его жизнь вдруг перевернулась с головы на ноги: чем же ты занимался, Владимир Альметьев, он же Конкин, тридцать три года жизни, если некому назвать тебя этим замечательно теплым словом "папа"…

Он легко понимал желание брата расстаться с женой, и не только понимал — поддерживал его. Но Аришка… Витька ни словом не обмолвился о том, какая у него замечательная дочь. Не переживал, что после развода потеряет связь с очаровательным созданием, ласковым, доверчивым, сообразительным. Как пить дать потеряет: он ведь собирался осесть в Москве, а мегера наверняка останется здесь, в родовом гнезде Конкиных. Звучит, конечно, напыщенно до пошлости, но ведь по сути так и есть: этот дом строил дед Владимира и Виктора для их бабушки и сына Васи. Сюда же повзрослевший Василий привел жену Настеньку, здесь же родились близнецы. А теперь этот дом достанется совершенно посторонней женщине, хитрой, злобной и равнодушной даже к собственной дочери.

Володе не жалко было дома — он все равно не собирался сюда возвращаться. Просто было ужасно обидно, что в доме, где выросли они с братом, где родился и умер их отец, будет жить недостойный человек. Для Аришки ему ничего не было жалко, и дом этот для девочки подходил как можно лучше, вернее, она для него. Если б можно было оставить тут одну Аришку, без матери… Но пятилетнее дитя еще не может и не должно жить одно.

А может, забрать ее в Москву? Ну что ожидает девочку здесь, в этом забытом Богом городке? С равнодушной матерью, жалеющей для ребенка куска мяса. А в Москве бы он… Стоп, причем тут он, Владимир? Это не его дочь, Витькина. Ему она всего лишь племянница. Тоже родная кровь, но ответственность за малышку он нести не может, по крайней мере, пока живы ее родители. А те, к счастью, умирать в ближайшие полстолетия не собирались. Но ему так хотелось заботиться об этой девочке! Почти еще чужой, виденной лишь несколько раз, но уже такой родной, такой бесценной…

Вот что. Нужно Витьку настроить на то, чтобы по-хорошему договорился с Ириной и забрал Аришку в Москву. Зачем устраивать показательные судебные процессы об опекунстве над ребенком, когда все вопросы можно решить миром. Ну не дура же она, в конце концов! С первой минуты общения стало понятно, что Ирой движут сугубо меркантильные интересы, иначе разве стала бы она выгонять мужа из его же дома? Она даже забеременела в свое время только для того, чтобы заполучить возможность прикарманить чужой дом. Деньги, судя по всему, для нее главное мерило: ишь, как с копейкой расстаться боится, пичкает бедного ребенка сухой картошкой. Предложить ей приличную сумму — она только счастлива будет избавиться от обузы.

Странно, как Витька сам до этого не додумался? Почему ни разу не обмолвился о дочери? Может, сомневался в своей причастности к ее рождению? Так это наипервейшая глупость: глазки-то, бусинки-черешенки, их, конкинские. А губки — бабушки Настасьи, и волосики, похоже, ее — русые, с легкими завитками на концах. Нет же, никаких сомнений — конкинская порода, плоть от плоти.

Надо будет обсудить с Витькой этот вопрос. Тот, наверное, просто постеснялся просить его об этом. И без того, дескать, на шею к тебе присаживаюсь, еще ребенка за собой тащить. Так ведь родная кровь не может быть обузой, как же он, глупый, этого не понял? Надо, надо что-то придумать — нельзя оставлять девочку с матерью, она ей всю жизнь искалечит…

Следующим вечером все повторилось: ее легкомысленный супруг вернулся домой первым, навел нехитрый, сугубо мужской, порядок, и снова приготовил ужин. На сей раз в доме пахло рыбой. Да не мойвой какой-нибудь — приятный дух с порога извещал о том, что рыбка та еще совсем недавно принадлежала к благородным кровям.

Рыбу Ира обожала. И мясо любила, а от рыбы просто закатывала глазки. Даже мойву любила, от которой потом пару дней приходилось проветривать дом, что уж говорить о настоящей. Едва перешагнула порог, слюнки так и потекли от вкусного запаха. Учитывая, что в обед она обошлась сухой горбушкой хлеба, так и вовсе чуть сознание не потеряла.

Однако гордость — куда более сильное чувство, чем голод, и она прошагала в спальню, горделиво подняв голову и даже не взглянув на мужа.

В отличие от нее, Аришка кинулась в объятия к отцу:

— Ух ты, р-ррыбка!

— Будешь рыбку? — спросил тот.

Еще спрашивает, разозлилась Ирина. Ребенок от голода скоро пухнуть начнет, а он издевается. Хоть бы поинтересовался, остались ли у нее какие-то деньги. Да что там интересоваться — сам все прекрасно понимает, вот и положил бы в ящик комода, как всегда. Нет же, ему непременно нужно ее унизить, заставить просить. А, заставив, еще больше унизить, уже отказом: мол, с какой стати я тебе буду деньги давать, раз ты меня из дому гонишь?

Как будто это она виновата в том, что Виктор без конца метки от разлучницы приносит. Как будто это Ира завела себе любовника на стороне. Как будто именно по ее вине их жизнь трещит по всем швам!

От обиды и голода она чувствовала, что любовь ее, и без того хрупкая, остаточная, как неизбежные толчки после крупного землетрясения, превращается в ненависть. Жгучую, оголтелую ненависть…

Даже взглядом его, недостойного, не одарила. И впрямь: не женщина — мегера. Не успела в дом войти, а в воздухе уж громы и молнии летают. Ну и черт с тобой!

Разозлившись на неласковую "супругу", Владимир усадил за стол Аришку. Наложил ей целую гору рыбы без гарнира — картошкой она надавится после его отъезда, а сейчас пусть ребенок хоть каких-то витаминов да микроэлементов поест, пока дядька рядом.

Рыбу выбирал специально для Аришки, филе белого амура, чтоб племянница невзначай косточкой не поперхнулась. Чтоб рыбка была сочней, окунул ее в кляр. Лишний раз порадовался: хорошо, что рано из дому вырвался, всему сам научился, своим умом. Это сейчас у него есть помощница. А пока не появилась Наталья Станиславовна, приходилось и по магазинам ходить, и по базарам. И уборку самому делать, и стирать, и гладить. И уж, знамо дело, обеды готовить — первое время после поступления во ВГИК перебивался бутербродами, слава Богу, ума хватило понять: еще месяц-другой такого питания, и мир никогда не узнает сценариста Владимира Конкина.

Совсем недавно был уверен, что уж теперь-то он к кухонным проблемам не вернется — хватит, нагорбатился. Каждый должен заниматься своим делом: хозяйки — хозяйством, писатели — писательством. А он вон как вышло. Недаром говорят: не зарекайся.

Однако пока что хлопоты не доставляли Володе особых проблем. Все равно, пока Ирина была на работе, заниматься ему было решительно нечем: наблюдать не за кем, писать тоже не мог — ноутбук брать с собой не стал, дабы подопытная вмиг их с Витькой "невинную шалость" не вычислила, а на бумаге не писалось — слова казались искусственными, пресными.

Кто бы мог подумать, что обыкновенное, в принципе, зрелище способно вызвать в человеке такое умиление? Аришка обходилась без вилки: двумя крошечными ручками брала огромный распластанный кусище в желтоватой клярной одежке, и аккуратненько, держа его над тарелкой, чтоб ненароком не капнуть маслом на байковый халатик, впивалась в него мелкими зубками. При этом ее мордаха светилась таким искренним удовольствием, что Володя не мог сдержать улыбки.

Доев второй кусок, девочка вспомнила про маму:

— А мама будет р-ррыбку?

Владимиру стало стыдно. Ребенок переживает за мать, а ему, взрослому мужику, все равно? Да пусть она хоть трижды стерва — Аришка-то тут причем? Она не виновата, что ей досталась такая мать. И демонстрировать лишний раз, что у окружающих очень непростые отношения с ее матерью, было бы слишком жестоко.

— Давай спросим, — заговорщицки подмигнул он племяннице. — Мама, ты будешь кушать…

— Р-ррыбку! — прорычала Аришка, включаясь в игру.

Из спальни донеслось сдержанное:

— Спасибо, я не хочу.

Владимир мог злиться на нее сколько угодно. За то, что морит голодом ребенка, за то, что выгнала из дому Витьку. В конце концов, за то, что дом его отца и деда, дом, где прошло его детство, достанется этой бездушной женщине. Однако, услышав ее холодный ответ, он вдруг отчетливо понял, что все это — поза, что на самом деле она голодна до чертиков, что ее буквально сводит с ума этот запах, что желудок сворачивается от голода, урча и негодуя. И жалко стало дурочку, хоть и отдавал себе отчет, что только она сама во всем была виновата.

— А рыба, между прочим, вкусная, — сказал он, ни к кому не обращаясь, но достаточно громко, чтобы Ирина могла услышать его.

Аришка с готовностью подхватила:

— Мам, очень-очень вкусная! Иди, я тебе оставила!

От готовности ребенка поделиться последним куском у Володи ком встал в горле.

— Аришка, там на всех хватит — целая кастрюля, так что ты ешь давай, ешь.

И отвернулся, опасаясь, как бы девочка не заметила в его глазах чего-то, что замечать ей было не положено. Пусть она еще слишком мала, но это не могло помешать ей быть не по годам проницательной. Едва справившись с собой, он прикрикнул строго:

— В конце концов, сколько тебя можно звать?! Ужин стынет.

Почему-то поймал себя на мысли, что ему хочется устроить разнос чужой женщине. Хотелось объяснить ей, как она, мягко говоря, неправа во всех отношениях. Едва сдержал себя.

Через бесконечно долгую минуту Ирина выплыла из спальни. Все с тем же безликим хвостиком, бледная от усталости — или от голода? В стареньких джинсах с до белизны вытертыми коленками, в растянутом свитере с закатанными почти до самого локтя рукавами. Жалкая, несчастная. И Владимир впервые засомневался: да какая ж она стерва? Так, неустроенная баба, почти уже безмужичная, правда, сама этого пока еще не понимает. Обыкновенная дура.

Скромно присев на табуретку, Ира не осмеливалась прикоснуться к кастрюльке с рыбой. Володя едва не крякнул от разочарования: ему для сюжета нужна была настоящая стерва, чтоб ни минуты спокойной, чтоб ежесекундно хотелось собственноручно перерезать ей глотку. А что ему Витька подсунул? Простую, неуверенную в себе молодую мамашу, не умеющую обеспечить родную дочь всем необходимым. Горе луковое, а не стерва. Такая не то что ребенка, она себя-то не прокормит.

С трудом скрывая досаду, положил в ее тарелку несколько кусков, побольше: сама б наверняка самый маленький взяла, и сидела бы над ним целый вечер, мусоля. С ума сойти — скромничать перед собственным мужем! И это — стерва?

— Пап, а Мар-ррина Алексеевна сказала, что акилевр-рров не бывает. Ты меня обманул?

Блестящие глазенки-вишенки смотрели на Владимира с таким укором, что у него аж сердце екнуло. Ну как было признаться ребенку, что он пошутил?

— А я говорю — бывают. Правда, мама?

Вопросительно взглянув на него, Ирина неуверенно кивнула.

— Но я же тебе говорил — это очень-очень редкий зверь, поэтому, наверное, Марина Алексеевна сама о нем ничего не знает. Он водится в джунглях Амазонки, далеко-далеко от людей. А если туда кто и добирался, если кто-то видел его, то очень немногим удалось спастись: акилевр — самый страшный зверь на земле, — голос его стал таинственным и грозным. Словно бы стараясь усилить впечатление на доверчивого ребенка, Володя сдвинул брови. И вдруг резко перейдя на обычный тон, добавил почти весело: — Вот потому-то про него мало кто знает. Но те, кто хоть однажды услышал, как страшно он ыкает, больше никогда не сунутся в джунгли Амазонки. А ты? Поедем в джунгли?

Девочка во все глаза глядела на него и терялась в догадках: шутит ли "папа", или говорит серьезно. Но на всякий случай активно замотала головой.

— Вот и правильно: чего мы не видели в ихних джунглях? У нас своих лесов навалом. С волками и медведями. Пойдем?

Про волков и медведей Аришка была хорошо наслышана, и в ее глазах уже не отражалось недоверие:

— Не-еее, не пойдем. Я в зоопарк хочу.

Зоопарка, насколько помнил Володя, в их городе отродясь не было. Они с Витькой тоже когда-то страдали из-за этого. Помнится, пару раз приезжал передвижной зверинец, так окрестная детвора едва ли не каждый день бегала туда, пока он не уехал.

— Зоопарк, — вопросительно протянул он, словно не дослышал. Где ж ей взять зоопарк? Так не хотелось отказывать этим доверчиво на него глядящим глазкам. И вдруг решительно заявил: — Будет тебе зоопарк! Правда, не завтра, и не послезавтра. Но как-нибудь мы с тобой обязательно выберем время и поедем в самый настоящий зоопарк. Только надо подождать. Подождешь?

Головушка радостно закивала, и Володя понял: он сделает все, чтобы выполнить обещание. Не настолько же Ирина стерва, чтобы не отпустить племянницу на несколько дней в Москву с родным дядькой. Она же вообще не стерва, а самая настоящая тюха-матюха, Витька что-то сильно напутал. А показать племяннице настоящий зоопарк — его прямая обязанность. В конце концов, кто у него еще в жизни остался, о ком еще заботиться, как ни об этой девочке, глядящей на него с такой доверчивостью.

— Вот и хорошо, — сказал он, не без труда сглатывая комок, в очередной раз так некстати выросший в горле. Да что ж такое, что с ним происходит? Расчувствовался, как баба! — Наберись терпения и жди. А пока ешь давай, акилевра.

— Не, наелась — щас лопну, — заявила Аришка, ловко слезая со стула. Существенно уменьшившуюся горку в тарелке венчал обкусанный кусок рыбы.

Владимир было собрался за ней, но Ира остановила его, положив почти прозрачную ладошку поверх его руки:

— Зачем ты обещаешь то, что не сможешь выполнить? Она же маленькая, всему верит.

— Почему же не смогу? — его голос чуть дрогнул: от ее прохладной ладони исходило что-то неведомое ему раньше. Надежда и неуверенность, обида и снова надежда, надежда, надежда. И… словно бы обещание любви. Тихое, незаметное, будто прошептанное одними только губами… Владимир одернул себя: что-то воображение разыгралось. Видимо, сказывается нехватка общения с бумагой. В смысле, с клавиатурой. Невыплеснутые вовремя эмоции переполняют, стремясь вырваться наружу, неважно даже, по какому поводу. — Когда-нибудь, надеюсь, довольно скоро, обязательно появится возможность отвезти ее в настоящий зоопарк. Ты ведь не будешь возражать?

Не ответив на вопрос, она убрала руку. Отколупнула вилкой кусочек рыбы и отправила его в рот. Тщательно прожевав, спросила едва слышно:

— Почему ты вернулся? У тебя там… всё?

— Где "там"? — не понял он. Для него, как для знатока русского языка, понятие "там" прочно ассоциировалось с направлением, с географическим местоположением, но никак не с человеком, а потому такой, в сущности, простой вопрос оказался им недопонят. На всякий случай, дабы избежать опасных вопросов, ответы на которые были ему неизвестны, попытался резко сменить тему: — Как рыба?

— Нормально, — она отложила вилку в сторону. Выпрямила спину, словно вспомнив о своем графском происхождении: ни дать, ни взять — выпускница института благородных девиц. И снова стала похожа на стерву — такое надменное выражение появилось на ее лице.

— Я больше не буду стирать твои рубашки, Витя. Мне надоело, — и, шумно отодвинув табуретку, вышла из-за стола.

А как же графское происхождение? Владимир не знал точно, но догадывался, что графини встают не с таким грохотом. Подумаешь, рубашки ей сложно постирать! Он и сам постирает, если понадобится. Жаль, не смог взять свою одежду, а запасы Витькиной уже подошли к концу. Нужно будет завтра вплотную заняться этим вопросом.

… По обыкновению отсидевшись в засаде, пока Ира с Аришкой не покинули дом, Владимир занялся гардеробом. Правда, даже не представлял, как в таких условиях можно заниматься стиркой. Водопровода в доме не имелось, стало быть, стиральную машину-автомат подключать было не к чему. Заглядывая во все подряд углы, в кладовке обнаружил дряхлую машинку "Рига" — помнится, еще мама ею пользовалась. Ну да, она всю жизнь там и стояла, в кладовке. Он просто забыл.

Натаскал воды из колодца. Пока она грелась, стал разбирать рубашки. Первыми бросил в кучу рядом с машиной те, которые привез с собой. Потом поискал, есть ли еще грязное белье. Нашел в самой машинке, когда снял крышку. Еще две мужские рубашки. Отлично, выстирает разом. На всякий случай проверил карманы — не завалялась ли важная бумажка. Те оказались пусты, но выше них…

Так вот в чем дело! "У тебя там всё?" Вот что она имела в виду, вот где "там"! Четкие отпечатки губ — вряд ли их оставила сама Ирина. Ей ведь эти рубашки стирать, так что она постаралась бы их не пачкать. Значит… Теперь понятно, почему Витька сбежал. Но почему не к любовнице, почему в Москву?

Любовница… Интересно, как долго он испытывал терпение жены? Ушел ли он сам, или Ира его выгнала? Ох, братец, хитер… "Стерва, стерва!" А чего он ожидал? Чтобы она стирала рубашки с помадой, тайком утирая слезы?

Но Ирина-то какова! После всего этого она должна была поганой метлой гнать Владимира со двора. В смысле, Виктора. А она лишь поинтересовалась, помочь ли ему собрать вещи. Другая бы на ее месте истерику закатила, а эта… Как тварь бессловесная, все молча терпит. Только и хватило решимости, что отказаться стирать рубашки.

Откуда такая покорность? Ах, деньги. Вот оно что. Дело в деньгах. Видимо, у Витьки хорошие заработки, вот она все и терпит. Деньги любит куда больше, чем мужа…

Стоп. Деньги. Витька ничего не сказал о деньгах. Достаточно ли он оставил жене и дочери, прежде чем сбежать от них?

Владимир вдруг похолодел. А с чего он взял, что Ирина так любит деньги? Только с того, что в доме кроме картошки и соленостей никаких продуктов не наблюдается? Идиот! Это же говорит как раз об обратном — у нее нет ни копейки. Неужели Витька ей вообще ничего не оставил? Разве так бывает? Это же его жена, его дочь. Даже если у него есть любовница, как он мог бросить жену с ребенком на произвол судьбы?

Ну почему же на произвол, одернул он себя. Витька как раз очень даже о них "позаботился" — вместо себя отправил к ним брата. Чего он добивался? Зачем он это сделал? Рассчитывал, что брат за него окончательно доведет дело до развода? Хотел, чтобы именно Ира настаивала на разводе, а не он сам? Его совести от этого стало бы легче? Хитер бобер. Но подл. Хоть и брат родной, а доброго слова для него Володя в эту минуту не находил.

"Все равно выбрасывать". Как он мог говорить такое о жене, о дочери?! Пусть даже собрался разводиться, но "выбрасывать", подсылать вместо себя брата… А хуже всего, что Владимир согласился участвовать в этом гнусном розыгрыше. И как теперь выбраться из дерьма, в которое влип по Витькиной милости?

Да ладно, по Витькиной! По своей собственной. Не хотел бы — никто б его не заставил в этом участвовать. Нет же, ему самому захотелось заглянуть в замочную скважину, на чужом примере понять, что же это такое: своя семья, жена-стерва. Чтобы правдоподобно потом описать в каком-нибудь романе. И при чем тут Витька, если он сам сволочь?!

Еще издали Ира увидела болтающиеся на промозглом осеннем ветру рубашки. Сердце екнуло: постирал. Сам. Не факт стирки мужем собственных сорочек поразил ее больше всего, а то, что он так послушно и рьяно кинулся выполнять ее распоряжение.

Что с ним происходит? Виктор вернулся совсем другим, образно говоря, она его не узнавала. То же лицо, та же фигура, тот же голос, те же волосы… Но как будто совершенно другой человек. Глаза вроде те же, но взгляд… То чужой, куда более отчужденный, чем раньше в моменты самых непримиримых скандалов. А то вдруг удивленный, словно пытающийся определить для себя: кто она, эта женщина, стоящая рядом. Как будто не жена родная стояла перед ним, а первая встречная.

А руки? Дотронувшись накануне до его ладони, Ирину словно током прожгло, вроде не к мужу прикоснулась, пусть к неверному, но своему, а будто к незнакомцу ластится. С трудом удержалась, чтоб не отдернуть. Было ощущение, что ожил вдруг его брат-близнец, которого она столько раз видела на детских фотографиях мужа. В то же время это чувство, будто Витя вдруг стал незнакомцем, бередило душу, вызывая какие-то странные чувства, смутные желания. Хотелось плюнуть на все, и как в омут, броситься навстречу неизвестности: закрыть глаза, не видеть привычного лица, лишь ощущать телом неуловимо-чужие флюиды, вновь и вновь терзать эту руку, наслаждаясь собственной порочностью…

Где он скрывался целую неделю? Что с ним произошло? Почему он так сильно изменился? Вопросы, вопросы, и никакой надежды получить ответ хотя бы на один из них. Ведь никогда не признается. Да что там потерянная неделя, если ей неизвестно даже то, что происходит сейчас. Например, почему он так рано стал приходить с работы? Мало того, что возвращался теперь раньше их с Аришкой, так, судя по всему, не на полчаса и даже не на час: успевал и в магазин заскочить, и ужин приготовить. А сегодня даже постирать успел. Или…

Сердце ухнуло в пропасть: вот оно что. Его выгнали с работы. Значит, он не только домой не являлся, он еще и работу прогуливал. А там порядки построже, чем у Ирины. Это к ней он мог вернуться в любое удобное время — куда она денется, примет, как миленькая, еще и счастлива будет. А шеф, видать, ему быстро замену нашел. Вот бы и ей так научиться: пришел домой поздно — в отставку. Не ночевал в родной постели — в отставку. Разит чужими духами, принес "привет" от разлучницы — в отставку!

Почему у нее так не получается? Вроде и выгнала изменника, а за неделю, что не видела его, чуть с ума не сошла от горя. Как же ей с ним быть? Так, как было раньше, продолжаться не может. А так, как сейчас?

Так, как сейчас, она бы потерпела… Не просто потерпела — была бы дико счастлива: что может быть лучше заботливого любимого мужа? Только заботливый, любимый и любящий. Но это, видимо, уже слишком завышенные требования к жизни. Так не бывает.

Как же они будут жить, если Витя потерял работу? На одну ее крошечную зарплату не выживут. Значит, нужно искать что-то другое, желательно не на государственном предприятии, где и без того мизерные зарплаты задерживают по два-три месяца. Давно пора, но она держалась за завод потому, что не сильно-то новые хозяева жизни жалуют матерей с маленькими детьми. А Аришка периодически заболевала в своем садике, и приходилось по две недели сидеть с ней на больничном — бабушек-то с дедушками у них не было. Эх, жаль, что все это произошло сейчас, а не через год: там бы она отдала Аришку в школу, глядишь, та стала бы меньше болеть — чем только воспитательницы в саду занимаются, если у них дети, как по расписанию, начинают сопливеть каждые полтора месяца, будто по графику.

Однако произошло то, что произошло, и зачем мучить себя бессмысленными "если бы, да кабы". Теперь главное не перегнуть палку с Виктором — ему, поди, и без ее упреков несладко, а она вчера к нему с рубашками зачем-то пристала. И вообще, для нее его безработность — подарок судьбы, а никакая не трагедия. Не будет машины — не на чем будет девок катать. И все разлучницы окажутся в прошлом. Жизнь налаживается!

В доме пахло пловом. Нет, не так. В доме пахло теплом и уютной сытостью. И вообще, в дом, где так пахнет, возвращаться оказалось куда приятнее, чем в остывший, темный, будто бы нежилой. Не надо было с порога бросаться к печке и выгребать из нее прогоревшую золу, разжигать новый костерок, чтобы быстрее согреться. Не надо было ломать голову, из чего готовить ужин. Не надо было полтора часа выстаивать на кухне. Можно было спокойно переодеться в разношенные до безобразия, но такие удобные джинсы, умыться, и встретиться за столом с любимым человеком. Сытно накормить Аришку, а потом еще долго сидеть самим, вглядываясь в глаза друг друга, нежно касаясь друг друга ладонью, или ногой под столом — словно невзначай, но с тайным смыслом, понятным только им двоим…

Все бы хорошо, но гордость не позволяла просто так выйти к столу, накрытому не ею. Аришка уже нетерпеливо стучала мягкими подошвами носков-тапок по деревянной ножке стола, а Ира не могла заставить себя выйти из комнаты. Да, Виктор сильно изменился: стал готовить, чего раньше никогда не делал, постирал рубашки, хотя даже не догадывался, как включается стиральная машина. Но при этом взгляд его оставался пустым и холодным, чужим, останавливал почище любой преграды. А ей так хотелось броситься в его объятия, прижаться к нему, заглянуть в глаза, спросить безмолвно: "Мир? Мир, да? И больше никогда-никогда не будет чужой помады на рубашках, ночевок в чужой постели?" И чтобы он ответил так же безмолвно, одним лишь взглядом: "Не бойся, родная, все в прошлом, обещаю!" Но вместо этого он смотрел холодно, настороженно, словно не зная, чего от нее ожидать. Дурачок, неужели за пять лет так и не понял, что единственное, что Ира может ему дать, это ее любовь…

Ему хотелось воскликнуть: "Да что ж ты такая деревянная! К тебе муж вернулся, из дому не выходит, в доме прибирает, жрать готовит, даже рубашки — и те сам стирает. Так прояви же хоть каплю живости, человечности, что ж ты, как робот?!" Но Владимир лишь молча наблюдал за невесткой. После обнаружения следов помады вопросы отпали, и теперь в нем проснулся профессионал. Его интересовала реакция женщины на резкие изменения в поведении мужа. По его представлениям, она должна была прореагировать на это довольно бурно: благодарить, бросаться в объятия, клясться в вечной любви и всепрощении. А может, напротив, она должна была "добить" мужа, заметив, что он дал слабинку в отношениях с нею. Дескать, почувствовал ее силу, так нужно продемонстрировать ее во всю мощь, чтоб больше не посмел сомневаться, чтоб в будущем даже не посмотрел налево, не то что конкретных дел натворить с посторонней бабой.

Ирина же вела себя не так и не этак. Она, можно сказать, вообще никак себя не проявляла: шмыгнула в спаленку, и затихла там. Даже к ужину не выходила. Аришка уж вся извелась, а той хоть бы хны. Ну что за баба, что за наказанье?!

Не дожидаясь "жены", Володя зачерпнул большой деревянной ложкой плов из казана, и вывалил его в тарелку. Протянул малышке:

— Жуй, акилевра.

Плов удался на славу, он и сам от себя не ожидал таких кулинарных успехов. Не однажды видел, как его готовила мама. А вот повторить все никак не удавалось, сколько ни пытался. Теперь понял: видимо, конечный результат зависел от посуды. В обыкновенной кастрюле получался не плов, а, скорее, рис с тушеным мясом. А сегодня вышел самый настоящий плов: ароматный, насыщенно-желтый от морковки и специй, рисинка к рисинке. Хотя, наверное, все в этом мире относительно: для узбека или туркмена это, возможно, покажется издевательством над их национальной кухней. Потому что по восточной традиции это блюдо готовится сугубо из баранины. В их же краях с бараниной вечно была напряженка, да и, честно сказать, Владимир ее недолюбливал — слишком уж специфичную особенность она имела. Хуже ощущения, что весь рот у тебя изнутри щедро смазан застывшим жиром, придумать, кажется, было невозможно. А может, он просто не умел ее готовить? Так или иначе, но плов он соорудил из свинины: вкусно, ароматно, сытно, и во рту не вяжет.

"Акилевра" лишь колупала вилкой в тарелке, но есть не собиралась.

— Ну, что не так?

— Голичо, — голосок сорвался на непокорной букве, и Аришка поправилась, четко проговорив: — Га-р-рричо!

— Да брось, ничего не горячо.

Однако на всякий случай забрал у нее тарелку, старательно подул и вернул:

— На, ешь. И маму зови, а то она со своими диетами совсем изголодается. Станет тоненькая-тоненькая, аж прозрачная, а потом совсем растает. Зови.

— Мам, — послушно протянула девочка. — Ма-ам! Нам без тебя скучно!

С этим выводом Владимир очень даже мог бы поспорить, но не стал. Скучно с Аришкой ему быть не могло — девочка умиляла его не столько даже непосредственностью и открытостью, коих в ней было в избытке, сколько смутной схожестью с давно умершими бабушкой и дедом. Однако же не стоило забывать и о главной цели своего здесь пребывания: а именно о наблюдении за поведением Ирины. Пусть он уже выяснил, что никакая она не стерва. Все равно опыт был для него тем более ценен, что никогда ни до того, ни после, у него не было и не будет возможности понаблюдать за женщиной, так сказать, изнутри, то есть в домашних условиях. Впрочем, быть может, он все-таки когда-нибудь женится, и возможно, довольно скоро — на примере собственной жены Витьке не удалось убедить его, что все бабы стервы, и жениться на самом деле с его стороны ужасно глупая идея. Однако наблюдения за собственной супругой, если только она у него появится, останутся его личными, их он никогда не посмеет выплеснуть на бумагу. А Ирина…

Странная, алогичная, создающая впечатление неживой, нарисованной, вырубленной, как Буратино, из бесчувственного полена. Неправильная, раздражающая своей непонятностью, Ирина вполне могла стать впоследствии прототипом героини какого-нибудь романа. Как только Володя придумает сюжет, где ему потребуется такая героиня, он непременно опишет ее. Или нет. Она, вся такая странная, алогичная и неправильная, заслуживала того, чтобы сюжет создавался вокруг ее персонажа. И это ничего, что он ее опишет. Она ведь даже не узнает, не поймет, что подверглась публичному обсуждению, а значит, ничего, можно. Главное, что не личное, не свое. Ирина — чужая. Вот только…

Если она чужая, то почему Володе ее так жалко? Почему так хочется поймать на себе не настороженный, а ласковый, приветливый взгляд? Почему в легком прикосновении ее ладони ему почудился шепоток любовных признаний? Почему так ощутимо сердце ухнуло куда-то в пропасть? Только лишь потому, что прикоснулась чужая женщина, жена брата? Или?..

Что, черт побери, происходит?!

Почти неслышно ступая, Ирина вышла из спальни и смущенно присела к столу. Владимир почувствовал, что губы его готовы расплыться в приветливой улыбке, и поспешно натянул на лицо маску недовольства. Усердно хмуря брови, насыпал плову в тарелку "жены", поставил перед нею:

— Ешь! — стараясь не смотреть на нее, стал есть сам.

Аришка яростно ковырялась в тарелке, разыскивая лук. Ира ласково, но настойчиво забрала у нее вилку, протянув взамен ложку.

— Насвинячила, как поросенок. Нет там лука, ешь все подряд.

Девочка возмутилась:

— Я не пор-рросенок, я акилевр-рр! Ырр!

— Акилевры ыкают, а не рычат, — поправил Володя.

— Акилевры кушают аккуратно, — одновременно с ним возразила Ирина. — А ты поросенок!

— Ык, — пискнула Аришка. Вышло совсем не страшно и не убедительно, и она повторила попытку, придав голосу нарочитой басистости: — Ык! Ы-ыык!

Шутка насчет акилевра казалась Владимиру весьма забавной. А вот отдельный "ык" мифического страшилы получался каким-то бестолково-беззлобным. Ну в самом деле — попробуй кого-нибудь напугай таким глупым звуком.

На крыльце послышались неуверенные шаги, и через мгновение раздался настойчивый стук в дверь. Ирина удивленно взглянула на "мужа" — мол, ты кого-то ждешь? С тем же немым изумлением он смотрел на нее. Кого еще принесло? Не раскроет ли визитер его инкогнито?

— Папа, я откр-ррою! — прорычала Аришка и, резво соскочив со стула, помчалась в сени.

— Куда?! — следом за нею подхватилась Ира. — Куда раздетая?!

Не удержавшись от любопытства, Владимир последовал за ними. Ирине удалось настичь девочку на самом пороге, когда та, в одном халатике в неотапливаемых сенях, уже открывала дверь. Оставалось лишь обхватить ее за хрупкие плечики и прижать к себе, чтоб не замерзла.

На пороге стояла девушка неопределенного возраста. Личико, почти детское, нежное, было безжалостно изуродовано неприличным количеством косметики. Наивные глазки, блестевшие из-под мохнатых, как паучьи лапы, ресниц, казались принадлежащими прожженной бульварной бабенке. Узкая блестящая курточка, заканчивающаяся где-то в районе талии, коротенькая, едва-едва прикрывающая тощенький задок, джинсовая юбчонка, худенькие ножки в тонюсеньких колготках — жалкая, замерзшая на промозглом ветру.

Ирину тоже пронзил холод, но несколько иного рода. Сразу поняла, кто ворвался в ее жизнь: она, разлучница! Чувственный порочный рот — разве не эти вульгарно-яркие губы оставляли ей недвусмысленные послания на рубашках Виктора?

Гостья смотрела поверх Ирины, за ее спину. Ее не смутило присутствие жены и дочери, заявила капризно:

— Ну Витя, где ты пропадаешь?!

Бессовестная дрянь, как она может врываться в ее дом?! Ира готова была вцепиться в черные, как смоль, волосы разлучницы, однако муж перехватил готовую к удару руку. Сказал глухо:

— Идите в дом.

Ира все еще силилась вырваться, броситься в бой, но "Виктор" держал ее крепко и хладнокровно. Повторил с холодным напором:

— Идите в дом!

Только тогда Ира повиновалась. И поняла, как он прав — хороша бы она оказалась, если бы при ребенке стала драться с мерзавкой, пытающейся отнять у дочери отца. По-прежнему прижимая Аришку к себе, покорно увела ее в комнату. Едва успела переступить порог, как за нею с силой захлопнулась дверь. Кто бы сомневался, что он не позволит ей услышать их разговор…

Подвела девочку к столу, насильно усадила:

— Ешь!

Но какая может быть еда, когда происходит что-то необычное? Аришка крутилась, без конца оглядывалась на дверь:

— Мама, а кто это?

— Не знаю.

Говорить в этот момент Ирине хотелось меньше всего на свете. Им бы помолчать, может, и удалось бы услышать что-то важное. Да какой там, когда Аришка все никак не могла угомониться:

— Мам, а что это за тетя?

— Тетя Мотя. Ешь давай!

Ребенок послушно ковырял ложкой остывший плов, а Ира прощалась с остатками надежды: на что надеяться, когда любовницы уже нагло врываются в дом?!

Едва за ними закрылась дверь, гостья повторила:

— Ну что, Витя, где ты пропадаешь?

При первом же взгляде на нее Владимир почувствовал дикую антипатию. Дожив до тридцати трех лет, он впервые испытал столь сильное чувство к незнакомому человеку. Да что там — к знакомым тем более ничего подобного не испытывал.

Красотка ехидно скривила полноватые губки. А может, они только казались полноватыми из-за жирного слоя помады? Добавила не без издевки:

— Или ты от меня прячешься? Напрасно, Витя. Я упорная.

Не желая, чтобы гадости, которые могут вылететь из ее уст, услышали домочадцы — даже не успел удивиться, что подумал так о невестке и племяшке, защищал не как жену и дочь брата, как своих собственных — Владимир схватил телогрейку, в которой выходил к колодцу, набросил ее на плечи, и под локоток настойчиво вывел гостью на улицу. Та, было, засопротивлялась, но он почти волоком стащил ее по ступенькам крыльца и повел в сторону калитки:

— Вот что, милая, — при этом слове его перекорежило. — Дорогу хорошо запомнила? Вот и шагай в обратном направлении. Чтоб я тебя здесь больше не видел.

Девица, наконец, вырвалась:

— Нет, Витенька, не выйдет. Ты от меня так просто не отделаешься. Я без тебя ребенка не подниму!

Ах, вот оно что! Вот почему Витька из города умотал. Если бы не беременная любовница, выставляющая к нему непомерные требования, ему Москва даром не была бы нужна. Вернее, не Москва, а брат, которого он давным-давно живьем похоронил. Он просто сбежал. С одной стороны — жена, отношения с которой из-за наличия любовницы зашли в тупик, дочь, которую нужно было кормить, воспитывать, и которой в будущем непременно понадобились бы немалые деньги на образование. С другой — беременная любовница, совсем соплюшка, которая тоже требовала к себе внимания. Вместо того чтобы как-то решать накопившиеся проблемы, которые, между прочим, сам себе и создал, он просто бросил все и рванул в Москву.

Вспомнил про брата. Не потому, что обуревали родственные чувства, не потому, что вдруг ощутил непреодолимое желание получить прощение за преждевременные похороны Владимира. Все намного проще: Виктор решил в очередной раз вытащить каштаны из костра руками брата. Как в детстве в случае чего прятался за его спину, так и сейчас. Добро бы еще откровенно признался, что попал в безвыходную ситуацию. Так нет же, он, подлец, обставил все так, что Володя теперь чувствовал себя полным идиотом: сам ведь согласился участвовать в идиотском шоу "Двое из ларца". Сам. Витька, конечно, уговаривал, но насильно в поезд не толкал. А значит, и винить он должен только самого себя. С Витькой потом разберется, когда решит все проблемы, которые брат усиленно создавал вокруг себя после маминой смерти.

Отстраненно рассуждать на эту тему было легко: "Когда разгребусь, вот тогда я ему!.." В действительности все было намного сложнее. Что делать с Ириной и Аришкой? Витька не собирался к ним возвращаться, и Владимир не станет его уговаривать: дело даже не в том, что брату не нужна семья, а в том, что им не нужен такой муж и отец. Уж лучше никакого, чем такой. Только вытянут ли они сами, без Витьки? Ведь в самом лучшем случае, если он будет высылать алименты на Аришку, этих денег наверняка не хватит на нормальную, мало-мальски приличную жизнь.

Ладно, с Ириной и Аришкой все не так страшно — в конце концов, Володя им не чужой, сможет помогать материально. Он не допустит, чтоб Аришка голодала, чтоб была одета хуже других детей, когда пойдет в первый класс. И во второй тоже, и в третий. И невестке голодать не позволит — она и без того прозрачная от недоедания. И… и вообще!..

Что "вообще", он пока не знал. Сейчас не было времени задавать себе подобные вопросы. Нужно было срочно решать что-то с этой размалеванной красавицей, мерзнущей на осеннем ветру. Что делать с нею, с ее ребенком? Уговаривать сделать аборт? Но имел ли Владимир на это право, если он даже не отец будущего ребенка? Может, Витька и посмел бы намекнуть ей об этом, и, скорее всего, определенно намекал — вряд ли он обрадовался известию о беременности любовницы. Но так же очевидно, что девицу этот вариант категорически не устроил. Девица определенно хотела замуж. И не за кого попало, а именно за Виктора Конкина. Чем уж он ее так прельщал — вопрос второй, а то и вовсе десятый. Главное, что она поставила себе задачу непременно женить его на себе. И беременность ее, скорее всего, явилась следствием этого намерения, наиболее действенным инструментом для воплощения мечты в жизнь.

Гостья уворачивалась от ветра, прячась за спиной Владимира-Виктора, и ждала его реакции на собственное заявление. Реакция оказалась сильно запоздалой, и совсем не такой, на которую она рассчитывала.

— Вот что, красавица. Как ты понимаешь, жениться на тебе я не собираюсь — сама знаешь, у меня уже есть и жена, и дочь. Ты мне нужна была для определенных целей, о чем не могла не догадываться. Но и от ребенка я отказываться не намерен. Если ты приняла решение — рожай. Чем смогу — помогу. Обещаю ежемесячную посильную помощь. Но — только деньгами.

Девица в бешенстве зыркнула на него из-под совершенно жутких ресниц, вызывающих у собеседника острый приступ арахнофобии. Пока она не успела его перебить, Владимир чуть более резко, чем того требовала ситуация, дернул ее за руку, призывая внимание:

— Только деньгами! Меня ты больше не увидишь, по крайней мере, не в роли мужа или хотя бы любовника. Можешь подать на меня в суд — я готов нести ответственность за последствия нашей с тобой развратной связи.

— Развратной?! — взвизгнула гостья. — Ах ты сволочь!

Владимир с готовностью кивнул, но в его согласии было больше угрозы, нежели одобрения или обещаний:

— Сволочь. И ты это прекрасно знала. Как знала и то, что я женат — ведь знала?

Он совсем не был в этом уверен. Он, собственно, вообще ни в чем не был уверен, ведь каких-то пять минут назад даже не догадывался о существовании этой весьма условной прелестницы с до безобразия тоненькими ножками и совершенно жуткими паучьими ресницами. Вернее, после утренней стирки он очень даже догадывался, что у Витьки имелась как минимум одна любовница, но пока не раздался стук в дверь, она представлялась ему абстрактной, далекой и почти нереальной.

Теперь же перед ним стояла вполне конкретная женщина, любовница его брата. Да какая там женщина — девчонка, соплюшка. Оставалось только надеяться, что ей уже исполнилось восемнадцать, иначе Витька сильно рисковал оказаться за решеткой за совращение малолетних. И это юное порочное создание неожиданно для Владимира смутилось, услышав его не столько вопрос, сколько утверждение. Робко кивнула, не смея смотреть в его неприветливые глаза.

— Знала, — добил он гвоздь в крышку гроба. — И тебя вполне устраивало положение любовницы. Я хоть раз обещал развестись и жениться на тебе?

Это он сильно рисковал. А ну как девица заявила бы, что такие обещания звучали от Витьки неоднократно — что бы он тогда делал? Как бы выкручивался?

Однако созданье лишь еще больше смутилось, и Володя едва сдержал облегченный вздох.

— Тогда в чем проблема? Хочешь рожать? Пожалуйста! С нашим удовольствием. Деньгами подсоблю. Не слишком жирно, но на ребенка хватит. Решишь обратиться в суд — тоже пожалуйста. Только тогда больше чем на двадцать пять процентов моей весьма скромной зарплаты не претендуй — ни копейкой больше, строго по исполнительному листу…

Несколько месяцев назад, когда герои его очередного романа громко разводились, и там как раз шла речь об алиментах, Владимир нахватался поверхностных знаний о предмете, воспользовавшись поисковиком всезнающего Интернета. Однако в его исполнении бездушные юридические термины прозвучали довольно убедительно и даже угрожающе — девица словно поджалась вся, стала будто бы меньше, незаметнее. То ли убоялась его угрозы, то ли от ветра так защищалась.

— И мой тебе совет, дорогуша: не смей напоминать мне о себе до тех пор, пока не родишь. Принесешь свидетельство о рождении ребенка — поговорим. К тому времени я решу, на какую сумму ты сможешь рассчитывать. И все, больше никаких контактов, поняла?

Та вдруг заартачилась:

— Размечтался! Да я!.. Тебя… Да…

Словарный запас ее иссяк очень быстро. Она уставилась на собеседника умоляющим взглядом, с трудом пробившимся сквозь дремучий лес ресниц:

— Витенька, ты ведь меня любишь, ты забыл? Ты же говорил, что жить без меня не сможешь!

Владимир разозлился: что еще этот идиот мог наговорить? А он должен расхлебывать.

— Мало ли что я говорил, — наверное, не следовало бы так жестоко поступать с беременной подружкой брата, но он едва контролировал себя от злости: как эта безмозглая фря посмела подставить под удар Аришку?! Разве с ее стороны не подло было забирать у девочки отца? А мужа у Ирины? Так на что она сама рассчитывала? Заслуживала ли снисхождения? И добавил уж совсем бессердечно: — Мужчина в ответственный момент и не такого наговорит, сама знаешь, не маленькая. Все, что я тебе говорил, нужно делить на десять, и если ты этого не понимала — твоя проблема. Знала, что женат, знала про ребенка — какие претензии? Замуж захотела, детка? Так замуж по-другому выходят: в загсе с холостым, а не в постели с женатым.

И в эту минуту в его голову пришла гениальная идея. Он ведь не однажды слышал, что бабы мужиков цепляют, как глупых рыб, не только на настоящую беременность, но и на мифическую. А не тот ли это случай? Просто девочке надоело ходить в любовницах, вот она и…

— Короче. Какой, говоришь, у тебя срок?

Девица помедлила, потом промямлила не слишком уверенно:

— Восемь недель…

Владимир быстро подсчитал: восемь недель, это без малого два месяца. Выходит, ребенок должен родиться…

— Значит так. Если родишь не позже мая — будут тебе алименты. Если в июне — свободна.

Даже в свете покачивающегося на ветру фонаря Володя заметил, как ее глазки, в которых не было уже и намека на детскую наивность, чуть прищурились и блеснули злобой. Ага, милая, в самую точку!

Он ухватил ее за плечи — руки скользнули по гладкой ткани куртки — и слегка тряхнул:

— Ты ведь не беременная.

Та вырвалась, выскочила за калитку:

— Сволочь! Ка-ааазел! Я на тебя полтора года угробила, дебил!

Едва не упала, круто развернувшись на разбитой дороге, и резво зашагала к автобусной остановке. Володя долго провожал ее взглядом, довольно улыбаясь. Эх, Витька-Витька! Дурак. Все оказалось так просто. И на кой черт тебе эта истеричная малолетка понадобилась? Когда рядом — Ирина. Серьезная, спокойная. Родная…

Видимо, это конец. И впрямь придется разводиться. На что надеялась, спрашивается?

Зачем, ну зачем он вернулся? Ира ведь уже смирилась с мыслью о разводе, уже считала ее единственно правильной. Но Виктор вернулся. К ней, к Аришке. Вернулся неуловимо изменившимся, другим человеком. Не изменившимся — одумавшимся! Осознавшим некорректность своего поведения в семье и за ее пределами, недопустимость двойной жизни. Попробовав жить без них, понял — с ними лучше.

Действительно изменился. Не только внешне. Хотя о чем она? Внешне он как раз нисколько не изменился, разве что взгляд, движения. Даже как будто голос стал чуть-чуть другой — видать, совсем несладко неделю прожил. Но самое главное — в корне изменился он сам, его отношение к жене и дочери, к дому, к миру.

Потерял работу — не беда, прорвутся, лишь бы вместе. Ирина готова была начать все сначала, простить прошлые обиды. Но не успела нарадоваться полному и, казалось бы, безоговорочному перевоплощению мужа, как на смену старым обидам пришли новые. И что, опять все прощать, терпеть, делать вид, что ничего страшного не происходит?

Ничего страшного, что муж возвращается с метками чужой женщины. Ничего страшного, что пропадает на целую неделю. Ничего страшного, что по вечерам любовница стучится в дом, нимало не смущаясь присутствием жены и ребенка.

Как же не страшно, когда страшно?! До дрожи в желудке, до обморока, до тошноты. И нет сил сдержаться, не закатить истерику на глазах перепуганного ребенка. И, невзирая на отсутствие сил, все-таки сдерживаться, старательно изображая, что ничего особенного не произошло, почти спокойно продолжать кормить Аришку, самой есть безвкусный от горечи жизни аппетитный на вид плов, приготовленный руками изменника. Разве могут одни и те же руки заботливо готовить ужин жене и ребенку и ласкать постороннюю женщину?!

Ирину разрывали два противоположных желания. Хотелось плюнуть в лицо лжецу и развратнику, быстренько посбрасывать нехитрые пожитки в сумки да чемоданы, одеть Аришку потеплее и уйти в ночь, в холодную осеннюю ночь. И в то же время хотелось побежать за Виктором на улицу, вцепиться в него и молить о любви. Выколупать из этого юного личика, из слоя штукатурки вульгарно-наивные глазки, расцарапать отвратительно-смазливую физиономию, чтобы муж больше никогда в жизни не пожелал увидеть маленькую дрянь. Насильно увести его в дом: "Мой, мой, никому не отдам!"

Что делать, как поступить, как вести себя, когда он вернется в дом? Сделать вид, что ничего не случилось — прохожая ошиблась адресом? Или закатить настоящий скандал с битьем посуды, продемонстрировать, наконец, что она — не бесчувственный кол, не стержень солнечных часов, бесстрастно отсчитывающий время, плавно ускользающее в прошлое. Не загонять боль глубоко внутрь себя, а выпустить ее наружу, завыть в голос, как древняя деревенская старуха. Впрочем, древней старухе уже, наверное, не до страстей, не до воя — ее чувства, должно быть, так же древни, как она сама. Но ее-то, Ирины чувства, молоды, свежи, ранимы! Может она хоть раз в жизни позволить себе проявить их в полную силу?!

Нет, не может. Не имеет права. Прежде всего она мать, и только потом — женщина. А значит, в первую очередь должна заботиться о благополучии дочери. Какое впечатление произведет на Аришку ее истерика? Наверняка неблагоприятное, мягко говоря. А уход из теплого, натопленного "заботливым" отцом дома в холодную ночь пойдет ей на пользу? Тоже нет. Значит, снова терпеть, снова молчать?! Снова изображать из себя бесчувственную ледяную статую? А если хочется упасть на колени и умолять, умолять, умолять: "Люби меня, милый, чем я тебе плоха?" Что делать, когда зубы скрипят от ненависти, а сердце разрывается от любви?..

В сенях Володя остановился. Снял было телогрейку, и вновь набросил на плечи — ноги не несли в дом, не было сил встретиться с Ириным взглядом. Присел на скамейку, протянувшуюся вдоль стены. Когда-то она практически вся была заставлена старыми кастрюлями, какими-то пыльными коробками, которые, по словам мамы, почему-то ни в коем случае не следовало выбрасывать — в хозяйстве все сгодится. Теперь же скамейка была девственно чиста: ни газетки, ни обувной щетки, ни корзины с яблоками. Нынешняя хозяйка кое в чем управлялась с хозяйством куда справнее, чем их с Витькой мать. Зато у той, в отличие от Ирины, холодильник и погреб всегда были полны.

За последние несколько дней вокруг него произошла масса событий, в жизни Владимира появились новые люди. Ему не мешало бы обдумать свое отношение и к событиям, и к людям. И в первую очередь нужно было подумать о том, что произошло только что. Нужно было сообразить, что сказать Ирине, понять, как самому относится к безымянной любовнице: правильно ли он поступил с нею? А вдруг она все-таки беременна, а он так грубо обошелся с матерью будущего племянника?

Но мыслей в голове не было. Он просто сидел и разглядывал стену напротив. Обшитая деревом, тысячу раз перекрашенная, она словно бы гипнотизировала его своими трещинками и сколами. Пытаясь припомнить, была ли здесь эта выбоинка раньше, Владимир словно бы окунался в прошлое, когда они с Витькой были совсем маленькими и чувствовали себя одним человеком, раздвоившимся при помощи какого-то очень хитрого фокуса. Они с ним так часто менялись ролями, так вживались в образы друг друга, что порой и сами не могли вспомнить, кто есть кто. Вернее, себя-то они помнили, а вот кто из них совершил одну каверзу, кто другую — бывало, и путали. Вовка ли ткнулся ногой в новом кеде в костерок, и напрочь его сжег, Витькины ли штаны покрылись пятнами непонятного происхождения после очередного похода в ближайший овраг? Кто из них потерял портфель, в котором по странному стечению обстоятельств оказались дневники обоих братьев? Кто стащил червонец из пол-литровой банки, в которой мать держала деньги на хозяйственные нужды? Кто потратил этот червонец на глупые циферки, которыми продавцы проставляли цены на ценниках, да на гору сухого какао со сливками в брикетиках, которыми они обожрались до тошноты? Кто женился на сироте? Кто изменял ей с юной тонконогой профурсеткой? Кому сейчас так стыдно войти в дом, и встретиться взглядом с женой? А главное — с чьей женой?

Володя прекрасно осознавал, что он — Владимир Альметьев, а не Виктор Конкин. А вот все остальное в его сознании словно бы размылось, смешалось. Если Ирина Витькина жена, если он женат на ней, если он отец Аришки — то что здесь делает Владимир? Почему он оказался в этом доме, в котором уже давным-давно не был хозяином? И в самом ли деле размалеванная девица Витькина любовница? Может, все не так, все наоборот? Иначе почему именно Володе приходится отваживать от дома любовницу. И дом, вроде, не его, и жена чужая, и любовница не своя — но почему именно он должен наводить порядок в том, что к нему, казалось бы, не имело ни малейшего отношения?

Почему он, а не Витька, должен войти в комнату и, краснея и бледнея, проблеять какие-то не вполне убедительные извинения, за то, чего он не совершал никогда в жизни? Почему он должен краснеть, блеять и извиняться, если Витька решил выбросить жену и дочь? Может, и ему, Владимиру, их тоже выбросить? Они ему никто, чужие люди. Он знает-то их всего несколько дней. Какое ему дело до того, выживут ли они без мужа и отца, или нет? Это не его проблема. Это проблема брата. Даже Витьке они не нужны, он их уже выбросил, отправив вместо себя Володю. Тогда чего он мучается? Сейчас войдет в дом, и прямым текстом все выдаст: вы мне, дескать, никто, зовут вас никак, и вообще — поехал-ка я домой, засиделся я тут у вас. Наскоро соберет вещички, и на выход. Даже нет, ему и собирать нечего, кроме зубной щетки — у него же решительно ничего своего здесь не было, разве что трусы да носки свои прихватил, устоял против Витькиных возражений.

Да, так будет правильно. Просто войти и все объяснить. И не особенно миндальничать: а чего чикаться, они же чужие, выброшенные. Пусть их живут, как хотят — ему, Владимиру, никакого дела до них нету. Ему нужна была стерва, вот он и отправился в творческую командировку за острыми ощущениями. Однако поездка его оказалась бесплодной — вместо обещанной отъявленной стервы ему подсунули черти что, ни рыбу, ни мясо. Антистерву. Его коварно обманули, и он теперь никому ничего не должен.

Она слышала, как он вернулся в дом. Все ждала, что вот сейчас он войдет в комнату и… И жизнь ее закончится.

Но он все не входил и не входил. Кухня была совсем рядом с сенями, и Ирина вслушивалась: что же он там делает так долго? Но оттуда не раздавалось ни звука. Видимо, обдумывает, как бы поделикатнее сообщить ей о разводе. С каких пор Виктор вдруг стал деликатным? Ей подменили мужа? Может, его похитили инопланетяне, в течение недели проводили над ним какие-то неведомые опыты, в результате которых его психика не выдержала? Или вместо мужа ей подослали его хорошо подделанную копию? Вопрос только — ради чего они так старались. Быть может, на семье скромных жителей окраины маленького городка отрабатывают технологию по захвату и порабощению людей? В таком случае они хорошо делают свое дело — Виктор очень похож на настоящего. Им бы еще чуток с характерами поработать, и тогда их засланца от настоящего отличить будет невозможно.

Аришка с горем пополам доела плов и, проскользнув под рукой матери, бросилась в сени:

— Пап, ну что ты там?

Ира слышала, как распахнулась дверь, но не посмела оглянуться — больше смерти боялась наткнуться на ледяной взгляд мужа. Прощальный взгляд.

Услышала тяжелые шаги и тоненький скрип закрывающейся двери:

— Иди играйся, акилевра. Сколько можно говорить — не бегай в сени раздетая.

— Да, а тебе можно?

— Мне можно, я взрослый. К тому же я был одет. Все, играть.

— А ты со мной поиграешь? — с надеждой спросила девочка.

— Нет. Потом. — и добавил неуверенно: — Может быть.

— Пап, а что это за тетя?

— Играть, играть, — Ирина услышала глухой хлопок, видимо, отец легонько подшлепнул дочь по мягкому месту в направлении комнаты.

Сжалась в комок. Он специально отправил Аришку подальше, чтоб не мешала судьбоносному разговору. Инопланетяне поработали на славу, и вместо ее равнодушного супруга прислали чуткого, душевного робота, который сейчас в соответствии с заложенной в него программой заявит: "Вот, собственно, и все, дорогая. Помоги мне собраться". Или нет, не так. Он скажет: "Ты сама говорила, что я могу привести в дом кого угодно. Так что готовься: завтра я перевезу ее к нам. Тебе придется перебраться в комнату к Аришке, а мы с ней будем жить в спальне". Чуткий, душевный Витя…

Почему инопланетяне не забрали ее? Сейчас вместо нее стояла бы ее улучшенная, чуткая и душевная копия, и пусть бы она, вся такая улучшенная, выслушивала от мужа прощальные слова. Пусть бы копия плакала и переживала своими электронными мозгами, а Ира спокойно отлеживалась где-нибудь в запасниках космического корабля. Замороженная, бесчувственная. А то и вовсе неживая…

Виктор подошел сзади, приобнял за плечи — качественно поработали инопланетяне, на совесть. Сказал:

— Нам нужно поговорить. Надо сделать так, чтобы Аришка ничего не слышала.

Ну вот, она так и знала. Ира не хотела плакать, старалась сдержаться, но слезы все-таки прорвались сквозь ее хилую оборону. Он старался заглянуть в ее лицо, но она уворачивалась, не желая, чтобы он видел ее слабость. Ей хотелось топать ногами, кричать, забросать его упреками, отхлестать по щекам за свои многолетние страдания. И в то же время хотелось пасть перед ним на колени и умолять остаться, бросить раскрашенную до неприличия любовницу, одуматься, вспомнить, как хорошо у них все было когда-то…

Но вместо этого она хладнокровно прошла в комнату, включила телевизор, воткнула в утробу видеомагнитофона любимую Аришкину кассету "Шрек". Лучше пусть смотрит мультик про зеленое чудище непонятной породы, чем слушает страшные отцовские слова, которые до конца жизни останутся в ее памяти. Ира потом придумает, как сообщить ребенку страшную новость, причинив минимальные страдания. Потом, это будет потом…

Он видел только ее напряженные плечи. То ли писательское воображение подсказало, то ли за несколько дней научился разбираться в женской психологии — или только в Ириной? — но уже по ее позе, по наклону головы Владимир понял, как боится она его слов. Не злится за то, что любовницы настолько обнаглели, что лезут прямо домой, нисколько не смущаясь присутствия жены и ребенка, а именно боится. Ему это казалось не совсем логичным. Даже, пожалуй, совсем нелогичным — она ведь здесь хозяйка, почему же ведет себя так, словно случайно попала в этот дом, случайно прожила с этим мужчиной шесть лет. Вернее, почти с этим мужчиной. Или с почти таким же. То есть…

Черт, как все запутано! Вот вернется в Москву и первым делом хорошенько надает Витьке по шее. А то еще и ноги переломает, чтоб меньше по бабам бегал. Не на правах старшего брата — старшим как раз был Витька. Лишних сорок минут жизни большого ума ему не принесли. Владимир, хоть и младший, но с жизненным опытом у него получше будет, да и добился определенно большего — к тридцати трем сделал себя сам, а у Витьки к тому же возрасту только брошенные жена да любовница.

Но несмотря ни на что, Витька был куда богаче брата. Самый очаровательный на свете ребенок называл его папой… Впрочем, и Володю Аришка тоже звала папой, но это был лишь обман.

Только он было открыл рот, чтобы произнести страшное признание, как Ира порывисто покинула кухню. Через минуту Владимир услышал звуки, доносившиеся из телевизора и подивился: надо же, сама в жутком настроении, но умудряется заботиться о том, как бы ребенок не услышал лишнего. Железная воля! Но как при этой воле она умудряется быть такой тюхой? Как могла позволить мужу такие выкрутасы на стороне?

Вернувшись, она аккуратно прикрыла дверь, чтоб не насторожить Аришку громким стуком. Требовательно взглянула в его глаза:

— Она у тебя совсем неуправляемая, да? Или это ты не смог ей объяснить, что здесь живет твой ребенок? Или тебе и самому наплевать?

Ирина говорила жестко, но в ее глазах плескалось такое отчаяние, что Володя не мог в них смотреть — в горле снова, уж в который раз, возник отвратительный комок, мешающий не только говорить, но и дышать. Да что там — он даже глазам, кажется, мешал: картинка "плыла", словно кухню вдруг окутало маревом.

Наверное, Витька будет ужасно недоволен, но Владимир вынужден все ей рассказать. Нет, не вынужден, он мог бы или наврать ей что-нибудь, или вообще ничего не объяснять — наверное, именно так и поступил бы с нею сам Витька. Но он чувствовал, что больше не имеет права скрывать от Иры правду. Какая бы горькая та ни была, а все равно лучше обмана. Единственное, что его останавливало — ее реакция, осуждение в ее глазах. Почему-то ему было ужасно стыдно перед нею, перед чужой женой. Перед чужой брошенной женой. За несколько дней его мнение о ней переменилось самым кардинальным образом. Он еще практически не знал ее — ведь за все время перекинулись всего несколькими фразами. Однако отчего-то эта посторонняя женщина, его невестка, брошенная Витькой жена, заняла огромное место в его душе. Да нет, не огромное — она заняла собою все пространство без исключения. И снова нет — не она, они. Они с Аришкой, обе, неразлучные, неразрывные: там, где одна, там и другая. Поделили ли они его душу пополам, или на равных владели ею — он не знал, и не хотел разбираться. Он лишь видел боль в глазах некогда посторонней женщины, и впадал в отчаяние от того, что сейчас ему предстояло причинить ей еще большую боль. Ибо разве может быть что-то страшнее того, что собственный муж отдал тебя на растерзание брату, как ненужную, морально устаревшую игрушку, которую не жалко выпотрошить, дабы узнать, как же работает ее механизм. Вернее, работал — ибо после вмешательства со стороны работать будет уже нечему, все будет безвозвратно поломано…

Он не знал, что скажет, и оттого страдал безмерно. Только смотрел в ее глаза, и не мог найти подходящих слов для ответа. Он, писатель, не мог найти слов — абсурд, да и только! Слова толпились в мозгу, выстроившись в своеобразную очередь, но он отвергал одно за другим — каждое казалось неподходящим, пошлым, лживым. Владимир только смотрел и смотрел в ее глаза. Вот в них сверкнуло негодование: как ты мог ей это позволить?! Вот обида: как ты мог? Вот боль: как же… И… Что это? Неуверенность? Жалость? К кому? К нему или к себе? И снова боль: как же?.. И… Зачем же?.. Почему?.. Ведь мы же… Помнишь? Разве ты мог забыть?..

Вдруг в ее глазах заплескались слезы, и Владимиру захотелось принять ее боль на себя. Он шагнул к ней:

— Ира…

Она подбежала, зажала его рот ладошкой:

— Нет, ничего не говори!

Прижалась к нему, ткнулась лбом в плечо, всхлипнула:

— Зачем ты вернулся? Тогда было легче, я почти научилась тебя ненавидеть. Зачем ты вернулся? Ты ведь стал совсем другой, ты заставил меня поверить, что можешь быть другим. А теперь… Как мне быть теперь, когда я узнала тебя другого? Ты заставил меня снова полюбить, а теперь опять бросаешь. Зачем, Витя?

Снова полюбить? О чем это она? Значит, когда Витька ее бросил, она его уже не любила? А раньше — выходит, раньше любила? Как она могла любить такого козла, такую сволочь? Володя так и не узнал имя давешней девицы, но при общем к ней негативном отношении вынужден был признать: она была абсолютно права, когда называла Витьку сволочью и козлом. Потому что только настоящая сволочь может довести собственную жену до такого состояния. И только последний козел посмеет при такой жене завести любовницу.

Снова полюбить? Выходит, она разлюбила Витьку, он ей не нужен? А снова полюбила — когда? Теперь, когда вместо Витьки рядом с нею был его брат? То есть полюбила уже не Виктора, а Володю? Или снова полюбила еще раньше, до отъезда? Не Володю, а все-таки Витьку, настоящего мужа, а не подделку? Как же все сложно, как все запутанно…

Он робко погладил ее по спине, сам не понимая — лаская ли, утешая.

— Ира… Не надо, не плачь… Я должен что-то сказать тебе.

Та беззвучно замотала головой на его плече, умоляя не добивать ее словами. Вжалась в него, собрав ткань рубашки в кулачки, так что та натянулась и едва не поотлетали пуговицы.

Почувствовав слабость в ногах, Володя присел на табуретку, бережно усадив не желающую отрываться от него Ирину на колени.

— Понимаешь… Я… Я — это не он.

Она медленно отняла голову от его плеча и испуганно уставилась на него:

— Что значит "не он"? Кто "не он"?

— Я "не он". Я — не он, понимаешь?

Ира покачала головой.

— Ну… как тебе объяснить? Он попросил меня. Я, конечно, не должен был, это подло…

— Ты — не он? — она смотрела на него с таким подозрением, словно вместо мужа ей подсунули нечто до брезгливости невообразимое.

— Не он…

Владимир отвел взгляд, не смея посмотреть на нее. Объяснил, глядя в сторону:

— Я отказывался, я не хотел. Но он так убеждал… А мне надо было… Понимаешь, я совершенно не разбираюсь в женских характерах, а мне нужна героиня-стерва, и он сказал…

Ира резко оттолкнула его от себя, встала и даже отошла на пару шагов. Спросила укоризненно:

— Тебе нужна героиня? Спасибо за откровенность. Скажи, а если бы я была стервой, ты бы не… — она замялась, не смея вслух произнести страшные слова. Добавила с горькой усмешкой: — А в женщинах ты действительно не разбираешься, Витя.

— Да не Витя я! — он не подрассчитал, и его слова прозвучали гораздо громче, чем следовало бы. Как бы Аришка не решила, что они ссорятся, и не прибежала в самый неподходящий момент. — Не Витя. Я его брат. Ты наверняка считала меня погибшим.

Брат? Что за ерунда. Его брат погиб давным-давно, когда еще жива была их мать. Ира знала, что у мужа был брат-близнец — на всех детских фотографиях они были вместе, и она никогда не могла угадать, кто из них кто. Сколько раз говорила мужу:

— Как хорошо, что ты один — я никогда ни с кем тебя не перепутаю.

Вовка погиб в Москве, когда они с Витей поехали поступать во ВГИК. Оба поступили, но на следующий же день произошла трагедия. Потому-то Витя и вернулся в родной город — не смог оставаться в Москве, учиться во ВГИКе, куда его затащил брат. Там бы все напоминало ему о боли: близнецы — это ведь почти один человек, одно целое.

А теперь… О господи, он сошел с ума. Где он был эту неделю, что с ним произошло? Может, он тоже попал под машину, как Вовка, только отделался легким испугом? Вернее, не совсем легким — вон как по башке-то, видать, шибануло, считает себя братом.

— Вить, ну что ты говоришь? — Ира подошла к нему вплотную, доверчиво положила голову на его грудь. — Вова погиб в Москве, ты — Витя. Ты вернулся тогда, помнишь? После трагедии. Ты ненавидишь Москву, потому что там…

— Потому что провалился на первом же туре, — жестко перебил ее Владимир. — Ира, он все врал. Я живой. Он даже на похороны матери меня не позвал. Но сейчас это неважно. Я говорю тебе о другом. Я совершил подлость. С Витькиной подачи, и все же. Не знаю, достоин ли я твоего прощения. Достоин ли я тебя вообще. Я хочу, чтобы вы с Аришкой поехали со мной. Я не обижу вас, обещаю. Ты больше никогда не обнаружишь следов на рубашке — я видел, я понял, о чем ты говорила.

Она вновь отстранилась от него. В ее глазах светилось не столько недоверие, как жалость к поехавшему умишком мужу. Владимир не выдержал. Вошел в комнату, где Аришка спокойно смотрела мультик, достал из шкафа Витькин пиджак, в котором приехал. Вернувшись в комнату, тихонько, по примеру Ирины, закрыл дверь. Вытянул из внутреннего кармана пиджака паспорт:

— Конкин Владимир Васильевич. Он же Владимир Альметьев, автор детективов. Я не Витя, Ира. Я действительно его недоусопший брат — я живой, я Владимир. Витька провалил первый тур, а я поступил. Он требовал, чтобы я вернулся вместе с ним — одному ему было стыдно возвращаться домой. Я отказался, и в отместку мне он придумал жуткую историю с КамАЗом. Потом я расскажу тебе все подробно, если только у нас будет это "потом". Сейчас я хочу одного: услышать от тебя "да" или "нет". То есть я хочу услышать только "да". Ты можешь мне его сказать?

Одно из двух. Или кто-то из них сумасшедший — но если это Витя, то откуда у него паспорт на имя Владимира? Можно было бы предположить, что паспорт остался еще с момента трагедии, что он по какой-то причине не сдал его, куда полагается в таких печальных случаях. Но паспорт был нового образца, и фотография была в него вклеена в двадцать пять лет, до коих Владимир не должен был дожить.

Или все это правда, и Виктор столько лет лгал. Не только ей — всем вокруг, ведь Ире и от соседей доводилось слышать о том, что брат ее мужа погиб. Все вокруг даже считали мать Виктора сумасшедшей, потому что она до самой смерти отказывалась верить в то, что Вовка погиб. Рассказывала всем, что регулярно получает от него письма. Соседи были уверены, что письма она получает от сердобольного Витьки, а то и вовсе их придумала. А на самом деле…

Но если он в самом деле жив, выходит… О Боже, он приехал к ней под видом Виктора! Они оба издевались над нею. Хотели проверить, сможет ли она отличить мужа от чужого человека.

Ее взгляд в мгновение ока стал жестким:

— Это действительно подло.

Больше Ира ничего не добавила, но смотрела на него так пристально, требовательно, что Володе стало не по себе.

— Я знаю. И оправданий мне нет. Вернее, я могу назвать тебе тысячу оправданий, но ни одно из них все равно не оправдает моей подлости. Меня интересует одно: сможешь ли ты простить эту подлость, если я пообещаю тебе, что в дальнейшем ты никогда об этом не пожалеешь. Хочешь ли ты, чтобы больше не было Витьки, не было его любовниц? Хочешь ли, чтобы рядом были только я и Аришка? Устрою ли я тебя такой, каким ты успела меня узнать? Только в дальнейшем все будет намного лучше — я ведь сначала считал тебя чужой. Но теперь…

Он замялся, не зная, как убедить ее, что он не сволочь, даже если и поступил, как последняя сволочь. Он вообще не знал, как правильно разговаривать с женщинами. Можно ли говорить им о любви, или это их отпугивает, дает повод для злословия и высокомерия. Когда-то давно он позволил себе слабость, признался в любви, сделал предложение и ждал на него положительного ответа. Вместо этого его обозвали лимитой и бросили, как использованный носовой платок. Еще тогда он зарекся: никогда, ни при каких обстоятельствах не повторять ошибки. А теперь стоял и маялся, не умея подобрать нужных слов. Как легко они приходят в голову, когда пишешь о придуманных людях! Но когда необходимо выразить собственные чувства, самые-самые тонкие и трепетные, все слова кажутся такими чужими, холодными или же излишне пафосными.

— Если ты почувствовала хоть что-то ко мне — именно ко мне, не к Витьке… Если…

Володя опять замялся. Нет, не то, все не то. Разозлился сам на себя. Посмотрел на Ирину с вызовом:

— Ну не может же быть, чтобы ты совсем не почувствовала разницы! Да, мы похожи, мы совершенно одинаковые, мама нас так и называла…

— "Двое из ларца, одинаковых с лица"… Витя часто повторял это. Он скучал за тобой… За вами, — быстро поправилась она.

Собеседник поморщился:

— Ну зачем…

Ире и самой стало неловко: действительно, "вы" — это уже перебор.

Господи, что же происходит? Это дивный сон, или явь? Это и в самом деле не Виктор?

А разве она не почувствовала разницы? Он — Вова? — ведь верно подметил: почувствовала, еще как почувствовала. Инопланетян каких-то придумала. А все оказалось гораздо проще — всего лишь брат-близнец. Но можно ли ему верить?

— Я думала, тебя уволили, — зачем-то сказала она.

— Меня нельзя уволить — я работаю сам на себя. Я писатель, Ира. Возможно, ты читала мои книжки.

Возможно. Книжки в данную минуту волновали ее меньше всего на свете. На первый план вышли ощущения последних дней: как, оказывается, приятно приходить в теплый натопленный дом, где горит свет, где вкусно пахнет сытным ужином. Где тебя ждут… Где ждут твоего ребенка. Где маленький ыкающий акилевр с такой доверчивостью прыгает на шею к отцу. Пусть не к отцу, а к родному дядьке. Пусть, если этот дядька заслуживает куда большего доверия, чем родной отец. Может ли она позволить себе сказать "да" фактически чужому человеку? Но ведь буквально за несколько дней он стал куда роднее, чем Витя за предыдущие шесть лет.

— Я ведь совсем не знаю тебя, — неуверенно ответила она, уже все решив про себя. Смотрела на него, и чувствовала, как расцветает на губах совершенно неуместная улыбка.

— Я такой же, как он. Разве что немножечко другой. У тебя еще будет время уловить разницу. Так "да" или "нет"?

Как ей хотелось ответить "да"! Однако имела ли она на это право? А как же Аришка? А Витя, что будет с ним?

— Но… я же замужем…

Владимир улыбнулся ей так ласково, что растаяли последние сомнения.

— Эта проблема разрешимая. Что скажешь?

Что она могла сказать? Что вообще можно говорить, когда хочется обхватить руками чужую-родную шею, повиснуть на чужом-родном человеке, чтобы он, такой чужой, такой родной, закружил ее по кухне. И пусть Ира ногами цепляется за стены и за стул, пусть валятся на бок табуретки. Пусть все вокруг летит в тартарары!

— Да!..

Наплевав на скромность, она бросилась к нему. Владимир подхватил ее и закружил. Под глухую песенку принцессы Фионы табуретка отлетела в угол. Ну и пусть.

Володя громко крикнул, не скрывая радости:

— Аришка, собирайся! Мы едем в зоопарк!