Департамент фаворитов

Фаворитизм — порождение авторитарной власти

Предлагаемая вниманию читателя книга Марии Евгеньевой вышла в свет в издательстве «Воля» на изломе российской истории в период крушения самодержавия 1917 года. Она пронизана антимонархическим духом и как историко-публицистическое произведение отвечала запросам революционного времени: в ней показаны моральные язвы человеческого общества, порождаемые именно бесконтрольной авторитарной властью.

Книга эта (кстати, в том же 1917 году в издательстве «Воля», кроме нее, вышли еще три историко-публицистических произведения Марии Евгеньевой, РИО «Око» рассматривает сейчас возможность их новой публикации) не смакует альковные сюжеты. Она интересна попыткой анализа явления, оказавшего сильнейшее воздействие на весь российский восемнадцатый век, фаворитизма. В отечественной историографии последних десятилетий по известным причинам этот аспект екатерининской эпохи оказался на втором плане. Сегодняшние перемены в жизни страны значительно повлияли и на историческую науку: фигура человека на фоне объективных законов развития общества укрупнилась, интерес к нему исследователей и читателей заметно вырос. Этот интерес, пишет известный историк и писатель Н. Я. Эйдельман, знаток XVIII века, в заметках, предваряющих «Письма Екатерины II Г. А. Потемкину» («Вопросы истории», 1989 г., № 7), «…отражает одну из современных тенденций развития нашей исторической науки: стремление, не утрачивая прежних научных завоеваний и постоянно имея в виду первостепенное значение социально-экономических факторов в истории, больше внимания обращать на человеческий фактор, на мотивы, роль поступков, психологию и действия как широких народных масс, так и отдельных исторических личностей».

С этой точки зрения и представляет пищу для размышлений книга Марии Евгеньевой. Ведь фавориты, их пристрастия подчас решающим образом воздействовали на те или иные аспекты внутренней и внешней политики России екатерининского времени. Как увидит читатель, «департамент фаворитов» был едва ли не самым влиятельным ведомством в стране, и, когда место временщика оказывалось незанятым, государственная машина застопоривалась. «Обязанности» же фаворита рассматривались как служба Отечеству. Ясно поэтому, что картина эпохи Екатерины без портретов фаворитов будет неполной и недостоверной.

XVIII век в России начался под знаком петровских реформ, создания империи и укрепления авторитарной власти — самодержавия, именуемого иногда в публицистике централизмом или сверхцентрализмом с точки зрения государственного управления. Объективная необходимость всего комплекса преобразований в России — общественно-политических и социально-экономических — едва ли вызывала сомнения. Россия тогда, три века назад, была «… над самой бездной». И это не поэтическое преувеличение Пушкина. Е. А. Тарле писал, что к моменту выхода на историческую арену Петра Великого стоял «грозный вопрос о… национальном самосохранении в широком смысле этого слова, если остаться при рутинном быте, политическом и общественном, при рутинной, непримиримо консервативной идеологии, при отказе от сколько-нибудь активной внешней политики». К счастью, этого не произошло. Деятельность Петра выразила национальные потребности и результатом своим имела энергичное ускорение развития страны. Петровская дипломатия обеспечила включение России в европейскую систему, что позволило установить более тесные отношения со странами, обогнавшими Россию в области промышленного, торгового, культурного развития, позволило получить от этих стран новейшую по тем временам технологию, более современное оружие — от линейного корабля до штыка и средства для их производства — станки, оборудование, материалы. Сильнейший импульс к независимому развитию страны был задан и в сфере духовных ценностей — науки, литературы, искусства.

История времени для естественного (неволюнтаристского) развития России не отпустила. И ни одна из существовавших политических систем в тот период, видимо, не смогла бы дать методы для рывка из трясины отсталости и застоя. Для каких-либо глубоких прогрессивных преобразований но европейским меркам у нас в стране попросту не было необходимого уровня цивилизованности. Потом уже, в следующем столетии, в конце жизни Герцен, предчувствуя в России социальные взрывы, уповал на то, чтобы они прозошли как можно позднее, «чтобы Россия набрала больше цивилизованности». Он призывал к «вестернизации» костенеющую политическую систему России, предостерегал, как и Пушкин, что грядет народный бунт, «бессмысленный и беспощадный»…

Итак, в российской авторитарной системе движущей силой развития стал волюнтаризм царя Петра. При отсутствии надежного исполнительного механизма власти он эффективно мог осуществлять свои замыслы лишь посредством сподвижников — «птенцов гнезда Петрова», по существу фаворитов, выдвинутых личными пристрастиями царя. А. Д. Меньшиков, Б. П. Шереметьев, М. М. Голицын, П. А. Толстой, П. П. Шафиров, Я. В. Брюс, Ф. М. Апраксин, А. В. Макаров, А. И. Остерман и другие под руководством Петра совершили немало на ниве российской государственности. Потом же, после его смерти, они свою энергию и незаурядные способности растратили на интриги или стяжательство и в большинстве своем плохо кончили свои дни: одни — на плахе, другие — в ссылке…

Реформы Петра, просвещение и «вестернизацня» не только укрепляли централизованное авторитарное государство, но и объективно вели развитие общества к новому этапу — поискам иных, независимых от авторитарности путей государственного устройства. Едва ли после смерти Петра можно было надеяться как на постоянный фактор на приход к власти просвещенного государя, о чем писал в своих книгах Феофан Прокопович. Поэтому уже тогда в России вынашивалась идея поставить право и закон над самодержавием («кондиции» Д. М. Голицына), т. е. ограничения монархии конституцией. Ограничивающей силой здесь могла быть наиболее подготовленная часть русского дворянства — просвещенная аристократическая олигархия, ничего общего не имеющая с бывшей когда-то в России боярской вольницей. Это, если угодно, европейский, английский путь развития государственности. В 1730 году попытку ограничить самодержавие «кондициями» сделали «верховники», однако они не были поддержаны основной массой дворянства…

В вышедшей недавно книге Юлиана Семенова «Смерть Петра» приводятся тексты писем иностранных дипломатов, наблюдателей и шпионов при русском дворе, написанных в последние недели перед смертью Петра I. Из этих материалов следует, что он намечал широкий план демократизации русской жизни: торговых, промышленных, административно-общественных, социальных и иных отношений, ранее строго регламентированных его же «Табелью о рангах». (Кстати говоря, из некоторых этих эпистол следует, что Петр «не мог умереть от той болезни», диагноз которой поставил придворный лекарь профессор Блументроост).

Новые реформы Петр хотел провести в направлении развития частной предпринимательской инициативы во всех сферах деловой жизни, как мы сейчас сказали, стимулируя товарно-рыночные отношения. Очевидно, если бы развитие русского государства пошло по этому руслу, то выявление талантливых, энергичных и предприимчивых людей происходило бы в результате соревновательности, путем естественного отбора, а не из-за личных пристрастий «сильных мира сего», через «департамент фаворитов», который вне авторитарной системы не мог бы существовать.

Екатерина II, которую в рамках этой системы с полным правом можно назвать продолжательницей дела Петра Великого, достигла весьма значительных результатов во внешней политике, укрепив авторитет и безопасность Российского государства, и в деле просвещения и «вестернизации» своих подданных. Сама Екатерина была весьма высокообразованным (по европейским меркам) человеком. Она уже пятнадцати лет читала Платона, Цицерона, других классиков. Позднее изучала новейшую французскую литературу, преимущественно энциклопедистов, хорошо знала и комментировала произведения Вольтера, Дидро, Деаламбера, особо почитала Монтескье, вела оживленную переписку с Вольтером, была хорошо знакома с английской и испанской литературой.

Словом, она была незаурядным государственным деятелем, хотя и не обладала талантами Петра. Конечно, как женщина Екатерина была далека от военной науки, но она создала благоприятные условия для деятельности Румянцева и Суворова. Не очень-то хорошо разбираясь во внутренних русских делах да и в деталях европейского политического театра дипломатии, она приблизила к себе такого незаурядного администратора, как Потемкин, выдвинула политиков международного масштаба — Алексея Орлова, графа Панина и Безбородко. Екатерина написала двенадцать томов произведений разных жанров, хотя и не имела писательского дара и тем более поэтического, но привлекла на государственную службу — министром — знаменитого Державина. Она плохо разбиралась в изобразительном искусстве, но при ней возникла внушительная основа коллекции сегодняшнего Эрмитажа: ее агенты-искусствоведы разъезжали по обедневшим дворам европейских правителей и владетельных особ, покупая шедевры и целые коллекции для северной Семирамиды, как называли Екатерину французские просветители. Императрица, мягко выражаясь, не очень-то чувствовала музыкальную гармонию, но при ней в Петербурге получила постоянную «прописку» оперная труппа итальянцев, а опера «Севильский цирюльник» Паизиелло впервые в 1782 году исполнялась в концертном зале Эрмитажа. После своей первой поездки по России в шестьдесят шестом году Екатерина, когда ей довелось увидеть и услышать пение приветственных кантов, народные мелодии и пляски, обратила внимание на воспитание отечественной музыкальной смены. И это выразилось в конкретной поддержке музыкантов-россиян через дирекцию императорских театров.

Однако, и об этом множество раз уже писали, вклад Екатерины в русскую историю весьма противоречив, ибо ее время отмечено и сильнейшим ужесточением крепостного рабства, обнищанием народных масс, преследованием свободомыслия. (В известной степени это уживается с тем, что Екатерину считают «просветительницей»: как ни велико было значение просветительной литературы и для России, и для Запада, в ней и в характерных чертах ее главных представителей были предрассудки, похожие на те, с какими она боролась. В сознании своего превосходства над «грубой и невежественной толпой», при полном отрицании веками сложившихся обычаев и правил Вольтер и его единомышленники на первый план выдвигали отдельную личность, сильную своим интеллектом, и давали полный простор ее эгоистическим наклонностям. «Народ — это быки, которым нужно ярмо, погонщик и корм» — так говорится в одном из писем Вольтера). Это время чудовищного, разорительного для страны мотовства правящей верхушки, тон которому задавала императрица, тратившая фантастические суммы на своих любовников. Время падения нравов, обесценивания моральных ценностей. Время вздорных политических зигзагов, похоронивших многие перспективные начинания и обусловленных влиянием на Екатерину сменявших друг друга фаворитов. Обо всем этом немало говорится в книге Марии Евгеньевой.

В своих «Записках» Екатерина признавалась: «Я хотела быть русской, чтобы русские меня любили». Со дня прибытия в Россию она тщательно учила русский язык, изучала обряды русской церкви и… нравы русского двора. Оказалась прилежной и способной ученицей…

В исторической и художественной литературе часто встречается осуждение императрицы за ее «чрезмерную любвеобильность». Было ли распутство чертой характера Екатерины? Воздержимся от однозначного ответа.

Вспомним историю ее замужества. Юная принцесса была готова полюбить мужа. Но, как пишет В. О. Ключевский, «серо и черство началась ее семейная жизнь с 17-летним вечным недоростком». Петр III не вовсе игнорировал молодую супругу. Он, например, любил обучать ее, но не любовной науке, а военной, учил ружейным приемам, ставил «на караул». А если речь и заходила о любви, то это были рассказы о его амурах с ее же фрейлинами и горничными. Позднее муж не скрывал от Екатерины своей ненависти к ней и мечты жениться на своей фаворитке Воронцовой.

Современники императрицы — мемуаристы и историки — оставили нам портрет Екатерины, из которого видно (как из автопортрета в «Записках»): была она человеком честолюбивым, деловым, энергичным, необычайно работоспособным, самокритичным, знающим свои слабые и сильные стороны. Сама она пишет о себе, что у нее ум и характер несравненно более мужские, нежели женские, хотя при ней и оставались все приятные качества женщины, достойной любви…

Это была страстная натура, хотя две главные ее страсти — читать и писать — остались неизменны с юных лет до конца жизни. Никакого внешнего распутства, вульгарности. «Своим обхождением, — пишет В. О. Ключевский в своем «Курсе русской истории», — она облагообразила жизнь русского двора, в прежние царствования походившего не то на цыганский табор, не то на увеселительное место. Заведен был порядок времяпровождения: не требовались строгие нравы, но обязательны были приличные манеры и пристойное поведение». Впрочем, «пристойное поведение» понималось широко. По признанию самой императрицы, была она «свободна от предрассудков и от природы ума философского». «Екатерина была очень доверчива и пристрастна к своим избранникам, преувеличивала их способности и свои надежды на них, — пишет далее историк, — ошибаясь в первых и обманываясь в последних…» Еще одно замечание В. О. Ключевского: «Тщеславие доводило Екатерину, от природы умную женщину, до умопомрачения, делавшего ее игрушкой в руках ловких и даже глупых льстецов, умевших пользоваться ее слабостями».

Но не только бездарности возвышала. У Г. Гельмольта в пятом томе «Всемирной истории» читаем: «Ее фаворитами бывали иногда высокоодаренные люди, чьей инициативе Екатерина, может быть, обязана многими своими успехами, которые приписывались ей одной; они были одинаково способны как на поле битвы, так и в мирной работе. Фаворитизм рассматривался тогда почти как придворная должность и стоил русскому государству неисчислимое количество миллионов… Слабость и чувственность Екатерины находят, может быть, оправдание в том, что в ее время всюду господствовало то же самое. Тогда как, однако, другие государи совершенно поглощались своей чувственностью, Екатерина без отдыха работала и от раннего утра до поздней ночи занималась государственными делами».

И В. О. Ключевский отмечает этот «оправдательный» момент фаворитизма при Екатерине: временщики, «поощряемые милостивым вниманием и возбуждаемые взаимным соперничеством, выхваченные наверх чисто житейской случайностью с довольно глубокого низа, внесли в ход дела большое оживление, производили много шума и движения, сделали немало и полезного, при этом тратили страшно много средств. Они, конечно, произвели впечатление на современников: рассказы о екатерининских орлах долго не умолкали в русском обществе…»

Авторитарная власть российского абсолютизма имела в своем распоряжении фаворитизм как непременную (и необходимую) составляющую государственного устройства, как инструмент проведения в жизнь тех или иных концепций, замыслов или групповых влияний и интересов — не курьезный, не шутейный, но реально существующий и могущественный «департамент фаворитов».

Была ли Екатерина счастлива? В письме князю Потемкину в 1774 году, названном ею «Чистосердечная исповедь», Екатерина доверчиво и бесхитростно описывает всю свою нескладную и несчастливую личную жизнь до встречи с ним, которого она называет в письме «Господин Богатырь». Она пишет, что после девяти лет супружеской жизни, когда «обстоятельства остались те же каковы были до свадьбы», по инициативе императрицы Елизаветы, обеспокоенной отсутствием наследника, были предприняты меры, для династической истории естественные: молодым супругам, которых не поразила стрела амура, были подобраны любовники. Для Петра выбрали покладистую вдову Грот, впоследствии выданную с хорошим приданым за генерал-поручика артиллерии Миллера, а для юной великой княгини — Сергея Васильевича Салтыкова, в то время камергера Петра Федоровича. Человек, как можно предположить, влюбленный в Екатерину, гордый и благородный, позволил дать интриге сыграть заданную роль, став отцом (как предполагают) сына Екатерины Павла. В 1754 году Салтыков был послан в Стокгольм с известием о рождении наследника престола и с тех пор в Россию не возвращался, исполняя различные должности за границей. После Салтыкова пришел черед Станислава Августа Понятовского. «Сей был любезен и любим от 1755 до 1761 по тригодишной отлучке, то есть от 1758 и старательства князя Г-р. — Тр. [Григория Орлова], которого паки добрые люди заставили приметить, переменили образ мысли. Сей бы век остался, есть-либо сам не скучал, я сие узнала… и узнав уже яоверки иметь не могу, мысль которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации выбор коя какой, во время которого и даже до нынешнего месяца я более грустила нежели сказать могу, и никогда более как тогда когда другие люди бывают довольные и всякие приласканья во мне слезы возбуждала, так что я думаю что от рождения своего я столько не плакала как сии полтора года; с начала я думала, что привыкну, но что далее то хуже, ибо с другой стороны месяцы по три дуться стали и признаться надобно, что никогда довольнее не была как когда осердится и в покои оставит, а ласка его мне плакать принуждала. Потом приехал некто богатырь [Потемкин] по заслугам своим и по всегдашней ласки прелестен был так, что услыша о его приезде уже говорить стали что ему тут поселиться а того не знали что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать но разбирать есть ли в нем склонность о которой… давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю чтобы он имел.

Ну Госп. Богатырь после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих, изволишь видеть что не пятнадцать, но третья доля из них, первого по неволе да четвертого из дешперации, я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно, о трех прочих если точно разберешь, Бог видит что не от распутства в которой никакой склонности не имею и если бы я в участь получила смолоду мужа которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась, беда та что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви…»

Хотелось бы, чтобы и этот чисто человеческий аспект учел читатель, перелистывая страницы книги Марии Евгеньевой. Источником для изучения истории она быть не может, ибо представление о любой исторической эпохе, тем более такой противоречивой, как царствование Екатерины II, может сложиться лишь на основе изучения литературных памятников этого и позднейшего времени, исследований серьезных историков, сопоставления их концепций. Тем более что у Евгеньевой имеется ряд неточностей и довольно сомнительных утверждений (например, что Екатерина была незаконной дочерью Фридриха Великого) и в некоторых не до конца «прописанных» фрагментах ощущается авторская поспешность — автору назначили жесткие сроки для подготовки рукописи. (Следует сказать о том, что в данной публикации книги сохранены лексические и пунктуационные особенности первого издания, сообщающие ей колорит времени, когда она увидела свет. За исключением, разумеется, весьма редких случаев, когда без соответствующей правки смысл той или иной фразы будет современному читателю неясен). Предлагаем поэтому отнестись к книге Марии Евгеньевой как к интересному беллетризованному историческому сочинению, любопытной иллюстрации к страницам, повествующим о екатерининской эпохе. При этом мы, однако, не должны упускать из виду закономерностей возникновения фаворитизма в любой авторитарной системе как ее непременной составляющей.

Владислав Козлов