Держава богов

«Ну вылитая Энефа», – подумал я, когда впервые увидел ее.

Нет, не сейчас, когда она стоит и дрожит в нише подъемника и отчаянный стук ее сердца барабанами отдается у меня в ушах. Ведь это не первая наша встреча. Последние несколько лет в безлунные ночи я время от времени выскальзывал из дворца, чтобы проверить, как там поживает наше «вложение», – благо в часы тьмы хозяева боятся Нахадота, а не меня. В общем, первый раз я ее увидел сущим младенцем. Я просочился сквозь окно в детскую, устроился на краю колыбельки и стал за ней наблюдать. Она смотрела на меня и тоже, кажется, наблюдала. Она уже тогда была необычайно тихой и серьезной. Другие дети беспечно исследуют окружающий мир, ее же постоянно заботит вторая душа, приникшая к ее собственной. Помнится, я все ждал, когда она сойдет с ума, и заранее чувствовал жалость – но ничего более.

Второй раз я посетил ее, когда ей было годика два. Она очень сосредоточенно топала следом за матерью и сходить с ума совершенно не собиралась. Следующий раз я навестил ее в пять лет. Она сидела на коленях у отца и завороженно слушала его рассказы о богах, пребывая все еще в здравом рассудке. Когда ей было девять, она оплакивала отца, и я это видел. К тому времени стало полностью ясно, что с головой у нее все было – и дальше будет – в полном порядке. В то же время не оставалось сомнений, что душа Энефы влияла на нее. И дело не только во внешности. Достаточно посмотреть на то, как она убивала. Я видел, как она выкарабкалась из-под трупа своего первого противника, задыхаясь, вся в грязи и крови, сжимая окровавленный каменный нож. Ей было всего тринадцать лет, но я не ощутил никаких токов ужаса от нее – а я бы их непременно учуял, ведь ее сдвоенная душа усиливала голос сердца. На лице девочки читалось лишь удовлетворение, а сущность ее дышала очень знакомым холодом. Женщины из совета воительниц, ожидавшие, что она будет страдать, смущенно и обеспокоенно переглядывались. Ее мать наблюдала из-за круга старух, из темного уголка. Она улыбалась…

Тогда-то я и полюбил ее. Совсем чуточку.

И вот я тащу ее по моим мертвым пространствам, которые никогда не являл другому смертному; со временем я покажу ей ту часть моей души, которую позволяет открыть эта смертная оболочка. (Я бы взял ее в мое царство, показал свою истинную душу, будь это возможно.) Мне нравится то изумление, с каким она ходит среди моих игрушечных мирков. Она говорит, что они прекрасны. Я буду плакать, когда она умрет ради нас.

А потом ее обнаруживает Наха. Смех и грех! Мы с ним, два бога, самые древние и могущественные существа в этом мире – и оба рассиропились из-за потной и сердитой смертной девчушки! И дело, говорю вам, не в ее внешности. Точнее, не только в ней. И даже не в ее свирепости, не в тотчас вспыхнувшей материнской привязанности, даже не в ее мгновенной готовности нанести разящий удар. Она больше чем Энефа, потому что Энефа никогда меня так не любила. Потому что Энефа никогда не выказывала такой страсти ни в жизни, ни в смерти. Удивительно, но юная душа каким-то образом повлияла на древнюю, облагородив ее.

Она выбрала Нахадота. Я не так уж и расстроился. Она ведь и меня тоже любит – по-своему. И я ей благодарен.

А когда все завершилось, и произошло чудо, и она стала богиней (снова)… Я плачу. Я счастлив.

Но как же мне одиноко…

1

В этой истории никакого плутовства не будет. Это я вам заранее говорю, чтобы вы не волновались, ожидая подвоха. Если вы не будете поминутно шарахаться, опасаясь сесть в лужу, то станете внимательней слушать. И в конце вам не придется неожиданно выяснить, что я все время обращался к своей другой душе или делал из своей жизни нечто вроде колыбельной для чьего-то еще не рожденного отродья. Мне такие приемы кажутся неискренними, поэтому я просто расскажу эту историю – так, как я ее прожил…

Хотя погодите-ка! Это ведь не настоящее начало. Время всех раздражает, но оно же членит сущее и задает ему ритм… Ну что, мне рассказывать так, как принято у смертных? Ладно, пусть все будет последовательно. И ме-е-едленно. Для вас ведь так важны обстоятельства.

Так вот, начала… Они не всегда то, чем кажутся. Природа состоит из циклов, законов, повторений, но нам удобнее верить – это, в смысле, начала всех начал, – что некогда существовал только Вихрь, непознаваемый и неисповедимый. Шли никем не сосчитанные эпохи (ведь никого из нас там еще не было, чтобы их сосчитать), и все это время Вихрь извергал субстанции, замыслы, существ. Иные из них, вероятно, были великолепны – не зря же Вихрь в Своем вращении по сей день с закономерной случайностью производит новую жизнь? И многие Его творения воистину чудесны. Но большинство из них существуют всего одно-два мгновения, после чего либо Вихрь снова рвет их на части, либо они умирают от моментально наступившей старости, а некоторые проваливаются внутрь себя и сами становятся крохотными вихрями, постепенно втягиваясь обратно в Его хаос.

Но однажды Вихрь сотворил нечто, не изведавшее смерти. Это создание примечательным образом походило на сам Вихрь – необузданное, клубящееся, вечное и непрерывно изменчивое. Тем не менее новое создание было достаточно упорядоченным для того, чтобы мыслить, чувствовать и сосредотачиваться на своем выживании. Последнее и привело к тому, что создание первым делом постаралось убраться как можно дальше от Вихря.

Однако там перед новой сущностью встал ужасающий выбор, поскольку вдали от Вихря во вселенной не было вообще ничего. Ни людей, ни пространств, ни места, ни измерений, ни тьмы. Ничто не существовало!

Подобного не мог выдержать даже бог. И тогда Нахадот – так мы будем его называть, потому что это красивое имя; и еще мы будем для удобства считать его мужчиной, хотя это сразу лишает его завершенности и полноты, – так вот, Нахадот без промедления взялся творить сущее. Как? А он просто сошел с ума и сам себя растерзал.

И это сработало просто замечательно. Отныне Нахадота окружала бесформенная безграничность изначальной материи, существовавшей отдельно от него. Постепенно она начала обретать структуру и цель, просто как побочный эффект наличия массы, но лишь малая часть этого процесса могла идти сама по себе. Подобно Вихрю, первоматерия клубилась, выла и грохотала, но в отличие от Вихря она никоим образом не была живой.

Однако это была самая ранняя форма вселенной и окутывающего ее царства богов. Если вдуматься, это было превеликое чудо, чего Нахадот, скорее всего, не замечал, потому что был бормочущим всякую чушь безумцем. Поэтому оставим его и вернемся к Вихрю.

Я склонен считать, что Он разумен. Я думаю, со временем Вихрь заметил горе и одиночество Своего порождения. И тогда Он изверг еще одну сущность, наделенную разумом и также сумевшую покинуть породивший Его хаос. Этот второй – а вот он-то уж изначально и навеки был токмо и единственно мужчиной – назвал себя Блистательным Итемпасом, ибо он тогда уже был заносчивым и высокомерным паршивцем. А поскольку Итемпас еще и порядочный недоумок, он тут же напал на Нахадота, который… Короче, Наха в те времена вряд ли был хорошим собеседником. Да какое там, они вообще говорить не умели, ведь происходило это до того, как была изобретена речь.

Так вот, они схватились и стали драться. И длительность их битвы просто посрамляет самые громадные цифры, доступные пониманию человечества. Наконец кто-то первым устал от бесконечного сражения и предложил перемирие. Каждый из них теперь утверждает, что сделал это именно он, и не мне судить, кто говорит правду.

Но, прекратив бой, чем-то они должны были заниматься? Тем более что, кроме них, других живых существ во вселенной не наблюдалось. И они стали любовниками. Нам важнее всего то, что по ходу дела – сперва война, потом любовь, которая от войны не слишком-то отличалась, – они очень мощно воздействовали на бесформенное скопище вещества, порожденного Нахадотом. Вселенная сделалась куда упорядоченней и целесообразней. И все было хорошо еще одно Очень Долгое Время.

А потом появилась Третья – женское существо по имени Энефа, и следовало ожидать, что вот теперь-то воцарятся спокойствие и порядок, ведь, куда ни глянь, три гораздо основательней и устойчивей двух. И в течение некоторого времени так оно и было. Теперь сущее могло по праву называться вселенной, а Трое стали семьей, потому что в характере Энефы было придавать значимость всему, к чему она прикасалась.

И я был первым из превеликого множества их детей.

Итак, была вселенная, а в ней – отец, мать и еще Наха и несколько сот детей. А также, полагаю, наш, так сказать, дедушка, прародитель Вихрь, если можно считать Его таковым, имея в виду, что Он всех нас уничтожит, если мы не остережемся. Еще появились смертные, созданные Энефой. Думаю, они были у нее чем-то вроде домашних любимцев: как члены семьи, но не совсем. Их балуют, строго воспитывают, любят и оберегают от неприятностей, держа в самой удобной клетке, на необременительном поводке. Мы их убивали, только когда другого выхода не было.

Ну так вот… Со временем все пошло наперекосяк, но к тому моменту, когда все это началось, кое-что удалось исправить. Моя мать умерла, но ей стало лучше. Нас с отцом заточили в неволю, но мы отвоевали свободу. Мой другой отец так и остался убийцей и вероломным поганцем, и этого ничто и никогда не изменит, какое бы наказание он ни понес… В общем, Трое никогда больше не смогут вновь стать едины; хотя все они живы и даже большей частью пребывают в здравом уме. То есть в нашей семье возникла больная, незаживающая пустота. Мы бы ее, пожалуй, не выдержали, да только уже приходилось выдерживать нечто и похуже.

Вот тогда-то моя мать и решила взять дело в свои руки.

Однажды я последовал за Йейнэ, когда она решила отправиться в смертный мир, облачилась в плоть и появилась в заплесневелой гостиничной комнате, снятой Итемпасом. Они переговорили, обменявшись глупостями и предупреждениями, в то время как я бестелесно таился в нише тишины и шпионил за ними. Хотя Йейнэ могла и заметить меня – с ней мои штучки редко проходили. Но если и заметила, ей было все равно. Хотел бы я знать, что это означало.

Ибо тогда-то и настал момент, которого я с ужасом ждал. Она посмотрела на него, то есть по-настоящему вгляделась.

– Ты изменился, – сказала она.

– Еще недостаточно, – возразил он.

– Чего ты боишься?

И на это он, конечно, не ответил, ибо не в его природе признавать такое.

– Ты стал сильнее, – заметила Йейнэ. – Похоже, она пошла тебе на пользу.

Он не переменился в лице, но его гнев заполнил всю комнату.

– Да, – сказал он. – Именно так.

Повисла очень напряженная тишина, а меня охватила надежда. Понимаете, Йейнэ – лучшая среди нас, у нее бездна здравого смысла, унаследованного от смертных, и собственная несравненная гордость. Уж она-то не должна была уступить! Но мгновение минуло, она вздохнула, и вид у нее стал пристыженный. И вот что она сказала:

– Мы… мы поступили неправильно, забрав ее у тебя.

Вот и все. Вот такое признание. Последовало молчание, тянувшееся целую вечность, и, пока оно длилось, он ее простил. Я почувствовал это так же верно, как всякое смертное существо узнает, что солнце взошло. И тогда он простил сам себя – за что, точно не знаю, а угадывать не смею. Но и это почувствовалось с полной определенностью. Он вдруг словно стал выше и как-то спокойней и сбросил маску высокомерия, за которой прятался с момента появления Йейнэ. Она смотрела, как рушилась его броня и как возникал перед ней прежний Итемпас. Тот, что некогда склонил на свою сторону ее возмущенную предшественницу, приручил неукротимого Нахадота, дисциплинировал неимоверный выводок своенравных боженят, изваял из ткани вселенной и время, и тяготение, и еще массу дивных вещей, делающих жизнь не просто возможной, но и исключительно интересной. Его – такого – совсем нетрудно любить. Я-то знаю.

В общем, я ее не виню, правда. За то, что она меня предала.

Но насколько мучительно было наблюдать, как она подошла к нему и коснулась его губ. Если судить по лицу, ее изумил блеск его истинной сущности. (Как легко она подпала под его очарование! И когда только стала такой слабой? Чтоб ей провалиться в ее же туманные преисподние!)

– Не знаю даже, зачем вообще сюда пришла, – сказала она, слегка нахмурившись.

– Никто из нас еще не мог удовольствоваться лишь одним возлюбленным, – с грустной улыбкой проговорил Итемпас, словно понимал, насколько недостоин быть для нее желанным. Тем не менее он взял ее за плечи и притянул к себе, и их губы соприкоснулись, а их сути смешались… И я их возненавидел. Ненавидел и презирал. Как он посмел забрать ее у меня? Как смеет она любить Итемпаса, когда я его еще не забыл? Как они посмели бросить Наху одного, когда он так страдал? Я ненавидел и любил их, и одним богам ведомо, как я хотел быть сейчас с этой парой, ну почему я не могу быть одним из них, это неспра…

Нет-нет. Нытье – дело бессмысленное. Вот распустил нюни и ни капельки не почувствовал себя лучше. Потому что Троим нипочем не стать Четырьмя. И даже когда вместо Троих осталось лишь Двое, богорожденный не мог занять место бога. Да, сердце у меня в тот момент разрывалось, но по моей же вине. Я желал того, чего не мог получить.

Когда я больше не мог выносить их счастья, я сбежал. В то место, которое в моем сердце не уступало Вихрю. В единственное место царства смертных, которое я когда-либо называл домом.

Я сбежал в свою личную преисподнюю… под названием Небо.

Воплотившись, я сидел и дулся на самом верху Лестницы в никуда. Там-то меня и нашли дети. Смертным свойственно думать, будто у нас, богов, все предусмотрено, так вот, отвечаю: это был чистой воды случай.

Это была занятная парочка. Шести лет – я здорово угадываю возраст смертных, – ясноглазые и умненькие, как и положено детям, у которых в достатке еды, полно места, чтобы носиться, и хватает всяких забав, развивающих душу. Мальчишка, темноглазый, темнокожий и темноволосый, был рослым для своего возраста и молчаливо-серьезным. Девочка – светловолосая, зеленоглазая, бледнокожая, очень внимательная. В общем, прехорошенькие. Богато одетые. И оба – маленькие тираны. Есть подобная склонность у Арамери в этом возрасте.

– Ты нам поможешь, – довольно-таки высокомерно заявила девчонка.

Я невольно посмотрел на их лбы, у меня в животе аж все сжалось – вот сейчас цепи рванут! Вот сейчас больно хлестнет магия, с помощью которой они когда-то нами управляли! Лишь с запозданием я вспомнил, что цепи давно исчезли – осталась лишь привычка противостоять им до последнего. Тьфу, пропасть!.. А знаки на их лобиках были кругами, означающими чистокровное родство, но кругами незаполненными, всего лишь контурами. Просто окружности из нескольких пересекающихся витков заклятия, нацеленного не на нас, а в целом на окружающий мир. Защита, отслеживание… Короче, обычный набор чар для обеспечения безопасности. Ничего, что силой принуждало бы к повиновению – ни мной, ни ими.

Я смотрел на девочку, разрываясь между смехом и изумлением. Ясное дело, она не имела ни малейшего представления о том, кем – или чем – я был. Мальчик выглядел не так уверенно. Он смотрел то на нее, то на меня и помалкивал.

– Мелочь Арамери сбежала от взрослых, – протянул я. Кажется, моя улыбка ободрила мальчика, но привела в ярость девочку. – Кому-то здорово влетит за то, что позволил вам наткнуться на меня.

Тут они испугались, и я все понял: детки-то заблудились. Мы были в самой нижней части дворца, на тех уровнях под основной громадой Неба, куда никогда не дотягивается солнце. Прежде здесь обитали ничтожнейшие из дворцовых слуг, но теперь их не было. Полы и декоративную лепнину вокруг покрывала толстая пыль, и, если не считать этой парочки, смертных нигде поблизости не наблюдалось. Сколько времени ребята бродят тут в одиночку? Усталые, напуганные, чуть ли не отчаявшиеся…

Свое несчастное состояние они попытались скрыть под маской воинственности.

– Ты объяснишь нам, как выбраться на верхние этажи, – заявила девчонка. – Или отведешь нас туда. – Подумала, вздернула подбородок и добавила: – Сделай это немедленно, или тебе не поздоровится!

Я не выдержал и расхохотался. Просто все идеально совпало: и ее жалкая попытка явить надменную властность, и чрезвычайное невезение, выведшее их прямо на меня… все сразу. Некогда пигалицы вроде нее превращали мою жизнь в ад, гоняя меня приказами туда и сюда и гадко хихикая, а я буквально корчился, но вынужден был повиноваться. Сколько лет я с ужасом ожидал очередной истерики очередного капризного Арамери! Теперь же я был свободен и видел ее такой, какой она была на самом деле, – напуганным маленьким существом, пытающимся подражать манерам родителей. Мысль о том, чтобы попросить желаемое, была ей так же чужда, как и умение летать.

И разумеется, когда я рассмеялся, она надулась, уперла руки в бока и выпятила нижнюю губу именно так, как мне всегда нравилось в детях. (Когда так поступают взрослые, это меня бесит, и я их за это убиваю.) Ее братец, поначалу казавшийся добрее и мягче характером, тоже начал злиться. Нет, что за прелесть! Недаром я всегда так любил мелюзгу.

– Ты должен делать то, что мы велим! – топнула ножкой девочка. – Ты нам поможешь!

Я смахнул невольную слезинку и удобнее прислонился к лестничной стенке, силясь отдышаться от смеха.

– Вы сами отыщете путь в свой долбаный дом, – сказал я, продолжая улыбаться. – И считайте, что вам повезло: вы слишком славные, чтобы вас убивать.

Тут они быстренько захлопнули рты и уставились на меня скорее с любопытством, чем со страхом. Потом мальчик (я уже начал подозревать, что он если и не сильней сестры, то умнее) прищурился.

– На тебе нет метки, – указал он на мой лоб.

Девочка тоже это заметила и удивленно вздрогнула.

– Ага, нет, – согласился я. – Подумать только!

– Так ты не… Значит, ты не Арамери?

Он так сморщился, словно только что произнес несусветную бессмыслицу. «Глокая куздра штеко будланула бокра…»

– Нет. Я не Арамери.

– Так ты новый слуга? – спросила девочка, от удивления забывшая сердиться. – Только что пришел в Небо снаружи?

Я заложил руки за голову и вытянул ноги.

– Вообще-то, я совсем даже не слуга.

– А одет как слуга, – указал пальцем мальчик.

Я удивленно взглянул на себя и понял, что на мне одежда, какую я обычно носил в плену: свободные штаны (в таких бегать удобно), прохудившиеся башмаки и обычная просторная рубашка. Все белого цвета. Ах да, вы, быть может, не знаете: в Небе только слуги каждый день облачаются в белое. Высокорожденные так поступают лишь по особым случаям, а в обычные дни предпочитают яркие цветные наряды. Вот и стоявшая передо мной малолетняя парочка была одета в изумрудно-темно-зеленое. Девчонке – как раз к глазам, да и мальчику весьма шло.

– А-а, вот вы о чем, – сказал я, недовольный, что угодил в ловушку старой привычки. – Ну так вот, я все равно не слуга. Уж поверьте на слово.

– И ты не из теманской делегации, – продолжил мальчик. Он говорил медленно, а в глазах отражалась стремительная работа мысли. – У них единственным ребенком был Датеннэй, и вообще они уже три дня как уехали. И одеты были по-темански. Везде металлические нашивки, а волосы вьющиеся…

– Верно, я и не теманец, – снова заулыбался я, ожидая дальнейших предположений.

– Но ты похож на теманца, – вставила девочка. Она мне явно не верила и показала на мою голову. – Волосы у тебя почти не вьются, глаза пристальные и не раскосые, а кожа темней, чем у Деки…

Я покосился на мальчика, которому явно не понравилось такое сравнение. И я понимал почему. Хотя у него на лбу и красовалась окружность, свидетельство чистокровного родства, было совершенно очевидно: кто-то, скажем так, протащил неамнийские сласти на пир его происхождения. Я, пожалуй, счел бы его выходцем с Дальнего Севера – хоть и знал, что такое решительно невозможно. Черты лица у него в целом были вытянутые, амнийские, но вот волосы – черней тьмы Нахадота и прямые, как раздуваемая ветром трава. А глубокая смуглость кожи не имела никакого отношения к загару. Я видел, как младенцев с подобной внешностью топили, обезглавливали, сбрасывали с Пирса… Или помечали как низкородных и отдавали на воспитание слугам. И ни один из таких не был удостоен метки чистокровного.

Зато у девочки какие-либо чужеземные черты отсутствовали начисто. Хотя погодите-ка. Есть, хотя и еле заметные. Полнота губ, угол скул, да и волосы отливают скорей желтой медью, а не солнечным золотом. В глазах амнийцев подобные черты составили бы, скорее, «интересную» особенность, щепотку экзотики без неприятного политического багажа. Не будь при ней братца, никому бы и в голову не пришло, что кровь у нее тоже с подмесом.

Я снова перевел взгляд на мальчика и увидел в его глазах настороженность и тревогу. Ну конечно. Его жизнь, вероятно, уже начали превращать в ад.

Пока я над этим размышлял, дети шепотом заспорили, на какую из смертных рас я больше похож. Я, конечно, слышал каждое слово, но из вежливости притворялся глухим. Наконец мальчик этаким «страшным» голосом произнес:

– По-моему, он вообще не теманец…

И по его тону я понял: паренек начал подозревать, кто я на самом деле такой.

Они совершенно одинаковым движением подняли головы и вновь уставились на меня.

– Неважно, слуга ты или нет, теманец или еще кто, – заявила девочка. – Только мы все равно чистокровные, а это значит, ты должен делать, что мы велим.

– Не должен, – сказал я.

– А вот и должен!

– А ты меня заставь, – зевнул я и закрыл глаза.

Они снова замолчали, и я ощущал их испуг. Я мог бы над ними сжалиться, но уж больно происходящее меня забавляло. Через какое-то время я почувствовал движение воздуха и тепло. Открыл глаза и увидел, что мальчик присел рядом со мной.

– Почему ты не хочешь нам помочь? – спросил он с искренним непониманием в голосе, и я чуть не размяк под взглядом больших темных глаз. – Мы целый день тут, внизу, бродим, уже все бутерброды съели. А как вернуться, не знаем.

Вот проклятье! Никогда не мог устоять перед милыми и сообразительными детьми.

– Ну ладно, – сказал я, смягчаясь. – Куда вы пытаетесь попасть?

Мальчик прямо просветлел:

– К сердцу Мирового Древа! – Однако радость тут же угасла. – Ну, по крайней мере, мы туда хотели добраться. А сейчас нам бы просто домой…

– Бесславный конец великого приключения, – кивнул я. – Только, знаешь, вы все равно бы ничего не нашли. Мировое Древо было создано Йейнэ, Матерью Жизни: его сердце – ее сердце. Даже если бы вы увидели кусок древесины из самой сердцевины Древа, это не имело бы никакого значения.

– А-а, – протянул мальчик, и его плечи поникли. – Ее-то мы не знаем, как и искать…

– А вот я знаю, – сказал я, и тут настал мой черед сгорбиться, ибо я вспомнил, что загнало меня в Небо. Может, они до сих пор были там вместе – она и Итемпас? Ну да, он теперь смертный, и силы у него тоже почти как у смертного, но она могла восстанавливать их по своему желанию – снова и снова, пока ей хотелось. Как же я ее ненавидел! (Нет, не по-настоящему. Да, по-настоящему! Нет, не по-настоящему…) – А вот я знаю, – повторил я. – Правда, толку вам с этого будет немного. Нынче у нее других забот хватает. Совсем нет времени ни на меня, ни на прочих ее детей.

– Так она твоя мать? – Мальчик выглядел удивленным. – Тогда она вроде нашей матери. Ей тоже вечно не до нас. А твоя родительница тоже глава семьи?

– Ну да. В некотором роде. Она, правда, совсем недавно в семье, отчего и возникают всякие неловкости. – Я снова вздохнул, и по Лестнице в никуда, уходящей в тень у нас под ногами, покатилось эхо. Во времена, когда мы с другими Энефадэ создавали эту версию Неба, мы устроили винтовую лестницу, ведущую в никуда: двадцатью футами ниже она кончалась тупиком, упираясь в стену. Тот день выдался особенно долгим: архитекторы препирались между собой, и нам стало скучно. – Немного смахивает на жизнь с мачехой, – пояснил я. – Представляешь, каково это?

Мальчик задумался. Девочка присела на ступеньку подле него.

– Ну, мачеха – это как госпожа Мьёлл из Агру, – сказала она брату. – Помнишь, нам на уроках генеалогии объясняли? Теперь она замужем за герцогом, но дети у него от первой жены. Та первая жена – это мать, а госпожа Мьёлл – мачеха. – Она посмотрела на меня, ожидая подтверждения. – Как-то так, правильно?

– Ага, как-то так, – сказал я, хотя не знал и знать не хотел, кто такая эта госпожа Мьёлл. – Йейнэ у нас вроде королевы, но и наша мать тоже.

– И она тебе не нравится? – спросили дети хором, а в глазах светилось куда больше понимания, чем следовало бы.

Обычная схема у Арамери: родители воспитывают детей, которые, взрослея, устраивают заговоры с целью их убийства. И тут, похоже, все шло к тому же.

– Нет, – тихо проговорил я. – Я ее очень люблю. – Ибо я действительно ее любил, даже когда ненавидел. – Больше, чем свет, тьму и жизнь. Она – мать моей души.

– Но тогда… – Девочка нахмурилась. – Почему ты такой грустный?

– Потому что любви недостаточно. – Сказав так, я замолчал, оглушенный справедливостью вырвавшихся слов. Да, вот она, истина, которую они помогли мне осознать. Смертные дети иногда бывают очень мудры, хотя, чтобы понять это, нужен очень внимательный слушатель. Или бог. – Мать любит меня. И по крайней мере один из моих отцов меня любит, и я их тоже. Но этого недостаточно. Этого уже недостаточно. Мне нужно нечто большее. – Я застонал и обхватил руками колени, уткнувшись в них подбородком. Я любил ощущение костей и плоти, знакомое, как укрывающее от бед одеяло. – Вот только что? Что мне нужно? Сам не пойму, только чувствую – все не так. Во мне что-то меняется.

Наверное, я показался им сумасшедшим. Может, я и был сумасшедшим. Все дети немного безумны. Я почувствовал, как они переглянулись.

– Э-э-э… – протянула девочка. – Ты сказал… один из твоих отцов?

– Да, – вздохнул я. – У меня их двое. Один всегда был рядом, когда я в нем нуждался. Я плакал из-за него и убивал ради него.

Вот бы знать, где он сейчас, когда его родственники обратились друг к дружке? Он ведь не Итемпас, он приемлет перемены, вот только от боли это его не ограждает. Может, он несчастен? Если явиться к нему, раскроет ли он мне свое сердце? Нужен ли я отцу?..

Меня встревожило, что я об этом гадал.

– Ну а другой отец… – Я глубоко вздохнул и поднял голову, положив сложенные руки на колени. – Честно говоря, мы с ним никогда особо не ладили. Слишком разные были. Он такой из себя весь правильный и прямой, а я разгильдяй. – Я искоса взглянул на них и улыбнулся. – Вроде вас.

Они заулыбались в ответ, приняв это за почетный титул.

– А у нас совсем отцов нету, – сказала девочка.

– Ну, кто-то же вас сделал? – Я удивленно приподнял брови, ибо смертные еще не освоили искусство производить маленьких смертных самостоятельно.

– Неважно кто, – сказал мальчик и небрежно отмахнулся.

Я решил, что этот жест он подсмотрел у своей родительницы.

– Матери нужны были наследники, – пояснил он, – а замуж она не хотела, вот и выбрала кого-то, кто показался ей подходящим, и родила нас.

– Понятно. – Я не особенно удивился: практичности у Арамери всегда хватало. – Ладно, если хотите, забирайте моего второго папашу. Мне он без надобности!

– Но он же твой родитель! – хихикнула девочка. – Он не может быть нашим!

Возможно, этому самому родителю она ежевечерне молилась.

– Еще как может, – сказал я. – Правда, не знаю, полюбите ли вы его больше, чем я. Он, вообще-то, немного мерзавец. Не так давно мы с ним здорово разругались, и он от меня отказался, хотя сам был не прав. Ну и пусть проваливает!

– И ты совсем-совсем по нему не скучаешь? – нахмурилась девочка.

Я уже открыл рот, чтобы сказать: «Конечно нет», но тут же сообразил, что скучаю, да еще как.

– Дерьмо демонское, – пробормотал я.

Они дружно ахнули и захихикали, обрадованные таким переулочным красноречием.

– Может, тебе стоило бы с ним повидаться? – спросил мальчик.

– Вот еще!

Смуглое личико обиженно сморщилось.

– Ну и глупо. Конечно стоило бы! Он по тебе, может, скучает!

Я сдвинул брови: мысль была слишком дикая, чтобы просто так отмахнуться.

– Чего-чего?..

– Ну, разве отцы не такие? – Он понятия не имел, на что способны отцы. – Они тебя любят, даже если ты их и не любишь. Скучают по тебе, когда ты уходишь.

Я сидел молча, испытывая совершенно ненужное смятение чувств. Видя это, мальчишка потянулся ко мне, помедлил… и тронул мою руку. Я изумленно уставился на него.

– Может, тебе нужно радоваться, – сказал он. – Когда все плохо, а что-то начинает меняться, это же хорошо? Это значит, что все станет лучше.

Я смотрел на этого малыша Арамери, который выглядел совсем не как Арамери и, не исключено, раньше срока из-за этого умрет. Смотрел и чувствовал, как глубоко внутри меня ослабевает тугой узел отчаяния.

– Оптимист Арамери, – пробормотал я. – Откуда ты такой взялся?

К моему изумлению, оба ощетинились. Я тотчас понял, что задел нерв, и даже сообразил, какой именно, когда девчушка вздернула подбородок:

– Он отсюда, из Неба, как и я!

Мальчик опустил глаза, и я услышал вокруг него отголоски оскорбительных шепотков: иные произносились детскими голосами, другие отягощала взрослая злоба. «Откуда ты такой взялся, какой-то варвар по ошибке забыл или демон обронил по пути в преисподнюю, потому что боги знают, что тебе тут не место!»

Я увидел шрамы, оставленные на его душе подобными разговорами. Мне даже полегчало; он заслуживал чего-нибудь в качестве возмещения. Я тоже коснулся его плеча и наделил своим благословением: пусть отныне слова будут всего лишь словами, пусть у него хватит сил противостоять им, а на языке найдется несколько замечательных ответов – на будущее.

Он удивленно моргнул и застенчиво улыбнулся. Я улыбнулся в ответ.

Девочка, поняв, что я не хотел причинить ничего плохого ее братику, тоже успокоилась. Силой желания я благословил и ее – хотя она в этом вряд ли нуждалась.

– Меня зовут Шахар, – сказала она, потом вздохнула и пустила в ход свое главнейшее оружие – вежливость. – Объясни нам, пожалуйста, как добраться домой.

Ого, вот это имечко! Бедная девочка. Хотя, надо признать, оно ей шло.

– Легко. Вот смотри… – Я заглянул ей в глаза и сообщил знание дворца, которое сам копил на протяжении множества людских поколений. (Только о закоулках лишних пространств не стал ей ничего сообщать. Это было мое!)

Девочка вздрогнула и уставилась в мои глаза. Не знаю, может, я на время приблизился к своему кошачьему обличью. Смертные обычно замечали, как менялись глаза, хотя менялись не только они. Ну ладно, я восстановил круглые человеческие зрачки, и она успокоилась. И тотчас ахнула, обнаружив, что отлично представляет дорогу домой.

– Ух ты, какой фокус! – сказала она. – Только писцы красивее делают!

Я чуть не возразил ей: «Да писец бы тебе голову расколол, попытайся он сделать то же, что я сейчас совершил!» Но смолчал, потому что она была смертная, а смертным свойственно предпочитать сути показной блеск. И еще потому, что это было не важно. А девочка удивила меня еще больше: она выпрямилась и поклонилась мне в пояс.

– Благодарю тебя, господин, – сказала она. И, пока я таращился на нее, поражаясь новшеству благодарности от Арамери, она вновь напустила на себя прежний надменный вид. Вообще-то, он ей не очень шел. Будем надеяться, скоро она и сама это поймет. – Не соблаговолишь ли назвать свое имя?

– Сиэй, – представился я, но на их лицах не отразилось и тени узнавания.

Я подавил вздох.

– А это Декарта, – кивнула она и указала на брата.

Да уж, только этого не хватало. Я покачал головой и встал.

– Ладно, я потратил на вас достаточно времени. Да и вам пора уже домой.

Я чувствовал, как во внешнем мире, за пределами дворца, садилось солнце. На миг я даже прикрыл глаза, ожидая знакомого восхитительного сотрясения, отмечавшего ежевечерний возврат моего отца в земной мир, но, конечно же, не дождался. Я даже ощутил мимолетное разочарование.

Зато дети так и подпрыгнули.

– Ты часто приходишь сюда поиграть? – с большой надеждой поинтересовался мальчик.

– Ах вы, одинокие щеночки, – проговорил я со смехом. – Неужели вам никто не объяснял, что нельзя разговаривать с незнакомцами?

Ясное дело – никто. Они переглянулись с тем особым полным взаимопониманием, которое безо всякой магии имеется у двойняшек, и мальчик, сглотнув, обратился ко мне:

– Ты возвращайся, ладно? Если придешь, мы с тобой поиграем…

– Правда? – Я подумал, что действительно очень давно не играл.

Слишком давно. Посреди нынешних треволнений я даже стал забывать, кто я такой. Что ж, пора отбросить волнения, больше не переживать из-за ужасно важных дел и заниматься тем, что нравится. Меня, как и всех детей на свете, так легко соблазнить.

– Значит, договорились, – сказал я им. – Конечно, если ваша матушка не запретит… – Это однозначно гарантировало, что они ей ничего не скажут. – Тогда я вернусь на это место в этот же день – через год.

– Через год? – воскликнули они одновременно и с совершенно одинаковым ужасом.

– Время пролетит так быстро, что вы и не заметите, – пообещал я, вставая и потягиваясь. – Точно ветерок над весенним лугом в солнечный день.

А интересно будет их снова увидеть, решил я. Хотя бы потому, что они совсем маленькие. Есть еще время, прежде чем они пропитаются той же дрянью, что и прочие Арамери. Я уже успел немножко их полюбить и поэтому отчасти расстроился: ведь тот день, когда они станут истинными Арамери, скорее всего, станет днем, когда я их убью. Но до тех пор я могу наслаждаться общением с невинными существами.

И я шагнул прочь – из этого мира.

Через год я, потягиваясь, выбрался из своего гнезда и вновь шагнул сквозь пространство, чтобы возникнуть наверху Лестницы в никуда. Было еще рановато, и я стал забавляться: создал несколько маленьких лун и принялся гоняться за ними по ступенькам. Так что, когда пришли дети и заметили меня, я уже запыхался и взмок.

– А мы знаем, что ты такое, – тут же выпалил Дека, подросший, как я заметил, на добрый дюйм.

– Что, правда? Ой!

Луна, с которой я играл, попыталась удрать, метнувшись как раз к детям, поскольку они стояли у выхода в коридор. Я быстренько отправил ее восвояси, не позволив сделать в ком-нибудь из них дырку. Потом я улыбнулся, шлепнулся на пол, раскинув ноги пошире, – надо было перевести дух.

Дека присел на корточки подле меня:

– Почему ты так тяжело дышишь?

– Смертное царство – живем по правилам смертных, – пояснил я, очерчивая рукой круг. – У меня внутри легкие, я дышу, вселенная довольна, всем хорошо…

– Но ты хотя бы не спишь… или как? Я слышал, богорожденные не спят. И есть им не надо.

– Я все это могу, если мне хочется. Другое дело, есть и спать не больно-то интересно, так что этим я редко занимаюсь. Но когда пренебрегаешь дыханием, это выглядит довольно странно, и смертные начинают беспокоиться. Поэтому я дышу.

Он вдруг ткнул меня в плечо. Я с удивлением посмотрел на него.

– Я просто проверял, всамделишный ли ты, – сказал Дека. – В книге сказано, ты можешь выглядеть как угодно.

– Вообще-то, могу, – согласился я, – но любой облик будет реальным.

– Там написано, что ты можешь превратиться в огонь…

Я рассмеялся:

– И он тоже будет вполне реальным.

Он снова толкнул меня, и его мордочка начала расплываться в застенчивой улыбке. Мне нравилось, как он улыбался.

– Но вот с огнем я такое не смог бы проделать, – сказал он. И ткнул меня в третий раз.

– Эй, полегче, – возразил я и сделал ему страшные глаза, но не вполне серьезно. Он это понял и снова пихнул меня.

Тут я накинулся на него и принялся щекотать – ну не могу я устоять, когда меня вот так приглашают в игру. Мы стали возиться и бороться, он вырывался и верещал, грозился прямо сейчас описаться, если я не перестану, а потом высвободил руку и тоже взялся меня щекотать, и получилось у него так здорово, что я свернулся в клубок, чтобы спастись. Ощущения были как под хмельком. Или, еще лучше, как в одном из только что созданных райских царств Йейнэ – так славно и здорово, сплошная радость и развлечение. Как же мне нравится быть богом!

Но бочку меда испортила ложечка дегтя. Подняв голову, я увидел, что сестра Деки стоит на прежнем месте, переминаясь с ноги на ногу и усердно делая вид, будто совсем не желает к нам присоединиться. Ну конечно, кто-то уже озаботился внушить ей, что девочкам следует хранить чопорное достоинство и избегать шумных мальчишеских игр, и она имела глупость последовать этому совету. (Вот вам одна из многих причин, почему я выбрал для себя облик именно мальчика. Смертные внушают мальчишкам куда меньше глупостей, чем девчонкам.)

– Что-то мы про твою сестренку забыли, Декарта, – сказал я. (Она покраснела и принялась переминаться пуще прежнего.) – Идеи есть?

– Есть! Пощекочем ее! – тотчас отозвался Декарта.

Шахар метнула в него яростный взгляд, но брат лишь хихикнул, слишком возбужденный игрой, чтобы обращать внимание на подобные пустяки. Меня же посетило мимолетное желание лизнуть его волосы, но оно тотчас рассеялось.

– И вовсе меня никто не забыл, – заявила девочка.

Я погладил Декарту по голове, чтобы успокоить его и унять свое нечаянное желание, обдумывая между тем, как быть с Шахар.

– Нет, ей щекотка не подойдет, – решил я. – Давай придумаем игру, в которую мы сможем играть вместе. Как насчет того, чтобы… ну… попрыгать по облакам?

– Что? – У Шахар округлились глаза.

– Попрыгать по облакам. Это как прыгать на кровати, только лучше. Я вам покажу. Это правда здорово. Главное, в дырку не провалиться. А если и провалитесь, я вас поймаю, так что не о чем волноваться.

Дека приподнялся и сел.

– Ты не можешь этого сделать. Я книжки читал про магию и богов. Там написано, что ты бог детства. Так что ты можешь делать только то, что делают дети.

Я рассмеялся и поймал его, пустив в ход особый захват, и он с визгом принялся вырываться. Правда, боролся явно не в полную силу.

– В игре можно делать почти все, – пояснил я. – А если это игра, стало быть, она в моей власти.

Он удивленно посмотрел на меня и даже замер, перестав вырываться. Тогда я понял, что он, должно быть, читал семейные хроники, ибо за века нашего рабства я ни разу не объяснял Арамери, что именно следовало из такой моей природы. Вот они и видели во мне слабейшего из Энефадэ. Между тем – учитывая, что Наха ежеутренне засыпал в смертной плоти, – я был, наоборот, самым могущественным. И то, что Арамери так об этом и не догадались, оказалось едва ли не самым удачным моим плутовством.

– Тогда пошли прыгать по облакам! – решил Дека.

Шахар тоже с охотой подалась ко мне, когда я протянул ей руку. Но потом все-таки призадумалась, и в ее глазах возникла привычная настороженность.

– Г-господь Сиэй, – сказала она и скорчила рожицу.

Я ответил тем же. Терпеть не могу титулов. Какие-то они выспренные.

– Та книжка про тебя…

– Ух ты! – в восторге перебил я. – Про меня книжку написали?

– Ну да. И там говорится… – Она опустила взгляд, но потом вспомнила, что она Арамери, и вскинула голову, явно собирая в кулак все свое мужество. – Там говорится, что в прежние времена, когда ты жил здесь, тебе нравилось убивать людей. Ты с ними всякие шутки шутил, иногда очень смешные, только люди иногда от этого умирали…

«И все равно было смешно», – подумал я, но вслух произносить такое было, кажется, не ко времени.

– Это верно, – согласился я, угадав смысл вопроса. – За все годы я убил, должно быть, несколько десятков Арамери.

Ой, совсем забыл: еще то происшествие со щенками. Значит, несколько не десятков, а сотен.

Она замерла, и Дека тоже, хотя я его и выпустил. Кстати, тот захват, если выполнить его как следует, то еще удовольствие.

– Почему? – спросила Шахар.

Я передернул плечами:

– Иногда они мне просто мешали. Иногда – чтобы доказать что-нибудь. А иногда просто потому, что мне так хотелось.

Шахар нахмурилась. Я видел это выражение на тысячах лиц ее предков, и оно всегда меня раздражало.

– Это не очень веские причины, чтобы людей убивать, – сказала она.

Я рассмеялся, но смех получился несколько вымученным.

– Конечно не очень, – сказал я. – Но как еще напомнить смертным, что держать бога в рабстве нехорошо?

Она призадумалась, лобик вроде разгладился, но она тотчас нахмурилась еще сильнее.

– В книге написано, что ты убивал маленьких детей. Но дети-то не могли причинить тебе ничего плохого!

М-да, про детей-то я и забыл… Хорошее настроение безнадежно испортилось. Я сел и зло посмотрел на нее. Дека попятился, беспокойно поглядывая то на нее, то на меня.

– Не могли, – отрезал я, обращаясь к Шахар. – Но учти, девочка, я бог всех детей. И если я решаю забрать жизни некоторых своих избранных, то кто ты, демон тебя побери, такая, чтобы это оспаривать?

– Я тоже ребенок, – ответила она, выставив подбородок. – Но ты не мой бог. Я молюсь Блистательному Итемпасу!

Я закатил глаза:

– Твой Блистательный Итемпас – трус и придурок.

Она набрала полную грудь воздуха, кровь бросилась ей в лицо.

– И совсем это не так! Это…

– А вот и так! Он убил мою мать, отдал на поругание отца, а собственных детей знаешь сколько поубивал? Тут не десятками надо считать! У кого, по-твоему, на руках больше крови? А если уж на то пошло, у тебя самой с этим как?

Она съежилась и покосилась на брата.

– Я никого ни разу не убивала.

– Пока не убивала. Но это не важно, потому что все ваши поступки и деяния запятнаны кровью! – Я привстал, оказавшись на корточках, и подался вперед, пока наши лица не разделило несколько дюймов. Надо отдать ей должное: она не отшатнулась, а, наоборот, зло смотрела мне в глаза. Она хмурилась, готовая слушать меня. И я сказал ей: – Вся власть вашей семьи, все ваши богатства – они, по-твоему, из воздуха взялись? И ты, наверное, полагаешь, что они достались вам заслуженно? Потому что вы умней, или обладаете святостью, или что там сейчас внушают отпрыскам правящего семейства? Да, я убивал маленьких детей. Потому что их матери и отцы не испытывали никаких угрызений совести, убивая детей других смертных. Тех, кого они считали еретиками или кто дерзал оспаривать глупые законы или просто отваживался дышать не так, как нравилось вам, Арамери!

Тут у меня весьма кстати кончился в груди воздух. Волей-неволей пришлось остановиться и перевести дух. Легкие незаменимы, чтобы успокаивать смертных, но неудобств от них все-таки больше. Ну и ладно, шут с ними. Дети между тем примолкли, взирая на меня с чем-то вроде благоговейного ужаса, и до меня с запозданием дошло, что я, похоже, слишком раскричался. Я плюхнулся на ступеньку и повернулся к ним спиной, надеясь, что охвативший меня гнев скоро пройдет. Они мне, вообще-то, нравились. Даже Шахар, хоть она и раздражала. Во всяком случае, желания убивать их пока не было.

– Ты… ты думаешь, мы плохие, – после довольно долгой паузы заговорила она, и в ее голосе звучали слезы. – Ты и меня считаешь плохой!

Я вздохнул:

– Я считаю плохой всю вашу семью. И считаю, что родители хотят вырастить тебя такой же, как они сами.

Потому что в ином случае они бы ее убили. Или изгнали. Сколько раз я видел подобное.

– Я не хочу становиться плохой! – Она шмыгала носом у меня за спиной.

Дека, которого я по-прежнему видел краем глаза, посмотрел на Шахар и набрал в грудь воздуха, и я догадался, что его сестренка вовсю льет слезы.

– Ты ничего не сможешь с этим поделать, – сказал я, опуская подбородок на поднятые колени. – Такова уж твоя природа.

– А вот и нет! – Она топнула ножкой. – Наставники говорят: мы, смертные, не как боги! У нас нет неизменимой природы! Мы можем быть разными, какими только захотим!

– Ладно-ладно, – примирительно сказал я.

Хотя с такой же вероятностью я сам мог оказаться одним из Троих.

И тут меня пронзила неожиданная и острая боль, взвившаяся из копчика. Взвыв, я подскочил и скатился вниз по ступенькам на добрых полпролета, прежде чем сумел остановиться. Усевшись, я потер поясницу, приказывая боли прекратиться. К моему глубокому изумлению, отступила она весьма неохотно.

– Ты меня пнула, – удивленно проговорил я, глядя вверх.

Дека зажимал ладошками рот, глаза у него округлились. Из них двоих он один, кажется, понимал, что они оказались на краю гибели. Шахар, растрепанная, с горящими глазами, ни о чем таком не задумывалась – напружинилась, кулаки сжаты. Похоже, она была готова спуститься по ступенькам и пнуть меня еще раз!

– А я буду такой, какой сама захочу! – объявила она. – Настанет день, когда я возглавлю семью! Как я сказала, так все и будет! Сказала, что стану хорошей, и стану!

Я поднялся. Если честно, я не слишком рассердился. Дети, они такие, им лишь бы задираться. Мне даже понравилось, что сквозь шелка и напускные манеры проглядывала прежняя Шахар. Такой она мне нравилась: яростная, полубезумная и поэтому прекрасная. В тот миг я понял, что именно разглядел в ее праматери Итемпас.

Только мне не верилось в ее слова, и это приводило меня в самое мрачное расположение духа. Я поднялся по ступеням, угрюмо стиснув зубы.

– Давайте тогда сыграем, – предложил я.

И улыбнулся.

Дека встал, разрываясь между страхом и желанием защитить сестру. Он топтался на месте, не зная, на что решиться. В глазах Шахар страха не было, хотя ее гнев до некоторой степени сменился настороженностью. Умом она точно обижена не была. Смертным всегда хватало соображения тревожиться, когда я улыбался примерно так, как сейчас.

Остановившись перед девочкой, я протянул руку. В ладони сам собой возник нож. Я был сыном Йейнэ, поэтому сделал этот нож даррским – такие они вручали дочерям, когда те впервые учились забирать жизнь на охоте. Шесть дюймов прямого серебристого лезвия и костяная рукоять, украшенная филигранью.

– Это еще что? – хмурясь, спросила Шахар.

– А на что это похоже, по-твоему? Возьми!

Помедлив, девочка взяла нож. Она держала его неумело и с видимым отвращением. Слишком варварская вещь для утонченной амнийки. Я одобрительно кивнул и поманил к себе Декарту. Тот изучающее смотрел чудесными темными глазенками, наверняка припоминая одно из моих многочисленных имен: Плутишка. И даже не подумал ко мне приближаться.

– Да не бойся ты, – сказал я ему, делая улыбку чуть более невинной, а вид менее пугающим. – Меня ведь сестра твоя пнула, не ты.

Разум сделал дело там, где не сработало обаяние. Дека подошел ко мне, и я взял его за плечи. Он уступал мне ростом, и я наклонился, вглядываясь в его лицо.

– А ты действительно хорошенький, – сказал я, и он удивленно заморгал.

Напряжение оставило его – обычная похвала полностью обезоружила мальчика: наверное, она нечасто перепадала ему, бедняжке.

– Знаешь, – продолжил я, – на севере ты был бы идеален. Матери Дарра с руками оторвали бы тебя как будущего жениха для своих дочек. Вот только тут, среди амнийцев, твоей внешности приходится временами стыдиться. Знали бы они, каким ты вырастешь! То-то прибавится разбитых сердец!

– О чем это ты? – спросила Шахар, но я пропустил ее слова мимо ушей.

Дека не сводил с меня глаз, зачарованный, точно дичь перед охотником. Хоть живьем его ешь!

Я обхватил ладонями его лицо и поцеловал. Он задрожал, хотя прикосновение губ было мимолетным. Я сдержал свою силу, ведь он всего лишь ребенок. Тем не менее, отстраняясь, я заметил, как остекленели его глаза, а на щеках жаркими пятнами загорелся румянец. Он не пошевелился даже тогда, когда мои ладони скользнули ниже и обхватили его горло.

Шахар так и замерла. Глаза у нее были круглые, ей наконец-то стало реально страшно. Я посмотрел на нее и вновь улыбнулся.

– Думаю, ты ничем не отличаешься от остальных Арамери, – проговорил я негромко. – Полагаю, ты предпочла бы убить меня, чтобы не дать расправиться с братом. Просто потому, что так будет правильно и хорошо. Но я бог, и тебе отлично известно, что ножом меня не остановить. Это скорее обидит меня, и тогда я убью брата, а потом и тебя.

Она вздрогнула, ее взгляд метнулся к моим рукам на горле Деки, потом обратно. Я улыбнулся и обнаружил, что зубы у меня стали острее; произошло это, кстати, без моего сознательного усилия.

– Поэтому я уверен, что ты позволишь ему умереть, лишь бы не подвергать себя риску. Ну? Как ты думаешь?

Мне даже стало ее жалко. Она тяжело дышала, недавние слезы еще не просохли. Горло Деки судорожно дернулось под моими ладонями: он наконец-то осознал грозящую ему опасность. Другое дело, у него хватило ума стоять смирно. Что ж, некоторых хищников очень даже привлекает движение.

– Не тронь его, – в конце концов выговорила девочка. – Пожалуйста. Пожалуйста. Я не…

Я на нее зашипел, и она, бледнея, смолкла на полуслове.

– Не смей умолять! – рявкнул я. – Не унижайся! Арамери ты или нет?

Она икнула и замолчала. А потом – очень медленно – в ней произошла перемена. В глазах появилась твердость окрепшей воли. Она опустила руку с ножом, но я увидел, как пальцы стиснули рукоять.

– Что ты мне дашь? – спросила она. – Что ты дашь, если я сделаю выбор?

Я уставился на нее, не веря своим глазам. Потом расхохотался:

– Умница, девочка! Торгуешься за жизнь братца! Великолепно! Но ты кое о чем забыла, Шахар: такой возможности я тебе не предлагал. Твой выбор проще: или твоя жизнь, или его…

– Нет, – перебила она. – Ты ведь не этот выбор мне предлагаешь. Ты заставляешь меня выбирать между «быть плохой» или «быть собою». И пытаешься заставить меня быть плохой. Это несправедливо!

Я так и замер, пальцы на горле Декарты ослабели. Во имя неисповедимого Вихря! Теперь я и сам это ощутил: еле уловимый отток моего могущества, тухлое шевеление дурноты в самом низу живота. Мое проявление во всех известных мне гранях бытия начало уменьшаться. И мне стало явственно хуже, как только она указала на несправедливость. Ибо сам факт, что она заметила сделанное мной, усугублял нанесенный вред. Знание, как ни крути, – сила!

– Дерьмо демонское… – пробормотал я, вымучивая кривую улыбку. – Ты права. Принуждать ребенка к выбору между убийством и смертью… Невинность не в состоянии такое пережить. – Я немного подумал, потом нахмурился и мотнул головой. – Впрочем, век у невинности недолгий, особенно у детей Арамери. Может, я даже тебе благодеяние оказываю, принуждая к этому выбору так рано.

Она решительно покачала головой:

– И никакого благодеяния ты мне не оказываешь, а только хочешь надуть. Значит, либо я даю Деке умереть, либо пытаюсь спасти его и погибаю? Ты жульничаешь, потому что выиграть я все равно не могу, что бы ни выбрала! Так что давай делай что-нибудь, чтобы уравнять счет!

Она не смотрела на брата. Тот был вроде приза в этой игре, и она это понимала. Значит, моя оценка ее сообразительности требовала пересмотра. А она продолжила:

– Вот я и говорю: ты мне должен что-нибудь дать!

– Да пусть он просто убьет меня, Шар, – высказался Дека. – Тогда ты останешься жить и…

– Заткнись! – рявкнула она, опередив даже меня (а я собирался поступить так же). Другое дело, что она при этом зажмурилась. Не могла, видимо, смотреть на него и сохранять хладнокровие. Когда, однако, она вновь перевела на меня взгляд, на ее лице читалась твердость. – А еще тебе не обязательно убивать Деку, если я возьму этот нож и попробую ударить тебя. Убей только меня. Так, кстати, будет справедливо. Он или я, как ты и говорил. Либо он будет жить, либо я.

Я обдумал услышанное, соображая, нет ли какого подвоха. Не нашел ничего неподобающего и кивнул:

– Очень хорошо. Но ты должна сделать выбор, Шахар. Либо ты стоишь в сторонке, пока я его убиваю, либо бросаешься на меня, спасаешь его и гибнешь сама. И кстати, чего бы ты от меня хотела в качестве возмещения за невинность?

Она замялась, не зная, что ответить.

– Желание, – подсказал Декарта. – Загадай желание.

Я моргнул и повернулся к нему, забыв от изумления выговорить ему за вмешательство.

– Что-что?

Он сглотнул – его горло дернулось у меня под руками.

– Ты должен обещать исполнение одного желания – всего, что в твоей власти, – тому из нас, кто останется жив. – Он прерывисто вздохнул. – Как возмещение за нашу с ней невинность.

Я наклонился к нему, зло уставившись прямо в глаза:

– Если ты осмелишься пожелать, чтобы я опять стал рабом вашей семьи…

– Нет, этого мы не сделаем, – протараторила Шахар. – И потом, ты все равно сможешь убить меня… или Деку, если наше желание тебе не понравится. Так ведь?

Что ж, звучало здраво.

– Договорились, – сказал я. – В смысле, у нас уговор. А теперь, демон тебя побери, выбирай уже наконец! Я не намерен с вами тут…

Она метнулась вперед и до того быстро всадила нож мне в спину, что движение ее руки почти смазалось. Я ощутил боль – как и всегда, когда причиняется вред материальному телу, ибо Энефа в премудрости своей некогда установила неразрывную связь между плотью и болью. Я ахнул и замер. Шахар же, воспользовавшись мгновением, выпустила нож и вцепилась в Декарту, выдергивая его из моей хватки.

– Беги! – крикнула она, отпихивая его от Лестницы в сторону коридоров.

Дека неуверенно шагнул прочь, а потом, как последний болван, повернулся к сестре. Его лицо обмякло от изумления.

– Я думал, что ты… Что ты выберешь…

У нее вырвался звук, примерно означавший «Сил моих нет!». Я же, опустившись на колени, пытался дышать, невзирая на дыру в легком.

– Я же сказала, что буду хорошей! – рявкнула она. (Если бы я мог, я расхохотался бы просто от восхищения.) – Ты же мой брат! А теперь беги! Спасайся, пока он не…

– Погодите, – прохрипел я.

В горле и во рту было полно крови. Я закашлялся, шаря рукой у себя за спиной в попытке нащупать торчащую рукоять. Она всадила нож достаточно высоко, зацепив сердце. Вот это девчонка!

– Шахар! Бежим со мной! – Дека схватил сестру за руки. – Мы пойдем к писцам…

– Не глупи! Куда им против бога! Ты должен…

– Да погодите же, – повторил я, выплюнув наконец достаточно крови, чтобы прочистить горло. Я сплюнул еще в багровую лужицу, натекшую между моими руками, но до рукояти дотянуться так и не смог. Зато мог говорить – медленно и с усилием. – Я никого из вас не обижу…

– Врешь, – заявила Шахар. – Ты же Плутишка. Ты всегда обманываешь.

– Сейчас я не плутую. – Я очень осторожно набрал воздуху в грудь: он был необходим, чтобы говорить. – Я передумал. Я не собираюсь… никого из вас… убивать.

Наступила тишина. Мое легкое пыталось срастись, но лезвие мешало. Дотянусь я до него или нет, через несколько минут нож вывалится сам по себе. Правда, эти минуты будут очень неприятными и грязными.

– Почему? – спросил наконец Дека. – Почему ты передумал?

– Вытащи из меня этот… проклятый нож, и расскажу.

– Это ловушка… – начала было Шахар, но Декарта уже шагнул ко мне.

Уперся рукой мне в плечо, другой взялся за рукоять и вытащил нож. Я облегченно выдохнул, хотя это чуть не довело меня до нового приступа кашля.

– Спасибо, – поблагодарил я, подчеркнуто обращаясь к Декарте.

Когда я довольно-таки неласково обернулся к Шахар, она напряглась и отпрянула, потом остановилась, вдохнула поглубже и плотно сжала губы. Она была готова к тому, что сейчас ее будут убивать.

– Да ладно, хватит мученицу изображать, – проговорил я устало. – Очень здорово, что вы настолько готовы жизнь положить друг за дружку, но меня от этого уже тошнит. Сейчас начну не только кровью блевать.

Декарта между тем так и не убрал ладонь с моего плеча, и я понял почему, когда он наклонился и заглянул мне в лицо. Глаза у него округлились.

– Да ты же ослабил себя, – пробормотал он. – Заставив Шахар выбирать… Это и тебе повредило!

Да, повредило, и дело было вовсе не в паршивом ноже, хотя докладывать об этом я ему не собирался. Будь при мне моя полная сила, я бы одной волей убрал нож из тела. Или сам от него убрался. Я стряхнул руку Декарты и поднялся. Правда, мне пришлось кашлянуть еще раз или два, прежде чем самочувствие восстановилось. Спохватившись, я убрал кровь с одежды и пола.

– Я уничтожил некоторую часть ее детства, – сказал я, со вздохом оборачиваясь к Шахар. – Если честно, это была глупость. С детьми во взрослые игры играть вообще глупо. Правда, ты сама меня довела…

Шахар не ответила. Судя по лицу, она отходила от шока, и у меня внутри опять екнуло: вот и еще одно подтверждение вреда, который я ей причинил. Но когда Декарта подошел к сестре и его рука нашла ее руку, мне полегчало. Они посмотрели друг на дружку. Вот она, безусловная, нерассуждающая любовь – величайшая магия детства.

Почерпнув в этом прикосновении новые силы, Шахар вновь повернулась ко мне:

– Так почему ты передумал?

Мне нечего было ответить: внятной причины не было. Такой уж я есть – весь внезапный. Действую по первому побуждению.

– Думаю, потому, что ты готова была за него умереть, – сказал я. – Много раз видел, как Арамери приносили себя в жертву, но очень редко это был осознанный выбор. Вот я и заинтересовался.

Брат и сестра нахмурились, не вполне поняв мои слова. Я передернул плечами. Я тоже их не особенно понял.

– Короче, я вам должен одно желание.

Они снова переглянулись. Их лица были зеркалами, отражавшими полную растерянность. Я даже застонал.

– Значит, понятия не имеете, чего бы вам хотелось?

– Нет, – ответила Шахар, опуская взгляд.

– Приходи сюда еще через год, – быстро нашелся Декарта. – Этого времени нам хватит с избытком, уж что-нибудь придумаем. Ты ведь сможешь прийти? Мы… – Он помедлил. – Мы тогда даже поиграем с тобой. Только не в такую игру, как сегодня.

Я засмеялся и помотал головой:

– Да уж, от этих игр удовольствие небольшое. Что ж, договорились. Вернусь через год. И чтобы вы были готовы!

Они дружно кивнули, и я быстренько убрался прочь – зализывать раны, восстанавливать силы. И с растущим изумлением гадать, во что же я вляпался.

2

Как всегда, когда на душе было смутно, я разыскал своего отца, Нахадота.

Найти его было нетрудно. В необозримом пространстве державы богов он был точно громадная, вечно путешествующая буря, наводящая ужас на тех, кто оказывался на пути, и дарующая духовное возвышение тем, кого она миновала. Можно было посмотреть в любую сторону и, в посрамление всякой логики, узреть его вдалеке. Почти столь же заметными были и меньшие сущности, дрейфующие неподалеку: их неудержимо притягивало его грозное, мрачное величие, вполне способное, кстати, любого из них уничтожить.

Приблизившись, я увидел множество своих родственников, представавших во всей своей искрящейся и разнообразной красе: там были элонтиды, мнасаты и даже несколько ниввахов вроде меня. Одни простерлись ниц перед нашим темным отцом, другие тянулись к черному не-свету, составлявшему его сущность, настежь распахивая души навстречу мимолетнейшей толике его одобрения. Однако у него имелись свои любимцы, а среди них многие прежде служили Итемпасу. Долго же им придется ждать.

Что до меня, то, едва коснувшись окраинных ветров этой бури, я ощутил, насколько мне здесь рады. Многослойные стены его присутствия раздвинулись, пропуская меня, причем каждый слой ушел в свою сторону. Я ощутил на себе полные зависти взгляды своей менее везучей родни и ответил им взором, полным презрения. Кое с кем из сильнейших мне пришлось поиграть в гляделки, но в итоге все они опустили глаза. Вот же трусливые и бесполезные существа! Спрашивается – где они были, когда Наха так в них нуждался? Ну и пусть теперь просят прощения еще две тысячи лет!

Минуя последнюю завесу, я обнаружил, что принимаю телесную форму. Это был добрый знак. Когда отец пребывал в дурном настроении, он отбрасывал любой облик и принуждал к этому всех посетителей. А еще – совсем здорово! – тут присутствовал свет: ночное небо, расцвеченное дюжиной бледных лун, бежавших по разным орбитам. Каждая проходила все свои фазы, меняя цвет с красного на золотой и далее на голубой. Под небом расстилался суровый пейзаж, обманчиво плоский и безжизненный, там и сям нарушаемый едва намеченными деревьями и горбатыми тенями, могущими сойти за холмы. Мои ноги коснулись земли, выстланной мелкой галькой, отполированной до зеркального блеска: камушки запрыгали, зарокотали и отозвались, точно крохотные неистовые существа. Из пяток пошла вверх упоительная вибрация. Деревья и холмы состояли из той же сверкающей гальки. И если бы только они: насколько мне было известно, она же была веществом неба и лун. Нахадоту очень нравилось играть с нашими ожиданиями.

Так вот, под чудесным калейдоскопом блистающих небес я увидел отца, бесцельно забавлявшегося со своим видимым обликом. Я приблизился и некоторое время наблюдал, как он меняет облик, как все его члены претерпевают далеко не изящные метаморфозы, хотя временами он случайно становился исключительно грациозным. Он никак не давал понять, что заметил мое появление, хотя, конечно же, знал, что я рядом. Спустя какое-то время он прекратил это занятие и целенаправленно опустился на трон, подобный мягкому дивану, – тот сформировался из ниоткуда у меня на глазах. Тогда я поднялся и встал рядом с ним. Он не посмотрел на меня. Его лицо было обращено к лунам, и теперь оно почти не менялось, на нем лишь играли отсветы небесного света. Он не открывал глаз. Плоть менялась, неизменными оставались лишь ресницы, длинные и темные.

– Верный мой, – произнес он наконец, и отполированная галька задрожала от низких обертонов его голоса. – Ты пришел утешить меня?

Я открыл было рот, чтобы сказать «да», но удивленно замер, поняв, что это неправда. Нахадот взглянул на меня, рассмеялся негромко и не без жестокости и расширил свой диванный трон. Он слишком хорошо меня знал. Пристыженный, я присоединился к нему, устраиваясь в переменчивом изгибе его тела, под локтем. Он погладил меня по волосам, по спине, и, хотя в тот момент я был и не в кошачьей форме, ласка порадовала меня.

– Ненавижу их, – сказал я. – И одновременно люблю.

– Это потому, что ты, как и я, знаешь, что есть вещи, которых не избежать.

Я застонал и театральным жестом заслонил ладонью глаза, добившись, правда, только того, что картинка резче впечаталась в мои мысли: Йейнэ и Итемпас действуют совместно, смотрят друг на друга с изумлением и восторгом. И что дальше? Наха и Итемпас? Все Трое вместе? Такого этот мир не видал со времен демонов. Я опустил руку, посмотрел на Нахадота и увидел на его лице такую же трезвую сосредоточенность. Неизбежное. Я оскалил зубы и позволил им вырасти и стать по-кошачьи острыми. Потом сел и уставился на него.

– Так ты хочешь этого самовлюбленного, тупоголового мерзавца? Хочешь?

– Я всегда хотел его, Сиэй. Ненависть не отменяет желания.

Он имел в виду эпоху до рождения Энефы, когда они с Итемпасом, побыв врагами, стали возлюбленными. Я, однако, предпочел истолковать его слова в настоящем времени: вырастил когти и запустил их в текучее пространство, составлявшее его плоть.

– Подумай о том, что он с тобой сделал, – сказал я, то выпуская когти, то убирая. Я не мог причинить ему боль. И не стал бы причинять, даже если бы мог. Есть множество иных способов передать разочарование и обиду. – С нами сделал! Наха, я знаю, ты изменишься, ты должен меняться, но не в этом же отношении! Зачем возвращаться к былому?

– К какому именно былому?

Это заставило меня в замешательстве умолкнуть, он же вздохнул и перекатился на спину, принимая облик, распространяющий собственное бессловесное послание: белая кожа, черные глаза и никаких чувств. Как маска. Та самая, что он носил перед Арамери во времена нашего рабства.

– Минувшее – минуло, – сказал он. – Смертный облик побудил меня цепляться за него, хотя это против моей природы и это мне повредило. Чтобы вернуться к себе самому, я должен отринуть минувшее. Когда-то Итемпас был моим врагом, и я не слишком тоскую по тем временам. И вот еще в чем правда, Сиэй, правда, которую нельзя отрицать: у нас никого нет, кроме друг друга. Он, я и Йейнэ.

Выслушав это, я съежился и с несчастным видом уставился на него. Конечно же, он был прав. Я не имел никакого права просить его заново пережить невыносимые муки одиночества, которые он перенес во времена до появления Итемпаса. Да и не пойдет он на это, ведь у него была Йейнэ, и их любовь сама по себе могущественная сущность, но и их с Итемпасом любовь была когда-то могущественной. А уж когда все Трое были вместе… Какие, спрашивается, претензии могли быть у меня, никогда даже не знавшего подобной полноты чувств?

«Он никогда не будет один, – свирепо нашептывал голосок в самых потаенных глубинах моего сердца. – У него всегда буду я!»

Но я слишком хорошо знал, как немного младший бог мог предложить старшему…

Холодные белые пальцы коснулись моей щеки, подбородка, потом груди.

– Тебе не полагалось бы из-за этого так волноваться, – сказал Нахадот. – Что произошло?

Я неудержимо расплакался от бессилия:

– Если бы я знал…

– Тихо, маленький, тихо. – Нахадот принял женский облик, зная, что в некоторых случаях я предпочитал общение с женщинами. Приподнявшись, она села, устроила меня у себя на коленях и прижимала к плечу, пока я всхлипывал и судорожно икал. Я почти немедленно ощутил прилив сил – и она, конечно же, знала, что так оно и будет, – а потом приступ миновал, и, отдав должное природе, я глубоко перевел дух.

– Не знаю, – повторил я, уже успокоившись. – Теперь вообще все как-то неправильно. Не понимаю, что это за чувство, но оно уже некоторое время беспокоит меня. Не разберусь, что к чему…

– Итемпас тут ни при чем, – нахмурилась она.

– Ни при чем. – Я неохотно оторвал голову от мягкой груди и потянулся дотронуться до ее лица, приобретшего более округлые черты. – Что-то меняется во мне самом, Наха. Моя душа как будто в тисках, и они медленно сжимаются, но я не понимаю, кто ими управляет и как мне из них вывернуться. Я могу скоро сломаться…

Наха свел брови и начал постепенное возвращение к мужскому облику. Это было своего рода предупреждение: она была не так скора на гнев, как он. Также следовало помнить, что последнее время Нахадот чаще всего представал в облике мужчины.

– Раз так, значит должна быть и причина. – В его глазах блеснуло внезапное подозрение. – Ты возвращался в царство смертных. Ты посещал Небо.

Проклятье. Все мы, Энефадэ, оставались чувствительны к запаху этого места. Несомненно, у меня на пороге вот-вот объявится Чжаккарн и потребует объяснить, какое безумие меня обуяло!

– И это здесь тоже ни при чем, – сказал я, хмурясь при мысли о его родительских чувствах. – Я всего лишь ходил поиграть кое с кем из детей смертных.

– С детьми Арамери!

О боги! Луны меркли одна за другой, а блестящая галька начала угрожающе рокотать. В воздухе разлился запах льда, приправленный острой ноткой темной материи. И где, спрашивается, Йейнэ, когда она мне так нужна? Она всегда так здорово умела смирить его гнев…

– Да, Наха, – признал я. – И они были бессильны причинить мне вред или приказать, как прежде. И я ощутил неправильность еще до того, как отправился туда. – Кстати, именно по этой причине я последовал за Йейнэ: я был обеспокоен и зол и искал, чем бы оправдать то и другое. – Это были всего лишь дети!

Его глаза превратились в две черные дыры, и я вдруг по-настоящему испугался.

– Ты их любишь!

Я замер, гадая, что было худшим богохульством: любовь Йейнэ к Итемпасу или моя любовь к нашим рабовладельцам?

Я напомнил себе, что за всю мою соизмеримую с вечностью жизнь он ни разу не причинил мне боли. По крайней мере, намеренно.

– Они всего лишь дети, Наха, – тихо повторил я, тем не менее не в силах отречься от его слов: «Ты их любишь». Не потому ли я раздумал убивать Шахар, нарушив тем самым правила собственной игры? Я пристыженно опустил голову. – Мне так жаль…

Настало очень долгое и очень пугающее мгновение, однако потом он вздохнул:

– Есть вещи неизбежные…

В его голосе прозвучало такое разочарование, что у меня сердце оборвалось.

– Я…

Я снова икнул и на мгновение возненавидел себя за то, что был богом детей.

– Тихо, тихо. Довольно слез. – Негромко вздохнув, он поднялся, без усилия держа меня на руке, у плеча. – Я хотел бы кое-что знать.

Диван рассыпался дрожащими зеркальными осколками, а вместе с ним исчез весь пейзаж. Нас окутала холодная, подвижная тьма. Когда же она рассеялась, я ахнул и ухватился за него, ибо его воля перенесла нас к воспаленной бездне на краю державы богов, где помещался Вихрь – в той мере, в какой вообще можно «поместить» неисповедимое.

Сама эта чудовищная сущность простиралась где-то внизу – клубящаяся, бурлящая мешанина света, звука, материи, замысла, чувства, мгновения. Я слышал рев Вихря, отражавшийся от звездных стен – эти стены более-менее защищали остальное мироздание от бессвязности Вихря, растворявшей течение мыслей. Я ощутил, как дрогнула моя форма, неспособная сохранять четкость под напором образов, мыслей, мелодий. Я не стал цепляться за вещественный облик. В этом месте плоть была слишком тягостным обязательством.

– Наха… – Он по-прежнему прижимал меня, но мне приходилось кричать, чтобы быть услышанным. – Что мы здесь делаем?

Нахадот и сам успел уподобиться Вихрю, став бесформенным ревущим клубком, где блуждало певучее эхо Его лишенных гармонии мелодий. Он ответил не сразу, но в этом состоянии у него не было никакого понятия о времени. Пришлось мне напомнить себе о терпении; рано или поздно он обо мне обязательно вспомнит.

И действительно, он наконец проговорил:

– Я и здесь почувствовал кое-что иное.

Я нахмурился, не в силах ничего понять:

– Где? У Вихря?

Неужели он был способен что-то уловить в расстилавшейся под нами, прямо скажем, вселенской прорве? Когда я был мал и совсем еще несмышлен, я отваживался резвиться в этом провале, рискуя буквально всем ради того, чтобы узнать, насколько глубоко я смогу туда нырнуть, насколько смогу приблизиться к источнику всех вещей. Я мог погружаться дальше кого-либо из моей родни, но Трое были способны заглянуть еще глубже.

– Да, – после долгого молчания ответил Нахадот. – И теперь я гадаю…

И он двинулся вниз, приближаясь к провалу. Сперва я был слишком ошарашен, чтобы возражать. Потом до меня дошло, что он увлекал с собой и меня.

– Наха! – воспротивился было я, но в его хватке были сталь и сила притяжения. – Наха, проклятье, ты что, уморить меня хочешь? Взял бы уж да прихлопнул меня сам, коли так!

Он остановился. Я продолжал орать на него, надеясь, что голос разума рано или поздно пробьется сквозь течение его странных мыслей. В итоге так оно и произошло, и, к моему бесконечному облегчению, спуск сменился подъемом.

– Я мог бы уберечь тебя от опасности, – произнес он с некоторым упреком.

«Ага, пока окончательно не погрузился бы в безумие, напрочь забыв обо мне!» Но я был не таким уж беспросветным глупцом и потому сказал:

– А зачем вообще ты меня туда тащил?

– Существует созвучие…

– Что?..

Ревущая бездна куда-то исчезла. Я заморгал: мы с ним стояли в царстве смертных, на ветке Мирового Древа, и смотрели на потусторонне-белое свечение Неба. Была, конечно же, ночь, причем ночь полнолуния, и звезды успели сместиться. Миновал год; это была ночь как раз перед тем, как я должен был третий раз встретиться с двойняшками.

– Есть созвучие, – повторил Нахадот. Он был черной тенью на фоне темной коры Древа. – Ты и Вихрь… только в будущем или в прошлом – сказать не могу.

Я нахмурился:

– Что это значит?

– Не знаю.

– Такого прежде не случалось?

– Нет.

– Наха… – Я чувствовал себя полностью сбитым с толку. Он думал совсем не так, как разные там низшие существа. Чтобы уследить за его мыслью, нужно было взвиваться и прыгать выше головы. – Это мне повредит? Собственно, только это и важно!

Он передернул плечами, словно ему было все равно. Лишь брови сдвинулись. У него снова было то лицо, с которым он жил в Небе. Это мне не очень понравилось, ведь мы находились рядом с местом, где довелось претерпеть столько мук.

– Я переговорю с Йейнэ, – пообещал он.

Я сунул руки в карманы, нахохлился и стал ногой сбивать с ветки пятнышко мха.

– А как же Итемпас?

К моему немалому облегчению, у Нахадота вырвался сухой и недобрый смешок.

– Неизбежное, Сиэй, не то же самое, что непосредственное. А любовь не подразумевает прощения. – С этими словами он отвернулся. Его тень уже сливалась с потемками Древа и дальнего горизонта. – Помни об этом, когда будешь играть со своими любимчиками Арамери.

На этом он оставил меня. Облака чуть дрогнули в небе, отмечая его путь. Потом реальность успокоилась.

Встревоженный так, что не выразить никакими словами, я превратился в кота и двинулся вперед по ветке, пока не дошел до разросшегося узла величиной с дом. Из него росло несколько сучьев поменьше, сплошь унизанных треугольными листьями и серебристыми цветками. Тут я свернулся клубочком, вдыхая утешительный запах Йейнэ, и стал ждать наступления дня. По ходу дела я гадал – причем беспрерывно, ведь я больше не нуждался во сне, – с какой это стати у меня кишки сводит от страха…

Перед встречей у меня еще оставалось время, и я позабавился – если кто-то готов назвать это забавой – прогулкой по дворцу в предрассветные часы. Я начал с нижних уровней, так часто бывших моим прибежищем в былые деньки, и выяснил, что эта часть Неба действительно совершенно покинута. И речь шла не только о самом «дне», которое всегда пустовало (не считая покоев, что занимали мы, Энефадэ). Пребывали в запустении кухни и трапезные для слуг, детские и комнаты для учебы, швейные мастерские и парикмахерские. В общем, все части Неба, предназначенные для людей низкого происхождения – то есть большинства его населения. Судя по всему, сюда заглядывали только ради того, чтобы вытереть пыль. Неудивительно, что в тот первый раз Шахар и Декарта выглядели такими испуганными!

На верхних уровнях дворца мне, по крайней мере, стали попадаться слуги. Они бежали по своим делам, и никто не видел меня, хотя я не озаботился натянуть на себя амнийскую внешность или укрыться в закоулке тишины. Это потому, что слуги хотя и попадались, но далеко не в таких количествах, как в дни моего рабства. Легче легкого было, заслышав торопливые шаги, спрятаться за поворотом коридора или, если с разных сторон приближались сразу двое, взлететь и прилипнуть к потолку. (Полезное, кстати, наблюдение: смертные очень редко смотрят вверх.) Я всего раз был вынужден прибегнуть к магии, да и то не к своей: угодив прямо в место сбора слуг, которые неизбежно должны были заметить меня, я шагнул в нишу подъемника, позволив заклинанию какого-то давным-давно умершего писца вознести меня на следующий этаж. Прямо-таки преступная легкость!

Я продолжал незамеченным разгуливать по дворцу, думая о том, насколько подозрительно легко мне это удается. К тому моменту я уже добрался до уровней, где обитали высокорожденные; здесь уже приходилось действовать с оглядкой. Слуг тут попадалось меньше, зато прибавилось стражников. Они щеголяли в белых ливреях самого противного вида, какие я только видел, и были вооружены мечами, арбалетами и потайными кинжалами, если только плотское зрение меня не обманывало. В Небе всегда имелась небольшая армия стражи, но в дни моего постоянного проживания здесь они хотя бы глаза не мозолили. Одевались так же, как слуги, и не носили оружие на виду. Арамери предпочитали думать, что стража не очень-то и нужна, и в те времена, пожалуй, так оно и было. Любая сколько-нибудь значимая угроза высокорожденным Арамери заставила бы нас, Энефадэ, мгновенно переместиться к месту опасности. На этом неприятности и кончались.

Я прошел сквозь стену, избегая внимания чрезмерно бдительного охранника, и подумал, что теперь Арамери, похоже, приходится защищаться подручными средствами. Это вполне понятно, но вот что и каким образом вызвало уменьшение количества слуг?

Я оказался перед лицом тайны и положил себе ее разгадать, если получится.

Пройдя сквозь еще одну стену, я очутился в комнате, где витал запах, показавшийся мне знакомым. Принюхавшись, я на цыпочках обошел няню, прикорнувшую на диване в гостиной, и вскоре обнаружил Шахар, сладко спавшую в большой кровати с четырьмя столбиками по углам. Безупречные светлые кудри разметались по полудюжине подушек, но я присмотрелся к ее лицу и еле сдержал смешок: рот девочки был открыт, щека расплющилась о сгиб руки, а слюна изо рта струйкой стекала по руке и собиралась лужицей на подушке. Шахар довольно громко похрапывала и даже не пошевелилась, когда я подошел осмотреть ее полки с игрушками.

О ребенке очень многое можно узнать, выяснив, во что и как тот играет. Я не стал особо приглядываться к игрушкам на самых верхних полках; ясное дело, свои любимые она держит там, где их легко достать. На нижних полках кто-то наводил порядок и чистоту, так что трудно было определить самые потертые. Пришлось снова ориентироваться по запаху, и тут мое внимание привлекли три вещицы. Первой было чучело какой-то большой птицы. Коснувшись ее языком, я ощутил привязанность маленького ребенка, уже начинавшую угасать. Второй оказалась подзорная труба, легкая, но прочная: должна же она была выдерживать постоянные падения из неуклюжих ручонок. Наверное, Шахар разглядывала через нее город внизу. Или звезды в небе. Трубу окутывала аура восхищенного изумления, и я улыбнулся.

Третьим предметом – и над ним-то я замер – был скипетр.

По-настоящему красивый, замысловатой и тонкой работы. Изящный витой жезл, сверху донизу в самоцветах. Истинное произведение искусства! Скипетр выглядел стеклянным, но был сделан не из стекла, ибо кто же делает детские игрушки из такого хрупкого материала? Нет, это был окрашенный день-камень – вещество, из которого состояли стены дворца. Он обладал многими чудесными свойствами, и, помимо прочего, разбить его исключительно трудно (уж я-то знаю, ведь это я со своими родственниками и создал его). По этой-то причине много столетий назад тогдашний глава семейства потребовал от своего первого писца несколько таких скипетров, и они стали игрушками наследников Арамери. «Чтобы привыкали ощущать власть» – так он выразился. С тех-то пор многие мальчики и девочки Арамери получали такой скипетр на свой третий день рождения. Некоторые из них использовали древние жезлы, чтобы лупить четвероногих питомцев, других детей и слуг, принуждая их к покорности через боль.

Когда я видел подобный скипетр в последний раз, это была более взрослая версия игрушки с полки Шахар. К ней был прикреплен острый ножичек, которым так удобно было резать мою кожу на полоски. Помнится, от такого надругательства над детской игрушкой мои раны горели, словно их солью посыпали…

Я вновь посмотрел на Шахар. Белокурая Шахар, наследница Шахар, будущая правительница Шахар Арамери. Среди детей Арамери все-таки находились такие, кто нипочем не воспользовался бы скипетром, но я был уверен, что Шахар такой душевной мягкостью не обладала. Хотя бы раз она этим жезлом наверняка воспользовалась, причем с превеликим удовольствием. И скорее всего, ее первой жертвой стал Дека. Исцелил ли ее болезненный крик брата от стремления причинять боль? У Арамери, скорее, было в обычае терзать своих самых любимых и с упоением вспоминать об их муках.

Я призадумался: а не убить ли ее?

Я долго взвешивал все за и против.

Потом повернулся и шагнул сквозь стену в соседнюю комнату.

Как я и ожидал, покои у них были смежные. Так обычно размещали близнецов Арамери. Их комнаты располагались рядом, и спальни соединялись дверью: чтобы дети, по желанию, могли спать врозь или вместе. Благодаря таким дверям многие двойняшки Арамери переставали быть двойняшками – оставался только один. Сильнейшему из двоих было так легко прокрасться в спальню более слабого брата или сестры в ночной темноте, пока спали все мамки и няньки…

В комнате у Деки было темнее, чем у Шахар: она располагалась с той стороны дворца, куда не попадал лунный свет. Я посмотрел в окно и сообразил, что солнечного света этой комнате тоже доставалось меньше: снаружи виднелись гигантские сучья Мирового Древа, тянущиеся в ночную даль. Ветви и несчетные листья частично заслоняли вид, и солнце проникало сюда разве что размытыми пятнами. По итемпанским меркам такой свет полноценным уже не считался.

Я заметил и другие признаки несколько приниженного положения мальчика: на полках меньше игрушек, на постели меньше подушек. Я подошел к кровати и стал задумчиво смотреть на него. Он лежал на боку, свернувшись калачиком, и даже во сне выглядел спокойным и аккуратным. Нянька заплела его длинные черные волосы в несколько кос – наверное, в неуклюжей попытке заставить их виться хотя бы немножко. Я нагнулся и провел пальцем по тугим прядям одной из косичек…

– Может, мне тебя наследником сделать? – прошептал я.

Он не проснулся, так что ответа я не получил.

Отойдя от него, я с удивлением обнаружил, что ни одна из игрушек на полках не несла на себе послевкусия любви. Я понял, что к чему, лишь приблизившись к небольшому шкафчику с книгами: вот где любовью все так и дышало! Не менее дюжины свитков и книг носили явственный отпечаток детских восторгов. Я провел пальцами по корешкам, вбирая магию смертных. Здесь были карты далеких стран, истории открытий и приключений, тайны смертного царства… В жизни Дека вряд ли много со всем этим сталкивался, будучи с рождения заперт здесь, во дворце. Так что для него содержимое этих книг наверняка мало отличалось от мифов и сказок.

Я закрыл глаза и поднес пальцы к губам. Втянул запах – и вздохнул. Нет уж, ребенка с подобной душой я не мог сделать наследником. Это все равно что своей рукой его уничтожить…

Я двинулся дальше.

Сквозь стены, под полом кладовки, через торчащий сук Древа, практически заполнивший собой одно из сокровенных замкнутых пространств, и вот я в покоях нынешнего главы семьи Арамери.

Здесь одна спальня превосходила размерами всю совокупность комнат, выделенных ребятишкам. Посредине располагалась большая квадратная кровать, установленная на просторном круглом ковре, скроенном из пушистой белой шкуры какого-то существа: я даже не смог припомнить, доводилось ли мне охотиться на таких. Вообще-то, если сравнивать с привычками иных известных мне глав семьи, обстановка тут едва ли не аскетичная. Ни тебе расшитых жемчугом покрывал, ни черного дерева из лесов Дарра, ни кентийской резьбы, ни «облачной» ткани из Шати-Нарехи. Кроме кровати, здесь было очень немного мебели, да и та распихана по углам, чтобы не мешала. Эта женщина не терпела помех на своем пути – во всех смыслах.

Она вполне соответствовала обстановке своей опочивальни. Правительница лежала на боку, свернувшись почти как ее сын, но на том сходство и кончалось. Светлые волосы, остриженные на удивление коротко, обрамляли угловатое лицо, и я нашел, что одно вполне сочетается с другим, вот только у амнийцев такое не было принято. Она была хороша своеобразной льдисто-бледной красотой и даже во сне выглядела суровой. А еще она оказалась моложе, чем я ожидал: навскидку под сорок, вряд ли больше. То есть Шахар достигнет совершеннолетия, когда ее мать будет еще относительно молода. Быть может, она прочила в истинные наследники своих внуков от Шахар?

Стало быть, исход состязания не был настолько предрешен, как мне сперва показалось.

Я задумчиво огляделся. Дети говорили, у них нет отца. Это означает, что у правительницы нет законного мужа. Интересно, она и в любовниках себе отказывала? Я наклонился, вбирая ее запах, даже рот приоткрыл, чтобы не упустить ни малейших оттенков вкуса. И… Да, конечно, вот он. Запах другого человека глубоко пропитал ее кожу и волосы, проник даже в тюфяк. Это был запах единственного возлюбленного, посещавшего ее достаточно долго – месяцы, если не годы. Стало быть, у нас тут любовь?.. Что ж, ничего особо неслыханного. Я пообещал себе перерыть сверху донизу весь дворец, но всенепременно выяснить, кому принадлежит запах.

Я обошел и другие комнаты правительницы, но они так ничего мне о ней и не поведали. Я увидел основательную библиотеку (не содержащую, впрочем, ничего особенно интересного), домашнюю молельню с алтарем Итемпаса, крохотный садик (ухоженный просто до отвращения – наверняка заботами обученного садовника), общедоступную гостиную и личную гостиную. Лишь ванная продемонстрировала некоторые признаки экстравагантности: вместо обычной ванны здесь имелся целый бассейн, достаточно обширный и глубокий для плавания, с отдельными примыкающими помещениями для переодевания и мытья. Отхожее место размещалось в отдельном уголке, за хрустальной панелью, и, присмотревшись, я рассмеялся. На сиденье были начертаны сигилы, призывающие мягкость и тепло. Я не устоял перед искушением и немедленно заменил их сигилами жесткости и кусачего холода. Надеюсь, я смогу оказаться поблизости и насладиться ее воплем, когда она это обнаружит.

Я как раз завершал свои исследования, когда небо на востоке начало понемногу светлеть: приближался рассвет. Со вздохом оставил я покои правительницы Арамери и вернулся к Лестнице в никуда, где и улегся в самом низу – ждать.

Мне показалось, что минула целая вечность, прежде чем наконец-то появились дети. Их ножки выбивали целеустремленный ритм по полам дремлющих коридоров. Сперва они меня не заметили и разочарованно вскрикнули. Но потом, как и следовало ожидать, спустились по ступеням и отыскали меня.

– Ты прятался! – сразу накинулась на меня Шахар.

Я лежал на полу, задрав ноги на стену, и улыбнулся ей снизу вверх:

– Опять разговариваешь с незнакомцами. Ну ничему не хочешь учиться!

Декарта подошел ко мне и опустился на корточки:

– Разве ты незнакомец для нас, Сиэй? Даже теперь?

Протянул руку и толкнул меня в плечо, совсем как прежде, когда он еще не знал, что я могу быть опасен. А еще он застенчиво улыбнулся и покраснел. Уж не простил ли он меня? До чего эти смертные все-таки переменчивы! Я пихнул его в ответ, и он захихикал.

– Я-то так не думаю, – сказал я. – Но вы, ребята, по своему рождению обязаны чтить пристойность. Это для меня все просто: чужак ощущается как чужак, а друг – как друг.

К моему удивлению, Шахар тоже присела на корточки. Ее личико было очень серьезно.

– То есть ты не возражаешь? – спросила она с каким-то странным нажимом, и это заставило меня нахмуриться. – В смысле, быть нашим другом?

Тут я сразу все понял. Все дело было в желании, которое они у меня выторговали. Я, вообще-то, ждал, что они пожелают чего-нибудь простого. Ну там, игрушек, которые никогда не сломаются, безделушек из далекой страны, крыльев, чтобы летать. Однако эти маленькие Арамери были детками умненькими. Их не соблазнишь ни грошовыми бирюльками, ни потаканием мимолетному капризу. Они захотели чего-то по-настоящему ценного.

Жадные, бесцеремонные, наглые, высокомерные маленькие поганцы…

Я кувыркнулся прочь от стены нарочито неуклюжим, некрасивым движением, которое далеко не всякий смертный сумел бы повторить. Дети не ожидали такого, они шарахнулись прочь, глаза у обоих были круглые: они ощутили мой гнев. Я зло смотрел на них, стоя на четвереньках.

– Так вы этого хотите?

– Ну, в общем, да. Твоей дружбы, – сказал Дека. Голос его звучал твердо, но в глазах проглядывала неуверенность. Он то и дело косился на сестру. – Мы хотим, чтобы ты был нашим другом. А мы будем твоими…

– И надолго?

Они, кажется, удивились.

– Доколе будет длиться наша дружба, – сказала Шахар. – До конца жизни, я думаю. Или пока кто-то не сделает чего-то, что разрушит ее. Мы можем поклясться на крови, чтобы все было как положено!

– Покля… – Мой голос перешел в звериный рык, я аж почувствовал, как чернеют мои волосы, а пальцы на ногах когтисто подгибаются. – Да как вы смеете?

Шахар – чтоб пусто было и ей, и всем ее праотцам – глядела на меня с искренним непониманием. А я ей горло готов был порвать за это непонимание.

– Что такого-то? – спросила она. – Это же просто дружба!

– Дружба с богом! – Будь у меня хвост, он сейчас хлестал бы по бокам. – Если я соглашусь, я буду обязан играть с вами и радоваться вашему обществу! А когда вырастете, буду обязан время от времени заглядывать: мол, как поживаете? Мне придется заботиться о каждом пустом обстоятельстве ваших бессмысленных жизней! И хотя бы пытаться помочь всякий раз, когда вы попадете в беду! Боги благие! Да вы хоть понимаете, что я даже своим верным подобного не предлагаю? А вас за такое поубивать мало!

Но тут, к моему удивлению, не успел я сделать какое-либо движение, как Дека придвинулся ко мне и накрыл мою руку своей. Делая это, он невольно съежился, потому что моя рука была уже не вполне человеческой: пальцы стали заметно короче, а ногти начали превращаться в кошачьи когти, способные втягиваться. И лишь усилием воли я пока не допускал появления шерсти. Дека, однако, не убирал ладошку и смотрел на меня с такой жалостью, какой я вообще не чаял увидеть на лице Арамери.

Вся магия, клубившаяся у меня внутри, разом замерла.

– Прости, – сказал он. – Сиэй, мы просим прощения.

С ума сойти, сразу двое Арамери извинялись передо мной! Случалось ли подобное хоть раз, пока я был рабом? Не припоминаю, чтобы даже Йейнэ произносила подобное. А ведь ей доводилось причинять мне нешуточную боль, пока она сама была смертной. А чудо еще и длилось, потому что Дека продолжил:

– Я сказал не подумав. Ты же когда-то был здесь в рабстве. Мы об этом читали. И тебя принуждали изображать дружелюбие. Так ведь? – Он покосился на Шахар, до которой, судя по выражению ее лица, тоже постепенно доходило. Дека сказал ей: – Кто-то из прежних Арамери наказывал его, если он не был достаточно почтителен с ними. Мы не должны вести себя, как они!

Моя решимость немедленно расправиться с ним тотчас угасла, как задутая ветром свеча.

– Ты… ты не знал, – медленно и неохотно выговорил я. Мне пришлось постараться, чтобы перестать рычать и снова загнать голос в высокий мальчишеский регистр. – Конечно же, ты не хотел… того, о чем я было подумал.

Вот вам и привет из прошлого. С незаслуженными благословениями. Я вернул ногтям подобающий вид и уселся на пол, приглаживая волосы.

– Мы, вообще-то, думали, тебе понравится… – проговорил Дека таким убитым голосом, что меня окатило мимолетным стыдом за недавний гнев. – Я думал… то есть мы думали…

Идея насчет дружбы, конечно, принадлежала ему. Из них двоих мечтателем был именно он.

– Нам показалось, что мы и так уже почти подружились. Верно ведь? Ты вроде не возражал к нам сюда заглядывать. Мы и решили, что, если мы станем друзьями, ты поймешь: мы совсем не как те скверные Арамери, за которых ты нас принимаешь. Ты увидишь, что мы не какие-то злые и подлые, и тогда… – Он замялся, опустив взгляд. – Может, тогда бы ты к нам чаще заглядывал.

Дети никогда не могли мне врать. Это было одной из граней моей природы: соврать-то они могли, но я неизменно распознавал ложь. Так вот, ни Дека, ни его сестра не обманывали. Я, конечно, все равно им не верил. То есть не хотел верить. Я не доверял той части собственной души, которая была готова к ним потянуться. Слишком опасное это дело – доверять Арамери. Даже самым маленьким.

Тем не менее они имели в виду именно то, о чем говорили. Они действительно желали моей дружбы. И не из жадности, а просто от одиночества. Как же давно мне не предлагали подобного. Даже собственные родители…

Короче говоря, прельстить меня не трудней, чем любого ребенка.

Я опустил голову, меня трясло. Я скрестил на груди руки, чтобы они не заметили их дрожи.

– Ну… Ладно, короче. Если вы на самом деле хотите… в смысле, дружить… в общем… я, пожалуй, согласен.

Они прямо засияли и приблизились, ерзая на коленках.

– В самом деле? – спросил Дека.

Я передернул плечами, усиленно изображая беспечность, и сверкнул своей знаменитой улыбкой.

– Мне это не повредит. Вы всего лишь смертные… – Докатился до побратимства со смертными. Я тряхнул головой и рассмеялся, спрашивая себя, почему меня так напугала подобная безделица. – Нож кто-нибудь захватил?

Шахар закатила глаза с царственным раздражением:

– Ты же можешь создать его.

– Боги благие, я лишь спросил…

Я воздел руку и сотворил нож. Точно такой же, как тот, которым она пырнула меня в прошлом году. Ее улыбка погасла, она слегка отпрянула при виде ножа, и я понял, что сделал не лучший выбор. Сомкнув ладонь на рукояти, я изменил нож. Когда я распрямил пальцы, в моей руке оказалось изящное изогнутое лезвие с рукояткой из лакированной стали. Шахар неоткуда было знать, но я сотворил точную копию ножа, который Чжаккарн сделала для Йейнэ, когда та жила в Небе.

Увидев изменившийся нож, Шахар успокоилась, и от благодарности на ее лице я сразу почувствовал себя лучше. Я был несправедлив к ней. В будущем я сильнее постараюсь, чтобы это исправить.

– Дружба может продлиться дольше, чем детство, – тихо сказал я, когда Шахар взяла нож. Она помедлила, с удивлением глядя на меня. – Так бывает. Если друзья продолжают доверять друг другу, взрослея и меняясь.

– Это же просто, – хихикнул Дека.

– Нет, – возразил я. – Непросто.

Он перестал улыбаться. Что касается Шахар… Было в ней какое-то врожденное понимание жизни. Пожалуй, начала уже соображать, что это вообще значит – быть Арамери. Ей недолго осталось быть моим другом.

Я протянул руку, коснулся ее щеки, и она моргнула. Но потом я улыбнулся, и она заулыбалась в ответ, на миг став застенчивой, словно Дека.

Вздохнув, я протянул им руки ладонями вверх:

– Что ж, валяйте.

Шахар взяла мою ближнюю руку и подняла было нож, но потом нахмурилась:

– Мне палец резать? Или ладонь?

– Палец, – сказал Дека. – Датеннэй говорил, так скрепляются клятвы на крови.

– Твой Датеннэй идиот, – отрезала Шахар с категоричностью старого спора.

– Ладонь, – сказал я. Не потому, что так было правильно, а просто чтобы прекратить перепалку.

– Так ведь кровь, наверное, вовсю потечет? И больно будет.

– В том и смысл. Что толку в клятве, если она тебе ничего не стоит?

Шахар поморщилась, но потом кивнула и приложила лезвие к моей коже. Ранка, которую она мне нанесла, была до того неглубокой, что скорее щипала, чем болела, а кровь и вовсе не потекла. Я рассмеялся:

– Режь как следует! Забыла? Я же не смертный!

Она недовольно посмотрела на меня, но потом резанула поперек ладони – быстро и действительно как следует. Я не обратил внимания на вспышку боли. Она больше позабавила меня. Рана порывалась тотчас закрыться, но я слегка сосредоточился, и кровь продолжила течь.

– Я тебя, а ты меня, – сказала Шахар, передавая нож брату.

Он принял нож, взял ее за руку и не стал ни медлить, ни сомневаться – весьма деловито порезал сестре ладонь. Она сжала зубы, но не вскрикнула. И он тоже промолчал, пока она пускала ему кровь.

Я вдохнул запах их крови. Он все еще был знаком мне, хотя от последнего Арамери, с которым я был знаком, этих детей отделяло три поколения.

– Друзья, – сказал я.

Шахар посмотрела на брата, тот – на нее, и оба уставились на меня.

– Друзья, – произнесли они хором.

И взялись за руки, а потом взяли и мои руки.

И тогда…

Погодите-ка. Что?..

Они держали меня за руки. Крепко держали. Было больно. Только почему дети кричали, а их волосы развевал ветер? Откуда взялся этот ве…

Я не слышу тебя. Говори громче.

Что за бессмыслица, наши руки спеклись, спаялись вместе, я не мог выпустить их ладо…

Да, я Плутишка. А кто спрашивает?

Они кричали, дети отчаянно кричали, оба вскочили с пола, а я не давал им встать. И почему мое лицо расплывалось в ухмылке? Поче…

Тишина.

3

Я спал, и мне снился сон. Долгое время я не запоминал сны полностью. В памяти оставалось немногое, кроме того что

что-то

было

не так

и, может, несколько…

погодите,

я

тут подумал…

Иными словами, некое смутное понимание. Очень противное состояние, если ты бог. Никто из нас не всеведущ и не всевидящ – это чепуха, которую придумали смертные, – но мы знаем очень много и видим уйму всего. Мы привычны к почти непрерывному потоку сведений, сообщаемых чувствами, которые смертным и не снились, но для меня этот поток на время прервался. Я спал.

И вдруг в глубине этой тишины и пустоты зазвучал голос. Он называл меня по имени, он взывал к моей душе, он обладал силой и полнозвучностью, каких я не встречал несколько человеческих жизней. Меня тянуло куда-то. Знакомое ощущение. И весьма неприятное. Мне было так хорошо и удобно! Я перевернулся на другой бок и попытался не обращать на голос внимания. Но голос, вернее, его обладатель не отставал. Он пихал, тащил и толкал, он хлопал меня по спине, и в итоге я скользнул в разрыв ткани бытия: это было нечто вроде рождения, то есть возвращения в смертное царство (по сути, это одно и то же). Я появился голым и скользким от волшебства, моя внешняя форма рефлекторно уплотнилась для защиты от поглощающих души эфиров, некогда (во времена до начала времен) бывших пищеварительными соками Нахадота. После этого вышел из ступора и мой разум.

Кто-то звал меня по имени.

– Чего тебе? – сказал я, вернее, попытался сказать, потому что слова сорвались с губ нечленораздельным рыком. Задолго до того, как смертные обзавелись внешностью, стоившей подражания, я повадился принимать облик существа, в равной степени наделенного игривостью и жестокостью, ибо оно соответствовало моей сути в той же мере, что и образ ребенка. Сейчас я большей частью предпочитаю этот облик, но стоит утратить бдительность, и возвращается изначальная форма. Вот и теперь: детский облик обеспечивал более тонкую передачу чувств и давал больше возможностей влиять на других, но, еще не придя окончательно в себя в царстве смертных, я безотчетно принял образ кота.

Тем не менее что-то с этой формой было не так. Я попробовал встать и почувствовал себя неловким и неуклюжим. Я не стал тратить время, разбираясь, что тут к чему, предпочтя снова превратиться в мальчишку. Вернее сказать, попробовал превратиться. Однако и превращение пошло не так, как ему следовало бы: против обыкновения, потребовалось значительное усилие. И даже тогда перевоплощение совершалось так медленно, словно я застрял в густой патоке. Облекшись наконец смертной плотью, я готов был свалиться без сил. Я и свалился – там же, где материализовался. Меня трясло, я не мог отдышаться и только гадал, что, во имя всех преисподних, могло со мной случиться.

– Сиэй?..

Тот же голос, что звал меня в пустоте. Женский голос. Одновременно знакомый и незнакомый. Озадаченный, я попытался приподнять голову и повернуться к его обладательнице. И с изумлением обнаружил, что не могу. Нет сил!

– Это действительно ты… Боги благие, я и представить не мог…

Мягкие руки коснулись моих плеч и потянули. Я негромко застонал. Она помогла мне повернуться на бок. Тут что-то начало происходить с моей головой. Стало больно. И холодно. Вот это было уже нечто совсем новенькое! Я никогда раньше не мерз.

– Во имя беспредельности Светозарного! Так это же…

Она тронула мое лицо. Я инстинктивно потянулся к этой ладони, потерся об нее. Она ахнула и отдернула руку. Но потом вновь погладила меня и уже не отстранилась, когда я к ней прижался.

– Ш-Шахар… – кое-как выговорил я. Голос прозвучал слишком громко и как-то неправильно. Я распахнул глаза и уставился на нее. – Шахар?

Это была Шахар. Несомненно. Только и с ней что-то успело произойти. Лицо стало длинней, кости – тоньше и изысканней, переносица – выше. А волосы, которые при нашей последней встрече (когда, кстати, это было? только что? накануне?) она носила примерно до плеч, отросли и спутанной гривой спадали едва ли не ниже пояса, растрепанные, словно она только встала с постели.

Так быстро у смертных волосы не растут. И даже Арамери не стали бы тратить магию на подобные пустяки. Ну, может, когда-то и стали бы, но не теперь. Кстати, о времени. Я попытался отыскать ближние звезды, чтобы понять, сколько минуло времени, но ответом мне стал лишь далекий нечленораздельный рокот, чем-то напоминавший бормотание червей памяти.

– Холодно, – пробормотал я.

Шахар поднялась и куда-то ушла. Очень скоро меня что-то укрыло, нечто толстое, теплое, пахнущее ее телом и птичьими перьями. Оно не должно было бы меня согреть – начнем с того, что моему телу вовсе не полагалось бы мерзнуть, – но мне стало лучше. К тому моменту я обрел способность кое-как двигаться и использовал ее, чтобы благодарно свернуться под одеялом.

– Сиэй… – Голос прозвучал так, словно к ней после изрядного потрясения еще не вполне вернулось самообладание. Ее рука вновь легла на мое плечо и успокаивающе погладила. – Не то что я не рада тебя видеть, просто… – Голос у нее был какой угодно, только не довольный. – Просто, если уж ты надумал вернуться, почему именно теперь? И почему именно сюда, да еще вот так? Это же… Боги благие, поверить не могу!

Почему теперь? Я понятия не имел. Я ведь не знал даже, что́ это за «теперь». Что касается былого, я припоминал не столько мысли, сколько ощущения. Я держал ее за руку.

Ее и Деку. А потом свет, ветер, что-то неуправляемое. Лицо Шахар, ее круглые от ужаса глаза, раскрытый рот и…

Крик. Она кричала.

Силы тем временем понемногу возвращались. Я употребил их на то, чтобы дотянуться до ее колена, пребывавшего в нескольких дюймах от моего лица. Пальцы скользнули по гладкой горячей коже и коснулись тонкой, легкой ткани ночной сорочки. Шахар ахнула и отпрянула:

– Да ты замерзаешь!

– Холодно… – прохрипел я.

Мне было настолько холодно, что я чувствовал, как влага из воздуха собирается на коже в тех местах, где ее не прикрывало одеяло. Я укрылся с головой. Точнее, попытался. Меня опять потянуло за голову, удерживая ее на месте, хотя мне и удавалось ее немного сдвинуть.

– Срань демонская! Это еще что?

– Твои волосы, – сказала Шахар.

Я замер, глядя на нее снизу вверх.

Она подвинула мое плечо, затем подняла прядь и показала ее мне. Что это была за прядь! Густая, волнистая, темно-каштановая и длиннее ее руки. В ней было несколько футов! Я потому и не мог сдвинуться с места, что запутался в собственных волосах!

– Я не приказывал волосам настолько отрастать, – прошептал я.

– Так прикажи им опять стать короткими. Или перестань вертеться, чтобы я смогла их распутать.

Она стащила с меня одеяло и принялась разбирать мои космы, высвобождая их и расчесывая пальцами. Когда она снова помогла мне улечься на бок, голова освободилась. Оказывается, я придавил разросшиеся патлы своим телом.

Мои волосы не должны были настолько вырасти. И ее волосы тоже.

– Скажи – что случилось? – спросил я, пока она возилась, ворочая меня, как большую куклу. – Сколько времени прошло с тех пор, как мы дали клятву?

– Клятву? – Шахар уставилась на меня так, словно впервые увидела. – Ты что, ничего больше не помнишь? Боги мои, Сиэй, да ведь ты нарушил ее едва ли не в тот же миг, как принес!

Я громко выругался на трех земных языках, чтобы прервать ее.

– Просто скажи, сколько времени прошло!

Гнев разрумянил ей щеки, хотя в бледном сиянии, отбрасываемом светящимися стенами Неба, определенно сказать было непросто.

– Восемь лет, – ответила она.

Не может быть!

– Восемь лет я бы запомнил.

Мне следовало бы понять, почему она так сердито ответила.

– Короче, прошло восемь лет. И если ты их не помнишь, то я тут ни при чем. Полагаю, у тебя было множество важных дел. И вообще, для вас, богов, годы смертных пролетают как один вздох…

Это так, но для нас ни один вздох не проходит незамеченным. Я хотел знать больше. Например, почему голос у нее такой обиженный и сердитый. Это взывало ко мне, точно укол порушенной невинности, и казалось очень важным. Но еще мне казалось, что подобные вещи необходимо смягчать молчанием и лишь потом тщательно в них разбираться. Поэтому я все отложил и спросил:

– А почему я так ослабел?

– Мне-то почем знать?

– И где я был все это время? Пока отсутствовал?

– Сиэй… – Она с усилием выдохнула. – Не знаю. Я ни разу не видела тебя с того дня, восемь лет назад, когда мы с тобой и Декой решили стать друзьями. Ты попытался убить нас, а потом исчез.

– Убить? Я вовсе не пытался…

Ее лицо стало жестким, она смотрела на меня с ненавистью, и это означало, что я действительно попытался ее убить, – или, по крайней мере, она так думала.

– Я не хотел, Шахар…

Я вновь к ней потянулся, теперь уже невольно. Я мог забирать силу у детей смертных, если приходила нужда. Я опять коснулся ее колена, но ощутил лишь тоненький ручеек того, в чем нуждался. Ну конечно: как-никак восемь лет. Теперь ей шестнадцать. Еще не совсем взрослая женщина, но близко к тому. Я всхлипнул от отчаяния и отстранился.

– Я ничего не помню с того самого момента и до сих пор, – сказал я, изо всех сил не подпуская к себе страх. – Я взял вас за руки, а потом сразу оказался здесь. Что-то пошло не так…

– Да уж, похоже на то. – Она стиснула переносицу и тяжело вздохнула. – Хорошо хоть твое появление не потревожило охранные письмена на стенах, иначе стража уже вынесла бы двери. На всякий случай надо придумать какое-то объяснение твоего присутствия. – Она помолчала, хмуря брови и с надеждой поглядывая на меня. – Или, может быть, ты куда-нибудь испаришься? Так стало бы проще всего!

Верно, проще. И для меня, и для нее. Конечно, она не хотела, чтобы я здесь находился. И я тоже не хотел здесь находиться – ослабевший, отяжелевший, беспомощный. Я хотел быть с… Погодите-ка… О нет, нет!

– Нет, – прошептал я.

Она снова вздохнула, на сей раз раздраженно, и я понял, что она восприняла мое «нет» как ответ на ее недавний вопрос. Я сделал героическое усилие и схватил ее за руку, отчего Шахар вздрогнула.

– Нет, я не о том. Шахар, как ты меня сюда вызвала? Ты использовала науку писцов или… Или ты каким-то образом повелела?

– Я тебя не вызывала. Ты сам вдруг появился.

– Нет, это ты заставила меня появиться. Я ведь почувствовал, это ты вытащила меня из него…

И, во имя всех демонов, я уже чувствовал его приближение. Его ярость заставляла весь мир смертных пульсировать животрепещущей раной. Почему она этого не ощущает? Мне бы заорать на нее, но вместо этого я тряхнул ее руку.

– Ты вытащила меня из него, и он убьет тебя, если ты немедленно не расскажешь, что ты сделала!

– Кто… – начала она и смолкла, а глаза у нее распахнулись, потому что теперь и она это почувствовала. Еще бы, ведь сейчас он находился с нами в комнате, принимая зримый облик. Светящиеся стены разом померкли, самый воздух дрогнул и благоговейно застыл.

– Сиэй, – произнес Ночной Хозяин.

Я закрыл глаза и помолился о том, чтобы Шахар молчала.

– Я здесь, – отозвался я, и в следующее мгновение он опустился на колени подле меня, а его темный плащ разостлался вокруг него по полу. Леденящие пальцы коснулись моего лица, и я подавил желание рассмеяться над собственной тупостью. Я сразу должен был понять, отчего мне так холодно!

Он повернул мое лицо из стороны в сторону, изучая меня с помощью зрения, и не только. Я без звука позволил ему это, потому что он был моим отцом и имел полное право тревожиться обо мне, но потом перехватил его руку. Мое прикосновение придало ей материальности, и я ощутил приток силы, льющейся из неисчерпаемого кладезя его души. Я с облегчением перевел дух.

– Наха. Расскажи.

– Мы обнаружили тебя плавающим в пространстве. Ты был как душа, утратившая пристанище. Йейнэ пыталась исцелить тебя, но не смогла. И тогда я принял тебя, чтобы уберечь.

А в утробе Нахадота, куда он меня принял, царили холод и тьма.

– Что-то я не чувствую себя исцеленным…

– А ты и не исцелен. Я не мог найти средства, чтобы вывести тебя из того состояния. Не мог даже сохранить.

В его голосе, обычно не слишком богатом оттенками, зазвучала горечь. Дар останавливать процессы, развитие которых зависело от времени, достался Итемпасу; Нахадот такой способностью не обладал совершенно.

– Самое большее, что я мог сделать, – продолжил он, – это оберегать тебя, пока Йейнэ искала лекарство. Но тебя у меня забрали. Я не мог понять, куда ты вдруг делся. Сперва не мог…

И темная бездна его глаз обратилась в сторону Шахар. Она вздрогнула и съежилась – и было из-за чего.

У меня не имелось причин желать ее спасения, если не считать ребяческого чувства чести. Ведь это я когда-то покончил с ее детской невинностью, а значит, был перед нею в долгу. А еще я дал клятву, что буду ей другом. Поэтому я осторожно сел – не прямо у него перед глазами, потому что это было небезопасно, но так, чтобы привлечь его внимание.

– Наха, – сказал я. – Что бы она ни сделала, она сделала это непреднамеренно.

– Ее намерения не имеют значения, – ответил он очень тихо. Он не сводил с нее взгляда. – Когда тебя у меня вырвали, ощущения были очень похожи на те, что я помню со времен нашего плена. Зов, от которого не отмахнешься и которого невозможно ослушаться.

Шахар издала некий звук, вроде едва слышного всхлипа, и на лице Нахадота отразилось голодное пристальное внимание. Я не мог винить его за этот гнев, но Шахар ничем не напоминала Арамери прежних веков. Она вообще выросла, понятия не имея о повадках богов. Откуда ей было знать, что ее страх мог подтолкнуть его к нападению, потому что ночь была временем хищников, а она вела себя подобно беспомощной жертве…

Но не успел я придумать хоть какой-нибудь способ отвлечь его, как случилось наихудшее: она заговорила.

– Г-господь Нахадот… – выдавила она дрожащим голосом.

Нахадот приблизился, его дыхание участилось, и в комнате сразу стало темней. Срань демонская. Но, к моему изумлению, она глубоко вдохнула, и ее страх вроде как отступил.

– Господь Нахадот, – заново начала она. – Уверяю тебя, я не сделала ничего, чтобы вызвать сюда господа Сиэя. Да, я подумала о нем. – Она покосилась на меня. Ее лицо неожиданно стало суровым, что совершенно меня смутило. – И произнесла его имя. Но не потому, что хотела, чтобы он здесь появился. Как раз наоборот. Я разозлилась. И прокляла его.

Я вытаращил на нее глаза. Прокляла? Но перемена в ее настроении сделала то, что не удалось мне: Наха выдохнул и снова уселся.

– Проклятие сродни молитве, – проговорил он задумчиво. – Если ты достаточно хорошо постигла его природу…

– Молитва не выдернула бы меня из твоей пустоты, – заметил я, рассматривая свое тело. Руки и ноги выглядели длинными до непристойности. Даже ладони сделались в полтора раза шире прежнего! Мне полагалось иметь маленькие ловкие пальчики, а не эти здоровенные клешни! – И не могла бы сотворить со мной такое. Ничто не смогло бы такое сделать.

Теперь, когда Наха пополнил мою силу, я мог исправить ошибку. Я приказал себе стать прежним.

– Остановись. – Воля Нахадота перехватила мою и неодолимо стиснула ее, не дав начать обратное превращение. Я испуганно замер. И он тотчас подтвердил мои страхи, сказав: – Тебе более небезопасно менять облик.

– Небезопасно?

– Ты еще не понял, – вздохнул он.

И, заглянув мне в глаза, он передал знание, которое они с Йейнэ обрели за восемь лет с той поры, когда все пошло наперекосяк.

Есть граница между богами и смертными, не имеющая ничего общего с бессмертием. Это материальность: способность быть вещественным, обладать изменчивой плотью. Фундаментальная причина, по которой демоны были слабее нас, хотя некоторые из них по могуществу равнялись богам. Они могли пересекать эту черту и становиться богами, но это требовало чудовищных усилий, и божественность, не будучи их естественным состоянием, получалась лишь временной. Другим смертным преодолевать границу вовсе не удавалось. Они были заперты в своей плоти, они старились вместе с ней, обретали с ней силу или слабость. Они не могли придавать произвольную форму ни ей, ни миру вокруг себя – разве что пуская в ход убогие возможности своих рук и ума.

Так вот, Нахадот сообщил мне, что я как бы перестал в полной мере быть богом. Я завис между божественностью и смертностью, но с течением времени мало-помалу становился все более смертным. Я еще мог произвольно изменять облик и уже сделал это, появившись у Шахар изначально в облике кота. Но теперь это давалось мне немалым трудом. Дальше меня ждут боль, раны, а там недолго и навсегда покалечиться. И наконец придет день – когда-нибудь, но придет, – когда я вообще не смогу измениться. А если попытаюсь, то погибну.

Я смотрел на него, и мне было по-настоящему страшно.

– Что ты такое говоришь? – прошептал я, хотя он не произнес вслух ни единого слова. – Наха, что ты такое говоришь?

– Что ты становишься смертным.

Мне стало тяжелее дышать. А ведь я не приказывал себе тяжело дышать. А также дрожать, потеть, расти, мужать, становиться из мальчишки мужчиной. Мое тело проделывало это само. Мое… Нет, не мое! Чужое, оскверненное, вышедшее из повиновения тело.

– Значит, я умру, – сказал я. Во рту было сухо. – Наха, взросление противно моей природе. Если так дело пойдет, если я буду взрослеть и стареть, если я споткнусь и сильно ударюсь, я умру, как умирают смертные.

– Мы найдем способ вылечить тебя.

Я сжал кулаки:

– Не лги мне!

Бесстрастная маска Нахи рассыпалась, и я увидел глубокую скорбь. Я вспомнил несчетные ночи, проведенные у него на коленях, и как я просил его рассказать еще одну сказку. Я называл его сказки «чудесным враньем». Он укачивал меня на руках, повествуя о чудесах, то реальных, то вымышленных, и как же я радовался тому, что не вырасту никогда! Тому, что всегда буду с восторгом слушать его «вранье».

– Ты будешь делаться старше, – сказал он. – Ты перерастешь детство, и сила начнет тебя покидать. Ты начнешь нуждаться в пище и сне, как прочие смертные, а недоступные смертным восприятие и чувства будут постепенно оставлять тебя. Ты станешь уязвимым и хрупким. А потом… Да, если мы ничего не сумеем предпринять, ты умрешь.

Я не смог перенести мягкости его голоса, не соответствующую жестокости сказанного. Он всегда был так мягок, так уступчив, так терпим к переменам. А я не хотел, чтобы он был терпим к такому.

Отшвырнув одеяло, я встал. Движение получилось неловким из-за непривычно изменившегося телосложения и уймы волос. Кое-как доковыляв до окна, я уперся ладонями в стекло и налег на него всем весом. За столетия, проведенные во дворце по имени Небо, я уяснил, что смертные очень редко так поступали. Они хоть и знали, что стекла во дворце усилены магией, а окна изготовлены со сверхчеловеческой точностью, им было не избавиться от страха, что, не ровен час, или стекло треснет, или рама расшатается. Я уперся ногами и толкнул что было сил. Мне отчаянно требовалось ощутить хоть что-то неподвижное и прочное.

Ощутив прикосновение к плечу, я резко обернулся, подсознательно ожидая встретить взгляд непреклонных глаз цвета заката, еще более непреклонную силу смуглых рук и эту неуязвимую мягкость. Но передо мной была всего лишь смертная, Шахар. Я зло уставился на нее, гневаясь, что не увидел того, что желал, и едва не отшвырнул ее, чтобы не мешалась. Ее ошибка каким-то образом стала причиной всего, что со мной случилось. Может, убив ее, я обрету свободу?

Посмей она взглянуть на меня с жалостью или состраданием, я, наверное, именно так бы и поступил. Но ничего подобного на ее лице я не прочитал, лишь негодование и отвращение. Она была Арамери. Сочувствие – это не для них.

Итемпас некогда предал меня, но избранники Итемпаса вот уже две тысячи лет были восхитительно предсказуемы. Я рывком притянул ее к себе и заключил в кольцо рук, такое тесное, что вряд ли ей в нем было хорошо и удобно. Она отвернулась, и ее щека оказалась прижата к моему плечу. Впрочем, никаких уступок я не дождался: она не заговорила и не ответила на объятие. Я просто держал ее, дрожа и скрипя зубами, чтобы не начать вопить. И еще я смотрел на Нахадота сквозь облако ее светлых кудрей.

Тот ответил мне неподвижным взглядом, полным печали. Он отлично знал, почему я от него отвернулся, и прощал меня за это. А я ненавидел его за это, точно так же, как ненавидел Йейнэ за их любовь с Итемпасом, как ненавидел Итемпаса за то, что он спятил и не пришел ко мне, когда был так мне нужен. Я ненавидел всю их троицу за то, что они разбрасывались взаимной любовью, в то время как я отдал бы все – все! – лишь за то, чтобы эта любовь была обращена на меня…

– Уходи, – прошептал я сквозь волосы Шахар. – Прошу тебя, уходи.

– Тебе небезопасно здесь оставаться.

Я горько рассмеялся, угадав его намерение:

– Может, мне и осталось лишь несколько десятилетий жизни, Наха, но если и так, я не хочу провести их внутри тебя, в спячке. Так что спасибо.

Его лицо посуровело. Я знал о его восприимчивости к боли и понимал, что мои слова ранили его, как ножи.

– У тебя есть враги, – сказал он.

Я вздохнул:

– Я могу за себя постоять.

– Я не хочу потерять тебя, Сиэй. Я не отдам тебя ни отчаянию, ни смерти.

– Уходи! – Я сгреб Шахар, как мягкую игрушку, зажмурился и заорал: – Убирайся, демоны тебя задери, и оставь меня, во имя всех преисподних, в покое!

Мгновение тишины. Потом я ощутил его уход. Стены вновь обрели способность сиять, а в комнате словно прибавилось воздуху. Шахар чуть расслабилась и прильнула ко мне. Но это была лишь минутная слабость, да и то малозаметная.

Я по-прежнему удерживал ее, потому что сейчас мне хотелось потакать только своим желаниям, а никак не ее. Но я недаром стал старше. У меня, помимо воли, прибавилось зрелости, так что я быстренько перестал думать лишь о себе. Я разжал руки, и она шагнула назад, глядя на меня с пробудившимся подозрением.

– И что ты теперь станешь делать? – спросила она.

Я рассмеялся, прислонившись к стеклу:

– Не знаю пока.

– Ты хотел бы остаться здесь?

Я застонал и поднял руки к голове, путаясь пальцами в некстати разросшихся волосах.

– Не знаю, Шахар. Что-то мне сейчас плохо думается. Как-то сразу все навалилось…

Она вздохнула. Я ощутил, как она приблизилась и встала рядом возле окна. От нее так и веяло напряженной работой мысли.

– Сегодня можешь переночевать в комнате Деки, – сказала она наконец. – Утром я переговорю с мамой.

Я пребывал в таком ошарашенном состоянии, что ее слова обеспокоили меня гораздо меньше, чем следовало бы.

– Отлично, – сказал я. – Как скажешь. Постараюсь не разбудить его, пока буду шататься из угла в угол и сопли размазывать.

Она некоторое время молчала. Я и внимания на это не обратил, но, когда она заговорила, в голосе прозвучала обида.

– Деки здесь нет. Ты там будешь один.

Я повернулся к ней, хмуря брови:

– А где же он? – И до меня тотчас дошло: это же Арамери. – Он умер?

– Нет. – Она не посмотрела на меня и даже не переменилась в лице, но в голосе зазвенело презрение, вызванное моим предположением. – Он в «Литарии». Учится на писца.

Мои брови поползли вверх.

– Я и не знал, что он хотел стать писцом.

– А он и не хотел.

Я наконец-то понял. Да уж, действительно: Арамери. Когда возможных наследников оказывалось более одного, их вовсе незачем было стравливать в битве насмерть. Правительница вполне могла оставить в живых обоих, всего-навсего поставив одного в заведомо подчиненное положение.

– Стало быть, его прочат стать при тебе первым писцом.

Она пожала плечами:

– Если он преуспеет, а за это никто поручиться не может. Пусть сперва подтвердит свои умения, когда вернется. Если вернется.

Я начал понимать, что здесь все совсем непросто. Во мне шевельнулось любопытство, заставившее на некоторое время забыть о собственных бедах. Я повернулся к ней.

– Обучение искусству писцов длится годы, – сказал я. – Обычно от десяти до пятнадцати лет.

Она подняла взгляд, и выражение ее глаз заставило меня поежиться.

– Именно. Вот Дека и учился последние восемь лет.

О нет.

– Восемь лет назад…

– Восемь лет назад, – все так же сухо и резковато продолжила она, – ты, я и Дека приняли обет дружбы. Сразу после этого ты выдал магическую вспышку такой мощи, что она разнесла Лестницу в никуда и порядочный кусок нижней части дворца. Сделав это, ты исчез неизвестно куда, оставив нас с Декой погребенными среди завалов, и сломанных костей у нас было больше, чем целых.

Я в ужасе уставился на нее. Она прищурилась, вглядываясь в мое лицо, и толика замешательства чуть пригасила ее гнев.

– Так ты ничего не знал?

– Не знал.

– Но как же вышло, что ты не знал?

Я тряхнул головой:

– Я ничего не помню с того момента, как мы втроем взялись за руки, Шахар. Но вы с Декой все же мудро поступили, попросив моей дружбы. Это раз и навсегда обезопасило вас от меня. А что там случилось, я действительно не понимаю.

Она медленно кивнула:

– Нас вытащили из-под обломков и подлатали. Стали как новенькие. Только мне пришлось рассказать о тебе маме. Она была вне себя из-за того, что мы скрыли от нее нечто столь важное. Опять же опасности подверглась жизнь наследника, и за это нужно было обязательно с кого-то спросить. – Она сложила на груди руки, ее плечи едва заметно напряглись. – Дека пострадал меньше, чем я. Наши чистокровные родственники принялись намекать, будто Дека – только Дека, не я! – верно, сделал нечто такое, что тебя разозлило. В заговоре с использованием божества в качестве орудия убийства его никто напрямую не обвинял, но…

Я прикрыл глаза, начиная в конце концов понимать, почему она проклинала мое имя. Сперва я похитил ее детскую невинность, а потом и ее брата. Она никогда больше не будет мне доверять…

– Мне очень жаль, – сказал я, чувствуя полную несостоятельность этих слов.

Она вновь пожала плечами:

– Ты ни в чем не виноват. Теперь я вижу: произошедшее было несчастной случайностью.

С этими словами она отвернулась и прошла к двери в смежную комнату, где когда-то помещался Декарта. Открыла ее и оглянулась, ожидая, пока я подойду.

Я, однако, задержался возле окна, читая знаки, ставшие гораздо более внятными. Ее лицо было холодным и бесстрастным, но мастерства в управлении его выражением она еще не достигла. В ней тлела ярость – пока еще скрытая, но отнюдь не погашенная. Она была терпелива. И сосредоточенна. Я мог бы подумать, что это хорошо, если бы уже не видел такое раньше.

– Ты не винишь меня, – проговорил я. – Хотя готов поспорить, что винила. До сегодняшней ночи. Но все еще винишь кого-то. Кто это?

Я полагал, что она отмолчится.

– Моя мать, – ответила она.

– Ты вроде говорила, что она была вынуждена отослать Деку?

Шахар покачала головой:

– Это не имеет значения. – Помолчав, она опустила взгляд. – Дека… С тех пор как он уехал, я ничего о нем не знаю. Он возвращает мои письма нераспечатанными.

Я говорил уже, что чувствовал себя ошарашенным? Так вот, мои чувства были изрядно притуплены, но даже в таком состоянии я ощущал живую болезненную рану в ее душе, в той части, что была посвящена брату-близнецу. Такие раны нуждаются в лечении и перевязках.

– Иди уже, – вздохнула она.

Я шагнул к ней, но тут же остановился, кое-что осознав. Главы семейства и их наследники люто презирали друг друга с самого начала эры Светозарного. Если учитывать все обстоятельства, это выглядело неизбежным: две личности, достаточно сильные, чтобы повелевать миром, редко становятся не то что наперсниками, а даже добрыми соседями. Именно поэтому главы семейства Арамери контролировали наследников столь же безжалостно, что и весь остальной мир.

Мой взгляд переместился к старой, незавершенной сигиле на лбу Шахар. Там не было ни одного слова, означавшего сдерживание и управление. Она была свободна в действиях против своей матери. Вплоть до заговора с целью низложения и убийства. Стоило лишь захотеть.

Шахар перехватила мой взгляд и улыбнулась.

– Мой старый друг, – сказала она. – А знаешь, тогда, много лет назад, ты не ошибся на мой счет. Есть кое-что в моей природе, и мне от этого некуда деться.

Я пересек комнату и встал подле нее у входа. Я раздумывал о ней и с удивлением чувствовал неуверенность. По идее, я должен был выслушать ее планы страшной мести и почувствовать себя оправданным. Мне следовало бы прочувствованно сказать ей: «Еще не кончив, ты поймешь, что не стоило и начинать…»

Но я успел близко познакомиться с ее детской душой, и было в ней нечто такое, что мало соответствовало образу холодного мстителя, в которого она вроде бы превратилась. Она любила брата, даже была готова пожертвовать собой ради него. Она действительно всеми силами хотела стать хорошим человеком.

– Нет, – сказал я, и она заморгала. – Ты действительно от всех отличаешься. Не знаю, правда, почему. Тебе не полагалось бы, но так оно и есть.

У нее взбугрились на скулах желваки.

– Может, это ты повлиял? Вы, боги, такие. Знай, что ты повлиял на мою жизнь больше, чем удалось самому Блистательному Итемпасу…

– Наоборот, мое влияние должно было сделать тебя хуже. – Я даже чуть улыбнулся, правда, улыбка получилась кривая. – Я себялюбив, капризен, жесток. Шахар, я никогда не был пай-мальчиком!

Она приподняла бровь и бросила короткий взгляд вниз. Я и забыл, что совсем голый, если не считать одеждой безобразно длинные волосы: сейчас, когда я стоял, они достигали лодыжек. (В отличие от ногтей, которые сохранили ту длину, которую я обычно предпочитал. Частичная смертность и частичный рост? Придется жить, с ужасом ожидая первую стрижку ногтей.)

Я сперва подумал, что Шахар разглядывает что-то у меня на груди, потом запоздало сделал поправку на изменившийся рост и сообразил, что ее взгляд устремлен… несколько ниже.

– Да уж, – сказала она наконец. – Теперь ты точно не мальчик.

Кровь бросилась мне в лицо, хотя я не очень понял почему. Ведь тела – это всего лишь тела, а пенисы – всего лишь пенисы. Тем не менее она каким-то образом вынудила меня смутиться из-за моего. Во всяком случае, я так и не придумал, что ей на это ответить.

Шахар помолчала еще немного, вздохнула:

– Ты, может, поесть хочешь?

– Нет… – начал я, но тут в животе у меня заурчало и возникло то странное посасывание, которого я не знал уже несколько человеческих поколений. Я даже успел подзабыть, что оно означает. Я вывернулся, сказав: – Но к утру, наверное, захочу.

– Значит, я распоряжусь, чтобы доставили двойной поднос. Спать-то будешь?

Я покачал головой:

– Слишком много всего надо обдумать. Не уснул бы, даже вымотавшись. А я не слишком устал…

Ну да. Пока еще не устал.

Она вздохнула:

– Понятно…

Тут до меня вдруг дошло, что она совершенно вымотана. Лицо бледнее обычного, даже морщинки наметились. Ко мне постепенно возвращалось чувство времени – смутное, неповоротливое, но тем не менее действенное, – и я сообразил, что, когда она меня вызвала, было уже хорошо за полночь. Ну, не вызвала, а прокляла. Может, она в тот момент без сна расхаживала по комнате и голова пухла от раздумий о всяческих бедах? Что заставило ее вспомнить меня, пусть даже и с ненавистью, – после стольких-то лет? А хочу ли я это знать?..

– Наша клятва все еще в силе, Шахар? – тихо спросил я. – Я не хотел причинять тебе никакого вреда.

Она нахмурилась:

– А тебе хочется, чтобы она была в силе? Помнится, поначалу тебя не слишком привлекала идея обзавестись двумя смертными друзьями…

Я облизнул губы, силясь осознать, почему мне настолько не по себе. Она определенно заставляла меня нервничать.

– Думаю, учитывая обстоятельства, друзья бы мне пригодились.

Она моргнула. Потом улыбнулась – уголком рта. В отличие от ее прежних улыбок, эта была настоящей. В ней не чувствовалось горечи. Тут я понял, насколько ей было одиноко без брата. Насколько она вообще юная. И как недалеко ушла от того ребенка, каким я ее знал.

Потом она шагнула вперед, ее ладони коснулись моей груди, и я ощутил поцелуй. Легкий и дружеский. Простое и краткое прикосновение теплых губ, но оно зазвенело во мне хрустальным колокольчиком. Она отступила на шаг, а я все стоял столбом и смотрел на нее. И ничего не мог с собой поделать.

– Значит, друзья, – сказала она. – Доброй ночи.

Я просто кивнул, не найдя слов. И ушел в комнату Деки. Она затворила за мной дверь, и я обессиленно прижался к ней спиной, испытывая одиночество и еще что-то очень странное…

4

В ту ночь я не спал, хотя и мог бы. Спать-то хотелось, и еще как! Я вообразил отчаянное желание сна в виде паразита, высасывающего мои силы и только ждущего, когда я достаточно ослабею и дам ему возможность завладеть уже всем телом. Когда-то мне нравилось спать. Когда-то. Прежде, чем это стало угрозой.

Но скуку я тоже не любил, а ее было предостаточно в те часы, которые я провел, расставшись с Шахар. На размышления о моем прискорбном положении могло уйти лишь какое-то время. Единственным способом как-то выплеснуть мои «растрепанные чувства» было действовать. Делать что угодно, лишь бы немедленно. Я слез с кресла и принялся бродить по комнате Деки, заглядывая то в выдвижные ящики, то под кровать. Его книги были слишком просты, чтобы возбудить мой интерес, за исключением сборника загадок, где нашлось несколько ранее мне неизвестных. Но и эту книгу я одолел за полчаса, а потом скука навалилась вновь.

Трудно придумать существо опаснее скучающего ребенка. И, хотя меня было бы правильнее назвать скучающим подростком, это изречение смертных по-прежнему оставалось в силе. Часы текли, постепенно становясь все длиннее и тягостнее. В конце концов я встал и растворил стену. Хотя бы это я мог проделать, не растрачивая еще остававшиеся у меня силы: для этого потребовалось лишь произнести слово. Когда день-камень отодвинулся в сторону, уступая мне путь, я шагнул сквозь открывшееся отверстие, оказавшись в мертвых пространствах за стеной.

Прогулка по моим былым угодьям до некоторой степени подняла настроение. Хотя, конечно же, и здесь не все было в точности как когда-то. Мировое Древо разрослось и вокруг Неба, и непосредственно внутри. Некоторые заброшенные коридоры и замкнутые пространства оказались заполнены его живой древесиной, и это заставляло меня время от времени пускаться в обход. Я понимал, что таков и был замысел Йейнэ: в отсутствие Энефадэ и, что важнее, лишившись подпитки от Камня Земли, Небо испытывало необходимость в поддержке Древа. Уж слишком много законов Итемпаса, установленных для смертного царства, нарушала его архитектура, и лишь магия удерживала громадный дворец в небесах, не давая ему обрушиться и, соответственно, вдребезги разбиться.

Я спустился на семнадцать этажей, прошел изгибами коридора, который человеку мог только присниться, ибо представлял собой вереницу соединенных сфер, и там, под гигантской выгнутой веткой, я нашел то, куда стремился, – свой планетарий. Я аккуратно обогнул все ловушки, которые сам когда-то расставил, по привычке избегая наступать на фрагменты лунного камня, вделанные в пол. На вид они были очень похожи на обычные куски день-камня (смертные их и не различали), но облачными ночами в новолуние эти вставки преображались, становясь провалами прямо в одну из любимых преисподних Нахадота.

Эти капканы я некогда насторожил против наших тогдашних хозяев, просто чтоб они помнили: за все надо платить. В том числе и за порабощение своих богов. Мы рассеяли такие милые ловушечки по всему дворцу. В их устройстве обвинили Нахадота. Его подвергли жестокому наказанию, но впоследствии он даже поблагодарил меня, заверив, что перенесенная боль того стоила.

Но когда наконец я произнес: «Атадиэ!» – и стена планетария раскрылась передо мной, я замер у входа, а челюсть у меня так и отвисла.

По идее, вокруг центрального ярко-желтого шара должно было плавать более сорока сфер поменьше, но я увидел всего четыре. Только четыре! И это считая сферу-солнце в центре! Остальные валялись на полу и около стен – останки после погрома. «Семь сестер», золотые планетки-близняшки, которые я собрал, обшарив миллиарды звезд, валялись по углам. Остальные тоже: Зиспе, Лакруам, Аманайясенре, Весы, Мать Вращения с ее шестью детками-лунами, соединенными тонкой сетью колец, и – вот горе-то! – мой любимец, великолепный гигант Ваз. Белоснежный шар, который я некогда с трудом обхватывал руками, сильно ударился об пол и раскололся. Я подошел к ближней половинке и со стоном опустился на колени, чтобы взять ее в руки. Было отчетливо видно ядро, мертвое и остывшее. Планеты – штуки крепкие, куда крепче большинства смертных, но эту мне починить не удастся. Даже окажись у меня для этого лишняя магия.

– Не-е-ет… – прошептал я, раскачиваясь взад-вперед с полушарием в руках.

Я даже плакать не мог. Я ощущал себя таким же мертвым, как внутренность расколотого Ваза. Слова Нахадота не заставили меня как следует прочувствовать весь ужас моего положения, но такое… От этого так просто не отмахнешься.

На мое плечо опустилась рука, но я был до такой степени погружен в горе, что мне было все равно, чья она.

– Мне так жаль, Сиэй…

Йейнэ. Ее голос, мягкое контральто, из-за печали прозвучал еще ниже. Я ощутил, как она опустилась на колени подле меня. Кожу обдало мягким теплом, но ее присутствие не принесло мне утешения, как в былые времена.

– Сам виноват, – прошептал я.

Я всегда собирался распустить свой планетарий – когда-нибудь, когда он мне надоест. Хотел вернуть каждый мир туда, откуда я его забрал. Вот только сделать это я так и не собрался, потому что был себялюбивым поганцем. Когда я был заключен в смертную форму и изо всех сил тщился почувствовать себя богом, потому что хозяева Арамери обращались со мной точно с вещью, я перенес планетарий сюда, опасаясь, что они его обнаружат. Я пускал в ход не принадлежавшую мне силу, я много раз убивал свое смертное тело, чтобы поддержать планетарий. И после всего этого сам не заметил, как погубил эти миры…

Йейнэ вздохнула и обняла меня за плечи, на миг зарывшись лицом в мои волосы.

– Смерть со временем приходит за всеми… – сказала она.

Однако в этом случае смерть явно поторопилась. Моему планетарию полагалось жить не меньше, чем звезде. Я глубоко вздохнул, опустил на пол половинку планеты и посмотрел на Йейнэ снизу вверх. На ее лице не было даже следа того потрясения, которое испытал я, увидав себя повзрослевшим, и за это я был ей благодарен. Не в ее природе было шарахаться от зрелища утраченной прелести. И она любила меня и продолжит любить, даже если я более не смогу быть ее маленьким мальчиком. Я снова потупился. Мне стало стыдно за ту ревность, которую возбудило во мне ее влечение к Итемпасу.

– Некоторые все-таки уцелели, – тихо проговорил я. – Они…

Я снова перевел дух. Что я стану без них делать? Тогда я буду воистину одиноким. Но все-таки я поступлю так, как будет правильно. Мои самые преданные друзья заслуживали свободы.

– Ты поможешь им, Йейнэ? Пожалуйста…

– Конечно, – ответила она и прикрыла глаза.

Планетки вокруг светила исчезли одна за другой, а потом и парочка из валявшихся на полу. Я следовал за Йейнэ, насколько мне удавалось, наблюдая, как она бережно размещала каждую в точности там, где я когда-то ее нашел. Вот одна снова поплыла вокруг яркого золотого солнца, и оно несказанно обрадовалось, получив ее обратно. Другая вернулась к двойной звезде, и сияющие близняшки встретили ее согласной торжествующей песнью. Третья оказалась в звездной детской, в окружении громко верещащих новорожденных планет и своенравных шипящих магнетаров…[1] Планета лишь вздохнула, смиряясь с оглушительным гвалтом.

Но вот Йейнэ потянулась к солнечной сфере. Ее имя было Эн, и она принялась сопротивляться. Изумившись, мы открыли глаза и увидели, что Эн сбросила личину ярко-желтого шарика и разгорелась настоящим огнем. Вращаясь, она принялась расширяться, что выглядело опасным, учитывая, что я не мог ее больше подпитывать. Так она выгорит и умрет в течение каких-то минут.

– Какого хрена ты делаешь? – обратился я к ней. – Хватит грубить!

Эн ответила тем, что сорвалась с места и прыгнула в нашу сторону, боднув меня прямо в живот. Я ахнул от удивления и схватился руками за ушибленное место. Я ощутил гнев маленькой звезды. Да как я посмел ее отсылать? Она старше большинства моих родственников! И она всегда была здесь, со мной, когда я в ней нуждался! А теперь ее собрались выгнать, как провинившуюся служанку? Не пойдет!

Я коснулся горячей бледно-желтой поверхности и едва не расплакался.

– Я больше не могу заботиться о тебе, – проговорил я. – Неужели не ясно? Если останешься со мной, тут тебе и конец…

«Ну, значит, так тому и быть, – гласил безмолвный ответ. – Конец – значит конец, значит конец…»

– Ах ты, шарик упрямый! – разорался было я, но Йейнэ коснулась моей руки, лежавшей на крутом боку Эн. После ее прикосновения Эн тотчас засветилась ярче. Она ощутила нечто такое, чего я почувствовать больше не мог.

– Верный друг… – тихо и с еле уловимым неодобрением проговорила Йейнэ. – Такими друзьями надо дорожить.

– Но не до смерти же! – вскинулся я. – Йейнэ, прошу тебя! Она не соображает, что делает. Отошли ее!

– Ты хочешь, чтобы я не посчиталась с ее желаниями, Сиэй? Принудила ее сделать то, чего хочешь ты? Я что тебе – Итемпас?

Тут я прикусил язык, сообразив, что она, конечно же, знала о том, как я тогда рассердился. Может, она даже видела, как я торчал там, подглядывая за ней с Итемпасом, а потом сбежал. Я повесил голову. Сперва мне стало стыдно за свое поведение. Потом – стыдно за этот стыд.

– Ты применяешь силу, когда считаешь нужным, – буркнул я, по детской привычке надуваясь, чтобы замаскировать свой стыд.

– Когда необходимо – да. Но сейчас не тот случай.

– А я не хочу, чтобы мою совесть отягощала еще одна смерть, – сказал я, обращаясь и к Йейнэ, и к Эн. – Ну, пожалуйста, звездочка. Если я потеряю тебя, я этого не перенесу! Очень тебя прошу: ступай!

Мерзавка Эн, паршивый газовый шарик, ответила тем, что сделалась красной и принялась на глазах раздуваться. Она собиралась взорваться, словно такой конец лучше медленной смерти от голода. Я застонал.

Йейнэ закатила глаза.

– Истерику закатывает, – сказала она. – Хотя чему удивляться. С кем поведешься, от того и наберешься.

Она покачала головой и присела на корточки, задумчиво озираясь. На мгновение ее серовато-зеленые глаза потемнели, наполнившись непроглядными тенями густого влажного леса, и чертог планетария внезапно опустел. Пропали все мои сломанные игрушки, а с ними и Эн. Я ощутил укол внезапного сожаления.

– Я приберегу их для тебя, – сказала она, проводя ладонью по моим вихрам, как делала всегда. Я закрыл глаза и расслабился, отдавшись знакомым ощущениям и ненадолго притворившись, что все хорошо, а я по-прежнему маленький. – До тех пор, – продолжила Йейнэ, – пока ты не сможешь вернуться к ним и лично препроводить по домам.

Я благодарно вздохнул, несмотря на горечь, которую вызвали у меня эти слова. Она очень болезненно воспринимала возвращение мертвых вещей к жизни: это насиловало ее природу, ибо было надругательством над циклом бытия, который при самом начале жизни установила Энефа. Йейнэ исключительно редко что-либо возрождала, и мы никогда ее не просили об этом. Но… Я облизнул губы.

– Йейнэ… То, что со мной происходит…

Она вздохнула, вид у нее стал грустный и встревоженный, и я запоздало сообразил, что спрашивать не было нужды. Будь в ее власти обратить вспять мое превращение в смертного, она уже сделала бы меня прежним, невзирая на цену, которую ей пришлось бы заплатить… Однако возникал вопрос: если уж богиня, обладающая высшей властью над всем смертным, не могла остановить мое сползание в смертность, то… Что вообще творится?

– Будь я постарше… – проговорила она, и я почувствовал себя виноватым в том, что она в себе сомневалась. Она потупилась и стала казаться маленькой и ранимой, как та смертная девушка, сходство с которой сохраняла. – Знай я получше собственные силы… Может, я и сумела бы отыскать какое-то решение.

Вздохнув, я повернулся на бок и устроил голову у нее на коленях, не без труда выпутавшись из вездесущих волос.

– Может, это вовсе за пределами нашего совокупного понимания? – предположил я. – Раньше ничего подобного никогда не случалось. Ну и что толку сетовать на такое, с чем все равно ничего поделать нельзя? – Я нахмурился и добавил: – Вот это уж точно уподобило бы тебя Итемпасу!

– Нахадот очень переживает, – сказала она.

Я решил, что она надумала переменить тему, и вздохнул:

– Нахадот чрезмерно заботлив.

Она снова погладила меня по голове, потом взяла спутанные лохмы и начала их перебирать. Я закрыл глаза, убаюканный ритмичными движениями.

– Нахадот любит тебя. Когда мы только нашли тебя в нынешнем состоянии, он отдал столько сил, пытаясь изменить тебя, что сам пострадал. И все равно…

Она замолчала, лишь воздух между нами едва не потрескивал от напряжения.

Я нахмурился, обеспокоенный и ее описанием поведения Нахадота, и незаконченной фразой.

– Что – все равно?

Она вздохнула:

– Я не уверена, что ты готов рассуждать об этом более здраво, чем Наха.

– Ты о чем, Йейнэ? – Конечно же, я ее понял и, как она и предсказывала, рассердился безо всякой причины. – Боги и демоны, ну конечно! Ты хочешь все обсудить с Итемпасом!

– В его природе – сопротивляться переменам, Сиэй. Не исключено, что он может сделать то, что не вышло у Нахадота, – удержать тебя от дальнейшего превращения, пока я не найду лекарства. А если мы воссоединимся и вновь станем Тремя…

– Нет! Для этого вам придется освободить его!

– Да, придется. Ради тебя.

Я нахмурился, сел и раздельно выговорил:

– Мне. На это. Плевать!

– Знаю. И Нахадоту, как ни удивительно, тоже.

– Наха… – Я заморгал. – Что?

– Он готов пойти на что угодно, лишь бы спасти тебя. На что угодно, кроме одного-единственного средства, которое как раз и может сработать. – В ее голосе неожиданно тоже зазвучал гнев. – Когда я обратилась к нему, он сказал, что скорее даст тебе умереть!

– Ну и правильно! Он знает, что я лучше сдохну, чем попрошу этого гада о помощи! Йейнэ… – Я затряс головой, но заставил себя договорить. – Я понимаю, почему тебя к нему тянет. Хотя мне это и не нравится. Люби его, если тебе так хочется, но не проси об этом меня!

Она ответила грозным взглядом, но я не опустил глаз, и спустя некоторое время она, вздохнув, отвернулась. Ибо правда была на моей стороне, и она знала об этом. Она еще была так молода, в ней столько еще сохранилось от смертной… Она знала историю, но не видела сама того, что Итемпас некогда сотворил с Нахадотом. Да, она расхлебывала последствия – как все мы, как всякая живая тварь во вселенной до скончания века, – но могло ли это сравниться с личным присутствием!

– Ты такой же вредный, как Нахадот, – сказала она наконец. Она была больше встревожена, чем разгневана. – Я ведь не призываю тебя к прощению. Мы все отлично знаем, что ему за содеянное никакого прощения нет и быть не может. Да и прошлого не перепишешь. Однако настает день, когда нужно оставить прошлое и двигаться дальше. Делать то, что необходимо и этому миру, и нам самим.

– Мне вот необходимо позлиться, – капризно проговорил я, но все-таки заставил себя глубоко вдохнуть и выдохнуть. На Йейнэ я злиться совсем не хотел. – Ладно, уговорила. Когда-нибудь я, может, и захочу жить дальше. Но не сегодня.

Она покачала головой, но потом взяла меня за плечи и потянула вниз, вновь уложив мою голову себе на колени. Это не оставило мне особого выбора, кроме как блаженно расслабиться, что я с удовольствием и сделал. Я вздохнул, закрывая глаза.

– В любом случае это пустые разговоры, – сказала Йейнэ. В ее голосе чуть слышно проскальзывали ворчливые нотки. – Мы не можем его найти.

Говорить про Итемпаса мне не хотелось, но во мне зашевелилось любопытство.

– Это еще почему?

– Не знаю. Вот уже несколько лет, как он пропал без вести. Когда мы пытаемся нащупать его присутствие в мире смертных, нам ничего не удается уловить. Вообще-то, мы не очень беспокоимся… пока.

Я поразмыслил над услышанным, но ничего дельного не придумал. Даже пребывая в единстве, Трое никогда не были всеведущи, а Йейнэ с Нахадотом – это далеко не Трое. Если Итемпас подыскал писца и тот сотворил для него, скажем так, ширму… Но зачем ему могло такое потребоваться?

«А затем же, зачем он все остальное творит, – решил я наконец. – Задница он, вот и весь резон!»

– Я – нет, – помолчав, негромко произнесла Йейнэ. Я непонимающе нахмурился. Она вздохнула и снова погладила меня по голове. – В смысле, я его не люблю.

Я подумал о том, сколько недоговоренного таилось в ее словах. «Пока» было среди них самым очевидным. Еще пробивалось «ни в коем случае, потому что я не Энефа», хотя я в это не особенно верил. Ее уже к нему определенно тянуло. Я услышал еще кое-что важное: «…пока ты тоже его не полюбишь». А вот с этим я точно не смогу жить.

– Ну и правильно, – вздохнул я, вновь ощущая навалившуюся усталость. – Потому что я тоже его не люблю.

Потом мы долго молчали. Она начала трогать мои волосы то тут, то там, отделяя прикосновениями слишком длинные пряди. Я закрыл глаза, благодарно принимая ее заботу и одновременно спрашивая себя, сколько еще раз мне доведется так наслаждаться прежде, чем я умру.

– Ты помнишь? – спросил я. – Помнишь последний день своей человеческой жизни? Ты еще спрашивала, что будет, когда ты умрешь.

Ее руки на мгновение замерли.

– Ты тогда ответил, что не знаешь. И что смерть как-то не особенно занимала твои мысли.

Я опустил веки, в горле почему-то застрял комок.

– Я соврал…

– А я знаю, – очень тихо сказала она.

Йейнэ разделалась с моими волосами и собрала обрезанное в горсть. Я на мгновение ощутил напряжение ее воли. Потом она поднесла ладонь к моему лицу, показывая, что сделала. Мои волосы превратились в плетеный шнурок как раз подходящей длины, чтобы повязать на шею, и на него была нанизана небольшая светло-желтая бусина. Невзирая на разницу в размерах и материале, я узнал вложенную в нее душу: это была Эн.

Я сел, обрадованный и удивленный. Поднял украшение на уровень глаз и ухмыльнулся старой подружке. (То, что ее так уменьшили, ей не понравилось. Она привыкла быть мячиком, упругим и славным. Теперь же ей приходилось мириться с этим ничтожным и неподвижным обликом из-за того, что я перестал быть ребенком. А что, взрослые не любят пинать забавные мячики? Я погладил Эн, чтобы она перестала ныть.)

Потом провел рукой по остриженной голове и обнаружил, что Йейнэ изменила прическу, приспособив ее к чертам моего повзрослевшего лица.

Я посмотрел на нее:

– Ты меня таким хорошеньким сделала, спасибо. Наверное, в куклы играла, когда была смертной девочкой?

– Я принадлежала к народу дарре. У нас мальчишки в куклы играли. – Она встала, без нужды отряхнула одежду и обвела глазами опустевший чертог. – Мне не хотелось бы оставлять тебя здесь, Сиэй. Здесь, в Небе.

Я пожал плечами:

– Какая разница, здесь или где-то еще?

А сам подумал, что Нахадот был прав. В моем нынешнем состоянии я не мог покинуть смертное царство; земной плоти почти невозможно попасть в чертоги богов. Один раз Наха меня уберег, приняв внутрь себя, но больше я на такое не соглашусь.

– Здесь водятся Арамери, – сказала она.

Подавив желание раскрутить бусину на шнурке и куда-нибудь ее запустить, я надел ее через голову и устроил на груди. (Эн там сразу понравилось, ведь мое сердце билось рядом.)

– Я больше не раб, Йейнэ, – сказал я. – Больше мне здесь ничто не грозит.

Она взглянула на меня с таким раздражением и недовольством, что я даже отшатнулся:

– В чем дело?

– Арамери – всегда угроза!

У меня брови поползли вверх.

– В самом деле, о дочь Киннет?[2]

Вот тут она рассердилась по-настоящему, даже глаза приняли яркую желтизну оливина.

– Их власть повисла на ниточке, Сиэй. За ними теперь лишь войско и писцы. Сила смертных, магия смертных: и то и другое можно ниспровергнуть, и власти Арамери над миром настанет конец. Как по-твоему, что они сделают, снова получив возможность наложить лапу на божество?

– Чтоб я понимал, какая им польза от ослабевшего, умирающего божества, – хмыкнул я. – Я даже перевоплотиться толком не могу: мне это, видите ли, опасно! Да я просто жалок! – Она опять захотела возразить, но я опередил ее: – Я буду осторожен. Обещаю. Но, Йейнэ, честное слово, у меня сейчас есть заботы поважнее.

К ней вернулось самообладание.

– Да. – Она помолчала немного, тяжело вздохнула и отвернулась. – Ты только будь осторожен, Сиэй. Век смертного может промелькнуть для тебя как единый миг… – Она моргнула и чему-то улыбнулась. – Кажется, со мной так и было. Не помню, впрочем. Смотри не растрачивай время попусту. Я не упущу ни одного оставшегося тебе мгновения – буду искать способ тебя исцелить…

Я кивнул. Как мне повезло, что у меня такие преданные и решительные родители. Во всяком случае, двое из Трех.

– Я тебя навещу, как только разузнаю что-нибудь, – сказала она.

И потянулась ко мне, чтобы заключить в объятия. Я все еще сидел на корточках. Я не стал подниматься навстречу, иначе оказался бы выше ее ростом. А такое показалось мне ужасно неправильным.

Потом она исчезла, а я еще долго сидел в опустевшем планетарии, совсем один.

Судя по положению солнца, в комнату Декарты я вернулся уже после полудня. Впрочем, долго размышлять на эту тему мне не пришлось: выйдя из отверстия в стене, я обнаружил в комнате посетителей. Они встали, приветствуя меня, и я удивленно остановился.

Шахар стояла возле двери в свою комнату, и такой тихой и скромной я еще ни разу ее не видел. Она была одета в то, что у чистокровных Арамери считалось повседневным нарядом: длинное платье с кружевным узором в форме пчелиных сот, ярко-синие атласные туфельки и плащ. Волосы уложены на затылке замысловатым узлом. Возле Шахар стояла женщина с явными манерами дворцовой управляющей. Она оказалась самой рослой из трех присутствовавших дам – широкоплечая, красивая, с удивительно прямым взором и густейшей лавиной вьющихся черных волос, спадавших на плечи и спину. Тем не менее при всей властности облика она была одета далеко не так изысканно, как две другие, а метка на лбу изобличала в ней всего лишь квартеронку. Она помалкивала и смотрела куда-то сквозь меня, заложив руки за спину: поза беспристрастного внимания, бесподобно освоенная ее успешными предшественниками.

Между двумя вышеописанными дамами стояла третья: собственной персоной высочайшая правительница Арамери, глава семейства, повелительница Ста Тысяч Королевств. Она смотрелось поистине великолепно в темно-алом платье с мягким отложным воротником.

Мое удивление сменилось истинным потрясением, когда вся троица преклонила передо мной колени. Управляющая – привычным плавным движением, государыня и наследница – чуть менее ловко.

При виде склоненных затылков я не выдержал и рассмеялся.

– Однако! – сказал я, подбоченясь. – Вот это приветствие! А я и понятия не имел, насколько я важная персона! Вы что, весь день тут торчали, дожидаясь меня?

– Такие почести положены всякому богу, – сказала госпожа.

Голос у нее оказался негромкий и до изумления похожий на голос Йейнэ. Бодрствующей она выглядела старше, чем спящей: бесчисленные заботы правления и особенности личности отметили ее лицо морщинами, но она все еще была прекрасна холодной красотой власти.

И совершенно не боялась меня.

– Да-да, знаю, – сказал я, останавливаясь против нее. Я не озаботился сотворить или стибрить себе какую-нибудь одежку, а посему, вздумай правительница поднять взгляд, прямо у нее перед носом оказались бы некоторые части моего тела. Может, стоило бы ее спровоцировать именно на это. – Вы очень дипломатичны, госпожа Арамери, особенно если учесть, что половина моих родственников хочет вас убить, а вторую половину намерения первой абсолютно не волнуют. Полагаю, Шахар вам все рассказала?

Она не повелась на приманку, так и не подняв голову.

– Да. Искренне соболезную об утрате бессмертия, господь Сиэй.

Вот же сука! Я нахмурился и сложил руки.

– Оно не утрачено, а лишь на время утеряно. И я по-прежнему бог, вне зависимости от того, умру ли я завтра или буду жить вечно.

Вывалив это, я с неудовольствием услышал собственный голос. Вот, значит, как: ее достать не сумел, зато сам заговорил капризно и зло. Получалось, она вертела мной как хотела, а я, дурак, ей позволил. Я отошел к окну и повернулся к ним спиной, скрывая раздражение.

– Да ладно вам, вставайте, – бросил я. – Терпеть не могу пустые церемонии, а также показную покорность. Как вас зовут и чего вы хотите?

Зашуршала ткань: дамы поднялись.

– Я Ремат Арамери, – представилась правительница. – И я лишь хотела приветствовать ваше возвращение в Небо. Разумеется, в качестве почетного гостя. Мы собираемся оказать вам любое мыслимое гостеприимство. Я уже дала задание писцам, наказав всему их корпусу провести исследование вашего нынешнего… состояния. Вероятно, мы, смертные, можем предложить очень немногое, до чего раньше нас не додумались бы боги. Но если нам удастся хоть что-то выяснить, мы, конечно, тотчас же вам сообщим.

– Конечно. Ведь если вы поймете, как это случилось со мной, то сможете проделать такое же с любым богом, который станет вам угрожать.

К моему удовольствию, она не стала этого отрицать.

– Я проявила бы беспечность как правительница, если бы не попыталась, господь Сиэй.

– Да-да, – согласился я и нахмурился: кое-что из сказанного привлекло мое внимание. – Вы сказали, всему корпусу писцов? В смысле, первому писцу с помощниками?

– Смертный мир успел измениться с тех пор, как вы последний раз проводили среди нас время, господь Сиэй. – Изящное выражение, превращавшее столетия моего рабства в подобие каникул. – Полагаю, вы понимаете, что отсутствие Энефадэ и вашей магии в немалой степени подорвало наши усилия по поддержанию порядка и благосостояния этого мира. Соответственно, возникла необходимость собрать под одной рукой всех писцов, выпускаемых «Литарией».

– Другими словами, у вас теперь целое войско писцов. Наряду с обычными вооруженными силами?

Я не очень-то обращал внимание на дела смертных со времени кончины Теврила, но помнил, что уже он начинал над этим работать.

– Сто тысяч легионов, – ответила она без улыбки. У меня успело создаться впечатление, что она вообще редко улыбалась. Однако в голосе прозвучал некий намек на иронию. – То есть о реальных ста тысячах речь, как вы понимаете, не идет. Просто так звучит убедительней.

– Да, конечно. – Я, оказывается, успел подзабыть, какой геморрой иметь дело с главами семьи Арамери. – Хорошо, так чего вы реально хотите? Что-то я немного сомневаюсь, что вы так уж рады моему появлению.

Она вновь не стала притворяться, и мне это понравилось.

– Я ни обрадована, ни огорчена, господь Сиэй. Однако не стану отрицать, что ваше присутствие действительно могло бы принести немалую пользу семье. – Тут она сделала паузу: наверное, хотела посмотреть, как я это приму. Я начал было гадать, что за пользу я мог бы принести Арамери, но почти сразу решил, что скоро и так это узнаю. – Имея это в виду, я уведомила Морад, управляющую нашим дворцом, что вы ни в чем не должны испытывать недостатка, пока вы здесь.

– Это будет для меня честью и удовольствием, господь Сиэй, – тотчас отозвалась черноволосая женщина. – Мы могли бы начать с подбора вашего гардероба.

Я фыркнул: это меня позабавило. Она уже начала мне нравиться.

– Несомненно, – согласился я.

– Я также уведомила свою дочь Шахар, – продолжала Ремат, – что отныне вы составляете ее первейшую ответственность и заботу. Все время, что вам угодно будет провести в Небе, она обязана повиноваться вам, как повиновалась бы мне, и любой ценой обеспечивать вам покой и удобство.

Погодите-ка… Я нахмурился и уставился на Ремат. Выражение ее лица – вернее, нарочитое отсутствие оного – ясно свидетельствовало: она прекрасно понимала, что только что сделала. Ошарашенный взгляд стоявшей позади нее дочери лишь подтвердил это.

– Давайте-ка выясним, правильно ли я вас понял, – медленно проговорил я. – Вы, стало быть, отдаете мне свою дочь, чтобы я поступал с нею, как мне будет угодно? – Я покосился на Шахар, которой явно хотелось кое-кого задушить. – А если мне вдруг захочется убить ее?

– Я бы, естественно, предпочла, чтобы вы этого не делали, – с незыблемым спокойствием ответила Ремат. – Толковый наследник – это существенное вложение времени и сил. Однако она Арамери, господь Сиэй, а наше главнейшее предназначение нисколько не изменилось со времен Основательницы. Мы правим милостью богов и, соответственно, служим богам, чем только можем.

Шахар метнула в мою сторону такой беззащитный взгляд, какого я у нее и в детстве не видел. В нем читались и горечь предательства, и беспомощная ярость. Последнее напомнило мне ту Шахар, которую я знал когда-то. Вообще-то, все обстояло совсем не так ужасно, как она, похоже, думала: принесенная когда-то клятва означала, что ей не следует меня опасаться. Рассказывала ли она об этом Ремат? Если да, то рассчитывала ли Ремат, что детское обещание убережет ее дочь и наследницу?

Вряд ли. Зря ли я сто человеческих поколений жил среди Арамери? Я видел, как они растили детей, держа их в точно отмеренном небрежении; вот вам и причина, почему маленьким Шахар и Декарте было позволено безнадзорно бродить по дворцу. Взрослые считали, что Арамери, у которого хватило глупости погибнуть в детстве от несчастного случая, в правители не годился. И я множество раз видел, как главы семьи изыскивали способы испытать силу наследников – даже если в ходе испытания те утрачивали душу.

Но такое…

Кулаки сжались сами собой, и мне потребовалось серьезное усилие, чтобы не превратиться в кота. Это было бы слишком опасно, да и магию зря тратить не годится.

– Как ты смеешь! – Я это все-таки не проговорил, а скорее прорычал. – Ты меня держишь за смертного простака, обрадованного возможностью отыграться? Думаешь, мне нужно чье-то унижение, чтобы подтвердить свою значимость? Думаешь, я вроде тебя?

Ремат приподняла бровь:

– Если учесть, что смертные были созданы по образу и подобию богов, я считаю, что скорее уж мы вроде вас.

Это обозлило меня так, что я не сразу нашелся с ответом.

– Что ж, если тебя не радует общение с Шахар, – продолжила она, – ты волен с ней не общаться. Скажи ей, что́ может порадовать тебя, и она проследит, чтобы это было исполнено.

– Полагаю, матушка, заботы о господе Сиэе важнее моих прочих обязанностей? – спросила Шахар.

Голос ее прозвучал столь же бесстрастно, как и у Ремат, только тоном повыше. У них вообще были очень похожие голоса. Вот только в глазах ее полыхала ярость, способная расплавить стекло.

Ремат глянула через плечо, и ей, кажется, понравилось зрелище разгневанной дочери. Она кивнула, как бы в задумчивости:

– Да, вплоть до получения иных указаний. Морад, проследи, пожалуйста, чтобы личный помощник Шахар был в курсе. – Морад пробормотала нечто вежливо-утвердительное, а Ремат все наблюдала за Шахар. – У тебя, дочь моя, есть вопросы?

– Нет, матушка, – тихо ответила Шахар. – Ты очень ясно выразила свою волю.

– Отлично. – Ремат повернулась к дочери спиной (на мой взгляд, это был смелый поступок) и вновь обратилась ко мне: – И вот еще что, господь Сиэй. Слухи неминуемо поползут, но я осмелюсь посоветовать вам не обнародовать свое присутствие – точнее, вашу природу, – пока вы будете здесь находиться. Не сомневаюсь, вы способны представить, какого рода внимание это может привлечь!

Тут она была, несомненно, права. Писцы, да и просто набожные обитатели дворца попросту замучили бы меня вопросами, поклонением и попытками снискать благословение. А если учесть, что дворец называется Небо, здесь обязательно найдутся высокорожденные, которым потребуется небольшая божественная помощь в разных интригах. Кто-нибудь попытался бы причинить мне вред или сесть мне на шею, чтобы добиться мелких привилегий для себя лично. А еще… Я скрипнул зубами.

– Согласен, с моей стороны разумнее всего будет не высовываться.

– Вот именно. – С этими словами она наклонила голову. То был не поклон смертного божеству, а скорее жест вежливости между равными. Я сразу и не понял, что она таким поклоном подразумевала. Хотела оскорбить меня, не потрудившись выразить должное почтение? Или, наоборот, оказала почтение, проявив честность? Проклятье. Я никак не мог раскусить эту женщину. – На этом позвольте откланяться, господь Сиэй.

– Погоди, – сказал я и шагнул вперед, чтобы посмотреть ей в глаза.

Она была выше ростом, и это мне понравилось: так я худо-бедно чувствовал себя прежним. А еще, подойдя вплотную, я понял, что она, по крайней мере, опасалась меня. И это мне тоже понравилось.

– Ты желаешь мне зла, Ремат? – спросил я. – Скажи, что не желаешь. Пообещай!

На ее лице отразилось удивление.

– Ни в коей мере. Я принесу в этом любую клятву, какую вы пожелаете.

Я улыбнулся, показав разом все зубы, и на краткий миг ощутил запах ее страха. Ну, хоть что-то. Даже Арамери суть люди, а люди по-прежнему суть животные. Ну а животное способно опознать хищника, когда тот подходит вплотную.

– Пойди против своего сердца, Ремат. Понадейся умереть. Воткни себе иголку в глаз.

У нее поползла вверх бровь, ведь я городил чепуху. Однако слова бога обладают силой, на каком бы языке они ни произносились, а я еще не до конца стал смертным. Слова были глупыми, но мое намерение она уловила вполне.

– Пойти против своего сердца, – без улыбки повторила она и наклонила голову.

Затем повернулась и довольно-таки поспешно вышла – возможно, чтобы не показать еще большего страха, и уж точно, чтобы я не успел наговорить еще чего похлеще.

Я показал язык ей вслед.

– Итак… – Морад глубоко вздохнула и обратилась ко мне. – Полагаю, я смогу подобрать одежду, которая придется вам впору, а портной подгонит все в точности. Вы позволите снять с вас мерку, господь Сиэй?

Я сложил руки на груди и создал себе одежду. Глупый и мелочный жест, да еще и трата магии. Однако я был вознагражден изумлением в ее взгляде.

– Хороший портной тоже не повредит, – сказал я с наигранной беспечностью. – А то за вашей модой не уследишь.

«И магию растрачивать не придется», – добавил я про себя.

Она поклонилась – низко, почтительно, доставив мне удовольствие.

– Что до ваших покоев, господь Сиэй, я…

– Оставь нас, – резко бросила Шахар, немало меня удивив.

Морад тоже удивилась, но смолкла на полуслове.

– Слушаюсь, госпожа.

И вышла, держась очень прямо.

Мы с Шахар молча глядели друг на друга, пока не услышали, как затворилась дверь в покои Декарты. Тогда Шахар закрыла глаза и глубоко вздохнула, точно собираясь с силами.

– Мне жаль, – сказал я.

Я полагал, что она опечалена. Но когда она открыла глаза, я увидел, что холодная ярость еще не угасла.

– Ты мне поможешь ее убить?

Я от удивления перекатился с пяток на носки и сунул руки в карманы. (Я всегда творил себе одежду с карманами.) Поразмыслив какое-то время, я ответил:

– Если хочешь, могу убить ее прямо сейчас. Лучше сделать это, пока моя магия еще не иссякла. – Я помолчал, считывая знаки, которые подавала ее слегка изменившаяся осанка. – Ты точно этого хочешь?

Она чуть не ответила «да». Я это тоже увидел. И, если бы она попросила, я бы все выполнил, причем с удовольствием. До Войны богов я не считал возможным убивать смертных, но жизнь в рабстве все изменила. И Арамери точно не были обычными смертными. Убивать их было чистым наслаждением.

– Нет, – ответила она наконец. Не скажу, что неохотно. В ней совсем не было брезгливости, но ведь это я когда-то давно научил ее убивать. Она вздохнула, полная отчаяния. – Я пока недостаточно сильна, чтобы занять ее место. У меня слишком мало союзников среди знати и чистокровной родни. – Она поморщилась. – Нет. Я еще не готова.

Я медленно кивнул:

– По-твоему, она это знает?

– И гораздо лучше меня. – Шахар со вздохом плюхнулась в ближайшее кресло и обхватила голову руками. – С ней всегда так, что бы я ни сделала и как бы хорошо себя ни проявила. Она считает, что я недостаточно сильна, чтобы наследовать ей.

Я уселся на край деревянного письменного стола прекрасной работы. При этом мое мягкое место соприкоснулось с деревом тяжелее, чем я рассчитывал. То ли задница стала больше, то ли я просто устал. Почему, кстати? И я припомнил одежду, которую только что сотворил.

– Так уж водится у Арамери, – заметил я, чтобы отвлечься. – Сосчитать не могу, сколько раз я видел, как главы семьи устраивали деткам очень веселую жизнь, просто чтобы убедиться, что детки у них стоящие.

Тут я на миг задумался: какого рода церемонию передачи власти устраивают теперь Арамери? Камня Земли больше не существовало, а с ним и нужды в отнятии жизни. Еще я заметил, что сигила главенства на лбу Ремат была прежнего образца, составленная на древнем языке власти, хотя он был теперь бесполезен.

– Что ж, есть достаточно простой способ доказать, что ты не слабачка. Прикажи уничтожить какую-нибудь страну или еще что-то в таком духе.

Шахар буквально ошпарила меня взглядом:

– По-твоему, убийство ни в чем не повинных смертных – это смешно?

– Нет, не смешно. Это ужасно. И я до конца времен буду слышать их вопли, – произнес я ледяным тоном. Она отшатнулась. – Но если ты так боишься, что тебя сочтут слабой, возможностей у тебя действительно не много. Надо либо сделать что-нибудь, чтобы доказать свою силу – а у Арамери сила означает безжалостность, – либо послать все подальше и заявить матери, чтобы подыскивала другого наследника. По мне, ей так и следует поступить, если она права и в тебе недостаточно силы. Да и весь мир, кстати, вздохнет с облегчением, если ты не унаследуешь власть.

Некоторое время Шахар просто смотрела на меня. Я сообразил, что она обиделась: я ведь проявил намеренную жестокость. Но ведь, по сути, я сказал ей правду, пусть даже и весьма неприятную. Я видел, какими кровавыми ужасами все кончалось, когда во главе семейства оказывался глупый или неспособный Арамери. Если она откажется наследовать, станет лучше и для всего мира, и для самой Шахар. Иначе родственнички ее живьем слопают.

Она поднялась с кресла и заходила по комнате, сложив на груди руки и покусывая нижнюю губу. В другое время и при других обстоятельствах я бы ею залюбовался.

– Одного не понимаю: на что твоей матери мое присутствие здесь? – Я вытянул ноги, ставшие безобразно длинными, и зло уставился на них. – Если она считает меня сильной шахматной фигурой, так ведь это не так. Моя магия на исходе; любой с первого взгляда поймет, что со мной что-то неладно. А она при этом хочет, чтобы мою божественность сохранили в секрете! Какой смысл?

Шахар вздохнула, перестала расхаживать и тереть глаза.

– Она хочет улучшить отношения между богами и Арамери. Она продолжает дело, которое начал ее отец, а он начал его в основном из-за того, что ты перестал посещать Небо после того, как умер ее дедушка, Теврил Арамери. Она рассылает подарки городским божествам, повсюду их приглашает и всякое такое. Иногда, кстати, они действительно являются. – Шахар пожала плечами. – Говорят, за одним из богов она даже ухаживала на предмет возможного супружества. Правда, он не принял ее предложение. По слухам, из-за этого она так и не взяла себе мужа. Раз уж ее отверг бог, на меньшее она не могла согласиться, ведь это приняли бы за слабость…

– В самом деле?

Я попробовал вообразить, как холодная красавица Ремат пытается обольстить одного из моих братьев, и мне стало смешно. Такое ухаживание кое-кого из них могло соблазнить на соитие. Вот бы узнать, к кому она силилась подкатить? Может, к Дайме? Этот готов покрывать все, что шевелится. Или к Эллере? Он высокомерен почище Арамери и предпочитает чопорных вроде Ремат.

– В самом деле, – подтвердила Шахар. – И еще я подозреваю, что именно поэтому она попыталась отдать меня тебе. – Я заморгал, и Шахар тонко улыбнулась. – На ее вкус, ты слишком молод. А вот мне бы как раз.

Я вскочил и торопливо отошел на несколько шагов.

– Что за бред!

Она уставилась на меня, удивленная такой вспышкой:

– Бред? – Шахар поджала губы. – Понятно. А я и не знала, что ты находишь меня отвратительной.

Я застонал:

– Шахар, я же бог детства! Тебе это никаких мыслей не навевает?

Она непонимающе нахмурилась:

– Детей, вообще-то, направо и налево женят.

– Верно. И некоторые из них обзаводятся собственными детьми. Но на этом детству быстренько приходит конец.

Я непроизвольно содрогнулся и сложил руки на груди, копируя ее позу. Такая вот жалкая попытка защиты. Я не мог отделаться от воспоминаний о жадных шарящих руках, в ушах у меня отдавалось тяжелое прерывистое дыхание. Скольким прародителям Шахар нравилась неограниченная власть над смазливым, неубиваемым, никогда не стареющим мальчишкой…

Боги благие, меня едва не стошнило. Я оперся о стол. Меня трясло, я задыхался.

– Сиэй?.. – Шахар подоспела ко мне, и я ощутил ее теплую ладошку у себя на спине. – Сиэй, что с тобой?

– Как ты развлекаешься? – спросил я, хватая ртом воздух.

– Что?

– Как ты развлекаешься, демоны тебя побери? Какая-то своя жизнь и веселье у тебя вообще есть? Или ты в свободное время только планы всякие строишь?

Она гневно уставилась на меня, и от вида ее надутых губ мне несколько полегчало. Повернувшись, я схватил ее за руку и потащил через комнату, на скромную кровать Деки. Шахар ахнула и попыталась вырваться.

– Ты что задумал?

– На кровати попрыгать!

Я даже разуваться не стал. В обуви оно как-то лучше получалось. Я довольно неуклюже вспрыгнул на мягкую середину матраса и затащил ее к себе.

– Что?..

– Тебе вроде велено меня всячески радовать, так? – Я ухватил ее за плечи. – Давай, Шахар! Всего-то восемь лет минуло! Помнишь, как тебе нравилось пробовать все новое? Помнишь, как я разок предложил попрыгать по облакам и ты вся загорелась, пока не припомнила, что я, вообще-то, монстр, убивающий малышей. – Я ухмыльнулся, а она заморгала, припоминая тот день. – А еще ты спихнула меня с лестницы, да так, что я набил себе синяков!

Она неуверенно засмеялась:

– Я и забыла… как дала тебе пинка.

Я кивнул:

– Здорово было, правда? И тебе было плевать, что, вообще-то, я бог и что угодно с тобой сотворить могу, если рассержусь. Ты делала что хотела и меньше всего думала о последствиях.

Наконец-то в ее глазах появился прежний огонек. Да, теперь она была старше и мудрей и сегодня бы подобной глупости нипочем себе не позволила, но это вовсе не значило, что ей такого не хотелось. Желание еще жило – глубоко похороненное, но не убитое. И этого было достаточно.

– Так попытайся, – сказал я. – Сделай что-нибудь для забавы!

И я подпрыгнул на упругой мягкости постели. Шахар взвизгнула и покачнулась, потеряв равновесие, но рассмеялась. Я тоже заулыбался, наконец-то избавившись от дурноты.

– Хватит думать! Просто делай что нравится!

Я еще раз подпрыгнул, теперь уже как следует. Шахар чуть не свалилась с кровати. Она завизжала от ужаса и восторга, от шального чувства свободы и тоже подпрыгнула – иначе ей было не устоять. Подпрыгнула очень неловко, потому что едва не упала после моего прыжка. Я расхохотался, обхватил ее, и мы запрыгали вместе – настолько высоко, насколько у меня получалось без применения магии. Она вновь завопила, когда мы едва не дотянулись руками до купольного потолка. Приземлились мы с такой силой, что внутри кровати что-то возмущенно застонало, но мы снова унеслись ввысь, и Шахар смеялась, смеялась, ее лицо прямо светилось. Поддавшись капризу, я дернул ее к себе, и мы завалились набок. Пришлось воззвать к магии, чтобы мягко упасть навзничь, но с этим оказалось все в порядке – магия вдруг снова начала легко мне даваться, и вообще все получилось так здорово, что я расхохотался и чмокнул ее.

Честно, я ничего «такого» в это не вкладывал. Прыгать было славно, смеяться и веселиться было славно, и поцелуй тоже стал исключительно славным. Ее губы были теплыми и мягкими, дыхание щекотало мне верхнюю губу. Улыбаясь, я оставил игру и сел.

То есть хотел сесть, но не успел. Ее руки сгребли ткань рубашки у меня на спине и снова потянули меня вниз. Я даже вздрогнул, когда ее губы снова прильнули к моим. Они были слаще всякого цветочного нектара. А уж когда она пустила в ход язычок… Какой там нектар – то был сущий мед, густой, золотой и душистый. Он лился мне в горло, растекаясь по телу жарким блаженством. Она передвинулась, прижимаясь ко мне нежной девичьей грудью. (У девочек ведь не бывает грудей или как?) Боги благие, до чего же здорово было ощущать ее руки на спине: меня целую вечность так не радовал ни один смертный. Или, может, это вспыхнула любовь, которую поспешила включить в свои планы Ремат? Нет, я и раньше любил Шахар, любил с самого ее детства, о, да, да, да, да… «О, совершенная смертная, вот моя душа, познай же ее, ибо я так хочу…»

Тут мы отстранились друг от друга. Она, ахнув, отпрянула, я же испустил долгий судорожный вздох.

– Что… что… – Она прижала руку ко рту. Послеполуденный свет преломлялся в зеленых глазах, как бы подсвечивая их изнутри, – я мог бы пересчитать все прожилки ее радужек. – Сиэй, что…

Я потянулся, накрыл ладонью ее щеку и медленно, блаженно выдохнул:

– Это был я. – И прикрыл глаза, наслаждаясь моментом. – Спасибо тебе.

– За что?

Объяснять не хотелось, и я не стал. Просто перекатился на спину и отдался на волю незримых волн бытия. К счастью, Шахар надолго замолчала и просто тихо лежала рядом.

Такие мгновения мира и тишины редко затягиваются, и я, в общем, не возражал, когда наконец она заговорила.

– Значит, это твоя противоположность? – сказала она. – Женитьба и всякое такое? Все, что называется взрослостью?

Я зевнул:

– Ага…

– Ты от одних разговоров об этом чуть не заболел.

– Нет. Я выяснил, что умираю, потом разволновался из-за своего планетария, а тут еще разговоры о свадьбе. Вот все вместе меня и доконало. Сейчас же я вполне силен, и такая чепуха не может мне повредить.

– Планетарий? – удивилась она. Матрас заколыхался: она приподнялась на локтях, и я ощутил на лице ее дыхание.

– А, ничего важного. Все равно его теперь нет.

– Вот как. – Она помолчала. – А как ты отгоняешь мысли о плохом, о той же смерти например?

Я открыл глаза. Она лежала на боку, подперев голову рукой. Тщательно уложенная прическа пришла в беспорядок, а глаза смотрели совсем мягко – такого взгляда я у нее еще не видел. Нормальная, в общем, девчонка в изрядно помятом платьишке, в меру шкодливая и непослушная. Ничего общего с чопорной и накрахмаленной наследницей семьи.

– А ты сама как отгоняешь мысли о смерти? – Я коснулся кончика ее носа. – Ведь вам, смертным, все время приходится жить с этим страхом. Если вы с ним как-то справляетесь, значит получится и у меня.

А сам подумал: «Ничего не попишешь, придется справляться. Не то, чего доброго, еще раньше помру». Вслух, правда, я этого не сказал, чтобы не портить настроение ни ей, ни себе.

– Ясно…

Она подняла руку, помедлила, но все-таки поддалась мимолетному порыву и положила ладошку мне на грудь. Будучи в человеческом облике, я не мог замурлыкать. А вот с наслаждением вздохнуть и слегка выгнуться под ее рукой – это запросто. Так я и сделал.

– Ой, а это что было? – спросила она.

– Ну, как же, госпожа Шахар, полагаю, на сенмитском это называется «поцелуй». По-темански будет «умишдэй», а на убийском…

Она довольно сильно шлепнула меня по груди – даже кожу защипало. Побледнела, сообразив, что натворила, но тут же прогнала страх. Ее щеки покрылись пятнистым румянцем, означающим у амнийцев либо нездоровье, либо сильное чувство. Полагаю, она смутилась.

– Я имела в виду… почему ты это сделал?

– А почему ты меня прошлой ночью поцеловала?

– Ну… не знаю, – нахмурилась она. – Просто мне показалось, что так будет правильно.

– Ну вот, а теперь мне так показалось. – Я снова зевнул. – Проклятье. Похоже, мне надо поспать…

Она села, но с кровати слезать не торопилась. Она сидела ко мне спиной, и я видел, как напряжены ее плечи. Я ждал, что она задаст еще вопрос, и, должно быть, она собиралась кое о чем спросить. Однако вместо этого она сказала:

– Я рада, что ты вернулся, Сиэй. Правда-правда. И я рада, что случившееся в тот день не было… – Она глубоко вдохнула. – Я так долго тебя ненавидела!

Я сложил руки за головой и вздохнул:

– Думаю, ты все еще чуточку меня ненавидишь, Шахар. Я же тебя брата лишил.

– Нет, – сказала она. – Это сделала мать.

Однако полной убежденности в ее голосе не было, а я знал, что сердце смертного не всегда подчиняется логике.

– Ранам нужно время, чтобы зажить, – сказал я, думая о своем.

– Может, и так, – согласилась она. Еще немного помедлив, она со вздохом поднялась. – Я буду у себя в комнате.

И она вышла. Мне очень хотелось еще поваляться в постели, сопротивляясь наползающему сну, однако иногда преобладает не ребячество, а нажитая мудрость. Вздохнув, я перекатился на бок, свернулся клубочком и сдался дремоте.

5

Превыше смертных стоят боги, а превыше нас – непознаваемая сущность, которую мы называем Вихрем. И Ему по какой-то причине нравится число три. Это число Его детей, великих богов, создавших остальных нас. Они сами дали себе имена, они объемлют все сущее. Мы, младшие боги, делимся на три чина; впрочем, это потому, что мы сами истребили четвертый.

Первыми появились ниввахи, выравниватели; к ним и я имею честь принадлежать. Мы родились от первых попыток общения Троих между собой; пути их любви далеко не исчерпывались обычными понятиями о размножении. Они и сами были еще юны и не знали, как это – быть родителями, отчего и наломали немало дров, однако все это было давно и неправда, и большинство из нас успело их благополучно простить.

Выравнивателями же нас именуют, заметьте, не потому, что мы что-то уравновешиваем, просто у каждого из нас в родителях – двое из Троих, что и приводит к равновесному сочетанию. Я, например, произошел от Нахадота и Энефы, а для других это были Энефа и Итемпас. Нам, детям Нахадота, не очень-то нравятся наши единоутробные родственнички от Итемпаса, но мы все равно любим их. Так уж оно водится в семьях.

Следующие – элонтиды, или расхожденцы. Они так называются опять же не потому, что куда-то разбредаются или активно пытаются расшатать мироздание – просто они родились от расхождений. Откуда нам было знать, что некоторые взаимные сочетания между нами могут оказаться опасными? И в первую очередь это касалось Нахадота с Итемпасом, ибо Энефа наделила их способностью сообща давать жизнь детям. Увы, эти двое были слишком похожи и в то же время слишком различны, так что продолжение рода давалось им с трудом. (Прошу заметить, что дело тут вовсе не в половой принадлежности. Эта принадлежность для нас – скорее, игра, личная склонность, такая же как имена или материальный облик. Мы принимаем его, потому что это необходимо вам, а не нам.) Так вот, в тех редких случаях, когда Наха и Темпа вместе производили ребенка, их детище получалось очень могущественным и неизменно очень пугающим. До зрелых лет дожили немногие: Рал Дракон, Иа Отрицание и Лил Алчь. Элонтидами считаются и рожденные от союзов старших богов с младшими – в знак неравенства, от которого они произошли. Они стали богами вещей, которые прибывают и убывают, таких как приливы, мода, похоть, приязнь.

Повторюсь, но скажу: ничего «неправильного» в них нет, хотя некоторые мои родственники-ниввахи относятся к ним как к существам убогим и жалким. Это, несомненно, ошибка. Элонтиды ничем не хуже нас, они просто другие.

Ну а третий чин – это мнасаты. Дети, которых мы, богорожденные, породили между собой. Тут вкрадывается некоторый момент слабости, относительной конечно, ибо даже мнасат способен уничтожить целый мир, оказавшись в безвыходной ситуации. За минувшие эпохи их, понятно, народилось превеликое множество, но большинство было, так сказать, «выбраковано» в первые же века. Кто-то угодил, скажем так, под перекрестный огонь бесконечных разборок между Троими, которые то насмерть дрались, то занимались любовью. Иных случайно затянуло в Вихрь, прочие сгинули от неисчислимых опасностей, подстерегающих юного бога. Особенно много их погибло во время знаменитой Войны, и должен сознаться, что немалое число их жизней забрал я. Собственно, а почему бы и нет, если у них хватало глупости путаться под ногами у вышестоящих?

Тем не менее нашлись среди них некоторые, которых я не смог убить и которые в дальнейшем оправдали свое существование, достойно пройдя испытание концом света. В общем, мнасаты явили собой жестокий пример, показав своими смертями, что в нашем случае все зависит не столько от чистого могущества, сколько от умения «жить по правде», то есть в согласии со своей природой. Те из них, кто жил в соответствии со своей сущностью, набирали силу, почти уравнивающую их с величайшими из нас, ниввахов. Те же, кто себя забывал, погибал, несмотря ни на какую прирожденную мощь.

Из этого можно извлечь и другой урок: жизни без смерти не существует. И даже среди богов есть победители и проигравшие. Те, кто ест, и те, кого едят. Лично я без зазрения совести убивал собратьев-бессмертных, но необходимость этого иногда повергала меня в грусть.

А четвертым божественным чином, если вы еще гадаете, были демоны. Но о них говорить бессмысленно.

Я громко всхрапнул, застонал и проснулся. Мне что-то снилось. Я успел подзабыть о снах, этом проклятии смертной плоти. Сны подарила людям Энефа, чтобы они еще и таким способом познавали себя и свою вселенную. Можно подумать, мало им было того, что они и так проводили изрядную часть жизней, лежа в бессознательном состоянии. К тому же очень немногие из них вообще усваивали уроки, а остальные, на мой взгляд, были напрасной тратой благодати творения. Для меня же это означало, что теперь всякий раз мне предстояло наслаждаться во сне такой вот «отрыжкой» разума. Всю жизнь мечтал.

Стояла глухая ночь, до рассвета было еще далеко. Хотя спал я лишь три-четыре часа, большей потребности в отдыхе я не испытывал, возможно, потому, что еще не до конца стал смертным. Я задумался о том, как убить несколько часов, пока не проснется Шахар и не придет меня снова развлекать.

Я встал и опять отправился бродить по дворцу, на сей раз не скрываясь. Слуги и стражники, которых я миновал, не произносили ни слова, но я спиной чувствовал их взгляды. А ведь одежда у меня была самая простецкая и лоб чистый. Вот бы знать, что им сказала обо мне Морад – или кто там сейчас ведал дворцовой охраной? В людских взглядах не ощущалось ни обожания, ни отвращения. Только любопытство и некоторая опаска.

Для начала я отправился на нижние уровни дворца, проведать Лестницу в никуда. Я был потрясен, обнаружив, что от нее действительно ничего не осталось.

Теперь здесь был открытый дворик. Три этажа широких полукруглых балконов обрамляли площадку, украшенную статуями и растениями в больших горшках. Зелень была подобрана такая, что не нуждалась в особом уходе. (По крайней мере, здесь больше не было пыли. Арамери наконец-то поняли, что не стоило держать нижнюю часть дворца в запустении, ибо тут могут таиться секреты.) Дворику недоставало намеренной беззаботности, сквозившей в окружающей архитектуре Неба. Осматривая края балконов, я видел, в какой спешке писцы их запечатывали: они были далеки от совершенства и не такие гладкие, какими следовало бы. Слуги разобрали завалы и мусор, но знаки беды оставались ясно видимыми – для знающего, как смотреть.

Я присел на корточки у края одного из балконов, держась за тонкое ограждение, и коснулся грубо обработанного день-камня, выстилавшего пол. В камне еще трепетали остатки эха… Нет, не звуки – те отголоски давно унеслись прочь, – а отзвуки события. Я прикрыл глаза и увидел то, чему когда-то стал свидетелем камень.

Лестница в никуда. И трое детей у ее подножия, взявшихся за руки… (Я мельком удивился, какой маленькой была тогда Шахар. Оказывается, я успел привыкнуть к ее более взрослому облику.) Я увидел, как улыбки на лицах смертных сменились тревогой, как их волосы и одежда взметнулись с такой силой, как будто на них налетел смерч. Они отчаянно завизжали, когда их ноги оторвались от пола, а потом их взметнуло в воздух, перевернув вверх тормашками. Лишь я не шелохнулся и стоял как вкопанный. А детей удерживали вблизи от пола лишь их сплетенные руки и то, что они вцепились в меня.

У меня же на лице было то еще выражение. Вялый полуоткрытый рот, рассеянный взгляд куда-то вдаль, слегка нахмуренный лоб и чуть склоненная набок голова. Я словно слышал нечто такое, чего остальным слышать было не дано, и это что-то полностью вынесло мне мозги.

А потом очертания моего тела расплылись, его прочертили белые линии. Рот открылся, камень под пальцами еле ощутимо дрогнул под взрывным напором силы, вырвавшейся из моего горла. Лестница в никуда разлетелась, подобно хрупкому стеклу, а за ней и весь день-камень вокруг, вверху и внизу. Детей спасло то, что освобожденная энергия ударила расширяющейся сферической волной. Они свалились на обломки, окровавленные и неподвижные. Однако сверху их засыпало не сильно.

А когда пыль улеглась, меня там больше не было. Я исчез.

Я отнял пальцы от каменной плиты и нахмурился. Потом обратился к смертному, который последние минут десять тихо стоял у меня за спиной.

– Что тебе?

Он подошел, распространяя волну знакомых запахов: книг, благовоний, флакончиков с разными веществами. Я догадался, кто он, еще до того, как он заговорил.

– Прошу меня простить, господь Сиэй. Я ни в коей мере не хотел побеспокоить тебя.

Я поднялся, отряхивая ладони, и смерил его взглядом. Передо мной стоял островитянин средних лет, седовато-рыжий, с угрюмым, морщинистым и плохо выбритым лицом. На лбу виднелась сигила чистокровного родства, но он не походил не только на Арамери, но и вообще на амнийца. К тому же от высокородных редко пахло усердным трудом. Значит, приемыш.

– Ты первый писец?

Он кивнул, явно разрываясь между восхищением и смущением. Наконец он отвесил мне неуклюжий поклон: недостаточно глубокий для истинного почтения, но и не тот пренебрежительный кивок, который подобал бы правоверному итемпану. Я рассмеялся, вспомнив невозмутимую и полную нюансов манеру поведения Вирейна. Потом посерьезнел, вспомнив, отчего Вирейн настолько в этом хорош.

– Прости меня, – повторил человек. – Однако слуги пустили новость, что ты вышел погулять по дворцу, и я подумал… словом, логично предположить, что ты придешь, так сказать, на место преступления.

– Хммм… – Я сунул руки в карманы, изо всех сил отгоняя смутное беспокойство, одолевающее меня рядом с этим человеком. Приходилось все время напоминать себе, что сейчас не старые времена и у него нет надо мной никакой власти. – Час уже поздний, первый писец. Или слишком ранний. Разве у вас, итемпанов, не принято хорошо высыпаться перед рассветными молитвами?

Он моргнул, и его удивление сменилось весельем.

– Принято, но я не итемпан, господь Сиэй. А я хотел повидаться с тобой, что подразумевает бодрствование допоздна. Так, по крайней мере, рекомендуют мои научные исследования. Ведь известно, кто вел ночной образ жизни, когда… – его уверенность в себе вновь дрогнула, – жил здесь.

Я хмуро смотрел на него.

– И как вышло, что ты не итемпан?

Все писцы были жрецами Итемпаса. Всякому, у кого имелся талант к магии, орден предлагал очень простой выбор: присоединяйся к ним или умри.

– Около… э-э-э… пятидесяти лет назад «Литария» подала в Благородное Собрание петицию о независимости от ордена Итемпаса. Так что теперь «Литария» – светская организация. Каждый писец имеет право чтить любого бога, или богов, по своему выбору. – Он помолчал и вновь улыбнулся. – Естественно, пока мы служим Арамери.

Я вновь смерил его взглядом и чуть приоткрыл рот, чтобы лучше ощутить его запах, но безуспешно.

– И какого же бога чтишь ты?

Уж точно не меня.

– Я чту всех богов. Но в том, что касается духовности, я предпочитаю молиться у алтарей наук и искусств.

И он сделал легкий извиняющийся жест, словно боялся задеть мои чувства, но я уже расплывался в улыбке.

– Так ты безбожник! – Я даже подбоченился от восторга. – Последнего из вас я встретил еще до Войны. Я думал, Арамери всех вас под корень вывели!

– Увы, равно как и верных всем прочим богам, господь Сиэй. – Я расхохотался, и это придало ему уверенности. – Сейчас среди простонародья всякие ереси прямо-таки в моде, хотя здесь, во дворце, конечно, приходится быть по-прежнему осмотрительным. Здесь имеет хождение даже особое вежливое слово, обозначающее таких, как я, – «приморталист».

– Язык сломаешь.

– Да, слово не самое удачное. Оно еще и обозначает что-то вроде «смертные превыше всего», то есть неточно и даже вовсе неправильно отражает нашу философию, но, как я уже сказал, бывают термины похуже. Мы, конечно, веруем в богов… – Он кивнул мне. – Но, как показало Отлучение, наша вера или неверие никак не влияет на благополучие богов, что влечет закономерный вопрос: а надо ли тратить столько сил на бесцельное служение? Не лучше ли свято уверовать в человечество и его удивительные способности? Уж нам-то точно не повредило бы немного преданности и дисциплины.

– Всем сердцем согласен! – сказал я. Если не ошибаюсь, в движение человекопочитания вовлечено и несколько моих родственников. Я, однако, на всякий случай решил не заострять на этом внимание. – А зовут тебя как?

Он вновь поклонился, на сей раз без неловкости:

– Шевир, господь Сиэй.

– Это Арамери я заставляю звать меня господом, – отмахнулся я. – Для тебя – просто Сиэй.

Он опять смутился:

– Ну, я…

– Арамери – это образ мышления. Я знал иных приемышей, которые прекрасно вписывались в семейство. Ты же, господин мой, совсем не того поля ягода. – Я улыбнулся, давая ему понять, что это, скорее, комплимент, и он успокоился. – Это Ремат рассказала тебе про меня?

– Госпожа Арамери сообщила мне о твоем… состоянии. Я и все мои люди, включая тех, что трудятся внизу, в городе, уже вникают в проблему, силясь отыскать причину, которая смогла вызвать такие перемены. Если мы что-то найдем, тотчас доложим правительнице Ремат.

– Спасибо, – поблагодарил я. Я не стал упоминать, что тем самым он отдавал на усмотрение Ремат, сообщать ли о причине мне. Возможно, он и сам об этом догадывался и просто намекал мне, кому принадлежит его верность. Смертным в первую очередь. – Восемь лет назад ты уже был здесь, в Небе?

– Да. – Он подошел и встал рядом, жадно разглядывая мой профиль, осанку, вообще все. Изучал меня. Я не возражал, зная о его религиозных воззрениях. – Я в то время был главой целителей. Так что ухаживать за ранеными господином Декартой и госпожой Шахар выпало именно мне с подчиненными. Впоследствии меня повысили до первого писца за спасение их жизней. – Он помедлил и договорил: – Моего предшественника на этом посту сместили с должности за то, что он не заметил божественного присутствия в Небе.

Я закатил глаза:

– Если бог не хочет быть замеченным, его не сможет засечь никакая магия писцов. И кстати, я никогда не желал быть обнаруженным.

– Госпоже сообщили и об этом.

Он наконец-то улыбался по-настоящему, без горечи. Я решил, что предъявлять обвинения бессмысленно.

– Раз ты был здесь тогда, значит либо ты, либо тогдашний первый писец должен был начать расследование.

– Да. – Он выпрямился так, словно собирался докладывать по всей форме. – Происшествие случилось вскоре после полудня. Весь дворец содрогнулся, и все охранные заклинания подали тревогу, оповещая о неразрешенной магии в стенах дворца. Охрана и слуги сразу помчались на место и обнаружили… вот это. – Он обвел рукой дворик. Мусор здесь давно убрали, но от этого мало что изменилось. Всякому, кто бывал здесь раньше и заглянул бы теперь, стало бы совершенно ясно, что дворик с балконами превратился в здоровенный провал. – Никто не мог понять, что случилось, пока через три дня дети не очнулись – сперва Декарта, а затем и Шахар.

То есть прошло более чем достаточно времени для того, чтобы поползли слухи. Поползли и разрушили жизнь Деки. Бедный мальчик. И сестренка его…

– Какого же рода магию здесь определили?

Писцы очень любили все раскладывать по полочкам. Они классифицировали магию, делили ее на всякие категории: это как-то помогало их смертным умам, не настроенным на магию, ее постигать. Может, их изощренная логика позволит разобраться и мне?

– Неведомую, гос… – Он спохватился. – Неведомую.

– Неведомую?

– Да, потому что в царстве смертных никогда не наблюдали подобного. По крайней мере, на протяжении письменной истории. Это подтверждают лучшие ученые «Литарии». Мы даже советовались с некоторыми из наиболее дружелюбных богорожденных, обитающих в городе; увы, они тоже не смогли ничего объяснить. Так что если уж и ты ничего не знаешь…

Он не просто замолчал, он в полном смысле захлопнул рот, причем откровенно разочарованный. Он явно надеялся, что уж у меня-то отыщет ответы.

Поняв это, я выпрямился и вздохнул:

– Я не хотел навредить им. То, что случилось… просто бессмыслица какая-то.

– Руки у детей были в крови, – ровным голосом заметил Шевир. – Обе у каждого. Одинаковые порезы, судя по глубине и углу – нанесенные взаимно. Некоторые мои сотрудники предположили, что дети пытались совершить некоторый ритуал…

Я нахмурился:

– Единственным ритуалом там был тот, которым испокон веку пользуются дети всего мира, когда хотят скрепить обещание. – Я повернул руки и посмотрел на собственные ладони – конечно же гладкие, без каких-либо шрамов. – Если предположить, что он и стал причиной всему, мы бы шагу ступить не могли, не натыкаясь на погибших детей!

Он вновь извиняющимся жестом развел руки:

– Ты должен понять, что мы отчаянно пытались найти хоть какое-то объяснение.

Раздумывая об этом, я уселся на перила, радуясь возможности наконец-то поболтать ногами. Почему-то это очень обеспокоило Шевира, возможно из-за того, что лететь вниз было не близко – достаточно, чтобы убить смертного. Тут я вспомнил, что сам постепенно становлюсь смертным, и с тяжелым вздохом спрыгнул обратно на пол.

– Короче, вы решили, что один из детей, а именно Дека, вызвал меня и чем-то обидел, а я, так сказать, дал сдачи и все тут к демонам разнес?

– Лично я никогда в такое не верил, – очень серьезно ответил Шевир. – Но нашлись силы, с которыми нельзя было не считаться, и в итоге Декарту отослали в «Литарию». Как объявила его матушка, учиться как следует управлять врожденными способностями.

– То есть отправили в ссылку, – тихо проговорил я. – В наказание за то, что пострадала Шахар.

– Да.

– Каким он стал теперь? Дека?

Шевир покачал головой:

– Никто здесь не видел его со дня отъезда, господь Сиэй. Он не приезжает домой ни по праздникам, ни на каникулы. Мне говорили, в «Литарии» он делает успехи: по иронии судьбы у него обнаружился настоящий талант к этому искусству. Но… как бы сказать… по слухам, они с госпожой Шахар теперь ненавидят друг дружку. – Я нахмурился, и Шевир пожал плечами. – Если честно, не могу его винить. Дети ведь все видят иначе, чем мы.

Я покосился на писца. Он явно пребывал в глубокой задумчивости и, произнося «мы», умудрился забыть, что говорит с богом детства. Тем не менее он был прав. Мягкосердечный, кроткий Дека, которого я когда-то знал, уж точно не понял бы, что его отсылают по причинам, имеющим очень мало общего с ранениями Шахар. Он, наверное, сделал собственные умозаключения по поводу того, каким образом простая клятва дружбы возымела неожиданные последствия и почему его разлучили с горячо любимой сестрой. И наверное, самообвинение оказалось лишь началом…

Но почему Ремат вообще сочла необходимым отослать сына? В прежние времена это семейство, нимало не задумываясь, просто убивало любого из своих, так или иначе нарушившего устои. Они глазом не моргнув расправились бы и с Декой. Особенно с Декой, так явно выбивавшимся из их среды, причем во многих отношениях.

Я тяжело вздохнул, выпрямился и отвернулся от балконных перил.

– Происходящее в Небе никогда не имело смысла. Я вообще не понимаю, почему снова и снова возвращаюсь сюда. Неужели мне недостаточно было многих столетий подневольного пребывания в здешнем аду?

Шевир пожал плечами:

– Не берусь судить о богах, но любой смертный, который проведет достаточно долгое время в этом дворце, как бы подстраивается. Понятие о том, что правильно и неправильно, начинает смещаться. Пусть даже во дворце полно всего скверного, но когда приходит время с ним расставаться, этого очень не хочется.

Услышав это, я нахмурился. От Шевира не укрылось выражение моего лица, и он улыбнулся:

– Я, к примеру, женат уже семнадцать лет. И притом счастливо.

– Вот как. – Эти слова каким-то извращенным образом напомнили мне о давешнем разговоре с Шахар. – Расскажи о ней поподробнее.

Говоря «о ней», я не стал уточнять, о ком именно, но Шевир, будучи писцом, блестяще умел разбирать языковые конструкции.

– Госпожа Шахар исключительно умна, ее считают очень взрослой для ее лет, и она необычайно ответственно относится к своим обязанностям. Как я слышал, большинство чистокровных родственников выражает уверенность, что она станет способной правительницей после того, как ее матушка…

– Нет-нет, – хмуро перебил я. – Этого мне не требуется. Я хочу знать… – И тут я замолчал, ощутив внезапную неуверенность. Зачем я вообще его об этом спрашивал? Но я должен был знать. – Я хочу больше знать о ней самой. С кем она дружит? Как она перенесла ссылку Деки? Что лично ты о ней думаешь?

Такой град вопросов заставил Шевира приподнять брови. Я же вдруг осознал две вещи, повергшие меня в ужас. Первое: что-то сильно я привязался к Шахар, и как бы эта привязанность не стала опасной. И второе: эту самую привязанность я прямо сейчас выдал Шевиру.

– Ну, как сказать… ее частная жизнь весьма сокровенна… – начал он неловко.

Я отмахнулся, пытаясь все сгладить, хотя и поздновато.

– Забудь, – проговорил я, морщась. – Это все дела смертных, то есть не особенно важные. Тем более что сейчас мне следует сосредоточиться на том, как найти лекарство от… происходящего со мной.

– Верно. – Шевир явно обрадовался возможности переменить тему. – В этом смысле причина, подвигнувшая меня искать встречи с тобой, такова: не согласился бы ты предоставить нам какие-либо… образцы? Мои сотрудники-писцы – из тех, что работают во дворце, – подумали, что мы могли бы поделиться сведениями с превитами в Тени и в «Литарии»…

Эти слова заставили меня нахмуриться. Я сразу вспомнил других первых писцов, другие образцы и всякие исследования, имевшие место на протяжении столетий.

– Чтобы попытаться вычислить, какие изменения во мне происходят?

– Да. У нас сохранились сведения, происходящие из времен твоего… э-э-э… заключения, господин. – Он тряхнул головой и наконец-то решил отбросить излишнюю тактичность. – В смысле, когда ты был здесь рабом. Бессмертным, запертым в смертной плоти. Твое нынешнее состояние кажется мне весьма отличающимся от тогдашнего. Вот я и хотел бы сравнить одно и другое.

Я еще круче сдвинул брови.

– Зачем? Чтобы сообщить мне, что я умираю? Так это мне и так известно.

– Если мы определим, как идет процесс твоего превращения в смертного, это может подсказать, с чего все началось. – Он говорил уверенно и деловито, сразу видно – человек в своей стихии. – Поняв причину, мы, не исключено, сумеем догадаться и как обратить процесс. Я никогда не дерзнул бы утверждать, будто искусства смертных способны превзойти божественную власть, но любые крохи знания могут оказаться бесценными.

– Ну хорошо, – вздохнул я. – Вам, полагаю, понадобится моя кровь?

Смертные вечно охотились за божественной кровью.

– И все прочее, что ты пожелаешь нам предоставить, – ответил Шевир. – Волосы, обрезки ногтей, слюну, кусочек плоти. И еще я хотел бы обмерить тебя и записать результаты на сегодня. Рост, вес и так далее.

Я ощутил укол любопытства.

– А это каким боком может пригодиться?

– Ну, во-первых, внешне тебе не дашь более шестнадцати лет. То есть тот же возраст, в котором пребывают ныне госпожа Шахар и господин Декарта. Однако изначально, как я понимаю, ты выглядел значительно старше их. Лет на десять, тогда как им было по восемь. Если бы за истекшее время ты просто повзрослел на восемь лет…

Я затаил дыхание: до меня наконец-то дошло. Я и прежде «вырастал», причем многие сотни раз. И знал, каким способом мое тело это проделывало. Сейчас я должен был быть куда выше, тяжелее, мужественней и разговаривать более низким голосом. Восемнадцать лет – это вам не шестнадцать.

– Шахар и Декарта! – выдохнул я. – Мое взросление замедлилось, чтобы я смог подгадать к их возрасту!

Шевир кивнул, обрадованный моей догадливостью:

– Еще ты выглядишь весьма худощавым. Возможно, тебе недоставало питания, пока ты… отсутствовал, и это замедлило твой рост. Хотя более вероятно, что…

Я коротко, рассеянно кивнул, потому что он был прав.

И как такая важная деталь от меня ускользнула?

«Потому что такое заметил бы только смертный».

Я и прежде подозревал, что мое состояние некоторым образом связано с клятвой дружбы, которую мы заключили с Шахар и Декартой. Теперь я точно знал: это на меня повлияла их смертность. Прилипла, точно заразная хворь. Но какая болезнь замедлила бы свое течение, подстраиваясь под состояние других своих жертв? Тут, простите, уже попахивало умыслом…

Но чей это был умысел? И чего этот кто-то добивался?

– Что ж, писец Шевир, идем в твою лабораторию, – негромко проговорил я, пока мой разум лихорадочно делал выводы и тут же менял их в соответствии с новыми идеями. – Чего тянуть, дам-ка я тебе эти образцы прямо сейчас…

К тому времени, когда я покинул лабораторию Шевира – а дело было как раз на рассвете, – я почувствовал, что проголодался. Сосущее ощущение в животе еще не успело стать сильным, превратиться в мерзкую боль, которая запомнилась мне со времен рабства: тогда хозяева иной раз принимались морить меня голодом. Тем не менее я почувствовал нарастающее раздражение: ведь желание пищи было очередным свидетельством моего неотвратимого превращения в смертного. Я невольно задумался: умру ли я голодной смертью, если не стану обращать внимания на сигналы желудка? Поддержат ли мое существование игры и непослушание, как это было всегда? Меня даже взяло искушение проверить, что будет. Потом, однако, я потрогал руку возле плеча, где одежда скрывала повязку и исцеляющую надпись: оттуда Шевир взял толику плоти для своих опытов. Потерев больное место, я подумал, что в бессмысленных страданиях не было нужды. Будучи смертным, я и так натерплюсь в жизни достаточно боли. Еще и намеренно на нее нарываться?..

Впрочем, суета и громкие голоса довольно быстро отвлекли меня от мрачных раздумий. Мне пришлось проворно отскочить к стене коридора: мимо, сжимая оружие, промчались шестеро стражников. Один из них нес шар для сообщений, и, прислушавшись, я разобрал, как кто-то – вероятно, их капитан – негромко отдавал стремительные приказы. Что-то насчет необходимости «очистить северные коридоры на седьмом». Потом раздалось «передний двор» и – очень четко: «Скажите людям Морад, пусть принесут что-нибудь от вони!»

Противостоять такому искушению было не проще, чем требованиям Шахар. А может, и трудней. Я принялся напевать веселую песенку, сунул руки в карманы и вприпрыжку направился в другой коридор. Когда стража скрылась из виду, я отворил стену и помчался бегом.

Меня чуть не заставило сбиться с верного пути Древо, заполнившее, оказывается, один из наиболее полезных проходов в мертвых пространствах. Еще мне здорово мешало мое нынешнее тело, глупо-долговязое и неуклюжее. Я больше не мог, как прежде, протискиваться в узкие лазы. Я знал множество обходных путей, но все равно прибыл на передний двор позже, чем собирался, и притом здорово запыхавшись. (И это, кстати, тоже бесило. Надо будет поработать над этим смертным телом, чтобы оно стало сильней. А то как бы не подвело…)

Тем не менее представшее моим глазам зрелище определенно стоило всех неприятностей.

Передний двор здания по имени Небо был обязан своим существованием моей погибшей сестре Курруэ, которая поняла два главных элемента души смертных: они терпеть не могут, когда им напоминают об их незначительности, и в то же время инстинктивно желают, чтобы их предводители демонстрировали подавляющее величие. Поэтому посетители, оказавшиеся здесь посредством Вертикальных Врат, со всех сторон лицезрели немыслимое великолепие. К северу они видели сводчатый вход в Небо, похожий на вход в гигантскую пещеру: по высоте он превышал многие здания в городе внизу. К западу и востоку простирались двойные лепестки Сада Ста Тысяч: великолепная мозаика из клумб, каждую из которых венчало дерево редкой породы. Теперь в тылу одной из половинок сада красовалась ветвь Мирового Древа – многие мили диких зарослей, разбросавших в небесной синеве мириады листьев. Ясное дело, Курруэ не планировала появления Древа, но эта ветвь была лишним подтверждением ее мастерства – смотрелась она, словно так и было задумано. Ну а тех, кто отваживался повернуть голову к югу, ожидало величие особого рода. Там не было вообще ничего – лишь одинокий Пирс, тянущийся в пустоту, а за ним – ничем не нарушенный вид, простирающийся до очень-очень далекого горизонта…

Так вот, сейчас передний двор Неба был осквернен чем-то непотребным. Когда я выскочил из сада, воспользовавшись калиткой для слуг, никто на меня и внимания не обратил. Повсюду метались напуганные солдаты, и в их действиях не было никакого видимого порядка. У края мозаики Врат я увидел капитана стражи. Он кричал на кучера, приказывая ему убрать, убрать, убрать отсюда карету, убрать во имя Отца Небесного, доставить ее к наземной станции у грузовых ворот и никому не позволять к ней притрагиваться.

Не обращая на все это никакого внимания, я прошел вперед сквозь толчею, не сводя взгляда с двух куч на земле. У кого-то хватило ума разместить их на квадратном куске ткани, но они на нем едва помещались. Отдельные куски так и порывались раскатиться в стороны, и солдаты, топтавшиеся кругом, неудержимо блевали, пытаясь соскрести расползающиеся кучи обратно на ткань. Подобравшись достаточно близко, я сумел присмотреться. Это была плоть, некогда живая, а теперь полужидкая от разложения. Самым твердым в ней были кости, да и те источенные тлением.

В это время капитан повернулся и заметил меня. Он был воином, поэтому первым делом опустил руку к мечу, но у него хватило здравого смысла его не выхватывать, когда он сообразил, кто перед ним. Он кратко ругнулся, бросил быстрый взгляд на своих людей – не смотрит ли кто? – и отвесил поспешный поклон. Не самый утонченный мужик.

– Господин… – осторожно проговорил он, хотя я видел, что он предпочел бы сказать «господь». Он, кстати, не был итемпаном, хотя метка Арамери и украшала его лоб. Капитан вскинул руку, и я остановился в нескольких футах от края расплывавшейся дряни. – Прошу тебя, господин. Здесь опасно.

– А что, червяки и личинки могут наброситься?

Шутка не удалась, потому что личинок не было. Теперь я видел: то, что лежало на одеялах, было останками двух очень-очень мертвых смертных, но отсутствие трупоедов меня озадачило. А еще – от них неправильно пахло. Я подошел еще ближе и приоткрыл рот, чтобы разобраться, хотя запах и витавший в воздухе вкус вовсе не радовали. Мне никогда не нравилась падаль. Однако в этом запахе были только аммиак, сера и обычный вкус смерти. Что же не так?

Я опустился на корточки, чтобы как следует присмотреться, и спросил:

– Арамери, полагаю?

Я никак не мог опознать метки у них на лбах, да там, в общем-то, уже и лиц как таковых не было. Странно почерневшие головы были почти лишены черт. Они выглядели почти плоскими.

– Кто они были? Умерли они, похоже, достаточно давно, чтобы оказаться, хм, моими знакомцами.

Капитан напряженным тоном ответил:

– Это, как мы полагаем, господин Невра и госпожа Крисцина, троюродные брат и сестра правительницы Ремат. Оба чистокровные. И они умерли, как нам представляется… прошлой ночью.

– Что?!

Он не стал повторять, лишь дернул ногой, закидывая обратно на ткань бесформенный кусок Невры. А может, Крисцины. Солдаты как раз закончили собирать раскатившиеся куски и старательно обертывали их полотном, чтобы увезти. Я увидел пятна слизи, тянувшиеся от самых Вертикальных Врат к тому месту, где лежали кучи. Значит, тела переправили во дворец в карете, но до этого не потрудились как следует обернуть? Бессмыслица какая-то…

Остается только предположить: никто не догадывался о том, что чета внутри кареты мертва… пока не распахнули дверцы.

Я вернулся к капитану, который вновь вытянулся и замер при моем приближении. Я с некоторым удивлением отметил, что на лбу у него был простой прямоугольник низкого родства, правда с пустой серединой, по образцу всех сигил родства, доселе мною виденных, – кроме той, что носила Ремат. Люди низкого родства редко удостаивались высоких постов в Небе. Капитанство этого человека означало, что у него либо имелся могущественный покровитель – причем не отец и не мать, ведь они тоже были бы низкородными, – либо он успел проявить на службе отменные качества. Я понадеялся, что это как раз тот случай.

– Честно признаться, я весьма мало интересуюсь смертными после их кончины, – негромко проговорил я. – Трупы, знаешь ли, не забавны. Но мне всегда казалось, что обычно мертвецу требуется несколько месяцев, если не лет, чтобы дойти до подобного состояния.

– Обычно так оно и есть, – ответил он коротко.

– Тогда что вызвало подобное разложение?

У него на скулах выступили желваки.

– Прости, господин, но у меня приказ не разглашать подробности. Это дело семейное.

Стало быть, Ремат велела поменьше болтать, и капитан заговорит, только если я схвачу его за пятку и подвешу над пустотой с Пирса. А может, не заговорит и тогда: капитан выглядел на редкость упрямым.

Я закатил глаза:

– Ты не хуже моего знаешь, что учинить такую жуть способна только магия. Может, что-то не так пошло у писца. Или они чем-то обидели одного из моих родственников…

Хотя в последнем я сомневался. То есть сотворить подобное мог любой из нас, боженят, даже самый незлобивый. Но я не мог вообразить ни одного, кто вправду бы сделал такое. Мы убивали, да. Но мы не глумились. Мы с уважением относились к смерти. Иное обращение с мертвыми стало бы святотатством перед Энефой. А может быть, и перед Йейнэ.

– Ничего не могу сказать, господин.

Вот ведь упрямец!

– А почему ты сказал, что здесь опасно?

К моему удивлению, ответом мне был твердый взгляд. Он даже не рассердился, хотя я докучал ему и сам понимал это. А еще у него были глаза весьма примечательного цвета – серые. Такие были редкостью во дворце и почти не встречались у мароне, хотя цвет кожи у него был достаточно темный для принадлежности к этому племени. Если он действительно являлся Арамери, то амнийского в нем было всего чуть-чуть.

– Ты сам это объяснил, господин. – Он говорил негромко, но веско. – Это могла сделать лишь магия. А такая магия работает лишь при непосредственном соприкосновении.

И он ткнул подбородком в сторону лиц умерших – те были еще видны в завязываемых солдатами узлах. Я всмотрелся как следует, и тут до меня дошло: то, что я принял за каприз разложения, было кое-чем иным. Чернота их лиц объяснялась не тлением, а древесным углем. Это вообще были не лица; черты обоих мертвецов скрывали своего рода маски. И эти маски прогорели до такой степени, что слились с кожей, оставив от первоначального облика только глазницы да линию челюсти.

Солдаты наконец справились с упаковкой. Шестеро сразу медленным шагом двинулись прочь, унося тела. Как только они миновали вход во дворец, оттуда вывалилась целая толпа слуг со всем необходимым для уборки и ароматическими курильницами в придачу. Они быстро и тщательно уберут с парадного двора все следы загрязнения; ни один высокородный даже не догадается, что здесь случилось нечто ужасное.

– Я должен доложить правительнице Арамери, – поворачиваясь, сказал капитан.

– Как твое имя?

Капитан помедлил, явно встревожившись, и я понял: он кое-чего наслушался о моих прежних повадках. Я ухмыльнулся.

– Дразниться не буду, обещаю, – сказал я. – И каверзы подстраивать тоже. Ты ничем меня не обидел, так что и бояться тебе нечего.

Он ненадолго оттаял и представился:

– Меня зовут Гнев Арамери.

Действительно мароне, с таким-то именем.

– Что ж, капитан Гнев, раз уж ты собираешься доложить правительнице, что я тут побывал, можешь добавить, что я буду рад помочь с выяснением причины… всего этого.

И я показал на место, где недавно лежали тела.

Он опять свел брови:

– Зачем тебе?

Я пожал плечами:

– А просто со скуки. И еще потому, что, говорят, любопытство кота сгубило. Ну а я теперь слишком взрослый, чтобы в игрушки играть.

На его лице мелькнула тень растерянности, но потом он кивнул:

– Непременно передам твое послание, господин.

Он развернулся и ушел во дворец, лишь на миг задержавшись на ступенях, чтобы поклониться при виде стройной фигурки в белом, появившейся из-под арки. Это была Шахар.

Я пошел следом за капитаном, только медленнее и по дороге привычно кивал слугам (что, кажется, слегка их пугало). Я остановился у подножия широкой лестницы. Шахар была в простом утреннем одеянии из пушистого белого меха. И с довольно грозным выражением лица – что, опять же по привычке, заставило меня съежиться, изображая робость.

– Я проснулась, а тебя нигде нет, – сказала она. – А поскольку меня теперь судят по тому, насколько я удовлетворяю все твои нужды… – Умница, она подпустила в эти слова точно отмеренную порцию яда. – Я сочла своим первейшим долгом прежде разыскать тебя, нежели тратить время на прочие свои многочисленные обязанности. Я, однако, пребывала в полной растерянности, пока мне не сообщили о происшествии в переднем дворе. И поспешила сюда, понимая: если где-то что-то случилось, там наверняка и ты…

Я призвал на помощь свою самую чарующую улыбку, но она лишь добавила льда во взгляд. Наверное, всему виной мой возраст, и улыбка уже не срабатывает.

– Могла бы просто позвать меня. Так же, как двое суток назад.

Она моргнула, забыв рассердиться, и я понял, что не так уж она на меня и гневалась.

– А ты полагаешь, сработало бы?

Я пожал плечами, хотя не испытывал той беззаботности, какую изображал.

– Надо будет как-нибудь попробовать. Тогда и посмотрим.

– Да.

Она глубоко вздохнула. Потом ее взгляд обратился на слуг, которые усердно атаковали пятно скверны возле Вертикальных Врат. Один из них чистил даже сами Врата. Он действовал очень осторожно, используя прозрачный раствор и прилагая все усилия, чтобы не наступить ни на одну из черных плиток.

– Ты знала их? – спросил я. Негромко, на тот случай, если погибшие ей нравились.

– Конечно знала. Ни один из них мне не угрожал. – С учетом повадок ее семейства это было почти заявлением о дружбе. – Они представляли наши торговые интересы на Дальнем Севере и на островах. Они обладали большим здравым смыслом и толково вели дела. Брат и сестра, как… – «Мы с Декой», чуть не добавила Шахар. – Большая потеря для семьи. Снова.

По мрачности ее лица я внезапно догадался, что характер их смерти ее не удивил. Вот и еще зацепочка, следом за предупреждением Гнева.

– Есть хочу, – сказал я. – Отведи меня куда-нибудь, где кормят, и поешь вместе со мной.

Ее глаза снова вспыхнули.

– Это приказ?

Я закатил глаза:

– Поскольку я не принуждаю тебя к повиновению, стало быть, не приказ.

– Есть много способов принуждения, – сказала она, и глаза у нее стали как два камешка. – Например, пожаловаться моей матушке.

Я застонал:

– Нашла ябеду! Я просто проголодался! – Я шагнул к ней. – А еще я хотел бы поговорить об этом где-нибудь без посторонних ушей.

Шахар моргнула, затем покраснела. Оно и понятно: ей следовало бы уловить мои намеки. Она бы и уловила, не вмешайся ее гордость.

– Ну… – Она помедлила, оглядывая двор с таким видом, словно он был набит пялящимися на нас любопытными. В некотором роде так оно и было. – Встретимся у купола библиотеки через полчаса. Я распоряжусь, чтобы принесли поесть.

С этими словами она повернулась, взвихрив облако белоснежного меха, и ее башмачки дробно зацокали по день-камню.

Я провожал ее глазами – пока до меня не дошло, что мой взгляд задерживается на изящных изгибах ее бедер и подмечает, как их раскачивает ее надменная, чопорная походка. Это так подкосило меня, что я даже споткнулся, пятясь с лестницы. Хотя смотреть на меня здесь было некому, кроме слуг – а они старательно отводили глаза, вероятно по распоряжению Морад, – я быстренько выпрямился и юркнул в сад, притворившись, что завороженно разглядываю давно надоевшие мне цветы и деревья. Честно говоря, меня просто трясло.

И поделать с этим ничего было нельзя. Шевир оценил мой возраст примерно в шестнадцать лет, а я отлично знал, каковы в этом возрасте смертные мальчишки. Как скоро я буду лежать потным комком, исступленно занимаясь самоудовлетворением? К тому же теперь я знал, чье имя со стоном вырвется у меня, когда наслаждение достигнет предела.

Боги благие! Как же я ненавидел подростковый возраст!

«Ничего не поделаешь», – мысленно повторил я и отворил дырку в земле.

До библиотеки путь был недолог. Я появился в давно никем не посещавшемся углу, между двумя тяжеловесными старыми стеллажами. Потом долго шел между книжными шкафами, пока не увидел винтовую лестницу, неплохо укрытую от праздного взора. Курруэ выстроила библиотечный купол таким образом, что он становился наградой для тех жителей дворца, которые вправду отличались любовью к письменному слову. Такие люди подолгу рылись в шкафах, просматривали стеллажи и порой теряли счет времени, увлекшись книгой, свитком или табличкой. Я неизвестно почему даже возгордился тем, что Шахар его отыскала. Потом сам на себя рассердился за эту гордость. И наконец, рассердился за то, что рассердился.

Однако, одолев лестницу, я удивленно остановился. Местечко под куполом уже было занято, и заняла его вовсе не Шахар.

На одной из длинных, заваленных подушками скамей сидел мужчина. Крупный, светловолосый, одетый в полувоенного покроя камзол, который выглядел бы почти форменным, не будь он пошит из жемчужно-переливчатого шелка. Верх купола был сплошь застеклен, а стены изобиловали открытыми окнами, магически защищенными (как и весь дворец) от ветров, дождей и разреженного воздуха снаружи. Удачно падавший луч света превращал вьющиеся волосы мужчины в поток жидкого золота, зажигал самоцветы в пуговицах камзола и придавал скульптурную четкость чертам его лица. Мне даже не понадобилось присматриваться к сигиле у него на лбу: я и так с первого взгляда понял, что он происходил из Главной Семьи Арамери. Уж очень этот малый был красив и слишком уж по-хозяйски расположился.

Но когда он повернулся ко мне, я все-таки глянул на сигилу и невольно задержал взгляд, потому что она была заполнена до конца. Она содержала все письмена и надписи, которые я помнил. Тут было и заклятие, обязывавшее Энефадэ защищать прямых потомков той, первой Шахар и служить им, и повеление всем Арамери сохранять верность главе семейства, и так далее. Короче, все! Вот бы знать, почему из всей Главной Семьи лишь этот мужчина носит знак родства в его изначальной форме?

– Так-так… – выговорил он, окидывая меня внимательным взглядом и подвергая такому же быстрому анализу.

– Прошу прощения, – смущенно пробормотал я. – Я не знал, что тут кто-то есть. Пойду другое место поищу.

– Ты тот младший бог, – сказал он, и я удивленно остановился. Он тонко улыбнулся и продолжил: – Думаю, ты должен помнить, насколько трудно сохранять здесь тайну.

– Я в свое время как-то умудрялся.

– О да. И это было хорошо, иначе вы бы никогда не освободились от нас.

Я вскинул подбородок. Я рассердился и был настроен воинственно.

– Хорошо? И это говорит чистокровный?

– Да. – Он переменил позу, откладывая большую и красиво переплетенную книгу, которую держал на коленях. – Я как раз читал о тебе и твоих собратьях Энефадэ в честь твоего появления во дворце. Мои предки ухватили за хвост чудовище, согласен? Я считаю, мне необыкновенно повезло, что вас освободили до того, как мне пришлось иметь дело с тобой.

Я прищурился, силясь понять причину собственной настороженности:

– Почему ты мне не нравишься?

Мужчина удивленно моргнул, потом не без иронии улыбнулся:

– Наверное, потому, что, если бы ты все еще был рабом, а я хозяином, именно тебя я держал бы на самом коротком поводке.

Я не был уверен, что причина заключалась именно в этом, но легче не стало. Я никогда не доверял смертным, которые догадывались, насколько я опасен. Обычно это означало, что они и сами были ой как опасны.

– Кто ты такой?

– Рамина Арамери.

Я кивнул, приглядываясь к чертам его лица, к общему рисунку костей в теле.

– Брат Ремат?

Впрочем, я уже видел, что это не совсем верно.

– Сводный, – ответил Рамина. – Ее отец был прежним главой семьи, а мой – нет. – Он пренебрежительно пожал плечами. – А как ты понял?

– Ты выглядишь как один из Главной Семьи. И пахнешь, как Ремат. А веет от тебя… – я покосился на его лоб, – силой, посаженной на цепь.

– А, ты об этом. – Он коснулся лба и слегка самоуничижительно улыбнулся. – Все вполне очевидно. Как я понял, истинные сигилы в твои времена были нормой?

– Истинные сигилы? – нахмурился я. – Как же в таком случае вы называете урезанные?

– Они называются полусигилами. Не считая Ремат, на сегодня я единственный член семьи с истинной сигилой. – Рамина отвел взгляд, следя за далекой стаей птиц, что кружила возле одной из ветвей Древа. Вот они заскользили прочь, и он проводил глазами их равномерное, неторопливое движение. – Мне ее нанесли, когда сестра заняла место главы.

Вот теперь все стало понятно. Истинная сигила подавляет волю носителя, навязывая ему верность главе семьи. Теперь для Рамины пытаться действовать против сестры – все равно что приказывать солнцу садиться.

– О, демоны, – ругнулся я, неожиданно испытав жалость к нему. – А почему она тебя попросту не убила?

– Наверное, потому, что ненавидит. – Рамина все следил за птицами, и я не мог истолковать выражение его лица. – А может, наоборот, любит. Какая разница? Результат-то один…

Ответить я не успел: со стороны винтовой лестницы послышались шаги. Мы замолчали. Появились двое слуг; они приблизились к Рамине и, неуверенно поглядывая на меня, поставили деревянный поднос, а на него – большое блюдо с закусками, которые берут руками. Сделав это, они быстро ушли. Я тут же подошел к подносу и набил рот всякими вкусностями. Рамина приподнял бровь; я оскалился. Он фыркнул и отвернулся. Хорош, паршивец!

Я досыта наелся, набив рот всего раз, и очень этому обрадовался: лишнее доказательство, что я еще не до конца стал смертным. Поэтому я рыгнул и принялся облизывать пальцы, надеясь, что Рамина исполнится отвращения. Увы, он на меня даже не смотрел. Но через секунду вновь повернулся в сторону лестницы, по которой как раз поднималась Шахар. Она кивнула мне, потом заметила Рамину и прямо просияла:

– Дядя! Что ты тут делаешь?

– Заговоры плету с целью захватить мир, что же еще, – ответил он, широкой улыбнувшись. Шахар подошла и с неподдельной симпатией обняла его. Он ответил на ласку с такой же искренностью. – А еще веду приятнейшую беседу со своим новым другом, этим юношей. Ты пришла к нему?

Шахар присела рядом с ним, глядя то на него, то на меня.

– Да, – сказала она, – но твое присутствие очень кстати. Ты ведь знаешь, что произошло?

– Произошло?

Она стала очень серьезна.

– Невра и Крисцина. Они… Солдаты доставили тела сегодня утром.

Рамина поморщился и закрыл глаза.

– Как?

Она тряхнула головой:

– Снова маски. На сей раз… – Она скривилась. – Результат я не видела, но вот запах…

Я сел на скамью напротив них, куда падала тень купола, и стал наблюдать за обоими. Свет обволакивал их кудрявые головы золотыми ореолами. Их лица совершенно одинаково отображали горе. Да, все было настолько очевидно, что я удивился: с какой стати Ремат попыталась держать это в секрете?

Рамина встал и принялся расхаживать. Теперь его лицо дышало яростью.

– Тьма демонская! – вырвалось у него. – Все чистокровные с ума сойдут, и я их вполне понимаю. Станут винить Ремат за то, что она еще не поймала этих мерзавцев. – Он резко остановился и повернулся к Шахар, прищуриваясь. – Что же касается тебя, племянница… Раз нападающие до такой степени осмелели, тебе грозит нешуточная опасность. Я посоветовал бы тебе повременить с путешествиями.

Она слегка нахмурилась, но не удивилась. Со времени нашей встречи в переднем дворе она явно думала о том же.

– Сегодня вечером я должна отправиться в Серое, – сказала она. – У меня встреча с госпожой Хинно.

«Серое?» – мысленно удивился я.

– Перенеси, – велел Рамина.

– Не могу. Это я просила о встрече. Если я перенесу ее, она поймет, что у нас что-то не так, а матушка приказала, чтобы весть об этом убийстве никоим образом не распространились.

Рамина вновь перестал расхаживать и многозначительно посмотрел на меня. Я очаровательно улыбнулся в ответ.

Шахар раздраженно хмыкнула:

– Еще она распорядилась, чтобы я дала ему все, что он пожелает. – Она бросила на меня сердитый взгляд. – Он так и так видел тела.

– Видел, – подтвердил я. – Только я не отказался бы от кое-каких объяснений по поводу этих тел. Я так понял, случай уже не первый?

Такая прямота заставила Рамину слегка нахмуриться, но Шахар лишь ссутулилась, даже не пытаясь скрыть отчаяния.

– На чистокровных до сих пор не покушались. А вот другие действительно гибли.

– В смысле, другие Арамери?

– Да. И иногда еще те, кто нас поддерживает. Каждый раз используются маски, и каждый раз они убивают. А мы даже не можем понять, каким образом преступник заставляет жертвы их надеть! Последствия всякий раз разные, а маски сгорают, как ты сам видел.

Ну и дела. Прежде никто не осмелился бы убивать Арамери, ведь на убийцу тотчас напустили бы Энефадэ. Разыскать и наказать. Всего-то несколько поколений, и мир уже до такой степени перестал испытывать страх перед Арамери? Приспосабливаемость смертных, равно как их мстительность, никогда не переставала меня изумлять…

– Так кто, по-вашему, это проделывает? – спросил я. Оба с раздражением уставились на меня, и я приподнял брови. – Ясно, что не знаете, а то давно бы уже их поубивали. Но должны же вы кого-то подозревать?

– Нет, – ответил Рамина. Он сел, положил ногу на ногу и закинул длинную гриву волос за спинку сиденья. Он смотрел на меня довольно-таки презрительно. – Если бы мы кого-то лишь заподозрили, мы бы и с ними расправились.

Все это начало мне надоедать.

– Но маски-то у вас есть, пускай и здорово поврежденные. Неужели писцы напрочь забыли, как составляются отслеживающие заклятья?

– Не все так просто, – сказала Шахар. Она подалась вперед, взгляд сделался пристальным. – Маски сделаны не писцами, и те не могут взять в толк, как работает эта… поддельная магия. И вообще… – Она помедлила, покосилась на Рамину и вздохнула. – Они не могут ее остановить. Мы беззащитны против таких нападений.

Тут я зевнул. Я не подгадывал зевок и не собирался им демонстрировать, насколько мало меня трогают их дела, но они нахмурились. Я закрыл рот и ответил им таким же злым взглядом:

– И что вы хотите от меня услышать? Что мне очень жаль? Ну, так мне нисколько не жаль, и вы это прекрасно знаете. Всему миру приходилось жить с этим ужасом: бессмысленные убийства безо всякой связи или причины, магия, бьющая без предупреждения, и всякое такое. И это – столетиями! Причем благодаря конкретно вам, Арамери. – Я пожал плечами. – Если какой-то смертный вычислил способ подпустить вам такого же страха, я лично не берусь его за это судить. Во имя всех преисподних, скажите спасибо уже за то, что я ему не аплодирую!

Рамина смотрел на меня безо всякого выражения. Арамери любят напускать на себя такой вид, который они считают непроницаемым, хотя на самом деле он лишь означает, что их уделали, но они пытаются это не показать. А вот у Шахар хватило честности разозлиться на меня по-настоящему.

– Если ты настолько нас ненавидишь, что тебя останавливает? – резко спросила она. – Тебе же всех нас поубивать – раз плюнуть! Или… – Тут она выпятила губу и добавила в голос яда: – Если сил не хватает, попроси Нахадота или Йейнэ, они наверняка справятся!

– Ну-ка, повтори!

Я вскочил, ощущая в себе достаточно могущества, чтобы истребить всю семью Арамери лишь из-за того, что Шахар оказалась такой врединой. Будь она мальчишкой, я бы так ей врезал! Мальчишки могут драться и пускать в ход кулаки и при этом оставаться друзьями. Между мальчишками и девчонками все почему-то сложнее.

– Дети, – произнес Рамина.

Он сказал это очень мягким тоном, но устремленный на меня взгляд был пристальным, а за безмятежностью на лице угадывалось нешуточное напряжение. Он догадался воззвать к моей природе, и я это оценил. Во всяком случае, сразу успокоился. Возможно, на это он и рассчитывал.

Шахар еще дулась, но, кажется, не собиралась упорствовать в обиде. Я чуть помедлил и сел на скамью, хотя внутри по-прежнему все так и кипело.

– К твоему сведению, – бросил я, кладя ногу на ногу и не дуясь, если вы вдруг так подумали. – То, что ты описала, – это не поддельная магия. Это просто лучшая магия!

– Лишь божественная магия превосходит магию писцов, – сказала Шахар.

Я видел, как она силилась напустить на себя этакое ледяное достоинство, и мне тотчас захотелось вывести ее из себя какими-нибудь подначками.

– Нет, – возразил я.

Чтобы как-то справиться с порывом немедленно наговорить ей гадостей, я улегся на скамью и задрал ноги, уперев их в одну из хрупких с виду колонн, поддерживающих свод. Какая жалость, что ноги у меня не грязные! Впрочем, это лишь добавило бы слугам работы.

– Искусство писцов, – продолжил я, – это всего-навсего высшее достижение, которому вы, смертные – прости, вы, амнийцы, – сподобились за время вашего существования. Так что, если вы ни до чего лучшего не додумались, это вовсе не значит, что ничего лучшего и быть не может!

– Верно, – с тяжелым вздохом подтвердил Рамина. – Шевир это нам уже объяснил. Искусство писцов лишь следует за божественным могуществом, пытаясь ему подражать и приближаться к нему, показывая достаточно жалкие успехи. Оно выхватывает идеи, передаваемые начертанными словами. Изустная магия работает лучше. Если работает.

– Единственная причина, по которой она не работает, – смертные не в состоянии правильно выговорить нужные слова, – пояснил я.

Скамья, на которой я растянулся, оказалась на удивление удобной. Надо будет как-нибудь устроиться здесь на ночь – на свежем воздухе, под убывающей луной. Наверное, спать будет столь же приятно, как у Нахадота на руках.

– Бывает, вы добиваетесь верного выговора и без ошибки приставляете одно слово к другому, но упорно не учитываете обстоятельства, – продолжил я. – То, что должно произноситься исключительно днем, вы произносите среди ночи. Вы даже не соображаете, по какую сторону солнца находитесь, хотя, казалось бы, что может быть проще, чем учитывать времена года! Вы говорите «геввирх», хотя подразумеваете «дас-анкалаэ», и выдираете «бревиранаэнокет» из… – Я покосился на своих слушателей и понял, что они не улавливали сути. – Короче, вы все неправильно говорите.

– Нет способа говорить лучше, – сказала Шахар. – Смертный ум не может постигнуть все… обстоятельства. И ты сам это знаешь.

– Правильно, вы не можете говорить так, как говорим мы. Но есть способы передать все, что хочешь, и помимо речи, устной и письменной. Знаки рукой, язык тела. – Они переглянулись, и я наставил на них палец. – Многозначительные взгляды, наконец! Магия – она что такое, по-вашему? Связь! Передача смыслов! Мы, боги, взываем к реальности, и она нам отвечает. Отчасти потому, что мы ее создали, она нам все равно что руки и ноги, вещественное излияние наших душ. Мы едины со всем сущим, но прочие…

Тут я окончательно понял, что не могу достучаться до них. До чего же тупые, ограниченные создания! С мозгами, запертыми на замок! То есть ума у них хватало, чтобы понимать: Энефа в свое время позаботилась об этом. Они просто невероятно упрямы. Уж такими рождались. Я сдался и вздохнул. Попытки пробиться к ним утомили меня. Вот бы кто-нибудь из родичей заглянул меня навестить… Нет, нельзя. Нечего кому попало знать о моем состоянии. Как верно заметил Нахадот, врагов у меня хватает.

– Не согласишься ли ты поработать с Шевиром, господь Сиэй? – спросил Рамина. – Помочь ему вычислить, что это за новая магия?

– Нет.

Шахар хмыкнула – резко, раздраженно.

– Ну, конечно же нет. Мы всего лишь даем тебе крышу над головой, пищу и…

– Вообще-то, ничего ты мне не давала, – перебил я и зло уставился на нее. – Если ты забыла, напомню: эту крышу выстроил я. И если уж подсчитывать, кто кому должен и сколько, то как насчет того, чтобы твоя матушка выплатила мне жалованье за две тысячи лет? Кстати, согласен на возмещение долга приношениями, если ей так удобнее, но в любом случае до конца этой смертной жизни голодная смерть мне точно не грозит. – Она обиженно приоткрыла рот, но возразить было нечего. – Нет? Ну так и заткнись!

Шахар вскочила так стремительно, что, окажись этот мир немного меньше, она взвилась бы в небеса.

– Я не обязана это выслушивать!

И она сбежала по винтовой лестнице гневным маленьким вихрем белого меха. Ее башмачки процокали внизу по полу библиотеки, и все стало тихо.

Мне понравилось, как я ее достал. Я сложил руки под головой, устраиваясь поудобнее.

– А ты получил удовольствие, – заметил Рамина.

Я рассмеялся:

– Откуда такое впечатление?

Он вздохнул – без раздражения, скорее, со скукой:

– Может, перепалки с ней и забавляют тебя. Точнее, не может, а явно забавляют, но ты понятия не имеешь, под каким давлением она живет, господь Сиэй. С того времени, как ты едва не убил ее и стал причиной ссылки ее брата, моя сестра была к ней не слишком добра.

Я мысленно сжался. Он напомнил, что за мной должок перед Шахар. И наверняка сделал это намеренно. Скамья сразу перестала быть удобной. Я опустил ноги с колонны и перевернулся на живот, опершись на локти.

– Могу понять, почему Ремат отослала мальчишку. Удивляюсь только, что она поступила именно так. В прежние времена, когда возможных наследников было более одного, семья их попросту стравливала.

– В данном случае это было невозможно, – пояснил Рамина. Он вновь смотрел вдаль, туда, где открытое пространство расстилалось до горизонта. Я множество раз созерцал этот вид, но все-таки посмотрел туда же. Лоскутное одеяло крестьянских полей и сверкающая клякса местного озера, называвшегося Светлокно. – У Декарты нет шансов унаследовать власть. Если честно, то чем дальше от Неба, тем для него безопасней.

– Это из-за того, что он не вполне амниец? – Я откровенно уставился на него. – И как же так вышло, скажи на милость, дядюшка Рамина?

Он резко повернулся ко мне, сузив глаза, но лишь вздохнул:

– Срань демонская…

Я усмехнулся:

– Ты действительно переспал с сестрой или писцу пришлось повозиться с флакончиками и спринцовками?

Взгляд Рамины стал злым.

– Ты бестактен от природы или намеренно хочешь меня оскорбить?

– Намеренно. Позволь лишь напомнить, что и боги не всегда чураются кровосмешения.

Он положил ногу на ногу. Не то защитная поза, не то безразличие.

– Решение было политическим. Ей требовался тот, кому она могла доверять. И потом, мы с ней лишь сводные брат и сестра, отцы у нас разные, не забывай. – Он пожал плечами и посмотрел на меня. – Шахар и Декарта ничего не знают.

– Да, Шахар твоя дочь. А кто отец Декарты?

– Я. – Когда я расхохотался, он стиснул челюсти. – Писцы все проверили самым тщательным образом, господь Сиэй. Так что можешь поверить на слово. Шахар и Декарта – родные брат и сестра. И такие же амнийцы, как и я сам.

– Невозможно. Или ты сам не настолько амниец, как привык думать.

Он ощетинился, этак изящно:

– Я могу проследить свою родословную, без каких-либо перерывов, до первой Шахар, и нигде, господь Сиэй, не замечено ни малейших следов низших народов. Так что если уж кто и провинился, так это Ремат. Ее дед наполовину происходил из племени кен. – Рамина демонстративно содрогнулся: дескать, вот ужас-то. – Полагаю, нам еще повезло, что дети не родились рыжеволосыми или какими-то еще. Но это было не единственной проблемой.

– Его душа, – тихо проговорил я, вспоминая улыбку Деки. Она так и осталась застенчивой, даже после того, как я пригрозил убить его. – Он дитя земли и пятнистых теней, резкий свет дня – не для него.

Рамина странновато посмотрел на меня, но я уже устал приспосабливаться к ограниченности смертных.

– Если ты имеешь в виду, что Дека слишком кроток… Так и Шахар, по сути, такая же. Но она хотя бы научилась блюсти лицо.

– Когда ему позволят вернуться?

– Теоретически – по завершении обучения, то есть еще через два года. На деле же… – Рамина пожал плечами. – Возможно, вообще никогда.

Эти слова заставили меня нахмуриться. Я сплел пальцы и положил на них подбородок. Рамина тяжело вздохнул и поднялся. Я обрадовался, решив, что он надумал уйти. Мне жутко надоело подстраиваться под смертных, под их убогие мозги и запутанные расчеты родства. Он, однако, помедлил возле лестницы, оглянулся и наградил меня долгим взглядом.

– Раз уж ты не желаешь помочь писцам отыскать нападающих, – сказал он, – быть может, ты хотя бы согласишься защитить Шахар? Я совершенно уверен, что скоро она станет мишенью для наших врагов. Или тех из числа нашей родни, кто под прикрытием этих нападений надумает достичь собственных целей.

Я вздохнул, закрывая глаза:

– Она мой друг, глупец.

Он вроде обиделся на меня – возможно, за то, что я обозвал его глупцом.

– Но разве это… – Он умолк, не договорив, и снова вздохнул. – Нет, я должен поблагодарить тебя. Нам, Арамери, всегда недоставало одной важной вещи – дружбы богов. Если Шахар умудрилась завоевать твою дружбу… Что ж, быть может, у нее больше шансов выжить и унаследовать трон, чем мне казалось вначале.

С этими словами Рамина удалился.

Он мне по-прежнему не нравился.

6

Дворец по имени Небо – это скука. Вот что я больше всего в нем ненавидел, пока был здесь рабом. Реально дворец очень велик: каждая из его башен вместила бы население целой деревни. В его помещениях огромное количество развлечений. Да только за две тысячи лет все они мне обрыдли до тошноты, превратившись чуть ли не в пытку. Да какое там, за две тысячи – хватило и двадцати!

Довольно скоро стало очевидно, что сколько-нибудь долго я Небо выдерживать не смогу. Пожалуй, оно к лучшему. Я хотел отправиться во внешний мир, поискать себе лекарство для исцеления – если, конечно, оно в этом мире существует. Дворец, однако, был для меня идеальной промежуточной площадкой в попытках начать жить как смертный. Здесь было удобно и относительно безопасно, здесь я мог спокойно обдумать земные аспекты моих следующих шагов. Где, к примеру, я стану жить, когда отсюда уйду? И как вообще я собираюсь жить, если магия вскорости оставит меня? У меня не имелось ни состояния, ни каких-либо особых умений. И никаких связей в смертном обществе. А ведь оно, это общество, могло оказаться куда как опасно, особенно если учесть мою нынешнюю уязвимость. Чтобы со всем справиться, требовался продуманный план.

(От меня не укрылась горькая ирония моего положения. Смертным подросткам свойственно примерно так же беспокоиться и переживать в момент расставания с домом детства, на пороге безжалостной взрослой жизни. Вот только мне почему-то от этого было не легче.)

До вечера я так и не пришел к внятному выводу. Решив, что Шахар, должно быть, успела к этому времени поостыть от вспышки ярости, я отправился ее искать.

Выйдя в покои наследницы, я увидел ее в обществе трех служанок, занятых одеванием юной госпожи. Когда я появился в дверях гостиной, она обернулась так стремительно, что не до конца уложенные волосы вновь растрепались. Я успел заметить возмущение, мелькнувшее на лице одной из служанок, прежде чем женщина успела его спрятать.

– По каким преисподним тебя носило? – требовательно вопросила Шахар. – Слуги сказали, что ты ушел из библиотеки давным-давно! Много часов назад!

Я прислонился к косяку и медлительно протянул:

– И я рад тебя видеть. Чего это ради тебя так принаряжают?

Она вздохнула, вновь отдаваясь в руки прислуги:

– Ужинать иду. Я сегодня встречаюсь с госпожой Хинно из правящей триады теманского протектората и с ее пимексе.

Она безукоризненно выговорила последнее слово, как, собственно, и подобало, ведь ее, наверное, с детства обучали теманскому. Слово означало наследника, причем имело мужской суффикс, стало быть, переводилось на амнийский как «принц». А впрочем, кто их знает, этих теманцев, они могли и снова переписать свою хартию привилегий за те века, что я не обращал на них внимания. В прежние времена правление у них не наследовалось. Тогда теманцы выбирали себе вождей из числа самых умных и доблестных среди своей молодежи и натаскивали лет по десять, если не больше, прежде чем доверить им действительное управление. Такая разумность в поведении и стала причиной, по которой я остановился на теманской внешности, когда впервые выбирал себе человеческий облик.

Потом я обратил внимание на платье, в которое как раз заворачивали Шахар. Именно так – заворачивали. Платье, похоже, состояло только из лент приглушенно-золотого цвета в ладонь шириной. Их наматывали крест-накрест, так, что в итоге получался красивый узор елочкой. Все вместе получалось изящно, наряд искусно подчеркивал всю прелесть еще не до конца расцветшего тела Шахар. Я даже присвистнул, и она встревоженно на меня покосилась.

– Если бы я не знал, что к чему, то подумал бы, что ты охмуряешь этого принца. Но ты слишком молода. И потом, с каких это пор Арамери вступают в брак с чужеземцами? Так что здесь, вероятно, кроется нечто иное.

Она пожала плечами, переводя взгляд на свое отражение в большом зеркале. Платье было почти завершено. Оставалось лишь наложить несколько последних слоев на ногах. Вот интересно, как она потом собиралась выпутываться из этих лент? Может, их с нее срежут?

– Триадессе нравится красота, – сказала Шахар. – И она устанавливает тарифы на все поставки с Дальнего Севера, так что имеет смысл произвести на нее должное впечатление. Она – одна из немногих благородных дам, способных реально отравить нам жизнь. – Шахар повернулась к зеркалу боком, изучая свой силуэт. Теперь, когда служанка заново уложила ей волосы, смотрелась она безукоризненно и понимала это. – А принц Канру – старый друг моего детства, так что я не возражаю принарядиться и для него.

Я удивленно вскинул брови. Арамери, вообще-то, не позволяли своим детям заводить друзей. Что до меня, я полагал друзей необходимыми, особенно теперь, когда они остались без богов. Я подошел к дивану в гостиной и плюхнулся на него, нимало не смущаясь взглядов служанок.

– Значит, за ужином тебя ждут не только дела, но и удовольствие.

– В основном дела.

Служанки что-то пробормотали, и некоторое время царила тишина: Шахар придирчиво рассматривала себя в зеркале. Наконец она удовлетворенно кивнула, и женщины удалились одна за другой. Когда они вышли, Шахар натянула пару длинных бледно-желтых перчаток.

– Вообще-то, я собираюсь спросить ее, что сталось с моими кузенами, – пояснила она.

Я улегся на бок, чтобы наблюдать за ней.

– А ей-то почем знать?

– Причина в том, что теманцы входят в нейтральную фракцию Благородного Собрания. Они поддерживают нас, но также стоят за прогрессивные перемены, такие как пересмотр системы десятин и введение светских школ. Понимаешь, ордену Итемпаса более не по карману обучать детей старше девяти лет, так что…

– Да-да, – перебил я, протирая глаза. – Забудь о подробностях, Шахар. Давай ближе к делу.

Она обреченно вздохнула, подошла ко мне и надменно уставилась сверху вниз.

– Полагаю, у Хинно есть союзники среди той части вельмож Дальнего Севера, что последовательно голосовали в Собрании против Арамери. А я полагаю, что они-то и стоят за нападениями на мою семью.

– Раз ты так думаешь, почему ты их до сих пор не поубивала? – поинтересовался я.

Я-то знал, что буквально считаные поколения назад ее предки давно бы уже поступили именно так.

– Потому что нам неизвестно, какие народы в этом замешаны. Мы можем с уверенностью утверждать лишь, что корень зла – где-то на Дальнем Севере, но там обитает не менее двух дюжин разных народов. К тому же я подозреваю, что дело не обошлось без сенмитов, а может, и островитян. – Шахар вздохнула, подбоченилась и свела брови в напряженном раздумье. – Я хочу отсечь змее голову, Сиэй, а не просто выбить ей клыки или сорвать несколько чешуек. Поэтому я хочу последовать твоему совету и бросить нашим врагам вызов. Я хочу предложить им расправиться со мной прежде, чем ко мне перейдет главенство в семье. Или я весь Дальний Север разнесу, чтобы покончить с угрозой!

Я откинулся на спинку дивана. Нельзя сказать, чтобы ее порыв вовсе не впечатлил меня, однако где-то в животе зародился и холодный комок злости.

– Ясно. Полагаю, ты собираешься блефовать, чтобы выманить их из укрытия?

– Конечно! Я не вполне уверена, что мы по-прежнему способны истребить целый континент, а вот то, что подобная попытка оставила бы без сил всех наших писцов, это уж точно. Допускать подобную слабость в нынешние времена стало бы верхом глупости.

И Шахар с самодовольным видом уселась подле меня. Ее облегающее «платье» приятно шуршало, приспосабливаясь к положению ее тела. Шуршание явно создавалось намеренно и было продуманной частью общего впечатления. Я подумал, что стоимость этого наряда, вероятно, опустошила бы сокровищницу небольшой страны.

– Тем не менее, – продолжила Шахар, – я уже переговорила с капитаном Гневом, и мы решили, что следует подумать о небольшой операции запугивания…

– Значит, – перебил я, – методами предков ты действовать не желаешь, потому что по-прежнему хочешь быть хорошей Арамери. Но ты не гнушаешься использовать для достижения своих целей их репутацию. Я правильно тебя понял?

Она уставилась на меня, в первое мгновение не найдя слов:

– Что?..

Я сел и выпрямился.

– Ты грозишь людям истреблением, а потом еще удивляешься, почему они плетут против тебя заговоры. Эх, Шахар, а я-то поверил, что ты вправду хочешь многое изменить…

Ее лицо тотчас потемнело.

– Я бы ни за что на самом деле так не поступила, Сиэй! Боги, я же не чудовище!

– А грозить уничтожить все, что эти люди знают и любят? Кем, по-твоему, это тебя делает? – Она замолчала, смущаясь и начиная сердиться, и я наклонился так, чтобы мое дыхание обласкало ей щеку. – Чудовищем, причем слишком трусливым, чтобы принять собственную чудовищность!

Шахар мгновенно побледнела, лишь на щеках горели два ярких пятна, а во взгляде боролись ярость и потрясение. Надо, впрочем, отдать ей должное: она не бросилась немедленно давать сдачи и не отодвинулась от меня. Ее ноздри трепетали, пальцы сжались в кулак, но тут же распрямились. Она вскинула подбородок.

– Судя по всему, ты вовсе не предлагаешь мне действительно причинить им какие-то беды, – негромко проговорила она. – И что же тогда ты предлагаешь, Плутишка? Позволить им и дальше устраивать на нас покушения, пока в живых не останется ни одного чистокровного? – Она поджала губы. – Ладно, забудь. Я сама не знаю, зачем вообще спрашиваю. Тебя же не волнует, будет кто-нибудь из нас жить или умрет…

– А с какой стати? – Я сделал жест, как бы охватывая дворец. – Можно подумать, здесь мало Арамери.

– Да, мало!

Ее самообладанию пришел конец. Она встала на диване на четвереньки, глаза вспыхнули.

– Ты успел погулять по дворцу, Сиэй! Говорят, в твои времена нижние уровни так и кишели народом, а теперь там пусто. Еще говорят, что раньше за пределами дворца проживало множество Арамери и мы могли выбирать лучших, которые и становились нашими слугами. А теперь мы во множестве берем приемышей, которые по крови не имеют к нам ни малейшего отношения! Это ни о чем не говорит тебе, о старейший из боженят?

Я нахмурился. Она несла какую-то околесицу. Смертные плодились как кролики. Когда я был рабом, Арамери исчислялись многими тысячами. Тем не менее Шахар была права. То, что нижняя часть дворца опустела, было неправильно. И то, что человек «подлого» происхождения, в основном маронейских кровей, выслужился до капитана дворцовой стражи, тоже было неправильно. А уж то, что Ремат возлегла с собственным братом… Такое в прежние дни и вовсе было бы немыслимо. То есть родственники постоянно заводили кровосмесительные интрижки, но чтобы ради деторождения? Но, коли уж Ремат, чье собственное происхождение было некоторым образом разбавлено, решила таким образом укрепить силы Главной Семьи…

А ведь все эти знаки были передо мной с момента первоначального возвращения в Небо, только я их не видел. Я настолько привык к тому, что Арамери бесчисленны и всесильны, что едва не проглядел истину: на самом деле они вымирали.

– Объясни, – потребовал я, испытывая непонятное волнение.

Гнев Шахар иссяк. Она вновь села, ее плечи поникли.

– Охота на высокородных началась относительно недавно. Однако покушения случались и прежде. Мы просто не замечали их, а потом вдруг оказалось, что пора бить тревогу.

На ее лице была горечь.

– Сперва гибли отдаленные родственники, – угадал я.

Арамери, не связанные непосредственно с Главной Семьей, недостаточно богатые и властные, чтобы представлять особую ценность для верхушки семьи. Стражники, слуги. Расходный человеческий материал.

– Да, – вздохнула она. – Но реально все началось очень давно. Всего через несколько десятилетий после того, как ты и другие Энефадэ вырвались на свободу. Начали страдать боковые ветви семьи, те, кому мы предоставили возможность заниматься во внешнем мире делами и вступать в браки на стороне, привнося новую кровь. Все происходило исподволь. То дети умирали от каких-то странных болезней, то молодые жены и мужья оказывались бесплодными, то происходили несчастные случаи и всякие природные бедствия. В общем, эти ветви умирали одна за другой. Мы передавали их владения нашим союзникам или ставили туда кого-то из наших.

Еще не дослушав, я уже качал головой.

– Все не так, – возразил я. – Несчастный случай можно подстроить. Детей, боги свидетели, уморить вообще легче легкого. Но вот природные бедствия, Шахар? Это значит…

Я уже прикидывал про себя, мог ли писец такое устроить. Писцы знали, как составить надпись для вызывания дождя или вёдра, но управлять бурей невероятно сложно. Захочешь устроить небольшое наводнение, и можно дождаться цунами. Но если не писцы, то… то… Нет!

Она улыбнулась, как бы подтверждая мои худшие опасения.

– Да, – сказала она. – Да. Это вполне может означать, что некий бог вот уже пятьдесят лет трудится над тем, как бы всех нас истребить.

Я вскочил и принялся расхаживать по комнате. Мне вдруг сделалось тесно и душно в оболочке смертного тела и захотелось сбросить его.

– Если бы я желал поубивать Арамери, я бы уже это сделал! – рявкнул я. – Я бы заполонил весь дворец мыльными пузырями и завалил его игрушками для ванны. Устроил бы во всех полах ловчие ямы с острыми шипами на дне и спрятал их под коврами. И возжелал бы, чтобы все Арамери младше двенадцати лет свалились в них и погибли! Знаешь, я и сейчас вполне могу это устроить!

И я резко обернулся к ней, предлагая усомниться в услышанном.

Но Шахар лишь кивнула – устало, без улыбки:

– Знаю, Сиэй.

Такая покорность обеспокоила меня. Я не привык видеть ее в подобном отчаянии. И не привык воспринимать Арамери – одного из них или всех – как беспомощных и беззащитных.

– Йейнэ запретила нам мстить Арамери, – тихо проговорил я. – Не из сочувствия: она вас ненавидит точно так же, как и мы все. Она просто не хотела, чтобы повсюду разразилась война и…

Ибо Арамери, при всем их непотребстве, оставались единственной силой, способной удержать мир от сползания в хаос междоусобиц. И даже Нахадот был в этом с ней согласен. А мои братья и сестры не дерзали перечить ей. Или как?

Я поспешно отвернулся и отошел к окошку, чтобы не показать Шахар своего страха.

Она вздохнула и поднялась:

– Мне пора. Мы отбываем заранее, чтобы обмануть возможных убийц. – Тут она помедлила, наконец-то заметив мое молчание. – Что такое, Сиэй?

– Ступай, – негромко проговорил я.

За окном, окрашивая небо алым, клонилось к закату солнце. Ощущал ли Итемпас – где бы он сейчас ни был – окончание очередного дня примерно так же, как Нахадот, некогда умиравший с каждым рассветом? Испытывал ли он ужас перед наползающей темнотой? Угасал ли постепенно, как эти краски в небе, пока душа не погружалась во мрак?..

Между тем Шахар, не дождавшись ответа, направилась к выходу, и я встрепенулся, снова начав думать.

– Шахар, – сказал я, и она остановилась. – Если что-то случится, если тебе будет грозить опасность… просто позови меня, хорошо?

– Мы ни разу не проверяли, сработает ли…

– Сработает. – Я чувствовал это нутром. Я не знал, откуда такая уверенность, но она у меня была. – Мне действительно плевать, будет жить или умрет бо́льшая часть других Арамери, но ты же мой друг!

Она очень тихо стояла у меня за спиной. Удивилась? Растрогалась? Некогда я определил бы ее настроение по вкусу воздуха в комнате. Нынче мне оставалось только гадать.

– Отдохни пока, – сказала она наконец. – Я распоряжусь насчет еды. А когда вернусь, мы поговорим.

И с этими словами она вышла из комнаты.

Я прислонился к окну. Теперь мне больше не нужно было скрывать колотившую меня дрожь. Оставшись в одиночестве, я мог поразмыслить о самой жуткой из вероятностей.

Неужели какой-то младший бог пошел против старших богов? Это казалось невозможным. Мы, боженята, просто ничтожны по сравнению со своими родителями: они могли уничтожить нас одним мановением. Тем не менее могущества у нас хватало. Иные из нас – да что там, когда-то и я – могли противостоять им один на один хотя бы несколько секунд. И даже самый распоследний из нас был способен хранить секреты и устраивать безобразия.

Меня не очень волновали проделки какого-нибудь отдельно взятого младшего божества. Но если сговорились многие… Если они устроили заговор, тянущийся сквозь поколения смертных, и воплощают какой-то очень сложный план… Это уже не проделки. Это восстание. И куда более опасное, чем все замыслы северян против Арамери.

Ибо, если младшие боги восстанут против старших, те нанесут ответный удар. Так уже было, когда им начали угрожать демоны. Вот только боженята не так хрупки и уязвимы, как демоны. К тому же далеко не все мы были заинтересованы в том, чтобы сохранить царство смертных в целости. А это значит, что грядет новая Война богов. И обещает оказаться еще хуже той, первой.

Причем все это зрело у меня прямо под носом целых пятьдесят лет. А я до сих пор даже понятия не имел, кто тут мог быть замешан.

У меня за спиной, точно молчаливый укор, кровавое небо стало постепенно чернеть…

7

Мне требовалась помощь. Но ни к Нахадоту, ни к Йейнэ я не пойду; эти двое, чего доброго, могут сорваться и наворотить дел. Нет уж, я их потревожу только тогда, когда буду знать больше!

Кому же из моих братьев и сестер я мог бы довериться? Перво-наперво я подумал о Чжаккарн. Увы, эта воительница была начисто лишена хитрости и коварства, а значит, помощи в деле разоблачения заговора от нее будет немного. Что же касается остальных… Демоны! С подавляющим большинством я не общался целых две тысячи лет. А еще раньше пытался кое-кого из них убить. В общем, мосты сожжены, пепел развеян, и земля посыпана солью. Такие вот семейные отношения.

Это не говоря еще о маленьком затруднении: в моем нынешнем состоянии я не мог вернуться в царство богов. Вообще-то, проблема не так страшна, какой казалась, поскольку город у подножия Неба кишел моей младшей родней. Там было полно боженят, для которых жизнь среди смертных была еще внове. Если удастся уговорить кого-нибудь из них помогать мне… Но вот кого?

Я в расстроенных чувствах отвернулся от окна и снова заходил по комнате. Стены дворца вновь засветились, и я с ненавистью следил за тем, как они разгорались: для меня это было еще одним свидетельством моего нынешнего бессилия, ибо некогда они слегка померкли бы в моем присутствии. Я, конечно, не Нахадот, но его тьмы во мне было более чем достаточно. А теперь, словно в насмешку, стены ярко светились, изгоняя каждую тень.

Тень?

Я остановился. Подумал об одной из своих родственниц. И решил: не исключено. Есть надежда, что она станет мне помогать. И не потому, что она так уж любит меня, – скорее, наоборот. Но ее природу составляли разного рода тайны, а значит, у нас имелось кое-что общее. Всегда проще обращаться к тому, с кем у тебя есть некоторое сходство. Послушает ли она, если воззвать к этому? Или воспользуется случаем и пристукнет меня?

– Риск – благородное дело, – проворчал я себе под нос и направился к выходу из покоев.

Чтобы добраться до предпоследнего уровня нижней части дворца, я воспользовался подъемником. Коридоры там оказались по-прежнему безлюдными, а освещение – приглушенным, если сравнивать с ярким сиянием наверху. Я был на месте.

Ощутив нечто похожее на ностальгию, я по очереди касался дверей, мимо которых лежал мой путь. Сколько воспоминаний! Вот комната Чжаккарн с пушечным ядром, вделанным в пол. Еще у нее был гамак, сплетенный из пращей и кнутов, вымоченных в крови. (Я из опыта знал, что гамак был очень удобен, хотя и немного царапался.) А вот жилище Курруэ, нашей милой предательницы; внутри разбросаны монетки и жемчуга, а у стен громоздятся книги, похищенные из библиотеки. Монетки теперь, наверное, уже потускнели…

В свои бывшие покои я заглядывать не стал, убоявшись чувств, которые могли на меня нахлынуть. Чего доброго, мне еще придется доживать там свои дни…

Я волевым порядком направил мысли в иное русло.

И пошел к четвертой комнате, расположенной как раз посередине этажа. В прежние времена здесь обитал Нахадот.

Внутри царила непроглядная тьма, но ночное зрение еще не совсем покинуло меня, не пришлось прибегать и к кошачьим глазам. В комнате было совершенно пусто. Ни мебели, ни украшений – вообще никакого свидетельства, что помещением пользовались. Тем не менее каждая пядь его стен так и дышала непокорством: назло нашим тогдашним тюремщикам и мучителям отсюда был навсегда изгнан свет. Потолок к центру комнаты провисал, а пол был, наоборот, вздыблен, как если бы некая чудовищная всасывающая сила заставила выгнуться камень. Еще в комнате были четкие углы, несвойственные другим помещениям дворца. Пристально вглядываясь во тьму, я почти видел силуэт Нахадота, черный на черном, и почти слышал его низкий, глубокий голос, негромко произносивший: «Что, за новой сказкой пришел? Вот дитя ненасытное…»

Я жестоко поступил, оттолкнув его. Помолюсь ему о прощении.

Сунув руку под рубашку, я вытащил шнурок, свитый из моих волос. Сняв с него бусину Эн, я мысленно велел маленькой звезде зависнуть под вогнутым потолком. К моему немалому облегчению, все сработало. Эн взвилась в воздух и принялась обрадованно вращаться. Я даже вспомнил о своем планетарии, хотя звезде недоставало планет.

– Ты уж прости, – сказал я и кончиком пальца погладил маленькую звезду. – Я тебе со временем новые планеты достану. Ты мне посвети пока, хорошо?

Вместо ответа Эн охотно вспыхнула ярким желтовато-белым светом, словно свеча. Комната Нахадота тотчас как будто уменьшилась в размерах и наполнилась тенями. Моя тень вытянулась за спиной – большеголовая и мучительно похожая на того ребенка, которым мне полагалось бы быть. Я решительно отвернулся от нее и занялся делом.

– Владычица тайн, – сказал я, протягивая руку, и тень повторила мое движение. Я определенным образом сложил пальцы и обратился к лицу, силуэтом возникшему на стене: – Тень во мраке, Неммер Йру Им, сестра моя, слышишь ли ты?

Несколько мгновений ничего не происходило. Потом, хотя я не шевелился, тень моей руки на стене чуть наклонила голову.

– Какая неожиданность, – женским голосом сказала она. – Старший братец Сиэй! Сколько лет, сколько зим…

Я пустил в ход вторую руку, и на стене возникла тень ослиной головы. «Я вел себя как осел».

– Занятные вести доходят о тебе, Неммер. Не откажешься поговорить со мной?

– Я ведь отозвалась, не так ли? – Тень задвигалась, невозможным образом отрастив руки и ноги, и подбоченилась. – По правде сказать, в основном потому, что и до меня дошли о тебе кое-какие необычные слухи. Я прямо помираю от любопытства: неужели не врут?

Демоны, я должен был это предугадать…

– Я тебе в самых сокровенных деталях все расскажу, но и в обмен кое-что попрошу.

– В самом деле? – Настороженность в ее голосе заставила меня напрячься. То, что она не доверяла мне, не имело значения: она вообще никому не доверяла. А вот то, что я ей не нравился… – Что-то я не уверена, хочется ли мне заключать с тобой какие-то сделки… Плутишка.

Я кивнул. Примерно такого ответа я и ждал от нее.

– Я ничего скверного не замышляю против тебя, Неммер. Пойди против своего сердца и понадейся умереть. – Я расслышал горечь в собственном голосе и по-иному сложил пальцы. Их тень превратилась в голову старика. – Ты не пошла против нас в той Войне. У меня нет причины держать на тебя зло.

– Что-то плохо верится, – сказала она, складывая на груди руки. – Всем известно, что тех, кто держался в сторонке, ты ненавидишь не меньше, чем сторонников Итемпаса!

– Ненавижу – сильно сказано…

Тень на стене тряхнула головой – так делают, когда закатывают глаза.

– Ну хорошо. Терпеть не можешь. С радостью поубивал бы. Так правильней?

Вздохнув, я опустил руки. Говорящие тени остались на своих местах на стене.

– Ты же знаешь мою природу, сестра. Чего ты ждешь от меня? Неужели зрелости? – Я хотел было рассмеяться, но душу тяготила усталость. – Ну хорошо, будь по-твоему: я тебя ненавижу и ни за что не стал бы вызывать на разговор, будь у меня выбор. А теперь, может, поговорим? Или просто пошлем друг дружку подальше и на этом покончим?

Она некоторое время молчала. Я успел забеспокоиться и стал гадать, к кому еще обратиться, если она откажется иметь со мной дело. Все прочие возможности выглядели еще незавиднее. Если…

– Ну ладно, – проговорила она наконец, и глубоко у меня в животе начал распускаться стянувшийся было узел. – Мне нужно время, чтобы все тут устроить. Приходи через неделю, считая от сегодняшнего дня. В полдень. – Что касается места встречи, оно просто возникло в моем сознании – так, как если бы я всегда о нем знал. Это был домик где-то в городе под Небом, в той его части, что называлась Южным Корнем. А Неммер добавила: – Приходи один!

Я сложил на груди руки:

– Сама-то ты тоже будешь одна?

И, сложив пальцы, я сотворил на стене тень разъяренного кота: уши прижаты, клыки наголо.

– Можешь верить или нет, мне все равно, – рассмеялась она. – Это ты просишь о встрече, не я. Приходи через неделю – или не являйся совсем.

С этими словами женская тень наклонилась и с силой дунула. Эн от изумления выдала яркую вспышку, после чего погасла и упала на пол. А Неммер исчезла.

Пошарив в потемках, я подобрал Эн и сразу почувствовал, насколько она потрясена и расстроена. Я успокоил ее ласковыми словами, надел на шнурок и спрятал под рубашкой, не переставая напряженно размышлять.

Если Неммер знала, что со мной случилось… Знала, скорее всего. В ее природе проникать в чужие секреты, и даже Трое не могли что-либо от нее скрыть. Другое дело, что у нее хватало ума не болтать налево-направо. Так вот, вполне могло случиться, что, прибыв через неделю к месту встречи, я увижу ее во главе отряда моих наименее любимых родственников, иные из которых вот уже две тысячи лет только и ждали шанса поквитаться со мной за Войну богов.

В то же время Неммер никогда не ввязывалась во внутренние дрязги нашей семьи. И во время Войны она держалась в сторонке, не знаю уж почему. Может, она, как и многие среди нас, разрывалась между двумя нашими отцами? Была ли она среди тех, кто трудился во спасение царства смертных, едва не разрушенного нашими битвами? Я безнадежно вздохнул. Вот чем я, старший, должен был заниматься вместо участия в мелких разборках наших родителей. Если бы я озаботился примирением со своей родней, попытался понять, что толкнуло их на предательство Нахадота…

– Поступи я так, не дошел бы до жизни такой… – вздохнул я в темноту.

Собственно, вот и причина, по которой я собирался рискнуть, доверившись Неммер. Она тоже лишь то, чем ее сделала ее природа. Она держалась сама по себе, собирала всяческие секреты и потихоньку их выдавала в подходящий момент. И вступала лишь в те союзы, которые ее устраивали, – в основном весьма ненадолго. Все это в принципе означало, что она не была мне врагом. А станет ли другом, зависело теперь от меня.

Вернувшись в комнату Деки, я с удивлением обнаружил, что у меня опять посетители: пышноволосая дворцовая управляющая Морад и слуга, занятый приборкой и заправкой постели. Они тотчас склонились передо мной, словно я был высокородным Арамери. Потом слуга вернулся к уборке, Морад же смерила меня взглядом, полным откровенной неприязни.

Ее взгляд заставил меня нахмуриться и тоже себя осмотреть. И только тут я с большим опозданием понял, отчего на меня так глазели слуги, пока я добирался в нижнюю часть дворца. Я все еще носил одежду, которую наколдовал себе два дня назад. Тогда она была всего лишь простенькой, но лазанье по пыльным коридорам и замкнутым пространствам, ставшим тесными из-за разрастания Древа, довели ее до непотребного состояния. А еще я принюхался к запаху собственных подмышек и невольно сморщил нос. Фу! А я-то и не замечал! Со времени возвращения в этот мир я еще ни разу не мылся, а между тем мое теперь уже юношеское тело явно производило куда больше запаха, чем детское.

– Понял, – сказал я и застенчиво улыбнулся Морад.

Она вздохнула, хотя, кажется, я успел заметить тень улыбки у нее на лице.

– Я приготовлю тебе ванну, – сказала она и присмотрелась к моей голове. – А еще велю позвать цирюльника. И портного. И мастерицу ухаживать за ногтями.

Я потрогал свои пропыленные, свалявшиеся волосы и выдал слабый смешок:

– Похоже, я это заслужил…

– Как скажешь, господин мой.

Морад тронула за плечо слугу, почти закончившего возиться с постелью, и что-то тихо сказала ему. Он кивнул и сразу вышел. К моему удивлению, Морад закатала рукава и самолично подоткнула простыни. Когда постель приобрела безупречный вид, она перешла в ванную, и я услышал, как там побежала вода.

Снедаемый любопытством, я вошел следом за нею в ванную комнату. Присев на край ванны, Морад пальцами проверяла температуру воды. Она сидела ко мне спиной, открывая взгляду все великолепие своих волос. Было совершенно ясно, что в ее жилах текла не только амнийская кровь. Во всяком случае, волосы у нее сами собой курчавились мелкими плотными кольцами, которых знатные амнийские дамы добивались ценой долготерпения и мученических усилий. А цвет! Волосы у Морад были черны, точно душа моего отца. Кожа достаточно светлая, но чужие крови просматривались в ее чертах, стоило лишь приглядеться. И еще было ясно, что она и не думала стыдиться своего смешанного происхождения: сидела она в изящной позе и с прямой спиной, точно королева. Выросла она явно не в Небе или каких-нибудь амнийских владениях. Там ей давным-давно бы сломали душу насмешками.

– Среди твоих предков были мароне? – предположил я. – Волосы тебе, по крайней мере, точно достались от них. А остальные… теманцы? Или, может, узры? Кентийцы?

Морад повернулась ко мне, поднимая бровь:

– Из моих бабушек-дедушек двое несли в себе маронийскую кровь, тут ты угадал. Один был теманцем, другой мин. И, если верить слухам, мой отец был в действительности наполовину ток, хотя и притворялся сенмитом, чтобы попасть в легионы Ханту. А вот мать у меня была амнийкой.

Вот и очередное доказательство отчаяния Арамери. В прежние времена они не удостоили бы вниманием женщину такого пестрого происхождения. А о том, чтобы доверить ей должность управляющей, и речи не шло бы.

– Но тогда каким образом?..

Она кривовато улыбнулась – словно бесцеремонные вопросы были ей не впервой.

– Я выросла в южной части Сенма. Повзрослев, я подала прошение о приезде сюда на основании того, что мой четвероюродный дед был высокородным Арамери. – Я скривился, и она кивнула. Дела давно минувших лет. – Бабушка Атри даже не знала, как звали моего деда. Он просто ехал куда-то через их город. Она была хорошенькой девчонкой, а у семьи не нашлось влиятельных покровителей…

Морад пожала плечами, ее улыбка померкла.

– И ты решила отыскать дедулю-насильника и сказать ему «привет»?

– Он умер много лет назад. – Морад в последний раз проверила воду и закрыла краны. – Это бабушка мне посоветовала поехать сюда. В той части Сенма не так-то просто найти приличную работу. Вот бабушка и решила: пусть ее тогдашние страдания хоть мне обеспечат лучшую жизнь.

Поднявшись, она встала подле скамьи для мытья и взяла бутылочку средства для мытья головы.

Я тоже встал и разделся, довольный, что моя нагота ее не смущала. Усевшись на скамью, я не успел предупредить Морад, и она сняла шнурок с Эн с моей шеи и положила его на столик. Я с облегчением увидел, что Эн перенесла это, не возмутившись. Наверное, устала после наших приключений в комнате Нахадота. А еще у нее было свое отношение к смертным: некоторые ей нравились.

– В поисках лучшей жизни тебе не обязательно было приезжать именно сюда, – сказал я, зевая. Морад смочила мне волосы и принялась их мыть. Переговоры с тенью Неммер меня, оказывается, утомили, а умелые пальцы Морад так приятно скользили по коже. – В мире наверняка найдутся тысячи мест, где ты смогла бы заработать себе на жизнь, не имея дела с этой ненормальной семейкой.

– Других мест, где столько платят, на свете нет, – сказала она.

Я развернулся и уставился на нее:

– Так они тебе… платят?

Она кивнула. Мое удивление ее позабавило. Она бережно повернула мне голову в прежнее положение, чтобы удобнее было мыть.

– Да, платят. Точнее, платит старый господин Теврил. Будучи квартеронкой, я смогу уволиться еще через пять лет, а денег у меня будет столько, что я смогу обеспечивать всю нашу семью до конца своих дней. На мой взгляд, это стоит общения с ненормальными. Ты не согласен?

Я нахмурился, силясь понять ее доводы:

– Значит, твоя семья – это те, кого ты оставила на юге. Арамери же для тебя только наниматели. Так, что ли?

Ее руки замерли.

– Ну… Я здесь уже пятнадцать лет, это место теперь мой дом. И в некоторых отношениях жизнь в Небе не так уж и ужасна, господь Сиэй. Полагаю, ты и сам это знаешь. И… ну… здесь тоже есть люди, которых я люблю.

Тогда я понял. Она замолчала и вновь приступила к работе, то поливая меня теплой водой, то снова намыливая. Когда она потянулась мимо меня за бутылочкой с жидким мылом, я набрал полный рот ее запаха. День-камень, бумага и терпение – запахи деятельного чиновничества – и еще кое-что. Сложный такой запах, многослойный, знакомый, в котором каждый элемент поддерживал и обогащал другой. Сны. Практичность. Прозорливость. Любовь. Ремат.

Частью моей природы было при малейшей возможности подбирать ключики к человеческим душам. Будь я прежним – ребенком или котом, – я уж придумал бы способ помучить Морад своими знаниями. Может, я бы даже песенку сочинил и повсюду распевал ее, пока даже ее друзья не начали бы рассеянно мурлыкать мотив. Я даже знал, каким был бы припев: «Честное слово, глупая корова, где была твоя голова?»

Я навсегда останусь ребенком. То есть порядочным хулиганом. Но я знал и то, что никогда не смог бы сыграть с ней такую злую шутку. Кажется, я размяк. А может, повзрослел. В общем, дальше я помалкивал.

Закончив с моей головой, Морад вручила мне мыльную губку и отступила прочь, явно не намереваясь мыть прочие части моего тела. Она только обернула мою голову влажным полотенцем, свернутым наподобие пчелиного улья. Вымывшись, я встал, и отражение в зеркале заставило меня хихикнуть. Потом я опустил взгляд, увидел все остальное и замолчал.

Это было то самое тело, которое я создавал для себя бессчетное множество раз. Иногда по своей воле, а иногда от беспомощности, в моменты слабости и отчаяния. Я был невелик ростом для своего, с позволения сказать, возраста; я вырасту еще на два-три дюйма, но с рослыми амнийцами мне не сравняться. Еще я был худее обычного, должно быть, отощал за годы поста, пока медленно превращался в смертного внутри Нахадота. Руки и ноги длинные, под коричневой кожей все кости просматриваются. Мышцы на костях слишком тонкие и слабые.

Я придвинулся к зеркалу, пристально изучая черты своего лица. Не слишком-то привлекательная внешность, хотя я знал, что это дело поправимое. Я как раз пребывал в той стадии, когда нарушаются пропорции черт. Что же касается слишком усталых глаз…

Шахар была куда красивее. И все-таки она поцеловала меня. Я провел пальцем по губам, силясь вызвать в памяти ощущение того прикосновения. Какими, интересно знать, ей запомнились мои губы?

Морад деликатно кашлянула.

Вот бы знать, задумывалась ли Шахар о…

– Вода остынет, – негромко заметила Морад.

Я моргнул, покраснел и мимолетно порадовался, что не стал высмеивать ее. Потом забрался в ванну, а Морад вышла переговорить с портным, который только что явился и представился.

Когда я вышел в пушистом халате (дурацкий вид был, наверное), портной обмерил меня, бормоча себе под нос, что одежду надо будет сделать попросторней: пусть прячет мою худобу. Затем настал черед мастерицы по ногтям, башмачника и еще кого-то, кого непонятным образом вызвала Морад, хотя я не приметил, чтобы она пользовалась магией. К тому времени, когда каждый из них сделал свое дело, я валился с ног от усталости, и Морад, спасибо ей, это заметила. Она сразу отпустила мастеровых и тоже направилась к двери.

Я слишком поздно сообразил, что она была невероятно предупредительна. Кто знал, сколько у нее обязанностей во дворце? И сколькими она сегодня пренебрегла ради моего удобства?

– Спасибо, – выпалил я, когда она уже открывала дверь.

Она помедлила и оглянулась с удивлением на лице. А потом улыбнулась такой искренней и щедрой улыбкой, что я сразу понял, что́ нашла в ней Ремат.

Когда она удалилась, я принялся за еду, принесенную слугами. Насытившись, нагишом растянулся на Декиной кровати. Я впервые с удовольствием ждал сна, быть может сулившего мне сны о любви и…

Забвение.

…Я стоял на равнине, напоминавшей беспредельное стеклянное зеркало. Опять зеркала! Я и в царстве Нахадота их видел. Может, за этим крылся какой-то смысл? Надо будет поразмыслить. Как-нибудь позже.

Надо мной выгнулся небесный свод: непрерывно вращающийся цилиндр синевы и облаков, вроде бы нескончаемо просторный и в то же время некоторым образом замкнутый. Слева направо по нему текли облака, хотя свет – источник которого, впрочем, я определить не мог – смещался в противоположном направлении, так что свет и тьма медленно, но неудержимо сменяли друг друга.

Держава богов. Или ее сновидческое проявление. Вернее сказать, приближение. Подобие, которое только и мог родить мой смертный рассудок.

Передо мной, вздымаясь над равниной, высился дворец. Правда, он не стоял, а невозможным образом лежал на боку. Он был весь серебряный и черный, он не вписывался ни в один стиль зодчества смертных, но тем не менее содержал намек на каждый из них. Детали фасада порождали трудноописуемые, бесформенные тени. Не реальность, а сущая кажимость. Внизу же, в зеркале, вместо отражения блистала противоположность этого дворца: белизна и золото, непохожее подобие, куда больше реальности, но меньше воображения. И во всем этом тоже был смысл, впрочем вполне очевидный: господствующий черный дворец, а белый – всего лишь образ. Серебристая поверхность зеркала отражала, уравновешивала и разделяла их. Я раздраженно вздохнул. Неужели я уже стал утомительным приверженцем буквальных смыслов, подобно большинству смертных? Какое унижение.

– Ты боишься? – спросил голос у меня за спиной.

Я вздрогнул и начал поворачиваться.

– Нет! – рявкнул говоривший, и в его голосе звучала такая власть – над реальностью, над моей плотью, – что я немедленно замер. Вот теперь мне и впрямь стало страшно.

– Кто ты? – спросил я.

Голос казался мне незнакомым, но это ничего не значило. У меня насчитывались многие дюжины братьев, и все они могли принимать любой облик по своему выбору. Особенно здесь.

– А почему это так важно?

– Потому что хочу знать, понятное дело!

– Зачем?

Я нахмурился:

– Что вообще за вопросы? Мы же родня! И я хочу знать, кто из моих братьев вознамерился меня до смерти напугать!

И не только вознамерился, но и преуспел. Другое дело, я нипочем бы в этом не сознался.

– Я – не один из твоих братьев.

Я снова нахмурился, не в силах ничего понять. Лишь боги могли посещать державу богов. Он что, лжет? Или я слишком приблизился к смертным и уже не могу сообразить, что он имел в виду?

– Может, мне тебя убить? – осведомился незнакомец.

Я пришел к выводу, что он молод, хотя по большому счету мои суждения никакого значения не имели. А еще он говорил удивительно мягким голосом. Даже когда изрекал свои странные недоугрозы. Рассержен ли он? Похоже на то, хотя уверен я не был. Его голос не нес в себе никакого чувства – как острое холодное лезвие.

– Не знаю. А что, меня нужно убить?

– Я бо́льшую часть жизни прикидывал, как бы это проделать.

– Вот даже как. Похоже, мы с тобой с самого начала крепко рассорились.

Такое иногда случалось. Я долго старался быть правильным старшим братом, навещал после рождения младших родственников, помогая им пережить их первые, самые трудные столетия. С некоторыми я дружил до сих пор. К иным с первого взгляда испытывал лютое отвращение. Бывало и наоборот: кое-кто сразу начинал ненавидеть меня.

– Да, – подтвердил он. – С самого начала.

Я со вздохом сунул руки в карманы.

– Должно быть, это непростое решение, иначе ты уже перешел бы к делу. Не знаю, чем я так тебя рассердил, но одно из двух: либо все не слишком серьезно, либо это было нечто воистину непростительное!

– Вот как?

Я пожал плечами:

– Если все действительно обстояло настолько ужасно, ты бы не трепал языком, рассуждая, убить меня или нет. Если бы я причинил тебе нечто непоправимое, то никакая месть уже не утолила бы твой гнев. В этом случае убивать меня было бы просто бессмысленно. Итак, что из двух?

– Есть и третий вариант. Твои дела непростительны, однако твое убийство все же имеет смысл.

– Интересно! – Хотя речь шла обо мне, я улыбнулся этой головоломке. – И что же это за вариант?

Он ответил:

– Я не просто хочу возмездия. Я его требую, воплощаю, живу им и дышу!

Я моргнул. Шутки в сторону. Если месть являлась его природой, дело приобретало совсем другой оборот. Но я не припоминал родича, числившегося богом мщения.

– Так что я все-таки сделал, чтобы заработать твой гнев? – спросил я, начиная по-настоящему беспокоиться. – И почему ты вообще сомневаешься и спрашиваешь о чем-то? Ты должен лишь следовать своей природе.

– Что, предлагаешь умереть ради меня?

– Нет, демоны тебя забери! Если попытаешься меня убить, я в отместку сделаю то же, потому что в моей природе нет самоубийства. Но я хотя бы понять хочу!

Он вздохнул и переступил с ноги на ногу, и это движение заставило меня посмотреть в зеркало у нас под ногами. Впрочем, без особого толку. Угол отражения был таков, что я видел лишь его ноги и локоть. Только-то и узнал, что он тоже стоял, сунув руки в карманы.

– То, что ты сделал, прощению не подлежит, – сказал он. – И тем не менее я должен это простить, потому что ты действовал по незнанию.

Я нахмурился, окончательно перестав что-либо понимать:

– Каким боком тут мои знания? Вред, нанесенный по незнанию, все равно остается вредом!

– Верно. Но если бы ты знал, что к чему, Сиэй, я сомневаюсь, что ты бы это сделал.

Он назвал меня по имени, и я окончательно смешался, потому что его тон изменился. Холодная броня на миг треснула, и под ней мне померещилось нечто весьма странное. Печаль? Сожаление? Некий намек на приязнь? Но этот бог был мне незнаком. Вот единственное, в чем я был уверен.

– Не имеет значения, – сказал я наконец, поворачивая голову, насколько это было возможно. В какой-то момент шея просто отказалась мне повиноваться; это было все равно что поворачивать голову с двумя подушками по сторонам. Подушками же была чья-то вещественно-плотная, непреклонная воля. Я попробовал успокоиться. – Решения нельзя принимать, исходя лишь из предположений. Не имеет значения, что мне захотелось бы сделать. Тебе известно лишь то, что я реально совершил. – Я многозначительно помолчал. – Может, подскажешь, что именно?

Сейчас я был совершенно не настроен в игры играть. А вот мой собеседник, к сожалению, был.

– Ты предпочел служить своей природе, – сказал он, пропустив мой намек мимо ушей. – Почему?

Как я хотел хоть одним глазком на него посмотреть! Вот уж действительно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

– Почему? Ты еще спрашиваешь почему? Ты что, шутишь?

– Ты – старейший из нас. А должен притворяться самым младшим.

– Я никем не притворяюсь. Я таков, каким должен быть, и у меня это отлично получается.

– Значит, мы слабей смертных. – Он проговорил это тихо и почти грустно. – Мы – рабы предначертанного, и нет нам освобождения.

– Заткнись! – рявкнул я. – Ты понятия не имеешь о рабстве, если так о нем судишь!

– А что? Не иметь выбора…

– У тебя есть выбор!

Я поднял взгляд к изменчивой тверди над нашими головами. День и ночь сменялись далеко не в равномерном ритме. Это лишь смертным кажется, будто небо – надежная и предсказуемая стихия. Мы, боги, знаем лучше; нам приходилось жить с Нахадотом и Итемпасом.

– Ты можешь принять себя самое, овладеть своей природой и преобразовать ее так, как тебе захочется, – продолжил я. – То обстоятельство, что ты родился богом возмездия, совершенно не означает, что ты обязан вечно пребывать в угрюмой задумчивости и бурчать себе под нос, подсчитывая, с кого и что тебе причитается! Ты волен выбирать, каким образом твоя природа станет формировать тебя! Слейся с ней и обрети в ней силу! Или начинай бороться с собой, чтобы так и остаться… недоделком.

Невидимый собеседник умолк, возможно, переваривая мой совет. И это было хорошо, ибо я очевидным образом оказал ему скверную услугу, помимо того злодейства, которое я, по его мнению, совершил. После его рождения я не озаботился найти его, направлять, помогать. А в таком руководстве он нуждался, потому что было совершенно ясно, что ему отчаянно не нравились те, скажем так, карты, которые сдала ему судьба – или Вихрь. Я не мог его за это винить. Я и сам не захотел бы оказаться богом возмездия. А он оказался и теперь искал способ с этим жить.

Я увидел в зеркале, как стоявший позади приблизился и занес руку. Я напрягся, готовясь драться – больше из принципа, ведь заранее было ясно, что сделать я ничего не смогу. Его могущество определенно превышало те крохи божественной магии, что еще оставались при мне. Будь это не так, я давно бы уже сбросил оковы его воли и сумел обернуться к нему.

Я ждал удара, но, к моему полному изумлению, его рука лишь коснулась моих волос и чуть-чуть задержалась, словно запоминая, каковы они на ощупь. Потом его пальцы царапнули шею, и я вздрогнул. Что это, угроза? Но он не попытался ударить или ранить меня. Его пальцы пробежались по выпуклостям позвонков и остановились, лишь коснувшись одежды. Тогда он убрал руку, и, по-моему, сделал это неохотно.

– Спасибо, – проговорил он наконец. – Мне нужно было это услышать.

– Прости, что не нашел случая сказать раньше, – ответил я. – Ну что, убьешь меня прямо сейчас?

– Скоро.

– Ага. Говорят, что месть – это блюдо, которое надо подавать холодным.

– Верно.

Его голос вновь наполнился холодом, и теперь я понял, что́ это. Не гнев, а решимость.

– А жаль, – сказал я, вздохнув. – Думаю, ты мог бы мне понравиться.

– Да. И ты мне.

Это уже кое-что.

– Ладно, смотри только не очень медли с отмщением. У меня, знаешь ли, всего несколько десятилетий осталось.

По-моему, он улыбнулся, и я расценил это как победу.

– А я уже начал.

– Вот и молодец, – сказал я, надеясь, что он не воспримет мои слова как насмешку. Мне всегда нравилось наблюдать за успехами молодых, даже если это означало, что в будущем они неизбежно станут для меня угрозой. Что ж, таков порядок вещей. Дети должны вырастать. И при этом они далеко не всегда становятся такими, какими их хотят видеть другие. – Сделай мне одно благодеяние, хорошо?

Он не ответил, и молчание вполне согласовывалось с его новообретенной решимостью. И такая его позиция была правильной. Я мог быть его врагом, если ему требовалось от меня именно это. Я просто не видел смысла из-за этого вредничать.

– Я теперь здесь чужой, – сообщил я, обводя жестом зеркальную равнину, дворцы и небеса. – Я не принадлежу даже этому сну, этому бледному подобию реальности. Разбуди меня, хорошо?

– Как скажешь.

И его рука неожиданно рассекла меня сзади. Я заорал от неожиданности и боли, посмотрел вниз и увидел свое смертное сердце, зажатое в пятерне с острыми, как когти, ногтями…

Я вздрогнул и проснулся от собственного крика, эхом отдавшегося от сводчатого потолка.

От светящегося сводчатого потолка. Стояла ночь. И надо мной стояла Шахар. Ее ладонь лежала на моей груди, лицо было очень встревоженным. Спросонок я ничего не мог понять, лишь посмотрел себе на грудь, убеждаясь, что сердце по-прежнему на месте. Затем невольно посмотрел на грудь Шахар, бестолково предположив, что моя боль из сновидения могла как-то затронуть и ее. Полоски, из которых было сплетено ее платье, были разрезаны и, наполовину расплетенные, свисали до пояса. Свободной рукой Шахар прижимала к телу просторную ночную рубашку, пряча наготу. Похоже, она впопыхах схватила ее, бросившись в мою комнату. Смятая рубашка ничуть не мешала любоваться иными чертами ее прекрасного тела. Нежный изгиб шеи, тонкие плечи, линия талии. Я даже различил ее грудь округлой тенью у локтя.

Я потянулся отвести ее руку, чтобы та не мешала любоваться, но пальцы замерли в двух дюймах от ее локтя. Ей понадобилось мгновение, чтобы понять. Она уставилась на мою руку, ее глаза округлились, и она отпрянула.

– Извини, – пробормотал я, опуская руку.

Она обожгла меня взглядом:

– Ты так закричал, что я сквозь дверь услыхала! Подумала, с тобой произошло что-то ужасное…

– Это был сон.

– И похоже, не слишком приятный.

– Не такой уж и плохой, если не считать конца.

Пережитый страх быстро меркнул. Приснившийся собеседник обошелся со мной не очень-то ласково, но способ, выбранный им, чтобы отправить меня обратно в царство смертных, подействовал великолепно. Я совершенно не чувствовал рвущей сердце скорби из-за того, что мне больше не было хода в державу богов. Это вызывало у меня лишь раздражение.

– Встретил одного… смертотраха, – продолжил я. – Если когда-нибудь верну свою магию, то разыщу его и переломаю все кости в любом теле, в котором он будет разгуливать! И пусть попробует отомстить мне за это.

Тут я замолчал, потому что Шахар как-то странно на меня смотрела.

– О чем, во имя всех богов, ты говоришь?

– Да ни о чем. Просто языком чешу. – Я зевнул так, что в челюсти что-то хрустнуло. – Глупею, знаешь, от сна. Никогда спать не любил.

– Смертотрах, – задумчиво повторила Шахар мое бранное слово. – Ты имеешь в виду… – Она поморщилась, потому что была слишком хорошо воспитана, чтобы расшифровать ругательство вслух. – Ты имеешь в виду, что быть со смертным – такое непотребство в глазах богов, что вы используете его как проклятие?

Я покраснел. Почувствовал это и ощутил укол недовольства. Да чего мне стыдиться? Я приподнялся на локтях.

– Нет, это далеко не проклятие!

– Тогда что?

Я изобразил безразличие:

– Просто имеется в виду, что любить смертных слишком опасно. Они так легко ломаются. А со временем вообще умирают. И это больно. – Я пожал плечами. – Проще и безопасней использовать смертных просто для удовольствия. Но даже и это бывает слишком тяжко, потому что для нас невозможно лишь получать наслаждение, ничего не отдавая взамен. Мы не… – Я мучительно подбирал сенмитские слова, чтобы выразить свою мысль. – Мы не делаем… Короче, мы просто другие. Для нас противоестественно быть просто телом и оставаться внутри его. Так что, когда мы с кем-то, мы тянемся к этому кому-то, а смертный проникает к нам, и мы ничего не можем с этим поделать, а потом их приходится выпихивать обратно, и это тоже больно.

Я умолк, не находя слов, потому что Шахар пристально смотрела на меня. Кажется, я говорил все быстрее и быстрее, глотая слова: слишком старался донести до нее, как мы это ощущаем. Вздохнув, я принудил себя замедлить речь до уровня смертного восприятия.

– Быть со смертным – никакое не непотребство. Но это и не хорошо, потому что никогда добром не кончается. Всякий бог, у которого есть хоть капля здравого смысла, избегает такого соития.

– Понятно, – сказала Шахар. Не скажу точно, но мне показалось, что она вздохнула. – Погоди, я сейчас.

Она ушла в свою комнату, не закрыв за собой дверь, и я слышал, как некоторое время она сражалась с остатками плетеного платья. Потом Шахар вернулась, облаченная в ту самую ночную сорочку, которую прежде прижимала к груди. К тому времени я уже сидел на постели и тер лицо, разгоняя остатки сна, а с ним и воспоминание об окровавленном и выдранном из груди сердце. Когда Шахар подсела ко мне, я обратил внимание, как осторожно она это проделала: присела на краешек, чтобы я не смог легко до нее дотянуться. Я не винил ее ни за это, ни за то, что ее явно успокоила моя речь о нежелательности плотских отношений со смертными.

И все-таки она вела себя странновато, и я не понимал, в чем тут дело. Какая-то она была дерганая и пугливая. Я даже задумался, почему она не осталась у себя и не легла спать, раз уж убедилась, что помирать я не собираюсь.

– Как прошла встреча с этой… как там ее? – спросил я, сделав рукой неопределенный жест. Имелась в виду знатная дама, ради которой Шахар наряжалась в плетеное платье.

Она хихикнула:

– Все прошло хорошо. Правда, смотря что понимать под словом «хорошо». – Тут она посерьезнела, глаза потемнели, одарив меня намеком на ее былой гнев. – Тебя, вероятно, порадует, что я послушала твоего совета и не воплотила свой план бросить вызов противникам. Вместо этого я передала им послание – надеюсь, если я не ошиблась насчет госпожи Хинно, – что не отказалась бы от переговоров. Нужно больше узнать об их требованиях и выяснить, не можем ли мы их каким-нибудь образом удовлетворить, желательно не ввергая при этом весь мир в хаос.

И она покосилась на меня, желая узнать, как я отнесусь к сказанному.

– Весьма впечатлен, – ответил я вполне правдиво. – И удивлен. Переговоры, компромиссы… Итемпаны обычно подобного не приемлют. Неужели ты переменила свои взгляды из-за меня?

Я негромко рассмеялся. Все же и во взрослении есть что-то хорошее. Люди начинают больше прислушиваться ко мне.

Шахар вздохнула, глядя в сторону:

– Посмотрим еще, что будет, когда об этом узнает мать. Она и так считает меня слишком слабой, а после такого может и из наследниц сместить.

Она тяжело вздохнула и откинулась на постели, вытянув руки за головой. Я ничего не мог с собою поделать – глаза сами уставились туда, где тонкую ночнушку подпирали два остреньких холмика. И не только подпирали, но и просвечивали: я отчетливо видел два коричневых кружочка, удивительно темных при ее-то светлой коже и волосах. И эти крохотные выпуклости посередине…

Глупое, бесполезное, животное смертное тело! Мое естество восстало прежде, чем я успел его усмирить, и, чтобы окончательно не выдать себя, я вынужден был поспешно сесть, оставив обычную свою ленивую позу. Было больно, меня обдало жаром, словно я заболел. (А ведь действительно заболел, и хворь звалась юностью. Мучительный и страшный, скажу вам, недуг!) И влекла меня не просто ее плоть. Тонкие чувства почти оставили меня, я уже плохо видел ее душу, но все-таки ощущал, что она переливается и шепчет, как струящийся шелк. Мы, боги, никогда не могли противиться зову истинной красоты…

Я с трудом оторвал взгляд от ее грудей и заметил, что она наблюдает за мной. Смотрела, как я смотрю на нее? Не знаю, но охвативший меня телесный голод лишь обострился из-за ее спокойного и созерцательного взгляда. Я все же совладал с собой, хотя пришлось мне нелегко. Еще один симптом болезни.

– Не глупи, – сказал я, вновь сосредотачиваясь на скучных делах повседневности. – Для компромиссов как раз и нужна великая сила, Шахар. Куда большая, чем для угроз и расправ, ведь приходится бороться и с врагом, и с собственной гордостью. Вы, Арамери, никогда не могли этого понять, да вам и не требовалось, потому что все и так было в вашей власти, только прикажи. Теперь, может быть, вы научитесь быть истинными правителями, а не просто тиранами.

Она перекатилась на живот, опираясь на локти, и оказалась между моими раскинутыми пятками. Я нахмурился, исполнившись подозрений, после чего удивился собственному беспокойству. Она была всего лишь девчонкой, старавшейся постигать взрослую женскую жизнь. Несколько подросшая разновидность «покажи мне свое, и тогда я покажу свое». Ей хотелось знать, привлекательна ли она для меня. И я понял, что обязан дать ей честный ответ. Я разогнул колени и откинулся на локтях, чтобы она смогла увидеть свидетельства моего восхищения: жаркий взгляд и рубашку, натянувшуюся на определенной части тела. Шахар тотчас вспыхнула и поспешно отвела глаза. Потом вновь посмотрела на меня и опять потупилась. И наконец уставилась на свои руки, перебирающие складки покрывала.

– Думаю, мать хочет, чтобы я вышла за Канру, – с усилием выговорила она. – Ну, за того теманского наследника, помнишь, я говорила? Полагаю, ради этого она и позволила мне с ним подружиться. Больше она никого и никогда ко мне не подпускала.

Я пожал плечами:

– Ну и женитесь с ним, раз так.

Она уставилась на меня, забыв всю свою чопорность:

– А я не хочу!

– Ну так не женитесь. Шахар, во имя всех богов, ты же наследница Арамери! Делай, что тебе хочется, демоны тебя побери!

– Не могу. Если мать этого хочет… – Она прикусила нижнюю губу и отвернулась. – Мы никогда прежде не продавали своих дочерей и сынов, не устраивали браков по расчету, Сиэй. Нам просто не было нужды, ведь мы ничего не могли от этого выиграть. Нам не нужны были ни союзники, ни деньги, ни земли, у нас и так все было! Но теперь… думаю… Думаю, мать понимает: учитывая растущее беспокойство Дальнего Севера, теманцы могут оказаться ключевой силой. Полагаю, именно поэтому она и доверила мне вести дела с госпожой Хинно. Она выставляет меня на продажу.

Сказав так, она вскинула взгляд и уставилась на меня с такой свирепостью, что я отшатнулся, как от удара. В чем дело?

– Я хочу стать преемницей матери, Сиэй. Хочу сменить ее в качестве главы семьи. И не просто потому, что жажду добраться до власти. Я знаю, какое зло моя семья причинила и тебе, и всему миру. Но мы и добро творили, великое добро, и я хочу, чтобы именно это стало нашим наследием! И я во что бы то ни стало этого добьюсь!

Я смотрел на нее, и к немому изумлению постепенно примешивалась скорбь. Ибо то, чего она желала, было невыполнимо. Ее детское обещание быть хорошей и при этом остаться Арамери, использовать могущество семьи, чтобы сделать мир лучше, было продиктовано наивностью самой высокой пробы. Я видел таких, как она. В семье, избранной Итемпасом, подобные люди рождались каждые несколько поколений. Этакие лучи света в темном царстве, прекраснейшие души среди безобразного скопища. Я не мог их ненавидеть – они были людьми особого сорта.

Но стоило лишь им оказаться у власти, как все начинало очень быстро меняться. Они проносились по жизни, как звезды, сорвавшиеся с небес, ослепительные и недолговечные. Власть гасила их внутренний огонь, убивала особость, и все сменялось отчаянием. Как больно бывало наблюдать за гибелью всех их надежд!

И я молчал, не в силах найти подходящие слова. Если она увидит охватившую меня грусть, это только ускорит неизбежное. Поэтому я лишь вздохнул и повернулся на бок, изображая скуку, хотя в действительности с трудом удерживался от слез.

Ее отчаяние вылилось в эмоциональную вспышку. Она встала на четвереньки и перебралась ближе ко мне, упираясь в постель по бокам от меня, чтобы вперить сердитый взгляд мне в лицо.

– Проклятье, помоги же мне! Ты ведь вроде как мой друг!..

Я прикинулся, будто подавляю зевок:

– Ну, и какой помощи ты от меня ждешь? Совета выйти за человека, которого ты не любишь? Или наоборот? Мы тут с тобой, Шахар, не сказки на ночь рассказываем. Люди сплошь и рядом женятся без любви, и это далеко не всегда ужас кромешный. Вы ведь с ним хотя бы дружите, а могло быть и хуже. А если именно этого хочет твоя мать, так у тебя и выбора особого нет.

Ее рука, упиравшаяся в покрывало близ моего лица, задрожала. Все мои чувства гудели колоколами под напором исходивших от нее противоречивых стремлений. Дитя, еще сидевшее в ней, рвалось поступать по своему хотению и цеплялось за несбыточные надежды. Женщина в ней стремилась принимать обоснованные решения и преуспевать, даже если ради этого пришлось бы идти на жертвы. Женщина в итоге победит; это представлялось неизбежным. Но и дитя без боя не сдастся.

Та же дрожащая рука коснулась моего плеча и толкала, пока я не повернулся к ней лицом. Тогда Шахар наклонилась и поцеловала меня.

Я позволил ей это – больше из любопытства, чем по какой-либо иной причине. Поцелуй оказался неуклюжим и не продлился долго. Она поцеловала меня в угол рта, попав в основном в нижнюю губу. Я не ответил ей и не разделил с ней поцелуя, и она, сев, выпрямилась и нахмурилась.

– Ну как, полегчало? – поинтересовался я. Мне действительно хотелось это знать, но в лице Шахар что-то сломалось. Она легла подле меня и отвернулась. Я почувствовал, что она едва сдерживает слезы.

Забеспокоившись, не причинил ли я ей какой вред, я повернулся к ней и сел.

– Чего же ты хочешь?

– Хочу, чтобы мать любила меня. Чтобы брат вернулся. Чтобы мир перестал нас ненавидеть. Много чего хочу.

Я обдумал услышанное.

– Мне доставить его к тебе? Деку?

Она напряглась и повернулась ко мне:

– А ты можешь?

– Не знаю.

Я больше не мог изменять свой облик. Путешествие сквозь пространство было действием того же порядка, только подразумевало, наоборот, изменение облика реальности: я оставался прежним, а мир делался меньше. Если я утратил способность делать одно, значит, вполне вероятно, не смогу и другого.

Наблюдая за Шахар, я заметил, как пылкое желание, вспыхнувшее было в ее глазах, постепенно погасло.

– Нет, – проговорила она наконец. – Может, Дека меня больше не любит.

Я удивленно моргнул:

– Да наверняка любит!

– Не надо меня опекать, Сиэй.

– А я и не опекаю, – резко ответил я. – Я чувствую связь между вами, Шахар, так же отчетливо, как вот это!

И, захватив локон ее волос, я потянул за него – осторожно, но с отчетливой силой. Она удивленно пискнула, и я выпустил завиток. Он лег на место, изящно свившись пружиной.

– Вы с Декой, – продолжил я, – точно так же тянете меня и друг друга. Ни один из вас меня сейчас особо не любит, но между вами ничто не переменилось с тех самых дней у Лестницы в никуда, годы назад. Ты его по-прежнему любишь, и он тебя любит нисколько не меньше. Я же бог, верно? Кому знать, как не мне?

Строго говоря, это была не совсем правда. Верно, прежние чувства Шахар по отношению ко мне с тех пор изрядно угасли, но с каждым проведенным вместе часом они все разгорались. А вот чувства Деки, наоборот, делались все сильнее, хотя мы не виделись добрую половину его жизни. Я не совсем понимал, чем это объяснялось, и на всякий случай не стал упоминать.

От моих слов глаза у Шахар округлились, а потом наполнились слезами. Она издала краткий, незавершенный всхлип и прижала руку ко рту. Ее кисть дрожала.

Я вздохнул, притянул ее, и она спрятала лицо у меня на груди. И только после того, как я это сделал, только ощутив себя в безопасности от посторонних глаз, способных увидеть ее человеческую природу и посчитать ее слабостью, она позволила себе разразиться такими глубокими, громкими, судорожными рыданиями, что между стен комнаты заметалось эхо. Горячие слезы остывали на моей коже и впитывались в простыни. Ее плечи содрогались под моими руками. Она неудержимо рыдала, заключив меня в такие крепкие объятия, словно я был опорой, от которой зависела ее жизнь.

И я стал ей такой опорой: гладил ее волосы, шепча утешительные слова на языке творения, чтобы она знала – я тоже ее люблю. Ибо я, дурак этакий, действительно любил ее.

Когда слезы Шахар наконец-то иссякли, я так и не убирал ладони с ее волос, продолжая бездумно гладить их – просто потому, что мне нравилось ощущать, как завитки распрямлялись под ладонью, а потом возвращали прежнюю форму. Я не сразу заметил, как ее руки разжали отчаянную хватку и пустились в путь по моим бокам и спине, спускаясь до бедер. Я все еще думал ни о чем, когда она потихоньку завернула мою рубашку и легонько-легонько поцеловала меня в живот. Стало щекотно, и я улыбнулся. Потом она села и стала смотреть на меня. Глаза у нее были красные, но уже сухие, и в них светилась некая особенная решимость.

Когда она вновь поцеловала меня в губы, это была совсем другая история, чем прошлый раз. Она постепенно разомкнула мои губы и нашла мой язык своим – сладостным, влажным и кисловатым. Когда я не ответил, она запустила руки мне под рубашку, изучая странно-плоское тело, так отличающееся от ее. Я с удовольствием принимал ее ласки, пока рука Шахар не скользнула ниже, к пояску моих штанов. Я перехватил ее руку:

– Нет.

Она закрыла глаза, и я ощутил в ней зудящую пустоту.

И это не было похотью. Она страшно тосковала по брату и чувствовала себя совсем одинокой.

– Я люблю тебя, – сказала она. Это было не признание, а скорее утверждение очевидного, вроде «луна прекрасна» или «ты непременно умрешь». – Я всегда любила тебя. Еще с тех пор, когда мы были детьми. Я пыталась не любить, но…

Я погладил ее руку и кивнул:

– Знаю.

– Я хочу выбрать. Если уж мне придется продать себя ради власти, я хочу в первый раз отдаться сама. По любви. Другу.

Я вздохнул, закрывая глаза:

– Шахар, я уже говорил, что это нехорошо…

Она нахмурилась и, стремительно наклонившись, вновь поцеловала меня. Я потерял дар речи, так что все возражения умерли у меня на языке. Ибо теперь это было все равно что целоваться с богиней. Самая сущность Шахар проникла между полуоткрытых губ и прямиком влилась в мою душу. Я просто не успел этому помешать. Я ахнул и вдохнул трепетное белое солнце. Оно билось, то вспыхивая, то бледнея, но не погасало совсем и не выгорало в безудержной вспышке. Каменная целеустремленность, еще угловатая, но несущая обещание превратиться в непоколебимую скалу…

Когда я открыл глаза, то лежал плашмя. Шахар была сверху, и поцелуй еще длился, а ее руки, несмотря на мое сопротивление, извлекали из моей груди вздохи наслаждения. Я не останавливал ее, потому что по сути должен был быть ребенком, да только мое тело оказалось слишком взрослым, и детские способы защиты от действительности были уже не для меня. Дети не задумываются о том, насколько величественно и прекрасно слиться с другим человеком в одно существо. Они не мечтают забыться и задохнуться, отдавшись на волю сил, чувств, ощущений. Дети думают о последствиях – хотя бы в плане того, как их избежать. Полностью отрешиться от таких мыслей может лишь взрослый.

Так что, когда ее рука снова занялась моими штанами, я не стал ее удерживать. И не возражал, пока она исследовала мою плоть, сперва пальцами, а потом – о боги благие, о да – губами. Пусть все остальное достанется ее смертному мужу, но я женился на ее пальцах, на ее губах. Я безо всякой мысли пробормотал несколько слов, и стены померкли, ибо то, чем мы занимались, было шалостью, а значит, придавало мне сил. Тем не менее я обессиленно лежал в темноте, а Шахар училась, как заставлять меня всхлипывать. И она всласть помучила меня, попробовав на вкус каждую часть моего тела. Она даже облизала лежавшую у меня на груди Эн. Жадная звездочка перевернулась, подставляя другой бок, но Шахар этого не заметила.

И я тоже касался ее. И ей безумно нравились мои прикосновения.

И вот наконец она оседлала меня. В какой-то миг трезвомыслия я ухватил ее за бедра и быстро поднял взгляд.

– Ты уве?..

Но не договорил, потому что она стала опускаться, и я вскрикнул, испытав наслаждение сродни боли. Ведь плоть не так уж и ужасна, просто я позабыл, насколько это может быть прекрасно и вовсе не противоестественно, когда это не насилие, а обоюдная страсть. Шахар и в соитии ощущалась точно богиня. Я шепнул ей об этом, и она улыбнулась, поднимаясь и опускаясь. Ее рот приоткрылся, зубы отражали луну, волосы метались бледной тенью в потемках. Потом мы перекатились, и я оказался сверху – не из мелкого желания господствовать, присущего смертным, а просто потому, что мне нравилось, как она ахала и сладко постанывала, когда я проникал в ее тело. А еще потому, что я был по-прежнему богом, а бог, даже ослабевший, опасен для смертных. Материя – такая уязвимая вещь… И я сдерживал себя, сосредоточившись на ее плоти, на руках, гладивших мою спину (я невольно мурлыкал), на своем растущем и бьющемся возбуждении, на том, чтобы вознести ее к лучшим областям сущего и миновать все плохие.

И только когда она больше не могла такое выносить, а я уверился, что смогу безопасно вернуть Шахар в ее самое, а сам – остаться вещественным, только тогда я отпустил ее, а заодно и себя.

Она потеряла сознание. Так обычно и происходит, когда мы сочетаемся со смертными. Лишь очень необычные люди способны причаститься божественного и совладать с потрясением. Я принес из ванной мокрое полотенце, чтобы вытереть пот, слюну и все прочее, после чего уютно устроил Шахар подле себя под покрывалами, чтобы лежать и вдыхать запах ее волос.

Я не чувствовал раскаяния, только печаль. Она отдалилась от меня, и я сам ее отдалил…

8

И снова я спал. Только на этот раз, благодаря тому что Шахар обновила мое божественное могущество – все наши вольности и исследования были достаточно близки к детской вседозволенности, чтобы пойти мне на пользу, – мне удалось поспать в буквальном смысле по-божески, и сновидения не посмели меня тревожить.

Когда я проснулся, Шахар рядом не было и стоял уже полдень. Я сел на постели и увидел ее возле окна. Она стояла, завернувшись в простыню, ее изящный силуэт был неподвижной тенью на фоне ярко-синего неба.

Я проворно вскочил, мимолетно задался вопросом, не нужно ли мне в ванную по большой или малой нужде, – нет, не нужно, хотя зубы почистить определенно не помешало бы, – и подошел к ней. (Мне вновь было холодно, вот проклятье!) Она так погрузилась в свои мысли, что даже не пошевелилась, когда я приблизился. Ухмыляясь, я наклонился и лизнул открытое место сзади у нее на шее, где не до конца расплелись за ночь уложенные в прическу волосы.

Она вздрогнула, развернулась и нахмурилась, увидев меня. Я запоздало сообразил, что она может и не пребывать в игривом настроении.

– Привет, – сказал я, внезапно смутившись.

Шахар вздохнула, успокаиваясь:

– Привет.

Она опустила взгляд и отвернулась к окошку.

Я почувствовал себя очень глупо.

– Ох, демоны… Я тебе больно сделал? Это же первый раз был… Я старался поберечь тебя, но…

Она мотнула головой:

– И нисколечко мне не было больно. Кстати, я поняла, что ты был со мной очень осторожен.

Но если ей не было больно, почему от нее веяло довольно-таки неприятным и беспорядочным смешением чувств? Я напряг память, силясь подробнее припомнить свой немногочисленный опыт со смертными женщинами из времен еще до Войны. Может, им и свойственно так себя вести? Или нет? И что следует в такой момент говорить возлюбленному? Боги, все было куда проще, пока я оставался рабом. Меня просто насиловали, а насильников потом совершенно не волновали мои чувства.

Я вздохнул, переступил с ноги на ногу и обхватил себя руками, чтобы не мерзнуть.

– Ну что? Похоже, ты сожалеешь о том, что мы сделали.

Она тоже вздохнула, и клубок в ее душе потемнел еще больше.

– То, что мы сделали, было прекрасно, Сиэй.

На меня стала наваливаться усталость, не имеющая ничего общего с моими страданиями смертного. Было ясно: что-то пошло неправильно. Может, она предпочла бы, чтобы я ради нее обернулся женщиной? Я не был уверен, что сумел бы, но это было столь незначительное изменение облика, что я готов был попробовать, лишь бы утешить ее.

– Тогда что не так? Почему у тебя такой вид, будто ты лучшего друга потеряла?

– Может, и потеряла, – прошептала она.

Я заморгал. Шахар повернулась ко мне. Простыня сползла с плеча, волосы разлохматились. Она выглядела совершенно выбитой из колеи. Она не управляла событиями, пребывала не в своей стихии. Как тут не растеряться? Я вспомнил, какой дикаркой она была ночью. Она ведь отбросила все понятия о приличиях и достоинстве, о своем высоком положении и очертя голову отдалась мгновению. И это было великолепно. Однако такая уступка страсти явно обошлась ей недешево.

Одной рукой Шахар придерживала на груди смятую простыню, но тут я обратил внимание на ее свободную руку. Она лежала на животе, и пальцы теребили на нем кожу, словно испытывая ее прочность. Я видел такой жест у десятков тысяч смертных женщин, но до сих пор не понимал его смысл. Подобные тонкости обычно лежат вне моей сферы.

Довольный, что наконец-то понял, в чем дело, я улыбнулся и подошел ближе. Заставил Шахар сперва отнять руку от живота, а потом и распахнуть простыню, чтобы завернуться в нее вместе с ней. Шахар послушалась, неловко накинула простыню на себя и на меня, и я благодарно вздохнул, наслаждаясь ее близостью и теплом. После чего занялся беспокойством в ее взгляде, причину которого, как мне казалось, я понимал. Но надо учесть, что я – это я, а моей природе не всегда сопутствует мудрость. Поэтому мне бывает трудно удержаться и не пошутить.

– Ну что, собираешься убить меня?

Она непонимающе нахмурилась. А я впервые осознал, что она нисколько не уступает мне ростом. Она была настоящей амнийской девушкой, высокой и тоненькой. Я обнял ее за талию и притянул, отметив, что Шахар все еще напряжена.

– Ребенок, – сказал я. Положил руку ей на живот, как она только что делала сама, и стал пальцем рисовать на нем круги, чтобы ее подразнить. – Знаешь, это убило бы меня. – Тут я припомнил свое нынешнее состояние, и мое веселье несколько померкло. – В смысле, убило бы меня еще быстрее.

Она вздрогнула и уставилась на меня:

– Что?

– Что слышала.

Мне нравилось ощущение ее кожи под ладонями. Наклонившись, я поцеловал ее шелковистое плечо прямо над косточкой и задумался: не прикусить ли ее прямо здесь и овладеть, как кот кошкой. Может, она замяукает?

– Кое-чего детство не в состоянии пережить, – продолжил я. – Занятия любовью к этому не относятся, особенно между друзьями. – Я спрятал улыбку, прижавшись лицом к ее коже. – И пока обходятся без последствий. А вот последствия вроде появления ребенка как раз все и меняют.

– О боги! Это же твой антитезис, полная противоположность!

Терпеть не могу это слово. Его придумали писцы, и оно похоже на них: холодное, точное, бесстрастное, слишком логичное. И неспособное охватить ничего из того, что делает нас такими, какие мы есть.

– Да, такое разъедает мою сущность, – сказал я. – Мне и моим собратьям вообще многое может повредить, мы ведь всего лишь богорожденные, а не великие боги, но это – одно из самых верных средств меня уморить.

Я снова лизнул ее шею, теперь уже с намерением преуспеть, хотя и без особой надежды. Нахадот так и не сумел как следует обучить меня искусству обольщения.

– Сиэй! – Она оттолкнула меня, и я, вскинув голову, увидел в ее глазах ужас. – Я не использовала ничего… никакого средства для предотвращения, когда мы с тобой прошлой ночью… были вместе. Я…

Она отвела взгляд, вся дрожа, а я пожалел, что взялся дразнить ее: она испугалась по-настоящему. Тем не менее я обрадовался, что ей было не все равно.

Я негромко рассмеялся, смягчаясь:

– Все в порядке, Шахар. Моя мать Энефа давным-давно предвидела такую опасность. И она меня слегка изменила. Понимаешь? Чтобы никаких детей не было.

Шахар не выглядела успокоенной и не чувствовала облегчения, потому что ее страдание наполняло самый воздух вокруг нас. У меня есть братья и сестры, которые не в силах выносить эмоции смертных. Это грустные создания, не смеющие покинуть державу богов. Они жадно слушают истории о жизни смертных и усиленно прикидываются, будто нисколько не завидуют остальным. Половина из них, окажись они вблизи Шахар, сейчас бы уже умерли.

– Энефы больше нет, – сказала она наконец.

Этого с избытком хватило, чтобы вернуть меня на грешную землю.

– Да. Но не все ее дела умерли вместе с нею, Шахар. Иначе ни ты, ни я здесь не стояли бы.

Она вскинула на меня глаза – испуганная, напряженная.

– Ты теперь не тот, что прежде, Сиэй. Ты реально уже не вполне бог, а смертные… – Ее лицо смягчилось и стало настолько прекрасным, что я улыбнулся, несмотря на невеселый смысл разговора. – А смертные взрослеют, Сиэй! Я хочу, чтобы ты точно узнал, что никаких детей у нас не будет. Ты мог бы это как-то проверить? Потому что… потому что…

Она потупилась, и вдруг в мешанине ее чувств преобладающим стал стыд. Я ощутил его горечь и кислоту у корня языка. Стыд и еще страх.

– Потому что – что?

Шахар глубоко вдохнула и выдохнула:

– Я не пыталась предохраняться. Более того… – она проглотила комок, – более того, я ходила к писцам. Они сделали надпись… – Шахар залилась краской, но решительно продолжила: – Надпись, чтобы облегчить зачатие, его вероятность… В ближайшие три или четыре дня. А после того как я… как мы с тобой… я должна снова к ним сходить. Они приготовили еще надписи, которые… Они… они сказали, что даже с богом магия зачатия срабатывает обычным порядком…

От смущения она так заикалась и перескакивала с одного на другое, что я немного запутался. Поначалу я вообще не мог понять, что она пытается мне втолковать. А потом осознание хлестнуло меня, точно ледяной хвост кометы.

– Так ты хотела ребенка?

Она горько усмехнулась, а когда вновь отвернулась к окошку, взгляд у нее был жесткий и такой, какому не полагалось быть у девочки ее лет. Взгляд настоящей Арамери.

И тогда я окончательно понял все.

– Твоя мать…

Шахар кивнула, по-прежнему избегая смотреть мне в глаза.

– Она сказала: «Если мы не можем обладать богами, то, может быть, сможем стать богами». Демоны далекого прошлого были смертными, но обладали величайшим могуществом. Мы могли бы, как минимум, обрести величайшую демонскую магию – способность убивать богов.

Я смотрел на нее, ощущая подступающую тошноту. Мне сразу же следовало догадаться. Арамери уже много десятилетий пытались заполучить демона. Я должен был раскусить, что крылось за упорным стремлением Ремат сойтись с божественным любовником. Должен был сообразить, отчего ее так обрадовало мое появление в Небе. И зачем она пыталась подсунуть мне свою дочь.

Я сбросил простыню и отошел от Шахар, на ходу творя себе одежду. На этот раз черную, как тот мех, что я носил, оборачиваясь котом. Черную, точно гнев моего отца.

– Сиэй! – торопливо заговорила Шахар. Ругнулась, отшвырнула простыню и торопливо потянулась за платьем. – Сиэй, ты…

Я остановился, поворачиваясь к ней, и мой взгляд приморозил ее к месту. Даже не взгляд, а самый вид моих глаз: даже в нынешнем ослабленном, наполовину смертном состоянии я не мог настолько разъяриться без того, чтобы не проявилось нечто кошачье.

Я не дал лишь вылезти когтям. Их я приберегу для Ремат.

– Зачем ты мне рассказала? – Она побледнела. – И почему ждала до этого момента? Причина была?

Гнев вернул некую часть моей магии, я коснулся реальности и нашел в ней Ремат. Она находилась в своем покое для приемов, окруженная просителями и придворными.

– Ты надеялась, что я убью ее при свидетелях, а другие высокородные решат, что ты здесь ни при чем? Так, что ли? Ты это внушала себе, чтобы дело не выглядело как матереубийство?

Она так сжала губы, что они побелели.

– Да как ты смеешь…

– Но в этом просто не было необходимости, – продолжил я, и сила моего горя тотчас стерла гнев с ее лица. – Я же сказал, что убью ее ради тебя, если попросишь. Я всегда хотел только одного – возможности доверять тебе. Если бы ты мне это дала, то ради тебя я что угодно бы сделал.

Она съежилась, точно я ударил ее. Глаза наполнились слезами, но совсем не так, как тогда вечером. Она стояла в косом предвечернем свете Итемпасова солнца, гордая, невзирая на наготу, так и не пролив слез, потому что Арамери не плачут. Даже когда разбивают сердце богу.

– Дека, – выговорила она наконец.

Я молча покачал головой, слишком поглощенный собственными переживаниями, чтобы еще и следить за невменяемой логикой смертных.

Шахар снова перевела дух.

– Я согласилась пойти на это из-за Деки. Мы с матерью заключили сделку: одна ночь с тобой в обмен на его возвращение. Об остальном, мол, позаботятся писцы. Но когда ты сказал, что рождение ребенка убило бы тебя…

Ее голос прервался.

Мне очень хотелось верить, что она предала мать ради меня. Но если это было правдой, это означало, что она также согласилась пожертвовать моей любовью ради брата.

Я вспомнил ее взгляд, когда она говорила, что любит меня. Вспомнил ее тело под руками, ее сладостные, страстные вздохи. Я вкусил ее душу и нашел ее слаще всего, что могло нарисовать мне воображение. И ни в чем из того, что она проделывала со мной, не было и тени фальши. Но пошла бы она до конца в своей страсти, причем так скоро, если бы не уговор с матерью? Стала бы вообще меня обнимать, если бы не желала другого больше, чем меня?..

Я отвернулся.

– Ремат извратила нечто такое, что должно было остаться нетронутым, – сказал я.

Впервые с тех пор, как я соединил руки с двумя ясноглазыми смертными ребятишками, некая часть моей истинной сущности проскользнула между мирами и наполнила меня. Мой голос стал ниже, сделавшись мужским тенором, до которого я физически еще не дорос. В этот миг я был способен принять любой облик, какой пожелал бы; это больше не лежало за пределами моих возможностей. Но та часть меня, которая жестоко страдала, принадлежала мужчине, а вовсе не ребенку или коту. Именно боль мужчины следовало облегчить. Он составлял слабейшую мою часть, но для моих целей и это должно было сойти.

– Сиэй… – прошептала она и умолкла.

Ну и пускай. Я все равно был не в настроении слушать.

– Я не могу защищать детей от всех зол этого мира. Тем более что страдание – тоже часть детства. Но это… – Последние слова прозвучали почти кошачьим шипением, и я зарычал, отменяя начавшуюся перемену. – Это, Шахар, мой грех. Я должен был тебя оградить, хотя бы от твоей же природы, если не от чего другого. А я предал себя самого, и кое-кто поплатится за это жизнью.

Сказав так, я вышел. Дверь ее покоев рассыпалась передо мной в прах. Когда я ступил в коридор, день-камень стонал и трескался у меня под ногами, а вверх по стенам бежали ветвистые трещины. Немногочисленные стражники и слуги, скромно присутствовавшие в коридоре, встревоженно напружинились при моем появлении. Четверо замерли на месте, уловив остатками восприимчивости, присущими смертным, что шутки со мной сейчас были бы плохи. Пятый, стражник, попытался заступить мне путь. Я понятия не имею, желал ли он остановить меня или просто перейти на другую сторону коридора, где места было побольше. В такие мгновения я вообще не думаю, а просто делаю то, что мне кажется наилучшим. Я, скажем так, хлестнул его когтями своей воли, и он рухнул на пол, рассеченный на шесть или семь кровоточащих кусков. Кто-то в ужасе закричал, еще кто-то поскользнулся в крови. Никто больше не станет путаться у меня под ногами. Я шел вперед.

Полы вокруг вскрывались и гнулись, формируя ступени и пандусы – целый новый проход через дворец. Я вступил в полуденное сияние коридора, что вел к приемному чертогу Ремат. Подошел к узорчатым двойным дверям в конце этого коридора; перед ними стояли две женщины из народа дарре. Воины из Дарра славятся боевым искусством и сообразительностью, которой они восполняют недостаток мускульной силы. Со времени нашего освобождения именно им поручалась охрана главы семьи Арамери – особенно от других Арамери. Когда я двинулся к ним через зал, с каждым шагом покрывая окошки паутинами трещин, они переглянулись. Конечно, в них говорила гордость, но в культуре дарре недоумки долго не жили; а они отлично понимали, что сражаться со мной им не по плечу. Они могли лишь попытаться умиротворить меня – что они и сделали, встав на колени возле двери и опустив головы, моля о милосердии. И я его проявил – их просто разметало по сторонам. Может, они нахватали синяков, ударившись о стены, но остались живы. Потом я разметал двери и вошел в чертог.

Там было полно придворных, еще стражников, слуг, чиновников и писцов. И присутствовала Ремат. Сидя на холодном каменном троне, она ждала со сложенными руками. Так, словно ожидала моего появления. Все прочие уставились на меня, ошеломленные и испуганные.

Я снял Эн со шнурка.

– Убей для меня, маленькая, – прошептал я и уронил ее на пол.

Она подпрыгнула, как мячик, и заметалась по комнате, рикошетя от окон, стен и каменного трона Ремат. Но от смертной плоти она не отскакивала. Когда Эн наделала достаточно дырок, а вопли смолкли, звездочка вернулась ко мне. Вспыхнув, она выжгла облепившую ее кровь, после чего упала ко мне в ладонь, уже прохладная и удовлетворенная. Я сунул ее в карман.

Ремат она не задела: Эн отлично умела читать в моем сердце. Пока длилось смертоубийство, правительница даже не пошевелилась. Казалось, ее вовсе не волновало, что я только что уложил человек тридцать ее родственников.

– Я так понимаю, ты чем-то не вполне доволен, – только и сказала она.

Я улыбнулся. И заметил искорку в ее глазах, когда она обратила внимание на мои по-кошачьи острые зубы.

– Да, – сказал я и воздел руку. В ней лежало десять толстых серебряных вязальных спиц, каждая длиннее моей руки: я их только что наколдовал. – Но сейчас мне станет лучше. Честно говорю, Ремат. Вот мои иголки для твоих глаз…

Надо отдать ей должное: голос у нее остался ровным.

– Я сдержала обещание. Я не причинила тебе никакого вреда.

Я покачал головой:

– Шахар была моим другом. А ты забрала ее у меня.

– Невелика потеря, – сказала она, после чего изумила меня, слегка улыбнувшись. – Впрочем, ты же Плутишка, и я даже пытаться не буду спорить с тобой.

– Верно, – согласился я.

И шагнул вперед, беря первую иглу и с предвкушением катая ее в пальцах. Все уже было сделано и сказано – пора начинать.

Я услышал крик Шахар еще до того, как она вбежала в покой. Я просто не обратил на него внимания. Она ахнула, ворвавшись внутрь и обнаружив повсюду кровь и тела, но потом вновь устремилась вперед, чуть не упала, поскользнувшись на чьих-то внутренностях, и схватила меня за руку. Это меня ничуть не замедлило, поскольку в эти мгновения я был неизмеримо сильней любого смертного. Когда я протащил ее шаг или два, она оставила попытки остановить меня силой. Обогнав меня, она загородила мне дорогу, когда я уже ставил ногу на первую ступеньку возвышения, на котором стоял трон Ремат.

– Сиэй, не делай этого.

Я вздохнул и отпихнул ее в сторону – бережно, как только мог. Она скатилась со ступеней и рухнула в лужу крови какого-то своего кузена: я нюхом почувствовал в нем Арамери. Ну, не совсем в нем, если буквально. Я даже рассмеялся собственной шутке.

Когда я остановился напротив Ремат, которая так и сидела на троне, храня полное спокойствие перед лицом надвигающейся смерти, Шахар вновь преградила мне путь, теперь уже заслоняя собой мать. Бок ее платья из золотого атласа был сплошь измазан кровью, каким-то образом попавшей ей даже на лицо. Половина волос свисала сосульками, роняя алую влагу. Я вновь рассмеялся и начал прикидывать рифмы, сочиняя издевательский стишок про нее. Слово «ужас» ни с чем путным что-то не рифмовалось. Ничего, потом что-нибудь придумаю.

Мне все-таки пришлось остановиться, потому что Шахар мне мешала.

– Отойди, – велел я.

– Нет.

– Ты же хотела, чтобы она умерла.

– Но не так же, будь ты проклят!

– Бедная Шахар, – пропел я. – «Бедной маленькой принцессе ничего не разглядеть! Щупай пальчиками, детка, раз уж глазок больше нет». – И я показал ей иголку. – Ты предала меня, милая Шахар. Мне и тебя убить – пара пустяков.

Она сглотнула.

– Я думала, ты меня любишь.

– А я думал, ты любишь меня!

– Ты поклялся не причинять мне вреда!

Тут она была права. То, что она не сдержала слова, еще не значило, что я должен опускаться до ее уровня.

– А я и не собираюсь. Я не убью тебя. Только ее.

– Она – моя мать, – отрезала Шахар. – По-твоему, ты не причинишь мне вреда, вот так расправившись с ней у меня на глазах?

Конечно же причиню. Примерно такой же, какой причинила она, предав мое доверие. Может, чуть больше.

– Я сейчас не расположен торговаться, Шахар. Отойди, или я тебя отодвину. И церемониться на сей раз не буду!

– Пожалуйста.

При обычных обстоятельствах это лишь раззадорило бы во мне задиру и грубияна, но не теперь. Я с удивлением ощутил, как бушующий водоворот моей ярости начинает успокаиваться. Посреди бури вдруг наступило затишье. Я посмотрел на нее и неожиданно осознал еще одну правду, которую она все это время прятала от меня. А может, и не только от меня. Я покосился на Ремат. Она тоже пристально смотрела на Шахар, и бесстрастная маска на ее лице уступила место полному изумлению. О да!

– Ты любишь ее, – сказал я.

Поскольку Шахар была Арамери, она вздрогнула, как от удара, и пристыженно отвернулась. Однако с моего пути так и не убралась.

Я испустил долгий тяжелый вздох, и вместе с ним кратковременное могущество начало меня оставлять. Впрочем, я и так не смог бы его долго удерживать. Я был теперь слишком взрослым для детских истерик.

Покачав головой, я уронил спицы на пол. Они запрыгали по ступеням с металлическим звяканьем, показавшимся в тишине чертога очень громким. Прислушавшись к ближайшей части мира, я услышал крики и приближающийся топот. Это капитан Гнев и его воины мчались на выручку Ремат – и на верную смерть, потому что ума у них было меньше, чем у воительниц дарре. Готовились к бою даже писцы. Они собирали самые могущественные надписи, но организовать их для битвы оказалось некому, потому что тело Шевира остывало среди прочих возле трона Ремат. Я нашел его взглядом. На лице у него застыло удивление, а во лбу зияла дыра. Я ощутил укол сожаления. Для первого писца он был очень неплохим человеком. А я проявил себя вполне гадким мальчишкой.

Воспользовавшись силой, которую придало мне сожаление, я унесся за пределы Неба. Я не очень задумывался, куда направляюсь, мне хотелось лишь тишины и покоя, какого-нибудь укромного места, где я мог бы погоревать всласть.

Шахар я увижу только через два года.