Дети Мертвого Леса

Глава 3. Шельда

С самого утра Хёд пытается вставать с таким остервенелым упрямством, что становится страшно. Падая, вставая и снова падая. Не заботясь об осторожности. Пытаясь держаться за стену, хоть за что-нибудь, неуклюже прыгая на одной ноге. Разбив нос в кровь, разбив бровь, едва не сломав руку. Сколько раз бьется боком о кровать, все ребра, должно быть, отбил. А ведь сейчас он не может сам залечивать раны, сейчас он может не больше, чем обычный человек.

Так упрямо, что кажется – не чувствует ни боли, ни усталости.

Чувствует, конечно. Когда, в очередной раз, нога подворачивается, и он падает, то долго сидит на полу, обхватив колено руками, шипя сквозь зубы. Больно… Когда пытается встать и не может, пытается доползти до кровати, подтянуться на руках… обливаясь потом. Ему тяжело.

Ему плевать, насколько жалко он выглядит.

Вообще на все плевать, кроме своей цели.

Облизывает пересохшие губы, тяжело дышит, и поднимается снова.

Он ни о чем не попросит – ни воды, ни еды, хотя утром Шельда дала ему только кружку молока. Он выпил все до дна одним глотком и ждал, явно ждал, что ему дадут что-то еще. Но Шельда сделала вид, что больше ничего не надо. Она ничего не сказала, и он попросил. Хотя Тьяден, прямо рядом с ним, плотно поел каши и вчерашнего пирога. Тьяден спросил – а не нужно ли Хёду. Шельда сказала, что даст чуть позже… уже полдень, а она…

Хёд умрет, но не попросит.

Гордость? Он понимает… да, наверняка понимает чувства Шельды к нему. Не может не понимать. Ее ненависть. И гордость не позволяет просить у нее помощи.

Надолго ли его гордости хватит?

И все же, силы он восстанавливает слишком быстро. Для человека, который очнулся два дня назад и больше трех месяцев пролежал без сознания, Хёд удивительно силен. И упрям. Невероятно.

Но издеваться над ним, морить голодом – слишком мелочно.

– Хёд, – зовет она, – принести тебе воды?

– Да, – говорит он. – Спасибо.

Что в нем не так?

Шельда приносит, ставит на табуретку рядом, а он не может взять, не расплескав, потому что от напряжения и усталости трясутся руки. Он пьет так, с табуретки, почти вцепившись в край зубами, придерживая, стараясь не поднимать, стоя на коленях. Да, ему плевать, как это может смотреться со стороны.

И долго сидит потом, собираясь с силами.

– Может быть, принести чего-то еще? – спрашивает Шельда. Ей интересно, что он ответит. Если он попросит, она накормит его.

Хёд поворачивает к ней лицо и, кажется, что долго смотрит. Потом ухмыляется, так самодовольно, что с новой силой вспыхивает злость.

– Не стоит, Шельда. Больше ничего.

Интересно, он знает, как выглядит сейчас? Что правый глаз закрыт мутным бельмом, зрачок неприятно дергается и косит в сторону. Левого глаза нет совсем, пустая открытая глазница, и бровь над ней, и скула – криво скошены, словно продавлены и смяты. Чуть в сторону свернут нос. Косматая черная борода и такие же косматые, торчащие в разные стороны, волосы. Тощий до крайности. Рубашка мешком весит на костлявых плечах, лопатки выпирают даже сквозь рубашку. Только руки огромные… ладони втрое больше, чем у Шельды, пожалуй, стоит Хёду чуть прийти в себя, и силы в таких руках будет достаточно, чтобы свернуть ей шею.

Еще ухмылка… словно чужая на таком лице, невозможная.

Шельда забирает кружку.

А он, стиснув зубы, поднимается. Вот так, держась за табуретку двумя руками, выпрямляя правую ногу. Красный от усилий. Стоит, пытаясь отдышаться.

Потом понемногу, громыхая, сдвигает табуретку в сторону. И чуть сдвигается сам, перетаскивая ногу следом. Сдвигает табуретку снова и, опираясь руками, прыгает вслед за ней. Дышит. Поднимает к Шельде лицо.

Шаг, еще шаг. Пусть так, пусть с табуреткой, безумно медленно, но он нашел способ двигаться.

Довольный. Пот течет по лицу, но он такой довольный.

Подтягивается ближе, неуклюже переворачивается, садится на табуретку, чуть не падая, но удержаться ему удается.

– Как думаешь, Шельда, – говорит он. – Смогу я с этой табуреткой уйти от тебя?

И весело ржет.

– И куда ты пойдешь?

– Мир большой, – говорит он. – Мало ли дорог?

– По снегу, босиком и в одной рубашке? – говорит она.

– Это все ерунда, – говорит он. – Я и по снегу могу.

Так уверенно, что даже сомнений не остается.

– Ты никуда не уйдешь, – говорит она.

Хочет не так, а спокойней, мягче, но выходит почти зло. Угроза выходит.

Он ухмыляется

– Ты тоже собираешься скормить меня тварям? Или у тебя другие планы?

Это почти игра: «я знаю, что ты знаешь, что я знаю». Но никто из них двоих пока не собирается признаваться. Игра.

– Другие, – говорит она.

– Хорошо, – беспечно говорит он. – В мои планы тоже не входит быть съеденным.

Отдыхает.

Не стоило… Шельда смотрит на него и пытается понять, как это вышло.

Ее планы… смешно. Нет у нее никаких планов. Так вышло.

Не стоило забирать его домой, проще было добить. В чем же дело?

Все что угодно, но на беспомощного калеку Хёд точно не похож. Он просто пытается жить, используя все, что у него есть, что осталось, не оглядываясь на то, чего лишился. Без страха, без сожалений.

Это невероятно.

А потом, когда время обеда и Тьяден прибегает в дом, Хёд тоже, серьезно и сосредоточенно, шаг за шагом, переставляет свою табуретку ближе к столу. Отыскав на звук и на ощупь, упершись в угол стола, в край, садится, невероятно довольный собой. Совсем недвусмысленно намекая, что он пришел обедать тоже.

– Ого! Ну, ты даешь! – Тьяден радуется его успехам совершенно по-детски. – Дошел! Сам! Шельда, он смог сам! Будешь с нами обедать?!

Ладно, пусть так. Возможно, это правильно.

И Хёду достается большая тарелка горячего рагу с потрохами, ломоть хлеба и два вареных яйца. Надо отдать должное, ест он как благородный лорд – без суеты, не спеша, с достоинством, даже и не скажешь, что голодный. И все же – аккуратно подбирая хлебом остатки рагу из тарелки, до капли, не оставив ничего.

– Очень вкусно, Шельда. Спасибо, – говорит он.

И даже сомнений не остается – завтра он с этой табуреткой и на улицу сможет выбраться, пусть и босой.

* * *

Еще днем Шельда почувствовала, что они пришли.

Еще до того, как услышала голоса, до того, как началась суета, как соседка прибежала, охая: «Шельда! Шельда! А ты видела? Ты видела, что делается? Там же солдаты пришли! Из самого Йорлинга, из Альтана! Что же будет-то?!»

Не видела еще, да и не солдаты это. Резни здесь не будет, никого не тронут… по крайней мере, Шельда очень надеется, что не будет резни. Если только Хёд… Хёнрир, не выкинет чего-нибудь…

Стоило добить его, а не возиться.

Стоило уехать самой. Теперь, после смерти Норага, ее здесь ничего не держит. Да, стоило уехать. Может быть, даже из Йорлинга совсем, в Барсу, к теплому морю… взять Тьядена с собой.

Но что-то остановило. Нельзя бегать вечно.

– Шельда, а там эта… – соседка нервно мнется, никто из них так и не научился с Шельдой запросто, она, вроде бы, своя, и чужая сразу, – командир их, белобрысый такой… он про лекаря спрашивал. Так я сказала, что ты. Он зайдет вечером.

Лекарь им нужен…

– Хорошо, – говорит Шельда. – Пусть заходит.

Так даже лучше. Зайдет, они поговорят. Командир, значит должен подробности знать.

Сама Шельда никуда не пойдет, у нее и так хватает дел.

– Там солдаты Йорлинга! – с порога кричит Тьяден, возвращаясь вечером.

Взъерошенный, глаза горят. Как же, такие чудеса! И что могло солдатам понадобиться в этой дыре? Только не дыра ведь. Если верхом, то меньше дня пути до Фесгарда, а Краснокаменка, что за холмом, вполне еще судоходна для плоскодонных судов. Это выше по течению, уходя в Лес, она становится мелким ручейком. Краснокаменка впадает в Оллу, а по той до Тиарка а можно добраться. Золотой Тиарк – крупный порт Йорлинга.

Формально, эти земли уже отошли Лесу, только Лес сюда еще не вполне пророс, но Шельда уже отчетливо чувствует его под ногами. И Лес берет дань.

Ей не стоило оставаться до весны.

– И что же им нужно, этим солдатам? – спрашивает Шельда.

– Пристань будут строить на речке! – говорит Тьяден, ни капли не сомневаясь.

Пристань… все может быть. Сначала эти, потом другие… снег скоро сойдет. Здесь снег рано сходит, стоит только первому весеннему солнцу пригреть.

– Им два дома дали! – делится Тьяден, – один, что пустой стоял, Угрета, а другой, где старый Ман живет, он сразу сказал, что возьмет постояльцев, если по хозяйству помогут. Хотели еще к Эйдуну, но у него внучка…

Тьяден смущенно замолкает, мнется. Хотя, чего уж, и так понятно, что имперских солдат… даже если просто солдат, в дом, где молодая девушка, жить пускать не стоит.

– Сколько их? – спрашивает Шельда.

– Двадцать, – говорит Тьяден. – И командир еще. Только Шельда… если это солдаты, то почему без оружия? Только у командира оружие есть, у остальных ничего. И никто ведь внимание на это не обращает. Я спрашивал, они плечами пожимают.

– И ты не обращай, – говорит Шельда строго. – Потом сам узнаешь.

Вечер, почти ночь. Стемнело давно, Тьяден забрался спать, а Шельда ждет. Придет этот командир? Что-то подсказывает, что он ночи дожидается, не хочет на виду у всех.

Хёд бросил бродить по дому, успев за день исследовать комнату по периметру, вылезти на кухню, сунуть нос в очаг и полки с посудой. Нашел чайник, нашел ведерко с чистой водой и кружку рядом. Долго пил. Пытался и на улицу сунуться, но Шельда не пустила. Хватит. Ступеньки на крыльце высокие, шею еще свернет. Он спорить не стал. К ночи забрался в кровать…

А Шельда сидит, вяжет шерстяные носки, надо же чем-то себя занять.

Легкий шорох из-за двери. Ее новый гость поднимается по ступенькам, и долго стоит, привалившись к стене. Потом только стучит.

– Хозяйка?!

– Открыто. Заходи, – отзывается Шельда.

Бояться ей нечего.

А он… тот человек, он тяжело дышит.

Заходит, останавливается у дверей.

– Добрый вечер, хозяйка, – говорит он чуть хрипло. – Мне сказали, ты травница.

Ему около тридцати, крепкий, среднего роста… волосы светлые, да. Солдат – сразу видно… даже не вольный наемник, а именно солдат, и выправка и взгляд… Темные круги под глазами.

– Так и есть, – Шельда встает. – Тебе нужна моя помощь?

– И раны лечишь? – говорит он.

А сам едва на ногах стоит.

– Лечу, – говорит Шельда. – Не стой в дверях, заходи, иди к свету. Я посмотрю.

Он еще мнется неуверенно, словно у него есть выбор. Только если не она… нет, помереть он, конечно, к утру не помрет, но вот встать уже скоро не сможет.

Шельда берет еще одну масляную лампу, зажигает, ставит на стол.

– Сюда, – говорит она.

Человек подходит.

– У меня… плечо, – говорит он, и замолкает, желваки дергаются.

– Снимай рубашку, я посмотрю, – говорит Шельда.

Он снимает теплый шерстяной плащ, и дубленую кожаную куртку со стальными пластинами, но куртку уже с трудом, видно, как ему даже повернуться тяжело. С левого плеча почти стряхивает, роняет на пол, только со второй попытки наклоняется, держась за лавку, поднимает. Сдавленно шипит, стиснув зубы.

А дальше под курткой все совсем плохо. Перевязано прямо поверх рубашки, замотано кое-как, и что-то, вроде, подоткнуто снизу. Он пытается размотать и снять, только кровь присохла, не отдирается. И ему не достать.

– Сам перевязывал? – спрашивает Шельда.

– Сам.

– Не дергай, я тебе помогу. Сядь.

Он бросает на нее взгляд… какой-то затравленный, но не спорит.

Шельда может аккуратно… иначе, но не стоит делать это явно. Повязку, намотанную сверху она отдирает с треском, не обращая внимания на то, как он морщится и сопит. Ничего. Уж это переживет как-нибудь.

– Рубашку твою надо постирать. Есть еще одна? Нет? Я тебе дам. А эту у меня завтра заберешь.

Он послушно кивает.

У него жар… шея горячая. Разматывая, Шельда дотрагивается пальцами… Широкая крепкая шея, покрытая веснушками и короткими светлыми волосами сзади… Мокрая от пота. Как он вообще еще на ногах стоит?

– А что с тобой случилось – не мое дело, да?

Он только качает головой, вздыхает.

– Ладно, – говорит Шельда. – Будем считать, что не мое.

Она и так понимает.

Он молчит.

– Как тебя зовут? – спрашивает Шельда.

Он чуть оборачивается к ней.

– Эван О’Миллан.

– Эван, – говорит она. – А я Шельда. Рубашку надо снять. Сам сможешь?

Он пытается снять, но одной рукой тяжело, а вторая не поднимается. Он сопит, стиснув зубы, морщится… а потом вдруг начинает кашлять так, что на губах выступает кровь, и вытирает рукавом. Старается отдышаться.

– Я сейчас… – говорит хрипло.

Рана у него под лопаткой, и пробито легкое. Чудо, что не в сердце.

Шельда молча помогает, берет, стаскивает с него рубашку, не слишком-то церемонясь и заботясь об аккуратности, отдирая присохшее, заставляя поднять руку. Он шипит и сдавленно матерится сквозь зубы, ему больно, но сил как-то сопротивляться нет. Что ж, сострадание к раненным Шельда растеряла слишком давно. Она вылечит его, и этого достаточно.

Эван шумно втягивает воздух, потом долго сидит, закрыв глаза, пережидая. Только лицо белеет еще больше.

А камешек-то не на шее… не на цепочке, как Шельда вначале подумала. Синий камешек адамак вживлен прямо в кость, в грудину, под кожей, и успел пустить корни. Обратного пути нет? Маленький шрам едва заметен, тем более что грудь у Эвана волосатая… и грудь и руки, руки особенно – шерсть, словно у твари. Шрамы на руках… все сплошь. Плечи крепкие, привыкшие к тяжести имперского пехотного панциря, и характерная старая сухая мозоль под подбородком – от шлема. Солдат. За что его?

К ране, под повязкой, подложена тряпка. Повязку Шельда сняла, а тряпка осталась, присохла, едва не закаменела от засохшей крови, пропитавшей все насквозь. Отдирать только с кожей… Ладно, Шельда пожалеет немного. Она прикладывает ладонь, и тряпка отходит сама… только немного дергает, а то ведь человек не поймет. Люди с большим недоверием относятся к магии, поэтому Шельда делает вид, что магии нет.

Идет на кухню, берет тазик с водой – промыть немного.

Вокруг раны все потемнело, виден гной.

– Давно это? – спрашивает Шельда.

– Три дня, – говорит он.

– Три дня, и ты еще на ногах?

Крепкий парень.

– А разве у меня есть выбор? – говорит он. Почти со злостью. Понятно, что выбора у него нет. – Я все понимаю, – говорит он еще, голос звучит глухо, – но мне бы еще две недели продержаться. Как думаешь, я протяну?

– Две недели? – говорит Шельда. – А потом?

Он поднимает на нее глаза. Молчит, поджав губы. Глаза у него светло-голубые… и такая тоска…

– Потом за вами придут? – говорит Шельда.

Он скрипит зубами, стискивает до хруста, сжимает пальцы в кулак… отворачивается.

– Ты знаешь? – говорит он. – Зачем тогда спрашиваешь?

– Я только догадываюсь, – говорит Шельда.

Смывает с его спины кровь, чистит рану. Он чуть вздрагивает от ее прикосновений, шумно дышит, но молчит, только морщится.

– И тебя тоже? – спрашивает Шельда.

Он почти беззвучно бормочет какие-то ругательства.

– Какая разница? – говори вслух.

Шельда пожимает плечами.

– Если тоже, то какой смысл возиться с тобой? – говорит она. – Может, проще сразу?

Он поворачивается к ней резко, так, что видно прямо – темнеет в глазах. Даже пытается встать.

Шумно втягивает воздух.

– Сиди, – говорит Шельда, – не дергайся.

– Если я сдохну, – зло говорит Эван, – они разбегутся. Сделки не будет.

– Тебе это важно?

Он молчит, словно собираясь с силами. Шельда ждет.

– А у меня семья, – говорит Эван, наконец. Как-то устало и обреченно. Отворачивается снова.

– Понятно, – говорит Шельда. И словно ноющая пустота отзывается в груди. – Неделю ты продержишься. И даже больше, если надо. Я помогу тебе. Только сегодня нужно хорошенько поспать.

Он фыркает скептически, сразу ясно, что хороший крепкий сон – не для него, не может позволить себе такой роскоши.

Сказать, что сегодня он может спать, никто не тронет? Не поверит. Захочет знать почему.

Шельда промывает рану, потом делает компресс из толченой вербены – не повредит, пусть думает, что от компресса ему легче стало. Перевязывает. Потом делает чай с мятой и зверобоем. Трав у Шельды много, она у ведьмы одной в соседней деревне купила… ну, как ведьмы… та травница настоящая, разбирается, что и как, какую травку когда собирать, как сушить, как пить и куда прикладываться. А Шельда – по-своему. Но с травами – надежнее.

Эван пьет мелкими глотками, осторожно дует – горячий.

– Не торопись, – говорит Шельда. – Я пока тебе рубашку найду. Мне тут давали для Хёда, и тебе, может, подойдет. Завтра вечером зайдешь, заберешь свою. Заодно я посмотрю, как у тебя рана, перевяжу.

Он кивает, наблюдает за ней, пьет свой чай.

Потом встает, когда Шельда приносит рубашку.

– Спасибо, – говорит очень искренне. – Могу я как-то отблагодарить тебя? Денег… или что-то сделать для тебя?

– Сделать? – удивляется Шельда. – Ты на ногах едва стоишь.

– Ты скажи… если надо.

Он сделает.

Шельда смотрит на него… это так странно, пожалуй…

– Давай, немного придешь в себя, и мы обсудим.

Он, молча, кивает. Одеваться Шельда не помогает, он справляется сам. Она и так сделала достаточно, убрала воспаление, приглушила боль, помогла ране немного затянуться. Заживлять все сразу не стоит, возникнут вопросы… и так возникнут, наверняка. Но пока можно убедить в целебной силе трав.

Рубашка ему велика, на Хёда, тот куда выше и шире в плечах, руки длиннее… но ничего. Зато чистая.

– Завтра заходи, – говорит Шельда.

Стоит Эвану выйти за дверь, как вылезает Тьяден из своего угла.

– Шельда? – он выглядит чуть смущенным, потому что почти подслушивал, хотя Шельда и не пыталась ничего скрывать. – А что с ним такое? Кто они вообще?

Немного смущенным и страшно любопытным он выглядит.

Тьяден и так знает многое, и рано или поздно от него вообще ничего не скрыть.

– Каторжники они, – говорит Шельда. – Дезертиры, убийцы… не знаю. Йорлинг платит дань Лесу, их скормят тварям.

Тьяден напрягается, хмурится. Пытается понять, как такое возможно.

– Скормят тварям? И они… ну, они пришли сюда сами? Они понимают?

– У Йорлинга своя магия, – говорит Шельда. – У этих людей нет выбора. Этот Эван привел их, он держит их на привязи, как Лес держит своих тварей. Крепко, что не вырваться.

– За это его пытались убить?

За это… Шельда кивает. И будут пытаться снова.

* * *

Хёд молчит, ничего не говоря о вечернем госте, пока утром, после завтрака не уходит Тьяден. И то…

– Помочь? – первым делом предлагает он. – Я могу посуду помыть.

– Посуду? – удивляется Шельда. – Как?

– Ну, не знаю, – говорит он. – Попробую как-нибудь. На ощупь. Этот Эван прав, за помощь нужно платить. Думаю, с посудой я справлюсь.

– Эван? Ты все слышал?

– Я слепой, но не глухой пока. Каторжники… Значит, Лес придет сюда. Скоро?

Он очень внимательно смотрит на нее… то есть не смотрит, но это выглядит именно так. Его глаза прикрыты, но лицо повернуто в ее сторону, очень точно… на звук?

Это… Шельда делает несколько шагов в сторону, и он поворачивается за ней.

– Думаешь, что они заберут тебя?

– Не знаю, – Хёд пожимает плечами. – Возможно. Но прежде мне еще хочется кое в чем разобраться.

– В чем же? – говорит Шельда. Отходит к окну, и Хёд поворачивается за ней.

– Хм… – говорит он. – Например, в том, что я здесь делаю.

– Тебя нашли в Красной Пади, полумертвого, – говорит она. – У Оддни овца убежала, они пошли искать ее, а нашли тебя. Причем тут я?

– Ты чисто случайно оказалась рядом? Дочь… или жена? Кто ты? Жена Норага?

– Какое тебе дело?! – говорит она.

Он снова пожимает плечами. Поднимается… Быстро. Он слишком быстро успел окрепнуть, и теперь это дается ему без видимых усилий. Ходить не может, но спокойно стоять на одной ноге, держась за стол – может вполне.

– Так что там с посудой? – говори он.

– Пошли, – говорит Шельда.

Собирает со стола, несет на кухню. Хёд со своей табуреткой идет за ней. Осторожно, вначале выставляя руку вперед, пытаясь понять, нет ли какой преграды, и лишь потом переставляя табуретку. Нет, он не видит, дело не в зрении.

– Сюда, – зовет его.

Он подходит к столу, куда показывает Шельда, где стоит таз с водой. Подставляет табуретку под левое колено – на колено он опереться может. «Показывай».

Шельда берет его за руку, объясняет.

– Вот мыло, – говорит она, – берешь вот здесь, только аккуратно, не разбей. Вот здесь мочалка. Оттираешь. Сначала кружки, потом тарелки, потом кастрюлю. Смываешь. Кастрюлю надо особенно хорошо потереть, чтобы на стенках ничего не осталось. Ставишь сюда. Когда закончишь, скажешь мне, я принесу чистой воды, сполоснуть.

– Хорошо.

Он берет осторожно, сначала ощупывая, изучая… пробуя. Вряд ли хоть раз ему доводилось мыть посуду самому. Он лорд. Но сейчас это неважно. Медленно… Шельда могла бы сделать в пять раз быстрее, но она не торопит, ей интересно наблюдать.

– У тебя неплохо получается, – говорит она.

Он поворачивается к ней.

– Да? Я могу делать это постоянно.

– Зачем? Ты чувствуешь себя обязанным мне?

Он ухмыляется.

– А не должен? – моет тарелку, ставит. – Нет, Шельда, дело даже не в этом. Мне нужно что-то делать… наверно, просто почувствовать, что еще хоть на что-то способен самостоятельно. Что могу обходиться и сам. Иначе сойду с ума.

Так просто и так честно, что это подкупает.

– Тебя пугает беспомощность? – говорит она.

Он фыркает.

– Пугает, – соглашается спокойно. – Хотя, возможно, то, что случилось со мной – как раз благо, а не трагедия.

– Благо? – удивляется она. – Потерять все?

– Шельда, ты ведь знаешь кто я, правда? А ты представляешь, что такое всю жизнь, день за днем, ночь за ночью, год за годом – пытаться строить оборону против Леса, который уже внутри тебя и пожирает постоянно? Когда стоит хоть на мгновение зазеваться, и будет поздно, и окончательно потеряешь свой разум и душу, ничего не останется. Иногда не понимаешь, где брать силы, но… приходится где-то брать, нет выбора. И даже умереть, чтобы закончить, наконец, все это, ты не можешь. А теперь… свобода. Ты даже не можешь представить, какое счастье: взять и завалиться спать, не проверяя защиту, не выставляя свежие щиты и сигнальные маячки. Просто лечь и уснуть. Это чудо, Шельда. И ни о чем не думать. И твердо знать, что никого не сможешь убить, если тебя разбудят как-то не так.

Хёд криво ухмыляется.

Потом сжимает зубы.

И все же, такая свобода – не самое очевидное благо для него.

Он говорит и сосредоточенно оттирает миски, смывает жир.

Она смотрит…

Что-то в этом…

– «И даже умереть не можешь?» – переспрашивает она.

Он вздыхает.

– Лес может залечить любые раны. Когда Леса в тебе слишком много, справиться можно только как с тварью – срубить голову или сжечь. Но рубить голову самому себе… сложновато. А просить… Я как-то обращался с этим к Хель, она отказалась. Просить кого-то из… хм… тех людей, которые тебе подчиняются, это не совсем правильно.

Он поджимает губы.

Молчит. Чистит очередную тарелку.

«Обращался с этим к Хель?»

И Шельда молчит.

– Скажи, Шельда, – говорит он вдруг, – я ведь именно поэтому жив? Ты пожалела меня? Решила, что все, что сделал – не я сам, что Лес заставил?

Пожалуй… Только Шельда не готова к таким откровениям.

А он смотрит на нее.

– Ты меня видишь? – вместо ответа, спрашивает она.

– Нет, – он качает головой. – Я тебя чувствую. Сначала мне казалось, что сила совсем ушла, но… теперь я чувствую тебя. Твою магию. Впервые я понял это вчера, когда ты лечила того человека. Уловил всплеск. Ты ведь одна из нас?

Шельда молчит.

Нет… она не готова.

И она не обязана ничего объяснять ему. Слишком много объяснять придется.

Он заканчивает с тарелками, берется за кастрюлю.

Что будет, если сила в нем восстановится? Если это произойдет быстро?

– Ты ведь знала заранее, Шельда, что эти люди придут? Знала кто они и зачем? Откуда?

Знала.

Она молчит.

– Ты ненавидишь меня? – спрашивает Хёд.

– Да, – говорит она. – Я тебя ненавижу.

– За то, что убил Норага?

– За все, что ты сделал.

Он кивает, так с пониманием.

– Ненавижу! – говорит Шельда, и вдруг прорывает, хочется подойти, ударить, убить его… но он чистит кастрюлю… – За Норага, за все! Ты обманул его! Ты обещал отпустить людей, а устроил бойню! Ты чудовище! Тварь! Ты…

– Но ты пожалела меня? Беспомощного? И даже сейчас, в душе, ты пытаешься меня оправдать, потому что если не оправдывать, то я просто не имею права здесь находиться… живым. Я ведь заслуживаю смерти? Не плачь. Я и сам знаю, что заслуживаю.

– Я не плачу, – говорит она.

– Плачешь. Голос дрожит. Только хочу сказать, Шельда – я не обманывал Норага. Это было его решение. Если ты жила с ним, то и без меня знаешь. «Лучше быстрая смерть, чем год за годом превращаться в тварь». И я с ним согласен. Сложно уловил эту грань, когда перестаешь быть человеком, особенно, если ничего не можешь с этим сделать. Я поступил именно так, как ему обещал.

– Т-ты!… – Шельда дергается, судорожный вздох, почти всхлип… да, она плачет. – Ублюдок!

– Ударишь меня? – говорит он.

Нет… хватит с нее. Слезы текут по щекам. Впервые, со смерти мужа… Нет, она и тогда не могла плакать, казалось, все выгорело внутри. Плакала только, пока он был жив. А теперь…

– Или, может быть, ты знаешь, Шельда, как остановить Лес? Как сделать, чтобы он больше не требовал крови? Чтобы твари сдохли все разом?

Шельда молчит. Ей нечего на это ответить.

– Я почти закончил, – говорит Хёнрир. – Принесешь чистой воды?