Девичьи грезы

15

— Она умрет, умрет… — шептала Прасковья Антоновна. — Боже! За что?..

— Да, никак я не думал, что вся эта затея с приездом твоей сестры и племянниц так дурно окончится, — говорил жене Викентий Дмитриевич. — Неужели девочка действительно умрет?

— Это будет страшным горем для всех нас… Мои кузины только и умеют, что доставлять неприятности, — это уже вступила в разговор Анна. — Моя свадьба может быть отложена из-за нее!

— Как это дурно, Анна! — чуть не закричала Прасковья Антоновна. — В такой момент заботиться только о себе!

— Потому что обо мне никто не заботится и не думает, маменька, все теперь думают только о ней! И если она умрет, то… Ах! — не докончив, Анна в гневе и в слезах выбежала из комнаты родителей.

— Ничего, ничего… — Викентий Дмитриевич пытался успокоить жену. — Глядишь, все еще уладится… Доктор определенно подал надежду…

Саше стало плохо еще ночью. Ксения, оставшаяся с нею на ночь, подняла шум, перепутавшись состояния сестры. У той началась горячка, бред, она металась по постели, и мать и тетка, оставившие ее вечером вполне спокойной, перепуганные, ломали руки, думая, что это конец. Викентий Дмитриевич тут же послал за доктором. Доктор прибыл не замедлив и сказал близким, что состояние хотя и тяжелое, но выздоровление тем не менее возможно.

До утра никто не мог уснуть, потом Прасковья Антоновна высказала свои опасения супругу, который в этот момент вспомнил о вчерашней записке князю. Он решил тут же написать Владимиру Алексеевичу о состоянии дел. Как знать, какую роль Викентий Дмитриевич отводил Ельскому, на что надеялся? Но что бы там ни было, а написать князю следовало. Викентий Дмитриевич взял перо и вывел:

Князь, получивший это письмо, обомлел. Вчерашние известия обнадежили его, он даже решил уехать в Петербург, не желая напоминать Саше печальные события. Ведь она могла быть смущена его присутствием, той откровенностью, которую позволила себе с ним в минуту душевной слабости. Но она больна! И тяжко… быть может, она умирает… Эта мысль была ужасна. Она умирает! Владимир более уже не сомневался в том, что Саша умирает. Но как ее родственники допустили это? Как могли вчера думать, что она совершенно здорова, и писать ему об этом? Ведь он ясно видел, в каком она состоянии, и предполагал, что для Саши это выльется в серьезный недуг! Боже, равнодушный взгляд дяди, тетки, сестер, матери! Чего можно было от них ждать? Ельской думал, что только его глаза — глаза влюбленного — видели притаившуюся болезнь, могли бы распознать опасность, нависшую над Сашей!

Владимир быстро собрался и поехал к Сонцовым. Он не мог больше находиться в отдалении от нее, пряча свои чувства. Ему было все равно, что подумает ее родня. Он любил и не желал этого скрывать, тем более теперь, когда, быть может, земное время Саши сочтено и для него все потеряно.

Саша начала поправляться, после двух месяцев тяжелой болезни, когда уже ни у кого не оставалось надежды на ее выздоровление. И только один Владимир, казалось, верил, что она поправится. Еще задолго до ее выздоровления, не дожидаясь какого бы то ни было исхода, Анна Викентьевна поспешно обвенчалась с бароном Паленом. Она, казалось, боялась передумать, опасалась неожиданных помех, возможной смерти кузины, которая отодвинула бы венчание на неопределенный срок. Свадьба состоялась, и новоиспеченная жена была вполне довольна своим новым положением, которое у нее в свете сделалось еще выше. Но то был только расчет, оправдается ли он в дальнейшем? Как знать?..

Тем временем любовь и молодость брали свое. Саша выздоравливала. Вот уже настал тот день, когда она, в чепце и теплом капоте, сидела в гостиной у самой печки, к которой близко-близко усадили ее мать и тетка. В руках у нее ничего не было и ее томило безделье. Ей запрещали и читать, и рукодельничать из-за слабости после болезни.

На дворе было темно, холодно и сыро. Стоял ноябрь, и уж который день лил дождь как из ведра. За окном было серо и пустынно. Со своей болезнью девушка пропустила и золотую осень, и чудный листопад при ярком сентябрьском солнце, и багряные дорожки, устланные листвой… Скоро, совсем скоро выпадет первый снег, сделается морозно и начнутся зимние забавы. Саша с удовольствием подумала о катаниях с гор на санях, о лихой и резвой тройке, о коротких днях… В столице, должно быть, тоже будет весело.

Они до сих пор жили у тетушки, и Прасковья Антоновна, и Викентий Дмитриевич, и кузина Лиза очень трогательно просили сестер и их матушку оставаться у них как можно долее. Сонцовых тайно терзало чувство вины за несчастье и болезнь, постигшие Сашеньку. Они желали как можно более угодить Старицким и ни за что не хотели отпускать их от себя. И хотя Лукерья Антоновна с превеликою радостию уехала бы домой, уж больно она соскучилась по деревне и собственному дому, но ее удерживали мысли о дочерях. Сашенька, которой было так дурно, не изъявляла бурного желания уединиться в деревне, а уж Ксения и подавно! Только здоровье сестры сделалось вне опасности, как резвушка-Ксения уж кинулась развлекаться. Тетка вывозила ее везде, на все балы, вечера, концерты и маскарады. Возвращаясь домой, Ксения с упоением рассказывала о своих впечатлениях и надеждах. Грех было помешать такому счастью. С некоторых пор Прасковья Антоновна души в ней не чаяла, и только теперь, когда рождественский пост на время прервал все шумные развлечения, обе — тетка и племянница — сидели дома и наперебой своими историями развлекали Сашу. Они расписывали ей грядущие радости, сулили новые невероятные знакомства и приятные сюрпризы.

Лукерья Антоновна, наслушавшись рассказов Ксении, только всплескивала руками да повторяла: «Откуда только силы берутся! Ведь что ни день, то бал, а то и два, три в один вечер! Балы, спектакли, маскарады… Настоящая пытка!»

Прасковья Антоновна на это раз сказала ей, что буквально на днях княгиня N на одном из балов заметила ей:

— Веришь ли, сестрица, она сказала мне так: «Удивляюсь, как еще жива наша молодежь! Проплясать шесть-семь часов кряду! После бессонных ночей я днями бываю совершенно как одуревшая… Всякий день балы, мои силы слабеют!»

— И-и, мать моя… Немудрено… — протянула Лукерья Антоновна.

— А еще… — Тут Прасковья Антоновна покосилась на девиц и, наклонившись к уху сестры, тихо ей шепнула: — Молодая Ленская до того дотанцевалась, что ребенка выкинула. Теперь, говорят, почти оправилась, но муж на нее зол и запрещает ей выезжать…

— Хоть у кого-то в голове разум есть! — ответила ей Лукерья Антоновна. — Хотя и запоздалый, ежели подумать.

— Что это вы там шепчетесь? — капризно спросила Ксения.

— Да я вот матушке твоей говорю, что многие поплатились за беспрерывные эти танцы. Бедная княгиня Хованская опасно больна, и все после танцев в Благородном собрании.

— Еще бы! Столько протанцевать! — поддакнула Ксения тетке.

— И охота вам про такие страсти рассказывать! — воскликнула Лукерья Антоновна. — Да я тебя, Ксения, не пущу более ни на какие такие танцы!

— Да полно, маменька, — жизнерадостно засмеялась Ксения. — Во мне силы станет еще не на один год таких развлечений.

— Не зарекайся, милая моя. Простуду схватишь, с духоты-то на воздух кинувшись… Воды холодной попьешь. Или переутомишься от танцев… Оборони Господь! — Мать ее испуганно перекрестилась.

— Полно, сестрица. Я уж так внимательно за всем слежу, — ответила Прасковья Антоновна. — Будь покойна! Я теперь осторожна, как никогда прежде. И до дурного не допущу…

— Милая тетушка, — подскочила к ней Ксения. — Вы уж так заботливы! — Она порывисто поцеловала ее в щеку. — Сколько я из-за вас танцев пропустила!

— Ах, проказница, — рассмеялись обе женщины.

Саша вторила их смеху, сочувствовала их утомлению от развлечений, обещала, что непременно все это наверстает, и с радостью, но пока еще чувствовала в себе такую слабость, что самая мысль о балах отнимала у ней силы.

Видя такое ее положение, и Ксения, и тетушка, и маменька — все бывали как можно чаще подле нее. Но ничто не развевало ее уныния окончательно. Вдруг, посреди веселья, замрет взгляд, помрачнеет лицо, опустится голова… Доктор, навещавший Сашу, определил, что она страдает от меланхолии, которую, чтоб развеять, надобно много сил употребить и времени.

А как же Владимир? Где же был он? О, он являлся, и довольно часто. И также сидел и рассказывал о происшествиях в свете, читал вслух газету или книгу, расспрашивал о пустяках. Оба, и Владимир, и Саша, чувствовали большое смущение в обществе друг друга. Саша вспоминала, как рыдала в его объятиях. И хотя она смутно помнила то, что говорила тогда, та вольность, которую она позволила себе теперь не давала ей покоя. Ельской же не знал, как теперь ему поступать. Он с радостью и удовольствием объяснился бы нынче же вновь, просил бы ее руки и, не медля, связал бы себя узами брака, но Саша… Она непременно скажет «нет», он не сомневался в этом. И — молчал…

Как знать, сумели бы молодые люди наконец найти общий язык или, быть может, обоюдная их нерешительность и деликатность так и отстранили бы их друг от друга? Может быть, так и случилось бы, если б… Если бы не одна случайность, не одно злое намерение, обернувшееся совсем не так, как предполагалось.

Кузина Анна, ныне баронесса фон Пален, однажды навестила родительский дом. Последнее время она, окунулась в светскую жизнь и мало времени уделяла своим родным. Муж, новая семья — вот что поглощало все ее свободное время. Но тут, узнав о выздоровлении кузины, Анна решила проведать ее по-родственному.

Саша, правду сказать, была не очень рада визиту родственницы. Баронесса приехала разодетая по последней моде, в щегольском экипаже и с самым надменным видом, на какой она только была способна. Держалась свысока и со стороны казалось, что она делает всем одолжение своим обществом.

Поначалу баронесса завела общий разговор, о погоде, светских развлечениях и других мелочах. Затем, с притворной жалостью посмотрев на кузину, сказала:

— Что ж, сестрица, должна признать, что ты и впрямь натворила множество дел… Ах, эта непосредственность, эта провинциальность! Кто бы мог подумать… Погубить такое сердце…

— О каком сердце ты говоришь? — переспросила Саша.

— Ну как же! А князь Владимир? Бедняга…

— При чем же здесь князь Ельской? — покраснела Саша.

Анна пристально взглянула на нее. От новоиспеченной баронессы не укрылся смущенный вид девушки, ее алые щеки.

— Хм… Он безнадежно влюблен в тебя… Как только тебе удалось так завлечь его? Хитрюга! Признайся, ты нарочно мучаешь его?

— Я никого не мучаю! — запротестовала Саша. — И ты, наверное, ошибаешься! Он вовсе не влюблен в меня…

— Да как бы не так. Он бросил все и всех, он отказался от меня! Впрочем, так ему и надо. Теперь я тоже замужем и вполне счастлива. Была бы я счастлива с ним? Не знаю, — задумчиво прибавила Анна. — Он слишком меланхоличен и не в моем вкусе. Теперь я это понимаю.

Саша молчала.

— А ты, я вижу, все влюблена в этого Дмитрия Багряницкого. Или это все поза? Игра? Возвращаться в деревню, поди, не весело… А у матушки моей в доме куда как хорошо всему вашему семейству…

— Так вот ты как судишь? — изумилась Саша. — Ты…

— Постой, постой! — оборвала ее Анна. — Не говори мне, что я не права! Я вижу, ты безнадежно влюблена в Багряницкого и теперь, верно, всю жизнь будешь от того несчастлива, — при этих словах Анна улыбнулась.

— Благодарю вас, баронесса, за столь приятный прогноз, — тихо начала Саша. — Но, надеюсь, он не сбудется. Вам не дано читать в душах и судьбах других людей, и Слава Богу!

— Вот как? — подняла брови Анна.

— Да, именно так. В моем сердце нет любви к господину Багряницкому.

Да, это было именно так! Уж сколько дней назад Саша поняла, что все ее страдания, все слезы, ее болезнь — все прошло. Прошло, как если бы она излечилась раз и навсегда от своего недуга. И это стало так ясно при разговоре с Анной! Именно кузина заставила Сашу понять, что теперь она вполне свободна, спокойна и счастлива. Да, да! Счастлива! Саша улыбнулась и посмотрела на Анну. Та, недоумевая по поводу столь безмятежного вида страдающей, по ее мнению, кузины, не нашлась даже, что сказать.

— Что ж, — только и произнесла баронесса, вставая. — У меня еще много дел… мне пора.

Кузины сдержанно распрощались, Анна уехала, а Саша… Саша задумалась. Она так глубоко погрузилась в свои мысли, что совершенно не заметила, как оказалась в комнате не одна. Неприятную посетительницу сменил новый визитер.