Девушка на качелях

8

Эльсинор. Площадка перед замком. (На самом деле – на Пушечной башне.) Солнечный, теплый майский день. Никаких призраков. Карин в розовом ситцевом платье и синей кофте.

– Guck mal[33], Алан, вот там Гельсингборг, через пролив. Всего в пяти километрах.

– Туда можно доплыть за два часа.

– Мы замерзнем. И течение быстрое. Нас снесет к маяку Куллен, а оттуда вам придется пешком добираться в Англию.

– Все равно хорошо было бы вплавь отправиться в Швецию. Вы любите плавать?

– Да. Я часто плаваю. Однажды проплыла восемь километров.

– Где?

– На юге, в теплых краях. – Она умолкает, смотрит вдаль, мимо башни Трубача, через голубой простор пролива Эресунн. – Я готова обплыть весь земной шар. Ах, хорошо бы поплавать в тропиках!

– Да. И я бы с вами поплавал. – Я рассказал ей о реке Черуэлл в Оксфорде и о шлюзе близ деревни Иффли. – Там бурное течение, мне очень нравилось.

– Ja, natürlich[34]. Это приятно. – Опершись на парапет обеими руками, она перегнулась и снова посмотрела на Гельсингборг. – А вы ездите туда по своим фарфоровым делам?

– В Стокгольме я бывал, а в Гельсингборге ни разу. А вы?

– Я однажды съездила туда на пароме, из интереса.

– И вам понравилось? Отсюда город выглядит очень красиво.

– Сам город скучный, а вот замок Софиеру великолепен. Там замечательный парк. Я по нему гуляла. Очень мило.

– В одиночестве?

– Да, почти. – Помолчав, она добавила: – Почти в одиночестве.

– Карин, как можно быть почти в одиночестве? – рассмеялся я.

– Это нетрудно. – Она с улыбкой обернулась ко мне. – Алан, вы ревнуете?

– Ну, почти…

– Вот видите! Если вы можете почти ревновать, то я тоже могу быть почти в одиночестве. Скажите, а вы всегда берете с собой бинокль, отправляясь на прогулку?

– Почти всегда. Понимаете, я… Ох, ну хватит уже!

Она рассмеялась.

– Вы умудрились запутать меня в моем родном языке, – улыбнулся я.

– Вы ни разу не взглянули в бинокль.

– Потому что мне интереснее глядеть на вас. Птиц и корабли я могу рассматривать в любое время.

– Вы же собирались посмотреть резьбу в часовне.

– Хотел, но сегодня так тепло и солнечно, что в часовню заходить не хочется. Вдобавок я разленился.

– Лень вам несвойственна.

– Почему вы так решили? Вы же меня совсем не знаете.

– А вот и знаю. У вас всегда есть предмет для размышлений, верно? И вы специально куда-нибудь приезжаете, чтобы посмотреть на то, что считаете важным или красивым. Есть такая поговорка: «рассудительный не по годам», – можно так сказать? Только сегодня вы оставили свою рассудительность дома.

Она была почти права. Встречаясь с Барбарой и с другими знакомыми, не только с девушками, я всегда планировал свои действия – предстоящую прогулку или вечеринку, – всегда ставил определенную цель. «Давайте посетим норманнскую церковь в Авингтоне», – предлагал я. Или: «Вы, кажется, упоминали, что не знакомы с квартетом Бартока. Не хотите ли послушать его сегодня вечером?» Для меня было странным бесцельно бродить среди башен Кронборга и, будучи предоставленным самому себе, предаваться ленивому наслаждению. Мы не обращали особого внимания на замок, не рассматривали ни гобелены шестнадцатого века, ни потолочные фрески Хонтхорста в Королевской палате, и я больше чем уверен, что Карин этого делать не собиралась. Непосредственность и непринужденность были свойственны ей от природы; для нее было совершенно естественным воспринимать Эресунн, чаек над водой, далекий Каттегат и парапет башни, залитый лучами солнца, как декорации, на фоне которых она жила настоящим. Ей довольно было сознания того, что мне нравится ее общество; а легкомыслие, которое в других случаях меня бы утомляло или раздражало, прекрасно подходило как случаю, так и самой Карин. Иначе говоря, мне нравилось бездельничать вместе с ней.

По-моему, с того самого дня – в самом начале нашего знакомства – у меня сложилось впечатление о Карин, как о самодостаточной женщине; ее присутствие естественным образом привлекало к себе внимание окружающих, обеспечивая ей центральное положение в любой ситуации. Она обладала жизнелюбием и некой врожденной властью, что делало ее неколебимым средоточием, не ведающим ни цели, ни направления, но лишь подобие действия, как дерево под ветром.

– Ох, Алан, смотрите – жук! Какой хорошенький!

Ярко-зеленый жук с темными бусинками глаз грелся на каменном парапете в нескольких шагах от нее. Карин осторожно подняла его двумя пальцами и опустила на тыльную сторону ладони, где он замер, разомлев под лучами солнца. У Карин были тонкие изящные пальцы с узкими овальными ногтями, гладкими и перламутровыми, как раковины.

– Вы его не боитесь?

– Ach, nein. Weshalb?[35]

– Многие девушки не любят насекомых.

– А, пф-ф-ф! – Она нетерпеливо шевельнула пальцами. – Такого красивого я еще не видела, а вы?

– Это Cicindela campestris, скакун полевой из семейства жужелиц. Он распространен в Англии, ну и в Дании, наверное, тоже. Странно – обычно они улетают, если их потревожить. Видно, ему хорошо на солнышке. Интересно, как он сюда забрался?

Жук расправил крылышки и, жужжа, взлетел.

– Вот так и забрался, – заметила Карин; жук сделал круг и сел ей на рукав. – На солнышке ему хорошо, как же! – фыркнула она. – Просто я ему понравилась.

Жук снова полетел, но на этот раз вниз, в поросший травой ров у стены. Перегнувшись через парапет, я следил за жуком, пока он не скрылся из глаз.

– Меня он снова манит. Я иду.

– Was bedeutet das?[36] Объясните, пожалуйста.

продекламировал я, ожидая, что она поднимет меня на смех за излишнюю напыщенность и выспренность, но Карин, как я вскоре понял, никогда не подтрунивала над тем, что имело ценность для других.

– Какие чудесные строки! А что это? Ну, в смысле, что именно примет ужасный облик?

– Призрак, который жаждет возмездия.

– Ах, пойдемте, расскажете мне по дороге!

На мосту, у выхода из туннеля в крепостной стене, Карин споткнулась и едва не упала. Я придержал ее под руку; пошатнувшись, она выпрямилась, и прядь волос скользнула по моей щеке.

– Карин, что с вами?

– Danke[37], все в порядке. Я подвернула ногу. Ах, какая досада! Ой, каблук сломался. – Она сняла туфельку и, повернув ее к свету, прочла название фирмы внутри. – Дурацкая обувь! Больше никогда у них ничего не куплю.

Я взял у нее туфельку – хлипкую, явно дешевую.

– Как же вы пойдете? До машины далеко.

– Сниму вторую, а вы возьмите меня под руку.

Однажды я видел, как она вприпрыжку, совсем по-детски, проскакала сорок шагов по улице. За пять минут, пока мы добирались до машины, она превратила изъян в совершенство, ведь что всех портит, то ей шло. В одних чулках, легко ступая, Карин прошествовала вдоль рва, в обход казарм и кронверка, и дальше, по внешнему мосту. Время от времени она чуть сильнее опиралась на мою руку, а один раз остановилась перевести дух, но при этом сделала вид, что любуется лебедями. По-моему, никто из посетителей замка не заметил, что моя спутница босиком.

Сто ярдов, отделявших мою машину от внешнего рва, были усыпаны щебенкой, по которой Карин прошла без единой жалобы. Я распахнул дверцу машины, и Карин, усевшись боком, протянула мне ногу.

– Вот вам задание, Алан, – отчистите меня от щебня.

Она разгладила розовую юбку на бедрах, а я встал на колено рядом с машиной. Острый гравий больно врезался в тело. Подстелив носовой платок, я положил ногу Карин себе на колено. Тонкий чулок, обтягивающий мягкую, чуть распухшую стопу, был покрыт крошечными камешками, впившимися в нейлон. Я начал стряхивать их.

– Ой, щекотно! – воскликнула она, пошевелила пальцами ноги и внезапно дернула коленом, едва не саданув мне в лицо – я едва успел отпрянуть.

– Ох, простите, Алан, я нечаянно! Не пугайтесь, я сейчас все исправлю.

Она легонько провела стопой по моей щеке. Я почувствовал, как щетина на скуле слегка цепляет нейлон, а когда Карин повторила движение, то ощутил и кое-что еще. Мучительно покраснев, я отвел ее ступню от лица, и Карин убрала ногу.

– Карин, пожалуй, в следующий раз я побреюсь получше. Давайте другую ногу.

В чулке красовалась дыра, а подошва была в крови.

– Вы поранились!

– Das macht nichts[38]. Ничего страшного.

– Но вам же больно!

– Нет. Я ничего не чувствую. Просто сотрите кровь и скажите, где именно ранка.

Я огляделся:

– Здесь нет воды.

– А вы слюной, – посоветовала она и, видя мое замешательство, добавила: – Ну давайте же!

Я исполнил приказание. Порез оказался глубоким, длиной почти в дюйм, и сильно кровоточил. Карин на него даже не взглянула. Как я потом узнал, она всегда так поступала: любое неудобство или неловкость превращались в игру или полностью игнорировались как не заслуживающие внимания.

Я отвез ее в аптеку, но Карин с улыбкой отказалась в нее войти, поэтому, купив дезинфицирующее средство, вату и пластырь, я принес все в машину. Кровотечение прекратилось; я промыл ранку и заклеил ее пластырем. Карин смотрела на меня изумленно, с каким-то радостным удивлением, как будто никогда прежде не испытывала подобного рода заботы и не понимала, серьезно я к этому отношусь или в насмешку.

– Спасибо, Алан. Вы очень добры. Как приятно, когда о тебе заботятся! Сама я ни за что не стала бы из-за этого волноваться.

– Пожалуй, лучше отвезти вас домой.

– Нет, не стоит. Когда вернемся в Копенгаген, подвезите меня к обувному магазину, я куплю себе туфли, а оттуда вернусь домой.

– Что вы, я подброшу вас до дому от обувного, мне не составит труда.

Она помотала головой.

– Ну, тогда я за вами попозже заеду? – удивленно спросил я.

– Нет, уже не сегодня, Алан.

– Значит, вы со мной не отужинаете?

– Leider nicht[39]. Я бы с удовольствием, но сегодня не получится.

Помолчав, я предложил:

– Может быть, встретимся завтра?

Она улыбнулась:

– Ich muss…[40] Завтра меня не будет в Копенгагене. Ах как жаль!

– Видите ли, в понедельник я возвращаюсь в Англию.

– Да, я помню, вы говорили. Честное слово, мне очень жаль.

Что ж, подумал я, скорее всего, она просто не хочет со мной встречаться. У такой девушки наверняка есть множество поклонников, а я не умею ухаживать. И вообще не понимаю, зачем я все это делаю, но… да, мне очень хотелось увидеть ее еще раз.

И все же… И все же о сегодняшнем вечере и о завтрашнем дне она говорила без особого энтузиазма, скорее расстроенно, хотя весь день была в прекрасном настроении, как маленькая девочка, которой позволили редкую прогулку. Может быть, она ухаживает за больным или за стариком? Спрашивать об этом не хотелось. Нет, вероятно, она получила удовольствие от нашей поездки, немного со мой пофлиртовала, а остаток выходных проведет, как обычно, со своим постоянным поклонником… может быть, даже с любовником. Эта мысль меня тяготила, хотя я и не понимал почему. Проезжая Торбек, я мучился вопросом: «Зачем тебе это? Ты же не собираешься затащить ее в постель. И вообще, ты не знаешь, что делаешь. В понедельник ты вернешься домой, к важным делам, которые требуют беспрестанных усилий и внимания. Если она не хочет с тобой встречаться, то и волноваться не о чем». И все же я волновался. Честно говоря, я был очень разочарован.

В Копенгагене я предложил Карин заехать в один из обувных магазинов и сказал, что хочу подарить ей туфли.

– Нет, Алан, спасибо. Не стоит. Это очень любезно с вашей стороны, но я знаю, куда мне нужно. Там мы с вами и попрощаемся. У следующего светофора сверните налево, пожалуйста.

Я подумал, что теперь у нее не осталось места для уклончивых маневров; без моей помощи ей не добраться до обувного магазина – в автобусе или по городским улицам босиком не походишь.

Следуя ее указаниям, мы приехали в какой-то сомнительный торговый квартал в Остербро и остановились у магазина, где витрину украшали вешалки с плащами, пальто и почему-то резиновыми сапогами. На стекле белой краской было намалевано: «KÆMPE NEDSÆTTELSE![41] СКИДКИ 35 %!»

– Вы только не смейтесь, – с нервной улыбкой сказала Карин.

– Я и не собираюсь.

– Это очень хороший магазин.

– Разумеется.

– Я купила здесь много приличных вещей.

– И туфли, у которых сломался каблук? – колко поинтересовался я и, сообразив, что во мне говорит разочарование, поспешно добавил: – Извините! Туфли замечательные, просто обидно, что они вас так подвели.

– Я подам жалобу в магазин…

– Карин, боюсь, у вас ничего не получится. Мы с вами не заметили, что магазин закрыт.

Магазин действительно был закрыт. На миг Карин растерялась, но потом беззаботно заявила:

– Что ж, значит, я теперь пойду, как хиппи, ja? Можно так сказать?

Она приоткрыла дверцу автомобиля, и я тут же потянулся ее захлопнуть. Наши тела соприкоснулись.

– Нет, Карин, не смейте этого делать. Вы серьезно поранились, пластырь тоненький, а тротуары грязные. Прошу вас, не спорьте со мной. Сейчас мы с вами поедем в «Иллум» и купим вам туфли.

В универмаге «Иллум» Карин разошлась не на шутку. Она перемерила две дюжины пар обуви, наслаждаясь видом своих изящных ступней в разнообразных лайковых и лаковых туфельках, узких лодочках и босоножках с тонкими ремешками; в каждой паре она по полчаса расхаживала перед огромными, во всю стену, зеркалами, придирчиво разглядывая себя. Ее не смущали ни рваные чулки, ни пластырь; извиняться за свой вид перед продавщицей явно не приходило ей в голову. В конце концов Карин выбрала темно-синие босоножки на высоком каблуке (они стоили четыреста крон, и я расплатился кредитной карточкой) и гордо вышла в них из магазина.

Зная, что она не изменит своего решения, я проводил ее до ближайшей остановки, где мы минут десять ждали автобуса.

Судя по всему, Карин было жаль со мной расставаться; она болтала о всяких пустяках с невероятным самообладанием, которое, как я понял, редко или вообще никогда ее не покидало.

Мне в голову не приходило никаких интересных тем для разговора; я с удивлением осознал, что очень расстроен. Наконец подъехал автобус. Я сказал, что надеюсь увидеться с ней в свой следующий визит в Копенгаген, поблагодарил за отпечатанные письма, с затаенной обидой отвернулся, чтобы не видеть, как Карин входит в салон, но, пересилив себя, все-таки поглядел на нее и помахал на прощание, а потом, не дожидаясь, пока автобус отъедет, торопливо направился к автомобильной стоянке.

Поскольку утром я предупредил Ярла с Ютте, что вечером буду занят, в квартиру на Гаммель-Конгевай возвращаться не хотелось. К стыду своему, я даже не думал, что мое неожиданное появление может нарушить какие-то их планы, – меня занимали только мои расстроенные чувства и несбывшиеся мечты. Я поужинал в каком-то кафе и весь вечер просидел в кинотеатре, не понимая, что за фильм смотрю.

На следующее утро, в воскресенье, принимая ванну, я решил не улетать из Копенгагена в понедельник. В точной дате своего отъезда я был совершенно не уверен. Может, через пару дней. Задержка обойдется мне дорого, потому что Ярл с Ютте уезжали по делам в Милан, их рейс отправлялся из аэропорта Каструп за час до моего, а значит, придется переехать из квартиры в гостиницу. Обменный курс датской кроны против фунта стерлингов был очень невыгодным, и номер в относительно приличной гостинице стоил для меня недешево.

Тем не менее я не собирался говорить Ярлу с Ютте о перемене своих планов. Не знаю почему: они были моими близкими друзьями, а Дания – не та страна, где на тебя будут коситься из-за сердечного увлечения – не важно, мимолетного или серьезного. Скорее всего, мое решение стало для меня самого такой неожиданностью, что мне почему-то хотелось скрыть его от окружающих. А еще я чувствовал себя ребенком, придумавшим чудесную игру, которую невозможно объяснить ни другим детям, ни тем более взрослым. Разумеется, объяснения выслушают, но все равно не поймут, чем так замечательна эта игра, а вдобавок исказят ее смысл – либо преувеличат ее значение, либо преуменьшат. Мне просто-напросто хотелось, чтобы фройляйн Фёрстер провела еще какое-то время в моем обществе, точно так же, убеждал я себя, как если бы мне захотелось перед отъездом еще раз полюбоваться Восточной коллекцией в Музее Давида.

Ярл и Ютте в разговоре мельком упомянули мой отъезд и возвращение в Англию, но я не стал их поправлять, хотя мне было неловко снова обманывать друзей. А вдруг они узнают, что я остался в Копенгагене, а им ничего не сказал? Тогда они наверняка заподозрят, что я замешан в каких-то сомнительных, может быть, даже непристойных делах, и вряд ли этому обрадуются, хотя это касается только меня.

На следующее утро я собрал чемодан, отвез Ярла с Ютте в Каструп и проводил их на рейс в Милан. Потом изменил дату своего рейса на открытую, вернулся в Копенгаген и поселился в гостинице «Плаза» на Бернсторффсгаде. Позвонил маменьке, предупредил ее, что задерживаюсь на пару дней по делам и что в мое отсутствие ей придется присмотреть за магазином.

Мне было хуже, чем Онеггеру, потому что я не только не понимал, из чего создаю свое произведение, но даже не знал, что именно я пытаюсь создать.

– Это Карин?

– Ах, Алан? Вы еще не уехали в Англию?

К счастью, в ее голосе не было недовольства.

– Нет. Я… Видите ли, мне нужно завершить здесь кое-какие дела… Как ваша нога?

– Моя нога? А, я совсем забыла. Все в порядке.

– Великолепно. Карин, можно с вами увидеться сегодня вечером? Вы свободны?

– Извините, Алан, но сегодня вечером я не могу. Я бы рада, но не получится.

– А если ненадолго?

– Нет, сегодня вечером никак. Еще раз извините. Прошу вас, не настаивайте.

– Да-да, я понял. – («Ну конечно, у нее свидание с кем-то другим».) – Простите за назойливость. А завтра вечером?

Молчание.

– Алло? Карин?

– Да-да, я слушаю, Алан. Lass mich nachdenken[42]. Да, кажется, завтра я свободна. Можно вам перезвонить?

– Да, в гостиницу «Плаза».

– Хорошо, я позвоню вам сегодня, между восемью и девятью часами вечера. А сейчас мне пора. Много дел.

– Я буду ждать вашего звонка. Схвачу трубку сразу же, обещаю.

– Алан?

– Да?

– Не волнуйтесь. Я приду. Auf Wiedersehen[43].