Девушка с характером

13

Пауль заподозрил неладное, поднимаясь по узкой крутой лестнице жилого дома, стоявшего в одном из мюнхенских дворов. Навстречу ему спускались две женщины в засаленной одежде, у одной на ногах были войлочные тапки. Они вели за руки малыша и не собирались уступать Паулю дорогу. Ему пришлось прижаться спиной к окрашенной в оливковый цвет стене, чтобы пропустить всю троицу.

– Эдгар? это я, Пауль!

Он постучал сначала осторожно, потом сильнее. Никто не ответил. Черт побери, неужели его нет дома? Может быть, они просто разминулись и Эдгар так же нетерпеливо стучит сейчас в дверь Пауля в Мариенгассе? Нет, навряд ли. Эдгар обещал принести Паулю деньги не позже десяти утра. Теперь было уже два часа.

– Эдгар! Открой, наконец!

Схватившись за заскорузлую ручку, Пауль потряс дверь. К его удивлению, дверь со скрипом отворилась внутрь, в лицо ударил застоявшийся запах пива, непроветренного помещения и свежей кошачьей мочи. Тощий серый кот протиснулся в дверную щель, вытерся Паулю об ноги и бесшумной тенью убежал вниз по лестнице.

Пауль напряг глаза, вглядываясь в сумрак каморки. Он был здесь лишь однажды, когда ночью с друзьями затаскивал пьяного Эдгара наверх, и жилище особо не разглядывал.

– Эдгар! Ты здесь?

В глубине комнаты что-то мелькнуло, упал и разбился стакан, последовало негромкое проклятие.

– Входи, Пауль, – прокряхтел его товарищ. – И закрой дверь, иначе опять соседка нагрянет. Всю ночь вопила, глупая баба. – В комнате были явные следы запоя. Повсюду валялись пустые пивные бутылки, стаканы, две деревянные пивные кружки, под столом – бутылка из-под шнапса, содержимое которой уже утолило чьи-то жаждущие глотки. Рядом Пауль увидел надкушенную сухую булку и книгу, которая оказалась учебником по анатомии человека. Эдгар изучал медицину.

– Какая честь оказана моей обители, – смущенно усмехнулся Эдгар и убрал со лба волосы. – Садись, Пауль. Вон там стул. Стаканы можешь поставить на стол. Постой, где-то была еще бутылка можжевеловой настойки.

У Пауля не было желания садиться. Хотя бы потому, что на деревянном стуле красовалась липкая пивная лужица. Пока Эдгар тяжело поднимался и нетвердой походкой шел по комнате, Пауль шагнул к окну и распахнул его. Холод и свежий воздух ворвались в затхлое помещение, с крыши сорвалась сосулька и полетела вниз.

– Ты с ума сошел? Сейчас же закрой окно. Я не собираюсь замерзнуть насмерть!

– Лучше немного померзнуть, чем задохнуться в этом смраде!

Эдгар быстро проковылял к окну, закрыл его и заметил, что Пауль сегодня раздраженный.

– Тебя это удивляет? Ты должен был прийти ко мне в десять. Может, забыл?

Лицо его товарища выражало крайнее удивление.

– В десять? К тебе? Убей меня, дружище, – не помню такого.

Взгляд Эдгара быль столь искренним, что Пауль разом засомневался, так ли он его понял. Да нет, все верно: они договаривались на сегодня. Позавчера на рынке Виктуалиенмаркт возле лавки, где баба торговала птицей, Пауль случайно натолкнулся на Эдгара и напомнил ему, что время подходит.

– Слушай, Эдгар. Я заложил свои золотые часы, чтобы одолжить тебе триста марок. Часы на порядок дороже, мы оба это знаем. Но если я не выкуплю их сегодня, они больше мне не принадлежат. Ты понимаешь?

– Ну ладно, ладно, – пробормотал Эдгар и сделал примирительный жест рукой. – Не кипятись, дружище. Доплати ростовщику небольшую сумму, ее хватит, чтобы выкупить часы позже. После Рождества получишь ты назад свои деньги. Я в жизни еще не был кому-то должен…

– Деньги мне нужны сейчас, Эдгар. Сейчас, как и договаривались! Что скажут мои родители, если я вернусь домой без часов?

Эдгар поставил пустые стаканы на стол и вытер тряпкой – кажется, когда-то это была рубаха, – сиденье стула.

– Сядь, дорогой, и выпей. Я тебе все сейчас объясню. Ты же меня знаешь, Пауль. Если бы у меня были деньги, я бы их вернул…

Ах, вот оно что. До этого момента Пауль еще на что-то надеялся.

– У тебя нет денег?! – гневно закричал он. – Как же так? Ты говорил, твой дядя из Штутгарта вышлет деньги. Ты даже клялся, помнишь?

Как можно быть таким глупцом! Достаточно посмотреть на эту жалкую каморку, чтобы понять, что дядя из Штутгарта не существует. Эдгар врал ему, выдавал себя за доброго приятеля, всегда с шуточками, всегда услужливый, всегда не прочь позабавиться. Но платил за их забавы Пауль.

– Послушай, друг, – произнес Эдгар со слезами в голосе. – Вчера утром пришло письмо, от которого у меня земля ушла из-под ног. Моя бедная мать, которая всю жизнь на нас работала, смертельно больна, а у моего отца неудачи на работе. Я должен был что-то предпринять и выслать им деньги. Я знаю, что ты человек слова и у тебя доброе сердце…

Несколько недель назад Эдгар рассказывал об одном друге, за которого поручился и теперь должен быстро внести триста марок, иначе случится непоправимое. Будто бы этот друг слабый человек и близок к тому, чтобы покончить с собой. Каков артист! На любой сцене мог бы сделать карьеру. Пауль еще какое-то время с отвращением слушал душераздирающие излияния, испытывая глубокий стыд от того, что поверил этому жулику. Боже, как он объяснит дома потерю часов? Они принадлежали его деду по материнской линии – семейная реликвия. Перед тем как подарить Паулю часы в день, когда ему исполнился двадцать один год, мама отдавала их в капитальный ремонт. На крышке поменяли даже рубины и бриллиантовую крошку, которые со временем выпали.

– Довольно! – гневно прервал Пауль слезные россказни Эдгара. – Оставь при себе свое вранье. Я верю только в одно: денег у тебя нет. Ты их давно прокутил.

Ответа не последовало. Эдгару требовалось время, чтобы осознать всю бессмысленность своего грандиозного спектакля.

– Жуликам вроде тебя место в суде!

Теперь на лице Эдгара появилось злобно-лукавое выражение.

– Ну попробуй, – прошипел он. – У тебя есть письменные доказательства? Свидетели? У тебя ничего нет!

К сожалению, в этом Эдгар был прав. Пауль готов был надавать себе пощечин, что, одалживая деньги, поверил на слово. Просто дружеская сделка. Ни договора, ни расписки, ни свидетелей, которые знали бы о передаче денег, потому что Пауль обещал Эдгару хранить молчание.

– Не думай, что уйдешь от наказания, – пригрозил Пауль. – Я позабочусь о том, чтобы ты свое получил.

– Да что ты так волнуешься? – вставил Эдгар. – У твоего старика денег куры не клюют. Что такое для него триста марок? Ты сказал, часы на порядок дороже? А сколько стоит бальное платье твоей сестренки? А жемчуг на шее твоей матери?

Пауль почувствовал нестерпимое желание заткнуть наглеца. Но тогда поднимется крик, прибежит соседка и, чего доброго, вызовет полицию. А это последнее, что Паулю сейчас было нужно. Он вышел вон и с яростью захлопнул за собой ветхую деревянную дверь, от чего она ходуном заходила на петлях. Кто-то шмыгнул вниз по узкой лестнице – их разговор явно подслушивали. Пауль был вдвойне рад, что не дал себя спровоцировать.

На улице он полной грудью вдохнул морозную свежесть. В воздухе танцевали снежинки, где-то за домами шарманка играла рождественскую песенку. В этот миг прямо перед носом Пауля пролетел снежок, Пауль быстро пригнулся, слепил свой снежок и успел попасть в спину убегающему сорванцу. В ответ раздался смех, мальчишки радовались, что молодой человек не рассердился, а наоборот – им подыграл.

Поглубже засунув руки в карманы утепленного пальто, Пауль быстро зашагал в направлении центра города. Был лишь один шанс спасти часы. Ему придется поторговаться с ростовщиком, доплатить небольшую сумму и продлить сроки.

Отец не должен ни о чем узнать. Иначе он до конца дней будет укорять Пауля. И ей-богу – совершенно справедливо. Каким же он был ослом! А что, если довериться матери? Это тоже было непросто. В крайнем случае он все расскажет Китти, но младшая сестра была последней, кто мог ему помочь.

На Фрауенштрассе перед освещенными витринами толпились зеваки. Снегопад усилился. Темные цилиндры, украшенные цветами дамские шляпы, отороченные мехом бархатные капоты – все было усеяно снежной крошкой. Снег ложился на пальто, пышные меха, клетчатый шерстяной платок торговки каштанами. На тротуарах уже появились мальчишки с лопатами, готовые за пару пфеннигов разгрести снег.

Пауль пониже надвинул на лицо шляпу и стал пробираться сквозь толпу. Вообще-то перед отъездом он хотел приобрести маленькие подарки для родителей и сестер. Но об этом пока рано было думать. Не доходя до Изарских ворот, он свернул в переулок к дому ростовщика. Там ему пришлось ждать: какая-то дама закладывала гранатовое украшение и торговалась за каждую марку. Тем временем Пауль смущенно разглядывал витрину: часы, бусы, кольца, серебряные светильники и инструменты, печати из благородного камня, столовые приборы с семейными монограммами. Все эти вещи не были выкуплены их владельцами и предназначались для аукционов. Хозяина – немолодого лысого человека с обвислыми рыжеватыми усами – сегодня не было, его заменяла жена, или, быть может, нанятая работница? Худая седовласая дама с бледными чертами лица и светлыми газами, в которых читалась непреклонность.

– Ну, разумеется, молодой человек. Конечно. Мы не отдадим эту дивную вещицу просто так.

«Ну еще бы! – гневно подумал он. – Сначала вы выжмете из меня все соки, надеясь, что уж в следующий раз рыбка приплывет прямо в сеть. – А пока он должен был заплатить пятьдесят марок».

– Но это же куча денег…

Ни один мускул не дрогнул на лице ростовщицы. Было видно, что она знала свое ремесло не хуже лысого с усами.

– У меня есть для вас предложение. Дайте мне двадцать марок и впридачу ваше пальто. Прекрасное пальто, добротная английская ткань, а внутри, если расстегнуть, – правильно, подбито мехом. Лиса, я не ошибаюсь?

Вслед за часами ему придется расстаться еще и со своим замечательным зимним пальто, которое мать заказала только в прошлом году. Пауль еще высмеивал его за лисий мех. Что, мол, он не старик такое носить. Однако во время зимних прогулок вдоль Изара оценил его преимущества.

На какой-то миг Пауль с гневом подумал об отце. Всего этого можно было избежать, если бы не довольно скудное довольствие. Квартира, книги, питание, иногда стаканчик пива – Паулю постоянно приходилось думать о деньгах. Отец был непреклонен, он рассказывал, что сам в молодости неделями сидел на сыре и хлебе, на большее заработка у ученика на машиностроительном заводе не получалось. Но у Пауля не было никакого права злиться на отца, ловушка, в которую он угодил, была целиком на его совести.

– Ладно, по рукам. После Рождества я зайду за вещами.

– Само собой.

Дама произнесла это так, будто хотела сказать «Не верю ни единому слову».

Пауль снял пальто, проверил карманы. Еще ни разу в жизни он не чувствовал такого унижения, да еще в присутствии двух молодых женщин, которые зашли в лавку и с любопытством наблюдали за происходящим.

– Надо ж, чуть не последнюю рубаху сымает, – сказала одна с сочувствием. – Не дай бог еще застудитесь на таком-то морозе.

– Не беспокойтесь, дамы. Такому горячему парню, как я, мороз не страшен.

Шутка получилась так себе, но по крайней мере Пауль сохранил достоинство. На улице он поднял ворот пиджака и что есть сил побежал по запруженным улицам в направлении Мариенгассе. Он и в самом деле не ощущал холода, напротив – ему было жарко от разбиравшей его злости. Только когда он добрался до съемной квартиры и открыл ворота, почувствовал, что замерз. Он стряхнул с плеч снег и провел рукой по влажным волосам.

– Ах, господин Мельцер, – услышал Пауль хриплый голос пожилой дамы. – Сегодня, что ли, едете к вашей семье в Аугсбург?

Старуха сдавала жилье холостякам и студентам. Очевидно, целыми днями она только тем и занималась, что наблюдала за жизнью квартиросъемщиков и их гостей, поскольку все время торчала в своем кресле у окна.

– Здравствуйте, госпожа Хубер. Да, уже сегодня уезжаю в Аугсбург. Желаю вам хорошего праздника.

– Благодарю, молодой человек. Да уж, в моем возрасте о хороших праздниках разве что вспоминаешь…

«В целом я еще легко отделался, – размышлял Пауль. – Часы пока не отдадут на торги, а для поездки домой сгодится осеннее пальто, не такое теплое, но тоже из английской шерсти. По всей видимости, придется продать прекрасное конное седло. Кое-кто из моих друзей давно на него облизывался, однако не факт, что получится выручить за него триста пятьдесят марок». Наверное, все-таки не избежать разговора с матерью, которая могла бы компенсировать ему недостающее. Правда, он не хочет от нее таких подарков и выплатит все до последнего пфеннига.

На самом верху лестницы Пауль остановился. Кто-то ждал его перед дверью. Уж не Эдгар ли? Но нет: поднявшись, он увидел девушку. Черт возьми – Мицци. Только ее сейчас не хватало.

– Привет, Пауль. Я смотрю, ты удивлен моим приходом.

– Есть немного…

Он увидел, что она дрожит, и поспешил открыть комнату. Сегодня днем он сильно натопил печку, так что немного тепла должно было сохраниться. Девушка юркнула внутрь, остановилась посреди комнаты и повернулась к Паулю.

– Прибраться у тебя?

– Нет, Мицци. Можешь помочь мне собрать вещи. Я сегодня еду домой.

На ее лице отразилось разочарование. Она не была красавицей, но смех делал ее привлекательной. Девочка, которая за горячую еду и пару пфеннигов спала со студентами, впридачу убирала их комнаты и готовила еду. В постели она была умелой, опытной. Ее никогда не благодарили. Посылали за пивом и брецелями, купить сигарет, передать сокурснику записку. Мицци не роптала: делала, что поручали, шла, куда просили.

– Я уж так и подумала, что ты домой поедешь, – с улыбкой сказала девушка. – Почти все проводят Рождество у родителей. Так и надо. Уложить твои вещи в чемодан?

Она знала, где у Пауля хранится чемодан, вытащила его и стала аккуратно складывать одежду, которую он ей передавал. Вообще-то это было лишним, вещи все равно пойдут в стирку.

– А ты, Мицци? Ты в сочельник тоже у родителей будешь?

Она пожала плечами.

– Да как сказать. Может, загляну к маме. Но у нее новый кавалер, и он мне не нравится – больно ушастый…

Она засмеялась и спросила, нет будет ли у Пауля полчасика.

– Я ничего не возьму. Просто потому что я тебя люблю. И потом, скоро Рождество.

– Нет, Мицци. У меня поезд. Мне надо идти…

Ему было бесконечно ее жаль. И почему он раньше не думал о ней? Мицци с самого начала была частью его студенческой жизни, точно так же, как лекции, как вечера в студенческом клубе «Teutonia» или дуэли на шпагах, в которых Пауль время от времени участвовал. Сейчас он вдруг спросил себя, было ли у Мицци где жить и что есть.

– Вот, возьми, подарок тебе на Рождество. – Он достал из портмоне десять марок, больше он дать не мог, деньги были нужны на билет. Подарки он купит в Аугсбурге, сколько-то денег еще оставалось в его письменном столе. Или придумает что-нибудь. Китти хорошо, она дарит свои картинки. Может, получится написать стихотворение?

– Спасибо, Пауль. Ты очень милый. Желаю тебе…

Пауль почувствовал облегчение, когда спустился вместе с Мицци по лестнице. По крайней мере, одно хорошее дело сегодня он сделал. Он почти гордился собой. Лишь когда Мицци пошла в пивную, Пауль засомневался.

Что ж, пусть даже и так, думал он. Дома в холле сейчас стоит большая елка, женщины украшают ее красными лентами и выпечкой. Дом встретит его ароматом хвои и имбирных пряников – как и каждый год.

Уже сидя в поезде, он с предвкушением подумал о предстоящем празднике. И как славно, что в Мюнхен он вернется только через две недели.

14

Дорогой господин лейтенант!

Обращаясь к Вам с этим письмом, я искренне надеюсь, что Вы не истолкуете мои слова превратно. Жизнь посылает нам испытания и не уберегает от ошибок, никто – даже самые умные из нас – не гарантирован от этого. Вы не исключение, мой дорой лейтенант…

Она остановилась и пробежала глазами по строчкам. Решительно вычеркнула «искренне» и заменила его простым «очень». Кроме того, она решила по-другому начать последнее предложение. Не нужно повторно указывать лейтенанту на ошибки. Важнее сыграть на его самолюбии. Бедный парень, верно, будет в отчаянии, когда получит письмо. Глупости, которые написала Китти, Элизабет выбросила в камин, а вместо них сформулировала холодный и недвусмысленный отказ:

Сожалею, но я не могу ответить на Ваши чувства, поэтому прошу воздержаться от дальнейших притязаний.

С тех пор вестей от него не было. Если он и теперь соскочит с крючка, все ее усилия оказались напрасными.

Элизабет закрутила колпачок на перьевой ручке и задумчиво посмотрела в окно. С серого неба падали крупные хлопья, сквозь заснеженный парк, словно серая лента, вилась очищенная от снега дорожка. Элизабет увидела две темные фигуры: на маме была широкополая, с темной вуалью, шляпа, на папе – черное зимнее пальто и сапоги. К удивлению Элизабет, этим субботним утром папа целый лишний час посвятил семье. Прищурив глаза, Элизабет попыталась разглядеть лица родителей, но расстояние не позволяло. Однако судя по жестикуляции, они разговаривали на повышенных тонах.

… В последние недели я пережила немало тяжелых минут, много времени провела в раздумьях о путях Господних. Зато теперь я знаю, что темнота не может побороть свет, что ошибки прощаются Господом, если ты всерьез намерен пойти праведным путем…

Элизабет отодвинула от себя листок и вновь кое-что поменяла. «Пережила» исправила на «испытала», так звучит более внушительно. Затем изменила «праведный» на «иной». Интонация религиозной проповеди здесь неуместна. Лейтенант должен почувствовать, что ее благосклонность никуда не делась. Но и с лицом просительницы предстать перед ним негоже, нельзя было прощать все. Листок с письмом выглядел довольно неряшливо, придется все переписать начисто.

Снегопад не утихал. Как все-таки нелепо выглядели экзотические деревья под шапками снега! Острые кипарисы склонились под ним, словно старцы, пинии походили на огромные зонты. Под одним из таких зонтов сейчас стояли родители. Мама как будто в чем-то с жаром убеждала отца, он слушал молча, не вытаскивая рук из карманов пальто и низко натянув на лоб запорошенную шляпу. «Как же трудно быть хорошими супругами, – с тяжелым сердцем думала Элизабет. – Мама с отцом искренне привязаны друг к другу, а между тем постоянно ссорятся». – И все-таки ей часто казалось, что мама любит отца, а он лишь позволяет себя любить. Настоящей папиной любовью была – так частенько с иронией замечала мама – не супруга, а фабрика.

Элизабет стряхнула с себя нехорошие мысли. В ее собственной семье не будет споров, уж об этом она позаботится. Она придирчиво перечитала письмо и дописала концовку:

…Осознание этого и подвигло меня, дорогой лейтенант, написать Вам. На протяжении года с лишним я имела счастье снова и снова убеждаться в Вашей честности, поэтому верю, что, прочитав мои откровения, Вы не станете смотреть на меня свысока. Мама конечно же отправила Вам приглашение на бал в январе. Я была бы очень счастлива видеть Вас на этом вечере.

С сердечным дружеским приветом,

Элизабет Мельцер

Не слишком ли сильно звучит «очень счастлива»? Вообще-то в ее планы не входило бросаться ему на шею. Пожалуй, просто «счастлива» будет достаточно. Или вообще написать «рада»? Или «мне будет приятно»? А может, лучше подписаться… «Лиза»?

В дверь постучали, это была Китти. Досадуя, что ей помешали, Элизабет быстро положила неоконченное письмо в папку для писем.

– Тебе чего? Я занята.

– Лиза, спаси меня. Пожалуйста!

Китти не дождалась приглашения войти, открыла дверь и вошла просто так. Элизабет быстро убрала папку с письмом в ящик стола.

– О, – с любопытством произнесла Китти. – Секреты?

– Скоро Рождество, сестренка.

Кажется, это объяснение устроило Китти. Но Элизабет сомневалась. Раньше они тайно искали по всему дому рождественские подарки, не забывали и посмотреть в комнатах друг у друга. Но с тех пор прошли годы…

– Представляешь, пришел этот Альфонс Бройер. Засвидетельствовать свое почтение…

– Он не предупреждал о своем визите?

Китти тихо простонала. Конечно же, молодой предупредил о визите, еще за неделю. Мама наказала Китти принять «симпатичного молодого человека» и выпить с ним чаю. Разумеется, мама тоже собиралась присутствовать. Но сейчас она еще не вернулась с прогулки.

– Я никак не могу принимать его в одиночку, Лиза.

– Почему не можешь? – сердито спросила Элизабет. – Такой красавец. Мускулистый, как Геркулес. Пиджак чуть на плечах не лопается. А уж бедра…

– Не смешно, Лиза. Пожалуйста, пойдем со мной. Если ты меня бросишь, я все маме скажу.

Вне всякого сомнения, младшая сестренка именно так и поступит. С тех пор, как она стала ездить на балы и вечера, молодые люди постоянно просили с ней встречи. Одни хотели покатать на автомобиле или в коляске, другие приглашали совершить конную прогулку. Приглашения, которые присылали на вечеринки, мама тщательно изучала и на некоторые отвечала положительно. Элизабет тоже всегда звали. В качестве старшей подруги-компаньонки. Как же она это ненавидела!

– Я не одета, – буркнула она.

На Элизабет было светло-зеленое платье, которое было в моде три года назад, а сейчас Йордан расставила на нем талию, весьма искусно замаскировав швы кружевом.

– Лиза, ты очень хорошенькая. Правда, этот зеленый цвет тебе очень идет. Пойдем же. Мы не можем заставлять его так долго ждать.

– Пусть спокойно выпьет чаю, с мороза ему будет приятно.

Элизабет против своей воли встала, быстро глянула в зеркало, вздохнула и пошла за Катариной. С тех пор, как ее младшая сестра появилась на свет, весь мир вращался вокруг нее. Еще ребенком она очаровывала всех своими большими глазами. А Элизабет порой чувствовала себя не более чем гувернанткой при своей младшей сестре. «Лиза, смотри, чтобы Китти не упала с лестницы». «Лиза, не толкай Китти». «Ты щипаешься, Лиза? Фу, какая ты гадкая. Иди в свою комнату, мы не хотим тебя больше видеть». Да, она больно ущипнула маленькую хулиганку за руку. Но прежде Китти укусила ее за палец, но этого никто не заметил.

Пока они спускались по лестнице в красную гостиную, Элизабет с каждым шагом жалела себя все сильнее. За это время она бы успела переписать набело письмо и отправить его на почту. Теперь ей придется целый час играть роль компаньонки, и письмо уйдет только завтра. А адресат получит его после Рождества, хотя по замыслу Элизабет Клаус должен получить его заранее, чтобы в день проведения бала быть свободным от других обязательств.

Августа открыла перед девушками дверь в гостиную. Бросалась в глаза непривычная бледность горничной, наверное, у прислуги в преддверии торжеств было много работы.

Увидев сестер, Альфонс вскочил с кресла. Он был так высок, что по неосторожности мог задеть головой хрустальные ромбики, украшавшие люстру. Однако своим ростом он не кичился, наоборот – стеснялся его.

– Мое почтение, леди. Надеюсь, мой визит не помешал вашим планам…

– Ну что за глупости вы говорите, – смеясь, Китти протянула для поцелуя руку. – Мы бесконечно рады вашему приходу. К сожалению, мама еще не вернулась. Только представьте себе, они с папой гуляют в парке…

Гость поцеловал руку и Элизабет, они сели, и Китти начала болтать без умолку. Разумеется, бедный Альфонс не отрывал взгляда от своей принцессы, ловил каждый ее жест, каждый миг, ее смех отражался в его мимике. Элизабет ограничилась тем, что налила чай и подала чашки.

– Вам один или два кусочка сахара, господин Бройер? Как вы хотите?

Ей пришлось повторить вопрос, после чего выяснилось, что сахар вовсе не нужен. Чашку он так и продержал в руке, а чай остался нетронутым. Китти болтала как сорока, стала обсуждать французских художников прошлого века, объяснила, что Ренуар, Сезанн и Моне давно устарели. Спросила, слышал ли молодой человек о Жорже Браке или Пабло Пикассо. Оба три года назад выставлялись в Мюнхене, в галерее Таннхаузера. Спросила, не был ли случайно на той выставке. Не был? Ах, она тоже, к сожалению, не ездила, ей тогда было пятнадцать, и страсть к искусству еще только пробуждалась. А знает ли Альфонс, что лучшие и самые знаменитые художники живут во Франции?

Элизабет пила свой чай, положив в него два кусочка сахара, отведала она и рождественской выпечки. Миндальный спекуляциус[4] и марципановая картошка, ароматные медовые пряники, ванильные кипферли[5] – пекла Брунненмайер отменно. Чего только стоил ее рождественский торт, который подали в первую пятницу адвента: со сливочным кремом и терпким вкусом медовых пряников, начиненный карамелизованными грецкими орехами, миндалем и посыпанный тонким слоем шоколада. К сожалению, Элизабет не могла себе позволить больше одного куска: она боялась не влезть в новое бальное платье. Ей было важно хорошо выглядеть на балу, куда приедет Клаус фон Хагеман. Если приедет…

– К сожалению, я не способен провести даже прямой черты, – услышала она голос молодого Альфонса. – Но я большой поклонник изящных искусств. Тем более, когда вы так живо обо всем рассказываете, дорогая фрейлейн Мельцер, вы словно зажигаете внутри меня огонь.

– Я зажгу в вашем сердце факел! – воскликнула, смеясь, Китти. – Вечное пламя на алтаре искусств.

«Боже мой, – думала Элизабет. – Китти и раньше болтала всякие глупости, но сегодня превзошла себя. Алтарь искусств. Как бы ее не услышал отец Лейтвин. И откуда взялось это внезапное восхищение французскими художниками? Уж не молодой ли француз всему виной? Как бишь его? Жерар дю Дютру? Нет, Дюфор. Нет, не так. Жерар Дюшан – вот как его зовут». Он из Лиона – столицы шелка, сын делового партнера отца. У этого Жерара были темные глаза, игравшие золотыми искорками, и черные густые волосы. Нос чуть островат, но он его не портил. Молодой Дюшан завоевывал сердца и умы всех дам, вне зависимости от возраста. С Катариной Мельцер, королевой балов этого сезона, он познакомился на вилле Ридингеров в День святого Николая. Девушка произвела на него сильное впечатление, и они много танцевали в тот вечер.

– В январе в Мюнхене пройдут разные интересные выставки, – сообщил Альфонс.

– Охотно верю. Ах, мы, жители Аугсбурга, так консервативны, существуем в полном отрыве от происходящего. Мюнхенцы – те куда более открыты. Но всех нас опередил Париж с его художниками, писателями, музыкантами – в первую очередь искусство рождается там…

Бройер наконец поставил свою чашку на низкий резной столик. Бедный парень! Похоже, был сильно взволнован. Уши горели, и Элизабет почувствовала крепкий запах мужского тела. Эльза недавно повторно истопила печь, и в своем зимнем шерстяном костюме он явно вспотел.

– Если ваша мама и сестра позволят, я бы хотел после праздников пригласить вас троих в Мюнхен. Мы могли…

Громкий крик из холла заставил его замолчать.

– Августа! Господи! Августа!

Это был голос Пауля. Элизабет оставила надкушенный пряник, а Катарина вскочила с кресла.

– Наш Поль приехал!

– Но что там у него с Августой?

Катарина распахнула дверь, и перед ними предстала ужасная картина. Горничная, распластавшись, лежала на ковре в холле, рядом на коленях стоял Пауль и держал ее левую руку, нащупывая пульс.

– Жива. – Он и посмотрел на Китти остекленевшим взглядом. – Я было подумал, что она умерла.

– Господи! В лице ни кровинки. А щеки ледяные.

Китти тоже присела рядом с Августой и погладила ей лоб. Альфонс с беспомощным видом стоял возле двери.

– У нее обморок, – произнесла Элизабет. – Такое случается.

Она единственная сохранила спокойствие и кнопкой вызвала снизу прислугу. Тут же на лестнице появилась Эльза, всплеснула руками и убежала звать повариху и Роберта.

– Пойдем в гостиную, Пауль. Добрый самаритянин выполнил свою миссию, – проговорила Элизабет. – И что вы все так забегали? Фрейлейн Шмальцлер обо всем позаботится. Да и мама вернется с минуты на минуту.

И действительно, появился камердинер, за ним пришли Эльза, Мария Йордан и повариха.

– Это должно было случиться, – пробормотала повариха. – Бедняга. Только бы она ничего с собой не сделала!

Между тем Августа пришла в себя, моргнула и, в замешательстве оглядываясь по сторонам, попыталась сесть.

– Что случилось? Почему я на полу?

– Спокойно, – сказала повариха. – Вот, выпей воды. Не подавись…

– Так-то лучше, – выдохнул Пауль. – Ну и нагнала ты страху, Августа!

Понемногу стали расходиться. Роберт помог Августе встать на ноги, Йордан собрала с пола свежевыглаженные салфетки, разбросанные теперь по полу, повариха уже спешила в кухню и причитала по поводу свиного жаркого. Господа вернулись в красную гостиную, оставив прислуге дальнейшие хлопоты вокруг Августы.

– В этом весь наш Поль, – смеялась Китти. – Стоит ему вернуться на виллу, как девушки штабелями валятся у его ног.

Она повисла у брата на шее и нежно расцеловала, он смеялся и не противился. Элизабет такое приветствие в присутствии гостя показалось слегка чрезмерным, но такова уж была Китти. Альфонс смущенно посмотрел на свои начищенные лакированные сапоги – очевидно, он хотел быть на месте Пауля. Наконец тот мягко отодвинул Китти в сторону, обнял Элизабет и протянул руку Бройеру:

– Долго не виделись, дружище. Не собираешься ко мне в Мюнхен?

Простой дружеский тон Пауля помог Бройеру справиться с волнением. Да, он хотел поехать в Мюнхен еще в октябре, но дела в банке, к сожалению, не позволили.

– Ты, наверное, уже младший управляющий? – поинтересовался Пауль с легкой завистью. – Пара годков и возглавишь банк?

Пауль пригласил всех сесть. Теперь беседа велась легко и непринужденно, Альфонс даже пару раз удачно пошутил.

– Ты, верно, плохо знаешь моего старика, – усмехнулся он. – Чтобы он кому-то доверил руководство? Думаю, даже сидя в окружении ангелов – надеюсь, еще не скоро, – он каждое утро лично будет изучать курс акций.

Теперь и Элизабет развеселилась. Когда этот Бройер вел себя как нормальный человек, а не как влюбленный осел, он был вполне забавным.

– Если и дальше будут стоять морозы, можно покататься на коньках, – предложил Пауль, который не упускал случая попробовать себя в любом виде спорта.

Китти отозвалась с готовностью, Альфонс отреагировал сдержанно, Элизабет пожала плечами. Коньки она не любила.

– Я, скорее, за санки вчетвером! – предложил Бройер.

– Чудесно! – воскликнула Китти и захлопала в ладоши.

– Прогулка по утреннему снегу, – пробормотал Пауль. – А, кстати, не хочешь купить у меня седло? Я присматриваю себе новое и хотел бы продать мое старое. Ты знаешь, оно изготовлено на заказ, но для твоей кобылы, думаю, подойдет.

– Твое седло? Конечно. Почему нет. – Альфонс неплохо держался в седле, навыком верховой езды он более или менее владел.

– Здорово! – воодушевился Пауль. – Оно мне дорого, я бы не стал его предлагать кому попало – только хорошим друзьям.

Альфонс покраснел, до этого он не считал себя близким другом Пауля да и не стремился: легкомысленные забавы молодых людей из компании младшего Мельцера были не для него. Но теперь, находясь во власти чар Катарины, он почел за честь оказаться среди «хороших друзей» ее брата:

– Спасибо!

– У меня есть отличная идея!

Пауль был в ударе, глаза восторженно горели, и Элизабет стало любопытно, что за этим стоит.

– Давайте не будем тянуть и прямо завтра выедем прогуляться по чудесному морозцу. Дамы на санках, а мы вдвоем верхом. Заодно и седло опробуешь…

Ни Китти, ни Элизабет не были в восторге от этой идеи, поскольку у обеих были другие планы. Да и Альфонс медлил, он не любил спонтанных решений. С другой стороны, так он видел для себя шанс несколько часов провести рядом с возлюбленной.

– Утром я занят в банке, – произнес он, размышляя. – Но после обеда, думаю, мог бы освободиться.

– Часа в два? – поймал его на слове Пауль. – Жду тебя на конюшне.

15

В кухне витал едкий запах нашатыря, лимона, уксуса и чего-то металлического. Длинный стол, накрытый газетами, был заставлен флакончиками с чистящим средством и мельцеровским серебром. Пузатые кофейники и сливочники, изящные ажурные фруктовницы и хлебницы, тарелки, солонки, сахарницы, куча серебряных подносов и канделябров из имения Мейдорнов. В преддверии Рождества все эти прекрасные сосуды нужно было начистить до блеска; кроме перечисленного, были также столовые приборы и сервировочные ложки, ножи для жареного мяса и ножницы для птицы, украшенные тонкой чеканкой, – несуразная, но довольно изящная вещица, которой, однако, никто никогда не пользовался.

Кроме Марии Йордан и Августы в кухне никого не было. Они сели спиной к большой плите, в которой еще тлел огонь, так было теплее. На плите стояли эмалированный голубой кофейник и чайник, вечерами хозяйка часто требовала чай.

– Куда подевались все остальные? – ворчала Йордан. – Нам одним все оттирать? Мне каждый раз плохо от этой вони.

Августа скривила лицо и стала энергично натирать сахарницу мягкой шерстяной тряпкой. Раньше она не была восприимчива к запахам, но сейчас ее воротило даже от запаха теплого молока.

– Все этот отвратительный нашатырный спирт, – сказала она, шмыгая носом. – Белая штуковина из Англии намного лучше.

– Но и дороже. Госпожа выделила всего три бутылочки, придется обходиться.

Фрейлейн Шмальцлер велела экономно смачивать тряпку чистящей жидкостью и тереть до тех пор, пока есть эффект. И только после этого смачивать повторно.

– Где Брунненмайер? Спит, что ли? – гнула свое Мария Йордан.

– В кладовке, составляет списки покупок.

– О, господи! Священнодейство перед Рождеством.

Мария Йордан поднесла к свету маленькую солонку. Та аж сверкала. Надо сказать, что во время чистки на посуде проступали все имеющиеся изъяны.

– Посмотри, Августа, тут кто-то нацарапал вилкой. И здесь. И на дне.

Иногда гости вели себя весьма бесцеремонно, а ведь уважаемые господа. Августа рассказывала, как однажды какой-то фон Виттенштайн повертел в руках хлебный мякиш да и выбросил его за спину. А еще было – один русский дипломат так же поступил со своим стаканом. Якобы из-за того, что в стакане оказалась вода, а не шнапс. Еще одна дама из высшего общества – Йордан не хотела называть имени, потому что та часто бывала на вилле, – развлекалась тем, что во время раздачи горячего супа тростью подставляла прислуге подножки.

– Настоящая ведьма. Я бы на месте Роберта вылила ей половничек супа за шиворот, – сказала Мария Йордан. – А кстати, где Роберт? Он должен полировать серебро.

Августа хихикнула и глотнула кофе с молоком.

– Он в каретном сарае. Молодежь планирует завтра конно-санную прогулку, а для этого нужно все привести в порядок.

– Вот беда. Год, как ничего не трогали. Полозья наверняка заржавели.

Августа кивнула и добавила, что и седла нужно смазать жиром. Они там втроем – старый садовник Блиферт, его внук Густав и Роберт.

– В промерзшем сарае небось не сладко. – Йордан взяла следующую солонку. Такой мелочевки у Мельцеров было двадцать четыре штуки, к ним прилагались крошечные ложечки для соли в виде миниатюрных суповых половничков. Во время застолий слева от каждого куверта стояла такая солонка, и каждый мог досолить еду по своему вкусу, не отвлекая прислугу.

– Бедные родственники пожалуют в первый день Рождества, – заметила Августа, у которой вокруг носа проступила заметная бледность. – Как обычно, всем скопом. Вот будет госпоже радость.

Мария Йордан вздохнула. Прислуга не жаловала братьев и сестер господина Мельцера, их приглашали на праздничный обед из христианской любви и по старой семейной традиции. Они не скрывали свою зависть, при этом ужасно вели себя за столом, не умели пить вино, командовали прислугой, будто у себя дома. Гостей, которых приглашали на второй день – День святого Стефана, напротив, принимали охотно. Родственники госпожи происходили из благородного дома, знали, как обращаться с персоналом, никому из них не пришло бы в голову просить камеристку истопить в комнате печь.

– И правда все разбежались, – сердилась Августа, разглядывая свои черные пальцы. Вообще-то она любила чистить серебро: сидишь на кухне с остальными, болтаешь, смеешься, на плите шипит кофейник.

– Хотя бы Эльза помогла!

Эльза была в гладильной. На прошлой неделе устраивали большую стирку, после которой образовалась гора белья. Госпожа Мельцер каждый год следила за тем, чтобы перед Рождеством все было перестирано и разложено по шкафам. По ее мнению, стирать между Рождеством и Новым годом означало накликать беду.

– А где сейчас Мари, думаю, спрашивать не стоит, – проворчала Йордан.

– Нет, – язвительно поддакнула Августа.

Некоторое время на кухне было тихо, каждая думала о своем. Немного погодя Мария Йордан встала и подлила им с Августой кофе из голубого кофейника.

– Я так и знала, – мрачно произнесла она и сняла с крючка прихватку, чтобы взять горячий жестяной кофейник. – Я все видела во сне, еще до того как она сюда пришла.

Августа поставила очередную отполированную сахарницу на стол и с довольным видом оглядела сияющую серебряную вещицу. Как жаль, что это сияние продержится лишь несколько недель, а затем вновь поблекнет, покроется серыми пятнами и в конце концов почернеет.

– Да ну вас с вашими снами!

– Смейся-смейся. Мои сны всегда сбываются.

– Чушь!

Рассердившись, Йордан нечаянно выплеснула каплю дорого чистящего средства на стол и тут же подобрала его тряпкой.

– Не я ли предсказывала, что Герти надолго здесь не задержится? Так и вышло!

Августа пренебрежительно фыркнула носом, мол, это и без всякой магии было понятно.

– Не вы ли в прошлом году пророчили Эльзе большую любовь? Вы гадали ей на кофейной гуще. И где та большая любовь? Ни намека.

– Ну, она ждет своего часа, – стала защищаться Йордан. – Но если Эльза ничего не предпримет, то ждать будет долго. До скончания века можно ждать.

– Да, так и я могу предсказывать будущее, – ехидно засмеялась Августа. – Каждый сам кузнец своего счастья и все такое. Не смешите меня!

Йордан молчала и зло втирала чистящее вещество в канделябр. Что ж, Августа в чем-то была права. Гадание было ни к чему. Мария только потому и согласилась, что получила за него от Эльзы две марки. Ей были нужны деньги, зачем – никого не касалось. Но ее сны, это было другое, неприкосновенное.

– Я точно знаю, что Мари принесет нам несчастье, – упрямо продолжала она. – Я видела во сне, будто она бежит по парку и тянет за собой черную собаку. Черная собака не сулит ничего хорошего.

Августа пожала плечами. Они с Мари больше не враждовали открыто, но и не дружили. К ней была привязана Эльза: бесхребетное создание, она, верно, на что-то рассчитывала. Брунненмайер тоже никому не позволяла говорить о Мари плохо. Роберт в любом случае подальше держался от «бабских дел», Шмальцлер отмалчивалась.

– Такого не бывало, – ворчала Йордан. – Я не слыхала, чтобы кухаркина помощница сидела наверху у госпожи и пила с ней чай.

Йордан лила воду на мельницу Августы. Та уже раз сто перемыла Мари кости, но всегда радовалась лишней возможности потешить свою обиду. Мари ежедневно, даже по воскресеньям, проводила наверху целый час. Нередко ее вызывали и вечерами. Не затем, чтобы прислуживать, ей как кухарке это и не полагалось. Нет. Там происходил какой-то маскарад. Мари примеряла платья, которые приготовила для нее госпожа, повязывала на голову платки, распускала волосы. Порой приходилось надевать ужасные серые тряпки и деревянные колодки, а потом рядиться в разноцветные ткани и блестящие шелковые кушаки. То она выглядела как попрошайка, то как цыганка.

– Ты что, подглядывала в замочную скважину? – с кривой усмешкой спросила Йордан у Августы.

– Достаточно просто посмотреть на рисунки. Ведь молодая госпожа ее рисует. То черным углем, то карандашом, а то опять красками…

Так все и было. Мария Йордан видела рисунки. Хотя чаще всего Катарина убирала их в папку, а мольберт занавешивала тканью.

– Недавно Мари появилась в платье госпожи. Замарашка с кухни носит шелковые платья, госпожа делает ей прически. Скоро я, чего доброго, буду прислуживать нашей всемилостивейшей принцессе Мари из «Святых мучениц».

– Из кого? – не поняла Августа.

– Вроде бы так называется сиротский приют, она жила там.

– У нее нет родителей? Поди, незаконнорожденная?

– Ну, разумеется!

– А вам откуда известно? – подозрительно спросила Августа.

Йордан подняла плечи и сделала загадочное лицо. Выглядело так, что это знание она обрела каким-то магическим образом. Но, возможно, просто тайно пошуровала в комнате Шмальцлер: там на полках лежали папки с бумагами и документы прислуги.

– Да что мы так волнуемся? – пожала плечами Августа. – Мы же знаем нашу госпожу Катарину. Из огня да в полымя. Сегодня нашла для себя красивую игрушку, завтра заскучает и снова спишет Мари в кухарки. Вообще-то Мари можно пожалеть. Ведь она не знает, какая капризная наша молодая госпожа.

Мария Йордан молча возилась с ножкой серебряного подсвечника, богато украшенной гравировкой. Эти завитушки было трудно очистить, иногда приходилось использовать иглу и осторожно, очень осторожно, работать ею в углублениях. Однако черноту все равно не удавалось извлечь до конца.

– Ни капельки мне ее не жаль, – обратилась Йордан к Августе. – Тот, кто высоко взлетел, больно упадет. Так уж устроено. Да и пусть бы там наверху ее проучили. Кто делает за нее работу, пока она позирует и распивает чаи? Мы – не так ли?

– Вообще-то вы правы.

Их разговор прервала повариха, которая, тяжело дыша, вошла в кухню и стала отодвигать маленькие ящики кухонных шкафов. Было похоже, что она проверяла запасы приправ.

– Целый пучок лука сгнил в кладовке, – посетовала она. – Стало влажно, и никто не заметил. А в амбаре мышиный помет. Воруют у нас муку, серые твари. Кот нужен. На одну ночь посадить, и ни одной мыши не останется.

– Тут вам никто не поможет, – сказала Йордан. – Госпожа не выносит кошек, она их боится.

Повариха что-то записывала на листке бумаги, медленно и тщательно, двигая губами.

– Ко… ри… андр. Мус… кат. И гвоздика.

– Нам нужен помощник для чистки серебра! – заявила Августа.

– А я тут причем? – рассеянно проворчала Брунненмайер. – Пошлите за Мари. Кориандр, гвоздика, мускат, корица… тмин! Его-то я чуть не забыла!

Она составила список приправ, трижды моргнула на верхний свет, было видно, что ее мысли витают где-то среди таких важных материй, как тмин, шафран и разрыхлитель для теста.

– «Пошлите за Мари», – передразнила Йордан повариху, когда та вышла. – Да, постучитесь в дверь молодой госпожи и скажите, что Мари нужна нам чистить серебро.

Она издевательски засмеялась и посмотрела на Августу. Та отложила тряпку и встала открыть окно.

– Тебе опять плохо?

Девушка обеими руками облокотилась на подоконник и глубоко дышала. Несколько снежных хлопьев занесло ветром в теплую кухню, где они сейчас же растаяли.

– Ты беременна, верно?

Августа не проронила ни слова. Уже две недели ее мучила эта адская тошнота, сначала только по утрам, теперь и днем. Иногда было так плохо, что она падала и в глазах темнело. Да и месячных у нее не было уже давно.

– Можешь спокойно сказать. Мы все давно уже заметили.

На свежем воздухе Августе стало полегче. Она закрыла окно и медленно прошла по кухне к плите погреть спину.

– Шмальцлер уже что-то сказала? – спросила она у Марии Йордан.

Мария помотала головой. Нет, домоправительница в таких вопросах была немногословной, она никогда не обсуждала одних работников с другими. Но глаз у нее был наметанный. Рано или поздно она вызовет Августу к себе. Беременность станет поводом для увольнения.

– Если ты с ней ладишь, можешь договориться, что отдашь ребенка родителям. Все-таки ты служишь на вилле уже несколько лет, и до сих пор тобой были довольны.

Августа грела руки над плитой и потирала ладони.

– Моим родителям? – пробормотала она. – Да они меня убьют, если я приду с ребенком.

Йордан отставила серебряный подсвечник. Она помолчала, подумала, говорить ли, но потом все-таки сказала:

– Я знаю средство. Могу достать для тебя. Вечером выпьешь, наутро будешь избавлена от всех забот…

– Спасибо, – ответила Августа. – Но я не хочу.

Йордан рассердилась, потому что за снадобье она потребовала бы двадцать марок. И получила бы их. В таких делах мужчины демонстрировали великодушие, девушке нужно было лишь поторопиться.

– Что ты хочешь? Потерять свое место и скитаться с незаконнорожденным?

Августа села и отпила кофе. Он уже остыл и на вкус был горьким, но это ее не смущало.

– Замуж хочу.

Смех Йордан напоминал блеяние.

– Замуж хочешь? За Роберта? Так он ведь уже отец или как?

– Ну да. И не надо так кудахтать.

– Смотри-ка. Замуж. За Роберта. Настоящая семья…

– Смейтесь-смейтесь! – гневно сказала Августа. – Еще посмотрим.

– Ты думаешь, он такой глупец, что женится на тебе?

Августа прикусила язык, потому что от злости чуть не выдала тайну. У Роберта не будет выбора. Ей известно кое-что такое, что будет стоить ему места.

16

Утреннее небо было безоблачно-голубым, как летом, только глубже и с холодным блеском. Снежная корка на деревьях и парковой лужайке так сверкала в косых солнечных лучах, что было больно глазам. Ночью ударил сильный мороз, и сейчас, несмотря на яркое солнце, тоже было холодно. К всеобщей радости обитателей виллы белое великолепие обещало сохраниться в течение всего Рождества.

– Ну иди уже, – проворчала повариха, обращаясь к Мари. – Закончишь, когда вернешься.

Мари положила очищенный картофель в кастрюлю и встала помыть руки. Всякий раз, идя к госпоже, Мари испытывала угрызения совести, потому что ее работу делал кто-то другой. Вместе с тем пребывание наверху было для нее чем-то необъяснимо дорогим, этакой робкой попыткой заглянуть в мир, о существовании которого она раньше не подозревала. Мир, о котором можно лишь мечтать, потому что представить себе такую красоту в действительности невозможно.

Как назло, на служебной лестнице ей попалась Йордан. Она несла вниз какие-то вещи хозяйки, видимо, чтобы удалить с них пятна. У камеристки для этого был целый арсенал бутылочек и растворов, действие которых она держала в строгом секрете.

– Ах, их превосходительство прекрасная Мари из «Семи Мучениц» собственной персоной, – язвительно проговорила она. – Как они пожелают нарисовать себя сегодня? В образе герцогини? Или уличной девки? А может, обнаженной – знаем мы этих художников…

Мари не удостоила ее ответом. Конечно, они завидовали, и больше всех Йордан, она и так терпеть не могла Мари. Когда молодая госпожа сказала родителям, что хочет пригласить Мари в качестве модели, поднялся шум. По словам Роберта, сильнее остальных протестовал хозяин дома и с порога отверг эту идею. Госпожа тоже не была в восторге от странной прихоти младшей дочери. Кто же вместо Мари станет работать на кухне? Но в итоге пошли на поводу у Катарины, помня о ее тонкой душевной организации. Мари вызвали в красную гостиную для разговора с госпожой Мельцер, от которой она услышала немало наставлений. Что эта особая обязанность не подразумевает никаких привилегий. Что не позднее вечера она должна доделать все, что не сделала в течение дня. Что ей не будут за это платить. Что обо всем, что происходит в комнате фрейлейн, она должна молчать.

– Входи!

Мари тихонько постучала в дверь, однако фрейлейн Катарина обладала тонким слухом. Мольберт стоял у окна, шторы раздвинуты. Фрейлейн всякий раз сетовала на «дурацкие» занавески, загораживающие свет в помещении.

– Садись к окну, Мари. И повяжи платок. Распусти волосы, пусть немного свисают на лицо. Да, так. Немного левее. Стоп. Вот так хорошо. Сегодня я буду рисовать тебя красками – на солнце твои волосы отливают желтым, красным и даже зеленым.

Поначалу Мари считала фрейлейн Катарину довольно необычной и задавалась вопросом, действительно ли у барышни в порядке с головой. Но постепенно стало понятно, что эта молодая женщина просто иначе видит мир. Как мы видим человека, который с одного ракурса красив и статен, но если он повернется другим боком, то станут видны безобразная бородавка или гноящийся глаз. Или разной высоты плечи.

На рисунках Катарины, если посмотреть на них внимательно, всегда проступала правда. Катарина не выдумывала, просто у нее был другой взгляд. Как сейчас с желтыми, красными и зелеными отблесками, которые она увидела в волосах Мари. И Мари верила, что эти оттенки в ее волосах действительно есть.

– Можешь взять блокнот. И сангину. Попробуй нарисовать так, как я тебе показывала вчера.

– Хорошо, барышня.

– Необязательно все время говорить «барышня», – пожурила Катарина Мари. – «Фрейлейн Катарины» вполне достаточно.

Мари взяла блокнот и карандаши и снова заняла свое место на стуле. Быть только моделью было достаточно скучно. Но Катарина охотно с ней общалась, их беседы давали Мари пищу для размышлений. Еще она могла рисовать. На настоящей бумаге, углем, сангиной или черной тушью. Уже одно это было заветной мечтой, которая на короткое время становилась реальностью. Мари чувствовала, что долго ее счастью продлиться не суждено. Но коль скоро такая возможность была, Мари ухватилась за нее обеими руками.

– Мари, у тебя талант! Если будешь и дальше упорно трудиться, возможно, из тебя получится настоящая художница. Вот, например, эта тень. Кто тебя так научил?

– Но ее же видно.

Конечно, она понимала, что фрейлейн Катарина была склонна к преувеличениям. Из Мари Хофгартнер никогда не выйдет художницы. Да и к лучшему. Хотя госпожа и расхваливала художников на все лады. Этот Микеланджело, Катарина показывала толстую книгу с его картинами, для фрейлейн он был следующим после Бога. Мари это казалось кощунством. Хотя бы потому, что он бесконечно рисовал голых людей. Но репродукции все равно были превосходными. И больше, и красивее, чем все, что Мари видела раньше.

Госпожа постоянно ее расспрашивала. О сиротском приюте, о работе швеи, о жизни у других хозяев. При этом делала весьма странные замечания. Что быть независимой прекрасно. Что человек становится сильнее, когда он противостоит трудностям. И что зарабатывать на жизнь самому куда лучше, чем жить в роскоши на вилле.

– Ведь получать деньги от кого-то унизительно, – рассуждала она. – Зачем я живу на свете? Чтобы быть красивой и демонстрировать благородную осанку. А еще от меня ждут такого замужества, которое бы упрочило наше общественное положение и папин бизнес.

Она полагала, что лишь искусство может сделать ее жизнь сносной. Мари, если бы могла себе позволить, подняла бы ее на смех. Эта молодая женщина жила в доме-сказке, у нее были собственная, прекрасно обставленная комната и чудесные платья. Она не мерзла зимой и не голодала. И она жаловалась. И что такого в том, чтобы выйти замуж за человека своего круга? За того, который может предложить ей благополучную и беззаботную жизнь? О таком счастье Мари не смела даже мечтать.

– Я наблюдала за тобой, Мари. И часто тобой восхищалась. Тем, как ты умеешь себя поставить. Как бы это сказать? Ты всего-навсего помощница на кухне, но тебе удается сохранять достоинство. Ты не позволяешь втаптывать себя в грязь.

– По-другому я не умею, госпожа. Или уважаешь себя, или опускаешься на дно. Тот, кто потерял самое себя, кто принижает себя, однажды погибнет…

Мари делилась мыслями, которые давно в себе вынашивала, но еще ни разу не произносила вслух.

– Какая же ты умная, Мари.

Какой же наивной была дочка богатого фабриканта. Приют она считала местом защиты и хорошей подготовки к жизни. Сама она провела два года в пансионе для молодых девушек, обучалась там манерам, языкам, ведению домашнего хозяйства и другим вещам.

– Ты не представляешь, как строго там с нами обходились. Даже по воскресеньям приходилось сидеть за вязанием. Наказывали за любую, даже малейшую провинность.

– Наказывали?

– Да, в этом случае нужно было писать длинные сочинения и иногда ложиться спать без ужина.

– А…

Мари помедлила. Правильно ли было разрушать идеальные представления фрейлейн? Нужно ли ей рассказывать о побоях, которыми наказывали за непослушание в приюте? Показать ли шрамы на руках? Вспомнить ли о жизни впроголодь? О долгих часах в ледяном подвале? Хуже, чем наказания Папперт и ее подчиненных, были только выяснения отношений между воспитанницами.

– Особенно маленьким приходилось туго, – тихо произнесла Мари. – Их никто не защищал от агрессии старших.

– Они их – щипали?

– Они много чего делали. Ночью в спальной. Поначалу и со мной тоже. Но я быстро научилась постоять за себя, и они отстали.

– Что, что они делали?

Фрейлейн смотрела на Мари широко открытыми, полными ужаса глазами. Интересно, что она себе представляла? Мари в какой-то момент поняла, что зашла слишком далеко. Перегнула палку, и ее больше не позовут наверх и не будут рисовать.

Но фрейлейн взяла себя в руки быстрее, чем ожидала Мари.

– Все это правда, – сказала она. – Но эти ужасы – часть нашей жизни.

«Конечно, – думала Мари. – Если не испытать на собственной шкуре, то не так уж страшно». – Она вдруг поняла, что фрейлейн хотя и слушала ее ужасные рассказы, не могла себе представить, что там происходило. Как бы подробно Мари ни описывала свою жизнь, как тяжело быть служанкой, как мало она спит, как вечером, измученная, она заползает на нагретые от кухонной плиты антресоли, тоска Катарины по простой суровой жизни оставалась неизменной.

– Какое счастье, что я тебя встретила, Мари. Никто другой не рассказал бы мне о жизни так живо. Потому что ты знаешь жизнь. Другую жизнь, я имею в виду. Настоящую. К тому же ты талантливая художница. Как долго я мучилась с перспективой. А ты… ты просто берешь и рисуешь, и сразу получается. Ах, Мари, если бы ты стала мне подругой…

У фрейлейн Катарины и в самом деле было мало подруг, в то время как ее сестра постоянно приглашала на чай молодых дам. Видимо, все дело в разговорах о моде, мужчинах, в пересудах, которые фрейлейн Катарину ужасно утомляли. Она охотнее говорила о жизни, искусстве, и Мари прекрасно представляла себе, что необычные увлечения Катарины не находили понимания.

– Мари?

Фрейлейн по-прежнему держала кисть в руках, но, казалось, занимала ее вовсе не работа на мольберте.

– Да, фрейлейн Катарина?

Мари до этого увлеченно рисовала свое, а теперь зачарованно смотрела на скопление пестрых точек и пятен на холсте фрейлейн. Выглядело как безумный фейерверк.

– Ты когда-нибудь была влюблена?

Мари смущенно молчала. Что за вопросы!

– Была, – ответила она, помедлив. – Не стоит оно того.

Фрейлейн окунула кисть в стакан с водой и вытерла пальцы тряпкой. Лицо выражало недовольство.

– Что значит – не стоит того?

– Потому что приносит только горе.

Фрейлейн непроизвольно помотала головой и заметила Мари, что та неправа.

– То, о чем ты говоришь, не было любовью, Мари. Так, небольшое увлечение, не более того. Настоящая любовь делает тебя необыкновенно счастливой. Нет в этом мире ничего прекраснее, чем любить кого-то всем сердцем.

«О боже, – подумала Мари. – Кажется, госпожа попалась на удочку этого француза. Красавчика, о котором рассказывала Августа. Она знакома с горничной из дома Ридингеров и собирает разные сплетни».

– Быть может, так и есть, – помедлив, ответила Мари. – Я, во всяком случае, ни разу ничего подобного не чувствовала.

Фрейлейн сочувственно улыбнулась. Мари ведь еще очень молода, однажды и она встретит любовь и будет счастлива.

– Это как идти по небу. Где бы ты ни был, любимый человек сопровождает тебя, потому что живет в твоих мыслях. Что бы ты ни делал, он всегда рядом, шепчет приятные слова, повторяет однажды сказанное и добавляет новое – еще более прекрасное и манящее.

– Так вот что такое любовь, – неуверенно ответила Мари. – Звучит жутковато. Будто при этом теряешь самого себя.

– В этом суть любви! – воскликнула фрейлейн. – Ты отдаешь себя, а взамен получаешь огромную ценность. Сердце любимого. Его душу. Его целиком.

Мари обрадовалась, когда в дверь постучали, иначе она, к неудовольствию фрейлейн, пустилась бы в полемику. Но сейчас дверь открылась, и вошел молодой человек.

– Вот ты где, сестренка! Я надеялся отыскать тебя внизу. Там девушки наряжают елку.

– Ах! – испуганно вскрикнула фрейлейн. – Я совсем забыла. Мари, скорее пойдем помогать. Хороша бы я была пропустить обряд именно в этом году. У нас такая традиция: все женщины в доме наряжают елку.

Она поспешно сняла рабочий халат, надетый поверх платья.

– Да не спешите так, – засмеялся ее брат. – Роберт с Густавом только установили дерево. Лучше представь меня твоей очаровательной модели.

Мари словно застыла на своем стуле, и только блокнот на коленях слегка подрагивал. Конечно, она знала, что хозяйский сын вернулся из Мюнхена. Но при его внезапном появлении в комнате как будто бы злая колдунья коснулась Мари своей палочкой и превратила ее в камень.

– Это Мари, – представила ее фрейлейн и бросила халат на пол. – Не правда ли она очаровательная? Я нашла ее на кухне.

Мари взглянула на молодого человека. Конечно, он не знал, что однажды они уже виделись. Да и зачем ему было помнить ту мимолетную встречу? Она попыталась собраться с мыслями, но, как назло, лицо загорелось стыдным румянцем. Она поспешно вскочила, сидеть перед господином было неподобающе.

– На кухне? – уточнил он и оглядел Мари с ног до головы. – Но не у нас в доме?

– Я помощница на кухне, господин, – пояснила Мари, обрадовавшись своему голосу. – Я с октября служу в вашем доме.

Осознав, что стоит перед ним простоволосая, она схватила платок и быстро закрутила в узел упрямую гриву, смущенно отметив, что он следит за каждым ее движением. На лице Мельцера-младшего читалась смесь удивления и восхищения.

– Для кухарки ты чересчур хороша, Мари, – произнес он изменившимся голосом.

Мари слышала подобное от своего прежнего хозяина. Но тот старался придать словам соблазнительную интонацию, и выглядело смешно. Совсем иначе звучал этот мягкий, обволакивающий голос, проникновенный, он вызывал трепет и таил в себе опасность.

– Вы ошибаетесь, господин. Я совсем не красавица.

Молодой хозяин рассмеялся и с любопытством посмотрел на мольберт. Было заметно, что рисование не его конек, он прищурился, на лбу проступили две морщинки. Выглядел он забавно. Не красавчик, как другие молодые люди, которые напомаживают себе волосы и носят дома бинт для усов. Он принадлежал к тому типу парней, которые не особо обращают внимание на внешность, и в этом была особая прелесть.

– Ты знаешь, что означает этот фейерверк, Мари? Куда же ты, ведь я с тобой говорю!

В его голосе послышались энергичные, даже повелительные нотки. Мари, уже почти выскользнув в коридор, послушно остановилась в дверях.

– Простите, господин. Но фрейлейн приказала мне идти с ней.

Мари повернулась и осмелилась посмотреть Паулю прямо в глаза. Под ее осуждающим взглядом он слегка растерялся, а затем развел руки, иронически продемонстрировав, что желание его сестры важнее его собственных.

– К вашим услугам, господин.

Она сделала небольшой книксен и сама почувствовала, что движения получились скорее заученными, чем кокетливыми. Пока она бежала вниз по служебной лестнице, сердце бешено колотилось.

«Ничего такого не произошло, – сказала она себе. – И ничего не произойдет. Я для этого слишком жалкая».

17

В холле первого этажа царило радостное оживление. Слева от широкой парадной лестницы стояла трехметровая ель. Возле ствола Мари увидела Эльзу. Горничная укрывала ельником подставку. Роберт, стоя на стремянке и следуя указаниям госпожи, закреплял на ветках красные свечи. Августа, Йордан и повариха принесли коричневые картонные коробки и поставили их посреди холла. Видимо, в них лежали елочные украшения.

– Думаю, так хорошо, Роберт. И не забудьте расставить по углам ведра с водой. В Померании однажды сгорел целый дом…

– Ах, мама, – вздохнула Элизабет, – ты рассказываешь об этом каждый год.

– И не устану повторять, Лиза.

Мари через распахнутую дверь любовалась роскошной елью. Пахло смолой и хвоей, точь-в-точь как на рождественских службах в базилике Святых Ульриха и Афры, куда водили воспитанниц приюта. Им было предписано одеваться в самое лучшее и плотным строем, парами и держась за руки, идти по темным переулкам к церкви. Мари несколько лет ходила рука об руку со своей подружкой Додо. Как же далеко теперь все это…

– Нет, Китти, я не хочу, чтобы ты забиралась на лестницу. Оставь это Роберту. Можешь подавать ему шары.

Бедный Роберт. Красные шары из рук госпожи Катарины он принимал так, словно это были не елочные игрушки, а раскаленные ядра. Никакого счастья в такой любви не было – сплошные муки. Ни в коем случае нельзя попадаться на эту удочку.

– Мари! Что ты стоишь?

Подошла домоправительница фрейлейн Шмальцлер. Она взяла Мари за плечи подтолкнула к коробкам. Теперь они были открыты и сверкали золотыми и красными шарами, звездами из золотой бумаги, серебряным дождем, который хранили завернутым в газету.

– Возьми шар и повесь на елку, – приказала фрейлейн Шмальцлер. – Потом возвращайся на кухню к своим обязанностям.

– Да, фрейлейн Шмальцлер.

Она осторожно вынула золотой шар и поймала улыбку госпожи. По Алисии Мельцер было видно, что она наслаждается моментом, она раздавала указания, куда что повесить, ходила взад-вперед, осматривала елку со всех сторон, а бедняга Роберт таскал следом за ней лестницу. Большую часть работы делал он, поскольку женщины доставали только до нижних веток. Завтра, в сочельник, развесят пряники, которые накануне Мари под началом поварихи вырезала из теста и пекла. Ни в коем случае не раньше, потому что по опыту прошлых лет уже в первый день сладкие украшения таинственным образом исчезали – ни лошадок, ни коричневых сердец в ветвях было не найти.

– Роберт, не забудь потом раздать подарки нуждающимся, – приказала госпожа Мельцер, критически оглядывая елку.

– Простите, госпожа. Но мне поручили сопровождать фрейлейн Элизабет и фрейлейн Катарину во время прогулки на санях. Молодой господин и господин Бройер поедут верхом.

– Ну вот! – в сердцах воскликнула Алисия Мельцер. – И почему меня никто не предупредил?

– Эта грандиозная идея принадлежит Паулю, мама, – вмешалась в разговор Элизабет. – Нас с Китти не спрашивали. Не так ли, Китти?

Катарина стояла на скамеечке и развешивала по веткам серебряный дождь. Она была так увлечена своим занятием, что только кивнула.

– Так это Пауль затеял? – смягчилась Алисия Мельцер. – Что ж, чудесно, особенно в такую погоду. Фрейлейн Шмальцлер, скажите Густаву, чтобы разнес часть подарков. Если он не успеет все сам, найдите кого-то в помощь.

– Будет сделано, госпожа.

Мари уже догадалась, кого выберут на эту роль. Но сначала ей нужно почистить картошку для ужина, помыть овощи, порубить лук для поджарки. Затем отскрести противни, а после подмести и помыть полы в холле, где в своем прекрасном убранстве стоит рождественская ель. Закончив с уборкой, Мари со вздохом осмотрела сверкающую на полу плитку: теперь молодые господа вернутся с зимней прогулки и беззаботно протопают по чистому полу мокрыми сапогами.

– Мари! Иди сюда, тебе подарки разносить! – крикнула Брунненмайер из кухни.

Вчера вечером они вместе паковали их на кухонном столе. Содержимое всех пакетов было одинаковым: в бумажном мешочке с цветной печатью лежало рождественское печенье, ровно десять штук. Небольшая бутылка красного вина, на вкус, по выражению Роберта, «поздний урожай щавеля». Кусок цветного хлопка, которого, по мнению Йордан, на платье мало, а на блузку много. На фабрике всегда оставался брак, ткань с неправильно набранным узором, которую можно выбросить, а можно пустить в ход и для таких целей.

– Эти три пакета нужно отнести в Нижний город, ты ведь там все знаешь, верно?