Дезире

Глава 12 Соо, осень, год VI (1798)

Тридцатого термидора шестого года Республики в семь часов вечера, в зале бракосочетаний мэрии Соо, пригорода Парижа, я стала женой генерала Жана-Батиста Бернадотта. Свидетелями моего мужа были его друг, капитан кавалерии Антуан Мориен, и м-сье Франсуа Десгранж, нотариус в Соо. Моими свидетелями были: дядюшка Соми, который по традиции не пропускает ни одной свадьбы в нашей семье и, конечно, Жозеф. В последний момент в зале появился Люсьен Бонапарт, и получилось, что меня сопровождали три свидетеля.

После регистрации брака мы все отправились в коляске на улицу Роше, где Жюли приготовила грандиозный банкет. (Все сошло прекрасно, но Жюли это стоило трех бессонных ночей). Чтобы никого не обидеть, Жозеф послал приглашение всем Бонапартам, которые жили в Париже и окрестностях. М-м Летиция неоднократно повторила, что, к сожалению, ее сводный брат Феш, который вновь вернулся к исполнению обязанностей священника, не может присутствовать. Мама сначала хотела приехать из Генуи, но она часто болеет, и путешествие в такую жаркую погоду было ей не по силам.

Жан-Батист терпеть не может семейных праздников и, так как у него в Париже нет родственников, он пригласил на банкет только своего друга Мориена. Таким образом, моя свадьба праздновалась при явном большинстве Бонапартов, которому я могла противопоставить лишь провинциального добряка дядюшку Соми.

К моему удивлению, Жозеф в последний момент пригласил Жюно и, его Лауру. Жюно, по желанию Наполеона, женился на Лауре Пермон, дочери одного из корсиканских друзей м-м Летиции. Жюно, который служит в главном штабе Наполеона в Египте, приехал в Париж ненадолго, чтобы сообщить правительству о захвате Наполеоном Александрии и Каира и о счастливом окончании битвы при пирамидах.

Я ужасно скучала на моей свадьбе! Наш ужин начался очень поздно. Сейчас считается хорошим тоном регистрировать брак вечером, и Жозеф назначил церемонию на семь часов. Жюли хотела заставить меня провести весь день в постели, чтобы я была отдохнувшая и красивая. Но у меня на это не было времени. Мне пришлось помогать Мари разбирать и расставлять в шкафы и ящики наши новые сервизы, купленные только на днях. И вообще, у меня было много работы по устройству нашего нового дома.

Через два дня после нашей помолвки Бернадотт вошел со словами:

— Дезире, я нашел подходящий дом. Поедем смотреть его!

Наш маленький дом находится на улице Луны в Соо. На первом этаже — кухня, столовая и маленькая комната, куда Жан-Батист поставил свое бюро, полное книг. Каждый день он привозит все новые книги, и эта комната у нас носит название рабочего кабинета. На втором этаже две комнаты. Одна — большая — наша спальня, и одна малюсенькая. Чердак Жан-Батист оборудовал под две небольшие комнаты для Мари и Фернана. Я взяла в свой дом Мари, а Жан-Батист — Фернана. Мари и Фернан спорят с утра до вечера…

Мама хотела, чтобы Мари поехала с ней в Геную, но Мари отказалась. Не открывая своих планов на будущее, она сняла в Марселе комнату и зарабатывала на жизнь тем, что готовила парадные обеды и ужины марсельским жителям, которые были очень горды тем, что у них готовит праздничный стол «бывшая кухарка мадам Клари».

Мари ничего не сказала мне, но я знала, что она ждет в Марселе. Ждет моего письма. И на другой же день после нашей помолвки я написала ей коротенькое письмо: «Я стала невестой генерала Б., о котором я тебе рассказывала, того, кто был на мосту. Мы поженимся, как только он найдет подходящий дом. Насколько я его знаю, он сделает это в двадцать четыре часа… Когда ты сможешь приехать ко мне?»

Я не получила ответа на это письмо. Неделю спустя Мари была в Париже.

— Надеюсь, что твоя Мари и мой Фернан достигнут взаимопонимания, — сказал Жан-Батист.

— Кто такой твой Фернан? — спросила я со страхом. Оказалось, что Фернан — уроженец того же города, что и Жан-Батист, — города По в Гасконии. Он был призван в армию одновременно с Бернадоттом. Но в то время как Жан-Батист быстро продвигался вверх по служебной лестнице, Фернан постоянно был на волосок от того, что его могут выгнать из армии. Фернан слишком толст и грузен, и у него болят ноги, если приходится много маршировать. Каждый раз, когда объявляли боевую тревогу, у Фернана страшно болел живот. Он ничего не мог с этим поделать. Однако он хотел остаться в армии, чтобы быть всегда возле Жана-Батиста. Ему доставляло удовольствие чистить сапоги, снимать пятна и пыль с мундира. Два года тому назад Фернан был отчислен из армии и занимался исключительно сапогами, выведением пятен и прочими насущными нуждами Жана-Батиста.

— Я камердинер генерала и его школьный товарищ, — сообщил мне Фернан, когда я впервые познакомилась с ним.

Фернан и Мари сразу же начали ссориться. Мари заявила, что Фернан таскает еду из буфета, а Фернан обвинил Мари в том, что она посмела трогать щетки (у него их 24 штуки) и белье генерала. Мари действительно хотела постирать белье Жана-Батиста и не догадалась испросить разрешения у Фернана…

Когда я впервые осматривала наш дом, я сказала Жану-Батисту:

— Я написала Этьену, чтобы он поскорее выслал деньги, оставленные папой мне в приданое.

Жан-Батист поднял брови:

— За кого ты меня принимаешь! Неужели ты думаешь, что я буду обставлять наш дом на деньги моей невесты?

— Но Жозеф поступил именно так!

— Прошу тебя, не сравнивай меня с Бонапартами, — сказал он решительно. Потом он обнял меня за плечи и закружил по комнате.

— Девчурка, девчурка, сегодня Бернадотт может купить только кукольный домик в Соо, но если ты захочешь дворец…

Я закричала:

— Во имя господа, только не это! Обещай мне, что мы никогда не будем жить во дворцах! Обещаешь? — Я вспомнила о долгих месяцах, проведенных в итальянских палаццо, потом подумала, что о Бернадотте говорят: «Человек, подающий надежды». Его эполеты блестели таким беспокойным блеском…

— Обещай мне! Никогда никаких дворцов! — повторила я.

Он посмотрел на меня. Улыбка осветила его лицо.

— Мы одинаково думаем, Дезире, — сказал он. — Однако в Вене я жил во дворце в стиле барокко. Завтра я могу быть отправлен на фронт и поставлю мою походную кровать в палатке, Бог знает где, может быть в чистом поле. Послезавтра я вновь смогу расположить мой штаб в каком-нибудь замке и попрошу тебя приехать ко мне. Разве ты откажешься?

Мы остановились под большим каштаном в нашем будущем саду. Мы скоро поженимся, и я постараюсь быть хорошей хозяйкой дома, красиво обставить комнаты и содержать их в порядке. Здесь, в этом крошечном доме, в этом саду со старыми каштанами я найду подобающее мне положение. И меня перестанут преследовать воспоминания о залах с невероятно высокими потолками и звоном сабель по мраморным полам, воспоминания о лакеях, которые путаются у вас под ногами во всех комнатах и залах.

— Скажи, разве ты откажешься? — повторил Жан-Батист.

— Мы будем очень счастливы здесь, — ответила я.

— Разве ты откажешься? — повторил он настойчиво. Я прижалась к нему. Я уже привыкла, что мою щеку царапают его эполеты.

— Я не откажусь, но не буду счастлива, — сказала я.

Утром в день свадьбы, когда я, стоя на коленях, убирала в буфет сервиз из белого фарфора с маленькими цветочками, сервиз, который мы с Жаном-Батистом выбирали вместе, Мари спросила меня:

— Ты разве не волнуешься, Эжени?

Несколькими часами позже, когда горничная Жюли завивала мои волосы, Жюли заметила:

— Удивительно, мне кажется, ты ничуть не взволнована! Правда, дорогая?

Я покачала головой. Взволнована? С того момента, когда в темноте коляски рука Жана-Батиста была единственным теплом в моей жизни, я поняла, что принадлежу ему. Через несколько часов я поставлю мою подпись на листе бумаги в зале бракосочетаний мэрии Соо и этой подписью скреплю то, что знала давно. Нет, я не взволнована!

После церемонии, как я уже писала, был банкет у Жюли, на котором я очень скучала. После тоста дяди Соми и пламенного приветствия Люсьена, заговорили о Египетской кампании Наполеона. Жозеф забрал в голову, что сможет убедить Жана-Батиста в том, что завоевание Египта доказательство гениальности Наполеона. Его поддерживал Люсьен, который был убежден, что его брат Наполеон будет насаждать Права человека на всей земле.

— Я не думаю, что мы сможем долго удержаться в Египте. Англичане это понимают, поэтому они и не начинают против нас колониальной войны, — заявил Жан-Батист.

— Но Наполеон уже захватил Александрию и Каир и выиграл битву при пирамидах, — вмешался Жозеф.

— Для англичан это второстепенный вопрос. Египет, на первый взгляд, находится под турецким владычеством. Англичане смотрят на наши войска возле Нила, как на временную неприятность. И…

— Неприятель потерял двадцать тысяч убитыми в битве при пирамидах, — сказал Жюно. — А мы — только пятьдесят человек.

— Грандиозно! — прошептал Жозеф. Жан-Батист пожал плечами.

— Грандиозно? Победоносная французская армия под командованием генерала Бонапарта истребила с помощью современных крупнокалиберных пушек двадцать тысяч африканцев, полуголых, босых. Не могу удержаться и не сказать: это грандиозная победа пушек над копьями, луками и стрелами.

Люсьен открыл рот, чтобы возразить, но промолчал. Его голубые, широко раскрытые глаза потемнели.

— Истреблены с помощью пушек во имя Прав человека, — сказал Бернадотт грустно.

— Наполеон продолжит наступление и прогонит англичан со Средиземного моря, — упрямо продолжал Жозеф.

— Англичане не будут воевать с нами на суше. У них есть флот, и мы не знаем, чей флот сильнее. Они могут уничтожить флот, доставивший Бонапарта в Египет, — Жан-Батист обвел всех взглядом. — Да… неужели вы не понимаете этой игры? Французская армия может с часу на час быть отрезана от родины. И ваш брат со своими полками будет заперт в пустыне, как в мышеловке. Египетская кампания — это рискованная игра, и она слишком тяжела для нашей Республики.

Я знала, что сегодня же вечером Жозеф и Люсьен напишут Наполеону, что мой муж считает его… игроком. Но я не знала, и никто в Париже не знал, что шестнадцать дней тому назад англичане под командованием адмирала Нельсона напали на французский флот в заливе Абукир и почти полностью его уничтожили. И что генерал Бонапарт в отчаянии ищет возможности связаться с Францией, что он ходит взад и вперед перед своей палаткой и уже видит, как гибнет его армия от невыносимой жары в песчаной пустыне. Нет, никто не знал в день моей свадьбы, что Жан-Батист Бернадотт предсказал то, что уже произошло, но о чем никому не было известно.

Когда я, уже во второй раз за этот вечер, украдкой зевнула (это, вероятно, не подобало молодой жене, но я впервые выходила замуж и не знала, как поступить, если тебе так скучно, что зевота одолевает тебя), когда я зевнула во второй раз, Жан-Батист поднялся и сказал:

— Уже поздно, Дезире, я думаю нам пора домой.

Вот и прозвучало впервые это ласковое, сердечное приглашение… Мы должны вернуться домой!..

Юные девы, Каролин и Гортенс, зажали рты руками и засмеялись. Дядюшка Соми, когда я подошла к нему попрощаться, ласково и многозначительно потрепал меня по щеке, приговаривая:

— Не бойся, детка, генерал Бернадотт не съест тебя!

Мы ехали домой в открытой коляске этой душной ночью конца лета. Звезды и полная желтая луна были так близко, что можно было, казалось, их потрогать, и это очень сочеталось с тем, что наш дом был на улице Луны.

Когда мы вошли, то увидели, что столовая освещена. Большие свечи горели в тяжелых серебряных канделябрах, которые Жозефина подарила нам к свадьбе от себя и Наполеона. Белоснежная скатерть покрывала стол, на котором стояли шампанское и вазы с виноградом, персиками и пирожными. Шампанское было поставлено в ведерко со льдом. И ни души! В доме царила глубокая тишина.

— Это Мари приготовила для нас, — сказала я, улыбаясь.

Но Жан-Батист быстро сказал:

— Нет, это Фернан!

— Я же знаю, какие пирожные делает Мари, — сказала я, откусывая кусочек.

Жан-Батист задумчиво смотрел на шампанское.

— Если мы будем пить сегодня, то завтра утром у нас будет болеть голова.

Я открыла стеклянную дверь в сад. Пахло увядающими розами, листья каштана казались серебряным кружевом, Жан-Батист погасил свечи…

В нашей спальне было совсем темно, но я на цыпочках быстро подошла к окну и отдернула занавески. В комнату ворвался лунный свет.

Жан-Батист прошел в соседнюю маленькую комнатку. Я подумала, что он хочет дать мне время раздеться и лечь в кровать, и я была ему за это благодарна.

Быстро я сняла платье, подошла к нашей широченной двуспальной кровати, нашла ночную сорочку, положенную в ногах на шелковое покрывало, надела ее, быстро скользнула под одеяло… и пронзительно вскрикнула…

— Боже мой, что случилось, Дезире? — Жан-Батист подбежал к изголовью.

— Я не знаю, меня что-то ужасно укусило! — Я подвинулась. — Ай, ай, опять кусает!

Жан-Батист зажег свечу, я выскочила из кровати и откинула одеяло…

Розы… розы и розы, с их колючками…

— Какой идиот?.. — начал Жан-Батист, когда мы озадаченно смотрели на нашу кровать, устланную розами. Потом я стала вынимать цветы, в то время как Жан-Батист поднимал тяжелое стеганое одеяло. Я доставала из-под одеяла все новые и новые розы…

— Это конечно, Фернан, — шептала я. — Он хотел сделать нам сюрприз…

— Если ты так думаешь, то ты несправедлива к бедному малому, — сейчас же встал на защиту Жан-Батист. — Конечно, это придумала Мари… Розы… нет, подумать только! Устлать розами постель военного!..

Розы, которые мы вынули из-под одеяла, лежали теперь на ночном столике и пахли так сладко, что перехватывало дыхание. Я заметила, что Жан-Батист смотрит на меня, а я… в одной ночной сорочке. Я села на кровать и попросила:

— Укрой меня одеялом, мне холодно!

Он тотчас набросил на меня одеяло. Под одеялом было страшно жарко, но я укрылась до кончика носа, а глаза зажмурила так, что не видела, как Жан-Батист погасил свечу…

На другой день утром мы узнали, что Мари и Фернан, придя к согласию на этот раз, вдвоем придумали устлать наше свадебное ложе розами. Они при этом не подумали о шипах…

Жан-Батист взял двухмесячный отпуск, чтобы побыть со мною первое время после свадьбы. Но как только до Парижа дошли известия об уничтожении нашего флота в Абукирском заливе, он должен был почти каждый день являться в Люксембургский дворец, чтобы принимать участие в обсуждении текущих вопросов. Он снял по соседству с нашим домом конюшню и держал двух верховых лошадей, и наш медовый месяц вспоминается мне так. Я стою возле ограды нашего садика и вглядываюсь вдаль, в надежде увидеть подъезжающего Жана-Батиста. Когда я слышу приближающееся «ток-ток» его лошади, мое сердце начинает биться сильными ударами. Я говорю себе, что сейчас… сейчас я увижу его, что он мой муж, что я его жена, что мы теперь навсегда вместе, что исполнилось то, о чем я мечтала, но не признавалась даже себе…

И он приезжал, наконец, и мы десять минут спустя пили кофе под старым каштаном, и он рассказывал мне новости, которые не появлялись на другой день в «Мониторе», и даже такие новости, которые «Ради Бога, нужно держать в секрете!»

Я зажмуривала глаза от счастья и от слепящих лучей садящегося солнца и перебирала руками упавшие каштаны, подобранные мною в траве.

Поражение при Абукире дало толчок врагам Республики. Россия произвела мобилизацию; австрийцы, которые еще недавно приносили извинения по поводу инцидента в Вене, тоже приняли участие в начавшейся кампании. Везде — от Швейцарии и Италии до севера Франции, наши недруги стягивают войска у наших границ.

Итальянская Республика, где Наполеон установил диктатуру Франции, чем он немало гордился, вдруг обратилась к австрийцам с распростертыми объятиями, и наши генералы вынуждены были так быстро ретироваться из Италии, что это скорее походило на паническое бегство.

Однажды Жан-Батист вернулся очень поздно.

— Они предлагают мне пост главнокомандующего в Италии. Я должен остановить наши бегущие войска и удержать хотя бы Ломбардию, — сообщил он, спрыгивая с лошади.

Когда мы сели за кофе, уже надвигалась ночь. Жан-Батист принес в сад свечу, целую пачку бумаги и принялся писать.

— Ты согласишься на пост главнокомандующего? — спросила я, когда он на минуту оторвался от работы.

Ужасная тоска сжала мое сердце холодной рукой. Жан-Батист поднял рассеянный взгляд.

— Прости?.. А, да, ты меня спросила, соглашусь ли я принять пост главнокомандующего в Италии? Да, если согласятся на мои условия.

Его перо быстро бегало по белым листам. Потом мы вернулись в дом, и Жан-Батист продолжал писать в своем рабочем кабинете. Я поставила ужин ему на бюро, но он этого не заметил. Он писал без остановки.

Несколько дней спустя я случайно узнала от Жозефа, что Жан-Батист представил Баррасу докладную записку по поводу удержания фронта в Италии. Она содержала список мер, которые следовало принять, чтобы удержать итальянский фронт, а также о создании крепких гарнизонов. Но Директория не смогла принять предложения Жана-Батиста. Мобилизованные солдаты были плохо вооружены и обмундированы. Жан-Батист заявил, что в данных условиях он вынужден отклонить возлагаемую на него ответственность за итальянский фронт. Военный министр Шерер принял на себя эту заботу.

Спустя две недели Жан-Батист вернулся домой довольно рано. Я как раз помогала Мари варить сливовое варенье и выбежала ему навстречу в сад.

— Я пахну кухней, не целуй меня, — предупредила я. — Мы варим варенье из слив, и ты будешь иметь сливовый джем каждое утро к завтраку в течение всей зимы.

— Увы, я не буду есть всю зиму сливовый джем, — спокойно ответил он, входя в дом. — Фернан! Фернан, приготовь мою походную форму и чемоданы как обычно. Отъезд завтра в семь часов!

Я не сразу поняла. Жан-Батист поднялся наверх, а я стояла у двери, как парализованная.

Всю вторую половину дня мы провели в саду. Солнце еще грело сильно, но желтые листья покрывали газон. Осень вступала в свои права.

Я сидела, сложив руки на коленях, и слушала, как Жан-Батист уговаривает меня подчиниться необходимости. Временами я чувствовала, что его слова не доходят до меня. Тогда я слушала лишь звук его голоса. Он говорил со мной, как со взрослой, потом стал говорить ласково и нежно, как с ребенком.

— Ты ведь знала, что когда-нибудь я должен буду уехать на войну? Ведь ты замужем за офицером! Ты ведь разумная маленькая женщина, нужно взять себя в руки и быть храброй…

— Я не хочу быть храброй, — сказала я.

— Послушай, Журдан взял на себя командование тремя армиями. Я буду командовать дозорными частями и со своим войском пойду к Рейну. Я должен форсировать Рейн в двух местах. Я потребовал тридцать тысяч человек для захвата и занятия Рейнской провинции и соседних немецких областей. Мне обещали дать войско. Но Директория может не выполнить своего обещания. Дезире, я форсирую Рейн с призраком армии и с этой призрачной армией мне придется отгонять неприятеля от наших границ. Ты слушаешь меня внимательно, девчурка?

— Нет ничего такого, что ты не мог бы сделать, Жан-Батист, — сказала я. Моя любовь была так сильна, что глаза наполнились слезами.

Он вздохнул.

— К сожалению, Директория не разделяет твоего мнения и заставит меня форсировать Рейн с бандой рекрутов, нищенски экипированных.

— Мы, генералы, спасли Республику и мы, генералы, ее поддержим, — прошептала я слова, которые однажды сказал мне Наполеон.

— Конечно. Республика поэтому и платит своим генералам. Здесь нет ничего необыкновенного!

— Человек, у которого я сегодня покупала сливы, сказал: «Пока генерал Бонапарт был в Италии, мы были победителями и австрийцы просили мира. Как только он повернулся спиной, чтобы пронести славу Республики к пирамидам, все пошло прахом!» Просто удивительно, как походы Наполеона влияют на умы простых людей!

— Да. Но эту мысль твой торговец сливами высказал не первым. Все говорят уже о том, что поражение Наполеона при Абукире послужило сигналом для нападения на нас всех наших противников. Сейчас нашей главной задачей является удержать границы, в то время как генерал Бонапарт греется на солнышке на берегах Нила со своим прекрасно одетым и вооруженным войском, а «самый сильный человек Франции» — опять он!

— Королевская корона лежит в сточной канаве, и нужно лишь нагнуться, чтобы поднять ее…

— Кто это сказал? — почти вскрикнул Жан-Батист.

— Наполеон.

— Тебе?

— Нет. Он разговаривал сам с собой. Он в это время смотрелся в зеркало. Я нечаянно оказалась рядом.

Мы помолчали. Темнота так сгустилась, что я не различала уже черты Жана-Батиста. Вдруг крики Мари прервали тишину.

— Я не разрешаю чистить пистолеты на моем кухонном столе! Унесите их сейчас же!

Фернан пытался успокоить ее:

— Позвольте мне хотя бы убрать здесь!

А Мари продолжала кричать:

— Уходите с вашим огнестрельным оружием!

— Ты пользуешься пистолетами во время боя? — спросила я Жана-Батиста.

— Очень редко с тех пор, как я стал генералом, — услышала я ответ.

Это была долгая, очень долгая ночь… Я лежала одна в нашей широкой постели и считала удары часов на маленькой церкви Соо, зная, что внизу, в своем рабочем кабинете, Жан-Батист, склонившись над картами, проводит линии, ставит маленькие кресты и кружочки…

Потом я, вероятно, заснула, потому что вдруг проснулась и вздрогнула, почувствовав, что случилось что-то ужасное. Жан-Батист спал рядом со мной. Мое резкое движение разбудило его.

— Что с тобой? — прошептал он.

— Я видела во сне что-то страшное, — сказала я тихо. — Видела, что ты уехал на войну на лошади…

— Я действительно завтра уезжаю на войну, — ответил он.

Это было многолетней привычкой военного: спать так крепко, а проснувшись, мгновенно понимать ясно все происходящее.

— Я хотел бы обсудить с тобой один вопрос, — сказал он. — Я уже об этом думал много раз. Чем ты занимаешься весь день, Дезире?

— Чем занимаюсь? О чем ты говоришь? Вчера я помогала Мари варить сливы. Позавчера утром я была с Жюли у портнихи, м-м Бертье, которая раньше уехала в Англию вместе с аристократами, а теперь вернулась. А на последней неделе я…

— Нет. Я хочу сказать, есть ли у тебя серьезные занятия, Дезире?

— Что значит серьезные? — спросила я удивленно. Он положил руку мне под голову и прижал меня к себе. Мне было так приятно положить голову ему на плечо, когда меня не царапали его эполеты…

— Дезире, я хотел бы, чтобы ты не находила дни очень длинными во время моего отсутствия, поэтому я подумал, что тебе следует брать уроки…

— Уроки? Но Жан-Батист, я не беру уроки уже с десяти лет!

— Вот поэтому я и хочу!

— Меня послали в школу шести лет, вместе с Жюли. Добрые монахини меня учили. Но когда мне минуло десять лет, все монахини были распущены. Мама хотела продолжать наше образование дома, мое и Жюли. Но это не привело ни к чему. А ты сколько времени был в школе, Жан-Батист?

— С десяти до двенадцати лет. Потом меня выгнали из школы.

— За что?

— Один из наших учителей был несправедлив к Фернану.

— И ты? Высказал свое мнение на этот счет учителю?

— Нет. Я дал ему пощечину.

— Это, конечно, лучшее, что ты мог сделать, — сказала я, прижимаясь к нему. — А я думала, что ты ходил в школу целую вечность, потому что ты так много знаешь. Да и теперь ты читаешь так много книг…

— Сначала я просто хотел заполнить пробелы в моем образовании. Потом я начал систематически учиться. Но сейчас меня заинтересовали разные предметы. Например, когда оккупируют новую территорию, чужую страну, нужно знать и экономику, и политику, и юриспруденцию, и… но тебе нет необходимости заниматься подобными предметами, девчурка! Я хочу, чтобы ты брала уроки музыки и хороших манер.

— Уроки хороших манер? Ты хочешь сказать и уроки танцев? Разве я не умею танцевать? Я танцевала у нас на площади Ратуши во время праздников годовщины взятия Бастилии…

— Нет. Это будут не только уроки танцев. Раньше молодые девушки учили множество предметов, которые делали их аристократками. Делать реверансы, например. Жесты, которыми дамы света приглашают гостей пройти из одной комнаты в другую, и прочее.

— Жан-Батист, ты знаешь прекрасно, что у нас только столовая и нет даже гостиной. Если когда-нибудь один из наших гостей захочет пройти из столовой в твой рабочий кабинет, у меня вряд ли возникнет необходимость делать аристократические жесты, чтобы проводить его туда.

— Если я буду военным комендантом где-нибудь, ты станешь первой дамой в том месте и тебе понадобится поддерживать светский тон в твоих гостиных.

— Моих гостиных!.. — Я негодовала. — Жан-Батист, ты опять начинаешь говорить о дворцах!.. — сказав это, я, смеясь, укусила его за плечо.

— Ай! Помогите! — закричал Жан-Батист. Я разжала зубы.

— Ты не можешь себе представить, как в Вене австрийские аристократы и иностранные дипломаты нетерпеливо ждали, когда посол Французской Республики сделает ошибку… Они чуть ли не умоляли меня есть рыбу ножом… Наш долг перед Республикой держаться так, чтобы эти наши недруги над нами не смеялись.

Опять помолчали. Жан-Батист сказал мечтательно:

— А как было бы хорошо, если бы ты умела играть на пианино, Дезире!

— Не думаю, что это было бы хорошо…

— Но ведь ты любишь музыку, — сказал он убежденно.

— Не знаю. Вообще я люблю музыку, но когда Жюли играет на пианино, она играет так плохо, что я считаю просто преступлением играть так, как она.

— Я хочу, чтобы ты училась играть на пианино, а также немного пению, — сказал он, и я почувствовала по его тону, что он не потерпит возражений. — Помнишь, я рассказывал тебе о моем друге Рудольфе Крейцере, скрипаче-виртуозе? Крейцер сопровождал меня в Вену, когда я был там послом. Он прислал мне в посольство венского композитора, подожди, я вспомню, как его фамилия… А, да, Бетховен. Крейцер и Бетховен часто по вечерам музицировали у меня, и я очень сожалел, что не учился музыке в детстве. Но… — он усмехнулся, — моя мать была счастлива, когда у нее хватало денег на то, чтобы купить мне новые штанишки к празднику.

К сожалению, он очень быстро опять стал серьезным.

— Я настаиваю, чтобы ты брала уроки музыки. Ты найдешь адрес в ящике моего бюро. Начинай заниматься и регулярно пиши мне о своих успехах.

Ледяная рука вновь сжала мне сердце, когда он повторил:

— Пиши мне регулярно. Пиши мне чаше!

Письма!.. Ничего не остается, кроме писем!.. Свинцовый рассвет вползал в комнату через щели занавесей. Я смотрела на окно широко раскрытыми глазами, я различала уже мелкие цветочки на тяжелом штофе занавесей. Жан-Батист уснул. В дверь раздался тихий стук.

— Половина шестого, генерал. Имею честь сообщить вам, что пора вставать!

Это Фернан!

Полчаса спустя мы сидели внизу за завтраком, и я впервые увидела Жана-Батиста в его походном мундире. Ни шнуры, ни шарф не оживляли строгого синего сукна. Прежде чем я поднесла чашку ко рту, он стал прощаться. Лошади ржали, хлопали двери, я слышала говор чужих мужских голосов, звенели сабли, Фернан порывисто открыл дверь.

— Имею честь доложить: эти господа прибыли за вами, генерал.

— Войдите! — сказал Жан-Батист, и наша столовая наполнилась людьми: это были десять или двенадцать офицеров, которых я не знала. Они щелкали каблуками, их сабли, волочась по полу, издавали совершенно особый звук.

Жан-Батист сказал:

— Это члены моего штаба!

Я заученно улыбнулась.

— Моя жена рада познакомиться с вами, — любезно сказал он офицерам и поднялся. — Я готов. Мы можем ехать, господа! — И мне: — Прощай, девчурка! Пиши мне чаще. Военный министр будет пересылать письма со специальным курьером. Прощайте, Мари, смотрите хорошенько за мадам.

Он вышел за дверь, и за ним — все офицеры с их бряцающими саблями. Меня захватила мысль: я должна поцеловать его в последний раз! Но вдруг комната, освещенная рассветом и свечами, закружилась перед моими глазами, пламя свечей задрожало, задрожало и все затянуло оранжевой вуалью…

Когда я пришла в себя, я лежала на кровати. В комнате пахло уксусом. Надо мной склонилась Мари.

— Ты потеряла сознание, — сказала она мне. Я сняла со лба салфетку, пахнущую уксусом.

— Я хотела поцеловать его в последниий раз, Мари. Знаешь, чтобы еще раз попрощаться…

Глава 13 Новогодняя ночь. Начинается последний год XVIII века

Звон колоколов, возвестивший о начале нового года, прервал мой кошмар. Звонил колокол на церкви в Соо, а издали доносился звон колоколов парижских церквей.

Я видела во сне, что я в нашей беседке в марсельском саду. Я разговаривала с человеком, очень похожим на Жана-Батиста, но знаю, что это не Жан-Батист, а наш сын.

— Ты пропускаешь уроки музыки и танцев, мама, — говорит этот человек голосом Жана-Батиста.

Я хочу объяснить, что я очень устала. Но в этот момент происходит ужасное: мой сын съеживается и на моих глазах уменьшается, уменьшается… и делается карликом, который едва достает до моих колен. Карлик (я знаю, что это мой сын) карабкается ко мне на колени и шепчет: «Пушечное мясо, мама, я — пушечное мясо и меня посылают на Рейн. Я стреляю из пистолетов редко, а другие стреляют „пиф-паф“, „пиф-паф“. Говоря это, мой сын заливается смехом.

Меня охватывает отчаянная тоска, я протягиваю руку, чтобы защитить его, но он убегает и прячется под стол в саду. Я нагибаюсь, но я такая усталая, я такая усталая и огорченная, и у меня совсем нет сил…

Вдруг рядом со мной оказывается Жозеф, протягивает мне бокал вина и говорит со злым смехом: «Да здравствует династия Бернадоттов!» Я смотрю ему в глаза и вдруг вижу, что это горящий взгляд Наполеона. И тогда зазвонили колокола и разбудили меня…

Сейчас я в рабочем кабинете Жана-Батиста и переставляю тяжелые фолианты и папки с картами, чтобы найти маленькое местечко для моего дневника. С улицы до меня доносятся песни, смех и веселые возгласы жителей Соо, встретивших Новый год.

Почему все бывают в хорошем настроении, встречая Новый год? Мне так грустно! Мы поссорились с Жаном-Батистом в письмах. И вообще я так боюсь наступающего года!

На другой день после отъезда Жана-Батиста я послушно отправилась по тому адресу, который дал Крейцер, к учителю музыки. Это был славный человечек, высохший как палка, живущий в неопрятной комнате в Латинском квартале, стены которой были увешаны пыльными лавровыми венками.

Этот маленький добрый человечек, у которого так ужасно пахнет изо рта, начал с того, что объяснил мне, почему он не концертирует, а дает уроки. Оказывается, из-за больных пальцев он не может более играть на концертах. В прежнее время он жил только своими концертами. Тут же он спросил, не смогу ли я уплатить ему вперед за двенадцать уроков. Я заплатила, потом я села за пианино и заучила названия нот и клавиш, которые соответствовали этим нотам.

Когда я вернулась с первого урока, у меня кружилась голова, и я боялась опять упасть в обморок. В дальнейшем я два раза в неделю ездила в Латинский квартал и даже взяла напрокат пианино, чтобы упражняться дома. (Жан-Батист хотел, чтобы я купила пианино, но я решила, что на приобретение инструмента жаль тратить деньги). Я прочла в «Мониторе», что Жан-Батист прошел победоносным маршем по Германии. Хотя он пишет мне каждый день, в своих письмах никогда не упоминает о военных действиях. Наоборот, он очень интересуется моими успехами в музыке. Я плохой корреспондент, и письма, которые я пишу ему, всегда очень короткие, поэтому я не могу сказать в них того, что хотела бы, а именно: что я очень несчастна без него и что я без него чахну.

Он же пишет мне, как старый дядюшка, доказывает необходимость заниматься, учиться, а узнав, что я до сих пор не начала брать уроки танцев и хороших манер, он написал мне вот что, слово в слово: «Я надеюсь тебя скоро увидеть, мне очень хочется, чтобы ты к тому времени закончила свое образование. Знание музыки и танцев сейчас необходимо. Рекомендую тебе взять несколько уроков у м-сье Монтеля. Я понимаю, что даю тебе много советов, и на этом заканичваю, крепко тебя целуя. Твой Жан-Батист Бернадотт, который тебя любит.»

Похоже ли это на письмо любящего человека? Я так рассердилась, что в своих последующих письмах я никак не ответила на его советы и не написала, конечно, что беру уроки у м-сье Монтеля.

Бог ведает, кто рекомендовал Жану-Батисту этого надушенного танцовщика, эту помесь архиепископа с балериной, который заставляет меня делать грациозные реверансы перед невидимыми высокопоставленными персонами, а сам в это время порхает вокруг меня, чтобы видеть меня сзади и спереди и видеть, как у меня получаются эти реверансы.

Я смеюсь про себя, когда мне приходится по команде моего учителя провожать с изящными жестами невидимых пожилых дам к видимому мне дивану… Можно подумать, что м-сье Монтель готовит меня к приемам при королевском дворе… Меня, убежденную республиканку, время от времени ужинающую у Жозефа с директором Баррасом, о котором говорят, что он не прочь ущипнуть молодую девушку…

Поскольку я не написала Жану-Батисту об уроках хороших манер, однажды курьер привез мне следующее письмо: «Ты не упоминаешь о своих занятиях танцами, музыкой и прочими предметами. Поскольку я так далеко от тебя, я был бы счастлив, если бы моя маленькая подруга занималась этими предметами. Твой Ж. Бернадотт.»

Я получила это письмо однажды днем, когда меня одолевали черные мысли и у меня не было ни малейшего желания подняться.

Я лежала совсем одна на широченной постели, предназначенной для двоих, и была противна самой себе. В это время пришло письмо. Лист бумаги, на котором оно было написано, предназначался, видимо, для официальных писем, так как наверху листа было напечатано «Французская Республика», а ниже — «Свобода, равенство».

Я стиснула зубы. Почему меня, дочь честного торговца шелком, дрессируют как светскую даму? Жан-Батист, конечно, выдающийся генерал и «человек, подающий надежды», но он происходит из простой семьи. И, в конце концов, в Республике все граждане равны, а я совершенно не хочу посещать такое общество, где гостей приглашают к столу или в гостиную при помощи изящных жестов.

Я все-таки встала и написала ему длинное возмущенное письмо. Я плакала, пока писала его, и посадила немало клякс. Я написала ему, что вышла замуж не для того, чтобы он читал мне проповеди, а за такого человека, который понимал бы меня. Потом я написала, что этот маленький бедняк с плохим запахом изо рта заставляет меня играть такие упражнения, что у меня почти сломаны пальцы, а этот надушенный м-сье Монтель может идти к дьяволу, что мне довольно их уроков, довольно… довольно…

Я быстро запечатала письмо, не перечитывая, и попросила Мари нанять фиакр и отвезти письмо в военное министерство, чтобы оно немедленно было отослано генералу Бернадотту.

Конечно, уже на другой день я испугалась, что Жан-Батист очень рассердится. Я поехала на урок к Монтелю, потом два часа занималась дома за пианино, играла гаммы и постаралась сыграть маленький менуэт Моцарта, который готовлю сюрпризом Жану-Батисту к его возвращению.

Настроение у меня все равно было очень плохое, такое, как наш угрюмый каштан с облетевшими листьями.

Прошла неделя, и пришел ответ от Жана-Батиста. «Дорогая Дезире, я никак не могу понять, что обидного нашла ты в моем письме. Я совсем не хочу поучать тебя, как ребенка, а советую, как любимой супруге, которая меня понимает. Ты убедишься сама, что я прав». Затем он вновь вернулся к моему всестороннему образованию и сообщал мне, что приобретение знаний — тяжелая и упорная работа. В заключение он просил: «Пиши мне и скажи, что ты меня любишь.»

До сегодняшнего дня я еще не ответила на это письмо. А за это время произошла еще одна вещь, которая мне мешает сейчас писать ему…

Вчера, во второй половине дня, я сидела совсем одна в рабочем кабинете Жана-Батиста, как теперь часто бывает, и крутила глобус, стоящий на маленьком столике, удивляясь множеству стран и континентов, которые существуют и о которых я ничего не знаю. Мари принесла мне чашку бульона.

— Выпей-ка. Ты должна питаться получше.

— Почему? Я себя хорошо чувствую. Даже толстею. Мое шелковое желтое платье стало мне узко в талии, — ответила я, отталкивая чашку. — Кроме того, я не люблю супы.

Мари повернулась к двери.

— Нужно заставлять себя кушать. Ты прекрасно знаешь, почему.

Я подскочила:

— Почему?

Мари улыбнулась. Потом она подошла ко мне и хотела прижать меня к себе.

— Ты же знаешь сама, правда?

Но я оттолкнула ее, крича:

— Нет! Я не знаю! Это неправда! — Потом я бегом поднялась в спальню, закрыла дверь на ключ и бросилась на кровать.

Честно говоря, я об этом догадывалась. Но я прогоняла эту мысль. Этого не могло случиться, это было невозможно!.. Да, это было просто ужасно! Может быть, я немного простудилась и менструации задержались… Ведь может же быть, что они не будут два или три месяца подряд… Я ничего не сказала об этом Жюли, потому что Жюли сразу же потащила бы меня к врачу. А я не хочу, чтобы меня осматривал врач, и не хочу узнать, что…

А Мари, конечно, знала! Я смотрела остановившимся взглядом на потолок и пыталась представить себе это… Хотя я уговаривала себя, что все это вполне естественно, что все женщины родят детей, мама и Сюзан и… да, Жюли уже была у двух врачей, потому что она очень хочет ребенка, а у нее его еще нет. Но дети… это такая ужасная ответственность!

Нужно быть очень образованной, чтобы воспитать и объяснить ребенку все, что он должен знать и как он должен вести себя… А я сама знаю так мало!

Это будет мальчик с черными кудрями как у Жана-Батиста. Сейчас в армию призывают мальчиков шестнадцати лет, чтобы защитить наши границы. У меня будет мальчик, похожий на Жана-Батиста, которого могут убить в Рейнской области или в Италии… Или он сам, стреляя из пистолета, заставит «кусать землю» сыновей других матерей…

Я положила руки на живот. Маленький новый человек живет во мне! Это невероятно!.. Мой маленький человек, думала я, частичка меня! На минуту я почувствовала себя счастливой. Потом я опять стала раздумывать: маленький человечек во мне! Это невозможно, так как никто не может принадлежать кому-нибудь. И почему мой маленький сын должен будет всегда понимать меня? Разве я всегда была покорна своей маме? А сколько раз я обманывала маму маленькой невинной ложью?..

Может быть, и мой сын будет поступать также в отношении меня? Он будет мне лгать, будет считать меня старомодной и даже будет сердиться на меня. «О, это не я тебя призвала к жизни, маленький недруг, поселившийся во мне», — подумала я сердито.

Мари постучала. Я не открыла ей. Потом я услышала, что она спустилась на кухню. Немного времени спустя она вернулась и постучала вновь. Наконец я ее впустила.

— Я подогрела твой суп, — сказала она.

— Скажи мне, Мари, когда ты ожидала твоего Пьера, ты была счастлива?

Мари села на кровать и заставила меня лечь.

— Нет, конечно нет. Ты же знаешь, что я не была замужем.

— Я слышала, что… Я хочу сказать, что если не хотят иметь ребенка, то можно… Что есть женщины, которые могут помочь избавиться…

Мари внимательно посмотрела на меня.

— Да, — сказала она медленно. — Я тоже слышала об этом. Моя сестра ходила к такой женщине, ты знаешь, сколько у нее детей, и она не хотела родить еще. После этого она была очень долго больна. Теперь она не может больше иметь детей и ее здоровье очень пошатнулось. Но дамы высшего света, я хочу сказать м-м Тальен, например, или Жозефина, они, конечно, знают хорошего доктора, который может тебе помочь. Но это запрещено.

Мы помолчали. Я лежала, закрыв глаза, положив руки на живот. Живот был совсем плоский… пока. Мари спросила:

— Ты хочешь, чтобы у тебя вынули твоего ребенка?

— Нет!.. — Я закричала: — Нет!

Мари поднялась с кровати с удовлетворенным видом.

— Иди кушать суп, — сказала она нежно. — А потом сядь и напиши генералу. Бернадотт будет рад.

Я покачала головой.

— Нет, я не хочу писать об этом. Я хочу ему сказать. — Потом я выпила суп, оделась и поехала на урок к Монтелю, где выучила еще одну фигуру контрданса.

Сегодня утром я была удивлена. Жозефина приехала ко мне с визитом. До сих пор она была у меня два раза и каждый раз вместе с Жюли и Жозефом. Но по ее виду никак нельзя было предполагать, что этот внезапный визит вызван особыми обстоятельствами. Она была очаровательно одета: белое платье из легкого шелка, крошечная жакетка и высокая шляпа со страусовым пером.

Серое зимнее утро ее очень бледнило, и когда она смеялась, были видны маленькие морщинки вокруг глаз. Губы ее казались слишком сухими, и розовая помада на них лежала неровными полосами.

— Я хотела узнать, как вы поживаете без вашего мужа, мадам, — сказала она. — Мы, проводившие мужей, должны помогать друг другу, не правда ли?

Мари подала горячий шоколад двум супругам без мужей, и я галантно спросила:

— Регулярно ли вы получаете вести от генерала Бонапарта, мадам?

— Нет, не регулярно, — ответила она. — Бонапарт потерял свой флот, и англичане своей блокадой мешают ему наладить какую-либо связь с Францией. Время от времени проскакивает маленькая лодочка.

На это нечего было сказать… Взгляд Жозефины упал на пианино.

— Жюли рассказывала мне, что вы берете уроки музыки, мадам, — заметила она.

Я кивнула.

— Вы тоже играете?

— Конечно. Я училась играть с одиннадцати лет, — ответила мне бывшая виконтесса.

— Я беру также уроки танцев у м-сье Монтеля, — сообщила я. — Я не хочу, чтобы Бернадотт меня стыдился.

— Не так легко быть женой генерала, я хочу сказать генерала, который находится при армии, — сказала Жозефина, откусывая кусочек пирожного. — Очень легко могут пойти всякие слухи…

«Господи, — подумала я. — Вот что натворила моя глупая переписка с Жаном-Батистом!»

— Не следует писать в письмах всего, что хочешь сказать, — невпопад на всякий случай сказала я.

— Не правда ли? — вскричала Жозефина. — Потому что другие интересуются вещами, совершенно их не касающимися, а, может быть, и пишут недоброжелательные письма… — быстренько допила свой шоколад. — Жозеф, например. Наш общий зять Жозеф! — Она достала маленький кружевной носовой платок и легким движением вытерла губы. — Я должна сказать вам, что Жозеф хочет написать Бонапарту, что он вчера был у меня в Мальмезоне и встретил там Ипполита Шарля. Припоминаете Ипполита, этого очаровательного молодого фуражира?.. И что он увидел Ипполита в ночном белье. Он хочет досаждать Наполеону подобной ерундой, хотя у моего мужа сейчас и без того много забот.

— Но почему м-сье Шарль разгуливает в ночном белье по Мальмезону? — спросила я, не понимая, почему он не нашел более подходящей одежды для визита.

— Было всего девять часов утра, — сказала Жозефина, — он еще не закончил свой туалет. Ведь приезд Жозефа был совершенно неожиданным.

На это я не нашлась, что ответить…

— Я нуждаюсь в обществе, я не могу жить в одиночестве, я никогда не жила одна за всю свою жизнь, — сказала Жозефина, и глаза ее наполнились слезами. — И мы, одинокие жены, должны сплотиться против нашего общего зятя. Я надеюсь, что вы сможете поговорить с вашей сестрой. Жюли должна отговорить Жозефа от мысли написать моему Бонапарту.

Вот оно что! Вот чего хотела от меня Жозефина!

— Жюли совершенно не имеет влияния на Жозефа, — сказала я ей откровенно. Глаза Жозефины стали похожи на глаза испуганного ребенка.

— Вы не хотите мне помочь?

— Я поеду сегодня вечером на новогодний ужин к Жозефу и поговорю с Жюли. Но от этого разговора не следует ожидать многого, мадам.

Немного успокоенная, Жозефина скоро встала.

— Я знала, что вы мне не откажете. А почему я никогда не встречаю вас у Терезы Тальен? Две недели назад она родила маленького Уврара. Вам нужно посмотреть на ребенка.

Уже у двери она сказала:

— Надеюсь, что вы не скучаете в Париже, мадам? Нужно будет как-нибудь пойти вместе в театр. И, пожалуйста, скажите вашей сестре, что Жозеф может писать Бонапарту все, что ему заблагорассудится, но пусть умолчит об истории с ночным костюмом…

Я приехала к Жюли на полчаса раньше, чем остальные гости. Жюли была в новом красном платье, которое ей совершенно не шло, потому что подчеркивало еще больше ее бледность. Она ходила вокруг стола, который украсила маленькими серебряными подковами, чтобы принести нам счастье в Новом году.

— Я посадила Луи Бонапарта рядом с тобой. Этот толстяк так скучен, что мне просто не к кому посадить его, — объявила она мне.

— Я хочу попросить тебя кое о чем. Не можешь ли ты поговорить с Жозефом, чтобы он ничего не писал Наполеону по поводу одежды м-сье Шарля в Мальмезоне?

— Письмо Наполеону уже отправлено, все разговоры напрасны, — сказал Жозеф. Я не слышала, как он вошел в столовую. Сейчас он стоял возле закусок и наливал себе рюмку коньяку. — Держу пари, что Жозефина была у вас сегодня, чтобы просить вашего заступничества. Правда, Дезире?

Я пожала плечами.

— Мне очень странно, что вы согласились принять ее сторону, а не нашу, — продолжал Жозеф возмущенно.

— Что вы называете «нашей стороной»? — спросила я.

— Я, например, и, конечно, Наполеон.

— Это в данное время ничего не значит. Наполеон в Египте, ничего сделать он ей не сможет, а ваше письмо только причинит ему огорчение. Зачем?

Жозеф посмотрел на меня с интересом.

— А, значит вы все еще влюблены в него? Как это трогательно, — сказал он насмешливо. — Я думал, что вы его давно забыли.

— Забыла? — спросила я, тоже удивившись. — Разве можно забыть первую любовь? О Наполеоне, как таковом, Боже мой, я не думаю почти никогда. Но волнение сердца, которое меня тогда поглощало, но ощущение счастья, которым я жила, и все тяжкие переживания, которые последовали за этим, я никогда не забуду!

— И поэтому вы против того, чтобы его огорчать? — Разговор явно занимал Жозефа. Он налил себе большой стакан.

— Конечно. Я же знаю, что ощущаешь, когда узнаешь об обмане.

Жозеф сделал довольное лицо.

— Но письмо уже в дороге…

— Тогда, — сказала я, — о чем говорить?

Жозеф налил два других бокала.

— Идите сюда, мои девочки. Пожелаем друг другу счастливого года. Будьте в хорошем настроении, гости могут приехать каждую минуту.

Послушно Жюли и я взяли бокалы, которые он нам протягивал. Но, еще не пригубив коньяка, я вдруг почувствовала себя очень плохо. Запах коньяка вызывал тошноту, и я быстро поставила свой бокал.

— Ты плохо себя чувствуешь? — обеспокоено спросила Жюли. — Ты вся позеленела, Дезире!

Капли пота выступили у меня на лбу. Я бросилась в кресло и покачала головой.

— Нет, нет, это ничего! Со мной случается… — сказав эти слова, я закрыла глаза.

— Она, вероятно, беременна, — сказал Жозеф.

— Невозможно! — ответила Жюли. — Я бы знала об этом.

— Если она больна, нужно написать Бернадотту, — сказал Жозеф.

— Подождите, Жозеф. Вы ничего ему не напишите об этом. Я хочу сделать ему сюрприз.

— Какой сюрприз? — спросили в один голос Жюли и Жозеф.

— Родить сына, — ответила я и вдруг почувствовала огромную гордость.

Жюли опустилась на колени возле моего кресла и обняла меня.

— Но это может быть дочка…

— Нет, это будет сын. Бернадотт не таков, чтобы иметь дочерей, — ответила я, вставая. — А сейчас я пойду к себе. Не провожайте меня. Мне хочется лечь в постель и встретить Новый год во сне.

Жозеф налил коньяку, и они с Жюли выпили за мое здоровье. Глаза Жюли были полны слез.

— Да здравствует династия Бернадоттов, — сказал Жозеф, смеясь. Шутка мне понравилась.

— Да, — сказала я. — Наши наилучшие пожелания династии Бернадоттов!

Потом я вернулась домой.

Колокола помешали мне встретить Новый год во сне. Они уже давно умолкли, и мы уже давно в 1799 году. Где-то в Германии Жан-Батист пьет с офицерами своего Главного штаба. Быть может, они пьют за здоровье мадам Бернадотт?..

Но я совсем одна встречаю Новый год. Нет. Не совсем. Теперь мы вдвоем идем в будущее: мой маленький, еще не родившийся сын и я.

И мы шлем свои наилучшие пожелания… династии Бернадоттов!

Глава 14 Соо, 17 мессидора, год VII (Мама, конечно, написала бы 5 июля 1799)

Уже восемь часов, как у меня родился сын. У него темный мягкий пух на голове, но Мари утверждает, что первые волосики обязательно выпадут. У него темно-голубые глаза, но Мари говорит, что у всех новорожденных глаза голубые.

Я так слаба, что все кружится перед моими глазами, и все родные рассердились, когда узнали, что Мари уступила моей просьбе и принесла мне мой дневник. Акушерка думала даже, что я умру, но доктор уверен, что поможет мне справиться. Я потеряла много крови и лежу на кровати, изголовье которой опущено, чтобы прекратить кровотечение.

Из соседней комнаты до меня доносится голос Жана-Батиста. Дорогой мой Жан-Батист!..

Соо, неделю спустя

Теперь уже и эта великанша, я хочу сказать — моя акушерка, не думает, что я умру. Я лежу, обложенная многочисленными подушками, и Мари приносит мне все мои любимые кушанья, а утром и вечером военный министр нашей страны садится у моего изголовья и проводит со мной долгие совещания по поводу воспитания детей…

Жан-Батист вернулся совершенно неожиданно, два месяца тому назад. После Нового года я стала чувствовать себя лучше и вновь начала писать ему, но только коротенькие записки, без всякой нежности, потому что я очень скучала по нему, но продолжала сердиться на него.

В «Мониторе» я прочитала, что он занял с тремя сотнями солдат Филинсбург, который защищали полторы тысячи человек, потом он расположил свой Главный штаб в местечке, называемом Гемерсхейм. Оттуда он пошел на Мангейм, взял город штурмом и стал военным губернатором Гессена. Он управлял немцами этих провинций по принципам нашей Республики, запретил телесные наказания и упразднил гетто. Он получил восторженное письмо с благодарностью от Гейдельбергского университета и из Гессена. Я думаю, что там живут странные люди. Пока неприятель не занимает их города, они считают себя по совершенно непонятным причинам гораздо более храбрыми, чем все прочие люди. Но как только они побеждены, они, как правило, начинают плакаться и скрежетать зубами, большинство утверждает, что всегда втайне были на стороне победивших их врагов. Затем Жан-Батист получил приказ Барраса вернуться в Париж и передал генералу Массена командование своей армией.

Однажды после полудня я сидела за пианино, как часто делала в последнее время, и разучивала менуэт Моцарта. Дело у меня шло довольно хорошо, но было несколько трудных пассажей, где я постоянно запиналась. Сзади меня открылась дверь.

— Мари, это менуэт, которым я хочу сделать сюрприз нашему генералу. По-моему, я играю уже вполне подходяще.

— Ты играешь прекрасно, Дезире, и это, конечно, большой сюрприз для «вашего генерала», — сказал Жан-Батист, обнимая меня, и после двух поцелуев мне стало казаться, что мы никогда не разлучались.

Накрывая на стол, я ломала голову, как сообщить ему о том, что скоро у нас родится сын. Но ничто не может скрыться от орлиного взгляда моего героя, и Жан-Батист вдруг спросил меня:

— Ну-ка скажи, девчурка, почему ты мне не написала, что ждешь сына?

Он также ни одной минуты не думал, что у нас может быть дочь. Я грозно подбоченилась, нахмурила брови и сделала очень сердитый вид.

— Потому что я не хотела причинять неприятности моему наставнику! Ты был бы очень расстроен мыслью, что я из-за своего положения могу прекратить совершенствование моего воспитания…

Потом я подошла к нему.

— Но будь уверен, мой генерал, что твой сын, который пока еще у меня под сердцем, хорошо усвоил уроки м-сье Монтеля.

Жан-Батист запретил мне продолжать уроки. Он так беспокоился о моем здоровье, что был бы готов запретить мне вообще выезжать из дома.

Весь Париж только и говорил о внутреннем кризисе и боялся новых потрясений как со стороны роялистов, которые начали открыто высказываться и переписываться с эмигрировавшей аристократией, а также и со стороны якобинцев. Но все это меня мало интересовало. Наш каштан был весь в цвету и казался украшенным белыми свечками. Я сидела под его широкой кроной и подрубала пеленки. Рядом со мной Жюли склонилась над подушкой, которую она вышивала для нашего сына. Она ежедневно навещала меня и надеялась «заразиться» от меня, так страстно она хотела ребенка. Ей совершенно безразлично, кто у нее родится, сын или дочь. Она говорит, что будет рада, кто бы у нее ни родился. Но, к сожалению, пока ничего…

После полудня приехали Жозеф и Люсьен Бонапарты и оба пытались повлиять на моего Жана-Батиста бесконечными речами.

Они сказали, что Баррас сделал ему предложение, которое мой муж отверг с негодованием. Хотя у нас пять директоров, но только Баррас имеет право выносить решения. Вообще-то, все партии в нашей Республике недовольны правительством, потому что оно не отличается неподкупностью… Баррас хотел воспользоваться этим недовольством, чтобы избавиться от трех своих коллег. Он хотел руководить страной, разделив власть лишь с одним из директоров якобинцем Сийесом. Поскольку он боялся, что перемены в правительстве могут вызвать смуту, он пригласил Жана-Батиста присутствовать на заседании Военного совета. Жан-Батист отказался, сказал Баррасу, что тот должен уважать Конституцию и посоветоваться с депутатами, если он намерен предложить ее изменение.

Жозеф находит, что мой муж сошел с ума.

— Опираясь на штыки ваших войск, вы могли бы завтра стать диктатором во Франции, — кричал он.

— Конечно, — ответил Жан-Батист спокойно. — Этого как раз я и хотел избежать. Вы, кажется, забыли, м-сье Бонапарт, что я убежденный республиканец.

— Но, может, это было бы в интересах Республики, если бы в такое неспокойное время один из генералов стал бы во главе Республики или, скажем, поддержал Директорию, — задумчиво сказал Люсьен.

Жан-Батист покачал головой.

— Изменение Конституции — дело представителей народа. У нас две палаты: Совет пятисот, где вы состоите членом, Люсьен, и Совет старейшин, членом которого вы станете, когда будете постарше. Эти вопросы должны решать депутаты, а не армия или один из ее генералов. Но, боюсь, что мы утомили наших дам. Что это за странная штучка, которую ты шьешь, Дезире?

— Рубашечка для твоего сына, Жан-Батист.

Через шесть недель, 30 прериаля, Баррас принудил трех директоров подать в отставку. Сейчас они вдвоем с Сийесом представляют нашу Республику. Якобинцы, которые оказались на первом плане, требуют назначения новых министров. Вместо Талейрана, нашего посла в Женеве, министром иностранных дел стал некий м-сье Рейнхарт, а наиболее известный как юрист и гастроном м-сье Камбассор стал министром юстиции. Но так как мы вынуждены воевать на всех границах и не сможем долго защищать Республику, если состояние армии не будет улучшено, очень многое зависит от назначения нового военного министра.

Рано утром 15 мессидора прискакал курьер из Люксембургского дворца. Он привез приглашение Жану-Батисту немедленно явиться к двум директорам по совершенно неотложному делу. Жан-Батист уехал верхом, а я все утро сидела под каштаном, сердясь на саму себя.

Вчера вечером я съела целый фунт вишен, и они давали почувствовать себя в желудке. Мне становилось все хуже, Вдруг я почувствовала как будто удар ножом по животу. Боль продолжалась несколько секунд, но когда она прошла, я была в изнеможении. Господи, как мне было больно!

— Мари, — закричала я. — Мари!

Мари появилась, бросила на меня один взгляд и сказала:

— Поднимайся к себе в комнату. Я пошлю Фернана за акушеркой.

— Но это от вишен, которые я вчера…

— Поднимайся к себе в комнату, — повторила Мари. Она взяла меня за руку и заставила встать. Нож в животе больше не чувствовался, и я, успокоенная, поднялась на лестнице. Потом я услышала, что Мари отправляет Фернана, который вернулся из Германии вместе с Жаном-Батистом.

— Этот парень все-таки на что-то годится, — сказала Мари, входя в комнату и расстилая на постели три простыни.

— Это от вишен, — настаивала я.

И в этот момент в меня вновь вонзился нож, только теперь, начиная со спины, он вонзался в меня все глубже и глубже. Я закричала, а когда боль прошла, я заплакала.

— Тебе не стыдно? Перестань плакать сию же минуту, — настойчиво сказала Мари, но я видела по ее лицу, что ей меня жалко.

— Пусть приедет Жюли, — сказала я жалобно. Жюли меня пожалеет, она меня очень жалеет, а мне сейчас так нужна была жалость!

Фернан вернулся с акушеркой и был послан за Жюли.

Акушерка… Нет, разве подобная женщина может называться акушеркой! Она несколько раз осматривала меня в течение последних месяцев, и я всегда находила ее какой-то зловещей. Но сейчас она показалась мне великаншей из сказки, читая которые, покрываешься гусиной кожей.

У великанши были огромные красные руки и широченное лицо, на котором красовались настоящие усы. Но самым чудовищным было то, что под усами у этого гренадера женского рода были ярко накрашенные губы, а на растрепанной прическе сидел кокетливый белый кружевной чепчик!

Она внимательно меня осмотрела и хмыкнула, как мне показалось, довольно презрительно.

— Мне нужно раздеться и лечь в постель? — спросила я.

— У вас хватит времени на это. У вас это продлится вечность, — ответила она.

Мари объявила:

— Я приготовила горячую воду внизу, в кухне. Великанша повернулась к ней.

— Этого пока не нужно. Лучше сварите кофе…

— Кофе крепкий, не правда ли, чтобы поддержать мадам? — спросила Мари.

— Нет, чтобы поддержать меня, — ответила великанша.

Нескончаемый вечер сменила нескончаемая ночь, которая длилась целую вечность. Наконец темнота отступила, солнечное утро перешло в полдень, потом пришел вечер, а за ним ночь. Но я уже не различала часов и времени суток. Без перерыва нож резал мне внутренности, и я откуда-то издалека слышала крик, крик, крик…

Временами туман опускался мне на глаза. Тогда мне давали коньяк, я глотала его, скулила, задыхалась и на минутку впадала в забытье, откуда вновь меня возвращала ужасная боль. Часто я видела возле себя Жюли, которая вытирала мне пот со лба, но пот заливал мне глаза, моя сорочка прилипла к телу. Я слышала, как Мари спокойно повторяла:

— Нужно нам помочь, Эжени, нужно помочь!

Как огромное чудовище, великанша наклонялась надо мной, ее бесформенная тень плясала на стене, пламя свечей трепетало, опять была ночь или это была все еще та же нескончаемая ночь?..

— Оставьте меня, оставьте меня в покое, — стонала я и металась по кровати.

Они отошли от меня и возле очутился Жан-Батист, который прижимал меня к себе. Я прислонилась лицом к его щеке. Нож опять вонзился, но Жан-Батист не отпускал меня.

— Почему ты не в Париже или Люксембурге? Тебя же туда звали, — спросила я. Боль на минуту успокоилась, но мой голос дрожал и был чужим.

— Но ведь сейчас ночь, — ответил он.

— А тебе не приказали опять поехать на войну? — спрашивала я.

— Нет, нет. Я останусь с тобой. Я сейчас…

Я не дослушала. Боль пронзила меня, страдание затопило меня гигантским потоком.

Потом мне стало как будто немного легче. Боли прекратились, но я была так слаба, что не могла думать ни о чем. Я качалась на невидимых волнах, отдаваясь течению, я не чувствовала ничего, не видела ничего, только слышала… да, слышала…

— Доктор еще не приехал? Если он не приедет сейчас, может быть поздно… — голос был мне незнаком.

Зачем доктор? Сейчас я чувствую себя совсем хорошо, я качаюсь на волнах, это, наверное, Сена с ее огоньками…

Потом мне влили в рот горячий и горький кофе. Я зажмурила глаза.

— Если доктор не приедет сию минуту… — говорила великанша.

Как странно! Я не предполагала, что эта огромная женщина может говорить таким звенящим и взволнованным голосом. Почему она потеряла голову? Ведь все скоро кончится.

Но это не кончилось. Это было только начало… Я услышала мужской голос у двери.

— Подождите в гостиной, господин министр… Успокойтесь, господин министр. Уверяю вас, господин министр…

Как случилось, что в мою спальню вошел министр?

— Умоляю вас, доктор!.. — голос Жана-Батиста.

— Не уходи, Жан-Батист!

Доктор заставил меня принять капли, пахнущие камфорой, и попросил великаншу держать меня за плечи. Я пришла в себя. Мари и Жюли стояли по обе стороны кровати и держали свечи. Доктор был маленьким худеньким человечком в черном костюме. Его лицо было в тени. Потом что-то блеснуло в его пальцах.

— Нож! — закричала я. — У него нож!

— Нет, это щипцы, не кричи так, Эжени, — спокойно сказала Мари, но голос ее дрогнул.

Все-таки, наверное, у него был нож, потому что боли возобновились, они наплывали со спины на живот, как было раньше, но все скорее, сильнее и, наконец, без передышки.

Я чувствовала, что разрываюсь, разрываюсь и, наконец, я потеряла сознание.

Голос великанши, ставший опять грубым и безразличным:

— Это последний момент, доктор Мулен.

— Она еще может выкарабкаться, гражданка, если кровотечение остановится.

В комнате раздался странный крик, похожий на писк. Я хотела открыть глаза, но веки были как из свинца.

— Жан-Батист! Сын! Великолепный мальчуган! — сказала, всхлипывая, Жюли.

Вдруг я смогла открыть глаза. Я открыла их так широко, как только смогла. У Жана-Батиста сын! Жюли держит на руках белый сверток, а Жан-Батист стоит рядом с ней.

— Какой он маленький! — удивленно говорит он. Он поворачивается, подходит к кровати, становится на колени, берет мою руку и прислоняется к ней щекой. Его щека покрыта жесткой щетиной, он не брился и… да его щека совсем мокрая от слез. Разве генералы могут плакать?..

— У нас чудесный сын, но он еще очень маленький, — говорит он.

— Так всегда бывает сначала, — еле могу я произнести. Мои губы так покусаны, что я с трудом могу говорить.

Жюли протягивает мне сверток. Среди белоснежных простынок видна маленькая рожица, красная, как рак. Маленькая мордочка крепко зажмурила веки и кажется сниженной. Может быть он недоволен, что пришел на этот свет?

— Прошу всех покинуть комнату. Супруга нашего министра нуждается в отдыхе, — сказал доктор.

— Супруга министра?.. Это он тебя так называет, Жан-Батист?

— Со вчерашнего дня я военный министр, — говорит Жан-Батист.

— А я тебя даже не поздравила, — прошептала я.

— Конечно! Ты же была очень занята, — ответил он, улыбаясь. Жюли положила маленький сверток в колыбельку, и со мной остались только доктор и великанша. Я заснула.

Оскар!

Совершенно новое имя, имя, которого я никогда не слышала! Оскар! Это звучит красиво! Говорят, что это северное имя. Мой сын будет носить имя северного народа, он будет называться Оскар. Это желание Наполеона, так как он обязательно хочет быть крестным. Он нашел это имя в одной из Кельтских песен Оссиана, которые читал в палатке в пустыне. Когда он прочел письмо Жозефа с сообщением, что я ожидаю ребенка, он написал: «Если это будет сын, Эжени должна назвать его Оскаром. Я хочу быть его крестным». Ни слова о Жане-Батисте, который имеет больше всех прав высказать свое желание. Когда мы показали это письмо Жану-Батисту, он улыбнулся:

— Не станем обижать твоего прежнего обожателя, девчурка. Пусть будет крестным нашего сына, и Жюли будет представлять его во время крестин. Имя Оскар…

— Ужасное имя, — сказала Мари, которая была в комнате.

— Это имя севернего героя, — сообщила Жюли, принесшая нам письмо Наполеона.

— Но наш сын не с севера и он не герой, — сказала я, рассматривая крошечную мордочку моего малыша, которого я держала на руках. Теперь личико не красное, а желтое… У моего сына желтуха, но Мари уверяет, что почти у всех новорожденных бывает желтуха в первые дни после рождения.

— Оскар Бернадотт. Это звучит отлично! — говорит Жан-Батист, и дело решено. — Через две недели мы переезжаем, если ты не возражаешь, Дезире.

Через две недели мы переезжаем в новый дом. Военному министру нужно жить в Париже, и Жан-Батист купил небольшой особняк между улицами Курсель и Роше, на улице Сизальпин. Дом не намного больше нашего маленького дома в Соо, но теперь мы, по крайней мере, будем иметь настоящую детскую рядом с нашей спальней, а также гостиную и отдельно столовую, чтобы Жан-Батист мог принимать политических деятелей и чиновников, которые часто посещают его по вечерам. Пока он принимает их в нашей столовой.

Что касается меня, то я чувствую себя прекрасно. Мари готовит только мои любимые блюда, и я теперь уже не так слаба и даже могу сама сесть в постели.

Правда, меня навещает очень много народа, и это меня утомляет. У меня были Жозефина и даже Тереза Тальен, а также писательница с лицом мопса — мадам де Сталь, которую я знаю только понаслышке. Кроме того, Жозеф торжественно преподнес мне свой роман, так как он разродился книгой и считает себя поэтом милостью Божьей. Его книга называется «Моина или поселянка из Мон-Сени», и это такая скучная и сентиментальная история, что я засыпаю каждый раз, как принимаюсь за чтение. Жюли постоянно спрашивает:

— Не правда ли, прелестно?..

Я прекрасно знаю, что все эти визиты адресованы не мне и не моему сыну Оскару с его желтой как лимон мордашкой, а жене военного министра. Эта дама с лицом мопса, которая к тому же является женой шведского министра, но которая не живет с мужем, потому что занята писанием романов, а для вдохновения ей необходимо общение с молодыми поэтами, волосатыми, сдиким взглядом, в которых она влюблена…, так вот, эта м-м де Сталь сказала мне, что Франция, наконец, обрела человека, который все поставит на место, и что все считают моего Жана-Батиста настоящим главой правительства.

Я, конечно, прочла призыв Жана-Батиста к армии в тот день, когда он был назначен военным министром. Этот призыв был так хорош, что у меня слезы навернулись на глаза.

Жан-Батист обращался к солдатам Родины и писал: «Я вижу вашу скорбь. Нет нужды спрашивать знаете ли вы, что я разделяю ее. Я заверяю, что не позволю себе ни минуты отдыха, пока не обеспечу вас хлебом, обмундированием и оружием. А вы, мои товарищи, вы должны обещать еще раз победить эту ужасную коалицию против нашей Республики! Мы сдержим клятву, которую мы давали!»

Когда Жан-Батист возвращается из министерства в восемь часов вечера, ему сервируют легкий ужин возле моего изголовья, потом он спускается в свой рабочий кабинет и диктует секретарю до полуночи.

В шесть часов утра он уезжает верхом на улицу Варенн, где сейчас помещается военное министерство, и Фернан говорит, что его походная кровать, которую Жан-Батист поставил внизу, часто остается нетронутой. Это ужасно, что именно мой муж должен спасти Республику!

Ведь правительство не имеет денег, чтобы купить обмундирование и оружие для 90 тысяч рекрутов, которые по приказу Жана-Батиста проходят обучение, и эта нехватка денег вызывает ужасные сцены между Жаном-Батистом и директором Сийесом.

Если бы еще Жан-Батист имел отдых, когда приезжает домой! Но нет. Я слышу, что все время приезжают и уезжают люди, и Жан-Батист вчера сказал мне, что представители различных партий делают огромные усилия, чтобы перетянуть его на свою сторону. Как раз сейчас совершенно разбитый усталостью он глотает свой суп большими глотками. И Фернан докладывает, что Жозеф желает поговорить со своим зятем Жаном-Батистом.

— Только этого мне не хватало сегодня, — вздыхая, говорит Жан-Батист. — Пригласите его наверх, Фернан.

Появляется Жозеф. Он наклоняется над колыбелькой и говорит, что Оскар — самый прелестный ребенок, какого он когда-либо видел. Потом он просит, чтобы Жан-Батист спустился в свой рабочий кабинет.

— Я хочу попросить вас кое о чем и боюсь, что наш разговор будет скучен Дезире, — говорит он.

Жан-Батист покачал головой.

— У меня так мало возможностей видеться с Дезире, что я хочу остаться возле нее. Садитесь и рассказывайте покороче, Бонапарт. У меня еще много работы на сегодня.

Оба сели возле моего изголовья. Жан-Батист взял мою руку, его легкое прикосновение передало мне спокойствие и силу. Мои пальцы скрылись в его руке как под надежной крышей. Я закрыла глаза.

— Речь идет о Наполеоне, — услышала я. — Что бы вы сказали, если бы Наполеон выразил желание вернуться во Францию?

— Я скажу, что Наполеон не может вернуться, пока военный министр не вызовет его с театра военных действий в Египте.

— Дорогой свояк Бернадотт, нам обоим не нужно уверять себя в том, что присутствие Наполеона в Египте сейчас так уж необходимо. С тех пор как мы лишились флота, наши операции в Египте стали… Кампания может быть…

— Может рассматриваться как поражение. Я его предсказывал.

— Я не хотел сказать так резко. Но так как сейчас нет перспектив развертывания африканской кампании, можно с большим успехом применить таланты моего брата на других фронтах. Кроме того, Наполеон не только стратег. Вы знаете, как его интересует организационная деятельность. Он сможет быть полезен здесь, в Париже, на любом посту по реорганизации армии. Кроме того…

Жозеф остановился, ожидая возражений. Жан-Батист молчал. Спокойная и надежная рука его лежала на моей руке.

— Вы знаете, что против правительства зреют заговоры, — сказал Жозеф.

— В качестве военного министра я не могу не знать этого, — проворчал Жан-Батист. — Но какое отношение имеет это к командованию нашей армией в Египте?

— Республика нуждается в сильном… в сильных людях. В военное время Франция не может позволить себе роскошь заниматься партийными интригами и внутренними политическими разногласиями.

— Вы предлагаете, чтобы я отозвал вашего брата для того, чтобы он раздавил эти различные заговоры? Я вас верно понял?

— Да. Я думал, что…

— Раскрытие заговоров — дело полиции. Ни больше, ни меньше.

— Конечно, когда дело идет о заговорах, угрожающих государству. Но я могу сказать вам по секрету, что влиятельные круги думают о сосредоточении всех положительных сил.

— Что вы понимаете под концентрацией всех положительных сил?

— Например, если вы и Наполеон, две наиболее светлые головы в Республике… — он не смог продолжать.

— Перестаньте вилять! Скажите просто и ясно: чтобы освободить Республику от различных политических группировок и разногласий, кое-кто хочет установить диктатуру. Мой брат Наполеон желает быть отозванным из Египта, чтобы выставить свою кандидатуру на пост диктатора. Будьте искренни, Бонапарт!

Жозеф, задетый за живое, подскочил. Потом сказал:

— Я говорил сегодня с Талейраном. Бывший министр считает, что директор Сийес не откажется поддержать изменение Конституции.

— Я знаю, о чем думает Талейран. Я знаю также, чего хотят некоторые якобинцы, и могу вас уверить, что прежде всего это роялисты, которые возлагают все свои надежды на диктатуру. Что касается меня, то я приносил присягу Республике и я буду уважать нашу Конституцию при всех обстоятельствах. Ясен ли вам мой ответ?

— Вы понимаете, что эта бездеятельность в Египте может толкнуть на отчаянный шаг человека столь тщеславного, как Наполеон. С другой стороны, мой брат должен устроить в Париже кое-какие личные, очень важные дела. Он намерен развестись. Измена Жозефины глубоко его задела. Если мой брат в своем отчаянии возьмет на себя инициативу своего возвращения, что произойдет?

Пальцы Жана-Батиста сжали мою руку резким движением, но это длилось лишь секунду. Они разжались, и я услышала, как Жан-Батист спокойно сказал:

— Тогда я буду обязан, как военный министр предать вашего брата суду военного трибунала и думаю, что он будет расстрелян как дезертир.

— Но такой горячий патриот, как Наполеон, не может больше оставаться в Африке!

— Место командующего — возле его войска. Он привел свою армию в пустыню, и нужно, чтобы он оставался там, пока не найдет возможности вывести ее. Даже такой штатский, как вы, господин Бонапарт, должен понимать это!

Наступило молчание.

— Как увлекателен ваш роман, Жозеф, — сказала наконец я.

— Да. Все меня поздравляют, — заметил Жозеф со своей обычной скромностью, поднимаясь.

Жан-Батист проводил его вниз. Я постаралась заснуть.

В полусне я вспоминала девочку, гулявшую в саду с худым офицером в поношенном мундире и останавливавшуюся у изгороди, освещенной луной. Нахмуренное лицо офицера было особенно бледным в лунном свете.

«Я знаю свою судьбу, мое призвание!» — говорил офицер. Девочка втихомолку смеялась. — «Веришь ли ты в меня, Эжени? Верь в меня, что бы ни случилось!»

Он скоро приедет из Египта. Я его знаю. Он приедет и разрушит Республику, как только найдет возможность. Ничто не привязывает его к Республике, к своим согражданам. Он не поймет такого человека, как Жан-Батист, никогда он не понимал таких людей!

Папа говорил: «Дочурка, если когда-нибудь и где-нибудь у людей отнимут права, данные им Конституцией, права быть свободными и равными, никто о них не скажет: „Господи, прости их, ибо не ведают, что творят!“…

Да, Жан-Батист и мой папа поняли бы друг друга!

Когда часы пробили одиннадцать, вошла Мари, вынула Оскара из колыбельки и подала мне.

Жан-Батист тоже поднялся в спальню, он знал, что в это время я кормлю Оскара.

— Он вернется, Жан-Батист, — сказала я.

— Кто?

— Крестный нашего сына. Как ты к этому отнесешься?

— Если я получу полномочия, я пошлю его на расстрел.

— А в противном случае?

— В противном случае он присвоит себе полномочия и расстреляет меня. Спокойной ночи, девчурка!

— Спокойной ночи, Жан-Батист!

— Но не ломай голову над этим делом. Я пошутил!

— Я понимаю, Жан-Батист. Спокойной ночи!

Глава 15 Париж, 18 брюмера, год VIII (За границей — 9 ноября 1799)

Нашей Республике дали новую Конституцию.

Он вернулся! Сегодня он совершил государственный переворот, и уже несколько часов, как он глава нашей страны.

Множество депутатов и генералов уже арестованы.

Жан-Батист говорит, что мы можем с минуты на минуту ожидать прихода полиции и обыска.

Для меня будет ужасной бедой, если мой дневник попадет в руки Фуше, министра полиции, или даже в руки Наполеона. Оба, вероятно, посмеются надо мной. Поэтому я постаралась записать поскорее все, что произошло этой ночью, а потом запру свою тетрадь на маленький замочек и отдам ее на хранение Жюли. Ведь Жюли — невестка нашего нового патрона!

Надеюсь, что Наполеон не позволит полицейским рыться в комодах своей невестки.

Я сижу в гостиной нашего нового дома на улице Сизальпин. В столовой я слышу Жана-Батиста, который меряет комнату большими шагами. Туда-сюда, туда-сюда…

— Если у тебя есть опасные записи, отдай их мне. Завтра утром я отнесу их Жюли вместе с моим дневником, — крикнула я в столовую.

Но Жан-Батист только покачал головой.

— У меня нет… как ты сказала… опасных записей. Бонапарт прекрасно знает мою оценку его государственного преступления.

Фернан появился в комнате, и я спросила его, стоят ли до сих пор там, возле нашего дома, эти молчаливые группы людей. Он ответил утвердительно. Я ломала голову, раздумывая, что этим людям нужно от нас.

Фернан зажег новую свечу в подсвечнике на моем столе и сказал:

— Они ждут известий о том, что будет с нашим генералом. Говорят, что наш генерал получил приглашение от якобинцев принять на себя командование Национальной гвардией… и… — Фернан задумчиво почесал голову, раздумывая, должен ли он сказать мне правду.

— Да… люди думают, что нашего генерала арестуют. Они уже искали генерала Моро…

Я приготовилась провести бессонную ночь. Жан-Батист меряет шагами соседнюю комнату. Я пишу. Часы текут капля за каплей. Мы ждем…

Да. Он вернулся внезапно. Месяц тому назад в шесть часов утра измученный курьер спрыгнул с коня перед домом Жозефа и сообщил: «Генерал Бонапарт в сопровождении только своего секретаря Бурьена высадился в порту Фрежюс. На маленьком торговом судне он сумел обойти все английские преграды. Он едет в почтовой карете и должен быть в Париже с минуты на минуту.»

Жозеф послушно оделся, нашел Люсьена, и оба брата встречали Наполеона возле дома на улице Победы. Их голоса разбудили Жозефину. Когда она узнала, что происходит, она достала из гардероба новое платье, захватила шкатулку с косметикой и как сумасшедшая в коляске кинулась к заставе города навстречу Наполеону. В коляске она румянилась и красила веки. Ей нужно было помешать разводу. Она хотела поговорить с Наполеоном прежде, чем с ним будет говорить Жозеф.

Только успела отъехать коляска Жозефины, как у дверей дома на улице Победы остановилась почтовая карета Наполеона. Экипажи разминулись. Наполеон вышел, и оба брата подбежали к нему и стали хлопать его по плечам, приветствуя. Потом все трое заперлись в маленькой гостиной.

В полдень Жозефина, совершенно разбитая, вернулась домой и открыла дверь гостиной. Наполеон смерил ее взглядом с головы до ног:

— Мадам, нам не о чем говорить. Завтра же я начну бракоразводный процесс, а пока прошу вас переехать в Мальмезон. Я же буду подыскивать себе новое жилище.

Жозефина заплакала. Наполеон повернулся к ней спиной, и братья последовали за ним в его комнаты на первом этаже. Трое братьев Бонапарт часами продолжали свое совещание, к которому несколько позже присоединился бывший министр Талейран.

В то же время весть о том, что победоносный генерал Бонапарт вернулся из Египта, молниеносно распространилась по Парижу. Любопытные кучками собирались возле его дома, энтузиасты-рекруты кричали:

— Да здравствует Бонапарт!

Наполеон показался в окне и помахал им рукой.

Что касается Жозефины, то она сидела на своей постели, сотрясаемая рыданиями, в то время как ее дочь Гортенс пыталась заставить ее выпить настойку из ромашки для успокоения. Только вечером Наполеон остался один со своим секретарем. Он принялся диктовать письма своим многочисленным депутатам, чтобы сообщить о своем благополучном возвращении. Потом к нему вошла Гортенс, по-прежнему худая и угловатая, по-прежнему бесцветная и застенчивая, но одетая уже как молодая дама. Ее длинный, немного висячий нос придавал лицу выражение преждевременной зрелости.

— Не можете ли вы поговорить с мамой, папа Бонапарт, — прошептала она.

Но Бонапарт вместо ответа прогнал ее как надоевшую муху. Он держал у себя Бурьена до полуночи. В то время как он раздумывал, на каком из хрупких позолоченных диванчиков ему расположиться на ночь, так как Жозефина была в спальне, до него донеслись из-за двери душераздирающие рыдания. Он быстро подошел к двери и запер ее на ключ. Жозефина два часа плакала под этой запертой дверью. Потом он отпер. На другой день, утром, он проснулся в комнате Жозефины…

Жюли, которой все это рассказали Жозеф и Бурьен, передала мне эти новости еще тепленькими.

— И знаешь, что Наполеон мне сказал? Он сказал: «Жюли, если я разведусь с Жозефиной, весь Париж будет знать, что она меня обманывала, и все будут надо мной смеяться. Но если я останусь с ней, будут думать, что мне не в чем упрекнуть мою жену и что все это было пустыми слухами. Мне сейчас ни в коем случае нельзя быть смешным!»… Это поразительное решение, ты не находишь, Дезире?

Потом она продолжала свою болтовню:

— Эжен Богарнэ тоже вернулся из Египта. Все офицеры египетской армии потихоньку на маленьких лодках прибывают во Францию каждый день. Нам рассказывали, что Наполеон оставил в Египте некую Полину Фуре, которую он звал Беллилотт. Она жена одного молодого офицера и последовала за своим мужем в Египет переодетой в военную форму. Когда Наполеон получил письмо с сообщением о похождениях Жозефины, он бегал два часа взад и вперед по своей палатке как сумасшедший, потом пригласил к себе эту Беллилотт и ужинал с ней…

— Что же с ней теперь? — спросила я. Жюли рассмеялась.

— Говорят Жюно, Мюрат и прочие… что Наполеон оставил ее своему заместителю так же, как и командование армией.

— А как он сейчас?

— Заместитель?

— Не строй из себя дурочку! Я, конечно, спрашиваю о Наполеоне.

Жюли задумалась.

— Знаешь, он изменился. Может быть, это от того, что он изменил прическу, в Египте он остриг волосы, но его лицо сейчас стало каким-то более полным и менее неправильным. Но не только это. Нет. Конечно, нет! Ты ведь сама увидишь его в воскресенье. Вы же приедете обедать в Монтефонтен?

Парижские нувориши в это время уже завели себе загородные дома, а писатели — сады, под сень которых они удаляются. Поскольку Жозеф чувствует себя элегантным парижанином и писателем, он купил себе очаровательную виллу в Монтефонтене с очень большим парком. В одном часе езды в карете от Парижа. И в следующее воскресенье мы должны там обедать в компании с Наполеоном и Жозефиной.

Конечно, сегодняшние события никогда не могли бы произойти, если бы Жан-Батист все еще был военным министром к моменту возвращения Наполеона. Но немного ранее у него произошла крупная ссора с директором Сийесом, и он в сильном раздражении подал в отставку. Когда сейчас я раздумываю над тем, что Сийес ожидал возвращения Наполеона и, может быть, нарочно спровоцировал Жана-Батиста на ссору, я считаю такое положение вполне возможным.

Преемник Жана-Батиста не посмел предать Наполеона суду военного трибунала, потому что различные генералы и ряд депутатов, группировавшихся вокруг Жозефа и Люсьена, были очень рады возвращению Наполеона.

В эти хмурые осенние дни Жан-Батист принимал многочисленных посетителей. Генерал Моро приезжал почти каждый день и заявлял, что армия должна вмешаться, если Наполеон задумал переворот. Делегация муниципальных советников Парижа прибыла, чтобы спросить, не примет ли генерал Бернадотт командование Национальной гвардией в случае, если произойдут беспорядки.

Жан-Батист ответил им, что он с большой охотой согласится принять командование, но необходимо, чтобы ему это поручили палаты депутатов или доверило правительство. Но правительство — это военный министр. Тогда муниципальные советники смущенно ретировались…

Утром того дня, когда мы должны были ехать в Монтефонтен, я услышала очень знакомый голос в гостиной:

— Эжени! Я хочу видеть моего крестника!

Я сбежала вниз. Он был в гостиной, загорелый, с коротко остриженными волосами.

— Мы решили застать вас врасплох, вас и Бернадотта. Поскольку вы приглашены в Монтенфонтен, мы с Жозефиной решили заехать за вами. Прежде всего, я хотел видеть вашего сына и полюбоваться вашим новым домом. Кроме того, я еще не видел моего товарища Бернадотта после того, как вернулся.

— Вы прекрасно выглядите, моя дорогая, — сказала Жозефина, которая стояла изящная и тоненькая в дверях веранды.

Жан-Батист вошел, и я побежала в кухню сказать Мари, чтобы она приготовила кофе и ликеры. Когда я вернулась, Жан-Батист уже принес Оскара и Наполеон стоял, наклонившись над нашим сынишкой, приговаривал «ти-ти-ти» и тихонько щекотал ему подбородок. Оскару это не понравилось, и он громко заревел.

— Вы готовите отличного солдата будущей армии, камрад Бернадотт, — сказал Наполеон, смеясь и хлопая Жана-Батиста по плечу.

Я взяла сына из рук отца и сразу почувствовала, что малыш мокрый…

Пока мы пили крепкий сладкий кофе, поданный Мари, Жозефина заговорила со мной о розах. Розы — ее страсть, и я уже слышала, что она устроила у себя в Мальмезоне отличный розариум. Она увидела у нас несколько розовых кустов возле балкона и хотела знать, как я за ними ухаживаю. Отвечая ей, я немного упустила нить разговора Наполеона с моим мужем. Но мы обе сразу замолчали, когда Наполеон сказал:

— Мне передали, что если бы вы были еще военным министром, вы предали бы меня суду военного трибунала, чтобы меня приговорили к расстрелу, камрад Бернадотт. В чем же вы меня обвиняете?

— Я думаю, что вы знаете наш военный устав так же хорошо, как я, камрад Бонапарт, — сказал Жан-Батист и продолжал с улыбкой. — И даже лучше, так как вы учились в военной школе и начали службу офицером, в то время как я долго был простым солдатом, о чем вы, вероятно, слышали.

Наполеон наклонился, чтобы поймать взгляд Жана-Батиста. В этот момент я заметила те изменения, которые произошли в нем. Короткие волосы делали его голову круглой, и худые щеки казались полнее. Кроме того, я никогда не замечала, как резко очерчен его подбородок. Он выдавался вперед, образуя почти угол. Но все это только подчеркивало изменения, не являясь их причиной, ибо решительно изменилась его улыбка. Эта улыбка, которую когда-то я так любила, а позже так опасалась.

Эта беглая улыбка раньше только изредка освещала его лицо, а теперь она не сходила с его губ. Она стала просительной, она и умоляла, и требовала. Что требовала эта приклеенная к губам улыбка, и кому она была адресована? Конечно, Жану-Батисту. Жана-Батиста надо было завоевать, сделать своим другом, наперсником, единомышленником-энтузиастом.

— Я вернулся из Египта, чтобы предоставить себя опять в распоряжение своей родины, так как считаю свою миссию в Африке законченной. Вы мне говорите, что границы Франции защищены и что вы, как военный министр, вооружили сто тысяч пехоты и сорок тысяч кавалерии. То войско, что я покинул в Египте, не может иметь никакого значения для французской армии, доведенной вашими стараниями до 400 тысяч человек. В то время, как при создавшемся отчаянном положении в Республике, такой человек, как я…

— Положение в настоящее время совсем не безнадежно, — спокойно сказал Жан-Батист.

— Правда? — улыбаясь, спросил Наполеон. — Однако с момента моего возвращения мне рассказывают, что правительство больше не является хозяином положения. Роялисты снова зашевелились в Вандее, а некоторые парижане находятся в открытой переписке с Бурбонами, находящимися в Англии. С другой стороны, клуб Манеж готовит якобинскую революцию. Вы, конечно, знаете, что клуб Манеж хочет сбросить Директорию, камрад Бернадотт?

— Что касается клуба Манеж, вы, конечно, лучше разбираетесь в его планах и действиях, — медленно сказал Жан-Батист, — так как членами его являются ваши братья Жозеф и Люсьен, которые основали этот клуб и руководят его действиями.

— По моему мнению, армия и ее командиры сейчас обязаны приложить все силы, чтобы гарантировать порядок и спокойствие. Кроме того, необходимо найти наиболее приемлемую форму правления, которая сохранит идеалы Революции, — сказал Наполеон убежденно.

Разговор мне наскучил, и я повернулась к Жозефине. Но, к моему удивлению, ее внимательный взгляд был прикован к Жану-Батисту, как будто от его ответа зависело какое-то решение.

— Я считаю, что будет актом измены, если армия или ее командиры будут способствовать изменению Конституции насильственно.

Это был ответ Жана-Батиста.

Просительная улыбка не покидала губ Наполеона. При словах «измена» Жозефина высоко подняла свои тонкие брови. Я налила всем еще кофе.

— Если сейчас все партии, я повторяю, все партии обратятся ко мне, чтобы предложить мне приложить все мои силы и с помощью лучших людей создать новую Конституцию, отвечающую истинным чаяниям народа, поможете ли вы мне, камрад Бернадотт? Группа, которая хочет осуществить идеи революции, может ли она рассчитывать на вас? Жан-Батист Бернадотт, может ли Франция возлагать свои надежды на вас?

Серые глаза Наполеона горели, и он, наклонившись, хотел прочесть самые затаенные мысли Жана-Батиста. Мой муж порывисто поставил чашку.

— Послушайте, Бонапарт, если вы приехали выпить у меня кофе и одновременно предлагаете мне измену, я буду вынужден попросить вас покинуть мой дом.

Влажный блеск глаз Наполеона потух, его улыбка стала беспокойной.

— Значит, вы возьметесь за оружие против своих товарищей, которым Нация поручит спасти Республику?

Звучный смех неожиданно разрядил напряженность момента. Жана-Батиста трясло от приступа смеха, который он не мог долее сдерживать.

— Камрад Бонапарт! Камрад Бонапарт! В то время, как вы загорали в Египте, меня не раз и не два побуждали разыграть «сильного человека» и, опираясь на штыки моей армии, организовать… как это называется у вас и вашего брата Жозефа… да, сконцентрировать в себе все положительные силы, все могущество. Но я отказался. У нас есть две палаты, в которых достаточно депутатов, и если кто-нибудь из них недоволен, разве не могут они внести изменения в Конституцию? Лично я считаю, что наша Конституция дает вам все возможности для поддержания порядка и спокойствия и для защиты наших границ. Но если представители народа решат без принуждения извне избрать другую форму правления, это никак не может касаться ни армии, ни меня.

— А если депутаты под давлением извне решат изменить Конституцию, как вы отнесетесь к этому, камрад Бернадотт?

Жан-Батист встал и подошел к двери веранды. Можно было подумать, что он искал слова ответа там, в серой осенней дымке. Взгляд Наполеона был прикован к этому темному силуэту, повернутому к нам спиной.

Потом Жан-Батист вернулся, подошел к сидевшему Наполеону и тяжело положил руку ему на плечо.

— Камрад Бонапарт, вы были в Италии моим главнокомандующим, я знаю, как вы готовите ваши кампании, и говорю вам: у Франции нет лучшего руководителя, чем вы. Можете поверить бывшему сержанту. Но то, что предлагают вам политики, недостойно генерала армии Республики. Не делайте этого, Бонапарт!

Наполеон внимательно разглядывал маргаритки, вышитые на ковре, и его лицо ничего не выражало. Рука Жана-Батиста соскользнула с плеча Наполеона.

— Если вы попробуете поступить наперекор моему совету, я буду сражаться с вами и вашими сторонниками при условии, что…

Наполеон поднял глаза:

— При каком условии?

— При условии, что мне это поручит законное правительство.

— Какой вы упрямый, — прошептал Наполеон.

Жозефина предложила ехать в Монтефонтен.

Загородный дом Жюли был полон гостей. Мы встретили там Талейрана и Фуше, и, конечно, личных друзей Наполеона: генералов Жюно, Мюрата, Леклерка и Мармона. Все были приятно удивлены, увидев Наполеона в компании с Жаном-Батистом. После ужина Фуше заметил Жану-Батисту:

— Я не знал, что у вас с генералом Бонапартом дружеские отношения.

— Дружеские отношения? — переспросил Жан-Батист. — Мы же родственники.

Фуше засмеялся.

— Многие умеют очень ловко выбирать родственников.

На это Жан-Батист ответил с улыбкой:

— Бог свидетель, что я не искал этого родства!

Все последующие дни в Париже только и было разговоров, рискнет ли Наполеон сделать «этот шаг»? Или воздержится?..

Однажды я проезжала по улице Победы и видела группы молодых людей, кричавших: «Да здравствует Бонапарт!» Фернан уверяет, что им заплачено за их энтузиазм, но Жан-Батист говорит, что многие не могут забыть крупные суммы, экспроприированные Наполеоном в побежденной Италии и высланные в Париж.

Когда сегодня утром я вошла в нашу столовую, я вдруг почувствовала: это случится сегодня. Сегодня!

Жозеф держал Жана-Батиста за пуговицу мундира и лихорадочно убеждал его сейчас же ехать к Наполеону.

— Вы должны выслушать его. Вы увидите сами, что он хочет спасти Республику, — говорит Жозеф.

А Жан-Батист:

— Я знаю его планы. Они не имеют ничего общего с Республикой.

Жозеф:

— В последний раз. Вы отказываетесь оказать поддержку моему брату?

Жан-Батист:

— В последний раз: я отказываюсь участвовать в государственной измене в какой бы то ни было форме.

Жозеф обернулся ко мне:

— Заставьте его внять доводам рассудка, Дезире!

— Я принесу вам кофе, Жозеф. Вы так взволнованы!

Жозеф отказался и ушел, а Жан-Батист подошел к двери веранды и стал смотреть в наш безлиственный осенний сад.

Часом позже генерал Моро, м-сье Саррацин, бывший секретарь Жана-Батиста и еще некоторые господа из военного министерства обрушились на нас как лавина. Они просили Жана-Батиста стать во главе Национальной гвардии и преградить Наполеону доступ в Совет Пятисот.

— Приказ должен исходить от правительства, — упорствовал Жан-Батист.

В этой дискуссии приняли участие многие муниципальные советники, которые бывали у нас раньше и которые уже просили Жана-Батиста возглавить армию. Жан-Батист объяснил и им свою позицию:

— Я не могу действовать ни по приказу муниципального совета Парижа, ни по призыву моих товарищей, мой дорогой Моро! Дайте мне полномочия от правительства или же, если директоры больше не выполняют своих обязанностей, от Совета пятисот.

Под вечер я впервые увидела Жана-Батиста в гражданской одежде. На нем был темно-красный сюртук, который, казалось, был ему узок и короток, цилиндр, который делал его смешным, и желтый галстук, завязанный художественным узлом. Мой генерал имел вид ряженого.

— Куда ты? — спросила я.

— Прогуляться, — ответил он. — Только прогуляться!

Он прогуливался очень долго. Вечером вновь приехали Моро и его друзья и ждали Жана-Батиста. Была уже темная ночь, когда он вернулся.

— Ну?.. — спросили мы его хором, желая поскорее узнать новости.

— Я был у Люксембурга и у Тюильри, — сообщил Жан-Батист. — На улицах сосредоточены войска, но везде царит спокойствие. Это солдаты из армии, побывавшей в Италии. Я узнал некоторых.

— Наполеон им, конечно, что-нибудь обещает, — сказал Моро.

Жан-Батист горько усмехнулся.

— Обещает! Он уже давно обещал им через их офицеров. Поэтому они так быстро вернулись в Париж. Массена, Мармон, Леклерк — все они тяготеют к Наполеону.

— Как вы думаете, эти войска готовы выступить против Национальной гвардии? — спросил Моро после некоторого раздумья.

— Они об этом не думают. Я интересовался и долго беседовал со старым сержантом и его людьми. Солдаты верят, что командование Национальной гвардией поручено Бонапарту. Это им сказали их офицеры.

Моро вскочил.

— Это самая наглая ложь, какую я когда-либо слышал!

— Думаю, что завтра Бонапарт потребует от депутатов, чтобы ему поручили командование Национальной гвардией, — спокойно сказал Жан-Батист.

— А мы будем настаивать, чтобы вы разделили с ним эту должность, — закричал Моро. — Вы готовы?

Жан-Батист утвердительно кивнул.

— Предложите в военном министерстве следующее: если Бонапарт получает командование Национальной гвардией, Бернадотт должен разделить с ним эту должность в качестве доверенного лица военного министерства.

Я не спала всю ночь.

Снизу до меня доносился гул голосов. Ясный, возбужденный голос Моро, низкий голос Саррацина. Это было вчера, Боже мой! Только вчера!

С начала нынешнего дня гонцы непрерывно являлись в наш дом. Офицеры всех рангов, потом молоденький солдат, весь в поту, соскочил с коня и крикнул:

— Бонапарт консул… консул!

— Присядьте, друг мой, — спокойно сказал Жан-Батист. — Дезире, дай ему стакан вина.

Прежде, чем солдатик успокоился настолько, что мог связно говорить, в комнату быстро вошел молодой капитан.

— Генерал Бернадотт, объявлено консульское правительство. Бонапарт — консул.

С утра Наполеон появился в Совете старейшин с намерением сделать сообщение. Совет старейшин, состоящий в основном из почтенных юристов, одержимых хронической летаргией, со скукой выдержал его лихорадочную речь. Наполеон распространялся с многочисленными отступлениями по поводу объединения против правительства и требовал, чтобы в этот час опасности ему были переданы все полномочия.

Президент Совета объяснил в сбивчивой запутанной речи, что он должен получить согласие правительства.

Тогда Наполеон в сопровождении Жозефа отправился в Совет пятисот. Там настроение было совсем иное. Хотя каждый депутат знал, что означает появление Наполеона, сразу возникли разногласия по поводу порядка дня. Но вдруг президент Совета пятисот, молодой якобинец Люсьен Бонапарт, провел брата на трибуну.

— Генерал Бонапарт хочет сделать сообщение, имеющее решающее значение для республики.

— Тише, тише! — закричали сторонники Бонапарта. В рядах противников раздались свистки.

Все свидетели потом говорили, что Наполеон сбился и бормотал что-то по поводу покушения на Республику и заговора против его жизни. Потом его заглушили крики, и он замолчал. Все смешалось.

Сторонники Бонапарта бросились к трибуне, их противники (а эти противники принадлежали ко всем партиям) вскочили и направились к выходу. Но тут оказалось, что выходы заняты войсками.

До сих пор не выяснено, кто же дал приказ этим войскам войти в зал, чтобы «защитить» депутатов. Во всяком случае, во главе их видели генерала Леклерка — мужа Поллет Бонапарт. Национальная гвардия, первоочередной обязанностью которой является защита депутатов, присоединилась к этим войскам. Вскоре весь зал кипел, как котел. Люсьен и Наполеон стояли бок о бок на трибуне.

Чей-то голос прокричал: «Да здравствует Бонапарт!» Десять, двадцать, восемьдесят голосов подхватили хором. Галерея, где внезапно между журналистами появились Массена, Мюрат и Мармон, начала завывать, и депутаты, на ноги которых наступали огромные сапоги гренадеров и которые уже не видели ничего, кроме ружейных дул, в отчаянии и с облегчением закричали: «Да здравствует Бонапарт! Да здравствует! Да здравствует!»

В то время как солдаты рассредоточились в углах зала, на галерее появился министр полиции Фуше в сопровождении нескольких господ в штатском и конфиденциально попросил представителей народа, внушавших опасение, что они нарушат «спокойствие и новый порядок», следовать за собой.

После этого ассамблея заняла свои места для того, чтобы часами обсуждать новую Конституцию. Многие места пустовали. Председатель зачитал проект об образовании нового правительства, во главе которого должны стоять два консула.

Вечером Фернан принес свежие, еще сырые выпуски газет. Имя Бонапарта, набранное огромными буквами, бросалось в глаза.

Я была в кухне возле Мари и сказала ей:

— Помнишь прокламацию, сообщавшую, что Наполеон стал командующим внутренними войсками? Ты принесла ее мне на террасу, у нас в Марселе…

Мари старательно наливала в рожок молоко, смешанное с водой, для подкармливания Оскара. Я — плохая мать и не кормлю его досыта!

Пока я была в спальне и, держа Оскара на руках, смотрела, как он жадно глотает и чмокает губами, Жан-Батист поднялся и сел рядом со мной. Вошел Фернан и протянул мне бумагу.

— Имею честь доложить: незнакомая женщина передала мне это.

Бернадотт кинул взгляд на бумагу, потом поднес ее к моим глазам. Дрожащей рукой написаны слова: «Генерал Моро арестован».

— Это послание мадам Моро. Она передала его со своей кухаркой, — сказал Жан-Батист.

Оскар заснул, и мы спустились вниз. Теперь мы ждем полицию. Я пишу в дневнике, и эта ночь кажется нескончаемой…

Вдруг возле нашего дома остановилась карета. Мысль, что пришли нас арестовать, лишила меня самообладания. Я вскочила и выбежала в гостиную. Жан-Батист стоял посреди комнаты и внимательно прислушивался. Я подбежала к нему, и он обнял меня за плечи. Никогда в жизни мы не были так близки, как в этот момент!

Дверной молоток ударил раз, два, три…

— Я открою, — сказал Жан-Батист, отстраняя меня. И тут мы услышали голоса. Сначала мужской голос, потом женский смех. У меня задрожали колени, я упала на стоящий рядом стул и украдкой вытерла слезы.

Это была Жюли, Боже мой! Это была только Жюли!

Потом они вошли в гостиную. Жозеф, Люсьен, Жюли. Дрожащими руками я поставила новые свечи в канделябры, и в комнате стало светло.

Жюли была в красном платье и, казалось, выпила довольно много шампанского. Ее щеки покрылись красными пятнами, и она все время смеялась так, что не могла говорить.

Оказывается, они втроем приехали из Люксембургского дворца. Там совещались всю ночь, обсудили пункты новой конституции и составили список временных министров. Потом Жозефина заявила, что теперь следует отпраздновать все, что произошло.

Послали дворцовые коляски за Жюли, мадам Летицией и сестрами. Жозефина приказала осветить «а джорно» [8] залы дворца.

— Мы ужасно напились, но разве сегодня не великий день? Наполеон будет управлять Францией, Люсьен стал министром внутренних дел, Жозеф будет министром иностранных дел, так написано в списке, — болтала Жюли. — Вы должны извинить нас, что мы вас разбудили, но, проезжая мимо вашего дома, я решила, что следует пожелать вам доброго утра, Дезире и Жан-Батист.

— Ты не разбудила нас. Мы не ложились, — сказала я.

— Консулы присутствовали на Государственном совете, который будет состоять, в первую очередь, из экспертов. Вас вполне могут пригласить в Государственный совет, свояк Бернадотт, — объяснил Жозеф.

— Жозефина хочет обставить Тюильри новой мебелью, — сказала Жюли. — Я понимаю ее. Там все такое пыльное и старомодное. Она хочет обить белыми обоями стены своей спальни.

Жюли болтала без умолку.

— И, представь себе, она требует, чтобы у нее был настоящий двор. Она пригласит лектрису и трех дам-компаньонок, которые, в сущности, будут фрейлинами. Ведь нужно показать иностранцам, что жена нашего нового главы государства достаточно представительна!

— Я настаиваю на освобождении генерала Моро! — заявил Жан-Батист.

— Уверяю вас, что этот арест — мера предосторожности. Моро арестован, чтобы предупредить выпады со стороны населения в отношении него. Ведь нельзя предвидеть, что могут натворить парижане в своем неистовом энтузиазме перед Наполеоном и новой Конституцией. — Это сказал Люсьен.

Часы пробили шесть.

— Господи! — вскрикнула Жюли. — Нам пора ехать! Она ожидает нас в коляске, а мы только хотели пожелать вам доброго утра!

— Кто ожидает в коляске? — спросила я.

— Моя свекровь, м-м Летиция. Она слишком устала, чтобы подняться поздороваться с вами. Мы обещали подвезти ее домой.

Мне захотелось увидеть м-м Летицию после сегодняшней ночи. Я выбежала из дома.

Был сильный туман, и когда я вышла на улицу, какие-то силуэты поспешно отступили в тень. Возле нашего дома все еще стоял народ…

Я открыла дверцу кареты.

— М-м Летиция, — крикнула я в темноту. — Это я, Дезире. Я хочу поздравить вас!

Кто-то зашевелился в углу кареты, но я не могла разглядеть лицо.

— Поздравить меня? С чем, дитя мое?

— Наполеон — консул, а Люсьен — министр. И Жозеф говорит…

— Мои сыновья не должны были так много заниматься политикой, — прозвучал голос из темноты кареты.

М-м Бонапарт никогда не научится хорошо говорить по-французски. Она не стала правильнее произносить ни одной буквы с тех пор, как мы познакомились в Марселе. Я вспомнила ее отвратительное жилище в подвале… А теперь они будут меблировать Тюильри…

— Я думала, что вы будете очень рады, мадам, — сказала я неловко.

— Нет. Место моего Наполеона не в Тюильри. Это неправильно, то, что происходит, — ответила она решительно.

— Мы живем в Республике, — настаивала я.

— Позовите Жюли и моих двух мальчиков. Я устала. Они увидят, что Тюильри будет наводить на них мрачные мысли. Да, очень мрачные мысли.

Наконец они показались: Жюли, Жозеф, Люсьен. Жюли обняла меня и прижалась пылающей щекой к моей щеке.

— Как это прекрасно для Жозефа, — прошептала она. — Приезжай ко мне обедать. Мне нужно излить перед тобой душу.

В это время Жан-Батист вышел на улицу, чтобы проводить наших гостей. И тогда из тумана выступили эти незнакомцы, которые провели долгую ночь у нашего дома. Кто-то крикнул:

— Да здравствует Бернадотт!

Крик растворился в тумане. И тотчас из тумана откликнулись:

— Да здравствует Бернадотт! Да здравствует Бернадотт!

Это были только три или четыре голоса. И была смешно видеть, с каким испугом Жозеф прыгнул в карету.

Наступил серый дождливый день.

Офицер Национальной гвардии приехал с приказом: «Приказ консула Бонапарта: Генерал Бернадотт должен явиться к нему в Люксембургский дворец в одиннадцать часов».

Я кончаю писать и запираю свою тетрадь на ключ. Я отнесу ее к Жюли.

Глава 16 Париж, 22 марта 1804 (Только учреждения сохранили республиканский календарь и пишут — жерминаля, год XII)

Это было безумием — отправиться одной, ночью, в Тюильри, чтобы говорить с ним.

Я была предельно добросовестна. Я села в карету мадам Летиции и постаралась продумать, о чем я буду говорить. Часы пробили одиннадцать…

…Я пройду длинными пустынными коридорами Тюильри, я войду в его рабочий кабинет, я подойду к его письменному столу и я ему скажу…

Карета катилась вдоль Сены. За время жизни в Париже я узнала многие мосты. Но каждый раз, когда я проезжаю мимо того, ТОГО моста, мое сердце сжимается и на мгновенье перестает биться. Я останавливаю карету, выхожу из нее, подхожу к этому мосту…

Была одна из первых весенних ночей. Весна еще не наступила, но воздух был уже теплый и благоуханный. Весь день шел дождь, но сейчас облака разошлись и стали видны звезды. «Он не пошлет его на расстрел!..» думала я. В волнах Сены отражения звезд, казалось, смешивались с огоньками парижских фонарей. «Он не сможет послать его на расстрел!.. Не сможет?.. Он может все!»

Медленно ходила я по мосту. Я прожила эти годы без отдыха. Я танцевала на свадьбах и делала реверансы при дворе Наполеона в Тюильри. Я праздновала у Жюли победу при Маренго и я выпила так много шампанского, что утром на другой день Мари должна была держать мою голову над тазом… Я сшила у Роя желтое шелковое платье и еще одно платье, вышитое розовым жемчугом и три белых с отделкой из зеленого бархата и другими отделками…

Все это были мелочи. Крупное — это был первый зуб Оскара и первое «мама», сказанное Оскаром, и первые шаги Оскара от пианино к комоду.

Сейчас я часто думаю об этих пробежавших годах. Я восстанавливаю их в памяти в то время, когда я еду к первому консулу. Всего несколько дней, как Жюли вернула мне мой дневник.

— Я освобождала мой старый комод, который привезла из Марселя. Я поставлю его в детскую. У детей уже много вещей, и им нужен комод. Я нашла твой дневник. Теперь не нужно ведь прятать его у меня, правда?

— Да, — сказала я. — Теперь в этом нет необходимости. — И добавила: — Пока…

— Ты многое упустила в записях. Ты даже не записала, что у меня теперь две дочери, — поддразнила меня Жюли.

— Да. Ты знаешь, что я отдала тебе тетрадь в ту ночь, когда была свергнута Директория. Но теперь я опять буду писать регулярно и конечно запишу, что два с половиной года назад у тебя родилась дочь Зенаид-Шарлотт-Жюли, а через тринадцать месяцев — вторая дочь Шарлотт-Наполеонина. Я запишу также, что ты читаешь огромное количество романов и что ты так увлечена историями о гаремах, что назвала свою первую дочь Зенаид.

— Надеюсь, она меня простит, — улыбнулась Жюли.

Я взяла у нее тетрадь. Думаю, что первое, о чем следует написать, — это смерть мамы. Это было прошлым летом, и я сидела в нашем саду вместе с Жюли. К нам подошел Жозеф с письмом от Этьена. Мама умерла в Женеве после апоплексического удара.

— Теперь мы остались совсем одни, — сказала Жюли.

— Но у тебя ведь есть я! — возразил Жозеф.

Он нас не понял. Жюли имеет место возле него, а я — возле Жана-Батиста, но со времени смерти папы только мама помнила все обстоятельства нашей жизни, когда мы были еще маленькими…

Вечером Жан-Батист сказал мне:

— Знаешь, мы все послушны законам природы. Эти законы гласят, что мы переживаем своих родителей. Если бывает наоборот, то это противно законам природы. Нужно подчиняться им…

Это так он пытался утешить меня!.. Говорят, что все женщины в горе должны поделиться им как можно шире. На мой взгляд, это не так.

Возле моего любимого моста карета м-м Летиции была похожа на какое-то черное страшилище, которое меня сторожило, мне угрожало. На письменном столе Наполеона лежит смертный приговор, и я должна… Да, что я ему скажу? Можно ли говорить с ним так, как говорят с другими? Он не позволяет сесть, пока сам не предложит…

Утром, которое последовало за той бесконечной ночью, когда мы ждали ареста Жана-Батиста, между ним и Наполеоном произошло объяснение.

— Вы выбраны членом Государственного совета, Бернадотт. Вы будете представлять военное министерство в моем Государственном совете, — сказал ему новый консул.

— Вы думаете, что мои взгляды изменились за одну ночь? — спросил Жан-Батист.

— Нет. Но этой ночью я взял на себя ответственность за Республику, и я не могу позволить себе отказаться от услуг человека, наиболее способного… Соглашаетесь ли вы на эту должность, Бернадотт?

Бернадотт мне рассказывал, что после этого вопроса воцарилось долгое молчание, во время которого он рассматривал огромную комнату Люксембургского дворца, огромный письменный стол на ножках с золочеными львиными головами. Молчание, во время которого он сказал себе, что директоры согласились с консульством, и что перед ним человек, который оградил Республику от гражданской войны.

— Вы правы, Республика нуждается во всех гражданах, консул Бонапарт. Я согласен.

На другой день Моро и все арестованные депутаты были освобождены. Моро даже получил должность. Наполеон готовился к новой кампании в Италии и назначил Бернадотта командующим всеми западными войсками.

Жау-Батист укрепил наши фронты на берегу Ла-Манша против англичан. Он съездил во все гарнизоны Бретани. Он проводил много времени в расположении своего Генерального штаба в Ренне и не был дома, когда Оскар заболел коклюшем.

Наполеон выиграл битву при Маренго, и Париж умирал от усталости, так много было праздников по этому поводу. В это время наши войска были уже во всей Европе, потому что Наполеон хотел, чтобы Французская Республика овладела всей Европой.

Сколько огоньков танцует сейчас в Сене! Гораздо больше, чем тогда… Раньше мне казалось, что нет ничего более грандиозного и более волнующего, чем Париж. Жан-Батист говорит, что наш нынешний Париж уже не город сказок, как в прежние времена, а я не вижу разницы…

Наполеон разрешил вернуться эмигрировавшим аристократам. В особняках предместья Сен-Жермен появились жители. Загородные дома, которые были конфискованы, возвратили их владельцам. Кареты и коляски Радзивиллов, Монтескье и Монморанси можно встретить в городе. Маленькими шажками эти бывшие знаменитости двигаются по гостиным Тюильри, чтобы склониться в реверансе или поклоне перед главой Республики, и целуют руку бывшей вдове Богарнэ, которая никогда не знала ни голода, ни эмиграции, счета которой оплачивал Баррас и которая танцевала с Тальеном на балу «Родственников жертв гильотины»!

Иностранные дворы присылают в Париж своих самых утонченных дипломатов. У меня кружится голова, когда я пытаюсь запомнить титулы всех этих принцев, графов, баронов, которых мне представляют.

— Я боюсь его! Вы же знаете, что у него нет сердца!.. — Я слышу этот голос очень ясно на моем мосту в тишине этой весенней ночи… Голос Кристины. Кристины, маленькой крестьянки из Сент-Максимина, жены Люсьена Бонапарта.

Сотня, что я говорю, несколько сот человек видели, как Люсьен вел своего брата к трибуне и с горящим взглядом первый крикнул: «Да здравствует Бонапарт!» Несколько дней спустя стены Тюильри дрожали от громкого спора, который произошел между министром иностранных дел Люсьеном Бонапартом и его братом — первым консулом Наполеоном Бонапартом. Сначала спорили о цензуре, которую ввел Наполеон. Потом об изгнании писателей, неугодных ему. Потом разговор перешел на Кристину, дочь трактирщика, которой отказали от дома в Тюильри. Люсьен не долго оставался министром, а Кристина скоро перестала быть поводом для семейных раздоров. Маленькая пухлая крестьяночка с ямочками на красных, как яблоки, щеках вдруг сырой зимней порой начала харкать кровью. Однажды я была у нее, и мы говорили о будущей весне, рассматривая журнал мод. Кристина хотела сшить платье, расшитое золотом.

— В этом платье вы поедете в Тюильри и будете представлены первому консулу, и вы ему так понравитесь, что он будет ревновать вас к Люсьену.

Ямочки Кристины разгладились:

— Я боюсь его! Вы знаете, что у него нет сердца!

Наконец м-м Летиция настояла, чтобы Кристина была принята в Тюильри. Через неделю Наполеон заявил своему брату:

— Не забудь завтра привести свою жену в оперу и представить мне ее.

Люсьен не удержался от колкости:

— Боюсь, что моя жена откажется от этого лестного приглашения.

Наполеон поджал губы:

— Это не приглашение, Люсьен, а приказ первого консула.

Люсьен покачал головой:

— Моя жена не послушается даже приказа первого консула. Моя жена умирает.

Самый дорогой венок у гроба Кристины был украшен лентой: «Моей дорогой невестке Кристине. Н. Бонапарт»…

Вдова Жубертон — рыжая. У нее пышная грудь и ямочки, которые напоминают Кристину. Она была замужем за банкиром. Наполеон требовал, чтобы Люсьен женился на девушке из аристократии, вернувшейся из эмиграции. Но Люсьен явился в бюро регистрации браков с вдовой Журбертон. В ответ Наполеон подписал приказ о высылке бывшего члена Совета пятисот, бывшего министра за пределы Республики. Люсьен был у нас с прощальным визитом перед отъездом в Италию.

— Тогда, восемнадцатого брюмера, я хотел сделать для Республики как можно лучше, вы знаете, Бернадотт, — сказал он.

— Я знаю, — ответил Жан-Батист. — Но вы обманулись тогда, восемнадцатого брюмера…

Два года тому назад, несмотря на плач Гортенс (она рыдала так громко, что дворцовая охрана поднимала глаза к окнам, откуда раздавались рыдания), Наполеон просватал ее за своего брата Луи.

Луи, толстый парень, страдал плоскостопием, не имел ни капли любви или нежности к бесцветной Гортенс. Он предпочитал актрис Комеди Франсез. Но Наполеон опасался нового мезальянса в семье. Гортенс заперлась в спальне и рыдала навзрыд. Она не впустила даже свою мать. Тогда послали за Жюли. Жюли царапалась под дверью Гортенс до тех пор, пока девушка не впустила ее.

— Могу ли я быть полезной вам? — спросила Жюли.

Гортенс покачала головой.

— Вы любите другого, не правда ли? — спросила Жюли.

Гортанс кивнула.

— Я поговорю с вашим отчимом, — предложила Жюли.

Гортенс смотрела прямо перед собой.

— Этот человек принадлежит к окружающим первого консула? Ваш отчим сможет принять его как претендента на вашу руку?

Гортенс не двигалась. Слезы струились из ее широко раскрытых глаз.

— Может быть этот человек уже женат?

Губы Гортенс открылись, она постаралась улыбнуться, потом засмеялась. Она смеялась, смеялась, она захлебывалась смехом… Жюли потрясла ее за плечи.

— Перестаньте, возьмите себя в руки! Если вы не остановитесь, я позову доктора!

Но Гортенс не переставала, и моя терпеливая Жюли вышла из себя. Она залепила девушке пощечину Гортенс умолкла. Ее открытый рот закрылся, и она несколько раз глубоко вздохнула. Потом она успокоилась.

— Я люблю Его! — сказала она тихо. Жюли растерялась от неожиданности.

— Он знает об этом? — спросила она. Гортенс утвердительно кивнула.

— Он знает все. Нет вещи, которую бы он не знал.

Многое он узнает от своего министра полиции Фуше. — Ее голос звучал горестно.

— Выходите замуж за Луи. Это лучшая партия. Луи, во всяком случае, его любимый брат.

Несколько недель спустя сыграли свадьбу. Бедной Гортенс ставили в пример сестру Наполеона — Полетт. Как Полетт не отказывалась, ее выдали замуж за Леклерка. А как она плакала, когда Наполеон заставил ее сопровождать Леклерка в его поездке в Сан-Доминго! Вся в слезах она все-таки уехала со своим мужем. Леклерк умер от желтой лихорадки в Сан-Доминго, и Полетт положила в его гроб свои золотые волосы. Первый консул расценивал ее поступок как горе безутешной вдовы. Однажды я ему возразила:

— Наоборот. Это говорит о том, что она его никогда не любила и хотела дать ему что-нибудь, когда он умер.

Волосы Полетт отросли, и кудри падали ей на плечи, а Наполеон требовал, чтобы она поднимала волосы и закалывала их гребнями, украшенными жемчугом. Эти гребни были фамильной ценностью князей Боргезе. Боргезе — самая высшая аристократия Италии, она в родстве со всеми европейскими королевскими дворами. Наполеон толкнул свою сестру в объятия второго супруга — князя Камилло Боргезе, старика с трясущимися руками и ногами. Ее сиятельство, княгиня Боргезе! Господи! Полетт, которая когда-то встретилась мне на улице в Марселе в простеньком, коротком платьице…

Да, все они сильно переменились!.. Я в последний раз посмотрела на пляшущие в Сене огоньки…

— Почему я? Почему? — думала я. — Почему решили, что я одна смогу его отговорить?..

Я вернулась к карете.

— В Тюильри!

Я решилась выполнить возложенную на меня миссию. Арестован этот Бурбон, герцог Энгиенский, который считает себя на службе Англии и который грозил отвоевать Республику для Бурбонов. Но арест произошел не на французской земле. Герцог жил не во Франции, а в маленьком городке под названием Эттенгейм в Германии. Четыре дня назад Наполеон дал приказ напасть на этот город. Три сотни драгун переправились через Рейн, захватили герцога в Эттенгейме и привезли его во Францию. Сейчас он в крепости Венсен ждет решения своей судьбы. Военный совет сегодня приговорил его к смерти за измену и заговор против первого консула. Приговор передан первому консулу. Наполеон его утвердит или помилует осужденного. Бывшие аристократы, которые теперь имеют ходы к Жозефине, умоляли ее просить Наполеона помиловать герцога. Они все были в Тюильри, в то время как дипломаты осаждали Талейрана. Наполеон не принял никого. Жозефина за обедом пыталась поговорить с ним. Наполеон ответил коротко: «Прошу вас не вмешиваться»…

Вечером к нему пришел брат Жозеф. Наполеон через секретаря спросил, что нужно брату. Жозеф заявил секретарю: «По делу правосудия». Секретарь получил приказ ответить Жозефу, что Наполеон не хочет, чтобы его беспокоили.

За ужином Жан-Батист был более молчалив, чем обычно. Вдруг он ударил кулаком по столу:

— Представляешь, на что осмелился Бонапарт? С помощью трех сотен драгун он посмел захватить политического противника за границей! Он привез его во Францию и отдал под суд военного совета. Для всех, кто имеет хоть малейшее понятие о Правах человека, это пощечина!

— И что будет с этим узником? Скажи, его ведь не расстреляют? — спросила я со страхом.

Жан-Батист пожал плечами.

— И он еще говорит о присяге Республике, он уверяет, что защищает Права человека! — пробормотал он.

Больше мы не говорили о герцоге. Но я не могла не думать о смертном приговоре, лежащем на письменном столе Наполеона, о приговоре, который ждал одного росчерка пера…

— Жюли сказала мне, что Жером Бонапарт согласился развестись с этой американкой, — сказала я, чтобы прервать тягостное молчание.

Жером — несчастный ребенок прежних времен, стал морским офицером и однажды попал в руки англичан. Чтобы избежать плена, он уехал в Америку. В Америке женился на американке мисс Элизабет Петерсон, девушке из Балтимора. Наполеон бушевал. Жером сейчас на пути во Францию и дал согласие на развод с бывшей мисс Петерсон. Единственное возражение, которое он привел Наполеону в свое оправдание, было:

— Но у нее много денег!

— Семейные дела первого консула меня совершенно не интересуют, — заявил Жан-Батист.

У подъезда остановилась карета. «Уже десять! Довольно поздно для визитеров!» — подумала я.

Фернан доложил:

— Мадам Летиция Бонапарт.

Я была очень удивлена. Мать Наполеона не приучила меня к своим визитам без предупреждения. Однако она сама появилась на пороге, отодвинув Фернана.

— Добрый вечер, генерал Бернадотт, здравствуйте, мадам!

М-м Летиция не постарела, она скорее помолодела за эти годы. Ее лицо, раньше хмурое от множества забот, как-то посветлело, складки в углах губ разгладились. Но в ее черных волосах проглядывали серебряные нити. Она причесывалась по-прежнему гладко, с большим крестьянским узлом на затылке. Несколько кудряшек, в угоду парижской моде, падают на лоб, что ей совершенно не идет.

Мы проводили ее в гостиную, и она села на диван, медленно снимая перчатки. Я невольно остановила взгляд на ее руке, украшенной огромным перстнем с камеей, который Наполеон привез ей из Италии. Мне вспомнились ее пальцы, покрасневшие от стирки…

— Генерал Бернадотт, допускаете ли вы возможность, что мой сын расстреляет герцога Энгиенского? — спросила она без предисловия.

— Это не первый консул, а военный совет вынес смертный приговор, — ответил Жан-Батист осторожно.

— Военный совет исполняет желания моего сына. Считаете ли вы возможным, что мой сын допустит приведение приговора в исполнение?

— Не только возможным, но и вполне вероятным. Иначе я не понимаю, зачем он взял в плен герцога, который находился не на французской территории, и зачем он отдал его суду военного совета.

— Спасибо, генерал Бернадотт, — произнесла м-м Летиция, рассматривая свою камею.

— Знаете ли вы мотивы, которые толкнули моего сына на этот поступок?

— Нет, мадам.

— Но у вас есть какие-либо предположения?

— Я предпочел бы их не высказывать, мадам.

Она промолчала. Она сидела на диване, наклонившись вперед, ноги слегка раздвинуты, как очень уставшая крестьянка, которая может себе позволить минуту отдыха.

— Генерал Бернадотт, знаете ли вы, к чему приведет исполнение этого приговора?

Жан-Батист не ответил. Он запустил руку в свои густые волосы, и по его лицу я видела, насколько тягостен ему этот разговор. Тогда она подняла голову. Ее глаза были широко раскрыты.

— К убийству! Это приведет к подлому убийству!

— Успокойтесь, мадам, — начал Жан-Батист.

Но она подняла руки и жестом заставила его замолчать.

— Успокойтесь, сказали вы?.. Генерал Бернадотт, мой сын на пороге подлого убийства, а я, его мать, должна быть спокойной?

Я села рядом с ней на диван и взяла ее руку. Ее пальцы дрожали.

— Наполеон имеет для этого политические основания, — прошептала я.

Но она сердито огрызнулась:

— Придержите язык, Эжени! — и вновь впилась взглядом в Жана-Батиста. — Для убийства нет оправдания, генерал! Эти политические основания…

— Мадам, — мягко сказал Жан-Батист. — Вы много лет назад отослали своего сына в военную школу, и он стал офицером. Вероятно, у вашего сына взгляды на жизнь человека несколько другие, чем у вас, мадам.

Она горестно покачала головой.

— Мы не говорим о человеческой жизни во время битвы, генерал! Разговор идет о человеке, которого силой привезли во Францию, чтобы лишить жизни. Этот расстрел лишит Францию уважения в глазах всего мира! Я не хочу, чтобы мой сын Наполеон стал убийцей! Я не хочу этого, понимаете!

— Вы должны с ним поговорить, мадам, — предложил Жан-Батист.

— Но, но [9], синьор, — ее голос хрипел и рот лихорадочно кривился. — Это ничему не поможет. Наполеон скажет: «Мама, ты ничего не понимаешь, иди спать!» или «Мама, хочешь, я увеличу твою пенсию?»… Нужно, чтобы к нему поехала она, Эжени!

Мое сердце остановилось. Я отрицательно затрясла головой.

— Синьор генерал, вы не знаете, но давно, когда мой Наполеон был арестован, и мы боялись, что его расстреляют, это она, маленькая Эжени, побежала к военному начальнику, и она пришла нам на помощь. Теперь нужно, чтобы она поехала к нему, нужно, чтобы она напомнила ему…

— Не думаю, что это может повлиять на первого консула, — сказал Жан-Батист.

— Эжени… пардон, синьора Бернадотт, мадам, вы же не хотите, чтобы ваша страна стала в глазах всего света Республикой убийц? Правда, вы этого не хотите? Мне рассказывали сегодня те, кто был у меня, что у этого герцога тоже есть старенькая мать и невеста… мадам, сжальтесь надо мной, помогите мне, я не хочу, чтобы мой Наполеон…

— Дезире, оденься и поезжай в Тюильри. — Жан-Батист говорил тихо и непреклонно. Я встала.

— Ты проводишь меня, правда, Жан-Батист? Ты проводишь меня?

— Ты прекрасно знаешь, девчурка, что это отнимет у герцога последний шанс, — сказал Жан-Батист с горькой усмешкой. Потом он обнял меня за плечи и прижал к себе. — Тебе нужно говорить с ним без свидетелей. Я почти уверен, что ты ничего не достигнешь, но все-таки стоит попробовать, моя любимая!

Его голос был полон жалости. Я согласилась с ним, но не могла не сказать:

— Будет, пожалуй, неудобно, если я поеду одна ночью в Тюильри. Достаточно женщин, которые в такой поздний час входят… — и, не заботясь о том, что слышит м-м Летиция, я продолжала: — которые входят к первому консулу.

Но Жан-Батист сказал:

— Надень шляпу, пальто и — в дорогу!

— Возьмите мою карету, мадам. И, если вы не возражаете, я подожду здесь вашего возвращения, — сказала м-м Летиция.

Я машинально согласилась.

— Я не буду вас беспокоить, генерал. Я сяду здесь у окна и буду ждать, — услышала я еще.

Потом я побежала в свою комнату и, торопясь, надела свою новую шляпу, украшенную бледной розой.

С тех пор, как четыре года тому назад адская машина взорвалась рядом с коляской Наполеона, и не проходит месяца, чтобы министр полиции Фуше не раскрыл заговора против первого консула, в Тюильри нельзя попасть без того, чтобы вас не останавливали каждые десять шагов и не спрашивали, зачем вы едете. Однако я преодолела все преграды легче, чем предполагала. Каждый раз, когда меня останавливали, я отвечала: «Я хочу говорить с первым консулом», и меня пропускали. У меня не спрашивали моего имени. Меня не спрашивали также и о цели моего визита. Национальные гвардейцы только понимающе ухмылялись, разглядывая меня, и мысленно меня раздевали… Все это было мне крайне неприятно. Наконец я оказалась у двери, которая должна была вести в приемную первого консула.

Я никогда здесь не была, потому что на тех семейных торжествах, на которых мы бывали в Тюильри, мы обычно были в апартаментах Жозефины. Два солдата Национальной гвардии, стоявшие на карауле у дверей, меня ни о чем не спросили. Я открыла дверь и вошла.

Молодой человек в штатском писал за большим бюро. Мне пришлось кашлянуть два раза, чтобы он меня услышал.

— Что угодно мадемуазель?

— Мне нужно поговорить с первым консулом.

— Вы ошиблись, мадемуазель. Вы находитесь в рабочих комнатах первого консула.

Я не поняла, о чем он говорит.

— Первый консул уже лег? — спросила я.

— Первый консул еще находится в своем рабочем кабинете.

— Тогда проводите меня!

— Мадемуазель! — было смешно видеть этого молодого человека, разглядывавшего меня от макушки до кончика туфель. — Мадемуазель, камердинер Констан вам, вероятно, сказал, что будет ожидать вас возле входа со двора. Здесь… здесь рабочий кабинет!

— Но мне нужно поговорить с первым консулом, а не с его камердинером. Пойдите к первому консулу и спросите его, сможет ли он уделить мне одну минуту. Это… это совершенно необходимо.

— Мадемуазель! — сказал молодой человек умоляющим тоном.

— И не называйте меня мадемуазель. Я мадам Жан-Батист Бернадотт.

— Мадемуа… о, простите, мадам… — он смотрел на меня так, как будто я была приведением его бабушки. — Это ужасно, — прошептал он.

— Возможно. А теперь доложите обо мне.

Он исчез и быстро вернулся.

— Прошу вас следовать за мной, мадам. У первого консула посетители. Первый консул просит вас, мадам, подождать минуту. Только одну минуту.

Он проводил меня в маленькую гостиную с креслами темно-красного бархата, которые стояли вокруг большого мраморного стола. Это, конечно, комната, ожидания. Но я ждала недолго. Открылась дверь, и я увидела мужчин, которые низко кланялись кому-то, приговаривая: «Спокойной ночи!» Дверь за ними закрылась. И тотчас секретарь провозгласил:

— Мадам Жан-Батист Бернадотт, первый консул просит вас войти.

— Вот самый прекрасный сюрприз, который я получил, — сказал Наполеон, когда я вошла. Он встретил меня у двери, взял мои руки и поднес их к губам. Он целовал мне руки. Я легонько высвободила их из затянувшегося пожатия…

— Садитесь, моя дорогая, садитесь! И скажите мне, как вы поживаете? Вы молодеете год от года!

— Это не совсем так, — ответила я. — Годы бегут, и в будущем году вам уже придется искать воспитателя Оскару.

Он усадил меня в кресло возле письменного стола. Но сам он не сел против меня, а стал ходить по комнате взад и вперед, и мне приходилось все время вертеть головой, чтобы не потерять его из вида. Это была очень большая комната, уставленная массой всяких столиков, заваленных книгами и манускриптами. Но на большом столе деловые бумаги были сложены двумя стопками. Они были уложены в деревянные коробки, напоминавшие ящики комода. Между ящиками на столе лежала бумага, скрепленная красной восковой печатью. В камине горел яркий огонь, и в комнате было жарко.

— Нужно, чтобы вы посмотрели это. Первые экземпляры, только что вышедшие из-под пресса. Вот!

Он поднес мне к носу несколько листков, покрытых текстом. Я увидела знаки параграфов.

— Конституция готова! Конституция Французской Республики! Законы, за которые Республика сражалась, теперь записаны и закреплены. Они имеют законную силу! Я дал Республике новую Конституцию! Законы самые гуманные, какие когда-либо были. Прочтите здесь: это касается детей. Старший брат не получает наследства больше, чем его остальные братья и сестры. И вот: родители обязаны материально поддерживать своих детей. Посмотрите… — он стал искать другие листки на маленьких столиках и пробегать их глазами. Новый закон о браке. Он разрешает не только развод, но и разделение имущества. А здесь, — он достал еще один листок, — это касается знати. Потомственное дворянство упраздняется.

— Народ назовет эту вашу Конституцию Конституцией Наполеона, — сказала я.

Я хотела сохранить его хорошее настроение. Мне это удалось. Легким жестом он бросил листки на мраморную полку камина.

— Простите меня, мадам, что я вам докучаю, — сказал он, подойдя ко мне очень близко. — Снимите вашу шляпу, мадам.

Я покачала головой.

— Нет, нет. Я на минутку. Я хотела только…

— Но она вам не идет, мадам. Она вам, правда, не идет! Позвольте мне самому снять ее с вас.

— Нет. Это новая шляпа, и Жан-Батист сказал, что она мне очень идет.

Он отступил.

— Конечно… если генерал Бернадотт сказал…

Он опять начал ходить туда и обратно за моей спиной. «Я его рассердила», — подумала я с сожалением и развязала ленты своей шляпы.

— Могу ли узнать, мадам, причину вашего визита? — он дразнил меня.

— Я снимаю шляпу, — сказала я. Я услышала, как он остановился. Потом опять подошел очень близко ко мне. Его рука легла на мои волосы.

— Эжени, — сказал он. — Маленькая Эжени!..

Я быстро опустила голову, чтобы уклониться от его руки. Голос был тот, каким он говорил со мной тогда, во время грозы…

— Я хотела просить вас о чем-то, — сказала я и услышала, что мой голос дрожит.

Он пересек комнату и оперся о камин напротив меня. Пламя озаряло яркими отсветами его блестящие сапоги.

— Конечно, — заметил он коротко.

— Как… конечно? — не могла удержаться я.

— Я не мог ожидать вашего визита без того, чтобы у вас не было ко мне просьбы, — сказал он колко. И, наклонившись, чтобы подбросить в камин еще полено: — А вообще, люди, которые приходят ко мне, имеют с собой прошение, которое мне подают. Ну хорошо… Чем могу быть полезен вам, мадам Жан-Батист Бернадотт?

Его покровительственный тон вывел меня из терпения. И все-таки, даже с коротко остриженными волосами и в хорошем мундире он так походил… так походил на того Бонапарта, который был в нашем саду в Марселе!..

— Не думаете же вы, что я могла приехать к вам среди ночи без достаточно серьезного повода? — спросила я свистящим шепотом.

Мой гнев, казалось, его забавлял. Он покачивался с носка на каблук и с каблука на носок.

— Я, честно говоря, не задумывался над этим, но надеялся, что вы откроете мне этот секрет. Ведь надеяться можно, мадам, не правда ли?

«Так не может продолжаться», — подумала я и решила перевести разговор на серьезный тон. Мои пальцы теребили розу на шляпе.

— Вы испортите свою шляпу, мадам, — заметил он. Я не поднимала глаз. Я проглотила слюну и вдруг почувствовала горячую слезу, скатившуюся по щеке. Я слизнула ее языком.

— Чем я могу помочь тебе, Эжени? — Он опять стал Наполеоном прежних времен, нежным и внимательным.

— Вы говорили, что многие приходят к вам, чтобы просить о чем-то. Имеете ли вы привычку исполнять их просьбы?

— Если я могу взять это под свою ответственность, — конечно!

— Ответственность перед кем? Вы… вы — человек, который может все, что захочет…

— Ответственность перед самим собой, Эжени. Ну хорошо, изложи мне твою просьбу.

— Я прошу о помиловании.

Молчание. Огонь потрескивает в камине…

— Ты говоришь о герцоге Энгиенском? Я кивнула.

Я ожидала ответа всеми фибрами моей души. Он заставлял меня ждать. Я обрывала один за другим шелковые лепестки розы с моей шляпы…

— Кто послал тебя ко мне, Эжени, с этой просьбой?

— Разве это не безразлично? Многие посылают вам эту просьбу. Почему и я не могу просить?

— Я хочу знать, кто тебя послал, — сказал он, дразня меня.

Я обрывала лепестки розы.

— Я спрашиваю, кто тебя послал? Бернадотт?

Я покачала головой.

— Мадам, я привык, что на мои вопросы отвечают. Я подняла глаза. Он наклонил голову, он приоткрыл рот, маленькие комочки пены сбились в углах губ.

— Вы не должны кричать на меня, — сказала я. — Вы меня не испугаете. — Я действительно не боялась его в этот момент.

— Вы любите разыгрывать из себя храбрую даму. Я помню сцену в гостиной м-м Тальен, — сказал он сквозь зубы.

— Я совсем не храбрая, — ответила я. — В действительности, я даже трусиха. Но когда игра очень большая, я умею брать себя в руки.

— А тогда, в гостиной м-м Тальен, игра была большая, не правда ли?

— Тогда это было все, что я имела, — ответила я просто, ожидая новой насмешки, которая должна была последовать.

Но он молчал. Я подняла голову и поискала его глазами.

— Но однажды я показала себя очень храброй. Это было давно, когда мой жених, вы знаете, я была невестой когда-то… гораздо раньше, чем познакомилась с генералом Бернадоттом. Так вот, давно, когда мой жених был арестован после казни Робеспьера. Мы боялись, что его расстреляют. Его братья предостерегали меня, думали, что и мне грозит опасность, но я все-таки пошла к коменданту города Марселя с пакетом, в котором были кальсоны и пирог…

— Да. Поэтому я хочу знать, кто послал тебя ко мне сегодня вечером.

— Какое это имеет значение?

— Я объясню тебе, Эжени. Люди, пославшие тебя ко мне, знают меня очень хорошо. Они нашли очень эффективный способ спасти жизнь этому Энгиенскому… Я говорю — способ, возможность! Мне интересно знать, знать, кто так рассчитывает повлиять на меня, чтобы использовать этот шанс, и вмешивается таким образом в мою политику. Ну?

Я ответила улыбкой. Как односторонне он видит все вещи! Как он все смешивает с политикой?

— Постарайтесь понять ситуацию так, как вижу ее я, мадам. Якобинцы уговаривают меня впустить эмигрантов и дать им место в обществе. В то же время они шумят, что я должен освободить Республику от Бурбонов. Наша Франция — это Франция, которую я спас… Франция, получившая Конституцию Наполеона… Разве это не бессмысленно?

Говоря это, он подошел к письменному столу и взял в руки лист с красной печатью. Он прочел несколько слов, которые были там написаны. Потом он бросил документ на стол и повернулся ко мне:

— Если этот Энгиенский будет расстрелян, я покажу всему свету, что я считаю Бурбонов сбродом, который должна презирать нация. Понимаете ли вы меня, мадам? Но если…

В несколько шагов он опять был передо мной и опять раскачивался с носка на каблук.

— Но если я сглажу мои отношения со всеми — и с недовольными, и со всеми этими редакторами, памфлетистами, этими горячими головами, которые считают меня тираном… Нет, я должен расправляться со всеми, кто мешает Республике и защищу Францию от всех врагов, внутренних и внешних.

Внутренние враги… Где я уже слышала это? Баррас говорил так; это было давно. И он все время глядел на Наполеона… Золоченые часы на камине показывали уже час ночи…

— Уже поздно, — сказала я, поднимаясь. Но он взял меня за плечи и усадил в кресло.

— Не уходите еще, Эжени. Я так рад, что вы пришли ко мне! А ночь еще долгая.

— Вы тоже, вероятно, устали, — проговорила я.

— Я сплю плохо и очень мало. Я…

Дверь, которую я сначала не заметила, так как она завешана ковром, приоткрылась. Наполеон не обратил внимания.

— Кто-то приоткрывает дверь вон там, за ковром, — указала я.

Наполеон повернулся.

— Кто там, Констан?

В проеме открывшейся двери показался маленький человечек в ливрее. Он жестикулировал. Наполеон сделал шаг к нему. Маленький человечек зашептал:

— Она не хочет ждать. Не хочет больше ждать. И не слушает уговоров.

— Пусть одевается и уходит, — услышала я.

Дверь бесшумно закрылась. Я подумала, что это, мадемуазель Жорж из Комеди Франсез. Весь Париж знает, что Наполеон, когда-то обманутый Жозефиной, теперь находится в дружеской связи с «Жоржиной» — шестнадцатилетней актрисой — мадемуазель Жорж.

— Я не хочу задерживать вас дольше…

— Вы слышали, что я ее отправил, теперь вы не можете оставить меня одного, — ответил он быстро и вновь усадил меня в кресло. Его голос стал нежным: — Ты просила меня о чем-то, Эжени, впервые в твоей жизни. Ты просила меня?

Я закрыла глаза. Я устала. Смена его настроений меня очень утомляла. Жара в комнате была невыносимая. В то время возле него я чувствовала себя в состоянии лихорадочной дрожи, и это делало меня совершенно больной. Как странно, что после стольких лет я могу еще понимать все смены настроения этого человека! Я знаю, что сейчас он борется с самим собой, что он не может решиться. Сейчас я уже не могу уйти. Может быть, он уступит доброй половине своей души?.. Великий Боже, может быть, он уступит?..

— Но ты просто не понимаешь, о чем просишь, Эжени. Ты прекрасно знаешь, что дело не только в этом Энгиенском, что он мне безразличен. Мне нужно, наконец, показать Бурбонам, показать всему миру, что значит Франция! Французский народ сам выберет своего господина…

Я подняла голову.

— Свободные граждане свободной Республики идут к урнам… [10]

«Он декламирует поэму или повторяет какой-то текст?» — думала я. А он уже опять был у своего бюро и держал документ в руках. Печать на бумаге напоминала огромное пятно крови.

— Вы спросили меня, кто послал меня к вам сегодня ночью, — сказала я громко. — Прежде, чем вы примете решение, я хочу ответить на ваш вопрос.

Он не поднял глаз.

— Правда? Я слушаю!

— Ваша мама.

Он медленно опустил листок, подошел к камину и посмотрел на огонь.

— Я не знал, что мама интересуется политикой, — пробормотал он. — Она, конечно, волнуется!

— Ваша мама не рассматривает этот случай как политический.

— А как же?

— Как убийство.

— Эжени, ты переходишь границы!

— С каким же жаром ваша мама просила меня поехать и поговорить с вами! Бог свидетель, что это не такое уж большое удовольствие!

Тень улыбки промелькнула на его лице. Потом он стал перекладывать бумаги на своем столе. Наконец он нашел то, что искал. Он поднес лист к моим глазам.

— Посмотри, как ты находишь это? Я еще никому не показывал.

В верхнем углу большого листа бумаги была нарисована пчела. А в середине — набросок: квадрат из пчел, нарисованных через равные промежутки.

— Пчелы… — сказала я удивленно.

— Да, пчелы, — подтвердил он, удовлетворенно кивнув головой. — Знаешь, что это обозначает?

Я не знала.

— Это эмблема!

— Эмблема? Что вы будете украшать ею?

Он сделал широкий жест.

— Все! Стены, ковры, занавеси! Книги, дворцовые кареты, мантию императора!..

Я сдержала дыхание. Он решился!.. Он смотрел на меня и буквально пронзал меня взглядом.

— Поняла меня, Эжени, моя маленькая невеста?

Я почувствовала, что мое сердце бьется сильными толчками. А он уже доставал другой лист. Па нем были львы во всевозможных положениях. Львы отдыхающие, прыгающие, львы лежащие и нападающие. Наверху листа, как раз под рукой Наполеона, был загнут угол. Он сбросил лист на пол и показал другой. На нем был изображен орел с распростертыми крыльями.

— На этом я остановился. Он тебе нравится? Это мои гербы. Гербы императора Франции.

Может быть, эти слова мне приснились? Я наклонилась и взяла лист с рисунками. Мои пальцы дрожали. А Наполеон вновь вернулся к своему бюро и держал в руках лист с красной печатью.

Он был неподвижен, губы крепко сжаты, подбородок резко очерчен. Я почувствовала, как на моем лбу выступают капельки пота. Я смотрела на него, не спуская глаз. Тогда он наклонился вперед. Взял перо. Написал слово на листке и присыпал песком, чтобы просушить. Потом быстро схватил бронзовый колокольчик. На колокольчике был изображен орел с распростертыми крыльями.

Секретарь вошел в комнату. Наполеон аккуратно сложил листок.

— Запечатайте!

Секретарь поторопился покапать воском одной из свечей. Наполеон смотрел на него внимательно.

— Немедленно отправляйтесь в тюрьму Венсен и передайте это коменданту. Вы отвечаете за вручение этого лично коменданту тюрьмы.

Пятясь и кланяясь, секретарь покинул комнату.

— Я хотела бы знать, что вы решили, — сказала я внезапно охрипшим голосом.

Наполеон наклонился и стал собирать с пола лепестки от моей растерзанной розы.

— Вы испортили свою шляпу, мадам, — заметил он и протянул мне горсть лепестков.

Я поднялась, положила рисунок орла на маленький столик и бросила кусочки шелка в огонь.

— Не огорчайтесь, — сказал он. — Эта шляпа вам не идет.

Наполеон проводил меня пустынными коридорами. Я смотрела на стены. «Пчелы, — думала я. — Пчелы будут украшать Тюильри».

Каждый раз, как караульные преграждали мне путь, я вздрагивала. Узнав Наполеона, они сразу «брали на караул». Он проводил меня до кареты.

— Это экипаж вашей матери. Она ожидает моего возвращения. Что я должна передать ей?

Он склонился к моей руке, но на этот раз не поцеловал ее.

— Пожелайте маме доброй ночи. А вас, вас я благодарю от всего сердца за ваш приезд, мадам!

В моей гостиной я нашла м-м Летицию в том же положении, в каком оставила ее. Она сидела у окна в кресле. Небо уже посветлело. В саду чирикали птички. Жан-Батист что-то писал.

— Простите, что я так задержалась, — сказала я. — Но он меня не отпускал и болтал о разных вещах. — Железный обруч сжал мне горло.

— Послал ли он приказ в тюрьму? — спросила м-м Летиция.

Я кивнула.

— Конечно. Но он не захотел сказать мне, на что он решился. Он просил передать вам «доброй ночи».

— Спасибо, дитя мое, — сказала м-м Летиция, вставая. У двери она еще раз повернулась ко мне. — Что бы ни случилось, спасибо!

Жан-Батист взял меня на руки и унес в нашу спальню. Он снял с меня платье и сорочку, потом попробовал надеть на меня ночную рубашку. Я была такая усталая, что не могла поднять рук. Тогда он просто завернул меня в одеяло.

— Знаешь, Наполеон хочет стать императором, — прошептала я.

— Я слышал об этом. По-моему, это распространяют его враги. Кто тебе сказал?

— Сам Наполеон!

Тогда Жан-Батист наклонился ко мне и посмотрел на меня побелевшими глазами. Потом он быстро отошел и отправился в свою туалетную. Я долго слышала, как он ходил по комнате. Я не заснула, пока не почувствовала его рядом с собой и не спрятала лицо на его плече.

Спала я до позднего утра, и во сне я протестовала против чего-то, что меня мучило. Я видела во сне белые листы бумаги, по которым ползали пчелы.

Мари принесла завтрак и утренний листок «Монитора». На первой странице я прочла, что герцог Энгиенский был расстрелян сегодня в пять часов угра в тюрьме Венсен.

Несколько часов спустя м-м Летиция пустилась в дорогу, к своему изгнанному сыну в Италию.

Глава 17 Париж, 21 мая 1804 г.

— Ее императорское высочество, принцесса Жюли, — доложил Фернан, и в шелесте шелков вошла моя сестра Жюли.

— Госпожа маршальша, как вы провели ночь? — спросила она. Углы ее губ дрожали, и нельзя было понять, смеется она или плачет.

— Благодарю от всего сердца, Ваше императорское высочество, — ответила я, делая глубокий реверанс, точно такой, каким учил меня м-сье Монтель.

— Я нарочно приехала пораньше, мы можем немного посидеть в саду, — сказала моя сестра, Ее императорское высочество, принцесса Франции.

Наш сад невелик; розариум, за которым ухаживаю я сама, не очень хорош, и нет милого развесистого каштана, под которым так хорошо мечталось в нашем саду в Соо. Но когда цветут сирень и две молодые яблони, посаженные Жаном-Батистом в день первой годовщины Оскара, мой садик на улице Сизальпин очень хорош.

Жюли обмахнула платком пыль со скамейки, прежде чем сесть в своем шуршащем голубом платье. Два страусовых пера, пристроенных к ее прическе, горделиво покачивались.

Мари принесла лимонад и критическим тоном заметила:

— Вашему Императорскому высочеству следовало бы немного подрумяниться. Жена маршала выглядит лучше.

Жюли раздраженно ответила:

— Это потому, что у нее нет стольких забот. У меня столько хлопот с переездом! Мы переезжаем в Люксембург, Мари.

— Прекрасный особняк на улице Роше уже нехорош для принцессы Жюли! — заметила Мари сварливо.

— О нет, Мари! — умоляющим тоном сказала Жюли. — Ты не права. Я ненавижу дворцы! Это лишь потому, что наследник французского престола должен жить в Люксембургском дворце.

Жюли, жена наследника французского трона, имела очень несчастный вид. Но Мари не желала ничего слышать.

— Это не пришлось бы по вкусу вашему покойному батюшке, — ворчала она. Вызывающе подбоченившись, она добавила:

— Ведь покойный месье Клари был республиканцем!

Жюли сжала ладонями виски.

— Что я могу? Что я могу?

— Оставь нас одних, Мари, — попросила я. И как только Мари вышла и не могла нас слышать: — Не слушай эту старую мегеру, Жюли!

— По правде же, я ничего не могу! — сказала Жюли плаксивым тоном. — Честное слово, переезд на новую квартиру — удовольствие небольшое, а все эти церемонии уносят мое здоровье. Вчера — назначение маршалов, где мы простояли, да, простояли, не присаживаясь, три часа, а сегодня в соборе Дома инвалидов…

— Мы там будем сидеть, — утешала я ее. — Пей свой лимонад!

Лимонад был сладковато-горький на вкус. У него был привкус этих последних дней. Единственной «сладостью» этих дней был поток поздравлений: мой Жан-Батист стал маршалом. Маршальский жезл — мечта каждого военного, от простого солдата до генерала. А сейчас эта мечта осуществилась.

Но не совсем так, как мы ее себе представляли…

Спустя некоторое время после моего ночного визита в Тюильри был арестован главарь роялистов — Жорж Кадудаль. После смертной казни герцога Энгиенского никто не сомневался в исходе процесса Кадудаля.

Но я заболела от страха за Жана-Батиста, когда неожиданно генерал Моро, генерал Пишегрю и другие офицеры были впутаны в заговор этого Кадудаля и арестованы. Мы с часу на час ждали ареста. Вместо этого Жан-Батист был приглашен в Тюильри к первому консулу.

— Французская нация избрала меня. Надеюсь, что вы не пойдете против Республики?

— Я никогда не шел против Республики и не могу себе представить, как бы я мог это сделать, — спокойно ответил Жан-Батист.

— Мы производим вас в маршалы, — заявил Наполеон.

Жан-Батист не понял.

— Мы? — он.

— Да. Мы, Наполеон I, император Франции. Жан-Батист поперхнулся. Слова замерли у него на языке. Его оцепенение привело Наполеона в такое веселье, что он хлопнул себя по ляжкам и забегал по комнате, пританцовывая.

Генерал Моро был обвинен в государственной измене. Он был приговорен не к смерти, а к ссылке. Он уехал в Америку, но в дорогу он пустился в полной генеральской форме. Он не расставался со своей шпагой, на которой по традиции всех офицеров были выгравированы даты всех его побед в сражениях. Последним стояло значительное «Хохенлинден».

События развертывались. Позавчера первый консул уехал в Сен-Клу на охоту. Там он получил известие, что Сенат избрал его императором Франции.

Вчера в торжественной обстановке он вручил маршальские жезлы восемнадцати самым прославленным генералам французской армии.

Неделю назад Жан-Батист получил секретное указание сшить у своего портного маршальский мундир. Из Тюильри прислали рисунок этого мундира.

После вручения жезлов каждый маршал произнес короткую речь. Все они обращались к Наполеону: «Ваше величество».

Во время речей Мюрата и Массена Наполеон прикрывал глаза, и по его лицу было видно, как он устал за последние дни. Но когда заговорил Жан-Батист, тревожное выражение появилось на лице Наполеона.

Наконец, оно сменилось улыбкой. Его улыбкой, обольстительной и неотразимой. Он подошел к Жану-Батисту, пожал ему руку и просил считать его не только императором, но и другом также. Жан-Батист стоял по стойке «смирно», и лицо его было бесстрастным.

Я присутствовала на этом празднике на трибуне, построенной специально для жен маршалов. Я держала за руку Оскара, хотя меня и предупредили, что присутствие ребенка нежелательно.

— Подумайте, сударыня, что может случиться, если ребенок закричит во время речи Его величества?! — сказал мне один из распорядителей церемонии.

Но я хотела, чтобы Оскар присутствовал при назначении его отца маршалом Франции. В то время, как окружающие реагировали громкими выкриками, а Наполеон пожимал руку Жану-Батисту, Оскар весело размахивал флажком, который я ему купила.

Жюли была на другой трибуне, на трибуне, предназначенной для семьи императора.

Поскольку у императора должна быть аристократическая семья, Наполеон назвал своих братьев, кроме Люсьена, конечно же, принцами, а их жен — принцессами. Жозеф был наименован наследным принцем, пока у Наполеона не будет сына.

Трудно было придумать титул для мадам Летиции. Нельзя же было назвать ее «вдовствующая императрица», поскольку она никогда не была императрицей, а была всего лишь вдовой скромного корсиканского адвоката Карло Буонапарте. Но так как братья и сестры, говоря о ней, часто называли ее «мадам наша мама», Наполеону пришла в голову мысль представить ее как «Мадам Мать».

Вообще-то, «Мадам Мать» все еще в Италии у Люсьена.

Гортенс, жена Его императорского высочества, плоскостопого принца Луи, стала принцессой благодаря замужеству, а Эжен Богарнэ, сын ее величества императрицы, получил титул Его высочества…

Хотя сестры Наполеона за 24 часа успели сшить у лучших портных костюмы, расшитые пчелами, «Монитор» пока еще не опубликовал ничего об их возведении в ранг принцесс. Каролина, которая замужем за Мюратом, так же, как и я, стала супругой маршала. В «Мониторе» сообщалось, что маршалы впредь будут отвечать на обращение «монсеньор». По этому поводу Каролина спросила вполне серьезно, буду ли я называть своего мужа монсеньором при посторонних. На этот глупый вопрос я ответила не менее глупо:

— Нет. Я буду называть его монсеньором только в спальне. При посторонних я буду называть его Жан-Батист.

После церемонии восемнадцать семей маршалов обедали в Тюильри с императорской семьей. Стены, ковры, занавеси были расшиты золотыми пчелами. Несколько сотен вышивальщиц работали день и ночь, чтобы закончить вовремя эти орнаменты.

Мне все время казалось, что этот мотив из пчел мне что-то напоминает. И вдруг, когда я опустила свой бокал шампанского и выгравированная на нем пчела повернулась вниз головой, я поняла: это были лилии… Пчелы Наполеона — это перевернутые лилии Бурбонов!

Я сразу поняла, что это не случайно… Мне захотелось спросить у Наполеона, угадала ли я, но он сидел за столом слишком далеко от меня. Я слышала лишь раскаты его смеха и то, как он называл Каролину через весь стол: «жена маршала — маршальша».

— Чем все это кончится? — спросила я у Жюли.

— Но это еще только начало, — тихо ответила Жюли, поднося к носу флакон с солями.

— Тебе нехорошо? — спросила я обеспокоенно.

— Я совершенно не сплю с тех пор, как все это началось, — ответила она. — Подумай, если у императора не будет сына, и если мы с Жозефом должны будем наследовать… — Она задрожала и бросилась мне на шею. — Дезире, ты — единственная, кто может меня понять! Подумай, я всего лишь дочь торговца шелком из Марселя! Я не могу…

Я оторвала ее руки от своей шеи.

— Тебе нужно успокоиться, Жюли. Покажи всем, кто ты на самом деле! Покажи всему Парижу, всей Франции!

— Но кто же я? — спрашивала Жюли дрожащими губами.

— Ты — дочь торговца шелком Франсуа Клари, — сказала я твердо. — Не забывай этого, Жюли Клари. Подними голову! Тебе не стыдно?

Жюли встала, и я проводила ее в туалетную комнату. Страусовые перья, приколотые к ее прическе, сбились на сторону, у нее покраснел нос, и она опять готова была расплакаться. Без сопротивления она позволила мне привести в порядок ее прическу, подрумянить щеки и попудрить нос. Я не могла не рассмеяться.

— Скажи мне, Жюли, — говорила я, смеясь, — разве не удивительно, что ты чувствуешь себя такой усталой и разбитой? Ведь только дамы из бывшей аристократии так слабы здоровьем. А ты, принцесса Жюли, из очень благородной семьи Бонапартов, стала аристократически слаба и, конечно, ты менее сильная, чем жена разночинца Бернадотта.

— Не делаешь ли ты ошибки, Дезире, что не принимаешь Наполеона всерьез? — сказала Жюли.

— Ты забываешь, что я первая приняла его всерьез. Но сейчас мы должны поторопиться. Я хочу посмотреть на кортеж членов Сената перед тем, как ехать в Дом Инвалидов.

Агенты полиции охраняли подъезд Люксембургского дворца, и я слышала, как они называли Наполеона императором Франции. Во главе кортежа ехал батальон драгун. Затем следовали двенадцать муниципальных советников пешком, все в поту. Это не было большим удовольствием для господ, не привыкших ходить пешком! Сзади них показались два префекта в парадной форме. И затем под оглушительный хохот зрителей — Фонтен, президент Сената, верхом на лошади. Фонтена посадили на гнедую лошадь, смирную как ягненок, которую к тому же вел под уздцы конюх. И все-таки создавалось впечатление, что президент Сената свалится с лошади с минуты на минуту. В левой руке он держал свиток пергамента, правой вцепился в луку седла. Сзади него маршировали все члены Сената. Сзади шел военный оркестр, так громко игравший кавалерийский марш, что даже спокойная лошадь Фонтена взволнованно трясла ушами. Офицеры парижского гарнизона и четыре эскадрона кавалерии замыкали шествие.

Возле дворца кортеж остановился. Трубач проиграл сигнал. Бедный Фонтен развернул свиток и прочел постановление консульского Сената, который решил избрать первого консула генерала Бонапарта императором Франции. Толпа слушала в молчании, и когда он окончил, несколько голосов закричали: «Да здравствует император!» Военная музыка заиграла Марсельезу, затем кортеж двинулся дальше. Фонтен читал прокламацию также на площади Законодательства, Вандомской, Карусель и перед городской ратушей.

Потом мы с Жюли приказали кучеру везти нас как можно быстрее к Дому Инвалидов, так как мог произойти ужасный скандал, если бы мы опоздали к намеченному часу. Нас провели на галерею, предназначенную для императрицы и дам королевской семьи, а также для жен маршалов. Мы поспели в последний момент. Жюли быстро проскользнула на свое место, слева от Жозефины. Меня посадили во втором ряду, и я повернула шею, чтобы бросить взгляд между страусовых перьев, которые украшали прическу Жюли, и детских кудряшек, украшенных нитками жемчуга, на головке Жозефины.

Внизу было видно колышущееся море мундиров. В первых рядах сидели семьсот офицеров возвращенной из Египта армии, сзади них — худые и застывшие в неподвижности двести слушателей Политехнической академии.

Перед церковными скамьями поставили восемнадцать золоченых кресел. Там сияло золото на темно-синих мундирах. Маршалы в противовес скованности других военных, казалось, развлекались. Я увидела, что Жан-Батист с увлечением рассказывает что-то маршалу Массена, а Жюно даже повернул к нам свою золотистую голову и делал какие-то гримасы своей жене. Жозефина открыла свой веер и сделала ему знак, что он ведет себя невозможно.

Наконец замолчали и маршалы. Кардинал вышел перед алтарем, стал на колени и молча начал молиться. В то же мгновенье мы услышали снаружи звуки труб и выкрики толпы: «Да здравствует император!»

Кардинал поднялся с колен и медленно пошел к входным дверям Дома Инвалидов в сопровождении десяти почтенных церковнослужителей. Там он встретил императора Франции. Жозеф, Луи и министры сопровождали Наполеона. Оба принца были в странных костюмах. В бархатных жилетах, широких штанах и шелковых белых чулках они походили на актеров, играющих роль лакеев в спектакле Комеди Франсез.

Процессия прибывших, смешавшись со служителями собора, заиграла всеми цветами радуги. Во главе шли Наполеон и кардинал. Наполеон был в темно-зеленом мундире без всяких украшений.

— Он сошел с ума! Он надел свою полковничью форму без знаков отличия, — зашептала Каролина возмущенно.

Она сидела рядом с принцессой Гортенс. Гортенс толкнула ее острым локтем и шепнула:

— Тише!

Медленно Наполеон поднялся по трем ступеням, которые вели к золоченому трону с левой стороны алтаря. Я думаю, что это был трон, так как я раньше не видела трона. Потом он сел на этот трон, маленькая одинокая фигурка в зеленом полковничьем мундире.

Я изо всех сил старалась разглядеть эмблему, вырезанную на высокой спинке этого золоченого кресла. Это была «Н», огромная «Н», окруженная лавровым венком.

Шелест шелковых платьев дал мне понять, что нужно опуститься на колени, и я услышала, что кардинал начал мессу. Наполеон встал и сошел на две ступеньки вниз.

— Он отказался исповедоваться, — зашептала Каролина на ухо Полетт. — Однако дядюшка Феш его быстро уговорил.

Гортенс опять зашикала. Жозефина закрыла лицо руками. Она молилась самозабвенно.

Дядюшка Феш…

Аббат, который во время Революции решил выбрать себе карьеру коммивояжера и попросил у Этьена место в торговом доме Клари, уже довольно давно вернулся к своему привычному делу священнослужителя. С того дня, когда французские войска вошли в Рим и генерал Бонапарт вырабатывал условия мира с Ватиканом, дядюшка Феш надел кардинальскую митру. И сейчас дядюшка Феш в пурпурной мантии поднимает золотую дарохранительницу.

На коленях были маршалы, офицеры, слушатели Политехнического училища, солдаты — все были на коленях. Жозефина, первая императрица Франции, и рядом с ней вся семья Бонапарта — были на коленях. Церковные служки были на коленях.

А Наполеон стоял на первой ступеньке трона и только слегка склонил голову с видом вежливого внимания. Замолкли последние звуки органа. По церкви прошелестел легкий вздох. Потом тысяча человек задержала дыхание. Наполеон достал из кармана мундира бумагу и начал говорить. Он даже не развернул листок. Он говорил, не заглядывая в написанный текст. Без усилия его голос с металлическим оттенком разносился по всей церкви.

— Ом брал уроки дикции у одного актера, — зашептала Каролина.

— Нет, у актрисы, — сказала Полетт с подавленным смехом. — У мадемуазель Жорж.

— Тише, — прошипела Гортенс.

Закончив говорить, Наполеон сошел со ступенек своего трона. Он подошел к алтарю и поднял правую руку, принося присягу. Потом он обратился к присутствующим:

— Клянитесь приложить все ваши силы для сохранения прав, на которые опирается наше государство: свобода, равенство. Клянитесь!

Все руки поднялись. Моя рука также. Возглас клятвы поднялся волной до высоких сводов Дома Инвалидов и долго дрожал в переполненном соборе.

Началось «Те-деум» [11]. Медленно Наполеон вернулся на свой трон и внимательно смотрел на ряды скамей. Орган гремел.

Сопровождаемый восемнадцатью маршалами в расшитых золотом мундирах, Наполеон покинул церковь. Перед церковью он сел на белую лошадь и вернулся в Тюильри во главе всех офицеров гвардии. Толпы народа радостно кричали. Женщина с безумным взглядом протягивала к Наполеону грудного ребенка и кричала: «Благослови его! Благослови!»

Жан-Батист ожидал меня у дверцы нашей кареты. Когда мы возвращались домой, он сказал:

— Ты все видела? Скажи, какое выражение было у него, когда он сидел на своем троне?

— Он улыбался. Но одними губами, не глазами.

И так как он ничего не говорил, а смотрел прямо перед собой, я спросила:

— О чем ты думаешь, Жан-Батист?

— О воротнике моего маршальского мундира. Регламентированная высота воротника совершенно неприемлема. И вообще, воротник узок, и меня ужасно стесняет.

Я посмотрела на него. Жилет из белого шелка и темно-голубой мундир были вышиты золотыми нитями. Вышивка представляла собой листья дуба. Пальто из голубого бархата было на белой шелковой подкладке и тоже обшито золотом. Там также были вышиты листья дуба.

— Твой бывший жених удобно устроился. В то время как он запеленал нас в золоченые листья, он сам надел походную форму полковника, — сказал Жан-Батист с горечью.

Мы вышли из кареты возле нашего дома. Несколько молодых людей подбежали к нам, крича:

— Да здравствует Бернадотт!

Жан-Батист ответил им:

— Да здравствует император!

Когда мы вдвоем сидели за ужином, он заметил мимоходом:

— Тебя, вероятно, заинтересует, что император возложил на министра полиции миссию следить не только за личной жизнью, но даже и за перепиской своих маршалов.

— Жюли говорила мне, что он хочет короноваться этой зимой, — сказала я, приняв к сведению то, что он мне сообщил.

Жан-Батист громко засмеялся.

— Кто будет его короновать? Дядюшка Феш, может быть, возложит корону на его голову?

— Нет, короновать его будет Папа.

Жан-Батист так порывисто поставил на стол свой стакан, что вино пролилось на скатерть.

— Но это… — он покачал головой. — Дезире, я думаю, что это невозможно. Не поедет же он в Рим, чтобы короноваться там?

— Нет, конечно! Для этого Папа должен будет приехать в Париж.

Я не сразу поняла, почему Жан-Батист находил это невозможным, но потом он мне объяснил, что Папа никогда не покидает Ватикан.

— Я не слишком силен в истории, но мне кажется, что этого никогда не бывало, — сказал он.

Я посыпала солью пятно на скатерти. Тогда будет легче отстирать его.

— Жозеф думает, что Наполеон заставит Папу приехать, — сказала я.

— Бог свидетель, что я не слишком ревностный сын Римской церкви, да и нельзя этого требовать от бывшего сержанта Революции, но мне кажется, что нехорошо заставлять старика ехать по плохим дорогам в Париж, — ответил Жан-Батист.

— Уже нашли несколько старых корон, скипетр и державу, — сообщила я. — И мы тоже должны будем играть свои роли на этой церемонии. Жозеф и Луи хотят сшить себе придворные костюмы в испанском стиле. Луи, особенно со своими плоскими ступнями, будет иметь изящный вид…

Жан-Батист смотрел перед собой. Потом он сказал резко:

— Я попрошу у него военное губернаторство в самой удаленной от Парижа провинции. Я хочу внести изменения в управление завоеванными нами территориями. Не только как военная власть, понимаешь? Я задумал многие реформы и уверен, что смогу создать хорошую жизнь в подчиненной мне провинции.

— Но тогда тебе придется уехать? — сказала я, уже внутренне протестуя против его проекта.

— Придется обязательно. Бонапарт выторгует для Республики мир на новых условиях, но, конечно, не длительный. А мы, маршалы, мы будем ездить верхом по всей Европе, пока… — он промолчал. — Пока мы вновь не будем воевать. Так как Наполеон прирожденный солдат. — Говоря это, Жан-Батист расстегнул свой воротник.

Я смотрела на него.

— Форма маршала слишком тесна тебе!

— Это правда, девчурка. Маршальская форма мне тесна! Поэтому сержант Бернадотт покинет Париж очень скоро. Ну, допивай свой стакан и пойдем спать!

Глава 18 Париж, 30 ноября 1804

Папа действительно приехал в Париж, чтобы короновать Наполеона и Жозефину.

А Жан-Батист устроил мне ужасную сцену, потому что он внезапно приревновал меня к нему. (Не к Папе, конечно, а к Наполеону).

В этот день репетировали шествие коронационного кортежа императрицы. У меня до сих пор кружится голова, а больше всего меня огорчило, что Жан-Батист ревнует. Поэтому я не могу спать и сижу за большим письменным столом Жана-Батиста и пишу мой дневник.

Жан-Батист уехал, и я даже не знаю куда.

Через два дня состоится коронация, и в Париже только и говорят об этом уже два месяца. Наполеон хочет, чтобы это событие было самым блестящим во все времена. А Папа согласился приехать в Париж, так как Наполеону необходимо, чтобы все страны и особенно сторонники Бурбонов видели, что Наполеон действительно коронован и помазан на трон в соборе Нотр-Дам.

Прежние «султаны» Версальского двора, все как один набожные католики, заключили между собой пари по поводу приезда Папы. Никто не мог поверить, что он приедет.

И вдруг он совершил свой въезд в Париж несколько дней назад со свитой из шести кардиналов, четырех архиепископов, шести прелатов и с целой армией докторов, секретарей, солдат швейцарской гвардии и лакеев… Пий VII собственной персоной.

Жозефина устроила в Тюильри грандиозный банкет в его честь. Но Папа рано ушел в свои покои очень оскорбленный, так как после ужина его хотели развлекать балетным спектаклем. А ведь императрица и в мыслях не хотела обидеть его!

— Поскольку старик в Париже, нужно же было… — попробовал оправдать ее Жозеф, говоря с дядюшкой Фешем. Но тот, уже ставший с головы до ног кардиналом, только возмущенно покачал головой.

Уже несколько недель члены императорской семьи репетируют свои роли в предстоящем торжестве. Репетиции проходят в Фонтенбло и Тюильри.

Сегодня после полудня и мы, жены восемнадцати маршалов, репетировали свои роли в церемонии коронации императрицы.

Когда я приехала в Тюильри вместе с Лаурой Жюно и мадам Бертье, нас проводили в белую гостиную Жозефины. Там собрались уже все члены семьи и шел оживленный разговор.

Ответственность за руководство церемонией коронации возложена на Жозефа, но дирижером церемонии является Деспро, которому вручено на все расходы по церемонии две тысячи франков и который вникает во все детали.

Деспро — постановщик балетов и часто ассистировал противному Монтелю, у которого я когда-то училась аристократическим манерам.

Мы, жены маршалов, забрались в уголок и пытались понять, о чем идет такой бурный спор.

— Но это желание Его величества, — говорил Деспро огорченным тоном.

— Даже если он прогонит меня из Франции как бедного Люсьена, я не буду этого делать, — визжала Элиза Бачиокки, урожденная Бонапарт.

— Нести трен?.. Это же смешно, — сказала Полетт с возмущением.

— Но Жюли и Гортенс тоже понесут трен и они не отказываются, хотя они обе императорские высочества, — сказал Жозеф, пытаясь утихомирить страсти.

Его волосы были спутаны, так как он все время хватался за голову.

— Императорские высочества! — прошипела Каролина. — А почему мы, сестры императора, не носим таких титулов? Мы что же, менее уважаемы может быть, чем Жюли, дочь торговца шелком?

Я почувствовала, что краснею от злости.

— Или Гортенс, дочь этой… этой… — Каролина искала самое несправедливое, самое обидное слово для Ее величества императрицы Жозефины.

— Мадам, умоляю вас, — сказал Деспро, вздыхая.

— Они спорят о коронационной мантии с огромным треном, — шепнула мне на ухо Лаура Жюно. — Император желает, чтобы трен несли его сестры и принцессы Жюли и Гортенс.

— Ну, можем мы начать репетицию? — Жозефина вышла из внутренних покоев и имела очень странный вид. На ее плечи были накинуты две простыни, которые должны были изображать коронационную мантию. Мантия была еще не готова.

Мы присели в придворном реверансе.

— Прошу всех встать на свои места в кортеже, сопровождающем Ее величество, — закричал Жозеф.

— Даже если она будет ходить на руках, я не понесу ее трен, — быстро сказала Элиза Бачиокки.

Деспро подошел к нам.

— Из восемнадцати жен маршалов всего семнадцать, — задумчиво заметил он. — Ведь жена маршала Мюрата понесет трен, так как она сестра императора.

— И не подумаю, — закричала Каролина с другого конца комнаты.

— Я не знаю, как я смогу поставить семнадцать жен маршалов парами, — задумчиво рассуждал Деспро. — Монтель, сможете ли вы из семнадцати дам сделать девять пар, которые будут идти впереди Ее величества?

Монтель приблизился к нам и наморщил лоб, раздумывая.

— Семнадцать дам… попарно… и никто не может идти без пары?

— Не смогу ли я помочь вам решить эту стратегическую задачу? — спросил кто-то сзади нас. Мы быстро повернулись и тут же присели в низком реверансе. Наполеон!

— Предлагаю сделать так: шестнадцать жен маршалов попарно открывают кортеж Ее величества. Потом пойдет, как мы решили, Серюрье с кольцом императрицы, Мюрат с ее короной, а затем одна из жен маршалов с… да, конечно, с подушкой, на которой будет кружевной платок Ее величества. Это будет очень поэтично!

— Это гениально, Ваше величество, — прошептал Деспро, складываясь вдвое в низком поклоне. Монтель, в свою очередь, тоже склонился до земли.

— И эта дама с кружевным платком… — Наполеон сделал маленькую паузу и переводил взгляд, выбирая, с м-м Бертье на Лауру Жюно, с Лауры на некрасивую м-м Лефевр. Но я уже знала его решение. Я сжала губы и не смотрела на него. Я хотела быть одной из шестнадцати, женой маршала Бернадотта, ни больше ни меньше, я не хотела выполнять это почетное поручение, я не хотела…

— Мы попросим м-м Жан-Батист Бернадотт взять эту миссию на себя. М-м Бернадотт будет очаровательна. В небесно-голубом не правда ли?

— Голубой цвет мне не идет, — пробормотала я, думая о своем голубом шелковом платье, которое было на мне в гостиной м-м Тальен.

— В голубом, — повторил император, который, конечно, тоже вспомнил это несчастное платье и отвернулся от меня.

Когда он подошел к своим сестрам, Полетт открыла рот и сказала:

— Сир, мы не хотим…

— Мадам, вы забываетесь! — быстро сказал Наполеон голосом, прозвучавшим как удар хлыста. Никто не должен заговаривать с императором, прежде чем он сам обратится.

Полетт закрыла рот. Наполеон повернулся к Жозефу.

— Еще разногласия?

— Наши сестры не хотят нести трен императрицы, — сказал Жозеф жалобным тоном, откидывая назад свои волосы, взмокшие от пота.

— Почему не хотят?

— Сир, м-м Бачиокки и Мюрат и герцогиня Боргезе думают…

— Тогда трен понесут только их императорские высочества, принцессы Жюли и Гортенс.

— Трен очень тяжел, чтобы его могли нести две дамы, — сказала Жозефина, которая, приподняв свои простыни, подошла к Наполеону.

— Если мы не получим такие же титулы, как Жюли и Гортенс, мы категорически отказываемся от таких же обязанностей, — сказала Элиза угрожающим тоном.

— Придержи язык, — резко сказал Наполеон. И обернувшись к Полетт, которую любил: — Ну, чего вы хотите?

— Мы имеем такое же право на титул принцесс, как и эти две, — сказала Полетт, кивая на Жюли и Гортенс.

Наполеон поднял брови.

— Можно подумать, что я унаследовал корону своего отца и что я должен делить это право с моими сестрами и братьями! Мои братья и сестры забыли, что высокий титул — это свидетельство моих личных заслуг. До сих пор никто еще не признал за ними таких заслуг, не правда ли?

В наступившей тишине мы услышали шепот Жозефины как легкий порыв ветерка.

— Сир, я прошу вас, будьте добрым и присвойте титулы императорских высочеств вашим сестрам!

«Она хочет дружбы, — подумала я. — Она боится. Может быть и правда то, о чем шепчутся, что он подумывает о разводе?»

Наполеон засмеялся. Спектакль, казалось, очень его развлекал, и мы поняли, что он развлекается с самого начала.

— Хорошо! Если вы обещаете, что будете хорошо себя вести, назову вас…

— Сир! — вскрикнули Элиза и Каролина в порыве радости.

— Наполеон, грацие танто [12]! — пробормотала Полетт.

— Я хочу видеть репетицию кортежа коронации Ее величества, — сказал Наполеон, обращаясь к Деспро. — Начинайте!

На фортепиано, долженствовавшем изображать оркестр, кто-то заиграл торжественный марш. Потом Деспро поставил шестнадцать жен маршалов в восемь пар, и Монтель показал им, как они должны идти — грациозно, легко и торжественно одновременно. Это было, казалось, совершенно невозможно для шестнадцати дам, на ноги которых в это время смотрел император. Они двигались через комнату в растерянности, и Полетт кусала себе пальцы, чтобы не расхохотаться.

Наконец позвали Серюрье и Мюрата. Они торжественно выступали и несли диванные подушки, подобные которым они понесут во время коронации и на которых будут кольцо и корона императрицы.

После них мне надлежало идти одной, вооруженной только подушкой с дивана. Потом двинулась Жозефина, увешанная простынями, которые несли позади нее три вновь титулованные принцессы и Жюли с Гортенс.

Таким пышным кортежем мы четырежды пересекли гостиную и остановились лишь тогда, когда Наполеон повернулся на каблуках, уходя. Мы тотчас сделали низкий реверанс. Но взволнованный Жозеф последовал за братом.

— Сир, я вас умоляю…

— Я занят, — сказал нетерпеливо Наполеон.

— Сир, вопрос о девственницах, — сказал Жозеф и сделал знак Деспро приблизиться.

Деспро подошел к Жозефу и повторил:

— Девственницы — трудная проблема. Мы не можем найти таких.

Наполеон кусал губы, чтобы не рассмеяться.

— Для чего вам девственницы, господа? — спросил он.

— Ваше величество может быть забыли… В хрониках Средних веков, где описывается церемония коронации в Реймсе, по которой мы действуем, между прочим, говорится, что двенадцать девственниц, державших в руках по две восточные свечи, должны идти к алтарю после миропомазания Вашего величества. Мы уже подумали о кузине маршала Бертье и одной из моих кузин по материнской линии, — говорил Деспро, — но эти две дамы уже… они не…

— Они, конечно, девственницы, но им уже перевалило за сорок, — сказал Мюрат громовым голосом из глубины гостиной. Мюрат, офицер кавалерии, постоянно забывал придворный этикет…

— Я уже неоднократно выражал желание пригласить на церемонию коронации старую французскую аристократию. Это, кстати, очень полезно для народа. Я уверен, господа, что вы найдете несколько молодых девушек, которые вас устроят, в предместье Сен-Жермен.

И мы опять сделали реверанс. Наполеон покинул гостиную.

Потом подали прохладительные напитки, и Жозефина передала мне через одну из своих фрейлин, чтобы я села с ней (с Жозефиной) рядом на диван. Она выразила удовольствие по поводу моих отличных манер. Она сидела между мной и Жюли и большими глотками пила шампанское. Ее лицо похудело за последнее время. Темная краска на веках делала глаза огромными, а нарумяненные щеки скрывали бледность утомления. Две морщинки, тонкие как волос, пролегли от крыльев носа к углам губ и вырисовывались яснее, когда Жозефина улыбалась, не открывая губ, по своему обыкновению. Но детские кудряшки, поднятые в высокой прическе, все-таки делали из нее очень молодую женщину.

— Рой не успеет сшить мне голубое платье за два дня, — заметила я.

Жозефина так устала от примерки туалетов к коронации и репетиций, что вдруг забыла, что ей нельзя говорить о своем прошлом. Она сказала:

— Поль Баррас когда-то подарил мне сапфировые серьги. Если я их найду, я охотно дам их вам к голубому платью.

— Вы очень добры, мадам, но я думаю… — Нас перебили. Жозеф появился перед нами. Губы его дрожали от волнения.

Жозефина подняла голову.

— Ну, что еще случилось?

— Его величество просит вас немедленно пройтик нему в рабочий кабинет, — объявил он,

Жозефина подняла тонкие брови.

— Новые трудности в церемонии коронации, мой дорогой деверь?

Жозеф не мог дольше скрывать свою радость и, наклонившись, сказал:

— Папа дал знать, что отказывается короновать Ваше величество.

Маленький рот сложился в иронической улыбке.

— А чем святой отец обосновывает этот отказ?

Жозеф поглядел вокруг, как бы боясь, что его услышат.

— Говорите, не бойтесь. Нас слышат только принцесса Жюли и мадам Бернадотт, а эти две дамы принадлежат к нашей семье.

Жозеф сделал неуловимое движение головой, у него образовался двойной подбородок, и он принял гордый, немного злорадный вид.

— Папа узнал, что Ваши величества не были обвенчаны в церкви, и сообщил, что не может короновать, простите, Ваше величество, я повторяю слова святого отца, не может короновать наложницу императора французов.

— А откуда святой отец узнал, что Бонапарт и я только записались, а не были обвенчаны? — спросила Жозефина.

— Это еще предстоит узнать, — сказал Жозеф. Жозефина вертела в руке пустой бокал.

— И что думает ответить Его величество святому отцу?

— Его величество будет говорить с Папой.

— Есть простой выход из положения, — сказала Жозефина, улыбаясь, и поднялась. Пустой бокал она сунула Жозефу.

— Я сейчас же переговорю с Бона… с императором по этому поводу. Мы обвенчаемся, и все будет устроено.

В то время как Жозеф отдавал пустой бокал лакею и догонял Жозефину, чтобы присутствовать при ее разговоре с Наполеоном, Жюли сказала задумчиво:

— Я думаю, что она сама постаралась, чтобы Папа узнал это обстоятельство.

— Да. Иначе она была бы очень удивлена.

Жюли сжала руки.

— Она меня очень беспокоит. Как она боится развода! Потихоньку болтают, что если он разведется, то только потому, что она не может иметь детей. Ты согласна со мной?

Я пожала плечами. Получается, что он ломает всю эту комедию с коронацией в стиле Карла Великого [13] и подражанием коронационным церемониям в Реймсе [14] и вообще делает черт знает что, для того чтобы весь мир видел, что он становится основоположником наследственной династии. И все это для того, чтобы стал императором Жозеф, если он переживет Наполеона, или маленький сын Гортенс и Луи…

— Но он не может просто выставить ее, — говорила Жюли с глазами, полными слез. — Он сделал ей предложение в то время, когда у него не было денег, чтобы купить новые штаны, она шла рядом с ним все эти годы, она помогала подниматься ему все выше, а сейчас она помогла ему получить корону, и весь свет считает ее императрицей и…

— Нет, — сказала я. — Он не может играть в Шарлеманя и настаивать, чтобы его короновал Папа, одновремено впутавшись в бракоразводный процесс как обыкновенный буржуа. И, кроме того, если бы что-нибудь подобное заметили мы с тобой, то Жозефина, которая гораздо умнее нас, должна была бы знать об этом давно. Наполеон не откажется от коронации, и поэтому он поторопится оформить церковный брак.

— А после церковного обряда он уже не сможет так легко развестись с ней, правда? На это рассчитывает Жозефина?

— Да, она на это рассчитывает.

— Кроме того, он ее любит. По-своему, конечно, но любит. И не сможет бросить ее просто так.

Я сдержалась и не сказала: «Правда? Он не сможет? Верь мне, Наполеон сможет!..»

Шелест шелка опять возник в комнате… Вернулась императрица, и мы вновь сделали глубокий реверанс. Проходя, Жозефина взяла бокал шампанского с подноса, который держал лакей, и кивнула Деспро:

— Мы можем еще раз прорепетировать мой коронационный кортеж.

Потом она подошла к нам.

— Дядя Феш обвенчает нас сегодня ночью без свидетелей в дворцовой часовне. Забавно, правда? После того как мы уже женаты девять лет. Ну, м-м Бернадотт, вы решили? Прислать вам мои сапфировые серьги?

В карете, отвозившей меня домой, я решила не надевать голубого платья, на котором настаивал Наполеон.

Завтра от Роя должны были доставить новый, бледно-розовый туалет, так как вначале всем женам маршалов было указано быть в бледно-розовом.

Жан-Батист уже ждал меня в столовой, голодный как лев, вернее в таком плохом настроении, что показался мне голодным львом.

— Что ты делала так долго в Тюильри?

— Сначала я слушала, как ссорились Бонапарты, потом приняла участие в репетиции. Мне предложена особая роль. Я не пойду танцующим шагом вместе с другими женами маршалов, а пойду совсем одна вслед за Мюратом и понесу на подушке носовой платок Жозефины. Что ты скажешь о столь высокой должности?

Жан-Батист вскочил.

— Но я не хочу, чтобы ты хоть в чем-то отличалась! Жозеф и эта обезьяна Деспро решили так, потому что ты сестра Жюли! Но я запрещаю тебе! Понимаешь?

Я вздохнула.

— Это ничему не поможет. Жозеф и Деспро не при чем. Это желание императора.

Я никогда не думала, что Жан-Батист может так выйти из себя. Он внезапно охрип.

— Что ты сказала?

— Это желание императора, я ничего не могу поделать!

— Я этого не вынесу! Моя жена не имеет права давать представление всему свету!

Он так рычал, что стаканы на столе зазвенели. Я не могла понять, отчего он так обозлился.

— Но почему ты так раздражаешься?

— Все будут показывать на тебя пальцами. «Невеста! — скажут. — М-м Жан-Батист Бернадотт — большая любовь юных лет императора, которую он не может забыть! Его маленькая Эжени, которой он отводит особое место в день своей коронации». После этого ты навсегда останешься «его маленькой Эжени». А я, я стану посмешищем всего Парижа, понимаешь?

Смущенная, я внимательно смотрела на Жана-Батиста. Никто не знает так, как я, насколько его мучает холодность отношений с Наполеоном и невозможность пойти на сделку со своей совестью и согреть эту дружбу искренней приязнью.

Какой непрерывной мукой является для него ощущение того, что он предал идеалы своей молодости, как лихорадочно он ждет согласия на его ходатайство о предоставлении ему руководящей должности как можно дальше от Парижа!

А Наполеон заставляет его ждать, ждать и еще раз ждать…

Но я никак не могла подумать, что эти муки ожидания могут привести к сцене ревности.

Я подошла к нему и положила руки ему на грудь.

— Жан-Батист, — сказала я, — стоит ли так сердиться на каприз Наполеона?

Он оттолкнул мои руки.

— Ты прекрасно знаешь, что произошло, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Ты знаешь прекрасно! Он хочет, чтобы люди знали, что он отличает свою маленькую невесту, свою любовь молодых лет! Но я тебе говорю, что он давно забыл это прошлое. Я говорю тебе это, исходя из моего мужского опыта. Его интересует только настоящее. Он влюблен в тебя и хочет доставить тебе удовольствие, чтобы…

— Жан-Батист!..

Он провел рукой по лбу.

— Прости меня! Действительно, ты ничего не можешь, — прошептал он.

В это время вошел Фернан и поставил на стол суповую миску. Мы молча сели друг против друга. Когда Жан-Батист поднес ложку ко рту, его рука дрожала.

— Я не буду принимать участие в торжествах, — сказала я. — Я лягу в постель и скажусь больной.

Жан-Батист не ответил. После обеда он ушел.

Сейчас, когда я сижу за его письменным столом и пишу, я пытаюсь понять, действительно ли Наполеон снова влюблен в меня. Той бесконечной ночью в своем рабочем кабинете перед казнью герцога Энгиенского он говорил со мной голосом прежних времен: «Снимите вашу шляпу, мадам…» И потом: «Эжени, маленькая Эжени!..» Он отослал мадемуазель Жорж. Я думаю, что этой ночью он вспомнил ограду нашего сада в Марселе, спящие поля и звезды, которые были так близко…

Как странно, что этот маленький Бонапарт, который стоял у изгороди, через два дня будет коронован как император Франции!.. Как поразительно, что было время, когда мое место было не рядом с моим Бернадоттом!

Часы в столовой пробили полночь. Может быть, Жан-Батист в гостях у м-м Рекамье?.. Он часто говорит о ней. Жюльетта Рекамье замужем за старым, очень богатым банкиром. Она читает все книги, которые выходят из печати, и даже те, которые не выходят, лежа при этом целые дни на диване. Она считает себя музой всех знаменитых мужчин, но никому из них не позволяет даже поцеловать себя. Даже собственному мужу, как говорит Полетт. Жан-Батист часто беседует о книгах и музыке с этой своей важной приятельницей, и она присылает мне скучнейшие романы с просьбой прочесть «эти шедевры». Я ненавижу Рекамье и восхищаюсь ею.

Половина первого. В этот момент Наполеон и Жозефина, вероятно, стоят коленопреклоненные в дворцовом часовне, а дядюшка Феш совершает венчальный обряд. Мне было бы легко объяснить Жану-Батисту, почему Наполеон не забывает меня, но это его только рассердило бы. Я — кусочек молодости Наполеона. А ведь никто не забывает свою молодость, даже когда для воспоминаний выпадают редкие минуты. Появившись в небесно-голубом платье в коронационном кортеже, я буду для Наполеона лишь воспоминанием… Но Жан-Батист, вероятно, прав: Наполеон хочет оживить свои воспоминания. Подобное объяснение в любви со стороны Наполеона будет бальзамом на рану, давно зарубцевавшуюся. Завтра я останусь в постели и скажу, что простудилась.

И послезавтра — тоже. У «голубого воспоминания» Его величества насморк, и оно просит извинить…

Ночью, нет, точнее уже сегодня, я проснулась, когда кто-то тихонько до меня дотронулся, взял на руки и унес в нашу спальню. Металлические шнуры эполетов царапали мне щеку, как часто бывало раньше.

— Ты был у своей приятельницы. Я ревную, — шептала я в полусне.

— Я был в опере, девчурка, и один. Я хотел послушать хорошую музыку. Я отослал карету и пешком вернулся домой.

— Я тебя очень люблю, Жан-Батист. И я очень больна. У меня насморк и болит горло, и я не смогу принять участие в коронационной церемонии.

— Я извинюсь за м-м Бернадотт перед императором. — И после паузы: — Ты никогда не должна забывать, что я тебя очень люблю, девчурка. Ты меня слышишь или уже спишь?

— Я сплю, Жан-Батист! Что бывает, когда кто-нибудь хочет пролить бальзам на давно затянувшуюся рану?

— Над этим человеком смеются, Дезире!

— Да. Над великим императором Франции смеются…

Глава 19 Париж, вечер коронации Наполеона. 2 декабря 1804

Это было торжественно, хотя временами смешно: коронация моего бывшего жениха, императора Франции.

Когда Наполеон с тяжелой короной на голове сидел на своем троне, наши взгляды встретились. Я почти все время держалась сзади императрицы, пока она стояла перед алтарем, держа подушку с ее кружевным платком.

Мой план — быть на коронации — сорвался. Жан-Батист сообщил распорядителю церемонии Деспро, что к великому сожалению, я не могу присутствовать, так как у меня лихорадка. Это сообщение поразило Деспро. Ведь остальные жены маршалов поднялись бы со смертного одра, лишь бы показаться в Нотр-Дам. Он спросил, не смогу ли я сделать над собой усилие и все-таки прибыть.

— Моя жена заглушит звуки органа своим чихом, — уверял Жан-Батист.

Я провела в постели весь день. Около полуночи Жюли, узнавшая, что я больна, приехала меня проведать. Она была очень взволнована и заставила меня выпить горячего молока с медом. Это было вкусно, и у меня не хватило смелости сказать ей, что я вовсе не больна. Потом я соскучилась в постели, оделась и пошла в детскую. Оскар и я разобрали на части национальную гвардию, то есть не гвардию, а куклу, изображавшую гвардейца. Мы хотели посмотреть, из чего сделана голова. Оказалось, из воска. Но когда весь пол был усыпан обломками, мы долго ползали, пока не собрали все и вытерли пол. Потому что мы оба, Оскар и я, очень боимся Мари, которая год от года делается с нами все строже.

Вдруг открылась дверь, и Фернан доложил, что приехал домашний врач Наполеона. Я не успела даже сказать, что приму его в спальне через пять минут, как тупица Фернан ввел его в детскую.

Доктор Корвизар поставил свой саквояж на седло лошади-качалки и учтиво поклонился мне.

— Его величество поручил мне справиться о здоровье госпожи супруги маршала. Я счастлив сообщить Его величеству, что вы уже поправились, мадам.

— Доктор, я еще очень слаба, — сказала я растерянно.

Доктор Корвизар удивленно поднял брови, и они стали похожи на крышу домика и как будто приклеены к его бледному лицу.

— Мадам, я не могу пойти на сделку с моей совестью врача и констатировать, что вы недостаточно сильны, чтобы нести платок Ее величества в коронационном кортеже,

И, поклонившись еще раз, не улыбнувшись, добавил:

— Его величество дал мне на этот счет совершенно точные указания.

Я проглотила слюну. Я подумала в этот момент, что Наполеон одним росчерком пера может раздавить Жана-Батиста.

— Если вы считаете, доктор… — пробормотала я. Доктор Корвизар склонился к моей руке:

— Я настоятельно советую вам присутствовать на коронации, мадам.

Потом он взял свой саквояж и покинул детскую.

Вечером от Роя принесли бледно-розовое платье и белое страусовое перо, которое следовало воткнуть в волосы.

В шесть часов вечера я вздрогнула от пушечного залпа, от которого затряслись стекла в окнах. Я побежала на кухню и спросила Фернана, что происходит?

— С этого часа до полуночи каждый час будут стрелять пушки, а на площадях зажигаться бенгальские огни. Нужно пойти с Оскаром, чтобы он посмотрел иллюминацию, — сказал Фернан, начищая позолоченную саблю Жана-Батиста.

— Идет снег, а мальчик утром немного кашлял.

Я поднялась в детскую, села к окну и взяла Оскара на колени.

За окном было уже совсем темно, но я не зажигала свечи в комнате. Мы с Оскаром смотрели на хлопья снега, которые кружились в свете большого фонаря у нашего подъезда.

— Есть город, где снег лежит много месяцев каждой зимой, а не так, как у нас, несколько дней. А небо там похоже на свежевыстиранную простынь, — сказала я ему.

— А дальше? — спросил Оскар.

— Это все.

— Я думал, что ты рассказываешь мне новую сказку.

— Это не сказка. Это правда.

— Как называется город?

— Стокгольм.

— А где он?

— Далеко. Очень далеко. Я думаю, около Северного полюса.

— Император завладеет Стокгольмом?

— Нет, Оскар. В Стокгольме свой король.

— Как его зовут?

— Я не знаю, мой дорогой.

Вновь послышался залп. Оскар вздрогнул и спрятал лицо мне в ладони.

— Ты не должен бояться. Пушки стреляют в честь императора.

Оскар поднял голову.

— Я не боюсь пушек, мама. Когда я вырасту, я буду маршалом Франции, как папа.

Я смотрела на хлопья снега. Не знаю почему, я вспомнила Персона, его славное лицо доброй лошади…

— А может быть, ты когда-нибудь станешь торговцем шелком, как твой дедушка?

— Я хочу быть маршалом. Или сержантом. — Он оживился. — Фернан сказал, что возьмет меня с собой смотреть коронацию.

— О нет, Оскар! Детей не разрешено брать в собор. У мамы и папы нет билета для тебя.

— Но Фернан хочет взять меня с собой к собору. Там мы увидим всю процессию, — сказал Оскар. — Императрицу и тетю Жюли и… — он глубоко вздохнул… — и императора в его короне, мама. Фернан обещал.

— Очень холодно, Оскар. Ты не сможешь стоять несколько часов перед Нотр-Дам. В давке такого маленького мальчика затопчут.

— Мамочка, позволь, позволь!

— Я расскажу тебе подробно, как все будет происходить, Оскар.

Мою шею обвили две маленькие ручки, на щеках я почувствовала нежные поцелуи.

— Мамочка, я прошу! Если я обещаю каждый вечер выпивать молоко до самого донышка чашки…

— Нет, нельзя, Оскар. Правда! Очень холодно, и ты опять будешь кашлять. Будь благоразумным, дорогой!

— А если я буду выпивать всю бутылочку с противной микстурой от кашля, мама? Если смогу…

— В этом городе Стокгольме, совсем возле Северного полюса, есть… да… есть большое озеро и в нем зеленые льдины, — начала я, чтобы переключить внимание Оскара.

Но Стокгольм его не интересовал.

— Я хочу видеть коронацию, мама, — сказал он, всхлипывая.

— Я очень, очень хочу!

— Когда ты будешь большим, — сказала я непоследовательно, — когда ты будешь большим, ты увидишь коронацию.

— Разве император будет короноваться еще раз? — скептически спросил Оскар.

— Нет, конечно. Мы пойдем на другую коронацию, Оскар. Вдвоем. Мама тебе обещает. И эта коронация будет гораздо красивее, чем завтра, поверь, гораздо красивее.

— Жена маршала не должна рассказывать ребенку глупости, — сказала Мари в темноте сзади нас. — Иди, Оскар. Нужно выпить молоко и вкусную микстуру от кашля, которую прописал тебе доктор.

Мари зажгла свет в детской, и я отошла от окна. Я больше не видела танца снежинок.

Позднее Жан-Батист поднялся пожелать Оскару доброй ночи. Мальчик сразу пожаловался ему:

— Мама не разрешает мне идти с Фернаном к собору, чтобы увидеть императора в короне.

— Я тоже не позволю, — сказал Жан-Батист.

— Мама говорит, что пойдет со мной на другую коронацию потом, когда я вырасту. Ты пойдешь с нами, папа?

— Кто будет короноваться потом? — спросил Жан-Батист.

— Мама, кто будет короноваться потом? — закричал Оскар. И так как я не знала, что ответить, я приняла таинственный вид.

— Я тебе не скажу. Это будет сюрприз. Спокойной ночи, мой дорогой, пусть тебе снятся хорошие сны.

Жан-Батист заботливо подоткнул одеяло нашего маленького сына и погасил свет.

Позже я готовила ужин. Фернан и кухарка ушли. Во всех театрах давали даровые спектакли. Иветт — моя новая горничная — исчезла еще днем.

Жюли уверяла меня, что жена маршала не может сама причесываться и застегивать пуговицы на платье. Уступив ее уговорам, я взяла эту Иветт, которая до Революции пудрила волосы какой-то графине, и, я думаю, манеры моей горничной гораздо лучше моих…

Вечером мы пошли на кухню, я вымыла тарелки и стаканы, а мой маршал надел передник, в котором Мари вытирает посуду.

— Я всегда помогал маме, — сказал он. И с легкой усмешкой: — Наши хрустальные стаканы ей понравились бы… — Улыбка сползла с его лица. — Жозеф мне говорил, что у тебя был врач Наполеона.

— В этом городе все знают все обо всех, — сказала я, вздыхая.

— Нет, не все. Но император знает многое про многих. Это его система.

Засыпая, я услышала еще залп. Я подумала, что была бы очень счастлива в маленьком доме возле Марселя. В деревенском доме с хорошо налаженным хозяйством. Но ни Наполеон — император Франции, ни Бернадотт — маршал Франции не имеют ни малейшей склонности к разведению кур…

Я проснулась от того, что Жан-Батист теребил меня за плечо. Была еще глубокая ночь.

— Разве уже пора вставать? — спросила я с испугом.

— Нет, но ты во сне так громко всхлипывала, что я решил тебя разбудить. Ты видела плохой сон?

Я постаралась вспомнить.

— Я была с Оскаром на коронации, — сказала я, с трудом вспоминая подробности моего сна. — Мы должны были обязательно войти в собор, но перед порталом было столько народа, что пройти было совершенно невозможно. Нас толкали и швыряли во все стороны, толпа все увеличивалась, я держала Оскара за руку и потом… вдруг нас со всех сторон уже окружили не люди, а куры, которые бегали возле наших ног и ужасно кудахтали.

Я прижалась к Жану-Батисту.

— И это было так страшно? — опять спросил он. Он так нежно говорил со мной, что я начала успокаиваться.

— Да, очень страшно. Куры кудахтали, как… ты знаешь, как люди в сильном волнении. Но не это было самое страшное. Самое страшное были короны…

— Короны?

— Да. На мне и Оскаре были короны, и они были очень тяжелые. Я едва могла держать голову прямо, но я знала, что корона упадет, если я хоть на минуту наклоню голову. А Оскар… уверяю тебя, у Оскара тоже была на голове корона, которая была ужасно тяжела для него. Я видела его худенькую шейку, напрягшуюся, чтобы не склониться, и мне было очень страшно, как бы ребенок не надорвался от тяжести короны… И… да, потом я проснулась. Это был ужасный сон!

Жан-Батист положил руку мне на голову и прижал меня к себе.

— Это естественно, что ты видела во сне коронацию. Через два часа нам нужно вставать и одеваться для церемонии коронации в Нотр-Дам. Но как могла придти тебе в голову мысль о курах?..

Я постаралась прогнать воспоминания о плохом сне и вновь заснуть.

Снег перестал. Но стало холоднее, чем вчера вечером. Однако парижане уже с пяти утра начали собираться перед Нотр-Дам и вдоль улиц, по которым должна проехать золоченая карета императора, императрицы и их семьи.

Жан-Батист и я должны явиться во дворец архиепископа. Там будет формироваться кортеж. В то время как Фернан помогал Жану-Батисту облачиться в его маршальскую форму и еще раз протирал золоченые пуговицы мундира, Иветт пристраивала к моей прическе белые страусовые перья. Я сидела перед туалетом и со страхом смотрела в зеркало. Я находила, что с этими страусовыми перьями я похожа на цирковую лошадь. Каждую минуту Жан-Батист кричал с другого конца комнаты:

— Ты готова, Дезире?

Но страусовые перья отказывались держаться как следует.

Вдруг Мари порывисто отворила дверь:

— Вот это принесли для жены маршала. Принес ливрейный лакей из дворца императора.

Иветт взяла у нее маленький пакет и положила передо мной на туалет. Конечно, Мари не тронулась из комнаты и с любопытством рассматривала маленький красный кожаный сундучок, который был освобожден от бумаги.

Жан-Батист отодвинул Фернана и подошел ко мне. Я подняла глаза и встретила его взгляд в зеркале.

«Конечно, — подумала я, — Наполеон вдохновился на какой-нибудь поступок, и Жан-Батист опять рассердится». Мои руки так дрожали, что я не могла открыть сундучок.

— Давай я открою, — сказал наконец Жан-Батист. Он наклонился над туалетом, и сундучок открылся сразу же.

— О!.. — произнесла Иветт.

— Ах, ах! — восторженно прошептала Мари. Фернан, наоборот, затаил дыхание. Мы увидели золотую шкатулочку. На крышке сидел орел с распростертыми крыльями. Ничего не понимая, я смотрела на сверкающий предмет.

— Открой шкатулку, — сказал Жан-Батист.

Я легонько нажала пальцем на крышку. Она не открылась. Тогда я взяла орла за крылья и слегка приподняла его. Крышка откинулась. Шкатулка была выстлана красным бархатом и на бархате блестели золотые монеты.

Я повернулась и посмотрела на Жана-Батиста.

— Ты что-нибудь понимаешь?

Он не ответил. Жан-Батист внимательно глядел на монеты, и его лицо бледнело, бледнело…

— Это золотые франки, — прошептала я. Я стала вынимать монеты и класть их на туалет между коробок с пудрой, щеток и моих драгоценностей. Между монетами лежал сложенный листок бумаги. Рука Наполеона… крупные каракули… Они танцевали перед моими глазами, и я с трудом складывала слова: «Мадам, вы были так добры, что однажды дали мне свои скопленные деньги, в Марселе, чтобы я мог поехать в Париж. Это путешествие принесло мне счастье. Я чувствую потребность сегодня возвратить мой долг и поблагодарить вас». И постскриптум: «Сумма, которую вы мне тогда дали, равна девяноста восьми франкам.»

— Здесь девяносто восемь франков золотом, Жан-Батист, а я дала ему ассигнациями.

С непередаваемой радостью я увидела, что Жан-Батист улыбнулся.

— Я потихоньку копила свои карманные деньги, чтобы купить императору новый мундир, потому что его походная форма была уже очень потерта, но он истратил деньги, взятые у меня, чтобы уплатить долги и освободить генералов Жюно и Мармона из их гостиницы, — продолжила я.

Около девяти часов мы прибыли в архиепископство. Нас проводили в комнату на первом этаже, мы поздоровались с маршалами и их женами, и нам подали горячий кофе. Потом мы подошли к окнам. Перед порталом Нотр-Дам происходили волнующие сцены. Шесть батальонов гренадеров с помощью гусар гвардии пытались установить порядок. Хотя все двери собора были открыты для приглашенных с шести часов утра, в соборе лихорадочно продолжались декоративные работы. Двойной кордон Национальной гвардии едва сдерживал массы любопытных.

— Восемьдесят тысяч человек собрались посмотреть коронационный кортеж, — сказал Мюрат, который по своей должности губернатора Парижа был ответственен за порядок.

Префект полиции запретил каретам подъезжать к собору, и приглашенные продвигались в толпе пешком до самых дверей. Только нам, участвующим в кортеже, было разрешено оставить свою верхнюю одежду в епископстве. Остальные приглашенные должны были появиться в соборе без пальто, и я заледенела от одного только взгляда на дам, вышедших из карет и семенивших в толпе, дрожащих от холода, который кусал их в их шелковых туалетах.

В это время произошел комический инцидент. Группа приглашенных дам столкнулась с шествием высших чиновников магистратов, завернутых в мантии из красного сукна. Эти чиновники галантно распахнули свои широкие мантии, и замерзшие дамы радостно укрылись в этих убежищах. Несмотря на закрытые окна, мы услышали раскаты хохота в рядах зрителей.

Наконец показались кареты иностранных принцев, считавшихся почетными гостями.

— Личности третьего сорта, — пробормотал Жан-Батист. — Наполеон оплатил этим «высочествам» все путевые расходы и расходы по пребыванию в Париже. Вот маркграф Баденский, — объяснил мне Жан-Батист. — А вот здесь ты можешь увидеть также принца Саксен-Кобургского.

Жан-Батист с легкостью произносит эти невозможные немецкие имена. Как это ему удается?

Я отошла от окна и расположилась у камина.

Мне подали вторую чашку кофе. В это время возле двери возникла оживленная дискуссия. Однако, я обратила на нее внимание лишь тогда, когда ко мне направилась м-м Ланн, говоря:

— Мне кажется, что этот беспорядок у двери касается вас, дорогая м-м Бернадотт.

Богу было угодно, чтобы этот беспорядок действительно касался меня! Какой-то господин во фраке табачного цвета с растрепанным жабо безуспешно боролся с часовыми, преграждавшими ему путь.

— Пустите меня к моей маленькой сестренке, мадам Бернадотт Эжени!

Господином в коричневом фраке оказался Этьен. Когда он меня увидел, он закричал, как утопающий:

— Эжени, Эжени, спаси меня!

— Послушайте, — спросила я у часовых, — почему вы не разрешаете войти моему брату? — и я втащила Этьена в комнату. Часовой пробормотал что-то вроде: «Приказано впускать только господ и дам из коронационного кортежа.»

Я позвала Жана-Батиста, и мы усадили потного от волнения Этьена в кресло. Он мчался день и ночь из Генуи в Париж, чтобы присутствовать на коронации.

— Разве ты не знаешь, Эжени, как тесно я связан с императором? Друг моей юности, человек, на которого я всегда возлагал все свои надежды, — сказал он задыхающимся голосом, и при этом у него был самый несчастный вид.

— А что тебя приводит в отчаяние? — спросила я его. — Твой друг юности с минуты на минуту будет коронованным императором. Чего тебе еще надо?

— Присутствовать! — сказал Этьен умоляющим голосом.

— Присутствовать на церемонии?.. Надо было приехать раньше, шурин. А сейчас все входные билеты розданы, — спокойно сказал Жан-Батист.

Этьен, сильно располневший с годами, вытер лоб:

— Из-за непогоды моя почтовая карета без конца останавливалась, — сказал он, извиняясь.

— Может быть, Жозеф ему поможет, — сказала я Жану-Батисту.

— Мы же теперь наверняка ничего не сможем сделать.

— Жозеф возле Его величества в Тюильри и никого не принимает. Я уже там был, — сказал Этьен жалобно.

— Послушай, Этьен, ты же всегда терпеть не мог Наполеона. Ну почему тебе так важно видеть его коронацию? — спросила я, пытаясь его успокоить.

Но Этьен подпрыгнул:

— Как ты можешь говорить подобные вещи? Разве ты не знаешь, что в Марселе я был самым близким, самым лучшим другом императора?

— Я знаю только, что ты был возмущен, когда я стала его невестой, — ответила я ему.

— Ах так, вы хотели запретить Дезире этот брак?

Тогда Жан-Батист хлопнул моего брата по плечу. — Шурин Этьен, я решительно симпатизирую вам, и даже если мне придется посадить вас к себе на колени в переполненном соборе, я вас туда проведу. — Он, смеясь, повернулся и закричал: — Жюно, Бертье, господина Этьена Клари надо контрабандой провести в собор. Идите сюда! Мы с вами выиграли не одну битву!

Потом я увидела в окно моего брата Этьена, исчезающего в Нотр-Дам, под эгидой трех маршальских мундиров.

Через несколько минут маршальские мундиры появились вновь, и мне сообщили, что Этьен устроен среди дипломатического корпуса. Он сидит, как сказал мне Жан-Батист, рядом с турецким султаном. На турке зеленый тюрбан и… он замолчал, так как появилась процессия Папы.

Впереди шел батальон драгун, за ним следовала швейцарская гвардия. Наконец мы увидели монаха верхом на осле, державшего перед собой крест.

— Пришлось нанять мула, и Деспро говорит, что он обходится в 67 франков в день, — прошептал маршал Бертье. Жан-Батист расхохотался.

Затем следовал экипаж Папы. Его карету влекли шесть серых лошадей, и мы, конечно, немедленно узнали парадную карету императрицы, которую предоставили в распоряжение Папы.

Папа вошел в архиепископство, но нам не удалось оказать ему знаков внимания. Он очень быстро облачился в одной из комнат первого этажа, после чего покинул дворец в сопровождении высшего духовенства и медленно направился к порталу Нотр-Дам.

Кто-то открыл одно из окон. Толпа молчала. Только женщины становились на колени, а большинство мужчин даже не снимало шляпы.

Внезапно Папа остановился, что-то сказал и перекрестил молодого человека, стоявшего в первом ряду с высоко поднятой головой. Позднее мы узнали, что Пий VII, посмотрев на этого парня и на всех, стоявших рядом, заметил с улыбкой:

— Я полагаю, что благословение старца не может быть оскорбительно.

Еще дважды Папа перекрестил прозрачный холодный воздух, затем белый силуэт исчез под порталом собора, и красные мантии кардиналов сомкнулись за ним как поток.

— Что происходит сейчас в соборе? — спросила я. Кто-то объяснил мне, что при входе Папы хор императорской капеллы возгласил: «Ты есть Петр!» [15], и Папа должен сесть на трон, стоящий слева от алтаря.

— А теперь не замедлит появиться император, — добавил кто-то.

Но император заставил ждать еще целый час население Парижа, полки, стоящие по стойке «смирно», высоких приглашенных и главу святой Римской церкви.

Наконец артиллерийские залпы возвестили, что император покинул Тюильри. Не знаю почему, но внезапно все разговоры прекратились. Молчаливо все мы подошли к большим зеркалам; безмолвно маршалы поправили свои ордена, одернули синие с золотом мундиры и сделали знак лакеям набросить им на плечи синие пелерины.

Пудря лицо, я с удивлением заметила, что у меня дрожат руки.

Как приближающаяся буря, сначала далекая, затем неуклонно растущая и превращающаяся в ураган, до нас докатилось: «Да здравствует император! Да здравствует император!»

Показался Мюрат, губернатор Парижа, верхом, в сверкающем золотом мундире. За ним с громом следовали драгуны. Затем герольды, верхом, в одежде из лилового бархата, вышитого золотыми орлами; герольды держали жезлы, украшенные золотыми пчелами.

Потрясенная, смотрела я на эти пышные лиловые одежды. А в свое время я хотела купить ему на свои карманные деньги мундир, потому что его собственный был слишком поношен…

Золоченые коляски, запряженные шестью лошадьми каждая, останавливались одна за другой. Из первой вышел Деспро. Из второй — адъютанты императора. За ними — министры.

И, наконец, из экипажа, сверху донизу разукрашенного золотыми пчелами, — принцессы императорского дома.

Принцессы были в белом с диадемами в волосах. Жюли стремительно бросилась ко мне и сжала мою руку. Пальцы ее были ледяными.

— Только бы все обошлось, — сказала она маминым тоном.

— Да. Но обрати внимание на свою диадему. Она съехала на сторону, — сказала я тихо.

Как солнце возникла в сером свете дня императорская карета. Она была позолочена со всех сторон и украшена фризом из бронзовых медальонов, представляющих все департаменты Франции, связанных между собой золотыми пальмовыми ветвями. На крыше экипажа сверкали четыре огромных орла, когти которых были переплетены лавровыми ветвями. Между ними покоилась огромная золотая корона.

Изнутри экипаж был обит зеленым бархатом — цветом Корсики. Восемь лошадей, украшенных султанами из белых перьев, остановились, тяжело дыша, перед архиепископством. Мы вышли и стали шеренгами. В правом углу кареты сидел, прислонившись к подушкам, император. Наполеон был одет в пурпурный бархат, и, когда он вышел, мы увидели, что на нем широкие короткие штаны с буфами и белые чулки, вышитые драгоценными камнями.

В этом наряде он был совершенно неузнаваем и имел вид костюмированного оперного героя с немного короткими ногами. Зачем эти короткие штаны с буфами на испанский лад Наполеону? Зачем штаны с буфами?

Императрица, сидевшая слева от него, напротив, была красивее, чем когда-либо. В ее детских локонах сверкали самые крупные бриллианты, какие я когда-либо видела. Хотя Жозефина была очень накрашена, я сейчас же почувствовала, что ее сверкавшая молодостью улыбка, какой молодостью, Боже мой! — шла от всего сердца.

Император сочетался с ней церковным браком, он собирался короновать ее! Она больше не боялась!

Но когда передо мной прошли Жозеф и Луи, занимавшие передние места в императорской карете, я не поверила своим глазам: оба они были выряжены ужасно. В белом с головы до ног. В белых шелковых туфлях с золотыми пряжками, и я внезапно обнаружила, что у Жозефа вырос небольшой живот.

В то время как он старался состроить очаровательную гримасу, похожую на оскал лакированной лошадки-качалки, недавно подаренной Оскару, Луи с хмурым видом вошел во дворец, волоча свои косолапые ноги.

В здании архиепископства Наполеон и Жозефина быстро надели свои коронационные мантии. В течение нескольких секунд Жозефина, сжав зубы, делала усилия, чтобы не согнуться под тяжестью своей пурпурной мантии. Но тут Жюли, Гортенс, Полетт и Каролина подхватили трен, и она с облегчением вздохнула.

В то время как Наполеон с усилием натягивал перчатки, пальцы которых были совершенно не эластичными, так как они были расшиты золотом, его взгляд скользнул вдоль наших рядов.

— Можем ли мы тронуться?

Деспро уже дал нам последние инструкции. Теперь мы ожидали его сигнала, чтобы построиться как на репетициях. Но сигнала не было. Деспро шептался с Жозефом, а Жозеф, пожимая плечами, показывал, что тут он бессилен.

Наполеон смотрелся в зеркало. Ни один мускул не дрожал на его лице, лишь глаза время от времени зажмуривались, как будто он не мог поверить, что видит свое изображение. Он видел человека среднего роста, по самые уши запакованного в горностаевый воротник коронационной мантии.

«Корона Франции валяется в сточной канаве. Нужно лишь нагнуться, чтобы поднять ее!..» Да. Наполеон нагнулся и выловил корону из сточной канавы…

Смущенные перешептывания и топтание без толку возвратили меня на землю… Я поискала глазами Жана-Батиста. Он стоял вместе с остальными маршалами, держа бархатную подушку с императорским орденом Почетного легиона, который он должен был нести в кортеже.

Он задумчиво покусывал нижнюю губу.

«Сейчас, — подумала я, — мы хороним Республику. Папочка, твой сын выхлопотал входной билет, а твоя дочь Жюли даже стала принцессой и носит диадему!»

— Чего же мы ждем, Деспро? — голос Наполеона был нетерпелив.

— Сир, было сказано, что Мадам Мать должна открывать коронационный кортеж, но Мадам Мать…

— Наша мама не приехала, — заявил Луи. В его голосе звучала радость.

Наполеон отправлял курьера за курьером в Италию, чтобы просить мать приехать в Париж к коронации. Наконец, мадам Летиция не посмела больше отказывать в этих настоятельных просьбах. Она оставила своего изгнанника — сына Люсьена — и пустилась в путь.

— Мы очень жалеем, — сказал Наполеон без выражения. — Деспро, трогаемся в Нотр-Дам!

Зазвучали фанфары. Медленно и важно герольды тронулись к Нотр-Дам. Пажи в зеленом за ними. Потом настала очередь Деспро — руководителя церемонии. За ним шли шестнадцать жен маршалов, парами, негнущиеся как марионетки. Далее Серюрье, а следом за ним двинулся Мюрат. Серюрье — подушкой, на которой лежало кольцо императрицы, Мюрат — с короной Жозефины.

Ледяной зимний ветер пахнул мне в лицо, когда я вышла. Я держала перед собой, как святые дары, подушку с кружевным носовым платком. Когда я проходила мимо толпы, удерживаемой войсками, раздалось несколько одиночных выкриков: «Да здравствует Бернадотт! Бернадотт!» Я не отводила взгляда от расшитой спины Мюрата.

Когда я вносила платок Жозефины в собор, гром органа и запах курений погасили все мысли в моей голове. Лишь когда мы подошли к свободному пространству в середине собора и Мюрат остановился, я опять получила возможность соображать. Я увидела алтарь и два золотых трона. На левом троне сидел неподвижный как статуя старик в белом. Пий VII ожидал Наполеона уже в течение примерно двух часов.

Я встала рядом с Мюратом и повернула голову. Я увидела Жозефину, приближающуюся к алтарю, с широко раскрытыми глазами, которые в ярком освещении блестели влажным блеском, с восторженной улыбкой на губах. Она остановилась у подножья двойного трона, справа от алтаря. Принцессы императорского дома, которые несли трен Жозефины, оказались как раз передо мной.

Я чуть не свернула шеи, чтобы видеть, как войдет Наполеон. Сначала показался Келлерман с большой императорской короной. За ним — Периньон со скипетром и Лефевр со шпагой Шарлеманя, потом Жан-Батист с орденом Почетного легиона. За ним Эжен Богарнэ с кольцом императора, потом бравый Бертье с державой и, наконец, прихрамывающий министр иностранных дел Талейран с сеткой из золотых нитей, на которую император должен скинуть свою мантию в момент коронования.

Звуки органа нарастали. Исполнялась Марсельеза. Наполеон медленно приближался алтарю. Жозеф и Луи несли трен его пурпурной мантии.

Наконец Наполеон стал рядом с Жозефиной. За ним расположились братья и маршалы. Папа поднялся и начал мессу. Тогда Деспро подал незаметный знак маршалу Келлерману. Келлерман приблизился и подал корону Папе. Она казалась очень тяжелой, и Папа с трудом поднял ее своими маленькими руками.

В это время Наполеон сбросил пурпурную мантию с плеч. Братья подняли ее и передали Талейрану.

Орган замолк. Ясным и торжественным голосом Папа произнес формулу благословения. Потом он поднял тяжелую корону, чтобы возложить ее на склоненную голову Наполеона. Но голова Наполеона не склонилась. Руки в расшитых перчатках поднялись и легким движением завладели короной. Долю секунды Наполеон держал корону на вытянутых руках, затем медленно опустил ее себе на голову.

Не одна я вздрогнула в этот момент. Наполеон нарушил предусмотренный церемониал коронации и короновал себя сам. Орган ликовал. Лефевр подал императору шпагу Шарлеманя, Жан-Батист надел на него орден Почетного легиона, Бертье дал ему в руки державу, а Периньон скипетр. И, наконец, Талейран покрыл его плечи мантией.

Медленно император поднялся по ступеням. Жозеф и Луи несли трен и стали по бокам трона.

— Да здравствует и благословен будет император, — провозгласил Папа.

Потом Пий VII осенил крестом Жозефину и поцеловал ее в щеку.

Мюрат должен был протянуть ее корону Папе, но Наполеон спустился на несколько ступеней и протянул руку. И тогда Мюрат отдал корону не Папе, а Наполеону.

Впервые за этот день император улыбнулся.

Осторожно, очень осторожно, чтобы не помять прически, он возложил корону на детские кудряшки Жозефины. Потом он взял ее под руку, чтобы помочь взойти по ступеням трона. Жозефина сделала шаг, пошатнулась и чуть не упала назад.

Они бросили ее трен! Элиза, Полетт и Каролина. Они хотели, чтобы Жозефина упала, чтобы она была смешна в момент своего наивысшего торжества.

Но Жюли и Гортенс приложили все силы, чтобы поднять тяжелый трен. Наполеон крепко схватил Жозефину под руку и поддержал ее. Нет, она не упала. Она лишь покачнулась на первой ступеньке трона…

В то время как девушки из старой французской аристократии, девственницы, которые доставили столько хлопот Деспро, приближались к алтарю, неся восковые свечи, Папа с кардиналами удалились в капитул собора.

Наполеон с бесстрастным лицом сидел на троне рядом с Жозефиной. Он смотрел прямо перед собой полузакрытыми глазами.

Я стояла в первом ряду между Мюратом и Талейраном. Я пыталась представить себе, о чем может думать сейчас Наполеон. О чем может думать человек, короновавший себя. Я не могла отвести глаз от его застывшего лица.

Потом… потом я увидела, как дрогнул мускул возле рта. Он сжал губы и сдержал зевок. В этот момент его взгляд случайно упал на меня. Его полузакрытые глаза открылись, и он улыбнулся во второй раз за этот день. Не нежно, как улыбнулся он, когда короновал Жозефину, а беспечно, с легким юмором, как он улыбался когда-то…

Как когда-то, когда мы бегали взапуски и он уступал мне.

«Разве я не говорил тебе? — спрашивали меня его глаза, — тогда, возле изгороди. Только ты мне не верила. Как ты мечтала, чтобы я ушел из армии, и ты сделала бы из меня торговца шелком»…

Мы продолжали смотреть в глаза друг другу. Он сидел, охваченный горностаевым воротником, который доставал ему до ушей, с тяжелой короной на коротко остриженных волосах, и все-таки… все-таки один момент он был таким, как прежде!

Но воспоминание о герцоге Энгиенском привело меня в себя. И о Люсьене, которого первым услали в изгнание, и о Моро, и о других известных и неизвестных, которые последовали за ними…

Я заставила себя отвести взгляд, когда послышался голос президента Сената. Президент стоял перед Наполеоном и развертывал свиток пергамента. Положив одну руку на Библию, и подняв другую, император повторил за ним слова присяги. Голос его звучал холодно и ясно, как будто он отдавал приказ. Наполеон обещал французскому народу свободу религии, свободу политическую и гражданскую.

Затем вернулись священники, чтобы проводить императорскую чету до портала собора.

В какой-то момент кардинал Феш оказался рядом с Наполеоном. Наполеон, смеясь, толкнул дядю скипетром. Но на круглом лице кардинала отразился такой ужас перед святотатственным жестом племянника, что Наполеон отвернулся, пожав плечами.

Через минуту он крикнул, обратившись к Жозефу, несшему трен:

— Жозеф, если бы отец видел нас!

Двигаясь к выходу вслед за Мюратом, я силилась разглядеть зеленый тюрбан турецкого министра, чтобы рядом с ним найти Этьена. Мои старания увенчались успехом. Этьен сидел с разинутым ртом и казался одуревшим от восторга. Он все смотрел вслед императору, хотя множество спин давно скрыли Наполеона от глаз его обожателя.

— Император не снимает корону даже ночью, в постели? — спросил Оскар, когда я укладывала его спать вечером в день коронации.

— Нет, не думаю, — ответила я.

— Может быть, она его согревает? — спросил Оскар задумчиво.

Жюли недавно подарила ему медвежью шапку, которая еще тяжела для малыша. Я не могла не засмеяться, но горло мне перехватила спазма.

— Греет?.. Нет, дорогой! Корона не греет ни Наполеона, ни никого другого. Как раз наоборот.

— Мари говорит, что людям, которые кричали на улицах «Да здравствует император!», заплатила полиция, — сказал мне Оскар. — Это правда, мама?

— Я не знаю. Не надо говорить о таких вещах!

— Почему?

— Потому что…

Я кусала губы. Я хотела сказать: «Потому что это опасно!» Но ведь Оскар должен говорить все, что думает. А с другой стороны, министр полиции выслал из Парижа людей, которые говорили то, что думали, и запретил им проживать не только в Париже, но и в близлежащих провинциях.

Не так давно мадам де Сталь, женщина, писавшая письма, лучший друг Жюльетты Рекамье, была выслана.

— Твой дедушка Клари был убежденный республиканец, — сказала я внезапно тихим голосом, целуя чистый лобик моего сына.

— Я думал, что он был торговцем шелком, — сказал Оскар.

Двумя часами позже я танцевала вальс впервые в жизни. Мой зять Жозеф, его императорское высочество, давал большой праздник. Были приглашены все иностранные принцы и дипломаты, а также все маршалы и Этьен, потому что он брат Жюли.

Когда-то Мария-Антуанетта старалась привить венский вальс в Версале. Но только аристократы, которых она принимала, выучили этот танец. Во время Революции, конечно, было запрещено все, что напоминало «Австриячку». Но сейчас нежный ритм тройного па, пришедший из вражеской страны, вновь просочился в Париж.

Я прилежно учила его когда-то у Монтеля, но никогда не танцевала. Жан-Батист, бывший до нашей женитьбы послом в Вене, стал учить меня. Он крепко прижал меня к себе и считал сержантским голосом: «раз, два-три; раз-два, три».

Сначала я почувствовала себя молодым рекрутом, потом голос Жана-Батиста сделался нежным, и мы закружились в бальном зале Люксембурга, в волнах света. Я почувствовала его губы на моих волосах.

— Император заигрывал с тобой во время коронации, раз-два, три. Я хорошо видел, — произнес Жан-Батист.

Мне кажется, что он отнесся к этому делу без души, — ответила я.

— К какому делу? К заигрыванию с тобой? — спросил Жан-Батист.

— Фу, противный! Я хочу сказать: к коронации!

— Он знает меру, девчурка.

— Но коронация должна была потребовать всех душевных сил, — настаивала я.

— Для Наполеона это была формальность. Он короновался и в то же время приносил присягу Республике. Раз, два-три!

Кто-то крикнул:

— За здоровье императора!

Зазвенели бокалы.

— Это твой брат Этьен, — сказал Жан-Батист.

— Давай танцевать, — прошептала я. — Пусть этот танец не прекращается никогда!

Губы Жана-Батиста опять прикоснулись к моим волосам. Хрустальные люстры разливали ослепительный свет и, казалось, тоже раскачивались. Весь зал кружился вместе с нами.

Откуда-то издалека до меня доносились голоса гостей, мне казалось, что это где-то далеко квохчут куры, одна, две, три…

Пусть все будет так всегда: кружиться в вальсе и чувствовать губы Жана-Батиста на своих волосах.

На обратном пути наша карета проехала перед Тюильри. Дворец был иллюминирован. Пажи с зажженными факелами несли караул.

Нам рассказывали, что император ужинал вдвоем с Жозефиной. Она так понравилась императору в короне, что он пожелал, чтобы и во время ужина Жозефина не снимала ее.

После ужина Наполеон удалился в свой рабочий кабинет и развернул штабные карты.

— Он готовит будущую кампанию, — объяснил мне Жан-Батист.

Пошел снег, и многочисленные факелы погасли.

Глава 20 Париж, две недели спустя после коронации Наполеона

Несколько дней назад император вручал знамена различным полкам. Мы все должны были явиться на Марсово поле. Наполеон надел свою мантию и корону. Каждый полк получил знамя. На верхушке древка был резной позолоченный орел, под орлом волновался трехцветный шелк. Император сказал в своей речи, что орел не должен никогда попадать в руки врагов и обещал новые победы своим войскам. Мы провели несколько часов на трибуне, и перед нами парадным маршем прошли полки.

Этьен рядом со мной был в экстазе и почти оглушил меня восторженными криками. Пошел снег, а зрелище не прекращалось, и у нас промокли ноги. У меня было время вспомнить приготовления к празднику маршалов в Опере. Церемонимейстер сообщил маршалам, что они должны дать праздник в честь императора. Это должен быть самый блестящий бал из всех, и для этой цели сняли помещение Оперы.

Маршалы неоднократно совещались и проверяли список приглашенных, чтобы никто не был обижен или забыт. Месье Монтель дал нам специальный урок, где показал, каким образом мы должны будем шествовать перед императорской четой, а затем сопровождать в зал Наполеона и Жозефину. Деспро предупредил нас, что император предложит руку одной из жен маршалов, в то время как один из маршалов должен будет вести императрицу к ее трону.

По этому поводу опять много совещались, чтобы решить, которой из жен маршалов и кому из маршалов будет оказана эта честь. Наконец Мюрат, как супруг принцессы, был избран, чтобы принять руку императрицы. Но что касается рук императора, то мнения разделились между дуайеном [16] маршальских жен и мной, сестрой принцессы Жюли. Мне, по счастью, удалось убедить всех, что только толстой «дуаиенше» надлежит приветствовать императора. Я была очень рассержена на Наполеона, потому что он до сих пор не удовлетворил заветное желание Жана-Батиста получить независимый командный пост как можно дальше от Парижа.

Утром в день праздника Полетт влетела ко мне, как порыв ветра. Ее сопровождали итальянский скрипач-виртуоз и капитан драгун. Она посадила обоих на диван в моей гостиной и увлекла меня в спальню.

— Который из них мой любовник, как ты думаешь? — спросила она смеясь.

Золотая пудра сверкала в ее светлых волосах под шляпкой из черного бархата. В ее крошечных ушках переливались изумруды из фамильных драгоценностей Боргезе, ярко-зеленый пояс туго сжимал точеные бедра, и маленькая черная бархатная жакетка обтягивала ее грудь так плотно, что выделялись соски. Брови ее были подведены, как она делала в пятнадцать лет. Но только сейчас — дорогой тушью, а не кусочком угля из маминой кухни… Вокруг блестящих глаз, напомнивших мне глаза Наполеона, залегли тени.

— Ну же! Кто из этих двоих мой любовник? — повторила она.

Я не могла угадать.

— Оба! — закричала Полетт, с победоносным видом усаживаясь за мой туалет.

Золотой сундучок все еще стоял там.

— У кого это такой плохой вкус, чтобы подарить тебе шкатулку для драгоценностей, украшенную этими ужасными имперскими орлами? — спросила она.

— Теперь твоя очередь угадывать, — ответила я.

Полетт наморщила лоб. Эта игра в загадки ее забавляла. Она вся отдалась игре, я даже слышала ее взволнованное дыхание.

— Это… скажи-ка, это…

Я ответила бесстрастно:

— Получением этой шкатулки я обязана бесконечной доброте Отца нашей родины!

Полетт протяжно свиснула, как уличный мальчишка. Потом оживленно:

— Я не понимаю… В настоящий момент он обманывает Жозефину с мадам Дюшатель, ты знаешь, с этой придворной дамой с большими голубыми глазами и большим носом…

Я покраснела.

— В день своей коронации Наполеон возвратил мне старый долг. Он вернул мне деньги, которые занял у меня в Марселе, вот и все, — сказала я возмущенно.

Полетт замахала руками, унизанными фамильными бриллиантами Боргезе, как бы отталкивая недостойную мысль.

— Господи, детка, конечно — это все!

Она помолчала, размышляя.

— Я приехала поговорить с тобой о матери, — вдруг сказала она. — Мать приехала вчера тайком. Я думаю, что даже Фуше не знает, что она в Париже. Она живет у меня. Нужно, чтобы ты им помогла…

— Помочь, кому? — спросила я, не понимая.

— Обоим. Мадам Матери и ему, Наполеону, ее коронованному мальчику…

Она засмеялась, но смех прозвучал неискренне.

— Понимаешь, это довольно сложно. Наполеон желает, чтобы мама принесла ему свои поздравления в Тюильри в торжественной обстановке. Представляешь?! С придворным реверансом и прочими вещами… — Она остановилась. Я постаралась представить себе м-м Летицию, делающую придворный реверанс Наполеону. — Он сердился, так как она нарочно задержалась в дороге, чтобы не присутствовать на коронации. — Полетт покусала губы с задумчивым видом. — Он оскорблен, потому что мама не захотела быть свидетельницей его триумфа. Он очень хочет ее видеть, но… Эжени, Дезире, соедини их! Как будто нечаянно, понимаешь? И оставь одних в тот момент, когда они увидятся. Таким образом, церемония станет уже не нужной. Как ты думаешь, это возможно?

— Вы действительно ужасная семья, — сказала я, вздыхая.

Но Полетт не обиделась на мое замечание.

— Разве ты этого не знала? А вообще, знаешь ли ты, что я единственная из всех братьев и сестер, кто действительно любит Наполеона?

— Да, я знаю, — ответила я, вспомнив утро, когда Полетт сопровождала меня к военному коменданту Марселя.

— Остальные мечтают только о наследстве, — заметила Полетт, полируя ногти. — Вообще-то, уже не встает вопрос о том, что Жозеф будет наследником, с тех пор, как Наполеон усыновил двух маленьких сыновей Луи и Гортенс. Жозефина пилила его день и ночь, чтобы он возвел ее внуков в ранг Наследных принцев. И знаешь, что ужасно подло? Она его обвиняет в том, что он виноват, якобы, что в их браке нет детей. Он! Подумать только!

— Я устрою встречу м-м Летиции и императора, — сказала я быстро. — На празднике маршалов. Я пришлю к тебе Мари с инструкциями. Только ты должна будешь устроить, чтобы твоя мама появилась в ложе, которую я укажу.

— Ты сокровище, Эжени! Господи, какое облегчение! — она сунула палец в баночку с помадой и тщательно помазала верхнюю губу. Потом сжала губы, чтобы покрасить также и нижнюю. — Недавно английская газета опубликовала скандальную хронику обо мне. Мой маленький скрипач мне ее перевел. Англичане называют меня «Наполеоном в любви». Какая глупость! — Она повернулась ко мне. — У нас совершенно различная тактика, у Наполеона и у меня. Он выигрывает наступательные войны, я же теряю мои оборонительные рубежи… — Улыбка украдкой скользнула по ее губам. — Но посуди, почему мне в мужья все время дают людей, которые меня не интересуют? Сначала Леклерк, а теперь Боргезе. Подумай, обе мои сестры в гораздо лучшем положении. Во всяком случае, они тщеславны. У них ничего не остается для мужчин. Все тратится на влиятельные связи, на выгодные знакомства. Элиза — потому, что она не может забыть нашу квартиру в подвале и ее обуревает страх снова стать бедной. Сейчас она копит все, что только можно. Каролина же, напротив, была так молода, когда мы жили в этом погребе, что она уже ничего не помнит. И чтобы водрузить на себя настоящую императорскую корону, Каролина способна на любую низость. Но я!..

— Боюсь, что два твоих кавалера соскучились, — сказала я.

Полетт вскочила.

— Ты права, нужно ехать. Я жду твоих указаний, потом отправлю нашу мать в Оперу. Решено?

Я кивнула — решено!

Когда я представляю себе, что мой плутишка, мой Оскар когда-нибудь потребовал бы от меня придворный реверанс…

Шагайте, дети Родины,

День славы настал!..

Скрипки большого бального оркестра заглушала торжественная медь.

Медленно, опираясь на руку Жана-Батиста, я спустилась с лестницы, чтобы приветствовать императора Франции, приглашенного его маршалами.

К оружию, граждане!

Стройтесь в полки!

Гимн! Марсельеза!.. Песнь моей молодости!..

Однажды, стоя в ночной рубашке на балконе белой виллы, я бросала розы нашим добровольцам. Портному Франшону, и хромому внуку сапожника, и братьям Леви, которые надели воскресные костюмы, потому что в качестве граждан, имеющих одинаковые права со всеми другими, они шли на защиту молодой Республики, той Республики, у которой было недостаточно денег, чтобы обуть своих солдат…

Послышался шелест шелковых тренов. Зазвенели парадные сабли, и мы склонились до земли.

Когда я впервые увидела Наполеона, я никак не могла понять, зачем принимают в армию таких маленьких офицеров, а теперь он еще и подчеркивает свой маленький рост.

Он окружает себя самыми высокими адъютантами, каких только можно найти, и появляется в походной форме полковника в их окружении в расшитых золотом мундирах.

Жозефина сняла руку с руки императора и приветственно склонила голову, украшенную диадемой.

Мюрат нагнулся над величественно протянутой рукой.

— Как поживаете, мадам? — спросил император, обращаясь к толстой «дуайенше» и, не давая ей времени ответить, тут же обратился к жене следующего маршала:

— Я счастлив видеть вас, мадам! Вам следовало бы всегда появляться в цвете нильской зелени. Этот цвет вам идет. Кстати, в действительности Нил совсем не зеленый. Он желтый. В моей памяти воды его — цвета охры.

На щеках дам, к которым он обращался, появились красные лихорадочные пятна.

— Ваше величество очень добры, — бормотали они.

Я спрашивала себя, все ли коронованные особы ведут себя как Наполеон? Или же он выработал в себе эту лаконичную рубленую речь только потому, что в его представлении монархи должны беседовать с подданными таким образом?

Жозефина с артистически нарисованной улыбкой также обращалась к супругам маршалов:

— Как вы поживаете? У вашей дочки коклюш? Как я была огорчена, когда узнала об этом!

У каждой из них создавалось впечатление, что императрица уже несколько дней всеми фибрами души ждала момента свидания именно с ней.

За Жозефиной следовали имперские принцессы: Элиза и Каролина с нагло нахмуренными глазами, Полетт, явно нетрезвая после веселого ужина, Гортенс, натянутая, желающая казаться любезной, и моя Жюли, измученная и безнадежно старающаяся преодолеть свою застенчивость.

Затем Мюрат и Жозефина медленно пересекли бальный зал. За ними следовал Наполеон, ведя под руку дуайена маршальских жен, слегка запыхавшуюся от волнения. Мы, все прочие, образовали кортеж.

Жозефина все время останавливалась, чтобы сказать несколько любезных слов, Наполеон вступал в беседу, главным образом, с мужчинами.

Бесчисленные провинциальные офицеры были приглашены как представители своих полков. Наполеон расспрашивал их об их гарнизонах. Казалось, что он знает количество вшей в каждой французской казарме…

Я отчаянно соображала, как завлечь его в семнадцатую ложу. Я решила, что надо подождать, пока он выпьет несколько бокалов шампанского. Тогда я посмею. Стали разносить шампанское. Но Наполеон отказался. Он стоял на сцене возле своего трона и слушал Жозефа и Талейрана. Они говорили ему о чем-то серьезном. Вероятно, решали какие-нибудь государственные дела.

Жозефина позвала меня к себе и сказала:

— Я так и не смогла найти сапфировые серьги. Я очень сожалею.

— Ваше величество очень любезны. Но я ведь все равно не смогла появиться в голубом.

— Довольны ли вы туалетами от Роя, мадам?

Я не ответила императрице, ибо среди толпы в зале я увидела красное квадратное лицо. Мне показалось, что это лицо мне хорошо знакомо. Короткая шея была зажата воротником полковничьего мундира.

— Фирма ле Рой… — повторила императрица настойчиво.

Рядом с красным квадратным лицом виднелась голова дамы с волосами, выкрашенными в лимонный цвет и собранными в невозможную прическу. Полковник какого-то провинциального гарнизона… Женщина мне незнакома, но он!..

Несколько позже мне удалось одной пересечь зал. Неразрешенный вопрос мучил меня, и я старалась подойти к этой паре, не будучи замеченной.

Все приглашенные галантно давали мне дорогу, бормоча: «Супруга маршала Бернадотта!» Офицеры кланялись до земли, дамы конвульсивно улыбались. Я отвечала улыбкой. Я улыбалась и улыбалась до тех пор, пока в конце концов у меня не заболели уголки губ.

Я остановилась возле полковника и услышала, как дама с немыслимой прической сказала ему свистящим шепотом:

— Но это же маленькая Клари!

И внезапно я поняла, кто этот полковник. Он снял парик, но годы прошли мимо него, не оставляя следа. Он, без сомнения, продолжал оставаться комендантом Марселя.

Маленький якобинский генерал, которого он арестовал десять лет тому назад, превратился за эти годы во французского императора…

— Вы помните меня, полковник Лефабр? — спросила я.

Дама с невозможной прической неловко поклонилась.

— Госпожа маршальша, — пробормотала она.

— Дочь Франсуа Клари, — сказало сейчас же квадратное лицо. Затем оба смущенно стали ждать, когда заговорю я.

— Я очень давно не была в Марселе, — продолжала я.

— Вы там только скучали бы, мадам. Это — провинциальная дыра, — сказала дама, пожимая худыми плечами.

— Если вы хотите сменить гарнизон, полковник… — начала я, глядя в его прозрачные голубые глаза.

— Вы могли бы поговорить о нас с самим императором? — взволнованно вскричала м-м Лефабр.

— Нет, с маршалом Бернадоттом, — ответила я.

— Я очень хорошо знал вашего отца. — Издалека начал полковник. В этот момент я вздрогнула. Полонез! Я забыла Лефабров, подхватила свой трен и бегом, без соблюдения достоинства, бросилась обратно. Мне давали дорогу, покачивая головой. Я снова вела себя невозможно!..

Полонез должен был открыть Мюрат с Жюли. Император должен был вести маршальшу-дуайена. А я должна была занять место возле принца Жозефа. Танец уже начался. Жозеф стоял один возле тронов и ждал.

— Я не знал, где вы, Дезире.

— Извините меня, — пробормотала я. Затем мы быстро присоединились к готовящимся вступить в танец парам.

Время от времени мой зять бросал на меня свирепые взгляды.

— Я не привык ждать, — злился он.

— Улыбайтесь! Ну, улыбайтесь же! — отвечала я раздраженным шепотом. — Улыбайтесь!

Разве он не знал, сколько взглядов было обращено на старшего брата императора и супругу маршала Бернадотта?..

Наполеон удалился вглубь сцены и разговаривал с Дюрокком. Я сделала знак лакею, предлагавшему шампанское, и подошла к Его величеству, как только танец кончился. Наполеон прервал беседу.

— Я должен сообщить вам кое-что, мадам.

— Не хотите ли освежиться, — спросила я, указывая на бокалы шампанского аристократическим жестом, которому выучил меня господин Монтель.

Наполеон и Дюрокк взяли по бокалу.

— За ваше здоровье, мадам, — любезно сказал император. Он выпил только один глоток и поставил бокал. — Да, что же я хотел сказать вам, мадам? — Он остановился и внезапно смерил меня взглядом с головы до ног. — Я говорил вам когда-нибудь, что вы очень красивы, госпожа маршальша?

Дюрокк широко улыбнулся, щелкнул каблуками и сказал:

— Если Ваше величество позволит, я хотел бы…

— Идите, Дюрокк, посвятите себя дамам, — вскричал император. Затем он снова молча стал меня рассматривать. Губы его медленно растянулись в улыбке.

— Ваше величество хотели что-то сказать мне? — спросила я, а потом громко заявила: — Если мне будет дозволено выразить желание, я бы была очень признательна Вашему величеству, если бы вы соизволили последовать за мной в семнадцатую ложу…

Я подтвердила торопливым кивком головы. Наполеон обвел взглядом сцену. Жозефина болтала с бесчисленными дамами, Жозеф что-то докладывал Талеирану и Луи, который был как всегда хмур. Маршальские мундиры мелькали среди танцующих пар. Глаза Наполеона сузились и заблестели.

— А это возможно, маленькая Эжени?

— Сир, прошу вас понять меня правильно. Ложа семнадцать, это довольно ясно, не правда ли? — Затем быстро: — Нас будет сопровождать Мюрат. Так будет лучше.

Мюрат, как все, находившийся возле императрицы, все это время наблюдал за нами уголком глаза. Знак, и он появился галопом.

— М-м Бернадотт и я идем в одну из лож. Покажите нам дорогу.

Мы все трое сошли со сцены, все трое проследовали по широкому коридору, почтительно образованному гостями, расступившимися перед императором. На узкой лестнице, ведущей к ложам, столпилось несколько пар. Молодые офицеры вырывались из объятий, чтобы быстро встать «смирно».

Я нашла это очень забавным, но Наполеон заметил:

— У этих молодых людей слишком свободные манеры. Я поговорю с Деспро. Я желаю, чтобы в моем окружении нравы были безукоризненны.

Потом мы оказались перед закрытой дверью ложи.

— Спасибо, Мюрат!

Шпоры Мюрата щелкнули, затем он исчез. Взгляд Наполеона скользил по номерам дверей.

— Ваше величество хотели сообщить мне что-то, — сказала я. — Это хорошая новость?

— Да. Мы рассмотрели просьбу маршала Бернадотта об автономном командовании с широкими полномочиями в гражданском администрировании. Ваш супруг будет назначен завтра губернатором Ганновера. Я поздравляю вас, мадам. Это большой и очень ответственный пост.

— Ганновер? — пробормотала я, не имея ни малейшего представления о местонахождении этого государства.

— Когда вы будете навещать вашего супруга в Ганновере, вы будете жить только в королевских дворцах и будете первой дамой в стране. А вот там, справа, находится ложа N 17…

До ложи оставалось несколько шагов.

— Войдите первая. И проверьте, закрыты ли занавески, — предложил Наполеон.

Я открыла дверь ложи и быстро закрыла ее за собой. Я прекрасно знала, что занавески закрыты…

— Ну, дитя мое? — сказала м-м Летиция, когда я вошла.

— Он ждет снаружи. И он не знает, что вы здесь, Мадам Мать, — быстро сказала я.

— Да не волнуйтесь так. Вам это не будет стоить головы! — энергично сказала м-м Летиция.

«Нет! — подумала я. — Но это вполне может стоить Жану-Батисту его губернаторского поста». — Теперь, мадам, я позову его, — прошептала я.

— Занавески закрыты, — объявила я. Затем я хотела пропустить императора в ложу первым и быстро исчезнуть за его спиной, но Наполеон запросто втолкнул меня в тесное помещение аванложи. Я прижалась к стене, освобождая ему дорогу.

М-м Летиция встала. Наполеон неподвижно стоял в дверях, как пораженный громом. Через плотные занавески проникали звуки нежного венского вальса…

— Мой мальчик, не хочешь ли ты пожелать доброго вечера своей матери? — сказала невозмутимо м-м Летиция. Говоря это, она сделала шаг навстречу Наполеону. «Если она наклонит голову, даже чуть-чуть, все будет хорошо!» — подумала я.

Император не двигался. М-м Летиция сделала еще один шаг.

— Мадам Мать!.. Какой прекрасный сюрприз! — сказал Наполеон, не двигаясь.

Последний шаг…

Затем м-м Летиция остановилась перед ним, немного наклонила голову и… поцеловала его в щеку.

Забыв этикет, я выскользнула из ложи, пройдя перед императором. Убегая, я нечаянно толкнула его, и он самым банальным образом очутился в объятиях своей матери.

Когда я появилась в зале, Мюрат бросился ко мне. Его плоский нос обнюхивал меня, как морда гончей.

— Вы уже вернулись, мадам?

Я с удивлением посмотрела на него.

— Я сказал императрице, что Бернадотт очень хочет, чтобы она пригласила его для беседы, и я предложил Бермадотту подойти к ней. Таким образом, они оба не обратили внимания на то, что творится в ложах, — сказал Мюрат.

— На то, что творится в ложах? — я. — Что вы этим хотите сказать, маршал Мюрат?

Мюрат был настолько увлечен своим разговором со мной, что не заметил внезапного гула голосов, заполнившего зал.

— Я говорю об одной, определенной ложе, — сказал он мне доверительным тоном. — Той, куда вы повели Его величество.

— Ах! Ложа семнадцать?.. Почему же Жан-Батист и императрица не должны знать о том, что происходит в этой ложе? Разве весь зал уже не знает об этом? — спросила я, смеясь.

Пораженному лицу Мюрата не было цены. Он поднял голову, посмотрел в направлении взглядов всех гостей и увидел, да, увидел императора, раздвигавшего занавески ложи семнадцать. Возле него появилась м-м Летиция…

Деспро сделал знак оркестру, грянули фанфары, сопровождаемые бурей аплодисментов.

— Каролина ничего не знала о возвращении своей матери в Париж, — сказал Мюрат, глядя на меня с завистью.

— Я думаю, что Мадам Мать всегда стремится жить около того из своих сыновей, которому она нужнее всего, — сказала я задумчиво. — Сперва возле Люсьена в изгнании, а теперь возле Наполеона, который коронован…

Танцевали до зари. Вальсируя с Жаном-Батистом, я его спросила, где находится Ганновер.

— В Германии, — ответил он. — Это страна, откуда родом царствующий дом Англии. Население ужасно пострадало в годы войны.

— А ты знаешь, кто теперь будет управлять Ганновером в качестве французского губернатора?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил Жан-Батист. — И это… — он остановился посреди фразы, посреди трех тактов, близко наклонился к моему лицу и посмотрел мне в глаза. — Это правда? — спросил он просто.

Я утвердительно кивнула.

— Вот теперь я им покажу! — пробормотал он, продолжая танец.

— Кому и что ты хочешь показать?

— Как управляют страной. Я хочу показать это императору и каждому из его генералов. Особенно генералам. Ганновер будет мною доволен.

Жан-Батист говорил очень быстро, и я почувствовала, что он счастлив. Счастлив впервые за долгие, долгие годы. Было странно, что в этот момент он совсем не думал о Франции, а только о Ганновере, о Ганновере где-то в Германии…

— Твоей резиденцией будет королевский дворец, — сказала я.

— Конечно! Вероятно — это лучший замок, — ответил он с безразличием. Это не произвело на него никакого впечатления.

Его не поразило даже то, что наилучшей резиденцией для него, бывшего сержанта французской армии, будет замок королей Англии… Почему мне это показалось странным?..

— У меня кружится голова, Жан-Батист! Кружится голова!..

Но Жан-Батист продолжал танцевать, пока скрипачи не спрятали инструментов и праздник маршалов не окончился.

До отъезда в Ганновер Жан-Батист выполнил одно из моих желаний и вызвал полковника Лефабра в Париж. История с кальсонами Наполеона дала ему идею назначить полковника в интендантство, что связывало его исключительно с обмундированием, обувью и бельем наших солдат.

Полковник и его жена пришли меня благодарить.

— Я очень хорошо знал вашего отца. Он был очень почтенный человек.

Мои глаза наполнились слезами, но я улыбнулась.

— Вы были правы в свое время, полковник. Бонапарт не партия для дочери Франсуа Клари…

Я услышала, как у его жены перехватило от ужаса дыхание. Оскорбление величества!..

Полковник, правда, посинел от замешательства, но выдержал мой взгляд.

— Вы правы, мадам, — проворчал он. — Бернадотт безусловно больше подошел бы вашему батюшке.

Наполеона информировали о всех изменениях производства высших офицерских чинов, и когда он увидел в списке имя полковника Лефабра, он на секунду задумался, а затем разразился громким хохотом.

— Полковник с моими кальсонами! Чтобы доставить удовольствие своей жене, Бернадотт доверил ему кальсоны всей армии!

Мюрат, конечно, насплетничал об этом, и с тех пор все называют бедного Лефабра «полковник-кальсоны».

Глава 21 В почтовой карете между Ганновером и Парижем, сентябрь, 1805 (Император отменил наш республиканский календарь. Моя покойная мама была бы очень счастлива. Она никак не могла к нему привыкнуть.)

Мы были очень счастливы в Ганновере — Жан-Батист, Оскар и я. Единственное, из-за чего мы ссорились, так это из-за драгоценного паркета в королевском дворце.

— То, что Оскар воображает, что этот навощеный как зеркало паркет в большом зале сделан только для того, чтобы сын военного губернатора катался по нему, как по льду, — меня не удивляет. Этому плутишке всего шесть лет. Но ты!..

Жан-Батист покачал головой и вместо того, чтобы рассердиться, рассмеялся. Мне пришлось обещать, что когда мне захочется покататься на паркете вместе с Оскаром, я удержусь от подобных развлечений.

Это был зал для танцев прежнего короля Ганновера. В резиденции господина Жана-Батиста Бернадотта, маршала Франции, военного губернатора государства Ганновер.

И я каждый раз обещала, но все-таки на другой день я не могла удержаться и позволяла Оскару увлечь себя в этот зал для катания по паркету. Это было, конечно, стыдно, так как я — первая дама государства Ганновер и у меня свой маленький двор, который состоит из лектрисы, компаньонки и жен офицеров моего мужа. К сожалению, я часто об этом забываю…

Да, мы были очень счастливы в Ганновере. И Ганновер был счастлив с нами. Это удивительно, так как Ганновер — завоеванная территория, порученная Жану-Батисту, главнокомандующему оккупационной армией. С шести часов утра до шести часов вечера и после ужина до ночи он склоняется над бумагами на своем письменном столе. Жан-Батист вводит свои порядки в этой немецкой стране и вводит их на основе Декларации Прав человека. Много крови пролилось во Франции, чтобы добиться равенства граждан. В Ганновере, стране неприятеля, для этого достаточно одного росчерка пера Бернадотта…

Так были отменены телесные наказания и упразднены гетто. Сейчас евреям разрешено заниматься любым делом, которое им по вкусу. Не напрасно Леви из Марселя пошли в бой в праздничной одежде.

Бывший сержант знает также, что нужно для содержания войск и выплаты контрибуции, не слишком большой. Жан-Батист с точностью установил размеры всех налогов, и никто из офицеров не имеет права взимать налоги по собственной инициативе.

Вообще, все население живет лучше, чем раньше, так как Жан-Батист аннулировал таможни, и в этой Германии, раздираемой войнами, Ганновер является островом, торгующим со всеми.

Когда граждане Ганновера стали почти богаты, Жан-Батист несколько повысил налоги и на полученные деньги закупил зерно, которое было послано в голодающую Северную Германию. Люди в Ганновере пожимали плечами, наши офицеры постучали себя по лбу, но никто не посмел открыто упрекнуть его в том, что у него есть сердце.

Наконец, Жан-Батист посоветовал купцам и ремесленникам несколько расширить свои связи с Ганзейскими городами и заработать таким путем много денег. Депутаты, выслушав его совет, онемели от удивления, так как ведь это «секрет Полишинеля», что Ганзейские города не слишком строго придерживаются континентальной блокады императора и продолжают обмен товарами с Англией. Но когда такой совет дает своим нищим, находящимся в рабстве, врагам маршал Франции!..

Когда торговля расцвела полностью и кассы Ганновера наполнились, Жан-Батист послал крупные суммы Геттингенскому университету. Это там сейчас преподают некоторые наиболее крупные ученые Европы.

Жан-Батист очень гордится «своим» университетом, и у него довольный вид, когда он склоняется над официальными документами. Но часто я застаю его погруженным в большие фолианты.

— Чего только не приходится учить сержанту, такому невежественному, как я, — бормочет он тогда, не поднимая глаз и протягивая мне руку.

Я сажусь близко к нему, и он кладет руку мне на щеку.

— Ты слишком много администрируешь, — говорю я ему неловко. Он только качает головой.

— Я учусь, девчурка. Я стараюсь делать все как можно лучше. Это не трудно, если только нас оставят в покое.

Мы оба знаем, о ком говорит Жан-Батист…

В Ганновере я немного пополнела. Мы не танцевали ночи напролет и не стояли часами, присутствуя на парадах. Во всяком случае, не более двух часов.

Жан-Батист сократил приемы, чтобы доставить мне удовольствие. После ужина в большинстве случаев наши офицеры с женами собирались в моей гостиной. Мы болтали о новостях, дошедших из Парижа. Император подготавливал нападение на Англию. Он находился на побережье Ламанша. Жозефина продолжала делать долги, но об этом говорили только шепотом.

Жан-Батист приглашал также профессоров из Геттингена, которые на ужасном французском языке пытались объяснить нам свои доктрины. Один из них однажды прочел нам по-немецки пьесу, написанную автором романа «Страдания Вертера», которым мы раньше зачитывались. Фамилия этого писателя — Гете, и я делала Жану-Батисту знаки, чтобы он прекратил эту пытку, так как мы все очень плохо понимали немецкий.

Другой рассказывал нам о крупном враче, который сейчас работает в Геттингене и который излечил многих от глухоты. Этот вопрос очень интересует Жана-Батиста, потому что многие наши солдаты стали туги на ухо, особенно артиллеристы.

Вдруг он закричал:

— Нужно порекомендовать одному из моих друзей обратиться к этому профессору. Мой друг живет в Вене, я напишу ему, чтобы он приехал в Геттинген. Тогда он сможет навестить нас здесь. Дезире, нужно, чтобы ты с ним познакомилась. Это музыкант, с которым я встречался в Вене, когда был там послом. Это друг Крейцера, ты знаешь.

Я, конечно, испугалась. Под предлогом моей занятости различными приемами я заставила Жана-Батиста поверить, что у меня нет ни минуты, свободной для занятий музыкой и хорошими манерами. Он же был так занят, что не контролировал меня.

На пианино я не играла, а что касается манер, то я прекрасно справлялась, когда мне нужно было с помощью нескольких изящных жестов, выученных у Монтеля, перевести стадо гостей из столовой в гостиную. Для дочери торговца шелком, неожиданно поселившейся в королевском дворце в Ганновере, я очень хорошо выходила из положения.

Сейчас я, конечно, испугалась, что мне придется играть перед этим венским музыкантом.

Но в этом не было никакой необходимости. Я никогда не забуду этот вечер, когда к нам пришел венский музыкант.

Как прекрасно он прошел!.. Как прекрасно он начался!..

Оскар, глаза которого начинали блестеть каждый раз, когда он мог слушать музыку, терзал меня, пока я не обещала ему позволить остаться с нами позже обычного.

Венский музыкант назывался, Бог мой, я записала его фамилию, очень странную фамилию, очень немецкую, конечно, да… его фамилия Бетховен…

Жан-Батист приказал, чтобы все музыканты бывшего оркестра королевского двора в Ганновере явились в распоряжение этого Бетховена из Вены и репетировали с ним три утра подряд. В эти дни ни Оскар, ни я не смели входить в зал, и мы не катались по паркету.

В эти дни я держалась, как мне и полагалось, в роли первой дамы. Оскар, наоборот, был очень возбужден.

— До которого часа, мамочка, я смогу остаться в зале? До полуночи? А как человек, если он глухой, может писать музыку? Он не может слышать даже собственную музыку? А у него есть слуховая трубка? Он часто на ней играет?

После завтрака я ездила с Оскаром на прогулку. Мы ехали по длинной аллее под сенью зеленых и золотых лип, по аллее, которая вела от замка к деревне Геренгаузен, и я старалась ответить на его бесчисленные вопросы.

Поскольку я еще не видела этого господина, которого зовут Бетховен или как-то в этом роде, я ничего не знала о слуховой трубке, но думала, что хотя он и музыкант, но пользуется он трубкой, чтобы слушать, а не играть на ней…

— Папа говорит, что это один из самых великих людей, которых он знает. Как ты думаешь, какой у него рост? Он выше, чем гренадеры из императорской гвардии?

— Папа хотел сказать, что он не большого роста, а велик своим талантом. Он… да, он — гений. Это папа и хотел сказать, когда говорил, что он великий человек.

Оскар размышлял.

— Он больше папы?

Я взяла в руку кулачок Оскара, в котором была зажата полуобсосанная конфета.

— Я не знаю, дорогой.

— Он больше императора, мама?

При этом вопросе лакей, сидевший рядом с кучером, повернулся и с любопытством посмотрел на меня. Я спокойно ответила:

— Нет никого выше императора, Оскар.

— Может быть, он не слышит даже собственную музыку? — продолжал размышлять Оскар.

— Может быть, — ответила я машинально. Мне вдруг стало грустно. «Я хотела дать моему сыну другое воспитание, — думала я. — Чтобы он был свободным человеком. В духе моего отца».

Новый воспитатель, которого император рекомендовал нам специально для Оскара и который приехал всего месяц назад, старается вдолбить ребенку дополнения к катехизису, которые сейчас введены во всех школах Франции: «Мы обязаны нашему императору Наполеону, воплощению Бога на земле, оказывать любовь, уважение, послушание, верность, соблюдать военную присягу!»

Недавно я случайно вошла в классную комнату Оскара и думала, что ослышалась. Но узкогрудый молодой учитель, рекомендованный как лучший выпускник императорского лицея, который сгибается пополам, как складной перочинный нож, когда видит меня или Жана-Батиста, и который пинает своими шпорами пса, подобранного и выхоженного Фернаном, когда думает, что его не видят, этот учитель повторял… Совершенно точно: «Император Наполеон I — воплощение Бога на земле…»

— Я не хочу, чтобы ребенок это учил. Оставьте в покое дополнение к катехизису.

— Но это изучается во всех школах империи. Это закон, — сказал молодой человек без выражения. — Его величество весьма интересуется воспитанием своего крестника. Я имею приказ регулярно сообщать Его величеству об успехах Оскара. Ведь он — сын маршала Франции.

Я посмотрел на Оскара. Его детское личико склонилось над тетрадью. Соскучившись, он рисовал человечков. Меня учили добрые монахини, подумала я, но их посадили в тюрьмы или выгнали, а нам, детям, объяснили, что Бога нет, а есть только здравый смысл. Мы должны были подчиняться здравому смыслу, и Робеспьер заставил даже уничтожить алтари.

Потом пришло время, когда никто больше не интересовался нашей верой, и каждый был волен думать все, что хочет. Когда Наполеон стал первым консулом, вновь появились священники, которые требовали присягать не Республике, а Святой Римской церкви. Наконец, Наполеон заставил Папу приехать из Рима в Париж, чтобы короновать его, и объявил католическую религию государственной.

А теперь он заставляет учить дополнение к катехизису…

Крестьянских детей отрывают от полей, чтобы они шли в бой в армиях Наполеона. Нужно уплатить восемь тысяч франков, чтобы освободиться от воинской повинности, а восемь тысяч франков — это большие деньги для крестьянина. И они прячут своих сыновей, а жандармы ловят жен, сестер и невест как заложниц.

Но прячущиеся дезертиры не играют никакой роли. Франция имеет достаточно войска, и побежденные принцы, само собой разумеется, обязаны выставлять полки, чтобы доказать свою покорность императору. Тысячи, десятки тысяч людей вытащены из своих постелей и маршируют за Наполеоном. Сколько раз Жан-Батист жаловался, что солдаты не понимают нашего языка, и офицеры вынуждены прибегать к переводчикам, чтобы командовать…

Для чего Наполеон заставляет маршировать этих солдат? Постоянные новые войны, победы… Но ведь уже очень давно нет необходимости защищать Францию. Франция забыла свои границы. Или речь идет не о Франции? А только о нем, о Наполеоне — императоре?..

Не знаю, сколько времени мы оставались вот так, лицом к лицу: молодой учитель и я. У меня вдруг возникло ощущение, что я живу все эти годы как сомнамбула. Потом я повернулась и пошла к двери, удовлетворившись тем, что повторяла:

— Оставьте это дополнение к катехизису. Оскар еще очень мал. Он еще этого не понимает. — Потом я резко закрыла дверь. Коридор был пуст. Обессилев, я прислонилась к двери и расплакалась. «Он еще очень мал, — подумала я, горько всхлипывая, — он не поймет этого, а ты поэтому и внушаешь именно детям, Наполеон, именно поэтому, скупщик душ!»

Целый народ пролил кровь, чтобы получить Права человека, а когда он оказался истощенным, получив их, ты попросту встал во главе его.

Не знаю, как я добралась до своей комнаты. Помню только, что я лежала на постели и плакала, зарывшись в подушки.

Прокламации… мы все их знаем. Они занимают всю первую страницу «Монитора». Все те же слова, как когда-то у подножья пирамид, которые он прочитал нам дома за обедом. «Права человека служат основой для твоего распорядка», — сказал ему кто-то. «Не ты их выдумал», — это сказал Жозеф, который его ненавидит, торжествующим тоном.

«Нет, ты только эксплуатируешь их, Наполеон, для того чтобы иметь возможность сказать, что ты освобож-

269

даешь народы, в то время как ты их порабощаешь. Чтобы проливать кровь во имя Прав человека!» Кто-то обнял меня.

— Дезире!

— Знаешь ли ты новое дополнение к катехизису, которое должен учить Оскар, — сказала я, всхлипывая.

Жан-Батист прижал меня к себе.

— Я ему запретила, — шептала я. — согласен со мной, Жан-Батист?

— Спасибо. Иначе это пришлось бы сделать мне, — ответил он просто. Он все прижимал меня к себе.

— Жан-Батист, можешь ли ты себе представить, что я могла выйти замуж за этого человека?!

Его смех помог мне рассеять эти мысли.

— Есть вещи, которые я не могу себе представить, девчурка.

Спустя несколько дней Оскар, Жан-Батист и я в волнении ожидали концерт, дирижировать которым должен был этот венский музыкант.

Месье Бетховен мал ростом, коренаст. Его шевелюра в страшном беспорядке. Его лицо кругло, загорело и все покрыто оспинами. У него широкий нос и сонные глаза. Лишь когда с ним заговаривают, его глаза принимают пытливое выражение и он все время смотрит на губы собеседника. Поскольку я знала, что он плохо слышит, я ему почти прокричала, что очень рада видеть его у себя. Жан-Батист хлопнул его по плечу и спросил, какие новости в Вене. Это, конечно, был вопрос, заданный из вежливости, но музыкант ответил очень серьезно:

— Готовятся к войне. Считают, что армии Наполеона нападут на Австрию.

Жан-Батист нахмурил брови и покачал головой. Он не хотел такого точного ответа на свой вопрос. Он сразу же переменил разговор и спросил об игре музыкантов оркестра.

Крестьянин с Дуная ограничился тем, что покачал головой. Жан-Батист повторил свой вопрос громче.

Музыкант поднял густые брови, его глаза загорелись, и он сказал:

— Я хорошо понял вас, господин посол, простите, месье маршал. Теперь ведь вас так называют, не правда ли? Музыканты вашего оркестра играют очень плохо, месье маршал.

— Вы ведь дирижируете свою новую симфонию, правда? — прокричал Жан-Батист.

Бетховен усмехнулся.

— Да. Мне интересно знать, что вы о ней скажете,

господин посол.

— Монсеньор, — крикнул ему в ухо адъютант моего мужа.

— Зовите меня просто м-сье ван Бетховен, я не синьор, — ответил ему наш гость.

— Обращаясь к господину маршалу, нужно говорить «монсеньор», — вновь прокричал обескураженный адъютант.

Мне пришлось прикрыть рот платком, так я смеялась. Наш гость обратил на Жана-Батиста взгляд своих глубоко сидящих глаз.

— Мне трудно ориентироваться в титулах, так как у меня титула нет, да к тому же я глух. Я очень благодарен вам, монсеньор, за то, что вы направили меня к профессору в Геттинген.

— А свою музыку вы слышите? — пропищал кто-то рядом с гостем.

М-сье Бетховен бросил вокруг себя внимательный взгляд. Он услышал звонкий голос ребенка. Оскар теребил его за полу сюртука. Я хотела сказать что-нибудь, чтобы замять этот безжалостный вопрос, но большая лохматая голова уже наклонилась к Оскару.

— Ты что-то спросил, мальчуган?

— Вы можете слышать свою музыку? — промяукал Оскар как можно громче.

М-сье ван Бетховен важно кивнул головой.

— Конечно! И очень ясно. Здесь, — он постучал по груди, — и здесь, — он потер выпуклый лоб. И с широкой усмешкой: — Но музыкантов, которые исполняют мою музыку, я слышу не всегда, и это счастье. Хотя бы этих музыкантов, которых дал мне ваш папа.

После ужина мы прошли в большой бальный зал. Музыканты настраивали свои инструменты и бросали на, нас робкие взгляды.

— Они не привыкли играть симфонии Бетховена, — сказал Жан-Батист. — Балетная музыка гораздо легче.

Перед рядами кресел, приготовленных для слушателей, поставили три кресла, обитых красным шелком и украшенных разными коронами, коронами Ганноверского дома. Жан-Батист и я сели. Оскар сел между нами и почти исчез в огромном кресле. М-сье ван Бетховен ходил между оркестрантами и давал им последние указания по-немецки. Широкими, спокойными жестами он подкреплял свои слова.

— Что он будет дирижировать? — спросила я Жана-Батиста.

В это время м-сье ван Бетховен отвернулся от оркестра и подошел к нам.

— Вначале я хотел посвятить эту симфонию генералу Бернадотту, — сказал он задумчиво. Потом я передумал. Я решил, что будет правильнее посвятить ее императору Франции. Но…

Он сделал паузу, посмотрел перед собой отсутствующим взглядом, казалось, забыл о нас и о публике, потом внезапно очнулся, тряхнул головой и откинул со лба пряди спутанных волос.

— Ну, посмотрим, — пробормотал он. — Можно начинать, генерал?

— Монсеньор, — шипящим голосом сказал адъютант Жана-Батиста, сидевший сзади нас.

Жан-Батист улыбнулся.

— Прошу вас, начинайте, дорогой Бетховен.

Тяжелая фигура неловко взгромоздилась на эстраду.

Нам была видна только его массивная спина. В руке со странно сложенными пальцами, появилась тонкая палочка. Он постучал ею по пюпитру. Настала мертвая тишина. Он широко раскинул руки, поднял их… И концерт начался!..

Я не могу судить, хорошо или плохо играли наши музыканты. Все, что я знаю, это то, что «увалень с Дуная» широкими жестами воодушевил их, и они играли так, как я никогда раньше не слышала. Музыка гремела, как орган, слышались голоса скрипок, которые пели, ликовали и жаловались, соблазняли и обещали.

Я прижала руку ко рту, потому что у меня тряслись губы. Эта музыка не имела ничего общего с Марсельезой, но именно так должна была звучать она, когда с ней шли в бой за Права человека и на защиту границ Франции. Это было одновременно и молитвой, и ликующим кличем!

Я немного наклонилась вперед, чтобы видеть Жана-Батиста. Он сжал губы, его тонкие ноздри вздрагивали, он порывисто дышал, глаза горели.

Правая рука его лежала на ручке кресла, и пальцы впились в подлокотник так крепко, что вены набухли.

Никто из нас не заметил, что в дверях зала появился курьер. Только адъютант, полковник Виллат, тихонько встал, прошел на цыпочках и взял пакет из рук курьера. Он бросил взгляд на пакет и тотчас подошел к Жану-Батисту. Когда Виллат легко дотронулся до его плеча, Жан-Батист вздрогнул. Он смущенно оглянулся вокруг, потом увидел пакет, который протягивал ему адъютант. Виллат сел на свое место.

Музыка продолжала греметь. Стены зала исчезли, я чувствовала, что давно лечу, лечу, надеюсь и верю, как когда-то давно, в те давние годы, когда я надеялась и верила, держась за руку моего отца…

Во время короткой паузы между двумя частями симфонии я услышала шуршание бумаги. Только в перерыве Жан-Батист вскрыл конверт и развернул лист. М-сье ван Бетховен оглянулся и вопросительно посмотрел на него. Жан-Батист сделал знак — «продолжайте!»

Месье ван Бетховен поднял палочку, протянул руки и скрипки запели вновь.

Жан-Батист читал. Он поднял глаза всего один раз на секунду. Он слушал эту небесную музыку с выражением тоски в глазах. Потом он взял перо, протянутое адъютантом, и написал несколько слов на бланке приказов. Адъютант тихо вышел с приказом. Также бесшумно другой офицер занял место сзади Жана-Батиста. Он также скоро вышел с исписанным листком, и третий занял его место за креслом, обитым красным шелком.

Этот третий офицер неосторожно звякнул шпорами, и возле рта Жана-Батиста появилась складка раздражения. Он продолжал писать; он сидел, не распрямляясь, немного наклонившись вперед, с горящими глазами, чуть прикрытыми ресницами. Нижнюю губу он закусил. И только в конце, когда эта песня свободы, равенства и братства поднималась еще раз звучными аккордами, он поднимал голову, чтобы слушать. Но он слышал не только музыку. Он слушал, я уверена, он слушал голос в себе, внутри себя. Я не знаю, что этот голос ему говорит, но музыка Бетховена ему аккомпанировала, и на губах Жана-Батиста появилась горькая усмешка.

Раздались аплодисменты. Я сняла перчатки, чтобы хлопать громче. Неловко и застенчиво м-сье ван Бетховен поклонился и показал на музыкантов, которыми он был так недоволен. Они также встали и поклонились. Им захлопали сильнее.

Рядом с Жаном-Батистом было теперь три адъютанта. Их лица были полны внимания, но Жан-Батист встал, протянул руки и помог м-сье Бетховену, этому увальню, человеку ниже себя по положению, спуститься с эстрады, как будто это был самый почетный его гость.

— Спасибо, Бетховен, — сказал он просто. — От всего сердца — спасибо!

Рябое лицо музыканта казалось умиротворенным и совсем не усталым. Глубоко посаженные глаза горели живым огнем.

— Помните, генерал, как вы играли мне однажды вечером Марсельезу? Это было в Вене, в посольстве.

— Я играл на пианино одним пальцем, — сказал Жан-Батист, смеясь.

— Тогда я впервые услышал ваш гимн. Гимн свободной страны. — Чтобы встретиться с глазами Жана-Батиста Бетховену приходилось задирать голову. — Я вспомнил об этом вечере, когда писал симфонию. Поэтому я хотел посвятить ее вам, молодому генералу французского народа…

— Я уже не молодой генерал, Бетховен.

Бетховен не ответил. Он смотрел на Жана-Батиста, не отводя взгляда. И Жан-Батист прокричал еще раз:

— Я уже не молодой генерал…

Бетховен не ответил. Я заметила, что три офицера сзади Жана-Батиста переступают с ноги на ногу от нетерпения.

— Тогда пришел другой и пронес клич вашего народа через все границы, — сказал Бетховен веско. — Поэтому я и хотел посвятить ему эту симфонию. Как вы думаете, генерал Бернадотт?

— Монсеньор! — хором поправили его все три адъютанта Жана-Батиста. Жан-Батист сердито махнул рукой.

— Через все границы, Бернадотт, — повторил Бетховен серьезно. Потом он улыбнулся. У него была чистосердечная улыбка, почти детская. — В тот вечер в Вене вы рассказывали мне о Правах человека. Раньше я ничего не знал, я не занимался политикой. И вы играли мне ваш гимн одним пальцем, Бернадотт.

— И вот что вы из него сделали, Бетховен, — взволнованно сказал Жан-Батист.

Настало молчание.

— Монсеньор! — сказал один из адъютантов.

Жан-Батист выпрямился, провел рукой по лицу, как бы желая стереть воспоминания.

— М-сье ван Бетховен, я от всей души благодарю вас за концерт. Желаю вам благополучного путешествия в Геттинген и от всего сердца надеюсь, что профессор вам поможет.

Потом он повернулся к нашим гостям — офицерам гарнизона, их женам и представителям высшего света Ганновера:

— Я должен проститься с вами. Завтра я выступаю с моим войском, — сказал он, раскланиваясь. — Приказ императора. Спокойной ночи, медам и месье.

И он предложил мне руку. Да, мы были счастливы в Ганновере!

Желтый свет свечей боролся с серым рассветом, когда Жан-Батист простился со мной.

— Ты сегодня же уедешь с Оскаром в Париж, — сказал он.

Фернан уже приготовил походное снаряжение Жана-Батиста; расшитый маршальский мундир, заботливо накрытый чехлом, был убран в большой сундук. Серебряные приборы на двенадцать персон, погребец и походная кровать были готовы к походу.

Жан-Батист был одет в простой походный мундир без украшений с генеральскими эполетами.

Я взяла его руку и приложилась к ней щекой.

— Девчурка, пиши мне чаще! Военный министр…

— Направит к тебе мои письма. Я знаю, — сказала я. — Жан-Батист, неужели этому никогда не будет конца? Неужели так будет всегда?

— Поцелуй за меня Оскара покрепче, девчурка!

— Жан-Батист, я тебя спрашиваю: неужели это никогда не кончится?

— Приказ императора: покорить и занять Баварию. Ты замужем за маршалом Франции, и ничто не должно тебя удивлять, — ответил он безжизненным голосом.

— Бавария… А когда ты завоюешь Баварию? Ты приедешь в Париж повидаться со мной или мы вместе вернемся в Ганновер?

— Из Баварии мы пойдем на Австрию.

— А потом? Больше уже нет границ, которые нужно защищать! У Франции нет границ! Франция…

— Франция — это Европа, — сказал Жан-Батист. — И маршалы Франции должны маршировать, дитя мое. Это приказ императора.

— Когда я представляю себе, сколько раз раньше тебе предлагали взять власть в свои руки… Если бы вы тогда…

— Дезире! — Его резкий оклик заставил меня замолчать. Потом он сказал тихо: — Девчурка, я начал простым солдатом и никогда не учился в военной школе, но я не представляю себе, чтобы я мог вылавливать корону из сточных канав! Не забывай этого! Не забывай никогда!

Я погасила свечи. Сквозь щели в занавесях просвечивалось бледное и безжалостное утро прощанья.

Когда я собиралась сесть в карету, доложили о приходе м-сье ван Бетховена. Я была уже в шляпе, Оскар рядом со мной гордо держал свой маленький саквояж, когда Бетховен вошел. Медленно, неуклюже он подошел ко мне и торжественно поклонился.

— Я хотел бы… — бормотал он, но потом приободрился. — Я хотел бы, чтобы вы передали генералу Бернадотту, что я не могу посвятить свою симфонию императору Франции. Это было бы неуместно. — Он сделал паузу. — Я назову эту симфонию «Героическая». В память о несбывшейся надежде, — сказал он со вздохом. — Генерал Бернадотт меня поймет.

— Я передам ему, и он, конечно, поймет вас, месье, — сказала я, протягивая ему руку.

— Знаешь, мама, кем я хочу быть? — спросил Оскар, когда наша карета катилась уже по этой длинной, бесконечно длинной дороге. — Я хочу быть музыкантом.

— Я думала сержантом или маршалом, как папа. Или торговцем шелком, как дедушка, — сказала я, думая о другом. Уже давно я положила дневник на колени и писала.

— Я решил. Я хочу быть музыкантом. Композитором, как м-сье ван Бетховен. Или королем.

— Почему королем?

— Потому что, если ты король, то можешь делать добро многим людям. Мне рассказывал один лакей во дворце. Раньше в Ганновере был король. Раньше, чем император прислал туда папу. Ты знала об этом?

Теперь даже мой шестилетний сын понял, как я невежественна!

— Композитором или королем, — он настойчиво.

— Тогда уж королем, — сказала я. — Это легче!

Глава 22 Париж, 4 июня 1806

Если бы я знала, где находится Понте-Корво! Конечно, завтра утром я узнаю это из газет. Чего же ради ломать над этим голову?

Лучше я запишу все, что произошло с тех пор, как я вернулась из Германии.

Оскар болел коклюшем. Друзья избегали бывать у меня, боясь заразить своих детей. Я хотела возобновить занятия танцами, но месье Монтель тоже побоялся заразиться. Эта старая балерина в штанах также боится детских болезней, как Жозефина прыщика на своей эмалевой щечке.

Вообще-то мне повезло, что не нужно было заниматься танцами. Последнее время я что-то очень устала. Оскар кашляет и его рвет в основном ночью, и я поставила его кроватку в свою спальню, чтобы самой вставать к нему.

На рождество мы были совсем одни: Оскар, Мари и я. Я подарила Оскару скрипку и обещала пригласить учителя, как только малыш поправится.

Иногда заезжала Жюли, но она усаживалась в гостиной, куда Мари подавала шоколад и растирала ей ноги (бедняжке Жюли приходится много времени проводить стоя, повинуясь придворному этикету), ведь в отсутствие императора Жозеф устраивает приемы.

Я оставалась в столовой, чтобы быть подальше от Жюли. Мы болтали через открытую дверь, вернее, Жюли громко сообщала мне все новости.

— Твой муж завоевал Баварию. Завтра это будет в «Мониторе», — кричала мне Жюли. — В конце осени он столкнулся с австрийскими войсками и победил их. Сейчас он оккупировал Мюнхен. Мари, три посильнее, иначе массаж мне не помогает. Твой муж — большой стратег, Дезире.

В октябре она объявила мимоходом:

— Мы потеряли весь наш флот, но Жозеф говорит, что это ничего не значит. Император сумеет показать нашим врагам, кто хозяин Европы!..

В начале декабря она появилась запыхавшаяся.

— Мы выиграли гигантскую битву, и завтра мы с Жозефом даем бал для тысячи приглашенных. У Роя будут работать всю ночь над моим новым платьем. Темно-красный цвет. Как ты находишь, Дезире?

— Ты знаешь, что красный цвет тебе не идет, Жюли. Что говорят о Жане-Батисте? Он здоров?

— Больше чем здоров, дорогая. Жозеф говорит, что император очень обязан Бернадотту, так блестяще он провел битву. Пять корпусов сражались под Аустерлицем.

— Где это, Жюли?

— Понятия не имею. Да это безразлично. Где-то в Германии, конечно. Послушай, пять корпусов под командованием Даву, Ланна, Мюрата, Сулла и твоего мужа. Жан-Батист и Сулл держали центр.

— Какой центр?

— Я не знаю. Вероятно, центр фронта сражения. Я же не стратег. Наполеон был на холме с пятью маршалами. Теперь все враги Франции разбиты навсегда. Теперь будет навсегда мир, Дезире. Мари, дай мне еще капельку шоколада.

— Мир… — я, пытаясь представить возвращение Жана-Батиста. — Так они наконец вернутся домой? — крикнула я в гостиную.

— Он, наверное, уже в дороге. Теперь мы будем хозяевами всей Европы. Ему следует поразмыслить над этим хорошенько.

— Всей Европы! Ему это безразлично. Нужно, чтобы он скорее вернулся домой. Оскар все время о нем спрашивает, — крикнула я в ответ.

— А, ты говоришь о Жане-Батисте… А я говорила об императоре. Император уже в пути. Жозеф говорит, что Жан-Батист не сможет скоро вернуться. Император поручил ему Ансбах и Ганновер. Он будет держать в этих городах настоящий двор. Тебе придется ехать в Ансбах.

— Я не могу ехать. Ведь у Оскара коклюш, — ответила я тихо. Жюли не слышала.

— Правда, что красное мне не идет? Жозеф любит, когда я в красном, он говорит, что это королевский цвет. Ой, Мари, не три так сильно! Почему ты не отвечаешь, Дезире?

— Мне грустно! Я соскучилась по Жану-Батисту. Почему бы ему не взять отпуск?

— Не будь ребенком, Дезире! Как император удержит завоеванные территории, если ими не будут управлять его маршалы?

«Да, как иначе их удержишь?» — подумала я горько. Выиграв это последнее сражение, император покорил всю Европу. С помощью восемнадцати маршалов. И надо же было, чтобы я была замужем за маршалом! Французов миллионы, а маршалов всего восемнадцать, и из этих восемнадцати один достался мне. И я люблю его и тоскую о нем…

— Выпей шоколада и приляг, — сказала Мари. — У тебя опять была бессонная ночь.

Я открыла глаза.

— Где Жюли?

— Я задремала, а она отправилась мерить платье, устраивать бал и, может быть, вытирать пыль в Елисейском дворце, прежде чем прибудет тысяча ее приглашенных, я так полагаю…

— Мари, неужели это никогда не кончится? Войны, управление странами, которых мы не знаем и где не знают нас…

— Когда-нибудь это кончится, и кончится плохо, — сказала Мари мрачно. Она ненавидит войну. Она боится, что когда-нибудь призовут в солдаты и ее сына. Она ненавидит дворцы, в которых мы живем, потому что она истинная республиканка. Когда-то мы все были республиканцами…

Я легла и заснула тревожным сном, а вскоре была разбужена Оскаром, который кашлял и задыхался.

Так тянулись мрачные недели. Наступила весна, а Жан-Батист все не возвращался. Письма его были коротки и ни о чем не говорили. Он пытался ввести в Ансбахе те же порядки, что и в Ганновере. Он звал нас к себе, как только Оскару станет лучше, но Оскар поправлялся очень медленно.

Приехала Жозефина со своей дочерью Гортенс, и та пригласила Оскара поиграть со своими сыновьями. С тех пор как Наполеон усыновил этих двух мальчиков, Гортенс и Луи Бонапарт, ее муж, воображают, что их старший унаследует императорскую корону. Однако Жозеф убежден в том, что трон предназначается ему. Я не понимаю, почему Жозеф должен пережить своего младшего брата, почему Наполеон не назначил наследником одного из своих собственных сыновей, ведь в декабре этого года лектриса Жозефины, Элеонора Ревель, произвела на свет маленького Шарля «совершенно секретно», но не без многочисленных россказней по поводу ее связи с Наполеоном.

Может быть также, что у императрицы появится счастливая возможность вновь стать матерью, как было в первом браке…

Но, слава Богу, меня это совершенно не касается!

После поездки кГортенс Оскар заболел корью. И снова потянулись дни одиночества и ночи с лихорадящим Оскаром. Теперь даже Жюли не показывалась к нам. Корь была для ее страшнее коклюша.

Однако в один из солнечных послеполуденных часов она влетела в мою гостиную, страшно взволнованная. Едва я показалась в дверях, она закричала:

— Не приближайся, а то заразишь! Ты же знаешь, как восприимчивы мои девочки! Я приехала к тебе потому, что хочу, чтобы ты была первой, кто узнает. Это просто невероятно…

Шляпка ее сбилась на сторону, на лбу выступили капельки пота, она была очень бледна.

— Ради Бога, что случилось?.. — спросила я в страхе.

— Я — королева! Королева Неаполитанская, — произнесла она мрачно. Ее глаза были расширены. Сначала я подумала, что она больна. Она заразилась корью и теперь бредит в лихорадке.

— Мари, Мари, — закричала я. — Иди скорее, Жюли дурно!

Мари появилась в дверях, но Жюли остановила ее жестом.

— Оставь меня, я не больна. Мне необходимо просто привыкнуть к этой мысли: я — королева! Королева Неаполитанская! Неаполь в Италии, насколько я знаю. Мой муж — Его величество, король Жозеф, а я — Ее величество, королева Жюли… Ведь это ужасно, Дезире! Нам опять придется ехать в Италию и жить в этих ужасных мраморных дворцах!

— Вряд ли это пришлось бы по вкусу вашему покойному батюшке, — вмешалась Мари.

Жюли обрезала ее:

— Придержи язык, Мари!

Я никогда не слышала, чтобы она говорила с Мари таким тоном. Мари поджала губы и вышла, хлопнув дверью. Тотчас дверь открылась вновь, вошла моя компаньонка, м-м Ля-Флотт, которую я не видела с начала болезни Оскара. Она тоже боялась кори. Она присела перед Жюли в низком реверансе, как перед императрицей…

— Ваше величество, будет ли мне дозволено принести свои поздравления? — прошептала она.

Жюли, развалившаяся было на диване, села, провела рукой по лбу. Взглянув на мою компаньонку, она вдруг подобралась и приняла вид плохой актрисы, которая пытается играть роль королевы.

— Благодарю. Откуда вы знаете? — произнесла она незнакомым мне тоном.

Компаньонка, все еще приседавшая перед Жюли, ответила:

— Об этом говорит весь город. — И без малейшего повода: — Ваше величество очень добры…

— Оставьте меня с сестрой одних, — приказала Жюли. Голос ее приобрел незнакомый мне оттенок.

Компаньонка ретировалась, пятясь. Она, право, чувствовала себя, как при дворе. Я с интересом наблюдала эту сцену.

Жюли заметила:

— В моем присутствии они должны вести себя, какпри дворе. Жозеф уже подбирает кандидатуры в собственный двор. — И вдруг она опять вздрогнула и жалко поникла плечами: — Дезире, как я боюсь!

Я постаралась подбодрить ее:

— Глупости! Оставайся такой, какая ты всегда. Но Жюли спрятала лицо в ладони.

— Нет, нет, это не поможет! Ты тоже не сможешь мне помочь. Я действительно стала королевой! — Она заплакала. Я хотела приласкать ее, но она закричала: — Не подходи! Корь! — Я вернулась к двери.

— Я не в силах быть королевой. Опять приемы, придворные балы. Все это в чужой стране. Покинуть Париж…

Моя камеристка Иветт внесла шампанское и тоже присела в низком реверансе. Я подняла бокал.

— За твое здоровье, дорогая! Я рада, что могу поздравить тебя!

— Это все ты… Ты привела к нам Жозефа!

Я вспомнила доходившие до меня слухи… Жозеф обманывал Жюли. Мимолетные связи, не более. Он давно понял, что поэт из него не получился и ударился в политику. А теперь — он король, мой зять Жозеф…

— Надеюсь, ты с ним счастлива, — сказала я.

— Я редко вижу его теперь, — сказала Жюли, избегая глядеть на меня. — Вероятно, я счастлива. У меня дочери: Зенаид и малышка Шарлотт…

— Теперь твои дочери будут принцессами и все устроится прекрасно, — сказала я, улыбаясь. Мысленно я представила себе: Жюли — королева, ее дочери — принцессы, а Жозеф — скромный секретарь в марсельском Доме Коммуны, женившийся на Жюли ради приданого, — король Неаполитанский — Жозеф I…

— Знаешь, император решил преобразовать занятые территории и поручить их управление принцам императорского дома. Все государства подпишут дружественные акты. Мы, Жозеф и я, будем управлять Неаполем и Сицилией, Элиз будет герцогиней Лукской, а Луи будет королем Голландии. Мюрат… да нет, ты только подумай… Мюрат будет великим герцогом Берга и Клеве.

— Господи, неужели и до маршалов дошла очередь?

— Нет. Мюрат женат на Каролине, сестре императора, а она страшно обидится, если ей не дадут какой-нибудь страны.

Я вздохнула с облегчением.

— Кто-то же должен управлять завоеванными территориями, — сказала Жюли. — Скоро мы уедем в Неаполь. Поедешь с нами?

Я покачала головой.

— Нет. Я дождусь выздоровления сына, а там… может быть Жан-Батист вернется домой.

Утром на другой день мы с Оскаром сидели у открытого окна. Доктор нашел, что мальчик здоров и ему необходим воздух. Был сияющий майский день, розы благоухали, сирень была в цвету. Ее нежный запах напоминал мне прогулки с Жаном-Батистом в нашем маленьком садике, когда мы жили в первом, купленном им для меня доме.

Послышался стук колес подъехавшей коляски. Мое сердце остановилось, как бывало каждый раз, когда у дома слышался звук колес экипажа. Но это была Жюли.

— Мадам дома?

Дверь распахнулась. Компаньонка и горничная Иветт присели в реверансе. Мари, вытиравшая пыль в гостиной, проплыла мимо меня и вышла в сад. Она не хотела видеть Жюли.

Царственным жестом (наверное, выучила у Монтеля) Жюли удалила дам из комнаты.

Оскар подбежал к ней:

— Тетя Жюли, я поправился!

Не говоря ни слова, Жюли прижала его к себе и взглянула на меня. Глаза ее сияли.

— Прежде чем ты прочтешь в «Мониторе», я хочу тебе сообщить: Жан-Батист стал князем Понте-Корво. Поздравляю, княгиня, — сказала она смеясь. — Поздравляю и маленького князя Понте-Корво! — Она поцеловала растрепанную головку Оскара.

— Но почему? Жан-Батист ведь не брат императора…

— Он так прекрасно управляет Ганновером и Ансбахом, что император его наградил, — ответила Жюли. Она подошла ко мне. — Ты разве не счастлива, ваше сиятельство? Ты ведь теперь княгиня!

Иветт опять подала шампанское. Мы выпили.

— Знаешь, с тех пор, как ты стала королевой, Мари не подает тебе шоколад и мы вынуждены с утра пить шампанское. Но скажи мне, ради Бога, где это — Понте-Корво?

Жюли пожала плечами.

— Как глупо! Я не догадалась спросить Жозефа. Но это все равно, не правда ли?

— А вдруг нам придется ехать туда? Это будет ужасно, Жюли!

— Название звучит по-итальянски. Может быть, это где-то возле Неаполя? Ты будешь рядом со мной. Нет, это слишком хорошо, чтобы быть правдой! Вдруг император опять пошлет твоего маршала воевать, а ты будешь сидеть здесь и ждать его.

Она погрустнела.

Скорее бы конец войны! Мы кончим тем, что умрем от наших побед! Кто мне говорил так?.. Жан-Батист! У Франции нет больше фронтов, где воевать. Франция владеет всей Европой. Ею правят император и Жозеф, Луи, Каролина, Элиза…

Конечно, дошла очередь и до маршалов…

— За твое здоровье, княгиня, — подняла свой бокал Жюли.

— За твое, Ваше величество!

Где же Понте-Корво?.. И когда Жан-Батист вернется домой?..

Глава 23 Лето 1807. В почтовой карете, где-то в Европе…

Мариенбург. Вот — цель моего путешествия. К сожалению, я, как всегда, не знаю, где находится Мариенбург, но меня сопровождает полковник, которого император дал мне в провожатые. У него на коленях карта, время от времени он дает указания кучеру. Думаю, что когда-нибудь мы достигнем этого Мариенбурга…

Против меня Мари бурчит о плохих дорогах и о том, что мы так часто бываем в пути.

Вероятно, мы где-то возле Польши, потому что когда мы останавливались сменить лошадей, я слышала говор, не похожий на немецкий.

— Мы немного сократили путь, — пояснил полковник. — Мы могли бы ехать через Северную Германию, но это задержало бы нас, а Ваше сиятельство спешит.

— Да, я очень, очень спешу.

— Мариенбург недалеко от Данцига, — заявляет полковник. Это мне ничего не объясняет. Я также не знаю, где Данциг.

— Здесь недавно шли бои. Но теперь заключен мир, — говорит полковник, видя, что я смотрю на убитую лошадь с раздутым брюхом и на множество наскоро сбитых крестов над могилами в поле.

— Но теперь заключен мир, — повторяет он.

Да, Наполеон заключил мир. На этот раз договор был подписан в Тильзите. Немцы, поддерживаемые Пруссией, пытались вытеснить нас. Русские им помогали. «Монитор» писал о славной победе наших войск под Иеной.

Жозеф сказал мне по секрету, что Жан-Батист отказался выполнить приказ императора и этим чуть не навлек на себя большую беду, но он исправил свою ошибку, осадив Любек и генерала Блюхера со всей его армией. Бог ведает, где находится и этот город!

Он взял город приступом. Потом пришла эта ужасная зима, когда я совсем не получала известий. Берлин был взят, неприятельские войска отогнаны в Польшу. Жан-Батист командовал левым крылом нашей армии. Наконец, царь согласился подписать мир, что и было сделано в Тильзите.

Наполеон вернулся в Париж совершенно неожиданно. Его лакеи в зеленых ливреях (зеленый — цвет Корсики) развозили по домам приглашения в Тюильри на праздник в честь победы.

Я достала из шкафа свое новое платье от Роя. Иветт причесала меня и надела жемчужную диадему, присланную Жаном-Батистом в августе прошлого года в подарок к годовщине нашей свадьбы.

Мы так давно не виделись! Господи, так ужасно давно!

— Ваше сиятельство сегодня повеселится, — сказала моя компаньонка, подавая мне ларчик с драгоценностями.

Я покачала головой.

— Я буду в Тюильри очень одинока. Даже Жюли не будет…

Жюли — в Неаполе.

Праздник в Тюильри окончился для меня совершенно неожиданно. Мы стояли, как полагалось, в зале и ждали, когда распахнутся двери и под звуки Марсельезы войдет император. Когда он показался под руку с императрицей, мы склонились в придворном реверансе. Медленно Наполеон и Жозефина сделали круг по залу, поговорив с некоторыми приглашенными и не заметив других, чем повергли последних в отчаяние.

Вначале я не видела Наполеона, так как его рослые адъютанты в расшитых золотом мундирах совсем закрывали его от меня. Но вот он остановился вблизи и заговорил с голландским сановником.

— Я слышал, — начал он, — что злые языки утверждают, будто мои офицеры идут в бой позади своих солдат. Будто бы так говорят в Голландии…

Действительно, ходят слухи, что голландцы очень недовольны французской диктатурой, неуклюжей грубостью увальня Луи и угрюмостью королевы Гортенс. Я думаю, что император будет выговаривать сановнику, и внимательно смотрела в лицо Наполеону.

Он опять сильно изменился. Черты его лица обозначились резче, улыбка выражала лишь превосходство. Он пополнел и выглядел тучным в своем полковничьем сюртуке без всяких знаков различия. У него появилась привычка закладывать руки за спину и шевелить пальцами.

Теперь его улыбка стала иронической.

— Месье, я полагаю, что победы нашей армии есть достаточное доказательство храбрости солдат и офицеров. Они не боятся опасности. Кстати, в Тильзите я получил известие, что один из маршалов ранен.

Слышно ли было биение моего сердца в наступившей тишине?..

— Я говорю о князе Понте-Корво, — произнес он после паузы.

— Это… это правда? — Мой голос разбил безмолвие, сохраняющееся согласно этикету.

Наполеон сморщился. Нельзя вскрикивать в присутствии Его величества. А… он посмотрел прямо на меня. «Это, оказывается, маленькая м-м Бернадотт…» Морщины его разгладились, и я поняла, что он видел меня раньше и хотел таким образом сообщить мне о ранении Жана-Батиста. В присутствии посторонних! Может быть, он хотел наказать меня? За что?

— Дорогая княгиня, — начал он, и я сделала реверанс. Он взял мою руку и поднял ее. — Я сожалею, что вы услышали меня, — сказал он, при этом его взгляд был пустым и равнодушным. — Князь Понте-Корво, так много сделавший в эту кампанию, и которого мы так высоко ценим, был легко ранен пулей в шею под Шпандау. Мне сообщили, что князь уже выздоравливает. Я прошу вас не волноваться, дорогая княгиня.

— Умоляю вас, Ваше величество, дать мне возможность немедленно выехать к мужу, — произнесла я глухо.

Он пытливо посмотрел на меня. Действительно, жены маршалов не имеют привычки ездить к мужьям в действующую армию.

— Князь в Мариенбурге, где его лечат. Я не советую вам пускаться в это путешествие, княгиня. Дороги на севере Германии плохие, там только что окончились бои, и зрелище это не для хорошеньких женщин, — сказал он холодно.

Я поняла: он мстил мне за тот ночной визит, когда я просила за герцога Энгиенского. Он мстил мне за то, что своим приходом я толкнула его на необдуманный поступок. Он мстил за то, что я люблю Жана-Батиста, которого не он мне сосватал и которого он не любит.

— Сир, я умоляю разрешить мне выехать к мужу. Почти два года я его не видела.

Взгляд Наполеона скользнул по моему лицу. Он кивнул.

— Почти два года… Смотрите, месье, как преданы маршалы Франции своей родине! Если вы настаиваете, княгиня, я прикажу приготовить для вас пропуск. На сколько человек?

— На двоих. Я возьму Мари.

— Простите, кто это?

— Наша верная Мари. Может быть, Ваше величество помнит ее?

Наконец исчезла мраморная маска. Ее заменила простая человеческая улыбка.

— Конечно! Верная Мари и ее булочки… — он повернулся к адъютанту: — Пропуск для княгини Понте-Корво и одного человека из ее свиты, — затем он обвел глазами группу военных и приказал: — Полковник Мулен, вы будете сопровождать княгиню и отвечаете мне головой за ее безопасность. Когда вы думаете ехать?

— Завтра утром, сир.

— Прошу передать князю сердечный привет. Отвезите ему подарок в благодарность за его заслуги. Я хочу… — его глаза заблестели, улыбка сделалась саркастической, я поняла, что он крупно играет в этот момент. — Я дарю ему дом бывшего генерала Моро на улице Анжу. Я купил его у супруги генерала, когда тот был выслан из Франции. Жаль, что Моро не захотел быть с нами и уехал в Америку! Он был славный солдат!

Приседая в реверансе, я увидела лишь удалявшуюся спину и сжатые за ней руки, как будто он пытался удержать непрерывно двигавшиеся пальцы. Дом генерала Моро… Того Моро, который имел одни убеждения с Жаном-Батистом, который не захотел предать Республику 18-го брюмера, встал во главе заговора против Наполеона, был арестован спустя пять лет по обвинению в монархическом заговоре и приговорен к двум годам тюрьмы. Было довольно странно арестовывать по обвинению в монархизме самого преданного Республике генерала… Первый консул заменил приговор пожизненной ссылкой. А император покупает его дом и дарит его лучшему другу Моро, которого он ненавидит и которого не может забыть…

Вот почему я путешествую по дорогам войны, около которых валяются раздутые трупы лошадей с задранными копытами, дорогам, поля вокруг которых усеяны наспех поставленными крестами, пошатнувшимися от ветров и дождей.

Идет дождь, без конца идет дождь!..

— А ведь у них есть матери, — размышляю я вслух. Полковник, задремавший в уголке кареты, вздрагивает и открывает глаза.

— Что вы сказали? Матери?..

Я показала в окно:

— Убитые солдаты — ведь они чьи-то сыновья!

Мари задернула занавески. Полковник, не понимая, переводил взгляд с Мари на меня. Но мы молчали. Он пожал плечами и закрыл глаза.

— Я соскучилась по Оскару, — говорю я Мари. — Впервые со дня его рождения я разлучилась с ним.

Рано утром в день отъезда я отвезла Оскара к м-м Летиции в Версаль. Мать императора живет в Трианоне. Она как раз вернулась от мессы.

— Я присмотрю за Оскаром, — обещала мне она. — Ведь я воспитала пятерых сыновей.

«Она их воспитала, это верно, — подумала я, — как плохо она их воспитала!» Но ведь таких вещей не говорят матери Наполеона.

М-м Летиция провела по лбу Оскара своей шершавой рукой, которую ни кремы, ни массажи не смогли сделать белой и мягкой. Следы тяжелой домашней работы остались на всю жизнь.

— Поезжайте спокойно ухаживать за своим Бернадоттом, Эжени. Я присмотрю за Оскаром, — повторила она.

Оскар… Мне холодно без моего маленького мальчика. Когда он болен, он всегда спит в моей кровати.

— Не сделать ли нам привал на постоялом дворе? — спросил полковник.

Я покачала головой. Когда стемнело, Мари подложила мне под ноги грелку, которую она наполнила горячей водой на последней почтовой станции

Дождь стучит по крыше кареты. Могилы солдат с их убогими крестами утонули во тьме. Так мы приближаемся к Мариенбургу.

«Ну, уж это ни на что не похоже!» — подумала я, когда наша карета остановилась возле штаб-квартиры Жана-Батиста.

Я мало-помалу привыкла к замкам, в которых мы иногда жили, но Мариенбург не был замком. Это была настоящая готическая крепость. Средневековая крепость, серая, ужасная, полуразрушенная и зловещая. Вход охраняли солдаты. Сколько щелканья каблуками при отдаче чести, какое волнение, когда полковник показал мой пропуск… Жена маршала, собственной персоной!..

— Я хочу сделать ему сюрприз и прошу не докладывать о моем приезде, — сказала я, выходя из кареты.

Два офицера проводили меня через главный вход в убогий дворик. Я вздрогнула, увидев серые замшелые стены, и мне показалось, что сейчас я встречу дам и трубадуров. Но я видела лишь солдат различных полков.

— Монсеньор почти совсем поправился. Сейчас он работает и просил его не беспокоить, — сказал молоденький офицер улыбаясь.

— Неужели не нашлось помещения получше, чем этот замок трубадуров? — не удержалась я от вопроса.

— Во время войны князю безразлично, где жить, а здесь, по крайней мере, достаточно места, чтобы разместиться. Сюда, княгиня, пожалуйста.

Он открыл почти незаметную дверь, и мы очутились в коридоре. Было холодно, воздух был застылый. Наконец, мы вошли в маленькую комнату, и ко мне подошел Фернан.

— Мадам!

Сначала я его не узнала, так он был наряжен. На нем была ливрея темно-красного цвета с огромными золотыми пуговицами, украшенными незнакомым гербом.

— Боже, как ты элегантен, Фернан, — сказала я, смеясь.

— Это потому, что мы теперь князья Понте-Корво, — заявил мне бездельник важно. — Посмотрите, мадам, пуговицы. — Он выпятил живот, чтобы показать мне все пуговицы. — Пуговицы с гербом Понте-Корво, гербом мадам, — заявил он гордо.

— Вижу, Фернан, — ответила я, пытаясь разгадать, что изображено на гербе. — Как здоровье моего мужа, Фернан?

— Мы почти совсем поправились, только еще не совсем прошел шрам, — ответил Фернан.

Я прижала палец к губам. Фернан понял меня и тихонько открыл дверь в соседнюю комнату.

Жан-Батист не слышал моих шагов. Он сидел за бюро, опершись подбородком на руку, и читал огромную книгу. Свеча освещала его лоб, очень спокойный лоб.

Я осмотрелась. Жан-Батист умел создавать хаос в своей комнате! Перед камином, где весело потрескивали поленья, стоял еще один письменный стол, на котором громоздились карты и огромные тома книг. Сбоку стоял второй стол, покрытый огромной картой, блики огня окрашивали ее в розовый цвет. В глубине я увидела его узенькую походную кровать и столик с серебряным погребцом и посудой. Остальная часть огромной комнаты пустовала.

Я потихоньку подходила к нему. Жан-Батист не слышал. Воротник его походного сюртука был расстегнут, на нем был белый галстук, под подбородком галстук был ослаблен, и я увидела часть повязки. Он перевернул страницу и записал что-то в тетрадь.

Я сняла шляпу. Возле камина было очень жарко, и, наконец, после стольких дней, проведенных в сырости и холоде, я начала согреваться. Я была совершенно разбита, я так устала, я была просто на пределе сил.

— Ваше сиятельство, — сказала я, — дорогой князь Понте-Корво!

От звука моего голоса он подскочил.

— Боже мой! Дезире!

В два прыжка он был возле меня.

— Твоя рана еще болит, — спросила я между двумя поцелуями.

— Да. Особенно когда ты прижимаешь ее рукой, как сейчас.

Я отдернула руку.

— Я буду целовать тебя, не обнимая.

— Разве получится? Попробуем!

Я села к нему на колени и спросила, показывая на огромную книгу на бюро:

— Что ты читаешь?

— Юриспруденцию. Сержант должен много читать, если он хочет управлять всей Северной Германией и всеми ганзейскими городами.

— Ганзейские города, что это такое?

— Гамбург, Любек, Бремен. И не забудь, что на моей совести остались и Ганновер, и Ансбах.

Я закрыла книгу и примостилась поудобнее на его коленях.

— Оскар был болен, а ты оставил нас одних, — прошептала я. — Ты был ранен и так далеко от меня!

Он зажал мне рот поцелуем.

— Девчурка, девчурка! — говорил он, прижимая меня к себе.

Дверь широко отворилась, и мы на минуту отпрянули друг от друга. На пороге стояли Фернан и Мари.

— Мари спрашивает, где княгиня будет спать, — закричал Фернан тоном обвинения. — Она хочет разобрать чемоданы.

Я поняла, что он страшно недоволен появлением Мари.

— Эжени не может ночевать в этом клоповом замке, — сказала Мари плаксивым голосом.

— Клопы! Нет ни одного, — закричал Фернан в ответ. — Вы же знаете, что они не живут на таких мокрых стенах, и потом все насекомые боятся холода. У меня в кладовой есть кровати, и даже с балдахинами.

— Клоповый замок! — сказала Мари с раздражением.

— Когда эти двое ссорятся, я чувствую себя опять дома, на улице Сизальпин, — сказал Жан-Батист, смеясь.

Я вспомнила о подарке императора. После ужина я скажу ему, что мы должны будем переехать в дом Моро. Сначала поедим и выпьем вина, а уж потом…

— Фернан, через час княгиня должна иметь сухую, теплую комнату, где она может отдыхать, — сказал Жан-Батист.

— И без клопов, — добавила Мари.

— Мы с княгиней будем ужинать здесь, в моей комнате, через час.

Мы слышали, как они удалялись, ссорясь как обычно. Я опять взобралась на колени Жана-Батиста и рассказывала ему обо всем: о том, как Жюли стала королевой, о коклюше Оскара, о том, что просил передать ему м-сье ван Бетховен.

— Я должна тебе рассказать, что Бетховен не захотел посвятить свою симфонию императору. Он хотел назвать ее «Героическая». В честь воспоминания о том вечере у нас в Ганновере.

— Героическая… А почему бы и нет?..

Фернан накрыл маленький столик. Во время ужина (повар Жана-Батиста приготовил нам превкусного цыпленка), когда Фернан наполнил наши бокалы бургундским, я заметила;

— У тебя серебряные приборы, и даже с монограммой Понте-Корво. А я все еще пользуюсь нашим старым серебром с буквой «Б».

— Отдай серебро мастеру. Пусть он сотрет букву «Б» и выгравирует новые монограммы, Дезире. Теперь тебе нет необходимости экономить, мы очень богаты.

Фернан вышел. Я глубоко вздохнула, вспомнив, как экономно мы жили первое время после свадьбы. Пора было сказать о доме…

— Мы богаче, чем ты думаешь, — начала я. — Император сделал нам подарок — дом.

Жан-Батист поднял голову.

— У тебя масса новостей для меня, девчурка. Мой старый друг Бетховен называет свою симфонию «Героическая» в честь пребывания в нашем доме. Мой старый недруг — император, дарит мне дом. Какой дом?

— Дом генерала Моро, на улице Анжу. Император купил его у мадам Моро.

— Я знаю об этом. За четыреста тысяч франков. Это было несколько месяцев тому назад, и об этом много говорили в офицерских кругах.

Жан-Батист медленно очищал апельсин. Этот апельсин путешествовал через всю Европу. Он прибыл из королевства моей сестры.

Я выпила рюмку ликера. Жан-Батист размышлял.

— Дом Моро! — пробормотал он. — Мой товарищ, генерал Моро, изгнан, а мне император дарит такой подарок как бы в реванш. — Он поднял глаза. — Я получил сегодня письмо, в котором император извещает меня, что дарит мне поместья в Польше и Вестфалии стоимостью в три тысячи франков. Однако он не сообщает ни о доме, ни о твоем приезде. Он хотел влить ложку дегтя в бочку меда, он пытался испортить мне радость свидания с тобой. Это ему удалось!

— Он сказал, что считает твои заслуги в Любеке неоценимыми.

Жан-Батист молчал. Две глубокие вертикальные складки прорезали его лоб.

— Я постараюсь обставить наш новый дом как можно лучше, — сказала я, перебивая его. — Мальчик все время спрашивает о тебе.

— Я не знаю, смогу ли жить в доме Моро. Вероятно, я никогда не буду жить там. Лучше уж я буду приходить туда в гости к тебе и Оскару. — Он помешал угли в камине. — Нужно написать об этом Моро.

— Тебе нельзя с ним переписываться. Ему запрещено сноситься с Европой.

— Император приказал мне ведать ганзейскими городами. Из Любека можно писать в Швецию. Из Швеции письма доставляются в Англию и Америку. А в Швеции у меня есть друзья…

Воспоминание далекое и полузабытое вдруг проснулось во мне. Стокгольм, где-то возле Северного полюса, небо, как свежевыстиранная простыня…

— Кого ты знаешь в Швеции? — спросила я. Жан-Батист встал и, оживленно расхаживая по комнате, начал рассказывать:

— Когда я взял Любек, в плен попали шведские военные — эскадрон шведских драгун.

— Разве мы в состоянии войны со Швецией?

— А с кем мы не в состоянии войны? После Тильзита мир очень непрочен, и шведы примкнули к нашим врагам. Их сумасбродный король решил, что он избран Богом, чтобы свергнуть Наполеона. Это, конечно, религиозный бред.

— Как его зовут?

— Густав. Густав IV, кажется. В Швеции всех королей зовут Карлами или Густавами. Его отец — Густав III — нажил столько врагов, что был убит своими приближенными на костюмированном балу.

— Подумай!.. Какой ужас! Какое варварство… На балу!..

— Во время нашей молодости эти вопросы решались с помощью гильотины, — ответил Жан-Батист иронически. — Об этом трудно судить, но еще труднее обвинять. — Он посмотрел на огонь. Его спокойное настроение возвращалось к нему.

— Сын этого Густава, который был убит, Густав IV послал своих драгун воевать с Францией, и они попали в плен в Любеке. Ну-с, а Швеция меня весьма интересовала, и поскольку я получил возможность познакомиться со шведами, я пригласил шведских офицеров поужинать со мной. Я познакомился с м-сье Мернером, — он запнулся, — подожди, я где-то записал их имена. — Он подошел к бюро.

— Но это не важно, — сказала я. — Продолжай!

— Нет, это важно. Я хочу вспомнить их имена. А. вот м-сье Густав Мернер, Флаш, Ла-Гранже и бароны Лейджонджельем, Банер и Фризендорф.

— Эти фамилии невозможно произнести, — заметила я.

— Эти офицеры объяснили мне обстановку. Их Густав ввязался в войну с французами против воли народа. Он, кроме того, думал выиграть в мнении русского царя, потому что шведы постоянно опасаются, что Россия может отнять у них Финляндию.

— Финляндию? Где находится Финляндия?

— Подойди, я покажу тебе на карте.

Я подошла. Он поднял свечу.

— Вот Дания. Она соседствует с Ютландией. По географическим условиям она не может нам противостоять и поэтому она заключила с императором договор о дружбе. Ты понимаешь?

Я кивнула.

— Вот пролив Орезунд. Здесь начинается Швеция. Швеция не хочет быть на стороне императора. До сих пор она могла рассчитывать на заверения царя, но теперь, после Тильзита, где царь подписал договор с Наполеоном, а Наполеон, таким образом, развязал руки царю в отношении Балтийских государств… Как ты думаешь, что теперь делает Густав? Сейчас этот сумасшедший затевает войну с Россией. Дело идет о Финляндии. Посмотри на карту. Вот Финляндия, и она принадлежит Швеции.

— Как же Швеция удержит Финляндию, если царь захочет отнять ее?

— Видишь, даже ты, маленькая глупышка, задаешь этот вопрос! Конечно, они не сохранят Финляндию. Нужно поступить не так. Нужно отдать Финляндию царю, а взамен… — Жан-Батист ударил рукой по карте, — взамен шведы должны организовать союз с Норвегией. Это не трудно и очень выгодно.

— А кто управляет Норвегией?

— Король Датский. Но норвежцы не хотят ему подчиняться. Это простой народ, без знати, без королевских дворов. Они очень недовольны правлением Дании, так что их теперь считают сторонниками Наполеона. Если бы мне пришлось дать совет Швеции, я сказал бы им: отдайте Финляндию царю, а взамен заключите союз с Норвегией. Таким образом, можно создать королевство из двух стран, связанных географически. Это было бы разумно.

— Так ты и объяснил шведским офицерам?

— Да, и очень обстоятельно. Сначала они не хотели и слышать об уступке царю Финляндии, но ни один их аргумент не выдерживал моего натиска. Наконец, я им сказал: «Месье, я — незаинтересованная сторона. Француз, стоящий перед картой, маршал, кое-что смыслящий в стратегии. Вы заявляете, что Россия нуждается в Финляндии, чтобы защитить свои границы. Если вы действительно заинтересованы в спокойствии финляндского народа, то ратуйте за независимость Финляндии. Но пока, мне кажется, что вы больше интересуетесь судьбой шведов, живущих в Финляндии, а не финнов. Чтобы то ни было, можете не сомневаться, что царь укрепит свои границы, а вашей стране будет устроено невиданное кровопускание, если вы не решите этот вопрос так, как я вам его представил и как я рекомендовал бы. Что касается вашего врага номер два — императора Франции могу вас заверить, что в ближайшее время мы займем Данию. Сумеет ли Швеция противостоять нам — дело ваше. Норвегия же не сможет быть занята нами, если мы не пройдем через Швецию. Спасайте вашу страну нейтралитетом. Если же вы хотите иметь объединенное королевство, то объединяйтесь с Норвегией».

— Ты очень хорошо сказал, Жан-Батист. А что ответили шведы?

— Они смотрели на меня так, как будто я выдумал порох. «Не смотрите на меня, смотрите лучше на карту», — сказал я им. — Жан-Батист помолчал. — А на другое утро я их отправил в Швецию. — Он улыбнулся. — Теперь у меня в Швеции есть друзья.

— Для чего тебе друзья в Швеции?

— Необходимость в друзьях может быть всегда и везде. Но нужно, чтобы Швеция прекратила распри с Россией и не воевала с нами, иначе мне придется занять их страну. Мы здесь только и ждем, чтобы Англия вторглась в Данию, тогда мы сможем сделать Данию своим плацдармом для нападения на Англию. Поскольку под мое руководство отданы ганзейские города, император хочет назначить меня командующим войсками в Дании. Густав Шведский, считающий себя оружием Бога против Наполеона, заставит императора в один прекрасный день дать приказ о вторжении в Швецию. Мне, командующему войсками в Дании, не составит большого труда пересечь пролив и занять Швецию.

— Скажи, а ты говорил шведским офицерам, что можешь оккупировать Швецию?

— Да. И они были поражены, когда я развернул перед ними картину, только что рассказанную тебе. Толстяк Мернер страшно разгорячился. Он кричал мне: «Вы раскрываете военные тайны! Что вы делаете?» Знаешь, что я ответил?

— Нет, — ответила я, потихоньку подвигаясь от карты к походной кровати Жана-Батиста. Я так устала, что еле держала глаза открытыми. — Что ты ответил, Жан-Батист?

— Господа, уверен, что Швеция не устоит, если будет атакована маршалом Фраиции. Вот что я ответил. Ты спишь, малышка?

— Почти, — прошептала я, пытаясь поудобнее устроиться на узкой походной кровати.

— Тебе приготовлена комната. Я думаю, все уже спят. Иди ко мне, я отнесу тебя, никто не увидит.

— Но я не могу подняться, а так устала…

Жан-Батист наклонился надо мной.

— Если ты хочешь спать здесь, я останусь в кресле у бюро. Мне еще нужно много читать.

— Нет, ты ранен и должен отдыхать.

Жан-Батист присел на кровать.

— Расстегни мне платье и сними ботинки. Я не могу пошевелиться.

— Знаешь, я думаю, что шведские офицеры выступят на заседании Сейма и постараются сделать так, чтобы их король отрекся от престола. Тогда королем будет его дядя…

— Тоже Густав?

— Нет, Карл. Это будет Карл номер тринадцать. Он бездетен и, говорят, дряхл. Почему на тебе три юбки, моя дорогая?

— Потому что все время шел дождь и было очень холодно в карете. Бедный Мернер, бездетен и дряхл…

— Да нет, это не Мернер, это Карл тринадцатый, король Швеции.

— Если я сожмусь в совсем маленький комочек и подвинусь на край кровати, то мне кажется, здесь и тебе хватит места. Мы могли бы попробовать…

— Да, давай попробуем, девчурка…

Я проснулась ночью. Я лежала на руке Жана-Батиста.

— Тебе неудобно, моя маленькая?

— Мне очень хорошо… Почему ты не спишь, Жан-Батист?

— Я не устал. И так много мыслей кружится в голове. Но тебе нужно спать, дорогая.

— Стокгольм стоит на озере Мелар. А по Мелару плывут зеленые льдины, — прошептала я.

— Откуда ты это знаешь?

— Неважно, откуда я знаю. Я знаю одного человека, которого зовут Персон. Прижми меня крепче, Жан-Батист, чтобы я чувствовала, что я действительно с тобой. Иначе я буду думать, что вижу это во сне…

В Париж я вернулась лишь осенью.

Жан-Батист со своими офицерами уехал в Гамбург. Это было началом его руководства ганзейскими городами. Он хотел побывать в Дании и проверить укрепления, обращенные в сторону Швеции.

На обратном пути не было уже такой ужасной спешки. Грелки были всегда горячие, слабое осеннее солнце посылало свои лучи в окна моей кареты, по сторонам дороги лежали неубранные поля. Больше мы не видели трупов лошадей и видели очень мало могил. Дождь сравнял их, а ветер повалил кресты. Можно было забыть, что проезжаешь по полям недавних сражений. Можно было бы забыть о сотнях убитых… Но я не могла забыть!

На одной из остановок полковник принес старый номер «Монитора». Мы узнали, что самый младший брат Наполеона, этот негодник Жером, который объелся на свадьбе Жюли и его рвало, что этот самый Жером тоже стал королем. Император объединил некоторые княжества Германии и создал королевство Вестфалия. Кроме того, император заставил немецкую принцессу из очень старинной знати выйти замуж за короля Вестфалии Жерома I двадцати трех лет. Катрин Вюртембергская стала невесткой моей Жюли. Интересно, вспоминает ли Жером ту американку, мисс Петерсон, с которой он развелся, послушный приказу Наполеона?

— Мари, самый младший брат императора стал королем…

— Теперь, если никто его не будет сдерживать, он будет все время болеть поносом. Ведь он так жаден до еды! — меланхолично заметила Мари.

Полковник посмотрел на нее со страхом. Уже не однажды он слышал подобные сентенции. Я выбросила «Монитор» в окно, и листок полетел, гонимый ветром, по прежим полям сражений.

Глава 24 В нашем новом доме, улица Анжу. Июль 1809

Меня разбудил звон колоколов. Пылинки танцевали в луче солнца, пробравшемся сквозь щели в шторе. Было жарко, хотя еще и очень рано. Я откинула одеяло, скрестила руки над головой и предалась размышлениям.

Парижские колокола… Может быть, сегодня день рождения кого-нибудь из многочисленной семьи Бонапартов? Ведь Наполеон короновал всю свою родню! Хотя Жозеф уже не король Неаполитанский…

Жюли уже давно на пути в Мадрид, так как Жозеф теперь король Испании. Правда, Жюли находится в пути уже несколько месяцев, так как испанцы не желают даже слышать о Жозефе. Они собрали войско из недовольных, разбили отдельные гарнизоны императора и торжественно заняли Мадрид. Императору пришлось послать в Испанию новые войска, чтобы освободить народ Жозефа от этих сумасшедших патриотов.

Вместо Жозефа теперь Мюрат — король Неаполя. Конечно не Мюрат, а Каролина — сестра Наполеона, так как одновременно Мюрат и маршал, и постоянно находится где-то со своими войсками. Но Каролина не очень-то занимается своим королевством. Она постоянно гостит у сестры Элизы в Тоскане.

Младшая сестра Наполеона — Элиза, королева Тосканская, все толстеет и толстеет, а в настоящее время целиком поглощена любовной интригой с придворным музыкантом, неким Паганини.

Жюли мне рассказывала об этом, когда была в Париже проездом из Неаполя. Она жила у меня некоторое время, пока шились ее туалеты у Роя. Разумеется, платья были красные разных оттенков, согласно желанию Жозефа.

Колокола…

Кто же из Бонапартов празднует сегодня свой день рождения?

Не Жером. Не король Жером… Не Эжен Богарнэ, вице-король Италии. Скромный молодой человек изменился после женитьбы. Наполеон женил его на дочери короля Баварии, и теперь Эжен иногда даже осмеливается открывать рот в обществе. Но, кажется, он счастлив…

Колокола… Я различаю даже голос Нотр-Дам…

Когда день рождения короля Луи? Он доживет до глубокой старости, несмотря на свои воображаемые болезни. В основном его мучает только плоскостопие, а так он вполне здоров. Наполеон с ним возился больше, чем со всеми остальными родственниками. Сначала он послал его в армию, затем сделал своим адъютантом, потом женил его на своей падчерице Гортенс и, наконец, посадил его на трон в Голландии. Как называются эти голландские повстанцы, которые бунтуют против короля Луи и его солдат? Саботеры, саботажники?.. Да, саботеры! Потому что они носят сабо — деревянные башмаки, такие же, как наши марсельские рыбаки. Они ненавидят Луи и не понимают, что Луи просто не мог ослушаться своего родного брата. Луи закрывает глаза на все, что творится в его стране, даже если это во вред императору. Действительно, Луи — первый саботер против Наполеона. Наполеон мог хотя бы позволить ему жену по вкусу…

С кем я говорила о Луи совсем недавно?.. Да, с Полетт, конечно! Единственная из Бонапартов, которая не интересуется политикой, а занята только своими любовниками и всяческими удовольствиями. На ее рождение колокола не звонят.

Ни на рождение Люсьена. Люсьен до сих пор в опале. Однако Наполеон предложил ему корону Испании; взамен он должен был развестись со своей рыженькой женой. Люсьен отказался и хотел уехать в Америку со своей семьей. Но судно, на котором он бежал из Франции, было задержано англичанами, и теперь Люсьен живет в Англии, как «иностранный» пленник. За ним надзор, но он свободен… Он написал об этом в письме м-м Летиции, которое попало ей контрабандой. А ведь это Люсьен, тот Люсьен, который помог Наполеону стать консулом, якобы спасая французскую Республику.

Люсьен — этот идеалист с голубыми глазами! Нет, колокола звонят не в его честь…

Дверь приоткрылась.

— Я подумала, что колокола тебя разбудили. Я прикажу принести завтрак, — сказала Мари.

— Почему звонят колокола, Мари?

— Почему они звонят? Император одержал еще одну победу!

— Где? Когда? Есть ли что-нибудь в газетах?

— Я пришлю тебе завтрак и твою лектрису, — сказала Мари. Потом решила: — Нет, сначала завтрак, а потом барышню, которая тебе читает.

Это постоянный пунктик для веселья Мари. Придворные дамы держат при себе бедных девушек из хороших фамилий, чтобы они читали вслух газеты и романы. Однако я люблю читать сама, лежа в постели. Император требует, чтобы мы имели лектрис, как будто нам по восемьдесят лет. А мне ведь всего двадцать восемь…

Иветт принесла шоколад. Она открыла шторы, солнце и аромат цветов ворвались в комнату.

— Иветт, — спросила я между двумя глотками шоколада, — о какой нашей новой победе говорят?

— Под Ваграмом, княгиня. Пятого и шестого июля.

— Позови мадемуазель и Оскара.

Ребенок и лектриса пришли. Я привлекла к себе Оскара, и он уютно зарылся в мои подушки.

— Мадемуазель прочтет нам «Монитор». Там пишут о нашей новой победе.

Так мы с Оскаром услышали, что под Ваграмом, возле Вены, было большое сражение. Была побеждена австрийская армия численностью семьдесят тысяч человек… Мы потеряли только полторы тысячи убитыми и три тысячи были ранены.

Далее шло описание сражения, упоминались имена маршалов, и только имени Жана-Батиста не было упомянуто. Однако я знала, что он со своим войском в Австрии.

Наполеон поручил ему командование всеми саксонскими войсками.

«Не случилось ли чего?» — спрашивала я себя.

— В газете нет ничего о папе, — сказал Оскар. Мадемуазель просмотрела листок еще раз.

— Нет, — сказала она, — ни слова.

В дверь постучали. Появилось оживленное личико м-м Ля-Флотт.

— Княгиня, его превосходительство, граф Фуше, просит принять его.

Министр полиции Фуше никогда не был у меня. Колокола замолчали. Может быть, я плохо поняла…

— М-м Ля-Флотт, что вы сказали?

— М-сье Фуше, его превосходительство, министр полиции, — повторила моя компаньонка.

Она старалась принять безразличный вид, но глаза ее почти выскакивали из орбит.

— Оскар, пойди к себе. Мне нужно одеться. Иветт, Иветт…

Благодарение Богу, Иветт была уже в спальне с моим утренним лиловым платьем. Лиловое мне идет.

— М-м Ля-Флотт, проводите его превосходительство в маленькую гостиную.

— Он уже там.

— Тогда, спуститесь и попросите его превосходительство подождать одну минутку. Скажите, что я не окончила туалет, но что я потороплюсь. Или не надо. Дайте ему почитать газету, журналы…

На красивом личике м-м Ля-Флотт мелькнула улыбка.

— Княгиня, министр полиции читает газеты прежде, чем они выходят. Это его обязанность.

— Иветт, причеши мне волосы, дай розовую шаль, мы сделаем из нее тюрбан. М-м Ля-Флотт, скажите, в этом тюрбане я не похожа на бедную мадам де Сталь, эту писательницу, которую министр полиции выслал из Парижа?

— Княгиня, у мадам де Сталь лицо мопса, а вы…

— Спасибо. Иветт, я не могу найти губную помаду.

— В ящике туалета. Княгиня так редко ею пользуется…

— Конечно. У меня и так щеки и губы гораздо краснее, чем должны были бы быть у жены маршала. Княгини все очень бледные. Это аристократично. Но сейчас я бледна, мне нужно слегка подрумяниться и покрасить губы.

Медленно спустилась я по лестнице.

Фуше… Кто-то прозвал его «нечистая совесть каждого». Его боятся, потому что он вездесущ. Во время Революции его прозвали «Кровавый Фуше». Никто не подписал столько смертных приговоров, сколько этот депутат. Под конец он стал даже более кровавым, чем Робеспьер.

И прежде чем Робеспьер его уничтожил, Фуше организовал заговор против Робеспьера. Робеспьера гильотинировали, и Фуше на время исчез со сцены. Вначале Директория в нем не нуждалась. Директория не хотела показать иностранным державам, что Франция — страна убийц. Но Фуше знал секреты Директории, и без него не обошлись. Затем его стали каждый день встречать в салоне м-м Тальен.

Он все знал, все видел, все запоминал… Когда кто-то предложил стрелять в голодный парижский люд, чтобы предотвратить восстание, Фуше сказал: «Бернадотт на это не пойдет. А вот этот умирающий с голоду малыш, который бегает возле Жозефины…»

Как случилось, что «Кровавый Фуше» все-таки получил новый пост? Его выдвинул директор Баррас. Сначала он отослал его за границу, как секретного агента. Перед самым падением Директории Фуше был возвращен в Париж и назначен министром полиции. И Фуше, прежний президент Клуба якобинцев, сейчас же сделался закадычным другом Монтеня. В обмен на приветственные крики Фуше хладнокровно приказал Клубу на улице Бак [17]: «Закрыться». Потом он занял помещение под жандармерию, и клуб был закрыт навсегда. Французская Революция была официально задушена.

Фуше имел собственные представления о функциях министра полиции. Он шпионил за министрами, за чиновниками, офицерами и гражданским населением. Это было не трудно, так как он был щедр. А быть щедрым ему тоже не составляло труда, так как он имел специальные фонды для оплаты шпионов.

— Чего он хочет от меня? — спрашивала я себя, подходя к двери маленькой гостиной. Мне вспомнилось, что его еще прозвали «Лионский убийца» за то массовое истребление, которое он проводил в Лионе во время Революции. Глупо, конечно, что мне это пришло в голову сейчас! Он совершенно не похож на убийцу. Я часто встречала его на приемах в Тюильри. Фуше одевается с большой тщательностью, он удивительно бледен, просто до анемичности. Разговаривает учтиво, тихим голосом, глаза его полузакрыты.

В газете не было ничего о Жане-Батисте… Что-то случилось, но моя совесть чиста, месье Фуше… И я вас не боюсь!

Я вошла. Он тотчас поднялся с кресла.

— Я приехал поздравить вас, княгиня. Мы одержали огромную победу. Я читал, что князь Понте-Корво и его войска первыми взяли приступом Ваграм. А также, что князь Понте-Корво с семью или восемью тысячами солдат преодолел сопротивление сорокатысячного войска.

— Но ведь об этом нет ни слова в «Мониторе», — пробормотала я и попросила его сесть.

— Я сказал, что читал, княгиня, но я не сказал, где читал. Конечно, не в газете, а в приказе, который отдал ваш муж, чтобы отметить храбрость своих саксонских войск…

Он взял со стола фарфоровую безделушку и внимательно ее рассматривал.

— Кстати, я читал также еще одну вещь: копию письма Его величества князю Понте-Корво. Император выражает свое недовольство поведением князя Понте-Корво в этот день. Его величество отметил также, что приказ князя содержит массу неточностей. Например, как могло произойти, что войска князя Понте-Корво были первыми при взятии Ваграма, поскольку Удино занимал передовые позиции? Затем, как саксонцы под командованием вашего супруга могли вообще занять город, если они не сделали не единого выстрела? В итоге, император указывает князю на то, что он не сделал ничего со своей стороны, чтобы поддержать наши войска в этом сражении.

— Это пишет император Жану-Батисту? — спросила я растерянно.

Фуше бережно поставил безделушку на место.

— Не сомневайтесь. Копия письма императора была адресована из министерства лично мне. Я получил приказ взять вашего мужа под надзор. Его и его переписку. — Тон был дружеский, но глаза смотрели настороженно.

— Это будет для вас довольно трудно, господин министр. Ведь мой муж со своими полками в Австрии.

— Вы ошибаетесь, княгиня. Князь Понте-Корво должен быть здесь с минуты на минуту. После получения письма от Его величества он отказался от командования и попросил отпуск для поправки здоровья. Отпуск ему разрешен. Я поздравляю вас, княгиня, вы так долго не видели мужа, теперь вы скоро его увидите.

Для чего вся эта комедия? Или он также привык к комедиям, как все в этом так называемом «высшем свете»?

— Можно, я немножко подумаю?

— О чем, дорогая княгиня? — улыбка скользнула по его лицу.

— Обо всем этом. — Я провела рукой по лбу. — Я не слишком образованна, господин министр, не протестуйте, это так. Вы сказали, мой муж пишет, что его саксонские войска вели себя отлично, не правда ли?

— Они оставались на месте, как бронзовые статуи. Так, по крайней мере, пишет в своем приказе князь.

— А почему император рассердился на бронзовые статуи?

— В секретной депеше ко всем маршалам император приказывает: «Его величество, император, командует всеми своими войсками и только ему принадлежит право указывать движения различных полков. Все победы Франции принадлежат французским солдатам, а не иностранным полкам». Вот примерное содержание этого приказа императора.

— Кто-то мне говорил, что мой муж жаловался императору, что это ставит иностранные полки в трудное положение, поэтому он просил дать ему в командование полки французских солдат, а не этих бедных саксонцев.

— Почему бедных?

— Король саксонский послал этих юношей на войну, в которой они совершенно не заинтересованы. К чему было саксонцам участвовать во взятии Ваграма?

— Они подписали договор с Францией, княгиня. И не находите ли вы, что император как раз поступил умно, поставив командовать ими князя Понте-Корво?

Я не ответила.

— Они остались в этом бою бронзовыми статуями по приказу вашего мужа, княгиня.

— Но император пишет, что не может этому поверить.

— Нет. Император говорит лишь о том, что командовать действиями полков — это его право. И что здесь не нужно примешивать ни политику, ни национальную честь, когда следует ввести в бой иностранные полки. Вы плохо слушали меня, княгиня.

«Нужно убрать в комнатах к его приезду», — подумала я.

— Простите меня, я должна отдать распоряжения к приезду Жана-Батиста. Благодарю вас, что вы приехали… Я, действительно, не понимаю…

Он поднялся и подошел ко мне очень близко. Низкого роста, с узкой грудью. Длинный нос охотничьей собаки и слегка дрожащие тонкие ноздри…

— Что вы не понимаете, княгиня?

— Повода вашего визита. Вы хотели мне сообщить, что мой муж отдан вам под надзор? Я не могу вам в этом воспрепятствовать, и мне это безразлично. Но… для чего вы мне об этом сообщили?

Меня вдруг поразила одна мысль. Я почувствовала, что меня охватывает безудержный гнев. Я просто задыхалась от злости. И я сказала слишком звонким и ясным голосом:

— Господин министр, если вы воображаете, что буду помогать вам шпионить за моим мужем, вы ошибаетесь.

Потом я хотела поднять руку и широким (уроки Монтеля) жестом указать ему на дверь, крикнув «уходите!», но это почему-то не получилось.

— Если я это предполагал, то я ошибся, — ответил он мне очень спокойно. — Может быть, я надеялся на это, а может быть совсем наоборот. Княгиня, в данный момент я сам не знаю, на что я рассчитывал.

«К чему все это?» — спрашивала я себя. Если император хочет нас изгнать, он нас вышлет. Если он захочет отдать Жана-Батиста под суд трибунала, он это сделает. Если он ищет поводы, то министр полиции найдет их. Мы не живем больше в «мире справедливости, равенства и братства»…

— Некоторые дамы имеют неоплаченные счета от портных… — сказал Фуше тихо.

Я подскочила:

— Вы заходите очень далеко, месье!

— Например, наша императрица. Она постоянно должна Рою. Я, естественно, покорный слуга Ее величества…

«Что?.. Что он хочет сказать… Платит императрице?.. За то, что она шпионит за императором? Это невозможно!» — думала я, уже зная, что это правда.

— Иногда небезынтересно узнать содержание писем человека. В письмах бывают сюрпризы. Они могут не интересовать меня, но могут интересовать жену, например…

— Не беспокойтесь, — сказала я. — Вы узнаете, что Жан-Батист находится в переписке уже много лет с м-м Рекамье и получает от нее нежные депеши. М-м Рекамье очень образованная и умная женщина, и переписываться с ней большое удовольствие и польза для Жана-Батиста.

«Однако мне было бы интересно прочесть письма, которые Жан-Батист пишет м-м Рекамье», — подумала я.

— А теперь вы должны меня извинить. Я хочу заняться приготовлениями к приезду Жана-Батиста.

— Еще минутку, дорогая княгиня. Не согласитесь ли вы передать от меня кое-что князю?

— Что именно?

— Император находится в замке Шенбрунн, возле Вены. Я не успею сообщить ему, что англичане стянули войска и готовятся к высадке в Дюнкерке и Ансвере. Они предполагают двинуться на Париж со стороны Ламанша. Узнав об этом, я по своей инициативе и чтобы оградить страну от нашествия мобилизовал Национальную гвардию. Я прошу маршала Бернадотта, как только он приедет, принять командование над этими войсками и защитить Францию. Это все, мадам.

Мое сердце остановилось. Я пыталась осмыслить сказанное: англичане нападут, двинутся к Парижу… Все маршалы и наши армии за границей. Мы совершенно не имеем войск на нашей территории…

Фуше вновь взял безделушку и стал играть ею.

— Император лишил его доверия, а вы… вы хотите, чтобы он командовал Национальной гвардией, которая должна защитить нашу страну, всю нашу страну?!

— Я не умею командовать войсками, княгиня. Я простой профессор математики, и я никогда не был… сержантом. Небо посылает в Париж маршала. Я благодарю небо. Передадите ли вы мою просьбу, княгиня?

Я могла только кивнуть головой. Я проводила его до двери. Потом я подумала: «Фуше — хитрец. Не ловушка ли это?»

— Я не знаю, согласится ли мой муж. Если только по приказу императора…

Фуше стоял очень близко от меня. Вероятно, у него плохой желудок, как пахнет изо рта!

— Будьте спокойны, мадам. В то время, когда Франция в опасности, маршал Бернадотт согласится. — И доверительно: — Поскольку он — маршал Франции…

Он поцеловал мне руку и ушел.

Вечером карета Жана-Батиста остановилась возле нашего дома. Его сопровождал только Фернан. Он не взял с собой ни одного адъютанта.

Два дня спустя он уехал к Ламаншу.

Глава 25 Вилла Ла-Гранж, осень 1809

У меня сейчас так мало времени для записей в дневник. Все дни я провожу с Жаном-Батистом и стараюсь развлекать его.

В июле Фуше не преувеличивал опасности. Англичане действительно переправились через Ламанш и заняли Флезинг. В несколько дней Жан-Батист совершил чудо и занял Дюнкерк и Ансвер так быстро, что не только атаки англичан были отбиты, но и несметное количество их солдат, не считая различных трофеев, попали в плен. Англичане в большой панике погрузились на свои суда и исчезли.

Эта новость повергла императора в Шенбрунне в невероятное возбуждение. В его отсутствие министр полиции посмел поднять Национальную гвардию и просил принять командование над ней опального маршала, за которым этому же министру было поручено наблюдение!.. В то же время Наполеон был вынужден признать, что Фуше с помощью Жана-Батиста спас Францию. Если бы не быстрые и решительные действия маршала, который сумел из этих крестьянских детей, совершенно не обученных военному делу и не державших в руках оружия, создать мощное войско, Франция была бы потеряна.

Фуше был награжден и теперь носил титул герцога Отрантского. Этот титул почти также романтичен, как Понте-Корво, а Фуше имеет о своем герцогстве не больше представления, чем я о нашем итальянском княжестве.

Император не доверил никому создать герб Фуше. Он сам занялся этим: золотая колонна, вокруг которой обвивалась змея… Эта золотая колонна вызывает всеобщее веселье. Бывший президент Клуба якобинцев, который в свое время конфисковал имущество контрреволюционеров, — все известные ему крупные состояния, сегодня является одним из самых богатых людей Франции. Один из его лучших друзей, бывший любовник Терезы Тальен, Уврар… фуражир Уврар — банкир и финансирует все биржевые сделки Фуше.

О змее, обвивающей колонну, не упоминают…

У Наполеона есть за что быть обязанным своему министру полиции, и он воспользовался случаем, чтобы высказать ему свой взгляд на вещи…

Конечно, все предполагали, что император выкажет свое расположение и Жану-Батисту, а может быть и предложит ему новый, более высокий пост. Но император даже не написал ему ни строчки благодарности.

— Ради чего? Я защищал Францию не для него, — ограничился замечанием Жан-Батист, когда я ему об этом сказала.

Сейчас мы живем в Ла-Гранж, очень красивом доме, который Жан-Батист купил в окрестностях Парижа. Он не может жить в доме на улице Анжу. Этот дом ему ненавистен, хотя я и отделала комнаты по-новому. Он находит, что в углах этого дома его подстерегают тени прошлого…

От Жюли я узнаю все новости нашего так называемого «высшего света». Она вернулась вместе с Жозефом. Хотя император и послал в Испанию Жюно с целой армией, Жозеф, решивший доказать, что он не хуже брата может командовать войсками, совершенно провалил эту кампанию. Я иногда думаю, как относится Жюли к Жозефу? А если бы вдруг дела Наполеона пошатнулись, как было когда-то при его аресте в Марселе, покинули ли бы все они его тогда? Нет, не все. Жозефина осталась бы ему верна. Но, говорят, он хочет развестись с ней. Ему нужно иметь наследника, создать династию, что он и задумал сделать с помощью какой-то австрийской эрцгерцогини, дочери императора Франца. Бедная Жозефина! Она, правда, потихоньку изменяет императору, но она никогда бы его не покинула.

Вчера у нас был совершенно неожиданный гость. Граф Талейран, князь Беневентский. Князь заявил, смеясь, что решил нанести визит соседям. Ведь княжество Беневент где-то совсем рядом с Понте-Корво. Мы одновременно были удостоены этих владений — князь Талейран и мы.

Наравне с Фуше Талейран — один из самых могущественных слуг Наполеона. Однако уже год, как Талейран оставил свой пост министра иностранных дел. Говорили, что это случилось после крупной ссоры с Наполеоном, когда Талейран предостерегал императора против новых войн. Он отказался от своего портфеля. Однако Наполеон не отказался от его дипломатических услуг. Он дал Талейрану титул камергера двора и просил его совета каждый раз, как этого требуют внешние дела нашего государства.

Я питаю некоторую слабость к этому большому, прихрамывающему камергеру; он умный и очаровательный, он никогда не говорит с дамами ни о войне, ни о политике, и мне трудно поверить, что когда-то он был епископом. Но это правда. Он был даже одним из первых епископов, перешедших на сторону Революции. Но так как он был родом из аристократии, то его переход на сторону Революции ничем ему не помог, и он был бы арестован Робеспьером, если бы не скрылся на время в Америку.

Всего несколько лет тому назад Наполеон просил Папу снять с Талейрана сан епископа, так как Наполеон требовал, чтобы его министр иностранных дел женился, а не менял любовниц.

Наполеон с некоторых пор стал чрезвычайно требователен к нравственности своих придворных.

Талейран, однако, категорически отказался жениться. Он хотел остаться холостяком. И все-таки ему пришлось жениться, и поэтому он обвенчался со своей последней любовницей. Но стоило ему на ней жениться, как он перестал показываться с ней в свете.

Я слышала эти сплетни от одного епископа. Думаю, что в них есть зерно истины.

Как бы то ни было, вдруг этот человек нанес нам визит.

— Как это случилось, что я не вижу вас в Париже давным-давно, дорогой князь?

На это Жан-Батист учтиво ответил:

— Может ли это удивить, ваше превосходительство. Я взял отпуск из армии по причине расстроенного здоровья.

Талейран кивнул и справился о здоровье Жана-Батиста. Так как Жан-Батист ежедневно ездил верхом и выглядел хорошо, ему пришлось констатировать, что его здоровье значительно улучшилось.

— Имеете ли вы что-нибудь интересное из-за границы? — спросил Талейран.

Вопрос довольно странный. Во-первых, Талейран знает, знает лучше, что кто бы то ни было, все новости из-за границы, а во-вторых…

— Спросите у Фуше. Он прочитывает все письма, которые я получаю, даже раньше меня, — спокойно ответил Жан-Батист. — В общем же я не имею из-за границы никаких новостей, которые стоили бы внимания.

— Даже приветов от ваших друзей шведов?..

Этот вопрос меня не удивил. Все знали, что Жан-Батист отпустил на родину шведских офицеров, вместо того чтобы держать их в плену. Конечно, он время от времени получает письма от этих господ, фамилии которых совершенно невозможно выговорить. Однако вопрос был задан со значением, и Жан-Батист поднял голову, пытаясь что-то прочесть во взгляде Талейрана. Потом он ответил.

— Да, конечно. Приветы я получаю. Разве Фуше не рассказывал вам? Он мог бы даже показать письмо.

— Бывший профессор математики человек очень усердный, и, конечно, показывал мне письма, но я не нашел в них ничего предосудительного.

— Шведы заставили своего сумасшедшего короля отречься от престола и провозгласили королем его дядю Карла XIII, — заметил Жан-Батист.

Разговор начал меня интересовать.

— Правда? Этот Густав, который воображал, что небо послало его, чтобы уничтожить императора?

Мне не ответили.

Жан-Батист и Талейран смотрели друг другу в глаза. Молчание показалось мне стеснительным.

— Как вы думаете, ваше превосходительство, этот Густав действительно сумасшедший? — спросила я, чтобы прервать молчание.

— Мне трудно судить об этом, — улыбнулся Талейран. — Но мне кажется, что его дядя не сулит больших возможностей для будущего Швеции. Ведь он уже стар и слаб. Кроме того, он бездетен, если я не ошибаюсь, князь.

— Он усыновил молодого человека, которого назначил наследником трона. Это князь Христиан Август фон Гольдштейн Зондербург-Аугустенбург.

— Как прекрасно вы произносите эти иностранные фамилии, — восхищенно сказал Талейран.

— Я жил довольно долго в Северной Германии. Там привыкаешь к этим именам, — ответил Жан-Батист.

— Вы не изучали шведский язык, дорогой друг?

— Нет, ваше превосходительство. У меня до сих пор не было ни малейшего повода для этого.

— Это меня удивляет. Год назад вы со своими войсками были в Дании, и император предоставил вам судить, нападать на Швецию или нет. Мне помнится, я писал вам по этому поводу. Но вы предпочли оставить Данию под эгидой Швеции и ничего не предприняли. Почему? Я давно хочу спросить вас об этом.

— Вы говорите, что император оставил это на мое усмотрение. Он хотел помочь царю захватить Финляндию. В другом случае наша помощь не была необходима. Мне следовало быть более внимательным к Дании, что я и сделал.

— А перспективы? Они вас не интересовали, дорогой друг?

Жан-Батист пожал плечами.

— Ясными ночами можно видеть из Дании огоньки на шведской стороне пролива. Но в основном ночи там хмурые. Я редко видел эти огоньки.

Талейран наклонился и оперся подбородком о массивный золотой набалдашник своей трости, с которой он никогда не разлучался из-за хромоты. Я не понимала, почему его так занимает этот разговор.

— Много огоньков в Швеции, дорогой друг?

Жан-Батист поднял голову и улыбнулся. Его тоже очень забавлял этот разговор.

— Нет, там мало огней. Швеция бедная страна. Она была могущественна раньше.

— Может быть, она будет еще могущественна?

Жан-Батист покачал головой.

— Нет. Они не сильны в политике. Может быть, в какой-нибудь другой области, я не знаю. Каждый народ имеет какие-то возможности, если сможет забыть свое героическое прошлое.

Талейран улыбнулся.

— Каждый человек тоже имеет возможности, если может забыть свое… скромное прошлое. Мы знаем примеры тому, дорогой князь.

— Вам это легко, ваше превосходительство. Вы происходите из знатного рода, и вы много учились с молодых лет. Те примеры даже гораздо лучше, чем тот, который вы хотели привести.

Удар был нанесен. Талейран помолчал, потом улыбнулся.

— Я понял ваш намек, дорогой князь, — сказал он спокойно. — Бывший епископ просит извинения у бывшего сержанта.

Он, конечно, ожидал, что Жан-Батист тоже улыбнется. Но мой муж сидел, нахмурясь и опустив голову.

— Я утомлен вашими вопросами, слежкой министра полиции, утомлен тем, что я постоянно окружен нездоровым вниманием. Я очень устал от этого, дорогой князь Беневентский, очень устал!

Талейран быстро поднялся.

— Тогда я быстренько изложу свою просьбу и ухожу.

Жан-Батист тоже встал.

— Просьбу? Я не представляю, чем может быть полезен маршал, находящийся в немилости, министру иностранных дел…

— Видите ли, дорогой Понте-Корво, речь идет о Швеции. Случайно ли мы говорили сейчас об этой стране? Вчера я узнал, что Государственный Сейм Швеции прислал в Париж своих представителей, которые уполномочены наладить дипломатические отношения своей страны с нами. Действительно, шведы выслали своего молодого короля, действия которого были неразумны, и поставили на его место его пожилого дядю, данные которого также недостаточно хороши, чтобы обнадежить народ Швеции. Эти господа, я не знаю, скажет ли вам что-нибудь, если я назову вам их фамилии: это м-сье фон Эссен и граф Пейрон, интересовались вами, находясь в Париже.

Жан-Батист поморщился.

— Эти имена мне ничего не говорят. Я понятия не имею, зачем я им понадобился.

— Молодые офицеры, с которыми вы ужинали тогда в Любеке, много рассказывали о вас в Швеции. Они считают вас… другом Северной Европы, дорогой Понте-Корво. И эти господа, прибывшие в Париж, как шведские доверенные, надеются, вероятно, что вы выступите на их стороне перед императором.

— Видите, как в Стокгольме плохо информированы, — пробормотал Жан-Батист.

— Я хотел просить вас принять этих господ, — сказал Талейран доверительным тоном.

Жан-Батист удивленно поднял брови.

— Чего ради? Могу ли я представить этих господ перед императором? Нет. Как вы думаете обставить беседу с императором, чтобы я мог говорить за этих господ, которых совершенно не знаю? Я был бы вам очень благодарен, ваше превосходительство, если бы вы сказали мне совершенно прямо, чего вы хотите от меня.

— Но это же очень просто, — протянул Талейран. — Я хотел бы, чтобы вы приняли этих шведских послов и сказали бы им несколько теплых слов. Я оставляю за вами полное право самому выбрать слова, которые вы им скажете. Неужели моя просьба так огромна?

— Вы не знаете, о чем просите, — сказал Жан-Батист почти грубо. Я никогда не слышала, чтобы он говорил таким тоном.

— Я не хочу, чтобы у шведов создалось впечатление, что император в настоящее время, как бы это сказать… глух к мнению одного из самых прославленных маршалов. Это может послужить к созданию мнения, что в кругах, наиболее приближенных к императору, не все ладно. Вы сами видите, что моя просьба основана на самом простом обстоятельстве.

— Слишком простом, — ответил Жан-Батист. — Слишком простом для такого дипломата, как вы. И слишком сложном для такого простого сержанта, каков я есть. — Он покачал головой. — Я не понимаю вас, ваше превосходительство. Не хотите ли вы меня убедить, что у простого епископа меньше лукавства, чем у простого профессора математики?

Талейран показал на больную ногу элегантным движением трости:

— Ваши возражения хромы, Понте-Корво. Так же хромы, как я. Вопрос в том, кто кому и чем обязан.

Тогда Жан-Батист расхохотался. Он так хохотал, как не пристало князю. Это был смех молодости, его сержантства.

— Не говорите, что вы чувствуете себя обязанным мне. Я не поверю в это.

— Нет, конечно. Позвольте мне мыслить несколько шире. Вы знаете, что мы, бывшие епископы, жили совсем не легко во время Революции. Мне довелось пережить большие трудности во время моего путешествия в Америку. Это путешествие научило меня не думать о какой-либо стране, а думать обо всех странах и их взаимоотношениях. Я чувствую себя обязанным целому континенту за его щедрость ко мне. И, конечно, обязанным Франции, родине. Целую ручки, княгиня. Прощайте, дорогой друг. Наша беседа была чрезвычайно занимательна.

Всю вторую половину дня Жан-Батист провел на лошади. Вечером он занимался с Оскаром математикой и до тех пор мучил его умножением и делением, пока сон не сомкнул ресниц бедного ребенка. Я хотела отнести своего мальчика в постель, но Оскар так вырос, что я не смогла его поднять.

Мы не говорили больше о визите Талейрана. Вместо этого мы поспорили по поводу Фернана.

Жан-Батист сказал мне строго:

— Фернан жалуется, что ты балуешь его чаевыми. Постоянно суешь ему монетки.

— Боже мой, разве ты не сказал мне, что теперь мы богаты? Что я не должна экономить! И когда я дарю деньги Фернану, твоему бывшему школьному товарищу, вернейшему из верных слуг, и он жалуется тебе за моей спиной, ты упрекаешь меня в расточительстве!

— Прекрати давать чаевые. Фернан получает теперь содержание от Фуше, и он зарабатывает более чем достаточно.

— Что? — Я была поражена. — Фернан согласился шпионить за тобой?

— Девчурка, Фернан получил от Фуше приказ следить за мной и согласился, потому что считает глупым отказываться от таких денег. Но он сейчас же рассказал мне о поручении и даже о сумме, которую будет получать. Фернан — самый благородный хитрец на свете!

— Что же он рассказывает о тебе министру полиции?

— Ну, каждый день есть, что рассказать. Сегодня, например, я занимался математикой с Оскаром. Эта тема может заинтересовать бывшего профессора математики. Вчера…

— Вчера ты писал м-м Рекамье, а я ревновала, — поддразнила его я.

И мы вернулись к обычным разговорам. Талейран и его визит были забыты.

Глава 26 Париж, 16 декабря 1809

Это было так ужасно! Так тяжело, так душераздирающие для всех, кто должен был присутствовать! Потому что император приказал всем членам своей семьи, правительства, двора и всем маршалам с женами быть при этом. В их присутствии он торжественно развелся с Жозефиной.

Впервые за долгое время Жан-Батист и я были приглашены в Тюильри. Мы должны были явиться к одиннадцати часам утра в тронный зал.

В половине одиннадцатого я еще была в постели.

«Будь что будет, — сказала я себе, — не двинусь с места!»

День был холодный и серый. Я закрыла глаза и пыталась заснуть. Будь что будет!

— Что это значит? Ты еще в постели!

Голос Жана-Батиста. Я открыла глаза и увидела его в парадной форме. Огромный вышитый воротник, планки орденов.

— Я простудилась. Извинись за меня перед маршалом двора, — сказала я просто.

— Как тогда, во время коронации? Император опять пошлет к тебе своего медика. Поднимайся немедленно, одевайся! Иначе мы опоздаем.

— Я не думаю, что на этот раз император пришлет ко мне своего врача. Может случиться, что в тот момент, когда будут читать акт развода, его взгляд упадет на меня. Я думаю, что императору это будет крайне неприятно. — Я посмотрела на Жана-Батиста умоляюще.

— Неужели ты не понимаешь? Такой триумф для меня! Такой отвратительный триумф! Это будет ужасно!

Жан-Батист кивнул.

— Ты права, девчурка. Оставайся в постели. У тебя насморк.

Я проводила взглядом его темно-синее пальто. Затем закрыла глаза. Когда пробило одиннадцать, я натянула одеяло до подбородка.

«Я тоже старею, — думала я. — У меня тоже возле глаз появились „гусиные лапки“, и я тоже не могу больше иметь детей».

Несмотря на теплое одеяло, меня начало знобить. Я позвала Мари и попросила горячего молока. Может быть, я правда простудилась?

Она принесла молоко, села на кровать и взяла меня за руку. Еще не пробило двенадцати, как Жан-Батист вернулся. С ним была Жюли.

Жан-Батист расстегнул свой высокий воротник, ворча:

— Действительно, самая ужасная сцена, какую мне когда-либо приходилось видеть! Император требует от маршалов слишком многого.

Потом он ушел. Мари исчезла, потому что вошла Жюли. Мари не желает ее видеть с тех пор, как Жюли стала королевой. Хотя сейчас Жюли — королева без королевства… Испанцы категорически против Жозефа, но в Париже говорить об этом не полагается.

— Мы заняли свои, заранее распределенные места в тронном зале, — сразу затараторила Жюли. — Мы, я хочу сказать семья, были как раз напротив тронов. Потом император и императрица вошли одновременно, а сзади них и граф Реньоль. Граф Реньоль держался рядом с императрицей. Она была как всегда в белом. Она была сильно напудрена, чтобы казаться бледной, понимаешь? Она была совершенно готова, чтобы играть мученицу.

— Жюли, не говори о ней такими гадкими словами. Ты знаешь, что это все для нее ужасно.

— Конечно, это ужасно для нее. Но я не могу питать к ней сочувствия. Особенно за то, что она с тобой сделала…

— Она не знала обо мне и не хотела причинить мне вреда, — сказала я. — Ну, что же было дальше?

— Настало мертвое молчание. Император стал читать документ, в котором говорилось, что один Бог знает, чего ему стоит это решение, что ему бесконечно тяжело, но он ставит превыше всего интересы Франции. И что Жозефина украшала его жизнь пятнадцать лет и что за ней пожизненно остается титул императрицы Франции.

— Как он выглядел, когда читал?

— Ты прекрасно знаешь, какой у него бывает вид во время официальных церемоний. Каменное лицо. Талейран называет это «маской Цезаря». Вот он надел эту маску и читал так быстро, что было плохо понятно. Он хотел закончить как можно быстрее.

— А что было потом?

— А потом была совершенно душераздирающая сцена. Протянули документ императрице, и она стала читать. Сначала она читала так тихо, что совершенно ничего не было слышно, потом она разразилась слезами и протянула листок Реньолю. Он продолжил чтение. Это было ужасно…

— Что же было в этом документе?

— Что она заявляет, с разрешения своего обожаемого супруга, что она действительно не может быть вновь матерью. И что благо Франции требует от нее самой большой жертвы, какую можно требовать от женщины. Она благодарит своего супруга за его доброту, но понимает, что развод необходим для Франции, которой нужен наследник. Но расторжение брака не может никак повлиять на ее чувства. Реньоль читал это без всякого выражения, но при этих словах она ужасно разрыдалась.

— А дальше?

— Дальше члены императорской семьи перешли в рабочий кабинет императора. Наполеон и императрица подписали акт развода, и мы все подписали как свидетели. Гортенс и Эжен вывели свою мать, а Жером сказал: «Я хочу есть». Император посмотрел на него так, как будто сейчас даст ему пощечину прямо при всех нас. Потом он повернулся к Жерому спиной и сказал, что, вероятно, в большом зале для всех нас приготовлен завтрак. Затем он извинился и ушел, а все мы пошли в буфет. Тогда я увидела Жана-Батиста и узнала, что ты больна. И вот я приехала тебя навестить.

Она замолчала.

— Твоя корона съехала на сторону, Жюли.

Она носила на все официальные приемы диадему в форме короны, и всегда она у нее съезжала на сторону. Жюли уселась за мой туалет, привела в порядок свою прическу, попудрила нос и продолжала болтать.

— Завтра утром она покинет Тюильри и поедет в Мальмезон. Император подарил ей Мальмезон и заплатил все ее долги. Кроме того, она будет получать пенсию в три миллиона франков, из которых два миллиона будет выплачивать государство, а один миллион — император. Еще император дал ей двести тысяч франков на покупку земли вокруг Мальмезона и четыреста тысяч франков на рубиновое колье, которое она заказала раньше…

— Гортенс поедет с ней в Мальмезон?

— Конечно, она будет сопровождать ее завтра утром. Но она будет жить в Тюильри.

— А ее сын?

— Эжен — вице-король Италии. Он хотел отказаться от этого поста, но император не разрешил ему. А вообще-то он ведь усыновил детей Жозефины. Представляешь себе, Гортенс воображает, что ее сын будет наследником престола. Она просто сумасшедшая! Молодая Габсбург, на которой император женится, ей ведь только восемнадцать лет, наплодит ему кучу принцев. Габсбурги очень плодовиты.

Она встала.

— Ну, мне пора, дорогая.

— Куда?

— Вернусь в Тюильри. Бонапарты мне не простят, если я в это время буду не с ними. — Она поправила корону. — Прощай, Дезире, поправляйся скорее.

Я осталась одна. Лежала, вытянувшись, закрыв глаза.

«Бонапарт не партия для дочери Франсуа Клари»… — сказал мне папин друг, узнав, что я стала невестой Наполеона. Жюли привыкла к Бонапартам и их коронам. Она очень изменилась. Боже мой, как она изменилась!

А ведь это я, это я привела Бонапартов в наш дом! В буржуазный, простой и чистый папин дом!..

«Я не хотела этого, папа, я не хотела этого!»

Жан-Батист обедал на маленьком столике рядом с моей постелью. Он не разрешил мне встать.

С трудом заснула я в эту ночь и проснулась от упавшего мне на лицо света свечи.

Возле кровати стояла м-м Ля-Флотт.

Королева Гортенс просит принять ее.

— Сейчас? Который час?

— Два часа утра.

— Что ей нужно? Разве вы не сказали, что я больна?

— Конечно, сказала. Но она просит принять ее и не хочет уезжать.

Я протерла глаза, чтобы прогнать сон.

— Королева Голландии просит принять ее. Она плачет, — так сказала мне Мари, которая в ночной сорочке появилась в моей спальне.

— Мари, подай чашку шоколаду погорячее королеве Гортенс, это ее успокоит. М-м Ля-Флотт, скажите королеве, что я сейчас оденусь.

Мари принесла мне простое платье.

— Оденься попроще, — сказала она. — Королева просит тебя поехать с ней.

— Куда?

— Одевайся. Ты нужна в Тюильри.

— Княгиня, мама прислала за вами. Она просит вас сейчас же приехать к ней, — сказала Гортенс, вся вздрагивая от рыданий.

Слезы лились по обе стороны ее больного носа. Он был красен, так сильно она плакала. Развившиеся пряди рыжеватых волос падали на лоб.

— Но я ничего не могу сделать для вашей мамы, мадам, — сказала я, садясь рядом с ней.

— Я говорила это маме, но она настаивает, чтобы я привезла вас.

— Именно меня?

— Конечно. Только вас! Я не знаю, почему именно, — повторяла Гортенс, запивая слезы горячим шоколадом.

— Сейчас? Среди ночи?

— Вы понимаете, что императрица не может спать, — сказала жалобно Гортенс. — Она хочет видеть вас и никого больше.

— Хорошо. Я поеду с вами, мадам, — сказала я, вздохнув.

Мари подала мне шляпу и манто.

Гостиные были слабо освещены, но когда Гортенс открыла дверь в комнату Ее величества, яркий свет ударил в глаза. Были зажжены все канделябры, на всех столах, на камине, бра на стенах, подсвечники на полу. Даже на полу!

По всей комнате были разбросаны вещи, стояли наполовину уложенные сундуки, на стульях и диванах лежали шляпы, придворные туалеты и ночные сорочки, стояли шкатулки с драгоценностями. Бриллиантовая диадема валялась на кресле.

Императрица была одна. Она лежала, раскинув руки на своей широкой постели, ее худая спина содрогалась от рыданий, она заглушала крики подушкой. Из соседней комнаты слышались голоса фрейлин.

— Мама, — сказала Гортенс. — Я привезла княгиню Понте-Корво.

Жозефина не шевельнулась. Ее ногти еще сильнее впились в шелковое покрывало.

— Мама, — повторяла Гортенс, — княгиня Понте-Корво…

Я подошла к постели. Обняла узенькие плечи, сотрясаемые рыданиями, и повернула Жозефину. Теперь она лежала на спине и смотрела на меня опухшими глазами. Я испугалась. Боже мой, это была старуха! За эту ночь она стала старухой!

Ее губы произнесли:

— Дезире! — затем она вновь разразилась рыданиями. Слезы текли ручьями по ее нарумяненным щекам.

Я присела на кровать и взяла ее руки в свои. Ее пальцы переплелись с моими. Бледный рот был полуоткрыт. Я увидела, что у нее недостает зубов. Щеки сморщились. Эмалевый грим был смыт слезами, остались лишь полосы от румян и ясно проступили поры дряблой кожи. Детские букли были жидки и намокли от пота и слез, приклеившись на лбу. Ее подбородок, этот очаровательный, немножко заостренный подбородок молодой девушки, стал плоским.

Безжалостный свет многочисленных свечей освещал это бледное лицо. Видел ли ее когда-нибудь Наполеон не накрашенной?

— Я начала укладывать свои вещи, — сказала Жозефина.

— Прежде всего Вашему величеству следует уснуть, — сказала я властно и попросила Гортенс: — Погасите все свечи, мадам.

Гортенс послушалась. Она скользила как тень от одного светильника к другому. Комната погрузилась во мрак. Остался только ночник. Слезы иссякли, но все тело императрицы сотрясалось от рыданий. Это было хуже, чем слезы.

— Теперь Вашему величеству нужно уснуть. — Я хотела встать с ее кровати. Но она крепче вцепилась в мои пальцы.

— Останьтесь возле меня, Дезире, — сказала она дрожащими губами. — Вы лучше всех знаете, как он меня любит. Как никого другого, правда? Только меня… Только меня!..

Неужели ради этих признаний она позвала меня среди ночи? Потому что я лучше всех… О, если бы я могла ей помочь!

— Да, только вас, мадам. Он забыл всех других, как только познакомился с вами. Меня, например. Помните?

По ее губам скользнула улыбка.

— Вы бросили в меня бокал шампанского. Пятна так и не удалось вывести. Это было платье из прозрачного муслина, белое, с розоватым отливом… Я сделала вас очень несчастной, маленькая Дезире! Простите меня! Я не хотела этого!

Я гладила ее руку и позволяла ей говорить о прошлом. Сколько лет ей было тогда? Почти столько же, сколько мне сейчас.

— Мама, тебе будет очень хорошо в Мальмезоне. Не ты ли говорила, что это самый любимый твой дом? — сказала Гортенс.

Жозефина вздрогнула. Кто прервал нить ее воспоминаний? А, да, ее дочь!

— Гортенс останется в Тюильри, — сказала Жозефина. — Она надеется, что Бонапарт сделает одного из ее сыновей наследником престола. Я не хотела соглашаться на этот брак с его братом. Эта девочка так мало видела радости в жизни, между мужем, которого ненавидит, и отчимом…

«Которого любит!» — хотела сказать Жозефина. Эти слова не были произнесены.

С хриплым возгласом Гортенс кинулась к кровати. Я оттолкнула ее. Хотела ли она ударить мать? Гортенс зарыдала с какой-то безнадежностью.

«Так продолжаться не может», — подумала я и прикрикнула на нее: — Гортенс, немедленно возьмите себя в руки!

По правде говоря, я не имела права приказывать королеве Голландии, но Гортенс моментально послушалась.

— Вашей маме необходимо отдохнуть и вам тоже. Когда Ее величество поедет в Мальмезон?

— Бонапарт желает, чтоб я уехала завтра утром, — прошептала Жозефина. — Он пришлет рабочих, чтобы мои апартаменты… — конец фразы потерялся в потоке слез.

Я повернулась к Гортенс.

— Неужели доктор Корвизар не дал успокоительных капель?

— О, конечно! Но мама не хочет ничего принимать. Мама боится, что ее хотят отравить.

Я посмотрела на Жозефину. Она вновь лежала на спине, и слезы струились по ее морщинистому лицу.

— Он же всегда знал, что я не могу больше иметь детей, — бормотала она. — Я ему сказала. Потому что однажды я была в положении, а Баррас… — Она вскочила и почти крикнула:— Этот неумелый врач, которого Баррас мне привел, меня искалечил, искалечил, искалечил!..

— Гортенс, попросите горничную поскорее принести чашку отвара ромашки [18], и погорячее. А потом идите отдыхать. Я останусь здесь, пока Ее величество не заснет. Где снотворное?

Гортенс нашла капли среди бесчисленных горшочков с кремами и помадами.

— Спасибо. Спокойной ночи, мадам! — Гортенс ушла. Я сняла с Жозефины белое платье, туфли и накрыла ее одеялом. Горничная принесла отвар. Я взяла чашку и отослала горничную. Потом я накапала в отвар шесть капель снотворного, обычную дозу, которую прописывал Корвизар.

Жозефина покорно выпила поданное мной питье.

— У этого отвара такой же вкус, как у всей моей жизни, — она с усмешкой. — Очень сладкое, а остается вкус горечи.

В этот момент она напомнила мне Жозефину, какой я ее всегда знала.

Потом она откинулась на подушки.

— Вы же были на церемонии сегодня утром? — сказала она тихо.

— Нет. Я думала, что так лучше для вас.

— Да. Я предпочитала так. — Она закрыла глаза. Дыхание ее стало ровнее. — Вы и Люсьен, единственные из семьи Бонапартов, которые не были на церемонии, — пробормотала она.

— Я не из семьи Бонапартов, — заметила я. — Жюли, моя сестра, замужем за Жозефом, родство дальше не распространяется.

— Не бросайте его, Дезире!

— Кого, Ваше величество?

— Бонапарта.

Снотворное, казалось, спутало ее мысли. Я медленными ритмичными движениями гладила ее руку. Рука была тонкая, аристократичная, стареющая.

— Если он потеряет свое могущество… ведь это может случиться… Все люди, которых я знала в своей жизни, рано или поздно переставали быть могущественными… а некоторые даже лишились головы, как мой покойный Богарнэ… так вот, если он перестанет быть могущественным… — Ее глаза сомкнулись. — Побудьте со мной! Мне страшно!

— Я буду в соседней комнате, пока Ваше величество будет спать, а завтра я провожу вас в Мальмезон.

— Да, в Маль…

Она спала. Я погасила ночник, вышла в соседнюю, уже опустевшую комнату, забралась с ногами в большое кресло и, вероятно, задремала.

Внезапно я проснулась. Кто-то был в комнате. Свеча стояла на камине, и кто-то шел к моему креслу. Кто мог войти без стука в апартаменты рядом со спальней императрицы? Он! Конечно, он!

Он увидел меня в кресле, но не мог узнать при свете одинокой свечи. Тогда он спросил:

— Кто здесь?

— Это я, сир.

— Кто «я»?

— Княгиня Понте-Корво, — пробормотала я смущенно, пытаясь встать. Но я отсидела ноги, и по ним бегали мурашки. Я побоялась упасть и осталась в кресле.

— Княгиня Понте-Корво? — подошел. В его голосе было недоверие.

Наконец, я нащупала свои туфли, встала и сделала реверанс.

Он подошел совсем близко.

— Что вы делаете здесь в такой час?

— Я могу спросить вас о том же, сир, — сказала я, протирая глаза.

Он взял меня за руку, и я окончательно проснулась.

— Ее величество просила меня побыть возле нее эту ночь. Сейчас она заснула.

И так как он молчал, я продолжала:

— Я уйду, чтобы не беспокоить Ваше величество, только я не знаю, где здесь выход.

— Ты не мешаешь мне, Эжени. Садись!

За окнами занимался рассвет. Тусклый серый свет падал на картины, разбросанные вещи и открытые сундуки.

— Видишь ли, мне не спится. Я хотел сказать «прощай» этой комнате. Завтра, после отъезда Жозефины, сюда придут рабочие и все сделают по-другому…

Я кивнула головой. Он, наверное, любил Жозефину, по-своему, но любил.

— Взгляни сюда, — он протянул мне табакерку. — Вот она, посмотри, правда, она красива?

На крышке я разглядела круглое лицо очень молодой девушки, розовое лицо с фарфоровыми розовыми щеками и голубыми глазами.

— Я не умею судить о миниатюре. Мне все они кажутся похожими одна на другую.

— Мари-Луиза Австрийская очень красива, — сказал он. Он открыл табакерку, поднес табак к носу, сделал глубокий вздох, потом поднес к лицу носовой платок изящным, вероятно заученным жестом. Платок и табакерка исчезли в кармане его брюк. Потом он стал смотреть на меня внимательным, изучающим взглядом. — Я все-таки не понимаю, почему вы здесь, княгиня.

Поскольку он не садился, я хотела встать. Он вновь усадил меня в кресло.

— Ты, конечно, умираешь от усталости. Я вижу по твоему лицу. Что ты здесь делаешь?

— Императрица хотела меня видеть. Я напоминаю Ее величеству… — Я проглотила слюну, мне было так трудно говорить! — Я напоминаю Ее величеству тот день, когда она стала невестой генерала Бонапарта. Это было счастливое время в жизни Ее величества.

Он кивнул. Потом он присел на ручку моего кресла.

— Да, это было счастливое время в жизни Ее величества. А в вашей жизни, княгиня?

— Я была очень несчастна, сир. Но с тех пор прошло много времени и рана затянулась, — прошептала я.

Я была такая уставшая и так озябла, что совершенно забыла, кто сидит рядом со мной. И лишь когда моя голова упала на его руку, я со страхом резко отодвинулась.

— Простите, Ваше величество!

— Положи голову! Я не буду так одинок. Положи!

Он хотел обнять меня за плечи и привлечь к себе. Но я отодвинулась и прислонилась головой к спинке кресла.

— Знаешь, я был очень счастлив в этой гостиной. — И без перехода: — Габсбурги — одна из самых старых королевских династий Европы. Эрцгерцогиня — подходящая партия для императора Франции!

Я внимательно посмотрела ему в лицо. Говорил ли он серьезно? Действительно ли думает, что Габсбург — подходящая партия для сына корсиканского адвоката Буонапарте?

Вдруг он спросил:

— Ты умеешь танцевать вальс?

Я кивнула.

— Можешь показать мне, как его танцуют? Все австрийцы танцуют вальс, мне рассказывали в Вене. Но в Шенбрунне у меня не было на это времени. Покажи мне, как танцуют вальс!

Я отрицательно покачала головой:

— Не сейчас и не здесь! Его лицо напряглось:

— Сейчас! Здесь!

В страхе я показала на дверь спальни Жозефины:

— Сир, вы ее разбудите.

Он не обратил внимания на мои слова. Он сказал громко:

— Покажи мне сейчас же! Это приказ, княгиня!

Я встала.

— Без музыки мне трудно… — попробовала я возражать. Потом я медленно закружилась. — Раз, два, три и раз, два, три, вот так танцуют вальс, Ваше величество.

Но он меня не слушал. Он сидел на ручке кресла и остановившимся взглядом смотрел перед собой.

— Раз, два, три и раз, два, три, — я чуть громче. Тогда он поднял глаза. Его тяжелое лицо казалось серым и опухшим в бледном свете утра.

— Я был с ней очень счастлив, Эжени.

Я осмелилась спросить:

— Разве это так необходимо, Ваше величество?

— Я не могу воевать на трех фронтах. Я должен удержать юг, защититься от англичан со стороны Ла-Манша и еще Австрия… — Он закусил губу. — Австрия будет сидеть спокойно, если дочь их императора станет моей женой. Мой друг — друг России, также вооружается, дорогая княгиня. И с моим другом — царем, я начну войну лишь тогда, когда буду полностью спокоен за Австрию. Мари-Луиза будет моей заложницей, моей прекрасной восемнадцатилетней заложницей!

Он достал табакерку и смотрел на розовый портрет. Потом он поднял глаза и обвел комнату внимательным взглядом.

— Вот какой была эта гостиная, — прошептал он, как будто желая навсегда запечатлеть в памяти узоры ковров и контуры изящной мебели.

Когда он повернулся, чтобы уйти, я опять сделала реверанс. Тогда он положил руку мне на голову и нежно погладил меня по волосам.

— Вы смертельно устали, княгиня. Могу ли я сделать для вас что-нибудь?

— О да, сир. Прикажите принести кофе, очень крепкий и очень горячий.

Он засмеялся. Это был его прежний, молодой смех, так много напоминавший мне.

Потом он ушел.

В девять часов утра я сопровождала императрицу, которая покидала Тюильри. Карета ожидала нас.На императрице была одна из трех собольих накидок, полученных Наполеоном в подарок от русского царя. Вторую он подарил Полетт, своей любимой сестре. Судьбу третьей накидки никто не знает.

Жозефина очень тщательно загримировалась и напудрилась. Лицо ее было грустным, но следов вчерашней старости не было заметно.

Я быстро сошла по лестнице вместе с ней. В карете нас ожидала Гортенс.

— Я надеялась, что Бонапарт попрощается со мной, — тихо сказала Жозефина, украдкой окидывая взглядом окна дворца.

Карета тронулась. Любопытные лица показались почти во всех окнах Тюильри.

— Император уехал верхом в Версаль рано утром, — сказала Гортенс. — Он хочет провести несколько дней у матери.

Это были единственные фразы, которыми они обменялись за всю дорогу до Мальмезона.

Глава 27 Париж, конец июня 1810

Увы, она ужасно похожа на сосиску! Я говорю о новой императрице. Свадебные празднества закончились. Говорят, император ассигновал пять миллионов франков, чтобы отделать апартаменты Мари-Луизы в Тюильри.

Сначала в Вену выехал маршал Бертье с официальным предложением. Это было в марте. Затем свадьба была отпразднована в Вене. Императора представлял дядя невесты, эрцгерцог Шарль, который недавно разбил Наполеона под Асперном. Затем за границу была выслана Каролина, чтобы встретить супругу императора. В Курселе карета двух дам была остановлена неизвестными всадниками, распахнувшими дверцы и пытавшимися войти внутрь. Мари-Луиза, естественно, закричала, но Каролина ее успокоила:

— Это император, ваш супруг, дорогая невестка, и мой муж — большое дитя — Мюрат!

Ночь провели в замке Компьень, а на другое утро Наполеон вкушал утренний завтрак у изголовья Мари-Луизы. Таким образом, во время официального венчанья в Париже брачная ночь была уже давно позади…

Первые месяцы после свадьбы император не разрешал своей супруге давать больших приемов. Неизвестно почему, но Наполеон вообразил, что женщины скорее беременеют, если они не утомляются.

Но, наконец, нужно же было познакомить новую императрицу с ее двором, и вчера мы были приглашены в Тюильри, чтобы быть представленными ей.

Все было как обычно. Огромный бальный зал освещен уймой свечей, военные — расшиты золотом, дамы — в открытых туалетах с тренами, в перьях, которые колышутся над головами, как плюмажи на погребальных лошадях. Но самое интересное, что в такой толпе или ты стоишь на чьем-нибудь трене, или на твоем трене кто-нибудь стоит… Забавно!

Под звуки Марсельезы распахнулись двери и появились император с императрицей. Вероятно, в Австрии принято, чтобы молодая была в розовом. Мари-Луиза была в розовом платье, вся покрыта бриллиантами. Она значительно выше ростом, чем Наполеон, и, несмотря на молодость, у нее пышная грудь, которую она пытается спрятать в высоком декольте. Лицо у нее тоже розовое, круглое и совсем без румян. Она очень естественна рядом с придворными дамами, но немного пудры на блестящий носик и розовые щеки ей бы не повредили…

Глаза у нее светло-голубые, большие, немного навыкате. Волосы прекрасные, темно-золотистые и очаровательно причесанные…

Вспоминались ли кому-либо детские букли Жозефины?

Мари-Луиза беспрестанно улыбалась. Ее это совершенно не утомляло. Но чувствовалось, что она дочь настоящего императора, что она воспитана так, что не теряется даже в присутствии двух тысяч человек. Она видела войска своего отца, уходившие на войну против Наполеона, она пережила оккупацию Вены. Она должна была бы ненавидеть Наполеона с детства, еще задолго до того, как она его увидела. Но она знала, что ее замужество необходимо из политических соображений, и, как истинная дочь императора, как женщина старинного рода, как девочка, воспитанная гувернантками в старинном родовом замке, она сумела держать себя, став императрицей Франции. Она улыбалась…

— Вот княгиня Понте-Корво, свояченица моего брата Жозефа, — сказал Наполен скучным голосом. — Князь Понте-Корво — маршал Франции.

Я поцеловала перчатку, пахнущую жасмином. Почему она выбрала жасмин? Светлые глаза ее встретились с моими. Они казались фарфоровыми так же, как и застывшая улыбка.

Когда императорская чета заняла места на тронах, оркестр заиграл вальс. Ко мне подошла Жюли.

— Прелестно, — сказала она, осматривая мой новый туалет. Она была одета в цвета Испании, и ее диадема в виде короны, конечно, съехала на сторону.

— У меня болят ноги, — пожаловалась она. — Пойдем в соседнюю гостиную, там можно сесть.

Войдя в гостиную, я увидела Гортенс. Она была в белом, как всегда была одета ее мать. Жюли бросилась на софу и поправила корону. Маленькими глотками мы пили шампанское, поданное лакеем. Я высказала вслух свою мысль:

— Интересно, думает ли она когда-нибудь о своей тетке, которая жила здесь, в Тюильри?

Жюли удивленно посмотрела на меня.

— О чем ты говоришь? Здесь при дворе ты не найдешь ни одного человека, чья тетка жила бы в Тюильри.

— Есть. Новая императрица. Она племянница королевы Марии-Антуанетты.

— Королевы Марии-Антуанетты? — повторила Жюли, и ее глаза расширились от страха.

— Да, Жюли Клари! Это была королева! За твое здоровье, дорогая, и не думай о ней больше.

Я выпила за ее здоровье. Я думала о том, что Мари-Луиза имеет большие основания ненавидеть нас.

— Скажи, императрица всегда улыбается? — спросила я у Жюли, которая видела Мари-Луизу не раз.

— Всегда. — Жюли важно кивнула. — И я воспитаю своих дочерей так, чтобы они умели делать все так, как делает она. Очевидно, принцессы должны улыбаться всегда.

Запах экзотических духов предвосхитил появление Полетт, младшей сестры Наполеона. Ее духи гораздо приятнее жасмина. Полетт обняла меня и прижалась.

— Император думает, что Мари-Луиза в ожидании, — она хохотала.

— С какого дня? — спросила Жюли смущенно.

— Со вчерашнего… — запах духов исчез. Полетт ушла.

Жюли встала.

— Нужно идти в зал. Император любит, когда его трон окружен родственниками.

Я поискала глазами Жана-Батиста. Он прислонился к окну и рассматривал толпу равнодушным взглядом.

— Не можем ли мы уехать домой?

Он взял меня под руку. Но Талейран преградил нам дорогу.

— Я искал вас, дорогой князь. Эти господа просят представить их вам.

За ним стояли несколько офицеров высокого роста в иностранной форме темно-синего цвета с желто-голубыми шарфами.

— Граф Браге, член посольства Швеции, полковник Вреде, прибывший недавно, чтобы принести императору поздравления Его величества, короля Швеции, по поводу женитьбы, и лейтенант, барон Карл Отто Мернер, прибывший сегодня утром из Стокгольма в качестве курьера с трагической вестью. Он — сын того Мернера, который был вашим пленником в Любеке, мой дорогой князь. Вы его, вероятно, помните.

— Мы переписываемся, — спокойно ответил Жан-Батист, переводя взгляд с одного из этих господ на другого. — Вы один из руководителей партии, которую в Швеции называют Партия объединения, не правда ли, полковник Вреде?

Полковник поклонился. Талейран повернулся ко мне.

— Вот видите, дорогая княгиня, с какой точностью ваш муж информирован о делах на Севере. Нужно вам сказать, что Партия объединения ратует за объединение Норвегии и Швеции.

Вежливая улыбка скользнула по губам Жана-Батиста. Он все держал меня под руку. Теперь он рассматривал Мернера. Этот человек, приземистый, крепкий, с коротко остриженными темными волосами встретил взгляд моего мужа.

— Я привез сюда очень печальную весть, князь, — сказал он. Это касается наследника трона Швеции, Его королевского величества принца Христиана Августа фон Аугустенбург, который неожиданно скончался.

Я чуть не вскрикнула, так сильно Жан-Батист сжал мою руку.

— Как это ужасно, — сказал он совершенно спокойным тоном. — Я приношу вам мои соболезнования.

Наступило молчание. Почему мы не уходим? По-видимому, нам почему-то нельзя уйти сейчас… Теперь, конечно, бездетный шведский король назначит нового наследника трона. Но нас-то это не касается…

— Выбран ли новый наследник трона? — спросил Талейран, проявляя вежливый интерес.

Я как-то нечаянно взглянула на Мернера. Он впился взглядом в Жана-Батиста. Он так смотрел на него, как будто хотел, чтобы мой муж прочел его мысли.

Господи, что они хотят от моего мужа? Жизнь покойного наследника трона его, кажется, совершенно не интересовала. У нас и так достаточно забот, мы в немилости.

Я перевела взгляд на полковника в желто-голубом шарфе, на этого Вреде, или что-то в этом роде. Он также внимательно смотрел на Жана-Батиста.

Наконец, коренастый барон Мернер заявил:

— Шведский Сейм соберется 21 августа, чтобы решить вопрос выбора нового наследника трона.

— Я боюсь, что нам пора проститься с господами, — сказала я.

Офицеры поклонились.

— Я прошу еще раз передать Его величеству, королю Швеции, мои самые лучшие пожелания и доложить ему, что я печалюсь о вашей утрате вместе с ним и со всем народом Швеции, — сказал Жан-Батист.

— Это все, что я должен передать? — уронил Мернер.

Уже почти повернувшись к двери, Жан-Батист посмотрел еще раз очень внимательно в глаза Мернеру. Тот ответил таким же взглядом.

Затем Жан-Батист также долго смотрел на графа Браге. Тому было не больше девятнадцати лет.

— Граф Браге, я думаю, что вы принадлежите к одной из самых знатных и благородных фамилий Швеции. Поэтому я прошу вас напомнить вашим друзьям и офицерам, вашим товарищам, что я не всегда был князем Понте-Корво или маршалом Франции. Я, как известно в высших шведских кругах, — якобинский генерал. А начал я простым сержантом. Одним словом, я — выскочка. Я прошу вас учесть это, прежде чем… — он глубоко вздохнул, и его пальцы опять впились в мою руку так, что мне стало больно, — прежде чем… прежде чем… чтобы потом мне никогда не бросили упрека. Никогда! И быстро: — Прощайте, господа!

Ничего особенного не было в том, что мы опять встретили Талейрана. Его карета остановилась рядом с нашей перед Тюильри. Мы готовились сесть в карету, когда я увидела, что он, хромая, подходит к Жану-Батисту.

— Слово дано человеку, чтобы скрывать мысли, мой дорогой князь, — сказал он. — Но вы, мой друг, не умеете пользоваться этим даром. Невозможно поверить, что ваши глаза скрыли от шведов ваши мысли.

— Должен ли я в данном случае напомнить бывшему епископу о том, что написано в Библии: «Пусть твое слово будет или „да“ или „нет“. Все, что добавляется, идет от лукавого». Не так ли примерно говорится в Библии, монсеньор?

Талейран кусал губы.

— До сих пор я не подозревал, насколько вы остроумны, князь, — сказал он. — Я удивлен!

— Не придавайте слишком большого значения скромным остротам сержанта, привыкшего шутить с товарищами у бивуачного костра. — Внезапно Жан-Батист снова стал серьезным. — Шведские офицеры сказали вам, кто будет предложен в качестве наследника трона королевским домом Швеции?

— Родственник умершего наследника, король Датский предлагает свою кандидатуру.

Жан-Батист утвердительно кивнул.

— А еще кто?

— Младший брат умершего, герцог Аугустенбург. Кроме того, низложенный король, который в настоящее время живет в Швейцарии в изгнании, имеет сына. Однако, так как думают, что отец безумен, большого доверия сын не вызывает. Во всяком случае, мы увидим. Шведский Сейм созван, народ сможет решить сам. Спокойной ночи, дорогой друг.

— Спокойной ночи, ваше превосходительство.

Дома Жан-Батист тотчас прошел в свою туалетную и расстегнул высокий, богато расшитый воротник.

— Я уже давно говорю тебе, что нужно расширить воротник. Твоя маршальская форма стала тебе тесна.

— Да, тесна, — пробормотал он. — Моя маленькая глупышка, ты никогда не знаешь, что говоришь… Да,., очень, очень тесна.

Он ушел в свою комнату.

Я пишу, потому что не могу спать. Я не могу спать, потому что мне страшно.

Мне так страшно перед чем-то, что надвигается на меня и чего я не могу избежать!

Жан-Батист, слышишь ли ты меня? Как мне страшно!