Дизайн мечты

Глава 1

Ник сунул мне джин с тоником и попросил не быть идиоткой. Он сказал это резко, нетерпеливо и с некоторой долей отвращения, не меняя любезного выражения лица, предназначенного для менеджеров в банке и агентов, сдающих напрокат автомобили. Обернувшись к моему отцу, стоявшему в нескольких шагах, Ник с жаром заявил:

— Поздравляю вас, сэр! Позвольте заметить, прекрасный банкет. С вашей стороны было очень любезно меня пригласить.

Отец с удовольствием обменялся с Ником рукопожатием: папа обожает подобные разговоры, спонтанные комплименты и обращение «сэр».

— Очень рад, что вы смогли прийти к нам, Николас. Таллула никогда не приводит друзей домой. — Мягкие нотки в папином голосе можно было бы принять за отцовскую нежность — и ошибиться. Я-то знаю, в отце нет ни нежности, ни привязанности. Он просто верен долгу, как Корделия, — любит не больше и не меньше, чем долг велит. — Мы с Кэрол были бы рады чаще видеть вас у себя.

— О, я уверен, виной тому случайность, — солгал Ник в обходительной манере, которая усыпляет подозрительность собеседника и вызывает доверие. Ник прекрасно знал, насколько мне неприятно видеть его здесь и как самой не хотелось приходить. Мое присутствие и дурное настроение стало результатом безобразной сцены с истерикой, насильственным вытаскиванием меня на банкет с его стороны и сопротивлением с пинками, визгом и выдиранием волос с корнями — с моей, — словом, скандала, оставившего меня помятой и разобиженной. Ник не склонен притворяться и золотить пилюлю, когда, по его мнению, на карту поставлено что-то важное — в данном случае мое будущее; он обычно готов гнуть свою линию, пока вы не завопите «Дядюшка!» и не взмолитесь о пощаде с поднятыми руками. Не помогло даже то, что Ник напоил меня допьяна перед тем, как надавить самым возмутительным образом.

Я издала светский смешок, позволив проскользнуть лишь одной издевательской нотке, — несомненное достижение, учитывая обстоятельства, — но Ник моментально почувствовал насмешку и осудил взглядом. Проигнорировав неодобрение, я поддакнула:

— Святая правда, сэр. Именно случайность.

Ник недобро прищурился, решив не допустить, чтобы я свела на нет его усилия сварливым брюзжанием и необузданным презрением.

— Лу как раз говорила, что собирается в Хэмптонс на День труда[1].

Папа оторопел, отлично зная, что подобные заявления несвойственны его дочери. На секунду мне показалось, что Ник перегнул палку, открыв слишком много и дав отцу возможность разгадать очевидное: я — маленькое государство, запуганное крупной соседней державой. Но папа, как всегда, ни о чем не спросил, поспешив исполнить отцовский долг: несколько секунд спустя я была приглашена на барбекю с Кэрол и ее дочерьми.

— Обязательно приводи Николаса, если, конечно, у него нет других планов.

Свои слова папа сопроводил лукавым взглядом в сторону упомянутого Николаса. Он был уверен: мы с Ником встречаемся, и убежден, что мои претензии — прозрачные намеки на необходимость свободы и приватности. Но папа ошибался: мы с Ником вовсе не пара. Мы не более чем два полных надежд одиноких человека, тратящих недели и даже месяцы на романы с неподходящими людьми. Сделав неверный выбор, мы совершали одну глупость за другой, а когда все заканчивалось слезами или отвращением, бежали друг к другу за утешением. Укрывшись в квартире одного из нас, мы часами копались в мелочах. Это у нас отлично получалось. Мы настолько хорошо знали друг друга, что безошибочно определяли, в какой момент очередной роман дал сбой; мы легко вычисляли faux pas[2] другого и составляли список необходимых и запрещенных действий на будущее. Но все было бесполезно: мы вновь наступали на те же грабли. Порой начинало казаться, что нам следовало бы объединить наши ущербные души и судьбы, но не все так просто. Несмотря на удивительную совместимость, мы отнюдь не идеальная пара. Странная, сложная формула, по которой развиваются настоящие романы, в нашем случае не срабатывала. «Таллула» плюс «Ник» не равняется «любовь».

На приглашение Ник ответил уклончиво и туманно. В этот момент отца окликнула его новая жена, горя желанием представить очередного гостя. Торжественный прием по случаю свадьбы был в разгаре, папа обходил приглашенных, обмениваясь рукопожатиями и принимая комплименты, с трудом пробиваясь сквозь благожелательно настроенную толпу. Гостей собралось так много, что вечеринка, не уместившись в доме, выплеснулась в сад, оккупировав маленький внутренний дворик и угрожая розовым кустам и пруду с лилиями. Большинство топтавших гортензии конгрессменов, директоров арт-галерей и издателей глянцевых журналов были никак не связаны с нами ни кровными, ни свойскими, ни дружескими узами, но невеста твердо решила превратить свою четвертую свадьбу в первый бал. В этом была вся Кэрол — многолюдные рауты, бархатные платья и светские календари.

— Нормально я себя веду, — огрызнулась я, глядя, как папа с приветливой улыбкой пожимает руку продюсеру с Бродвея. Резко отвернувшись, я подчеркнуто принялась разглядывать дочерей Кэрол, помесь Баггза Банни и обитателей ада.

Ник пропустил резкость мимо ушей, пристально глядя на моего отца и явно не оставляя надежду придумать, как все-таки разрешить проблему. Мое будущее для Ника — кубик Рубика: сотни комбинаций, но лишь одна правильная.

— Смотри. — Я невоспитанно показала пальцем на дочерей Кэрол, сверкавших заячьими передними зубами. Близнецы не обратили на меня внимания. — Давно ты видел улыбки такой ширины где-нибудь, кроме конкурса «Мисс Америка»?

— Лу, ты обещала быть паинькой, — рассеянно попенял Ник, явно прокручивая в голове недавний диалог. Не слишком ли подобострастно он держался? Не следовало ли ему принять приглашение на барбекю в День труда? В этом проблема Ника: он отличается редкой целеустремленностью (лучше сказать: туннельным зрением[3] и нечеловеческим упрямством. Ни разу в жизни не бросил дела на полдороге! Сейчас мы, Уэсты, для Ника — очередной проект, который надлежит осуществить вовремя и в рамках бюджета.

Но я тоже упряма. Я невосприимчива к доводам здравого смысла, избегаю проторенных путей и истово поддерживаю правое дело. Сейчас на моей стороне было преимущество позиции морального превосходства.

— Ну же, Ник, посмотри и сам убедись, — настаивала я. — Кэмми и Сэмми не люди. Их приклеенные улыбки а-ля торжествующая красота за весь день ни разу не дрогнули. Прошло уже… — я взглянула на часы, — семь часов. Даже телеведущий игрового шоу не в состоянии улыбаться семь часов подряд. Обрати внимание на глаза: абсолютно лишены выражения, словно стеклянные. И какие расширенные зрачки! — Я подалась к Нику, понизив голос. — По-моему, обе мымры принимают команды с корабля-матки. Нет-нет, — предостерегающе прошипела я, когда Ник наконец снизошел к моей просьбе и чуть-чуть повернул глазные яблоки в сторону упомянутых инопланетянок. — Веди себя естественно, ни к чему их настораживать. Вдруг они следят за нами через голографические сканеры?

Забыв, что сердится, Ник рассмеялся. Прекрасный у него смех, искренний и звонкий; несколько гостей обернулись посмотреть на источник звука. Но Ник сразу спохватился, для чего мы здесь, вспомнил мое своенравие, непокорство, отказ быть ведомой и покорно следовать его курсом и закашлялся, стараясь скрыть удовольствие от шутки.

— Лу, когда ты согласилась прийти на свадьбу отца, то обещала быть вежливой.

Обещания, которые я дала накануне вечером, успели утратить четкость, словно потрепанные выцветшие фотографии.

— Я была вежливой, — сообщила я с вызовом.

Ник уставился на меня немигающим взглядом:

— Нет, не была.

— Я поздравила отца, не так ли?

— Вообще-то нет. Это я поздравил.

В этом весь Ник — обожает придираться к мелочам и оставлять за собой последнее слово.

— Я присутствовала на свадьбе — это все равно что поздравить новобрачных. Чего еще ты хочешь? — Помимо воли мой голос дрогнул, и фраза закончилась жалобной ноткой. За ужином я выпила несколько бокалов вина, почти не притронувшись к еде, и жалость к себе начала просачиваться через отверстия в фасаде. Этого я не ожидала, твердо решив выдержать вечеринку, ничем себя не уронив. — В отличие от тебя, потомок дипломатов, я не провожу жизнь, оттачивая умение сидеть с хорошей миной при плохой игре.

Увидев гнев в его глазах, на секунду я подумала — сработало, но Ника сложно спровоцировать на ссору и нелегко смутить. Хорошая мина защищает не хуже оцинкованной стали, а у меня, как правило, нет под рукой паяльной лампы.

— Лу, мы это уже обсуждали, — спокойно возразил Ник. — Тебе необходимо поговорить с отцом. Откуда еще ты собираешься брать деньги на раскрутку?

Довод был убийственно веским. Вариантов у меня осталось мало. Банки отказывались предоставлять заем на малый бизнес, выиграть в лотерею не так просто, как кажется, и у меня не было ничего ценного, что можно отнести к скупщику антиквариата или заложить в ломбард. Несмотря на множество умерших родственников, включая мою мать, я ни разу не получила по завещанию чего-либо стоящего. Мое состояние — масса бижутерии, пачки пожелтевших писем и медальон в форме сердечка, который носила прапрабабка, но ничего похожего на стартовый капитал для собственного дела.

— Пойду на панель, — воинственно заявила я, ибо это была единственная возможность, которую я еще не испробовала.

— Лу!

— А что? Обещаю пользоваться презервативами. Абсолютно безопасно и не облагается налогами.

Ник был не в настроении выслушивать сомнительный юмор, предпочитая заплатить любую цену за мир и спокойствие.

— Ты сейчас же подойдешь к новобрачным, поздравишь с бракосочетанием, поцелуешь мачеху в щечку и поговоришь с отцом о денежном займе на открытие собственного дела.

Алгоритм выглядел разумным и вполне посильным для выполнения, но не лишенным подтекста. Несмотря на кажущуюся простоту, провоцирующую на немедленные действия, предприятие было не из легких: на пути к цели меня подстерегали фугасные мины и зыбучие пески.

— Но он догадается!

— О чем?

— Отец узнает, для чего мне нужны деньги, — жалобно вздохнула я. — Не может же он не спросить!

Ник недоуменно посмотрел на меня, не понимая, каким образом разглашение цели затрат может повредить «Уэстзаймской истории».

— Ну и что?

— Если папа узнает, для чего мне деньги, сразу воспарит на небеса от счастья, — терпеливо объяснила я. — Так и вижу газетный заголовок: «Дочка вступила в семейное дело. К папаше наведался радостный кондратий».

Ник сморщил нос, по-прежнему не понимая, что к чему.

— Что в этом плохого?

— Он упадет в обморок от счастья, Ник, — раздельно проговорила я, чтобы до него дошло. — Обморок означает большую радость, нежели восторг или экстаз.

— К чему ты клонишь?

Я вздохнула. Иногда лучшие друзья оказываются на редкость непонятливыми.

— Это же мой отец, Ник! Мне поперек души делать его счастливым!

Ник допил бокал и заказал новый проходившему мимо официанту. В ожидании выпивки он молчал, собираясь с мыслями, и разглядывал гостей, соображая, во что влип. Вскоре официант вернулся со скотчем и содовой.

— Ну-ка, еще раз. Правильно ли я понял? — произнес Ник, держа подкрепляющее средство не под рукой, как многие, а непосредственно в руке. — Тебе легче перебиваться кое-как, лишь бы случайно не обрадовать отца? Так надо понимать?

— Ну, в общем, да. Спал ты, что ли, последние четыре года? — Я допила содержимое своего бокала и огляделась в поисках официанта, но тот как сквозь землю провалился. Стоя с пустым бокалом в руке, я нервно комкала салфетку.

Ник пристально изучал свой скотч.

— Мне казалось, ты любишь свою работу.

— Я работаю персональным помощником у автора дизайна второсортных помойных ведер, носящих гордые имена «Дездемона» и «Пикассо», хотя окончила Парсонс с дипломом магистра промышленного дизайна. Кому вообще может нравиться роль Пятницы?

Ник на секунду застыл, молча глядя на меня, — он не был готов к такому объему работ. Рассматривая ворох чертежей и набросков, скопившихся на моем кухонном столе, Ник решил, что придумал прекрасный предлог наладить мои отношения с отцом. Ему показалось, что заем на открытие собственного дела — отличный способ сплотить нас с папой: общая цель даст возможность укрепить мосты, которые порядком обветшали. В этом был весь Ник: при виде пропасти он первым делом прикидывает ее ширину и начинает наводить переправу. Потребность примирять у него врожденная и непреодолимая — среди предков Ника несколько поколений «инженеров общества», но ни один дипломатический корпус не научит, как ликвидировать саморазрушение моих масштабов.

По выражению глаз я увидела, что Ник напуган, шокирован и ошеломлен ранами, которые я себе наношу. Мне удалось пробить маску любезной невозмутимости, хотя в данный момент это не входило в мои намерения. Откровение не было призвано сыграть роль паяльной лампы — я всего лишь выразила свое мнение о существующей ситуации, но сказанное прозвучало жестче, грубее, чем представлялось в мыслях. Отчего-то мне стало не по себе. Хотя я знала, что последние четыре года не прошли для меня даром и не были потеряны впустую, меня вдруг испугали собственные импульсивные решения.

— Можно мне еще? — попросила я, протягивая пустой бокал со скомканной салфеткой внутри. Мне хотелось, чтобы Ник куда-нибудь отлучился и не смотрел на меня с шокированным видом. Что-то изменилось, но я не могла понять, что именно. Откровение каким-то образом изгнало меня из райского сада, и я внезапно почувствовала себя обнаженной, беззащитной и терзаемой угрызениями совести.

Ник колебался, не зная, чем мне помочь. Не будучи уверенным, что джин с тоником является лучшим лекарством от мазохизма, он все же забрал у меня пустой бокал и отправился за новым.

Когда Ник скрылся в толпе гостей, я закрыла глаза и глубоко вздохнула, размышляя, как дошла до жизни такой. К Марку Медичи я пошла назло отцу: подумать только, дочь Джозефа Уэста стала девочкой на побегушках у известного старьевщика от дизайна! Однако у Медичи было чему поучиться. Марк — настоящий мастер своего дела, гениальный создатель мусорных ведер, кредитных карт, кофейных чашек и фирменных пакетов для модных дизайнеров с Пятой авеню. Он разбирался в новейших технологиях и сумел поставить науку себе на службу, производя пластиковые стулья и урны поразительно дешево и эффективно и моментально меняя форму и цвет изделий. Имея в своем распоряжении недорогие силиконовые сплавы, Марк на диво гибко применял их к любым изменениям рынка. Послюнив палец, он улавливал направление рыночного ветра и соответственно переделывал дизайн. У Марка Медичи все сезонное, одноразовое и легкозаменяемое новыми моделями.

В отличие от Медичи Уэсты не придерживались этической концепции ширпотреба, пользующегося повышенным спросом. Нас не интересовала продукция с коротким жизненным циклом. Папа — старомодный модернист, который верил в прочность, классику, вещи, в окружении которых можно прожить всю жизнь. Он, как Баухауз[4], нес качественный дизайн в массы. Хотя практически каждый музей современного искусства являлся счастливым обладателем папиных работ, будь то стул, ваза или часы со стрелками, которые идут наоборот, Уэст-дизайнер не почил на лаврах: спустя тридцать пять лет работы отец по-прежнему создавал новые великолепные произведения, ничем не напоминающие прежние. В отличие от него Марк был способен лишь на вариации на заданную тему. В арсенале Медичи имелась проверенная формула успеха: выкопать что-нибудь из классики пятидесятых и добавить неожиданных отвлекающих завитушек. Марк напоминал мне редактора модного журнала, пришпиливающего камею слоновой кости на лацкан прошлогоднего костюма в надежде его освежить.

Некоторые из дизайнерских идей Марка мне нравились — например «Дездемона» (объемистая урна для мусора) со сглаженными изгибами и широкими ручками, пусть даже это всего лишь модификация вазы Альвара Аальто. Но я была сыта по горло возможностью вторичной переработки и плановой амортизацией. В «Марк Медичи и партнеры» не было духа творческого прогресса, который составлял смысл моего существования. Именно поэтому я извлекла на свет божий собственный чертежный стол, альбом для набросков, угольные карандаши и снова занялась дизайном. Перерыв получился не маленький — больше трех лет, но некоторые навыки не забываются. Определенные умения закодированы в нашей ДНК.

Пусть моя работа тоже не была новаторской, но хотя бы крохотный детский шажок в нужном направлении. Я смикшировала технологические принципы Медичи с идеалами Уэста. Результатом стали изящные и простые изделия обтекаемых форм с изначальной концепцией прочности и постоянства, отличающиеся дешевизной и легкостью воспроизводимости в промышленных условиях. Думать о конкурентоспособности продукции я научилась в «Марк Медичи и партнеры». Вчерашние выпускники факультетов промышленного дизайна, наводнившие офис, как мусор заштатные улицы, знать не знали даже азов продвижения товара на рынок. Они напоминали кинорежиссеров, включающих в сценарий рискованные прыжки через пропасть в двадцать футов шириной, оставляя осуществление трюка на усмотрение руководителя группы каскадеров. В отличие от них я стала дизайнером без иллюзий. У меня сложилось четкое практическое понимание того, во что обходится создание недорогих товаров. Дизайнерский проект для меня — рельефная карта трудностей, лоция с обозначением мелей под названиями «непрактично», «чересчур замысловато» или «непомерно дорого».

К этому меня привели годы общения с производителями и улаживания марковских проблем. Они вложили мне в руку карандаш и превратили в обходительную секретаршу, скрывавшую за мягкими манерами иную личность и тайную сверхсилу. С дежурной улыбкой я дни напролет просиживала за столом, отвечая на вопросы упивавшихся своей крутизной стажеров, чьи работы моим и в подметки не годились. Признаюсь, неприятное ощущение: постоянное болезненное напряжение сковывает мышцы и не дает покоя мыслям. Когда назло отцу я пошла на должность подай-принеси-убери, то и предположить не могла, что и здесь буду расти как личность и как художник. Люди много говорят о процессе духовной зрелости, но как-то не верится, что это произойдет и с тобой.

Еще раз глубоко вздохнув, я начала думать, что сказать отцу. Теперь я и сама чувствовала необходимость объясниться. Просветление сродни одностороннему движению: я не могла уйти с вечеринки так же, как пришла, не попытавшись ничего изменить.

Избегая встречаться взглядом с сестрой моей бабки, Дороти, я сосредоточенно размышляла о будущем, когда вернулся Ник.

— Кэмми просила напомнить о пятиминутной готовности, — сказал он, послав Дороти самую милую и располагающую улыбку. Все-таки Ник — подлиза, с навязчивым, маниакальным, патологическим желанием нравиться. Несмотря на горячее, как активная зона реактора, сердце, он остается политиканом, с показным умилением целующим розовощеких младенцев и демонстративно пожимающим руки избирателям.

Я взглянула на дочерей Кэрол, затянутых в искусственный шелк цвета шампанского. Несмотря на свои пятьдесят шесть лет, их мамаша закатила венчание а-ля сказка Перро. Для своей четвертой клятвы перед алтарем в верности до гроба Кэрол нарядилась в длинное белое платье, в церкви появилась под звуки «Гряди, невеста» в органной аранжировке, а при выходе новобрачных на крыльцо в небо выпустили уйму белых голубей. На этот раз Кэрол подстраховалась на совесть: впереди у отца максимум пятнадцать лет полноценной жизни. Солидный отрезок, конечно, но отнюдь не целая вечность.

— Как ты определил, что это Кэмми, а не Сэмми? — спросила я, желая отвлечься. Сарказм — плохой советчик, когда требуется соорудить робкую просьбу о деньгах. Здесь могли помочь только настоятельные размышления о папином счастье.

Ник пожал плечами:

— Они не идентичны. У Кэмми прелестная родинка под правым глазом.

Я бросила взгляд на пустенькие личики зловещих инопланетянок.

— Это плохо наложенная тушь для ресниц, а не родинка.

Практичный Ник возразил:

— Тем не менее свою роль она выполняет. Весьма продуманное украшение.

— Да, пожалуй, небесполезное, хотя не пойму, для чего тебе различать двух уродин, — съязвила я, и тут до меня дошел смысл предыдущей реплики Ника. — Пятиминутная готовность к чему?

— К твоему тосту, — ответил Ник. — Осталось уже четыре минуты.

— Какому тосту? — спросила я с растущей тревогой. — Мы не договаривались о тосте. Никто мне ни слова не сказал!

— Ну, значит, я ошибся и речь шла о том, что через пять минут подадут тосты, — в свою очередь, съязвил Ник.

Ладони вспотели, я сжала кулаки. Не хотелось произносить тост, стоять перед гостями и говорить о счастье папы и Кэрол. Их радость не более чем мираж, радуга, которая исчезнет, стоит солнцу спрятаться за облако.

Музыканты, замедлившие последние аккорды какого-то итальянского хита пятидесятых, резко оборвали мелодию. Когда Кэрол взяла микрофон, раздался оглушительный свист и скрежет: солист ансамбля играл с усилителем. Новобрачная заговорила, перекрывая шум:

— Здравствуйте! Спасибо всем, кто пришел разделить с нами этот особенный день. По традиции, первый тост произносит отец невесты, но так как моего папы уже нет с нами, я решила немного изменить старый обычай и отдать первый тост Таллуле, дочери Джозефа.

— Ну и стерва! — шепотом пожаловалась я Нику, неловко улыбнувшись, когда собравшиеся в патио дружно повернулись посмотреть на меня. — Даже пяти минут мне не оставила собраться с мыслями!

— Дай мне бумагу и ручку, — сказал Ник.

— Что?

— Ручку и бумагу, — нетерпеливо повторил он. — Быстро!

В сумочке были лишь помада и поздравительная открытка для папы и Кэрол, конверт от которой я протянула Нику. Ручку пришлось стрельнуть у проходившего официанта.

На эстраде Кэрол продолжала говорить речь. Она любила быть в центре внимания и, несмотря на жгучее желание поставить меня в неловкое положение, никак не могла, так сказать, уступить подмостки.

Ник лихорадочно строчил что-то на конверте.

— Что ты делаешь? — спросила я. Мне было о чем беспокоиться, но от волнения я впала в странную рассеянность: не получалось сосредоточиться на чем-то важном.

— Пишу тебе тост, — отозвался Ник.

Я попыталась заглянуть, но он рукой закрывал написанное.

— Учти, никаких соплей в сиропе! Я не стану произносить сентиментальную муру о любви и счастье!

Ник не ответил, занятый писаниной.

Кэрол отпустила шутку, рассмешив аудиторию, — речь явно подходила к концу. Новобрачная вновь поблагодарила гостей. Меня подмывало поторопить Ника, но он и так строчил как автомат.

— Держи, — выдохнул Ник в тот момент, когда Кэрол приглашала меня к микрофону.

Взяв конверт, я стала подниматься на сцену, пытаясь пробежать глазами написанное и не глядя, куда ступаю. Естественно, я зацепилась за шнур от микрофона, и по залу пронеслось дружное «о-ох». Удержавшись на ногах, я приняла у Кэрол микрофон и вытерпела объятия и поцелуй в щеку. Кэрол исходила любовью и нежными чувствами, но все это было не более чем игра на публику. Она меня недолюбливала и не доверяла, ежеминутно ожидая подвоха. Ее брак с моим отцом похож на пирамиду из стульев, балансирующую на спине необъезженной кобылы, и в душе Кэрол опасалась, как бы мне не пришло в голову пугнуть лошадку.

С сильно бьющимся сердцем я посмотрела с эстрады на людское море, волновавшееся внизу, в котором почти не было знакомых лиц. Я единственный ребенок в семье, родители тоже не имели сестер или братьев, поэтому родственников по обеим линиям у меня кот наплакал: троюродные сестры, с которыми мы изредка общались, и немногочисленная престарелая родня. Остальные четыре сотни гостей — деловые партнеры отца, приятели и приятельницы Кэрол и представители элитной тусовки, с которыми новоиспеченной миссис Уэст не терпелось разделить ленч.

Я поздоровалась. Микрофон снова заскрежетал. Не желая перекрикивать шум, я предпочла переждать, просматривая написанное на конверте на предмет неразборчивых слов. Однако почерк у Ника всегда нечеловечески четкий, даже если он пишет на коленке или ладони другой руки.

Тост Ника начинался с шутки:

— Здравствуйте! Спасибо всем, кто пришел. Спасибо вам, папа и Кэрол, за то, что вытащили нас из раскаленных нью-йоркских квартир. Конечно, дома есть кондиционеры, но они ни в какое сравнение не идут со здешней прохладой горного воздуха.

Среди собравшихся послышались одобрительные крики, и у меня отлегло от сердца; я даже смогла улыбнуться.

— Еще спасибо Кэрол за предоставленную возможность выступить. За последние пару лет я побывала на нескольких венчаниях, но мне ни разу не давали слова. Знаете, как это бывает на свадьбах: все охи и ахи — вокруг новобрачной, а молодых и хорошо одетых женщин с интересными тостами вечно затирают.

По залу прокатилась волна веселья. Я подождала, пока стихнут смешки, и продолжала:

— Дюк Эллингтон говорил: «Любовь не поддается описанию и не имеет критериев. Я могу назвать тысячу явлений, которые не являются любовью, и ни одного, которое суть любовь». Это правда, особенно в случае моего папы и его новой супруги. Любовь — действительно величайшая тайна мироздания. Не важно, как и почему она возникает, главное — что она есть. Так давайте же поднимем бокалы за союз папы и Кэрол, самую прекрасную загадку на свете.

Гости охотно подчинились и выпили шампанского, приговаривая: «Верно сказано!» Я отдала микрофон Кэрол, которая приняла его, с притворной благодарностью сымитировав поцелуй в щечку. Кэрол осталась недовольна: я держалась уверенно, не мямлила, не заикалась и не заливалась краской мучительной неловкости от всеобщего внимания.

Когда я подошла к отцу, он положил мне руку на плечо:

— Прекрасная речь. Спасибо, Таллула.

Я ждала не этого. Папина благодарность мне безразлична, но я вежливо сказала «пожалуйста» и отправилась на поиски Ника. Он стоял на краю пруда с лилиями, от души аплодируя.

— Блестяще, — обняла я приятеля. — Спасибо, ты спас мне жизнь!

Ник пожал плечами:

— Нет проблем, обращайся в любое время.

Меня подмывало открыть прения насчет «прекрасной загадки», прицепившись к словечку «прекрасная», но я сдержалась. Не каждый способен выдать на-гора почти идеальный тост меньше чем за две минуты, словно блинчик испечь.

— А что сейчас происходит? — спросила я, обернувшись к эстраде.

— Кэрол представляет дочерей — им выступать следующими.

Одна из инопланетно-адских кошечек — я стояла слишком далеко, чтобы разглядеть, есть ли у нее на щеке нарисованная мушка, — взяла микрофон у мамаши и защебетала о любви и семье. Хотя на подготовку речи у выступавшей было больше ста секунд, тост казался несвязным, а подбор фраз — случайным. Близнецам Шелби не посчастливилось, как Нику, вырасти в семье дипломатов, где ценились искусство выступать перед аудиторией и гладкие отточенные фразы; от них никто не требовал помнить эпиграммы Дороти Паркер и Оскара Уайльда. Но среди собравшихся на банкете преобладали сентиментальные идиоты, так что косноязычие не было оценено по достоинству. Наконец выступавшая поприветствовала моего отца как нового члена их дружной семьи, и гости разразилась бурными аплодисментами. Адская кошечка-инопланетянка номер один получила девять баллов по десятибалльной шкале рукоплесканий.

Кэрол стояла в углу сцены, самодовольно улыбаясь. Этот триумф чувств над красноречием стал ее маленькой победой, скромным успехом, который ей предстояло еще не раз закрепить до окончания вечера.

Когда аплодисменты стихли, официантка выкатила свадебный торт — белоснежное трехъярусное кондитерское сооружение, украшенное одним из самых знаменитых шедевров отца — стулом «Петергоф» из помадой, на котором сидели пластиковые жених и невеста. Очаровательно. Даже чересчур.

Музыканты заиграли свадебный марш, и папа с Кэрол поднялись на эстраду. Вооружившись ножом, Кэрол вырезала кусок торта и высоко его подняла.

— О Боже! — не выдержала я. — Только не говори мне, что сейчас новобрачные будут кормить друг друга тортом!

— Не скажу, — ласково согласился Ник. — Умная девочка, сама догадаешься.

Мне хотелось отвернуться, но я не могла. Это было как крушение поезда — невозможно оторвать взгляд, даже если от ужаса холодеет под ложечкой. Я смотрела, ожидая неизбежного, и думала, как просить денег у отца, который только что принародно запихивал бисквит в пухлый алый рот Кэрол.

Однако, против ожидания, толстенный кусок семислойного торта новобрачная положила на тарелку и подала официантке. Спектакль, к счастью, не состоялся.

— Официантка уносит порцию новобрачных, — сообщил Ник, без особой нужды взяв на себя обязанности комментатора — я и так все видела. — Держу пари, его положат в морозильник, чтобы съесть на первую годовщину свадьбы.

— Ха!

— Ха? — озадаченно повторил Ник (я не часто отвечала односложными гортанными восклицаниями).

— Можно подумать, эта чума протянет целый год, — брякнула я громче, чем собиралась. Тетка Дороти и несколько незнакомых гостей в деловых костюмах в тонкую полоску обернулись как ужаленные. — Я имела в виду торт в холодильнике, — поспешно пояснила я. — Папа с удовольствием съест свою долю раньше.

Тетка поджала губы, но удержалась от замечания и вновь отвернулась к счастливой паре, танцевавшей свой первый супружеский вальс. Я никогда не ходила у Дороти в любимицах.

— А теперь, леди и джентльмены, конец третьего акта. Спасибо, что почтили нас своим присутствием, выход через боковые двери, — сказала я, глядя, как распорядительница свадьбы в черном платье от Шанель увозит торт с танцпола на тележке. — Можем уйти хоть сейчас.

— Мы здесь еще не закончили.

Мои родители не были дипломатами или почетными гостями, которые на торжественных открытиях с перерезанием ленточек стоят бок о бок с султанами и королями, но основами этикета владели вполне.

— Абсолютно прилично уйти со свадьбы после того, как разрезали торт. Наши обязательства как гостей на этом заканчиваются. Ник покачал головой.

— Ты еще не поговорила с отцом о денежном займе, — педантично напомнил он, словно указал ребенку посмотреть сначала налево, потом направо при переходе дороги. Я не забыла о цели нашего прихода. Я ни на секунду не забывала, почему стою на краю пруда с лилиями в горах Адирондака и наблюдаю, как родной отец, которого я едва знаю, женится на женщине, которую я терпеть не могу.

— Сделаю это во время прощания, — сказала я, оглядываясь, чтобы установить, сколько особо свободолюбивых гостей направились к дверям. Таковых почему-то не оказалось. Вместо того чтобы со всех ног кинуться к припаркованным автомобилям, гости непринужденно рассаживались и пили кофе. — Я придумала, как избежать пренеприятного момента, когда мы с отцом не знаем, обняться нам, расцеловаться или обойтись рукопожатием. А если заполнить неловкую паузу просьбой о деньгах, мы сможем пожать друг другу руки, как два джентльмена. Как тебе мой план? Ты давно поставил крест на моей способности планировать на перспективу, но, когда прижмет, я становлюсь форменным генсеком ООН.

Официанты и официантки уже разносили тарелки со свадебным тортом, и гости начали возвращаться за столы. Я не хотела идти на свое место, садиться рядом с Кэмми, Сэмми и их кавалерами и поддерживать светскую беседу. Хватит с меня на сегодня отрицательных эмоций в виде праздничного банкета.

— Ты имеешь понятие об обязанностях генерального секретаря? — с сомнением спросил Ник.

— Он составляет различные планы, — отозвалась я, глядя, как усаживаются новобрачные. Улучить момент поговорить с папой тет-а-тет будет непросто — Кэрол не привыкла оставлять свои инвестиции без присмотра, но с помощью Ника задача станет посильной. Если Ник похвалит сверкающее белое платье новобрачной или приглашенный ансамбль, ему удастся отвлечь Кэрол на несколько минут.

— Как бы то ни было, — произнес Ник, не подозревая о своей неожиданной полезности, — нельзя отвлекать его просьбами о займе в разгар свадебного торжества.

— Но ведь это вроде бы было предусмотрено твоим планом, — возразила я. — Помнишь, ты советовал идти прямо к новобрачным, поздравить папу с прекрасным выбором — обрати внимание, я использую невидимые кавычки вокруг слова «прекрасный» из уважения к тетке Дороти, у которой глаза на затылке, — поцеловать новообретенную мачеху и попросить старого доброго папку о коммерческой ссуде — снова обращаю твое внимание на невидимые кавычки…

— Старого и доброго? Да, Лу, образцом дипломатии тебя не назовешь.

— Ну хорошо, просто доброго. Между прочим, он действительно не так уж молод.

Ник вздохнул:

— Признаю, это мой план, но ведь я только ставил задачу. Нельзя же отвлекать отца прямо сейчас. Нужно подождать до завтра, когда закончится бранч.

Я прищурилась:

— Какой еще бранч?

— Что значит — какой? — В голосе Ника послышались нотки раздражения. — Ты что, не читала приглашения?

Я округлила глаза:

— Ну ты и чудо! Да я выбросила его, не открыв. Именно ты достал открытку из мусорного ведра и настоял, чтобы мы пришли.

Наскоро прокрутив в памяти недавние события — мой отказ идти, наша безобразная ссора, коктейли в баре, дурацкое пари, — Ник сменил тему:

— Бранч завтра в одиннадцать.

Я попыталась придумать какое-нибудь срочное дело на завтра, но ничего не вышло: по воскресеньям в середине лета редко намечают срочные дела. По крайней мере в Нью-Йорке — по выходным все за городом.

— Значит, нужно снять номер в гостинице.

Хотя я и покорилась судьбе, причиной тому была отнюдь не природная снисходительность и кротость: меня, например, бесили дополнительные расходы и потраченное время. Не сказала бы, что бедствую, но мой бюджет с разболтанным балансом, позволяющий более-менее сводить концы с концами, затрещит по швам от цен спа-отелей Адирондака. В ближайший месяц ленч придется брать из дома, а о кафе забыть, чтобы компенсировать неожиданную расточительность.

— Я уже…

— Не продолжай, просто дай мне ключ.

Ник уже заказал нам номер, заблаговременно позвонив в отель и забронировав места на Четвертое июля. Нечеловечески предусмотрительный молодой человек. Даже когда я на пике формы своего репертуара генерального секретаря ООН, Ник все равно лидирует с большим опережением.

Он в картинном ужасе похлопал себя по карманам:

— Хм-м, куда я его дел?

Я еще больше сузила глаза, превратив их в настоящие щелочки.

— А ты погладь себя с любовью — ключик и найдется.

— Не стану возражать, — кивнул он, даже не попытавшись воспользоваться подсказкой. Ник из тех, от кого пощады не дождешься. Он непреклонен, глух к разумным доводам и был полон решимости продержать меня на банкете, пока музыканты не заиграют «Последний танец». — А пока иди, покушай тортика.

Я возражала не столько против торта, сколько против компании за столом: наши инопланетные адские кошечки уже слизывали шоколадную глазурь с серебряных вилочек. Даже во время поедания торта и смакования кофе губы близняшек были сложены в улыбочку.

— Лучше останемся здесь и поищем ключ! Минуту Ник молчал, обдумывая следующую фразу. Он собирался играть роль беззаботного завсегдатая венчаний, пока не опустится занавес, но в его намерения не входило доводить меня до крайности. Ник был слишком умен, чтобы жертвовать основной целью (налаживанием моих отношений с отцом) ради второстепенной (тщательного соблюдения свадебного протокола).

— Обещай мне посидеть за столом рядом с Кэмми и Сэмми десять минут — просто посидеть, не обязательно с ними общаться, а затем можешь сидеть в номере весь остаток вечера. Я не буду возражать.

— Пять минут. И дай мне ключ прямо сейчас.

Ник отрицательно покачал головой. С любым другим человеком он бы поторговался. Для остальных приятелей он, так и быть, напряг бы мозговую мышцу, отвечающую за размышления, и предложил компромисс. Но Нику было известно, что я и так сдамся — я традиционно выбирала путь наименьшего сопротивления.

— Десять минут. И ключ останется при мне.

Кавалеры Кэмми и Сэмми оказались довольно красивыми молодыми людьми, представителями интеллектуальных профессий — биржевые маклеры, юристы или бухгалтеры. Индивидуальность не просматривалась, зато манеры были отменными: когда я подошла, мужчины галантно привстали.

Хотя роман наших родителей длился почти четыре года, я никогда не общалась с близнецами Шелби — мы избегали друг друга и неизменно отклоняли приглашения, узнав, что на вечеринке будет «противная сторона». Но венчание стало событием непреодолимой силы, вроде валуна на дороге, и пришлось подчиниться силе с самой любезной миной, на которую хватило выдержки.

Едва я присела за стол, Кэмми переглянулась с сестрой, и они обменялись многозначительными улыбками. Блеснув, улыбки приувяли на краткий миг, но тут же вспыхнули вновь привычным оскалом мощностью в сто киловатт. Кэмми и Сэмми весь день вели себя примерно, отпустив всего лишь пару презрительных замечаний в мой адрес. Наиболее уязвимым местом являлась моя лакейская должность; в это мягкое брюхо и полетели стрелы. Но я распознала яд Кэрол: он оставлял следы, накапливаясь, как мышьяк в ногтевых лунках и волосяных луковицах.

Все вновь уселись, однако прерванный разговор не возобновился. Инопланетные кошечки-близнецы из ада ослепительно скалились и молчали. Кавалеры-брокеры, озадаченные внезапной немотой своих дам, посматривали на них, не зная, что предпринять.

— Твой тост был очень мил, — обратилась я к Кэмми, решив быть вежливой. Казалось, ни к чему усугублять бесконечность ближайших десяти минут тысячефунтовой тяжестью общего молчания за столом. Кэмми наклонила голову в знак признательности: — Спасибо. А твой был… — она помедлила мгновение, подыскивая нужное прилагательное, — коротким.

Слово медленно свесилось с ее поджатых губ, словно оскорбление. У Шелби краткость не находится в родственной связи с талантом. Повернувшись к второй сестричке, я попробовала другую тему:

— Сэмми, как тебе понравилась Франция? Ты была там две недели?

Я всего лишь пыталась быть любезной — начхать мне на ее вояжи по Европе, но у меня, оказывается, была неверная информация, и вместо рассказа о красотах заката над Средиземным морем пришлось выслушать снисходительное объяснение, почему незаменимый специалист вроде Сэмми не может покидать работу больше чем на пять дней кряду. Подробное описание сферы ответственности Сэмми (менеджер счетов компаний «Пепси» и «Сони», координатор рабочей группы по «Дженерал электрик» и «Ситибанку») не произвело, однако, на меня особого впечатления: список карьерных достижений напоминал газетный индекс «Стандарт энд Пур»[5] и казался столь же бессмысленным.

— Я всегда завидовала людям с мелкими должностями: они могут позволить себе двухнедельный отдых, — заключила Сэмми. — Какое восхитительное облегчение знать, что твои обязанности может выполнять любой недоделанный из агентства, предоставляющего временных работников!

Сэмми обращалась к Нику, но выпад был направлен против меня. Под столом Ник передал мне карту-ключ. Худой мир и в наше время немаловажная вещь, а прозрачные намеки, мелочные уколы, оскорбления, мусор, брошенный исподтишка через заднюю изгородь соседей, связанных кровной враждой, не стоили его усилий. По крайней мере сейчас, когда предстояли исторические события. Взяв пластиковую карту, я сунула ее в сумочку. Освобожденная от договоренности, я тем не менее предпочла остаться: пребывание за столом превратилось в проверку на прочность.

Глава 2

Утро выдалось прекрасное — солнечное и теплое. Легкий свежий ветерок приносил аромат цветущей жимолости. Все приглашенные наслаждались пребыванием в Адирондаке и с удовольствием пили «Мимозу» за здоровье новобрачных, закусывая пересушенными французскими тостами с недожаренными «сопливыми» яйцами, — все, кроме меня. Полноценный ночной сон ничуть не улучшил настроения. Правда, отсрочка давала время генерально — и даже маршальски — отрепетировать предстоящий разговор с отцом, но ведь в решающий момент никто никогда не повторяет заранее заготовленных речей.

Завтрак подали на веранде. Мы с Ником сели за маленький столик на четверых, окруженный корзинами с огромными букетами сирени и азалий. Плети плюща, словно кудрявые пряди, оттеняли белизну шпалер. Столик папы и Кэрол находился в другой части веранды — за углом, вне поля зрения; идеальная дистанция, с моей точки зрения. Сто лет бы их не видеть, злилась я, но, будучи хорошо знакома с превратностями судьбы, прекрасно знала: року абсолютно начхать на мои вкусы. В любую секунду Кэрол могла подняться со стула и открыть новый раунд игры в хозяйку замка, то есть ходить от стола к столу, класть мужчинам руку на плечо и осведомляться, не нужно ли им чего. Обычное исполнение обязанностей, которые традиционно берет на себя новобрачная, для Кэрол стало знаковым. В глаза бросался ее до неприличия торжествующий вид: она стала светской дамой, женой всеми уважаемой знаменитости, человека, которого наперебой приглашают на открытие арт-галерей, кинопремьеры и сказочные пати на пятидесятифутовых яхтах (с морем спиртного). Папа стал для Кэрол средством многократно, как в фотоателье, увеличить значимость скромного существования в Массапеке, Лонг-Айленд. Моя мать никогда не ощущала потребности жить у всех на виду, но Кэрол была существом другой породы: она не для того выходила замуж за Джозефа Уэста, чтобы играть в маджонг в тихом пригороде.

— Как поживаешь, Таллула? Сто лет тебя не видела, — обратилась ко мне пятидесятипятилетняя Энн Харрис, жена Чарли, делового партнера моего отца. — Ты все еще учишься в Лондоне?

Я уже несколько лет не была в Лондоне. Когда заболела мама, я перевелась в манхэттенский Парсонс и ухаживала за ней до самого конца — возила на диализ по вторникам, давала маме кубики льда, когда ее мучила жажда, накрывала теплыми одеялами, когда ее знобило, и беспомощно стояла рядом, когда она корчилась от боли. Нэнси знала об этом — мы разговаривали на похоронах, но я не удивилась ее забывчивости — у людей короткая память на чужие несчастья.

— Нет, уже получила диплом магистра, — просто ответила я. — Теперь работаю в Нью-Йорке.

— Вот как? Чарли не упоминал, что видит тебя в офисе, — сказала Энн, делая, как и остальные, слишком очевидный, поспешный вывод. Я в свое время тоже самонадеянно поспешила.

— О, я работаю не у папы, а в одной итальянской компании, — пояснила я, зная, что Энн не спросит почему. Никто ни разу не спросил, почему я не работаю с отцом, полагая это слишком личной и болезненной темой, которую лучше оставить родственникам и психотерапевтам. Тут они были правы.

— Итальянской? — Энн не стала скрывать неодобрения. Вторая мировая закончилась более полувека назад, но Энн недолюбливала коллаборационистов. Кроме того, супруга Чарли в любом дизайнере, кроме Джозефа Уэста, видела потенциального конкурента. — Интересно! Что за компания?

— Маленькая фирма, — уклончиво ответила я, не желая называть Марка. Энн вспомнит, кто такой Медичи, и после секундного замешательства взглянет на меня уже другими глазами. Так было сотни раз, и я не уставала радоваться этому моменту. Словно эпизод из пьесы: неожиданное открытие, удивление и вежливая улыбка, чтобы сгладить неловкость ситуации. Но шутка неожиданно показалась мелкой, неудачной и слишком много открывающей постороннему человеку, особенно если мы не виделись со дня похорон моей матери. В свете вчерашнего озарения я вдруг перестала считать себя ходячим опрометчивым решением.

Энн вежливо кивнула и перевела разговор на другую тему. Она тонко чувствовала нюансы. После четвертьвекового опыта светских бесед с деловыми партнерами мужа Энн научилась вовремя замолкать. Наверняка дождется, пока мы с Ником встанем из-за стола, и вытянет из Чарли все о маленькой итальянской фирме, где работает Таллула Уэст.

— А где ты живешь?

Я назвала несколько улиц в Уэст-Виллидже, и Энн, вновь ощутив себя в своей тарелке, принялась перечислять свои любимые тамошние рестораны. Оживленной беседы не завязалось — мыслями я была далеко, — но разговор за столом тек непринужденно, без неловких пауз, и время пролетело незаметно. Не успела я оглянуться, как официанты начали собирать посуду со столов, предлагая желающим еще кофе. Моя чашка была пуста, и мне хотелось пить, но я воздержалась — и без искусственных стимуляторов чувствовала себя как на иголках.

Я метнула сердитый взгляд на Ника, тот не отреагировал. Ник не толстокож, он прекрасно замечает мои выразительные взгляды и нетерпеливые движения, но блокировать отвлекающие помехи — еще одно умение потомка дипломатов, у которых в порядке вещей поддерживать светскую беседу с главами государств, пока участники массовых беспорядков пикетируют улицы.

Официант прервал Чарли вопросом, не налить ли ему еще кофе. Воспользовавшись паузой, я наклонилась к Нику и тихо прошептала на ухо: — Давай-ка поскорее покончим с этим. Ник отреагировал немедленно — бросил салфетку на стол и встал. Несмотря на мучительное нетерпение, мне меньше всего на свете хотелось начинать, заканчивать и вообще иметь с этим что-нибудь общее. В душе я остро не хотела быть взрослой, практичной и ответственной девицей, глотающей горькое лекарство не поморщившись. Я предпочла бы посидеть в окружении пышных азалий и поболтать о теплом шоколадном торте, который подают у «Тартин». Мне немедленно захотелось пойти на попятную, но Ник уже поднялся из-за стола, извинился перед Харрисами и с готовностью отодвинул мой стул. Так вот ты какая, точка невозврата… Оставалось либо отправляться к папаше, либо стоять столбом.

Пройдя через всю веранду, уворачиваясь от попадавшихся на пути официантов и официанток, мы оказались у столика, где сидели новобрачные и неизвестная супружеская пара. Незнакомка решилась на широкополую желтую шляпу с сухими цветами, покачивавшимися при каждом движении, ее спутник был в брюках-милитари и синей рубашке-поло.

Как обычно, Ник взял на себя роль лидера, определив мне быть ведомой. Мое умение располагать к себе людей не является до блеска отточенным боевым искусством — это не те мышцы, которым я регулярно даю нагрузку, — поэтому я покорно побрела за Ником вокруг стола с широкой фальшивой улыбкой на лице. Ник извинился за вторжение, представился незнакомым гостям, похвалил смелый выбор леди в шляпе, одобрительно прокомментировал идиллическую обстановку и ловко выпросил дочери минуту общения с новобрачным папой. Поглощенная собственной нервотрепкой и переживаниями, я невольно отвлеклась, залюбовавшись, как Нику удается заставить всех плясать под свою дудку: он управлялся с присутствующими не хуже, чем гроссмейстер с шахматными фигурами. Не успели мы с отцом отойти, а Ник уже непринужденно расположился на освободившемся стуле, Кэрол заказала ему чашку кофе, а дама в желтой шляпе помахивала перед его носом круассаном.

В гостинице было много постояльцев, и в вестибюле нас встретил гул голосов и специфический шум: люди выписывались, прописывались, строили планы на день… Коридорные в синей униформе с золотыми пуговицами и галунами с кисточкам катили скрипучие тележки с горами багажа, а следом тащились родители, то и дело прикрикивая на какого-нибудь маленького Джонни, чтобы тот перестал таскать сестру за волосы. Спа-отель не был тихим уединенным местом в глуши, где я предпочла бы вести этот разговор, но ровный гул голосов и скрип багажных тележек неожиданно успокаивали. В толпе я вдруг почувствовала себя в полном одиночестве. Фоновый шум действует как фильтр — ничто не отвлекает.

Отыскав свободный диван, мы присели напротив молодой парочки, обсуждавшей, на что потратить чудесный день, — катание на яхте и шопинг. Диван не очень подходил для разговора: мне не нравилось сидеть так близко к отцу. Лучше бы он оказался подальше, на другом стуле. Глубоко вздохнув, я задалась вопросом, с чего начать. Слова вертелись на языке, и, пока я их не произнесла, дело казалось самым простым. Я хотела сказать: «Папа, мне давно пора заняться серьезным делом, достойным моего призвания. У меня есть эскизы дизайнов, я нашла место для студии. Все, что нужно, — небольшой стартовый капитал, чтобы открыть дело». Отец вынет чековую книжку, чудесным образом оказавшуюся в кармане пиджака утром после венчания, и щедрой рукой проставит сумму. Я сложу чек, суну в карман, поблагодарю папу за заботу, и после неловких изъявлений привязанности — лучше всего рукопожатия — мы вернемся к гостям как ни в чем не бывало.

Однако реальность — океан обломов, штормовое море со стофутовыми волнами, а не спокойные воды мечты. Деньги не могут сменить хозяина без подробной беседы, неудобных вопросов и даже инквизиторского допроса, ибо только неверные поклоняются искусству дизайна в студии другого творца.

В конце концов папа даст денег. Он всегда мечтал о преемнице, которая сделает фамилию Уэст чуть бессмертнее. Мне бы чувствовать себя польщенной таким доверием и радоваться высокой оценке моего таланта, но нет. Когда папа смотрелся в зеркало под названием Таллула, он видел лишь собственное прекрасное будущее в сияющей перспективе.

Молчание становилось неловким. Отец явно чувствовал себя некомфортно. Ему не хотелось здесь сидеть, даже по моей просьбе. Тет-а-тет папы с дочкой в вестибюле спа-отеля «Адирондак» его пугал. Наверное, папа побаивался, что я решила испортить ему праздник, — зальюсь слезами, начну кричать и оскорблю его неприязнью к Кэрол. Но он ошибался: колодец печали пересох, остались песок и галька.

— Таллула, ты хотела о чем-то поговорить?

— Да, я хотела попросить… — Я не договорила. Несмотря на твердую решимость, мой голос ослабел и угас.

Слова не шли с языка. Они уже не стояли красивыми, аккуратными предложениями, как солдаты в боевом порядке. Строй был безобразно нарушен, а в голову лезли разнообразные числа, ничего общего не имевшие с денежными суммами. Я уже не думала о стоимости студии в Нью-Йорке или ценах на анодированный алюминий у дистрибьютора в Миннесоте — в памяти живо воскресли старые обиды. Двадцать шесть: число дней после маминой смерти, когда папа отправился на первое свидание с Кэрол. Сто тридцать один: число дней после маминой смерти, когда на Рождество папа оставил меня одну в лонг-айлендском доме, чтобы переспать с Кэрол. Триста сорок восемь: папа отдал Кэрол мамину машину (мама завещала автомобиль мне, но папа оставил его себе).

Отец смотрел на меня нетерпеливо и смущенно. Я могла лишь закрыть глаза, чтобы отгородиться от него. С самого начала вся затея была ошибкой. Крупным просчетом. Я не могла просить у отца помощи. Я не могла просить его ни о чем. Я могла только смотреть на него и видеть предателя меня и мамы… или нет, только меня. Мертвых предать невозможно.

Лучше всего я помнила последний месяц жизни матери: вот мы сидим в кафетерии «Слоун-Кэттеринг» под мертвенным светом флуоресцентных ламп, пытаясь есть ленч. Мама бледна, а в неестественном освещении выглядит так, словно уже умерла. Она берет меня за руку и крепко сжимает — удивительное достижение, учитывая, что болезнь отобрала все ее силы, и убеждает, что со мной все будет в порядке и без нее. Мама говорит твердо и убедительно: я отлично проживу и без нее.

В памяти ожил мамин голос, любящий, успокаивающий и такой невыносимо эфемерный, что разрывалось сердце. Я открыла глаза и посмотрела на отца. В свои шестьдесят восемь он неплохо сохранился и по-прежнему был довольно красив: темные умные глаза, приятное круглое улыбчивое лицо. Во многих отношениях он прекрасный человек — щедрый с подчиненными, предупредительный с посторонними, всегда готовый бросить дела, чтобы помочь другу в беде. Но он никудышный отец. Двести девяносто три: число дней после маминой смерти, когда папа признался, что больше не тоскует по умершей жене.

Проживу и без него.

— Да так, пустяки, — небрежно сказала я. Деньги, принципиальный вопрос еще несколько секунд назад, перестали что-либо значить. У меня есть талант, необходимые навыки, желание упорно работать — люди и с меньшим добивались успеха. — Мне казалось, нужна помощь кое в чем, но я наверняка справлюсь сама. Можем возвращаться к гостям.

Другой родитель, возможно, проявил бы настойчивость и докопался до истины, не удовлетворился уклончивым ответом и засыпал вопросами, только не мой папа. Отец с облегчением встал и жестом предложил мне идти первой. Первым побуждением было остаться сидеть на диване под счастливый щебет парочки, обсуждавшей предстоящий день, но я быстрым шагом прошла мимо отца, который проследовал за мной на веранду.

Ник оказался там, где мы его оставили, с той разницей, что уже пил кофе и ел круассан. При нашем приближении он поднял глаза, в которых читался вопрос, и по изменившемуся взгляду я поняла: Ник догадался, что я не попросила взаймы. Я еще слова не сказала, а он уже все понял.

Резко отодвинув стул, Ник поднялся.

— Лу, не хочу показаться неучтивым, но нам пора ехать: у нас билеты в театр, — объяснил он наш поспешный уход моему отцу, новой мачехе и незнакомой паре за столом. Неправда — никаких билетов у нас не было, но я мысленно поблагодарила Ника за изобретательность и хороший предлог.

На автомобиле до Нью-Йорка ехать было пять часов. Мы коротали время, споря, какую волну слушать, и играя в двадцать вопросов. Ни он, ни я ни разу не затронули тему разговора с отцом: Ник еще раз проявил себя дипломатом, тонко чувствующим разницу между подталкиванием в правильном направлении и сталкиванием с обрыва в пропасть.

Глава 3

Едва я вошла в квартиру, как позвонила Ханна, сообщила, что едет в Нью-Йорк, и повесила трубку. Через час Ханна позвонила снова — сказать, что уже взяла билет на автобус и посадка через две минуты. С той же пунктуальностью она держала меня в курсе остальных своих перемещений, и когда в два пятнадцать ночи раздался звонок в дверь, я не удивилась: двадцать семь минут назад Ханна звонила с сообщением, что доехала до управления нью-йоркских аэропортов.

— Я уже спускаюсь в метро, — сказала она, и звук приближающегося поезда заглушил ее голос. Она не попрощалась, видимо, побежав ловить «А», идущий в центр.

В ожидании сумятицы и беспорядка, которые Ханна всегда вносила в мою жизнь, я строила догадки, что случилось. Сложив невнятные намеки и оброненные фразы, я пришла к выводу: кто-то, с кем она училась в старших классах, добился известности раньше, чем Ханна. Она боялась этого всю жизнь, в напряженной готовности ожидая подлянки почти тридцать лет, но неприятное событие все-таки застало ее врасплох. Несмотря на восточные философские учения, успокоительное утреннее пение и морковные коктейли с порошком имбиря, появление Адама Уэллера в передаче «Энтертейнмент тунайт», во французской голубой рубашке и при буйных кудрях, вызвало у Ханны настоящую панику.

На мгновение все остановилось, и сама жизнь застыла неподвижно. Вертелись лишь колесики в мозгу Ханны, перемалывая в мелкую пыль все планы и схемы, в такт музыкальной заставке программы. Джангл трудно отнести к гениальным произведениям, сопровождающим эпохальные моменты, поэтому Ханна с отвращением выключила телевизор, собрала сумку и пустилась в пятичасовое странствие на север. Она не выбирала направление — направление выбрало ее: на севере жил Адам Уэллер.

Поездка оказалась настолько неожиданной, что Ханне пришлось звонить сестре из автобуса «Питер Пэн» и просить, перекрывая звуки фильма «Миссис Даутфайр» из десятка телевизоров, подвешенных к багажным полкам на металлических кронштейнах, снять с плиты кастрюлю с водой, под которой она не выключила конфорку.

Ханна приехала совершенно измотанная. Она проехала две сотни миль в автобусе с газовым двигателем, но рухнула на скрипучий диванчик с таким видом, словно провела в пути не один месяц и пересекла Великие равнины с обозом крытых повозок. В этом была вся Ханна — любая мысль, чувство и действие многократно увеличены, будто тень на стене.

Некоторое время я рассматривала Ханну, изображавшую изнеможение и крайнее переутомление — черные волосы до плеч рассыпались по подлокотнику дивана, большие карие глаза закрыты, гладкая оливковая кожа обтягивает скулы, — затем предложила гостье чего-нибудь выпить.

— Воды, если можно, — проронила Ханна. Теперь, когда она оказалась у меня, силы на глазах оставляли ее.

— Расскажи мне об Адаме Уэллере, — попросила я, протягивая стакан воды, которую Ханна с жадностью выпила. Ее переутомление, если таковое имелось, было результатом эмоциональной, а не физической усталости — семичасовое плетение интриг против ничего не подозревающего мужчины отнимает страшно много сил.

— Адам Уэллер, — повторила Ханна со вздохом, снова уронив голову на подлокотник диванчика, купленного в «ИКЕА». Похоже, она уютно устроилась — так, словно не собиралась никуда уходить. Но когда-нибудь ей придется уйти! Закон о фермах и участках[6] не разрешает селиться на чужом диване и вообще неприложим к городским квартирам двадцать первого века! — Адам Уэллер — мой ровесник. На общих уроках мы часто оказывались в одном классе. Он всегда был тихоней, ничем не увлекался. Носил свитера в ромбик и носки с тем же рисунком. Я не обращала на него внимания. Да что ж творится на белом свете? Я даже не внесла его в список особого внимания…

В список особого внимания Ханны вошли самые компанейские представители выпускного класса, подававшие большие надежды: капитанша болельщиц, полузащитник нашей футбольной команды, инженю, постоянно получавшая главные роли в школьных постановках, президент класса. Среди двух десятков имен — ни одного интроверта, молчаливого скромного гения, которому суждено однажды покорить мир. Принципиальный недостаток списка Ханны состоял в сбрасывании со счетов Адамов Уэллеров с их тихой поступью и скрытой угрозой внезапного натиска.

С другой стороны, своевременное включение Адама Уэллера в список не предотвратило бы сегодняшней катастрофы. Некоторые события неизбежны. Превращение жизни в гонку гарантирует лишь одно: первым к финишу придет кто-нибудь другой.

— Чем он занимается? — спросила я, надеясь услышать, что Уэллер разрушил последний брак Джей Ло или присвоил миллионы Брэда Питта, — что угодно, только не актер. Ханна оправится гораздо быстрее, если ее победили на чужом поле.

— Режиссер, — сказала она упавшим от перенесенного потрясения голосом. — Многообещающий, перспективный режиссер. Только что подписал контракт на три картины с крупнейшей киностудией. Представь себе, у него уже есть настоящий чертов «Оскар»! Можешь поверить? Это я должна была стать первой жительницей Пулсвилля, завоевавшей «Оскара». На въезде в город власти должны были поставить указатель с моим именем!

«Оскар», конечно, впечатлял, но я усомнилась, что Адам Уэллер отхватил себе такую премию. У Ханны была привычка привирать — она приукрашивала правду, чтобы придать большую остроту собственным страданиям. Скорее всего Уэллеру присудили премию Пулсвилльской киноакадемии, а вручал приз человек по имени Оскар.

— Он что, действительно получил премию Американской киноакадемии, золотую статуэтку, которыми награждают в павильоне Дороти Чандлер на глазах у миллионов телезрителей всего мира?

С досадливой гримаской Ханна признала, что «Оскар» Уэллера не совсем тот самый «Оскар».

— Ему дали поощрительный приз Академии для одаренных студентов, — пояснила она. — Присуждается по тем же критериям — за выдающийся талант.

— Ах вот оно что, — протянула я, словно услышав неоспоримый довод Впрочем, так оно и было. — «Оскар Джуниор».

— Золотой и сияющий, — пожаловалась Ханна. — Вручал лично Спилберг.

— Стало быть, пока нечего писать на памятном знаке на обочине Сорок четвертого шоссе?

Ханна села на диване и по-птичьи наклонила голову, желая, видимо, взглянуть на проблему под другим утлом. Ослепленная блеском позолоченной статуэтки, ярчайшим образом отражавшейся в нечеловечески белых зубах г-на Спилберга, подруга как-то не подумала об этом раньше. Замечание показалось ей не лишенным смысла: какой город станет бахвалиться поощрительным призом?

— Зато у него контракт на три картины, — напомнила она. — Три ступени к вершине — на три больше, чем у меня. А ведь я переехала в Нью-Йорк исключительно для кинокарьеры! Я слишком далеко заехала в округ Колумбия. Мосты сожжены. Обратной дороги нет. Я уже не могу повернуть назад.

Другие люди поступают иначе: досрочно расторгают договор о найме квартиры или находят временного квартиранта, складывают пожитки в коробку из-под упээсника[7] и заклеивают скотчем, находят новую работу или уведомляют начальство об увольнении и даже сообщают родителям о кардинальном изменении стиля жизни. В отличие от них Ханна просто побросала в сумку подводку для глаз, пару футболок и переехала. Кому-то такая импульсивность покажется странной, но Нью-Йорк — это город, куда люди приезжают с багажом, умещающимся в спортивной сумке, чтобы начать жизнь заново.

— Ну хорошо, — сказала я, подавляя зевок. В три утра я обычно вижу десятый сон. Хотя мои рабочие обязанности можно было выполнять даже в полукоматозном состоянии, я предпочитала быть бодрой и внимательной. Благодаря моей должности я отлично знала: стоит не выспаться, и время тащится черепахой. — Давай стелить. Поговорим завтра. У меня был очень длинный уик-энд.

Ханна резко выпрямилась и с ужасом уставилась на меня.

— Слушай, в эти выходные женился твой папа? — спросила она, видимо, ожидая возражений. Отрицать очевидное было трудно, и Ханна покаянно постучала себя по лбу со словами: — Дура, ну только о себе и думаешь!

Эта ее флагелляция — традиционный способ наказания, хотя его трудно назвать эффективным.

Сколько бы раз Ханна ни напоминала себе, что она не центр Вселенной, в глубине души она искренне не в состоянии в это поверить.

— Черт побери, Лу… Клянусь, я собиралась спросить, как прошло венчание, даже хотела позвонить тебе вечером, записала в список дел, чтобы не забыть, но появление Уэллера в телевизоре скомкало все планы. Я в один миг утратила способность мыслить здраво и думать четко. Семь часов меня вел слепой инстинкт. Господи, Лу, ты же помнишь, меня холодный пот прошибал при мысли о таком несчастье! Ведь еще в первый день нашего знакомства я сказала, что мое имя прогремит на весь мир раньше и громче всех из нашего класса!

Я помнила тот момент. Мы, новички старшей школы, собранные в аудитории, поочередно рассказывали остальным немного о себе — таким образом советники-резиденты прививают близость среди однокашников. В отличие от меня, зажатой и неловкой, Ханна непринужденно встала и объявила, что собирается стать самой знаменитой из всех, кто когда-либо заканчивал Пулсвилльскую старшую школу, попутно проведя различие между известностью и славой: добиться известности — плевое дело, которое по силам любой обладательнице аппетитной задницы.

Оставив Ханну пересматривать принципы — подруга впервые признала скандал как возможный путь к славе, если, конечно, оскандалиться со знанием дела, — я удалилась в ванную и через несколько секунд вернулась, держа в руках полотенца банное и для лица, махровую рукавицу, простыни и зубную щетку. Вот доказательство (для меня самой), что я правильно живу: полотенца новые и наготове все необходимое для припозднившегося гостя. Мать придавала большое значение подобным мелочам. Пока она была жива, я не обращала внимания на ее доводы и азартно спорила, можно ли продолжать носить любимые свитера с пятнами и затяжками, но когда мамы не стало, я с удивлением обнаружила в себе задатки хорошей хозяйки. Жизнь — это перетягивание каната: без человека, тянущего за другой конец, невольно теряешь задор и начинаешь подчиняться общепринятым правилам — ведь никого на свете не волнует, что в больницу на «скорой» ты можешь попасть в дырявом нижнем белье. Вот что такое сиротство.

Я сложила стопку белья на стол у дивана. Ханна уже вспоминала школьные времена; она перенеслась назад во времени, чтобы точно установить момент своей ошибки. Двенадцатое декабря.

— Теперь все ясно, — говорила она. — Помню, на английской литературе учитель, мистер Бил, вошел в класс и, не говоря ни слова, начертил на доске незамкнутую окружность — осталось дорисовать примерно четверть дюйма. Затем без объяснений приступил к уроку — «Сердце тьмы», если не ошибаюсь. Минут через десять Адам не выдержал, поднялся с места и провел черту, замкнув окружность. Нужно было тогда же внести его в список особого внимания — ведь в тот момент в нем заговорил будущий режиссер! — Ханна снова уронила голову на подлокотник дивана. — Вот уж воистину — имеющий глаза да увидит…

Хотя в ситуации с недорисованной окружностью я не видела ничего библейского, согласно кивнула и протянула Ханне простыню — не могу же я стелить постель, пока подруга сидит на диване. Для другого гостя пришлось бы доставать надувной матрац, но Ханна отличается миниатюрным сложением и вполне способна поместиться между обтянутых денимом подлокотников. Очень кстати: матрац большой, громоздкий, надень его пришлось бы прислонять к стене, загораживая нумерованную литографию Матисса (марокканский пейзаж), которую мама подарила мне на двадцатипятилетие.

— А для чего было чертить окружность?

Уставившись на голубые простыни, словно не зная, что с ними делать, Ханна ответила:

— Потому что он прирожденный режиссер. Стремление к режиссуре заложено у него в генах, я просто не замечала.

— Нет, я об учителе. С какой стати было рисовать круги на доске?

Пожав плечами, Ханна поднялась с дивана: до нее постепенно доходило назначение голубых простыней.

— Наверное, вычитал тем же утром в «Нью-Йорк таймс». Какой-нибудь способ оценки личности, позволяющий выяснить, что в нас доминирует — самостоятельность или стадность… — Ханна замолчала, пораженная открытием. — Ну конечно же, это была проверка для выявления природной склонности к режиссуре. Держу пари, после урока мистер Бил отвел Адама в сторонку и дал почитать сценарий! — Бросив простыню на диван, Ханна принялась копаться в красной спортивной сумке. На диван полетели бутыль раствора для контактных линз, компакт-диски, пачки носовых платков. Наконец подруга выудила нужный предмет: черно-белую, под мрамор, записную книжку.

— Что ты делаешь? — поинтересовалась я, наблюдая, как Ханна быстро и молча что-то строчит. Обычно, если она обрывает разговор и погружается в сочинительство, это означает — ей в голову пришла идея нового фильма. Подруга не устает искать способ продемонстрировать свои блестящие способности и не прочь приписать себе талант-другой. Ее квартира в Вашингтоне завалена записными книжками, полными подробно прописанных сюжетов о героинях ростом четыре фута одиннадцать дюймов, спасающих мир от сумасшедших мужчин, влюбляющихся в обреченных солдат или открывающих лекарство от не вполне понятных болезней. Со сценариями у Ханны проблем нет. Проблема в финансировании.

— Пишу себе: «Не забыть проверить биографию Уэллера на упоминание имени Говарда Била». — Положив ручку, Ханна закрыла блокнот. — Аккуратность не помешает.

Аккуратность еще никому не вредила, но Ханне, боюсь, уже поздно вырабатывать в себе это качество. Аккуратная девушка не оставит кастрюлю с водой кипеть на плите и не рванет в другой город, никого не предупредив.

— Конечно, — согласилась я, надевая чистую наволочку на запасную подушку, принесенную с собственной кровати. Подушку я бросила на простыню, уголки которой Ханна заправляла под матрац дивана. С верхней полки шкафа я достала тонкое хлопчатобумажное одеяло, хотя сомневалась, что Ханна станет укрываться. Не то чтобы ночь выдалась небывало жаркой — пока я бездельничала в горах, на Манхэттене слегка похолодало, — но столбик термометра не опускался ниже восьмидесяти[8]. Приятная погода — не было удушающе влажной жары, легкий бриз веял каждые несколько минут. Незачем было включать кондиционер и следить, как он рассеивает почти холодный воздух.

— Огромное спасибо, что приютила меня, — сказала Ханна, застелив наконец диван. — Конечно, я бестактно вторглась, свалилась как снег на голову, к тому же соседка по комнате — это всегда ужасно неудобно, но, клянусь, это ненадолго. Я только найду Адама, получу роль в его фильме и сразу очищу помещение, обещаю. — Ханна улыбнулась, желая заверить в искренности своих намерений. — Максимум пара недель.

Я натянуто улыбнулась в ответ. В искренности Ханны я не сомневалась — все годы нашего знакомства она оставалась надежной и решительной особой. Сомнения у меня возникли исключительно по поводу ее планов — как-то не верилось, что Адам станет плясать под ее дудку.

Свернув мятое летнее платье, Ханна положила его на записную книжку. Подруга пробыла у меня меньше часа, но гостиная уже принадлежала ей. Стопки одежды были аккуратно выложены, флаконы с шампунем, кондиционером и увлажнителем выставлены в ряд, сумки в углу наполовину спрятаны под стол с откидной столешницей, захламленной неоплаченными счетами и наспех сделанными эскизами. Сумки явно пытались стать незаметными. У них было намерение сделаться невидимыми, словно их не существовало на белом свете, но нельзя же не заметить чужие вещи в квартире площадью четыреста квадратных футов — один раз обвести взглядом, и вся обстановка как на ладони.

— Ладно, спокойной ночи, — сказала я. Мне вдруг ужасно захотелось погрузиться в мирное безразличие сна. Подшивка малосимпатичных событий продолжала пополняться: безнадежные планы Ханны, папа, Кэрол, адские инопланетные кошечки и неопределенность моего собственного будущего. — Постараюсь не разбудить тебя утром. Стены здесь очень тонкие. Будильник я ставлю на полвосьмого, а в душ обычно иду часов в восемь. Ханна вытаращила глаза: — Последнее, о чем ты должна заботиться, — мой утренний сон. Я незваный гость и заслуживаю пренебрежения. Да и не можешь ты шуметь громче, чем улица. — Подойдя к окну, Ханна взглянула вниз, на Бликер-стрит. — Здесь всегда такой кошмар?

В принципе ответ был положительный, но я ограничилась туманным замечанием насчет плотности движения и времени дня. Даже будь здесь временами тише, это ничего не изменило бы. Единственное время суток, когда шум дороги не давал заснуть, — три часа ночи.

Я уже забралась в постель, когда Ханна тихо постучала и просунула голову в дверь:

— Последний вопрос, и я от тебя отвяжусь. У тебя занят завтрашний вечер? Можно сходить куда-нибудь развлечься.

Вечера понедельника — мое любимое время. Обычно я сижу дома, размораживаю что-нибудь на ужин и смотрю телевизор, хотя изредка у меня мелькает подозрение, что конец первого рабочего дня недели можно было бы проводить иначе. Завтра вечером на пороге нарисуется Ник, которому не терпится узнать, что произошло у нас с отцом в вестибюле спа-отеля, и примется вытягивать правду о моих чувствах и докапываться до настоящих причин моего нежелания просить денег. Ник не давит и не понукает, он просто ждет с видом глубокого понимания проблемы. С таким выражением лица его отец в конце восьмидесятых выступал посредником при заключении соглашений о контроле над вооружениями стран — участников Восточного блока.

— С удовольствием. За углом есть дешевый французский ресторан, там подают сказочные блинчики, — сказала я, откинувшись на подушку. Как все-таки приятно вытянуться на собственной кровати! — Я заканчиваю работу в семь. Приходи в ресторан к половине восьмого. Название и адрес завтра перед уходом оставлю на холодильнике.

Увиливать от разговора с Ником, конечно, было безответственно, но пока с меня достаточно попыток казаться солидной и зрелой. Мне казалось безразличным, в какую графу таблицы роста — дети или взрослые — меня запишут. Либо сегодняшний день станет огромным скачком вперед, либо гигантским шагом назад.

— Отлично! — просияла подруга. — До завтра, Лу.

Дверь за Ханной закрылась. Я слышала, как она открыла краны в ванной. Душ как раз за стенкой моей комнаты, и мне отлично слышно, как льется вода. Журчание успокаивает не хуже искусственного водопада или каскадного фонтанчика, и я закрыла глаза, собираясь спать. Уставшие мышцы ныли, выжатый мозг настоятельно просил отдыха, но сон не приходил. Мыслями я неизменно возвращалась к разговору с отцом: вот я репетирую разговор с ответственных взрослых позиций, пытаюсь говорить, но слова застывают на языке, и я выдавливаю: «Ничего не нужно, пап, пустяки». Исход был предрешен, но все равно я не могла понять, как же меня угораздило.

Вчера несколько мгновений все казалось простым и понятным. На несколько драгоценных секунд жизнь представилась контрольной, где известны все ответы. «Таллула, что же ты теперь будешь делать?» Бз-з-з: «Стану успешным дизайнером». — «Как ты этого добьешься?» Бз-з-з: «Без помощи отца. Кругом масса возможностей, только руку протяни». Не испытанное раньше ощущение уверенности бесшумно спланировало с вышины, как орел, и осенило сердце широкими крыльями, но это оказалась лишь причудливая игра света и тени: в действительности перспективы мои были так же тусклы, как слабый мерцающий огонек свечи в окне соседнего дома.

Я попыталась отмахнуться от воспоминаний об утреннем происшествии и забыть нетерпеливый взгляд отца, но все равно видела его четко, словно папа сидел у кровати, — бегающие глаза, выдававшие опасения, что дочь собралась допекать его эмоциями и претензиями. Собрав все силы, я заставила себя думать о другом. Стала вспоминать маму, ее лицо, раскрасневшееся и улыбающееся, когда она подавала мяч — мы играли в софтбол — с основной базы. Середина дня, июльская предзакатная теплынь, воскресенье. Мама учит меня отбивать подачу. Мне десять лет, я неуклюжая, неудачи огорчают до слез, но мама не обращает внимания, подает мячи и корректирует мои движения, не сомневаясь, что это мне по силам. Никогда не забуду ощущение маминых рук на своих плечах и чистый, уверенный альт, когда она убеждала меня не сдаваться. Я так и заснула, слыша мамин голос.

Глава 4

Когда через четыре часа взревел будильник, я проигнорировала побудку. Приглушила звук до не слышимой для гостьи интенсивности, и раздражающий писк перестал казаться кувалдой, безжалостно бьющей по мозгам. Ставшие вполне деликатными децибелы едва вторгались в мое сознание.

Я выбралась из постели в десять, совершенно не беспокоясь о том, что опоздала на работу. Обычно я прихожу первая, включаю свет, варю кофе, прослушиваю сообщения на автоответчике — словом, усыпаю Марку путь лепестками роз. Мысль о боссе, брошенном на произвол судьбы, вызвала у меня улыбку. Он, наверное, и выключателя не найдет — просто не вспомнит, что свет включается из женского туалета за дверью. Значит, у Марка два варианта: сидеть в темноте или пойти в «Старбакс» в Астор-плейс.

Добравшись до душа, я несколько минут стояла под струями прохладной воды, заставляя себя проснуться. Мне случалось обходиться и меньшим количеством сна, но сейчас для вялости появились новые причины — безразличие пополам с летаргической бесчувственностью, пышно распустившиеся на почве неожиданно обнаруженного отсутствия пути к спасению. Моя жизнь — это эскизы мусорных ведер кисти Марка Медичи, нескончаемые цветные копии урны «Пикассо», заявки на приобретение, записки-памятки и звонки в курьерскую службу при полном отсутствии в шкафу невидимого реактивного самолета, способного унести подальше от офиса. Ни скрытых возможностей, ни тайны личности. Я вся здесь — Таллула Уэст, исполнитель ничего не значащих дел. Я не Икар, взобравшийся на стул, чтобы сменить перегоревшую лампочку.

Я вышла из ванной, завернувшись в халат с рисунком, изображавшим игривых голубых дельфинов, резвящихся в зеленых волнах. Халат был старый, поношенный. Манжеты обтрепались, кромка внизу отрывалась, петли для пояса висели на одной нитке, под мышкой зияла дырка шириной в три дюйма, которую я давно собиралась зашить. Словом, халатик дышал на ладан, но я не могла его выбросить: последний подарок мамы.

— Лу, — позвала Ханна, стоя над плитой с лопаткой в руках, — я не помню, что ты больше любишь — вафли или блины, поэтому напекла и того и другого.

На кухонном столе рядом со сковородой красовалась давно забытая вафельница. Ханна подняла крышку, извлекла вафлю в форме головы Микки-Мауса и добавила ее к стопке вафель на тарелке, заботливо поставленной в теплую духовку.

Я протянула руку за арабским мокко, и Ханна наставила на меня лопаточку:

— Ага, значит, опаздываем! Одевайся, я сварю кофе. Ты как любишь — черный и крепкий?

Именно такой кофе я предпочитаю всем прочим. Я вернулась в спальню с довольной улыбкой. Запах свежих блинчиков подействовал на меня как-то странно. Обычно одна мысль о еде с утра пораньше вызывала непроизвольный рвотный рефлекс, но сегодня я ощутила волчий голод. Очень захотелось присесть за стол и нормально позавтракать. Это окончательно скомкает рабочий график, но мне было безразлично, сколько Марк просидит в темноте.

Хотя моя кухня просторнее, чем в большинстве нью-йоркских съемных квартир, места для стола в ней все же не хватает, поэтому Ханна собрала походную трапезу на стульях в гостиной. Приятное новшество: обычно я ем, держа тарелку на коленях, а стакан с водой опасно покачивается рядом, на диванных подушках.

Ханна принесла кофе.

— Так что будешь — блины или вафли?

Я предпочитала блины, но если уж Ханна взяла на себя труд все приготовить, попросила понемногу того и другого.

— Незачем было так затрудняться, — заметила я, разворачивая салфетку и накрывая колени, прежде чем сделать большой глоток кофе. Напиток оказался выше всяких похвал.

— Нет, уж ты мне позволь, — серьезно сказала Ханна. В ее голосе я не уловила иронии. — По закону гостеприимства, это моя обязанность.

Поставив тарелку на стул, она протянула мне маргарин и масло. Ну и закрома у меня в холодильнике, оказывается…

— Что за закон гостеприимства? — спросила я, отрезав масла.

— Ну, социальный контракт, определяющий порядок поведения гостей и хозяев. Я одинокий и усталый путник, и ты должна впустить меня под свой кров. Но ты добрая и щедрая хозяйка, и я обязана заслужить свое проживание. Вот такой закон. Восходит, кажется, к дохристианской эпохе.

Неудивительно, что этот обычай родился раньше Христа. Он заставляет вспомнить перипетии возвращения Одиссея домой с Троянской войны.

— Ну, независимо от закона гостеприимства ты не обязана готовить завтрак по утрам. Поддерживай порядок в гостиной, своевременно надевай на держатель новый рулон туалетной бумаги, и мы отлично поладим.

Ханна положила три блина на свою тарелку и присела рядом.

— У меня нет денег, — призналась она, взяв сироп. — Но я могу несколько недель кормить тебя продуктами из кладовой. Я — Макгайвер[9] кулинарии. Дай мне полоску жвачки и скрепку для бумаг, и я приготовлю суфле.

Впечатляющий трюк, подумала я.

— У меня есть кладовая? — спросила я с мимолетным интересом, поглощенная поеданием блинчиков. Легкие, кружевные, они напомнили наши с мамой воскресные завтраки. Уже больше пяти лет никто не пек мне блинов, и ностальгия начала засасывать, как трясина. Больше всего на свете захотелось вернуть старые вещи — кухонный стол, погребенный под ворохом «Нью-Йорк таймс», облупленную встроенную сковородку, обильно смазанную «Криско», и маму, держащую лопаточку и спрашивающую, сколько мне положить.

— Ну, не совсем кладовая, — отозвалась Ханна, поливая свои блины «Бревенчатой хижиной»[10]. — Но на полках и в шкафчиках у тебя залежи продуктов, можно без забот пережить первые месяцы ядерной зимы. — Она на секунду замолчала, поставила сироп и внимательно посмотрела на меня: — Ты же не против, что я взяла оттуда муку? В смысле, ты не всерьез готовишься к ядерному холокосту? Вопрос вернул меня к реальности.

— Даже не подозревала ни о чем таком.

Ханна кивнула:

— Значит, это подсознательное. Затаенный детский страх — стоит отвернуться, как настанет конец света.

— Да нет, я просто покупаю все, на что есть купоны, — объяснила я, хотя это не объясняло, почему я вырезаю купоны на сахарную пудру, винный камень и рисовый уксус. Видимо, сказались рудименты другой Таллулы — той, что общается с отцом, любит свою интересную творческую работу и ест нормальные домашние обеды.

Ханна отправила в рот вилку с вафлями.

— Я тоже так делаю, с той разницей, что вырезаю купоны только из продуктов, которыми пользуюсь. Так выходит дешевле.

Я взяла себе еще вафлю.

— Кстати, об экономии: что там насчет твоего банкротства?

— Я отложила кое-что на черный день, можно протянуть пару недель, если не роскошествовать — не ездить на метро, например, но больше у меня ни цента, — непринужденно сказала Ханна, словно причин для беспокойства не было. У меня с деньгами тоже было негусто, но из-за этого я не могла спокойно спать по ночам, часами ломая голову над решением проблемы. — Я скоро получу назад страховку за квартиру в округе Колумбия — это пара сотен долларов, а потом Адам возьмет меня в свой фильм, и я засияю.

Этот припев — «как только Адам возьмет меня в свой фильм» — стал для Ханны, похоже, новой мантрой, которую она твердила как молитву. Сомневаюсь, чтобы помогло. У богов железное терпение, фиг проймешь простым повторением.

— Можем не ходить сегодня на ужин, если все так плохо. Давай посидим дома, сделаем суфле из жвачки и скрепок для бумаги.

Но Ханна решительно отмела мои сомнения:

— Стала бы я переезжать, если бы не могла себе позволить потусоваться минуту-другую! За меня не беспокойся. Все схвачено.

Я кивнула, но тут же меня кольнула иголочка беспокойства: ничего у нее не схвачено, двадцать четыре часа назад Ханна и не думала о переезде в Нью-Йорк.

— Мне, пожалуй, пора идти, — сообщила я с набитым ртом, доедая последнюю вафлю, где в ячейках было поровну масла и сиропа. — Господи, как вкусно! — Ханна сделала движение взять мою опустевшую тарелку, но я подхватила ее сама. — Доедай спокойно.

Позволить мне самой поставить тарелку в раковину, видимо, нарушало какое-то положение закона гостеприимства, но из вежливости Ханна не стала протестовать.

— Спасибо.

Я пошла в спальню за туфлями и сумкой.

— Ты помнишь мой рабочий телефон? — на всякий случай спросила я из спальни, обувая сильно поношенные туфли без задников.

Я сидела за одним столом почти четыре года, поэтому Ханна без труда отбарабанила семь цифр в правильном порядке. Положив в сумку «филофакс», я забросила ремень на плечо и повернулась:

— До встречи.

— Лу, — окликнула меня Ханна. Я уже держалась за ручку двери. — Ты не возражаешь, если я здесь немного разберусь?

Я недоуменно огляделась.

— Просто у тебя горы бумаг в самых необычных местах, например в подставке для журналов в ванной, под банками с супом в кладовке…

Желание навести порядок просыпается у меня нечасто и нерегулярно: гораздо проще свалить все в угол, чем разложить по местам.

— Даю карт-бланш. Делай все, что считаешь нужным, не стесняйся, — равнодушно сказала я. Обычно по утрам я вылетаю из квартиры, всем существом ощущая бег ускользающего времени, но когда у человека нет будущего, настоящее сливается в одну неразличимую мутную массу. — Но, повторяю, ты вовсе не обязана…

Однако добровольные узы Ханны легко скрутили мои потуги на вежливость представительницы среднего класса.

— Хороший гость должен делать что-нибудь полезное.

Пожав плечами, я ушла на работу.

Глава 5

По прибытии я не застала Марка в темноте. Он не был полускрыт густой тенью и не взирал печально из чернильно-черной тьмы. Его окна выходят на Лафайет, так что летом по утрам кабинет залит солнечным светом.

— Вот и ты, Лу! — обрадовался босс, когда я негромко стукнула в открытую дверь с целью оповестить о своем прибытии.

— Здрасьте, — сказала я, входя в просторную комнату.

Полированное дерево пола отражало обстановку не хуже зеркальных шкафов и блестящего лаком стола. В правой части кабинета располагалась комфортабельная зона отдыха с пухлым, мягким красным диваном, чистейшим ковром цвета киновари и двумя большими лампами, абажуры которых заставляли вспомнить пожарные машины. Дизайнеру удалось добиться неожиданного эффекта корпоративного борделя, и я, в глубине души поражаясь этой «пламенеющей готике», удивлялась, как человек с претенциозными, неуемными вкусами ухитряется столь долго скрывать в шкафу скелет личных предпочтений, создавая незатейливые товары широкого потребления. Позже до меня дошло: Марк не творец, а ремесленник-изготовитель.

— Тяжелое утро, да? — понимающе спросил босс, с готовностью расплывшись в улыбке и магнетизируя меня дружелюбным взглядом зеленых глаз.

Марк производит прекрасное первое впечатление — общительный, радушный, умный, — но не в состоянии поддержать его в дальнейшем. Он вроде отеля с подновленным вестибюлем и обшарпанными номерами.

— Ксерокс, кажется, сломался. Вызови, пожалуйста, мастера. Мне нужны тридцать семь копий отчета, который я положил тебе на стол.

— Сейчас позвоню в сервисный центр, — пообещала я, приготовившись оправдываться и врать о затянувшемся визите к доктору, но Марк не спросил о причинах моего отсутствия — видимо, искренне считал, что помощница с утра пораньше носилась колбасой.

В кабинете было светло, и Марк, видимо, решил, что верхний свет включен, а я, как всегда, занята разнообразной и интересной черновой работой.

— Будут еще какие-нибудь поручения?

Поручения были — перезвонить клиентам, продлить подписку на журналы, подвести баланс его чековой книжки, заказать для ужина столик в ресторане, найти няньку для ребенка на вечер.

— Хорошо. Если что-нибудь понадобится, я рядом, — пообещала я. Обычно я не настолько предупредительна, но от радости, что опоздание прошло незамеченным, меня обуяло великодушие.

Перед тем как звонить мастеру, я подошла к ксероксу. На панели управления всегда высвечивается код неисправности или неистово мигающая лампочка сигналит о сбое, и в сервисном центре выходят из себя, если звонящий не в состоянии внятно объяснить, в чем проблема.

Аппарат показался мне необычно тихим. Бумага не застряла, порошок не кончился, и ксерокс не стоял в ожидании, пока кто-нибудь загрузит в нижний лоток стопку бумаги А4. Копир был просто выключен. Я щелкнула кнопкой и, в ожидании, пока аппарат прогреется, полистала пятидесятистраничный отчет, оставленный Марком на моем столе. В основном он содержал цифры и диаграммы, подробно описывающие наш экономический рост за истекшие пять лет и особенно за последние месяцы. Я уже неоднократно копировала этот отчет, но сейчас у «Марк Медичи и партнеры» был брачный сезон, мы всячески увивались за инвесторами, призванными вывести нас на новый уровень. Я понятия не имела, что означает новый уровень для компании — перспективы держались в строжайшем секрете, — но для меня лично это значит лишь новый вал черновой работы: больше походов в «Кинкос», больше телефонных разговоров с бухгалтерами, больше чашек кофе потенциальным «женихам», то бишь ожидающим в приемной клиентам, пытающимся от скуки завязать разговор. Они хотели всего лишь безобидной болтовни о погоде, я отвечала рассеянно и односложно, хоть и понимала, что это невежливо. У меня был строгий приказ: исподволь, но настойчиво расхваливать Марка, а мне претило выпячивать полученные им награды, заказы и гранты. Перечислять клиентам многочисленные боссовы достижения — словно шептать любовные стихи на ушко противящейся возлюбленной. В такие минуты я ощущала себя сводницей, Пандаром, добивающимся Крессиды для Троила.

Ксерокс свистнул, зашипел, и загоревшийся ровным зеленым светом глазок выжидательно глянул на меня с панели управления. Я положила отчет в лоток подачи и нажала кнопку «копировать». Аппарат с легким всхлипом подчинился, подтверждая мою догадку — Марк не заметил, что копир не включен. Так уже бывало раньше. Для человека, подавляющую часть работы выполняющего на «Джи-5», Марк до смешного беспомощен во всем, что касается техники. Когда что-нибудь происходит с компьютером, босс выходит из себя либо сидит мрачный как туча; перезагрузить машину ему как-то не приходит в голову.

Убедившись, что ксерокс исправен, я прихватила отчет и отправилась в «Кинкос». Для чего стоять над душой копировального аппарата, наблюдая, как из его недр извергаются бесконечные копии, когда то же самое делают в «Кинкос», да еще подшивают листки в аккуратную пластиковую папку, благодаря чему отчет сразу приобретает солидный вид. Отнеся заказ, я не стала возвращаться в офис, предпочла скоротать время в «Старбаксе» напротив за чашкой охлажденного капуччино и свежим номером «Виллидж войс». Обычно я проявляю больше сознательности — приношу в кафе пару выпусков нашего профессионального издания, но апатия и нежелание что-либо делать, охватившие меня утром, усиливались с каждым часом. Независимо от намерений, благих или не очень, от меня сегодня явно было мало проку.

Когда через полчаса я вернулась, то с удивлением увидела Эбби, одну из дизайнеров Марка. У нас в офисе вообще-то людно, но в понедельник после добросовестного празднования Четвертого июля дизайнеры явно были в нерабочем состоянии. Самому Марку тоже полагалось наслаждаться отдыхом в личном особняке на Кейп-Код, но вот пришлось вилять маленьким, как у буревестника, хвостом перед заинтересованными инвесторами.

— Привет, — сказала я, удивившись, что еще кто-то явился на работу. — Вот уж не ожидала увидеть тебя сегодня!

Подняв глаза от экрана компьютера, Эбби иронично-неодобрительной улыбкой осудила поспешные выводы.

— Я сегодня не на полный день пришла. Нужно кое-что доделать для Марка, — пояснила она, откидывая пряди, падавшие на глаза. У Эбби длинная тонкая челка, модная, но непрактичная. — Шеф дал мне чертежи «Пикассо 2.0» и попросил к концу дня сделать двухмерную компьютерную модель. Сейчас доделаю и пойду. У меня встреча с клиентом и поход на пляж.

«Пикассо» нового поколения весьма схожа с оригинальным вариантом. Новая урна выглядит современнее, изгибы стали круче, цвета — ярче, но основная идея — круглое основание, высота восемнадцать дюймов, материал (эластичный пластик) — осталась прежней.

— Опять в «Кинкос» бегала? — спросила Эбби, увидев знакомый пакет из крафт-бумаги. — Какая, должно быть, скука — с утра до вечера заниматься рутиной! Ничего, вот появятся новые инвесторы, и выделим тебе помощника!

Несмотря на сочувственный тон, я была готова лопнуть от злости. В этом вся Эбби. Милая, приятная девушка, мы неплохо ладим, иногда после работы ходим в бар «Бауэри» и подсмеиваемся над заученными позами изумительно одетых звезд разнообразных подиумов, но Эбби нередко выводит меня из равновесия снисходительным отношением, отеческим похлопыванием по плечу типа не-опускай-руки-детка-и-однажды-ты-достигнешь-моих-высот, создающими ложное впечатление, что она действительно чего-то добилась. У нее творческая должность, интереснее моей, но идеи Эбби прозаичны и неоригинальны. Цветовые гаммы она вообще выбирает по журналам технического прогнозирования колористических решений. Словом, девица пороха не выдумает, и нет на свете человека, которому я завидую меньше.

— Все не так плохо, — возразила я, водрузив пакет к себе на стол. На телефоне горел индикатор принятых сообщений. Может, уже звонил Ник? — Безалаберная организация работы в «Кинкос», усугубленная беспомощным руководством, досаждает мне все меньше. Видимо, развивается мазохистская зависимость: если меня игнорируют меньше десяти минут, я чувствую себя нелюбимой.

Эбби засмеялась:

— Конечно, выбирайся из офиса погулять, пока можешь.

— Как только на горизонте появятся инвесторы, я с радостью порву с «Кинкос».

— Конец уже близок, — уверенно заявила Эбби.

— Вот как? — переспросила я, хотя меня не интересовал ответ. Будущее компании Марка мало чем отличалось от ее прошлого, разве что прибавилось мощных и дорогих компьютеризированных рабочих мест.

— Да. Марк еще до конца недели ожидает важных новостей.

Я хотела ответить, но в этот момент босс вызвал меня к себе. Услышав зычный зов, Эбби сочувственно округлила глаза — обида снова шевельнулась. Я подхватила ноутбук и головной телефон с гарнитурой, собираясь с силами для мучительной пытки ответных звонков клиентам. Марк был в состоянии самостоятельно набрать телефонный номер, но предпочитал, чтобы я шла по дороге жизни непосредственно перед ним и оповещала мир о его присутствии.

Солнце сместилось на несколько градусов к западу, но горячие солнечные пятна еще лежали на полу кабинета. Мельчайшие пылинки танцевали в косых лучах.

Усевшись в черное кожаное кресло с ножками в виде медвежьих лап (оттоманка-кабриоль у моих ног дополняла комплект), я преданно ела глазами начальство, отделенное от меня столом. Солнечные лучи, отражаясь от светлой шевелюры босса, окружали его голову радужным нимбом. Я невольно отметила, каким ангелоподобным Марк выглядит со своей всегдашней милой улыбкой типа друг-моя-душа-хочешь-в-долг-полгроша и в превосходном итальянском костюме. Таков Марк, enfant terrible промышленного дизайна, генератор придурочных форм и проводник новой амебообразной эстетики. Но Марк не настоящий. Это не оригинал. Несмотря на горний ореол, босс скорее напоминал дешевый сувенир, купленный с лотка в нескольких кварталах от Ватикана. Я зажмурилась, чтобы прогнать наваждение. Когда я открыла глаза, луч солнца на долю дюйма сместился влево.

Внешность Марка вновь стала обычной, но глаза мои буквально не глядели на начальника. Мне хотелось выбраться из кабинета. Обстановка понемногу высасывала воздух из легких. Нужно было со всех ног бежать отсюда подальше. Сегодня, как только выйду от Марка, первым делом займусь обновлением резюме и поисками новой работы — подходящей должности, которую я давно получила бы, если б не задалась целью уязвить отца. «Таллула дизайнс» подождет. Ни к чему сейчас замахиваться на создание собственной компании. Для начала постажируюсь, посмотрю, как пойдут продажи моих дизайнов производителям. Меньше всего мне хотелось передавать права на свои будущие изделия и лишаться контроля над их производством, но, с другой стороны, такова проторенная тропа, респектабельный путь, дорога знаменитостей вроде Марка и моего отца. Это только начало, возможность сделать себе имя.

— Таллула, — начал босс, подавшись вперед на стуле. Узкий луч солнца светил теперь прямо в глаза, проходя левее головы начальника. Я немного отодвинулась от ослепительного света. — Я очень сожалею, но, боюсь, нам придется тебя отпустить.

Забыв неловко ерзать на стуле, я уставилась на Марка, изумленно приоткрыв рот и вытаращив глаза, ужаснувшись неожиданной способности думать столь интенсивно, что неприязненные мысли перелетают через стол и проникают в голову собеседника, как рентгеновские лучи. Но это невозможно, мысли не передаются по воздуху! Это же не радиоволны, которые можно ловить правильно расположенной антенной!

— Что?!

— Боюсь, нам придется тебя отпустить. По мнению нового инвестора, у нас раздутые штаты, необходимо провести сокращение. Я очень сожалею, — повторил он, понизив голос и глядя мне прямо в глаза. Ни дать ни взять картина «Марк искренний».

— Раздутые штаты? — ошеломленно повторила я.

— Да, у нас чересчур много персонала. Если мы рассчитываем на финансовое вливание, необходимо доказать инвестору, что умеем считать деньги.

— Значит, штаты у вас раздуты и именно меня вы решили сократить для экономии? — медленно повторила я, желая убедиться, что ничего не упустила.

— Ничего личного, — с готовностью улыбнулся Марк, склонив голову набок — казалось, босс напряженно обдумывает очередную творческую идею. Именно в таком образе Марк появляется в каждом журнале. — Нам просто нужно показа…

Марк осекся и растерянно замолчал при звуках моего хохота — громкого, от души, выдававшего искреннее веселье — словом, ничуть не похожего на женскую истерику.

— С тобой все в порядке? — поинтересовался он, не убирая с лица самое искреннее выражение и оставаясь в образе хорошего парня в драме из жизни офисов.

— Да, вполне, — ответила я, делая титаническое усилие, чтобы сдержать веселье.

Я добросовестно сделала несколько глубоких вздохов, но не смогла до конца справиться со смехом. Абсурдность ситуации перышком щекотала мое чувство юмора.

— Точно? Может, тебе нужно побыть одной?

— Нет-нет, со мной все нормально, — заверила я начальника, продолжая хихикать.

— Прекрасно, — раздраженно сказал Марк. Ангельское терпение испарялось на глазах. — Не вижу ничего смешного.

Я посмотрела на него в упор. Передо мной сидел мужчина, регулярно проводивший четырехнедельный отпуск на Бали и относивший личные расходы на счет компании; человек, плативший своей пафосной супруге с претензией на элитарность еженедельное жалованье из подотчетных наличных средств компании; тип, взявший в привычку ежедневно обедать не где-нибудь, а в «Нобу». Компания истекала деньгами, но я была не более чем порезом от бумаги на мизинце. Мои двадцать восемь тысяч в год были легкой царапиной на теле «Марк Медичи и партнеры», не требовавшей даже пластыря.

— Да, — наконец признала я, — боюсь, действительно не видите.

Марк вручил мне конверт.

— Здесь информация, связанная с увольнением. Если у тебя возникнут вопросы, звони мне или Джону.

Джон — это бухгалтер компании, добрый человек из предместий, и если мне захочется узнать, например, размер моей «Кобры»[11], я к нему просто схожу. Вряд ли я стану звонить Марку по какому бы то ни было поводу. Я ни разу не обращалась к боссу за помощью.

— Тебе, наверное, не терпится собраться и немедленно уйти, — предложил Марк категорическим тоном. Моя реакция не вписывалась в привычное поведение уволенного: мне полагалось из последних сил сдерживать слезы, а не хохот, — и Марк перестал церемониться. — Если наберется много вещей, не таскайся с тяжестями — Эбби все вышлет через Объединенную службу доставки посылок.

Марк принялся с подчеркнутым вниманием разбирать бумаги на столе. Он привык давать отставку и тут же выдворять из кабинета. Теперь, когда удар был нанесен, клинок опущен, мое присутствие стало ему неприятно. Неудивительно: мое увольнение — косметическое средство, кратковременное снятие остроты основной проблемы, и Марк это отлично понимал. Я стала девственницей, принесенной в жертву инвестиционным богам, но это ничего не могло изменить: моя пролитая кровь не гарантировала компании прибыльного сезона.

— Хорошо, — сказала я, вставая. Добавить было нечего, и я вышла из кабинета, не попрощавшись, не пожав Марку руку и не бросив на прощание беззаботное пожелание всего наилучшего. Начальник тоже не счел нужным поблагодарить меня за добросовестную четырехлетнюю службу.

Задерживаться не было смысла, и я приступила к сборам. Времени это заняло немного: через сорок минут все имущество было сложено в обувную коробку из-под туфель от Джимми Чу и небольшой пакет с логотипом компании, которую я отныне не была обязана расхваливать. В этом офисе я провела четыре года жизни, больше, чем где-либо (за исключением дома в Беллморе, где выросла), и не накопила ничего. Домой я забирала вазу муранского стекла с растительным орнаментом, несколько книг по дизайну, старую радиолу «Сони» и фотографию, где были сняты мы с мамой, — все это я принесла сюда, когда начинала работать. Вскоре стол оказался заваленным журналами, пачками стакеров, компьютерными распечатками разнообразных дизайнов, но весь этот хлам был чужим, как полотенца в гостинице. Работа у Марка для меня так и осталась транзитом.

Я быстро и аккуратно упаковала вещи — положила книги на дно коробки, обернула вазу мягкой упаковочной пленкой с пузырьками и помедлила над фотографией в рамке, прежде чем положить ее сверху. В день моего двадцатичетырехлетия мы снялись на фоне Эйфелевой башни и парижского заката. Обняв меня левой рукой, правую мама вытянула, объясняя непонятливому австралийскому туристу, как работает фотоаппарат. На снимке мы были очень похожи — одинаковые широкие улыбки, каштановые кудри, женственные формы, правда, я на несколько дюймов повыше — спасибо папочке. Это была моя любимая фотография — мать и дочь в дебрях Парижа. Ни одна из нас не говорила по-французски, но мама изучала язык в колледже и надеялась, что какие-нибудь слова всплывут в памяти. Помню ее в самолете, взволнованную, нетерпеливую, немного испуганную путешествием. Строгая мантия родительской ответственности слетела в мгновение ока, будто сильный бриз сдул ее с маминых плеч, и вот она, Эмили Уэст, не мать и не жена, но туристка, всем существом жаждущая новых впечатлений. Наблюдая, как мама притворяется, что читает книжку, я почувствовала: чаши весов сдвинулись — качнулись, пришли в равновесие и замерли в идеальном соответствии. Первый раз в жизни мы стали равными — я готова была заботиться о ней так же, как она всегда заботилась обо мне. Но равенство оказалось мимолетным. Внезапное головокружительное равновесие долго не продлилось. За долю секунды, за одну вспышку видеокамеры оно исчезло. Чашки весов качнулись в противоположном направлении, и не успела я оглянуться, как стояла в больничной палате, держа маму за руку, как бы стараясь передать ей сил, и давая обещания, выполнить которые смертному не по силам.

— Ага, небольшая летняя уборка, — улыбнулась Эбби, входя в офис после перерыва на ленч. В руке она держала объемистый пакет из кафе «Тайм», а локтем прижимала к себе журнал «Обои». Глянцевый журнал красиво смотрелся в обрамлении гофрированного рукава. — Я тоже собираюсь прибраться, но все некогда…

Эбби работала в «Марк Медичи и партнеры» всего четвертый месяц (в мае она окончила Парсонс), но ее рабочее место напоминало хорошо обжитую комнату в общежитии. Она даже повесила над столом репродукцию картины Климта.

— Я не убираю, а убираюсь, — скаламбурила я, роясь в верхнем ящике тумбы среди скрепок, карандашей и зажимов для бумаги в поисках чистого диска.

Эбби по-птичьи наклонила голову, пытаясь уловить разницу.

— Убираешься?

Отыскав диск, я переписала на него файлы. Последние несколько месяцев я каждую свободную минуту посвящала доработке и переделке собственных эскизов — столы, диваны, лампы, часы. Первые пробы пера «Таллула дизайнс», которые я не собиралась оставлять. Эти несмелые наброски — мое будущее.

— Освобождаю стол, пакую вещи и забираю домой, — объяснила я, открывая файлы с диска — убедиться, что все записалось нормально. Оригинальные файлы с жесткого диска я стерла, не желая ничего оставлять после себя. И даже удалила письма из личной папки. — Около часа назад Марк меня уволил.

Эбби растерянно заморгала, как испуганное животное. Не знаю, чего она боялась больше: потерять работу или автоматически унаследовать мои малоинтересные обязанности.

— Что?!

— Уволил меня, чтобы задобрить каких-то инвесторов. — Я пожала плечами, словно дело меня совершенно не касалось. На самом деле это, конечно, было не так, но в ту минуту я еще не разобралась, насколько меня задело неожиданное увольнение. Слишком рано было говорить об ощущениях, как преждевременно судить об оттенке стен, пока не высохнет краска. — Сказал, ты вышлешь почтой все, что я не смогу унести, но не беспокойся, — я указала на обувную коробку и пакет, — все мое здесь.

— Но ты нужна компании!

— Как видишь, не очень.

— Какой ужас, Kу! — воскликнула Эбби, заключив меня в объятия, от которых хрустнули кости, — девица была сильнее, чем казалась. — С тобой все будет в порядке, вот увидишь! Я уверена, ты найдешь работу в мгновение ока. Ты дружелюбная, смышленая, разбираешься в компьютерах. Еще и в выигрыше окажешься, можешь мне поверить. А если вдруг поиски затянутся, не теряй надежды. Это все экономика. Твоей вины тут нет.

Нет ничего противнее, чем выслушивать подбадривания двадцатидвухлетнего дизайнера, вчерашней выпускницы, которая не может обойтись без каталога «Ди-сайфер Ф.М.» при определении цветовой гаммы.

— Спасибо за премилый вотум доверия, Эбби, — высвобождаясь из цепких объятий, съязвила я с небольшой, впрочем, долей сарказма. Несмотря на снисходительный тон, Эбби говорила искренне.

— Слушай, давай сходим куда-нибудь выпить, — предложила она. — Устроим тебе проводы. Уговорим бармена прилепить свечу к тарелке с солеными крендельками, и ты сможешь загадать желание.

— У меня не день рождения.

— Верно, — тут же согласилась Эбби, понятия не имевшая, какого числа я родилась. — Но это первый день твоей новой жизни! Практически одно и то же.

Аргумент был неплох, и я позволила себя уговорить.

— Ладно. Я почти собралась. Дай мне несколько минут, закончу копировать файлы.

— Нет проблем. — Сунув остатки ленча в холодильник, Эбби скрылась за дверью туалета, откуда через несколько минут вышла королева дискотеки с мерцающими пурпурными тенями на веках.

— Бар «Бауэри»? — уточнила я, легко распознав условный сигнал. Фиолетовая палитра предназначалась у Эбби исключительно для элитных заведений.

— Знатное местечко, — одобрительно отозвалась та, словно принимая приглашение, а не подтверждая мою догадку.

В последний раз проверив стол и компьютер на предмет забытых вещей и файлов, я подхватила коробку и пакет.

— Можем идти, если ты готова.

— Ой, дай я что-нибудь понесу, — сказала Эбби, забирая у меня пакет.

Мы ждали лифт, когда открылась дверь кабинета Марка. Бывший начальник вышел в холл и улыбнулся, рассеянно глядя в моем направлении. Он не сказал ни слова, но ощутимо излучал доброжелательность. У него было достаточно времени, чтобы восстановить душевное равновесие.

— Мне нужно ответить на звонки, — сообщил он Эбби. До бедняжки не сразу дошло. Сначала ее ошарашил тот факт, что с этим поручением начальник обратился к ней. Не дизайнерское это дело — ковыряться с чужими телефонными звонками! Затем она ощутила разочарование — не только потому, что зря потратила свои лучшие тени для век, но и оттого, что вместо бара «Бауэри» придется остаться и работать до вечера. И наконец истина открылась ей во всей красе. Как девятый вал, обрушившийся на пляж, на Эбби нахлынуло осознание того, как все отныне будет. Нужно ответить на телефонные звонки. Марк хочет, чтобы этим занималась Эбби.

Благожелательно кивнув в моем направлении — не «спасибо за долгий самоотверженный труд», но и не открытая неприязнь, — босс исчез за дверью кабинета. Эбби повернулась ко мне с неприкрытой паникой на лице. Это же не входило в ее рабочие обязанности! Она дипломированный дизайнер, а не служанка, чтобы записывать сообщения и заказывать конверты номер десять по каталогу «Стэплс».

Я не знала, что сказать, просто дружески стиснула ее плечо в знак молчаливой поддержки. Раздался мелодичный звон — прибыл лифт, через секунду двери открылись. Эбби протянула мне пакет, и я направилась домой, праздновать первый день новой жизни в одиночестве.

Глава 6

Когда через полчаса я вошла в квартиру, новоявленная соседка разбирала свои фотографии, сидя по-турецки на полу гостиной посреди моря черно-белых Ханн. Каждая взирала на меня серьезно и задумчиво, словно я только что поделилась своими тревогами и она твердо решила мне помочь. В классической позе Ханны — щека покоится на ладони — чувствовался апломб.

Я бросила пакет и обувную коробку на непривычно пустой кухонный стол — недельную почту Ханна сложила ровной стопкой. Потом движением плеча выбралась из-под лямки сумки с ноутбуком и опустила ее на пол.

— Привет, — сказала я, открывая холодильник, впервые за день ощутив желание поесть. К моему немалому удивлению, завтрак сослужил свою службу — успешно отогнал голод на несколько часов.

— Привет, — отозвалась Ханна, не удивившись моему раннему возвращению. Сначала я приписала такую реакцию обычной Ханна-центричности, но, поразмыслив, польстила подруге сомнением: Ханна недостаточно хорошо знала мое обычное расписание, чтобы беспокоиться. Может, я каждый день являюсь домой в три часа и пялюсь в холодильник, ожидая, что желанная еда свалится с неба. — На второй полке охлаждается гаспаччо.

— Что?! — воскликнула я, уставившись на большую суповую кастрюлю. Сняв крышку, я с шумом втянула воздух. От запаха потекли слюнки.

— В холодильнике есть гаспаччо, — повторила Ханна, приняв восклицание за вопрос. — Не знаю, успело ли достаточно охладиться.

— Для меня — успело, — заверила я, наливая половником хорошую порцию в глубокую желтую тарелку. Встав в дверях и прихлебывая суп, я смотрела на Ханну, удивляясь, что застала подругу дома. Ей вроде бы полагалось быть на улицах Нью-Йорка, выслеживать Адама Уэллера. — Что-нибудь случилось?

— Оповещаю местных обывателей о своем приезде, — объяснила она, опуская меланхолически-задумчивую Ханну в конверт и заклеивая клеящим карандашом. — Примерно через час закончу.

— Первый шаг? — поинтересовалась я, с трудом проглотив огромную ложку гаспаччо. — В смысле первый этап дьявольского плана попасть на пробы к Адаму Уэллеру? — Есть пришлось, прислонившись к стене. Я бы присела на диван, но он был завален конвертами и Ханнами. — Кстати, суп изумительный. В нем кинза, или мне показалось?

Ханна скромно пожала плечами, не отрываясь от фарширования конвертов.

— Чуть-чуть.

— Только не говори, что у меня в кладовой есть кинза!

Я знала, что мой жизненный путь усеян бесполезными ингредиентами, но ведь не потенциально опасными! У меня хватало здравого смысла держаться подальше от скоропортящихся продуктов.

— На подоконнике.

— Что?

— У тебя кинза растет на подоконнике.

Я посмотрела на окно, выходящее на Бликер-стрит. На подоконнике действительно стояли три терракотовых цветочных горшка с зелеными лиственными растениями.

— Ух ты, а я думала, это сорняки!

— Нет. Петрушка, базилик и кинза.

Новое открытие. Никогда не замечала в себе садово-огородных талантов. Выращивание зелени всегда казалось мне тайной за семью печатями, уделом немногих истинных энтузиастов вроде моей мамы. Интересный и достойный внимания факт. Когда, безработная, я истрачу скромные сбережения и, не найдя новой работы, начну медленно скатываться к нищете, смогу какое-то время продержаться на подножном корме. Разведу огород победы, с капустой свободы и маленькими храбрыми листиками мини-шпината.

— В любом случае, — продолжала Ханна, не подозревая о моей неожиданно открывшейся сельскохозяйственной жилке, — первый и второй этапы плана по Адаму Уэллеру, если хочешь так это называть, уже выполнены. И вовсе план не дьявольский, а честный и в высшей степени эффективный. Сейчас я всего лишь рассылаю резюме нью-йоркским агентам и ассистентам режиссеров, отвечающим за кинопробы.

— Первый и второй этапы? — переспросила я, отправляя в рот очередную ложку вкуснейшего гаспаччо. Все-таки здорово иметь личного повара.

— Я познакомилась с временной служащей офиса Уэллера и узнала, что в пятницу «Сахарный горошек» устраивает небольшую вечеринку для своих инвесторов.

— «Сахарный горошек»?

— Кинокомпания Уэллера, — объяснила Ханна. — Не знаю, почему он выбрал такое ужасное название. Когда я получу роль, первым делом изменю название на что-нибудь менее аграрное.

— Что-нибудь придумала?

Ханна пожала плечами.

— Не знаю, что-нибудь пафосное, вроде «Ханна Сильвер продакшн», — сказала она с улыбкой. Однако правды в этой шутке было куда больше, чем иронии.

— А, ну естественно…

— В общем, я узнала о вечеринке, обратилась в компанию, обслуживающую банкеты, и попросилась к ним на работу официанткой. Начинаю в пятницу.

— Справишься?

Ханна покачала головой:

— Раньше не пробовала, но ведь я подаю себе завтрак, обед и ужин почти тридцать лет! Значит, основные навыки у меня есть.

— Подавать с левой стороны, убирать — с правой?

Ханна уставилась на меня, словно я заговорила на другом языке.

— Принести еду и убрать со стола!

Хотя мне тоже не доводилось работать в ресторанном бизнесе, я знала: высокий уровень обслуживания гостей отнюдь не только умение приносить и уносить тарелки. Однако я промолчала. Ханна свято верила, что у нее все схвачено, и не расположена слушать возражения. У подруги замечательно избирательное внимание — она слышит лишь то, с чем готова согласиться.

— Ну ладно, — сказала я, подходя к холодильнику за добавкой. — А дальше?

— Как представитель обслуживающего персонала, прохожу мимо охраны. Оказавшись в клубе, спускаюсь в туалет, снимаю парик, лицевой эндо-протез, переодеваюсь в потрясающее алое платье и иду общаться с гостями.

Я уставилась на Ханну. На девяносто семь процентов я была уверена, что правильно расслышала «лицевой эндопротез», но мне требовалось подтверждение. Порой чужие перлы столь диковинны, что ими хочется любоваться снова и снова.

— У тебя есть лицевой протез?!

— Да, такая штука из пластика или латекса — в прошлом году я снималась в короткометражке о растолстевшей синхронной пловчихе, которая пытается вернуться в большой спорт. Маска не лучшего качества — двойной подбородок то и дело отклеивается, но на пленке выглядит как настоящая, — как всегда непринужденно объяснила Ханна. Она не видела в ситуации ничего необычного. По ее мнению, каждая актриса надевает толщинки по особым случаям. — Нет, это же не на всю фигуру! — поспешила заверить Ханна, когда я высказалась. — Бюджет не выдержал бы целого костюма. Меня снимали выше плеч.

— Но если бюджет был скромный, почему просто не пригласить толстую актрису?

Ханна засмеялась и попросила не задавать детских вопросов. Проигнорировав снисходительность, я сменила тему. Лицевыми протезами я была сыта по горло.

— Как это поможет тебе получить роль?

— А с кем, по-твоему, я собираюсь общаться?

Вопрос явно риторический, и я промолчала, но Ханна замерла в ожидании ответа. Она даже перестала укладывать фотографии в конверты и нетерпеливо ела меня глазами. Пришлось спрашивать:

— С Адамом Уэллером?

— С Адамом Уэллером, — ответила сама Ханна, не дав мне договорить. — Случайно наткнусь на него в баре, изображу шок и изумление, узнав, что он тоже в киноиндустрии. Заведу разговор о старых добрых временах: «Чем ты занимался после окончания школы? Неужели режиссурой? Не разыгрывай бедную девушку! И как успехи? Студенческий «Оскар»?! Этот банкет — в твою честь? Tres magnifique[12]. Ты извини, я немного отдалилась от событий массовой культуры. Почему? О, меня не было в городе и даже в стране!» — говорила Ханна манерным тоном светской львицы. — Упомяну, что произвела фурор в Австралии и стала герцогиней, и у Уэллера не останется выбора, кроме как пригласить меня в свой фильм.

Я улыбнулась: план казался нелепым, наивным и напоминал бородатую шутку.

— Фурор в Австралии?

— Я — их национальное достояние. Сейчас, пока мы говорим, знакомый репортер составляет обо мне рецензии, — сообщила Ханна.

— Но для чего тебе герцогский титул?

Ханна пожала плечами:

— Ну, это уже к Уэллеру. Адам собирается снимать натуралистическую комедию о герцогине, решившей, что она лесбиянка, так как не может противиться страсти к одной из своих фрейлин. Позже выясняется, что эта фрейлина — переодетый мужчина, проникший в ее свиту, чтобы без помех украсть драгоценности. Нет нужды говорить, что он влюбляется в герцогиню и становится герцогом. Но до того в картине множество шуток по поводу неправильной половой самоидентификации, смешные осечки и забавные недоразумения, когда герцогине приходится сталкиваться с общепринятыми условностями, — закончила Ханна с ноткой презрения, прозрачно намекавшей, что сценарий — второе, что Ханна намерена изменить, оказавшись у кормила «Сахарного горошка».

— И ты считаешь, что герцогский титул обеспечит тебе роль герцогини в фильме? — Доев суп, я поставила тарелку в раковину, хотя еще не наелась. Теперь я безработная и должна была экономить. С запасами, прежде безрассудно расточаемыми или пренебрегаемыми, ныне надлежало обращаться бережливо.

— Конечно. Я научилась говорить, как великосветская дама, и стоит мне небрежно уронить, что очень фотогеничная фамильная усадьба в Дербишире как раз стоит в забросе и забвении, Адам на коленях станет умолять меня взяться за роль.

— А что будет, когда съемочная группа приедет в Дербишир и не увидит никакой усадьбы? Ханну пустяки не беспокоили.

— Вот когда приедут, тогда и буду думать. Я как-то не привыкла ставить телегу впереди лошади.

— Не пойми меня превратно, Ханна, но это безумный план.

— Отчаянное положение требует отчаянных мер, — сказала она, вытянув ноги и выпрямив спину. Ковра из фотографий уже не было, и Ханна с удовольствием улеглась на деревянный пол. — Я уже по-всякому пробовала.

— Что ты имеешь в виду?

— Последние полгода я чуть не ежедневно моталась из Нью-Йорка в Вашингтон, пробовалась буквально на каждый спектакль, разослала фотографии всем до единого ответственным за кинопробы, агентам, авторам сценариев и директорам агентств по поиску талантов на восточном побережье. Ставила собственные этюды, была эстрадным комиком, двенадцать часов простояла в бикини возле «Мэдисон-Сквер-Гарден» для рекламы водного шоу — продюсер «Спасателей Малибу» собирался покупать яхту. Нахлебалась вдоволь.

Рассказывая, Ханна все больше оживлялась и, не в силах спокойно лежать, села по-турецки. В принципе в позе лотоса не изливают сплин и не перечисляют неудачи; лотосом рекомендуется притворяться в состоянии спокойствия и сосредоточенности. Однако у Ханны было свое мнение на этот счет.

— Побыла бы ты в моей шкуре! — почти кричала подруга, побагровев от натуги и эмоций. — Ты хоть представление имеешь, что значит желать чего-нибудь так исступленно, что это причиняет почти физическую боль? Ожидать каждую минуту, не иметь возможности расслабиться даже на долю секунды? Не могу больше! Меня измотали напряженное ожидание и отчаянная надежда. При каждом телефонном звонке мелькает мысль: вот наконец звонят от Роберта Альтмана с приглашением на кинопробу. Вижу горящий индикатор сообщений на автоответчике — сердце замирает: вот наконец Ай-си-эм выбрали меня. Долю секунды перед тем, как поднять трубку или нажать кнопку прослушивания сообщений, я чувствую, как все вокруг наполняется потенциальными возможностями и открывшимися перспективами и готово взлететь, словно мыльный пузырь. Но это звонит мама с потрясающей новостью — в «Костко» распродажа жареных кур, и абсурдность моих ожиданий становится до боли очевидной! Секунды словно сделаны из свинца, они пробивают меня насквозь, это длится бесконечно, а я покорно стою под свинцовым градом, как глупое дитя под ливнем. Нет, будь оно все проклято, с меня достаточно! Я заслуживаю большего, нежели уцененная курятина!

Страстный монолог закончился. Я молча смотрела на тяжело дышавшую подругу. Видела, что Ханна расстроена, готова пасть духом, устала биться головой о стенку, на которой не появилось ни трещины. Я понимала, поезд ее карьеры должен быть уже на следующей станции, но все равно не могла сдержать растущего глухого раздражения. Тоже мне мученица… Это еще не страдания, не настоящая боль. Это не то, что ощущаешь, стоя возле матери в реанимационном отделении, когда медсестра требует немедленно принять решение, или когда слышишь, как испуганная мама зовет своих мертвых родителей, или когда просыпаешься посреди ночи с уверенностью, что она здорова, жива и счастлива с твоим отцом в доме на Лонг-Айленде.

Я судила несправедливо, прекрасно сознавая, что это события разного порядка и их нельзя сравнивать, но у меня давно выработалась непроизвольная реакция каждый день в совершенно неожиданной связи вспоминать пережитое. Я не могла с этим справиться. Это было сильнее меня.

— Пойду к себе, полежу немного, — сказала я, пытаясь скрыть прилив острого раздражения по отношению к Ханне и себе самой. Подруга так и не спросила о причинах моего неурочного возвращения, и даже последняя фраза, совершенно несвойственная служащим в разгар рабочего дня, ее не насторожила.

Наслаждаясь собственной гибкостью и послушностью мышц, Ханна вытянула ноги.

— Хорошо.

Войдя к себе в комнату и закрыв дверь, я сбросила поношенные туфли, включила телевизор и свернулась калачиком под одеялом, расстроенная, чуть не плачущая, в полной растерянности перед будущим. Я ничуть не сожалела об унизительной должности, приносившей лишь неудовлетворенность и дружную снисходительность остальных сотрудников, но оказаться в свободном полете было ужасно. Надежность, при всех ее оковах, — самое желанное ощущение, узорный покров, наброшенный на поцарапанную крышку расшатанного стола. Люди вроде меня не способны устоять перед комфортным ощущением уверенности в завтрашнем дне. Мы не умеем уходить не оглядываясь.

В моем настроении была повинна Ханна, чей нелепый план, обещавший лопнуть с оглушительным треском, резко контрастировал с привычным мне чувством собственной неполноценности. Ханне был неведом страх. Она была Христофором Колумбом, а я — всем остальным населением Европы XV века. Мир казался плоским. Я боялась подойти к краю и сорваться. Куда разумнее, надежнее и легче сидеть на месте, нежели очертя голову прыгать в пропасть.

Я закрыла глаза, стараясь прогнать неприятные мысли. Только не в первооткрыватели. По крайней мере не сегодня. Сейчас у меня льготный период[13], и можно без помех искать утешения, или забвения, или спокойного места, где притупляется острое жало памяти. Не обязательно планировать жизнь прямо сейчас. Все впереди.

Глава 7

Когда я проснулась после краткого дневного отдыха, Ханна сидела на краешке кровати, свесив ноги, держа чашку заваренного для меня чая.

— Держи, — сказала она, подставляя подушку мне под спину движением опытной медсестры. — Выпей и расскажи обо всем.

Я поблагодарила подругу за предупредительность и схватила чашку, прежде чем Ханна успела закапать чаем чистые простыни. Фаянс оказался горячим, от чая кудрявыми струйками поднимался пар. Ожидая, пока чай остынет, я с суеверным опасением поглядывала на подругу. Наверняка в чашке не чай. Если Ханна смогла приготовить гаспаччо из сорняков на моем окне, значит, способна соорудить чай из плесени со стен в ванной. Благословенная непроницательность Ханны дала мне передышку. Лишь спустя несколько часов подруга осознала — у меня что-то случилось.

Поскольку я ответила не сразу, Ханна успокоительно накрыла мою руку ладонью:

— Нечего стесняться, дорогая. По крайней мере не передо мной. Меня сто раз увольняли, и, клянусь, абсолютно несправедливо. По опыту я знаю: начальству нужен козел отпущения, на которого можно свалить ответственность за неудовлетворительное качество работы и низкую производительность, и на том единственном основании, что ты иногда опаздываешь на пару часов, звонишь по межгороду с офисного телефона и изредка пользуешься цветным ксероксом, чтобы размножить свои фотографии и разослать их агентам, тебя увольняют для острастки коллектива. С начальства станется выбирать очередную жертву методом метания дротиков в дартс — такая у них «научная» методология. Это несправедливо, нечестно и, безусловно, неправильно, но так устроен мир, дорогая, наш безумный мир, и чем скорее ты это поймешь, тем легче станет штука под названием «жизнь», — На лице Ханны ярость так виртуозно сменялась зрелой мудростью, что спальня превратилась в театральные подмостки, а увольнение — в сюжет комедии дель арте.

Хотя я высоко оценила нравоучительную речь Ханны о том, что за битого двух небитых дают, с точки зрения ее развлекательной ценности сверхзадача монолога — подбодрить меня — осталась невыполненной. Но я не стала цепляться к мелочам.

— Я действительно не заслужила увольнения. Им просто нужно было сократить расходы. Чисто экономическое решение.

Ханна заключила меня в объятия, смяв подушку, которую только что так тщательно взбивала, и толкнув меня под руку, так что чай выплеснулся через край.

— Знаю, детка, — сказала она, словно успокаивая ребенка. — Знаю. Я так и вижу, как ты унылой поступью уходишь из этого вертепа, унося на себе все грехи офисных обывателей. — Я вздохнула, когда Ханна ободряюще похлопала меня по спине: — Не будем говорить, что тебя выгнали. Скажем — отпустили. Звучит гораздо безобиднее, правда? Намного лучше, чем ты-негодный-работник-который-ворует-степлеры-и-скотч-и-большие-конверты-с-мягкой-подложкой-когда-никто-не-видит. Какое же это воровство, когда тебе дают ключ от шкафа с канцтоварами и предлагают набрать всего, что нужно?

Клянусь вам, Ханна судила не по себе, — отказываюсь верить, что подруга способна на мелкие кражи, не важно, что она ляпнет для красного словца. Я не стала устраивать демонстрацию протеста и возмущенно заявлять о своей невиновности.

— Меня действительно не выгнали, а именно отпустили. Качество работы здесь ни при чем, — подтвердила я, пытаясь высвободиться из объятий без дальнейших чайных потерь. Напиток еще не остыл, но я решила осушить чашку одним глотком, как только представится возможность. Лучше обжечь горло, чем снова менять постельное белье — я постелила чистую смену два дня назад. — Знаешь, у них очень странная арифметика. Одна фирма «Марк Медичи и партнеры» минус одна Таллула Уэст равняется дизайнерской компании, в которую инвесторы дружно ринутся вкладывать деньги.

Расклад показался мне донельзя нелепым, как переделанная таблица умножения, и полученную формулу я сообщила Ханне с большим сарказмом. Правда, на улыбку меня не хватило.

Ханна отпрянула, предоставив мне долгожданную возможность выпить чай, но я побоялась отхлебнуть. От чашки еще поднимался пар, скручиваясь белесыми прядями, и мне вдруг расхотелось обваривать язык и горло. Должен быть способ избавиться от чая иначе, без вреда для здоровья. Секунду поразмыслив, я поставила чашку на пол и задвинула под кровать, подальше от покачивающихся ступней подруги.

— Значит, тебя не выгнали?

— Можешь не сомневаться, — ядовито сказала я. — По работе им не в чем меня упрекнуть.

— Ну, как скажешь, — с явным недоверием отозвалась Ханна. — К твоему сведению, Ник распускает слухи, что тебя выгнали. Может, прочистить ему мозги, пока он не всем растрепал? Репутация — это твоя визитная карточка, нельзя ее марать.

Хотя я мало верила в показную чистоту репутаций, но встала с кровати и пошла звонить Нику. Ханна шла следом с торжествующим видом.

— Все оказалось гораздо проще, — пробурчала она себе под нос, пока я кружила по гостиной в поисках телефона. Конверты с фотографиями аккуратной стопкой лежали в углу, рядом со сложенной постелью и сумками Ханны. Комната была вылизана до блеска. Кто-то даже ковер пропылесосил.

— Что оказалось проще? — спросила я. Телефон оказался там, где мне и в голову не пришло бы его искать: на своей базе.

— Подбодрить тебя. Ты с таким видом отправилась в постель, что я решила — у тебя нервное расстройство. Думала, что ты попросишь принести к тебе в спальню микроволновку, чтобы питаться готовыми обедами с индейкой «Хангри мэн». Слава Богу, ты в состоянии себя обслуживать. Я помогу всем, чем смогу, только не гоняй меня как горничную. Я не могу поступиться этическими принципами даже во имя закона гостеприимства.

Я хотела попросить Ханну не волноваться по поводу своих принципов, но в этот момент Ник поднял трубку. Из-за гнилого либерализма телефонных властей абоненты злостно пользуются определителями номера, поэтому Ник узнал, кто звонит, еще до того, как я произнесла хоть слово.

— Уже еду. — В его голосе звучало сдерживаемое бешенство. Суд я по всему, Ник был выжат, как лимон, раздражен пакостями сотрудников и вынужден держать в орбите внимания множество народа. Возможно, его и добивались целые толпы, но благодаря майоратному праву — не лидеры воюющих держав. Лишь старший сын в семье Таунсендов был обязан продолжать фамильное дипломатическое дело, младшим предоставлялась свобода выбора. Ник избрал веб-дизайн и компьютерное программирование. — Только допечатаю кое-что. Можешь подождать на трубке?

Не знаю, что он себе напридумывал, но это мало соответствовало реальной ситуации.

— Со мной все в порядке, Ник. Я всего лишь потеряла работу, а не свалилась с инфарктом.

— Это практически одно и то же, — отмахнулся он. Я слышала лихорадочный стук клавиш — Ник что-то в темпе печатал. Ровный, успокаивающий звук. — Небось сердечко-то екнуло, когда тебя поставили в известность?

— Постояло минутку и дальше пошло. Старый надежный орган, не волнуйся, — успокаивала я приятеля, хотя и понимала, что дело безнадежное: близким в таких случаях полагается поволноваться.

— Я скоро приеду. — Стук клавиш на секунду прекратился, как будто Ник глубоко вздохнул. — И привезу ужин.

— Я ни о чем не хочу говорить.

— Отлично, — сказал он. — Тогда просто выпьем вина, закусим сыром и молча уставимся в стену.

— Вино и сыр? — переспросила я. — Этими акридами предлагаешь мне питаться в черные дни?

— Ты не должна быть особенно голодна.

— Почему?

— Депрессия отбивает аппетит, — объяснил он. — Все, я уже сохраняю документ.

Я вытаращила глаза. Значит, всему виной проделки Ханны. Это она распускала слухи и марала мою репутацию!

— У меня нет депрессии!

— Ханна сказала, ты слегла от расстройства, — уточнил Ник таким тоном, словно опирался на достоверную информацию из надежного источника, хотя уж ему-то полагалось бы знать цену подобным заявлениям. Они познакомились на какой-то вечеринке в джорджтаунском подвальчике летом после окончания первого курса университета и некоторое время встречались. Роман быстро выдохся: и Ник, и Ханна — неисправимые лидеры, — но они остались друзьями. Позже, когда я вернулась в Нью-Йорк, Ханна дала мне телефон бывшего дружка с наказом перезваниваться, спихнув, таким образом, Ника со своего баланса на мой. Ханна обращалась с бойфрендами как со съемными квартирами, которые можно с рук на руки передавать любимым подругам. — Это дословная цитата.

— Вовсе я не слегла! — возмутилась я, обращаясь сразу к Ханне и Нику. Подруга печально покачала головой, видимо, отчаявшись искоренить мое упрямство даже отбойным молотком.

— Но ты же спала, когда я звонил!

— Просто прилегла. При чем тут нервное расстройство?

— Ну, как скажешь, — насмешливо хмыкнул Ник. В голосе не слышалось доверия, искренности или раскаяния в ошибке. — Я уже выключаю компьютер. Буду у тебя через тридцать пять минут.

— Купи по дороге суши, я умираю с голоду.

Не успела я положить трубку, как Ханна набросилась на меня, заключила в медвежьи объятия и крепко прижала к себе.

— Как я тобой горжусь! Ты потрясающе сильная духом. — В душе родился новый протест, но едва я открыла рот, как Ханна приложила к моим губам указательный палец: — Нет-нет, не благодари. Друзья должны помогать друг другу.

Все, что оставалось, — в свою очередь, обнять подругу, подавляя подступающий смех. Я не хотела показывать Ханне, что уже полностью пришла в себя.