Воскресенье

Хорошенькая история! Это немало меня позабавило, но одновременно заставило поволноваться. Могла ли я предвидеть нечто подобное? Не было еще и десяти, как позвонил Тото и предложил нам поехать на прогулку в Яблонну. Я охотно согласилась. Мороз был небольшим, а погода – превосходной. А его гигантский «мерседес» ходит плавно, словно коляска.

Когда я уселась рядом, он достал из кармана стопку банкнот и подал мне с торжествующим видом.

– Что это? – удивилась я.

– Выигрыш, – ответил он. – У тебя было правильное предчувствие. Карта шла мне, как к мертвому кадило. Я их всех окрестил. Даже того твоего блудного дядюшку. С этого дня не сяду играть без того, чтобы не взять у тебя какую-то там сумму на счастье.

– Тото! Ты правда выиграл? – не верила я собственным глазам.

– Клянусь, – засмеялся он. – Больше трех тысяч.

Я не хотела их брать. Объясняла ему, что не имею к тем деньгам никакого отношения, поскольку выиграл-то он. Потом согласилась, чтобы он со мной поделился, но он скорчил обиженное лицо и возмутился:

– Я играл твоими деньгами, играл для тебя и на твое счастье. Выигрыш твой. Если ты это не возьмешь, выброшу в окно.

Что ж, пришлось смириться. В конце концов, такие деньги на дороге не валяются. Куплю для Тото какую-нибудь безделушку, и все будет в порядке. Но что делать с дядюшкой Альбином? Ведь у него и вправду, если приходится выслеживать ту женщину, серьезные расходы. Не говоря уже о напитках, просто сидеть в ресторане – стоит немало.

Пораздумав, я спросила у Тото:

– А пан Альбин Нементовский много играл? – (По желанию отца, все в семье, если не могли избежать упоминаний о дяде, должны были называть его «тем паном Нементовским», чтобы подчеркнуть: нас с ним ничего не связывает.)

– Не знаю, не следил, думаю, немного, какие-то там пару сотен злотых. Он никогда не азартен и потому играет прекрасно. И знаешь что? Теперь я уже не верю сплетням, что о нем ходят. Будь он шулером, не проиграл бы. Люди слишком легко очерняют всех, кому улыбается счастье.

Очень мне нравится в Тото эта его снисходительность. И сейчас я была ему за нее благодарна, поскольку – не стану скрывать – дядюшку я люблю. Увы, слишком уж хорошо я знала, что Тото ошибается. Мама говорила мне: однажды дядю поймали даже в каком-то казино или клубе. При раздачах он, ходили слухи, клал перед собой золотой портсигар, а тот был настолько отполирован, что он видел в нем, как в зеркале, все карты. Тогда случился скандал, и дядю едва не посадили в тюрьму во второй раз. Закончилось все тем, что ему пришлось вернуть выигранные деньги и в казино входить ему запретили. Правда, было это где-то за границей, но отчего бы и у нас в стране ему поступать иначе? Поэтому я не могла объяснить себе, отчего он вчера проиграл.


Госпожа Реновицкая ошибается, полагая, что шулерам постоянно должно везти в карты. Довольно часто случается, что по разным причинам не удаются им всяческие махинации. Errare humanum est[14]. (Примеч. Т. Д.-М.)


Из-за этого после прогулки мне пришлось вернуться домой и отказаться от кафе, куда приглашал меня Тото. Я предвидела, что дядя Альбин позвонит, и не ошиблась. Сразу попросила его, чтобы он пришел.

Он появился через четверть часа и вид имел довольно кислый.

– Тебе твой чичисбей наверняка уже сообщил, – отозвался он, поздоровавшись, – точно уже сообщил, что вчера я проигрался до нитки?

– Верно, он вспоминал, что вам, дядя, карта не шла.

– В последнее время мне не везет. Призна́юсь, я почти без гроша.

Я решила заставить его принять от меня деньги. Конечно, не могла признаться, что проигрыш его находится у меня в сумочке, но предложила ему в долг:

– Ведь ссуду вы, дядя, можете принять, не нарушая своих принципов. А у меня с ней проблем не будет.

– Нет-нет, – упирался он, – от женщины я денег не приму. К тому же брать в долг можно, лишь когда ты уверен, что сумеешь отдать.

– Ах, дядя, – уговаривала я его. – Откуда этот пессимизм? Вы ведь обычно выигрываете. А для меня это пустяк. Можете отдать мне через год-два, когда сумеете. Из-за вашего упрямства как бы не замедлилось наше расследование. А кроме того, разве это красиво с вашей стороны: я ни на миг не задумалась, когда просила вас о помощи, а от меня вы не желаете принять такой небольшой услуги, как ссуда.

Наконец я его убедила. Вручила ему тысячу злотых, а он выписал мне обычную расписку, хотя я и пыталась его от того отговорить. И эти мужчины смеют издеваться над женской логикой! Считают позорным брать в долг у женщин, но соблазнить какую-то или обмануть ее в игре – подобное у них не вызывает никаких этических сомнений. Странные они создания.

Только потом я проинформировала дядю о своем открытии: о том, что она живет в «Бристоле». К моему удивлению, он не воспринял это как истину.

– Отнюдь не известно, – покачал он головой. – Ведь портье с тем же успехом мог бы звонить по поручению кого-то из знакомых Яцека. В этом отеле останавливается немало ваших приятелей. Это мог быть кто-то из дипломатов или какой-то родственник из сельского имения.

– Но могла быть и она.

– Верно. И я не упущу этот след, как и любой другой. Прямо сейчас отправлюсь расспросить портье. Однако ты должна сообщить мне точное время звонка. Портье меняются, у них свои дежурства. Их помощники – тоже.

– Сейчас спрошу у Юзефа, – сказала я и едва не нажала на кнопку звонка. К счастью, вспомнила, что никто из слуг не должен знать о визитах дяди. Иначе это сразу дойдет до отца, что грозило бы немалым скандалом.

Я попросила дядю, чтобы он подождал, и отправилась расспросить Юзефа. Увы, он не помнил точно, сказал лишь, что было около десяти.

Однако, пока я была в буфете, случилось нечто, что я могла бы и предвидеть: в салон заявилась тетка Магдалена. Заглянула, сказала «Прошу прощения» и вышла, но наверняка заметила дядю. Правда, она его не знает и никогда раньше не видела, но она такая сплетница, что не преминет растрезвонить об этом всем подряд. Я уже пожалела, что согласилась, когда Яцек попросил меня принять его тетушку из сельского имения. Хозяйством она почти не занимается, а проблем от нее в доме немало.

Едва лишь я выпроводила дядю, она уже ждала меня в кабинете. Нужно было побыстрее придумать какую-нибудь ложь…

– И зачем приходил этот достойный пан? – спросила тетка Магдалена.

– Ах, ничего важного, – ответила я как можно более равнодушно. – Пришел по делу того участка в Жолибоже. Я сказала ему, что мужа нет в Варшаве, а сама я в делах не ориентируюсь.

Тетка глянула на меня с подозрением:

– Он не выглядел посредником. Скорее, аристократом.

Я пожала плечами:

– Тетушка, нынче множество людей в обществе зарабатывает странным способом. А если он выглядит достойно, то, видимо, ему и зарабатывать легче. – И желая отвадить тетушку от этой темы, я добавила: – Жаль, вы мне не сказали, что этот человек так вас заинтересовал. Я бы его представила вам.

– Давай-ка лучше обойдемся без неуместных шуточек, – проворчала тетка Магдалена и вышла.

Поскольку я договорилась с Тото на три, то решила над ним подшутить и позвонила Мушке Здроевской. К счастью, застала ее дома. Мы были друг с другом такими сладкими, словно два кусочка сахара. (Я всегда говорила, что она врунья.) Пригласила я ее на обед в «Бристоль», вовсе не упомянув при этом о Тото и сказав, что будет Доминик Мирский и, возможно, кто-то из его приятелей. Естественно, она не сумела мне отказать. Получасом позже я заехала за ней на авто. Я прямо-таки нарадоваться не могла ее видом: были у нее ужасно подведенные брови и совершенно невозможная шляпка. Пусть же Тото глянет на нас одновременно. Больше мне ничего и не надо.

Мирский и Тото ждали нас в холле, и настроение у меня сразу сделалось кислым. Мирский – педант, поэтому очень злился из-за нашего получасового опоздания. Тото был пойман врасплох тем, что со мной появилась и Мушка. Корчил рожи, словно индюк, глотающий шарик. Но ничего иного он и не заслужил.

В зале было неимоверно людно. Если бы не зарезервированный Тото столик, пришлось бы нам уйти ни с чем. Множество знакомых. Особенно из имений. В такой-то толпе невозможно было высмотреть ту, ради которой я пришла. Потому я занялась Мушкой, осыпая ее восхищением настолько преувеличенным, что нужно быть наивной, как она, чтобы все принимать за чистую монету. Я то и дело обращалась к Тото за мнением, и он крутился словно штопор, но приходилось подтверждать мои комплименты. Было это по-настоящему славное развлечение. И прервала его Данка, неожиданно появившаяся в «Бристоле», причем в обществе жениха и его сестры. Оказалось, в эту «пещеру гуляк, бездельников и расточителей», куда сия влюбленная парочка никогда бы не ступила ни одной из четырех своих ног, пришли они из-за стихийного бедствия. Так уж вышло, что Данка была приглашена на обед к матери Станислава, но с кухаркой их случился внезапный приступ радикулита. В этих-то обстоятельствах она и слушать не хотела о приличном обеде, и мать Станислава послала всю троицу в «Бристоль».

Мои отношения с Данкой никогда не были слишком сердечными. Мы решительно не могли сойти за образец для других сестер. Даже когда были маленькими девочками, обе со схожей неприязнью протестовали против того, чтобы носить одинаковые платья. И хотя нас разделяет разница меньше двух лет (Данка младше, но все говорят, что выглядит она старше меня), как темпераментом, так и нравом мы отличаемся кардинально. Она никогда не любила танцев, развлечений, путешествий. В театр ходит только на «Дзядов»[15], на Выспяньского[16], шедевром считает «Перепелочку» Жеромского[17], а за исключительную жемчужину в том спектакле – Юлиуша Остерву[18]. (Не хочу, чтобы меня неверно поняли. Лично мне Юлиуш нравится, чего я никогда и не скрывала, но на «Перепелочке» я была всего однажды и ужасно скучала.) Наконец, Данка не понимает другой жизни, кроме каких-то собраний, митингов, товариществ, союзов и прочих подобных ужасов. Она постоянно стремилась бы к… Постоянно работала над развитием… Постоянно организовывала бы…

Я, скажем честно, ее за это не упрекаю. В конце концов, каждый имеет право делать то, что ему нравится. Мы просто очень разные. Не думаю, что после того, как она создаст семейный очаг, меня будут приглашать туда слишком часто. Но представляю себе, какой машиной для пыток окажется тот дом для меня. Потому что со Стасем они – два сапога пара. Как по мне, уже сама его внешность раздражает. Высокий, худой, словно норвежец, с так называемой «льняной шевелюрой» и мощным лбом. Он никогда не говорит. Он всегда или громит, или осуждает, или превозносит, или требует, или же указывает. Такое впечатление, будто в любой момент он готов взойти с гордо поднятой головой на костер и не моргнув глазом согласиться сжечь себя со всем багажом своих убеждений. Призна́юсь, я ничего не могу поставить ему в упрек. Он весьма пристойный человек, говорят, с умом руководит своим заводом и делает немало добра людям. Что же до его киндерштюбе[19], то и здесь все нормально. То, что он из мещанской семьи, для меня лично не играет никакой роли. Точно так же не слишком важны мне и его аристократические связи по матери. Короче говоря, Станислав для меня не привлекателен. А уж Тото, например, ведет себя в его компании чрезвычайно скромно.

Поскольку они не смогли найти свободного столика, нам пришлось пригласить их за свой. Единственным утешением была Лула, которую злые языки называли Святой Леонией (имя и правда подавляющее!). Я знала ее решительно мало. Станислав редко с ней показывался. В любом случае она была, несомненно, самой милой из всех старых дев, каких мне доводилось повстречать. Повсеместно знали, что в молодости Лула пережила драму, поскольку жених ее погиб на фронте в 1920 году, и с того времени она ни на день не снимала по нему траур. Что за анахронизм! История словно живьем взята из Январского восстания[20].

Лула всем своим видом напоминает женский персонаж «Полонии» Гротгера[21]. Однако в общении она симпатична. Что за бездны нежности должны скрываться в этой особе! Я никогда не видела ее без улыбки. Ни разу не замечала в глазах ее злобности, нахальства или хотя бы критики. В разговоре она всегда вежлива, толерантна и остроумна – той слегка старосветской разновидностью остроумия, слишком утонченного, несколько безличного. Несмотря на репутацию «Святой Леонии», она не избегала никаких тем, по крайней мере не возмущалась ими. Хотя, скорее всего, было ей уже больше сорока, она прямо-таки источала свежесть.

В разговоре сразу стал доминировать Станислав, рассказывавший о последних политических событиях.

И насколько заграничная политика интересует меня из-за Яцека, который часто беседует со мной о разных дипломатических событиях, настолько же несведуща я в политике внутренней, Станислав же в ней сидит по уши.

Воспользовавшись тем, что разговор стал приобретать характер довольно общий, я спросила Данку, что слышно дома. Не была я у родителей уже почти неделю и, если не считать нескольких звонков маме, с ними не общалась. Данка заявила мне (Данка никогда не говорит, всегда заявляет): отец чувствует себя задетым тем, что Яцек уехал не попрощавшись. А кроме этого – никаких новостей. Отец сейчас ведет какой-то гигантский процесс о возвращении имущества, конфискованного в 1863 году, и всецело поглощен этим. На следующей неделе он собирается в имение, где готовят большую охоту на волков.

– Если хочешь повидаться с отцом, тебе стоит завтра заглянуть домой. Ты и правда редко там бываешь.

Во взгляде ее была укоризна. Я прекрасно смекнула, о чем именно она недоговаривает. Хотела дать мне понять, что я бываю там, лишь когда к этому склоняют меня собственные интересы. Пытаться объяснить ей, что все обстоит иначе, – попросту терять время. И как объяснить, что я не тоскую по дому, поскольку, во-первых, у меня есть собственный, а во-вторых, мне у них скучно. Я очень уважаю отца и очень люблю маму. Наверняка мама не отличается блестящим умом, но ведь это еще не повод, чтобы, подобно дяде Альбину, считать ее полной дурой.

Другое дело, что ее интересы не могут увлечь меня. Порой она становится невнимательна, из чего потом рождаются анекдоты про нее. Люди любят насмехаться над остальными, если им дают такую возможность. Ведь даже об отце говорят, что, отвечая на тост во время банкета на своем юбилее, он начал со слов «Высокий Суд…», а ведь непросто представить себе человека более серьезного, чем он. Человека, не только абсолютно избегающего в своем словаре уменьшительных слов, но буквально подавляющего своим достоинством.

Это можно ценить, можно уважать, но выдерживать, без сомнений, непросто. Домашней атмосферы мне было достаточно до времен замужества. И опять же меня охватывает дрожь, что мне пришлось бы вернуться к родным, если вдруг дело Яцека окончилось бы катастрофой.

Сейчас я, пожалуй, не сумела бы жить на их условиях.

Ни в Варшаве, ни в Холдове. В Холдове еще чуть получше, поскольку там сталкиваешься либо с мамой, либо с отцом. Так как или мама выезжает в Виши, или отец – в Карлсбад. Зато приезжают довольно милые соседи. Всегда случается то партия в бридж, то охота – по крайней мере, хоть немного свободы. На Вейской[22] же – все священнодействуют. Данка, например, выросла в той атмосфере и чувствует себя в ней прекрасно. Отчего же я – другая? Не раз я над этим задумывалась.

Я не слишком-то стремлюсь к забавам и развлечениям. Скорее, дело в людях. В ином типе людей. Понимаю, что моя компания, коль уж говорить объективно, куда менее стоящая. Возможно, в своей социальной и культурной среде они дают жизни меньше, но они свободнее, веселее и без котурнов.

Прошлой весной я познакомилась на Ривьере со знаменитым Эдуаром Эррио[23]. Он ведь человек чрезвычайно серьезный, несколько раз был премьером, руководителем парламента, а после каденции президента Лебрена[24] должен будет занять его место. И все же в компании он не говорит о скучных делах и умеет быть весьма забавным. Отчего же у нас такие господа полагают своим святым долгом носиться со своей серьезностью и придавливать ею всех? Лишаются ее, только когда остаются с женщиной, с которой они заигрывают, лицом к лицу. Боже мой, какими же они бывают смешными. Из-за одного лишь контраста. «Я по вас с ума схожу», «Всю жизнь мог бы такие ножки целовать». Хорошо еще, если не говорят: «Солнышко мое» или «Так бы тебя и проглотил». Если же через минуту кто-то зайдет в комнату, такой вот господин откашляется, и вот уже лицо его словно из мрамора вытесано.

Я не единожды чуть от смеха не лопалась, представляя себе отца в такой ситуации. Не знаю, есть ли сейчас у него подружка, но не хочется верить, что он всю свою жизнь оставался преданным маме. Не хочется мне верить именно потому, что мама так часто и с таким чувством говорит об этом. Эти его седая бородка, и роговые очки, и профессиональные движения. Как бы оно выглядело в уютной квартирке какой-нибудь ветреницы! Возможно, мама и права, что он ей не изменяет. Это не значит, что не хотел бы, но ведь человека может нести течение собственных убеждений в сторону, противоположную собственным склонностям.

Естественно, я загляну завтра к родителям. А при оказии наведаюсь также в библиотеку и найду там тот закон. Мне ведь интересно, какое у нас наказание за двоеженство.

Зал начал пустеть. И теперь я заметила дядю Альбина. Он сидел с каким-то юношей не слишком привлекательной внешности за столиком у окна и что-то писал на листке. Я была уверена: это нечто в связи с нашим делом.

И правда, когда мы выходили из зала, бой вручил мне сложенный листок. Сделал это так ловко, что никто, к счастью, не заметил. Притворяясь, будто ищу нечто в сумочке, я прочитала записку. Едва сумела скрыть свои чувства. Дядя Альбин писал:


У меня есть новости. Особой, которая поручила портье телефонировать к тебе домой, была мисс Элизабет Норманн, англичанка, не владеющая ни одним языком, кроме родного. Она прибыла в Варшаву 22 декабря с. г. Туристка. Езжай домой и жди моего звонка.


Я была разочарована. Или портье, информируя дядю, ошибся, или тут произошло какое-то недоразумение. Женщина, которая писала Яцеку, прекрасно знала польский. Это раз. Во-вторых, подписалась она буквой «Б.», в то время как инициалы этой состояли из букв «Э.» и «Н.».

Естественно, я просила, чтобы сразу же меня отвезли домой, хотя сперва согласилась было на приглашение Станислава поехать на кофе к его матери. Приняла я это приглашение только потому, что Станислав горел готовностью к реваншу, поскольку в «Бристоле» за все заплатил Тото. Практичней было бы согласиться на черный кофе, чем рисковать тем, чтобы Станислав, со свойственным ему педантизмом, пригласил нас когда-нибудь на обед.

Дома звонка дяди я ждала недолго. Он подробно рассказал мне обо всем. Не подлежало никакому сомнению, что о том, приехал ли Яцек, спрашивала именно та госпожа Норманн. Портье все вспомнил с большой точностью. По мнению же дяди, вполне вероятным было, что госпожа Норманн не имеет ничего общего с интересующей нас женщиной. Она могла просто-напросто знать Яцека, познакомившись с ним за границей или даже в Варшаве, в одном из посольств.

Но в любом случае этот след не стоило бросать, и дядя обещал, что в течение двадцати четырех часов детально разузнает, кто такая госпожа Норманн и как она выглядит.

Я сказала ему:

– Предчувствие подсказывает мне, что даже если это не она, то как-то с той связана. Дядюшка, ради бога, хорошенько проверьте это. Потому что ведь такая шантажистка может делать вид, будто и по-польски не понимает. Дядя, поверьте моим предчувствиям.

Он засмеялся:

– Как бы то ни было, я приму это во внимание, малышка. То, что я о ней пока знаю, не кажется мне подтверждающим твои предчувствия. Сделаю все…

Разговор наш внезапно оказался прерван. Подсоединилась междугородняя станция и объявила вызов из Парижа.

Значит, Яцек все же и правда поехал в Париж!

После нескольких «алло!», «алло!» я услышала Яцека. Он сперва спросил, как я себя чувствую, потом сказал, что тоскует по мне и все время был очень-очень занят, сообщил, что важные дела задержат его в Париже еще на несколько дней. Пока что казалось, звонок его не отличался от обычных. Но тут он спросил:

– Что там у тебя, Ганечка, ничего нового не произошло?

– Ничего. А что могло бы случиться?

Он на миг заколебался и ответил:

– Ну, тогда все нормально. Не болей, помни обо мне и, как бы то ни было, не думай обо мне дурно.

А вот это было даже слишком странно.

– И отчего бы мне плохо думать о тебе? В каком таком случае?

Он немного смешался. Голос его зазвучал неуверенно:

– Ну, может, ты полагаешь, что я тут развлекаюсь и потому отложил возвращение.

– Отнюдь так не думаю, – ответила я решительно.

Это должно было его насторожить, однако отозвался он непринужденно:

– Ты расчудеснейшая жена в мире. И поверь мне, я работаю, словно конь, с утра до вечера. До свиданья, любовь моя. Приветы всем знакомым. Па-па.

– До свиданья, Яцек. Спасибо тебе.

Я положила трубку и не могла согнать с лица улыбку. Значит, он все же не сбежал от меня! Значит, все-таки меня любит! Как знать, может, это промедление в возвращении связано с той его скандальной женитьбой?.. Так или иначе, разговор этот серьезно успокоил меня. Кроме того, отложенное возвращение Яцека было мне на руку. Боже упаси, не из-за Тото, но из-за этой дамы. Правда ли, что интуиция меня не подвела? Не первая ли жена его эта мисс Элизабет Норманн?..

Проблема отличия ее инициалов от подписанного под письмом «Б.» вдруг не показалась мне противоречием. Буква «Б.» могла возникнуть как сокращение от ее имени: Бесси, Бетси, Бет, Бес или Бетти. Англичане очень часто таким образом сокращают своих Эльжбет. Как она выглядит – вот что важнее всего. Она наверняка старше меня, однако достаточно ли красива, чтобы соревноваться со мной? Поскольку следовало принимать во внимание не только то, исчезнет ли она после выплаты ей крупной суммы, но и то, не захочет ли Яцек вернуться к ней. Из телефонного разговора я могла сделать вывод, что намерения такого он не имеет. Однако как знать, а вдруг та ужасная женщина сумеет повлиять на это его решение? Как бы то ни было, она ошибается, если полагает, что я так легко откажусь от своих прав! При необходимости я не остановлюсь даже перед скандалом. Даже перед тем, чтобы привлечь к делу отца.

Хорошее настроение мое совершенно испортила мысль: коль она годы назад покинула Яцека, он наверняка ее любил – или, по крайней мере, осталась она в его памяти как нечто добытое и утраченное, а потому и все еще желанное. Трудно сказать заранее, не возродится ли в нем это чувство вновь.

Мыслям моим помешала тетушка Магдалена, которая, услышав звонок междугородней связи, пришла, чтобы уморить меня своими вопросами: а что Яцек делает? а что говорил? а когда вернется? Я не могла от нее отделаться, а было уже четверть седьмого. В шесть же мне следовало позвонить пану Тоннору. Наконец я нашла способ отпугнуть ее. Вспомнила, что она ужасно боится проявлений морской болезни, и сказала:

– Знаете, тетя, должно быть, сегодня за обедом я съела что-то несвежее. Чувствую сильнейшую тошноту…

Скорчила при этом такое выражение лица, что не поверить мне было просто невозможно. Она побледнела слегка и сразу встала. Не глядя на меня, крикнула:

– Моя дорогая, тогда как можно скорее прими какое-то лекарство! А быть может, и ляг. Или выйди на свежий воздух… Прости, мне кое-что нужно сделать.

Когда она была уже подле дверей, я изобразила рвотный позыв. Не могла отказать себе в этом удовольствии. Тетя ускорила шаг, словно подогнанная кнутом лошадь. У выхода из столовой она двигалась уже чуть ли не рысью.


Не вычеркивая этот эпизод из дневника пани Реновицкой, я желал бы решительно отметить, что не приветствую такого отношения автора к тетке ее мужа. Вообще пугать теток при помощи симуляций неприятных физиологических симптомов – это метод, давно себя дискредитировавший и в большинстве случаев, как я имел неудовольствие убедиться, недейственный. Тетя как таковая, по самой природе своей, скорее, склонна в случае каких-то проблем в организме близких уделять им избыточное внимание, а не бросаться наутек. И делает она это, сказал бы я, с немалой для себя приятностью. (Примеч. Т. Д.-М.)


Я боялась уже не застать пана Тоннора. Но он был дома и сразу узнал меня по голосу. Сказал:

– Я ждал вашего звонка.

– Не думайте, – подчеркнула я, – что позвонила бы, если бы не забыла у вас письма Гальшки. Все дело в ней – и только в ней.

– О-о-о, – отозвался он своим приятным баритоном. – Я бы никогда не осмелился допускать, что вы захотите обо мне вспомнить по каким-то иным причинам.

В тоне его я чувствовала некоторую самоуверенность и потому решила его осадить:

– Ваша скромность прекрасно говорит о вашем чувстве реальности. Но – к делу. У меня как раз есть немного времени. Я бы не хотела посылать никого из слуг, поскольку не могу доверять их тактичности. Предпочла бы решить проблему лично.

– И я того же мнения.

– Могла бы я нынче зайти к вам? То есть примерно через полчаса?

– С радостью буду ждать вас.

Я надела мое красивое темно-синее платье с легким белым узором. Правда, уже надевала его с десяток раз, но в данном случае это не играло роли, поскольку он-то его не видел. К этому надела я шляпку, светлее на три тона, стилизованную под кепи зуавов[25], и серую шубку из сонь. Этот мех меня молодит. Правда, в каракуле, в котором я была у него в первый раз, я выгляжу изящнее, но и солидней. Брызнула на себя «Voyage de noces»[26]. У них довольно острый дразнящий запах.

Он снова лично открыл мне дверь. Поздоровался со мной, как старый знакомый. Эти профессиональные соблазнители умеют все же обходиться с женщинами. По его глазам я видела, что он отметил каждую деталь моего наряда и ему все понравилось. Я сразу почувствовала себя уверенней. В комнате, где уже была, на этот раз царил хаос. На топчане, на столиках, на креслах лежало множество граммофонных пластинок.

– Прошу прощения за беспорядок. Как раз час назад я получил новые пластинки из Лондона. Ну и проигрываю их себе. Сейчас приберу. Некоторые – просто прекрасны. Вы любите граммофон?

Я не имела причин отрицать.

– Это хорошо, что у нас сходные интересы. Послушайте вот это.

Поставил и правда хорошую пластинку, до того мне незнакомую.

– Это все последние вещи, – пояснил он, собирая остальные и укладывая их на полках подле граммофона. – Есть люди, которые считают, будто лучшим языком для песен является итальянский. Лично я не придерживаюсь этого мнения. Любая мелодия, любая разновидность музыкальной фактуры требует своего языка. Просто представьте себе польский куявяк[27], который поют по-немецки, или испанское болеро – по-английски. Верно же?.. Это ваш тот прекрасный «мерседес», в котором я нынче утром видел пани на Модлинском шоссе?

– Вы меня видели?

– Мельком. Рядом с вами сидел джентльмен, к которому я, впрочем, приглядеться не успел. О чем сильно сожалею. Мог бы понять ваш вкус. Увы, я слишком быстро ехал… И все равно из-за вас едва не столкнулся с подводой.

Я сделала равнодушное лицо.

– Если вы глядите на всех женщин во встречных машинах, наверняка рано или поздно попадете в аварию.

– Вижу, вы считаете меня донжуаном?

– Донжуаном?.. О, вовсе нет. Это был бы слишком высокий ранг в данной категории. Скажем, полагаю, что вы обычный соблазнитель.

– Ошибаетесь. За мою не слишком-то короткую жизнь я знал немало мужчин. Но не видел еще ни одного соблазнителя. Я был бы горд, если бы мог считать себя исключением. Научите же меня, что следует делать, чтобы в этой категории достигнуть хотя бы самого низкого ранга.

Он слегка наклонился ко мне и с улыбкой в глазах посмотрел на меня довольно странным образом. Я призвала себя к порядку и направила разговор в безопасное русло.

– Педагогических способностей у меня нет. И уверяю вас, что отбираю у пана время вовсе не для этого. Я пришла, чтобы взять письма моей подруги.

– Ах, верно. Письма.

Он неторопливо поднялся и вышел в соседнюю комнату. Но вернулся не с письмами, а с бутылкой и двумя большими бокалами.

– Относительно писем, – начал он, – дело несколько усложнилось. Не желаете ли выпить чашку кофе?..

И, не ожидая моего ответа, нажал на звонок.

– Благодарю, но я спешу.

– Я принимал это во внимание, а потому кофе уже готов. Итак, вы знаете, что я честно хотел отдать вам те письма. Увы, открылись обстоятельства, которые перечеркнули мои планы. Вы говорите по-французски?

Я сразу поняла, почему он об этом спрашивает. Где-то в глубине отворилась дверь, и через миг вошла горничная с подносом. Я была удивлена ее видом. Это решительно неприлично, чтобы холостой мужчина держал у себя такую горничную. Она, конечно, не обладала классической красотой (девушки этого типа вообще очень быстро дурнеют), но сейчас выглядела неимоверно привлекательно. Невысокая брюнетка со вздернутым носиком и кожей красивого оттенка. Вела себя как врожденная и уверенная в себе кокотка, хотя не могло ей быть и двадцати лет. Что хуже, каждое движение ее казалось совершенно естественным. Должен существовать какой-нибудь закон, запрещающий холостым мужчинам пользоваться женскими услугами, а особенно – служанок, которым меньше сорока, а то и пятидесяти лет. Нужно бы поговорить об этом с отцом и сенатором Дарновским. Более всего сделать тут мог бы Станислав, но он такой идеалист, что не увидел бы в подобном факте ничего противоестественного.

А эта маленькая обезьянка была так самоуверенна, что даже улыбалась, видимо полагая меня неопасной. Господин Тоннор, казалось, совершенно не обращал на нее внимания и продолжал по-французски:

– Чрезвычайно советую вам этот напиток. Это по-настоящему старый и дорогой коньяк, какой сегодня непросто достать не только в Варшаве, но и в самом Париже. Я получил его случайно от одного моего знакомого. Но возвращаясь к вопросу писем вашей подруги: случилось нечто непредвиденное. Дело в том, что нынче утром она сама решила меня проведать и захотела, чтобы я отдал ей те послания. Вы себе даже представить не можете, с каким сожалением пришлось мне согласиться с ее просьбой. Естественно, не по причине писем, – добавил он со значением.

То, что он сказал, ввело меня в некоторое замешательство, и я даже не заметила, когда вышла эта распущенная горничная. Сомнений не было – он говорит правду. От Гальшки всего можно ожидать. Отчего она меня не предупредила? Ведь таким образом поставила в ужасно фальшивую и неприятную ситуацию. Этот господин готов думать, будто я знала о том, что письма взяты, но все равно пришла. Нужно бы обязательно прояснить это. Когда я сумела сосредоточиться, то сказала:

– Ах, вот как. Я прошу прощения за это. Я ничего не знала. Впрочем, у Гальшки не было времени, чтобы сказать мне об этом, поскольку нынче я почти отсутствовала дома. Обедала в «Бристоле», а прежде, как вы знаете, была на долгой прогулке. Правда, я ничего об этом не знала и очень извиняюсь.

Я потянулась за сумочкой и перчатками, но он решительно остановил меня:

– Погодите же. Мне известно, что вы ничего не знали. У меня даже есть этому довольно забавное доказательство.

– У вас есть доказательство? – спросила я радостно.

– Естественно: Гальшка ведь устроила мне ужасный скандал. Поскольку нрав у меня тихий и скандалов я боюсь, то от страха едва в окно не выскочил. Так вот, просто представьте себе: скандал был связан с вами.

– Как это – связан со мной?!

– О да. Мне пришлось выслушать довольно горькие упреки в моей неделикатности. Потому что Гальшка именно так назвала мою готовность вернуть ее письма в чьи-то чужие руки.

Я, несмотря ни на что, покраснела.

– Ничего не понимаю. Готова поклясться вам: Гальшка просила меня, чтобы я получила эти письма у вас. Она уверяла, что нет другого способа их у вас забрать. Поверите ли?

Он непринужденно засмеялся:

– Отчего же не поверить, прекрасная пани Ганка.

Он знал меня по имени! Может, и по фамилии. Вероятно, эта идиотка все выболтала! В хорошем же я положении! Я чувствовала такую злость к Гальшке, что даже готова была рассказать и о ней все. Пусть пан Тоннор знает: она посчитала его шантажистом, рассказывала о нем как об ужасном преступном типе. Только самоконтролю я могла быть благодарна, что в последний момент удержалась.

– Откуда вы знаете мое имя? – спросила.

– Ваша подруга в запале мне его назвала. Но не волнуйтесь. Ничего больше она не сказала. – Тут он тепло заглянул мне в глаза.

– А вы можете мне в том поклясться?

– Хоть и десять раз.

– Хотела бы я вам верить… – вздохнула я с облегчением. – Значит, теперь вы понимаете, насколько мне досадно. Я предложила Гальшке помощь, когда она в таковой нуждалась. А тем временем, вижу, вы влюблены, и я совершенно зря вмешалась в ваши дела.

Он поднялся и с очень серьезным выражением лица взял меня за руку.

– Уж поверьте, то, что произошло с вами, – счастливейший случай в моей жизни. И если я сохраняю к Гальшке – нет, не любовь, ее я, впрочем, никогда к ней не испытывал, – но приязнь, то лишь потому, что она невольно дала мне возможность познакомиться с вами. – Глядя мне прямо в глаза, он продолжал: – Я о вас ничего не знаю. Мы обменялись всего-то несколькими словами, но и этого мне оказалось достаточно, чтобы убедиться: знакомство с вами будет для меня серьезным испытанием. Не знаю, захотите ли вы поддерживать его. Не знаю, особенно после всей этой гротескной истории, не окажусь ли я в ваших глазах смешным. Не ведаю, увижу ли вас еще когда-нибудь. Но даже если бы в сей миг между нами выросла стена, преодолеть которую я был бы не в силах, все равно вы надолго останетесь в моей памяти.

Его сосредоточенное лицо, глаза с серьезным и печальным выражением, горячие ладони и этот его низкий голос, наполненный неизъяснимым смыслом, подтверждали, что он говорит правду, что он искренен, что и в самом деле впечатление, которое я на него произвела, не является ни обычным, ни преходящим.

Внезапно он показался мне значительно ближе, чем большинство прочих людей, которых я знала вот уже долгие годы. Боже мой, как же это странно! Ведь ясно, что шла я к нему, как к чужому человеку, и вдруг несколько этих фраз так его преобразили.

Ах, теперь я больше чем когда-либо убедилась: все, что Гальшка мне о нем говорила, было ложью. Она, наверное, слишком увлечена им. А в его поступках столько достоинства и предупредительности. И ни капли комедиантства.

– Я вовсе не имею намерения разрывать знакомство с вами, – ответила я. – Знакомство это я полагаю весьма милым.

Он безмолвно поднял мою руку к губам и легко – легчайшим мановением – прикоснулся к ней губами. Еще миг, словно в задумчивости, глядел на меня, а потом улыбнулся и подал мне чашечку кофе, одновременно пододвигая и бокал с коньяком.

– Гальшка меня обманула, – начала я, но он сразу же прервал меня:

– Давайте больше не говорить о ней. Как по мне, она осталась в прошлом, а прошлое никогда не возвращается. – Протянул в мою сторону свой бокал и добавил: – Теперь выпьем за будущее… Чтобы оно хотя бы в малой своей части оказалось настолько же прекрасным, как мне хочется.

– Вам? Вы эгоист.

– Не в данном случае, – запротестовал он. – Весь секрет скрыт в том, что сейчас я думаю о будущем для двоих.

Он засмеялся так искренне и ласково, что и я не могла сдержать улыбку. Тогда он придвинулся ко мне и легко, очень легко, будто бы положив руку на поручень кресла, приобнял меня. Я не могла отвести взгляд от его глаз.


В этом месте полагаю необходимым прервать описания пани Реновицкой, как несущественные для всего дневника. Надеюсь, читателю, как и мне, может показаться совершенно нормальным, что во время того двухчасового визита пани Ганки к г-ну Роберту Тоннору между ними завязались, скажем так, «нити дружбы». В то же время я совершенно убежден, что там и тогда не произошло ничего, что могло бы бросить тень на доброе имя пани Реновицкой или на безукоризненную репутацию джентльмена, которой, по словам автора, вполне заслуживал г-н Роберт Тоннор. Жутковатая и неустойчивая ситуация, в коей пребывала автор дневника относительно выявленного первого брака своего мужа, делает для нас абсолютно понятным ее голод по настоящей дружбе и необходимости опереться на сильное мужское плечо.

Наверняка многие бы поставили пани Ганке в упрек, что она слишком легко воспринимает трагедию собственного семейного гнезда, что чересчур распыляет свои усилия на дела, не имеющие непосредственного отношения к близящейся буре. И мне кажется, совершенно зря. Пани Ганке едва исполнилось двадцать три года, натура ее была открыта новым впечатлениям. Медленное расследование, проводимое ее дядей, не могло полностью занять время человека столь живого, импульсивного и активного. Если позже окажется, что при выборе средств успокоения своей активности она совершила какие-то ошибки, это нисколько не изменит того факта, что ошибки на ее месте совершили бы и сотни подобных ей женщин.

И не бросаясь здесь камнями обвинений, ограничимся тем, что укажем: в то воскресенье между пани Ганкой Реновицкой и г-ном Робертом Тоннором зародилась дружба. Доказательством этого могло стать то, что упомянутый уже выше коньяк они, должно быть, выпили на брудершафт, поскольку с этого дня пани Реновицкая в своем дневнике попросту зовет его Робертом. (Примеч. Т. Д.-М.)


Я вернулась домой, ошеломленная всем этим. Многовато я выпила коньяка. Какой странный мир! Человек никогда не знает заранее, что его ждет, что может с ним случиться. Ах, если бы жизнь моя была полна такими неожиданностями. Роберт чудесен!

У меня была еще пара часов времени, потому я немедленно взяла свою тетрадь, желая записать все это. Чтобы не потерять ничего из этого дня. Заканчиваю. Звонит телефон. Наверняка Тото из «Бристоля». Насчет того, что я всегда и всюду опаздываю.

Загрузка...