Дочь атамана

Глава 01

Кряхтя, Гранин отложил в сторону ступку и поспешил в сторону тяжелой дубовой двери, в которую уже колотили — неистово, громко, нервно.

С трудом потянув на себя скрипучую ручку — в спине тут же что-то хрустнуло, — он распахнул дверь и торопливо посторонился, пропуская внутрь рослого детину, который бережно, как ребенка, нес на руках окровавленную девицу.

В глаза бросились черные длинные пряди, алые пятна на некогда белоснежной дорогой рубашке, потом он увидел и тонкие беспомощно свесившиеся вниз руки, длинные ноги в мужских штанах.

— Ну и кого ты мне припер, Сема? — неласково спросил Гранин.

— Кого припер, того и спасай, Алексеич, — отрезал Семен.

Пока он аккуратно устраивал раненую на столе, Гранин успел помыть руки наговоренной водой, а потом склонился над девицей и споро разрезал белую рубашку. Корсета она не носила, затянув грудь хлопковою перевязью, которая сейчас тоже была пропитана кровью. Под грудью зияла аккуратная дырка, будто от шпаги.

— Ого, — удивился Гранин, — это как же ее так угораздило?

— Допрыгалась, вот и угораздило, — буркнул Сема и отошел подальше, потому как от вида крови ему становилось дурно.

— А без сознания почему? По голове били?

— Может, и били, — рассеянно ответил Сема, — ты тут понежнее. Дочка! — и он округлил глаза. — Ее на дуэли ранили.

Гранин ощупал голову пострадавшей и не удивился, обнаружив под густыми волосами внушительную шишку.

— Какая дочка? Какая дуэль? Давно в вашей сумасшедшей столице девчонки на дуэлях сражаются? — ничего не понял он.

— Это девица Лядова шпагой за деньги машет, — хмыкнул Сема, — наемный дуэлянт, во!

— Рехнулись совсем, — меланхолично заключил Гранин. — А по голове-то зачем?

— Ничего не знаю, Алексеич! У меня сия девица вне списков, но мне ее приволокли канцлеровские лакеи и печать под нос сунули, золоченую, семейную. Я спрашивать лишнего не стал, потому как разум имею, но ты смотри, чтобы она у тебя тут дух не испустила. А то, не ровен час, канцлер тебя сошлет в такую глушь, что ты и вовсе человеческую речь забудешь.

— Куда уж глуше, — сердито возразил Гранин, который после двадцати двух лет заключения в этой лечебнице уже и не представлял, что значит свобода.

Он разводил карболку отваром березовой губки и настоем адамового корня, слушал Сему вполуха, прикидывал, на какую длину зашло острие и не задето ли легкое.

— И что же канцлер? — уточнил Гранин, доставая из-под чистой тряпицы инструменты и раскладывая их перед собой. — Прям так и сошлет за вздорную девицу?

Раненая оставалась без сознания, и он очень торопился провести операцию, пока она не пришла в себя. Добавлять к сотрясению дурманящих зелий не хотелось, девица и без того могла остаться без памяти после такого удара по темечку.

— Тут такой казус, Алексеич, — Сема скинул обувку и, мягко ступая по деревянным половицам босыми пятками, дотопал до лавки у окна, на которую и рухнул своим недюжинным весом, что означало: история будет долгой. — Эта Лядова, друг мой, скандальная личность, всей столице известная. Ведет себя как драгун, даром что усов не имеется. Девица — дочь вольного атамана Лядова, выросла при казармах, к оружию с детства приучена. Батенька ее нраву свирепого, но дочери всякое своевольство спускает с рук, и слышал я, что даже поощряет подобное. А откуда у нее печать канцлера, да не абы какая, а самая что ни на есть золотая, семейный круг, я знать не знаю. Вот ты и объясни мне, Алексеич, какое такое кровное родство может связывать эту девицу с великим канцлером, ведь всякому известно, что с атаманом они враги вековечные.

От неожиданности Гранин коротко рассмеялся, а потом убрал с бледного лица тяжелые пряди, разглядывая немного дикий, восточный разрез глаз, взлетающие жгуче-черные брови, тонкий нервный нос и капризные губы.

На покойную маменьку девица Лядова была похожа мало, должно быть, пошла в отцовскую породу.

Атаман Лядов, ну конечно.

Гранин уже и забыл за давностью лет эту фамилию, но хорошо помнил, как сквозь вьюгу несся всю ночь в седле, спеша доставить едва живого младенца отцу.

— Ну что, девочка, — Гранин погладил ее по волосам, — вот и свиделись.

И вернулся к ее ране, больше не тратя времени на бесполезные сантименты.

— И как же это вы знакомы? — заволновался Сема. — Я Лядову к тебе прежде ни в каком состоянии не приносил.

— А я ее на свет принял, — Гранин промывал рану, которая оказалась все же слишком глубокой, нужны будут внутренние швы, — вот этими самыми руками из материнского чрева вытащил.

— Ну ты, Алексеич, и чудо чудное, — обомлел Сема, — и молчал столько лет? Я тебе все столичные байки, как дурак, пересказываю, а ты в ответ мне дулю? И тут на тебе: дочка атамана Лядова! Ты же вроде не повитуха. Так откуда?

— Оттуда. Мне ее мать принесли едва живую, двери, черти, вышибли, — Гранин все еще не любил вспоминать ту темную ночь, из-за которой вся его благополучная жизнь и закончилась. Вместо практики известного городского лекаря осталась лишь эта лечебница-темница, куда Семен приводил или приносил богатых аристократов, отмеченных милостью великого канцлера Карла Краузе.

Больные рассказывали Гранину, что тайная лечебница канцлера окутана молвой и мифами. Попасть сюда считалось редкостной удачею, а Сема то и дело хвастался перстнями и кошельками, которые подкладывали в его карманы желающие проскочить без протекции канцлера.

Гранина мало тревожило, приторговывал ли Сема его услугами на стороне, он лечил всех без разбору, радуясь веселым кадетам и умиляясь словоохотливым старушкам.

К своим шестидесяти годам он уже утратил надежду на свободу и умел получать утешение от малого: спасения жизней и приятных бесед.

В заточении он смог обрести смирение, и если сердце нет-нет да и тревожила тоска, то Гранин глушил ее успокоительными травками, все увеличивая и увеличивая их концентрацию.

И вот теперь девица Лядова, ради жизни которой Гранин пожертвовал всем, что имел, выросла наемным дуэлянтом.

Глава 02

Саша очнулась от резкого запаха полыни и поняла, что у нее болит все и везде. Еще не открыв глаз, она прислушалась к себе и печально определила, что эту дуэль она проиграла.

Какой конфуз, Гришка, папенькин денщик, будет смеяться над ней до святок.

Застонав, Саша попыталась сесть и тут же оставила эту попытку. Чья-то рука мягко удержала ее на месте.

— Тише, голубушка, — совсем рядом прозвучал глубокий, богатырский прямо голос, и Саша наконец подняла тяжелые, присыпанные песком веки.

Над ней склонялся седовласый старик с удивительно светлыми, хрустальными глазами, похожими на весенние льдинки.

От его умного, спокойного и внимательного лица веяло таким умиротворением, что Саша тут же обмякла и спросила шершавым чужим голосом:

— А голова-то почему раскалывается?

— Потому что тебя, душа моя, по ней стукнули, — пояснил старик и улыбнулся, отчего лучики его морщинок осветили довольно суровую физиономию.

— Кто? — изумилась Саша. Она помнила, как острие шпаги вонзилось ей под грудь, там все загорелось огнем, а дальше — только темнота и пустота.

— Этого я не знаю, — признался старик. — Меня там не было. Я просто лекарь.

— Лекарь, — повторила Саша послушно и постаралась оглядеться по сторонам, но в темечке немедленно заломило. — А где Петр Степанович, войсковой доктор?

— Тебя доставили в особую лечебницу великого канцлера.

— Как это — великого канцлера? — испугалась Саша. — Мне здесь никак нельзя, дядюшка! Если папенька узнает, что я тут милостию канцлера побираюсь, то он устроит мне такую головомойку, что в соседней губернии будет слышно.

— Вот что тебе действительно нельзя — так это волноваться и на кровати подпрыгивать. Душа моя, я думаю, что у тебя сотрясение, так что лежи спокойно. Все как-нибудь и без твоего участия устроится, — и столько уверенности было в его голосе, что она немедленно успокоилась. — У нас довольно глубокое ранение, и пришлось зашивать легкое. Эти коновалы тебе просто удалили бы его часть, а я все сделал аккуратно, специальными нитками, которые потом сами растворятся.

— Я посплю немного тогда, — пробормотала Саша устало, удрученная этими подробностями.

— А вот спать мы пока не будем, — возразил лекарь. — Мы будем бодрствовать и разговоры разговаривать. Сколько тебе лет?

— Двадцать два.

— И с кем ты на рассвете встречалась?

— С виконтом каким-то, лягушатник, усы такие завитушечные.

Он посмотрел на нее задумчиво, а потом подсунул листок бумаги с пером.

— Напиши свое имя, — велел спокойно.

Морщась, Саша начертала, что он просил.

— У тебя всегда такой почерк или тебя после удара по голове перекосило?

— Нормальный у меня почерк, — обиделась она, — у меня, между прочим, целых три гувернантки было!

— Назовешь мне их имена?

Саша покорно перечислила, вспоминая муху, ползущую по книге, скуку и нетерпение. Учеба никогда не доставляла ей ни малейшего удовольствия.

— Ну, с памятью у нас вроде все в порядке, — обрадовался лекарь, — теперь мы просто будем следить за тем, чтобы ты не теряла сознания. Сейчас я дам лечебный отвар, ты его выпьешь и расскажешь мне, как это тебе в голову пришло стать наемным дуэлянтом.

Саша почти засмеялась, но голова тут же заболела с новой силой, и она только кивнула, откидываясь на высокие подушки.

Перина была мягкой, а одеяло легким.

— Чувствую себя принцессой, — объявила она, когда лекарь бережно напоил ее ароматным чаем с легким привкусом ромашки. — Никогда в жизни за мной так не ухаживали.

— Твой отец славится своим норовом, — кивнул он. — Даже я об этом наслышан.

— Я просто родилась очень слабой, — сказала Саша, которая и гордилась отцом, и всегда испытывала потребность защищать его от чужих нападок. — До трех лет доктора вообще дышать надо мной боялись, кутали да пилюлями пичкали. А потом дед выгнал их всех взашей, распахнул все окна да приставил ко мне денщика Гришку. А он за мной как за лошадью ходил, выгуливал да прыгать заставлял. Шпагу в руки вложил еще до того, как мне шесть лет исполнилось. Детскую, деревянную. А отец это увидел и отдал свою, настоящую. Ух! Длинная была — с меня ростом.

— И поэтому ты теперь свою жизнь ни во что не ставишь?

Он спросил это без всякого упрека, но Саша все равно разозлилась.

Она знала за собой эту вспыльчивость, застилающую ясность ума, но не всегда умела обуздать ее.

— А вы что же, кудахтать теперь начнете? — спросила она гневно. — Так это вы времени своего не тратьте понапрасну, я из возраста, когда мне нужна была нянюшка, давно выросла.

— Выросла, — согласился лекарь с непонятным удовольствием, — загораешься, как растопка.

— Вспыхиваю, как щепа, — тут же поддакнула Саша, — так отец всегда говорит. Так что, господин доктор, вы меня лечите молча, а воспитывать не нужно, это дурно всегда выходит.

— Я не доктор, я лекарь.

— А, с волшбой, стало быть. Мистификация все это и глупости, от лукавого. Поговоривают, что канцлер чернокнижием увлечен, отттого и живет сто лет, древний хрыч.

— Я канцлера только однажды за всю жизнь и видел, — признался лекарь, — и встреча та была до крайности неприятной. Но колдовство он тогда творил удивительное.

— Расскажите, — попросила Саша и попыталась сползти вниз с высоких подушек.

— Нет-нет, — бдительно пресек ее движение лекарь, — голову пока повыше. А что касаемо канцлера, так за то его при короне и держат, что силы в нем неисчерпаемо. А подробностей тебе, душа моя, и знать ни к чему, опасные это пересуды.

— Душа моя, — напевно протянула Саша, совершенно распушась от этих ласковых интонаций, — из вас бы получилась удивительно могучая бабушка, нежная такая.

Он захохотал, приглушая раскаты своего голоса из-за ее больной головы.

— Ну вот что, внученька, — весело сказал лекарь, — тебя не тошнит? Поесть попробуешь?

— Сейчас бы пышек столичных да варенья вишневого, — размечталась Саша, прекрасно понимая, что достанутся ей в лучшем случае постный бульон да сухарик.

Глава 03

Долго лежать в кровати она не умела. Ее кормилица, по-крестьянски суровая Марфа Марьяновна, уж и веревками грозилась привязывать маленькую Сашу, чтобы та не прыгала по вечерам из комнаты в комнату, и отцу жаловалась, и всякими страшилками пугала, и обещала оставить на неделю без леденцов и пряников, да все было без толку.

Гувернантка под номером два, мадемуазель Жюли, изо всех сил стремилась привить своей своенравной воспитаннице любовь к чтению, которое полагала величайшей из добродетелей юных барышень. Саша зевала, слушая про страдания влюбленных дев, скучала от нравоучительных сказаний про трудолюбие и смирение, забавлялась приключениями средневековых рыцарей и обожала разглядывать картинки с пиратами. В итоге у мадемуазель Жюли опустились руки, она объявила, что этакую дикость невозможно обуздать любовью и лаской и без розог она тут бессильна. За что и была немедленно рассчитана разгневанным атаманом.

Ее преемница, Изабелла Наумовна, к романам, по счастью, оказалась равнодушной, зато обожала точные науки. И началась пытка арифметикой и геометрией. Когда Саша поняла, что страдания влюбленных все же были предпочтительнее, было уже поздно.

Изабелла Наумовна, пухленькая старая дева со слабым здоровьем, как ни странно, прижилась в их доме, где всегда было людно и шумно, сбрую или охотничий арапник можно было найти хоть в гостиной, в кадках с померанцевыми деревьями спали котята, по комнатам носились собаки, а в щах время от времени обнаруживались перья.

Теперь уже никто и не задумывался, в чем, собственно, состояли обязанности Изабеллы Наумовны и за что атаман Лядов исправно выплачивает ей жалование.

Сама же она считала себя Сашиной компаньонкой.

Течение жизни в доме Лядовых всегда было стремительным и хаотичным, и тишина лекарского домика принуждала Сашу терзать единственного его обитателя разговорами.

Лекарь, задумчивый и какой-то рассеянный, попытался отделаться от нее книгой заморских стихов, но потерпел неудачу.

— Ручьи, соловьи, трели, — Саша фыркнула, — никогда не понимала, как это умные взрослые люди тратят силы на подобную бесполезность. Лучше давайте в «дурачка», что ли.

— Занятие уж куда полезнее, — иронично откликнулся лекарь. — К твоему счастью, любезная моя Марья Михайловна тоже большая любительница карточных игр, и у меня есть колода.

— Марья Михайловна? — живо переспросила Саша. — Старушка вашего сердца?

— При иных обстоятельствах я бы с большим удовольствием приударил за ней, но я ведь, душа моя, женат.

Его пальцы, мешающие колоду, дрогнули, и карты веером разлетелись по Сашиной кровати.

Она промолчала, пораженная горечью его тона. Оказывается, и старики умеют переживать из-за чувств.

— Марья Михайловна, — явно торопясь вернуться к непринужденной беседе, спохватился лекарь, — княжна Лопухова…

— Так я ее знаю, — подхватила Саша, завороженная неторопливой выверенностью движений, с которой он собирал карты. — Прилипчивая древняя особа, никак мы ее не отвадим от нашего порога. Лет пять уже шастает без всяких приглашений, а мне с ней чаи приходится распивать! Отец от нее чихает, — Саша удержалась от смеха, чтобы снова не вызвать переполох у лекаря из-за ее швов. — А главное: она все расспрашивает! Чем я живу, о чем мечтаю, как жизнью своею думаю распорядиться. Родных детей нет, так она чужих шпыняет.

— Княжна Лопухова, — отстраненно заметил лекарь, — старинная приятельница канцлера Краузе. Кажется, в молодости он за ней даже ухаживал, но женился на Лизавете Рыковой, как потом оказалось, удивительной ветренице. Не поверите, но она бросила канцлера вместе с дочерью и сбежала за границу с каким-то прощелыгой. Поговаривают, канцлер был в такой небывалой ярости, что требовал объявить войну стране, в которой беглецы укрылись.

— Смешно, — оценила Саша, — но я бы на месте Лопуховой ни за что бы не приятельствовала с мерзавцем, который женился на другой.

— Ты бы вызвала его на дуэль.

Саша все-таки тихонько засмеялась, представив подобное. Вот стоит она, предположим, в ароматном саду, вся в брильянтах и шелках, а перед ней краснеет от смущения мерзавец и сообщает, что женится… ну хоть на Лидке Рябовой, вечно она все чужое тащит. А Саша стягивает с руки перчатку — и по мордасам, по мордасам.

Ох, потом Изабелле Наумовне как пить дать нюхательные соли понадобились бы.

— А и вызвала бы, — подтвердила она, зардевшись от этих фантазий, — мне кажется, я ужасно ревнивая. Вот прям терпеть не могу, когда мое трогают. Я вам сейчас расскажу: однажды папа разрешил какой-то противной купчихе взять мою Кару, так я едва его за ухо не укусила. Едва-едва сдержалась.

— Кару? — лекарь сдавал карты и слушал ее, кажется, с превеликим удовольствием.

— Мою лошадь.

— Как можно было дать невинному животному такое имя?

— Видели бы вы ее в молодости, кара небесная и есть. Я с нее слетала так часто, что полгода ходила вся синяя. Но знаете, что в этой истории самое любопытное? — Саша взяла свои карты и посмотрела в них без особого интереса. Играла она без всякой расчетливости, следуя сиюминутным порывам. — После того как отец одолжил Кару той купчихе, Изабелла Наумовна неделю из своей комнаты не выходила! — торжествующее сообщила она и пояснила, заметив его молчаливый вопрос: — Это моя третья гувернантка. Повар Семенович зовет ее приживалкой. А вы что же, рассорились со своей женой, поэтому так разволновались?

Саша спросила — и тут же прикусила язык. Права кормилица Марфа Марьяновна, бестолковая она девка, совсем беда бедовая.

Однако в этот раз лекарь остался спокоен и недвижим.

— Как ты себя чувствуешь, Саша? — спросил он неожиданно. — Головокружение? Слабость? Картинки на картах видишь ясно?

— Да что это с вами? — удивилась она. — В пляс мне, пожалуй, еще рановато, но лежа в кровати я горы сверну.

— Как ты переносишь сильные треволнения? Падаешь в обморок? Начинаешь лить слезы? У тебя отнимаются ноги, колотится сердце, дрожат руки?

Глава 04

Поскальзываясь на раннем, ненадежном еще снегу, Саша едва не кубарем слетела с крыльца и помчалась к воротам, путаясь в длинных полах распахнутой душегрейки.

— Куда, окаянная, в домашних туфлях, — в спину ей летел зычный голос Марфы Марьяновны, но до кормилицы ли было сейчас Саше, когда из окна она увидела, на каком жеребце приехал отец.

Тонкие точеные ноги, лебединая шея, изящная голова и серебристо-белый окрас — все было прелестным в этом молодом и явно норовистом животном. Жеребец гневно фыркал, радуясь, что избавился от чужого наездника, косил умными карими глазами на подхватившего под уздцы конюха и явно примеривался, как бы укусить его пообиднее.

— Где вы его взяли, где нашли такое сокровище, — приговаривала Саша, пританцовывая и обходя жеребца по кругу. — Что за стать! Что за окрас!

— Выиграл в карты у Разумовского, — смеясь ответил отец и вдруг подхватил Сашу на руки, разгоряченный удачной игрой, верховой ездой, ясным утром и самим своим задорным нравом. Саша взвизгнула и захохотала.

— Папа, да бросьте меня, я ведь уже совсем-совсем выросла!

— Выросла, а бегаешь по снегу в легких туфлях. Кому потом тебя морсами да чаями отпаивать?

— Марфушке Марьяновне! Да поставьте меня, я побегу на конюшни.

— После, Саша, все после, — шагая к дому, весело возразил отец, — сейчас я собираюсь позавтракать с собственной дочерью. Не вздумай променять меня на жеребца.

— Да ведь он красивее и моложе вас.

— Зараза, как есть зараза, — притворно разгневался отец, внес ее в дом, усадил на софу и стянул туфли, согревая огромными ладонями озябшие стопы. Рядом уже топталась Марфа Марьяновна с шерстяными носками наготове, хмурилась озабоченно и поджимала недовольно губы.

— Пожалуйста, Марфушка Марьяновна, только не носки, — взмолилась Саша, — я ведь вовсе не успела замерзнуть!

Кормилица ее признавала только ту суровую шерсть, которая безбожно кололась, почитая ее за самую полезную. Отец, безжалостный к Сашиным просьбам, твердо и решительно натянул на ее пятки вязаные орудия пытки, стянул с плеч душегрейку и повел к столу.

Изабелла Наумовна, третья гувернантка Саши, уже разливала чай, куталась в шаль и смотрелась скорбной, как и всякий раз, когда хозяин дома проводил ночи за ломберным столом.

— Милая моя, — затараторила Саша возбужденно, — видели бы вы, какого жеребца выиграл папа! Волшебный, совершенно волшебный. Как жалко его, бедного! Чахнуть всю зиму в городе, где и дышать-то нечем.

— Саша, оставь эту дурную затею, — немедленно вспылил отец, всегда вспыхивающий бурно и быстро, — у меня от тебя голова болит.

— Голова у вас болит от настоек Разумовского, — не смутилась Саша, — и собственного упрямства. Ну что вам за интерес держать меня в городе, ведь вы и замуж меня выдавать не намерены.

— А ты, стало быть, теперь захотела замуж?

— Я захотела в усадьбу, — тоже рассердилась Саша, — третью неделю ведь уже говорю!

— Что тебе делать зимой в усадьбе? — загремел отец. — Там уже шесть лет никого, кроме глухого сторожа, нет! Поди и шпалеры отвалились, и дерево рассохлось!

— Ну вот и пора привести все в порядок.

— Ну почему у всех дети как дети, а у меня наказание божье!

Изабелла Наумовна, невозмутимая и привычная к различным проявлениям лядовского характера, обыкновенно в такие минуты благоразумно хранила молчание, но сегодня и ее какой-то бес дергал за язык.

— А и правда, Александр Васильевич, — спокойно проговорила она, поливая блин вареньем, — опустили бы вас нас с Сашей в деревню. И сами видите, что девочка места себе в четырех стенах не находит, с тех пор как…

И она замолчала, испуганная.

— Ну вас к чертовой бабушке, — устало вздохнул отец, — пойду спать. И не подходи без меня к жеребцу, Саша!

Она только молча кивнула, раздосадованная и отцовским невыносимым характером, и оговоркой Изабеллы Наумовны.

Отец строго-настрого запретил все упоминания о том, что Саша побывала в лечебнице канцлера. Тогда, несколько месяцев назад, она едва вошла в дом, как сразу поняла: ох тяжелы оказались для домашних пять дней ее лечения.

Повар Семенович рассказал, что сначала атаман едва не спятил, когда обнаружил, что Саша исчезла прямо с дуэли, да еще и раненая. Снарядил всех, кто квартировался на зиму в городе, на поиски, но потом пришла золотистая записка от самого канцлера, и тогда атаман окончательно сбрендил, запил, затосковал и грозился развалить Грозовую башню по кирпичику, а самого канцлера разорвать на клочки.

Записка та была сожжена в печи, и написанное осталось в тайне для всех обитателей дома, известно было только, что говорилось в ней, будто Саша в безопасности и скоро сама вернется.

И так отец крепко стиснул ее в медвежьих объятиях, стоило ей выйти из коляски, которую предоставил огромный Семен, помощник доброго лекаря, что Саша не решилась говорить ни о швах, ни о маме, ни о канцлере.

К чему теперь ворошить прошлое, рассудительно решила она, если ничего уже не изменишь. Она подождет и заведет разговор этот позже, когда отец не будет так встревожен, куда уж теперь спешить, когда Катенька Краузе мертва и никто ее не спас.

Однако несчастливая судьба доброго лекаря ужасно ее беспокоила, и Саша первым делом отказалась от всех своих потешных дуэлей, заперевшись дома затворницей и обдумывая, как бы ей встретиться с канцлером.

Не заявишься же к нему домой, велев охране распахнуть двери перед внучкой-бастардом.

Если бы этот страшный и недоступный простым смертным человек хотел с Сашей увидеться лично, то уж как-нибудь бы все да устроил. Поэтому она была совершенно не уверена в успехе подобной эскапады, но и отступать не собиралась.

Саша совсем уж было решилась отправиться с визитом к докучливой княжне Лопуховой, про которую лекарь говорил, что та приятельствует с канцлером, как Мария Михайловна сама явилась.

В те дни отец не отходил от Саши ни на шаг, встревоженной ястребицей кружась вокруг, что было смешно: дуэли тревожили его меньше, чем крошечное соприкосновение с канцлером. Однако безобидная старушка была допущена к Саше безо всяких препон, и они устроились пить чай в зимнем саду, между кадками с лимонами и геранями, и ветер за окном гонял осенние листья.

Глава 05

В доме атамана Лядова было шумно и людно, и Гранину, отвыкшему за годы заточения от такой кутерьмы, быстро стало не по себе. Так и хотелось снова вернуться в свою лечебницу, где все казалось родным и привычным. Как-то, еще в молодости, он врачевал одного воришку и никак не мог взять в толк, отчего тому так не терпится вернуться в свою темницу.

Да потому что привычка — страшное дело.

С утра ему пришлось пережить два настоящих допроса, первый из которых учинила грозная старушка, представившаяся Марфой Марьяновной. Прежде чем допустить визитера до атамана, она досконально его запытала: кто таков, откуда явился и по какой причине решился сменить город на деревню.

Затем пришел черед самого атамана, который первым делом скрупулезно изучил все заготовленные канцлером рекомендации, а потом со вздохом вынес вердикт:

— Уж больно вы молоды, Михаил Алексеевич.

Молод, молод, ужасающе молод, мысленно согласился с ним Гранин. Метаморфоза, которой он не просил, к которой никак не стремился и которая теперь удручала его не менее, чем все остальные удары судьбы.

Затруднение атамана Лядова было ему понятно: папаша-наседка предпочел бы нанять управляющего в летах, чтобы деревенская уединенность не пробудила в Саше ненароком романтических устремлений, свойственных всем девицам ее возраста без исключения. Даром что Гранин не блистал роковым очарованием и вовсе не намеревался проявлять к Лядовой ни малейшего любовного интереса — кто знает, на что способны коварные белые березки и заснеженные луга.

— Женаты? — со смутной надеждой спросил атаман.

— Вдовец, — как можно спокойнее попытался ответить Гранин, но свежее горе вдруг завладело им, и голос невольно задрожал. Лядов посмотрел с невольным сочувствием и снова вздохнул.

О том, что его жена покинула этот мир семь лет назад, Гранин узнал лишь совсем недавно, в тот день, когда его заключение было прервано. Враз утративший все свое балагурство Семен строго велел собираться, и Гранин так растерялся, что не сразу сообразил: ничего из того, что было в лечебнице, он ни за что на свете не заберет с собой. Только надел ненужные прежде теплый кафтан и плащ — и был готов.

В Грозовую башню они прибыли в закрытой коляске, и цокот копыт вокруг свидетельствовал, что ехали в сопровождении конной охраны.

С грохотом захлопнулись позади тяжелые двери, шаги гулко звучали по узким каменным коридорам, и безликие молчаливые гвардейцы распахивали перед ними решетку за решеткой. В чадном дыму факелов было трудно дышать, и Гранину казалось, что по бесконечной винтовой лестнице он поднимается прямиком в ад.

Канцлер ждал его в своем кабинете на самой вершине, и Гранин подумал, что не взбирается же он сюда каждый день пешком и что наверняка есть какой-то хитрый подъемный механизм, недоступный для опальных лекарей.

И, хотя Гранину уже было совершенно нечего терять, он все равно боялся этого человека.

Власть, которой обладал канцлер, не имела границ. Наверняка даже императрица его опасалась, что уж говорить о таком мелком человеке, как пропавший много лет назад никому не нужный лекарь.

Хороший, возможно, лучший в городе, но уже позабытый.

— Надо признать, Михаил Алексеевич, вы безупречно выполнили мое маленькое поручение, — благожелательно произнес канцлер, и не думая подниматься из-за огромного, заваленного бумагами стола. Его парик небрежно валялся в кресле вместе с жабо, лысая голова была обмотана шелковым шейным платком, будто канцлера терзала обыкновенная мигрень.

Гранин и не сомневался, что Лядова сдержит обещание и отступится от своих потешных дуэлей, которые и нужны-то ей были исключительного от скуки, для эпатажа и из-за весьма специфического воспитания. Чудо, что папа-атаман до сих пор не отдал ей один из своих полков потехи ради.

Гранин сделал один осторожный шаг вперед и едва не отступил снова, увидев в углу кабинета зловещего цыгана Драго Ружа, усмехавшегося в густую курчавую бороду. Было совершенно невозможно определить, сколько ему лет, — это лицо с одинаковой вероятностью могло принадлежать как сорокалетнему, так и столетнему человеку.

— И это открывает определенные перспективы для нашего сотрудничества, — меж тем размеренно продолжал канцлер, устало прикрыв глаза. — Мария Михайловна сообщила, что Александра уезжает в загородную усадьбу Лядовых, и это существенно усложняет, — тут он фыркнул, — мою шпионскую деятельность.

— Я в деревню не поеду, — немедленно сообщил Гранин, которому вовсе не улыбалось служить канцлеру в позорном качестве соглядатая. И он снова бросил осторожный взгляд на цыгана: ну к чему он здесь?

— Поедете как миленький, голубчик, — по-отечески мягко возразил канцлер, — если, конечно, хотите узнать о судьбе своих сыновей. Супругу вашу уже не вернуть, но ведь родительские чувства не оставили вас и в заточении? Зов крови, Михаил Алексеевич, сложно перешибить, уж я-то знаю.

— Что с Надей? — глухо спросил Гранин, ощущая острую тоску, разлившуюся по груди. Канцлер бил наотмашь, по самому больному, и дышать стало тяжело, а мир потерял свою четкость. Гранин был стариком, и здоровье его, некогда крепкое, изрядно истрепалось от времени. Он даже испугался, что его вот-вот хватит удар, и на всякий случай оперся рукой о кресло.

Умирать на глазах канцлера и его жуткого цыгана не хотелось, и от этой последней насмешки судьбы становилось лишь хуже.

— Ваше исчезновение следовало как-то объяснить, — голос канцлера доносился будто через толстую перину, и Гранину было сложно вникнуть в его слова, — поэтому мы обставили все так, будто вы покинули семью добровольно. Ваша жена осталась разгневанной и, боюсь, полной ненависти к вам.

И тогда в голове Гранина лопнул какой-то сосуд, удерживающий его на поверхности сознания, боль в груди стала невыносимой, а воздух перестал попадать в легкие.

Какой бесславный конец, успел подумать он — и еще о Наденьке, так подло обманутой, и о том, как же она пережила такое предательство, а потом гортанный цыганский голос заполонил все вокруг, слова были незнакомыми, на неизвестном Гранину языке, и он понял, что все еще слышит и даже немного мыслит.

Глава 06

Дом стоял вверх дном, и Сашу закрутила эта веселая карусель.

Кормилица Марфа Марьяновна упаковывала теплые шубы да утварь, бурча себе под нос, но так, чтобы все слышали, что нечего в деревню фарфор везти, авось и тарелками поплоше обойдутся. Отца такая экономия лишь рассердила, и он обещал лично перебить всю посуду, если кто вздумает его дочери безделки подсовывать.

— Ишь, разбушевался, окаянный, — махнула на него рукой Марфушка Марьяновна и пошла к Семеновичу — на жизнь жаловаться.

Изабелла Наумовна гоняла Гришку со связками книг, микстур и настоек.

— Да не переживайте вы так, Белла Умовна, — отбивался денщик, — мне вон Михаил Алексеевич чирий свел, не пропадем!

Тут все удивились и принялись искать нового управляющего, про которого совсем забыли в этой суматохе, да только тот как сквозь землю провалился.

— Сбежал, — расстроилась служанка Груня и загрустила, видимо, успев записать пропажу в интересные кавалеры.

Был бы кто, мимолетно удивилась Саша, нос картошкой, а глаза как у битой жизнью собаки. Нет, если бы Саша решила влюбиться, она бы всенепременно выбрала боевого офицера с безупречной выправкой и при шпаге. А это что? Одно слово — конторщик! Скучная личность, сразу понятно.

Тем не менее был вызван сторож и с пристрастием допрошен: когда Михаил Алексеевич покинул дом и по какой надобности.

— Так ведь рано утром, — степенно отвечал старик, — всучил мне пачку писем, мол для отправки, забрал лошадь, сказал, что в поместье. Эх, Саша Александровна, а каким ты была младенчиком! Ну чисто лягуха полудохлая!

— Как это лягуха? — растерялась она. — Почему вдруг младенчиком? Да что это на тебя нашло-то!

— И сам не знаю, — сторож с превеликой важностью подул на чай в блюдце, Груня поставила ему поближе корзинку с бубликами.

— Ешь-ешь, из булочной это, не Семенович пек, — хмыкнула Марфа Марьяновна.

— Я ведь тут же был, когда тебя привезли, — поделился старик. — Лекарь тот мчался так, будто за ним черти гнались. Я уж думал, прямо на ворота тараном пойдет, но нет, пожалел лошадь… С утра так и стоит та картинка перед глазами, как управляющий ваш верховым уехал.

— А ну иди отсюда, дурак старый, — рассердилась вдруг Марфа Марьяновна, сунула ему бублик в карман и прогнала, не дав даже чаю допить.

А Саша снова растревожилась, вспоминая своего лекаря.

Мчался, значит, милый, будто черти гнались.

Спешил полудохлую лягуху отцу доставить.

А если бы не так? А если бы оставил он ее лакеям канцлеровским, что случилось бы с Сашей? Умертвили бы они ее, не моргнув глазом, как им и было велено? Или доставили ее в Грозовую башню, где заперли бы в подземелье, как того незаконного сына короля, про которого мадемуазель Жюли ей книжку читала? Жила бы она в потемках да с железной маской на лице до конца дней своих.

И Саше так жалко себя стало, что все сборы ей немедленно надоели, и она укуталась потеплее и побежала в конюшни, к жеребцу Бисквиту, на которого отец строго-настрого запретил верхом садиться и даже конюхов всех заранее отругал.

А она и не будет верхом, она рядом постоит.

Гриву его серебристую расчешет.

Конюх ей обрадовался, засуетился, скребок сразу вручил, затараторил, следуя по пятам:

— Ох и доброе ты, Саша Александровна, дело задумала, ох и доброе. Лошадей своих разводить, стало быть? Детки-то у Бисквита нашего загляденье будут, вот сама увидишь!

— Тебе-то кто уже доложил? — рассмеялась она, любуясь жеребцом. Конюх достал из кармана морковку, отчекрыжил от нее ножичком из того же кармана кусочек и вложил Саше в руку:

— Так Михаил Алексеевич с утра за лошадью заходил. Глаза красные — я ему говорю, что же вы, голубчик, расходные книги всю ночь читали или Семеновича пытались в карты обыграть? Гиблое это дело, говорю, у Семеновича хоть и один глаз, да все равно шельмовской. Какое там, отвечает Михаил Алексеевич, письма заводчикам всю ночь писал.

— Ах, что ему приспичило, — c досадой заметила Саша, — по ночам только душегубы работают. Ведь просила не ехать в усадьбу, так понесло все равно.

Саша протянула Бисквиту угощение на открытой ладони. Тот смотрел недоверчиво и даже небрежно и принимать подношение не спешил.

— Вот же тоже черт горделивый, — ласково проговорил конюх. — Меня-то твой папенька ни за что не отпустит, а ты вот что: найди в деревне Андрея Шишкина. Очень он лошадей знает и уважает, Саша Александровна, не пожалеешь.

— Найду, — пообещала она и тихо улыбнулась, когда Бисквит осторожно принял морковку.

Или нет: канцлер не заточил бы ее в подземелье, а оставил бы при себе. И росла бы она нелюбимой сироткой, всеми гонимой.

Вот от каких бед спас ее лекарь, а теперь исчез, как в воду канул, где теперь его искать? Хоть бы записочку прислал, написал бы, как ему на свободе.

Бисквит вдруг сердито попятился и замотал головой, будто черта увидел.

— Смурная ты сегодня, Саша Александровна, — вздохнул конюх, — разве ж можно к лошадям в таком настроении! Лошадь, она все чувствует.

И он выставил ее вон, ладно хоть морковкой поделился.

Саша шла по скользкой льдистой дорожке, грызла морковку и очень жалела, что не может отплатить лекарю добром за добро. Вот бы он попал в беду, а она, героически сверкая шпагой, спасла бы его от разбойников.

Совсем замечтавшись, Саша оскользнулась на луже и пребольно плюхнулась прямо на фижмы.

Спустя несколько дней управляющий появился так же незаметно, как и исчез. Саша тащила сверху коробку своих оловянных солдатиков, которых обязательно нужно было забрать с собой в деревню, когда увидела, как Груня бочком-бочком направляется в сторону кабинета с подносом в руках. Отца дома не было, он с утра расфуфырился необыкновенно и поехал во дворец, твердо намереваясь добиться наконец аудиенции у императрицы, которая увиливала от встречи вот уже второй месяц. Эти прятки носили ритуальный характер: отец будет требовать средств на фураж и амуницию, а государыня жаловаться на расходы и свою несчастную жизнь. Поскольку каждый год происходило одно и то же, отец предусмотрительно вдвое увеличивал нужную ему сумму, а императрица вдвое ее уменьшала, торгуясь с азартом рыночного горшечника.

Глава 07

Гранину не понадобилось много времени, чтобы разобраться в доме, куда его привела причудливая судьба. Или, вернее, причуды великого канцлера.

Все в доме Лядовых вертелось вокруг одной Александры, и каждый его обитатель, от громогласного и шумного атамана до последнего мальчика на побегушках, относился к ней как к непоседливому, но очень любимому ребенку или сестре.

Сама Лядова воспринимала такое положение дел как должное, но не было в ней ни гордыни, ни заносчивости. Она могла сорваться с места, чтобы расцеловать Марфу Марьяновну, отобрать у Груни поднос с чаем и отнести его управляющему или выбежать из дома, чтобы угостить яблоком посыльного.

Александра общалась с поваром или денщиком с той же ласковой веселостью, что и со своей гувернанткой или кормилицей, обожала отца, нисколько его не пугалась и пребывала в полной уверенности, что все в этом мире должно подчиняться ее желаниям.

При этом она не казалось капризной или избалованной, покорно ела невыносимую стряпню Семеновича, была равнодушна к одежде и украшениям и не гнушалась накрыть на стол или поставить самовар.

— Она у меня с шести лет на земле спала, — заметил как-то денщик Гришка, наблюдая в окно, как Лядова лихо спешивается со своей буланой Кары, возвращаясь с верховой прогулки с отцом.

Как-то так повелось, что все домашние повадились приходить в конторку к Гранину, чтобы выпить вместе чаю и поболтать.

Это было некстати: ему стоило больших трудов разобраться в бухгалтерии загородного имения, цифры плохо давались, и голова шла кругом от множества вопросов.

— Отчего же столь суровое воспитание? — рассеянно спросил Гранин, пытаясь сообразить, почему при крайне низких урожаях деревня тратит баснословные суммы на косы, серпы, бороны и сохи. Согласно расходам, там должна обитать целая орда землепашцев, однако куда они девают гречиху, пшеницу, овес или что там еще выращивается?

— А это старого атамана заслуга, — охотно отозвался Гришка. — Александр Васильевич-то над дочерью дышать боялся! Шутка ли: пять лет колыбель Саши Александровны стояла в хозяйской спальне, а папаша вставал по сто раз за ночь, слушая, не перестала ли девочка дышать. Уж такая напасть была! А потом у старого атамана терпение и кончилось. Он выдернул внучку из теплого дома, посадил в седло да и уехал с ней на все лето в степи, на заставы. Александр Васильевич едва с ума не сошел, помчался вдогонку, но осенью Саша Александровна вернулась румяной, загорелой и крепкой. Так и повелось.

— Обо мне сплетничаете? — весело спросила Лядова от порога.

Она была все еще в костюме для верховой езды, румяная после прогулки, растрепанная и хорошенькая.

Гранин отметил про себя, что в его любовании нет ничего низменного, свойственного обычно мужчинам при взгляде на красивую девушку. С таким же умилением он мог бы радоваться очаровательному щенку или ребенку.

Молодость не может вернуться по щелчку цыганских пальцев, с неожиданной печалью подумал он. Изменилось только бренное тело, но не душа.

— Ты оставь нас, голубчик, — с нежной улыбкой попросила Александра Гришку, — мне с Михаилом Алексеевичем поговорить надо. Да и Марфа Марьяновна тебя ищет.

— Опять, значит, тюки таскать, — вздохнул денщик и неохотно убрался, притворив за собой дверь.

— Михаил Алексеевич, — Лядова села на его место, устроила подбородок на ладонях и уставилась на Гранина внимательным и лукавым взглядом. От нее пахло морозом, молоком и лошадьми. — А вы можете посчитать для меня? Если мне нужно пять платьев по восемнадцать рублей и четыре по тридцать пять, то сколько денег мне итого просить у папеньки?

— Это какой-то экзамен, Александра Александровна? — удивился Гранин. — Разве же можно пошить платье за такие деньги?

— Экзамен, который вы провалили, — подтвердила она с удовольствием. — Я ведь за вами наблюдала, Михаил Алексеевич, и догадалась, что вы к счетам непривычны.

— Совершенно непривычен, — со вздохом признался Гранин, испытывая одновременно облегчение и тревогу.

Роль, которую назначил для него канцлер, — шпионом при Лядовой — стояла поперек горла, не говоря уж о второй, еще более неприятной миссии. Однако разоблачение могло окончательно разлучить его с сыновьями, и отвращение к самому себе мешалось с отцовской тоской.

— Ах, как это славно, что вы не стали отпираться, — неожиданно обрадовалась Лядова. — Если я чего и не могу терпеть — так это вранья. Об этом все знают! Даже Груня однажды не стерпела, стащила у меня брошку, но потом сама же и призналась. И я ее тут же простила, Михаил Алексеевич. Что брошка, разве она важнее честной повинной?

— Доложите теперь Александру Васильевичу?

— Нет-нет, — вспыхнула Лядова, — этого не хватало. Первая плеть обманщикам, вторая — доносчикам, не так ли?

Очевидно, что Гранин окажется бит с двух рук.

— Вы мне лучше расскажите, как это вы в управляющие подались без всякого опыта?

— Нужда, Александра Александровна. Прежняя служба осточертела мне…

— Из-за смерти вашей жены, да? — участливо перебила его Лядова. — Все разом стало противно? Милый вы мой, только не становитесь, как мой отец. Двадцать два года траура! Разве ж мыслимо так хоронить себя?

— А разве горе поддается рассудку?

— Прекрасно поддается, — она в раздражении стянула перчатки и кинула их поверх бумаг. — И это все упрямство, а не рассудок. Человек рожден, чтобы дышать полной грудью, а не холить свои печали.

— Это молодость ваша говорит, — возразил Гранин, невольно улыбаясь.

— Ах ты боже мой, нашли себе оправдание. Будто вы старше на сто лет, а не на десять зим! Посмотрите на меня — я ведь с рождения обездолена, моя мама умерла в тот же час, в который я родилась. Но мне наградой самый лучший отец, и вам обязательно будет утешение, вы только не провороньте его и не отвернитесь.

— Беру свои слова назад, — засмеялся Гранин, увлеченный ее горячностью, — вашими устами говорит сама мудрость.

— Вот то-то же, — кивнула она, явно довольная. — А что касается вашего опыта, то дурное дело нехитрое. Цифрам даже меня в конце концов обучили, — и Лядова подмигнула ему.

Глава 08

Когда Саша была маленькой, ей никто не запрещал играть с деревенскими детьми, и она шла по знакомым улочкам с чувством нежного узнавания. С ней то и дело кто-то здоровался, и она останавливалась, чтобы переброситься несколькими словечками.

Но вот Андрея Шишкина, вышедшего встречать их на крыльцо, она не помнила. Выправка выдавала в нем старого вояку, дубленое лицо было загорелым дочерна и покрытым морщинами — таких состарившихся солдат здесь жило немало. Кто-то умудрился жениться, но многие доживали свой век в одиночку. Отец и дед навещали их несколько раз в год, накрывая стол и вспоминая былые времена. Сашу не брали на такие сходки — уж на что отец смотрел сквозь пальцы на все ее вольности, но даже он считал, что грубоватый солдатский юмор слишком солен для молодой девицы.

— Саша Александровна, — Шишкин скупо улыбнулся, — а выросла-то как! Я ведь помню тебя ростом мне по колено.

— У меня в няньках, — пояснила Саша Михаилу Алексеевичу, — все папино войско числилось.

Управляющий, который после встречи с деревенской ведьмой стал еще печальнее обычного, промолчал.

— И что же ты вдруг вспомнила о старике? — прервал это молчание Шишкин.

— Лошадей хочу разводить, — ответила Саша, — лядовскую породу…

Он не дослушал ее. Развернулся и ушел в дом.

Саша недоуменно перевела взгляд на Михаила Алексеевича.

— Что это он? — спросила она. — Куда? Разве я обидела как-нибудь?

— Вы, Александра Александровна, — учтиво и отстраненно ответил он, — не можете никого обидеть.

— Пустое, — досадливо перебила она, — пустое вы сейчас говорите, ненужное. Как будто не человек, а лишь оболочка от него.

Михаил Алексеевич посмотрел на нее едва не с испугом, потом криво усмехнулся.

Но хотя бы в глазах его появилось что-то живое.

— Неужели и вы тоже ведьма? — спросил он уже обычным своим, мягким и теплым голосом. — Читаете меня как книгу.

— Нет-нет, — возразила Саша, обрадованная его возвращением, — книги я совсем не люблю. Разве что сказки немного…

И теперь настал ее черед для молчания. Воспоминание о хрипловатом старческом голосе окутало ее облаком, она будто вдохнула запах трав и снова ощутила ту необыкновенную радость, которую испытывала рядом с лекарем.

В эту минуту хлопнула дверь, и появился Шишкин с солдатским мешком за плечами.

— Ну пойдем, Саша Александровна, — сказал он решительно, — конюшни смотреть. Лядовская порода, стало быть?

И он зашагал в сторону усадьбы вперед их.

— Ступайте, — проговорил Михаил Алексеевич задумчиво, — а я поищу деревенского старосту. Поговорить мне с ним надо.

Саша ободряюще улыбнулась.

Она верила, что некоторая неопытность не помешает ему стать хорошим управляющим.

Саша быстро пожалела, что отпустила Михаила Алексеевича: Шишкин с необычайной деловитостью, будто всю жизнь этим занимался, оглядел деревянные конюшни, остался недоволен и принялся сыпать указаниями: денников требуется больше, манеж желательно теплый, шорную, фуражную и сараи — перестроить, коновала — выписать из города.

— Да я же за вами не успеваю, — наконец взмолилась Саша, — вы расскажите все Михаилу Алексеевичу, уж он обо всем позаботится.

— Знаю я эту породу, — недовольно обронил Шишкин, — Мелехов вон тоже заботливый. А земля — она хозяина требует!

Саша промолчала, закусив губу. Упрек попал в открытую рану: ведь именно из-за нее отец когда-то переехал в город, а теперь пообвыкся там, пристрастился к карточной игре и даже балами перестал брезговать.

Репутация у него была такая, что дамы всех рангов немедленно приходили в волнение, стоило вольному атаману где-нибудь появиться. Его упорное одиночество только подогревало их интерес, и до Саши долетали слухи, что дело доходило до ставок.

Однако крепость оставалась неприступной.

Ах, если бы удалось женить папу, Саша чувствовала бы себя куда спокойнее.

Михаил Алексеевич вернулся из деревни озабоченным, хмурым, но слушал Шишкина внимательно, что-то записывал и задавал множество уточняющих расспросов. Он казался столь внимательным, что бывший вояка даже простил ему полную дремучесть в области коневодства. Объяснял охотно и степенно, и Саша, обещавшая себе ни за что не отлынивать от скучных этих разговоров, незаметно для себя заснула на диванчике в конторке.

Ей приснился лекарь, но был он сам на себя не похож. Отчего-то он чах над счетами, выводил на бумаге столбики цифр и выглядел потерянным и несчастным. Вокруг клубилась тьма, и из льдисто-голубых глаз смотрела на мир такая звериная тоска, что Саша заплакала и проснулась.

Уже совсем стемнело, и из открытых дверей слышно было, как в столовой звенят посудой, что-то веселое напевает Груня, которую нисколько не огорчил их переезд. За окнами хрипло побрехивал старый пес приказчика Мелехова, там робко, будто не веря в наступление настоящей зимы, кружились снежные хлопья, а Марфа Марьяновна сидела рядом и тихо гладила Сашу по голове.

— Что ты, что ты, милая, — шептала кормилица, — будто места себе не находишь.

— Сама не знаю, — Саша прижалась к ней, обвила руками, спрятала лицо на необъятной груди. — Будто потеряла, чего не имела.

— Молодая ты, глупая, попусту себя терзаешь.

— Попусту, Марфушка Марьяновна, — согласилась Саша, — совершенно попусту.

Они еще немного посидели, обнявшись, а потом Изабелла Наумовна позвала к ужину.

Голод рассеял остатки сна: Саша забыла пообедать, а Марфа Марьяновна, занятая обустройством, не поймала свою воспитанницу и не усадила ее за стол.

Михаил Алексеевич, равнодушный к пустым беседам, с увлечением читал «Наставления для управляющего имением».

Изабелла Наумовна же выглядела прескверно: будто проплакала целый день.

Саша огорченно подумала, что если она ожидала, что отец ощутит ее потерю и соскучится, то это зря. Лядовых такими тонкостями не пронять. Возможно, чтобы обратить на себя внимание, Изабелле Наумовне стоило приставить к горлу атамана кинжал.

Глава 09

Саша все думала и думала, как же поговорить с отцом о маме, но так ни на что и не решилась. С малых лет она привыкла, что на подобные расспросы он отвечает односложно, становится угрюмым, резким, пугающим. Ее огорчали такие перемены, и она научилась держать свои вопросы при себе, и даже теперь, когда Саша стала совсем взрослой и детские страхи больше не терзали ее, она предпочитала не будить лиха.

Но история, рассказанная лекарем, обжигала ее изнутри, мешала спать, душила ужасающей недосказанностью.

Она не понимала, почему мама оказалась так больна, не понимала, почему отец не женился на ней, — ведь мог бы, мог, даже если канцлер и был против.

Совершенно измучившись, Саша проснулась на рассвете и села растрепой за письмо единственному человеку, который мог пролить свет на мрак ее рождения.

Дед с бабушкой несколько лет назад уехали на дальние заставы, решив, что сын и внучка достаточно повзрослели, чтобы обойтись без их присмотра. «Воли хочется, простора», — объяснил это желание Василий Никифорович, и Варвара Афанасьевна, величественная, княжеского рода, все еще сохранившая следы былой красоты, ни словом, ни взглядом не стала возражать.

Саша писала подробно, описывая дуэль и ранение, лекаря и лечебницу, его могучие плечи и белоснежные волосы. И еще подробнее — про то, что рассказал ей этот старик. На улице уже совсем рассвело, когда она закончила, задыхаясь от слез, превращающих чернила в кляксы.

И тут в ее окно прилетело снежком. Ойкнув, Саша укуталась плотнее в цветастую шаль и выглянула на улицу.

Во дворе стоял приказчик Мелехов и махал ей руками.

— Батюшки, и неймется ему спозаранку, — удивилась Саша, поспешно запахивая на себе глухую крестьянскую поневу и не собираясь рядиться в настоящее платье в такое неурочное время.

Замотавшись теплее, она задула ненужную уже свечу, выскользнула из комнаты, прислушиваясь к тому, как просыпается дом. На кухне повар Семенович вяло ругался с Марфой Марьяновной. Пахло горелым хлебом.

Саша выскочила на улицу, легко сбежала с крыльца и остановилась, чтобы погладить брехливого мелеховского пса.

— И не спится тебе, — сказала она приказчику с легким упреком. — Что же ты снежками вздумал бросаться, как дите малое?

— А ты, Саша Александровна, послушай, — проговорил Мелехов важно и озабоченно. — Дело-то деликатное. Крадет твой новый управляющий.

— Михаил Алексеевич? — зачем-то уточнила Саша, будто у нее управляющих было как у дурака махорки.

— До рассвета понес, — загадочно сообщил Мелехов.

— Да что понес-то, — совсем растерялась она, — куда? Зачем?

Снег скрипнул за ее спиной.

Михаил Алексеевич легко шагал по подъездной аллее, нисколько не таясь.

Его простоватая физиономия выражала полнейшее спокойствие, какое бывает только у человека с чистой совестью.

— Явился, — буркнул Мелехов.

— Доброе утро, — благожелательно произнес Михаил Алексеевич, приблизившись. — Рано встаете, Александра Александровна.

— А вот пусть он и скажет, голубчик — что и кому он упер, — злобно воскликнул Мелехов, — ты шубы-то, барышня, пересчитай. Поди цыганам снес, они тут неподалеку стоят.

— Цыгане? — встрепенулся Михаил Алексеевич. — Да где же?

— Отпираешься, стало быть?

Управляющий посмотрел на Сашу с немым вопросом — мол, что этому блаженному привиделось?

— Говорит — крадете вы, — пояснила она с неловкостью.

— Грешен, — весело согласился враз повеселевший Михаил Алексеевич, — утащил свиной окорок из ваших запасов.

— Окорок? — изумилась она. — Для чего это?

— Для ведьмы.

— Тююю, дьявольское отродье, — совсем разозлился Мелехов, — перстни да деньги, Саша Александровна, проверь!

— Для той самой, которую мы видели вчера? — впечатленная, Саша подхватила Михаила Алексеевича под руку, подталкивая его в сторону дома. — И что же вам охота пришла относить ей окорок в потемках? Или вы так ухаживать вздумали?

Он рассмеялся, учтиво открывая перед ней дверь.

— А ты молодец, бдительный, — крикнула Саша Мелехову, прежде чем зайти внутрь. — К ведьме без подарка никак нельзя, — сказал Михаил Алексеевич серьезно, пока Саша выпутывалась из платков и шалей.

— Это еще что за явление? — появившись из кухни с самоваром, буркнула Марфа Марьяновна. — Куда это вас носило в такое время?

— А вот Михаил Алексеевич ведьме окорок таскал, — охотно сказала Саша, — Марфушка Марьяновна, пусть Груня завтрак подает. Послушаем заодно деревенские сказки.

Эхом вспомнились ей слова лекаря: «Моя бабушка была сельской ведьмой и могла порчу навести одним взглядом. Страшная, скажу я тебе, была старушка, я ее обожал до слез».

Вздохнув, Саша прошла в столовую под грозный окрик кормилицы:

— Во что это ты, сумасшедшая, вырядилась? Собралась корову доить?

— А мне в корсетах по деревне разгуливать?

— В смирительной рубашке! Попадешь в Прядильный дом, будешь есть одну овсянку! Что про нас Михаил Алексеевич подумает?

— А он вообще известный плут, стоит ли переживать о его мнении!

— Александра Александровна, — сокрушенно попенял ей он.

Саша села за пустой пока стол, подперла подбородок ладонями и посмотрела на него с любопытством.

— Ну говорите же быстрее, — поторопила она, — что вам понадобилось от ведьмы?

— Будущее хотел увидеть, — ответил Михаил Алексеевич, усаживаясь напротив, — однако оно покрыто туманом.

— Теперь к цыганам пойдете? — спросила Саша, от которой не укрылось, как встрепенуло его известие о том, что неподалеку стоит табор.

— Обязательно пойду, — согласился он.

Появилась Груня с тарелками, широко улыбнулась Михаилу Алексеевичу и плавно поплыла лебедушкой, кружа вокруг стола.

— А возьмите меня с собой, — попросила Саша, — я и лошадей заодно посмотрю.

— Вы же понимаете, каким путем они в табор попадают?

— Неисповедимым, — хихикнула Саша. — Что же вас так занимает ваше будущее? Оно ведь и так, и так наступит, просто подождите немного.

Глава 10

Возвращаясь из уездного города, Гранин вместе с Шишкиным объехали часть пашен и лугов. Конечно, те уже были припорошены снегом, но земля все помнила.

Земля говорила с сыном травницы.

Последние сомнения оказались развеяны: Мелехов продавал на сторону большую часть хозяйского урожая, что подтвердил и городской староста накануне. А беззаботный атаман, очевидно, не утруждал себя чтением отчетов и хоть каким-то интересом к усадьбе. Он прекрасно жил на средства, которые выделяла казна на содержание его войск. Императрица, хоть и всячески отлынивала от дел государственных, безопасность границ блюла неукоснительно.

Меньше всего Гранину хотелось начинать свою службу на Лядова с доносов, ему претила мысль о том, какая расправа может ожидать Мелехова.

Однако позволять обкрадывать Лядова и впредь было невозможно тоже, и после ужина Гранин все же написал длинное письмо атаману, заодно испрашивая разрешения на постройку каменных конюшен и прикладывая стоимость их возведения. Он подробно перечислил достоинства таких конюшен, ссылаясь на мнение Шишкина, а также попросил дополнительных работников, держа в уме, что Лядовой может понадобиться дополнительная охрана, ведь кто знает, каких хлопот теперь ждать от графа Плахова.

Того самого Плахова, которого канцлер твердо решил обвенчать с Лядовой.

Это и было вторым поручением для Гранина: сделать все возможное, чтобы девица прониклась графскими достоинствами и одарила Плахова несвойственной ей благосклонностью.

Выступать в роли сватьи Гранин и прежде не собирался, а после того, что услышал сегодня о манерах графа, и подавно. Да, он мог ради встречи с сыновьями обманывать Лядовых и притворяться кем-то другим, но причинить хоть какой-то вред Александре Александровне? Никогда.

Мысль о том, что, защищая ее от графа, он лишал себя возможности узнать хоть что-то о сыновьях, казалась невыносимой. Однако Гранин гнал от себя тоску: что толку верить канцлеру? Тот в любом случае поступал как ему заблагорассудится.

К тому же, судя по словам деревенской ведьмы, жить Гранину все равно недолго осталось, и он совершенно не намеревался поступаться собственными убеждениями ради иллюзорных надежд.

Все эти мысли не нашли отражения на бумаге, письмо получилось исключительно деловым, но столь подробным, что вызывало изрядные сомнения — хватит ли нетерпеливому атаману усидчивости, чтобы дочитать его до конца.

Закончив писать, Гранин отправился на поиски Семеновича, который радостно сбежал из комнатки за кухней под крыло Шишкина. Он нашел эту парочку в небольшой хибарке, стоявшей чуть поодаль от деревянных старых конюшен — чтобы, случись пожар, огонь не перекинулся к лошадям.

Шишкин до блеска начищал медные бляхи, которыми украшали сбруи для защиты от нечистого духа. Семенович, развалившись на полатях, рассуждал о преимуществах лошадей перед чугунками. Увидев Гранина, он вскочил на ноги и преданно уставился на него.

— Братец, — попросил Гранин, — ты уж отвези поутру письмо атаману.

— Я хоть сейчас!

— Ну, куда в ночь-то, — покачал он головой.

Покинув хибарку, Гранин некоторое время постоял задумчиво, вдыхая морозный воздух. А потом все же постучал во флигель Мелехова.

Приказчик открыл быстро, черная густая борода воинственно топорщилась, а злые мелкие глазки так и бегали по лицу Гранина, показалось даже, будто пауки перебирают по коже быстрыми лапками.

— Поговорить бы, — сказал Гранин хмуро и шагнул вперед.

Внутри оказалось неожиданно нарядно — шелковые подушки на изогнутом диванчике, кружевные шторы. Совсем обнаглел приказчик Мелехов, совсем никого не боялся.

Приезд Лядовой, должно быть, стал для него пренеприятнейшим известием, но шелка он даже не подумал прибрать.

— Я написал Александру Васильевичу, — коротко уведомил его Гранин. — Завтра утром письмо будет отправлено.

Он был недоволен собой: что за нелепая жалость к паскуднику!

Целитель по своей сути, Гранин ни в какую не желал быть причиной страданий живого существа. И он, после долгих сомнений, все же решился подарить Мелехову ночь, чтобы тот успел скрыться от атаманского гнева.

Развернувшись, Гранин уже хотел уйти, но тут тяжелый удар обрушился на его голову сзади, и мир померк.

— Может, его водой окатить?

— Или снегом натереть?

— Оплеуху надобно.

— Никто Михаила Алексеевича бить не будет, — этот голос он узнал. Саша Александровна.

— Я вас слышу, — на всякий случай уведомил их Гранин, пока его не макнули головой в сугроб. Открыл глаза и тут же закрыл снова: голова болела, а свет приносил страдания.

Он лежал в постели в собственной комнате, а рядом, помимо Саши Александровны, были Груня, Изабелла Наумовна и Марфа Марьяновна.

— Слышите — вот и славно, — ласково пропела Саша Александровна, — Шишкин за доктором поехал, а вы пока лежите спокойно.

— Да я и не намеревался… в кадриль. Где Мелехов?

— Связан в амбаре. Семенович все же решил ваше письмо ночью доставить, такая прыть, такая резвость! Видать, и вправду одичал на кухне-то. Как раз седлал Грозу, а тут видит — по конюшне Мелехов крадется с заплечным мешком, аки тать. Ну он и дал ему по уху, не раздумывая. У отца все такие… сначала бьют, потом спрашивают. Побежал Семенович вас искать, а вас и нет нигде. Заглянули во флигель, а там башмаки из-за дивана торчат... Марфушка Марьяновна, Белла Наумовна, Грунечка, вы нас оставьте на минутку, — неожиданно закончила она.

— В спальне мужчины? Ночью? — скорбно уточнила гувернантка.

— А вы стойте под окном и подглядывайте! Главное, не подслушивайте. Дело у нас тут деликатное, для многих ушей непригодное. Ну ступайте же, — в голосе Саши Александровны проступило властное нетерпение, и Гранин улыбнулся тихонько. Лиха атаманова кровь, не терпит возражений.

Послышались шорох юбок, шаги, скрип двери.

— Прочитали, стало быть, письмо? — тихонько спросил Гранин.