Дочь хранителя тайны

I

Снег пошел за несколько часов до того, как у нее начались роды. Сначала – редкими хлопьями в скучном предвечернем небе, затем – поземкой, миниатюрными смерчами, налетавшими на парадное крыльцо. Он стоял рядом с ней у окна и смотрел, как взвиваются в воздух, кружат и медленно опускаются на землю снежные вихри. По всей округе зажегся свет, голые ветви деревьев побелели.

После ужина он развел огонь в камине, совершив вылазку во двор к поленнице, которую сам сложил осенью за гаражом. В лицо колко ударило холодом; снегу на дорожке намело уже по щиколотку. Он набрал дров, стряхнув с них мягкие шапки, и занес в дом. Поленья на чугунной решетке занялись сразу, и он некоторое время сидел по-турецки перед очагом, подкладывая дрова и глядя, как скачут языки пламени – завораживающие, обведенные голубой каймой. За окном бесшумно летел снег, густой, электрически яркий в конусах света от уличных фонарей. Наконец он встал и выглянул в окно. Их машина успела превратиться в пушистый сугроб на краю дороги, а цепочка его следов, ведущая к дому, совершенно исчезла.

Он отряхнул руки от пепла и сел на диван рядом с женой. Та лежала, подняв ноги на подушки, скрестив отекшие лодыжки и упирая в живот книгу доктора Спока. Она с головой ушла в чтение и всякий раз перед тем, как перевернуть страницу, рассеянно облизывала указательный палец. У нее были узкие кисти с короткими крепкими пальцами; она читала, слегка закусив нижнюю губу. Глядя на нее, он ощутил прилив любви и глубокого изумления, что она – его жена и очень скоро, недели через три, у них родится ребенок. Первый ребенок. Они всего год как поженились.

Он подоткнул одеяло ей под ноги. Жена подняла глаза и улыбнулась.

– Знаешь, я все думаю, как это бывает, – сказала она. – До рождения, я имею в виду. Жалко, что мы ничего не помним. – Она распахнула халат, задрала надетый под него свитер, обнажила живот, круглый и твердый, как дыня, и провела рукой по его гладкой поверхности. Отблески огня в камине заиграли на коже, зажгли красноватым золотом волосы. – Сидишь там, наверное, как в большом фонаре, да? Я читала, что свет проникает сквозь кожу, а у ребенка уже есть зрение.

– Не знаю, – ответил он.

Жена удивленно рассмеялась:

– Как же так? Ты ведь врач.

– Хирург-ортопед, – напомнил он. – Могу рассказать, как формируются кости у зародыша, и только. – Он приподнял ее ступню в голубом носке, опухшую, но по-прежнему изящную, и стал нежно массировать плюсну, предплюсневые кости и – сквозь плотный слой мышц и кожный покров – фаланги пальцев, напоминающие полураскрытый веер. Тишина комнаты наполнилась ее дыханием, ступня согревала его ладони; он представлял себе совершенное, симметричное таинство ее костей. В беременности она казалась ему красивой, но очень хрупкой; под белой кожей слабо проступали тонкие голубые вены.

Все протекало идеально, без осложнений. И тем не менее он уже несколько месяцев не мог заниматься с ней любовью – ему хотелось лишь оберегать ее, носить на руках, укутывать, подавать в чашечке заварной крем.

– Я не инвалид, – смеясь, протестовала она, втайне радуясь его заботе. – Не птенец, которого ты нашел в траве перед домом.

Иногда он, проснувшись, любовался спящей женой: смотрел, как трепещут ее веки и медленно, равномерно вздымается грудь, как покойно лежит, откинутая в сторону, рука с маленькой, полностью помещающейся в его ладони кистью.

Она была на одиннадцать лет моложе его. Впервые он увидел ее чуть больше года назад – она поднималась на эскалаторе центрального универмага, куда в одну из суббот серого ноября он пришел купить галстук. Ему исполнилось тридцать три, и он совсем недавно перебрался в Лексингтон, штат Кентукки. Бледная, с сияющей кожей, элегантной прической и жемчугом, мерцающим на шее и в мочках ушей, она неземным видением выделялась из толпы. Он ринулся вверх по эскалатору, расталкивая людей, стараясь не потерять из виду темно-зеленое шерстяное пальто. Она поднялась на четвертый этаж, в отдел белья и чулочных изделий. Он бросился было за ней сквозь бескрайний лес стоек с воздушными комбинациями, лифчиками и трусиками, но его остановила продавщица в синем форменном платье с белым воротничком и, улыбаясь, предложила свою помощь. Халат, сказал он, лихорадочно шаря взглядом по рядам, пока наконец не увидел светлые волосы, темно-зеленое плечо, чуть склоненную голову и изящный изгиб бледной шеи. Халат для моей сестры из Нового Орлеана. Сестры у него, понятно, не было, и вообще, насколько он знал, родственников в живых не осталось.

Продавщица исчезла и через мгновение вернулась с тремя халатами из плотной махровой ткани. Едва взглянув, он ткнул наугад, выбрал верхний. Только три размера, объясняла продавщица, а другие цвета будут в следующем месяце, но он уже шагал по проходу, перебросив через руку коралловый халат, в фанатичном стремлении к своей цели нетерпеливо лавируя среди покупательниц. Его ботинки громко скрипели на плитах пола. Она перебирала пакетики с дорогими чулками. В целлофановых окошечках были видны их цвета: серо-коричневый, синий и бордовый, темный, как свиная кровь. Она задела его рукавом зеленого пальто, и он ощутил запах духов, тонкий, но всепроникающий, сразу вызвавший в памяти бледные восковые лепестки сирени и студенческую квартиру, которую он когда-то снимал в Питтсбурге. Низкие окна были вечно мутны от сажи и гари сталелитейного завода, но весной за ними неизменно бушевала сирень. Ее гроздья, лавандовые, белые, жались к стеклу; их аромат струился в комнаты подобно свету.

Он откашлялся – едва мог дышать – и приподнял махровый халат, привлекая к себе внимание, но барышня за прилавком, со смехом рассказывая о чем-то своей товарке, игнорировала его жест. Он кашлянул еще раз. Она раздраженно посмотрела на него, кивнула на покупательницу – та держала в руке три тонкие чулочные упаковки, похожие на гигантские игральные карты, – и холодно, высокомерно бросила:

– Боюсь, мисс Эшер подошла первой.

Мисс Эшер… Он впервые заглянул ей в глаза и поразился их цвету – темно-зеленому, как пальто. Она окинула взглядом его солидное твидовое пальто, лицо, чисто выбритое и розовое от холода, аккуратно подстриженные ногти. Улыбнулась с легким удивлением, чуть отстранение глянула на халат в его руке:

– Для жены?

Он уловил изысканный выговор уроженки Кентукки – в городе потомственной денежной аристократии подобным вещам придавалось большое значение. Прожив в здешних местах всего полгода, он успел это усвоить.

– Ничего-ничего, Джин, – продолжила она, поворачиваясь к девушке за прилавком. – Обслужи сначала джентльмена – ему, бедняге, должно быть, страшно неуютно среди всех этих кружев.

– Это для сестры! – выпалил он, спеша загладить неприятное впечатление, которое произвел. Здесь с ним и раньше такое случалось – его излишняя прямота и напористость нередко обижала людей. Халат соскользнул на пол; он нагнулся за ним и поднял, чувствуя, как вмиг запылало лицо. Ее перчатки лежали на стекле прилавка, рядом с обнаженными руками, легко обнимавшими друг друга. Его смущение, похоже, смягчило ее – когда их взгляды опять встретились, она смотрела на него ласково.

Он повторил попытку объясниться:

– Простите. Сам не знаю, что делаю. Очень тороплюсь. Я врач, опаздываю в больницу.

Она перестала улыбаться, посерьезнела:

– Понятно. – И обратилась к продавщице: – В самом деле, Джин, обслужи джентльмена первым.

Она согласилась встретиться с ним еще раз, записав на листочке свое имя и номер телефона безупречным почерком, усвоенным с третьего класса благодаря усилиям учительницы, в прошлом монахини, сумевшей добиться, чтобы правила каллиграфии навсегда отпечатались в головах ее маленьких подопечных. Каждая буква имеет свой, уникальный облик, объясняла она, и ваша обязанность – точно его передать. Восьмилетняя девочка, бледненькая и худенькая, – девушка в зеленом пальто, которой суждено было стать его женой, – сжимая маленькими пальчиками ручку, одна в своей комнате часами училась писать, пока строчки не потекли из-под пера с грациозной легкостью ручейка. Позже, слушая этот рассказ, он представлял ее склоненную голову в круге света от лампы, измученные пальчики и поражался ее упорству, вере в красоту и преклонению перед авторитетом бывшей монахини. В тот день, однако, ничего этого он еще не знал. В тот день, переходя из палаты в палату с клочком бумаги в кармане белого халата, он вспоминал буквы, перетекающие одна в другую, – идеальный образ ее имени. Он позвонил ей тем же вечером и пригласил поужинать на следующий день, а три месяца спустя они поженились.

Под конец беременности мягкий коралловый халат стал ей как раз впору. Он сунул его куда-то прямо в упаковке, а она нашла и показала ему. «Но ведь твоя сестра давно умерла», – воскликнула, вдруг изумившись, и он на мгновение застыл с глупой улыбкой. Ложь годичной давности темной птицей метнулась по комнате. Затем он покаянно пожал плечами: «Познакомиться хотел – вот и ляпнул… первое, что на ум пришло». Она улыбнулась, шагнула к нему и обняла.

Снег кружил и кружил. Несколько часов они читали и разговаривали. Иногда она хватала его руку и клала себе на живот, пощупать, как шевелится ребенок. Время от времени он вставал подложить дров в камин и выглядывал в окно, прикидывая толщину снежного слоя – дюйма три, потом пять, шесть. На улицах все как-то притихло, бесшумно катили размытые тени редких машин.

В одиннадцать она пошла спать, а он остался внизу с последним номером «Вестника травматологии и ортопедии». Врачом он считался очень хорошим, талантливым диагностом и умелым хирургом; был первым в своем выпуске. И все же он был еще молод, не слишком уверен в себе (хотя тщательно это скрывал) и потому не упускал случая повысить квалификацию и скрупулезно заносил в свой актив каждое новое достижение. Он ощущал себя белой вороной, родившись с тягой к учебе в семье, поглощенной сиюминутным выживанием. Его родителям образование представлялось ненужной роскошью, от которой неизвестно чего ждать. Люди крайне бедные, они если и обращались к врачам, то в больницу Моргантауна за пятьдесят миль от дома. У него сохранились яркие воспоминания об этих нечастых поездках: тряска в кузове одолженного у соседей грузовичка, клубы пыли за бортом. «Попляшем по дороге!» – кричала ему сестра из кабины, где сидела вместе с родителями. Помещения больницы Моргантауна удручали тусклым освещением, мрачностью стен болотного цвета, вечной спешкой замотанных врачей.

Прошло много лет, но до сих пор он временами чувствовал взгляд тех врачей и ощущал себя самозванцем, которого при первой же оплошности разоблачат. Он сам понимал, что это ощущение повлияло на его выбор специальности. Нет, не для него ненадежные успехи общей медицины, тонкий лед кардиохирургии. Он вправлял вывихи, накладывал гипсовые повязки, изучал рентгеновские снимки, наблюдая за медленным, но неуклонным, волшебным срастанием переломов. Ему нравилась незыблемость костей, побеждающих даже белое пламя кремации, практически вечных. Было так легко верить в нечто столь вещественное и предсказуемое.

Он читал глубоко за полночь, а когда буквы начали бессмысленно прыгать на белых страницах, бросил журнал на кофейный столик и занялся камином. Кочергой разбил прогоревшие дрова на угольки, полностью открыл вьюшку и задвинул медную каминную решетку. После чего выключил свет, и в слое пепла – нежного, белого, будто снег, укрывший перила крыльца и рододендроны, – замерцали крохотные огоньки.

Ступеньки скрипели под его башмаками. Он остановился у двери в детскую, приглядываясь к смутным силуэтам кроватки, пеленального столика и мягких игрушек на полках. Стены здесь были бледные, цвета морской волны. На дальней стене – лоскутное одеяло с Матушкой Гусыней, которое жена сшила сама, крошечными аккуратными стежками, при малейшей ошибке безжалостно отрывая целые полосы. Под потолком тянулся нанесенный по шаблону бордюр из медвежат, тоже работа ее рук.

Подчиняясь неожиданному порыву, он шагнул внутрь, прошел к окну, отодвинул тонкую занавеску. Снег почти восьмидюймовым слоем лег на фонари, заборы, крыши. Такой снегопад редко случался в Лексингтоне; густая белая пелена, воцарившееся безмолвие наполняли его душу восторженной радостью. Разрозненные фрагменты его жизни вдруг слились в единое целое, а все тревоги, страхи, разочарования потерялись под белоснежным покрывалом. Завтра метель стихнет, мир будет безмолвным и хрупким, пока соседская ребятня с радостными криками не высыпет на улицу и не истопчет все своими следами. Он помнил такие дни по собственному детству, проведенному в горах: редкие моменты ухода от реальности, когда он шел в лес и дыхание гулко отдавалось в ушах, а голос звучал странно и глухо из-за тяжелого снега, пригибавшего ветви деревьев к тропинкам. На несколько кратких часов мир полностью преображался.

Он простоял так долго, пока не услышал шорох в спальне. Жена сидела на краю постели, низко наклонив голову, вцепившись руками в матрас.

– По-моему, началось, – сказала она, поднимая к нему лицо. К губе прилипла прядь распущенных волос. Он отвел прядь ей за ухо и сел рядом. Она помотала головой: – Не знаю… странное чувство. Боль такая… резкая. То схватит, то отпустит.

Он помог жене опуститься на бок, лег около нее и стал массировать ей спину.

– Думаю, ложные схватки, – успокоил он. – До срока целых три недели, а первый ребенок обычно не спешит.

Он знал, что так оно и есть; верил в свои слова настолько, что спустя какое-то время задремал. А очнулся от того, что стоявшая рядом жена трясла его за плечо. В причудливом снежном свете, заливавшем комнату, ее халат и волосы выглядели почти белыми.

– Я сосчитала… каждые пять минут! Очень сильные… Мне страшно.

Его словно волной захлестнуло; пеной морского прибоя нахлынули восторг и страх и снова восторг. Но, наученный держать себя в руках при любых обстоятельствах, он подавил эмоции, поднялся, взял часы и пошел с ней по коридору – медленно, спокойно, вперед, назад. С началом очередной схватки она с такой силой сжимала его руку, что, казалось, пальцы слипнутся воедино. Он считал минуты: действительно, схватки каждые пять минут, затем – четыре. Он достал из шкафа чемоданчик и внезапно оцепенел от величия этого момента, долгожданного, но все равно неожиданного. Оба они с женой что-то делали, но все вокруг будто бы замерло в неподвижности. Он остро воспринимал каждый звук и каждое движение: собственное горячечное дыхание, усилие, с которым ноги жены втиснулись в единственные подходящие ботиночки. Отекшая плоть валиком нависла над темно-серыми кожаными краями. Потом он взял ее под руку и почувствовал нечто совсем странное. Ему показалось, что он висит рядом с люстрой, смотрит на себя и жену сверху и видит все до мельчайших деталей – и ее содрогания при каждой схватке, и свои пальцы, крепко и заботливо охватившие ее локоть. И снег, мелькающий за окном.

Он помог ей надеть зеленое пальто. Жена не застегнулась, полы висели по бокам выступающего живота. Он нашел кожаные перчатки, которые были на ней в день их знакомства. Почему-то для него было важно соблюсти такие мелочи. Они мгновение постояли на крыльце, зачарованные кипенно-белым ватным миром.

– Подожди здесь. – Он спустился с крыльца и пошел к машине, прокладывая дорогу в сугробах.

Старый автомобиль замерз; потребовалось несколько минут, чтобы открыть дверцу. Наконец она распахнулась, взметнув блескучее облачко снежной пыли. Он пошарил под задним сиденьем в поисках скребка и щетки. Вынырнув из машины, увидел, что жена привалилась к столбику крыльца и уткнулась лбом в руки. Как же ей больно, подумал он и отчетливо понял, что ребенок родится очень скоро, сегодня же ночью. С трудом подавив желание броситься к ней, он стал яростно расчищать машину. Голые руки ломило от холода. Он попеременно отогревал под мышками то одну, то вторую, но не останавливался ни на секунду и чистил, чистил ветровое стекло, капот, окна, глядя, как слетающий снег рассеивается в воздухе и растворяется в мягком белом море под ногами.

– Ты не говорил, что будет так больно, – пожаловалась она, как только он вернулся на крыльцо, обнял ее за плечи и помог сойти вниз по ступенькам. – Я сама, – настаивала она. – Это только когда схватки…

– Да-да, конечно, – кивнул он, но не отпустил ее.

У машины она коснулась его руки и показала на дом, занесенный снегом и сияющий окнами, как фонарь в ночи.

– Мы вернемся уже с ребенком, – проговорила она. – И наш мир никогда не будет таким, как прежде.

Дворники замерзли; когда он вывел машину на улицу, с заднего стекла свалилась снежная корка. Он ехал медленно, отмечая красоту Лексингтона с укутанными в толстые шубы кустами и деревьями. При повороте на главную улицу колеса заскользили на льду, автомобиль стремительно пролетел перекресток, ткнулся носом в сугроб и встал.

– Ничего страшного! – объявил он, невзирая на колотье в висках.

Хорошо хоть, на дороге они оказались единственными. Холодный руль ощущался голыми пальцами твердым, как камень. Лобовое стекло он периодически протирал тыльной стороной ладони и приникал глазом к проделанному окошечку.

– Перед выездом я позвонил Бентли, – успокаивающе добавил он, называя имя коллеги, врача родильного отделения. – Попросил ждать нас в кабинете. Так что едем к нам, будет быстрее.

Она молчала, тяжело дыша, вцепившись в приборный щиток.

– Все равно где рожать, лишь бы не в этой развалюхе, – выдохнула шутливо, переждав схватку. – Сам знаешь, я терпеть не могу.

Он улыбнулся, понимая, однако, что ее страх обоснован, и вполне разделяя его.

Всегда скрупулезный и деловитый, даже в чрезвычайной ситуации он не мог изменить своей природе: останавливался на всех светофорах, включал сигнал поворота на пустых улицах. Каждые несколько минут она хваталась за приборный щиток и начинала сосредоточенно дышать. Он косился на нее, судорожно сглатывая, нервничая как никогда в жизни. Сильнее, чем на первом занятии по анатомии, над распахнутым телом мальчика, обнажившим все свои тайны. Сильнее даже, чем в день свадьбы, когда одну половину церкви заполнили ее родственники, а в другой скромно ютилась кучка его коллег. Его родители умерли, сестра тоже.

На парковке у больницы стояла единственная машина, бледно-голубой «ферлейн» его медсестры – автомобиль консервативный, практичный и гораздо более новый, чем его собственный. О медсестре он тоже не забыл – набрал ее номер после звонка доктору. Он затормозил у входа и помог жене выйти из машины. Благополучно добравшись до больницы, оба повеселели и даже смеялись, распахивая двери ярко освещенного приемного покоя.

Медсестра ждала их. С первого же взгляда он понял: что-то не так. У нее были большие голубые глаза и бледное лицо без возраста – не то сорок лет, не то двадцать пять. При малейшем недовольстве ее переносицу прорезала тоненькая вертикальная морщинка. С этой самой морщинкой она и сообщила им новость: в пригороде, где живет доктор Бентли, совсем занесло дороги, его машина пошла юзом, дважды прокрутилась на месте и свалилась в кювет.

– То есть доктор Бентли не приедет? – спросила жена.

Медсестра кивнула. Она была высокая, угловатая и настолько худая, что казалось – кости вот-вот проткнут кожу. Умные голубые глаза смотрели очень серьезно. В больнице давно судачили, что она в него влюблена. Он не обращал внимания на глупые шутки, принимая их как неприятное, но неизбежное следствие того, что холостой мужчина и незамужняя женщина изо дня в день работают вместе. А как-то вечером он заснул за столом в своем кабинете. Ему снилось детство, родительский дом: мать выставляла банки с вареньем на кухонный стол, накрытый дешевой клеенкой; в лучах солнца из окна банки сверкали, точно драгоценные камни. Его пятилетняя сестра сидела рядышком, с трудом удерживая куклу своей слабой ручонкой. Мимолетное видение из прошлого наполнило его душу ностальгической печалью. Сейчас дом принадлежал ему, но стоял пустой со времени смерти сестры и отъезда родителей. По брошенным комнатам, которые мать отскребла до тусклого блеска, шурша, сновали белки и мыши.

Он открыл полные непролитых слез глаза и поднял голову от стола. В дверях стояла его медсестра с кротким, нежным лицом и чуть приметной улыбкой на губах. Она была очень красива в эту минуту, совсем не похожа на деловитую женщину, незаметно и сноровисто работавшую бок о бок с ним. Их взгляды встретились, и врачу показалось, что он знает ее – они оба знают друг друга – с некой окончательной доскональностью. В тот миг между ними не существовало преград; это была близость такой глубины, что он замер, оцепенел. А она вдруг густо покраснела и отвела глаза. Неловко кашлянув, расправила плечи и сказала, что задержалась на два часа, а теперь уходит. Много дней потом она избегала встречаться с ним глазами.

С тех пор, если кто-то поддразнивал его на ее счет, он всегда обрывал остряков. Она превосходная медсестра, говорил он, выставляя ладонь, словно отгораживаясь от глупых шуток, – отдавал дань уважения объединившему их моменту. Лучшая из всех, с кем мне приходилось работать. Он не кривил душой и сейчас был рад, что она с ними.

– В операционную? – предложила сестра. – Доберетесь?

Врач покачал головой. Схватки шли с перерывом около минуты.

– Этот ребенок ждать не собирается, – сказал он, глядя на жену. Тающие снежинки украсили ее голову бриллиантовой тиарой. – Твердо решил поскорее увидеть свет.

– Ну и хорошо, – стоически выговорила его жена. В ее голосе теперь звучала твердость, решимость. – Так еще интересней. Будет что рассказать… ему или ей.

Медсестра улыбнулась, и морщинка между ее бровей, не совсем исчезнув, все же сгладилась.

– Проходите, – сказала она. – Начнем с болеутоляющего.

Врач сходил к себе в кабинет за халатом, а когда пришел в кабинет Бентли, его жена уже лежала на гинекологическом ложе, с поднятыми и разведенными ногами. Светло-голубая комната блестела хромом, белой эмалью, тонкой сталью инструментов. Он подошел к раковине, вымыл руки, чувствуя необычайную бодрость и улавливая мельчайшие детали. Привычный ритуал прогнал панику, вызванную отсутствием Бентли. Врач закрыл глаза и постарался сосредоточиться на стоящей перед ним задаче.

– Дело движется, – сообщила медсестра, когда он повернулся к ней. – Вроде бы все в норме. Раскрытие дюйма четыре. Как по-вашему?

Он сел на низкий стульчик и погрузил ладонь в теплую полость тела своей жены. Плодная оболочка еще не прорвалась, сквозь нее чувствовалась голова ребенка, гладкая и твердая, как бейсбольный мяч. Это ведь его ребенок. Хоть он и врач, но сейчас ему положено нервно расхаживать в приемной роддома. Единственное окно на противоположной стене было закрыто жалюзи. Врач вынул руку из теплого грота и внезапно поймал себя на мысли о снеге: идет ли он еще, окутывая тишиной город и его окрестности?

– Все верно, – подтвердил он. – Четыре дюйма.

– Феба, – вдруг сказала его жена. Ее лицо скрывал от него огромный живот, однако голос прозвучал отчетливо. Они месяцами обсуждали имя, но так ничего и не решили. – Если девочка, то Феба. А мальчик – Пол, в честь моего двоюродного дедушки. Я тебе не говорила? – спросила она. – Я собиралась сказать, что выбрала.

– Замечательные имена, – ласково одобрила медсестра.

– Феба и Пол, – машинально повторил врач – его внимание переключилось на новую схватку, которая начинала сотрясать тело жены.

Он сделал жест медсестре, готовившей маску. Во времена его ординатуры женщин рекомендовалось держать под полным наркозом до самого конца родов. Однако времена изменились – как-никак середина шестидесятых на дворе, – и он знал, что Бентли теперь использует наркоз избирательно. На время потуг ей лучше быть в сознании; анестезию он оставит на самый тяжелый этап – прорезывания головки и выхода плода. Жена напряглась и вскрикнула. Ребенок продвинулся в родовой канал, разорвав плодную оболочку.

– Давайте, – сказал врач, и медсестра приложила маску.

Наркоз постепенно начал действовать, руки жены обмякли, кулаки разжались. Она лежала неподвижно, а ее тело сотрясали схватка за схваткой.

– Быстро идет для первого ребенка, – заметила медсестра.

Врач кивнул:

– Но пока все в порядке.

Прошло полчаса. Жена приходила в себя, стонала, тужилась, но, когда он чувствовал, что ее силы на пределе, или если она сама кричала, что боль невыносима, он делал знак медсестре, и та вновь опускала маску. Медики почти не разговаривали; лишь изредка он тихо отдавал распоряжения, она коротко отвечала. За окном, на фоне домов, бесконечно падал снег, заметая и заметая улицы. Врач сидел на блестящем металлическом стульчике, стараясь думать только о самом существенном. За время обучения он принял пять детей, все родились живыми, роды прошли удачно. Сейчас он пытался припомнить подробности, и чем дальше, тем больше жена с ее поднятыми ногами и огромным животом, закрывавшим от него ее лицо, превращалась в его сознании в обычную роженицу. Перед ним были ее круглые коленки, гладкие икры, лодыжки, знакомые и любимые. Но ему не приходило в голову погладить ее, успокаивающе накрыть ладонью колено. Во время потуг за руку ее держала медсестра. А для врача она перестала быть женой, превратившись в такую же, как другие, пациентку, которой он должен помочь, используя все свои знания. Ему, гораздо больше обычного, было важно контролировать свои эмоции. Минуты шли, и в какой-то момент он снова испытал то же странное чувство, что и дома: будто он и здесь – и не здесь, принимает роды – и одновременно парит где-то под потолком, глядя на происходящее с безопасного расстояния. Он наблюдал за самим собой, аккуратно и точно выполняющим надрез, чтобы исключить разрывы. Хорошая работа, отметил он, прогоняя от себя мысли о тех моментах, когда к этой же самой плоти он прикасался со страстью.

Головка прорезалась, еще через три потуги вышла, и вскоре тельце ребенка скользнуло в подставленные руки врача. Человек, родившись, закричал, и его синеватая кожа начала розоветь.

Мальчик! Краснолицый и темноволосый мальчик. Мутноватые глазки с настороженной подозрительностью глядели на яркий мир, резко шлепнувший его холодом по лицу. Врач перевязал пуповину, перерезал ее и только тогда позволил себе подумать: «Мой сын. Это – мой сын».

– Какой красивый, – сказала медсестра, ожидая, пока врач осмотрит ребенка.

Тот измерил пульс, частый и ровный, пощупал длинные пальчики на руках, провел ладонью по макушке, дотронулся до слипшихся темных волос. Затем медсестра унесла младенца в соседнюю комнату – вымыть и закапать в глаза ляпис. Оттуда донеслись слабые крики, и роженица пошевелилась. Врач остался на месте, опустив руку на ее колено, и ждал, когда выйдет послед. Он сделал несколько глубоких вдохов и еще раз подумал: мой сын.

– Где малыш? – спросила его жена, открывая глаза и убирая прилипшие к взмокшему лицу волосы. – Как он?

– У нас мальчик, – улыбнулся ей врач. – Сын. Сейчас помоют, и ты его увидишь. Он просто чудо.

Лицо жены, расслабленное от усталости и сознания того, что все кончилось, вдруг напряглось в новой схватке, и врач, ждавший последа, вернулся к стулу в изножье и легонько надавил ей на живот. Она закричала в тот самый момент, когда он понял, что происходит, изумившись так, словно в глухой бетонной стене неожиданно появилось окно.

– Все хорошо, – сказал он. – Все нормально. – Заметив, что схватка усиливается, окликнул: – Сестра!

Та пришла сразу, с младенцем, уже завернутым в белые пеленки.

– Девять по Апгару [1], – объявила она. – Прекрасно!

Жена потянулась к ребенку, что-то залепетала, но ахнула от боли и снова упала на спину.

– Сестра, – произнес врач, – вы мне нужны. Срочно.

После секундного замешательства она положила две подушки прямо на пол, устроила на них ребенка и присоединилась к врачу.

– Маску, – велел он.

Удивление в ее глазах сменилось пониманием, она коротко кивнула. Его рука лежала на колене жены; он чувствовал, как по мере действия наркоза расслабляются ее мускулы.

– Близнецы? – спросила медсестра.

Врач, который после рождения сына позволил себе облегченно вздохнуть, теперь дрожал всем телом и, не доверяя собственному голосу, только кивнул в ответ. «Спокойно, – приказал он себе, когда показалась вторая головка. – Ты на работе, – думал он, откуда-то с потолка наблюдая за тем, как ловко и методично движутся его руки. – Принимаешь роды, только и всего».

Второй ребенок оказался меньше и вышел легче, буквально вылетел в обтянутые перчатками руки врача, и тому пришлось податься вперед и придержать младенца грудью, чтобы не уронить на пол.

– Девочка, – сказал он, прижимая ее к себе лицом вниз и похлопывая по спине.

Наконец малышка закричала, и тогда он перевернул ее и взглянул в крошечное лицо.

Нежную кожицу покрывал сметанный узор родовой смазки, тельце скользило от околоплодных вод и остатков крови. У нее были мутные голубые глазки и угольно-черные волосы, однако всего этого он почти не заметил, потому что видел совсем другое. Безошибочные признаки: вздернутые, словно от смеха, наружные уголки глаз, эпикантус век, приплюснутый нос. «Классический случай, – всплыли в мозгу слова профессора, произнесенные много лет назад, когда они осматривали точно такого же ребенка. – Монголоидные черты. Вам известно, что это значит?» Тогда он послушно перечислил симптомы, заученные по книге: пониженный мышечный тонус, замедленный рост и умственное развитие, возможные болезни сердца, ранняя смерть. Профессор кивнул и приложил стетоскоп к гладкой голой груди новорожденного. «Несчастный малыш. Родителям только и остается, что менять подгузники. А лучше пожалеть себя и отдать бедняжку в интернат».

Врач будто перенесся назад во времени. Его сестра родилась с пороком сердца и росла очень медленно, а если пыталась бегать, то сразу же задыхалась и у нее из груди вырывались слабые хрипы. Много лет, до первой поездки в моргантаунскую больницу, они не понимали, в чем дело. Потом узнали, но помочь ничем не могли. Мать отдавала дочери всю себя, но та все равно в двенадцать лет умерла. Ему тогда было шестнадцать, и он уже переехал в город, где заканчивал старшие классы – этап на пути к Питтсбургу, медицинскому колледжу и своей теперешней жизни. Несмотря на это, он хорошо помнил огромное, бесконечное горе матери и то, как она каждое утро, в любую непогоду, сложив на груди руки, шла на гору к могиле.

Медсестра сделала шаг, остановилась рядом и наклонилась к ребенку.

– Мне очень жаль, доктор, – сказала она.

Он держал младенца так, словно забыл, что нужно делать дальше. Крохотные ручки девочки поражали своим совершенством. Зато промежутки между большими пальцами ног и остальными пальцами зияли, как дыры от выпавших зубов, а в глазах при внимательном рассмотрении были отчетливо видны пятна Брашфилда: крохотные снежинки на радужной оболочке. Он представил себе маленькую сливу ее сердца, вероятнее всего пораженного пороком, и подумал о тщательно выкрашенной детской, о милых зверушках и единственной кроватке. Вспомнил жену, стоявшую на дорожке перед укутанным слепящей пеленой домом, и ее слова: «Наш, мир никогда не будет таким, как прежде».

Детская ладошка мазнула его по руке. Он вздрогнул и поневоле начал выполнять привычные процедуры: перерезал пуповину, выслушал сердце, легкие. Все это время он думал о метели и серебристой машине, упавшей в кювет, о глубокой тишине абсолютно пустой клиники. Позднее, мысленно возвращаясь к этой ночи – в грядущие месяцы и годы ему предстояло часто размышлять о поворотной точке своей жизни, мгновениях, на которые всегда нанизывалось все остальное, – он первым делом вспоминал безмолвие кабинета и бесшумный снегопад за окном. Тишина была настолько всеобъемлющей, что, казалось, уносила его куда-то вверх, под потолок, а потом выше, выше, где он сливался со снегом, и происходящее в комнате становилось сценкой из другой жизни в ярко освещенном окне, которую ты, сторонний наблюдатель, видишь, случайно проходя мимо по темной улице. Именно это ему предстояло помнить: ощущение бесконечности пространства. Машина в кювете и далекий свет в окнах собственного дома.

– Ну все, можете мыть. – Он передал почти невесомого ребенка в руки медсестры. – Но сюда потом не приносите, оставьте там. Не хочу, чтобы жена знала. Не сейчас.

Медсестра кивнула и ушла, а вернувшись, уложила его сына в переносную люльку, которую они привезли с собой из дома. Врач к тому времени полностью сосредоточился на извлечении плацент, и те вышли наружу идеально, темные, плотные, каждая размером с небольшую тарелку. Двуяйцовые близнецы, мальчик и девочка, один – внешне абсолютно здоровый, вторая – с лишней хромосомой в каждой клеточке тела. Насколько вероятно такое событие? Его сын в сумке беспорядочно махал ручками, быстро, но плавно, словно еще купался в водах матки. Врач ввел жене успокоительное и вновь опустился на стульчик, чтобы зашить надрез. Занималась заря, в окнах медленно собирался свет. Он следил за движениями своих пальцев и думал о том, какие удачные выходят стежки, крохотные, как у нее, такие же ровные и аккуратные. Она оторвала целую полосу одеяла из-за одной-единственной, его глазу и невидимой, ошибки.

Закончив, врач направился в соседнюю комнату, к медсестре. Сидя в кресле-качалке, та баюкала девочку. Она молча встретила его взгляд, и ему сразу вспомнился вечер, когда она наблюдала за тем, как он спит.

– Я напишу вам адрес… – Он черкнул несколько слов на обратной стороне конверта. – Отвезите туда девочку. Когда рассветет, разумеется. Я выпишу свидетельство о рождении и предупрежу о вашем приезде по телефону.

– Но ваша жена… – сказала медсестра, и он, из своего далекого далека, услышал не одобрительное изумление, прозвучавшее в ее голосе.

Он представил свою младшую сестру, худенькую и бледную, хватающую ртом воздух, и мать, отворачивающуюся к окну, чтобы скрыть слезы.

– Неужели вы не понимаете? – очень тихо спросил он. – У несчастного ребенка, скорее всего, серьезные проблемы с сердцем. Смертельный порок. Это убьет жену. Я обязан избавить свою семью от ужасного горя.

Он говорил с убеждением. Он верил собственным словам. Медсестра пристально смотрела на него, с удивленным, но в целом непроницаемым лицом, а он ждал, когда она скажет «да». В тогдашнем своем состоянии он и мысли не допускал, что она может ответить иначе. Он не думал – как думал позже, вечером того же дня и многими следующими вечерами, – какие фатальные последствия вызовет его поступок. Он лишь раздражался от ее медлительности и чувствовал, как наваливается сильнейшая усталость; больница, такая привычная, вдруг показалась незнакомым местом, куда он попал во сне. Он невозмутимо встретил взгляд медсестры, и она наконец кивнула – легко, почти незаметно.

– Снегопад, – пробормотала она, глядя в пол.

К середине утра непогода начала стихать, и где-то далеко заскрежетали снегоуборочные машины. Врач проследил из окна, как медсестра смела снег со своей голубоватой машины и укатила прочь, в мягкий и белый мир. Девочки не было видно, она спала на заднем сиденье, в коробке, застланной одеялами. Машина повернула налево, за угол, и скрылась. И тогда он вернулся к своей семье.

Жена спала, рассыпав по подушке золотистые волосы. Врач и сам время от времени задремывал. Очнувшись, смотрел на пустую автомобильную стоянку, на дым, поднимающийся из труб домов на противоположной стороне улицы, и обдумывал, как сообщить жене. Никто не виноват, скажет он. Дочь будет в хороших руках, в обществе себе подобных, под неусыпной заботой. Так будет лучше для всех.

Ближе к полудню, когда снег совсем прекратился, жену разбудил плач проголодавшегося ребенка.

– Где он? – спросила она, приподнимаясь на локтях и отводя волосы от лица.

Мальчик, теплый и легкий, был у него на руках. Врач присел на край кровати и передал сына жене.

– Доброе утро, моя радость, – сказал он. – Погляди, какой у нас чудный малыш. Ты молодец, просто герой.

Она поцеловала ребенка в лобик и, распахнув халат, приложила к груди. Младенец тут же приник к соску. Жена подняла глаза и улыбнулась. Он взял ее свободную руку, вспоминая, как крепко она хваталась за него, впечатывая в его плоть оттиск своих пальцев. И как сильно ему хотелось защитить ее.

– Все в порядке? – спросила она. – Милый? В чем дело?

– У нас родились близнецы, – медленно произнес он и будто бы снова увидел черноволосые головенки и тельца, скользящие в его руках. На глаза навернулись слезы. – Разнополые.

Жена ахнула:

– И девочка?! Феба и Пол. Но где же она?

У нее были такие маленькие пальчики, подумал он, прямо лапка маленькой птички.

– Милая, – начал он, но голос сорвался и тщательно подготовленные слова улетучились из головы. Он закрыл глаза, а когда опять смог говорить, обнаружил, что на смену им пришли совсем другие. – Любовь моя, – сказал он. – Мне так жаль… Это ужасно. Наша дочка родилась мертвой.

II

Каролина Джил осторожно, неуклюже пробиралась к своему автомобилю. Снегу на стоянке намело до середины икр, местами даже по колено. Она прижимала к груди коробку, в которой когда-то в больницу доставили бесплатные образцы молочной смеси; внутри, укутанный одеялами, спал младенец. Коробка пестрела красными штампами и ангельскими детскими личиками, картонные створки крышки вспархивали при каждом шаге Каролины. На пустой парковке царило неестественное, какое-то вспухающее безмолвие. Казалось, оно рождено самим холодом и возносится к небу концентрическими, как от брошенного в воду камня, кругами. Каролина дернула дверцу машины. Снег, беснуясь, хлестал ее по лицу. Инстинктивно оберегая ребенка, она заслонила коробку телом и боком втиснула ее на заднее сиденье. Уголок розового одеяльца отогнулся и мягко лег на белую виниловую обивку. Девочка, как все новорожденные, спала истово, самозабвенно, наморщив крохотное личико. Глазки-щелочки, нос и подбородок – малюсенькие бугорки. Ни за что не скажешь, думала Каролина. Если не знать, то и не поймешь.

Вести машину по заваленным снегом городским улицам было нелегко. Дважды колеса начинали буксовать, и дважды Каролина готова была повернуть обратно. К счастью, на трассе оказалось чище, и, выбравшись туда, Каролина на приличной скорости двинулась через промышленные пригороды Лексингтона, а затем вдоль бесконечной череды лошадиных ферм. Белые изгороди, растянувшиеся на многие мили, чуть заметными штрихами оттеняли монотонный заснеженный пейзаж, на полях тут и там темнели силуэты коней. В низком небе клубились жирные серые тучи. Каролина включила радио, поискала в трескотне эфира какую-нибудь станцию, выключила. Мир с шумом пролетал мимо – обыденный и радикально переменившийся. С той минуты, как она слабо кивнула, ответив согласием на немыслимую просьбу доктора Генри, Каролину не оставляло странное ощущение, будто она медленно падает с высоты и, лишь упав, сможет понять, где находится. Его решение отдать дочь, скрыв сам факт ее появления на свет от матери, выглядело чудовищно. Но Каролину тронули боль и смятение, появившиеся на его лице при осмотре девочки, онемелая заторможенность, овладевшая им после. Скоро он одумается, говорила себе Каролина. Это просто шок – ничего удивительного. Из-за метели ему пришлось принимать роды у собственной жены, а тут такое.

Она прибавила скорость. В голове непрерывной лентой бежали воспоминания о событиях сегодняшней ночи. Сдержанные, уверенные, четкие движения доктора Генри. Белые бедра Норы, огромный живот, колышущийся от схваток, словно поверхность озера на ветру. Тихое шипение газа, деланно спокойный, скрывающий панику зов доктора, его застывшее в потрясении лицо. Каролина была уверена, что второй ребенок родился мертвым, и ждала, что врач опомнится и начнет его реанимировать. Не дождавшись, она вдруг подумала, что должна немедленно подойти, быть свидетельницей и впоследствии подтвердить, что ребенок действительно задохнулся при родах и что доктор Генри пытался, они оба пытались вернуть его к жизни, но ничего не вышло. Но тут младенец закричал и как магнитом притянул ее своим криком. Она наклонилась к нему – и сразу все поняла.

Она вела машину, отгоняя эти воспоминания. Дорога глубоко врезалась в известняковые холмы, и небо вливалось сверху, будто через воронку. Каролина въехала на невысокую гору и начала долгий, пологий спуск к реке. Сзади, в картонной коробке, неслышно спал младенец. Каролина изредка оглядывалась: подобная неподвижность успокаивала и одновременно пугала ее. Приходилось напоминать себе, что это естественно: прийти в наш мир совсем нелегко. Она задумалась о собственном рождении – интересно, она тоже спала так долго? К сожалению, ее родители давно умерли и помнить такие подробности некому. Когда родилась Каролина, матери было за сорок, отцу пятьдесят два. Они давно потеряли надежду на появление ребенка, оставили планы, мечты и даже сожаление. Жизнь текла упорядоченно, спокойно, размеренно.

Пока не появилась Каролина – гром среди ясного неба, цветок на снегу.

Конечно, ее любили, но то была любовь беспокойная, суровая, неистовая – с припарками, теплыми носками и касторкой. Летом, в недвижные от зноя дни, когда велика опасность полиомиелита, Каролину не выпускали из дома. Она лежала с книгой на кушетке, у окна в холле второго этажа, пот каплями выступал на висках. Мухи, жужжа, бились в стекло и дохлыми падали на подоконник. Снаружи от жгучего беспощадного солнца дрожало марево; соседские дети, чьи молодые родители не так живо представляли себе возможные несчастья, перекрикивались друг с другом. Каролина прижималась лицом, распластывала ладони по стеклянной ширме, отделявшей ее от жизни, вслушивалась. Стремилась. Воздух был неподвижен. Плечи хлопчатобумажной блузки, отглаженный пояс юбки мокли от пота. Мать в шляпе, перчатках и длинном фартуке выпалывала в саду сорняки. В сумерках возвращался из своей страховой компании отец, снимал шляпу, входил в безмолвный, с опущенными жалюзи, дом. Рубашка под пиджаком была влажная, в пятнах пота.

Машина ехала по мосту; шины скрипели, где-то внизу вилась река Кентукки. Чудовищное напряжение прошлой ночи постепенно спадало. Каролина еще раз оглянулась на ребенка. Нора Генри непременно захотела бы подержать свою девочку, прижать к груди, даже зная, что ее нельзя оставить.

Конечно, это не ее, Каролины, дело.

Она не повернула назад. Лишь снова включила радио – нашлась станция с классической музыкой – и продолжила путь.

За двадцать миль до Луисвилля Каролина сверилась с указаниями, записанными четким убористым почерком доктора Генри, и съехала с автострады. Здесь, совсем рядом с рекой Огайо, на дорогах было сухо, но верхушки ирги и боярышника искрились инеем. За белыми оградами, в припорошенных снегом полях, лошади выдыхали облачка пара. Каролина свернула на еще более узкую дорогу, проходившую по пустым, без заборов, землям. Через милю, между белесыми холмами, вдалеке показалось здание из красного кирпича, явно построенное на стыке веков и уже в наши дни дополненное двумя нелепыми приземистыми крыльями. Из-за рытвин и ухабов сельской дороги оно то и дело пропадало из виду, а потом внезапно выскочило перед Каролиной во весь рост.

Она вырулила на крут подъездной дорожки. Вблизи стало очевидно, что дом пребывает в довольно плачевном состоянии. Деревянные рамы щетинились струпьями краски, одно из окон третьего этажа заколочено, разбитые стекла заделаны фанерой. Каролина вышла из машины. На ней были старые ботинки, которые давным-давно валялись в шкафу; она схватила их вчера ночью, в спешке не сумев найти сапоги. Под тонкими стертыми подошвами ощущался гравий, ступни у Каролины мгновенно заледенели. Она перекинула через плечо сумку с самым необходимым для ребенка – подгузниками, теплой молочной смесью в термосе, – взяла в руки коробку и вошла в здание. По обе стороны от входной двери висели фонари из освинцованного стекла со слоем вековой грязи. Была еще внутренняя дверь с матовым стеклом, а дальше – вестибюль, отделанный темными дубовыми панелями. Теплый воздух, пропитайный запахами пищи – морковка, картошка, лук, – ударил в нос, закружил голову. Каролина робко двинулась вперед. Половицы скрипели при каждом ее шаге, однако никто не появлялся. Ветхая ковровая дорожка, стелясь по широким доскам пола, вела в заднюю часть дома, к приемной с высокими окнами и тяжелыми шторами. Каролина села на краешек истертого бархатного дивана, пристроила коробку рядом с собой и стала ждать.

В комнате было очень жарко. Каролина расстегнула пальто. Она по-прежнему оставалась в сестринской форме, а когда провела ладонью по влажному лбу, поняла, что забыла снять и накрахмаленную белую шапочку. Подскочив с кровати по звонку доктора Генри, она оделась наспех, вылетела в снежную ночь и с тех пор ни на секунду не перевела дух. Каролина отколола от волос шапочку, сняла ее, аккуратно свернула и закрыла глаза. Где-то в отдалении позвякивали столовые приборы, гудели голоса; наверху, отдаваясь эхом, стучали шаги. Каролина в полудреме увидела родителей: мать готовила праздничный обед, а отец работал в мастерской. Ее детство было одиноким, иногда даже чересчур, но она все равно многое помнила: кокон своего одеяла, подоткнутого со всех сторон материнскими руками, коврик с розами под босыми ногами, звучание родных голосов.

Вдалеке прозвенел звонок, дважды. Вы нужны мне срочно, крикнул доктор Генри, напряженно и требовательно. Каролина, наспех соорудив для новорожденного нелепое ложе из подушек, бросилась к нему и поднесла маску к лицу его жены, и тогда второй близнец, крохотная девочка, ворвалась в этот мир и многое запустила в движение.

В движение. Да, и тут ничего не поделаешь. Даже здесь, в тишине, на диване, Каролину не оставляло чувство, что все окружающее невероятно зыбко и покоя больше не будет. «Неужели свершилось? – рефреном звучало у нее в голове. – Сейчас, после стольких лет?»

Ибо ей шел тридцать второй год, и она очень долго ждала, когда же начнется ее настоящая жизнь. Не то чтобы она так это формулировала, но с раннего детства ощущала, что судьба ее будет необыкновенной. Придет миг – она его сразу узнает, – и все изменится. Каролина мечтала стать великой пианисткой, но освещение школьной сцены было совсем не таким, как дома, и она цепенела в его безжалостных лучах. Затем, после двадцати, когда подруги из медицинского училища начали обзаводиться семьями, Каролине тоже встречались молодые люди, достойные восхищения, в особенности один – темноволосый, бледный, с густым смехом. В тот романтический период жизни она надеялась, что он – а поскольку он не позвонил, то кто-нибудь другой – преобразит ее существование. Однако годы шли, она целиком погрузилась в работу – вновь без намека на отчаяние. Она твердо верила в себя и свои возможности. Не в ее натуре столбенеть посреди дороги, гадая, не остался ли включенным утюг и не вспыхнул ли в доме пожар. Она просто работала. И ждала.

И запоем читала – сначала романы Перл Бак [2], а затем все, что только могла отыскать о Китае, Бирме, Лаосе. Выпуская книгу из рук, иногда мечтательно смотрела в окно своей простенькой квартирки на окраине города и видела себя в другой жизни, экзотической, трудной, но полной свершений. Ее клиника в зарослях джунглей или у моря будет очень простой, с белыми стенами, непорочно мерцающая, как жемчужина. Больные будут ждать своей очереди снаружи, сидя на корточках под кокосовыми пальмами. Каролина обо всех позаботится. Исцелит. Преобразит их жизнь и свою.

Зачарованная волшебной картиной, Каролина, на волне фанатичного рвения и энтузиазма, подала документы на место во врачебной миссии. А в конце лета, ярким выходным днем, отправилась на автобусе в Сент-Луис, на собеседование. Ее внесли в список кандидатов на отправку в Корею. Поездка все откладывалась, затем и вовсе отменилась, и Каролину переместили в другой список, бирманский.

Она все еще с замиранием сердца проверяла почту и мечтала о тропиках, когда в клинике появился доктор Генри.

День был самый обычный, – как говорится, ничто не предвещало. Стояла поздняя осень, сезон простуд, приемная битком, все приглушенно кашляют, чихают. Вызывая очередного пациента, пожилого джентльмена, Каролина почувствовала, что и у нее неприятно саднит горло. Кстати, состояние бедняги потом ухудшилось, простуда перешла в пневмонию, которая в конце концов и свела его в могилу. Руперт Дин. У него шла кровь носом, и он прижимал к лицу платок, а услышав свое имя, медленно поднялся с кожаного кресла, заталкивая в карман запятнанный платок. Затем подошел к столу и протянул Каролине фотографию в синей картонной рамке, черно-белый портрет, слегка подретушированный красками: женщина в персиковом свитере. Вьющиеся волосы, голубые глаза. Эмельда, жена Руперта Дина, к тому времени двадцать лет как покойница.

– Любовь всей моей жизни, – объявил старик в голос, вызвав изумленные взгляды посетителей.

Внешняя дверь приемной открылась, отчего задрожала внутренняя, со стеклянной панелью.

– Какая красавица, – сказала Каролина. У нее мелко тряслись пальцы. От сострадания к его любви и печали; оттого, что никто никогда не любил ее с той же страстью. Оттого, что ей под тридцать, но умри она завтра, никто не станет горевать по ней так, как Руперт Дин через двадцать лет по своей жене. А ведь она, Каролина Лоррейн Джил, столь же неповторима и достойна обожания, как и женщина на старой фотографии, однако пока не сумела доказать этого – ни искусством, ни любовью, ни служением своей высокой профессии.

Каролина еще не успела прийти в себя, когда распахнулась и внутренняя дверь приемной. Молодой человек в коричневом твидовом пальто, со шляпой в руке на секунду замер на пороге, вбирая взглядом желтые фактурные обои, папоротник в углу, металлическую полку с потрепанными журналами. У него были каштановые волосы с рыжеватым отливом, худое лицо, внимательные, оценивающие глаза. Ничего необычного, и все же что-то особенное в позе, манере держаться – некая сдержанная настороженность, стремление вслушаться в окружающее. Сердце Каролины забилось быстрее, по коже побежали мурашки, приятные и одновременно раздражающие, как от прикосновения крыльев бабочки в ночи. Их взгляды встретились – и она все поняла. Раньше, чем он подошел к ней и поздоровался за руку, раньше, чем назвал свое имя, Дэвид Генри, и незнакомый выговор выдал в нем человека со стороны. Раньше всего этого Каролина успела понять одну простую вещь: тот, кого она ждала, явился.

Тогда он еще не был женат. Не женат, не помолвлен и вообще, судя по всему, ничем не связан. Каролина ловила каждую мелочь – и в тот день, пока он осматривал больницу, и позже, на вечеринках и собраниях в его честь. И отмечала то, чего в потоке светских бесед, за его непривычным акцентом и внезапными взрывами смеха, не улавливали остальные: кроме редких упоминаний о жизни в Питтсбурге, про которую все и так знали из его автобиографии и диплома, он ни словом не обмолвился о своем прошлом. Подобная закрытость окружала его ореолом таинственности, а ореол этот в свою очередь усиливал уверенность Каролины в том, что она понимает его как никто другой. Для нее каждая их встреча была заряжена особой энергией. Каролина словно бы говорила ему поверх смотровой кушетки или операционного стола, поверх прекрасных, несовершенных тел пациентов: «Я тебя знаю; я все понимаю; вижу то, чего не замечает никто». Коллеги подтрунивали над ее влюбленностью в нового доктора – она вздрагивала и заливалась краской смущения. Но втайне радовалась: пусть хоть из сплетен узнает то, о чем она со своей застенчивостью рассказать не решится.

Два месяца прошли в совместной работе. Однажды поздно вечером, открыв дверь кабинета, она обнаружила его спящим прямо за столом, головой на сложенных руках. Он дышал с легкой размеренностью, свойственной глубокому сну. Каролина прислонилась к дверному косяку, склонила голову набок – и все ее многолетние мечты неожиданно слились в единое целое. Они с доктором Генри уедут в далекую-предалекую страну, где будут работать до изнеможения, до испарины на лбу, до дрожи в пальцах, едва удерживающих скальпель. А по вечерам она станет играть ему на пианино, которое переправят в их дом по морю, затем по бурной реке и непролазным топям. Каролина настолько погрузилась в мечтания, что, когда доктор Генри открыл глаза, улыбнулась ему свободно и открыто – впервые.

Его явное удивление вернуло ее к реальности. Она расправила плечи, машинально провела рукой по волосам и заалела как маков цвет, бормоча что-то в свое оправдание. После чего испарилась, сгорая со стыда, но втайне ликуя. Ведь теперь наконец он поймет, увидит в ней то же, что она видит в нем. Несколько дней она ждала. Предвкушение было столь сильно, что она едва могла находиться с ним в одной комнате. Дни шли, ничего не происходило, но она не унывала. Придумывала за него объяснения и продолжала терпеливо ждать.

Три недели спустя на странице светских новостей в местной газете Каролина увидела свадебную фотографию. Нора Эшер, отныне – миссис Дэвид Генри… Голова чуть повернута в сторону, изящный изгиб шеи, прелестный разрез глаз, схожих с морскими раковинами…

Каролина вздрогнула – по спине скользнула струйка пота. От жары в комнате ее клонило в сон. Малышка в коробке по-прежнему сладко спала. Каролина встала с дивана, подошла к окну. Половицы под истертым ковром прогибались и скрипели. За длинными, в пол, бархатными шторами – напоминании о почти забытых временах, когда это здание было элегантным поместьем, – висели тюлевые занавески. Каролина потрогала краешек; желтоватое, колкое кружево источало пыль. За окном, в заснеженном поле, около полудюжины коров носами откапывали траву, мужчина в красной клетчатой куртке и темных перчатках, с двумя ведрами в руках, прокладывал путь к амбару.

Пыль. Снег. Несправедливо! Несправедливо, что Норе Эшер дано так много, вся ее безоблачная счастливая жизнь! Каролину потрясла глубина собственной обиды. Она разжала пальцы, отпустила занавеску и зашагала из комнаты на звук человеческих голосов.

Под высоким потолком вестибюля гудели флуоресцентные лампы. К запаху антисептика и вареных овощей примешивалась слабая желтоватая нота мочи. Грохотали тележки; кто-то что-то выкрикивал, бормотал. Каролина свернула за угол, и еще раз. Спустилась на одну ступеньку и попала в другое крыло, явно более современное, с бледно-бирюзовыми стенами и линолеумом, буграми отстающим от дощатого пола. Каролина прошла мимо нескольких комнат с открытыми дверями, выхватывая взглядом картинки жизни незнакомых людей, моментальные и статичные, будто фотографии. Мужчина: взгляд прикован к окну, лицо скрыто в полумраке, возраст неопределим. Две медсестры убирают постель, руки высоко подняты, простыня на миг взлетела к потолку. Два пустых помещения – пол застлан брезентом, в углу составлены банки с краской. Следующая дверь закрыта. Наконец, последняя комната: молодая женщина в простой белой комбинации сидит на краю кровати, вяло наклонив голову и уронив руки на колени. Другая женщина, медсестра, стоит за ее спиной, щелкая серебристыми ножницами. Темные волосы дождем падают на белые простыни, обнажая шею женщины, тонкую, грациозную, бледную. Каролина остановилась в дверях.

– Ей же холодно, – услышала она собственный голос.

Обе женщины подняли головы. У сидящей на узком лице светились большие темные глаза. Ее волосы, еще недавно длинные, болтались рваными прядями на уровне подбородка.

– Угу, – согласилась медсестра и протянула руку, чтобы стряхнуть волосы с плеча своей подопечной. В тусклом свете было видно, как они мягко легли на постельное белье и пятнистый серый линолеум. – А иначе никак. – Она прищурилась, оглядывая мятый белый халат Каролины и голову без шапочки. Спросила подозрительно: – Вы новенькая или как?

– Новенькая, – кивнула Каролина. – Угадали.

Эта сцена – медсестра с ножницами и женщина в хлопчатобумажной комбинации среди обрезков собственных волос – осталась в памяти Каролины черно-белым снимком и впоследствии неизменно наполняла ее душу невыразимой тоской. О чем, почему, она толком не знала. Но эти волосы на полу, безвозвратно потерянные, и холодный свет, льющийся в окно… На глазах Каролины выступили слезы. Тут из соседнего коридора послышались голоса, она вспомнила о ребенке, которого оставила в коробке на пухлом диване, повернулась и поспешила назад.

Коробка стояла на прежнем месте, заштампованная веселыми красными крепышами, младенец в ней спал, прижав к подбородку крохотные кулачки. Феба, сказала Нора Генри, перед тем как ей дали наркоз. Если девочка, то Феба.

Феба. Каролина с величайшей осторожностью развернула одеяльца и вынула малышку. Миниатюрная, пять с половиной фунтов, меньше, чем брат, но волосы те же, темные и густые. Каролина проверила подгузник – на влажной ткани темнело пятно – и сменила на чистый. Кроха не проснулась, и Каролина подержала ее минутку, удивляясь, какая она легкая, малюсенькая, теплая. А как переменчиво крошечное личико! Даже во сне разные выражения сменяли одно другое, будто пролетающие облачка. Вот тревожно нахмуренный лоб Норы, а в следующую секунду – внимательная сосредоточенность Дэвида.

Каролина вернула Фебу обратно в коробку и легонько подоткнула под спинку одеяло, вспоминая при этом Дэвида – как он, сам не свой от усталости, жует за столом кабинета сэндвич с сыром, глотает остывший кофе, а потом снова распахивает дверь – каждый вторник по вечерам, когда больница открыта для неимущих. В такие дни в приемной всегда полно народу, и Дэвид, бывало, оставался на работе далеко за полночь, после того как сама Каролина уходила домой, до того измотанная, что и думать-то не могла. Она ведь и полюбила его за благородство натуры. А между тем он велел отвезти свою новорожденную дочь в это страшное место с безжалостным и холодным освещением, где продрогшая женщина сидит на краю кровати, а ее волосы рыхлыми стожками ложатся на пол…

Это убьет ее, сказал он про Нору. Я обязан уберечь свою семью…

За дверью раздались шаги, и на пороге появилась седая женщина в белом халате, почти таком же, как у Каролины, дородная, но очень подвижная для своей комплекции, деловитая. В иной ситуации она произвела бы на Каролину самое благоприятное впечатление.

– Чем могу помочь? – спросила вошедшая. – Давно ждете?

– Да уж, – кивнула Каролина. – Давно.

Женщина устало покачала головой.

– Ясно. Прошу прощения, буран виноват – мало кто на работу вышел. У нас ведь в Кентукки как? Снегу выпадет на дюйм, а жизнь во всем штате останавливается. Сама-то я родом из Айовы и в толк не возьму, что за трагедия, ну так ведь другим же не объяснишь. Ладно, бог с ними. Что у вас?

– Вы Сильвия? – спросила Каролина, лихорадочно вспоминая имя, записанное вместе с адресом: листок она оставила в машине. – Сильвия Паттерсон?

Лицо толстухи потемнело.

– Еще чего не хватало! Я Джанет Мастере. Сильвия здесь больше не работает.

– А-а, – только и сказала Каролина.

Джанет Мастере явно представления не имела, кто перед ней и зачем: не удалось, видно, доктору Генри с ней связаться. Каролина опустила руки, скрывая грязный подгузник.

Джанет Мастере угрожающе подбоченилась, сузив глаза.

– А вы из той фирмы, как я погляжу? Которая торгует молочными смесями? – осведомилась она, кивая на коробку с невинно улыбающимися младенцами. – Мы в курсе про делишки Сильвии с вашим торгашом, так что если вы оттуда, то забирайте свое барахло и катитесь куда подальше. – Она мотнула головой в сторону выхода.

– Не понимаю, о чем речь, – отозвалась Каролина, – но уйду с удовольствием. Правда. Ухожу и больше вас не побеспокою.

Однако Джанет еще не выговорилась.

– Мошенники, вот вы кто! Таскаете дармовые образцы, а через неделю здрасьте – счет приносят! Приют-то наш, может, и для слабоумных, да только в директорах они у нас, знаете ли, не сидят.

– Само собой, – пробормотала Каролина. – Извините.

Вдалеке раздался звонок. Воинственная Джанет опустила руки, но не смилостивилась:

– Даю пять минут. Выметайтесь, и чтоб духу вашего больше тут не было.

Каролина тупо смотрела в опустевший дверной проем. По ногам сквозило. Когда миг оцепенения прошел, она водрузила грязный подгузник в центр шаткого румяно-коричневого столика у дивана, нашарила в кармане ключи, взяла в руки коробку с Фебой и резво, чтобы не передумать, проскочила спартанский холл и двойные двери. Внешний мир встретил ее пощечиной ледяного воздуха, столь же ошеломительной, как появление на свет.

Каролина пристроила коробку с Фебой на заднее сиденье и тронулась с места. Никто не пытался остановить ее, вообще не обратил на нее никакого внимания. И все же, едва вырулив на федеральную трассу, Каролина нажала на педаль газа, набирая скорость. Усталость окатывала ее, как штормовые волны одинокий утес. Первые тридцать миль она пререкалась сама с собой, иногда даже вслух, сурово вопрошая: «Что ты натворила?» И с доктором Генри спорила, представляя, как углубляется морщинка на его лбу и подергивается мышца на щеке – легкий тик всегда выдавал его чувства. «О чем вы только думали?» – возмущенно восклицал он, и Каролине приходилось признать, что ответа у нее нет.

Мысленные дискуссии быстро потеряли накал, и на магистрали она повела машину механически, изредка встряхивая головой, чтобы не заснуть. Близился вечер. Феба спала уже почти двенадцать часов, скоро голод даст о себе знать. Каролина вопреки здравому смыслу надеялась, что к тому времени успеет добраться до Лексингтона.

Она только что миновала последний съезд на Франкфорт – за тридцать две мили до дома, – как вдруг у идущей впереди машины зажглись тормозные огни. Каролина сбавила скорость, еще, еще, наконец почти утопила в пол педаль тормоза. Уже наступали сумерки, солнце тусклым пятном низко висело в затянутом облаками небе. На вершине холма движение полностью встало; длинная лента габаритных огней тянулась вниз и обрывалась пульсирующим красно-белым сгустком. Авария, несколько машин сразу. Каролина чуть не расплакалась. Бензина осталось меньше четверти бака, только-только до Лексингтона; пробка явно не на один час, а глушить мотор и остужать машину с новорожденным ребенком рискованно.

Пару минут она сидела как парализованная. Последний съезд с магистрали остался позади, а за Каролиной уже выстроился сверкающий автомобильный хвост длиной в четверть мили. Над капотом светло-голубого «ферлейна» дрожал горячий воздух, чуть мерцая в сумерках и растапливая редкие хлопья вновь пошедшего снега. Феба громко вздохнула, сморщила личико и вновь затихла. Каролина, совершенно неожиданно для себя – она потом долго изумлялась своему порыву, – резко вывернула руль, и «ферлейн» сполз с бетонки на гравиевую обочину. Включив заднюю передачу, Каролина осторожно попятилась вдоль недвижной цепи автомобилей, со странным ощущением, будто едет мимо поезда. В окне мелькнула женщина в шубе, в другом – трое кривляющихся детей, мужчина в пиджаке, с сигаретой. «Ферлейн» медленно катился назад, тьма сгущалась, забитое машинами шоссе напоминало скованную льдом реку.

Каролина благополучно добралась до съезда, и эстакада вывела ее на трассу номер 60. Деревья вдоль дороги гнулись под тяжестью снега. Среди полей стали попадаться дома – сначала редко, затем все чаще. В окнах уже горел свет. Скоро Каролина оказалась на главной улице Версаля и, попутно любуясь кирпичными фасадами магазинов, выискивала глазами дорожный указатель в сторону дома.

В квартале впереди вспыхнуло темно-синими огнями название супермаркета. При виде знакомой вывески «Крогер», витрин с зазывной рекламой Каролина воспрянула духом и вдруг почувствовала, что страшно проголодалась. К тому же сейчас… а что у нас сегодня? Суббота, почти вечер. Завтра магазины закрыты, а у нее в холодильнике шаром покати. Смертельно уставшая, Каролина все-таки свернула на парковку и выключила двигатель.

Феба, теплая, легкая, двенадцати часов от роду, сладко спала. Каролина вскинула на плечо сумку с подгузниками, а малышку пристроила под пальто: маленький жаркий комочек. Ветер дул по асфальту, взметая снег, остатки вчерашнего и свежевыпавший, устраивая миниатюрные смерчи на углах зданий. Каролина ступала осторожно, боясь поскользнуться и уронить девочку, и одновременно ловила себя на мысли, что проще всего было бы оставить ее у мусорного бака, на ступеньках церкви, да где угодно. Осознание абсолютной власти над этой крохотной жизнью и своей глубочайшей ответственности обрушилось на нее, закружило голову.

Затемненные стеклянные двери магазина разъехались, выпустив наружу поток света и тепла. Внутри было полно народу. Покупатели с доверху нагруженными тележками рекой выливались на улицу.

– Мы до сих пор открыты только из-за непогоды, – предупредил Каролину на входе мальчик-разносчик. – Через полчаса закрываемся.

– Метель ведь кончилась, – удивилась Каролина.

Парнишка рассмеялся, возбужденно и недоверчиво. Его лицо горело от тепла, струившегося из автоматических дверей в предвечерние сумерки.

– Неужто не слышали? Вечером снова накроет! Вот здорово!

Каролина уложила теплый сверточек с Фебой в металлическую тележку и пошла по рядам. Она долго раздумывала над всевозможными молочными смесями, выбирала бутылочки, соски, нагреватель для бутылочек, слюнявчики. Направилась было к кассам, но вернулась, сообразив, что надо взять молока и для себя, плюс что-нибудь из еды и запастись подгузниками. Завидев Фебу, люди улыбались, некоторые даже останавливались и приподнимали краешек одеяла, чтобы взглянуть на личико. «Ой, какая прелесть! Сколько ему?» Каролина бессовестно лгала. Две недели, говорила она. «Как вы додумались вынести ребенка на улицу в такую погоду?! – отчитала ее одна седовласая женщина. – Ведь что угодно может случиться! Возвращайтесь домой, да поскорее».

В ряду с консервами, пока Каролина доставала с полки банки томатного супа, Феба зашевелилась, беспорядочно задергала ручками и расплакалась. Каролина пришла в замешательство, но спустя миг подхватила ребенка, пухлую сумку и поспешила к комнате отдыха в конце торгового зала. Там она села в угол на оранжевый пластиковый стул и под аккомпанемент капели протекающего крана, удерживая ребенка на коленях, перелила смесь из термоса в бутылочку. Малышка успокоилась не сразу – зашлась в крике и никак не могла взять соску. В конце концов приноровилась и стала сосать так же, как спала: взахлеб, страстно, прижимая к подбородку кулачки. Когда Феба насытилась и затихла, раздалось объявление о закрытии магазина. Каролина торопливо вернулась к тележке и покатила ее к кассам, из которых работала только одна, с усталой, не скрывающей нетерпения кассиршей. Каролина быстро расплатилась, удерживая Фебу на одной руке, а другой укладывая покупки в фирменный бумажный пакет. Как только она вышла, за ней сразу же заперли дверь.

На стоянке почти никого не осталось, запоздалые покупатели либо заводили машины, либо уже медленно выруливали на улицу. Каролина поставила пакет на капот и вновь уложила Фебу в коробку на заднем сиденье. В конусах света от уличных фонарей вились редкие снежинки, их было не больше и не меньше, чем раньше. Метеорологи так часто ошибаются. Не могли даже предсказать метель, начавшуюся перед рождением Фебы, – всего лишь вчера вечером, напомнила себе Каролина, хотя ей казалось, что прошли годы. Она сунула руку в пакет и оторвала от батона кусок: не ела целый день и умирала от голода. Продолжая жевать, захлопнула дверцу и с тоскливой усталостью подумала о своей квартирке, скромной, чистенькой, аккуратной, о двуспальной кровати под белым синельным покрывалом, – и вдруг, обходя машину сзади, заметила, что фары слабо светятся красным.

Она застыла как вкопанная. Это что ж выходит? Пока она расхаживала по магазину и кормила Фебу в комнате отдыха, ее машина без толку освещала снег?

Каролина попыталась завести автомобиль, но аккумулятор сел, и двигатель не издал ни звука. Она вышла из машины и встала перед открытой дверцей. На стоянке никого не было, все разъехались. Каролина захихикала, затем расхохоталась в голос. Смех смахивал на истерику, она сама это понимала, – слишком громкий, близкий к рыданиям.

– У меня же ребенок! – потрясенно произнесла она. – У меня в машине ребенок!

Стоянка безмолвствовала, пустынная и равнодушная. В слякоти лежали большие прямоугольники света из окон супермаркета.

– У меня ребенок! – повторила Каролина, но ее голос растворился в воздухе. – Ребенок! – выкрикнула она в тишину.

III

Нора открыла глаза. Небо за окном предрассветно бледнело, но луна еще висела над деревьями, заливая комнату призрачным светом. Норе снился сон: она искала что-то на замерзшей земле, что-то безнадежно потерянное. Лезвия травы, острые и колючие, клонились от ее прикосновений, оставляя на коже крохотные порезы. Проснувшись, Нора в минутном замешательстве поднесла ладони к лицу, но они были нетронуты, ногти аккуратно подпилены и отполированы.

Рядом, в кроватке, плакал ее сын. Одним плавным, скорее инстинктивным, чем осознанным движением Нора взяла его к себе в постель. Арктически белые простыни возле нее отдавали холодом: пока она спала, Дэвида вызвали в клинику. Нора приткнула ребенка в теплую выемку своего тела, распахнула ночную рубашку. Крохотные пальчики крылышками мотылька прошлись по набухшим грудям, ротик приник к соску. Моментальная острая боль тут же стихла, излившись молоком. Нора гладила тонкие волосы сына, его хрупкий череп. Да, в человеческом теле скрыта просто поразительная сила. Ладошки замерли, успокоились – маленькие звездочки на фоне темных кругов вокруг ее сосков.

Нора закрыла глаза, качаясь на волнах дремы, между сном и бодрствованием. Глубоко внутри нее открылся источник. Молоко текло свободным потоком, и Нора непостижимым образом ощутила себя рекой или, быть может, ветром, обнимающим абсолютно все: нарциссы на туалетном столике, нежную траву, безмолвно растущую во дворе, новые листочки на деревьях, настойчиво проклевывающиеся из почек. Мелкий жемчуг крошечных белых личинок, прячущихся в земле и превращающихся в гусениц, пядениц, пчел. Птиц, громко кричащих в полете. Все это принадлежало ей. Пол стиснул у подбородка маленькие кулачки. Он сосал, ритмично напрягая щеки. Вокруг тихо пела вселенная, безупречная и требовательная.

Сердце Норы переполнялось любовью, всеобъемлющим счастьем и печалью.

В отличие от Дэвида, она поначалу не плакала о дочери. Задохнулась при родах, объяснил он со слезами, блестевшими в однодневной щетине. Маленькая девочка, не сделавшая ни единого вдоха. Пол лежал у нее на руках, Нора смотрела на сына: крошечное личико, безмятежное и сморщенное, полосатый вязаный чепчик, младенческие пальчики, розовые, нежные. Малюсенькие ноготки, еще мягкие, прозрачные, как луна днем. Дэвид говорил, но его слова по-настоящему не доходили до Норы. Та ночь помнилась сначала отчетливо, а затем очень смутно: снег повсюду, бесконечная дорога в больницу, пустынные улицы, остановки у каждого светофора и чудовищные, сокрушительные, как цунами, потуги. А позже и вовсе разрозненные, странные воспоминания: непривычная тишина больницы, приятное тепло изношенной голубой ткани. Холод смотрового стола, полоснувший по голой спине. Блеск золотых часиков Каролины Джил всякий раз, когда та подносила к ее лицу маску с наркозом. Затем Нора очнулась. Пол лежал у нее в руках, Дэвид стоял рядом и плакал. Она поглядела на него озадаченно, с отстраненным любопытством: действовали лекарства, пережитые роды, гормональный выброс. Еще один ребенок? Мертворожденный? Как это? Нора помнила возобновление схваток и страх в голосе Дэвида, выступивший над его спокойствием, точно камень над водным потоком. Но младенец у нее на руках был здоров и прекрасен чего же еще желать? Ну-ну, все хорошо, сказала она Дэвиду, поглаживая его по руке, все хорошо.

Лишь на следующий день, когда они осторожно ступили через порог больницы навстречу промозглой сырости, она наконец осознала всю тяжесть потери. Синели ранние сумерки, пахло талым снегом и мокрой землей. За голыми, мерзлыми ветвями платанов висело белесое, зернистое небо. Нора несла сына, почти невесомого, не тяжелее кошки, – и удивлялась тому, что везет домой совершенно нового человека. Она с такой любовью обставляла его комнату, купила красивую кленовую кроватку и столик, наклеила обои с мишками, сшила занавески и лоскутное одеяло – стежок за стежком. Казалось бы, все готово, ее новорожденный сын с ней, – и все же на выходе она остановилась между двумя бетонными, сужающимися кверху колоннами, не в силах идти дальше.

– Дэвид, – окликнула она.

Тот обернулся: бледный, темноволосый, на фоне неба похожий на деревце.

– Что, дорогая?

– Я хочу ее увидеть, – едва ли не шепотом отозвалась она, но в тишине автомобильной стоянки ее голос прозвучал властно. – Один раз. Пока мы не уехали. Мне это очень нужно.

Дэвид сунул руки в карманы и уставился в землю. Целый день с волнообразной черепицы крыши падали сосульки; обломки валялись вокруг крыльца.

– Нора, – тихо сказал он, – пожалуйста, поедем домой. У нас с тобой чудный мальчик.

– Конечно, – кивнула она. Стоял 1964 год, он был ее мужем, и она всегда во всем ему подчинялась. А тут не могла сдвинуться с места: ей казалось, что она оставляет в больнице частичку себя. – Все равно, Дэвид… Только на минуточку. Почему нельзя?

Они встретились взглядами, и от тоски на его лице глаза ее вмиг налились слезами.

– Потому что она уже не здесь. – В голосе Дэвида звучала неприкрытая боль. – У Бентли на ферме, в Вудфордском округе, есть семейное кладбище. Я попросил его забрать девочку. Мы съездим туда позже, весной. Нора, милая, прошу тебя. Ты разбиваешь мне сердце.

Она закрыла глаза. При мысли о том, что ее плоть и кровь, ее новорожденную дочь опускают в холодную мартовскую землю, из Норы словно вытекла жизнь. Остались лишь руки, державшие Пола, а остальное будто растаяло, и ей почудилось, что сейчас она вместе со снегом исчезнет в канаве. Дэвид прав, подумала она, лучше ничего об этом не знать. Он поднялся на крыльцо и обнял ее за плечи, она кивнула, и в блекнущем свете они побрели по пустой стоянке. Он прочно закрепил переносную люльку на заднем сиденье, с осторожной педантичностью довел машину до дома. Они внесли Пола на парадное крыльцо, затем в холл; переложили его, спящего, в кроватку в детской. Благодарная мужу за заботу, Нора немного успокоилась и больше не заводила речь о своем желании увидеть дочь.

Но с тех пор ей каждую ночь снились пропажи.

Малыш задремал. За окном качались ветви кизила, усыпанные новыми почками, небо цвета индиго понемногу светлело. Нора перевернулась, переложила сына Пола к другой груди, вновь закрыла глаза и не заметила, как уснула. Проснулась она от горячей сырости и детского крика. Комнату заливал солнечный свет. Груди опять набухали; прошло целых три часа. Она села, чувствуя себя грузной, неповоротливой, – живот буквально растекался, когда она ложилась, полные молока груди обвисли, мышцы и кости таза все еще ныли после родов. В коридоре под ее весом проскрипели половицы. В детской, на пеленальном столике, Пол закричал еще громче, весь пошел сердитыми красными пятнами. Нора развернула и убрала мокрые пеленки, набрякший подгузник. Такая нежная кожа, а ножки тоненькие, красные, как ощипанные куриные крылышки. Где-то на краю сознания парила ее дочь, безмолвная, внимательная. Нора протерла пупок сына спиртом, бросила подгузник в ведро отмокать и переодела Пола в чистое.

– Сладенький мой, – мурлыкала она, поднимая ребенка на руки. – Солнышко. – И понесла Пола вниз.

Жалюзи в гостиной были опущены, шторы задернуты. Нора прошла в угол, к удобному кожаному креслу, на ходу распахивая халат. Молоко вновь прилило к груди, повинуясь нeпобедимому цикличному ритму, этой властной силе, которая сметала абсолютно все, чем Нора была раньше. Проснувшись в сон, подумала она, устраиваясь в кресле, и недовольно нахмурилась, так и не вспомнив автора слов.

В доме было тихо. Щелкнул переключатель отопления; за окнами шелестели листвой деревья. Наверху открылась и закрылась дверь ванной, тихо зажурчала вода. С лестницы, легко ступая, сошла Бри, сестра Норы, в старой рубашке с рукавами до кончиков пальцев. Белые ноги, узие босые ступни на деревянном полу.

– Не включай свет, – попросила Нора.

– Ладно. – Бри подошла и нежно прикоснулась к черноволосой макушке ребенка. – Как мой дорогой племянник? – поинтересовалась она. – Как малыш Пол?

Нора опустила взгляд на крошечное личико сына и в который раз удивилась его имени. Он еще не дорос до него, имя пока болталось на нем, как бирка на запястье новорожденного, и, казалось, могло соскользнуть и потеряться. Нора где-то читала, что некоторые народы – какие именно, память не сохранила – не дают имена младенцам пару месяцев после рождения, считая, что это время дети находятся в промежутке между двумя мирами.

– Пол, – вслух произнесла Нора. Короткое, четкое имя, теплое: камень на солнцепеке. Якорь. И добавила безмолвно: Феба.

– Хочет есть, – сказала Нора. – Он вечно голодный.

– Ага! Значит, весь в тетку. Я собираюсь приготовить тост и кофе. А ты что-нибудь будешь?

– Водички выпила бы.

Нора смотрела вслед изящной длинноногой Бри. Странно, что ей захотелось пригласить к себе не кого-нибудь, а сестру, свою полную противоположность, извечного врага, но между тем это так.

Двадцатилетняя Бри была настолько решительна и уверена в себе, что Нора временами ощущала себя младшей из сестер. Три года назад, еще школьницей, Бри сбежала с фармацевтом из дома напротив и выскочила за него замуж. Соседи винили во всем фармацевта: все-таки вдвое старше, мог бы и не творить подобных глупостей. Говорили, что Бри выросла такой бунтаркой оттого, что еще подростком лишилась отца. Крайне уязвимый возраст, качали головами люди, предсказывая, что вся история закончится очень скоро и очень плохо. Так и случилось.

Но ошибся тот, кто полагал, будто неудавшийся брак заставит Бри притихнуть. Не те наступили времена. Вопреки ожиданиям, младшая сестричка не вернулась домой пристыжен ной и раскаявшейся, а подала документы в университет и сократила имя Бригитта до Бри. Ей нравилось звучание: сверкает, словно бриллиант, говорила она.

Их мать, убитая скандальным замужеством и не менее скандальным разводом младшей дочери, приняла предложение руки и сердца пилота «Транс Уорлд Эрлайнз» и переехала в Сент-Луис, а дочерям предоставила самим решать свою судьбу. «Хоть одна из моих девочек ведет себя прилично», – сказала она, оторвавшись на минуту от упаковки фарфора. Стояла осень, сильно посвежело, с деревьев золотым дождем сыпались листья. Светлые волосы матери были уложены пышным облаком, тонкие черты лица смягчились под влиянием нахлынувших чувств. «Ты и не представляешь, Нора, как я благодарна судьбе за такую хорошую дочь. Даже если ты никогда не выйдешь замуж, ты все равно останешься леди». Нора – она упаковывала портрет отца в рамке – покраснела от бессильного негодования. Тоже шокированная нахальной смелостью Бри, она возмущалась тем, что правила жизни изменились и сестре все более или менее сошло с рук – замужество, развод, скандал.

Она ненавидела все то, во что вовлекла их Бри.

И отчаянно жалела, что не решилась первой.

Впрочем, ей бы и в голову не пришло ничего подобного. Она всегда была хорошей девочкой – по призванию. Тянулась к отцу, милейшему, безалаберному человеку, овцеводу, который целыми днями либо читал журналы в комнатушке под самой крышей, за закрытой дверью, либо пропадал на опытной станции среди раскосых и желтоглазых овец. Нора любила его и всю жизнь стремилась как-то возместить его невнимание к семье, оправдать перед матерью, разочарованной браком с совершенно чуждым ей человеком. После его смерти желание исправить окружающий мир только усилилось, и Нора жила, будто по накатанной колее катила: послушно училась, делала лишь то, чего от нее ждали. После окончания школы полгода проработала на телефонной станции. Работа ей не нравилась, и она радостно бросила ее, выйдя замуж за Дэвида. Знакомство в бельевом отделе универмага Вольфа Уайла и стремительная, пусть скромная, свадьба были самыми эксцентричными поступками ее жизни.

Жизнь Норы, обожала повторять ее младшая сестричка, – форменное телевизионное «мыло». «Для тебя – в самый раз, – заявляла она и небрежным жестом откидывала за спину длинные волосы, позвякивая широкими серебряными браслетами едва ли не до локтя. – А я бы не вынесла. С катушек съехала бы через неделю. Через день!»

Нора злилась, презирала Бри, завидовала ей, но молчала. Бри прослушала курс по Вирджинии Вульф, съехалась с менеджером ресторана в Луисвилле – и пропала, перестав даже изредка заглядывать в гости. Как ни странно, все изменилось, когда Нора забеременела: Бри снова начала появляться – то пинетки принесет нарядные, то браслетики на ногу серебряные, из индийской лавки в Сан-Франциско. Узнав, что Нора не одобряет молочные смеси, притащила ротапринтную копию советов по грудному вскармливанию. К тому времени Нора уже радовалась сестре, ее милым, непрактичным подаркам и моральной поддержке: в 1964 году кормление грудью считалось чем-то радикальным, и добыть о нем сведения было трудно. Мать Норы и Бри наотрез отказалась обсуждать подобную тему и слышать не желала ни о чем подобном, а женщины из швейного кружка Норы рассказывали, как кормили в ванной, чтобы их никто не видел. К счастью, Бри, услышав об этом, только фыркнула: «Тоже мне скромняги! Плюнь и разотри».

Словом, Нора была благодарна Бри за поддержку, однако временами ее начинали одолевать тайные сомнения. В мире ее сестры, существовавшем где угодно – в Калифорнии, Париже, Нью-Йорке, – только не здесь, молодые женщины расхаживали дома полуголыми, фотографировались с младенцами, припавшими к огромной груди, без смущения расписывали пользу грудного молока. Это совершенно естественно: мы ведь млекопитающие, такова наша природа, твердила Бри, но самая мысль о себе как о млекопитающем, с инстинктами и «сосательным рефлексом» (ничуть не лучше «совокупления», принижение прекрасного до уровня коровника), заставляла Нору краснеть, и ей хотелось выбежать из комнаты.

Сейчас Бри вернулась в комнату с подносом: кофе, свежий хлеб, масло. Наклонившись, поставила на столик возле Норы высокий стакан воды со льдом, и волосы накрыли ей плечи. Затем скользящим движением опустила поднос на кофейный столик и устроилась на кушетке, подобрав под себя длинные, матово-белые ноги.

– Дэвид ушел?

Нора кивнула:

– Я даже не слышала, как он встал.

– По-твоему, это хорошо, что он так много работает?

– Да, – твердо сказала Нора. – Доктор Бентли переговорил с другими врачами больницы, те были готовы распределить между собой нагрузку Дэвида, чтобы он побыл дома. Он отказался. Думаю, работа для него сейчас – самое лучшее.

– Неужели? А как же ты? – спросила Бри, с аппетитом откусывая бутерброд.

– Я? Нормально. Честное слово.

Бри недоверчиво махнула свободной рукой.

– А тебе не кажется…

Нора перебила ее, не дожидаясь, когда сестра опять примется критиковать Дэвида:

– Хорошо, что ты со мной, а то и поговорить не с кем.

– Глупости. Вечно полон дом народу, и все готовы с тобой общаться.

– Я родила близнецов, – тихо произнесла Нора, вспоминая сегодняшний сон, голую мерзлую землю и свои отчаянные поиски. – А никто даже не вспоминает о моей девочке. Ведут себя так, будто я должна быть счастлива, потому что у меня есть Пол, будто одна жизнь может заменить другую. Но у меня родились близнецы. У меня была еще и дочь…

Она осеклась – горло перехватило.

– Всем очень грустно, – ласково возразила Бри. – Все и радуются за тебя, и печалятся одновременно. Просто не знают, как выразить, вот и все.

Нора пристроила уснувшего Пола у себя на плече, ощутив на шее тепло от его дыхания, и стала поглаживать спинку, маленькую, не больше ее ладони.

– Я понимаю, – отозвалась она. – Понимаю… но все равно.

– Дэвид не должен был сразу выходить на работу, – сказала Бри. – Прошло всего три дня.

– Работа отвлекает его от тяжелых мыслей, – заступилась Нора за мужа. – Если б я работала, тоже вышла бы.

– Ничего подобного! – Бри помотала головой. – Ты не вышла бы. Только без обид, сестричка, – твой Дэвид закрылся в своей скорлупе, скрывает свои чувства, а ты пытаешься заполнить пустоту и все поправить. Да только не получается.

Нора смотрела на сестру, гадая, какие чувства прятал от нее фармацевт. При всей ее открытости Бри упорно молчала о своем коротком замужестве. Сейчас Нора была склонна согласиться с ней, но считала себя обязанной оправдывать Дэвида, ведь он, забыв о собственном горе, позаботился обо всем: о месте на кладбище, где кто-то похоронил их дочь, о том, чтобы известить знакомых и вообще как можно скорее зашить рваные края их трагедии.

– Каждый переживает по-своему. – Нора протянула руку и открыла жалюзи. Небо стало ярко-голубым, а почки на деревьях за прошедшие несколько часов, казалось, набухли еще сильнее. – Только знаешь, Бри, я очень жалею, что не видела ее. Всех это жутко коробит, а мне хотелось бы. Прикоснуться бы хоть разок…

– Меня не коробит, – тихо промолвила Бри. – Мне это совершенно понятно.

Повисло молчание, которое неуклюже нарушила Бри, предложив Норе оставшийся на подносе ломоть хлеба с маслом.

– Не хочу, – привычно соврала Нора.

– Тебе нужно есть! Лишний вес исчезнет сам собой, не волнуйся. Это одно из величайших невоспетых преимуществ кормления грудью.

– Невоспетых? – Нора подняла брови. – Ты только и делаешь, что поешь.

Бри рассмеялась:

– Пожалуй.

– Нет, в самом деле… – Нора потянулась за стаканом с водой. – Я рада, что ты здесь.

– Здрасьте, – смешалась Бри, – где же мне еще быть?

От головенки Пола шло приятное тепло, тонкие темные волосы щекотали шею Норы. Скучает ли он по своей сестричке, думала она, по спутнику почти всего своего короткого существования? Ощущает ли пустоту рядом? Будет ли его преследовать чувство утраты? Поглаживая голову сына, она смотрела в окно. На небе, далеко за деревьями, висел бледнеющий, едва заметный шар луны.

Пока сын спал, Нора приняла душ, затем примерила и отвергла три разных наряда: юбки врезались в талию, брюки трещали на бедрах. Она всегда была миниатюрной, стройной, хорошо сложенной; нынешняя несуразность фигуры, вполне объяснимая, тем не менее поражала и огорчала ее. Отчаявшись втиснуться во что-нибудь приличное, Нора снова влезла в старый, длинный и благословенно просторный синий джемпер, который таскала всю беременность и клялась больше не брать в руки. Одетая, но по-прежнему босиком, она отправилась бродить по дому. Комнаты, будто следуя примеру ее собственного тела, вышли из-под контроля, в доме царил беспорядок, разор. Мшистая пыль повсюду, брошенная одежда буквально на всех поверхностях, с незастеленных кроватей неряшливо свисают покрывала, окна мутные. В пыли на туалетном столике остался чистый след – Дэвид ставил вазу с нарциссами, лепестки которых уже пожухли. Через день на смену Бри приедет мать. При мысли о ней Нора беспомощно опустилась на край кровати. В руках она вяло держала галстук Дэвида. Беспорядок в доме давил на нее тяжелым прессом, казалось, даже солнечный свет приобрел вес. Нора не находила сил бороться с хаосом. Хуже того – и печальней, – ей это было безразлично.

В дверь позвонили; по комнатам быстрым эхом простучали шаги Бри.

Нора сразу узнала голоса. Еще мгновение она сидела на кровати в полнейшем бессилии, думая, как бы с помощью Бри отослать гостей. Но голоса зазвучали ближе, у лестницы, потом опять стали тише: все прошли в гостиную. Вечерний кружок из ее церкви, с дарами для новорожденного. Нора принимала гостей уже дважды, из швейного кружка и клуба росписи по фарфору. Они забили холодильник гостинцами и передавали Пола из рук в руки, точно трофей. Норе не раз самой доводилось участвовать в подобных мероприятиях, и сейчас она в ужасе понимала, что испытывает вовсе не благодарность, а досадливое раздражение: распорядок дня нарушен, на деликатесы ей плевать – аппетита вовсе нет, – зато придется рассылать благодарственные письма.

Бри уже звала ее снизу. Нора спустилась, не потрудившись накрасить губы или хотя бы причесаться. И по-прежнему была босиком.

– У меня жуткий вид, – вызывающе объявила она, входя в комнату.

– Ничего подобного, – поспешила заверить Рут Старлинг и похлопала по дивану рядом с собой, однако Нора со странным удовлетворением отметила, какими взглядами обменялись остальные. Затем послушно села, скрестив ноги у щиколоток и сложив руки на коленях, – ни дать ни взять примерная первоклассница.

– Пол только что заснул. Я не стану его будить. – В ее голосе прозвучала злость, даже агрессия.

– Ничего страшного, дорогая, – ответила Рут, дама без малого семидесяти лет, с тонкими, серебристыми, тщательно уложенными волосами. Муж, с которым она прожила полвека, умер год назад. «Чего ей стоит теперь, – мелькнула у Норы мысль, – следить за собой и выглядеть веселой?» – Вам столько всего пришлось пережить, – добавила Рут.

И вновь Нора ощутила присутствие своей дочери, совсем близко, чуть за пределами поля зрения, и с трудом поборола вспыхнувшее желание взбежать наверх и проверить сына. «Я схожу с ума», – думала она, глядя в пол.

– Хотите чаю? – с натужным воодушевлением предложила Бри и, не дожидаясь ответа, скрылась в кухне.

Нора изо всех сил старалась сосредоточиться на разговоре: хлопок или лен предпочтительнее для больничных подушек, что говорят прихожане о новом пасторе, следует ли отдавать одеяла Армии спасения. Затем Салли сообщила новость: вчера ночью Кэй Маршалл родила девочку.

– Семь фунтов ровно. Кэй выглядит отлично. И девочка – чудо! Назвали Элизабет, в честь бабушки. Говорят, роды прошли легко.

Все молчали, сообразив, что произошло. Норе казалось, будто тишина вырастает из ее груди, ширится, кругами расплывается по комнате. Салли, вспыхнув, подняла расстроенный взгляд.

– Ой, – пролепетала она. – Нора. Прости.

Нора хотела ответить, чтобы все снова пошло своим чередом, почти уже нашла правильные слова, да только голос куда-то пропал. Она сидела, онемев, и ее молчание стремительно превращалось в озеро – нет, в океан, грозивший утопить их всех.

– Что ж… – бодро проговорила Рут, нарушив тяжкую паузу, – храни вас Бог, Нора. Вы наверняка падаете с ног от усталости. – Она извлекла пухлый сверток в яркой обертке, с гроздью тонких завитых ленточек. – Мы объединили усилия, решив, что недостатка в булавках для подгузников вы уже не испытываете.

Напряжение спало, женщины рассмеялись. Нора тоже улыбнулась, разорвала обертку и открыла коробку: кресло-качалка для малыша – тканевое сиденье на металлической рамке, – каким она однажды восхищалась в доме приятельницы.

– Понятно, Полу до него еще расти несколько месяцев, – заметила Салли, – но зато как время придет, лучше ничего не придумаешь!

– И еще кое-что… – Флора Минтон поднялась со своего места с двумя мягкими свертками в руках.

Флора была старше других в кружке, даже старше Рут, но бодра и неизменно активна: вязала одеяльца для всех новорожденных прихода. Подозревая, что у Норы могут родиться близнецы – «очень уж большой живот», – Флора связала два одеяльца, неутомимо щелкая спицами на вечерних собраниях в церкви, пока все пили кофе. Нитки тянулись из сумки, набитой мотками нежной меланжевой пряжи, пастельно-желтой и зеленой, нежно-розовой и голубой. «Уж не поручусь, кто там, мальчики или девочки, – шутила Флора, – но точно близнецы!» Никто не принимал ее слова всерьез.

Нора, еле сдерживая слезы, приняла подарки и открыла первый сверток. Знакомая мягчайшая шерсть легла ей на колени, и умершая дочь опять оказалась рядом. Нора вспыхнула от благодарности к Флоре – с мудростью, присущей всем бабушкам, та точно знала, что нужно делать. Нора развернула второй сверток; ей не терпелось взять в руки второе покрывальце, такое же разноцветное и пушистое.

– Немножко великоват, – извиняющимся тоном сказала Флора, когда на коленях Норы оказался вязаный комбинезончик. – Но это не страшно – детишки так быстро растут…

– А где второе одеяло? – вырвалось у Норы. Она услышала собственный голос, резкий, будто крик птицы, и страшно изумилась: всю жизнь ведь славилась своей сдержанностью, ровным темпераментом, взвешенными решениями. – Где одеяльце моей девочки?

Флора, покраснев, оглянулась на остальных, ища поддержки. Рут взяла руку Норы и крепко сжала. Нора ощутила на удивление гладкую кожу и крепкие пальцы. Дэвид когда-то говорил ей названия костей пальцев, но они испарились из памяти. Сейчас она вообще ничего не помнила и не хотела знать – она могла только плакать.

– Ну-ну-ну, дорогая… У вас прелестный мальчик, – бормотала Рут.

– У него была сестра!

Все эти женщины так добры, они пришли из наилучших побуждений. Им грустно за нее, а от того, как она себя ведет, с каждой секундой становится еще грустнее. Что с ней происходит? Она всегда старалась поступать правильно.

– Ее звали Феба! Я хочу, чтобы кто-нибудь назвал ее по имени. Слышите? – Нора подскочила на ноги. – Хочу, чтобы вы помнили ее имя!

Дальше холодный компресс на лбу и чьи-то руки, уложившие ее на диван. Ей велели закрыть глаза. Она закрыла. Слезы текли из-под сомкнутых век, как из неиссякаемого источника, она не могла остановиться. Вокруг опять зазвучали голоса, они кружились снежинками на ветру, – дамы решали, что делать. Ничего удивительного, сказал кто-то. После родов, даже если все замечательно, несколько дней бывает депрессия. Позвоним Дэвиду, предложил другой голос, но тут появилась Бри и очень любезно и спокойно выпроводила всех за дверь. Лишь когда гости ушли, Нора открыла глаза и увидела Бри в своем фартуке; пояс, прошитый волнистой тесьмой, был ей великоват и свободно болтался на тонкой талии.

Связанное Флорой Минтон одеяльце валялось на полу вместе с оберточной бумагой. Бри подняла его, перебирая пальцами нежную шерсть. Нора вытерла глаза, всхлипнула:

– Дэвид говорит, у нее были черные волосы. Как и у братика.

Бри остановила на ней внимательный взгляд:

– Ты ведь хотела заказать поминальную службу. Так чего ждать? Позвони прямо сейчас. Ее душа должна успокоиться.

Нора покачала головой:

– Наверное, Дэвид и все остальные правы: нужно думать о ребенке, который жив.

Бри дернула плечом.

– Но у тебя не получается. Чем больше ты стараешься не думать о ней, тем больше думаешь. И вообще, Дэвид всего лишь врач, а не истина в последней инстанции. Не Господь бог.

– Знаю.

– Иногда я в этом сомневаюсь.

Нора промолчала. На полированном деревянном полу играли замысловатые тени от крон деревьев, вырезавших узоры в потоке света. Глухо тикали часы на каминной полке. Норе хотелось рассердиться, но злости не было. Мысль о поминальной службе прогнала апатию, которая терзала ее после больницы.

– Быть может, ты и права, – задумчиво произнесла она. – Не знаю. Что-нибудь совсем скромное. Тихое.

Бри протянула ей телефонную трубку:

– Давай, действуй.

И Нора, набрав полную грудь воздуха, приступила к делу. Позвонив новому пастору, с удивлением услышала собственные объяснения: небольшая церемония, да-да, желательно вне стен церкви, во дворике. Да, независимо от погоды. В память о Фебе, моей дочери, умершей при рождении. Следующие два часа она повторяла эти слова снова и снова: флористу и служащей отдела объявлений местной газеты, знакомым по швейному кружку, взявшим на себя изготовление искусственных цветов. И с каждым новым звонком в ней росло, расцветало спокойствие – сродни тому, которое она испытывала, когда Пол приникал к ее груди, восстанавливая ее связь с миром.

Бри ушла на занятия, а Нора вновь отправилась бродить по дому, на сей раз оглядывая его хозяйским глазом. Послеполуденный свет косо падал в окно спальни, безжалостно высвечивая каждую мелочь в хаосе. Она видела этот разор не первый день, не испытывая никаких эмоций, а сейчас, впервые после родов, вместо равнодушия почувствовала прилив сил. Она аккуратно застелила постель, открыла окна, вытерла пыль. Сбросив джемпер для беременных, долго рылась в шкафу и все же отыскала свободную юбку и блузку, которая не натягивалась на груди. Хмурясь, осмотрела себя в зеркале: все равно толстая и неуклюжая – но уже лучше. Нашла время и для волос, сто раз прошлась по ним щеткой, в которой собралась масса выпавших волосков, целое золотистое гнездо. Гормоны постепенно приходили в норму, а преимущества беременности стремительно исчезали. Нора знала, что так случится, и все равно ей захотелось плакать.

«Довольно, – одернула она себя, мазнув по губам помадой и часто моргая, чтобы прогнать слезы. – Хватит нюнить, Нора Эшер Генри».

Набросив поверх блузки свитер, она спустилась вниз и сунула ступни в бежевые туфли на плоской подошве. Слава богу, хоть ноги наконец-то перестали отекать.

Заглянув к малышу – все еще спит, дыхание не слышно, но ощущается на кончиках пальцев, – Нора достала из морозилки и поставила в духовку запеканку, накрыла на стол, откупорила бутылку вина. И как раз выбрасывала увядшие цветы, брезгливо морщась от прикосновения к размякшим стеблям, когда стукнула входная дверь. Сердце Норы забилось чаще. Послышались шаги Дэвида, затем и сам он остановился на пороге. Темный костюм свободно висел на его худощавой фигуре, лицо раскраснелось от ходьбы. Он явно устал – и явно рад, поняла Нора, рад прибранному дому, ее облику в знакомой, но забытой одежде, запаху готовящейся еды. В руках он держал свежие нарциссы из сада. Она поцеловала его в прохладные губы.

– Привет, – улыбнулся он. – Кажется, ты неплохо провела день.

– Да. Очень даже неплохо.

Главная новость дня так и рвалась с языка, однако для начала Нора налила мужу виски, чистого, как он любил. Потом вымыла салат и выключила воду.

– А ты как?

Подперев плечом кухонный шкафчик, Дэвид пригубил виски.

– Нормально. Много дел. Извини, что исчез ночью. Срочно вызвали – больной с инфарктом. К счастью, выкарабкается.

– А ты при чем? – удивилась она.

– Он упал с лестницы, сломал большую берцовую кость. Малыш спит?

– Нора глянула на часы и вздохнула:

– Пора поднимать, иначе режима не добиться.

– Я сам.

Дэвид ушел, забрав с собой цветы. Вскоре наверху зазвучали его шаги, и Нора представила, как он склоняется над Полом, легонько гладит по лбу, касается крохотной ручки. Через несколько минут, однако, Дэвид вернулся – без сына, но сменив костюм на джинсы и свитер.

– Так сладко спит, жалко будить!

Они прошли в гостиную, рядышком опустились на диван, и все вдруг стало как прежде: они вместе, а вокруг – простой, понятный мир, полный обещаний. О предстоящей церковной службе Нора хотела сообщить за ужином, но не удержалась – стала рассказывать, какую простую церемонию заказала, какое объявление поместила в газете. С каждым ее словом взгляд Дэвида становился все более напряженным, затравленным. Нора умолкла. Казалось, с него упала маска и перед ней был незнакомец, чьих реакций она не умела предугадать. Таким мрачным она его еще никогда не видела и не понимала, что творится у него в голове.

– Тебе… все это не нравится… – осторожно сказала она.

– Дело не в том.

Его глаза, его голос источали горе. Ей страстно захотелось утешить мужа, она готова была немедленно все отменить – и отменила бы, если бы не ощущение, что апатия, которую ей с таким трудом удалось побороть, медленно вползает в комнату.

– Мне сразу стало легче, – пробормотала Нора. – Значит, я все сделала правильно?

– Да-да… Все правильно. – Он как будто хотел что-то добавить, но вместо этого встал, подошел к окну и уставился в темноту небольшого парка на другой стороне улицы. – Но черт побери, Нора! – низко и хрипло бросил он, не оборачиваясь. Она испугалась: в его голосе кипел гнев, и никогда прежде он не говорил с ней таким тоном. – Откуда такое упрямство? Почему ты не посоветовалась со мной, прежде чем давать объявление в газеты?

– Наша дочь умерла! – Теперь уже и Нора разозлилась. – В смерти нет ничего стыдного-к чему секреты?

Плечи Дэвида словно окаменели. Незнакомец с коралловым халатом в универмаге Вольфа Уайла показался ей старым другом, встреченным после долгой разлуки. Сейчас, после года совместной жизни, она чувствовала, что совсем не знает его.

– Дэвид… что с нами происходит?

Он упорно смотрел в окно. Комната наполнилась запахами мяса и картошки. Нора вспомнила про ужин в духовке, и у нее заурчало в животе от голода, который она целый день гнала прочь. Наверху захныкал Пол, но она не двинулась с места – ждала ответа.

– Ничего с нами не происходит, – выдавил наконец Дэвид и повернулся к ней. В его глазах по-прежнему плескалось горе и что-то еще – решимость? – Нора не поняла. – Ты делаешь из мухи слона, – добавил он. – Хотя, полагаю, это вполне объяснимо.

Холод. Отчужденность. Покровительственный тон. Малыш плакал все сильнее. Подстегнутая гневом, Нора резко развернулась и полетела наверх. Взяла ребенка на руки и переодела – нежно, очень нежно, хоть ее и трясло от злости. Затем – кресло-качалка, спешно расстегнутые пуговицы блузки, блаженное избавление от пожара в груди. Нора закрыла глаза. Судя по звуку шагов, Дэвид внизу расхаживал по комнатам. Он-то видел лицо их дочери, он-то к ней прикасался.

Служба состоится, несмотря ни на что. Даже если это нужно только мне, решила Нора.

Пол звучно причмокивал, свет за окнами меркнул, и Нора постепенно успокаивалась, опять становилась тихой, широкой рекой, вбирающей в себя мир и легко несущей его в своих водах. За стенами дома незаметно, бесшумно росла трава, плели свои сети паучки, бился в небе пульс птичьего полета. Это свято, вдруг подумала Нора, которую ребенок у груди и ребенок в земле объединили со всем живущим и когда-либо жившим. Прошло много времени, прежде чем она открыла глаза и поразилась сгустившейся темноте и красоте всего вокруг. Прекрасно было маленькое овальное пятно света на полу – отражение стеклянной дверной ручки; новое одеяльце Пола, связанное с такой любовью, мягкой волной спадающее с кроватки; нарциссы на комоде – знак внимания Дэвида, нежные, почти светящиеся, впитавшие свет из коридора.

IV

Когда отзвуки крика Каролины растворились в тишине над автостоянкой, она захлопнула дверцу автомобиля и засеменила было по слякоти к магазину, но тут же метнулась обратно за Фебой. Слабенькие детские всхлипы подгоняли Каролину, скользившую по широким прямоугольникам света к автоматическим дверям, откуда она не так давно вышла. Заперто. Каролина стучала, звала; ее голос сливался с плачем Фебы. За стеклом тянулись ярко освещенные ряды полок. Никого. Тускло поблескивали банки, недалеко от окна стояло забытое ведро со шваброй. Каролина на несколько долгих мгновений застыла, слушая, как заливается Феба и ветер гнет ветки деревьев. Затем взяла себя в руки и направилась к заднему входу. Металлическая дверь погрузочной платформы была закрыта, но Каролина все же поднялась, скривившись: в нос ударила вонь от гниющих под грязным талым снегом овощей. Каролина изо всех сил пнула дверь ногой, испытав такую радость от гулкого эха, что продлила удовольствие и колотила в чертову дверь, пока не выдохлась.

– Даже если там кто и есть, красавица, в чем я лично сомневаюсь, вряд ли они откроют.

Обернувшись, Каролина увидела обладателя голоса на наклонном пандусе, по которому тягачи с тележками заезжали на разгрузку. Даже на расстоянии было заметно, что человек внизу ну очень большой. Объемистое пальто, вязаная шапка. Руки в карманах.

– У меня ребенок плачет, – брякнула она очевидное, поскольку Феба не унималась. – А аккумулятор сел. Внутри, у главного входа, есть телефон, только как до него добраться?

– Сколько ребенку?

– Только сегодня родился, – вновь бездумно, на взрыде пролепетала Каролина. Смешно: беспомощные дамочки всегда вызывали у нее презрение, а между тем именно в этой роли она и выступала.

– На дворе суббота, и уже вечер. – Его слова перелетели через разделявшее их грязно-белое слякотное пространство. – Все автомастерские наверняка закрыты.

Каролина молчала.

– Послушайте, мэм, – медленно заговорил он невозмутимым, веским, как якорь, тоном. Нарочно так говорит, успокаивает, поняла Каролина. Небось принял за сумасшедшую. – Я бы подзарядил, да вот, как на грех, кабели оставил приятелю дальнобойщику, так что в этом смысле ничем помочь не смогу. Однако же на улице, сами видите, холодно. Поэтому предлагаю посидеть у меня в кабине. Там тепло. Я пару часов назад привез сюда молоко и решил обождать – глянуть, как себя погодка поведет. Короче, мэм, если не против, милости прошу ко мне. Пораскинете мозгами, чего дальше делать. – Не дождавшись ответа, он прибавил: – Я ж о малом вашем пекусь.

На другом краю стоянки приткнулся трейлер с темной блестящей кабиной и работающим двигателем. Раньше она не обратила на него внимания. Длинный тускло-серебристый прицеп казался стеной на краю обитаемого мира. Феба судорожно вздрогнула, переводя дыхание, и снова зашлась плачем.

– Ладно, спасибо. Только ненадолго, – решилась Каролина и осторожно обошла валявшиеся на бетоне почерневшие луковицы.

Ее спаситель протянул ей руку от края пандуса, чтобы помочь спуститься. Она приняла помощь, не слишком довольная собой, но в то же время с благодарностью: туфли скользили по гнилым овощам и волглому снегу. Оказавшись рядом, Каролина подняла глаза и заглянула ему в лицо: густая борода, шапка до бровей, глаза добрые, темные. Потеха, сказала она себе, бок о бок с ним пересекая парковку. Идиотизм. По меньшей мере глупость. Он может оказаться маньяком-убийцей. Но правда заключалась в том, что ей было плевать. Она слишком устала.

Он помог ей забрать все необходимое из машины и устроиться в трейлере; подержал Фебу, пока Каролина забиралась в кабину, затем передал ей в руки. Каролина налила из термоса в бутылочку молочную смесь. Феба до того накричалась, что несколько минут не могла взять соску, да и после сосала с трудом. Каролина нежно гладила ее по щеке, и малышка наконец зачмокала.

– Странная штука, верно? – заговорил мужчина, когда малышка затихла. Он уже сидел на водительском месте. Двигатель уютно урчал, как большая кошка; за лобовым стеклом до самого горизонта простиралась ночь. – Такой снегопад в Кентукки, я имею в виду.

– Раз в несколько лет случается, – отозвалась Каролина. – Вы не здешний?

– Из Экрона, Огайо, – ответил он. – Вернее, оттуда родом. Но вот уж пять лет, как начал колесить по свету, так что теперь, считай, человек мира.

– Не скучно одному?

Каролина вспомнила свои одинокие вечера в четырех стенах. Неужели это она спокойно беседует с незнакомым человеком? Странное, волнующее ощущение, как будто поверяешь свои тайны случайному попутчику в автобусе или поезде.

– Бывает, – признался он. – Такая уж работенка. Но и встречи занятные случаются. Вот как сегодня.

Блаженствуя в тепле кабины, Каролина откинулась на спинку высокого, удобного сиденья. Снежинки густо кружились в свете фонарей. Автомобиль Каролины стоял посреди асфальтовой площадки, сиротливый, запорошенный снегом.

– Куда путь держите? – поинтересовался мужчина.

– Всего-навсего в Лексингтон. На трассе, в нескольких милях отсюда, была громадная пробка из-за аварии. Я хотела сэкономить время и силы, ну и свернула.

На лицо ее собеседника падал мягкий свет фонаря. Мужчина улыбнулся. Каролина, к своему удивлению, тоже улыбнулась, и оба рассмеялись.

– Благими намерениями?… – сказал он.

Каролина кивнула.

– Слушайте, – помолчав, предложил он, – коль уж вам всего-навсего в Лексингтон, могу подбросить до дома. Там найдется где поставить трейлер? А завтра… нет, завтра воскресенье, значит, в понедельник с утра позвоните, чтобы вашу машину отбуксировали. Здесь-то она будет в безопасности.

Фонарь освещал и крохотное личико Фебы. Мужчина вытянул руку и очень нежно прикоснулся к лобику малышки крепким пальцем. Каролине нравились его застенчивость, спокойные манеры.

– Было бы здорово, – согласилась она. – Если вас не очень затруднит.

– Да ни черта подобного, – ответил он. – Извиняюсь за свой язык. Мне по пути.

Ал принес из ее машины остальные вещи: пакеты с продуктами, одеяла. Незнакомца, как оказалось, звали Ал; Альберт Симпсон. Пошарив на полу кабины, он извлек из-под сиденья вторую крышку от своего термоса, аккуратно вытер носовым платком и налил Каролине кофе. Она прихлебывала горячий напиток, радуясь темноте, теплу и обществу человека, который ничего о ней не знает. Она чувствовала себя в безопасности и была до странности счастлива, несмотря на духоту, запах грязных носков и свалившуюся на нее проблему в облике чужого ребенка. Ал вел машину, развлекая Каролину историями из своей кочевой жизни о том, как грузовики застревают на дороге из-за ливней, как колеса наматывают мили, когда едешь и едешь ночь за ночью.

Каролина задремала, убаюканная теплом, шорохом шин и калейдоскопом снежинок в свете фар. На стоянке перед ее многоэтажным домом трейлер занял сразу пять мест. Ал помог ей выбраться из кабины и, оставив двигатель включенным, понес ее вещи к подъезду, а Каролина с Фебой на руках пошла следом. В окне нижнего этажа дрогнула занавеска – Люси Мартин, неисправимая шпионка, как всегда, на посту. Каролина на миг приостановилась, у нее вдруг закружилась голова. С виду все осталось прежним, но она уже не была той женщиной, которая вышла отсюда прошлой ночью и по снегу зашагала к машине. Она преобразилась – до такой степени, что сейчас наверняка и в квартиру войдет в другую, по-другому обставленную и освещенную. Однако ключ привычно скользнул в замок, и, как обычно, замок заело на полобороте. Открыв дверь, Каролина внесла Фебу в комнату, знакомую до мельчайших подробностей. Добротный темно-коричневый ковер, клетчатый диван и кресло, купленные на распродаже, журнальный стол со стеклянной столешницей, роман, который она читала перед сном, – «Преступление и наказание», – заложенный закладкой. Она оставила Раскольникова и Соню на сцене признания, видела их во сне на холодном чердаке, проснулась от телефонного звонка – и вылетела на засыпанную снегом улицу.

Ал топтался на пороге, заполняя собой проем. Он мог быть серийным убийцей, насильником, мошенником. Кем угодно.

– Тут вот у меня диван, – сказала Каролина. – Сегодня он в вашем распоряжении.

После секундного колебания Ал шагнул в дом.

– А как же ваш муж? – спросил он, оглядываясь по сторонам.

– Мужа нет… – Сообразив, что опять ляпнула не подумав, Каролина уточнила: – Больше нет.

Ал бросил на нее внимательный взгляд и стащил с головы вязаную шапку, под которой, к удивлению Каролины, обнаружились кудри – темные и взъерошенные. Каролина ощущала странную заторможенность и одновременно перевозбуждение от усталости и выпитого кофе. Ей внезапно захотелось разгадать, какой он видит женщину перед собой – в сестринской форме и расстегнутом пальто, сто лет нечесаную, с ребенком на руках, очень и очень уставших руках.

– Совестно как-то вас стеснять, – пробормотал он.

– Совестно стеснять?! Да если б не вы, я до сих пор торчала бы на стоянке.

Он улыбнулся, молча вышел и через несколько минут вернулся с темно-зеленой парусиновой дорожной сумкой.

– Кто-то глазеет из окна на первом этаже. У вас точно не будет из-за меня неприятностей?

– Это Люси Мартин. – Увидев, что Феба зашевелилась, Каролина вынула бутылочку из нагревателя и капнула молоко на руку, проверяя, согрелось ли. – Жуткая сплетница, уж поверьте. Сегодня на ее улице праздник: благодаря вам день прошел не зря!

Феба не захотела есть, расхныкалась. Каролина принялась ходить по комнате, качая малышку на руках и чуть слышно мурлыча. Не теряя времени, Ал разложил и застелил диван – по-армейски ловко и опрятно. Когда Феба наконец успокоилась, Каролина кивнула ему, шепотом пожелала спокойной ночи и плотно закрыла за собой дверь спальни: такой человек, как Ал, подумалось ей, непременно заметит отсутствие детской кроватки.

По дороге домой Каролина успела обдумать, как все устроить, и сейчас выдвинула ящик комода, выложила на пол ровные стопки вещей, затем постелила на дно два полотенца, на них – сложенную простыню, подоткнула края и опустила в готовое гнездышко Фебу. Едва Каролина сама оказалась в своей постели, усталость накатила волной, и она мгновенно провалилась в тяжелый, мертвый сон. Она не слышала ни громкого храпа Ала в гостиной, ни шума мусоровозов и снегоуборочных машин на улице – однако мигом подскочила, стоило Фебе среди ночи захныкать. Каролина двигалась в темноте по комнате, будто в толще воды, шевелясь из последних сил, но при этом последовательно выполняла все необходимые действия: сменила подгузник, согрела бутылочку. Она полностью сосредоточилась на малышке и ее насущных, первостепенных, безусловных потребностях. Беззащитному и беспомощному человечку помочь могла только она.

Утро встретило Каролину морем света и бесподобным запахом яичницы с беконом. Поднявшись и поплотнее запахнув халат, она прикоснулась к щечке мирно спавшей девочки и прошла на кухню.

– Привет! – Ал поднял глаза от тоста, который как раз намазывал маслом. Гость Каролины явно провел расческой по кудрям, однако вид у него был все такой же всклокоченный. На макушке проглядывала проплешина, на шее блестела золотая цепочка с медальоном. – Надеюсь, вы не возражаете, я тут у вас нахозяйничал. Вчера не ужинал.

– Пахнет здорово, – ответила Каролина. – Я тоже зверски голодная.

– Тогда держите, – он протянул ей чашку с кофе. – Выходит, я не зря, сварил побольше. Симпатичная у вас квартирка. Милая, аккуратная.

– Вам нравится? – улыбнулась Каролина. Кофе оказался куда крепче, чем варила она сама. – А я думаю переехать.

Слова прозвучали – и как будто повисли в воздухе, изумив ее до глубины души, но сразу же стали истиной. Одинокий луч падал на темно-коричневый ковер в гостиной и подлокотник дивана. С крыши за окнами капала вода. Каролина много лет копила деньги, мечтая о доме или приключении, и вот пожалуйста: в спальне у нее спит чужой ребенок, за кухонным столом незнакомый мужчина, а ее машина застряла в Версале.

– Подумываю о Питтсбурге, – снова удивила себя Каролина.

Ал разделил яичницу лопаточкой и разложил по тарелкам.

– Питтсбург? Отличный город. А почему туда? – Он поставил тарелки на стол и сел напротив Каролины.

– Там жила семья моей матери. – Как выяснилось, стоит начать врать – и остановиться уже невозможно.

– Знаете, я хотел сказать… Мне очень жаль. – Ал посмотрел на нее своими добрыми темными глазами. – В смысле… насчет отца ребенка. Уж не знаю, что с ним приключилось.

Сама успев забыть о мифическом муже, Каролина тем не менее удивилась, поняв по тону Ала, что тот не поверил. И пришла в восторг: решил, что она мать-одиночка! Завтракали оба молча, лишь изредка обмениваясь репликами: погода, пробки на дорогах, Нэшвилл – следующий пункт назначения Ала.

– Никогда не была в Нэшвилле, – заметила Каролина.

– Правда? Айда на борт, вместе с дочкой, – отозвался Ал.

Шутка, само собой. Но и предложение. Не конкретно ей, но матери-одиночке, которой приходится трудно. И все же Каролина на минутку представила, как выходит за дверь с коробками и одеялами и даже не оглядывается назад.

– Пожалуй, в следующий раз. – Она потянулась за кофе. – У меня тут еще дела.

Ал кивнул:

– Усек. Знаю, как оно бывает.

– Все равно спасибо, – сказала она. – Ценю вашу заботу.

– Всегда с превеликим удовольствием, – серьезно произнес он и поднялся.

Каролина в окно проследила, как он подошел к грузовику, взобрался по ступеням в кабину, обернулся и махнул ей, прежде чем захлопнуть дверцу. Она помахала в ответ, радуясь его легкой и открытой улыбке и не совсем понимая, почему так сжимается сердце. Вспомнилось узкое ложе в задней части кабины, где он отдыхал в рейсе, нежное прикосновение крупной руки к лобику девочки – и Каролине захотелось выбежать вслед за ним, вернуть. Человек, ведущий столь одинокую жизнь, уж конечно сможет сохранить ее тайну, разделить ее страхи и мечты. Но Ал уже завел двигатель – из серебристой выхлопной трубы повалил дым, – виртуозно вырулил на узкую улицу и уехал.

Следующие сутки Каролина спала и просыпалась, подчиняясь расписанию Фебы, что-то наспех жевала сама – и вновь падала в постель. Странное существование. У нее всегда был пунктик по части регулярного питания, она не позволяла себе перекусывать в неурочное время – подобное сумасбродство, по ее мнению, отличало типичных чудаков-одиночек. Теперь же ела стоя, когда и что придется: хлопья из пакета, мороженое ложкой прямо из картонного ведерка. Она словно попала в некую сумеречную зону между сном и явью, где не надо задумываться о последствиях своих действий, решать судьбу ребенка, спящего в ящике комода, или свою.

В понедельник она поднялась вовремя, чтобы позвонить на работу и сказаться больной. На звонок ответила Руби Сентерс из регистратуры.

– Как ты, дорогая? – спросила она. – Голос у тебя жуткий.

– Кажется, грипп, – ответила Каролина. – Похоже, проваляюсь несколько дней. – И, стараясь, чтобы голос звучал естественно, спросила: – Что новенького? Жена доктора Генри родила?

– Мне-то откуда знать, – сказала Руби. Каролина представила себе ее задумчиво нахмуренный лоб, стол, расчищенный от бумаг и готовый к новому дню, с маленькой вазочкой пластмассовых цветов в углу. – Никого еще нет, только пациенты, но зато человек сто. Видно, мисс Каролина, грипп напал на всех сразу.

Не успела Каролина повесить трубку, как в дверь постучали. Люси Мартин, кто же еще. Удивительно, как это она столько вытерпела.

Люси, в платье с гигантскими яркими цветами на розовом фоне, фартуке с розовыми оборками и пушистых шлепанцах, бесцеремонно вторглась в квартиру, едва приоткрылась дверь, и вручила Каролине половину бананового хлеба в целлофановом пакете.

Считалось, что у Люси золотое сердце, но от одного ее вида у Каролины сводило зубы. Торты, пирожки и прочие деликатесы являлись для Люси пропуском в эпицентр всех житейских драм: смертей, несчастных случаев, болезней, поминок. Что-то было нездоровое в ее неукротимом энтузиазме и откровенной тяге к несчастьям, эдакий налет вуайеризма, и Каролина старалась держаться от нее подальше.

– Видела, видела я вашего гостя! – Люси похлопала Каролину по руке. – Боже ты мой! Какой интересный мужчина! Сгораю от нетерпения, хочу услышать новости первая.

Люси без приглашения уселась на диван – Ал не забыл его сложить, – Каролина присела на краешек кресла, бросив быстрый взгляд на открытую дверь в комнату, где спала Феба.

– Вы часом не заболели, милочка? – продолжала тараторить Люси. – Время-то рабочее.

Каролина смотрела в горящее жадным любопытством лицо, прекрасно понимая: все, что она скажет, быстро облетит весь город и через два-три дня в церкви или магазине ее уже будут расспрашивать о ночном госте.

– Это мой двоюродный брат, – спокойно произнесла Каролина, в очередной раз удивляясь своему новоявленному таланту без запинки врать. Ложь возникала сама собой в готовом виде, и Каролина выдавала сказки не моргнув глазом.

– Я что-то такое и подумала… – разочарованно пробормотала Люси.

– Правильно подумали. – И, нанося упреждающий удар (потом она долго не переставала изумляться этому своему поступку), Каролина продолжила: – Бедный мой Ал – жена его попала в больницу. – Она наклонилась ближе к гостье и понизила голос: – Такой ужас, Люси, вы себе не представляете! Бедняжке всего двадцать пять, а у нее подозревают рак мозга. Она все хворала, хворала, вот Ал и привез ее из Сомерсета, специалистам показать. А у них недавно родилась девочка. Я говорю – поезжай к жене, сиди с ней сколько нужно, днем и ночью, а ребенка оставь со мной. Я ж медсестра как-никак. Ну они и согласились. Надеюсь, вам не мешал ее плач?

У Люси отпала челюсть, а Каролина впервые поняла, какое удовлетворение – какую власть! – дает способность вызывать гром среди ясного неба.

– Кошмар! – обрела наконец дар речи Люси. – Вот несчастье так несчастье!

– Да всего три недели, – невинно ответила Каролина и в порыве вдохновения подскочила: – Секундочку.

Она метнулась в спальню и вынула из ящика комода сверточек с Фебой.

– Ну, разве не красавица? – Она опустилась на диван рядом с Люси.

– Прелесть! – с готовностью подтвердила Люси, дотрагиваясь до крошечной ручки, выглядывающей из-под одеяльца.

Каролина расплылась в улыбке и порозовела от гордости. То, на что она сразу обратила внимание в родильной палате – раскосые глаза, приплюснутый носик, – стало привычным и оттого незаметным. А Люси, не имеющая к медицине отношения, вообще ничего не поняла. Для нее Феба была как все дети: крохотная, трогательная, нуждающаяся в неусыпном внимании.

– Обожаю на нее смотреть, – прошептала Каролина.

– Бедная ее мамочка. – Люси округлила глаза: – А что говорят врачи, она будет жить?

– Кто знает, – ответила Каролина. – Время покажет.

– Ваш кузен, должно быть, в отчаянии.

– Совершенно потерял аппетит! А его жена давно уж ни крошки в рот не берет, – доверительно кивнула Каролина, защитив, таким образом, свой дом от знаменитых кулинарных шедевров неуемной Люси.

Два дня Каролина не выходила за порог. Мир являлся к ней в виде газет, продуктов из магазина, разносчиков молока, шума дорожного движения. Погода переменилась. Снег исчез так же неожиданно, как выпал; он обрушивался с крыш и пропадал в водостоках. Те дни, разбитые на отрезки бодрствования, запомнились Каролине как череда разрозненных впечатлений: «форд ферлейн» с заряженным аккумулятором, который завезли на стоянку перед домом; солнечный свет, льющийся в мутные окна; темный запах влажной земли; малиновка в кормушке. Случались и вспышки тревоги, но чаще, баюкая на руках Фебу, она поражалась своей абсолютной безмятежности. В одном она не соврала Люси Мартин: смотреть на этого ребенка доставляло ей наслаждение. Особенно нравилось сидеть с малышкой на солнце. Каролина постоянно напоминала себе, что не должна привязываться к девочке, что у той есть папа с мамой и родной дом, а здесь лишь временное пристанище. Каролина, уверенная, что отлично знает доктора Генри, не сомневалась – он осознает свою ошибку. В тот памятный вечер, когда он поднял голову от стола и встретился с ней взглядом, она увидела в его глазах бесконечную способность к состраданию. А значит, оправившись от шока, он обязательно поступит как должно.

Она вздрагивала при каждом телефонном звонке, но прошло три дня, а доктор Генри не объявлялся.

Утром в четверг в дверь постучали. Каролина бросилась открывать, поправляя на ходу платье и прическу, но это оказался посыльный с букетом цветов, темно-красных и бледно-розовых, в белом облаке гипсофилы. Цветы прислал ее субботний ночной гость, добавив благодарственную карточку: «Спасибо за гостеприимство. Постараюсь заглянуть в следующий рейс». Каролина поставила цветы на журнальном столике. Милый знак внимания взволновал ее; пытаясь успокоиться, она схватила газету, до которой руки не доходили несколько дней, и принялась перелистывать страницы, толком ни во что не вдумываясь. Усиление напряженности во Вьетнаме; светская хроника – кто кого и где принимал на прошлой неделе; местные дамы, демонстрирующие новые весенние шляпки. Газета едва не отправилась обратно на столик, когда на глаза Каролине попалось объявление в черной рамке:

Поминальная служба в

память о нашей возлюбленной дочери

Фебе Грейс Генри,

родившейся и умершей 7 марта 1964 года.

Лексингтонская пресвитерианская церковь,

пятница, 13 марта 1964 года, 9:00.

Каролина медленно опустилась на диван. Прочла объявление еще раз, внимательнее. И еще. Даже потрогала его, будто это добавляло ему смысл. Не выпуская газету из рук, прошла в спальню. Феба спала в своем ящике, высвободив из-под одеяла бледную ручку. Родившейся и умершей. Каролина вернулась в гостиную и позвонила на работу. Руби взяла трубку после первого звонка.

– Как я понимаю, ты еще не выходишь? – спросила она. – А у нас тут настоящий дурдом. Кажется, весь город загрипповал. – Руби понизила голос: – Ты слышала? Про доктора Генри и его детей? Родились близнецы, с мальчиком все в порядке, такой красавчик, а девочка мертвая родилась. Жалко его, правда?

– Я… знаю… из газеты. – Губы и язык Каролины одеревенели. – И хотела попросить тебя передать доктору Генри, чтобы он мне позвонил. Скажи, это очень важно. Я прочла в газете, – с нажимом повторила она. – Передай ему, Руби, хорошо? – Она повесила трубку и долго сидела неподвижно, глядя на платан и автомобильную стоянку за ним.

Час спустя он постучал в дверь.

– Н-да, – вместо приветствия вырвалось у Каролины.

Дэвид Генри, понуро сгорбившись, сидел в ее квартире на диване и вертел в руках шляпу. Каролина, в кресле напротив, прожигала его взглядом, словно видела в первый раз.

– Это все Нора… Она дала объявление, – пробормотал он, поднимая голову. Сердце Каролины против воли сжалось от сострадания: его лоб прорезали глубокие морщины, глаза покраснели от бессонницы. – Не посоветовавшись со мной.

– Значит, она уверена, что ее дочь умерла. Вы так ей сказали?

– Я хотел сказать правду – и не смог. Решил, ей будет не так больно.

Каролина подумала о собственной лжи, нанизывающейся одна на другую.

– Я не оставила ее в Луисвилле, – негромко сказала она и кивнула на дверь спальни: – Ваша дочь там. Спит.

Сказала и растерялась: его лицо совершенно побелело. Каролина никогда еще не видела его в таком потрясении.

– Не оставили? – прошипел он возмущенно. – Почему?!

– А вы там были? – в свою очередь спросила Каролина. Перед глазами возникла бледная полуголая женщина, темные волосы, падающие на холодный линолеум. – Вы видели это… заведение?

– Нет. – Он сдвинул брови. – Но отзывы о нем прекрасные. Я уже отправлял туда пациентов и не слышал ни единой жалобы.

– Там сущий ад!

У Каролины отлегло от сердца: он просто не знал, что делает. Ей все еще хотелось его ненавидеть, но она вспомнила, сколько раз он до глубокой ночи сидел в больнице, принимая неимущих пациентов. Из деревни, с гор, тех, кто с трудом добирался до Лексингтона, почти без денег, но с большими надеждами. Коллегам его энтузиазм был не по душе, что ничуть не останавливало доктора Генри. Словом, Каролина знала, что он не подлец, не монстр, даже напротив. Но все-таки… заупокойная служба по живому ребенку? Чудовищно.

– Вы должны сказать жене правду!

Его лицо по-прежнему было бледно, но на нем появилась решимость.

– Нет, поздно! – мотнул головой он. – Поступайте как считаете нужным, Каролина, а я не скажу. Не могу.

Странное дело: после этих слов она прониклась к нему сильнейшей неприязнью и одновременно ощутила невероятную, как никогда и ни с кем, близость. Их связало нечто огромное, связало навсегда, что бы потом ни случилось. Он взял ее руку – жест показался ей естественным, правильным, – поднес к губам, поцеловал. Его губы задержались на ее пальцах; Каролина ощутила на коже теплое дыхание.

Если бы на его лице – когда он отпустил ее руку и поднял голову – она уловила хоть малейший расчет, хоть что-нибудь, кроме боли и смятения, она поступила бы как должно. Сняла бы телефонную трубку, позвонила доктору Бентли или в полицию и выложила все как есть. Но его глаза были полны слез.

– Все в ваших руках, – пробормотал он. – В вашей власти. Я лично по-прежнему считаю, что интернат в Луисвилле – самое подходящее место для такого ребенка. Мне это разрывает сердце, но девочке необходим медицинский уход, а получить его можно только там. Однако вы вправе иметь собственное мнение, и я готов принять любое ваше решение. Если вы сочтете необходимым связаться с властями, я возьму вину на себя. Для вас дело не будет иметь последствий, обещаю.

Он помрачнел, а Каролина впервые задумалась о чем-то помимо ребенка в соседней комнате и связанных с ним сиюминутных забот. Раньше ей не приходило в голову, что их дальнейшая карьера под угрозой.

– Не знаю… – выдохнула она. – Надо подумать. Не представляю, как поступить.

Он достал из кармана бумажник и вытащил оттуда все, что было, – триста долларов. Ее потрясло, что он носит с собой такие огромные суммы.

– Не нужно мне ваших денег, – отрезала она.

– Это не вам. Ребенку.

– Феба. Ее зовут Феба!

Каролина отпихнула банкноты. А ведь свидетельство о рождении осталось незаполненным, вдруг пришла ей в голову мысль. На бланке лишь его подпись… уж очень торопился в то снежное утро Дэвид Генри. Как просто будет впечатать туда имя Фебы и свое.

– Феба, – повторил Дэвид, поднимаясь; деньги остались на столе. – Пожалуйста, Каролина, не делайте ничего, не предупредив меня. Это единственное, о чем я прошу, – сообщите мне о своем решении заранее.

Он ушел – и все стало прежним, обыденным: часы на каминной полке, прямоугольник света на полу с четкими тенями голых ветвей. Пройдет несколько недель, деревья оперятся новыми листьями, и другие тени лягут на пол. Каролина видела все это изо дня в день, так почему сейчас комната показалась чужой, словно она никогда не жила здесь? За много лет Каролина не слишком обросла вещами – от природы была экономна и, кроме того, всегда знала, что ее настоящая жизнь должна пройти совсем в другом месте. Клетчатый диван и кресло очень удобны, она выбрала их по своему вкусу, но и с ними несложно расстаться. Бросить все, думала она, обводя взглядом пейзажи в рамках, плетеную корзинку для газет возле дивана, низкий журнальный столик. Собственная квартира вдруг показалась ей безликой, как приемная в больнице, где люди ждут своей очереди. А что, собственно, она делала здесь все эти годы? Ждала.

Нет, такие мысли до добра не доведут. Наверняка есть иной, не столь мелодраматический способ изменить жизнь. «Не строй из себя Сару Бернар», – как говаривала ее мать, качая головой. Каролина долго не знала, кто такая Сара Бернар, но прекрасно понимала, что имеется в виду: перебор с эмоциями – это плохо и нарушает спокойное течение жизни. Поэтому Каролина следила за своими чувствами, как другие следят за одеждой: складывала и хранила в порядке, чтобы достать в нужный момент, который никак не наступал – вплоть до той секунды, когда она приняла ребенка из рук доктора Генри. Что-то пришло в движение, и она уже нев силах это остановить. Ею владели два чувства, неразделимые, как сиамские близнецы: страх и восторг. Она может уехать хоть сейчас. Начать новую жизнь в новом месте. Собственно, ей придется это сделать, что бы она ни решила насчет малышки. Город слишком мал, в магазин не выйдешь без того, чтобы не наткнуться на знакомого. Каролина представила, как Люси Мартин, тараща глаза, с упоением пересказывает ее выдумки, лицемерно восхищаясь привязанностью к брошенному ребенку. «Несчастная старая дева, – завздыхают соседи, – до чего ж ей хотелось своего малыша».

«Все в ваших руках, Каролина». Лицо Дэвида вмиг постарело, пошло бороздами, как скорлупа грецкого ореха.

Каролина поднялась очень рано и распахнула окна, впустив в дом свежий воздух наступающего дня и запах весны. Феба дважды за ночь просыпалась, а сейчас спала, и Каролина успела упаковать вещи и еще до рассвета, в темноте, перенесла их в машину. Всего и вещей-то набралось несколько чемоданов, они легко разместились в багажнике и на заднем сиденье. Вот уж поистине, она могла бы по первому вызову сорваться хоть в Китай, хоть в Бирму с Кореей. Это порадовало Каролину – собственная организованность всегда приятна. Вчера уже к полудню она все устроила: мебель пойдет бедным, о квартире позаботится фирма по уборке помещений. Каролина отказалась от коммунальных услуг и доставки газет и уведомила банк о том, что закрывает счета.

Она пила кофе, прислушиваясь, когда внизу хлопнет дверца и заурчит мотор машины Люси. Дождавшись, подхватила Фебу и секунду-другую постояла на пороге квартиры, где провела столько лет, полных надежд, а сейчас казавшихся такими эфемерными, словно их никогда и не было. Наконец твердой рукой закрыла за собой дверь.

Устроив Фебу все в той же коробке на заднем сиденье, Каролина направилась в город; проехала больницу с бирюзовыми стенами и оранжевой крышей, банк, химчистку и свою любимую заправку. У церкви припарковалась и вышла, оставив Фебу спать в машине. В церковном дворе собралось больше народу, чем ожидала Каролина, и она встала с краю, чуть поодаль от всех. Ей был виден затылок доктора Генри и его шея, покрасневшая от холода, и элегантно уложенные, светлые волосы Норы. Каролину никто не замечал. Ее каблуки тонули в мягкой земле на краю дорожки. Она перенесла вес на носки туфель, почему-то припомнив затхлую вонь интерната, где была на прошлой неделе, женщину в комбинации, темные волосы на полу. В тихом утреннем воздухе плыли слова:

Скажу ли: «может быть, тьма скроет меня, и свет вокруг меня сделается ночью».

Каролина просыпалась, не зная, что сейчас, день или ночь. Стояла в темноте у кухонного окна и жевала крекеры. Дни и ночи слились, мирное течение жизни нарушилось раз и навсегда.

Нора Генри вытерла глаза кружевным платочком. Каролина вспомнила, как крепко эта женщина цеплялась за ее руку, рожая сначала одного, потом другого ребенка. Тогда у нее в глазах тоже стояли слезы. Это убьет ее, сказал доктор Генри. А что, если она, Каролина, появится здесь с их живой дочерью на руках? Что, если она оборвет это горе – затем лишь, чтобы вызвать новое, еще большее?

Ты положил беззакония наши пред Тобою и тайное наше пред светом лица Твоего.

Дэвид Генри, слушая псалом, переступил с ноги на ногу. Только сейчас Каролина до конца постигла, что собралась сделать. У нее перехватило горло, она коротко, часто задышала. Гравий под ногами вдруг впился в подошвы туфель, люди, собравшиеся в церковном дворе, поплыли перед глазами, и она испугалась, что сейчас упадет. Там могила, подумала Каролина, когда длинные ноги Норы подогнулись и она встала на колени в грязь. Ветер подхватил ее короткую вуаль, качнул изящную шляпу-таблетку.

Когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно.

Каролина следила за рукой священника. Он снова начал читать, и его слова, почти неслышные, казалось, были адресованы не Фебе, а самой Каролине; звучали приговором, который нельзя отменить.

Мы предаем тело ее земле, из которой оно и было взято. Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху: в надежде на воскресение к жизни вечной. Да сохранит Господь ее тело, ставшее Его храмом, до дня воскресения всякой плоти, да озарит ее Своим светом и упокоит ее душу.

Священник помолчал, в кронах деревьев зашуршал ветер. Каролина взяла себя в руки, вытерла глаза носовым платком, коротко тряхнула головой. Потом развернулась и пошла к машине. На личике безмятежно спавшей Фебы играл солнечный луч.

Итак, всякий конец – это начало. Очень скоро Каролина свернула за угол возле гранитной мастерской с рядами могильных памятников и направилась к выезду из Лексингтона. Не странно ли: скопище надгробий у самых, можно сказать, ворот города. Разве не дурной знак? Впрочем, теперь-то ей все равно. У развилки на трассе она выбрала северное направление, на Цинциннати и Питтсбург, вдоль реки Огайо, туда, где прошла часть загадочной жизни доктора Генри. Вторая дорога, на Луисвилль, к интернату для умственно отсталых, исчезла в зеркале заднего вида.

Каролина ехала быстро, бесшабашно; сердце переполнял восторг, яркий, как этот весенний день. Дурные знамения больше ничего не значили. Ребенок, которого она везла с собой, по мнению общества, умер, и она, Каролина Джил, тоже стремительно исчезала с лица земли. Она буквально чувствовала, как становится все легче и легче, а скоро и сама машина словно бы воспарила над безмятежными просторами Южного Огайо. Весь тот солнечный день Каролина ехала на северо-восток и твердо верила в свое будущее. А почему нет? Раз самое плохое с ними уже случилось, то конечно же, конечно худшее уже позади.