Дочь хранителя тайны

Февраль 1965

Босиком, с трудом удерживая равновесие на стуле, Нора цепляла к бронзовой люстре в гостиной розовые бумажные ленточки. Гирлянды из розовых, фиолетовых бумажных сердечек уже свисали над столом, плясали по свадебному сервизу, по его густо-красным розам и золотым каемкам, по кружевной скатерти и льняным салфеткам. Тихо гудела печь. Обрезки папиросной бумаги взлетали вверх, шуршали по ее юбке и с мягким шелестом падали обратно на пол.

Ее сын, одиннадцати месяцев от роду, сидел в углу, рядом со старой виноградной корзинкой, приспособленной под его деревянные кубики. Он только-только начал ходить и весь день с восторгом топал по новому дому в своих первых ботиночках. Что ни комната – то новое приключение! Пол бросал гвоздики в заслонку печи – они так здорово звякали! Он таскал по кухне мешок с костной мукой, оставляя за собой узкий белый след. А сейчас круглыми глазами в упоении следил за бумажными ленточками, яркими и неуловимыми, как бабочки, – вот бы поймать! Поднял круглую попку, держась за стул и перебирая неустойчивыми ножками, ухватил-таки розовую ленточку, дернул. Люстра качнулась. Малыш потерял равновесие, с размаху сел на пол и расплакался, ошеломленный.

– Ах ты моя заинька! – Спрыгнув со стула, Нора подхватила сына на руки. – Ну-ну, ничего, сейчас все пройдет, – приговаривала она, гладя его мягкие темные волосы.

За окном мелькнул и исчез свет фар, хлопнула дверца машины. Тут же зазвонил телефон. Нора с Полом на руках прошла в кухню и сняла трубку в тот самый момент, когда в дверь постучали.

– Алло? – Она прижала губы к гладкому, чуть влажному лобику Пола, одновременно пытаясь разглядеть, кто это к ним приехал, – Бри должна была появиться только через час.

– Миссис Генри?

Звонила медсестра из нового кабинета Дэвида – месяц назад его приняли в штат больницы. Нора ее никогда не видела, но по голосу, теплому и звучному, ей представлялась женщина немолодая, крепкая, с высоким начесом. Каролина Джил, которая держала Нору за руку во время раздирающих схваток, та, чей внимательный взгляд и голубые глаза неразрывно связались для Норы с безумной вьюжной ночью ее родов, просто-напросто исчезла – загадочная история, породившая волну сплетен в округе.

– Миссис Генри, это Шарон Смит. Доктор Генри на срочном вызове, и главное, не поверите, позвонили ровно в тот миг, когда он уже уходил домой. На Лизтаун-роуд жуткая авария. Подростки за рулем, ну, вы представляете. Травмы серьезные. Доктор Гёнри просил вам сообщить. Он будет дома, как только закончит оперировать.

– А сколько это займет? – спросила Нора. В воздухе витали запахи жареной свинины и тушеной капусты с картошкой – любимого блюда Дэвида.

– Неизвестно. Говорят, ребята страшно покалечены. Между нами, дорогая, это не на один час.

Нора кивнула, прислушиваясь к звукам в доме. Открылась и закрылась входная дверь, затем шаги, знакомые, легкие, в холле, гостиной, столовой: Бри приехала за племянником, чтобы Нора и Дэвид смогли провести вечер вдвоем накануне Дня святого Валентина, своей годовщины.

Идея Норы, ее сюрприз, подарок Дэвиду.

– Спасибо, что позвонили, – сказала она медсестре и повесила трубку.

Бри появилась на кухне, принеся с собой запах дождя. Сапоги, видневшиеся из-под длинного плаща, доходили ей до колен, а стройные бедра были едва прикрыты юбкой – что называется, короче некуда. В серебряных серьгах с бирюзой плясали искорки света. Бри, в данный момент администратор на местной радиостанции, примчалась прямо с работы, а ее сумка едва не лопалась от книг и тетрадей: Бри еще и училась.

– Ух ты! – Поставив сумку на шкафчик, Бри протянула руки к Полу. – Потрясающе, сестричка! Уму непостижимо, как за такое короткое время ты преобразила весь дом!

– Надо же чем-то заниматься, – отозвалась Нора.

Долгие недели она отпаривала старые обои, потом красила стены. Они с Дэвидом решиись продать дом, рассчитывая, что переезд, как и его новая работа, поможет уйти от прошлого. Нора, больше всего на свете мечтавшая забыть о своей потере, целиком отдалась обустройству дома. Увы, ремонт отвлекал меньше, чем хотелось бы, и в душе по-прежнему часто, как язычок пламени в тлеющих углях, вспыхивало осознание своей утраты. Только за последний месяц она дважды приглашала няньку для Пола и убегала из дома, от недокрашенных рам и рулонов с обоями, и гнала машину по узким деревенским дорогам к частному кладбищу, где за чугунными воротами, среди низких, иногда очень старых, почти ушедших в землю надгробий покоилась ее дочь. На скромном, из розового гранита, памятнике Фебы были высечены имя и одна-единственная дата. Нора вставала коленями на колючую мерзлую траву из своего сна. Резкий зимний ветер жестоко трепал ее волосы. Она цепенела от горя, тоска вгрызалась в грудь так, что не хватало сил плакать.

И все же домой она возвращалась, лишь проведя на унылом кладбище несколько часов.

Пол заливался смехом, пытаясь ухватить волосы своей тетушки.

– Твоя мамуля – это что-то! – сообщила ему Бри. – Такую домохозяйку еще поискать. Ой, нет, солнце мое, только не сережки! – Она отвела ручонку Пола.

– Домохозяйка? – вскипела Нора. – В каком смысле?

– Да ни в каком. – Бри корчила рожицы Полу и сейчас удивленно подняла глаза. – Бога ради, Нора, не кипятись.

– Домохозяйка? – снова повторила та. – Я старалась, чтобы в нашу годовщину дома было красиво. Что здесь плохого?

– Ничего. – Бри вздохнула. – Все очень здорово. Я же сказала. И я ведь приехала за Полом, так что ж ты злишься?

Нора махнула рукой:

– Не обращай на меня внимания. У Дэвида срочный вызов.

Лишь на долю секунды позже, чем следовало бы, Бри кивнула:

– Тогда понятно.

Всегда готовая оправдать мужа, Нора открыла рот – и запнулась.

– Бри, – простонала она, прижав ладони к щекам, – ну почему именно сегодня!

– Безобразие, – кивнула Бри, и губы Норы поджались буквально сами собой. Бри рассмеялась. – Да брось ты. Признайся честно: возможно, Дэвид и не виноват, но ты все равно его винишь, верно?

– Он не виноват, – сказала Нора. – Где-то на дороге серьезная авария… Черт, ладно, ты права. Все это отвратно. Отвратно-преотвратно, довольна?

– Совершенно с тобой согласна, – на удивление нежно отозвалась Бри. – Это натуральное свинство, и мне очень жаль, сестренка. – Бри улыбнулась. – Слушай-ка, а я ведь привезла вам с Дэвидом подарок. Может, он тебя хоть капельку утешит.

Пересадив Пола на одну руку, другую Бри сунула в необъятную стеганую сумку и выудила парочку книг, шоколадку, пачку листовок с призывами на демонстрацию, солнечные очки в потрепанном кожаном очечнике и, наконец, бутылку вина. С ловкостью фокусника, локтем прижав к себе малыша, она откупорила бутылку, разлила по бокалам, и вино замерцало гранатовым блеском.

– За любовь, – сказала Бри, протянув Норе бокал и поднимая свой. – За вечное счастье и блаженство.

Обе рассмеялись и торжественно, под аккомпанемент струй дождя из водосточных труб, выпили вино – темное, фруктовое, с легким дубовым оттенком. Годы спустя Нора будет вспоминать этот вечер, свое мрачное разочарование и сестру, принесшую в дом манящие символы иного мира: блестящие сапоги, серьги, энергию; яркую, как свет. Каким прекрасным все это казалось Норе, каким недостижимым и далеким. Потом она поймет, что мрак, в котором она жила, назывался депрессией, но в 1965-м об этом не говорили, да что там – даже думать не полагалось. Особенно Норе – с ее домом, ребенком и мужем-врачом. Ей следовало благодарить судьбу.

– Кстати, что там с вашим старым домом? Продан? – Бри добавила вина в бокалы. – Вы приняли предложение?

– Еще не решили. Вообще-то мы рассчитывали получить больше. Дэвид готов согласиться, просто чтобы со всем покончить, а я… даже не знаю. Все-таки наш первый дом. Мне до сих пор жалко с ним расставаться.

Она представила себе дом, пустой и темный, табличку «Продается» во дворе, и мир вокруг неожиданно сделался очень зыбким. Ее качнуло, она оперлась о стол, сделала еще глоток и сменила тему:

– Лучше расскажи, как твоя любовная жизнь. Что у тебя с тем парнем, как его – Джефф?

– А-а, ты про этого. – Легкая тень скользнула по лицу младшей сестры. Словно для того, чтобы ее сбросить, Бри встряхнула головой. – Разве я не говорила? Две недели назад возвращаюсь домой и нахожу его в постели – в моей, между прочим, постели – с одной конфеткой, которая работала с нами в штабе на выборах мэра.

– Да ты что! Мне очень жаль.

Бри скорчила гримасу:

– Было бы о чем жалеть. Я его не любила, ничего такого. Нам было хорошо вмес те – только и всего. По крайней мере, я так думала.

– Не любила?!

Норе самой были отвратительны возмущенно-презрительные интонации матери, явственно прозвучавшие в ее голосе. Меньше всего ей хотелось бы превратиться в женщину, которая чашку за чашкой пила чай в дисциплинированном безмолвии дома их детства. Однако ничуть не больше Норе нравилась она нынешняя: своим горем она закрылась от мира, в котором не видела смысла.

– Нет, не любила. Правда, думала, что смогу полюбить. Но дело в другом: он превратил наши отношения в пошлое клише. Вот что действительно противно – оказаться клише.

Бри отставила пустой бокал и пересадила Пола на другую руку. Ее лицо, сегодня не накрашенное, было совершенно прелестно; щеки и губы порозовели.

– Я бы не могла жить, как ты, – сказала Нора. С момента рождения Пола и смерти Фебы она казалась себе часовым на непрерывной службе: на секунду расслабишься – и обрушится новое несчастье. – Я просто… не умею презирать правила. Все разрушать.

– Жизнь не кончается, – тихо произнесла Бри. – Как ни удивительно.

Нора помотала головой:

– В любой момент может случиться все что угодно.

– Да, дорогая, – кивнула Бри, – это правда. (Раздражение Норы исчезло, сметенное благодарностью. Сестра умела слушать и пыталась вникнуть в самую суть.) Ты права, Нора, случиться может что угодно и когда угодно. Но если плохое происходит, ты тут ни при чем. Невозможно до конца дней жить на цыпочках, опасаясь спугнуть благополучие. Не выйдет. Жизнь пройдет стороной, вот и все.

Что тут ответишь? Нора потянулась за Полом, явно проголодавшимся. Он весь извертелся на руках у Бри. При каждом движении его длинные волосы – слишком длинные, да только у Норы духу не хватало их отстричь – взвевались, как будто бы он плыл под водой.

Бри вновь наполнила бокалы и взяла яблоко из вазы с фруктами. Нора нарезала крошечными кусочками сыр, хлеб, банан, вареные овощи и разложила на подносе, прикрепленном к высокому стульчику Пола. Между делом она потягивала вино, и мало-помалу окружающий мир стал оживать. Нора вдруг заметила ладошки Пола, маленькие морские звездочки, размазывающие морковку по его волосам. Свет из кухонного окна сквозь перила заднего крыльца разливался по траве, образуя четкие тени, узор из света и тьмы.

– Я купила Дэвиду фотоаппарат на нашу годовщину, – сказала Нора, которой хотелось запечатлеть эти мгновения, удержать навсегда. – На новом месте он так много работает. Ему нужно как-то отвлечься. Поверить не могу, что ему пришлось сегодня оперировать.

– А знаешь что? – отозвалась Бри. – Давай-ка я все равно заберу Пола. Вдруг Дэвид появится хотя бы в полночь? Наплюйте на еду, сметите к черту тарелки и займитесь любовью прямо на столе!

– Бри!

Та засмеялась.

– Ну пожалуйста, Нора! Так хочется побыть со своим любимым племянником!

– Его нужно искупать, – сказала Нора.

– Ничего, – ответила Бри. – Обещаю не утопить.

– Не смешно, – буркнула Нора. – Ни капельки.

В конце концов она сдалась и собрала вещи Пола. Мягкие тонкие волосы прикоснулись к ее щеке, большие темные глаза глядели серьезно, когда Бри выносила его за дверь. Ушли. Нора приникла к окну. Огоньки фар машины Бри растворились во мраке, вместе с ее сыном. Она едва удержалась, чтобы не броситься следом. Как это страшно, должно быть, когда дети вырастают и приходится отпускать их в непредсказуемый, зачастую опасный мир. Еще несколько минут Нора смотрела в темноту, затем пошла на кухню, накрыла фольгой мясо и выключила плиту. Семь часов. Бутылка, которую принесла Бри, почти опустела. В кухне тишина, лишь тикали часы. Нора открыла другую бутылку – дорогое французское вино, купленное к ужину.

В доме царило безмолвие. После рождения Пола она впервые осталась дома одна. Нора намеренно избегала одиночества, тишины – и невольно порождаемых ими мыслей об умершей дочери. Поминальная служба, проведенная у церкви, в резком свете молодого мартовского солнца, немного помогла ей, но порой, и довольно часто, Нора по-прежнему ощущала присутствие дочери. Казалось, только обернись – и увидишь ее на лестнице или на лужайке перед домом.

Нора оперлась ладонью о стену, потрясла головой, прогоняя хмель, и с бокалом в руке пошла по дому, осматривая результаты своего труда; подошвы ее туфель глухо стучали по недавно натертому полу. За окнами непрерывно лил дождь, размывая свет уличных фонарей. Нора вспомнила другую ночь, вихри снега. Дэвид держал ее под локоть и помогал надеть зеленое пальто – теперь уже тряпье, выбросить которое у Норы не поднималась рука. Расстегнутые полы не сходились на ее животе. Дэвид был так взволнован и серьезен, весь заряжен нервной энергией, Нора тогда чувствовала, что знает его, как саму себя.

Но все изменилось. Дэвид изменился. Вечерами, когда он сидит с ней на диване, листая журналы, его словно и нет рядом. В своей прошлой жизни – телефонистки междугородней станции – Нора жала на металлические кнопки, передвигала прохладные рычажки и слышала далекие звонки, щелчок соединения. Пожалуйста, подождите, говорила она. Ее слова доносились эхом, с задержкой, абоненты начинали говорить оба разом – и обрывали слова, и между ними протягивались бесконечные мили электрически потрескивающего безмолвия. Иногда Нора слушала разговоры. Незнакомые голоса тех, кого ей никогда не суждено встретить, взволнованно сообщали важные новости: о рождениях, свадьбах, болезнях, смертях. Нора физически ощущала ночной мрак расстояний и собственную власть над ними, умение превращать их в ничто.

Но она потеряла эту власть – почему-то именно сейчас, когда это было так важно. Иногда даже ночью, после любви, когда они замирали сердце к сердцу, она смотрела на Дэвида и слышала, как в ушах гулко звенит вселенная.

Девятый час. Окружающий мир немного расплылся по краям. Нора вернулась на кухню, остановилась у плиты и стала отщипывать кусочки засохшей свинины. Съела одну картофелину, размяв вилкой прямо на сковородке. Сырный соус капусты брокколи загустел и заветрился. Нора тем не менее попробовала и хотела запить вином слишком острое блюдо, но бокал оказался пуст. Она осушила стакан воды из-под крана, потом еще один, держась рукой за шкафчик: все вокруг сделалось таким шатким. «Да я напилась», – подумала Нора удивленно, но и с некоторым удовольствием. С ней такое случилось впервые, а вот Бри однажды вернулась домой с танцев, и ее вырвало на линолеум. Матери она наврала – мол, подлили спиртного в газировку без ее ведома, – зато Норе рассказала и о первом глотке спиртного из бутылки, для конспирации спрятанной в бумажный пакет, и о первой сигарете, дымок от которой растворялся в вечернем воздухе над зарослями, где собралась теплая компания ее друзей.

Телефон оказался невероятно далеко. Нора шла и чувствовала себя очень странно – вроде плыла на шаг впереди себя. Держась за дверной косяк, она набрала номер и зажала трубку плечом. Бри ответила после первого звонка.

– Так и знала, что это ты, – сказала она. – С Полом все в порядке. Мы почитали книжку, искупались, и теперь он крепко спит.

– Отлично. Просто здорово. – Нора собиралась рассказать Бри про зыбкий мир, но передумала, решив, что это глубоко личное.

– А ты как? – поинтересовалась Бри. – Нормально?

– Да-да, – ответила Нора. – Дэвид еще не пришел, но у меня все в порядке.

Она быстро повесила трубку, налила еще вина, вышла на крыльцо и подняла лицо к небу. В ночном воздухе висел легкий туман. Ей казалось, что вино струится сквозь нее, как тепло или свет, бежит по рукам и ногам к самым кончикам пальцев. Она повернулась, и ее тело снова поплыло, будто она выскользнула из него на мгновение. Ей вспомнилась обледенелая дорога и автомобиль, словно не касавшийся колесами земли; он вильнул, а Дэвид его выровнял. Правду говорят про роды: она уже не помнит боли – но никогда не забудет, как, ускользая, завертелся мир, а ее руки впились в холодную приборную доску, и как Дэвид методично останавливался у каждого светофора.

Где он, подумала Нора с неожиданными слезами на глазах. Зачем она вообще вышла за него замуж? Почему он так сильно этого хотел? Несколько головокружительных недель после знакомства он каждый день появлялся у нее с цветами, приглашал ужинать, возил за город. А в сочельник, услышав звонок в дверь, она пошла открывать в старом халате, поскольку ждала Бри, – а обнаружила Дэвида с раскрасневшимся от холода лицом, с коробками в яркой упаковке. «Знаю, уже поздно, – сказал он, – но, может быть, все-таки прокатимся?»

«Нет, – воскликнула она, – вы с ума сошли!» Но при этом сама смеялась над безумием всего происходящего, смеялась и отступала назад, впуская в дом этого сумасшедшего с его цветами и подарками. Она была восхищена, счастлива, ошеломлена. Раньше, провожая глазами влюбленные пары на свидании или сидя в комнате без окон на телефонной станции и слушая, как сослуживицы планируют свои свадьбы вплоть до последнего корсажа и мятной пастилки, тихая и скромная Нора думала, что останется одинокой. И вот на пороге ее квартиры стоит Дэвид, красавец врач, и пылко уговаривает: «Пожалуйста, поедем! Хочу вам что-то показать! Что-то особенное».

Ночь была ясная, звезды сияли. Нора, в красном шерстяном платье, чувствуя себя прекраснейшей из женщин, восседала на широком виниловом сиденье старой машины Дэвида. Воздух хрустел от мороза, руки Дэвида лежали на руле, автомобиль сквозь холод и тьму катился по проселочным дорогам, которые все сужались и которых Нора не узнавала. Дэвид остановился у старой мельницы, и они пошли навстречу рокоту льющейся воды. Черный поток, отражая лунный свет, обрушивался на камни и вращал большое колесо. Темный силуэт мельницы выделялся на фоне еще более темного неба, заслоняя звезды, воздух вибрировал от оглушительного клокотания воды.

– Вам холодно? – спросил Дэвид, перекрикивая шум потока.

Нора засмеялась, дрожа всем телом, и сказала:

– Нет, вовсе нет, все хорошо.

– А руки? – Его голос звенел, падал каскадом, как вода. – Вы забыли перчатки.

– Все хорошо! – громко повторила она, но Дэвид уже взял ее руки в свои, прижал к груди, к темному крапчатому пальто, и стал греть в ладонях, обтянутых перчатками. – Здесь очень красиво! – крикнула она.

Он рассмеялся, а потом наклонился и поцеловал, выпустив ее руки и просунув ладони под ее пальто, вверх по спине. Вода неслась вниз, от камней отражалось эхо.

– Нора! – Его голос сливался с ночью, катился, как река, слова звучали отчетливо и в то же время глухо из-за общего шума. – Нора! Вы выйдете за меня?

Она хохотала, откидывая назад голову, и ночной воздух тек сквозь нее.

– Да! – крикнула она, снова прижимая ладони к его пальто. – Да! Выйду!

И он надел ей на палец кольцо, тонкое, белого золота, в точности по размеру, с ограненным бриллиантом и двумя крошечными изумрудами по бокам. «Под цвет твоих глаз, – объяснил он позже, – и пальто, которое было на тебе в день знакомства».

Вернувшись с крыльца в дом, Нора остановилась на пороге столовой, вертя на пальце то самое кольцо. Бумажные ленты колыхались в нагретом воздухе комнаты, одна задела щеку Норы, другая окунулась в бокал. Нора зачарованно следила, как медленно меняется цвет ленты, напитываясь вином. Надо же, удивилась она, тон в тон с салфетками. Вот уж поистине идеальная домохозяйка: при всем желании никому не удалось бы подобрать цвета лучше. Вино выплеснулось из бокала на скатерть и забрызгало ее подарок Дэвиду в золотой полосатой упаковке. Нора взяла сверток и вдруг резко сорвала бумагу. «А я ведь и впрямь совершенно пьяная», – мелькнуло в голове.

Фотоаппарат был компактный, легкий. Нора долго колебалась с выбором подарка для мужа, пока наконец не увидела на витрине магазина «Сирз» эту штучку. Своим черным корпусом, блестящей хромовой окантовкой, рычажками и крутящимися кольцами с выгравированными на них цифрами камера напоминала медицинский прибор. Молодой энергичный продавец засыпал Нору техническими сведениями: фокусные расстояния, диафрагма, широкоугольные линзы. Поток терминов тут же вылетал в другое ухо, но ей было приятно держать камеру в руках, нравилось смотреть, как изменяется мир, попадая в рамку видоискателя.

Сейчас она робко надавила на серебристый рычажок. Раздался щелчок, затем хлопок, очень громкий в тишине комнаты, – сработал затвор. Нора повернула колесико для перевода кадра – продавец так сказал, «для перевода кадра», и его голос на миг перекрыл магазинный гул, – после чего навела рамку видоискателя на разоренный стол и крутанула два других колесика, наводя фокус. В этот раз после щелчка затвора по стене словно полыхнула молния. Моргнув, Нора развернула аппарат к себе и рассмотрела вспышку: та почернела и пошла пузырьками. Нора заменила ее, обжигая пальцы – и почему-то не чувствуя боли.

Потом взглянула на часы: 9:45 вечера.

За окном моросил тихий, но непрерывный дождик. А Дэвид-то ушел на работу пешком! Представив, как муж устало бредет домой по темным улицам, Нора в порыве чувств схватила пальто и ключи от машины: она поедет за ним в больницу и сделает ему сюрприз!

Салон автомобиля остыл. Нора задним ходом выехала на шоссе, одновременно шаря рукой по панели, чтобы включить печку, и по старой привычке свернула не в ту сторону. Она сразу поняла свою ошибку, но продолжала ехать по узким мокрым улицам к их старому дому, где она с наивной надеждой украшала детскую, а после в сумерках кормила сына. Они с Дэвидом сочли переезд единственно разумным решением, а Нора все никак не могла смириться с мыслью о продаже их первого дома. Она почти каждый день бывала там, где вспыхнул огонек жизни ее дочери, которому не суждено было разгореться.

Не считая темных окон, дом выглядел как обычно: широкое парадное крыльцо с четырьмя белыми опорами, стены из грубого известняка, одинокий фонарик на крыльце. Неподалеку, всего в нескольких ярдах, соседка миссис Майклз мыла на кухне посуду и смотрела в темноту за окном; другой сосед, мистер Беннет, сидел, не закрывая штор гостиной, в большом кресле перед телевизором. Поднимаясь по ступенькам, Нора почти верила, что все еще живет здесь, а открыв дверь, попала в пустые, голые комнаты и удивилась тому, насколько они малы.

Она брела по холодному дому, пытаясь избавиться от дурмана в голове. Опьянение чувствовалось сильнее, и время для Норы распалось на отдельные моменты. В руках она держала новый фотоаппарат Дэвида. Не специально, так получилось. У нее еще было пятнадцать кадров и запасная вспышка в кармане. Она сфотографировала люстру и обрадовалась, когда сработала вспышка: теперь люстра всегда будет при ней, и через двадцать лет она не проснется среди ночи, мучаясь, что не может точно вспомнить ее изящные золотые рожки.

Нора переходила из комнаты в комнату, все еще под хмельком, но полностью поглощенная своей задачей, выхватывая видоискателем окна, светильники, текстуру паркета. Ей казалось жизненно важным запечатлеть все мелочи. В гостиной вспышка, выработанная, пузырчатая, выскользнула у нее из рук и разбилась. Нора отступила назад, ей в пятку вонзилось стекло. Она довольно долго рассматривала собственную ступню и рваный чулок, уважительно изумляясь степени своего опьянения – должно быть, она по давнишней привычке оставила мокрые туфли в прихожей. Нора еще дважды обошла дом, протоколируя все: окна, выключатели, газовую трубу, протянутую на второй этаж. И только спускаясь вниз, поняла, что ее нога кровоточит, оставляя за собой пятнистый след – мрачные сердечки, маленькие багровые валентинки. Нора ужаснулась – но и странно возликовала оттого, что нанесла такой ущерб своему дому. Она разыскала туфли, вышла на улицу, села в машину. Пятка пульсировала болью, висевший на запястье фотоаппарат колотил по рулю.

Позже выяснилось, что от той поездки у нее в памяти мало что сохранилось: темные узкие улицы, ветер в кронах деревьев, блики света на лужах, брызги воды из-под колес. Она не помнила удара металла о металл – только влажно блеснувший мусорный бак, неожиданно возникший перед ветровым стеклом. Казалось, он надолго завис в воздухе, потом начал падать. Бак с грозным лязгом покатился по капоту, машина, перепрыгнув через бордюр, мягко встала на разделительной полосе, под дубом, Нора ткнулась лбом в стекло. В сознании этот момент не остался, зато на стекле от удара отпечаталась красивая паутина, кровеносная система тонких, четких линий. Нора поднесла руку ко лбу, затем к глазам. Рука была красная.

Нора не вышла из машины. Бак укатился в темноту, мусор разлетелся дугой, вокруг зарыскали черные силуэты – местные бродячие кошки. В доме справа зажегся свет, на крыльце появился мужчина в халате и тапочках и торопливо зашлепал к месту аварии.

– Живы? – Он наклонился и заглянул в окно, которое Нора медленно опустила. Ночной холод лизнул нос и щеки. – Что случилось? Вы целы? У вас на лбу кровь, – прибавил он, доставая из кармана носовой платок.

– Пустяки. – Отмахнувшись от подозрительно скомканного платка, Нора еще раз осторожно отерла ладонью лоб, вновь стукнув фотоаппаратом о руль. Потом сняла камеру с руки и аккуратно положила рядом на сиденье. – Сегодня годовщина моей свадьбы, – доверительно сообщила она незнакомцу. – У меня еще и пятка порезана.

– Вам нужен врач?

– У меня муж – врач! – Судя по растерянности на лице мужчины, предыдущая фраза, сообразила Нора, прозвучала глупо. Как, впрочем, и последняя. – Врач, – твердо повторила она. – Я поеду к нему.

– Не уверен, что вам стоит вести машину, – сказал мужчина. – Лучше оставьте ее здесь, а вам я вызову «скорую».

От его доброты Нора прослезилась, но затем представила себе сирены, мигалки, умелые руки врачей, Дэвида, который прибежит в отделение скорой помощи и увидит окровавленную, всклокоченную и сильно нетрезвую жену… Кошмар! Позорище и скандал.

– Нет, благодарю вас. – Теперь она тщательно подбирала слова. – Со мной все в порядке. Просто кошка выбежала на дорогу, и я испугалась. Я поеду домой, муж сам справится с раной – промоет, перевяжет, если надо. Это сущие пустяки.

Мужчина с сомнением покачал головой – свет фонаря играл в его серебристых волосах, – затем пожал плечами, кивнул и отступил на тротуар. Нора повела машину очень медленно, исправно включив сигнал поворота на совершенно пустой дороге. В зеркало она видела, что мужчина, скрестив руки на груди, смотрит ей вслед. Потом повернула за угол, и он исчез.

На знакомых улицах было тихо, опьянение Норы начинало проходить. Окна ее нового дома, и на втором этаже, и на первом, полыхали светом; казалось, свет переполнил дом и водным потоком льется наружу. Нора запарковала машину на дорожке у дома и постояла миг другой на влажной траве. Мелкие капли дождя оседали на ее волосах и пальто. В окно гостиной она увидела Дэвида: он сидел на диване с Полом на коленях. Малыш спал, припав головой к плечу отца. Нора вспомнила, в каком виде все оставила – лужа пролитого вина, оборванные бумажные ленты, засохшая свинина, – и, запахнув пальто, взлетела на крыльцо.

– Нора! – Дэвид с Полом на руках встретил ее у двери. – Что стряслось? Ты вся в крови!

– Ничего, ничего, – забормотала она, отстраняя руку Дэвида.

Он хотел ей помочь, но она была рада острой боли в ноге и мучительной пульсации в голове, – казалось, лишь этот болевой стержень, пронизав ее от пятки до макушки, удерживает на ногах. Пол крепко спал – дышал размеренно, ровно. Нора провела ладонью по его теплой спинке.

– Где Бри? – спросила она.

– Ищет тебя. – Дэвид скосил глаза в сторону столовой, и Нора, проследив за его взглядом, содрогнулась при виде разоренного стола и лент, валяющихся на полу. – Я пришел – тебя нет. Испугался, позвонил Бри. Она привезла Пола и пошла искать тебя.

– Я была в старом доме. И въехала в мусорный бак. – Нора приложила руку ко лбу и закрыла глаза.

– Ты пила. – Он сказал это очень спокойно.

– Вино предполагалось к праздничному ужину. Ты задержался.

– Там две пустые бутылки.

– Заходила Бри. Мы долго ждали.

Дэвид кивнул.

– Те ребята, которых мы спасали после аварии… они буквально пропитались пивом. Это страшно, Нора.

– Я не пьяная.

Зазвонил телефон, и Нора сняла трубку, немыслимо тяжелую. Голос Бри журчал быстро, как ручеек:

– Что случилось, сестричка?

– Все в порядке, – сказала Нора, изучая темные линии на своей ладони, в которых запеклась кровь. Она прижала к ним пальцы и отвела глаза.

– Идем, – нежно окликнул наблюдавший за ней Дэвид, когда она повесила трубку, и коснулся ее руки. – Идем со мной.

Они поднялись на второй этаж. Дэвид укладывал Пола, а Нора, присев на край ванны, осторожно сняла рваные чулки. Похоже, винные пары выветрились, и пошатнувшийся было мир снова обретал устойчивость. Моргая на ярком свету, Нора старалась последовательно восстановить в памяти события сегодняшнего вечера, пока в ванную не вошел Дэвид. Движением профессиональным и одновременно супружески нежным он убрал ей со лба волосы и начал промывать порез.

– Надеюсь, что твоему обидчику досталось больше.

Нора подумала, что он, вероятно, так же общается с пациентами у себя в кабинете: болтает ни о чем, добродушно подтрунивает, отвлекает внимание.

– Там никого не было. – Нора вспомнила мужчину с серебристыми волосами, заглядывающего к ней в машину. – Кошка выбежала, и я резко свернула. Но вот лобовое стекло… ой! – вскрикнула она, когда Дэвид залил рану йодом. – Больно!

– Сейчас пройдет. – Он на секунду опустил ладонь ей на плечо, а затем встал около ванны на колени и одной рукой приподнял ее ступню.

Нора смотрела, как он вынимает осколки. Спокойно, осторожно, сосредоточенно. Она знала – точно так же он обращался бы с любым другим пациентом.

– Ты такой добрый, – прошептала она, умирая от желания сократить расстояние между ними, – расстояние, которое сама же и создала.

Дэвид покачал головой.

– Добрый… – протянул он. – Зачем ты поехала туда, Нора? Почему не можешь оставить его в покое, наш старый дом?

– Потому что это уже навсегда, – не задумываясь, ответила она и сама удивилась тому, как уверенно и печально прозвучали ее слова. – Мы навсегда расстаемся с ней, Дэвид.

Он быстро отвел глаза, но прежде она увидела на его лице напряжение и спешно подавленный гнев.

– Казалось бы, я сделал все возможное. Чего ты еще хочешь, Нора? Я думал, в новом доме мы будем счастливы. Так и было бы – с кем угодно, кроме тебя.

От подобного тона ей стало страшно: так ведь недолго и потерять Дэвида. Пятка разболелась до невозможности, голова тоже. Нора вспомнила о том, что сегодня натворила, и зажмурилась. Ей совсем не хотелось навечно застрять в этом наэлектризованном мраке, рядом с холодным и недоступным Дэвидом.

– Ладно, – сказала она. – Завтра же позвоню агенту. Пора принять предложение.

Прошлое сразу покрылось корочкой льда, ломкой и хрупкой, Нора физически ощутила ее появление. Она знала, что лед будет расти, крепнуть, станет непрозрачным, непробиваемым. Ей стало жутко, но теперь она гораздо больше боялась того, что может произойти, если эта пока еще тонкая преграда исчезнет. Нет! Жизнь должна продолжаться. Пусть это будет ее подарок Дэвиду и Полу.

А Феба пусть останется в ее сердце.

Дэвид обернул ступню Норы полотенцем и сел на корточки.

– Знаешь, я, конечно, плохо себе представляю, как мы туда вернемся… – Теперь, когда она с ним согласилась, он заговорил мягче. – Но в принципе это возможно. Если ты действительно хочешь, давай продадим этот дом и переедем обратно.

– Нет, – покачала головой Нора, – теперь мы живем здесь.

– Но ты так тоскуешь. Прошу тебя, не грусти. Я ничего не забыл, я все помню. И нашу годовщину. И нашу дочь. Все.

– Ох, Дэвид! – спохватилась она. – У меня ведь для тебя подарок! Только я оставила его в машине.

Перед глазами встал фотоаппарат, с цифирками, рычажками и надписью белым курсивом на коробке: «Хранитель воспоминаний». Нора вдруг поняла, зачем она его купила. Чтобы Дэвид хранил воспоминания и никогда ни о чем не забывал.

– Ничего страшного. – Дэвид выпрямился. – Подожди меня здесь.

Он сбежал вниз, а Нора, еще немножко посидев на краю ванны, встала и, хромая, пошла по коридору.

Детскую устилал толстый синий ковер. На голубых стенах Нора сама нарисовала облака, повесила над кроваткой мобиль со звездочками. Под этими покачивающимися звездами, сбросив одеяло и раскинув ручки, спал ее сын. Она поцеловала его, укрыла, погладила мягкие волосы, дотронулась указательным пальцем до ладошки. Он уже такой большой – топает, даже что-то лепечет. Куда делись те ночи, когда Пол только и умел, что сосать ее грудь, а Дэвид наводнял дом нарциссами? Она вспомнила фотоаппарат, и пустой дом, и свою решимость запечатлеть прошлое во всех деталях, победить время.

– Нора? – Дэвид вошел в комнату и встал за ее спиной. – Закрой глаза.

Что-то холодное заскользило по ее коже. Она опустила глаза и увидела изумруды, длинную нить камней, скрепленных золотой струйкой цепочки. В пару к кольцу, сказал Дэвид. К глазам.

– Какая красота! – прошептала она, прикасаясь к нагретым его руками камням. – О, Дэвид…

– Его ладони легли ей на плечи, и на миг она снова услышала рокот воды на мельнице, и счастье окружило ее, как ночь. Не дыши, приказала она себе. Не двигайся. Но ничего нельзя остановить. Снаружи тихо шел дождь, во влажной земле лопались семена. Пол вздохнул, пошевелился во сне. Завтра он проснется, он будет расти и меняться. А они с Дэвидом будут жить день за днем, уходя все дальше и дальше от своей безвозвратно потерянной дочери.

Март 1965

Душ громко шумел, пар клубился, затуманивая зеркало, окно и бледную луну за ним. Каролина кружила по крошечной фиолетовой ванной, прижимая к себе Фебу. Малышка дышала коротко и прерывисто, крохотное сердечко билось часто-часто. «Поправляйся, моя куколка, – бормотала Каролина, перебирая ее мягкие темные волосы. – Поправляйся, девочка моя, выздоравливай». Устав, она застыла на месте, глядя на луну – световую кляксу, насаженную на ветви платана, и Феба сразу зашлась глубоким, грудным кашлем. Воздух с лаем, с резким хрипом вырывался из отекшего горла. Это был круп, классический случай. Каролина чувствовала, как болезненно напрягается тельце ребенка. Она поглаживала Фебу по спинке, маленькой, чуть больше ее собственной ладони. Когда приступ миновал, Каролина опять начала ходить, боясь уснуть прямо на ногах. За прошедшие месяцы она уже не раз, очнувшись, понимала, что спит стоя, а Феба чудом остается у нее на руках.

Заскрипела лестница, затем половицы, ближе, ближе, наконец распахнулась фиолетовая дверь и по ванной прошлась струя холодного воздуха. Вошла Доро в ночной рубашке и черном шелковом халате, с распущенными седыми волосами до плеч.

– Что, плохо? – спросила она. – Жуткий кашель. Сходить за машиной?

– Пока не стоит. Лучше закрой, пожалуйста, дверь. Пар помогает.

Доро закрыла дверь, присела на край ванны.

– Мы тебя разбудили, – сказала Каролина, чувствуя на шее горячечное дыхание Фебы. – Прости.

Доро пожала плечами:

– Ты же знаешь мои отношения со сном. Я все равно читала.

– Что-нибудь интересное? – Каролина протерла рукавом халата окно. С высоты третьего этажа был виден сад, залитый лунным светом, трава, блестящая, как вода.

– Научные журналы. Смертная скука, даже для меня. Но задачей был сон.

Каролина улыбнулась. Доктор наук в области физики, Доро работала в университете, на факультете, который когда-то возглавлял ее отец. Сейчас знаменитому Лео Марчу было за восемьдесят, и, несмотря на отменное здоровье, он страдал провалами памяти и немного чудил. Одиннадцать месяцев назад Доро и наняла Каролину приглядывать за ним.

Каролина прекрасно понимала, что эта работа для нее – дар божий. Когда она выехала из тоннеля Форта Питт на высокий мост, увидела реку Мононгехилу, изумрудные холмы над долиной и, неожиданно близко, – Питтсбург, блистательный, яркий, потрясающий своей огромностью и красотой, она ахнула и сбавила скорость, боясь потерять управление автомобилем. Бесконечно долгий месяц она жила в дешевом мотеле на окраине, обводя кружочками объявления о работе и с ужасом наблюдая, как тают деньги.

К моменту встречи с Доро эйфория Каролины давно превратилась в тоскливую панику. Она позвонила по адресу из объявления и встала у двери, дожидаясь, когда ей откроют. На заросшем газоне среди весенней травы качались ярко-желтые нарциссы. По соседству женщина в стеганом халате сметала с крыльца мусор, однако там, где требовалась сиделка, явно не беспокоились о таких пустяках: автомобильное креслице Фебы пришлось поставить на хрусткую пыль, копившуюся не один день и напоминавшую почерневший снег – ботинки Каролины оставили в ней четкие светлые следы.

Наконец Дороти Марч, высокая, стройная, в элегантном сером костюме, открыла дверь и с некоторым испугом уставилась на Фебу. Не обращая внимания на изумление хозяйки, Каролина подняла переноску с ребенком, прошла в дом и села на краешек шаткого кресла с бархатной обивкой, некогда винно-красной – яркий цвет сохранился вокруг мебельных гвоздей, – но теперь бледно-розовой. Дороти Марч молча устроилась лицом к ней на потрескавшемся кожаном диване, с кирпичом вместо одной из ножек, закурила и остановила на Каролине взгляд живых голубых глаз. Выдохнув дым и кашлянув, она наконец сказала:

– Если откровенно, на ребенка я не рассчитывала.

Каролина достала свою анкету:

– Я пятнадцать лет проработала медсестрой. У меня огромный опыт и еще больший запас сострадания.

Свободной от сигареты рукой Дороти Марч взяла листок, просмотрела его.

– Опыт действительно богатый. Но здесь не сказано, где именно вы работали. Туманные формулировки.

– Каролина смутилась. За последние недели, пытаясь устроиться на работу, она испробовала с десяток разных ответов на этот вопрос, и ни один не дал нужного результата.

– Дело в том, что я сбежала! – выпалила она, борясь с тошнотой. – Сбежала… от отца Фебы. Поэтому и не могу сказать, откуда я, поэтому и рекомендаций нет. Только по этой причине я до сих пор не нашла работы. Я превосходная медсестра! Если вы меня наймете, то вам, честно говоря, очень повезет, тем более за такие деньги.

Дороти Марч неожиданно расхохоталась.

– Ничего себе! Вот это самонадеянность. Видите ли, дорогая, я ищу медсестру с проживанием. С какой стати мне рисковать и брать в дом неизвестно кого?

– Для начала я буду работать за жилье и питание, – настаивала Каролина, представляя свой номер в мотеле, отклеивающиеся обои и пятна на потолке. Впрочем, даже за такую дыру ей уже с сегодняшнего вечера нечем было платить. – Две недели. А потом решайте, подхожу ли я вам.

Сигарета догорела до самых пальцев Дороти. Та недоуменно посмотрела на нее и затушила в переполненной пепельнице.

– Но как же вы справитесь – с ребенком? – задумчиво спросила она. – Мой отец далеко не подарок, уверяю вас.

– Неделю, – торговалась Каролина. – Если не понравлюсь – уйду сразу же.

С тех пор прошел почти год.

Стоя в напаренной ванной, Доро протянула руки, и рукава ее черного шелкового, расписанного тропическими птицами халата скользнули к локтям.

– Дай-ка ее мне, Каролина. Ты совершенно вымоталась.

– Свист в груди Фебы поутих, щеки чуточку порозовели. Каролина отдала девочку, ощутив холод там, куда только что прижималось ее тельце.

– Как сегодня наш Лео? – поинтересовалась Доро. – Не сильно донимал?

Каролина ответила не сразу. Она так сильно устала и так много прошла за последний год, шаг за шагом; ее размеренная одинокая жизнь полностью преобразилась. В результате она оказалась здесь, в этой фиолетовой ванной. Сегодня она – мать Фебы, помощница блестящего ученого со слабеющим рассудком и – непостижимо, но факт – подруга замечательной Доро Марч. Год назад они были чужими людьми и не обратили бы друг на друга внимания на улице, не оглянулись, не почувствовали ни малейшей связи, а теперь их жизни переплелись благодаря повседневным заботам и осторожному, но очевидному взаимному уважению.

– Отказался есть. Заявил, что я подсыпала в пюре чистящего порошку. Словом, самый обычный день.

– Ты ведь понимаешь, что лично ты тут ни при чем, – мягко отозвалась Доро, – Он не всегда был таким.

Каролина выключила душ и села на край ванны, глядя на ладошки Фебы – бледные звездочки на фоне черного халата Доро.

Доро кивнула в сторону запотевшего окна:

– До того, как появилось шоссе, мы играли на той горе. Там на деревьях гнездились цапли, представляешь? Как-то весной мама посадила нарциссы, много-много, сотни. Папа приезжал на поезде с работы в шесть часов и, прежде чем войти в дом, набирал ей букет. Каждый день. Ты бы его не узнала, – проговорила она. – Ни за что.

– Конечно. Я понимаю.

Они помолчали. Из крана капала вода, клубился пар.

– Кажется, уснула, – сказала Доро. – Она поправится?

– Да. Надеюсь.

– А что с ней, Каролина? – В голосе Доро вдруг зазвучала решимость, слова полились стремительно. – Дорогая, я совсем не разбираюсь в детях, но чувствую: с ней что-то не так. Она такая хорошенькая, просто прелесть, но что-то не так, да? Ей почти год, а она только пытается садиться.

Каролина посмотрела на оконное стекло в потеках воды, на луну и закрыла глаза. Пока Феба была младенцем, ее неподвижность казалась Каролине особым даром, склонностью к созерцательности, и она позволяла себе верить, что с ребенком все в порядке. Но после шести месяцев, видя, что Феба хоть и растет, но остается очень маленькой для своего возраста, плохо держит спинку, следит за связкой ключей и взмахивает ручками, но никогда не тянется за ними, не выказывает ни малейшего желания самостоятельно сесть, Каролина начала по выходным ходить вместе с малышкой в библиотеку. Она устраивалась за широким дубовым столом в просторном, с высокими потолками, зале «Карнеги», обкладывалась книгами, журналами и подолгу читала, переносясь в мрачные учреждения, короткие жизни, безнадежность. У Каролины сердце обрывалось на каждом слове, а Феба в автомобильном креслице улыбалась, махала ручками, лепетала, – не история болезни, живой ребенок.

– У Фебы синдром Дауна, – выдавила Каролина. – Так это называется.

– Милая, мне так жаль. Ты поэтому ушла от мужа? – спросила Доро. – Ты говорила, он не хотел ее. Дорогая моя, мне очень, очень жаль.

– Жалеть совершенно не о чем. – Каролина потянулась за Фебой. – Она красавица.

– Да, да. Конечно, красавица. Но, Каролина… что будет с ней дальше?

Феба была теплой и тяжелой, волосы рассыпались по бледной коже. Каролина очень нежно коснулась ее щеки, яростно желая одного – защитить этого ребенка.

– А что будет со всеми нами? Скажи честно, Доро, ты когда-нибудь думала, что твоя жизнь сложится именно так, а не иначе?

Доро, с болью на лице, отвела глаза. Много лет назад ее жених погиб, на спор прыгнув с моста в реку. Доро, оплакивая его, не вышла замуж, не родила детей, о которых мечтала.

– Нет, – после долгой паузы ответила она. – Но это другое.

– Почему? Почему другое?

– Каролина, – Доро коснулась ее руки, – давай не будем. Ты устала. Я тоже.

Каролина уложила девочку в кроватку, прислушиваясь к шагам Доро на лестнице. Во сне, в тусклом свете уличных фонарей, Феба казалась обычным ребенком, а ее будущее – неизведанным и богатым возможностями, как дно океана. По лугам детства Доро теперь мчались автомобили, свет их фар пробегал по стене. Каролина представляла себе цапель на заболоченном поле, раскрывающих крылья в бледно-золотистых лучах зари. Что будет с Фебой? Как часто Каролина не спала ночами, мучаясь тем же вопросом.

В ее комнате, отбрасывая кружевные тени, висели занавески, которые несколько десятилетий назад связала крючком мать Доро. В свете полной луны можно было даже читать. На столе лежал конверт с тремя фотографиями Фебы, а рядом – лист бумаги, сложенный пополам. Каролина развернула его и перечитала написанное чуть раньше.

Уважаемый доктор Генри.

Хочу сообщить, что у меня и Фебы все в порядке, мы счастливы. У меня прекрасная работа. Феба вполне здоровый ребенок, если не считать частых респираторных заболеваний. Посылаю Вам ее фотографии. До сих пор (постучите по дереву) у нее не было никаких проблем с сердцем.

Каролина написала письмо несколько недель назад и собиралась отослать, но всякий раз, подходя к почтовому ящику, думала о Фебе, о теплом прикосновении ее ручек, о том, как она лепечет, когда всем довольна, – и не могла решиться. Вот и сейчас она отложила его и легла, вмиг оказавшись на грани между явью и сном. Однажды в этом дремотном состоянии ей привиделась приемная больницы с чахлыми растениями, их листья колыхались в жарко натопленном воздухе. Каролина, вздрогнув, распахнула глаза и долго лежала без сна, не понимая, где она и что с ней.

«Здесь, – сказала она себе, проводя рукой по холодной простыне. – Я – здесь».

Утром комнату наполнило солнце и мелодия трубы. Феба, лежа в кроватке, тянула ручки, словно хотела поймать звуки, порхающие, как бабочки или светлячки. Каролина быстро привела себя в порядок, одела Фебу и понесла ее вниз, ненадолго задержавшись на втором этаже, чтобы заглянуть к Лео. Он расположился в своем солнечном кабинете с желтыми стенами, на кушетке, вокруг которой валялись книги, закинув ладони за голову и глядя в потолок. Каролина посмотрела на него с порога – в эту комнату ей не разрешалось входить без приглашения, – но он притворился, будто не замечает ее. Старик с лысиной, окруженной венчиком седых волос, явно не сменивший вчерашнюю одежду, внимал музыке, которая рвалась из колонок и сотрясала весь дом.

– Завтракать будете? – крикнула Каролина.

Он махнул рукой: мол, без вас обойдусь. Ну и пожалуйста.

Каролина спустилась еще на один пролет, в кухню, и поставила кофе. Даже здесь, хоть и слабо, были слышны трубы. Усадив Фебу в высокий стульчик, она принялась кормить ее яблочным пюре, яйцами, творогом. Трижды Каролина вкладывала ложку в маленькие пальчики; трижды ложка звякала о металлический поднос.

– Ничего, – громко сказала Каролина, но ее сердце обожгло холодом. В памяти гулким эхом раздались слова Доро: что с ней будет? Действительно, что? Ведь Фебе почти год, а она ничего не может удержать в руках.

Каролина прибрала на кухне и прошла в столовую, чтобы сложить снятое с веревки, пропахшее ветром белье. Лежа на спине в манеже, Феба весело пускала пузыри и бессмысленно болтала ручонками, попадая ладошкой по кольцам и игрушкам, которые развесила над ней Каролина. Изредка Каролина отвлекалась от своего занятия, подходила и поправляла все эти яркие предметы, надеясь, что Феба, привлеченная их блеском, перевернется на живот.

Через полчаса музыка внезапно оборвалась и на площадке лестницы возникли ноги Лео в аккуратно зашнурованных, начищенных кожаных ботинках. Брюки были ему коротки на несколько дюймов, из-под них виднелись бледные голые лодыжки. Постепенно он весь появился в поле зрения – высокий, некогда плотный и мускулистый человек. Сейчас кожа вялыми складками висела на его тощем теле.

– Отлично, – радостно сказал он, кивая на белье. – Наконец-то мы обзавелись горничной.

– Завтрак? – спросила Каролина.

– Я сам.

– Тогда вперед.

– К полудню вас уволят, уж я позабочусь! – крикнул он из кухни.

– Вперед, – повторила она.

Тут же посыпались кастрюли, понеслась старческая ругань. Каролина представила, как Лео, нагнувшись, пытается совладать с посудой и засунуть ее обратно в шкаф. Надо бы пойти помочь – впрочем, нет, пусть разбирается сам. Первое время она боялась ему перечить и вскакивала на каждый зов, но однажды Доро отвела ее в сторону и сказала: «Послушайте, вы не прислуга и подчиняетесь мне, нечего быть у него на посылках. Вы отлично работаете и тоже здесь живете». Так Каролина поняла, что ее испытательный срок закончился.

– Лео прошаркал из кухни, с яичницей на тарелке и стаканом апельсинового сока.

– Не переживайте, – заявил он, раньше чем Каролина успела раскрыть рот. – Выключил я вашу плиту, черт бы ее побрал и вас вместе с ней. А теперь иду наверх, чтобы хоть позавтракать спокойно.

– Перестаньте чертыхаться, – сказала Каролина.

Он что-то буркнул под нос и затопотал по лестнице. Каролина замерла, бессильно уронив руки и глядя на птицу за окном – кардинал сел на куст сирени и тут же упорхнул. Вдруг захотелось плакать. Зачем она так круто поменяла свою жизнь? Для чего она здесь, в месте, откуда нет возврата? И что в конце концов будет с ней самой?

Через пару минут наверху снова заиграли трубы, а в дверь дважды позвонили. Каролина подняла Фебу из манежа.

– Пришли, – проговорила она, вытирая глаза запястьем. – Пора заниматься.

Едва дверь открылась, в дом влетела Сандра с большой тряпичной сумкой в одной руке и с Тимом, повисшим на другой. Сандра, высокая, ширококостная и крайне волевая блондинка, без церемоний плюхнулась посреди ковра и вывалила перед собой гору игрушек.

– Прости, что так опоздала. Движение – просто жуть, – затараторила она. – Ты еще не очумела от жизни у самой дороги? Лично я точно сдвинулась бы. Ладно, неважно, гляди, что я нашла. Смотри, какие пирамидки – пластмассовые, разноцветные. Тим их обожает.

Каролина тоже села на пол. Сандра, как и Доро, была ее неожиданным другом, человеком, которого она никогда не встретила бы в прошлой жизни. Они познакомились в библиотеке тоскливым январским днем, когда Каролина, обозлившись на экспертов и мрачную статистику, в отчаянии захлопнула книгу. Сандра, сидевшая через два стола от нее, перед стопками книг с до боли знакомыми корешками и обложками, подняла глаза. Как я вас понимаю! Иной раз от возмущения окно тянет кокнуть!

Они разговорились: сначала робко, потом взахлеб. Тиму, сыну Сандры, было почти четыре. Он тоже страдал синдромом Дауна, но Сандра долго этого не знала. Видела, конечно, что мальчик развивается медленней трех ее других детей, но винила его природную леность и не считала необходимым щадить. У нее хватало забот, и она требовала от Тима того же, что и от других детей, закрывая глаза на то, что он во всем отстает. Ходить Тим научился к двум годам, пользоваться туалетом – к трем. Диагноз потряс всю семью, но предложение врачей сдать сына в приют взбесило Сандру и заставило действовать.

Каролина слушала, и с каждым словом Сандры на душе у нее становилось легче.

Из библиотеки они пошли пить кофе. Каролина никогда не забудет тот день и свою радость: она словно медленно просыпалась от бесконечной спячки. Они с Сандрой все не могли наговориться. Прикидывали: что будет, если и дальше относиться к этим детям как к самым обычным малышам? А вдруг они постепенно станут как все? Пусть не очень и не по книге. Что, если наплевать на всякие там диаграммы роста и развития? Сохранить надежды и просто не думать о времени? Чем плохо? Почему не попробовать?

Действительно, почему? Они стали встречаться дома, у Каролины или у Сандры, вместе с ее старшими хулиганистыми мальчишками. Пригождалось все: книжки, игрушки, исследования специалистов, рассказы родителей таких же детей, собственный жизненный опыт – Каролины как медсестры, Сандры как учительницы и матери четверых ребят. Во многом помогал обыкновенный здравый смысл. Чтобы научить Фебу переворачиваться, нужно положить яркий мячик так, чтобы ей пришлось к нему тянуться, а чтобы у Тима развивалась координация движений, надо давать ему ножницы (но только тупые!) и разноцветную бумагу. Дело шло медленно, иногда безрезультатно, но для Каролины эти занятия стали настоящим спасением.

– Видок у тебя что-то неважный, – заметила Сандра. – Устала?

Каролина кивнула:

– Вечером у Фебы был приступ крупа. Даже не знаю, сколько она сегодня продержится. А как ушки Тима?

– Мне понравился новый врач. – Сандра улыбнулась Тиму и протянула ему желтую верхушку от пирамидки. Пальцы у нее были длинные, корявые. – Кажется, добрый, внимательный. Только новости не ахти: Тим плоховато слышит, видно, потому слова и тянет. Ну-ка, лапонька, – добавила она, постукивая по верхушке, которую он бросил, – покажи мисс Каролине и Фебе, что ты умеешь.

Тиму пирамидка уже наскучила – он возил пальчиками по ворсу ковра, зачарованно и восхищенно. Но Сандра не сдавалась, и в конце концов Тим взял желтую верхушку, прижал к щеке, потом бросил на пол и принялся строить башню из других колечек.

Два часа прошли за играми с детьми и разговорами. У Сандры обо всем было собственное мнение, и она не боялась его высказывать. Каролине нравилось обмениваться материнским опытом с этой толковой, уверенной в себе женщиной. Последнее время Каролина часто вспоминала свою мать, умершую почти десять лет назад, хотелось позвонить ей, спросить совета или просто заехать в гости, увидеть ее с Фебой на руках. Наверняка мама чувствовала то же самое – любовь и бессильную тревогу за свою такую позднюю дочь. Внезапно Каролина по-иному взглянула на свое детство. Постоянная боязнь полиомиелита была странным, своеобразным проявлением любви. Как и вечная работа отца, его сосредоточенные подсчеты семейного бюджета по вечерам.

Мамы больше нет, но, к счастью, теперь у Каролины появилась Сандра и утренние часы, которые они проводили вместе, – самые яркие моменты нынешней жизни Каролины. Они рассказывали друг другу истории из детства, делились соображениями по поводу воспитания детей, смеялись, когда Тим пытался строить пирамидки на их головах, когда Феба тянулась, тянулась за ярким мячиком и, сама того не желая, вдруг перевернулась на живот. В то утро Каролина, которую не отпускало беспокойство, несколько раз трясла перед Фебой ключами от машины. Они сверкали, отражая солнечный свет, и Феба раскрывала ладошки, шевелила растопыренными пальчиками. Звуки трубы, пылинки в лучах света, а теперь вот и ключи – к ключам она тоже тянулась. Но, как ни старалась, не могла их поймать.

– В следующий раз получится, – утешила Сандра. – Подожди, увидишь.

В полдень Каролина проводила Сандру с Тимом до машины и с Фебой на руках долго махала с крыльца вслед фургону подруги. Уставшая, но довольная, она вернулась в дом, где ее оглушил рев трубы. Пластинку Лео заело, и проигрыватель бесконечно повторял один и тот же аккорд.

«Мерзкий старикашка, – злилась она, поднимаясь по лестнице. – Мерзкий плешивый старикашка».

– А выключить нельзя? – раздраженно бросила она, распахивая дверь.

Но пластинка заикалась в пустой комнате. Лео пропал.

Феба заплакала, словно у нее имелся встроенный барометр, отмечающий малейшее напряжение и неприятности. Похоже, Лео удрал через заднюю дверь, пока они провожали Сандру. На такие шутки хитрюге ума хватало, хоть в последнее время он и ставил ботинки в холодильник. Ему страшно нравилось издеваться над Каролиной. Сбегал Лео уже трижды, причем один раз в чем мать родила.

Слетев вниз, Каролина сунула ноги в мокасины Доро, на размер меньше, чем нужно, и жутко холодные. Прогулочная коляска, куртка для Фебы – а сама обойдется и без пальто. Небо было затянуто низкими серыми тучами. Феба хныкала, подергивая маленькими ручками, пока Каролина катила коляску мимо гаража к аллее. «Да-да, сердечко мое, – бормотала Каролина, нежно касаясь головы девочки. – Я все понимаю». Заметив на подтаявшем снегу большие рифленые следы, она вздохнула с облегчением. Значит, беглец рванул в эту сторону. Одетый.

По крайней мере, в ботинках.

Квартал закончился. Каролина подошла к ста пяти ступеням, ведущим вниз, к Кенингфилд. Это Лео сказал ей, сколько их здесь, как-то за ужином, пребывая в светском расположении духа. Сейчас он, беспомощно опустив длинные руки, стоял у подножия длинного цементного каскада, седые волосы торчали в разные стороны, и выглядел он таким несчастным, потерянным и напуганным, что гнев Каролины сразу улетучился. Она недолюбливала Лео Марча – он не внушал приязни, – но ее чувства сильно осложнялись состраданием. Ибо в подобные минуты она хорошо понимала, что окружающие видят в нем рехнувшегося склеротика, а не могучий ум, каким был (и до сих пор оставался) Лео Марч.

Он повернулся, обнаружил ее – и замешательство исчезло с его лица.

– Смотри! – крикнул он. – Смотри на это, женщина, и плачь!

Не обращая внимания на обледеневший поток в центре лестницы, Лео побежал наверх. Он энергично перебирал ногами, черпая силы в застоялом старческом адреналине и потребности что-то доказать. Спорим, ты никогда не видела ничего подобного, – с трудом выговорил он, достигнув вершины.

– Это точно, – согласилась Каролина. – Никогда. И надеюсь, больше не увижу.

Лео засмеялся; его губы розовым пятном выделялись на выбеленной старостью коже.

– А я от тебя сбежал, – сказал он.

– Недалеко.

– Но мог бы. Если б захотел. Ничего, это поправимо.

– В следующий раз не забудьте пальто, – посоветовала Каролина, поворачивая к дому.

– В следующий раз, – подхватил Лео, – я сбегу в Тимбукту.

– Счастливо добраться, – буркнула Каролина, едва волоча ноги от усталости.

В свежей зеленой траве сидели кричаще-яркие фиолетовые и белые крокусы; Феба не на шутку расплакалась. Каролина благодарила судьбу за то, что несчастья не произошло и Лео идет за ней целый и невредимый. Если б он потерялся или покалечился, виновата была бы она, потому что много недель думала только о том, что малышка Феба ничего не умеет держать в ручках.

– Какое-то время они шли молча.

– А ты молодец, соображаешь, – вдруг сказал Лео.

Каролина как вкопанная застыла на кирпичной дорожке.

– Что?! Что вы сказали?

– Его взгляд был вполне осознанным, глаза – ярко-голубые, пытливые, как у Доро.

– Мозги, говорю, у тебя есть! До тебя моя дочь нанимала восемь медсестер – ни одна не продержалась больше недели. Спорим, ты этого не знала.

– Нет, – ответила Каролина. – Не знала.

Позже, за уборкой кухни, Каролина вспоминала слова Лео. «Я молодец, – твердила она себе, стоя на аллее возле мусорного бака. – Мозги есть!» Было сыро, прохладно, дыхание вылетало изо рта маленькими облачками. «Мужа на ум не поймаешь», – отрезала бы ее мать, но даже это не испортило удовольствия Каролины: Лео впервые сказал ей что-то приятное.

Она постояла еще чуть-чуть, наслаждаясь свежим воздухом и тишиной. С холма, лепясь друг к другу, спускались гаражи. Далеко не сразу Каролина заметила фигуру в конце аллеи. Это был высокий мужчина; в темных джинсах и коричневой куртке он почти сливался с предвесенним пейзажем. Что-то в нем – в том, как он, не двигаясь, внимательно смотрел в ее сторону – сразу насторожило Каролину. Она закрыла бак металлической крышкой и скрестила на груди руки. Тогда он быстро направился к ней – большой, широкоплечий. Куртка оказалась не коричневой, а клетчатой, неяркой, с тонкими красными полосками. Мужчина достал из кармана ярко-красную шерстяную шапку и натянул на голову. Жест странным образом успокоил Каролину, хоть она и не поняла почему.

– Привет! – крикнул мужчина. – Как ваш «ферлейн», бегает?

Ее волнение вспыхнуло вновь. Каролина обернулась к темному кирпичному дому, восходящему к белому небу. Вот ее ванная, откуда вчера ночью она смотрела на залитый лунным светом газон, вот ее окно, приоткрытое навстречу весенней прохладе, ветерок шевелит кружевные занавески. Мужчина остановился на расстоянии нескольких футов, и она поняла, что знает его, – поняла, не думая, по своей инстинктивной реакции, по тому, как легко вдруг стало на сердце. Но это же невозможно, даже не верится.

– Как вы… – начала она.

– С трудом! – засмеялся Ал, сверкнув белыми зубами. Борода его стала гуще. Добрые темные глаза светились радостным удивлением. Она вспомнила, как он заботливо положил яичницу ей на тарелку, как, уезжая, помахал рукой из кабины. – Замаскировались вы на славу, это уж точно. Но вы сказали – Питтсбург. А у меня тут, хочешь не хочешь, каждые две недели привал. Вот я и завел себе что-то вроде хобби, вас разыскивать. – Он улыбнулся. – Теперь вот не знаю, чем дальше заниматься.

Каролина не могла говорить. Она очень обрадовалась ему, но и страшно смутилась. Почти год она не позволяла себе слишком долго думать о прошлой жизни, а сейчас воспоминания хлынули мощным, ярким потоком: запах чистящей жидкости и нагретой солнцем приемной, безмятежное возвращение домой после долгого рабочего дня, аккуратная квартирка, скромные ужины, книги по вечерам. Она добровольно рассталась с привычными тихими удовольствиями и, повинуясь глубинному, подсознательному зову, обеими руками ухватилась за новые перспективы. Сейчас ее сердце громко стучало, и она испуганно смотрела в конец аллеи, словно там вот-вот должен был появиться еще и Дэвид 1енри. Она внезапно поняла, почему так и не отослала свое письмо. Что, если они заберут Фебу – он или Нора? Эта мысль наполнила ее мучительным страхом.

– Как вы меня нашли? – требовательно спросила Каролина. – И зачем?

Ал, несколько оторопев, пожал плечами:

– Я как-то был в Лексингтоне и зашел к вам поздороваться. А в квартире – никого, ремонт. Соседка ваша, та самая, сказала, что вы уже три недели как уехали. А я, как выяснилось, не люблю загадок и все думал и думал о вас. – Он помолчал, словно размышляя, продолжать или нет. – К тому же… черт… вы мне просто понравились, Каролина, и еще показалось, что у вас какие-то неприятности, раз вы так все бросили. Там, на парковке у магазина, у вас на лбу большими буквами было написано: «беда». Я подумал, а вдруг смогу помочь. Пока залось, что я вам нужен.

– Нет, у меня все нормально, – сказала она. – И что вам теперь кажется?

Она вовсе не хотела, чтобы ее слова прозвучали так грубо и холодно. Последовало долгое молчание, затем Ал снова заговорил:

– Что я сильно ошибся. – Он покачал головой. – Я думал, между нами что-то промелькнуло.

– Промелькнуло, – со вздохом кивнула Каролина. – Просто… вы меня захватили врасплох. Я была уверена, что обрезала все концы.

Его карие глаза встретились с ее голубыми.

– Если вы боитесь, как бы вас не выследил кто другой, не забывайте, что мне на это понадобился целый год, – сказал он. – К тому же я знал, с чего начинать, а еще мне очень повезло. Я проверял все мотели подряд, спрашивал о женщине с ребенком. Каждый раз ехал в новое место и на прошлой неделе напал наконец на золотую жилу. Вас запомнила регистраторша из гостиницы, где вы жили. А она, между прочим, на будущей неделе выходит на пенсию. Еще бы вот столько, – он показал нечто микроскопическое большим и указательным пальцами, – и я бы потерял вас навеки.

Каролина кивнула, вспомнив женщину, о которой он говорил: седые волосы с аккуратным начесом, тусклый блеск жемчужных сережек. Ее семья владела мотелем уже пятьдесят лет. Батареи там всю ночь грохотали, а обои из-за постоянной сырости отклеивались от стен. «В наше время уж и не знаешь, кого и ждать», – сказала женщина, подталкивая к ней ключ по регистрационной стойке.

Ал показал подбородком на бледно-голубой капот «ферлейна».

– Как увидел его, так и понял, что нашел вас, – улыбнулся он. – Кстати, что ваша малышка?

Перед глазами Каролины возникла пустая автостоянка, свет, утопавший в снегу, и большая, ласковая ладонь Ала на крошечном лобике Фебы.

– Хотите зайти? – услышала она собственный голос. – Я как раз собиралась ее будить. Угощу вас чаем.

Каролина провела его по узкой асфальтовой дорожке к заднему крыльцу. Они вошли в дом. Гость остался в гостиной, а Каролина поднялась к себе, слегка пошатываясь от странного головокружения, словно вдруг обнаружила, что планета под ее ногами вертится и весь мир тоже, как бы она ни старалась удержать его на месте. Она переодела Фебу и плеснула себе на лицо водой, чтобы хоть немного успокоиться.

Ал сидел за столом в гостиной, глядя в окно. Услышав, что она спускается, он обернулся, на его лице расплылась широкая улыбка, и он потянулся к Фебе с возгласом: «Как же ты выросла! Настоящая красавица!» Каролина вспыхнула от удовольствия, а Феба залилась смехом, и ее темные кудри рассыпались по щекам. Ал вытащил из-под рубашки медальон в прозрачной пластиковой оболочке, с позолоченной бирюзовой надписью: «Гранд оул оупри [3]». Он привез его из Нэшвилла. «Поехали со мной», – сказал он тогда, почти год назад, в шутку и одновременно всерьез.

А теперь он проделал такой путь, чтобы ее найти.

Феба тихо лопотала что-то и тянула ручки к Алу. Ее пальчики легонько касались шеи Ала, его ключиц, темной клетчатой рубашки. Каролина не фазу поняла, что происходит, но, когда до нее дошло, слова Ала отошли на задний план, слились со стуком шагов Лео, с шумом уличного движения. С тех пор она всегда вспоминала эти звуки как мелодию счастья.

Феба тянулась к медальону. Не била по воздуху, как еще утром, нет, – она упиралась в грудь Ала и хлопала, хлопала ладошкой по блестящей штучке, пока наконец не ухватила ее в кулачок. В страшном восторге от такого успеха, она дернула медальон к себе, и рука Ала взметнулась к проступившей под шнурком красной полоске на коже.

Каролина невольно тоже коснулась шеи, ощутив быстрый ожог радости.

«Да, да, – подумала она. – Держи его, моя радость. Хватай этот мир!»

Май 1965

Нора шла впереди, была путеводным светом среди деревьев, вспыхивая белым и джинсово-синим: то она есть, то нет. Дэвид шагал следом, время от времени наклоняясь и подбирая камни. Шершавые жеоды, сланцевые окаменелости. А один раз – наконечник стрелы. Каждую находку он держал на ладони, наслаждаясь прохладной тяжестью и формой, и лишь потом клал в карман. В детстве он заваливал камнями все полки своей комнаты и даже сейчас, зачарованный их таинственностью и неясными обещаниями, не мог спокойно пройти мимо, хотя наклоняться с детским рюкзачком на груди, в котором сидел Пол, было очень неудобно, а фотоаппарат всякий раз стукался о бедро.

Нора, далеко впереди, остановилась, помахала им рукой и вдруг исчезла, словно растворившись в гладкой стене из серого камня. Почти сразу оттуда же один за другим высыпалось несколько человек в одинаковых синих бейсболках. Дэвид подошел ближе и увидел незаметную издалека лестницу, ведущую на природный каменный мост. «Осторожнее, – предупредила спускающаяся женщина. – Такая крутая, не поверите. И скользкая к тому же». Тяжело дыша, женщина остановилась и схватилась рукой за сердце.

Дэвид, отметив ее бледность и одышку, тоже остановился.

– Я врач, мэм. Как вы себя чувствуете?

– Тахикардия. – Она небрежно махнула свободной рукой. – Всю жизнь мучаюсь.

Он взял ее полное запястье и нащупал пульс, частый, но стабильный, постепенно замедляющийся. «Тахикардия». Люди пользуются этим термином очень вольно, при любом учащении пульса. Дэвид сразу понял, что у женщины нет ничего серьезного. В отличие от его сестры – та задыхалась и едва не падала от головокружения, всего лишь пробежавшись из одного конца комнаты в другой, и потом ей приходилось долго сидеть. «Порок сердца», – сказал, покачав головой, врач из Моргантауна. Он не мог поставить более точный диагноз, но это не имело значения: все равно ничего нельзя было сделать. Много лет спустя, учась в медицинском колледже, Дэвид припомнил все симптомы, читал допоздна и вынес собственный вердикт: сужение аорты или, может быть, порок сердечного клапана. В любом случае, Джун двигалась медленно, хватая ртом воздух, и с каждым годом ее состояние ухудшалось, а за несколько месяцев перед смертью кожа стала совсем бледной, голубоватой. Она любила бабочек, любила стоять с закрытыми глазами, подняв к солнцу лицо, и обожала домашнее желе на тоненьких соленых крекерах, которые мать покупала в городе. Она постоянно тихонечко напевала какие-то выдуманные мелодии, и у нее были светлые, почти белые, волосы – цвета пахты. После ее смерти он часто просыпался ночами, как ему казалось, от тоненького пения, напоминавшего шум ветра в сосновом бору.

– Всю жизнь, говорите? – сурово переспросил он женщину, отпуская ее руку.

– Да, – ответила она. – Врачи говорят, ничего серьезного. Досадное неудобство.

– Думаю, с вами все в порядке, – сказал Дэвид. – И все же не очень переутомляйтесь.

Она поблагодарила его, коснулась волос Пола со словами: «А вы берегите малыша». Дэвид кивнул и пошел дальше. Взбираясь меж сырых каменных стен, он свободной рукой прикрывал голову сына. Ему было приятно, что он врач и может помогать людям, исцелять их, – почему-то это не удавалось с теми, кого он любил больше всего. Пол шлепал ручками по его груди, пытаясь схватить конверт, который Дэвид сунул в карман рубашки, – письмо Каролины Джил, доставленное утром ему в кабинет. Он прочел его всего один раз и, стараясь скрыть волнение, быстро спрятал, когда вошла Нора. «У меня и Фебы все в порядке, – говорилось там. – До сих пор у нее не было никаких проблем с сердцем».

Дэвид мягко обхватил рукой пальчики Пола, уже вцепившиеся в конверт. Сын поднял на него удивленный взгляд, и Дэвид даже растерялся от огромной любви к нему.

– Эй, парень, – улыбаясь, сказал Дэвид. – Я тебя люблю. Только не ешь эту штуку, ладно?

Пол внимательно смотрел на него большими темными глазами, затем повернул голову и прижался горячей щекой к груди Дэвида. На нем была белая шапочка с желтыми уточками – Нора вышила их в молчаливые, напряженные дни после своей аварии. С каждой новой уточкой Дэвид вздыхал чуть спокойнее. Он понял всю силу ее горя, ощутил пустоту, которую оставила в сердце Норы умершая дочь, когда проявил отснятую пленку из подаренного фотоаппарата и увидел пустые комнаты их старого дома, оконные переплеты крупным планом, резкие тени лестничных перил, плитки пола в искаженном ракурсе. И неровные, кровавые цепочки – следы Норы. Дэвид выбросил фотографии вместе с негативами, но они все равно преследовали его, и он боялся, что это уже навсегда. Он ведь солгал: он отдал их дочь. Ужасное возмездие казалось не только неизбежным, но и справедливым. Но дни бежали, прошло уже почти три месяца, и Нора постепенно становилась сама собой. Она работала в саду, смеялась, разговаривая по телефону с подругами или вынимая Пола из манежа своими тонкими изящными руками.

Дэвид, наблюдая за ней, убеждал себя, что она счастлива.

Сейчас уточки радостно подпрыгивали при каждом его шаге и ярко зажелтели, как только Дэвид сошел с узкой лестницы на природную каменную перемычку, тянувшуюся через ущелье. Нора, в джинсовых шортах и белой блузке без рукавов, стояла посреди естественного моста, у самого края; носки белых кроссовок нависали над обрывом. Она медленно, с грацией танцовщицы раскинула руки и выгнула спину, закрыв глаза и словно предлагая себя небу.

– Нора! – в ужасе закричал он. – Это опасно!

Пол уперся ладошками в грудь Дэвиду. А-па, эхом отозвался он, услышав знакомое слово – оно относилось к электрическим розеткам, лестницам, каминам, стульям, а теперь еще к огромному расстоянию, отделявшему его мать от земли.

– Это потрясающе! – Нора опустила руки и обернулась к мужу. Мелкие камешки покатились у нее из-под ног, посыпались вниз. – Иди, посмотри!

Он осторожно подошел и встал рядом, но как можно дальше от края. Внизу, в высохшем русле древней реки, шагали крошечные фигурки. Холмы стремились куда-то вдаль, к бурной весне: сто оттенков зеленого на фоне ясного голубого неба. Дэвид сделал глубокий вдох, борясь с тошнотой, страшась даже на Нору взглянуть. Он мечтал заботиться о ней, защищать от страданий и боли; он не знал, что утрата все равно пойдет следом, упорная, как водный поток, как сама жизнь. Точно так же он не мог предвидеть своего горя, пронизанного темными нитями прошлого. Представляя себе дочь, которую он отдал, Дэвид видел лицо сестры, ее бледные волосы и серьезную улыбку.

– Дай-ка я тебя сфотографирую, – сказал он, медленно отступая назад: шаг, другойю. – Выйди на середину. Там освещение лучше.

– Еще минутку, – попросила она, держа руки на бедрах. – Здесь так красиво.

– Нора, – взмолился он, – уйди оттуда, мне за тебя страшно.

Нора, не глядя на него, встряхнула головой.

– Почему ты всегда всего боишься? Я не упаду.

Он промолчал, ощущая, как работают его легкие, каждый судорожный вдох. То же самое он чувствовал, читая письмо Каролины. Письмо пришло на адрес старой работы, конверт был надписан ее острым почерком и наполовину залеплен пересылочными марками. Каролина прислала три снимка Фебы, малышки в розовом платье. На письме стоял штемпель «Толедо, Огайо», вместо обратного адреса – номер почтового ящика, но не в Толедо, а в Кливленде. Город, где Дэвид никогда не был и где, судя по всему, жила Каролина Джил с его дочерью.

– Давай уйдем, – вновь умоляюще попросил он… – И дай я тебя сфотографирую.

Она кивнула, как будто соглашаясь, но он уже дошел до безопасной середины моста, а Нора все еще стояла на краю и глядела на него, сложив руки на груди и улыбаясь.

– Сфотографируй прямо здесь, – сказала она. – Как будто я иду по воздуху.

Дэвид присел на корточки, к теплу, исходящему от золотистых камней под ногами. Пол беспокойно заерзал в рюкзачке. Все это – прошедшее незаметно, не зафиксированное сознанием – Дэвид вспомнит потом, когда картинка, медленно обретая контуры, появится в проявителе. А сейчас он нашел Нору рамкой видоискателя. Ветер трепал ее волосы, загорелая кожа светилась здоровьем.

В теплом весеннем воздухе витали нежные ароматы. Дэвид и Нора стали спускаться, обходя пещеры, заросли горных лавров и фиолетовых рододендронов. Нора шла впереди. Она свернула с протоптанной дорожки и, петляя между деревьями вдоль ручья, вывела их на залитую солнцем поляну, запомнившуюся ей обилием земляники. Высокая трава тихо колыхалась на ветру, по земле, слабо мерцая, стлался темно-зеленый ковер земляники. Воздух был напоен жаром, сладостью, гудением насекомых.

Они разложили еду: сыр, крекеры, гроздья винограда. Дэвид устроился на одеяле и, прижав голову Пола к своей груди, расстегнул рюкзак. Он невольно вспомнил своего отца, плотного и сильного человека, умелые крепкие пальцы, которые накрывали его руку, обучая держать топор, доить корову или забивать гвоздь в кедровую дощечку. От отца пахло потом, смолой и темной, глубинной землей шахт, на которых он работал зимой. Даже подростком, уже учась в городе – только там можно было окончить школу, – Дэвид любил в выходные, подходя к дому, видеть на крыльце отца, курившего трубку.

– А-па, сказал Пол. Обретя свободу, он тут же стащил с ноги ботинок, внимательно осмотрел его, отшвырнул и пополз исследовать зеленый мир за границами одеяла. Дэвид наблюдал за ним. Малыш выдрал пучок травы, сунул в рот, удивился непонятному вкусу. Дэвиду вдруг пронзительно захотелось, чтобы родители были живы и могли посмотреть на его сына.

– Гадость, да? – усмехнулся он, вытирая травяную слюну с подбородка Пола.

Нора деловито и споро доставала столовые приборы, салфетки. Дэвид сидел к ней спиной, чтобы она не заметила, насколько он расчувствовался. Сунув руку в карман, он вытащил одну из своих находок, и Пол немедленно схватил ее обеими руками и потянул в рот.

– Может, ему все-таки не стоит облизывать камни? – Нора опустилась возле мужа, так близко, что он вдохнул ее тепло, запах пота и мыла, разлившийся в воздухе.

– Пожалуй, не стоит, – ответил Дэвид и отобрал у малыша камень, заменив крекером.

Жеода была теплой и влажной. Дэвид с силой ударил камнем о скалу, расколол на части и обнажил пурпурную кристаллическую сердцевину.

– Красиво… – пробормотала Нора, склонившись к его ладони.

– Вода древних морей. За много веков кристаллизовалась.

Они неспешно поели, затем набрали земляники, спелой и мягкой. Пол пихал ее в рот горстями, сок ручейками сбегал по его запястьям. В синем небе вяло кружили два сокола. Тики, сообщил Пол, показывая на них пухлой ручкой. Вскоре малыш уснул, Нора уложила его на одеяле в тени травы.

– Так хорошо, – сказала Нора и села, привалившись спиной к валуну. – Солнышко, и только мы втроем.

Она была босиком, и Дэвид стал массировать ее ступни, ее тонкие кости, одетые плотью.

– О-о, – почти простонала она, закрывая глаза, – а вот это действительно хорошо. Ты меня усыпишь.

– Не спи, – отозвался он. – Лучше расскажи, о чем думаешь.

– Даже не знаю. Вспомнила одну полянку возле овечьей фермы. Когда мы с Бри были маленькими, то обычно ждали там папу. Собирали огромные букеты из рудбекии и тысячелистника. Солнце грело так же, как сейчас, – словно обнимало. Мама ставила цветы в вазы и украшала весь дом.

– Тоже хорошо. – Кожа Норы была такой нежной. Дэвид опустил ее ногу и взял другую.

Легко провел большим пальцем по тонкому белому шраму, оставленному разбитой вспышкой. – Мне нравится представлять тебя маленькой.

Дэвид помнил солнечные дни своего детства, еще до болезни Джун, когда они всей семьей отправлялись за женьшенем, прячущимся в тени деревьев. Его родители и познакомились во время таких поисков. У Дэвида сохранилась их свадебная фотография, и в день, когда они с Норой поженились, она вручила ему подарок – этот самый снимок, но в красивой дубовой рамке. Его мать – кудрявая, с чистой кожей, тонкой талией и чуть заметной, мудрой улыбкой, а за ее спиной – бородатый отец с кепкой в руках. После свадьбы они уехали из главного города округа и поселились в домике, который отец построил на горном склоне, с видом на их поля.

– Мои родители любили природу, – добавил он. – Мать везде сажала цветы. А у ручья над нашим домом росли ариземы.

– Жалко, что я не знала твоих родителей. Думаю, они тобой очень гордились.

– Не знаю. Наверное. Они были рады, что у меня не такая тяжелая жизнь, какая досталась на их долю.

– Конечно, – согласно протянула она и, открыв глаза, взглянула на Пола. Мальчик мирно спал, солнечный свет пятнами падал ему на лицо. – Но видно, еще и переживали. Я бы очень скучала, если бы Пол вырос и уехал от нас.

– Это правда. И гордились, и переживали. Они не любили город. В Питтсбурге навестили меня только один раз.

Дэвид вспомнил, как они неловко сидели в его студенческой комнате и мать вздрагивала при каждом свистке поезда. Джун к тому времени уже умерла. Помнится, глядя на родителей, робко пивших жидкий кофе у шаткого столика, Дэвид тогда подумал, что теперь, когда им не о ком заботиться, они не знают, что с собой делать. Дочь так долго была смыслом их существования.

– Переночевали – и домой. А когда отец умер, мать переехала к своей сестре в Мичиган. Она не летала на самолетах и не водила машину. Потом я видел ее один-единственный раз.

– Очень грустно, – сказала Нора, стирая пятнышко грязи с ноги.

Дэвид подумал о Джун, о том, до какой белизны выгорали каждое лето ее волосы, вспомнил запах ее кожи – теплый, мыльный и немного металлический, как от монеты, ощущавшийся, когда они сидя на корточках копали землю палочками. Он так сильно любил сестру и ее нежный смех. И страдал, вернувшись домой и видя, что она бессильно лежит на крыльце на кушетке, а мать, поникшая от тревоги, чистит рядом кукурузу или лущит горох.

Дэвид посмотрел на сына. Тот крепко спал, повернув голову набок, длинные волосы вились по влажной шее. По крайней мере, Пол застрахован от горя. Он не будет расти, страшась, как Дэвид, неизбежной потери сестры. Ему не придется идти одному по жизни, потому что у него не осталось близкого человека.

Эта горькая мысль потрясла Дэвида. Ему хотелось верить, что, отдав дочь Каролине Джил, он поступил правильно. Или, во всяком случае, что этому есть оправдание. А если оправдания нет? Если в ту вьюжную ночь он защищал не столько жену и сына, сколько себя?

– Ты где-то витаешь, – заметила Нора. Дэвид чуть придвинулся к ней и тоже при слонился к валуну.

– Знаешь, у родителей насчет меня были великие планы, – проговорил он. – Только они не совпадали с моими.

– Совсем как у меня с мамой, – сказала Нора, обнимая колени. – Кстати, она собирается к нам в следующем месяце. Я тебе не говорила? У нее бесплатный билет.

– Прекрасно. Уверен, Пол не даст ей скучать.

Нора засмеялась:

– Это уж точно. За тем она и едет.

– О чем ты мечтаешь, дорогая? – вдруг спросил Дэвид. – Для Пола?

Нора ответила не сразу.

– Наверное, о том, чтобы он был счастлив, – наконец сказала она. – Чтобы нашел то, что сделает его счастливым. Неважно, что это будет, лишь бы он вырос хорошим, цельным человеком. А еще – сильным и благородным, как его отец.

– Нет, – смешался Дэвид. – Таким как я – не надо.

В ее взгляде мелькнуло удивление.

– Почему? Что происходит, Дэвид? – В ее голосе не было вызова, скорее вдумчивость, будто она пыталась угадать ответ. – Я имею в виду, между нами.

Он все молчал, стараясь подавить внезапный приступ гнева. Зачем постоянно ворошить прошлое? Почему нельзя оставить его в покое и жить дальше? Но она продолжала:

– С тех пор как родился Пол и умерла Феба, у нас все не так. А ты до сих пор отказываешься говорить о ней. Будто ее никогда и не было.

– Нора, чего ты от меня хочешь? Что я могу сказать? Конечно, наша жизнь изменилась.

– Не сердись, Дэвид. Это ведь у тебя такая политика, чтоб я больше о ней не заговаривала, да? А я не отступлю. Потому что я права.

Он вздохнул:

– Нора, не надо портить такой чудесный день.

– Я ничего не порчу. – Она отодвинулась, легла на одеяло и закрыла глаза. – А день и впрямь замечательный. Он смотрел, как играет солнце в ее светлых волосах, как чуть заметно поднимается и опускается грудь. Ему хотелось провести рукой по изящно изогнутым ребрам, поцеловать то место, откуда кости расходились в стороны, как крылья.

– Нора, – тихо произнес он. – Я не знаю, что делать. Не знаю, чего ты хочешь.

– Не знаешь, – подтвердила она.

– Ты могла бы сказать.

– Может, и скажу. Они очень любили друг друга? – вдруг спросила она, не открывая глаз. Ее голос по-прежнему звучал тихо и спокойно, но Дэвид почувствовал в нем какое-то новое напряжение. – Твои родители?

– Наверное, – ответил он медленно, настороженно, пытаясь догадаться, чем вызван ее вопрос. – Любили. Но его часто не было дома. Я ведь сказал – жизнь у них была тяжелая.

– Мой отец любил маму больше, чем она его, – сказала Нора, и у Дэвида почему-то сжалось сердце. – Любил, но, по-моему, не умел проявить свои чувства так, как ей было нужно. Она считала его чудаком, немножко глуповатым. Когда я росла, у нас дома слишком много молчали… Мы тоже часто молчим, – прибавила она, и Дэвид подумал об их тихих вечерах, о голове Норы, склоненной над белой шапочкой с уточками.

– Но это хорошее молчание, – возразил он.

– Иногда.

– А иногда – плохое?

– Я все еще думаю о ней, Дэвид. – Нора повернулась на бок и взглянула ему в глаза. – О нашей дочери. Какой бы она сейчас была?

Не ответив, он молча смотрел, как она плачет, закрыв лицо ладонями, затем протянул руку, прикоснулся к ее щеке.

– А ты? – требовательно, почти яростно спросила она. – Ты о ней вспоминаешь?

– Да, – ответил он честно. – Постоянно.

Нора положила руку ему на грудь, и вскоре ее губы, в пятнах от ягод, приникли к его губам. Она потянулась к пуговицам на его рубашке, и ее пальцы коснулись письма в нагрудном кармане. Он повел плечами, освобождаясь от рубашки, но и потом, снова обняв ее, думал: «Я люблю тебя. Я так сильно люблю тебя, но я тебя обманул». Расстояние, разделявшее их, – какие-то миллиметры, короткий полет дыхания – вдруг расширилось, углубилось, стало пропастью, и Дэвид встал на самом ее краю. Он отпрянул назад, в свет и тень от облачков, то и дело закрывавших солнце, и прижался спиной к горячему камню.

– Что? – спросила Нора, не отрывая пальцев от его груди. – Дэвид, что случилось?

– Ничего.

– Дэвид, – почти взмолилась она. – Дэвид! Пожалуйста.

Он чуть было не признался во всем – и не сумел себя заставить.

– Да все работа… Пациент. Не могу выкинуть из головы один случай.

– Прекрати! Меня уже тошнит от твоей работы.

Далеко в небе на воздушных потоках парили соколы, и солнце было таким теплым. Все движется по кругу и возвращается к исходной точке. Он должен сознаться; слова рвались с языка. Я люблю тебя, я люблю тебя так сильно, но я обманул тебя.

– Я хочу еще ребенка, Дэвид. – Нора села. – Пол уже большой. Я справлюсь.

Дэвид дар речи потерял от удивления.

– Полу всего год, – сказал он, опомнившись.

– И что? Говорят, так проще – сразу разделаться с подгузниками и всем прочим.

– Кто говорит?

Она вздохнула.

– Я знала, что ты будешь против.

– Я не против, – осторожно начал Дэвид. – Просто время неподходящее. Только и всего.

– Ты против, но не хочешь признаться.

Дэвид молчал, вспоминая, как Нора стояла на краю моста, будто фотографируя пустоту, и думал о письме в своем кармане. Он хотел только одного: чтобы шаткое здание их жизни выстояло и все осталось как есть. Чтобы мир не менялся и хрупкое равновесие между ними не нарушилось.

– Сейчас все хорошо, – мягко сказал он. – Зачем раскачивать лодку?

– А как же Пол? – Она кивнула на мирно спящего ребенка. – Он скучает без нее.

– Он ее не помнит, – отрезал Дэвид.

– Девять месяцев сердце к сердцу. Как он может не помнить?

– Мы еще не готовы, – настаивал Дэвид. – Я не готов.

– Речь не только о тебе. Ты вообще редко бываешь дома. Может, это я скучаю по ней, Дэвид. Иногда, честное слово, мне кажется, что она совсем близко, в другой комнате, а я про нее забыла. Может, я сошла с ума, но это так.

Он не ответил, прекрасно понимая, что она имеет в виду. В воздухе стоял густой аромат земляники. Его мать варила джем во дворе, помешивала на плите бурлящую смесь, которая постепенно превращалась в сироп, кипятила банки, заполняла их доверху, относила в дом и ставила на полку. Банки сверкали, как драгоценные камни. Они с Джун ели этот джем в разгар зимы, таскали по ложке, пока не видела мать, и медленно вылизывали, прячась под столом за клеенкой. Смерть Джун сломила его мать, и Дэвид уже не верил, что застрахован от несчастий. Рождение еще одного дауна статистически маловероятно, но, к сожалению, возможно, и Дэвид не хотел рисковать.

– Нора, второй ребенок ничего не исправит. Это не повод его рожать.

После минутного молчания она встала, сердито отряхнула руки и пошла через поляну.

Рядом с Дэвидом лежала его мятая рубашка. Из кармана торчал белый уголок конверта, но Дэвид не стал его вынимать. Ни к чему: письмо совсем короткое, а фотографии он с одного взгляда запомнил так, словно делал их сам. У Фебы тонкие темные волосы, совсем как у Пола, и карие глаза. Она поднимала вверх пухлые кулачки и словно тянулась к чему-то. Скорее всего, к Каролине. Дэвид видел ее мельком на заупокойной службе, тонкую и одинокую, в красном пальто, а как только все кончилось, поехал к ней на квартиру. Ему очень нужно было с ней встретиться, хоть и непонятно зачем. Но Каролина исчезла. В квартире ничего не изменилось – низкая неуклюжая мебель, голые стены, текущий кран в ванной. И все же воздух был уже неподвижен, а полки, ящики комода и шкафы совершенно пусты. Тусклый свет из окна кухни лился на черно-белый линолеум, и Дэвид стоял там, прислушиваясь к биению своего смятенного сердца.

Сейчас он полулежал на камне, а над ним плыли облака: свет и тень. Он не пробовал искать Каролину, не знал даже, с чего начинать, поскольку на письме не было обратного адреса. «Все в ваших руках», – сказал он ей тогда. Но временами что-то словно пронзало его душу, в самые неожиданные моменты: когда он сидел один в новом кабинете или, печатая фотографии, следил за волшебным появлением нового снимка – и сейчас, у теплого камня, когда Нора обиделась и ушла.

Он устал, его клонило ко сну. В солнечном воздухе гудели насекомые. Как бы пчела не укусила малыша, сонно подумал он. Камни в карманах давили на ногу. Бывало, по вечерам его отец сидел на крыльце в кресле-качалке; тополя, как живые, искрились светлячками. Однажды отец протянул ему гладкий камень, который нашел, копая траншею, – древний обух топора. «Ему больше двух тысяч лет, – сказал отец. – Ты только представь, Дэвид. Вечность тому назад кто-то держал его в руках под этой же самой луной».

А еще они ходили ловить гремучих змей. Бродили по лесу от рассвета и до заката с рогатинами, мешками через плечо и металлическим ящиком, который, раскачивая, нес в руке Дэвид.

В такие дни Дэвиду всегда казалось, что время остановилось, а солнце застряло в небе. Сухая листва шуршала под ногами. Мир предельно сокращался – только он сам, отец и змеи – и одновременно расширялся, превращаясь в одно необъятное небо. С каждым их шагом оно становилось все голубее и выше, и течение жизни замедлялось – до той секунды, пока Дэвид не ловил среди сухих листьев движение, бриллиантовый узор, заметный лишь тогда, когда змея начинала ползти. Отец научил его застывать неподвижно и внимательно следить за желтыми глазами и трепещущим язычком. Каждый раз, когда змея сбрасывает кожу, трещотка на ее хвосте увеличивается, поэтому, заслышав в тишине леса раскатистый шум, можно было по громкости определить, сколько змее лет, какого она размера и сколько за нее дадут. Большие экземпляры, пользовавшиеся спросом у зоопарков, ученых и даже заклинателей, стоили до пяти долларов за штуку.

Солнечные лучи, проникая сквозь деревья, разрисовывали траву пятнистыми узорами, ветер шумел в кронах. Наконец раздавался дробный треск, змея вздымала голову, и сильная, мощная рука отца рогатиной пригвождала ее к земле. Обнажались зубы, впиваясь глубоко в почву, колотила трещотка. Отец двумя крепкими пальцами плотно обхватывал змею под самой разинутой пастью и поднимал в воздух: сухую, прохладную, извивающуюся, как плеть. Потом бросал в мешок и резко затягивал шнур. Мешок оживал, полз по земле. Отец кидал его в металлический ящик и захлопывал крышку. Они шли дальше, не разговаривая, подсчитывая в уме выручку. Летом и поздней осенью случались недели, когда им удавалось заработать до двадцати пяти долларов. На эти деньги покупалась еда; врачу в Моргантауне тоже платили из «змеиных» денег.

Дэвид!

Слабый, но настойчивый голос Норы пробился сквозь лес далекого прошлого в сегодняшний день. Дэвид приподнялся на локтях. Нора стояла на дальнем краю земляничной поляны рядом с упавшим деревом и не отрываясь смотрела себе под ноги. Его охватил страх, в крови запульсировал адреналин. Гремучие змеи любят нагретые солнцем бревна, они откладывают яйца в гниющую древесину. Дэвид бросил взгляд на сына, по-прежнему тихо спящего в теньке, и бросился к жене. Чертополох царапал лодыжки, земляника мягко шуршала под ногами. Дэвид на бегу сунул руку в карман джинсов и сжал в кулаке самую большую жеоду. Оказавшись достаточно близко и уже различая длинные очертания змеи, он со всей силы кинул в нее камнем. Тот, вращаясь, медленной тусклой дугой просвистел по воздуху, упал, не долетев шести футов до змеи, и развалился, обнажив пурпурную, сверкающую сердцевину.

– Господи боже, что ты делаешь? – изумилась Нора.

Он добежал до нее, задыхаясь. Глянул на землю… на толстую сухую ветку, мирно привалившуюся к бревну.

– Мне показалось, ты меня звала, – растерянно пробормотал он.

– Звала. – Нора кивнула на островок бледных цветов, начинавшийся как раз за линией тени: – Аризема. Как у твоей матери. Дэвид, ты меня пугаешь.

– Я думал, это змея! – Он пнул палку и потряс головой, чтобы прийти в себя. – Гремучая. Похоже, я заснул. Решил, что ты зовешь на помощь.

Дэвид еще раз мотнул головой, отгоняя сон. И чего всполошился, в самом деле? Палка как палка, ничего особенного. И вообще весь этот день до абсурдного нормален. Птицы гомонят над головой, листва деревьев шелестит на ветру.

– Почему тебе снились змеи? – спросила Нора.

– Я когда-то их ловил, – ответил он. – Ради денег.

– Денег? – переспросила она. – На что?

И вновь между ними пропасть, непреодолимая бездна прошлого. На что? На еду, на поездки в город, на врачей. Она из другого мира, ей никогда не понять.

– Эти змеи помогли мне окончить школу, – попытался объяснить он.

Кажется, она хотела спросить что-то еще, но передумала и, потерев плечо, сказала:

– Пойдем, пора возвращаться.

Они прошли через поляну к одеялу, собрали вещи и двинулись в обратный путь. Нора несла Пола, Дэвид – корзинку для пикника.

По дороге у него перед глазами всплыла картинка: отец перед кабинетом врача – и деньги, зелеными листьями падающие на стойку регистратуры. С каждой банкнотой Дэвид вспоминал змей, хлещущие по земле трещотки, бессильно разинутые пасти, прохладу кожи. Змеиные деньги. Ему было восемь или девять, и больше он ничего не умел делать.

Нет, еще он заботился о Джун. «Следи за сестрой, – говорила мать, поднимая глаза от плиты. – Накорми цыплят, вычисти курятник, прополи сад. И следи за Джун».

Дэвид следил, правда, не слишком усердствовал. Приглядывал одним глазом, но не запрещал рыться в грязи и пачкаться. Не утешал, когда она спотыкалась о камень, падала и обдирала локоть. Его любовь к ней так крепко сплеталась с досадой, что он не мог отличить одно от другого. Из-за сердца она постоянно болела, простужалась, сипела, хватала ртом воздух. И все же, когда он с книгами, перекинутыми через плечо, возвращался домой из школы, сестра неизменно поджидала его на крыльце, заглядывала в лицо и фазу понимала, как прошел его день, и хотела знать все подробности. У нее были тонкие пальчики, и она любила его гладить, а ветерок перебирал ее длинные гладкие волосы.

Но однажды он приехал на выходные и обнаружил, что в доме пусто, тихо, холодно. Дэвид долго сидел на крыльце и ждал. Он замерз и проголодался. На закате он наконец увидел мать: она спускалась с горы, обхватив себя руками. Молча подошла к самому крыльцу, подняла глаза и лишь тогда произнесла:

– Дэвид, твоя сестра умерла. Джун умерла.

Ее волосы были туго стянуты сзади, на виске пульсировала жилка, глаза покраснели от слез. Она плотно запахнула на груди тонкую серую кофту и сказала:

– Дэвид, ее больше нет.

Он встал, обнял ее, и она разрыдалась, а он спросил:

– Когда?

И она ответила:

– Три дня назад, во вторник, рано утром. Я пошла за водой, а когда вернулась, в доме было так тихо, что я сразу все поняла. Она умерла. Перестала дышать.

Дэвид обнимал мать и не находил слов утешения. Боль занозой сидела внутри, но сверху был панцирь, и он не мог плакать. Он обернул плечи матери одеялом. Приготовил ей чашку чая. Пошел в курятник, собрал яйца, о которых она забыла. Накормил кур, подоил корову. Он сделал все, что нужно, но, когда вернулся в дом, там было по-прежнему темно и тихо, а Джун по-прежнему была мертва.

– Дэйви, – много позже позвала из темноты мать. И сказала: – Поезжай учиться. Научись чему-нибудь полезному и помогай людям.

Дэвид тогда обиделся: он не хотел, чтобы на его жизни лежала тень этой утраты, своей жизнью он хотел распоряжаться сам. А еще ему стало стыдно, что Джун лежит глубоко в земле, а он здесь, наверху, он жив, и воздух входит и выходит из его легких, и сердце бьется.

– Я стану врачом, – сказал он.

Мать не ответила, но через некоторое время кивнула, встала и снова запахнула кофту.

– Дэйви, я хочу, чтобы ты взял Библию, пошел со мной на гору и почитал. Я хочу, чтобы все было как положено.

И они пошли на гору. Когда они добрались до места, уже стемнело. Дэвид стоял под соснами, в которых шумел ветер, и в мигающем свете керосиновой лампы читал:

– «Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться». – «Но я нуждаюсь, – думал он, произнося эти слова. – Нуждаюсь».

Мать плакала. Потом они молча спустились вниз, домой, и Дэвид написал отцу, сообщая о смерти Джун. Он отправил письмо в понедельник, когда вернулся в город с его суетой и яркими огнями. Подошел к дубовой стойке, отполированной до блеска поколением деловых людей, и бросил в прорезь для почты простой белый конверт.

Они наконец добрались до машины. Нора остановилась, рассматривая свои обгоревшие плечи. На ней были солнечные очки, и, когда она посмотрела на него, Дэвид не смог разглядеть выражения ее глаз.

– Тебе не обязательно все время быть героем, – сказала она. Ее слова прозвучали ровно, заученно, и Дэвид понял, что она долго готовила их, а возможно, репетировала всю обратную дорогу.

– Я и не пытаюсь.

– Разве? – Она отвела взгляд. – А по-моему, пытаешься. Впрочем, я тоже виновата. Я все ждала, чтобы меня спасли, я это теперь сознаю. Но теперь уже нет. Тебе больше не надо меня защищать. Мне это неприятно.

Она отвернулась, чтобы усадить Пола в его креслице. Маленькая ладошка сына, в пятнах солнечного света, потянулась к ее волосам. Дэвидом овладела паника, сильная, до головокружения. Он многого не знал, а то, что знал, не умел исправить. Одновременно его накрыла гигантская волна гнева. На себя – и на Каролину, которая не выполнила его просьбу и все испортила. Нора скользнула на переднее сиденье и захлопнула за собой дверцу. Дэвид полез в карман за ключами, а вытащил последнюю жеоду, гладкую, серую, похожую на комок земли. Он подержал ее, согревая в руке, размышляя о тайнах мироздания – о каменистых слоях под плотью травы и почвы и об этих тусклых обломках сланца с мерцающими внутри сердцами.