Париж

Я сидела в поезде, увозящем меня в Лондон. Я все еще не могла оправиться от удара. Услышав признание Чарли, мы были слишком потрясены, чтобы осознать, что это для нас значит. Несколькими словами он разбил все наши мечты, мир вокруг нас разрушился. Единственное, что мы понимали, это то, что наши жизни — в руинах.

Не знаю, как я прожила несколько последующих дней. Мы много разговаривали. Уверен ли Чарли? Он сказал, что всегда это знал. Между ним и моей мамой не было секретов.

— Вы не должны были встретиться, — сказал он. — Мне следовало хорошенько подумать, прежде чем везти тебя сюда. Я во всем виноват. Я считал, что Родерик собирается жениться на Фионе Вэнс. Казалось, у них столько общих интересов. Твоя мать была бы очень расстроена, если бы узнала, что случилось. Меньше всего она хотела обидеть кого-либо, особенно тебя, Ноэль. Она любила тебя больше всех.

Из этой ситуации выхода не было. Тогда я поняла, что мне остается одно — уехать.

Но куда я могла уехать? Что я могла делать?

Мой старый дом теперь принадлежал Роберу Буше. Я могла на какое-то время поехать туда. Я могла остановиться там, пока не определюсь в жизни, не начну сначала, не попытаюсь построить что-то на руинах своего счастья.

Чарли сказал:

— Ноэль, ты должна позволить мне заботиться о тебе. Я назначу тебе содержание.

Я не слушала. Я всегда хотела узнать своего отца, но почему это должен быть Чарли!

Бедный Чарли был глубоко расстроен. На его совести тяжким бременем лежала неверность жене, а теперь еще и это. Грехи отцов настигают детей. Оба его ребенка, Родерик и я, должны платить за его грех сполна.

Он был самым несчастным человеком — таким же несчастным, как и мы.

Я написала миссис Кримп и сообщила, что возвращаюсь домой, пока не обдумаю дальнейших планов. «Каких планов?» — спрашивала я себя.

В то время жизнь была мне не мила. Даже сейчас мне тяжело вспоминать об этом. Смерть мамы и последовавшая вскоре эта жуткая трагедия сломили меня.

Мне хотелось поскорее вернуться в свою комнату, запереться и молиться, чтобы Бог ниспослал мне силы, способность и желание собрать осколки моей разбитой жизни и попытаться начать все заново.

Вот знакомые улицы, по которым я ездила с мамой, когда мы возвращались из театра… Возвращаюсь домой… Дом воспоминаний. На короткое время я поверила, что смогу освободиться от преследовавшего меня прошлого… Но только для того, чтобы вновь столкнуться с трагедией, такой же сильной, как и первая.

Я сознавала, что должна перестать предаваться свалившимся на меня несчастьям. Жалость к самому себе еще никогда никому не помогала. Я должна заставить себя оглядеться вокруг, найти интерес в чем-то, в чем угодно, лишь бы это избавило меня от меланхолии.

Миссис Кримп встретила меня радушно.

— Я рада видеть вас, мисс Ноэль, и мистер Кримп тоже. Ваша комната готова, а пообедать вы можете, когда захотите.

— Я не голодна, миссис Кримп, благодарю вас.

Лайза Финнелл в это время спускалась по лестнице. Она подбежала ко мне и обняла.

— Меня прямо дрожь пробрала, когда миссис Кримп сообщила, что ты приезжаешь, — сказала она. — Как ты? — Она разглядывала меня с тревогой.

— О, все в порядке, — ответила я. — А ты как?

— Прекрасно! Пойдем к тебе в комнату.

Она наблюдала за мной и, когда мы оказались наедине, с тревогой спросила:

— Моя бедная Ноэль, случилось что-то ужасное, не так ли? Это Чарли?

Я покачала головой.

— Проблемы с леди Констанс?

— Нет, нет. — Я колебалась, не зная, что ответить. Затем подумала: «Рано или поздно она все узнает. Лучше рассказать ей сейчас». И я сказала: — Мы с Родериком собирались пожениться.

Она широко открыла глаза, а я почувствовала, как у меня задрожали губы.

— Но, — продолжала я, — он — мой брат, Лайза. Мой сводный брат. Чарли — мой отец.

У нее от удивления округлились глаза.

— О, моя бедная, бедная Ноэль! Вот почему ты вернулась!

Я кивнула в знак согласия.

— Понятно. Как это чудовищно! Кто-то же должен был догадаться!

— Я всегда считала их хорошими друзьями. С моей стороны, вероятно, это было очень наивно.

— Что ты собираешься делать? — спросила Лайза.

— Не знаю. Я об этом еще не думала.

— А Родерик?

— Мы оба были озадачены. Все шло хорошо. Леди Констанс благословила нас. Но затем приехал Чарли и рассказал правду. И все рухнуло. О, Лайза, я не знаю, как смогу все это вынести!

Лайза покачала головой, и на глазах ее появились слезы.

— Это ужасно, — сказала она.

— Именно теперь, когда я думала, что снова буду счастлива, случилось такое.

— Ты должна перестать убиваться, Ноэль. Тебе необходимо как-то отвлечься.

— Знаю. Расскажи, как у тебя дела?

— Я получила работу, а Долли, я уверена, уже смотрит на меня как на одну из постоянных членов своей труппы. В один из вечеров Лотти Лэнгтон отсутствовала, и я получила шанс занять ее место. Публика встретила меня хорошо. По-моему, я играла довольно прилично. Все это оказалось мне на руку. Уверена, что в следующем спектакле Долли даст мне роль.

— Я рада, что у тебя все в порядке.

— Ты должна посмотреть наше шоу еще раз. Его улучшили с тех пор, как ты его видела.

Я поняла, что оказалась права, приехав в Лондон, несмотря на то, что здесь все напоминало о матери, и первая трагедия накладывалась на вторую. Но ведь я научилась жить без мамы и даже рассчитывала на счастливую жизнь. Теперь следовало научиться жить без двух людей, самых любимых на свете.

Все помогали, чем могли. Появился Долли. От Лайзы он слышал о том, что случилось, а потому был само сострадание, и даже на удивление нежным. Я обещала дать ему знать, если почувствую желание посетить театр. Даже если я захочу посмотреть не его шоу, он гарантирует хорошие места. Между театральными работниками существует дух товарищества, и дочь Дезире всегда встретят по-доброму.

Пролетали дни. Жизнь превратилась в существование. Только так я могла охарактеризовать ее. Каждое утро я просыпалась в состоянии депрессии и проводила дни в полном отчаянии.

Лайза считала, что я должна заняться какой-нибудь работой.

Я подумывала, что могла бы пойти работать в больницу. Вероятно, там нашлось бы для меня дело.

Лайза считала, что такая работа будет угнетать меня, и предложила поговорить с Долли.

— Что я смогу делать в театре? — спрашивала я.

Я плыла по течению. И, возможно, так продолжалось бы и дальше, если бы не приехал Робер Буше.

Робер был удивлен и обрадован, обнаружив меня в доме, но понял: что-то случилось.

— Ты должна рассказать мне все, — ласково сказал он.

Я рассказала. Он был глубоко потрясен.

— Ты абсолютно не догадывалась?

— Нет. Мне и в голову не приходило.

— Ты когда-нибудь интересовалась, кто твой отец? И спрашивала об этом маму?

— Она всегда уклонялась от ответа. Она только сказала мне, что он хороший человек. Что же… Чарли — хороший человек.

— Их дружба продолжалась очень долго.

— Да, я знаю. Возможно, мне следовало догадаться.

— Он настаивал, когда решил забрать тебя к себе?

— Я теперь понимаю почему. Боюсь, я слишком простодушна… И очень наивна. Я считала, что они большие друзья. И все-таки мама должна была рассказать мне правду.

— Моя дорогая Ноэль, ты перенесла два тяжких удара. Ты в замешательстве, и будет лучше, если ты подумаешь о будущем. Тебе надо что-то предпринять. По-моему, самое лучшее уехать отсюда.

— Куда же я поеду?

— Как и Чарли, я обещал твоей матери позаботиться о тебе. Почему бы тебе не поехать со мной во Францию, хотя бы на то время, пока ты примешь решение о своем будущем. Ты окажешься на новом месте. Там все будет иначе. Ты сможешь начать все заново. Построить новую жизнь.

— Уехать… — тупо повторила я. — Уехать… Вы никогда не рассказывали о своем доме, Робер.

— Возможно, тебе будет интересно самой все увидеть.

— А как к этому отнесется ваша семья?

— Там живет моя сестра, моя внучатая племянница… Иногда приезжает мой племянник, сын сестры. Все будут рады тебе.

— Я думала, у вас есть жена.

— Она умерла восемь лет назад. Ну, как тебе мое предложение?

— Я не думала покидать Англию.

— Лучше уехать отсюда. Прямо сейчас. Во Франции все будет по-другому. У тебя начнется совершенно новая жизнь.

— Робер, вы так добры ко мне.

— Конечно. Я ведь обещал это Дезире. Моя дорогая, я люблю тебя. Твоя мать была очень мне дорога. И если она не может о тебе заботиться, то это моя обязанность. Что ты на это скажешь?

— Я должна подумать. Я собиралась найти работу…

Он покачал головой.

— Я позабочусь о тебе. Ты поедешь со мной.


Я колебалась. С того времени, как Робер предложил мне уехать, моя меланхолия немного ослабла. Надо продолжать жить. Но на этот раз я должна быть более осторожна. Я должна точно знать, что собираюсь делать. По крайней мере, у Робера нет жены, которая не одобряла его дружбу с моей матерью. Я колебалась. Спрашивала себя, не будет ли лучше, в конце концов, остаться здесь.

— Робер, — попросила я однажды, — расскажите о вашем доме.

— В Париже у меня есть дом, — начал он, — но родовое поместье находится в пяти или шести милях от города.

— В деревне?

Он кивнул.

— Это прелестный старый дом. Он чудом сохранился во времена Революции, и семья живет в нем уже несколько столетий.

— Вероятно, внушительный особняк?

— Ну, можно действительно так описать. Он называется «Серый дом», и этим все сказано. Построен из серого камня, который не подвластен ни ветрам, ни погоде.

— А ваша семья?

— Нас теперь не так уж много. Моя сестра, Анжель, постоянно живет в доме. Когда Анжель вышла замуж, ее муж, Анри дю Каррон, помогал управлять поместьем.

— Он умер? — спросила я.

— Да, еще молодым. Сердечный приступ. Жерару едва исполнилось семнадцать, когда это случилось. Это сын моей сестры. Он унаследует Серый дом, когда я умру.

— У вас нет детей?

— К сожалению, нет.

— Расскажи о своей жене.

— Прошло уже восемь лет, как я потерял ее. Несколько лет она была инвалидом.

— Итак, в Сером доме живут только ваша сестра и ее сын.

— Жерар бывает там редко. У него студия в Париже. Он — художник. Анжель управляет домом, есть еще Мари-Кристин.

— Внучатая племянница, не так ли?

— Да, она дочь Жерара.

— Значит, Жерар женат?

— Он — вдовец. Это была трагедия. Прошло три года, как умерла его жена. Мари-Кристин сейчас… Да, двенадцать лет.

— Вы думаете, ваши родные не будут возражать против моего приезда?

— Уверен, они будут вам рады.

Я серьезно подумывала об отъезде. Казалось, что никаких сложностей не будет. Поэтому я решила навестить Серый дом и с радостью обнаружила, что мое решение значительно изменило мое душевное состояние.


Морское путешествие прошло гладко и, высадившись на берег, Робер и я сели на поезд до Парижа, где семейный экипаж ожидал нашего приезда. Это была громоздкая карета, украшенная по бокам гербом Буше. Я была представлена Жаку, кучеру, и, когда наш багаж был пристроен, мы отправились.

Робер вел легкую беседу и, когда мы проезжали по Парижу, показывал мне достопримечательности. Я чувствовала замешательство, впервые глядя на город, о котором столько слышала. Я выхватывала взглядом широкие бульвары, мосты и парки. Рассеянно слушая Робера, я с беспокойством думала о том, что меня ждет в Сером доме.

— Приготовься к длинному путешествию, — сказал Робер, когда город остался позади. Мы едем на юг. Эта дорога ведет к Ницце и Канну, но они очень далеко. Франция — большая страна.

Я откинулась на спинку сиденья, слушая цокот копыт лошадей.

— Кажется, будто они сами знают дорогу, — заметила я.

— О, конечно. Они проделывали этот путь столько раз, именно эти две лошадки всегда нас возят.

Мне показалось, что Робер немного нервничает. Ему с трудом удавалось вести спокойный разговор.

Было далеко за полдень, когда мы добрались. Мы проехали по дороге, обсаженной деревьями, почти полмили, прежде чем увидели дом. Название очень подходило ему, потому что он действительно был серым, но зеленая листва покрывала его стены и несколько скрадывала мрачный вид. По обеим сторонам дома возвышались две цилиндрические башни, прозванные «перечницами» — характерная черта французской архитектуры. Перед домом было несколько каменных ступеней, ведущих на террасу, которая придавала дому уютный вид и смягчала эффект грубого серого камня.

Когда мы подъехали, появились два грума. Робер вышел из кареты и помог мне.

Один из грумов спросил, как прошло путешествие.

— Спасибо, хорошо, — сказал Робер. — Это мадемуазель Тремастон. Подыщи ей лошадь для прогулок, пока она будет здесь.

Мучительное чувство потери вновь охватило меня, когда я вспомнила уроки верховой езды с Родериком. Я вдруг страстно захотела вернуться в Леверсон-Мейнор. Я поняла, что никогда не забуду прошлого. Почему я решила, что смогу забыть, просто уехав?

Робер в это время говорил:

— Я хочу показать тебе наши деревни. Они покажутся тебе интересными. Они очень отличаются от английских.

— С удовольствием!

Он взял меня за руку, и мы поднялись по ступеням террасы.

Я вошла в холл, заканчивающийся лестницей, у подножия которой стояла женщина. Она подошла ко мне, и я сразу поняла, что это — мадам дю Каррон. Анжель, потому что она была похожа на Робера, и не стоило труда догадаться, что это его сестра.

— С приездом, мадемуазель Тремастон. — Она говорила по-английски с французским акцентом. — Рада вашему приезду.

Она пожала мне руку, и я подумала: «Как она не похожа на леди Констанс. — И тут же укорила себя. — Я должна перестать оглядываться назад».

— Я рада, что я здесь, — сказала я.

— Как прошло путешествие? — спросила Анжель. — Ла-Манш может быть чудовищем.

— На этот раз он был доброжелательным чудовищем, — ответила я, — нам повезло.

— Но это длинное путешествие. Чего вы желаете сейчас?

Я ответила, что предпочту подняться в свою комнату и умыться.

— Так будет лучше. Берта! — позвала она.

Берта, должно быть, вертелась поблизости, потому что появилась мгновенно.

— Это Берта. Она будет прислуживать вам. Берта, принесите горячую воду для мадемуазель.

— Непременно, мадам. — Берта улыбнулась мне и исчезла.

— Сюда, пожалуйста, — сказала Анжель. — Когда вы будете готовы, мы сможем поговорить. Мы должны узнать друг друга, не так ли? Если мой английский позволит нам это. Возможно, вы немного знаете французский?

— Немного, но, думаю, ваш английский более надежный.

Она засмеялась, и я почувствовала, что мы поладим.

Меня проводили в комнату. Она казалась темной, пока Анжель не открыла ставни. Свет заполнил комнату, и я увидела, какая она прелестная. Ковер и занавеси были бледно-розового оттенка, мебель — изящная, и я будто бы оказалась в прошлом, поскольку здесь царила элегантная атмосфера восемнадцатого столетия. На одной из стен висел изящный гобелен — очаровательная репродукция фрагонаровской «Девушки на качелях».

Я распаковала вещи, и пока приняла ванну и переоделась в шелковое голубое платье, прошел почти час. Я села у окна и смотрела на лужайку и дальше, на небольшую рощицу. Видимо, поместье было обширным.

Раздался стук в дверь. Вошла Анжель.

— Я не поторопила вас?

— Нет, нет, я готова.

— Тогда прошу, идемте.

Робер ждал нас, а с ним и молодая девушка, как я догадалась, Мари-Кристин.

Робер спросил:

— Надеюсь, тебе понравилась комната?

— Она очаровательна, — ответила я и повернулась к девушке.

— Это Мари-Кристин, — представил Робер.

— Здравствуйте, — сказала она по-английски и сделала реверанс, который показался мне прелестным.

— Очень рада познакомиться с вами, — ответила я.

Она смотрела на меня пристальным взглядом.

— Я полагаю, — сказал Робер, — Мари-Кристин достаточно практиковалась в английском, чтобы приветствовать тебя на твоем родном языке.

— Очень приятно, — ответила я.

Она продолжала наблюдать за мной, и я почувствовала себя неловко от столь внимательного изучения.

— Обед подан, — сказал Робер. — Уверен, что ты проголодалась, и я тоже.

— Сегодня мы обедаем в малой столовой, — сказала Анжель. — Нас только четверо, и там будет удобнее.

Столовая оказалась не такой уж маленькой и была обставлена очень элегантно. Робер сел на одном конце стола, Анжель — на другом, я — по правую руку Робера, Мари-Кристин — по левую. Прислуживало за столом двое слуг. Робер говорил, что домочадцев мало, но, похоже, штат слуг был многочисленный.

Пока мы ели, Анжель спросила о моем доме в Лондоне. Я сказала, что у меня теперь нет дома в Лондоне, а Робер посмотрел на меня укоризненно.

— В последнее время я жила с друзьями в деревне. Я действительно не знаю, что мне делать дальше.

— Тяжелая утрата, конечно, — сказала Анжель, — я вам сочувствую.

Воцарилось молчание. Я нарушила его, обратясь к Мари-Кристин:

— У вас есть гувернантка?

— О, да. Мадемуазель Дюпон. — Она сделала легкую гримасу, как бы показывая, что мадемуазель Дюпон несколько сурова.

Я улыбнулась.

— Она учит вас английскому?

— О, да. Но она говорит не так хорошо, как вы.

Все засмеялись.

— Ну, что ж, возможно, вы усовершенствуете английский язык, пока я здесь.

— Мне бы очень хотелось.

— Мари-Кристин хочет во всем быть первой, — сказала Анжель снисходительно.

— Вы любите верховую езду? — спросила меня Мари-Кристин.

— Да, люблю. Я научилась не так давно.

— Я буду брать вас с собой, — пообещала она. — Я очень опытный наездник.

Робер явно был доволен, что я поладила с его семьей. А я чувствовала себя удобно, потому что они все, казалось, полны решимости сделать меня здесь счастливой. В тот вечер, вернувшись в элегантную обстановку моей комнаты восемнадцатого века, я поняла, что поступила разумно, приехав сюда.

На следующее утро Берта принесла мне горячую воду в половине восьмого и сказала, что вернется с легким завтраком. Это означало, что все завтракают в своих спальнях. Я быстро расправилась с поджаренным хлебом и чашкой кофе с молоком, которые принесла Берта, и старалась угадать, какие испытания ждут меня в течение дня.

Отыскав лестницу, ведущую в холл, я спустилась в сад. Воздух был свеж и полон цветочных ароматов. Я направилась к водоему в центре лужайки, посреди которого две нимфы обвивали друг друга руками.

— Доброе утро, — идя мне навстречу, сказал Робер. — Надеюсь, ты хорошо спала?

— Прекрасно. Моя комната такая красивая. Я чувствую себя в ней мадам Помпадур.

— О, ты преувеличиваешь. Но нам действительно хочется, чтобы ты чувствовала себя в нашем доме уютно. Анжель собирается показать тебе дом.

— Как интересно!

— После полудня ты обещала покататься на лошади с Мари-Кристин.

— Мне она очень понравилась, — призналась я.

— Иногда с ней трудно. Анжель многое ей прощает, ведь девочка потеряла мать и растет среди стариков… А ее гувернантка похожа на дракона, честное слово. Однако пойдем на конюшню. Я хочу выбрать для тебя подходящую лошадку.

Пройдя через сад, мы очутились в конюшне. Жак был уже там. Робер заговорил с ним о лошади. У Жака все было готово. Он выбрал небольшую гнедую кобылу, имя которой ей очень подходило — Марро. Она была послушной и не взбрыкивала. Марро нравились спокойные наездники, а потому на нее можно положиться. Такую характеристику ей выдал Жак.

— Кажется, это именно то, что тебе надо, Ноэль, — сказал Робер. — По крайней мере, для начала.

На обратном пути к дому мы встретили Анжель, которая разыскивала меня.

— Я хочу показать Ноэль дом, — сказала она, — в таких старых домах можно столкнуться с непредвиденным, например заблудиться.

Робер перепоручил меня Анжель, и мы начали обзор дома. Она объяснила, что, как и в большинстве старых домов, в их доме были сделаны изменения.

— В этом холле в центре когда-то находился очаг. Место выбрано разумно, чтобы люди могли сидеть вокруг него.

— Но это место также и опасно, — сказала я.

— Как все, что связано с огнем. Видите, дым выходил через отверстие в потолке. Конечно, крыша с тех пор уже столько раз переделывалась, что от отверстия почти не осталось следа. Но на полу следы еще видны.

— Да, вижу. Зал производит большое впечатление, — сказала я.

— Там дальше кухни. Мы их пропустим.

Мы поднялись по лестнице, и она повела меня по анфиладе комнат, обставленных в том же стиле, что и моя. В большинстве из них ставни были закрыты.

Мы поднялись по ступеням и оказались в галерее, на стенах которой висело несколько портретов. Мы остановились перед ними, и Анжель показала портреты членов семьи, среди них Робера и свой.

— Это мой муж, — сказала она, — а вот Жерар.

Я задержалась у портрета Жерара, он меня интересовал, поскольку Жерар был жив и я могла встретиться с ним.

На портрете он был изображен в темном костюме с белым галстуком. Его волосы казались почти черными на фоне бледного лица. У него были темно-синие глаза, и он очень напоминал Мари-Кристин. Естественно, что между ними было сходство. А если она не его дочь? В его глазах видна была та же тревога, которую я заметила и в глазах девочки.

Анжель сказала:

— Вы находите моего сына интересным?

— Да, но он выглядит здесь несчастным.

— Было ошибкой писать его портрет в то время, но была уже договоренность, вы понимаете? Портрет писал Аристид Лонжер. Вы знаете это имя?

— Нет.

— Он — один из наших модных художников. О, да, было ошибкой писать его вскоре после…

— После чего?

— Он только что потерял свою молодую жену… Эта лестница ведет в северную башню, — сказала она, когда мы оказались перед винтовой лестницей. — Там живет Жерар, когда приезжает в Серый дом. Там северное освещение. Ему это нравится. Оно идеально для его работы.

— Можно пройти туда?

— Ну, конечно.

Мы поднялись к двери в конце лестницы. Она открыла ее, и мы оказались в большой комнате с несколькими окнами. В углу стоял мольберт, несколько холстов были сложены у стены.

— В основном Жерар работает в Париже, — сказала Анжель, — поэтому он здесь редко бывает. Но это его башня. У него здесь спальня, еще несколько комнат. Мы зовем северную башню его студией.

— Должно быть, вы очень скучаете о нем, коль скоро он большую часть времени проводит в Париже?

Она пожала плечами:

— Так лучше для него. У него там друзья-художники, а здесь его преследуют воспоминания…

— Его жена была очень молода, когда умерла?

Она кивнула.

— Они поженились очень молодыми. Жерару сейчас тридцать два года. Уже три года, как она умерла. Жерару исполнилось двадцать, когда родилась Мари-Кристин. Он был слишком молод. Ни мой муж Анри, ни я не хотели этого, но…

Она сделала характерный и уже знакомый мне жест.

— Теперь у него есть работа. Своя жизнь в Париже. Так лучше. Приезжать сюда ему трудно, ведь все произошло здесь.

Я обратила внимание на портрет. Я догадалась, кто на нем изображен еще до того, как спросила об этом. Она была очень хороша, отличаясь какой-то дикой, цыганской красотой. Ее волосы были темно-рыжего цвета, глаза — блестящие, карие. Очертания губ говорили о своенравном, капризном характере, а в глазах светилось озорство. Она была очень привлекательна.

— Это Марианна, жена Жерара. Мать Мари-Кристин, — сказала Анжель.

— Она очень красивая, — заметила я.

— Да, — спокойно согласилась Анжель.

Меня интересовало, как она умерла. Я чувствовала, что ее смерть сопряжена с какой-то тайной, но об этом я пока не могла спросить. Мне показалось, что Анжель была недовольна, что привела меня в северную башню.

Осмотр дома продолжался. В западной башне располагалась классная комната.

— Не будем прерывать урока Мари-Кристин, — сказала Анжель, — хотя вряд ли Мари-Кристин стала бы возражать.

Во время осмотра Анжель вновь упомянула имя Жерара. Она сказала:

— Думаю, однажды он вернется сюда и останется здесь жить. Ведь дом перейдет ему по наследству. Возможно, он еще женится. Я все еще надеюсь.

Прогулка верхом с Мари-Кристин в тот день стала началом нашей дружбы. Мне удалось получить кое-какую информацию. Она рассказала, что ездит верхом с двухлетнего возраста и первой ее лошадью был пони.

Я ей сообщила, что, живя в Лондоне, не училась верховой езде и села на лошадь только тогда, когда оказалась в деревне, а это случилось не так давно.

— Вас кто-нибудь учил?

Невыразимое отчаяние охватило меня от этих слов. Я так ясно представила Родерика, держащего поводья и уговаривающего меня сесть на лошадь.

Мари-Кристин быстро уловила смену моего настроения.

— Кто учил вас? — спросила она.

— Друг из того дома, где я жила.

— Вы будете кататься с другом, когда вернетесь домой?

— Нет… Теперь нет.

Она задумалась, подыскивая слова.

— Я бы хотела научиться говорить свободно. Когда все время подыскиваешь слова, не можешь выразить все, что хочешь. Знаете, я буду учить вас французскому, а вы меня — английскому, — предложила девочка. Ее глаза сияли. — Давайте начнем прямо сегодня.

— Согласна.

— Я ненавижу ждать. Начнем сейчас.

Итак, мы провели день, устраивая друг другу небольшие тесты и поправляя друг друга, когда необходимо. Это было довольно занимательно.

Проведенный с Мари-Кристин день был самым приятным за то время, что прошло с тех пор, как Чарли произнес слова, разбившие мое счастье.


Я проводила с Мари-Кристин все дни. Она удивительно быстро все схватывала, и через неделю или две ее успехи в английском были значительными. Мой французский прогрессировал медленнее, но дружба между нами росла.

Меня познакомили с мадемуазель Дюпон. Средних лет, полностью поглощенная своей профессией, она ко мне отнеслась с уважением и была довольна, что я помогаю Мари-Кристин совершенствовать английский.

Робер и Анжель были рады нашей дружбе, и я думаю, Робер укрепился в мысли, что принял правильное решение привезти меня во Францию.

Я удивлялась, как быстро летит время. Мари-Кристин решила стать, как она говорила, моей покровительницей. Она показала мне городок Вильмер, где мы посидели в кафе, уплетая великолепные пирожные. Она представила меня мадам Лебран — хозяйке кафе, крупной и темноволосой даме, которая сидела за кассой и алчно подсчитывала франки, познакомила с ее невысоким кротким мужем, который пек пирожные, и с Лилли, официанткой, любовник которой был моряком. Я обнаружила, что могу опять смеяться, когда мы прогуливались вдоль прилавков в базарный день, который устраивали каждый четверг в Вильмере. Я выискивала покупки и чувствовала себя победительницей, когда делала их. Мари-Кристин знала множество людей. Они приветствовали ее, когда мы проходили мимо. Мари-Кристин сказала мне, что все они очень интересуются «мадемуазель англичанкой».

Я была удивлена, что могу представлять интерес для этих людей, но когда я наблюдала, как жены и мужья болтают и смеются, меня вновь охватывала глубокая меланхолия. Ведь это были проявления тех отношений, которые мне никогда не придется узнать. Но все-таки случались моменты, когда я испытывала удовольствие, как бы мимолетно оно ни было.

Я связывала это прежде всего с Мари-Кристин. Совместные чтения, прогулки, ее явный интерес ко мне служили мне огромной поддержкой.

Я говорила без конца. Она постоянно задавала вопросы. Она хотела все знать о моей жизни и проявляла большой интерес к рассказам о театральных кругах.

— Мадемуазель Дюпон говорит, что мне полезно узнать об английском театре. Она говорит, что ваш Шекспир — величайший драматург. Он, должно быть, действительно такой, поскольку обычно мадемуазель Дюпон думает, что французские писатели самые лучшие.

— Театральный мир, который я знаю, далеко не тот, который мог бы завоевать одобрение мадемуазель Дюпон.

— Расскажите мне о нем.

Я рассказывала о «Графине Мауд» и «Леди Лавендер», о песнях, танцах, туалетах, премьерах, о перебранках с Долли. Эти рассказы ее завораживали.

— Я люблю вашу маму! — кричала она. — А она умерла!

У меня был портрет мамы, который я повсюду возила с собой, я показала его Мари-Кристин.

— Она хорошенькая, — сказала она. — Вы на нее не похожи.

Я рассмеялась.

— Благодарю покорно. Но дело в том, что никто не может сравниться с ней.

— У нас обеих красивые мамы, у вас и у меня. Не просто красивые, а красавицы из красавиц.

Я молчала, думая о Дезире, сияющей после премьеры, беспрестанно говорящей о провалах, которые превращались в катастрофы, о мужчине из первого ряда партера, который ждал у выхода из театра, в то время как она ускользала через черный ход. Воспоминания, воспоминания, никуда от них не деться…

— Вам стало грустно при мысли о маме, не так ли? — спросила Мари-Кристин.

— Да, ее больше нет.

— Я знаю. И моей тоже. Расскажите, как умерла ваша мама?

— Она болела. Не очень серьезно, просто что-то съела. Доктора думали, что это было какое-то растение, которое росло в нашем саду.

— Ядовитое?

— Да. Оно называется молочай. Если выдавить его сок на руку и попробовать, то заболеешь.

— Какой ужас!

— Именно это и случилось с моей мамой. Она плохо себя почувствовала, а когда встала с постели, то упала. Ударилась головой об острый угол, и это оказалось смертельно.

— Как странно, ведь моя мама умерла потому, что упала с лошади. Почти как ваша мама, правда? Они обе упали. Обе были молодыми. Обе были красивые. Возможно, поэтому мы и стали друзьями.

— Я думаю, не только поэтому, Мари-Кристин.

— Вы все еще много думаете о маме, ведь так?

— Да.

— И я тоже о своей. Я думаю о ней и еще много думаю о том, как она умерла.

— Мари-Кристин, мы должны постараться забыть.

— Как можно заставить себя забыть?

— Я думаю, надо смотреть вперед и пытаться забыть прошлое. Перестать думать об этом.

— Да, но как?

Это был разумный вопрос. Как забывают?


Я гостила в Сером доме уже четыре недели, но не испытывала желания покидать его. Я начинала сознавать, что понять Мари-Кристин не так-то просто. Настроение ее было переменчивым: то в какой-то момент она оживлялась, то вдруг впадала в меланхолию. Это интриговало меня. С самого начала нашего знакомства я чувствовала, что временами ее тревожит какая-то тайна.

Однажды я спросила:

— Мари-Кристин, что у тебя на уме?

Она сделала вид, что не понимает, услышав вопрос, на который ей не хотелось отвечать.

Она нахмурилась:

— На уме? Что это значит?

— Я имею в виду, что тебя беспокоит?

— Беспокоит? Видите ли, мадемуазель Дюпон говорит, что мои познания в математике ужасны.

Она произнесла «ужасны» по-французски, как бы подчеркивая значение этого слова.

Я улыбнулась.

— Мне кажется, есть что-то более важное, чем математика.

— Математика очень важный предмет, так говорит мадемуазель Дюпон.

— Мари-Кристин, по-моему, что-то терзает тебя, о чем ты, возможно, хочешь поговорить?

— Вы ошибаетесь, — ответила она твердо, — а что до этой глупой математики, Бог с ней.

Мне все-таки хотелось знать. Но я ее понимала. Разве у меня самой не было тайных переживаний, которые я не стала бы обсуждать ни с кем?

Однажды она сказала:

— Я собираюсь пригласить вас навестить мою тетушку Кандис.

Я была удивлена, потому что никогда не слышала, чтобы Робер или Анжель упоминали о ней.

— Она — сестра моей мамы, — сказала она, когда мы после скачки пустили наших лошадей шагом.

— Она живет неподалеку?

— Да, недалеко. Около получаса езды. Моя мама и она — сестры-близнецы.

— Она редко посещает Серый дом, ведь так?

— Так. Бабушка Анжель звала ее. И дедушка Робер тоже. Потом они привыкли. Больше ее не приглашают. Ей действительно не хочется приезжать. Думаю, потому, что это ей напоминает о смерти мамы, а она хочет все забыть.

Мы подъехали к ручью.

— Мельница уже недалеко, — сказала Мари-Кристин.

— Мельница?

— Так называется дом — «Мельница на перекрестке». Он действительно стоит на перекрестке. Отсюда и его название. Теперь там уже нет мельницы. Мой прадедушка был мельником.

— Что-то я плохо понимаю. Будет лучше, если ты мне немного расскажешь об этом месте и о людях, к которым ты меня везешь.

— Я же сказала, мы едем навестить мою тетушку Кандис, а она живет в доме, который был когда-то мельницей, стоявшей на перекрестке дорог.

— Это я поняла, но…

— Ну, мой прадедушка был мельником, а дедушка заработал кучу денег на бирже или еще где-то и сказал, что не собирается всю жизнь оставаться мельником. Поэтому он закрыл мельницу и стал знатным человеком. Но он опозорил себя, женившись на цыганке. У них родились две дочери — Кандис и Марианна. Марианна была самая красивая женщина на свете. Она уехала в Париж и стала натурщицей. Она вышла замуж за моего папу и родилась я, а когда мне было девять лет, она умерла. Тетя Кандис живет в старом доме с Нуну.

— С кем?

— Со старой няней, конечно. Нуну никогда не покинет Кандис.

— А Кандис… Она не вышла замуж?

— Нет. Она и старая Нуну живут вдвоем. Я не думаю, что они когда-нибудь забудут Марианну.

— Очень странно, что они не навещают вас.

— Ничего странного. Вы это поймете, когда их узнаете. Кандис не была у нас три года.

— С тех пор, как умерла ее сестра?

— Правильно. Поехали. Я покажу место, где упала моя мама. Это гиблое место. Одного человека лошадь сбросила почти на том же месте, где умерла мама. Это место называют «чертов угол». Говорят, это происходит потому, что люди скачут галопом через поле и неожиданно оказываются на перекрестке, поэтому вынуждены резко останавливаться. Смотрите. Это здесь.

Она внезапно остановилась, я тоже. Мы смотрели на поле, покрытое травой. Перекресток находился у ручья, который мог быть притоком протекавшей поблизости реки. Там стоял дом мельника. Дом возвышался над местностью, а за домом стояли, как мне показалось, амбары.

На воротах было написано «Мельница на перекрестке».

— Твоя тетя ждет нас?

— О, нет. Мы просто нанесем визит.

— Но, может быть, она не хочет меня видеть?

— О, она захочет. И она будет рада видеть меня. И Нуну тоже будет рада.

Она спрыгнула с лошади. Я последовала ее примеру. Мы привязали лошадей к столбу ворот и пошли по заросшей травой дороге.

Мари-Кристин взяла дверной молоток и стукнула по двери. Раздался громкий удар. Тишина. Я чувствовала себя неудобно. Нас не ждали. С чего это Мари-Кристин пришло в голову навестить свою тетю?

Я с облегчением подумала, что дома никого нет, но дверь открылась и в проеме показалось лицо. На нас смотрела седая женщина лет, должно быть, семидесяти.

— О, Нуну, — сказала Мари-Кристин, — я пришла навестить вас. А это мадемуазель Тремастон, которая приехала из Англии.

— Из Англии? — Старая женщина разглядывала меня подозрительно, а Мари-Кристин продолжала:

— Двоюродный дедушка Робер был другом ее мамы, известной актрисы.

Дверь широко открылась, и мы с Мари-Кристин вошли в темный холл.

— Тетя Кандис дома? — спросила Мари-Кристин.

— Нет, она вышла.

— Когда она вернется?

— Не знаю.

— Тогда мы побеседуем с тобой, Нуну. Как поживаешь?

— Ревматизм замучил. Думаю, будет лучше, если мы пройдем в мою комнату.

— Что ж, пошли. Возможно, тетя Кандис скоро вернется.

Мы поднялись по ступенькам и вошли в открытую Нуну дверь. Нуну пригласила нас сесть.

— Ну, Мари-Кристин, — сказала она, — давненько ты не была у нас. Ты должна приезжать чаще. Ты же знаешь, что мадемуазель Кандис не желает ездить в Серый дом.

— Я показываю мадемуазель Тремастон наши окрестности, интересные места, людей и все прочее. Ты и тетя Кандис — часть моей программы.

— Как вам здесь нравится, мадемуазель?

— Я нахожу, что здесь очень интересно.

— Далекий путь вы проделали из Англии. Я отсюда никуда не выезжала с тех пор, как родились Марианна и Кандис. Давненько это было. Их мама умерла после родов, и кто-то должен был присматривать за детьми.

Она заметила мой взгляд и сказала, почти извиняясь:

— Привязываешься к детям, за которыми ухаживаешь. Я была нянькой их отца. Я смотрела за ним как за собственным сыном. Его мать и то меньше о нем беспокоилась. Он рос послушным мальчиком. Позднее у него обнаружились редкие способности делать деньги. Мельница ему не подходила. Он всегда заботился обо мне. «Ты не должна нуждаться, пока я жив», — говаривал он. Затем он женился на этой цыганке. Это он-то, который всегда отличался умом… Уехал и женился! А потом остался с двумя малютками. Ей нельзя было рожать детей. Кто-то может, кто-то нет. Он сказал мне: «Нуну, ты должна вернуться». И я вернулась.

— Мне кажется, что именно здесь вы и хотели бы жить, — заметила я.

— Надеюсь, вам понравится у нас. — Она вытерла глаза, в которых стояли слезы. — Вы должны простить меня, — продолжала она. — Иногда я не могу сдерживаться. Горько терять тех, кто так дорог.

— Я знаю, — сказала я.

В разгар нашей беседы вернулась Кандис.

Мы услышали, как она вошла, и Мари-Кристин вскочила со стула.

— Тетя Кандис, я здесь, с Нуну. Я привезла мадемуазель Тремастон повидать тебя!

Кандис вошла в комнату. Она была высокая, стройная и симпатичная и очень напомнила мне портрет ее сестры, который я видела. Цвет ее волос был тот же, что и у женщины на портрете, но более приглушенный, глаза были серьезными, в них полностью отсутствовало озорное выражение, которое делало ее сестру такой привлекательной. Короче, она была бледной тенью своей сестры.

Она казалась очень сдержанной и быстро оправилась от удивления, увидев Мари-Кристин и гостью.

Меня представили.

— Я слышала, что вы живете в Сером доме, — сказала она, — в деревне быстро распространяются новости. Мари-Кристин заботится о вас, как я вижу.

— Мы большие друзья, — объявила Мари-Кристин, — я учу мадемуазель Тремастон французскому, а она меня — английскому.

— Очень полезное занятие. Вы познакомились с месье Буше в Лондоне, верно?

— Да, он был другом моей матери.

— Ее мама была известной актрисой, — заметила Мари-Кристин.

— Я слышала, — сказала Кандис. — Как вам нравится во Франции? Здесь совсем не так, как в Англии, я думаю?

— Да, вы правы, и мне очень нравится.

— Серый дом интересный дом, не так ли?

— Очень.

— Вы уже были в Париже?

— Нет, еще нет.

— Вы, конечно, поедете туда?

— Надеюсь, скоро. Мы собираемся за покупками, и я надеюсь увидеть студию отца Мари-Кристин.

Выражение ее лица заметно ожесточилось. Похоже, она к нему небезразлична и не может скрыть своих чувств при упоминании его имени.

Она сказала:

— Париж очень интересный город.

— Я с удовольствием съезжу туда.

— Вы собираетесь долго пробыть во Франции?

— Она останется надолго, — вмешалась Мари-Кристин. — Дедушка Робер говорит, что она должна считать Серый дом своим домом.

Я сказала:

— Мои планы еще не ясны.

— Потому что ее мама умерла, — вставила Мари-Кристин.

— Сочувствую вам, — сказала Кандис. — Смерть может быть… опустошающей.

Я подумала: память о Марианне преследует этот дом. Кандис чувствует это не меньше, чем Нуну.

Кандис показала мне дом, и мы мило провели время, непринужденно болтая.

— Вы должны приехать снова, — сказала на прощание Кандис.

Мари-Кристин удовлетворенно улыбалась, когда мы сели на лошадей и поехали обратно.

— Ну, вот, — сказала она, — вы познакомились с тетей Кандис и Нуну.

— Она, кажется, не стремится встречаться с вашей семьей? — осторожно спросила я.

— Это потому, что она обвиняет папу в смерти моей мамы.

— Обвиняет твоего папу? Я думала, это был несчастный случай.

— Все равно, она винит его. Я знаю это. Поэтому она не приезжает в Серый дом.

Это был интересный и необычный день.


Я упомянула о своем визите Анжель. Она была поражена.

— Мари-Кристин возила вас туда? Поистине, она может быть иногда несносна. С Кандис мы почти не поддерживаем контактов. Она, похоже, не желает нас видеть. Может быть, потому что воспоминания слишком болезненны. Мы никогда не были очень близки, но Марианна постоянно бывала на мельнице у сестры и няни.

— Вероятно, это был ужасный удар для них.

— Вы виделись с няней, не так ли? Она души не чаяла в девочках. Я думаю, что для нее это действительно был шок. Одна из наших служанок дружна с их экономкой, Луизой Грилльон, и иногда до нас доходят кое-какие слухи. Старая няня была очень преданна Марианне, а со времени ее смерти изменилась. Так говорит Луиза Грилльон. Жерар поступил глупо, женившись на Марианне. Мы все пришли в замешательство, но он был просто опьянен. Натурщица! Что ж, возможно, она действительно была очень привлекательна.

— Это видно по ее портрету.

— Ее писали несколько художников. Ее портреты есть в нескольких галереях. Самый известный из них был сделан норвежцем, а может быть, шведом, в общем, скандинавом — Ларсом Петерсеном. Бедный Жерар! Думаю, это его немного раздражало. Естественно, он думал, что его портрет написан более мастерски.

— Вы, должно быть, хорошо знали ее.

— Не могу этого сказать. Они с Жераром проводили большую часть времени в Париже.

— А Мари-Кристин жила здесь?

— Да. Ребенку здесь было лучше. Я забочусь о ней всю ее жизнь. Марианна была не очень хорошей матерью. Временами была чересчур нежной, а затем вовсе забывала о ребенке.

— Вот как?

— С самого начала все было не так. Даже когда Марианна бывала здесь, она большую часть времени проводила на мельнице, а не в нашем доме. Она была очень близка с сестрой, и, конечно же, няня поощряла ее поездки туда. — Анжель пожала плечами. — Что ж, теперь все в прошлом.

— И ваш сын проводит в Париже большую часть времени.

— Так было всегда. Искусство — его жизнь. Оно целиком поглощает его. Нам хотелось, чтобы он занялся банковскими делами с Робером или юриспруденцией, как его отец, или в конце концов поместьем. Но он знал, что хочет заниматься живописью, будучи еще ребенком. Мари-Кристин не следовало устраивать ваш визит таким образом.

— Думаю, идея пришла ей в голову неожиданно.

— Слишком много идей ей приходит таким образом.

— Что ж, они были очень приветливы и пригласили нас навестить их еще.

Анжель повела плечами в своей обычной манере, как бы смиряясь с судьбой, а я подумала, что она, должно быть, очень расстроена тем, что я посетила Мельницу на перекрестке.

Через несколько дней она предложила, чтобы мы наконец отправились в Париж.

— У Робера есть небольшой дом на Рю де Мерле, — сказала она, — там живут консьерж и его жена. Они следят за домом во время его длительных отлучек и заботятся о Робере, когда он останавливается там.

Я немедленно начала приготовления к отъезду.

Портрет

Я была очарована Парижем — городом садов и мостов, темных аллей и широких бульваров; казалось, что в его древних строениях и памятниках заключена вся его бурная история.

Мне хотелось увидеть все, а Робер и Анжель были горды и счастливы, что могут мне это показать.

Мы много бродили по городу. Для того, чтобы увидеть Париж, нужно ходить по нему пешком. Мы побывали в Лувре, сидели в садах Тюильри, провели несколько часов в «Чреве Парижа», гуляли по самому старому парижскому мосту — Понт Неф и украшения на его парапетах показались мне одновременно и восхитительными и отталкивающими.

Было совершенно очевидно, что Робер гордится своим городом и ему нравится быть моим гидом. Я замечала, что он счастлив, видя на моем лице восторг, который был абсолютно неподдельным. Меня всегда завораживали большие города. Наверно, потому, что я родилась и выросла в одном из самых больших городов мира. Я любила Лондон, но мое желание вернуться туда сдерживали неотступные воспоминания. Парижем же я могла наслаждаться безоговорочно — от Монмартра до Рю де Риволи, от Монпарнаса до Латинского квартала. Я просто упивалась им.

Мари-Кристин почти все время проводила со мной. У нее начал проявляться новый интерес к городу.

Она говорила:

— Я все это видела и раньше, но с тобой все выглядит как-то по-новому.

Наконец, наступил день, когда мы поехали навестить Жерара.

Как я и предполагала, он жил в Латинском квартале. Когда мы отправились туда, я была по-настоящему взволнована. Я ожидала возможности побывать у него уже давно и недоумевала, почему эта встреча уже два раза откладывалась.

Мы должны были прибыть к нему в три часа.

Я обратила внимание, что Робер и Анжель находились в каком-то напряжении. Мари-Кристин тоже изменилась. Она держалась несколько отчужденно. Мне было непонятно, почему предстоящий визит к Жерару так повлиял на них.

Мы отправились в путь по бульвару Сен-Жермен, мимо одноименной церкви.

Мастерская Жерара располагалась в верхнем этаже высокого здания. Пришлось долго взбираться по лестнице, пока мы добрались до двери с табличкой «Жерар дю Каррон».

Робер постучал, и дверь открыл сам Жерар. Я сразу узнала его по портрету, который видела в галерее.

Он воскликнул:

— Моя матушка, мой дядя и моя дочурка! — Он обернулся ко мне и, улыбнувшись, продолжал по-английски: — А вы, очевидно, мадемуазель Тремастон. Добро пожаловать в мою мастерскую.

Он провел нас в большую комнату. В ней было несколько больших окон, включая веерообразное окно в наклонном потолке. Мебель состояла из кушетки, которая ночью, очевидно, служила постелью, нескольких стульев и стола, на котором лежали тюбики с краской и кисти; в комнате было также два мольберта, а у стены стояли холсты в подрамниках. Это была комната художников. Застекленные двери вели на балкон, откуда открывался прекрасный вид на Париж.

— Как хорошо, что вы зашли ко мне, — сказал Жерар.

— Мы хотели прийти раньше, — сказала Анжель, — но подумали, что ты, наверное, занят. Как ты поживаешь, Жерар?

— У меня все в порядке, а тебя мне и спрашивать не надо. Ты выглядишь блестяще. А как моя дочурка?

— Занимаюсь английским, — ответила Мари-Кристин. — И уже неплохо говорю. Со мной занимается Ноэль — мадемуазель Тремастон. А я учу ее французскому. И мы обе уже сделали большие успехи.

— Очень рад это слышать, — сказал Жерар. — Благодарю вас, мадемуазель Тремастон, за то, что вы обучаете мою дочку.

Я улыбнулась.

— Это полезно обеим.

— Я вижу, вы преуспели во французском. Вы говорите очень мило.

— Но с явным английским акцентом, — заметила я.

— Ну, в этом-то как раз и состоит очарование. А теперь, моя дорогая семейка, предлагаю перекусить. Как насчет кофе?

— Я приготовлю, — сказала Анжель.

— Дорогая мамочка, я вовсе не такой уж беспомощный, каким ты меня считаешь, но, наверное, мне все-таки лучше остаться с гостями. Поэтому будет отлично, если кофе приготовишь ты.

Анжель вышла в дверь, которая, по-видимому, вела на кухню. Мы с Робером устроились на стульях, а Мари-Кристин расположилась на кушетке.

— Это настоящая мастерская художника, — обратилась ко мне Мари-Кристин. — В Париже таких очень много.

— Не так уж много, детка, — сказал Жерар. — Хотя есть несколько. Я думаю, мне очень повезло, что я приобрел эту студию. — Он повернулся ко мне. — Она просто идеальна. Великолепное освещение и захватывающий вид на Париж, не правда ли, мадемуазель Тремастон?

— Совершенно согласна с вами, — ответила я.

— Отсюда открывается прекрасный вид на весь город. Должен вам сказать, что многочисленные художники, живущие в этом городе, много бы отдали, чтобы иметь такую мастерскую.

— Здесь живут и другие художники, — сказала мне Мари-Кристин.

— Художников очень много, — улыбнулся Жерар. — Ведь это Латинский квартал, а Париж, как вы знаете, — центр искусств. И художники собираются именно здесь. Днем и ночью они толпятся в кафе и рассказывают о великих произведениях, которые собираются создать… увы, как правило, только собираются.

— Но когда-нибудь они заговорят о великих произведениях, которые создали, — сказала я.

— Тогда они будут уже слишком знаменитыми, чтобы жить в этом квартале или посещать такие кафе. А здесь по-прежнему будут говорить о еще не написанных шедеврах.

Мы заговорили о моем путешествии по Парижу.

— Для Ноэль это все так ново, — сказал Робер. — Мне доставляло истинное наслаждение показывать ей достопримечательности.

— Это замечательно, — сказала я.

— Надеюсь, ты покажешь Ноэль свои работы, — сказал Робер. — Уверен, что она хочет их посмотреть.

— В самом деле? — спросил Жерар, взглянув на меня.

— Конечно, хочу.

— Не ждите чего-нибудь необыкновенного, вроде Леонардо, Рембрандта, Рейнольдса, Фрагонара или Буше.

— Я полагаю, у вас свой собственный стиль.

— Благодарю вас. Признайтесь, вы из вежливости проявляете интерес к моим работам? Мне не хотелось злоупотреблять вашей любезностью и заставить вас скучать, что вполне может произойти.

— Но я же не знаю, что буду ощущать, пока не увижу ваши работы.

— Знаете, что я сделаю. Я покажу вам несколько картин, и, если замечу следы скуки на вашем лице, мы прекратим это. Согласны?

— По-моему, отлично.

— А эта мадам Гарнье все еще работает у тебя? — спросила Анжель.

— О, да, конечно.

— Пол в кухне довольно грязный. Что же она тогда здесь делает?

— Славная мадам Гарнье. У нее удивительное лицо.

— Ты что, рисовал ее?

— Конечно.

— Выходит, вместо того, чтобы убирать в квартире, она тебе позирует?

Жерар повернулся ко мне.

— Вы говорили, что хотите посмотреть мои картины. Начнем с мадам Гарнье.

Он взял одно из полотен и поставил его на мольберт. Это был портрет женщины — полной, веселой, с решительными складками у рта, в глазах которой светилась алчность.

— Очень похоже, — сказала Анжель.

— Интересный портрет, — заметила я. Жерар внимательно следил за мной. — Кажется, она мне знакома.

— Скажите мне, что вы о ней думаете? — спросил Жерар.

— Она любит пошутить и посмеяться. Знает, чего хочет, и стремится к этому. Хитровата и себе на уме.

Он улыбнулся и кивнул головой.

— Благодарю вас, вы мне сделали очень приятный комплимент.

— Не сомневаюсь, — сказала Анжель, — что мадам Гарнье гораздо больше устраивает сидеть в кресле с дурацкой улыбкой вместо того, чтобы делать работу.

— И это меня вполне устраивает, мама.

— Вы обещали показать и другие свои работы, — напомнила я.

— После того как я услышал ваше мнение об этой картине, я сделаю это с большей охотой.

— Разве вы не уверены в своих работах? — спросила я. — Я всегда считала, что художник должен быть абсолютно уверен в себе. Ведь если это не так, кто же поверит в него?

— Вашими устами говорит сама мудрость! — сказал он с некоторой иронией в голосе. — Вот, смотрите. Это — консьержка. А это натурщица, которая иногда позирует для нас. Традиционный сюжет, не правда ли? Натурщица слишком привыкла позировать и поэтому выглядит здесь не совсем естественно.

Его работы показались мне очень интересными, особенно виды Парижа. Здесь были Лувр и сады Тюильри, уличная сценка и вид Ла Мэзон Гриз с лужайкой и прудом. Я вздрогнула, когда он достал картину, изображающую мельницу.

— Это та самая мельница! — воскликнула я.

— Это старый пейзаж, я написал его несколько лет назад. Но вы все-таки ее узнали.

— Мы ходили туда с Мари-Кристин.

Он повернул полотно к стене и показал мне другую картину, на ней была изображена женщина, стоящая за прилавком на рынке. Она продавала сыр.

— Вы специализируетесь на портретах?

— Да. Меня интересует человеческое лицо. В нем так многое скрыто… Конечно, если сможешь это заметить.

— Значит, когда вы пишете портрет, вы стараетесь показать именно то, что спрятано в душе?

— Если хочешь написать по-настоящему хороший портрет, нужно хотя бы что-то знать о предмете изображения.

— А не кажется ли вам, что люди хотят выглядеть на портретах не такими, какие они есть на самом деле, а такими, какими им хотелось бы быть? — спросила я.

— Именно это обычно и делают модные художники. А я не модный художник.

— Но приукрашенное изображение доставляет удовольствие, какой от этого вред?

— Никакого. Я просто не хочу так писать.

— А я хотела бы, чтобы меня изобразили красивее, чем я есть, — сказала Мари-Кристин.

— Я уверена, что большинство хотят этого же, — добавила Анжель.

— Вы считаете, вам удается раскрыть секреты, которые люди пытаются скрыть? — спросила я.

— Возможно, иногда удается. Но портретист чаще всего обладает богатым воображением и то, что ему не удается раскрыть, он додумывает сам.

— Мне кажется, — сказал Робер, — что, заказывая портрет, надо быть очень осторожным, раз твой характер подвергается такому тщательному анализу.

— По-моему, у вас создалось неправильное представление, — беспечно сказал Жерар. — Я просто говорил об умственных упражнениях художника исключительно для собственного удовольствия. Это абсолютно безвредно.

На стеклянную дверь, ведущую на крышу, упала тень, а затем появилась фигура очень высокого человека, который заглядывал в комнату.

— Добрый день, — сказал он по-французски с сильным акцентом.

— Заходи, — пригласил Жерар, что было совершенно излишне, так как гость уже вошел в комнату.

— О, я, кажется, не вовремя, — сказал он, оглядывая всех присутствующих и улыбаясь.

Это был блондин с необыкновенно яркими голубыми глазами. Он как бы подавлял остальных своим присутствием, но не только из-за своего роста. В нем сразу чувствовалась сильная личность.

— Это Ларс Петерсен, мой сосед, — представил гостя Жерар.

Я уже слышала это имя. Это был художник, который написал портрет Марианны.

Жерар представил ему меня. С остальными, судя по всему, Ларс уже был знаком.

— Очень рад вас всех видеть, — сказал Ларс Петерсен. — Прошу простить меня за то, что я заявился таким образом. Я зашел попросить немного молока. У тебя есть молоко, Жерар? Если бы я знал, что ты принимаешь гостей, я бы выпил свой кофе без молока.

— Мы тоже пьем кофе, — сказала Анжель. — Правда, он, наверно, уже остыл…

— Я люблю кофе в любом виде.

— Вот, пожалуйста, молоко.

— Вы очень любезны.

— Пожалуйста, садитесь, — сказала Анжель, и Ларс сел на кушетку рядом с Мари-Кристин.

Мне показалось, что Жерар остался недоволен тем, что его сосед присоединился к нашей компании. Этот великан, несомненно, производил на всех впечатление. Вскоре он уже завладел беседой, при этом рассказывая в основном о себе: о том, как он был студентом в Осло и как однажды ему в голову пришла мысль стать художником.

— Считается, что жизнь впроголодь в мансарде это непременное условие расцвета великого искусства, — продолжал Ларс Петерсен. — Поэтому мы все живем одним днем, зная, что находимся на пути к славе и богатству, а лишения сегодняшнего дня — это цена, которую нужно заплатить во славу будущего. Когда-нибудь имени Ларса Петерсена и Жерара дю Каррона будут стоять рядом с именем Леонардо да Винчи. Можете не сомневаться. Мы, по крайней мере, твердо верим в это.

Он рассказал нам о том, как приехал в Париж. В течение нескольких лет ему пришлось бороться за существование, он скитался по временным жилищам. А затем ему удалось продать несколько картин. Одна из них имела большой успех, о ней говорили.

После этих слов Жерар изменился в лице. Я поняла, что речь идет о портрете Марианны.

— Стоит только один раз добиться успеха, и тобой уже интересуются, — продолжал Ларс Петерсен. — Мои картины стали покупать. Это была ступень наверх. То, что нужно каждому. Теперь у меня прекрасная квартира, такая же, как эта. Точная копия. А где найдешь что-нибудь более подходящее?

Он рассказывал о своей стране, о величественных фьордах.

— Красивейший ландшафт. Его стоит рисовать, но… — Он пожал плечами и покачал головой: — Публике подавай Лувр или Нотр-Дам, а не дикие ландшафты Норвегии. Да, да, если вы хотите добиться успеха, нужно пройти школу ученичества в Париже. Париж — это магическое слово. Без Парижа великим не станешь.

— Жерар тоже утверждает это, — сказал Робер и взглянул на Анжель. — Думаю, дорогая, нам пора.

— Это было так здорово! — воскликнула Мари-Кристин.

— Но вы ведь живете не очень далеко, — сказал Ларс Петерсен. — Всего лишь в нескольких милях от Парижа?

— Да, — ответил Жерар, — вам следует почаще приезжать в Париж.

— С удовольствием, — отозвалась Мари-Кристин.

— Я так рада была повидать тебя, Жерар, — сказала Анжель. — Приезжай поскорее домой.

— Обязательно.

Жерар взял мою руку.

— Я был очень рад познакомиться с вами. Хорошо, что вы еще побудете во Франции. Мне хотелось бы написать ваш портрет.

Я рассмеялась.

— После ваших рассуждений?

— Есть люди, которых достаточно один раз увидеть, чтобы захотелось написать их. Я чувствую, что вы одна из них.

— Что ж, я польщена, но мне следует быть поосторожней, не так ли?

— Обещаю вам, что процесс будет безболезненным.

— Мы уезжаем послезавтра.

— Но вы ведь живете недалеко отсюда. Вы согласны? Я был бы очень рад этому.

— Можно мне подумать?

— Разумеется, пожалуйста.

— А вы не приедете в Серый дом?

— Я предпочел бы писать портрет здесь. Освещение хорошее и все необходимое под рукой.

— Но тогда мне придется остаться в Париже.

— Всего на неделю или чуть больше. Почему бы и нет? Вы могли бы пожить в нашем доме. Это ведь совсем близко от мастерской.

Я была в восторге. Визит прошел просто замечательно.


Вечером Анжель зашла в мою комнату.

— Мне хотелось бы узнать, что ты думаешь по поводу нашего визита к Жерару, — сказала она.

— Я получила огромное удовольствие. Это было очень интересно.

— Он меня беспокоит. Мне хотелось бы, чтобы он вернулся домой.

— Но он ведь так увлечен живописью.

— Он мог бы заниматься этим и дома.

— Жерар хочет написать мой портрет. — Я украдкой следила за реакцией мадам Анжель.

— Я думаю, он может написать хороший портрет. Некоторые его работы по-настоящему прекрасны, — заметила она бесстрастно.

— Он, наверное, написал много портретов своей жены?

— О, да. Она была его главной моделью. Некоторые из ее портретов просто замечательные. Жаль, что подняли такую шумиху вокруг портрета, написанного Ларсом Петерсеном. Я считаю, что портреты, сделанные Жераром, не хуже. Все зависит от того, что придется по вкусу критикам.

— Он не показал нам ни одного из портретов жены.

— Я думаю, он не хочет возвращаться к прошлому. Кажется, это было совсем недавно. Вы будете позировать ему?

— Мне кажется, это будет довольно забавно.

— Мы все организуем. Я не могу надолго оставлять хозяйство, поэтому сейчас нам придется вернуться. Но мы можем снова приехать через несколько недель. Я бы поехала с вами и вы смогли бы ходить в мастерскую каждый день. Думаю, Жерар будет работать по утрам. В это время освещение лучше. Да-да, конечно, мы все устроим. Скажем, недельки через три.


Когда мы вернулись в Серый дом, меня ждало письмо от Лайзы Финнелл. Мне стало не по себе, когда я узнала ее почерк. Отъезд в Париж помог мне немного забыть прошлое. Встреча с Жераром и знакомство с его творчеством пробудили интерес к жизни. Я чувствовала к нему симпатию. А теперь я мгновенно перенеслась обратно в тот мир, из которого так недавно мне пришлось бежать.

Я отнесла письмо в свою комнату, чтобы никто не помешал мне прочитать его.


«Дорогая Ноэль,

Последнее время я много думаю о тебе. Честно говоря, я думаю о тебе постоянно с тех пор, как ты уехала. Как ты поживаешь? Я уверена, что ты чувствуешь себя лучше. Робер — добрейший из всех людей, которых я знаю, и ты правильно сделала, что уехала с ним.

Спектакли закончились, а премьера новой пьесы состоится только через несколько недель. Долли обещал мне роль в ней. Хотя всего лишь в кордебалете. Я думаю, главную роль получит Лотти Лэнгтон. А я надеюсь стать дублершей. Сейчас я отдыхаю.

Представь себе, я ездила в Леверсон-Мейнор. Мне хотелось, чтобы ты знала об этом.

Видишь ли, в газетах очень много пишут о раскопках храма Нептуна. Мне показалось это страшно интересным, и я написала Родерику, что мне очень хотелось бы увидеть храм.

Он приехал в Лондон. В то время я еще работала, и он пришел на спектакль. После спектакля мы вместе поужинали. Он выглядел очень грустным. Он не хотел говорить о тебе, разговор шел о храме, и он пригласил меня приехать в Мейнор на уик-энд. Я так и сделала. Это было потрясающе. Мне понравилось все. Я познакомилась с Фионой Вэнс. Уик-энд прошел очень интересно. Но леди Констанс была со мной весьма холодна. Совершенно очевидно, она не одобряла моего присутствия. Теперь я понимаю, как ты должна была себя чувствовать, общаясь с ней.

В остальном все прошло замечательно.

И Чарли, и Родерик пригласили меня приехать к ним снова. Однако леди Констанс промолчала.

Ну что ж, может быть, я поеду туда еще раз.

Я живу в том же доме. Пожалуйста, скажи Роберу, что мне стыдно, но мне здесь так уютно, да и Кримпы не хотят, чтобы я уезжала.

Постарайся разузнать у Робера, считает ли он, что я должна уехать. Мне кажется, это не так уж необходимо, а для меня жизнь в этом доме очень многое значит.

Очевидно, я скоро снова начну работать. Надеюсь на это. В этом случае я уже не смогу ездить в Леверсон-Мейнор по выходным.

Вот и все. Я подумала, мне следует написать тебе, что я была там. Может быть, как-нибудь мне удастся повидаться и с тобой. Какие у тебя планы?

Ноэль, дорогая, я так надеюсь, что у тебя все будет в порядке…»


Письмо выпало из моих рук.

Итак, она побывала там. Она встретилась с Родериком, Чарли и леди Констанс. Она пишет, что они грустят.

Милый Родерик… О чем он сейчас думает? Забудет ли он со временем обо мне? Я знаю, что никогда не смогу забыть его.


Я ощущала покой и даже некоторое блаженство, сидя в мастерской и глядя на панораму города, пока Жерар дю Каррон работал над моим портретом. Я была, как никогда, далеко от трагических ударов судьбы. Я сидела в кресле, и свет падал на мое лицо. Жерар стоял у мольберта. Иногда он разговаривал со мной во время работы, иногда замолкал.

Он рассказал мне о своем детстве в Сером доме, о том, как любил проводить время в северной башне. Он начал рисовать в раннем возрасте, и живопись всегда глубоко интересовала его.

Я рассказала ему о своей жизни, о подготовке спектаклей, о Долли. Я вспоминала разные случаи и поняла, что даже могу смеяться над ними, как когда-то. Он смеялся вместе со мной.

Приходила мадам Гарнье, и кухня наполнялась шумом. По-моему, она считала, что шум необходим, чтобы показать, как усердно она работает. Сначала она относилась ко мне с некоторой неприязнью, но через несколько дней стала дружелюбнее. В конце концов, с нас обеих писали портреты, и это нас сближало.

Она рассказала мне, что ее портрет будет представлен на выставке. Люди будут приходить, смотреть на него и, возможно, кто-нибудь захочет купить его.

— Интересно, кому захочется повесить мой портрет в своей гостиной, мадемуазель?

— А мой?

У нее была привычка подталкивать меня локтем и заливаться смехом. Она приносила хлеб, молоко и деликатесы, цены на которые безбожно преувеличивала. Я сразу начала подозревать это, помня тот алчный блеск, который заметила в ее глазах на портрете. Я решила проверить свои подозрения и оказалась права. Меня поразила реакция Жерара.

Однажды я спросила:

— Вы знаете, что мадам Гарнье обманывает вас, когда отчитывается о расходах на продукты?

— Ну, конечно, — ответил он.

— И вы ей не сказали об этом?

— Нет, это пустяки. Мне нужно, чтобы она покупала для меня продукты. Поэтому пускай празднует свои маленькие победы. Ей это доставляет удовольствие. Она думает, что ужасно хитрая. А если она почувствует, что я знаю об этом, то лишится этого удовольствия. В английском языке, кажется, есть пословица: «Не будите спящую собаку»?

Я рассмеялась.

Иногда я оставалась в мастерской и после обеда. Часто, когда мы обедали вместе, приходил кто-нибудь еще. Я уже познакомилась с некоторыми из друзей Жерара. Например, с Гастоном дю Пре, молодым человеком из провинции Дордонь. Он был очень беден, и в основном его подкармливали братья-художники. Он частенько появлялся, когда мы сидели за столом, и присоединялся к нам. Заходил и Ричард Харт, сын землевладельца из Стаффордшира, который всю свою жизнь мечтал быть художником. Были и другие, но главенствовал, конечно, Ларс Петерсен, самый удачливый из них, поскольку стал знаменитым благодаря портрету Марианны.

Это была беззаботная жизнь, и через несколько дней я почувствовала, что она меня увлекает. Каждое утро я просыпалась с радостным чувством. Мне все нравилось в этой жизни, и это было неожиданно для меня самой.

Я больше не позволяла мадам Гарнье завышать стоимость покупок. При этом она, прищурившись, смотрела на меня, и ее маленькие глазки превращались в щелочки. Но она уважала меня. Думаю, что она следовала теории о том, что если люди настолько глупы, что позволяют себя обманывать, значит, они этого заслуживают. Поэтому между нами не было настоящей вражды.

Мне нравилось готовить, и я часто приносила с собой продукты. Она не возражала против этого, потому что все равно больше не могла греть руки на приобретении продуктов, и, кроме того, это позволяло ей меньше возиться на кухне и пораньше отправляться домой. И хотя я положила конец ее прибыльному делу, я в то же время облегчила ей работу.

Жерара очень позабавил мой рассказ об этом, и мы вместе от души посмеялись. Мы быстро стали друзьями, как это нередко происходит при подобных обстоятельствах, и я уже подумывала о том, что, когда портрет будет закончен, жизнь моя станет скучной и неинтересной.

Однажды во время работы над портретом Жерар сказал:

— Есть еще какая-то причина вашей грусти.

Я немного помолчала, а он стоял, внимательно глядя на меня и не опуская кисти.

— Вы… любите кого-нибудь? — спросил он.

Я все еще колебалась. Я не могла заставить себя заговорить о Родерике. Жерар сразу понял причину моего молчания.

— Простите, — сказал он, — я слишком любопытен. Забудьте о моем вопросе.

Он вернулся к работе над холстом, но немного спустя сказал:

— Сегодня ничего не получается. Не могу работать. Давайте погуляем по Латинскому кварталу, я еще не все вам здесь показал.

Я поняла. Мое настроение изменилось. Наверное, Родерик опять возник в моих мыслях, и моя безмятежность исчезла. Когда мы вышли на улицу и я погрузилась в атмосферу квартала, настроение немного улучшилось. В воздухе пахло свежевыпеченным хлебом, а из окон одного из домов слышались звуки концертино.

Жерар показал мне дом, в котором умер Расин, а затем мы пошли на площадь Фюрстенбур, где была мастерская Делакруа.

— Он умер совсем недавно, — сказал Жерар, — а его мастерская уже стала местом поклонения. Как вы думаете, наступит такой день, когда будут приходить в мою студию и говорить: «Здесь жил и работал Жерар дю Каррон?»

— Я уверена, что она станет святилищем, если вы сами очень захотите этого.

— Значит, вы верите, что у человека достаточно сил, чтобы управлять судьбой?

— Приходится бороться с обстоятельствами. Кто из нас знает, что принесет грядущий день? Но я действительно верю, что у каждого человека есть силы, чтобы преодолеть превратности судьбы.

Мы подошли к кафе, где под ярко раскрашенными тентами были расставлены столики.

— Хотите перекусить? — спросил он. — Вижу, что нет. Тогда давайте просто посидим здесь. Мне нравится наблюдать за прохожими, это успокаивает.

Мы сели за столик, заказали кофе и стали наблюдать за прохожими.

— Вы хотели бы написать кого-нибудь из этих людей?

— Большинство. Хотя у некоторых на лице чересчур ясно написано, что они собой представляют. Я ищу лица с печатью таинственности.

Мы купили немного паштета и вернулись в мастерскую. Жерар достал бутылку белого вина и, усевшись на кушетке, мы выпили по бокалу, закусывая вино паштетом.

— По-моему, — сказал Жерар, — у вас начинает появляться вкус к богемной жизни.

— Может быть, я рождена для такой жизни.

— Возможно, и так. Поэтому она вам и нравится. Мою мать, например, шокирует мой образ жизни. Она не может понять, почему я не возвращаюсь в Серый дом.

Немного помолчав, он заметил:

— Теперь вы чуть-чуть повеселели.

— Это вы меня развеселили.

— Значит, наша небольшая увеселительная прогулка была как раз тем, что надо.

— Да. И я думаю, мне не стоит скрывать от вас правду.

И я рассказала ему все, в том числе и о Родерике.

Слушая печальную историю моей жизни, Жерар смотрел на меня с изумлением. Когда я смолкла, он придвинулся ближе и обнял меня.

— Моя бедная Ноэль, как вы страдали! — сказал он.

— Мне не хотелось ни с кем говорить об этом, — призналась я.

— Но вы правильно сделали, что рассказали мне. Я вас понимаю. Вы ведь знаете, я потерял жену.

Неожиданно он встал и подошел к окну. Затем обернулся ко мне и сказал:

— Освещение все еще хорошее. Я мог бы еще немного поработать.


И вот наступил день, когда портрет был закончен. Было грустно думать, что и этот период в моей жизни подошел к концу. Не будет больше сеансов, задушевных бесед, предлогов для того, чтобы приходить в мастерскую каждый день. Несомненно, это было замечательное время.

Я внимательно разглядывала портрет, а Жерар с некоторым волнением наблюдал за мной.

Я понимала, что портрет хорош. Конечно, я не такая красавица, как Марианна, но в портрете было что-то, приковывающее взгляд. Это было лицо молодой женщины, достаточно невинное, но в глазах чувствовалась некая затаенная печаль.

Я сказала:

— Очень верно подмечено.

— Вам нравится?

— Я думаю, он выдает кое-какие тайны.

— Которые вы предпочли бы скрыть?

— Возможно.

— Но это — вы, — сказала он. — Каждый раз, когда я смотрю на него, я чувствую ваше присутствие.

— Что ж, наверно, портрет и должен быть таким.

Вошел Ларс Петерсен.

— Сгораю от нетерпения, — сказал он. — Где шедевр?

Он подошел к мольберту и встал перед ним, широко расставив ноги. Каждый раз, входя в комнату, он, казалось, заполнял ее всю.

— Хороший портрет, — объявил он. — Это большая удача, Жерар.

— Ты так считаешь?

— Давай посмотрим. В портрете есть глубина. Кроме того, это портрет красивой девушки. А ничто так не ласкает глаз, как женская красота.

— Здесь дело не в красоте, — сказала я. — Портрет интересный.

— Дорогая мадемуазель Тремастон, смею утверждать, что художник знает лучше. Это — портрет красивой девушки. Продолжим. Где шампанское? Мы должны выпить за успех нашего гения. Прошу извинить, я сейчас вернусь.

И он исчез через дверь, ведущую на крышу.

— Ему нравится портрет, — сказал Жерар. — Я сразу это понял.

Ларс Петерсен вернулся с бутылкой шампанского.

— Бокалы! — скомандовал он.

Я принесла бокалы. Ларс открыл бутылку и разлил шампанское.

— Это здорово! Здорово! — воскликнул он. — Жерар, за успех! Ноэль положит начало твоей карьере, так же как Марианна — моей. Может быть, не такой блестящей, но все же.

Он расхохотался. Я не знала, что упоминание Марианны повлияет на Жерара, но он просто пил вино и глаза его блестели. Ларс убедил его, что портрет удался.


Анжель и Робер согласились с этим вердиктом и завели разговор о выставке. У Жерара уже собралось достаточно картин, которые он считал достойными показа на выставке, и начались дискуссии о том, как ее организовать.

Мы оставались в Париже, и я продолжала часто заходить в мастерскую. Я помогала Жерару выбирать картины для выставки.

Мадам Гарнье еще больше выросла в собственных глазах, поскольку ее портрет тоже был отобран для выставки. Мы выбрали также несколько сельских пейзажей, а также виды Парижа, однако наиболее сильной стороной творчества Жерара были портреты, и они преобладали.

Анжель и Робер тоже участвовали в общей суматохе подготовки к выставке. Анжель сообщила, что Мари-Кристин все время спрашивает, когда я вернусь.

— Мы все, конечно, приедем на выставку, — сказала Анжель, и я поняла, что скоро нам придется покинуть Париж. Но ведь будут и другие поездки? Остается с нетерпением ждать их.

Открытие выставки назначили на сентябрь, и я вдруг поняла, что прошло уже почти шесть месяцев с тех пор, как я приехала во Францию.

Я возвратилась с Анжель в Серый дом, где меня встретила упреками Мари-Кристин.

— Как долго вас не было! — сказала она. — Неужели нужно так много времени, чтобы написать портрет? Мой английский теперь просто в ужасном состоянии. Нужно ведь постоянно практиковаться. Держу пари, ваш французский тоже не лучше.

— Но у меня как раз было много практики.

— Чего не могу сказать о себе. Это было просто нечестно с вашей стороны оставаться там так долго. Неужели вам так понравилось позировать?

— Это интересно.

— Я надеюсь, что когда-нибудь напишут и мой портрет. Так всегда бывает, когда в семье есть художник. Вас обязательно нарисуют. А вы собираетесь поехать на открытие выставки?

— Да.

— Вы станете знаменитой.

— Я? А что я сделала?

— После того, как был написан портрет моей мамы, все сразу заговорили о ней. Теперь все знают, кто была Марианна.

— Мной никто не станет интересоваться.

— Почему вы так думаете?

— Твоя мама была красавицей.

Девочка окинула меня критическим взглядом.

— Да, — сказала она медленно, — она была красивая. Наверное, поэтому все о ней говорили.

Казалось, это ее успокоило. Раз я не стану знаменитостью, значит, все уладится, я вернусь в Серый дом и буду продолжать заниматься с ней английским.


Время летело быстро. Все дни были заполнены подготовкой к выставке. Я снова уехала с Анжель в Париж и часто заходила в мастерскую. Мне нравилось готовить Жерару еду, и к нашим совместным трапезам часто присоединялся кто-нибудь из его друзей.

Ларс Петерсен в это время работал с моделью по имени Клотильда. Я была почти уверена, что они были любовниками. Когда я спросила об этом Жерара, он рассмеялся и сказал, что Ларс часто позволяет себе романтические увлечения. Таков его образ жизни.

Я все больше и больше чувствовала себя членом этого братства и очень скучала, когда приходилось уезжать из Парижа. И тем не менее я так и не смогла окончательно избавиться от тоски по Родерику. Мне даже приходила мысль написать ему. Но я знала, что это было бы безумием. Ни я, ни он ничего не смогли бы изменить. Поэтому нам лучше оставаться вдали друг от друга. Если бы я снова увидела его, это только усилило бы мои страдания. Мне нужно вычеркнуть его из своей жизни. Мы никогда не смогли бы относиться друг к другу как брат и сестра. А раз нам нельзя любить друг друга, то лучше никогда не встречаться.

Я с радостью сознавала, что, несмотря ни на что, меня продолжали интересовать люди. И старалась убедить себя, что со временем все образуется.

Странно было видеть собственное лицо, заключенное в массивную позолоченную раму, смотревшее на меня сверху вниз со стены. Да, в нем было что-то, не оставлявшее равнодушным. Какой-то едва различимый трагический оттенок, который Жерар смог уловить. Он сделал это с большим мастерством. Неужели я действительно так выгляжу, думала я.

Это были необыкновенные дни. Я часто приходила на выставку, просто не могла не приходить туда. Жерар был в восторге от моего энтузиазма.

О моем портрете много говорили и писали в рецензиях, появившихся в газетах.

«Ноэль — украшение выставки», «Ноэль получает пальму первенства». «Юная девушка с тайной в душе. Покинутая возлюбленным?», «О чем пытается поведать нам Ноэль? От этого портрета невозможно оторвать глаз».

О портрете мадам Гарнье тоже упоминали. «Прекрасный этюд», «Ярко очерченный характер», «Жерар дю Каррон многого достиг за последние годы, и это не предел».

Я была польщена, когда кто-то захотел купить мой портрет, но Жерар отказался продать его.

— Он принадлежит мне, — сказал он. — И я сохраню его навсегда.


После закрытия выставки мы вернулись в Серый дом. Мари-Кристин держалась со мной отчужденно, но я скоро поняла, что причиной этому было мое долгое отсутствие.

Однажды, когда мы вместе отправились на прогулку верхом и ехали рядом по узкой аллее, она сказала:

— По-моему, вам больше понравилось в Париже, чем здесь, со мной.

— В Париже было замечательно, — ответила я, — но и здесь мне тоже очень нравится.

— Но вы ведь не будете жить здесь всегда. Когда-нибудь вы уедете?

— Вы все здесь так добры ко мне, но ведь я только гостья. Это не мой дом.

— А мне так не кажется.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне кажется, что вы родной мне человек, член семьи, больше, чем кто-либо.

— О, Мари-Кристин! — Я была глубоко тронута.

— Я никогда не встречала кого-либо, похожего на вас. Вы мне как сестра. Мне всегда хотелось иметь сестру.

— То, что ты сказала, очень приятно мне.

— Это правда. Бабушка добрая, но она старая, и никогда по-настоящему не любила мою маму, а когда она смотрит на меня, то думает о ней. Моя мама иногда занималась мной, но потом, казалось, забывала обо мне. Мой отец тоже почти никогда не обращал на меня внимания. Мама всегда хотела жить в Париже. И отец тоже. Дядя Робер очень милый, но он тоже старый. Я для него просто «малышка». Они заботятся обо мне, потому что должны это делать, а не потому, что действительно хотят этого. Это их обязанность. А мне нужна семья, люди, с которыми я могла бы и посмеяться, и поссориться. Которым можно все рассказать… И ты всегда знаешь, что они рядом, что бы ты ни сделал — они никогда не бросят тебя, потому что они — твоя семья.

— Я не знала, что тебя тревожат такие мысли, Мари-Кристин.

— Вот и вы тоже. Вы уедете. Я знаю.

— Послушай, почему бы тебе не поехать со мной в Париж? В доме достаточно места.

— А как же мадемуазель Дюпон?

— Пусть и она поедет с нами. Ты сможешь там заниматься и изучать историю города прямо на месте.

— Отец не захочет видеть меня там.

— Ты ошибаешься.

Она покачала головой.

— Я напоминаю ему маму, а он не хочет вспоминать о ней.

Некоторое время мы ехали молча. Когда мы доехали до конца аллеи, она пустила лошадь галопом. Я была несколько обескуражена этим разговором, поняв, как глубока была ее привязанность ко мне.

Она крикнула мне через плечо:

— Я хочу вам что-то показать.

Мы подъехали к церковному кладбищу. Она спрыгнула с седла и привязала лошадь к столбу ворот. Я тоже спешилась. Она открыла калитку, и мы вошли. Она повела меня по дорожке через кладбище. Справа и слева от нас были могилы с красивыми скульптурными надгробиями и массой цветов. Она остановилась перед одной из них, над которой высилась плита с искусно вырезанным изображением Мадонны с младенцем.

Я прочитала надпись на камне:


МАРИАННА ДЮ КАРРОН

27 лет

Ушла из жизни 3 января 1866 г.


— Вот, — сказала Мари-Кристин, — здесь похоронена моя мама.

— Могила так хорошо ухожена.

— Мы никогда не приходим сюда.

— А кто же за ней присматривает?

— В основном Нуну. Или тетушка Кандис. Нуну приходит сюда каждую неделю, по воскресеньям. Я часто ее видела здесь. Она опускается на колени и молит Бога позаботиться о своей девочке, так она называет мою маму. Я стояла недалеко от нее и слышала. Но она ни разу меня не видела.

Я почувствовала огромную нежность к Мари-Кристин. Мне захотелось защитить ее, помочь ей стать чуточку счастливее.


Вскоре после моего возвращения в Серый дом приехал Жерар. Он рассказал, что был очень занят. Сразу после выставки он получил несколько заказов.

— Это все благодаря вашему портрету, — сказал он. — Портрет привлек большое внимание, и я вам очень благодарен.

— Но это ваша работа, а я только позировала.

— Я не смог бы написать портрет без модели. — Он продолжал: — Я буду очень занят, я привез с собой работу. Здесь ее можно делать с таким же успехом, как в Париже, а смена обстановки всегда полезна.

Большую часть времени он проводил в северной башне. Анжель была в восторге от того, что он вернулся домой. Я знала, что она волнуется за него. Она доверительно сказала мне, что, по ее мнению, беспорядочный образ жизни может принести ее сыну большой вред. Она была уверена, что он нерегулярно питается или вообще недоедает.

— А кроме того, — добавила она, — он так и не смог преодолеть шок после смерти Марианны. Я уверена, что это одна из причин, почему он предпочитает жить в Париже. Здесь воспоминания слишком живы.

Мы часто разговаривали с ним о его работе и друзьях, со многими из которых я была знакома. Иногда после обеда мы брали с собой Мари-Кристин и катались верхом. Я обратила внимание на то, что он всегда избегал ехать дорогой, ведущей к мельнице.

Робер был доволен, что Жерар вернулся. Обычно за обеденным столом они обсуждали политические проблемы, и я тоже начала разбираться в некоторых вопросах, о которых раньше и представления не имела.

Оказалось, что Робер обожает императора Наполеона III, племянника великого Наполеона, который женился на ослепительной красавице Евгении. Однако Жерар не испытывал к нему таких восторженных чувств.

— Император понимает, что нужно народу, — утверждал Робер.

— Он одержим идеей превращения Франции в великую державу, — возражал Жерар. — Ему нужна власть. Он — точная копия своего дядюшки.

— Его дядя сделал Францию великой державой, — продолжал настаивать Робер.

— И все закончилось Эльбой и островом Святой Елены…

Впрочем, жаркие споры не мешали им сохранять добрые отношения.

Однажды за обедом Жерар сказал:

— Скоро мне придется вернуться в Париж. Между прочим, Ноэль, Петерсен хотел бы написать ваш портрет.

— Почему бы тебе не согласиться? — спросила Анжель. — Тебе же понравилось позировать для Жерара. Было бы интересно посмотреть, что у него выйдет.

— Он не может пережить, что ваш портрет принес мне некоторый успех, — сказал Жерар. — Он хочет доказать, что у него получится лучше.

— Дай ему возможность доказать, что он ошибается, — сказала Анжель.

Я согласилась.

— А не могла бы и Мари-Кристин поехать со мной в Париж? Мадемуазель Дюпон пусть тоже поедет, и тогда Мари-Кристин сможет продолжать учебу. Она очень обиделась, что ее не взяли в прошлый раз.

— Она очень привязалась к вам, — сказала Анжель. — Я рада этому. Конечно, она может поехать с вами, почему бы и нет?

— Я буду с нетерпением ждать этой поездки, — сказала я.

— Тогда решено, — сказала Анжель. — Когда ты собираешься уезжать, Жерар?

— В начале следующей недели, я думаю. Это вас устраивает?

Меня это, конечно, устраивало.

Когда я увидела Мари-Кристин и сказала, что собираюсь на следующей неделе ехать в Париж, лицо у нее вытянулось. Я быстро добавила:

— Хочешь поехать с нами? Мадемуазель, конечно, будет нас сопровождать, уверена, ты узнаешь там много нового.

Она бросилась мне на шею и крепко обняла.


Ларс Петерсен был счастлив, что я согласилась позировать для него.

— В самый же первый день, когда я вас увидел, мне захотелось написать ваш портрет, — сказал он. — Я понял это сразу.

— Что ж, полагаю, я должна быть польщена.

— Вы знаете, что у вас очень интересное лицо?

— Я этого не знала, но мне кажется, что вы заметили это только после успеха портрета, написанного Жераром.

Он лукаво взглянул на меня.

— Я не могу позволить ему обойти меня. Он написал хорошую картину. Я должен написать лучше.

Я наблюдала за процессом работы над портретом. Картина была хороша, но в ней недоставало того тонкого подтекста, который привнес в свою работу Жерар. Возможно, это произошло потому, что я не открыла Ларсу своего сердца. Между нами не было взаимопонимания.

Жерар обычно заходил к концу утреннего сеанса, и мы обедали втроем. После этого я возвращалась к себе и остаток дня проводила с Мари-Кристин. Мы гуляли по городу с мадемуазель Дюпон, осматривая достопримечательности. Я много узнала об истории Франции, поскольку мадемуазель Дюпон имела привычку превращать каждую увеселительную прогулку в урок истории. Мы с Мари-Кристин тайком переглядывались и едва сдерживались, чтобы не расхохотаться.

Мы часто заходили в мастерскую Жерара, и в этих случаях нам обычно удавалось отделаться от мадемуазель Дюпон. Жерар тоже приходил к нам домой, и мы много времени проводили вместе.

Однажды произошел случай, который привел меня в замешательство.

Я была в мастерской Ларса Петерсена, когда ему вдруг понадобилась какая-то специальная краска, которой у него не оказалось. Он знал, что она есть у Жерара, и сказал мне, что пойдет и займет у него немного. Я осталась в мастерской одна.

Пока я сидела без дела, ожидая его возвращения, я вдруг заметила кусок ткани, который защемило дверью шкафа. Я решила, что это тряпка, которой вытирают пыль. У меня была привычка наводить порядок и в мастерской у Жерара и у Ларса, так как оба они были неряхами. Поэтому я встала, подошла к шкафу и открыла дверцу, чтобы положить тряпку на место, но когда сделала это, из шкафа выпала груда картин. Возвращая их на место, я обнаружила альбом для эскизов. Собирая картины, я, к своему изумлению, увидела портрет обнаженной женщины в позе, которую можно было охарактеризовать только как соблазнительную. Без сомнения, это была Марианна.

Я почувствовала, что кровь бросилась мне в лицо. Совершенно очевидно, что картины в шкафу не были предназначены для моих глаз. Я поспешно поставила картину обратно, спрятав ее среди остальных. Альбом для эскизов лежал на полу. Я подняла его и перелистала. Он был заполнен рисунками, все они изображали Марианну в различной степени обнаженности…

Я бросила альбом в шкаф, закрыла дверцу и вернулась в свое кресло. Все эти картины и наброски были сделаны Ларсом Петерсеном. Значит, она позировала для него в таком виде. Я была потрясена и чувствовала, что за этим что-то скрывается.

Ларс вернулся в комнату.

— Вот и отлично. Это то, что мне нужно.

Он продолжал работать, а я не могла не думать об этих рисунках. Марианна была моделью для художника. Означает ли это, что она должна была позировать в таком виде? Меня не покидала мысль, что между Марианной и Ларсом Петерсеном были какие-то особые отношения.

Марианна

Через неделю после того, как я вернулась из Парижа, пришло письмо от Лайзы. Я была настолько потрясена его содержанием, что мне пришлось перечитать его несколько раз, прежде чем я поверила, что все написанное в нем — правда.

Она писала из Леверсон-Мейнора.


«Дорогая Ноэль,

Мне нужно о многом тебе рассказать, и я хочу, чтобы ты узнала это от меня.

Я провалилась в люк на сцене и повредила спину. Сначала я подумала, что это несерьезная травма, но как глубоко я заблуждалась! Отдохнув три недели, я пошла к врачу, и он вынес мне страшный приговор. Он сказал, что травму спины вылечить невозможно и мое состояние за это время вовсе не улучшилось, а ухудшилось. Представь себе мои чувства после этого! Я вышла в тот роковой вечер на сцену, чтобы доказать всем, что я ничуть не хуже Лотти Лэнгтон, и я бы, конечно, это сделала. Это был мой шанс. И вот случилось такое несчастье.

Долли был по-своему добр ко мне, но по-настоящему его интересует только работа над спектаклем. Я знала, что у меня не оставалось никакой надежды получить роль в какой-нибудь другой пьесе. Это был конец.

Я была так несчастна. Мне хотелось умереть. Моя жизнь, все мои честолюбивые мечты — все пошло прахом.

В те дни в город приехал Родерик и навестил меня. Он ужаснулся переменой во мне. О, он был так добр ко мне, Ноэль. Ты знаешь, какой он. Он всегда добр и внимателен к тем, кто попадает в беду. Он, как никто другой, понял, что я чувствую. Я действительно была в отчаянии.

Он отвез меня в Леверсон-Мейнор. Леди Констанс была не очень довольна, но Фиона отнеслась ко мне очень хорошо. Она заинтересовала меня своей работой, и я стала ей помогать. Она собиралась выйти замуж за молодого человека, с которым недавно познакомилась: он занимался этой же работой и приехал в Мейнор помочь ей, так как в храме Нептуна еще многое нужно сделать. Они будут жить в доме Фионы. так как ее бабушка все еще в больнице.

Я не знаю, зачем я тебе все это так подробно рассказываю. Наверное, потому, что стараюсь заставить себя перейти к самому главному.

Не знаю, как ты все это воспримешь, после того что было между вами. Я была в отчаянии. Я даже думала о том, чтобы покончить с собой. И наверно, так бы и сделала, если бы не Родерик. Он понял, о чем я думаю. Никто этого не понимал, кроме него. Я не только потеряла работу, которая так много значила для меня, но и средства к существованию. Ты можешь себе это представить.

Итак, нам обоим нужно было что-то предпринять в жизни, и он вдруг объявил, что позаботится обо мне. Он на мне женится.

Вот что произошло, Ноэль.

Теперь я чувствую себя совсем иначе. Чарли относится ко мне очень хорошо. Он такой же добрый, как Родерик.

Леди Констанс очень сердится, но ты знаешь, какой спокойной и невозмутимой она может казаться, в то же самое время давая ясно почувствовать свою неприязнь.

Моя жизнь обрела смысл.

Ноэль, прости меня. Я представляю, что ты должна сейчас чувствовать. Но кто знал, что все так произойдет? Родерик говорит, что в жизни должны быть цель и смысл, и мы стараемся ее сделать такой. Я очень надеюсь, что и в твоей жизни произойдет что-нибудь очень хорошее, как это случилось со мной. Мы не всегда получаем от жизни то, на что надеемся, правда? Поэтому нужно принимать то, что она нам дает.

Я постоянно с любовью вспоминаю о тебе. Пусть Господь благословит тебя и принесет тебе надежду на счастье — такое же, как то, что обрели мы с Родериком.

Лайза».


Письмо ошеломило меня. Родерик и Лайза — муж и жена!.. Перед моими глазами проплывали эпизоды прошлого. Первая встреча в парке; в тот вечер Лайза заняла в спектакле место моей матери; Родерик присутствовал там; она попросила его прийти и посмотреть спектакль. Ну конечно, она с самого начала была влюблена в него.

Где-то в глубине души я надеялась, что произойдет чудо и все образуется. Как я была глупа! Разве можно что-то исправить? А теперь… Это конец. Он женат на Лайзе.

Мне нужно все забыть, перестать думать о нем.

Я положила письмо в ящик стола, но забыть о нем не могла. Снова и снова я вынимала его и перечитывала.

Я обо всем рассказала Роберу. Он был потрясен.

— Робер, — сказала я. — Я в растерянности… Мне кажется, я бесцельно плыву по течению. Меня просто куда-то уносит волнами. Я четко это осознаю.

— Это ужасная трагедия, Ноэль. Жаль, что я ничем не могу тебе помочь. Но мне кажется, что здесь ты чувствуешь себя более счастливой, чем где-либо?

— Да, Робер, но не могу же я бесконечно оставаться у вас.

— Почему? Считай этот дом своим.

И я осталась.

Незаметно летели недели. Прошло почти два месяца с тех пор, как я получила письмо от Лайзы. Я написала ей в ответ коротенькое письмо, в котором поблагодарила за то, что она мне сообщила эту новость, и пожелала ей и Родерику счастья. С тех пор вестей от нее не было. И это было к лучшему.

Ларс Петерсен устраивал выставку своих работ, и я помогала ему. Он выставил мой портрет, и его купили для какой-то национальной галереи. Ларс был в восторге. А Жерар повесил мой портрет в своей мастерской.

— Мне нравится смотреть на него, — говорил он. — Он вдохновляет меня.

Мы с Мари-Кристин и вездесущей мадемуазель Дюпон проводили больше времени в Париже, чем за городом.

Пока они занимались уроками, я отправлялась в мастерскую. Мне нравилось перед этим заходить на рынок и покупать что-нибудь вкусное к обеду. Это вошло в привычку. Когда мы с Жераром садились за стол, к нам часто присоединялся Ларс Петерсен или какой-нибудь бедный художник в поисках бесплатного обеда.

Робер был прав, когда сказал, что богемная жизнь пришлась мне по вкусу.

Жерар сразу заметил перемену во мне после этого письма и однажды, когда мы были одни, спросил меня, что произошло.

Я не могла не рассказать ему обо всем.

— Бедняжка Ноэль. Жизнь — жестокая штука. Несчастья не приходят в одиночку. Кажется, это сказал Шекспир?

— По-моему, да, и в моем случае это как раз верно.

— Но должно же все измениться когда-нибудь. Это — закон природы.

— Я никогда не смогу забыть Родерика.

— Я знаю.

— Он всегда мысленно будет рядом, и я всегда буду думать о том, что потеряла.

— Понимаю.

— Из-за Марианны?

— Я тоже никогда не смогу забыть ее.

Тень упала на дверь, ведущую на крышу. В комнату заглянул Ларс Петерсен.

— Пахнет чем-то вкусным, — сказал он. — Не найдется ли у вас чего-нибудь для бедного голодного художника?

Мне казалось, что Марианна преследует меня всюду. Я не могла забыть те наброски, которые случайно обнаружила в шкафу у Ларса Петерсена.

Я расспрашивала о ней. Разговаривала с Мари-Кристин. Пыталась поговорить с Анжель. Они все в один голос твердили: она была очень красива.

— Самая красивая женщина на свете, — сказала Мари-Кристин.

— У нее была такая внешность, на которую нельзя не обратить внимания, — сказала Анжель. — Жизнь в деревне казалась ей скучной. Ей было не больше пятнадцати, когда один из художников, приезжавших к Жерару, мельком увидел ее. Он захотел написать ее портрет, и это стало началом ее карьеры натурщицы. Она уехала в Париж. Но она довольно часто возвращалась, чтобы повидаться с сестрой и няней.

Мне удалось обнаружить очень мало нового о Марианне, почти все уже было известно. Однако я продолжала думать о ней, потому что когда-то она околдовала Жерара и многих других.

Я предложила Мари-Кристин снова навестить ее тетку.

— По-моему, они были очень рады видеть тебя, — сказала я.

— Хорошо, — согласилась Мари-Кристин, — хотя я думаю, что им все равно, приду я или нет.

— Но ты же дочь Марианны. Давай еще раз сходим туда.

Мы отправились, и нас приняли очень тепло. Меня вежливо спрашивали о моих впечатлениях.

— Вы стали почти членом семьи, — сказала Кандис.

— Да, я уже так давно здесь.

Кандис захотела показать мне сад, и, пока мы прогуливались, я сумела ненадолго остаться наедине с Нуну.

— Я хотела поговорить с вами о Марианне, — сказала я.

Ее лицо просияло.

— Мне хотелось бы узнать о ней побольше, — продолжала я. — Многие считают, что она была интересным человеком, а вы наверняка знаете о ней больше, чем кто-либо.

— Интересным! Еще бы… С ней рядом никогда не было скучно! Кандис мало говорит о ней, особенно когда здесь Мари-Кристин.

— У вас, наверно, сохранилось много ее фотографий?

— Я постоянно смотрю на них, и кажется, она снова со мной. Мне хотелось бы показать их вам, но боюсь, Кандис это не понравится.

— Жаль. Мне очень хотелось бы их увидеть.

— Почему бы вам как-нибудь не прийти ко мне одной? Скажем, утром. Кандис не будет дома. По утрам она отправляется за покупками в Вильмер на двуколке. И заходит там к друзьям. Так что приходите утром.

— С удовольствием.

— Я покажу вам ее фотографии. И мы сможем спокойно поговорить.

Кандис вернулась к нам.

— Я показывала Мари-Кристин куст остролиста. На нем завязывается очень много ягод. Говорят, что это к суровой зиме.

Так начались мои посещения Нуну.

Это было легко делать по утрам, когда Мари-Кристин была на занятиях, а Кандис уезжала за покупками. Наши встречи носили некий заговорщицкий оттенок, что нам даже нравилось. Это отвлекало меня от постоянных мыслей о том, что происходит в Леверсон-Мейноре. Я представляла себе, как они едут на место раскопок, разглядывают находки, пьют кофе с Фионой и ее мужем уютной маленькой компанией. Я изводила себя этими мыслями и чувствовала некоторое облегчение, только когда ездила на бывшую мельницу поболтать с Нуну. Я спрашивала себя, а что я скажу, если Кандис неожиданно вернется или окажется дома, когда я приеду? «О, я просто была недалеко от вас и решила заглянуть». Я полагала, что она, может быть, и поверит этому, но вряд ли.

Нуну получала огромное удовольствие от наших встреч. Больше всего на свете она любила поговорить о своей обожаемой Марианне. Она показывала мне фотографии Марианны. Марианна — девочка, с признаками будущей красоты, Марианна — молодая женщина, воплощение тех ранних признаков красоты.

— Она была чародейкой, — рассказывала Нуну. — Все мужчины стремились завоевать ее. Здесь, в деревне, ей было не по себе. Слишком тихо для нее. Кандис была серьезной девушкой. Пыталась удержать сестру. Она хотела, чтобы Марианна вышла замуж за хорошего молодого человека и угомонилась.

— Кандис сама не вышла замуж, — заметила я.

— Она всегда жила в тени своей сестры. Люди замечали только Марианну. Хотя, когда ее не было рядом, Кандис могла показаться очень симпатичной девушкой. Конечно, ей следовало выйти замуж за какого-нибудь хорошего юношу. Но рядом всегда была Марианна. А потом приехал этот художник в гости к господину Жерару, и достаточно было ему один раз взглянуть на нее, чтобы он захотел нарисовать ее портрет. Так все и началось. А стоило Марианне чего-либо захотеть, ее было уже не остановить. И она уехала в Париж. Сначала ее рисовал один художник, потом другой. Она стала знаменитой. Все заговорили о Марианне. А потом она вышла замуж за господина Жерара.

— Вы были рады этому?

— Конечно, это была хорошая партия. Буше всегда были уважаемыми людьми в округе. Это не показалось неожиданным, Жерар ведь все время рисовал ее.

— Значит, это был счастливый брак?

— Господин Жерар всегда был гордым. И он получил свою награду, не так ли?

— А жили они в основном в Париже?

— Нет, и сюда частенько приезжали. Марианна постоянно возвращалась сюда. Не могла бросить свою старую Нуну. Я всегда считала ее своей девочкой.

— Значит, вы хорошо знаете, что тогда происходило?

Нуну многозначительно кивнула.

— Я видела, что-то происходит, но она мне и половины всего не рассказывала. О, она была сумасбродкой. А затем с ней произошло это… Увидеть, как она лежит мертвой у моих ног! Я думала, что не переживу этого. Лучше бы мне умереть и ничего не видеть. Даже сейчас я не могу об этом вспоминать.

Мы немного помолчали. Я слышала, как часы на камине отсчитывали секунды, напоминая мне о том, что время проходит. Я должна уйти, прежде чем вернется Кандис и закончит уроки Мари-Кристин.

— Приходите снова, когда пожелаете, дорогая, — сказала Нуну. — С вами так приятно поговорить, хотя это и заставляет вспоминать прошлое. Мне кажется, она снова где-то недалеко от меня… Как раньше.

Я пообещала вскоре снова навестить ее.


Мы опять приехали в Париж. Мари-Кристин всегда оживлялась во время этих поездок, поэтому Робер и Анжель считали, что это полезно для нее: кроме того, раз есть дом, где можно жить, почему бы не использовать его?

Я всегда ощущала подъем, приезжая в этот город. Вдали от него я скучала по свободной и беззаботной жизни, которой жили Жерар и его друзья. Студия стала частью моей жизни, и я верила, что там мне легче не думать о Родерике.

Я с нетерпением ожидала наших бесед с Жераром за обедом, особенно когда никто не мешал нам. Жерар становился одним из самых лучших моих друзей. Нас связывали похожие несчастья: я потеряла Родерика, он — Марианну. Поэтому мы так хорошо понимали друг друга.

Я говорила с ним о Родерике. Рассказывала об остатках римского храма и ужасном приключении, когда леди Констанс и я чуть не оказались заживо погребенными; о том, как миссис Карлинг убрала предупреждающие знаки.

Он слушал меня с неподдельным интересом.

— Вы много пережили, — говорил он. — Мне кажется, что все это началось со смерти вашей матери. Бедняжка Ноэль, сколько вам пришлось страдать!

— И вам тоже, — заметила я.

— Но по-другому. Как вы думаете, сможете ли вы когда-нибудь забыть Родерика?

— Думаю, что всегда буду его помнить.

— И всегда с горечью? Даже если… появится кто-то другой?

— Я думаю, Родерик навсегда останется в моей душе.

Он ненадолго замолчал, а я спросила:

— А вы… и ваш брак?

— Я никогда не забуду Марианну, — ответил он.

— Понимаю. Она была такой красивой, необыкновенной. Ее никто не сможет заменить. Вы любили ее всем сердцем. Я хорошо понимаю вас, Жерар.

— Ноэль, — произнес он медленно, — я несколько раз пытался поговорить с вами об этом. Мне нужно кому-то рассказать, чтобы снять тяжесть со своей души. Я ненавидел Марианну, и я убил ее.

Я замерла от изумления. Я была уверена, что ослышалась.

— Вы… убили ее?

— Да.

— Но ее же сбросила лошадь!

— Косвенным образом убил ее я. Это будет преследовать меня всю мою жизнь. В душе я знаю, что именно я повинен в ее смерти. Я убил ее.

— Каким образом? Ее няня рассказывала мне, что нашла ее в поле недалеко от их старого дома. Ее сбросила лошадь, и у нее была сломана шея.

— Да, это так. Позвольте мне объяснить. Я скоро понял, каким я был глупцом. Она никогда не любила меня. Я происходил из богатой семьи, а все, что ей было нужно, — это лесть, поклонение и деньги. Первого и второго было в избытке.

— Но почему вы утверждаете, что убили ее?

— Мы были в Сером доме. Поссорились. В этом не было ничего необычного. Она насмехалась надо мной. Повторяла снова и снова, что никогда меня не любила. Говорила, что вышла за меня замуж потому только, что я был хорошей партией для натурщицы, что ненавидит меня. Она издевалась и насмехалась надо мной, как могла. Тогда я сказал: «Убирайся из этого дома! Убирайся из моей жизни! Я не хочу больше никогда тебя видеть!» Она растерялась. Она думала, что настолько желанна, что может поступать, как ей заблагорассудится, и при этом оставаться неотразимой. Ее поведение сразу же изменилось. Она стала уверять, что ничего такого не имела в виду, что не хочет меня терять, что муж и жена должны быть вместе, должны преодолеть все трудности. Я повторил: «Убирайся! Уходи из моей жизни! Я не хочу тебя больше видеть». Она начала плакать. «Я солгала, прости меня. Я буду вести себя по-другому». Она упала на колени. Но я не верил ее слезам. Она хотела остаться со мной, потому что эта жизнь была легкой и беззаботной, но в то же время она хотела жить, не считаясь со мной. С меня было довольно. Я больше не мог этого выносить. Ее красота была олицетворением зла. Я понял, что вновь обрести спокойную жизнь можно, только избавившись от нее. Я хотел навсегда забыть, что был женат на ней.

Его лицо исказила горечь и боль. Он продолжал.

— Я твердил: «Убирайся отсюда. Иди, куда хочешь, лишь бы от меня подальше». Она спросила: «Куда же я пойду?». — «Мне все равно, — ответил я. — Только убирайся отсюда прежде, чем я что-нибудь с тобой сделаю». Она плакала, умоляла простить ее. Затем она вдруг вскочила и побежала на конюшню. Взяла свою лошадь и умчалась. А потом я узнал, что она мертва.

— Но это же был несчастный случай.

— Он произошел потому, что она была в отчаянии. Она помчалась бешеным галопом и неожиданно выскочила на перекресток. Она не соображала, куда мчится, потому что была слишком взволнованна. И это я расстроил ее… Выгнал, вышвырнул… Вот видите, это я убил ее. Эта мысль преследует меня, и я знаю, что никогда не избавлюсь от нее.

— Значит, вы не любили Марианну.

— Я ненавидел ее. Но я виноват в ее смерти.

— Это неправда, Жерар. Вы же не собирались убивать ее. Жерар, — сказала я, — вы должны забыть об этом. Перестаньте винить себя во всем.

— Вы никогда не заставите меня думать иначе, Ноэль.

— Жерар, — сказала я. — Я глубоко убеждена в этом и постараюсь переубедить вас.

Он улыбнулся, а я сказала:

— Я рада, что вы обо всем мне рассказали.

Откровения Жерара поразили меня. Оказывается, меланхолическая грусть, которую я иногда замечала на его лице, объяснялась вовсе не тоской по Марианне, а сознанием собственной вины в ее гибели.

Через два дня после этого признания он сказал мне:

— С тех пор, как я все рассказал вам, я чувствую себя иначе. Мне кажется, что теперь бремя вины не так давит на меня. Вы — единственный человек, который знает правду. Я не мог себя заставить кому-либо рассказать об этом. А с вами это произошло так естественно.

— Вы правильно сделали, Жерар. Я постараюсь убедить вас не винить себя в случившемся.

— Я никогда не избавлюсь от чувства вины. Она была в таком отчаянии, когда убегала! Конечно, не потому, что любила меня… Она поняла, что ее уютная жизнь ускользает от нее. Вернуться в свой прежний старый дом? Но она сбежала оттуда и меньше всего на свете хотела бы вернуться. Она могла бы уехать в Париж и стать профессиональной натурщицей. Но она была ленива и избалованна…

— Жерар, — прервала я его. — Все это в прошлом. Ее больше нет. Вы должны все забыть. Не думайте больше о ней.

— А вы — о Родерике.

Я не ответила, и он сказал:

— Видите, как легко давать советы другим и как трудно самому им следовать.

— Да, всегда кажется, что знаешь, как решить чужие проблемы. Только для своих нет решений.

— Я должен забыть Марианну. А вы должны забыть Родерика. Ноэль, может быть, нам стоит сделать это вместе?

Я удивленно посмотрела на него.

— Вместе? — пробормотала я.

— Да. Я полюбил вас. Те дни, которые мы провели вместе, были чудесными днями. Почему бы нам не быть вместе всегда?

— Вы имеете в виду?.. — Я смолкла на полуслове.

— Я имею в виду, почему бы вам не выйти за меня замуж. Моя жизнь изменилась с тех пор, как появились вы… Изменилась во всем. Я знаю, что вы будете продолжать думать о Родерике. Но он ушел из вашей жизни. Он никогда не сможет вернуться. Вы не можете тосковать о нем вечно. Нужно начать жизнь заново. Это шанс для нас обоих.

Он с мольбой смотрел на меня. Мы по-настоящему подружились за это время и хорошо понимали друг друга. Когда он был рядом, мне было легче не вспоминать о прошлом.

Но на свете был только один человек, за которого я хотела бы выйти замуж, а то, что я не могла этого сделать, вовсе не означало, что я с легкостью переключусь на другого.

И все же Жерар мне нравился. Самые лучшие часы, с тех пор как я потеряла Родерика, я провела именно с ним.

Я была в замешательстве, и он понял это.

Он взял мою руку и поцеловал ее.

— Вы не уверены, — промолвил он. — Но по крайней мере, вы не сказали твердого «нет», значит, сама эта мысль не претит вам.

— Конечно, нет. Вы мне нравитесь, Жерар. Я всегда с нетерпением жду возможности прийти к вам в студию, но я в растерянности. Боюсь, что это будет нечестно по отношению к вам. Видите ли, я любила Родерика и все еще его люблю…

— Однако он понял, что жизнь продолжается. И теперь он женат.

— Я думаю, он сделал это, потому что пожалел Лайзу. Это была просто жалость.

— Что бы там ни было, он женился. Подумайте о том, что я вам сказал. Может быть, вы поймете, что так будет лучше для нас обоих. Подумайте, обещаете?

— Да, Жерар, — сказала я. — Обещаю.


Я действительно думала об этом. Эта мысль не выходила у меня из головы. Жерар очень нравился мне. Студия стала частью моей жизни. Мне доставляло огромное удовольствие готовить для него еду, а теперь меня переполняло желание сделать его жизнь уютной, постоянно заботиться о нем. Мне хотелось помочь ему навсегда избавиться от чувства вины. Я по-своему любила его. Возможно, если бы я никогда не знала Родерика, этого чувства было бы достаточно. Но Родерик был. Воспоминания о нем никогда не исчезнут. Я знала, что до конца своих дней буду мечтать о нем.

Я продолжала, как обычно, приходить в мастерскую. Там всегда был кто-то из художников, велись обычные разговоры, но в них появилось что-то новое. Я ощущала какое-то беспокойство, возникало все больше разногласий, и молодые люди спорили все более ожесточенно.

— Куда ведет нас император? — воскликнул Роже Ламон однажды. — Он думает, что он такой же, как его дядя. Если он не будет поосторожнее, то закончит свои дни на острове Святой Елены.

Роже Ламон был ярым антироялистом.

— Если поступать по-твоему, то мы окажемся перед лицом новой революции, — возразил Жерар.

— Я бы избавил Францию от этого Бонапарта, — резко парировал Роже.

— И поставил у власти еще одного Дантона или Робеспьера?

— К власти пришел бы народ.

— Все это уже было, помнишь? И посмотри, к чему это привело.

— Император — больной человек, одержимый манией величия.

— Перестаньте спорить, все образуется, — сказал Ларс Петерсен. — Вы, французы, слишком эмоциональны. Пусть политики занимаются своими делами, а мы займемся своими.

— Увы, — напомнил ему Жерар, — мы все в это вовлечены, и проблемы эти — наши общие. Мы живем в этой стране, и ее судьба неотделима от нашей. Мы переживаем финансовые трудности. Нет свободы прессы. И я думаю, что императору следовало быть сдержаннее в спорах с пруссаками.

Они могли спорить часами. Было ясно, что Ларса Петерсона все это мало интересовало. Он перебивал их споры рассказами о некой мадам де Вермон, которая заказала ему свой портрет.

— Она бывает при дворе. Держу пари, что недалеко то время, когда сама императрица будет мне позировать.

Роже Ламон презрительно усмехнулся, и Ларс обратился ко мне.

— Мадам де Вермон увидела ваш портрет и спросила имя художника. Она сразу же заказала мне портрет. Так что видите, дорогая Ноэль, своему успеху я обязан вам.

Я ответила, что польщена тем, что смогла быть ему полезной. А сама думала в это время о том, как приятно сидеть в их компании и слушать их беседы. Я чувствовала себя здесь своей. Этот образ жизни был мне по душе. Могла ли я рассчитывать на такую жизнь до конца дней своих? Временами я верила в это, а затем вновь всплывали воспоминания. Я часто видела Родерика во сне, он умолял меня не выходить замуж ни за кого другого, а когда я пробуждалась от этих снов, они казались мне реальностью.

Но ведь он женился на Лайзе Финнелл. И все было кончено. Он принял нашу разлуку как неизбежность. Значит, я должна сделать то же самое? Это было невозможно. Я уверяла себя, что не могу поступить так же.

Затем я отправлялась на рынок, покупала какие-нибудь деликатесы, приносила их в студию и готовила обед. И повторяла себе: это выход для тебя. А потом меня опять одолевали сомнения.

Марианна не выходила у меня из головы, и, когда наше пребывание в Париже подошло к концу, я почти сгорала от нетерпения вернуться поскорее в Серый дом, поскольку чувствовала, что смогу разузнать у Нуну что-нибудь важное.

Прощаясь, Жерар просил меня поскорее вернуться.

— Я знаю, что вам трудно сделать выбор, — сказал он. — Но иногда в жизни нужно идти на компромиссы, и результат может быть совсем неплохим. Ноэль, я готов принять то, что вы сможете мне дать. Тень прошлого висит над нами обоими. И вряд ли мы когда-нибудь забудем его. Но мы так хорошо подходим друг другу. Давайте возьмем от жизни то, что она нам предлагает.

— Мне кажется, вы правы, Жерар, но я еще не уверена в себе.

— Как только вы поверите, приезжайте ко мне. Приезжайте сразу же, не откладывая.

Я обещала это.

Возвратившись в Серый дом, я сразу же отправилась к Нуну. Она была очень рада видеть меня.

— Мне так не хватало ваших визитов, — призналась она. — Я вижу, что Париж околдовал вас, как когда-то Марианну, не правда ли?

Я согласилась с ней. Я не знала, как приступить к расспросам. Но она сама заговорила о Марианне. Она нашла еще несколько портретов. Рассказала, что у нее были толпы поклонников.

— Она могла бы выйти замуж за кого-нибудь из самых высокопоставленных людей в стране.

— Может быть, она это поняла после того, как вышла замуж за господина Жерара, и пожалела об этом браке? — высказала я предположение.

— О, эта семья всегда пользовалась большим уважением. Так что в этом смысле брак был удачным для Марианны. Этого никто не может отрицать.

— А если не говорить о престиже, была ли она счастлива?

— Достаточно счастлива. Она была алчной, моя девочка. Еще ребенком она протягивала свою маленькую ручонку и говорила: «Хочу», когда видела что-то приглянувшееся ей. Я всегда смеялась над ней. Называла ее «мадемуазель Хочу». Я собираюсь пойти на кладбище положить цветы на ее могилу. Хотите прогуляться со мной?

Я наблюдала, как Нуну убирала могилу. Она опустилась на колени и несколько минут молилась. А я смотрела на могильную плиту и представляла красивое лицо Марианны с насмешливой улыбкой.

Нет, подумала я, ты не будешь преследовать его до конца жизни. Я найду способ освободить его от тебя.

По этим мыслям можно было заключить, что я собралась выйти замуж за Жерара. Но позже я почувствовала, что не смогу ни с кем связать свою судьбу. Родерик ушел из моей жизни, унеся с собой все надежды на счастливую семейную жизнь.


Был жаркий июльский день. Мы с Мари-Кристин гуляли в саду, когда Робер неожиданно возвратился из Парижа. Он был очень взволнован. Мы видели, как он вошел в дом, и поспешили за ним. Анжель была в зале.

Робер произнес:

— Франция объявила войну Пруссии.

Мы были потрясены. Я слышала споры в мастерской об этом, но не восприняла их серьезно. Это было как раз то, чего они опасались.

— Что же теперь будет? — спросила Анжель.

— Остается надеяться на то, что это не продлится долго, — вздохнул Робер. — Такое маленькое государство, как Пруссия, против всей мощи Франции! Император никогда бы не пошел на это, если бы не был уверен в быстрой победе.

За обедом Робер сказал, что ему придется почти сразу же вернуться в Париж. Нужно предпринять кое-какие меры предосторожности на случай, если война не закончится через несколько недель.

На следующий день Робер возвратился в Париж. Анжель поехала с ним.

Прошло несколько месяцев. В начале августа мы узнали, что пруссаков выбили из Саарбрюккена, и радости не было предела. Все говорили, что это послужит хорошим уроком немцам. Однако несколько дней спустя пришли менее радостные сообщения. Оказалось, из Саарбрюккена был выбит только небольшой отряд и французы не сумели воспользоваться этим частным успехом. В результате они были разгромлены и в беспорядке отступили в Вогезские горы.

Повсюду виднелись угрюмые лица, слышался ропот против императора. Он втянул Францию в войну из-за ничтожного повода — ему хотелось показать всему миру, что он ни в чем не уступает своему дяде. Но французскому народу не нужны были завоевания и тщеславные военные успехи. Ему нужен был мир. И тем более что это оказался не успех, а унизительное поражение.

Ненадолго вернулся Робер. Он посоветовал нам оставаться в деревне, хотя сам должен был возвратиться. Ситуация в Париже осложнялась. Народ был неспокоен. На улицах собирались студенты. В кафе и ресторанах появлялись люди, призывавшие всех к активным действиям. Революционные дни были еще слишком свежи в памяти, чтобы о них можно было так быстро забыть.

Иногда я заходила к Нуну. Ее мало интересовали военные события. Я так до сих пор и не смогла найти повода заговорить с ней о том, что все еще занимало мои мысли.

Случай поговорить с Нуну представился неожиданно. Однажды мы сидели и разговаривали о Марианне. Она нашла ее фотографию, о существовании которой совсем забыла и не видела несколько лет.

— Она была спрятана в конце одного из альбомов под другой фотографией. Марианна, должно быть, сама ее спрятала, она никогда ей не нравилась.

— Можно посмотреть? — спросила я.

— Пойдем, — сказала Нуну.

Она повела меня в комнату, которая, видимо, была раньше комнатой Марианны. На стенах были развешаны фотографии, а на столе лежали альбомы, которые для Нуну были летописью жизни ее любимцы.

Она показала мне фотографию.

— Она выглядит здесь немного дерзкой, правда? Готовой на любые проделки. Да, она была такой, и эта фотография выдает ее с головой.

— И она хотела, чтобы никто это фото не видел?

— Она говорила, что оно слишком многое говорит о ее характере. Это насторожит тех, кто увидит.

Я внимательно смотрела на фотографию. Да, подумала я, в ней есть что-то… почти зловещее.

— Она была счастлива с Жераром?

Последовало долгое молчание.

— Ну, он был без ума от нее.

— В самом деле?

— О, да. Как все. И он ревновал ее. — Она рассмеялась. — Это легко понять. Все мужчины добивались ее.

— Они ссорились?

Нуну задумалась, и улыбка скривила ее губы.

— Она была умной девочкой. Ей нравилось, чтобы все было, как она хочет.

— Этого все хотят.

— Хотят-то все, но она считала, что так и должно быть, потому что была такой красавицей. Если что было не по ней, она все равно делала по-своему.

— Наверно, ее мужу приходилось с ней нелегко.

— Да, она была чистое наказание! Уж мне ли этого не знать? Иногда она и меня доводила до отчаяния. Но это нисколько не влияло на мое отношение к ней. Она принадлежала мне, и похожих на нее не было. Она мне все рассказывала — или почти все. Старая Нуну всегда была рядом, чтобы помочь ей.

— Она рассказывала вам о ссорах со своим мужем?

— Она почти ничего от меня не скрывала.

Я рискнула сказать:

— Я не уверена, что он был так уж безумно влюблен в нее, как вы говорите.

— Почему вы так считаете?

Я решила, что уже приблизилась к разгадке тайны, а ради Жерара готова была сделать все, чтобы узнать ее, даже если для этого мне пришлось бы немного исказить правду.

Я начала:

— В тот день, когда она умерла…

— Да? — живо откликнулась Нуну.

— Одна из служанок слышала, как они ссорились. Он велел ей уходить, сказал, что с него довольно. Если бы он был безумно влюблен, вряд ли бы он так сказал.

Она немного помолчала, потом улыбка осветила ее лицо.

— Верно, — сказала она. — Но именно этого она и хотела. — Встав, Нуну подошла к шкафу. — Вот. Взгляните на это.

Она открыла дверцу шкафа, и я увидела дорожную сумку.

— Это ее сумка, — сказала она. — Догадайтесь, что в ней. Ее драгоценности. Кое-что из одежды. Я говорила вам, что она была умной. Он действительно велел ей уходить. Но именно этого она и хотела. Она заставила его сказать ей это.

— Тогда почему она была так расстроена?

— Расстроена? Вовсе нет. Она все рассчитала. Я знала об этом, она посвятила меня в свои планы. Она обвела его вокруг пальца. Он сказал именно то, что она хотела. Она спровоцировала его на это. Все вышло именно так, как она задумала. Она все мне рассказала. Я знала, что было у нее на уме.

— А почему ей нужно было, чтобы он прогнал ее?

— Потому что ей нужно было уйти. Она хотела быть свободной. Но ей нужно было, чтобы это исходило от него. Она начала приносить сюда вещи, и я прятала их. Она хотела, чтобы он ее выгнал. И не хотела, чтобы говорили, будто она ушла от него к другому. Но на самом деле именно это она и собиралась сделать. Я как сейчас вижу озорной огонек в ее глазах. Она сказала мне: «Нуну, я собираюсь заставить его выгнать меня из дома. Я смогу это сделать. И тогда я уйду к Ларсу. Ларс хочет, чтобы я сделала так. Ему не хочется, чтобы подумали, будто он разлучил нас. Ларс не хочет неприятностей. А так все будет как надо». Я видела этого Ларса. Красивый, хорошо сложенный молодой человек. Он больше подходил ей, чем мосье Жерар. Конечно, мосье Жерар из хорошей семьи, с положением в обществе, но он был слишком серьезен для такой девушки, как Марианна. С Ларсом ей было бы лучше. Поверьте мне, это она все сама придумала. Она хотела, чтобы мосье Жерар ее выгнал, и так и произошло. Они с Ларсом все обдумали. Потом Ларс мог бы сказать: «Что ж, ты ее отпустил — поэтому никаких обид». Они ведь были друзьями, жили рядом. О, все могло бы закончиться так хорошо, если бы не случилась эта беда.

— Значит, она мчалась, не разбирая дороги, не потому, что была так расстроена всем этим?

— Нет. Она не была расстроена. Ее переполняла радость. Я ясно представляю ее скачущей по дороге, смеющейся и поющей от радости. По крайней мере, она умерла, ликуя.

По щекам Нуну текли слезы.

— Я никогда не забуду ее, мою умную и красивую девочку.

Я была в восторге: «Завтра же поеду к Жерару и расскажу правду. Я расскажу ему также об эскизах и картине, которые видела в мастерской Ларса. Теперь я смогу помочь ему избавиться от чувства вины».

Я не поехала в Париж, потому что на следующий день мы узнали новость. Император вместе со своей армией сдался в плен под Седаном.


В конце месяца пал Страсбург, одна из последних надежд французов. Мы слышали, что под Парижем было много германских войск, и понимали, что рано или поздно начнется штурм города. Мы очень беспокоились о Жераре, Робере и Анжели.

Немцы продвигались по Франции, подавляя на своем пути очаги сопротивления. Они захватили весь север Франции, и Париж оказался в осаде. Каждый день мы ждали появления у нас вражеских войск.

Мы очень сблизились с Мари-Кристин за это время. Ей уже исполнилось четырнадцать, и она была зрелой не по годам. Я пыталась, как могла, поддерживать в доме нормальную жизнь и каждый день давала ей несколько уроков. Это отвлекало нас от мыслей о том, что происходит в Париже. Иногда вдали слышалась перестрелка. Мы старались все время быть рядом.

Сотни раз в день я повторяла себе, что если мы останемся живы, я выйду замуж за Жерара. Я помогу ему понять, что он никоим образом не повинен в смерти Марианны. Нуну все объяснила. Я попытаюсь забыть Родерика и начну новую жизнь. Мари-Кристин будет очень рада, если я выйду замуж за ее отца.

Эта ужасная катастрофа, обрушившаяся на Францию, помогла мне понять, что нужно делать. Каждый день я думала о том, сколько еще продлится война. Мы узнали, что Париж подвергся бомбардировке, и я не переставала беспокоиться о том, что происходит в мастерской. Собираются ли все еще там друзья Жерара? Конечно, теперь они говорят не об искусстве, а о войне. Они думают о том, где достать какую-нибудь еду — мы слышали, что в столице начался голод.

Нам повезло — вражеская армия прошла мимо. Мы были окружены прусскими войсками, хотя и не видели их, но знали об этом. Мы не могли уходить далеко от дома и каждый день и час ожидали гибели, но мы выжили. Потом мы узнали, что пруссаки в Версале. А в январе, под угрозой голода, Париж пал.


Был очень холодный день, когда мы с Мари-Кристин приехали в Париж. Нас привез один из кучеров. Его дочь жила в Париже, и ему не терпелось поскорей найти ее. Этот день принес нам большое горе.

Сначала мы поехали к дому Робера. Его больше не существовало. На месте дома была большая яма, куча битого кирпича и камней. Мы встретили несколько человек на улице. Но никто из них не мог сказать, что стало с жильцами дома. Казалось, никто не был удивлен, что дом превратился в руины. Многие дома в городе были в таком же состоянии.

— Давай пойдем в мастерскую, — предложила я.

С огромным облегчением я увидела, что здание цело. Меня ужасала мысль о том, что я могу снова увидеть развалины.

Я поднялась по лестнице, постучала в дверь. Ответа не было. Я подошла к двери напротив. К моей радости, на стук дверь открыл Ларс Петерсен.

— Ноэль! — воскликнул он. — Мари-Кристин!

— Мы приехали при первой же возможности, — сказала я. — Что случилось? Наш дом разрушен. Где Жерар?

Я никогда не видела его таким мрачным. Казалось, это совершенно другой человек.

— Входите, — пригласил он.

Он провел нас в знакомую студию, где были мольберты, тюбики с краской, шкаф, в котором хранились портреты Марианны и эскизы к ним.

— Разве Жерара здесь нет? — спросила я.

Он молчал.

— Ларс, — сказала я. — Пожалуйста…

— Если бы он остался здесь, все было бы в порядке…

Я тупо смотрела на него.

— Но в Париже везде было опасно. Это было просто невезение.

— Что? — заикаясь, спросила я. — Где?

— Он был в доме у дяди. Он беспокоился о нем и о матери. Он хотел, чтобы они вернулись в деревню. Но это было невозможно. Конечно, во всей Франции не было безопасного места. Война ужасна. Она все разрушает. Жизнь была такой прекрасной…

— Расскажи о Жераре!

— Он был там. И больше не вернулся. Дом был разрушен, и все погибли.

— Умерли? — прошептала я.

Ларс отвернулся.

— Прошло два дня, и он не вернулся. Тогда я пошел туда и все узнал. Погибли все, кто был в доме. Сказали, что было девять человек.

— Жерар, Робер, Анжель и все слуги! Не может быть!

— Такое происходило повсюду. Погибали целые семьи… Это война!

Я повернулась к Мари-Кристин. Она смотрела на меня ничего не выражающим взглядом. Я подумала: ребенок лишился всей своей семьи. Я обняла ее, и мы прижались друг к другу.

— Вам нужно ехать обратно, — сказал Ларс. — Здесь нельзя оставаться. Сейчас здесь тихо, но Париж уже не тот.


Я не помню, как мы добрались до Серого дома. Кучер сиял от счастья, когда приехал за нами. Он нашел свою дочь и ее семью. Они все уцелели при бомбардировке Парижа. Но когда он услышал о том, что произошло, его восторг сменился ужасом.

Единственное, о чем я могла думать, что больше никогда не увижу Жерара, о том, что мои добрые друзья Робер и Анжель ушли навсегда.

Мне было очень горько, потому что судьба наносила мне один удар за другим. Мое детство было заполнено весельем и смехом, но затем я лицом к лицу встретилась с трагедией — не однажды, а трижды. Судьба отняла у меня всех, кого я любила.

Я чувствовала себя страшно одинокой, но затем, подумав о Мари-Кристин, поняла, что ей еще тяжелее. Она лишилась всей семьи, осталась одна на целом свете, о котором она в силу своего юного возраста еще так мало знала. Она стала моим спасением так же, как я для нее. Мы были нужны друг другу.

Она сказала мне:

— Вы ведь никогда не бросите меня? Мы всегда будем вместе?

Я ответила:

— Мы будем вместе столько, сколько ты захочешь.


В марте был ратифицирован мирный договор в Бордо. Условия оказались жесткими. Франция была унижена, и это вызвало волнения и недовольство в стране. Эльзас и часть Лотарингии отошли к Германской империи, а Франция должна была выплатить контрибуцию в размере пяти миллиардов франков. До окончательной выплаты германские войска оставались на территории Франции. Император был выпущен из плена, но так как во Франции его присутствие стало нежелательным, он отправился в Англию, чтобы присоединиться к императрице, которая жила там в изгнании.

Франция бурлила. В апреле в Париже произошли выступления коммунаров и городу был причинен большой ущерб, пока в мае восстание не было подавлено.

Жизнь начала входить в привычное русло.

Мы узнали, что дом и поместье Робера унаследовал его кузен. Они не отошли Мари-Кристин, потому что в силу старого закона, который все еще применялся к дворянским семьям, члены семьи по женской линии не имели права наследования. Однако в финансовом смысле Мари-Кристин была хорошо обеспечена. Мне Робер оставил некоторую сумму и дом в Лондоне, который он давно хотел перевести на мое имя.

Ларс Петерсен пришел меня навестить. Он очень изменился: его обычная жизнерадостность почти исчезла, и он стал гораздо серьезнее. Он сказал, что возвращается домой. Париж потерял для него свое очарование. Он перестал быть беспечным городом, прибежищем художников. С него было довольно Парижа — слишком много воспоминаний мешало ему быть счастливым здесь.

— Кто мог представить себе, что все так обернется? — сказал Ларс. — Жерар. Старина Жерар… Вы знаете, я любил его.

Он грустно покачал головой. Я подумала, что он, наверно, испытывает некоторое чувство вины и угрызения совести, вспоминая, что когда-то собирался увести у Жерара жену.

Мы с грустью смотрели ему вслед.

Несколько дней спустя в Серый дом приехал кузен Робера. Он был очень любезен, и дом, который он и не мечтал получить, ему очень понравился. Я объяснила ему, что мы готовимся к скорому отъезду в Лондон, на что он любезно ответил, что нам вовсе не нужно спешить. Он переночевал у нас, а когда на следующий день уехал, я сказала Мари-Кристин:

— Все решено. Интересно, как тебе понравится Лондон?

— Если мы будем там вместе, он мне понравится, — ответила Мари-Кристин. — И все будет по-другому, правда?

— Правда.

Французский эпизод моей жизни подошел к концу. Я спрашивала себя: а если бы Жерар остался жив, вышла бы я за него замуж? Смогла бы я построить новую жизнь, в которой воспоминания перестали бы наполнять мою душу печалью?

Мне не дано было это узнать.

Загрузка...