Догоняя правду

По осени, в конце месяца первых инеев и листопадов, гуляла вся деревня на Венеркиной свадьбе. Свадьба–то Благодатная. Со всех уголков мира съехались дети, внуки, правнуки. Не всем односельчанам повезло дожить до юбилея. А Венерка с Демиром уже шестьдесят лет вместе.

Соседки одинокие на лавочках все вздыхают, когда с пригорка видят спускающуюся парочку. Сухенькая колченогая Венера и одноглазый, кособокий Демир. Кто кого за руку ведёт непонятно, их фигуры издалека похожи на дряхлую лиственницу, у которой уже нижние ветки жёлтые, отмершие, а душа ещё молодая, зелёная, тянет оставшиеся, не осыпавшиеся, иголочки вверх, к свету.

– Горька! Ох, как горька! – чернявый бугай с проседью в бороде в конце стола встал, поднимая стопку. Гости оживились. Гармонист чуть дрогнул, рванул меха, растянул до предела бритвой по сердцу, да так, что все псы в округе подхватили мелодию. Разноголосье затянуло:

«Каким ты быыыл, таким и остался....».

– А Венерка – то наша, как молодка, зарделась, а стать все та же, муж, что гриб скукожился, а она стоит – осинкою, – выкрикнула Тамарка, скинув цветастый платок с плеч и пошла по кругу, завлекая гостей в танец.

– Выпьем за молодых, выпьем, выпьем, – друзья и родные дружно чокнулись и выпили горькую:

– Долгих лет! Будьте здоровы! – Сегодня даже из газеты приехали!

– А Демирка говаривал, что расскажет, если дотянут до Благодатной–то, как познакомились!

⠀ Баба Венера провела рукой по редким седым с рыжиной волосам так, будто до сих пор копною красовались локоны. Глянула на старшую дочь. Та подлетела, ловко приобняла старушку. Осела в её объятиях когда–то статная красавица Венера и поковыляла в дом, следом, вцепившись в дочернюю руку по другую сторону, поплелся низенький дед, припадая на изношенных ногах старый Даёшь Миру Революцию. С чёрной повязкой на глазу.

– Гостюшки дорогие, молодым отдохнуть надо бы, а вы гуляйте. Журналистку не обижайте!

Молодая корреспондентка районной газеты нагнала супругов.

– Венера Степановна, вы обещали, я с утра приду! Ваша жизнь – пример молодёжи!

– До утра ещё дожить надобно, да и не Венера я, Тоська я, обыкновенная Тоська, – прошелестела старушка, не оборачиваясь.

– Мамочка, ты таблетку приняла? Опять ум за разум заходит, какая ты Тоська? – Венера только переступила порог своего дома, скукожилась. Превратившись в чайную розу, что завяла ещё в прошлом веке между страниц стихов Ахматовой. В книжонке ручного переплёта с полки возле кровати Венеры.

– Завтра всех собери! Отцов пиджак найди с медалями и моё платье из крепдешину, с парчовою оторочкою по рукаву и жабо, – Венера доковыляла без помощи дочери к кровати, припадая на ногу, которая заметно короче. Не успела Лариса ответить, перед её носом закрылась ситцевая шторка из цветных лоскутов. Разговор окончен.

– Папа, вы то куда? Уже стемнело! – метнулась вслед старику, юркнувшему из дома.

– Матери мяты вечерней, она с нею спит как дитя.

– Помогу, – Лариса, придерживая отца под локоть, повела к грядкам.

– Без тебя до сих справлялся, иди к остальным, не перечь, – дочь, пенсионерка Лариса Демировна, опустив плечи, послушно ушла к гостям.

В вечерней прохладе стрекотали цикады, по небу пронеслась колесница Царицы Ночи, разбрасывая мерцающие звезды, наполняя луну жемчугами и серебром. Пахнуло с полей ночной прохладой, дымком березовым с соседской бани, донеслась из–за дома нестройная разноголосая, но до чего ж душевная "Шумел камыш, деревьяяя гнулись…"

– О, Ларочка, давай запевай с нами, твои–то все разъехались, мы тебе поможем прибрать. Пусть "молодые" отдыхают, – хихикнула соседка, баба Люся.

– Да, управлюсь, завтра мама сказала всех собрать. Все мои в санаторий поехали? Надо бы позвонить. Не приедут, взбучку устроит всем. Как была, так и осталась командиршей. Если б не ноги, так бы и жила со своими свиньями.

– Будет тебе на мать обижаться. Хорошие люди из вас получились. Тринадцать ртов подняла. Отец то твой, ты уж прости, какой из него помощник, эх, – ровесница Венеры, баба Люся 82 лет, крепкая шустрая старуха, похлопала Ларису по руке. – Не хорошо, почитать надобно мать и отца. Если б ты только знала, чего они пережили....

– Да, мать спросила когда выпускной, я была на втором курсе, не знаю чего они там пережили, а я не забуду как обноски носила и в ледяной воде белье стирала, когда она свиней своих от падучки спасала, лечила и в попу целовала.

– Да, если б не мать и в живых бы тебя не было, и тут бы не стояла, не умничала теперь. Злой твой язык. Я сколько лет прошу подруженьку мою все вам рассказать. Нет же ж, упертая.

К обеду собрались в узком семейном кругу. Шестнадцать родных и близких людей. Журналистка, начинающий корреспондент газеты «Вечерняя Рязань», наматывала круги вокруг дома. Осоловевшая и потрепанная, будто с третьими петухами встала и пешком из города шла. Что–то бурчала в диктофон, и сама с собой разговаривала. Правнуки Венеры и Демира ненароком мячом пнут акулу пера, и хихикая, прячутся за смородиной.

– Лизонька, мама зовёт к чаю, готовы все! – Лариса выглянула из окна с резными наличниками.

– О, разверзлись хляби небесные, – пробубнила сквозь зубы Лиза, разглядев узоры на ставнях. Вспомнилась ей научная работа в институте о символах старославянских на окнах. По низу птички, зверушки – к плодородию. Наверху наличников солнышко и линии волнистые – те самые хляби (нижнее небо, несущее живительную влагу). «Символично», – подытожила про себя журналистка, входя в дом.

Огромный стол, покрытый кружевной белой скатертью, в центре светлой комнаты. Во главе стола – Венера в бардовом крепдешине. По левую руку плюгавенький дедок, чей вид абсолютно противоречил её представлению о человеке, призывающим мир к революции. «Хотя…на Ленина похож чем–то», – улыбнулась Демиру Лиза и уселась на предложенный стул чернявым бугаем, по правую руку от хозяйки дома.

– Сегодня мы собрались не все, от чего сердце моё кровью обливается, ну что ж.. Витенька, Артемий, Дмитрий, Лёнечка, Мариюшка, Толенька, Павлик, царство небесное, – Венера набожно перекрестилась. – Дети мои, то, что сегодня расскажу, касается вас. Скоро мы с отцом отправимся туда, где и познакомились. Пришло время. Но камень с сердца надобно снять, пусть будет рядом пришлый человек. Я так решила. Может, легче новости мои воспримутся. Да, ваша мать всю жизнь жила так! Важно было, что скажут люди. Важно имя доброе сберечь! Для вас думала, лучше так! Вот она от имени тех людей и скажет. Права я или нет?

– Не томи мать, если про похороны, то подпиши бумаги, давно прошу, на дом, что Толик записал на тебя. Продадим, и на пышные поминки, и на 5 свадеб хватит, – огромный детина огладил бороду и заржал во весь голос, постучав по столу руками.

– Хватит, Егор, тебе лишь бы что продать, а зарабатывать не научился, – вставила холеная рыжеволосая дама лет пятидесяти, поправив толстенную золотую цепь на шее.

– Сонька, ты–то много заработала? Трудилась она, под старпёров ложиться большого ума не надо, – выцветшая белобрысая женщина в сером платье, похожая на монашку, съязвила. И с опаской глянула на мать.

– Цыц, срамиться не надоело? – глава семейства снова стала партийным работником, руководителем Ветеринарного Управления области, Главврачом лучшего свинарника.

– Мам, не нервничай. Рассказывай уже. У всех дела, работа, не томи, домой ещё трястись из этой Тмутаракани, – откинувшийся на спинке стула худой очкарик со сверкающей лысиной на затылке высказался и поджал губы.

– Так тому и быть. Родные мои дети – не родные вы мне.

⠀ Повисла тошнотворная тишина, слышно было, как взвизгнул комар, и заклокотало в зобу сбившееся дыхание чернявого бородача. Старый Демир закашлялся в хилый кулачок.

⠀– Родилась я в Орске. В Аккермановке дом был, отцовский ещё, добротный в два этажа, саманный, с пристройками. И коров держали, и коз.

⠀ По комнате побежал нервный шепот.

⠀ Я на ветеринарного фельдшера успела выучиться до войны. А в 41–м ящур одолел. Солдатики на войне гибнут, мясо нужно, шкуры, молоко раненым. Мы ж глубокий тыл. А у нас рогатый скот на забой. Расстрельная статья. Не уберегли, все для победы! А ящур тот проклятущий и человеку передаётся. Взрослым то реже. Чаще дети. А животные перестают есть и падеж наступает.

– Мам, ну к чему это все? – ты о своих парнокопытных даже в гробу будешь разглагольствовать.

Венера даже бровью не повела. Продолжила:

– А началась уже эвакуация, люди прибывали и прибывали. Раненые, женщины, дети. Под госпиталь школы отдавали и клубы. А приехавших селили и в подвалы, и чуланы, и даже в землянки. Кому повезло больше, так теснили местных, подселяли. Помню, женщину приютила с двумя детишками, так у них в каждой складочке рубашонок, трусиков вши. Кишмя. В ушах и то вши. А водопровода нет. Экономия. Всю воду подавали на заводы. Тульский завод к нам эвакуировали, которые технику военную делали. Многие заводы, все для них, свет, вода, еда. А мы голодали. И пришёл тиф. То пострашнее ящуров. Гепатит, тиф, туберкулёз. Воду пили прям из Урала. Первая же напасть – воду кипятить не на чем без электричества. Схоронила я в тиф мать, сестру и осталась я с Лидушкой. Трёхлетней. Лидушка, – мать посмотрела с любовью на миловидную женщину, на другом конце стола, уставившуюся в чашку с чаем.

– Мамочка, – она подняла глаза, полные слез. – Как ты все это выдержала?

– Ты племянница моя, единокровная!

– Я догадалась давно, фотокарточку видела сестры твоей, с подписью. Ты для меня мать! Вы мои родители! Моим детям лучших бабушки с дедушкой и желать грех.

– Ну, будет тебе!

– Венера Степановна, а расскажите про фронт, вы же ветеран, а медали не носите! Почему?

– Так они больше, чем двадцати миллионов наших людей, всех, кто приближал Победу. Я не одна такая, мои медали – мой герой носит, вместе со своими. А мне они на сердце давят. Больно.

Из–под стола появилась русая головка, скатерть поползла вниз. Огромные серые глаза с янтарными капельками на радужке, в упор смотрели на Венеру, хлопая веером чёрных ресниц:

– Бабушка, если не родные, значит не любимые!

– А, ну, иди сюда, проказник, кто взрослые разговоры подслушивает? Мамино воспитание! – шикнула прабабка Венера.

– Мам, можно хоть сегодня дочь мою не трогать, – дама с медными кудрями нервно поправила цепь плетения имени железного рыцаря Отто. И жестом прогнала внука, который тут же исчез за дверью.

⠀ Мальчуган выбежал на улицу и на всю деревню закричал:

– А мы не родные, мы не родные!

– Ну что? Довольна? Балаган надо заканчивать, – человек в очках потёр лысину и рванул ворот рубашки, ослабив узел галстука.

⠀ Неожиданно, упираясь в стол дрожащими костистыми руками, поднялся дед Демир, сверкнул бельмом на единственном, когда–то карем, глазу. Недовольный гомон стих.

– Балаган устроили вы. Слова мать про каждого из вас плохого не сказала. Вас из тринадцати шесть осталось. Шесть бесхребетных бесчувственных людей. У матери туберкулёз костей. Всю жизнь мается. Под юбкой там не ноги у ней, коряги, а она работала. Софочке послать, Милочке, Егорушке, Русланчику. Никого не забыл? Память не та нынче, до всех переводы доходили, никого не обидели?

– Обидели, мне стыдиться нечего, первый и последний раз приехал, про завещание в лоб хочу спросить?

– А мне земли достались, гектаров десять, по случаю, ты документы справлял, и как корова языком слизала. Ни денег, ни документов. Смолчал я. Материны нервы дороже.

– Вы вот деньги считаете, дети мои, а не дослушали меня, – шёпотом, оттого казались слова Венеры, зловещими. Кровь, я вам скажу, водица. Любила я вас, как родных. Да вас любить не научила. Лишь бы выучились, думала, людьми стали. Бед бы не знали, – старушка хотела встать, побелели косточки под пергаментной кожей, дед подсобил жене, придержав за локоть. Расправила плечи, подняла голову, обнажив шрам на гусиной шее. – Хотите того, али нет, но россказ доведу до конца. В разгар тифа в Орске грянула беда смертельная, вой тот на Преображенской горе с мая 42–го баб да детишек до сего дня в ушах стоит. Проснулись мы от того, что вода о стены дома плескалась. Помню, снится мне ишо, плыву я на лодчонке по морю, я–то в лодчонке, гребу, гребу, а лодка не двигается. Во все стороны вдруг как закрутится. Тыща рук старых и детских лодку на дно тащат. И этот вой. Паводок был, не сравнится с тем, что в 30е то был. Урал затопил все припасы, и последние медикаменты. А трупы так и плыли по реке, так и плыли, синие, жуть.

– Я курить, – шумно отодвинулся стул и клокоча, как забытый чайник на плите, Егор вышел, хлопнув дверью.

– Вот, мать, а ты говорила чёрствое сердце у Егорки, видишь? Колючий и непутевый, но не злобливый.

Венера с теплотой заглянула в единственный глаз мужа.

– Ты сердцем видишь людей, сердцем, – старушка вытащила из кармана платья клетчатый носовой платок, поплевала на него, и вытерла потускневшее зеркало души.

– Так мило, – журналистка выключила диктофон, наигранно смахнув пальцами несуществующие слезы. – Перерыв?

– Это у вас времени на век хватит, а у нас его нет, – Венера поправила белоснежное кружевное жабо, которое смотрелось комично на бывшем начальнике Свинарника.

– В нашем доме жили три семьи. Старуху, мы тогда прозвали её процентщицей, за то, что она все, что достанет дефицитное, тут же продавала или меняла. Даже обмылок и тот умудрялась продать, и всем приговаривала, что это не её. И ей процент надобно учесть. Так процентщицу первую смыло потоком. Мебель потащило и её следом. Как она орала. И внуки её верещали, я их всех на крышу–то выволокла. Троих детей не доглядела. Не смогла. За мальцом годовалым ныряла по два раза, вода ледяная. Мысль чёрная, или они, или все остальные. Рванула наверх. Две бабки, Лидуська, Егорка и Лариса и их матери.

– Как? Наш Егор? И Лариска, наша Ларка? Ларка ж копия ты, мать, – прервала София. – Вот небылицы – то. И зачем Мам тебе это все надо выдумывать?

– София помолчи! – не выдержала Лариса. – Ты дочери своей, родной, не верила. Все у тебя вруны и подонки. Выгнала как собаку бешеную, теперь сидишь, умничаешь.

– Дети, я так устала…, – голос матери дрожал.

– Мы слушаем, очень внимательно, – попыталась исправить ситуацию Лиза, поглядывая на часы.

– Я Егору то Лидоньку сую, а ему самому лет десять, трусится, воет волчонком, в материну юбку вцепился. А мне же надо за помощью. Или лодку искать. Плыть как–то надо на тот берег. А течение крутое. Там уже и скот, и птица и люди за мебель хватаются, все перемешалось. Вода уже почти до крыши –то поднялась. Я замотала её в платок, и насильно всучила ребёнка. Смотрю, лодка с барахло, а людей нет, я в воду и прыгнула. А там за веревку мальчонка уцепился. Артемий наш. Я доплыла с грехом пополам, ноги сразу свело, ручки то отцепляю, чтоб на лодку то его забросить. А кулачки не разжимаются. Губы синюшная полоска. Он ужо и не соображал вовсе. Ногтями то до крови руки сжал. Я со всех сил последних дерну и наверх его с этой верёвкой в руках и закинула. Лодку резко закружило в водоворот. Тайка, кричу, Тайка, спаси. А та орёт, мол, плавать не умеет. А вторая глухой притворилась вовсе. Так Лариска наша как сиганет в воду. Лодка её бортами побила. Тут на моторке наши мужики. Ей то подсобили, и Артемию нашему. А меня, помню на дно кинуло. Потом все ребра что–то побило. И по голове. А потом вода в носу, в ушах. Запах какой–то серный. Не помню. Но это ж потом я все узнала. Демир мой спас меня. Спустя сутки выловил. Его, раненого, без глаза не боец, эвакуировали в наш госпиталь. Он помогал трупы вылавливать. И меня багром подцепил. Вся, говорил, в тине–трясине, в пене, щепках.

– Не мели чушь, спас, Венера тебя спасла, Венера. Богиня же, – пробубнил старик.

– Как скажешь, родненький.

– Как интересно? Вам было видение богини? – поинтересовалась удивленная журналистка.

– Тьфу ты, не верю я во всякие там ваши ведения – привидения!

– Нет, милая, у деревянной статуи Венеры, откуды она ж там взялась, да еще и с руками, а не как везде безрукая, так та рука треснула и вошла, насквозь порвав плечо матери вашей. Может и боли она не чувствовала. Что холод был. И крови мало потеряла. Так их вместе с Венерой и доставали. Думали мёртвая, Тосенька то моя. Но Венера то её спасла. Хотите верьте, хотите нет.

⠀

Венера Степановна опять поплевала на платок и утерла постоянно мокнущий глаз мужа.

– Вот мужики наши ржали ещё: Венера вышла из пены. И все Венера, и Венера. А моя милая в морге очнулась и вышла, вся в этой тине. Её в больницу. Не в нашу. Увезли её в другую, ужо не помню куда. Куда?

– Так я там памяти видать лишилась, спрашивают врачи, когда в себя пришла, как зовут. А голос из головы мужской: Венера, Венера. Я и ляпнула. Так и записали. А когда оклемалась, память то вернулась, добралась домой. Нашла, собрала своих детей вместе, родненьких, Лидуську, Артемия, Лариску, Егора и стали дом восстанавливать. Потихоньку, помаленьку. Матери их утопли. Как не знаю. И дети молчат. А тут приказ Сталина: всех женщин на фронт, заменить мужчин: связистов, чистильщиков оружия, кладовщиков, поваров, шоферов. Из Орска тогда 225 девчонок молоденьких отправили на фронт. И я пошла. Стрелком записалась. Детей на себя записала. Думаю, поменяю жизнь. Назвалась им матерью. Венерой, по отцу Степановной, и его фамилии Кондратовой. Им матерью. Документы все утонули. И новая жизнь, решила, начнётся. А вернусь с фронта, кто ж знал, что ещё три года война то будет проклятущая. Говорили, ещё полгода, и разобьем фашистов. Определила детей в детдом.

Вернулся с перекура кашляющий и раскрасневшийся, будто оживший вулкан, Егор.

Мать строго посмотрела на сына:

– Скоро все лёгкие выплюнешь, а он курит все!

– Не начинай. Давай рассказывай, я краем уха слышал, что ушла на фронт. А батя? Следом? Он же хвостик твой, – Егор опять жутко зарокотал.

– Не любить – грех, а любишь – не разлучайся, найди способ, но не оставляй – это задача мужика. Оберегать! – дед Демир поднял вверх палец. – Тебе бы такую жену, как твоя мать, а то бобылем ходишь.

– А тебе, бать, нравится подкаблучником–то?

– Хватит, Егор, даже мне противно уже тебя слушать, – встал лысый очкарик в костюме. – Ядом брызжешь.

– О, голос прорезался, жены рядом нет, так и осмелел.

– Прекратите! Стыдно за вас, вот пусть напишут в газете, сколько раз вы к матери приехали? Когда дом сгорел, кто примчался? Кто выстраивал его. Всем миром помогали, соседи, бывшие сотрудники, сослуживцы, и с области люди приезжали. Нашу маму все уважают, кроме родных детей, – бесцветные щеки женщины–монашки порозовели, глаза лихорадочно заблестели, она вскочила, одернув юбку. И, будто обессилев, села на стул. Потупив взор.

– Так мы же не родные ей, как выяснилось, – в грудном голосе выплеснулась вся нотная гамма.

– «Моя любовь и благодарность

С годами глубже во сто крат,

Родные люди не по крови,

А по сердцам, что бьются в такт».

Вдруг вспомнилось, ведь про нас, ребята, вы для меня все родные. Родные – это ведь правда не про кровь. Я читала в одном журнале, что род, предки наши, это те, кто был даже отчимом или приёмным ребёнком до нас. Это все наш род, и они за нами стеной, тылом. А наши родители живы, они наши крылья. Сколько ночей мать не спала, когда ты Егор заболел, одна ремиссия, вторая, она и до сих пор стоит на коленках молится? А ты, Софа? Когда твоя дочь пропала, ты рыдала, таблетки вином запивала, а мать в город приехала, людей собрала и искала шесть дней без сна. Пока не нашла. А ты, Русик, когда в аварию попал, лежал весь переломанный, кто весь мир перевернул и связи поднял, мать тогда квартиру продала. Знаешь? Тебя в Израиль, чтоб отправить, чтоб ты снова ходить мог. А ты думал, гадал, кому квартира ушла. Родители хоть раз попрекнули. Ты там так и остался, а спасибо сказал? Стыдно мне за вас, и за себя стыдно. Пишите, Лиза все, как есть. Мы все уже седовласые люди, а судим, рядим, делим. Родные не те, кто записан в паспорте и не те, у кого кровь одна…, – Лариса заплакала, и выбежала из дома. В тихую ночь. Детей Лидочка уложила спать в гостевом доме. «Надо же, и не заметили, как стемнело». Лариса посмотрела на звёздное небо, и зарыдала горько, протяжно, заскулила одинокой раненой волчицей:

– Одна я, всю жизнь для себя, я б сейчас… все бы изменить, хоть чужого, хоть желтокожего, хоть черенького ребёночка. Так и не узнала я материнства, так и не узнала. Мамочкииии…за что? Мамочка моя, – женщина упала на колени в траву и, раскачиваясь маятником, вознесла руки к небу. В этот момент с инжирного неба упала звезда. Будто упала на макушку Ларисе. Засеребрились, засветились волосы её. И тепло так стало на её душе.

– Спасибо за знак, Господи! Все так, как и должно быть!

Отозвалась на ее мольбы иволга из пролеска, ночная плакальщица. Лариса затихла, прислушалась.

– Не плачу я. Не буду! Все будет хорошо. Спасибо, тебе, Господи!

Лариса провела рукой по увядающей траве. «Ты как я, жухлая, колючая, ещё чуть, и застелет тебя инеем. Бабье лето, дай взаймы. У тебя, травушка, будет весна. А у меня?».

Женщина с трудом поднялась, хрустя коленками, глянула на кудрявую рябинку. В молочном тумане, стоит невестою, что в девках засиделась, зардевшаяся, налитая, разодетая в багряные обновы. Затейница осень и её засентябрила. Под розовой луной рябинушка шепчется с желтолистым клёном. Пахнуло дикой мятой. Заморосил дождь, смывая слезы. «Надо в дом идти». Лариса обняла свое сухопарое тело руками. «И обнять то некому».

За столом стало веселее. Уложили гостью в тёщиной комнате, с другой стороны печки. Демир, расхваливая свою наливку на вишневых косточках с черноплодкой, разливал детям по стопкам. Венера закимарила, уткнувшись подбородком в жабо. Волосы её, что та жухлая трава, разметались по лбу. Дверь скрипнула, когда Лара хотела закрыть поплотней, мать встрепенулась. На чеку. Братья и сестры, на удивление, вспоминали истории из детства. Чокались. Смеялись. Будто негатив, как неудачный, фотографом был засвечен. И улетел в помойку.

Лариса обошла стол, коснулась каждого, обняла маму за плечи:

– Мамуль, пойдём уложу, завтра расскажешь. Никто не уедет.

– Чтоб дождались. В шесть утра всех разбужу, – Венера крючковатым пальцем стукнула по столу. – Не слышу?

– Да, мам.

– Иди, иди спать.

– Спокойной ночи.

⠀ Старушка согнулась, вжала голову в бордовый крепдешин и исчезла за шторкой тюлевой.

⠀ – Мать совсем сдала, – с сочувствием в голосе, на удивление остальных, поделилась Софа.

– Нет, отец, ты все же скажи, где Машкина машина, хорошая тачка была, Лёнькина хата, Пашкина? Витька бедолага молодым помер, и не нажил ничего, Пашка просрал и бизнес и жизнь, пропоица, у Толи – медицина одна была вместо жизни, с тем все ясно, так на работе и помер. У Тёмки – домина, куда все мать дела? Не смотрите на меня, как на врага народа. Вы все так же думаете, только вякнуть боитесь. У них детей не было. Прям, проклятие. Все матери отписали нажитое, я у нотариуса узнавал. Меня не проведёшь.

– А тебя никто и не думал обманывать, все там, где надо. Матери видней. Я в ейные дела не лезу, и тебе не советую. Вы тут пейте, ешьте, и на боковую. Я к Венере своей. Мяты нарву.

– Нарвала я, Папочка, нате, идите спать, – Лариса обняла маленького дедулю, по плечо женщине, и повела его к матери. Тот, гремя медалями, сопя и ковыляя, скрылся за тюлем.

– Эх, даже не верится, что отец на голову выше был. Но даже на одноглазого бабы заглядывались, я мелкий был, а помню, как Зойку наша мать метлой по дороге гнала. Соседи ржали в покатуху. А мать орёт, что, если ещё нос свой сунет, помоями для свиней обольет. А я еду на велике и такой счастливый, что эта грозная тётя в синем халате и галошах – моя мать, – Виктор почесал лысину, поскреб отросшую щетину на бороде.

– А правда, Русланчик, ты у нас вообще на цыгана похож, может ты из табора сбежал? А родители тебя подобрали… вечно ты, как перекати–поле жил. Как ты там в своём Израиле? Может ты еврей? – Милочка, впервые за весь день, подала голос.

– А что? Похож, – подхватили со смешком остальные братья и сестры.

– Жид порхатый, – загремел Егор.

– Какой он порхатый? Плешивый он жид, – вставила София. И все засмеялись, дружно чокаясь.

– Вот, мать, всех нас собрала, и даже говорить друг с другом заново научила, а то в прошлую встречу лаяли как псы бродячие. Пусть не родные, но других то и нет у нас родственников. А родню, как грится, не выбирают, – самый младший, поздний ребёнок, тихий Владимир сказал речь. То ли профессия на нем отразилась, то ли не в коня корм. Худой, невзрачный Владимир – дознаватель. Молчит, наблюдает, слушает.

– Володька, ты почему усы сбрил? – загоготал над своей шуткой перебравший Егор.

– Мы так редко видимся, что ты и не знаешь, усов и не было, как грится, юн и безус, – Владимир улыбнулся глазами.

– А ты с детства шуток не понимаешь, я смотрю, копия – мать! У неё все всерьёз, в жизни нет, бляха муха, удовольствий. – Да и чего с мента ждать, хороший мент – мёртвый, – бугай раскатисто заржал, махнул стопку, запрокинув голову, но подвела хлипкая табуретка. Дощатый пол испуганно ухнул, натужился, сердито скрипнул, но выдержал два центнера Егоровых.

– Очень смешная шутка, как грится, смеётся тот, кто смеётся последний, – Владимир протёр лоб салфеткой. Сестры как девчонки хихикали.

Но неожиданно младший брат продолжил:

– Не знаю, кто и что, но я вот единокровный, все доказано и запротоколировано.

– Как? – в один голос спросили все присутствующие, придвинув стулья и табуретки ближе к брату. Тот довольно глянул на присутствующих, чувствуя свое превосходство. И в этот момент его глаза, мутные, бесцветные, будто отцовские подслеповатые, приобрели цвет. Грифель во мху. Не иначе. Так и мать его глаза называла в детстве, все помнили, и приговаривала: "Почаще улыбайся, Володенька, глаза у тебя в такие моменты такие интересные, что грифель во мху, как у отца". Володька всегда знал обо всем больше остальных. И старшим братьям и сёстрам не раз казалось, что у родителей Вовка в любимчиках.

– Так и что, мать правду говорит? – Егор поднялся уже с пола, успокоился, за три глотка осушил банку с рассолом из–под огурцов. – Что мы не родные? А? Или брешет?

– Тебе видней, как грится, с высоты –то роста твоего, но я кровь сдавал отцу, когда он руку чуть не потерял. Бензопилой. Помните, дело было, деревья он валил после урагана. Слепой черт. Я примчался в больницу. Точно знаю теперь, кровь у нас одна. Пришлось сдавать, не было в больнице донорской. Оказалось, у него 1–я и у меня. Я – то всю жизнь думал, что у меня 3– я. Ошибка вкралась, я засомневался, генетический материал тогда и взял на анализ. Через своих выяснил. По отцу я – точно родной.

– Охренеть, – Егор стукнул ручищами по арбузному животу. – Вот жук, Володька, молчал сидел. – Девочки, ну – ка, по сусекам, че там надо? Волосы? С материной расчёски найдите. Её россказни слушать, все узнаем.

– А зачем? – вставил Руслан. – Логики не вижу. Мы ж по документам дети. Что поменяется? Мне по фиг. Ближе не станем.

– Вот тут ты прав, брат, – поддакнула Софа. – Выпьем!

У матери, крыша едет, вообще можем признать её недееспособной, и сами все решим с недвижкой. Доказать, раз плюнуть, знакомые есть, – она выставила перед собой манерно руку, усыпанную впившимися в пальцы массивными кольцами. С любовью оглядела золотые украшения и обвела взглядом вчерашних родных.

– Слушайте, какие вы поганые люди, Володь, тебя это не касается, и тебя, Милочка, тебе и на свою жизнь – то насрать, а на наши тем более. А вот вы! Приехали не порадоваться за стариков, а вынюхать про завещание? Че кому перепадет? Это я, дура старая, все страдала, что мать меня мало по голове не гладила, не любила, не обнимала. А вы как свора шакалов примчались наследство дербанить. Тьфу. Противно. А я и рада буду, если мы не родные. Не хочу таких родных. Стыдно, – Лариса подскочила со стула, запахнула платок, и выскочила на улицу.

– Скучно все это, – Мила поднялась со стула, и невидимой тенью скрылась за шторкой. Слышно было, как тужились из последних сил старые ступеньки, с трудом выдерживая даже цыплячий вес Людмилы.

– Давайте поспим, как грится, утро вечера мудренее. А мать ничего просто так не говорит. Неспроста её в снайперы взяли. Каждое слово и каждое дело, как грится, в цель.

– Чегооо? Какой снайпер? Ей свиньями командовать только. Она ж все рассказывала, что ружья, автоматы чистила, смазывала, – Егор опять смеялся, с придыханием.

– А я вот видел, как она дедово ружье вскинула на плечо и в окно нацелила, там теть Зоя шла вдоль сараев. И глаз один сщурила. Застыла, не дышит. После войны лет двадцать пять тогда как прошло. Я в дверях и застыл. Уже тогда в школе милиции отучился, и тех, кто умеет управляться с оружием я видел. Она умеет. Как она передернула затвор.

Затвор для женских рук слабых не то, что … передернуть. Ну, сами знаете, что, как грится. Держать ружье, в принципе, тяжело, – усмехнулся глазами Вовка.