Долгая ночь

Глава 9 Спокойной ночи, милый принц

Чарлз Слоуп и его жена Вера, заменившая Лоуэлу, были довольно приятные люди, а их маленький сын был просто прелесть, но я все равно ощущала пустоту в сердце. Никто никогда не сможет заменить Лоуэлу. Вера была превосходная повариха, хотя она готовила по-другому, все блюда всегда были очень вкусными. Чарлз также был трудолюбивым рабочим, благодаря ему Генри теперь мог чаще отдыхать, что при его возрасте было очень кстати.

Вера была высокой женщиной, ей было далеко за двадцать. Она собирала свои темно-каштановые волосы в такой аккуратный пучек, что он казался нарисованным, и я никогда не видела, чтобы хоть волосок выбивался из ее прически. Глаза у нее были светлокарие, а кожа слегка темной. У нее была маленькая грудь, узкая талия, тонкие губы и длинные ноги. Ее походка и движения были грациозны. Я не видела, чтобы Вера сутулилась или неуклюже двигалась как Эмили или другие высокие девушки, которых я знала.

Вера ловко управлялась на кухне и, что очень ценил папа, умела экономить. Ничего не пропадало даром. Любые остатки она превращала либо в рагу, либо в салаты, так что теперь охотничьи собаки чувствовали себя обделенными и были разочарованы остающимися им объедками. Раньше Вера служила в меблированных комнатах и привыкла работать без напоминаний. Она была спокойной женщиной, гораздо спокойней Лоуэлы. Проходя мимо кухни, я никогда не слышала, чтобы Вера напевала или мурлыкала себе под нос какой-нибудь мотивчик. Она не любила распространяться о своем прошлом и редко рассказывала о своей юности. Обычное поведение папы, казалось, не пугало ее, и я даже замечала с каким удовольствием она обращалась к нему, называю его сэр или Капитан Буф.

Естественно, мне было интересно, как Вера отнесется к Эмили, и как Эмили будет с ней обращаться. Несмотря на то, что Вера никогда не спорила с Эмили и выполняла все ее приказы, она смотрела на Эмили с неприязнью. Вера считала что свои чувства лучше прятать за обычные фразы типа «да» или «нет». Она никогда не задавала вопросов и не жаловалась, и быстро усвоила заведенный в доме порядок.

Всю свою нежность Вера сберегала для своего маленького сына Лютера. Она была хорошей матерью и находила время позаботиться о нем – умыть, накормить и занять чем-нибудь – несмотря на работу на кухне и обязанности по уходу за мамой. Папа предупредил Веру о странностях маминого поведения, чтобы ее в первое время не удивляло то, что мама или слишком уставшая или слишком смущенная, чтобы спуститься к обеденному столу. Вера готовила для мамы поднос с едой и приносила ей в комнату без всяких пояснений или вопросов. Вообще мне нравилось, как Вера ухаживает за мамой. Она всегда проверяла, встала ли мама и помогала ей одеваться или даже умываться. И вскоре мама позволила Вере причесывать ее, как это раньше делала Лоуэла.

Мама была рада, что в доме появился малыш. И хотя Вера была осторожна и не позволяла Лютеру тревожить папу, мама с удовольствием присматривала за ним, разговаривала и даже играла с ним почти каждый день. Это иногда помогало маме выйти из депрессии и отчаяния, хотя еще часто ее можно было видеть странной или меланхоличной.

Лютер был любознательным малышом. Он то запутывался в белье, сваленном в корзину для стирки, то забирался по мебель и за шкаф. Лютер был довольно-таки большим и сильным для своего возраста мальчиком с темно-каштановыми волосами и ореховыми глазами. Это был маленький упрямец, который никогда не плакал даже, если он падал и ушибался, обжигался или оцарапывался. В такие минуты он выглядел очень сердитым и разочарованным и отправлялся искать еще что-нибудь интересное. Лютер был похож на отца больше, чем на мать, и у него были такие же как у отца маленькие ладошки с короткими пальцами.

Чарлзу Слоупу было около тридцати лет, у него был мягкий и приятный голос. Чарлз умел обращаться с автомобилями и механизмами, что очень радовало папу, так как он недавно купил «Форд» – одну из немногих машин в этой части страны. Знания Чарлза в области механики, казались, безграничными. Генри говорил мне, что на плантации не было такой вещи, которую бы Чарлз не мог починить. Он делал чудеса, когда дело доходило до починки, это означало, что старые механизмы и инструменты еще будут работать, и папе не нужно будет тратиться на новые.

Проблема экономии стояла не только перед нами, но и перед нашими соседями. Каждый раз папа, возвратившись из очередной своей поездки, объявлял, что нам нужно найти способы экономить и сокращать расходы в доме и на ферме. Он стал позволять рабочим уходить с фермы и начал сокращать количество слуг в доме, что прежде всего означало, что Тотти и Вере придется выполнять дополнительную работу по дому. Затем папа решил прекратить работу на большей части плантации. Это меня не трогало, но когда он объявил, что отпускает Генри, сердце мое упало.

Я вернулась из школы и уже собралась подняться наверх, как услышала всхлипывание, доносившееся из задней части дома. Заглянув туда, я увидела Тотти, которая сидела в библиотеке возле окна в углу. В руке у нее была щетка из перьев, но она не смахивала пыль, а просто смотрела в окно.

– Что случилось, Тотти? – спросила я. Тяжелые времена наступили так быстро, что я не знала чего ожидать.

– Генри отсылают, – сказала она. – Он сейчас соберет свои вещи и уйдет.

– Отсылают? Куда отсылают?

– С плантации, мисс Лилиан. Ваш папа… он сказал, что Генри слишком стар и не представляет никакой ценности, и что ему следует уехать к родственникам, но у Генри не осталось ни одной живой души, вот так.

– Генри не может уйти! – закричала я. – Он прожил здесь почти всю жизнь. И он хотел остаться здесь до своей смерти. Он всегда так думал.

Тотти покачала головой.

– Он уйдет до наступления темноты, мисс Лилиан. Она всхлипнула и, поднявшись, принялась снова смахивать пыль.

– Такого еще не случалось, – бормотала Тотти. – Тучи продолжают сгущаться.

Я повернулась и, бросив книги на стол в коридоре, выбежала из дома. Я быстро добралась до жилища Генри и постучалась.

– Ну, здравствуйте, мисс Лилиан, – сказал Генри, широко улыбаясь, как будто ничего не произошло. Я увидела позади него узел с его одеждой и потрепанный коричневый саквояж, в котором лежали все остальные его вещи. В руках у Генри был ремешок, которым он обычно обвязывал свой саквояж.

– Генри, Тотти только что рассказала мне о поступке папы. Ты не можешь уйти. Я пойду и буду умолять его позволить тебе остаться, – простонала я. Слезы навернулись мне на глаза.

– О, нет, мисс Лилиан. Не делайте этого. Здесь наступили тяжелые времена, и у Капитана нет другого выхода, – сказал Генри, но в его взгляде была боль. Он так же как и папа, любил Мидоуз, и даже больше, я думаю. Мидоуз для Генри – его пот и кровь.

– Кто теперь позаботится о нас, обеспечит нас продуктами и…

– О, мистер Слоуп прекрасно с этим управится, это будет его обязанностью, мисс Лилиан. Даже не волнуйтесь.

– Я не волнуюсь за нас, Генри. Я не хочу, чтобы кто-нибудь так с тобой поступал. Ты не можешь уйти. Сначала Лоуэла уходит на пенсию, а теперь отсылают и тебя. Как папа мог уволить тебя? Ты такая же часть Мидоуз как… как и он. Я не позволю ему отослать тебя! Нет! Не упаковывай больше вещи! – закричала я и бросилась к дому, чтобы Генри не изменил своего решения.

Папа был в кабинете и сидел за столом, склонившись над бумагами. Перед ним стоял стакан виски. Когда я вошла, он даже не взглянул на меня, пока я не подошла к столу.

– Ну что еще, Лилиан? – спросил он, как будто я весь день дергала его за полу пиджака, постоянно задавая ему вопросы. Он выпрямился, подергивая себя за кончики усов, и критически посмотрел на меня. – Я не хочу слушать очередные россказни о твоей матери, если ты об этом.

– Нет, папа. Я…

– Тогда в чем дело? Ты же видишь, я совершенно измучен этими чертовыми счетами.

– Это про Генри, папа. Ты не можешь вот так отпустить его, мы не можем. Генри любит Мидоуз. Он принадлежит Мидоуз навсегда.

– Навсегда? – медленно повторил папа, как будто я сказала ругательство. Некоторое время он смотрел в окно, а затем сел, глядя перед собой. – Эта плантация, рабочая ферма, предприятие, которое приносит доход, бизнес. Знаешь, что все это значит, Лилиан? Это означает, что с одной стороны у тебя расходы и траты, а с другой – доход, смотри, – сказал он, тыкая своим длинным пальцем в бумаги. – И потом ты время от времени вычитаешь из дохода расходы и видишь, что у тебя остается, а чего – нет. У нас нет и четверти того, что мы имели год назад в это время, даже четверти! – закричал он и его увеличившиеся от гнева глаза смотрели так, будто я в этом виновата.

– Но, папа, Генри…

– Генри – такой же наемный рабочий, как и все здесь, и так же как и все здесь, он должен тащить свое бремя или уходить. Дело в том, – уже более спокойно сказал папа, – что время Генри уже давно прошло, время, когда он был в расцвете сил. Его давно надо было отправить на отдых куда-нибудь на заднее крыльцо, где он, покуривая, вспоминал бы свою молодость, – сказал папа, и мне показалось, что в его голосе появились тоскливые нотки. – Я держал его так долго, как только мог себе позволить, но даже его мизерную заработную плату мне приходится выплачивать ему из последних денег, а я не могу сегодня терять даже пенни.

– Но Генри справлялся со своей работой. Так было всегда.

– Я нанял молодого мужчину, который тоже справляется с этой работой, и хотя он стоит мне больше, это того заслуживает. И, наконец, мне финансово не выгодно оставлять Генри, который просто ходит по пятам за Чарлзом или стоит за его спиной, когда тот выполняет какую-нибудь работу. Ты достаточно умна, чтобы понять это, Лилиан. А кроме того, ничто так не угнетает человека, как чувство бесполезности. И с этим Генри будет встречаться каждый день, пока он в Мидоуз. Итак, – выпрямляясь, сказал папа, довольный своими логическими выкладками, – другими словами я оказываю ему большую услугу тем, что позволяю уйти.

– Но куда же он пойдет, папа?

– О, у него есть родственники в Ричмонде, – сказал папа.

– Генри не похож на горожанина, – пробормотала я.

– Лилиан, я не могу заботиться сейчас и об этом. Мидоуз – вот моя забота на сегодня. А теперь уходи отсюда и занимайся тем, чем ты всегда занимаешься в это время дня, – сказал он, жестом отпуская меня, а потом снова склонилась над своими бумагами. Я постояла еще немного и затем медленно вышла.

Несмотря на то, что на улице светило яркое солнце, настроение у меня было мрачным, я снова пошла к Генри. Он уже упаковал свои вещи и прощался с рабочими, которых еще не уволили. Я смотрела на все это и ждала. Потом Генри забросил свои пожитки на плечо, взял свой старый саквояж и двинулся по дорожке навстречу мне. Увидев меня, он остановился и поставил саквояж на землю.

– Ну, мисс Лилиан, – сказал он, оглядываясь по сторонам. – Прекрасный денек для продолжительной прогулки, не так ли?

– Генри, – всхлипнула я. – Мне очень жаль, но я не смогла изменить папиного решения.

– Я не хочу, чтобы вы даже немного беспокоились по этому поводу, мисс Лилиан. Со стариной Генри все будет в порядке.

– Я не хочу, чтобы ты уходил, Генри, – простонала я.

– Ну, ну, мисс Лилиан. Я и не считаю, что я уезжаю. Я не могу оставить Мидоуз за спиной, я уношу Мидоуз с собой, вот здесь, – сказал он, прижимая руку к сердцу. – А здесь, – он указал на свою голову, – все мои воспоминания – это Мидоуз, то время, которое я провел в нем. Большинство людей, которых я знаю, уже ушли. Надеюсь, что в лучший мир, – добавил он. – Иногда трудно оказаться единственным, оставшимся, на этом свете. – Но я рад, что прожил здесь так долго, и увидел, как ты выросла. Ты – прекрасная девушка, мисс Лилиан. Ты будешь для кого-то чудесной женой и у тебя когда-нибудь будет своя собственная плантация или что-нибудь также же большое и достойное.

– Если так будет, Генри, ты переедешь ко мне? – спросила я, вытирая слезы.

– Обязательно, мисс Лилиан. Вам не придется просить меня дважды. Ну, – сказал он, протягивая руку, – берегите себя и вспоминайте иногда старину Генри.

Я посмотрела на его руку, а потом шагнула вперед и обняла его. Это его очень удивило, и он застыл на мгновение, пока я стояла вцепившись в него, вцепившись во все хорошее и дорогое, что было в Мидоуз, вцепившись в воспоминание моей юности, в те теплые летние дни и вечера, в звуки губной гармошки в ночи, в мудрые изречения Генри, в воспоминание о том, как Генри суетился, чтобы помочь Евгении и мне, или как он отвозил меня в школу. Я вцепилась в эти песни, в эти слова, в эти улыбки и надежду.

– Мне надо идти, мисс Лилиан, – прошептал он. Его глаза блестели от непролившихся слез. Он поднял свой потрепанный саквояж и продолжил свой путь. Я пошла рядом.

– Ты напишешь мне, Генри? Дашь мне знать, где ты?

– Конечно, мисс Лилиан. Я нацарапаю пару весточек.

– Папе следовало бы попросить Чарлза, чтобы тот отвез тебя, – сказала я, не отставая от Генри.

– Нет, Чарлз занят своей работой. А мне не впервой такие пешие прогулки, мисс Лилиан. Когда я был мальчишкой, мне ничего не стоило пройтись от одного края земли до другого.

– Ты больше не мальчишка, Генри.

– Нет, мэм.

Генри сгорбился и пошел быстрее, и каждый шаг уносил его все дальше и дальше от меня.

– До свидания, Генри, – закричала я, остановившись. Некоторое время он просто шел, а потом, дойдя до поворота, он обернулся и я последний раз увидела, что он улыбается. Может, это было волшебство, а может, это работа моего безумного воображения, но он показался мне помолодевшим, как в те дни, когда он носил меня на своих плечах, напевая и смеясь. В моем сознании его голос был такой же частью Мидоуз, как пение птиц.

Вскоре Генри исчез за поворотом. На сердце была такая тяжесть, что трудно было передвигать ноги, и опустив голову, я направилась к дому. Когда я подняла голову, то увидела большую тяжелую тучу, надвигающуюся на солнце, и серую тень от нее над этим огромным зданием, отчего все окна стали мрачными, все, кроме одного: окна комнаты Эмили. Она стояла там, глядя на меня, и ее длинное бледное лицо выражало недовольство. Возможно, она видела, как я обнимала Генри, подумала я. Она-то уж точно извратит это мое проявление любви и превратит во что-нибудь грязное и порочное. Я с ненавистью и вызовом посмотрела на нее. Она, как обычно, холодно и криво улыбнулась, подняла руки, в которых была Библия и, повернувшись, исчезла во мраке своей комнаты.

Жизнь в Мидоуз продолжалась. У мамы были хорошие и плохие дни. Она часто уже на другой день забывала то, о чем говорили ей накануне. В ее памяти, похожей на дырявый швейцарский сыр, события юности часто путались с настоящим. Маме было спокойнее со старыми воспоминаниями, и она цеплялась за них, выбирая только хорошие и приятные, связанные с детством.

Мама снова начала читать, но часто перечитывала одни и те же книги. Больнее всего мне было слышать ее разговор о Евгении, как будто моя маленькая сестренка все еще жива и находится в своей комнате. Она всегда хотела «принести Евгении это» или «сказать Евгении то». У меня не хватало духу напомнить маме, что Евгении больше нет, зато Эмили даже не колебалась. Она так же как и папа, не терпела маминых грез и провалов в памяти. Я устала уговаривать ее быть более снисходительной, но она была неумолима.

– Если мы будем потакать ее глупостям, – говорила она, подражая папе, – это никогда не кончится.

– Это не глупость. Маме слишком тяжело носить в себе эти воспоминания, – объясняла я. – Временами…

– Временами ей становится хуже, – перебила меня Эмили высокомерным и пророческим тоном. – А пока мы не привели ее к здравому рассудку, потакание ничего хорошего не даст.

Я подавила желание резко ей ответить, и ушла. Как бы сказал Генри, я думаю, легче убедить муху, что она пчела, и заставить ее делать мед, чем изменить ход мыслей Эмили. Единственный человек, кто понимал мое горе и сопереживал мне, был Нильс. Он сочувственно выслушивал мои горестные рассказы, его сердце разрывалось от боли за меня и мою маму.

Нильс вырос и стал высоким и худощавым. Уже в тринадцать лет он начал бриться, а отрастающая щетина была густой и темной. Теперь, когда он повзрослел, у него была своя постоянная работа на семейной ферме. Так же как и мы, Томпсоны переживали тяжелые дни, столкнувшись с финансовыми трудностями, им тоже пришлось уволить некоторых своих слуг. Нильс замещал их и вскоре стал выполнять работу взрослого мужчины. Он был очень этим горд, и это его очень изменило, закалило, сделало более зрелым.

Но мы не переставали посещать наш волшебный пруд и верить в свою мечту. Время от времени мы тайком вместе ускользали и ходили к пруду. Вначале было тяжело возвращаться на то место, куда мы привозили Евгению, где загадывали желание. Но было приятно иметь наш общий секрет. Мы целовались, ласкались и все больше открывали друг другу наши сокровенные мысли.

Нильс первым сказал, что мечтает о нашем браке. Когда он это сказал, я призналась, что у меня такая же мечта. Со временем он унаследует ферму своего отца, и мы будем жить и строить свою семейную жизнь. Тогда я буду рядом с мамой и как только все это произойдет, я немедленно найду Генри и привезу его обратно. И наконец-то, он будет жить рядом с Мидоуз.

Мы с Нильсом обычно сидели на берегу пруда, освещаемого мягкими солнечными лучами, и строили планы на будущее с такой уверенностью, что могли убедить любого в их реальности. У нас была огромная вера в силу любви. Поэтому мы всегда были счастливы. Как будто вокруг нас была крепость, защищая нас от всех непогод и неурядиц. Мы мечтали быть такой же парой, какой были мои настоящие папа и мама.

После ухода из дома Лоуэлы и Генри в Мидоуз ничего такого не происходило, что вызывало бы восторг нетерпеливого ожидания, разве только школа и наши с Нильсом свидания.

Но вот в конце мая наметилось грандиозное событие – празднование шестнадцатилетия сестер Нильса – близнецов Томпсонов.

Празднование шестнадцатилетия было само по себе волнующее событие, но то, что оно устраивалось в честь пары близнецов делало эту вечеринку еще более необычной. Все только об этом и говорили. Приглашение на эту вечеринку было ценным подарком. В школе все мальчишки и девчонки, которые хотели быть в числе приглашенных, начали подлизываться к близнецам. Предполагалось, превратить огромную прихожую Томпсонов в большой танцевальный зал. Были наняты профессиональные художники, чтобы украсить зал мишурой, лентами и шарами из гофрированной бумаги. Каждый день миссис Томпсон добавляла что-то новое в сказочное меню, но самое главное было то, что на торжество был приглашен настоящий оркестр. Без сомнения, будут игры и конкурсы, а вечером все затмит самый большой именинный пирог, какой, возможно, еще не выпекали в Вирджинии. Все-таки, это был пирог сразу для двух девушек, достигших шестнадцати лет, а не для одной.

Мне даже стало казаться, что мама тоже занята этим событием. Каждый день после школы я спешила рассказать ей новые подробности о вечеринке, которые я узнавала от Нильса, и с каждым днем ее все больше это интересовало. Однажды мама даже просмотрела свой гардероб и решила, что ей необходимо что-то новое, что-то более модное из одежды и стала подумывать о поездке по магазинам.

В тот день я обнаружила ее в приподнятом настроении. Мама подошла к своему туалетному столику и в самом деле занялась своей прической и макияжем. Ее очень интересовала новая мода, поэтому я сходила на станцию Апленд и принесла ей последние журналы мод, но когда я показала их маме, она не обратила на них внимание. Мне пришлось напомнить ей, почему мы вдруг уделяем столько внимания прическам и нарядам.

– О, да, – сказала она, и память снова к ней вернулась. – Мы поедем в магазин, чтобы купить новые платья и туфли, – пообещала мама, но когда бы я не напоминала ей об этом в следующие дни, она улыбалась и говорила: – Завтра мы займемся этим, завтра.

Завтра никогда не наступало. Мама или забывала или впадала в меланхолию. А затем у нее все путалось и, когда я упоминала о торжестве по поводу шестнадцатилетия близнецов Томпсонов, она начинала говорить о подобном торжестве для Виолетт.

За два дня до праздника, я пошла в кабинет к папе, чтобы рассказать о состоянии мамы. Я умоляла его сделать что-нибудь для нее.

– Если она выйдет и встретится с людьми, возможно, это поможет ей.

– Торжество? – спросил он.

– Торжество в честь шестнадцатилетия близнецов Томпсонов, папа. Все туда приглашены. Разве ты не помнишь? – спросила я с отчаянием в голосе. Он покачал головой.

– Ты думаешь, все что занимает меня в эти дни, так это какая-то глупая вечеринка по случаю дня рождения? Когда, говоришь, это будет? – спросил он.

– В эту субботу, вечером, папа. Мы получили приглашение недавно, – я ощутила пустоту, что не обещало ничего хорошего.

– В эту субботу, вечером? Я не смогу, – заявил он. – Я вернусь из деловой поездки только в воскресенье утром.

– Но, папа, кто же будет сопровождать маму, Эмили и меня?

– Сомневаюсь, что твоя мама пойдет, – сказал он. – Если Эмили согласится, ты можешь пойти. Она будет твоим сопровождающим; если она не пойдет, то и ты не сможешь, – твердо сказал он.

– Папа… Это самое важное событие для… в этом году. Все мои школьные друзья будут там и все семьи в округе также приглашены.

– Это вечеринка, не так ли? И ты не достаточно взрослая, чтобы идти туда одной. Я поговорю об этом с Эмили и оставлю распоряжение, – сказал он.

– Но, папа, Эмили не любит вечеринок… у нее даже нет подходящего платья или туфель и…

– Я в этом не виноват, – сказал он. – У тебя только одна старшая сестра и, к сожалению, твоя мама не в лучшей форме в эти дни.

– Тогда почему ты снова уезжаешь? – заявила я слишком резко, резче, чем хотела, но я была в отчаянии, расстроенной и злой, и слова срывались с губ сами собой.

У папы чуть глаза на лоб не вылезли от удивления. Он побагровел и поднялся со своего места таким взбешенным, что я попятилась назад, пока не ударилась о стул. Казалось, что он сейчас взорвется и разлетится на мелкие кусочки.

– Да как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне! Как ты смеешь быть такой дерзкой! – заорал он, выходя из-за стола.

Я моментально съежилась от страха, сидя на стуле.

– Прости, папа, я не думала дерзить, – закричала я, и слезы полились до того, как он успел поднять руку. Мой плач успокоил бурю его гнева, и он стоял надо мной некоторое время, кипя от злости.

Затем он указал на дверь и сказал, сдерживая ярость:

– Марш в свою комнату и сиди там, пока я не позволю тебе выйти оттуда, слышишь? И в школу ты не пойдешь, пока я не разрешу.

– Но, папа…

– Ты не выйдешь из своей комнаты! – приказал он. Я опустила взгляд.

– Марш наверх!

Медленно поднявшись и опустив голову, я пошла к двери, подгоняемая папой.

– Иди, убирайся наверх и закрой за собой дверь. Я не желаю ни видеть, ни слышать тебя, – пророкотал он.

Мое сердце тяжело билось, а ноги были как ватные. Папа так орал, что вся прислуга повысовывалась из дверей. Я увидела Веру и Тотти в дверях столовой, и Эмили, наблюдающую все это с лестницы.

– Эта девчонка будет наказана, – объявил папа. – Она не ступит ногой за пределы своей комнаты, пока я не разрешу. Миссис Слоуп, проследите, чтобы еду ей принесли в комнату.

– Да, сэр, – сказала Вера.

Голова Эмили на тонкой шее закивала, когда я проходила мимо. Она поджала губы, а ее глаза стали маленькими и колючими. Я знала, что она получила еще одну возможность подтвердить свои убеждения, что я – зло. Ее ничто не трогало, даже интересы мамы. Я вошла в свою комнату, закрыла дверь и молилась о том, чтобы папа быстрее успокоился и отпустил меня на торжество.

Но этого не случилось. Он уехал из Мидоуз по делам, не разрешив мне даже выходить из комнаты. Я проводила все время за чтением или сидела возле окна, глядя на поля, надеясь и молясь, что папа смягчится и простит мою дерзость. Но никто не принял участия в моей судьбе. У мамы опять помутился рассудок, и она ушла в свой собственный мир, а Эмили только ликовала, глядя на мое положение. Защитника у меня не было. Я упросила Веру попросить папу придти ко мне. Но когда она вернулась, чтобы принести мне еду, то сообщила, что он только покачал головой и сказал, что сейчас у него нет времени на всякую чепуху, и пусть «она подумает над своим поведением подольше».

Я потеряла всякую надежду.

– Я помянула о торжестве, – призналась Вера и в моем сердце затеплилась надежда.

– И, что?

– Он сказал, что Эмили не пойдет, и бесполезно умолять его, чтобы тебе пойти туда. Мне очень жаль, – ответила Вера.

– Спасибо за попытку, Вера, – сказала я, и она ушла.

Я была уверена, что Нильс спрашивал обо мне, но, конечно, не получил ответа от Эмили. В день торжества, он пришел в Мидоуз и попросил о встрече со мной. Вере пришлось сообщить ему, что я наказана, и ко мне никого не пускают. Он ушел.

– Ну, зато он знает, что случилось, – пробормотала я, когда Вера сообщила о его визите. – Он что-нибудь еще сказал?

– Нет, но вид у него был такой, как-будто ему тоже не разрешили идти на вечеринку, – сказала Вера.

Тот день тянулся медленно. Я сидела у окна, наблюдая как сгущаются сумерки. На кровати у меня лежало расправленным мое лучшее платье, а на полу стояли самые хорошенькие туфли, в которых я мечтала танцевать до упаду.

Однажды, когда у мамы наступило прояснение, она дала мне поносить свое изумрудное ожерелье с парным к нему изумрудным браслетом. Изумрудные тона были и в моем платье. Время от времени я поглядывала на все это, страстно желая и мечтая все это надеть.

После наступления темноты я так и сделала. Я представила, что папа разрешил мне пойти на вечер. Я приняла ванну, а затем села за туалетный столик и принялась расчесывать и укладывать волосы. Потом я одела свое платье, приготовленное для вечера, туфли, драгоценности, которые дала мне мама. Вера, принесшая мне обед, была шокирована, но ей очень понравилось.

– Ты выглядишь так мило, дорогая, – сказала она. – Мне жаль, что ты не смогла пойти.

– Но я собираюсь, Вера, – сообщила ей я. – Я собираюсь представить себе, что я – на этом вечере.

Она засмеялась и приоткрыла завесу над своим прошлым:

– Когда я была в твоем возрасте, я ходила на плантацию Пендлетонов, когда у них было какое-нибудь торжество, и я прокрадывалась так близко, как только могла, и глазела на всех этих разодетых женщин в белых атласных и муслиновых бальных платьях и галантных мужчин в жилетах и галстуках. Я слушала смех и музыку, доносившуюся из открытых окон, я танцевала, закрыв глаза, представляя, что я – модно одетая молодая леди. Конечно, это была неправда. Ну, – добавила она, пожимая плечами, – уверена, что у тебя еще будут вечеринки, и в другой раз ты будешь одета и выглядеть так же, как и сейчас. Спокойной ночи, дорогая, – пожелала она и вышла.

Я почти не ела, а мой взгляд не отрывался от стрелки часов. Я старалась представить, что происходит в этот час у Томпсонов. Сейчас прибывают гости. Играет музыка. Близнецы встречают каждого в дверях. Мне было жаль Нильса, которому, я знала, пришлось быть вместе с семьей и стараться выглядеть счастливым. Без сомнения, он думает обо мне. Немного погодя, я представила, что гости танцуют. Если бы я была там, Нильс пригласил бы меня. Я представила себя на вечере. Я начала крутиться, напевая, по моей маленькой комнатке, воображая, что рука Нильса лежит на моей талии, а моя рука в его. Все присутствующие на вечере наблюдают за нами. Мы самая красивая молодая пара.

Затем музыка прекратилась, и Нильс предложил пойти и поесть. Я подошла к подносу, который принесла Вера, и, откусив кусочек, представила, что Нильс и я угощаемся ростбифом, индейкой и салатом. После еды снова и снова звучала музыка, и мы прошли в зал. Я плыла в его руках.

– Ла-ла-ла, – пела я и кружилась по своей спальне, пока услышала легкий стук в окно. Я тяжело дышала и смотрела на темную фигуру в окне. Стук повторился. Мое сердце забилось. Потом я услышала свое имя и бросилась открывать окно. Это был Нильс.

– Что ты здесь делаешь? Как ты сюда забрался? – воскликнула я, распахнув окно.

– Я взобрался по водосточной трубе. Можно войти?

– О, Нильс, – сказала я, поглядывая на дверь. – Если Эмили обнаружит…

– Не беспокойся, мы будем разговаривать тихо. Я отступила, и он вошел. Он был таким красивым в костюме и галстуке, несмотря на то, что его волосы были взлохмачены из-за карабканья по трубе, а руки – черные от грязи на крыше.

– Ты испортил одежду. Посмотри на себя, – проговорила я, отойдя в сторону. Левая щека Нильса была испачкана.

– Иди в мою ванную и умойся, – приказала я. Я старалась говорить расстроенным и решительным голосом, но мое сердце переполнила радость. Он засмеялся и поспешил в ванную комнату. Через несколько минут он вышел, вытирая руки полотенцем.

– Зачем ты это сделал? – спросила я, сидя на кровати и сложив руки на коленях.

– Я решил, что без тебя на вечере уже не будет так весело. Я оставался там пока был нужен, а затем ускользнул. Никто даже не заметил. Там так много народу, и мои сестры очень заняты. Их танцевальные карточки заполнены приглашениями на всю ночь.

– Расскажи мне о празднике. Все удалось сделать, что хотели? А украшения красивые? А музыка, музыка замечательна?

Но Нильс просто стоял и улыбался, глядя на меня.

– Успокойся, – сказал он. – Да, украшения великолепны и музыка неплоха, но не спрашивай, во что одеты остальные девчонки. Я не смотрел на них, я думал только о тебе.

– Продолжай, Нильс Томпсон. Со всеми этими хорошенькими девушками там…

– Но я же здесь, не так ли? – напомнил он. – В любом случае, – сказал он, впиваясь в меня взглядом, – ты выглядишь неплохо для запертой дома.

– Что? О, – сказала я, покраснев. Я была застигнута врасплох в своем притворстве. – Я…

– Я рад, что ты так оделась. Мне кажется, что ты тоже на празднике. Ну, мисс Лилиан, – сказал он и кивнул, – не соблаговолите ли вы пройти со мной на танец, или ваша карточка уже заполнена?

Я засмеялась.

– Мисс Лилиан? – спросил он снова. Я встала.

– У меня действительно есть пара свободных танцев, – сказала я.

– Замечательно, – сказал Нильс, беря меня за руку. Он положил руку мне на талию, в точности как я себе представляла, и мы начали танцевать под нашу собственную музыку. На мгновение, когда я закрыла и открыла глаза и поймала наше отражение в зеркале над туалетным столиком, я поверила, что мы действительно на вечере. Я слышала музыку, голоса и смех остальных гостей. Нильс тоже закрыл глаза, и мы двигались и двигались, пока не наткнулись на ночной столик и не смахнули лампу на пол. Хрустнуло стекло. Мгновенно мы замерли, не говоря ни слова. Вдруг мы услышали шаги в коридоре. Я знаками показала Нильсу, чтобы он молчал и присела, чтобы собрать большие куски стекла. Об один из них я порезала палец и вскрикнула от боли. Нильс мгновенно сжал мой пораненный палец и прижал к своим губам.

– Иди и смой кровь, – сказал он. – Я уберу тут все. Давай.

Я повиновалась, но не успела дойти до ванны, как услышала шаги за дверью. Я обернулась, чтобы предупредить Нильса, но он уже свернулся калачиком за моей кроватью в тот момент, когда Эмили распахнула дверь.

– Что здесь происходит? Что случилось? – строго спросила она.

– Лампа упала со стола и разбилась, – сказала я, выходя из комнаты.

– Что… а почему ты так разоделась?

– Я хотела посмотреть, как я выглядела бы, если бы мне разрешили пойти на торжество, как и всем остальным девочкам в моем возрасте, – ответила я.

– Глупости.

Она подозрительно стала осматривать комнату и замерла, увидев открытое окно.

– Почему окно распахнуто?

– Мне было жарко, – сказала я.

– К тебе слетится вся мошкара.

Эмили прошла вперед, но я бросилась к окну, и первой очутилась возле него. Затем, опустив взгляд, я увидела, что Нильс проскользнул под кровать. Эмили все еще стояла посреди комнаты, с интересом оглядывая меня.

– Папа не захотел, чтобы ты пошла на вечер, и, конечно, он бы не захотел, чтобы ты наряжалась. Сними эту глупую одежду, – приказала она.

– Это не глупая одежда.

– Но глупо ее носить в твоей комнате, не так ли? Ну? – сказала она, видя, что я не реагирую.

– Да, наверное, да. – Сказала я.

– Тогда сними ее и убери.

Эмили сложила руки на своей маленькой груди и расправила плечи. Я поняла, что она не уйдет отсюда, пока я не выполню то, что она потребовала. Поэтому я подошла к зеркалу и расстегнула платье. Я стянула его. Потом сняла мамино ожерелье и браслет и сложила их в шкатулку на туалетном столике. После того как я повесила свое платье на вешалку, Эмили расслабилась.

– Так-то лучше, – сказала она. – Вместо того, чтобы заниматься этими глупостями, ты бы лучше молилась и выпрашивала прощение за свои деяния.

Я стояла в одном белье, ожидая, когда она уйдет, но Эмили продолжала разглядывать меня.

– Тебе следует задуматься о себе, – сказала она. – Думая о том, каких действий от меня ждет Господь, я решила, Он хочет, чтобы я тебе помогала. Я дам тебе молитвы и покажу раздел в Библии для постоянного чтения и, если ты поступишь так, как я сказала, возможно, спасешься. Ты сделаешь это?

Я поняла, что согласие – единственный способ выпроводить Эмили из комнаты.

– Да, Эмили.

– Хорошо. Встань на колени, – приказала она.

– Сейчас?

– Другого времени не будет, – отчеканила она. – На колени, – повторила она, указывая на пол. Я повиновалась, встав радом с кроватью. Эмили вытащила полоску бумаги из кармана и сунула его мне. – Читай и молись, – приказала она. Я медленно взяла листок. Это был пятьдесят первый псалом, самый длинный. Я тяжело вздохнула и, не споря с ней, начала:

– Сжалься надо мной, О Господи…

Когда я закончила. Эмили, довольно закивала:

– Произноси это перед сном каждую ночь, – сказала она. – Поняла?

– Да, Эмили.

Я с облегчением вздохнула, когда она ушла. В тот момент, когда закрылась дверь, Нильс выскользнул из-под кровати.

– Ну, дела, – сказал он, вставая, – не думал, что она настолько тронулась.

– Бывает и хуже, Нильс, – сказала я. И в этот момент мы оба осознали, что я стою в одном белье. Взгляд Нильса смягчился. Он начал потихоньку приближаться ко мне, я не отвернулась и не бросилась за халатом. Когда между нами остался один дюйм, Нильс взял меня за руку.

– Ты такая красивая, – прошептал он.

Я позволила Нильсу поцеловать меня и сильнее прижала свои губы к его губам. Кончики пальцев его правой руки легонько коснулись левой груди. Мне хотелось крикнуть: «нет, нет!», не позволить нам зайти дальше, совершить что-то такое, что укрепит в Эмили веру в то, что я – зло. Но желание подавило мой разум и вырвалось стоном наслаждения. Мои руки говорили за меня, притянув Нильса ближе так, что я могла целовать его снова и снова. Его руки обнимали и гладили меня по плечам, потом его пальцы нащупали застежку. Я вцепилась в него, прижав свою щеку к его колотящемуся сердцу. Он не решался, и я, подняв на него глаза, одним взглядом сказала: «да». Я почувствовала, что застежка расстегнута и бюстгалтер освободил мою грудь. Мы сели на кровать, и Нильс начал покрывать поцелуями мою обнаженную грудь. Все мое сопротивление испарилось. Я позволила ему увлечь меня на подушку. Я закрыла глаза и ощутила, как его губы от груди двинулись вниз. Я чувствовала животом его горячее дыхание.

– Лилиан, – шептал он. – Я люблю тебя. Я так тебя люблю.

Я прижала свои руки к его лицу и притянула его так, чтобы губы наши снова слились. Руки Нильса продолжали ласкать мою грудь.

– Нильс, нам лучше остановиться, пока не поздно.

– Хорошо, – пообещал он, но не остановился, и я не оттолкнула его.

– Нильс, с тобой было что-либо подобное раньше? – спросила я.

– Нет.

– Тогда как же мы узнаем, когда надо остановиться? – спросила я. Он так увлекся, что не ответил, но я знала, что если не напомню ему об этом еще раз, то мы точно зайдем слишком далеко. – Нильс, пожалуйста, как же мы узнаем, когда надо остановиться?

– Мы узнаем, – пообещал он и еще крепче поцеловал меня. Я почувствовала движение его руки между нашими животами, а когда его пальцы достигли лобка, вызвали почти шоковую волну возбуждения, пронзившую мое тело так, что я подпрыгнула.

– Нет, Нильс, – сказала я, отталкивая его, собрав для этого все оставшиеся силы. – Если мы это сделаем, мы не сможем остановиться.

Он опустил голову и, глубоко вздохнув, кивнул.

– Ты права, – сказал он и повернулся. Я увидела выпуклость на его брюках.

– Болит, Нильс? – спросила я.

– Что?

Он проследил направление моего взгляда и быстро сел.

– О, нет, – сказал он, краснея. – Со мной все в порядке, но я, пожалуй, пойду. Не знаю, будет ли хорошо, если я еще побуду здесь немного, – признался он. Нильс быстро встал и пригладил волосы, избегая моего взгляда. Он подошел к окну.

– В любом случае мне лучше вернуться.

Я завернулась в одеяло и подошла к нему. Я прижималась щекой к его плечу, и он поцеловал мои волосы.

– Я рада, что ты пришел, Нильс.

– Я тоже.

– Будь осторожен, спускаясь с крыши. Здесь очень высоко.

– Эй, я же профессор лазания по деревьям, не так ли?

– Да, я помню, – сказала я, смеясь, – это практически первое, что ты мне сообщил в тот первый день, когда мы вместе возвращались из школы – ты хвастался, что залез на дерево.

– И заберусь на самую высокую гору или дерево, чтобы быть с тобой, Лилиан, – поклялся он.

Мы поцеловались, потом Нильс залез на подоконник и спустился на крышу. Он некоторое время еще был виден в окне, а затем исчез во мраке. Я слушала, как Нильс бежит по крыше.

– Спокойной ночи, – прошептала я.

– Спокойной ночи, – услышала я его шепот в ответ и затем закрыла окно.

Чарлз Слоуп первый обнаружил Нильса на следующее утро, лежавшего на земле возле дома со сломанной шеей.

Глава 10 В моей жизни одни несчастья

Утром меня разбудили крики. Я узнала голос Тотти и услышала, как Чарлз Слоуп зовет на помощь. Я накинула халат и одела шлепанцы. Суматоха на улице продолжалась, поэтому, не обращая внимания на папин приказ, я вышла из комнаты. Я поспешила к лестнице, ведущей в прихожую. Все метались по дому, как перепуганные куры. Я увидела, как Вера, метнувшись через фойе, понесла одеяло. Я окликнула ее, но она не услышала меня, и я начала спускаться по лестнице.

– Куда ты идешь? – заорала Эмили за моей спиной, выйдя из своей комнаты.

– Случилось что-то ужасное. Я должна узнать что там, – объяснила я.

– Папа сказал, что тебе нельзя выходить из комнаты. Убирайся назад! – приказала она и ткнула своим длинным костлявым указательным пальцем в сторону моей двери. Не обращая на нее внимания, я продолжала спускаться по ступенькам. – Папа запретил тебе покидать комнату. Убирайся назад! – заорала она. Но я уже шла через фойе к входной двери.

Я хотела бы вернуться назад, я хотела бы никогда не покидать своей комнаты, никогда не выходить из дома и никого не видеть. Не успела я дойти до входной двери, как сердце мое защемило. Казалось, я проглотила куриное перо, и оно плавало внутри меня, временами покалывая. Кое-как мне удалось выйти за дверь, спуститься с крыльца и, обойдя дом, я увидела Чарлза, Веру и Тотти и еще двух рабочих, смотревших на тело, уже накрытое одеялом. Я пригляделась и узнала ботинки, которые были не прикрыты. Мои ноги ослабли и стали ватными. Я посмотрела наверх и увидела раскачивающуюся сломанную водосточную трубу; я закричала и упала на лужайку.

Вера первая подошла ко мне. Она обняла меня, но меня шатало.

– Что случилось? – закричала я.

– Чарлз говорит, что водосточная труба оказалась ненадежной, и он упал. Он скорей всего упал головой вниз, это все, что можно предположить.

– С ним все в порядке? – закричала я. – С ним наверняка все в порядке.

– Нет, дорогая, нет. Это же мальчик Томпсонов, да? Он был в твоей комнате прошлой ночью? – спросила она, и я кивнула.

– Но он ушел рано, и ко всему прочему он умеет хорошо лазить, – сказала я. – Он может взобраться на самое высокое дерево.

– Это случилось из-за водосточной трубы, а не по его вине, – ответила Вера. – Его родители наверное с ума сошли, пытаясь узнать, что с ним случилось. Чарлз послал к Томпсонам Кларка Джоунса.

– Я хочу его видеть, – сказала я.

Вера помогла мне встать и проводила меня к Нильсу. Чарлз поднял взгляд от тела и покачал головой.

– Этот кусок трубы проржавел в стыках и не выдержал его веса. Ему не следовало бы надеяться на трубу.

– С ним ведь все будет в порядке? Правда? – спросила я в отчаянии.

Чарлз посмотрел на Веру, а потом на меня.

– Его нет с нами больше, мисс Лилиан. Это падение оказалось смертельным для него. Я думаю, что сломана шея.

– О, пожалуйста, нет. Пожалуйста. Господи, нет, – стонала я, опустившись на колени возле Нильса. Медленно я отогнула одеяло и посмотрела на него. Его глаза были уже навечно крепко закрыты Смертью, той Смертью, которая уже посещала этот дом раньше и, ликуя, забрала у нас Евгению. Я замотала головой, не веря в случившееся. Это не мог быть Нильс. Лицо было слишком бледным, а губы слишком синими и толстыми. Ничто в этом лице не напоминало прежнего Нильса. Я улыбнулась над своей глупой ошибкой.

– Это не Нильс, – сказала я, с облегчением переводя дыхание. – Я не знаю, кто это, но это не Нильс. Нильс гораздо красивее. – Я посмотрела на Веру, с жалостью смотревшую на меня. – Нет, Вера, это кто-то другой. Может, это – бродяга. Может…

– Идем в дом, дорогая, – сказала она, поднимая и обнимая меня. – Это ужасное зрелище.

– Но это же не Нильс. Нильс сейчас дома, в безопасности. Вот увидишь, они отправят Кларка Джоунса обратно, – сказала я, но меня все еще трясло и зуб на зуб не попадал.

– Хорошо, дорогая, хорошо.

– Но Нильс действительно карабкался по трубе, чтобы увидеть меня прошлым вечером, потому что меня не пустили на вечер. Мы немного побыли вместе, а потом он вылез в окно и спустился. А потом бежал сквозь темноту, чтобы присоединиться к своей семье на празднике… А сейчас он дома в кровати или может уже встал к завтраку, – объясняла я, пока мы шли назад к входной двери.

Эмили ждала, стоя на крыльце, скрестив на груди руки.

– В чем дело? – спросила она. – Что означают все эти крики?

– Это – мальчик Томпсонов, Нильс, – ответила Вера. – Он, видимо, свалился, спускаясь с крыши. Водосточная труба треснула и…

– С крыши? – Эмили быстро и внимательно взглянула на меня. – Он был в твоей комнате прошлой ночью? Блудница! – завизжала она, не дав мне ответить. – Он был у тебя в комнате!

– Нет. – Я покачала головой. Я чувствовала себя легкой, отчужденной, гонимой ветром, как большое, плотное яблоко, плывущее по серебряно-голубому небу. – Нет, я ходила на вечеринку. Так все и было. Я была на вечеринке. И мы с Нильсом танцевали всю ночь. Мы прекрасно провели время. Все смотрели на нас и завидовали. Мы танцевали как два ангела.

– Он был у тебя в постели, так? – предъявила мне обвинение Эмили. – Ты совратила его. Иезавель!

Я просто улыбнулась ее словам.

– Ты завлекла его в постель и Господь наказал его за это. Он мертв из-за тебя, из-за тебя, – прошипела она.

Мои губы снова задрожали. Я замотала головой. Я не здесь, это не настоящее утро, думала я. Ничего такого не произошло. Я сплю, а это ужасный ночной кошмар. В любой момент я могу проснуться и окажусь в своей комнате, в своей кровати, в уюте и покое.

– Подожди, когда папа обнаружит все это. Он с тебя шкуру живьем спустит. Тебя следует забросать камнями, как это делали с блудницами в старину, – зло и надменно проговорила она.

– Мисс Эмили, что за ужасные вещи вы говорите? Она так расстроена, что не понимает, где она и что случилось, – сказала Вера. Эмили направила свой горячий взгляд в сторону нашей новой служанки.

– Только не вздумайте пожалеть ее теперь. Так она маскирует свои злые помыслы. Она – злобная притворщица. Она – проклятье и всегда им будет с самого дня ее рождения, когда ее мать умерла, дав ей жизнь.

Вера не знала, что папа и мама не мои настоящие родители. Новость ошеломила ее, но она не выпустила меня из своих объятий и не отстранилась.

– Никто не может быть проклятьем, мисс Эмили. Вам не стоит говорить такие вещи. Идем, дорогая, – сказала она мне. – Тебе лучше подняться к себе и отдохнуть. Идем.

– Это же не Нильс, правда? – спросила я ее.

– Нет, – ответила Вера.

– Иезавель, – пробормотала Эмили, избегая смотреть на тело.

Вера отвела меня в комнату и уложила в постель. Она укрыла меня одеялом.

– Я принесу что-нибудь горячего попить и что-нибудь поесть. Вам лучше оставаться в постели, мисс Лилиан, – сказала она, уходя.

Я лежала и слушала. Я слышала шум, звуки подъехавшего экипажа и крики. Я узнала голос мистера Томпсона, крики близнецов, а потом наступила мертвая тишина. Вера принесла поднос с едой.

– Все кончилось, – сообщила она мне. – Его увезли.

– Кого?

– Этого молодого человека, который упал с крыши, – сказала Вера.

– О, а мы знали его, Вера?

Она покачала головой.

– Но все равно это ужасно! А мама как? Она все видела и слышала?

– Нет. Иногда ее состояние ей на пользу, – сказала Вера. – Она не выходила из своей спальни в это утро. Она в постели, читает.

– Хорошо, – сказала я. – Я не хочу, чтобы еще что-то тревожило ее. Папа дома?

– Нет, еще нет, – сказала Вера. Она опять покачала головой. – Бедняжка. Уверена, ты первая узнаешь, когда он вернется.

Она посмотрела, как я пью чай и ем овсянку, и вышла.

Я быстро поела и решила встать и одеться. Я была уверена, что папа, как только вернется, позволит мне сегодня выйти из комнаты. Мое наказание окончится, и я хочу придумать чем нам с Нильсом заняться. Если папа разрешит погулять, я непременно навещу Томпсонов. Я хотела посмотреть на все эти замечательные подарки, которые получили близнецы. И, конечно, я увижу там Нильса и, возможно, он проводит меня домой. И мы совершим еще одно путешествие к волшебному пруду.

Я подошла к туалетному столику, расчесала волосы и вплела в них розовую ленту. Я одела светло-голубое платье и села у окна, глядя на небо, представляя на что похожи плывущие по небу пухлые облака. Одно из них походило на верблюда, а другое – на черепаху. В эту игру мы с Нильсом играли на пруду. Он обычно говорил: «Я вижу лодку», а я должна была найти и показать это облако. Я уверена, что он сидит у своего окна и занимается тем же, что и я, думала я. Я была готова поклясться, что это так. Так было всегда: мы всегда думали и чувствовали одно и тоже в одно и то же время. Нас считали любовниками.

Когда папа вернулся домой, его шаги по лестнице были такими тяжелыми, что весь коридор дрожал. Казалось, они сотрясают фундамент дома и эхом проникают сквозь стены. Как будто великан возвратился домой, великан из сказки про Джека и бобовый стебель. Заняв весь дверной проем своими широкими плечами, он стоял, молча разглядывая меня. Его глаза были огромными, а лицо покраснело.

– Здравствуй, папа, – сказала я и улыбнулась. – Сегодня такой хороший день, правда? Твоя деловая поездка прошла успешно?

– Что ты наделала? – хрипло спросил он. – Что за очередной жуткий позор и унижение ты навлекла на дом Буфов?

– Я не перечила тебе, папа. Я весь вечер оставалась в своей комнате, как ты и приказал, и я раскаиваюсь, что так вела себя с тобой. Ты меня простишь? Пожалуйста?

Он скривился так, как будто проглотил тухлый орех.

– Простить тебя? Я не обладаю той властью, чтобы простить тебя. Даже у священника ее нет. Только Бог может простить тебя, и я уверен у Него есть все основания сомневаться. Мне жаль твою душу. Она наверняка движется в ад, – сказал он и покачал головой.

– О, нет, папа. Я прочитала молитвы, которые дала мне Эмили. Смотри, папа, – сказала я и поднялась, чтобы достать листок бумаги, на котором был написан псалом. Я протянула его папе, но он даже не взглянул на него. Вместо этого он продолжал свирепо смотреть на меня и многозначительно качал головой.

– Ты не совершишь больше ничего, чтобы опозорить нашу семью. Ты была для меня тяжким бременем с самого начала, но я принял тебя в семью, потому что ты была сиротой. И вот твоя благодарность мне. Вместо того, чтобы превозносить нас и благодарить судьбу, на нас сыплются проклятья за проклятьями. Эмили права. Ты – Енох, и Иезавель.

Он выпрямился, приняв позу уверенного в себе человека, и продолжал говорить, как Библейский судья.

– Отныне… с этого дня пока, другими словами говоря, пока ты не покинешь Мидоуз, твое обучение в школе закончено. Ты будешь проводить время в молитвах и раздумьях, а я буду лично следить за твоим раскаянием. А теперь отвечай мне прямо, – пророкотал он. – Ты разрешила этому мальчишке познать тебя в твоем Библейском значении?

– Какому мальчишке, папа?

– Этому Томпсону. Ты спала с ним? Он лишил тебя невинности на этой кровати прошлым вечером? – спросил он, указывая на подушку и одеяло.

– О, нет, папа. Нильс уважает меня. Мы просто танцевали, правда!

– Танцевали?

В папином взгляде показалось смущение.

– О какой чертовщине ты говоришь? – Он подошел ближе. Я продолжала улыбаться.

– Что с тобой, Лилиан? Ты что, не знаешь, что ты наделала и что произошло? Как ты можешь вот так стоять тут, с этой глупой улыбкой на лице?

– Извини, папа, – сказала я. – Я не могу сдержать радость. Ведь сегодня такой замечательный день, правда?

– Но не для Томпсонов. Это самый черный день в жизни Вильяма Томпсона, это день, когда он потерял своего единственного сына. Я знаю, что значит не иметь сына, который унаследует твою фамилию и владение. А теперь убери эту улыбку, – приказал папа, но я не смогла. Он подошел и ударил меня так сильно, что моя голова откинулась на плечо, но улыбка не исчезла.

– Прекрати это! – закричал папа. Он ударил меня снова, так что я упала на пол. Мне было больно, лицо жгло от удара. Перед глазами пошли круги, и у меня закружилась голова, но я смотрела на него, продолжая улыбаться.

– Сегодня слишком хороший день, чтобы быть несчастливой, папа. Могу я выйти на улицу? Пожалуйста! Я хочу прогуляться, послушать пение птиц, увидеть небо, деревья. Я буду хорошо себя вести. Я обещаю.

– Ты что не слышишь, о чем я говорю? – проревел он, вставая надо мной. – Ты что, не поняла, что натворила, позволив этому мальчишке забраться сюда? – Он указал на окно. – Он вылез из этого окна и упал, и разбился насмерть. Он сломал шею. Этот мальчишка – мертв! Он мертв, Лилиан! Силы небесные, – проговорил папа. – Не пытайся убедить меня, что ты стала такой же полоумной, как и Джорджиа. Мне этого не нужно! – Он приблизился и, схватив за полосы, поднял меня на ноги. Я вскрикнула от боли. Затем он швырнул меня к окну. – Выгляни, – сказал он, прижимая мое лицо к стеклу. – Ну давай же, посмотри. Кто здесь был прошлым вечером? Кто? Говори! Или ты расскажешь все прямо сейчас, Лилиан, или я раздену тебя догола и так отхлестаю, что ты или умрешь или все расскажешь. Кто? – Папа держал мою голову так, что я не могла посмотреть в сторону и на мгновение я увидела лицо Нильса. Он озорно смотрел на меня, улыбаясь.

– Нильс, – сказала я. – Здесь был Нильс.

– Так, правильно, а потом он ушел и хотел спуститься вниз, но водосточная труба его подвела, и он упал, да? Ты видела тело, Лилиан? Вера сказала, что ты видела.

Я замотала головой.

– Нет, – сказала я.

– Да, да, да, – твердил папа. Этот мальчишка Томпсонов пролежал здесь мертвым всю ночь, пока утром его не обнаружил Чарлз. Мальчишка Томпсонов. Повтори, черт тебя побери. Повтори. Нильс Томпсон мертв. Повтори!

Мое сердце в груди словно дикий затравленный зверь металось в клетке из ребер, кричало и хотело выскочить наружу.

Я заплакала, сначала тихо и слезы просто текли по моим щекам. Потом мои плечи затряслись и я почувствовала, как мой желудок сворачивается, а ноги становятся ватными, но папа держал меня мертвой хваткой.

– Повтори! – заорал он мне в ухо. – Кто мертв? Кто?

Слова застряли у меня в горле и неохотно выходили, словно вишневая косточка, которую я чуть было не проглотила и теперь должна выплюнуть.

– Нильс, – пробормотала я.

– Кто?

– Нильс. О Боже, нет. Нильс…

Папа отпустил меня, и я рухнула к его ногам. Он стоял и смотрел на меня.

– Я уверен, что ты так же солгала мне о том, что произошло между вами, – сказал он. – Я выгоню дьявола из твоей души, – пробормотал папа, – обещаю, я выгоню его. С сегодняшнего дня я налагаю на тебя епитимию.

Он развернулся и устремился к двери. Открыв ее, он обернулся.

– Эмили и я, – объявил он, – прогоним дьявола. Да поможет нам Бог. – Он удалился, а я сидела на полу и горько рыдала.

Я пролежала так несколько часов, прижав ухо к полу, прислушиваясь к звукам подо мной, слушая доносящиеся голоса и ощущая вибрацию от различных движений. Я представила, что я зародыш, все еще находящийся в утробе своей матери, который, прижав ухо к диафрагме, улавливает звуки ожидающего его мира: каждый слог, каждое прикосновение, каждую ноту, доносящуюся оттуда; только в отличие от зародыша у меня были воспоминания. Я знала, что звон посуды или стаканов означал, что накрывают на стол, а сердитый голос означал, что папа отдает распоряжение. Я узнавала, кому принадлежат шаги, раздающиеся за дверью, и я знала, где сейчас прохаживается Эмили, держа в руках Библию и шепча молитвы. Я старалась услышать звуки, исходящие от мамы, но их не было.

Войдя ко мне, Вера обнаружила меня все еще лежащей на полу. Она тихо вскрикнула и поставила поднос.

– Что с вами, мисс Лилиан? Давайте, поднимайтесь!

Она помогла мне встать на ноги.

– Ваш отец приказал, чтобы вам принесли сегодня только хлеб и воду, но я положила под тарелку ломтик сыра, – сказала она, подмигивая. Я отрицательно покачала головой.

– Если папа сказал только хлеб и воду, так и будет. На мне епитимия, – сообщила я Вере. Мой голос казался чужим даже мне. Это голос другой Лилиан, маленькой Лилиан, живущей внутри большой Лилиан. – Я – грешница, я – проклятье.

– О, нет, нет дорогая!

– Я – Енох, я – Иезавель.

Я взяла кусочек сыра и протянула его Вере.

– Бедняжка, – пробормотала она, качая. Вера забрала сыр и ушла. Я выпила воду и съела кусочек хлеба, а затем встала на колени и прочитала пятьдесят первый псалом. Я повторяла его, пока не запершило в горле. Стемнело, и я легла, стараясь уснуть, но вскоре после этого, отворилась дверь и вошел папа. Он зажег лампу, и я увидела пожилую женщину. Я узнала в ней миссис Кунс со станции Апленд. Она была повитухой, которая в свое время помогла родиться десяткам и десяткам новорожденных, и до сих пор занималась этим. Несмотря на то, что ей скоро будет девяносто лет.

У нее были седые волосы, и такие редкие, что была видна добрая половина скальпа. Над ее губами виднелась темная полоска серых волос, которая на расстоянии казалась мужскими усами. У нее было худое лицо с длинным тонким носом и впалыми щеками. Глаза казались огромными из-за ее впалых щек, а лоб выдавался вперед, нависая над тонкой как бумага, морщинистой и пятнистой бледной кожей. Ее тусклые розовые губы были тонкими как карандаш. Она была невысокая, с очень костлявыми руками. С трудом верилось, что у нее есть силы помочь новорожденным появиться на свет.

– Вот она, – сказал папа, кивнув в мою сторону. – Приступайте.

Я попятилась назад, сидя в кровати, когда приблизилась миссис Кунс, и ее маленькие, костлявые плечи и голова нависли надо мной. Взгляд ее сузившихся глаз был пронзительным. Она внимательно исследовала мое лицо и кивнула.

– Похоже, что так и есть, – сказала она. – Похоже.

– Ты дашь миссис Кунс осмотреть себя, – приказал папа.

– Что ты имеешь в виду, папа?

– Она скажет мне, что на самом деле произошло здесь прошлым вечером, – сказал он. Я широко открыла глаза и замотала головой.

– Нет, папа. Я не совершила ничего плохого. Правда не совершила!

– Не думаешь ли ты, что кто-нибудь из нас теперь поверит тебе, а, Лилиан? – спросил он. Не усложняй дела, – посоветовал он. – Если понадобится, я тебя подержу, – пригрозил он.

– Что ты собираешься делать, папа?

Я взглянула на миссис Кунс, и мое сердце забилось, готовое выскочить, потому что я знала ответ.

– Пожалуйста, папа, – простонала я. По моим щекам потекли горячие обжигающие слезы. – Пожалуйста, – умоляла я.

– Делай, что она скажет, – приказал папа.

– Подними юбку, – приказала миссис Кунс. У нее почти не осталось зубов, а те, что не выпали, были темно-серыми, и ее влажный коричневый язык трепыхался между ними, похожий на кусок гнилого дерева.

– Ну! – рявкнул папа.

Мои плечи сотрясали рыдания. Я подняла юбку.

– Вы можете отвернуться, – сказала миссис Кунс папе. Я почувствовала, как ее пальцы, холодные и твердые как гвозди, стянули с меня трусики, а ногти царапали мою кожу.

– Подними коленки, – сказала она.

Я задыхалась и хватала ртом воздух. У меня закружилась голова. Она раздвинула мои ноги. Я старалась не смотреть, но это не помогло. Я была так унижена. Мне стало больно, и я вскрикнула. Я, наверное, на мгновение потеряла сознание, потому что, когда я открыла глаза, миссис Кунс стояла в дверях с папой, заверяя его, что я не потеряла невинности. После их ухода, я лежала рыдая, пока не кончились слезы и не заболело горло. Затем я оделась и свесила ноги с кровати.

Только я начала вставать, как вернулся папа в сопровождении Эмили. Он нес большой сундук, а она – одно из своих простых мешковатых платьев. Он поставил сундук и посмотрел на меня, и его взгляд все еще был полон гнева.

– Люди съезжаются со всей страны на похороны этого мальчишки, – сказал он. – Наше имя – у всех на устах не без твоей помощи. Возможно, у меня в доме – ребенок Сатаны, но я не собираюсь устраивать его здесь как дома.

Он кивнул Эмили, которая подошла к моему шкафу и принялась выбрасывать все мои наряды. Не обращая внимания, она сваливала их в кучу у своих ног; мои шелковые блузки, красивые юбки и платья, – все те вещи, которые мама с такой заботой заказывала для меня у портных или покупала.

– С сегодняшнего дня ты будешь носить только простую одежду, есть простую пищу и проводить время в молитвах, – провозгласил папа. А затем он составил список правил: – Содержи себя в чистоте, но никакого душистого мыла, ни кремов, ни косметики. Тебе не придется стричь волосы, но ты всегда должна их убирать и закалывать, и не позволять никому, особенно мужчинам, смотреть на тебя, когда твои волосы распущены. Не вздумай и ногой ступить за пределы этого дома или наших земель без моего особого разрешения. Ты должна вести себя во всем скромно. Отныне считай себя прислугой, а не членом семьи. Ты будешь омывать ноги своей сестры, выносить за ней ночной горшок и не вздумай поднять свой дерзкий взгляд на нее, меня или даже на прислугу в доме. Ты меня поняла, Лилиан?

– Да, папа, – сказала я. Взгляд его немного смягчился.

– Мне жаль тебя, жаль, что тебе придется жить с тем, что у тебя в сердце, но мне жаль тебя потому, что я согласился с Эмили и священником наставить тебя по пути искупления.

Пока он говорил, Эмили энергично доставала все мои туфли и сбрасывала их в кучу. Из комода вытащила все мое белье и чулки и бросила все в сундук. Эмили практически смела все мои драгоценности, безделушки и браслеты. Опустошив ящики комода, она остановилась, оглядываясь.

– Комната должна быть простой как келья в монастыре, – объявила Эмили. Папа кивнул, и Эмили подошла к стене и сорвала все картины и школьные повальные грамоты в рамках. Она собрала всех моих плюшевых зверюшек, сувениры, мою музыкальную шкатулку. Она даже сдернула симпатичные занавески с окон. Все было засунуто теперь в сундук. Затем она встала надо мной.

– Сними все с себя и одень это платье, – сказала она, показывая мешкообразное платье, которое она принесла с собой. Я посмотрела на папу. Он кивнул, подергивая себя за кончики усов.

Я встала и расстегнула мое светло-голубое платье. Оно, соскользнув с моих плеч, упало к ногам. Я сделала шаг и положила платье поверх той кипы, которую Эмили соорудила из моих вещей. Я дрожала, обхватив себя руками.

– Одень это, – сказала Эмили, протягивая свое платье. Я натянула его через голову. Платье было слишком большим и длинным, но ни Эмили, ни папу это не интересовало.

– Ты можешь спускаться вниз на завтрак, ланч и обед только с завтрашнего дня, – сказал папа. – Но с этого дня ты не будешь заговаривать первой, пока тебе не зададут вопрос, и тебе запрещается разговаривать с прислугой. Мне больно от того, что приходится все это делать, Лилиан. Но тень Сатаны все еще над нашим домом, и ее необходимо убрать.

– Позволь нам помолиться вместе, – предложила Эмили. Папа кивнул. – На колени, грешница, – рявкнула она на меня. Я опустилась, она тоже, и к нам присоединился папа.

– О, Господи! Дай нам силы помочь этой проклятой душе побороть дьявола, – сказала Эмили и прочитала молитву. Когда все закончилось, они с папой вынесли сундук со всеми моими милыми и драгоценными мирскими вещами и удалились, оставив меня среди голых стен и пустых комодов.

Но мне не было жалко себя. Все мои мысли были о Нильсе. Если бы я не была такой дерзкой с папой, я, наверное, попала бы на торжество, а если бы я пошла на торжество, Нильсу не нужно было бы карабкаться ко мне в комнату, чтобы увидеть меня, и он был бы жив. Эта уверенность усилилась два дня спустя, когда состоялись похороны Нильса. Я больше не отрицала случившееся и поняла, что все это было не сном. Папа запретил мне присутствовать на похоронах. Он сказал, что это было бы позором.

– Все будут смотреть на нас, Буфов, – объявил он и добавил с ненавистью, – достаточно того, что я ходил к Томпсонам и вымаливал у них прощение за то, что ты – моя дочь. Я положусь на Эмили.

Он посмотрел на нее с большим уважением и восторгом, чем я когда-либо видела в его взгляде. Она расправила плечи.

– Всевышний дал нам силу, чтобы смело пережить наши бедствия, папа, – сказала она.

– Спасибо уже только за твою религиозную преданность, Эмили, – сказал он. – Спасибо уже за это.

В это утро я из окна своей комнаты смотрела туда, где, я знала, Нильса опускали в последнее его пристанище. Я слышала рыдания и крики так явно, будто я сама была там. Слезы текли по моим щекам, когда я читала молитву Господу. Затем я поднялась, чтобы принять всю тяжесть моей новой жизни, по иронии судьбы найдя некоторое облегчение в самодеградации и боли. Чем грубее со мной обращалась и разговаривала Эмили, тем лучше мне было. Я больше на нее не обижалась. Я поняла, что этот мир для таких как Эмили, и больше не убегала к маме за помощью или сочувствием.

Так или иначе мама смутно осознавала, что произошло, потому что она никогда не понимала наших отношений с Нильсом. Она слышала подробности этого ужасного случая и слышала версию Эмили; но как и все остальное, что было неприятным, мама старалась побыстрее забыть. Мама была как сосуд, который переполнен печалью и трагедиями и не может вместить еще что-либо.

Время от времени она делала замечания по поводу моей одежды или прически, а иногда даже интересовалась, почему я не хожу в школу, но как только я начинала объяснять, она отворачивалась или меняла тему разговора.

Вера и Тотти всегда старались принести мне побольше еды, или сделать мне что-нибудь приятное. Также относились и остальные слуги и рабочие. Они, также как и прислуга, были опечалены тем, что я так безропотно приняла свою судьбу. Но когда я думала о всех тех людях, кто любил меня и кого я любила и о том, что с ними произошло – начиная с моих настоящих родителей и заканчивая Евгенией и Нильсом – я ничего не могла поделать, кроме как принять мое наказание и искать спасения, как сказали мне папа и Эмили.

Каждое утро я вставала рано, чтобы успеть вынести ее ночной горшок. Я мыла его и возвращалась до того, как Эмили проснется. Затем она садилась, и я приносила тазик с теплой водой и полотенцем, чтобы вымыть и вытереть ей ноги. После этого она одевала платье, а я становилась перед ней на колени и повторяла за ней молитвы. Затем мы спускались к завтраку, и Эмили или я читали отрывки из Библии, которые она выбирала. Я повиновалась папе и никогда не заговаривала первой. Обычно мои ответы сводились к простым «да» или «нет».

По утрам, когда мама присоединялась к нам, было тяжелее придерживаться заповедей. Мама обычно вспоминала что-то из прошлого и рассказывала мне об этом, как когда-то много лет назад, ожидая, что я буду смеяться и высказывать свое мнение. В такие минуты я переводила взгляд на папу: разрешит ли он мне ответить ей. Иногда он кивал, и я отвечала, а иногда он хмурился, и я молчала.

Мне разрешили брать Библию и выходить на час погулять, повторяя молитвы. Эмили строго следила за временем и звала назад, когда час истекал. Меня заставляли делать много лакейской работы. Видимо мое наказание должно бы очистить мою душу. Я думаю, папа и Эмили понимали, что прислуга в доме и рабочие все равно будут делать работу и для меня. Я должна была сама прибирать свою комнату и уж, конечно, периодически делать что-нибудь и для Эмили. Но большую часть моего свободного времени я должна была посвятить религии.

Прошла неделя после смерти Нильса, и однажды днем меня пришла навестить мисс Уолкер. Тотти убирала как раз рядом с дверью в папин кабинет, и она услышала разговор, а затем заглянула ко мне, чтобы сообщить об этом.

– Твоя учительница здесь и спрашивает о тебе, – с восторгом объявила она. Тотти убедилась, что в моей комнате безопасно и затем вошла, закрыв за собой дверь. – Она хочет узнать, что с вами, мисс Лилиан. Она сказала вашему папе, что вы были ее лучшей ученицей. А то, что вы не ходите в школу – это грех. Капитан был взбешен ее словами. Я поняла это по его голосу. Вы знаете, как он говорит в таких случаях. Он громыхает, как железная посудина, полная камней, и он сказал ей, что ваше обучение продолжается дома и ваше религиозное образование теперь на первом месте. Но мисс Уолкер сказала, что это неправильно, и она пожалуется на него начальству. Он совершенно взбесился и пригрозил, что она потеряет работу, если хотя бы пикнет. Он сказал, пусть она не пугает его. «Вы что, забыли, кто я? – кричал он. – Я Джед Буф. А моя плантация одна из самых больших в стране». Но она не отступила ни на шаг и повторила, что все равно пожалуется, и он попросил ее уйти. Что ты думаешь об этом? – спросила меня Тотти.

Я печально покачала головой, вздыхая.

– Что с вами, мисс Лилиан? Вы что не рады?

– Папа, наверняка, сотрет в порошок ее, – сказала я. – Она просто очередной человек, который меня любит и поплатится за это. Лучше бы она прекратила эти попытки.

– Но, мисс Лилиан, все говорят, что ваше место в школе и…

– Тотти, тебе лучше уйти, а то разговор услышит Эмили и уничтожит тебя.

– Меня не уничтожат, мисс Лилиан, – ответила она, – я собираюсь уехать из этого мрачного места и очень скоро. – В ее глазах стояли слезы. – Я просто не могу смотреть на ваши страдания и думаю, что, услышав об этом, у Лоуэлы и старины Генри просто не выдержали бы сердца.

– Ну не говори им, Тотти, я не хочу делать больно еще кому-нибудь, – сказала я. – И не делай ничего такого, чтобы облегчило мои страдания, Тотти. Мне должно быть трудно. Я должна быть наказана.

Она покачала головой и ушла. Бедная мисс Уолкер, думала я. Я скучала по ней, по классу, по тому восторгу, который я получала от учебы. Но я знала, как жутко будет мне сидеть в классе и, оглядываясь назад, видеть пустую парту Нильса. Нет, папа оказал мне услугу, запретив ходить в школу, думала я, и молилась, чтобы он не стал причиной потери работы для мисс Уолкер.

Но экономические проблемы заставили папу забыть обо всем, включая и мисс Уолкер. Спустя несколько дней папу вызвали в суд, потому что один из кредиторов возбудил против него дело, так как папа не смог выплатить долг. В первый раз за все время существования поместья появилась реальная возможность потерять Мидоуз. Этот кризис был главным предметом разговоров на плантации и в доме. Все были буквально как на иголках, ожидая развязки. В итоге папе пришлось сделать то, чего он больше всего боялся – продать часть Мидоуз и кое-что из сельскохозяйственного оборудования.

Потеря части плантации, даже самого маленького кусочка, для папы было ударом, который он едва перенес. Это очень его изменило. Его походка перестала быть такой самоуверенной и надменной. Теперь он входил в кабинет, опустив голову, как будто ему стыдно было смотреть в глаза изображенным на портретах его отцу и деду. Мидоуз переживало самое страшное. Многие поместья на Юге пережили Гражданскую войну, но оказались бессильными перед экономическим кризисом.

Папа стал чаще напиваться. Я почти уже не видела его без стакана виски в руке. От него постоянно несло спиртным. Я часто слышала его тяжелые шаги по ночам, когда он, наконец, выходил из своего кабинета. Папа брел по коридору, останавливался у моей двери, иногда почти на минуту, и затем продолжал свой путь. Однажды ночью он налетел на стол и уронил лампу. Я слышала, как она разбилась, но я была слишком напугана, чтобы открыть дверь и выглянуть. Я слышала его проклятья, когда он потом споткнулся.

Никто не делал замечания по поводу его выпивок, хотя знали об этом все. Даже Эмили не обращала внимания или прощала ему. Однажды он вернулся из деловой поездки таким пьяным, что Чарлзу пришлось внести его в комнату, а как-то утром Вера и Тотти обнаружили его мертвецки пьяным и уснувшим на полу возле своего стола, но никто не смел высказать ему что-либо.

Конечно, мама никогда этого не замечала, а если такое и случалось, она притворялась, что ничего не произошло. Пьянство делало папу даже более придирчивым. Казалось, виски будили всех тех монстров, которые спали в его сознании и доводили их до бешенства. Были вечера, когда он становился диким зверем и крушил все, что попадалось под руку в кабинете, а иногда мы слышали пальбу и думали, что он с кем-то сражается, или ему казалось, что какой-то из предков на портрете осуждает его за плохое ведение дел.

В один жуткий вечер, закончив работу над бумагами, он обыкновенно напился в своем кабинете и начал подниматься наверх, хватаясь за перила и подтягиваясь, пока не добрался до площадки. Но неожиданно выпустил из рук перила, закачался и, потеряв равновесие, покатился кубарем вниз по ступенькам. Он рухнул на пол с таким грохотом, что весь дом вздрогнул. Все выскочили из комнат, все, кроме мамы.

Папа стонал и тяжело вздыхал, распластавшись внизу. Его правая нога была так сильно подвернута под него, что казалось, будто она отломилась. Чарлзу пришлось помочь папе подняться с пола, но когда дотронулись до его ноги, он взвыл от боли, и пришлось оставить его на полу до прибытия врача.

Папа сломал ногу выше колена. Это был тяжелый перелом и требовал постельного режима на несколько недель. Доктор наложил гипс, и папу перевели наверх, но так как ему теперь требовался особый уход и была нужна еще одна комната, его расположили в спальне между его и маминой комнатами.

Я стояла возле мамы, которая, комкая свой платок, причитала:

– Боже мой, что нам делать, что нам делать?

– Ему некоторое время будет больно, – сообщил нам доктор, – ему нужен покой. Я буду заезжать время от времени, посмотреть на него.

Мама быстро удалилась в свои апартаменты, а в его комнату вошла Эмили.

Я не могла представить, что папа окажется прикованным к постели. Я была уверена, что когда он протрезвеет и осознает случившееся, то придет в бешенство. Тотти и Вера боялись приносить ему поднос с едой. В первый раз, когда Тотти принесла поднос, он швырнул его в дверь, и ей пришлось все убирать. Я предполагала, что они с Эмили найдут способ обвинить меня во всем случившемся, поэтому я оставалась в своей комнате, дрожа в ожидании.

Два дня спустя в полдень ко мне пришла Эмили. Я уже съела ланч и вернулась в свою комнату, чтобы прочитать определенный мне отрывок из Библии. Эмили подняла плечи и выглядела так, будто в ее позвоночник вставили металлический прут. Она ухмыльнулась и поджала губы.

– Папа хочет тебя видеть, – сказала она. – Прямо сейчас.

– Папа?

Сердце мое тревожно забилось. Какую новую епитимию он наложит на меня за случившееся.

– Отправляйся к нему сейчас же! – приказала она. Опустив голову, я медленно поднялась. Когда я подошла к двери папиной комнаты, я оглянулась и увидела, что Эмили строго смотри на меня. Я постучала и стояла, ожидая ответа.

– Войдите, – рявкнул папа.

Я открыла дверь и вошла в спальню, которую превратили для него в больничную палату. На столике рядом с кроватью стояло судно. Его поднос с завтраком был на специальном столике на кровати, и папа сидел, опираясь спиной на две огромные толстые подушки. Стеганое одеяло укрывало его ноги и тело, но гипс был виден из-под нижнего угла одеяла. Рядом лежали книги и бумаги.

Волосы папы были всклокочены. На нем была ночная рубашка с открытым воротником. Он был небрит, его глаза заволокла дымка, но когда я вошла, он выпрямился.

– Ну, проходи, не стой там, словно маленькая идиотка, – рявкнул он. Я подошла к кровати.

– Как ты себя чувствуешь, папа? – спросила я.

– Ужасно, а чего ты еще ожидала?

– Мне очень жаль, папа.

– Все сожалеют об этом, но я один лежу тут в постели со всем тем, что случилось.

Он внимательно изучал меня взглядом снизу вверх.

– Ты исправляешься, Лилиан. Даже Эмили признает это, – сказал он.

– Я стараюсь, папа.

– Хорошо, – сказал он. – Так или иначе из-за этого несчастного случая я нахожусь в плачевном положении и окружен дилетантами, плюс ко всему твоя мама временами становится совершенно бесполезной. Она даже не заглянет ко мне, посмотреть, жив я или мертв.

– О, я уверена, она…

– Сейчас меня это не интересует, Лилиан. От того, что она не заходит, мне только легче. Мама только еще больше меня расстраивает. Я решил, что ты будешь помогать мне в моей работе.

Я с удивлением посмотрела на него.

– Я, папа?

– Да, ты. Считай, что это еще одна часть твоего наказания. На сколько мне известно… Глядя на Эмили, я думаю, ты справишься. Но не это сейчас важно. А важно то, что я буду иметь хороший уход и рядом всегда будет тот, кому я смогу доверить сделать то, что мне нужно. Эмили занята изучением религии и, кроме того, – сказал он, понизив голос, – ты всегда была лучшей в математике. Мне нужно подсчитать эти цифры, – сказал он, протягивая мне бумаги. – Моя память как решето. Там ничего не задерживается надолго. Я хочу, чтобы ты подвела итог и подготовила мои книги, поняла? Я уверен, ты быстро с этим справишься.

– Я, папа? – переспросила я. Он широко открыл глаза.

– Да, ты. С кем, черт возьми, я тут разговариваю все это время? А еще, – продолжал он, – я хочу, чтобы ты приносила мне еду. Я скажу тебе чего я хочу, и ты передашь это Вере, поняла? Ты будешь приходить сюда, выносить за мной и содержать в чистоте эту комнату. А вечерами, – продолжал он и голос его смягчился, – ты будешь приходить и читать мне бумаги или Библию. Ты слушаешь меня, Лилиан?

– Да, папа.

– Хорошо. Сначала унеси этот поднос, а потом приди и поменяй мое белье, а то я себя чувствую так, будто проспал в поту весь день. Также мне нужна чистая ночная рубашка. Когда все будет сделано, я хочу, чтобы ты села здесь за стол и занялась расчетами. Мне нужно знать, сколько денег у меня есть, чтобы сделать выплаты в этом месяце. Ну, – сказал он, увидев что я не двинулась с места, – давай, займись этим, девочка.

– Хорошо, папа, – сказала я и взяла поднос.

– Да, и по пути сюда зайди в мой кабинет и прихвати для меня дюжину сигар.

– Хорошо, папа.

– И, Лилиан…

– Да, папа?

– Принеси мне ту бутылку виски, что слева в буфете и стакан. Время от времени мне нужно что-нибудь целебное.

– Да, папа.

Я остановилась на мгновение узнать, не нужно ли будет чего-нибудь еще. Но он закрыл глаза, поэтому я поторопилась выйти из комнаты. В моем мозгу было смятение. Я думала, что папа ненавидит меня, а теперь он просит меня сделать для него все эти важные личные дела. Он очевидно решил, что я исправляюсь, что я на пути к искуплению, думала я. Он показал, что уважает мои способности. Впервые за этот месяц моя походка стала слегка горделивой. Я поторопилась к лестнице. Эмили поджидала меня внизу.

– Он выбрал тебя не потому, что я нравлюсь ему меньше, – заверила она меня. – Он принял решение и я согласилась, что эти дополнительные обязанности тебе сейчас необходимы. Выполняй все, что он тебе скажет, немедленно и умело, но когда ты закончишь, не пренебрегай остальными обязанностями, – сказала она.

– Хорошо, Эмили.

Она посмотрела на пустой поднос.

– Выполняй то, что тебе сказано.

Я кивнула и поторопилась на кухню. На обратном пути я собрала все вещи, о которых папа говорил и принесла их к нему в комнату. Затем я сходила за чистым постельным бельем. Замена белья на папиной кровати была тяжелой работой, потому что мне пришлось помочь ему перевернуться, чтобы вытянуть из-под него старую простыню. Он стонал и вскрикивал от боли, и я дважды останавливалась, ожидая, что он ударит меня за причиненный ему дискомфорт. Но он терпел и подгонял меня. Я поменяла простыни, а затем пододеяльник и наволочки. Когда все было закончено, я принесла ему чистую ночную рубашку.

– Я нуждаюсь в твоей помощи, Лилиан, – сказал он. Папа отбросил одеяло и начал стягивать свою ночную рубашку. – Ну, давай, – сказал он. – Не думаю, что тебя удивит то, что ты увидишь.

Я не могла не растеряться. Кроме рубашки на папе ничего не было. Я помогла ему снять грязную, стараясь не смотреть на него. Я никогда прежде не видела обнаженного мужчину, поэтому мне было немного любопытно. Папа поймал мой взгляд и на мгновение уставился на меня.

– Господь делает нам благо, Лилиан, – сказал он странно смягчившимся голосом. Я почувствовала, что сердце мое застучало где-то в горле, и хотела повернуться, чтобы взять папину чистую ночную рубашку, но он схватил меня за руку так сильно, что я чуть не закричала. – Посмотри хорошенько, Лилиан. Ты увидишь это снова и снова, потому что я хочу, чтобы ты обтирала мое тело губкой, поняла?

– Да, папа, – ответила я, срывающимся на шепот голосом. Папа налил себе виски. Он быстро сделал пару глотков и кивнул на чистую ночную рубашку.

– Хорошо, а теперь помоги мне одеть это, – сказал он. Я повиновалась. После этого он сел, откинувшись в своей чистой постели, ему теперь гораздо уютнее. – Надо поработать с этими бумагами, Лилиан, – сказал он, кивая на стол, где лежали эти бумаги. Когда села за стол, меня всю трясло. Я начала записывать цифры, но мои пальцы так дрожали, что мне пришлось подождать. Я обернулась и заметила, что папа смотрит на меня. Он закурил сигару и налил себе еще виски.

Полчаса спустя папа заснул и захрапел. Я аккуратно записала итоги расчетов в его книги и, медленно поднявшись, на ципочках двинулась к двери. Я услышала его стон и остановилась, но он не открыл глаза.

Папа все еще спал, когда я принесла ему ланч. Я подождала, пока он не открыл глаза. Мгновение папа выглядел смущенным, но потом, кряхтя, сел.

– Если хочешь, папа, – сказала я, – я покормлю тебя.

Он уставился на меня на секунду, а потом кивнул. Я протянула ему ложку с супом, и он ел, как беспомощный ребенок. Я даже вытирала ему губы салфеткой. Затем я намазала ему хлеб маслом и напоила кофе. Он молча все это съел и выпил, странно поглядывая на меня все это время.

– Я тут подумал, – сказал он. – Мне слишком тяжело орать каждый раз, когда мне что-нибудь нужно, особенно ночью.

Я ждала, ничего не понимая.

– Я хочу, чтобы ты спала здесь, – сказал он. Пока я сам не смогу о себе позаботиться, – быстро добавил он.

– Спать здесь, папа?

– Да… – сказал он, – ты можешь расположиться на этом диване. Давай, приступай, – приказал он. Ошеломленная, я медленно поднялась. – Я просмотрел бумаги, которые ты подготовила. Это в самом деле неплохо, в самом деле.

– Спасибо, папа.

Я пошла к выходу. В моей голове была полная неразбериха.

– И еще, Лилиан, – сказал папа, когда я была уже у двери.

– Да, папа?

– Сегодня вечером, после обеда, ты оботрешь меня губкой, – сказал он, наливая виски и зажигая сигару.

Я вышла, не зная, радоваться мне или горевать от этой перемены событий. Я больше не доверяла судьбе и думала, что она как шаловливый ребенок, играет с моим сердцем и душой.

Глава 11 Папина нянька

После обеда вечером, я читала папе газеты. Он курил сигары, потягивая виски во время моего чтения, и временами комментировал то или иное событие, проклиная то сенатора, то губернатора, жалуясь то на какую-нибудь страну или штат. Он ненавидел Уолл Стрит и по этой причине произносил гневные речи о силе маленьких объединений бизнесменов Северных штатов, которые душат страну и особенно фермеров. Чем больше он злился, тем больше он пил виски.

Когда папа достаточно наслушался новостей, он решил, что пора мне обтереть его губкой. Я наполнила большой таз теплой водой, достала кусок мыла и губку. Он уже снял рубашку.

– Так, Лилиан, – предупредил он, – старайся не пролить воду на простыни.

– Хорошо, папа.

Я не знала, как и откуда начать. Он откинулся на подушку, вытянул руки вдоль тела и закрыл глаза. Одеяло закрывало его до пояса. Я начала с рук и плеч.

– Можешь тереть и посильнее, Лилиан. Я – не из фарфора, – сказал он.

– Хорошо, папа.

Я занялась плечами и грудью, протирая их небольшими круговыми движениями. Когда я подошла к животу, папа немного отодвинул вниз одеяло.

– Дальше ты сама отодвигай одеяло, Лилиан. Мне трудно делать это самому.

– Хорошо, папа, – сказала я. Мои руки дрожали так сильно, что одеяло практически ходило ходуном. Как мне хотелось, чтобы папа просто нанял профессиональную няню для ухода за ним. Я протирала кожу вокруг гипсовой повязки, стараясь смотреть на его ноги. Я чувствовала, что сердце бьется уже где-то в голове, и я вся горю от смущения. Когда я бросила взгляд на его лицо, то увидела, что его глаза широко раскрыты, и он внимательно меня изучает.

– Знаешь, сказал он, – ты начинаешь очень походить на свою настоящую маму. Когда я ухаживал за Джорджией, то обычно подтрунивал над Виолеттой и говорил: «Я забуду о Джорджии и буду ждать тебя, Виолетта». Она была очень робкой девушкой, и обычно при этих словах краснела, прятала лицо за книгу или убегала.

Он опустошил стакан виски одним глотком и кивнул, вспоминая.

– Хорошенькая девушка, очень хорошенькая, – пробормотал он и уставился на меня. Этот взгляд заставил мое сердце бешено забиться, и я быстро опустила глаза к воде в тазике и прополоскала губку.

– Я возьму полотенце и вытру тебя, папа, – сказала я.

– Ты еще не закончила, Лилиан. Тебе нужно вымыть меня всего. Мужчина должен быть весь чистый.

Мое сердце опять сильно забилось. Оставалось только одно место, которое я не вымыла.

– Ну же, Лилиан, продолжай, – в слегка приказном тоне начал он упрашивать меня, увидев, что я медлю. Я поднесла губку к этой интимной части и быстро обмыла. Папа закрыл глаза и издал легкий стон. Когда я почувствовала, что он напрягся, я отскочила назад, но папа схватил меня за талию и держал так крепко, что я наморщилась от боли.

– Как далеко вы зашли с тем мальчишкой, Лилиан? Насколько близко ты подошла к тому, чтобы потерять свою невинность? Это тебе что-нибудь напоминает? Говори, – приказал он, тряхнув мою руку.

Слезы навернулись на мои глаза.

– Нет, папа. Пожалуйста, отпусти. Ты делаешь мне больно.

Он ослабил объятия, но неодобрительно кивнул.

– Твоя мама не выполнила своих обязанностей в твоем воспитании. Ты не знаешь того, что тебе следовало бы знать перед тем, как стать самостоятельной. Не мужская обязанность учить тебя этому, но Джорджиа в таком состоянии, что мне придется этим заняться. Только я не хочу, чтобы об этом кто-нибудь узнал, Лилиан. Это очень личное, слышишь?

Что он хочет этим сказать, «научить меня»? Чему и как научить меня? Меня всю трясло, колени дрожали, но я видела, что папа ждет ответа, и я быстро кивнула.

– Хорошо, – сказал папа, отпуская меня. – Иди и принеси полотенце.

Я поторопилась в ванную и вернулась с полотенцем. Папа налил себе очередной стакан виски и потягивал глоток за глотком, когда я поднесла полотенце к его плечам. Я чувствовала, как его глаза следят за мной каждый раз, когда я поворачивалась или ходила. Я старалась вытереть его как можно быстрее, но когда я начала вытирать его ноги, я старалась не глядеть на то, что я делаю.

Внезапно папа как-то странно засмеялся.

– Боишься, да?

Я испугалась, что виски разбудили в нем чудовище.

– Нет, папа.

– Уверен, что это так, – сказал он. – Взрослый мужчина всегда пугает молодую девушку.

Затем папа стал серьезным. Он схватил меня за талию и притянул так близко к себе, что я почувствовала его горячее дыхание на лице.

– Когда мужчина возбужден, Лилиан, он становится настойчивым, но взрослой женщине это должно нравиться, а не пугать. Ты все это увидишь и поймешь, – заверил он. – Ну хватит об этом, – добавил он быстро. Продолжай свою работу.

Я закончила вытирать его ступни, и затем, сложив полотенце, я помогла ему надеть ночную рубашку. Я укрыла папу одеялом и отнесла тазик, губку и полотенце в ванную комнату. Мое сердце все также сильно билось. Мне хотелось скорее покинуть эту комнату. Папа вел себя так странно. Его взгляд так скользил по моему телу, будто это я была голой, а не он. Но когда я вернулась из ванной, он выглядел прежним и попросил меня почитать ему отрывок из Библии.

– Читай, пока я не усну, а потом устраивайся на ночь здесь, – сказал он, кивая на диван. – Переоденься ко сну и тоже ложись.

– Да, папа.

Я села рядом и начала читать книгу Иова. Пока я читала, папины веки все больше слипались, наконец он уснул. Когда он начал храпеть, я тихо закрыла Библию и пошла в свою комнату за ночной рубашкой.

Во всем доме к этому часу уже было тихо и темно. Я хотела знать, чем сейчас занята мама. Как бы мне хотелось, чтобы она была в состоянии ухаживать за папой. Я стояла, прислушиваясь возле ее двери, но ничего не услышала. По пути назад в папину комнату, я увидела Эмили, стоящую в дверях своей комнаты и с интересом следила за мной.

– Куда это ты отправилась с ночной рубашкой? – спросила она.

– Папа захотел, чтобы я спала на диване в его комнате на случай, если ему что-нибудь понадобится среди ночи, – объяснила я. Она не ответила и закрыла дверь.

Я снова вошла в комнату папы. Он все еще спал, поэтому я изо всех сил старалась не шуметь. Я одела ночную рубашку, постелила себе на диване, прошептала молитву и легла спать. Через несколько часов папа разбудил меня.

– Лилиан, – позвал он. – Подойди сюда, мне холодно.

– Холодно, папа? – Мне не казалось, что здесь холодно. – Хочешь еще одно одеяло?

– Нет, – сказал он. – Ляг рядом со мной, – сказал он. – Все, что нужно, это тепло твоего юного тела.

– Что? Что ты этим хочешь сказать, папа?

– Это не так уж необычно, Лилиан? Еще у моего дедушки были молодые девушки из числа прислуги, которые согревали его. Он называл их постельными грелками. Ну же, – подгонял он меня, поднимая одеяло. – Просто ляг рядом, – сказал он.

Нерешительно с бьющимся сердцем, я села на кровать рядом с ним.

– Быстрее, – повысил голос он. – А то я выпущу все тепло, которое было.

Я вытянула ноги и легла спиной к папе под одеяло. Папа мгновенно придвинул меня ближе. Мы пролежали так несколько минут: я – с широко раскрытыми глазами, а он – горячо и тяжело дыша мне в шею. Я почувствовала застоявшийся запах виски в его дыхании и меня замутило.

– Мне следовало бы дождаться Виолетты, – шептал он. – Она была красивее Джорджии, и с таким мужчиной как я она не имела бы неприятностей. Твой настоящий отец был слишком мягким, слишком молодым и слишком слабым, – бормотал он.

Я не двигалась и не проронила ни слова. Внезапно я почувствовала, что рука его, скользнув под мою рубашку, легла на мое бедро. Его толстые пальцы нежно сжали мою ногу и рука начала двигаться вверх, поднимая мою ночную рубашку.

– Сохрани тепло, – бормотал мне в ухо папа. – Просто лежи спокойно. Вот так, девочка, хорошая девочка.

Мое сердце разрывалось от ужаса, я зажала рот руками, чтобы подавить крик, когда папина рука коснулась моей груди. Он жадно схватил ее и другой рукой поднял наверх мою ночную рубашку. Я почувствовала, как его колени прижали мои, и он всем телом навалился на меня. Я начала отбиваться, но он крепко стиснул руками мое тело, прижимая меня все ближе и крепче.

– Тепло, – повторил он. – Сохрани тепло и все. Но это было еще не все. Я изо всех сил зажмурила глаза и начала говорить себе, что ничего не происходит, что я не чувствую никакого движения между своих ног, не чувствую, что мои ноги были с силой раздвинуты, не чувствую, что папа насилует меня. Он стонал и слегка покусывал меня в шею. Я, задыхаясь, пыталась оттолкнуть его, но папа обволок меня своим тяжелым телом, так что я была просто вдавлена в кровать. Он кряхтел и все больше прижимал меня.

Я беззвучно плакала, слезы быстро впитывались в подушку и простыни. Мне казалось, что это длится уже несколько часов, хотя на самом деле прошло всего несколько минут. Когда все было кончено, папа не отпустил меня, а продолжал держать так же крепко, и его голова была напротив моей.

– Теперь тепло, – пробормотал он. Я ждала и ждала, боясь пошевелиться, боясь пожаловаться. Немного погодя я услышала, как он захрапел и начала медленно выбираться из его объятий, из-под его тела. Я боялась разбудить его, но наконец я освободилась настолько, что смогла спустить ноги и выскользнула из кровати. Папа застонал и снова захрапел.

Я стояла в темноте, дрожа, глотая слезы и давясь рыданиями, рвавшимися из меня. Боясь, что они могут разбудить папу, я на цыпочках вышла из комнаты в тускло освещенный коридор. Я глубоко вздохнула и тихо закрыла за собой дверь. Затем я повернулась направо, решив пойти к маме. Но я колебалась. Что я ей скажу, и что она может сделать? Поймет ли она меня? А папу это приведет в ярость. Нет, я не могу пойти к маме. Я не могла сказать об этом даже Тотти. Я кружилась на месте, совершенно запутавшись, сердце мое сильно билось и, наконец, я бросилась в ту комнату, где хранились старые вещи. Я быстро нашла фотографию моей настоящей мамы и, присев на корточки, обняла ее. Я плакала, покачиваясь взад-вперед, пока не услышала шаги и не увидела слабый свет от свечи Эмили, разрезавший темноту. Мгновение она стояла в дверях.

Она подняла свечу, чтобы осветить меня.

– Что ты здесь делаешь? Что у тебя в руках?

Я закусила губу и всхлипнула. Я хотела рассказать ей о том, что произошло, я хотела выговориться.

– Что это? – спросила она. – Во что ты вцепилась? Сейчас же покажи мне.

Я показала портрет своей настоящей матери. Эмили секунду смотрела на меня с удивлением, а потом внимательно пригляделась.

– Встань, – приказала она. – Давай, подымайся. Я повиновалась. Эмили приблизилась ко мне и, подняв свечу, обошла вокруг.

– Посмотри на себя, – неожиданно сказала она. – У тебя начались месячные, а ты к этому даже не подготовилась. Как не стыдно! Неужели у тебя не осталось ни капли самоуважения?

– Это не месячные.

– Твоя ночная рубашка в пятнах.

Я вздохнула. Я могла бы рассказать ей, но слова застряли у меня в горле.

– Переоденься в чистое и немедленно подложи гигиенические салфетки, – приказала она. – Клянусь, – сказала Эмили, качая головой, – иногда я думаю, что ты не только морально отсталая, но и умственно.

– Эмили, – начала я. Я была в таком отчаянии, что должна была рассказать хоть кому-нибудь, даже ей. – Эмили, я…

– Я не хочу стоять тут с тобой в темноте еще минуту. Убери эту фотографию, – сказала она, – и иди спать. Тебе нужно еще много чего сделать для папы, – добавила она. Эмили быстро повернулась и ушла, оставив меня в темноте.

Я вздрагивала при мысли о возвращении в папину спальню, но боялась поступить по-другому. Переодевшись, я вернулась и в нерешительности постояла в дверях, чтобы убедиться, что папа еще спит. Затем я быстро свернулась калачиком, укрывшись с головой в своей временной постели, подобно зародышу в утробе матери, и приказала себе уснуть.

Я чувствовала себя грязной от того, что сделал папа, это грязное пятно расползлось по всему моему телу, достигая сердца. Ни двадцать, ни сто, ни тысячу раз принятая ванна не очистила бы меня от этого мрака. Моя душа была покрыта позором. Утром, когда Эмили увидит меня при дневном свете, она догадается, что меня осквернили. Я буду вечно носить это клеймо.

Конечно, говорила я себе, это просто новая часть моего наказания. У меня нет права жаловаться. Всему плохому, что со мной происходит, есть причина. Да и вообще, кому я могу пожаловаться? Люди, которых люблю я и которые любят меня или уже мертвы, или далеко отсюда, или сами больны. Все, что мне оставалось, это молить о прощении.

Каким-то образом, думала я, я спровоцировала папу на это. И теперь, если что-то ужасное случится с ним еще раз, во всем обвинят меня.

Утром папа проснулся первым. Он застонал и крикнул, чтобы я проснулась.

– Дай мне судно, – приказал он.

Я спрыгнула с дивана и подала. Пока он облегчался, я быстро одела халат и шлепанцы. Когда он закончил, я понесла судно в ванную комнату, чтобы вылить, но еще до этого папа снова заорал, требуя завтрак.

– Горячий кофе и яичницу из свежих яиц. Я дико голоден.

Он хлопнул в ладоши и улыбнулся. Неужели он забыл о том, что сделал сегодня ночью? На его лице не было ни раскаяния, ни виноватого выражения.

– Хорошо, папа, – сказала я, избегая его взгляда и направляясь к двери.

– Лилиан, – позвал он. Я повернулась, опустив взгляд. Несмотря на то, что он меня изнасиловал, я чувствовала себя виноватой. – Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, – потребовал он. Я медленно подняла голову. – Так-то лучше. Ну, – сказал он, – ты хорошо обо мне заботишься. Уверен, что от этого я поправлюсь только быстрее. А когда кто-то совершает хорошие поступки, как ты, он искупает этим свои грехи. Господь милосерден. Помни об этом.

Я подавила слезы и заглушила стон, который рвался из моей груди. А как же насчет прошлой ночи? – хотела прокричать я. Господь простит и это тоже?

– Ты запомнишь это? – Его слова больше походили на угрозу, чем на вопрос.

– Да, папа.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо.

Он кивнул, и я заторопилась прочь вниз на кухню, чтобы принести ему завтрак. Эмили уже встала и сидела за столом. Я была уверена, что она обо всем догадается, как только увидит меня и расскажет всем, как она обнаружила меня прошлой ночью, но Эмили смотрела на меня так, как и каждое утро. Ее лицо выражало презрение и отвращение.

– Доброе утро, Эмили, – поздоровалась я, направляясь на кухню. – Я должна отнести папе завтрак.

– Минуточку, – отрывисто сказала она. Я замешкалась, но старалась не смотреть на нее в упор. – Ты сделала то, что тебе нужно было прошлой ночью, чтобы содержать себя в чистоте?

– Да, Эмили.

– Тебе следует за этим следить, если ты будешь знать, когда это произойдет – это уже не будет неожиданностью для тебя. И помни, почему это происходит – это напоминает о грехе Евы в Раю.

– Хорошо, Эмили.

– Почему ты так долго спала? Почему ты не пришла утром ко мне, чтобы вынести мой ночной горшок? – быстро спросила она.

– Извини, Эмили, но… – Я посмотрела на нее. Может, если я ей объясню, как это произошло. – Но папе прошлой ночью было холодно и…

– Меня все это не волнует. Я говорила, тебе придется выполнять свои обычные обязанности так же хорошо, как ты удовлетворяешь папины нужды. Ты меня поняла?

– Да, Эмили.

Эмили поджала губы и подозрительно сощурила глаза. Я решила, что если она спросит, зачем мне нужна была фотография моей настоящей мамы, я все ей расскажу. Я выплесну все это ей в лицо. Но она не спросила, потому что на самом деле ей было все равно, почему я рыдала в той комнате.

– Хорошо, – сказала она, мгновение спустя. – Когда ты закончишь с папой, иди в мою комнату и вынеси горшок.

– Хорошо, Эмили.

Я с облегчением вздохнула и прошла на кухню, где Вера в это время заваривала для мамы чай.

– Я заглянула к ней сегодня утром, – объяснила Вера. – Она сказала, что у нее болит живот, и ей ничего не хочется.

– Мама заболела?

– Она скорей всего всю ночь ела шоколад и переела его. Клянусь, что она просто не запомнила как давно она его начала есть и сколько уже съела к тому времени. Как себя чувствует Капитан?

– Он голоден, – сказала я и объяснила, чего он хочет. Вера на мгновение уставилась на меня:

– С тобой все в порядке, Лилиан? – мягко спросила она. – Ты выглядишь бледной и уставшей.

Я быстро отвела взгляд.

– Со мной все в порядке, Вера, – ответила я и закусила губу, чтобы сдержать крики и слезы, рвавшиеся наружу. Веру не удовлетворил мой ответ, но она быстро приготовила папе завтрак. Я взяла поднос и вышла. Я хотела повидаться с мамой по пути, но Эмили следовала по пятам и подгоняла меня, не позволяя этого.

– Папин завтрак остынет, и это его расстроит, – предупредила она. Ты сможешь взглянуть на маму попозже. Ничего страшного не произойдет.

Папа выглядел разочарованным, когда увидел меня в сопровождении Эмили. Я поставила поднос на специальный столик на кровати, и не успел он приступить к завтраку, как Эмили начала читать утреннюю молитву.

– Сегодня покороче, Эмили, – сказал он. Она бросила на меня раздраженный взгляд, как будто это я виновата в папином нетерпении, и затем сократила свое чтение.

– Аминь, – сказал папа, и в тот же момент, когда она закончила, набросился на еду. Перед тем, как повернуться ко мне, Эмили смотрела на него некоторое время.

– Одевайся! – приказала она мне, – и сразу спускайся завтракать. И у тебя еще осталась работа в моей комнате и молитвы.

– А затем поднимешься сразу сюда, – добавил папа. – Ты должна будешь написать для меня письма и составить несколько счетов.

– Сегодня мама плохо себя чувствует, папа, – сказала я. – Вера мне сообщила.

– Вера за ней и присмотрит. Не трать время на ее чепуху.

– Я зайду к ней и прослежу, чтобы она помолилась, – заверила Эмили.

– Хорошо, – кивнул папа. Он проглотил свой кофе и уставился на меня. Я отвела взгляд и заторопилась прочь, чтобы вынести горшок Эмили, потом переодеться и позавтракать вместе с ней. Но перед тем, как все это сделать, я прокралась в мамину комнату.

Мама казалась маленькой девочкой под стеганым одеялом на огромной кровати с толстыми ножками из мореного дуба и широкими спинками. Голова ее покоилась в середине огромной подушки. Она была бледной, как жемчужина, а непричесанные волосы мягко обрамляли ее лицо. Глаза были закрыты, но когда я приблизилась, она внезапно их открыла. Как только она увидела меня, на ее губах появилась нежная улыбка и оживила ее глаза.

– Доброе утро, дорогая, – сказала она.

– Доброе утро, мама. Я слышала, что сегодня ты плохо себя чувствуешь?

– О, это просто боль в животе, она почти прошла, – мама потянулась к моей руке.

В волнении я стиснула ее руку. О, как мне хотелось рассказать ей о случившемся. Как мне хотелось зарыться лицом в ее колени, чтобы она обняла и успокоила меня, и сказала бы мне, чтобы я не относилась к себе с ненавистью. Как я нуждалась в ее поддержке, ласке и обещании, что все будет хорошо. Мне нужна была материнская любовь, теплая и нежная. Я истосковалась по запаху ее лавандовых духов. Я жаждала ее поцелуев и покоя в ее объятиях.

Я хотела быть снова маленькой девочкой, когда вся эта ужасная правда еще не обрушилась на меня, когда я верила в чудеса, когда я сидела на коленях у мамы или рядом с ней, положив голову ей на колени, слушая ее мягкий голос, рассказы о чудесах из волшебных сказок, которые она когда-то читала нам с Евгенией. Почему мы выросли и вступили в этот мир, полный обмана и уродства? Почему нас не заморозили в тех лучших временах, в том счастье?

– Как Евгения? – спросила мама.

– Прекрасно, мама, – я подавила рыдания.

– Хорошо, хорошо. Я постараюсь ее навестить попозже. На улице тепло и ясно? – спросила она. – Похоже на то, – она повернулась к окну.

За все утро я даже не выглянула наружу. Вера раздвинула занавески, и я увидела небо, затянутое темно-серыми тучами.

– Да, мама, – сказала я. – Замечательная погода.

– Возможно, я прогуляюсь сегодня. Ты бы не хотела пройтись?

– Да, мама.

– Зайди ко мне после ланча, и мы пойдем. Мы будем гулять по полям, собирать цветы. Мне нужны свежие цветы в комнате. Хорошо?

– Хорошо, мама.

Она отпустила мою руку и закрыла глаза. Через секунду она улыбнулась, не открывая глаз.

– Я все еще слаба, Виолетта, – Скажи маме, что я хочу еще поспать.

О, Боже, подумала я, что с ней происходит? Почему она до сих пор переносится из одного времени в другое и почему никому до этого нет дела?

– Мама, это Лилиан. Я – Лилиан, а не Виолетта, – настаивала я, но она, казалось, не слышала или не обращала внимания.

– Я так устала, – бормотала она. – Я засиделась так поздно сегодня ночью, считая звезды.

Я держала ее за руку до тех пор, пока ее дыхание не стало ровным. Она снова заснула и я выпустила ее руку. Я чувствовала себя воздушным шариком, гонимым ветром навстречу грубым ветрам.

Через несколько дней я начала спрашивать себя, не дьявол ли овладел папой в ту ночь. Папа никогда не вспоминал тот случай, и не делал, и не говорил чего-нибудь такого, что заставило бы меня смущаться и стыдиться. Наоборот он день за днем осыпал меня комплиментами, особенно в присутствии Эмили.

– Лилиан – лучше, чем управляющий делами, – объявил он. – Она почти мгновенно привела в порядок эти цифры и выявила ошибки своим острым взглядом. А еще она обнаружила, где я переплатил за корм свиньям, да, Лилиан? Люди вечно стараются удержать лишний доллар с тебя, так оно и будет, если за этим не следить. Ты хорошо поработала, Лилиан. Очень хорошая работа.

Эмили прищурила глаза и поджала губы, но была вынуждена кивнуть и сказать мне, что теперь я на праведном пути.

– Только смотри, не сбейся с него, – предупредила она.

В конце недели доктор приехал осмотреть папу и сообщил, что ему нужно приобрести инвалидную коляску и костыли, чтобы вставать и выходить из комнаты.

– Тебе необходим свежий воздух, Джед, – объявил он. – У тебя сломана нога, но тебе нужно все же немного двигаться. Как мне кажется, – добавил доктор, глядя в мою сторону, – тебя испортили все эти хорошенькие женщины, готовые исполнить все твои пожелания, а?

– И что? – отрезал папа. – Если ты всю свою жизнь работаешь, не покладая рук для своей семьи, то не такой уж это и труд, если они один раз поухаживают за тобой.

– Конечно, – согласился доктор.

Эмили первая предложила, чтобы старую инвалидную коляску Евгении достали из сарая и отдали папе. Чарлз принес ее в дом, после того, как смазал и отполировал так, что она выглядела совершенно новой. В тот же день папе принесли костыли, и он смог подняться с кровати и выйти из комнаты в первый раз со дня, когда сломал ногу. Но когда Эмили предложила папе переехать в спальню Евгении, он заупрямился.

– Я и здесь буду прекрасно двигаться, – сказал он. – А когда я буду готов спуститься вниз, мы решим эту проблему.

Мысль о том, чтобы переехать в комнату Евгении и спать в ее кровати, казалось приводит его в ужас. Вместо этого он приказал мне провезти его по второму этажу. Я отвезла его повидать маму, а потом он предложил мне повозить его по другим комнатам, при этом он рассказывал о том, кто в них жил и где он играл, когда был маленьким мальчиком.

Прогулка по дому подняла его настроение и повлияла на аппетит. В конце дня я помогла ему побриться и одеть одну из лучших рубашек. Мне пришлось обрезать одну штанину его брюк так, чтобы он смог одевать их, пока нога в гипсе. Папа передвигался на костылях и работал за своим столом. Я надеялась, что мои ночи и дни в качестве няньки подошли к концу, но папа не отпускал меня в мою комнату на ночь.

– Я могу передвигаться, Лилиан, но я еще нуждаюсь в твоей помощи. Ты же готова помочь, не так ли? – спросил он.

Я кивнула и занялась работой, чтобы он не заметил разочарования на моем лице.

Папа начал приглашать в дом своих друзей и однажды вечером, несколько дней спустя в его комнате они собрались поиграть в карты. Я принесла им закуску и осталась внизу. В ожидании, когда все мужчины покинут наш дом, я заснула в папином кабинете на кожаном диване. Я услышала их смех, когда они спускались вниз, и поспешила наверх узнать, что нужно сделать для папы до сна. Я обнаружила его чрезвычайно рассерженным. Он много выпил и, видимо, проиграл много денег.

– Мне просто не везет, – пробормотал он. – Помоги мне снять все это, – закричал он и начал срывать с себя рубашку. Я бросилась к нему и помогла раздеться. Я сняла с него ботинки и носки, а потом стянула с него сшитые на заказ брюки. Он и не пытался мне помочь, продолжал изрыгать проклятья на свою судьбу. Он потянулся за стаканом виски и, когда опустошил его, приказал мне наполнить его снова.

– Уже поздно, папа, – сказала я. – Ты не хочешь пойти спать?

– Налей мне виски и не перечь, – отрезал он. Я быстро повиновалась, а потом сложила его одежду.

Я убрала за папиными гостями и постаралась проветрить комнату. В ней было так накурено, что даже стены пропахли, но папу, казалось, это не интересовало. Он выпил еще, бормоча что-то о своих ошибках в игре.

Изнуренная, я уснула. Через некоторое время я проснулась от грохота – папа рухнул на пол. Видимо, он забыл о своей сломанной ноге и, будучи совершенно пьяным, пытался добраться до ванны. Я быстро вскочила и бросилась на помощь, но поднять его не смогла.

Он лежал, как мертвый, и не пытался помочь мне поднять себя.

– Папа, – обратилась я к нему. – Ты на полу. Постарайся добраться до кровати.

– Что… что, – пробормотал он, стараясь подняться, но только притянул меня к себе вниз.

– Папа, – умоляла я его, но он держал меня перед собой и мое тело было согнуто так неловко, что я едва могла бы повернуться, чтобы освободиться. Я подумала было позвать на помощь Эмили, но побоялась, что она увидит меня такой в объятиях папы. Вместо этого умоляла его отпустить меня. Он бормотал что-то, кряхтел и, наконец, повернулся так, что я смогла высвободиться. Кое-как он добрался до ножки кровати, подтянулся и встал. Я помогла ему лечь в кровать. Обессилевшая, я тяжела дышала.

Но неожиданно папа рассмеялся и… и выбросив вперед руку, обхватил меня за талию. Он притянул меня к себе.

– Папа, нет, – закричала я. – Отпусти меня, пожалуйста.

– Постельная грелка, – пробормотал он. Папа ухватил меня за ночную рубашку и задрал ее вверх, одновременно затаскивая меня под себя. Придавленная его весом, я пыталась выскользнуть, но это еще больше подзадорило его. Он засмеялся и начал перечислять женские имена, которых я никогда не слышала. Я начала кричать, но он зажал мне рот своей огромной рукой.

– Тс-с, – сказал он. – А то ты перебудишь весь дом.

– Папа, пожалуйста, не делай этого снова. Пожалуйста, – взмолилась я.

– Ты должна научиться, – сказал он. – Ты должна знать, чего ожидать. Я научу тебя… Я научу тебя. Лучше это буду я, чем какой-нибудь грязный незнакомец. Да, да… просто позволь показать мне тебе.

Через мгновение он был во мне. Я отвернулась, в то время как он, кряхтя, двигал своим телом. Я попробовала закрыть глаза и представить, что это не я, но его вонючее горячее дыхание вторглось в мое воображение, а его губы быстро двигались по моим волосам и лбу, засасывая, облизывая, целуя. Я почувствовала внутри себя горячий взрыв, и затем его тело обмякло. Папа закряхтел и медленно перевернулся.

– Невезение, – сказал он. – Просто полоса невезения. Нужно вырваться из нее.

Я не двигалась. Я слышала, как сильно бьется мое сердце, как будто оно хочет разбить вдребезги мою грудную клетку. Я медленно поднялась с кровати. Папа лежал без движения и молчал. По его дыханию я убедилась, что он снова уснул. Мое тело сотрясали рыдания. Я собрала все свои вещи и вышла из комнаты. Я хотела уснуть в своей постели. Я хотела умереть в своей постели.

На следующее утро меня разбудила Эмили. Я заснула вцепившись в подушку. Когда я открыла глаза, то увидела Эмили, свирепо смотрящую на меня.

– Папа зовет тебя, – сказала она. – Ты что, не слышишь его вопли в коридоре? Я что, должна тебя будить? Немедленно вставай, – приказала она.

Я посмотрела на подушку и мгновенно вспомнила его горячее потное тело. Я услышала его бормотание, его обещания и то, как он называл меня разными именами. Я снова ощутила, как его пальцы стискивают мою грудь, а его рот прижимается к моему. Не выдержав, я закричала. Я закричала так громко и неожиданно, что Эмили отшатнулась, разинув рот. Затем я начала бить подушку. Я колотила ее кулаками, иногда промахиваясь и ударяя по себе, но не могла остановиться. Я рвала на себе волосы и, прижав ладони к вискам, я снова кричала и кричала, затем стала колотить себя по бедрам, животу и голове.

Эмили достала из кармана книгу и начала читать, усиливая голос, чтобы заглушить мои крики. Но чем громче она читала, тем громче я кричала. Наконец, я охрипла, а горло пересохло, и я рухнула на кровать. Меня всю трясло, губы дрожали, а зубы стучали. Эмили продолжала читать надо мной Библию, затем она снова перекрестилась и удалилась, распевая гимн.

Она привела папу к дверям моей комнаты. Он стоял, опираясь на костыли, и смотрел на меня.

– В ее тело прошлой ночью вселился дьявол, – сообщила она ему. – Я начала его выводить.

– Гм, – сказал папа. – Хорошо, – сказал он и быстро вернулся в свою комнату. Он не потребовал, чтобы я вернулась. Вера и Тотти пришли повидаться со мной и принесли мне что-то горячее поесть и попить, но я ни к чему не притронулась, лишь попила немного воды утром и вечером. Я оставалась в постели весь этот и следующий день. Время от времени заходила Эмили, чтобы прочитать мне молитвы и спеть гимн.

Наконец утром третьего дня я встала, приняла горячую ванну и спустилась вниз. Вера и Тотти были рады видеть меня в добром здравии. Они обращались со мной, как с хозяйкой дома. Я говорила очень мало с ними. Затем я пошла к маме и просидела с ней большую часть дня, слушая ее выдумки и истории, наблюдая как она спит и читая ей один из любовных романов. Она жила какими-то странными всплесками энергии, иногда она поднималась, причесывалась, а затем снова ложилась в постель. Иногда она вставала, наряжалась, а затем быстро раздевалась и одевала пеньюар и халат. Ее странное поведение, ее безумие, казалось, успокаивали меня. Я чувствовала себя такой потерянной и подавленной.

Проходили дни. Папа все больше и больше передвигался самостоятельно. Скоро он уже ходил по лестнице на костылях и спускался к себе в кабинет. Когда он видел меня, то быстро отводил взгляд и находил себе какое-нибудь занятие. Я старалась не видеться с ним, а если такое случалось, то смотрела сквозь него. Он обычно бормотал что-то вроде «здравствуй» или «доброе утро», и я тоже что-то бормотала в ответ.

По какой-то непонятной причине Эмили тоже начала оставлять меня в покое. Она читала молитвы и время от времени просила меня прочитать что-нибудь из Библии, но она больше не преследовала меня со своими религиозными требованиями, как после смерти Нильса.

Я проводила большую часть времени за чтением. Вера научила меня вышивать, и я занялась этим. Я гуляла и ела в относительной тишине. Я как-то странно ощущала себя со стороны. Мне казалось, что я дух, зависший над телом, наблюдая как оно с тоскливой монотонностью проживает день за днем.

Однажды мне удалось вывести маму на улицу; но ее все чаще мучили боли в животе и в голове, поэтому она почти все время проводила в постели. Единственный долгий разговор у меня с папой был о маме. Я попросила послать за доктором.

– Она не притворяется, папа, – сказала я ему. – Ей действительно больно.

Он закряхтел, как обычно, избегая моего взгляда, и пообещал этим заняться, как только закончит с бумагами. Так прошла неделя, пока с мамой не случился такой приступ, что она буквально выла от боли. Папа испугался и послал за доктором. Приехав и обследовав маму, доктор хотел забрать ее в больницу, но папа не разрешил.

– Никто из Буфов не лежал в больнице, даже Евгения. Дайте ей какую-нибудь микстуру и с ней все будет в порядке, – настаивал он.

– Думаю, это гораздо серьезнее, Джед. Нужно, чтобы другие врачи тоже осмотрели ее и сделали анализы.

– Просто дайте ей микстуру, – повторил папа. Неохотно доктор дал маме какое-то обезболивающее и уехал. Папа сказал, чтобы она принимала микстуру каждый раз, когда почувствует боль. Он обещал достать ей целый ящик этой микстуры, если она пожелает. Я сказала Эмили, что он не прав, и что она должна убедить его послушаться совета врача.

– Бог присмотрит за мамой, – ответила Эмили, – а не компания докторов-атеистов.

Прошло много времени. Лучше маме не стало, но, казалось, и не хуже. Микстура обладала болеутоляющими и успокаивающими свойствами, поэтому большую часть времени мама спала. Мне было ее очень жаль; наступившая осень раскрасила все вокруг ярко-желтыми и хрустяще-бронзовыми цветами. Я хотела брать ее на прогулки.

Однажды утром, проснувшись, я решила, что помогу маме выбраться из постели и одеться, но когда я начала вставать, к горлу подступила тошнота, и меня вырвало. Я метнулась в ванную, меня рвало до коликов в животе. Я не могла представить, чем это вызвано. Я села на пол. Голова кружилась, и я закрыла глаза.

Потом до меня дошло. Меня как будто окатили холодной водой, но лицо пылало, а сердце глухо стучало. Уже почти два месяца у меня не было месячных. Я вскочила, оделась и заторопилась вниз прямо в папин кабинет к его медицинским книгам. Я открыла ту, в которой рассказывалось о беременности, и прочитала подтверждение тому, о чем догадывалась.

Я все еще сидела на полу с открытой книгой на коленях, когда вошел папа. Он остановился от удивления.

– Что ты делаешь здесь в этот час? – спросил он. – Что это ты читаешь?

– Это одна из твоих медицинских книг, папа. Я хочу быть уверена, – сказала я. Мой голос, полный вызова, заставил папу отпрянуть.

– Что ты хочешь этим сказать? В чем уверена?

– Уверена в том, что я – беременна, – объявила я. Слова прозвучали, как гром с ясного неба. Папа вытаращил глаза и открыл рот. Он замотал головой. – Да, папа, это правда. Я – беременна, – сказала я. – И ты знаешь, как и почему это произошло.

Неожиданно он поднял плечи и указал на меня пальцем.

– Что за дикие обвинения, Лилиан! Не вздумай меня оскорблять подобными заявлениями, а то я…

– Что, папа?

– А то я выпорю тебя. Я знаю, как ты стала женщиной. Это из-за того мальчишки, тогда, ночью. Вот, что это было, вот, когда это случилось, – заявил он.

– Это ложь, папа, и ты это знаешь. Здесь была миссис Кунс по твоей просьбе, и ты слышал, что она сказала.

– Она сказала, что не уверена, – солгал папа. – Все правильно, все в порядке, вот что она сказала. А как мы узнаем, почему она не уверена. Ты опозорила дом и имя Буфов, а я никому не позволю позорить эту семью! Поэтому об этом никто не узнает. Вот так.

– В чем дело? Что случилось, папа? – спросила Эмили, входя в кабинет. – Почему ты кричишь на Лилиан?

– Почему я кричу? Да она беременна от того погибшего мальчишки. Вот почему, – быстро сказал он.

– Это неправда, Эмили. Нильс здесь не при чем, – сказала я.

– Заткнись, – оборвала она меня. – Конечно. Это Нильс. Он был у тебя в комнате, и вы предавались греху. А теперь ты будешь расплачиваться за это.

– Не нужно, чтобы об этом знал кто-нибудь еще, – сказал папа. – Мы спрячем ее на время.

– А потом что будем делать, папа? Как насчет ребенка?

– Ребенок… ребенок…

– Это будет ребенок нашей мамы, – быстро сообразила Эмили.

– Да, – согласился папа. – Конечно. Никто не навещал Джорджию в эти дни. Все этому поверят. Молодец Эмили. И, наконец, мы сохраним честное имя Буфов.

– Но это же бессовестная ложь, – произнесла я.

– Спокойно, – сказал папа. – Марш наверх. Ты не выйдешь оттуда пока… пока не родишь. Иди!

– Делай, что папа сказал, – приказала Эмили.

– Шевелись! – заорал папа. – Он шагнул ко мне. – Или я побью тебя, как обещал.

Я закрыла книгу и поспешно вышла из кабинета. Папе не придется меня пороть. Я хотела спрятать весь этот стыд и грех, я хотела свернуться где-нибудь в укромном месте и умереть. Теперь мне это уже не казалось таким ужасным. Я уж лучше буду со своей младшей сестренкой Евгенией и любовью всей своей жизни – Нильсом, чем жить в этом жутком мире. Я молилась, чтобы мое сердце остановилось.

Глава 12 Заточение

Пока я лежала, уставившись в потолок, папа и Эмили были внизу в кабинете. В этот момент меня не заботило, чем они занимаются или о чем говорят. Я больше не верила, что смогу хоть как-то повлиять на свою судьбу. И наверное, мне это никогда не удастся. Когда я была моложе, любила планировать много удивительных дел, которыми я занималась бы в своей жизни, но все это оказалось пустой мечтой и дурачеством.

Теперь мне казалось, что такие несчастные души, как моя, приходят в этот мир для подтверждения того, что может произойти, если не соблюдать Божий заповеди. Грехи отцов, как часто цитировала Эмили, переходят на головы детей. А я была живое подтверждение этому.

Но почему-то Бог слушает таких и жестоких и ужасных людей, как Эмилия, и глух к таким мягким и нежным, как Евгения или мама, или искренним, как я, униженным и напуганным. Я молилась за Евгению, молилась за маму, молилась за себя, но ни одна из этих молитв не была услышана.

Как-то, по какой-то фантастической причине, на этой земле появилась Эмили, чтобы осуждать нас, и помыкать нами. Пока мне казалось, что все ее пророчества, все ее угрозы и предсказания сбываются. Дьявол вселился в мою душу еще до того, как я появилась на свет, и так заразил меня злом, что я даже оказалась причиной смерти моей настоящей мамы. Я была Енохом, как об этом много раз говорила Эмили. Когда я лежала на кровати, положив руки на живот, думала, что внутри меня формируется нежеланный ребенок, я чувствовала себя, проглоченной китом, и теперь окруженной мрачными стенами очередной тюрьмы.

Тюрьмой становилась для меня моя комната, пока папа и Эмили были заняты моей проблемой. Они вошли ко мне, вооруженные оправдывающими их библейскими цитатами, и стали произносить эти слова надо мной, как судьи Салема и жители штата Массачусет, с ненавистью взиравшие и судившие женщину, подозреваемую в колдовстве. Но прежде чем заговорить, Эмили предложила помолиться и прочитать псалом. Папа стал рядом, опустив голову. Когда Эмили закончила, он поднял голову, и взгляд его темных глаз просто пригвоздил меня.

– Лилиан, – объявил он своим грохочущим голосом, – ты останешься в этой комнате под замком до тех пор, пока не родится ребенок. А пока твоей единственной связью с внешним миром будет Эмили и только Эмили. Она будет приносить тебе еду и удовлетворять твои нужды как телесные, так и духовные.

Он подошел ближе, ожидая, что я буду протестовать, но мой язык словно прилип.

– Я не хочу слышать ни жалоб, ни стонов, ни слез, ни ударов в дверь или криков из окон, слышишь? Если ты ослушаешься, я отведу тебя на чердак и прикую цепью к стене, пока не родится ребенок. Так и будет, – твердо пригрозил он. – Поняла?

– А как же мама, – спросила я. – Я хочу видеть ее каждый день, и она захочет видеться со мной.

Папа нахмурился, задумавшись на мгновение.

– Только когда Эмили убедится, что все в порядке, она придет к тебе и отведет в комнату Джорджии. Ты побудешь там полчаса и вернешься в свою комнату. Когда Эмили скажет, что твое время вышло, ты должна послушаться ее, иначе… она больше тебя никуда не поведет, – раздраженно объявил он.

– И я не выйду на улицу, чтобы увидеть солнечный свет и побыть на свежем воздухе? – спросила я. Даже былинке нужен солнечный свет и свежий воздух, думала я, но не рискнула об этом говорить, а то Эмили уж точно бы ответила, что былинка не грешница.

– Нет, черт возьми, – ответил папа, багровея. – Ты что, не понимаешь, что мы пытаемся сделать? Мы стараемся сохранить доброе имя нашей семьи. Если кто-нибудь увидит тебя с таким животом, пойдут разные толки и сплетни, и все в стране узнают о нашем позоре. Сиди тут, возле своего окна тебе будет достаточно солнечного света и свежего воздуха, поняла?

– А как же Вера и Тотти? – мягко спросила я. – Я смогу их видеть?

– Нет, – твердо заявил папа.

– Они удивятся, почему меня нет, – пробормотала я.

– Я об этом позабочусь. Не волнуйся об этом. – Он указал на меня пальцем. – Ты должна слушаться свою сестру, выполнять ее приказания и делать то, что я тебе сказал, а когда все закончится, ты вновь будешь с нами. – Он замешкался и, немного смягчившись, продолжил: – Ты сможешь даже вернуться в школу. Но, – быстро добавил он, – только если будешь вести себя достойно. И для того, чтобы ты не превратилась в идиотку, я принесу тебе свои записи, над которыми тебе нужно будет трудиться время от времени, также ты сможешь читать книги и заниматься вышиванием. Я буду заходить к тебе, когда у меня будет время.

– Я сейчас принесу тебе завтрак, – сказала Эмили своим высокомерным ненавистным тоном и вышла вслед за папой. Я услышала, как она вставила ключ в дверь, и замок с треском закрылся.

Вскоре после того, как их шаги затихли, я начала смеяться. Я не могла остановиться. Я поняла, что неожиданно Эмили превратилась в мою служанку. Она будет приносить мне еду, шагать вверх вниз по ступенькам с подносом, как будто меня хотят ублажить. Конечно, Эмили так не думала, она считала себя моей надзирательницей, хозяйкой.

Возможно, я смеялась не по-настоящему, а может так я плакала, потому что у меня уже не было слез и рыданий. Во мне было целое море горя, а мне ведь едва исполнилось четырнадцать лет. Даже смех вызывал боль в ребрах и щемящую тоску в сердце. Я вздохнула, беря себя в руки, и подошла к окну.

Каким милым теперь выглядел мир, когда он стал недоступным. Лес был расцвечен красками осени, полоски оранжевого перемешались с пятнами коричневого и желтого. Поля покрылись серо-коричневой порослью. Маленькие пухлые облачка никогда не были такими белоснежными, а небо – таким синим. Птицы… птицы, казалось были всюду, демонстрируя свою свободу и любовь к полету. Как мучительно видеть их и не слышать их пения.

Я вздохнула и отошла от окна. Моя комната, превращенная в тюремную камеру, стала маленькой. Стены как-будто стали массивнее, а углы – темнее. Казалось, даже потолок опустился ниже. Я испугался, что он будет опускаться ниже день за днем, пока не раздавит меня в моем одиночестве. Я закрыла глаза и постаралась об этом не думать. Эмили принесла мне завтрак. Поставив поднос на ночной столик, она встала сзади, подняв плечи, сузив глаза и поджав губы. Меня тошнило от ее одутловатой бледности. Я боялась, что от заключения в этих четырех стенах у меня скоро будет такой же мертвенно бледный цвет лица.

– Я не хочу есть, – объявила я, взглянув на еду, особенно на жидкую кашу и подсушенный хлеб.

– Я попросила Веру приготовить это специально для тебя, – проговорила она, указывая на горячую кашу. – Ты будешь есть ее и съешь всю. Несмотря на твой грех, твою беременность, нужно подумать о ребенке. Что с тобой будет после – меня не интересует, а сейчас, пока я несу ответственность за это, ты будешь хорошо питаться. Ешь, – приказала она, как будто я была ее куклой.

Но слова Эмили заставили задуматься. Зачем наказывать своего будущего ребенка? Зачем обременять еще неродившегося ребенка грехами его родителей. Я машинально ела под присмотром Эмили.

– Я знаю, что тебе все известно, – сказала я, покончив с завтраком, – Не Нильс отец моего ребенка. Уверена, что ты знаешь, как на самом деле ужасна эта правда.

Эмили уставилась на меня, не говоря ни слова, но в конце концов все-таки кивнула.

– Тем более тебе следует прислушиваться ко мне и повиноваться. Я не знаю почему это так, но через тебя дьявол вторгается в наши жизни. Мы обязаны навечно запереть его с тобой вместе, чтобы он больше не смог одержать победу в этом доме. Помолись и подумай над своим плачевным положением, – сказала Эмили. Затем она взяла поднос с пустыми тарелками и вышла из моей комнаты, заперев за собой дверь.

Начался день моего нового тюремного наказания. Я оглядела свою маленькую комнату, которая становится теперь моим миром на долгие месяцы. Со временем я буду знать каждую трещинку в стене, каждое пятнышко на полу. Под надзором Эмили я буду чистить и полировать, а потом снова мыть и натирать, каждый дюйм мебели, пола и стен моей комнаты. Папа, как и обещал, каждые несколько дней присылал мне бухгалтерскую работу, а Эмили с недовольным видом приносила мне книги для чтения по распоряжению папы. Я вышивала и даже сделала несколько работ, которые украсили голые стены моей комнаты.

Но больше всего меня интересовали изменения собственного тела, которые я наблюдала, стоя перед зеркалом в ванной. Грудь стала больше, а соски увеличились и потемнели. На моей груди образовались крошечные голубоватые кровеносные сосуды, и когда я пробегала по ним подушечками пальцев, то испытывала какое-то новое, незнакомое мне ощущение полноты того, что развивалось внутри. Утренние недомогания продолжались до третьего месяца и затем неожиданно прекратились.

Однажды утром меня разбудило безумное чувство голода. Я едва дождалась Эмили, которая должна была принести мне поднос, и когда она пришла, я проглотила все в одно мгновение и попросила ее принести добавки.

– Еще? – резко спросила она. – Не думаешь ли ты, что я буду бегать вверх вниз по лестнице, чтобы удовлетворять каждый твой каприз? Ты будешь есть то, что я тебе принесла, и в положенное время, и никаких добавок.

– Но Эмили, в папиных медицинских книгах сказано, что беременная женщина часто испытывает голод сильнее, чем обычно. Ей приходится питаться за двоих. Ты же говорила, что не хочешь, чтобы ребенок страдал из-за моих грехов, – напомнила я ей. – Я не прошу для себя, я беспокоюсь о еще не рожденном ребенке, который, я уверена, просит и нуждается в этом. Как еще он может сообщить о том, что ему нужно?

Эмили усмехнулась, но я поняла, что она передумала.

– Очень хорошо, – согласилась она. – Я сейчас принесу тебе добавки и прослежу, чтобы ты отныне всегда получала еды больше, чем обычно, но если я увижу, что ты толстеешь…

– Я вынуждена буду поправиться, Эмили. Это естественно, – сказала я. – Загляни в книгу и убедись, или попроси папу спросить об этом миссис Кунс.

Эмили еще раз задумалась.

– Посмотрим, – сказала она и ушла за едой. Я поздравила себя с тем, что мне удалось заставить Эмили сделать что-то для себя. Возможно, я немного переборщила, но все равно это было хорошо. Это мне доставило большое удовольствие за все унижения в прошедшие месяцы, и я обнаружила, что улыбаюсь. Конечно, я спрятала свою улыбку от Эмили, которая при каждом удобном случае все еще подозрительно следила за мной, словно хищная птица.

Однажды после ланча, когда день уже близился к вечеру, я услышала робкий стук в дверь и подошла к ней. Дверь все еще была заперта, и я не могла открыть.

– Кто там? – спросила я.

– Это – Тотти, – шепотом ответила Тотти. – Мы с Верой беспокоились о вас все это время, мисс Лилиан. Мы не хотим, чтобы вы решили, что нам все равно. Ваш папа сказал нам, чтобы мы никогда не приходили сюда, чтобы повидаться с вами, и не беспокоились о вас, но мы тревожимся. С вами все в порядке?

– Да, – ответила я. – А Эмили знает, что ты здесь?

– Нет. Их с Капитаном сейчас нет дома, потому я рискнула.

– Тебе лучше не оставаться здесь долго, Тотти, – предупредила я ее.

– Почему вас закрыли здесь, мисс Лилиан? Ведь все совсем не так, как говорят ваш папа и Эмили, правда? Вы же не добровольно пошли на это?

– Ничего нельзя исправить, Тотти. Пожалуйста, не задавай мне больше вопросов. Со мной все в порядке.

Тотти помолчала немного. Я решила, что она уже тихонько ушла, но я снова услышала ее голос.

– Ваш папа говорит всем, что ваша мама беременна. Но Вера говорит, что она не похожа на беременную. Это правда, мисс Лилиан.

Я закусила губу. Мне хотелось рассказать правду Тотти, но я боялась, и не столько за себя, сколько за нее. Не трудно представить, что мог сделать папа, если бы она рассказала правду обо мне. В любом случае я буду опозорена этим происшествием и не хотела, чтобы об этом стало известно.

– Да, Тотти, – быстро сказала я. – Это – правда.

– Тогда почему вы закрылись в своей комнате, мисс Лилиан?

– Я не хочу об этом говорить, Тотти. Пожалуйста, иди вниз. Я не хочу, чтобы ты имела неприятности, – попросила я, глотая слезы.

– Меня это не волнует, мисс Лилиан. На самом деле, я пришла, чтобы попрощаться. Я уезжаю, как и говорила. Я собираюсь на Север в Бостон и буду жить со своей бабушкой.

– О, Тотти, я буду скучать по тебе, – заплакала я. – Я буду очень скучать по тебе.

– Как бы мне хотелось обнять вас на прощание, мисс Лилиан. Вы не могли бы открыть дверь и попрощаться со мной?

– Я… не могу, Тотти, – я снова заплакала.

– Не можете или не хотите, мисс Лилиан?

– До свидания, Тотти, – произнесла я. – Удачи!

– Прощайте, мисс Лилиан. Вы, Вера, Чарлз и их малыш Лютер – единственные, с кем я хотела повидаться на прощание. И, конечно, с вашей мамой. Откровенно говоря, я думаю, слава Богу, что ухожу из этого несчастливого места. Знаю, что вам здесь плохо, мисс Лилиан. Могу ли я сделать что-нибудь для вас перед тем, как уехать… ну хоть что-нибудь.

– Нет, Тотти, – ответила я дрогнувшим голосом. – Спасибо.

– Прощайте, – повторила она и ушла.

Я так плакала, что думала мне не захочется обедать. Когда появилась Эмили с обедом, мне хватило одного взгляда на еду, чтобы понять, что я ужасно голодна. Такой аппетит я испытывала в течение и пятого месяца.

Одновременно с растущим голодом, я ощутила прилив энергии. Мои короткие прогулки к маме были недостаточны, тем более, что мы с мамой в эти короткие свидания не могли никуда выйти, особенно, когда я была на шестом месяце. Уже тогда мама большую часть времени проводила в постели. Ее лицо приобрело болезненный цвет, а глаза потускнели.

Папа с Эмили говорили маме, что она беременна, что ее обследовал доктор и сказал, что это так. Она была совершенно сбита с толку, но все-таки согласилась с этим диагнозом. И, как я поняла из маминого рассказа, они даже Вере сообщили о ее беременности. Конечно, я не думала, что Вера верит в это, но полагала, что она поступит благоразумно и займется своим делом.

К этому времени у мамы все чаще стали появляться боли в животе, и она начала принимать много обезболивающих лекарств. Папа помнил о своих обещаниях. Теперь в маминой комнате стояли десятки пузырьков: пустые или наполовину пустые.

Теперь, когда бы я не навещала ее, мама лежала на кровати, постанывая, с полузакрытыми глазами, едва осознавая, что я рядом с ней. Иногда мама начинала беспокоиться о своем внешнем виде, и тогда она пользовалась косметикой, но к моему приходу ее макияж уже был смазан, а сквозь румяна и помаду проступала болезненная бледность. Взгляд ее больших глаз, устремленный на меня, был мрачен, и она едва прислушивалась к тому, что я говорю.

Эмили не хотела признавать это, но мама сильно похудела. Ее руки стали тонкими, на локтях проглядывались суставы, а щеки – ввалились так, что она выглядела просто ужасно. Когда я дотрагивалась до ее плеча, мне казалось, что мамины кости тонкие и хрупкие, как птичьи. К еде она едва притрагивалась. Я старалась ее покормить, но она только качала головой.

– Я не голодна, – хныкала мама. – Мой желудок опять болит. Я должна передохнуть, Виолетт.

Теперь она почти всегда называла меня Виолетт. Я перестала ее поправлять, даже если знала, что за моей спиной стоит ухмыляющаяся Эмили.

– Мама очень и очень больна, – сказала я как-то Эмили, когда я была на седьмом месяце. – Попроси папу послать за доктором. Ее нужно положить в больницу. Она чахнет.

Эмили не обратила внимания на мои слова и продолжала прогуливаться по коридору, бренча своей проклятой связкой ключей.

– Тебе что, все равно? – закричала я. Я остановилась в коридоре, и Эмили вынуждена была повернуться. – Она твоя мать. Твоя родная мать! – выкрикнула я.

– Не так громко, – сказала Эмили, отступая. – Конечно, ее состояние меня беспокоит. Я молюсь за нее каждый вечер и каждое утро. Иногда я прихожу к ней и читаю над ней молитву целый час. Ты что не заметила свечей в ее комнате?

– Но, Эмили, ей необходим настоящий медицинский уход, – умоляла я. – Нам необходимо сейчас же послать за доктором.

– Да мы не можем послать за доктором, идиотка, – рявкнула она. – Папа и я всем рассказали, что мама беременна. И пока ребенок не родится, мы ничего не предпримем. А сейчас идем в твою комнату, пока эта болтовня не привлекла внимания. Ну иди же.

– Так не может продолжаться, – сказала я. – Самое важное сейчас – это здоровье мамы. Я и шагу не сделаю.

– Что?

– Я хочу увидеть папу, – дерзко сказала я. – Спустись и скажи ему, чтобы он пришел.

– Если ты сейчас же не вернешься в комнату, завтра я к тебе не приду, – пригрозила Эмили.

– Сходи за папой, – настаивала я, скрестив на груди руки. – Я не сдвинусь ни на дюйм, пока ты не сделаешь это.

Эмили повернулась, свирепо взглянув на меня, и пошла вниз. Вскоре папа поднялся наверх. Его глаза налились кровью.

– В чем дело? Что происходит?

– Папа, маме очень, очень плохо. Мы больше не можем притворяться, что она беременна. Ты должен прямо сейчас послать за доктором, – настаивала я.

– Святые угодники! – вскричал он, и его лицо буквально вспыхнуло гневом. Папин взгляд был готов испепелить меня. – Да как ты смеешь указывать мне, что нужно делать. Отправляйся в свою комнату, – сказал он. Увидев, что я не сдвинулась с места, он толкнул меня. Я не сомневалась, что он не задумываясь изобьет меня, если я еще буду колебаться хоть одно мгновение.

– Но мама очень больна, – простонала я. – Пожалуйста, папа, пожалуйста, – умоляла я.

– Я присмотрю за Джорджией. А ты – позаботься о себе, – сказал он. – А теперь – иди. – Он указал пальцем на мою дверь.

Я медленно пошла назад, и как только я очутилась в комнате, Эмили захлопнула за мной дверь и заперла на замок.

В этот вечер она не принесла мне обед, а когда я начала стучать в дверь, обеспокоенная этим, она так быстро откликнулась, как-будто все это время находилась с другой стороны двери и дожидалась, когда я проголодаюсь и потеряю терпение.

– Папа сказал, что сегодня ты ляжешь спать без ужина, – объявила она через закрытую дверь. – Это наказание за твое поведение.

– Какое поведение? Эмили, я просто беспокоилась о маме. Это – не проступок.

– Дерзость – это проступок. Нам придется присматривать за тобой более тщательно, и мы не допустим больше даже самой ничтожной неучтивости с твоей стороны, – объяснила Эмили. – Получив однажды лазейку, даже самую маленькую, дьявол, как червь, поразит наши души. Теперь в тебе формируется другая, новая душа, и ему хотелось бы вонзить коготь и в нее тоже. Ложись спать, – рявкнула она.

– Но, Эмили… подожди, – закричала я, услышав ее удаляющиеся шаги. Я колотила в дверь и трясла ручку, но она не вернулась. Теперь я действительно чувствовала себя заключенной в своей комнате, но больше всего мне причиняло боль то, что бедная мама не получит медицинской помощи, которая так ей нужна. И в очередной раз из-за меня страдает тот, кого я люблю.

На следующее утро Эмили принесла мне завтрак и объявила, что они с папой приняли новое решение.

– Пока это испытание не закончится, мы решили, что тебе лучше не видеться с мамой, – сказала она, ставя поднос на стол.

– Что? Почему? Я должна видеться с мамой. Она хочет меня видеть. Ей от этого только лучше, – закричала я.

– Ей от этого только лучше, – с презрением передразнила Эмили. – Да она больше не знает, кто ты. Она думает, что ты ее давно умершая сестра.

– Но… она чувствовала себя лучше. Меня не волнует, что она путает меня со своей сестрой. Я…

– Папа сказал, что самое лучшее, если ты не будешь выходить отсюда, пока не родишь, и я согласилась, – объявила она.

– Нет! – закричала я. – Это несправедливо. Я выполнила все, что вы с папой требовали, и я слушалась вас.

Эмили прищурила глаза и так сильно сжала губы, что они побелели в уголках. Она уперла руки в бока и наклонилась ко мне, тусклые пряди волос повисли вдоль ее вытянутого жестокого лица.

– Не вынуждай нас тащить тебя на чердак и приковывать цепями к стене. Папа пригрозил, что сделает это, и он выполнит свою угрозу.

– Нет, – ответила я качая головой. – Я должна видеть маму, должна. Слезы хлынули по моему лицу.

– Решение принято, – сказала она, – и обсуждать его больше не будем. А теперь ешь свой завтрак, пока не остыл. – Вот, – она швырнула пачку бумаг мне на кровать. – Папа хочет, чтобы ты тщательно проверила все эти расчеты.

Она вышла из моей комнаты, заперев за собой дверь.

Я подумала, что у меня, наверное, уже не осталось слез, потому что я так много плакала с момента своего рождения, что этого хватило бы на целую жизнь, но находиться взаперти от единственного любящего меня человека и не встречаться с ним было уже слишком. Мне было все равно, путает ли меня мама со своей сестрой или нет. Она все еще улыбалась и нежно разговаривала со мной. Она все еще хотела держать меня за руку. Для меня она была единственным ярким пятном в мире мрака, побоев и унылых теней. Я сидела рядом с ней, даже если она спала, и это успокаивало меня и поддерживало, помогало прожить остаток этого ужасного дня.

Я ела и плакала. Теперь время замедлит свой ход. Каждая минута будет казаться часом, а час – днем. Я не прочитала ни строчки и не сделала ни единого стежка, даже не взглянула на конторские книги. Я просто сидела возле окна и смотрела на мир, который был снаружи.

Как же тяжело было моей маленькой сестренке, думала я. Ведь она прожила так почти всю свою недолгую жизнь, и у нее еще хватало сил надеяться быть счастливой. И все последующие дни и недели я жила воспоминаниями о ней, о том как она приходила в восторг от всего, что я делала или о чем рассказывала.

К концу седьмого месяца моей беременности я сильно растолстела. Временами мне тяжело было дышать. Я чувствовала, что ребенок толкает меня изнутри. Теперь, чтобы встать утром и двигаться по комнате мне требовалось гораздо больших усилий. Я быстро утомлялась, убирая и протирая в комнате, даже если делала это сидя. Однажды, когда Эмили вошла, чтобы унести тарелки из-под ланча, она заявила, что я стала очень ленивая и толстая.

– Это не ребенок требует дополнительных порций, а ты. Посмотри на свои лицо и руки!

– Ну, а чего ты ожидала? – отрезала я. – Вы с папой не разрешаете мне выходить за пределы моей комнаты. Ты не даешь мне возможности как следует двигаться.

– Так и должно быть, – объявила Эмили, но после ее ухода, я решила, что это не так. Я приняла решение, что выберусь из комнаты, хоть не надолго.

Я подошла к двери и изучила замок. Затем я взяла пилку для ногтей. Медленно я попыталась оттянуть язычок замка назад так, чтобы дверь открылась. Я возилась почти час, но не сдавалась до тех пор, пока, наконец, не почувствовала, что замок поддался, и дверь открылась.

Мгновение я не знала, что мне делать со своей, вновь приобретенной свободой. Я просто стояла в дверях. Прежде чем выйти, я осмотрелась по сторонам, чтобы убедиться, что путь свободен. Теперь, выйдя из комнаты, без сопровождения Эмили, я почувствовала головокружение. Каждый шаг, каждый угол в доме, каждая старинная картина, окно казались теперь новыми и волновали меня. Я пошла к лестнице и посмотрела вниз в вестибюль и прихожую, которые все эти месяцы были для меня одним воспоминанием.

В доме было необычайно тихо. Я слышала только тиканье дедушкиных часов. Потом я вспомнила, что многие из слуг ушли и Тотти тоже. Что, если папа внизу в своем кабинете, работает за столом? Где Эмили? Я боялась, что она набросится на меня из какого-нибудь темного угла. Я решила было вернуться в свою спальню, но растущий гнев и чувство неповиновения придали мне мужество продолжить задуманное. Я осторожно начала спускаться по ступенькам, прислушиваясь и замирая от каждого, даже едва слышного скрипа.

Мне казалось, что я слышу какие-то звуки из кухни, но кроме них и дедушкиных часов ничего не нарушало тишины. Я заметила, что в папином кабинете не горит свет. Почти все комнаты внизу были без света. На цыпочках я прошла к входной двери.

Когда я нащупала дверную ручку, меня как-будто током пронзила мысль, что через мгновение я выйду из дома. Я смогу ощутить тепло весеннего солнца. Я знала, что моя беременность будет замеченной, но не заботясь больше о своем позоре, я медленно открыла дверь. Она так громко заскрипела, что я была уверена: папа и Эмили обязательно прибегут на этот звук, но ничего не произошло, и я вышла.

Как же чудесно ощущать солнечный свет! Как сладко пахнут цветы! Никогда еще трава не была такой зеленой, а цветы магнолий такими белыми. Я все здесь любила: шорох гравия, хрустящего под моими ногами, стремительный полет ласточек, лай охотничьих собак, тени, запахи животных на ферме и поля, заросшие высокой травой, покачивающейся от легкого ветерка. Ничто так не ценно, как свобода.

Я шла, наслаждаясь всем, что видела. К счастью, вокруг никого не было. Все рабочие были на полях, а Чарлз, возможно, был в амбаре. Я не подозревала как далеко я ушла, пока не оглянулась на дом. Но я не собиралась возвращаться, я продолжала идти по старой тропинке, по которой я столько раз бегала в детстве. Она привела меня к лесу, где я наслаждалась прохладным и острым запахом сосен, везде порхали сойки и пересмешники. Они, казалось, так же как и я, были взволнованы моим вторжением в их владения.

Пока я шла по прохладной, тенистой тропинке, меня захлестывали воспоминания детства: как приходила сюда вместе с Генри, чтобы найти подходящее дерево для резьбы; как следующие по пятам белки наблюдали за Генри, когда тот запасал желуди; как в первый раз взяла Евгению на прогулку и, конечно, наш чудесный волшебный пруд. Я не заметила, как прошла три четверти пути к имению Томпсонов. Эта лесная тропинка была тем коротким путем, по которому близнецы Томпсоны, Нильс, Эмили и я так часто ходили. Мое сердце глухо забилось. По этой тропинке в тот ужасный вечер наверняка бежал Нильс, чтобы увидеться со мной. Я видела его лицо, улыбку, я слышала его голос, и его ласковый смех. Я видела его глаза, полные любви, и ощущала прикосновение его губ. У меня перехватило дыхание, но я шла дальше, не обращая внимания на усталость в ногах. Мне было тяжело идти не только потому, что я весила больше и у меня был такой огромный живот, а потому, что мое тело отвыкло от движений и ходьбы за эти месяцы. Ноги болели, и мне приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание. Но я дошла до конца лесной тропинки и теперь смотрела на поле Томпсонов.

Я смотрела на их дом, сараи, коптильню. Я видела их повозки и трактора, но когда я повернулась направо, мое сердце подскочило, и я чуть не потеряла сознание. Здесь в глубине их Южных плантаций находилось фамильное кладбище Томпсонов. Могила Нильса была всего в нескольких ярдах. Не судьба ли привела меня сюда? А может это был дух Нильса? Я не решалась. Я боялась, что произойдет что-то сверхъестественное; я боялась своих эмоций, боялась того потока слез, который бурлил и бился о стены моего сердца, угрожая утопить меня в этом, вновь ожившем океане горя.

Переполненная нахлынувшими на меня чувствами, я не могла отвести взгляда от могилы Нильса. Медленно, спотыкаясь на каждом шагу, я приблизилась к надгробной плите Нильса. Казалось, ее положили только что. Кто-то недавно положил на нее цветы. Затаив дыхание, я подняла взгляд и прочитала надпись:

Я уставилась на даты и вновь и вновь перечитывая его имя – НИЛЬС. Затем я подошла ближе и положила руки на каменную плиту. Гранит нагрелся от полуденного солнца. Я закрыла глаза и вспомнила его теплые щеки рядом с моими, его теплую руку, держащую мою.

– О, Нильс, – простонала я. – Прости меня за то, что я стала и для тебя проклятьем. Если бы ты не пришел тогда ко мне… если бы мы никогда не знали любви друг к другу… если бы меня не было в твоем сердце… прости меня за то, что я любила тебя, Нильс. Я тоскую по тебе больше, чем ты мог себе представить.

Слезы капали на его могилу. Мое тело трясло, ноги стали ватными, и я опустилась на колени. Я стояла на коленях, пока не начала задыхаться. Мне нужна кислородная подушка, я могла умереть прямо здесь, думала я, и мой малыш тоже умрет здесь. Меня охватила паника. Я поднялась на ноги, меня шатало. Плача, я отвернулась от могилы и заторопилась к лесной тропинке.

Я совершила ужасную ошибку. Я ушла слишком далеко. Мои ноги сковали страх и беспокойство, и каждый шаг был мучением. Мой живот казался в два раза тяжелее, а дыхание стало короче и чаще. Спина болела от каждого движения. Голова кружилась. Я зацепилась за древесный корень и, вскрикнув, упала в кусты, оцарапала себе руки и шею. Удар от падения пронзил меня от плечей через грудную клетку в живот. Я застонала и перевернулась на спину. Так и оставалась лежать еще несколько минут, придерживая живот и ожидая, когда же волна боли уйдет.

Лес притих. Мне казалось, что птицы тоже в шоке. То, что началось как приятная и удивительная прогулка, превращалось во что-то мрачное и зловещее. Все тени, которые раньше казались маняще прохладными, теперь были угрожающе темными, а лесная тропинка, которая так меня привлекла и обещала удовольствие, превратилась в страшный путь, чреватый опасностью.

Я села, постанывая. Попытка снова встать на ноги, казалась мне невыполнимой задачей. Я два раза глубоко вздохнула и с трудом поднялась как девяностолетняя старуха. В этот момент я закрыла глаза, так как деревья вокруг меня начали кружиться. Я ждала еле дыша и держа правую ладонь на сердце, как-будто хотела удостовериться, что оно не выпрыгнуло из груди. Наконец дыхание и биение сердца пришли в норму, и я открыла глаза.

Полуденное солнце клонилось к закату быстрее, чем я ожидала. Тени стали глубже, в лесу похолодало. Я снова двинулась по тропинке, стараясь идти быстро, но осторожно, чтобы вновь не упасть. Страх не оставлял меня. Живот продолжал болеть; монотонная, но продолжительная боль распространялась все дальше вниз, пока я не почувствовала колики в паху, и каждый шаг становился для меня все труднее и труднее.

Я подумала, что иду уже достаточно долго, но оглядевшись вокруг, поняла, что прошла только половину пути. Волна страха вновь захватила меня, сердце снова бешено забилось, и перехватило дыхание. Мне пришлось остановиться и, держась за молодое деревце, ждать, пока приступ не утихнет. Он ослабел, но не исчез совсем. Я знала, что мне нужно идти, и пошла как можно быстрее, пока со мной не случилось еще что-нибудь странное. Я была в сильном смятении. Каждый новый шаг вперед только усиливал боль и смятение.

О, нет, подумала я. Я не вернусь назад, я не смогу! Я начала кричать сначала тихо, затем сильнее, ощущая новый прилив боли. Ноги меня не слушались. Они отказывались идти вперед, а моя спина… казалось, что кто-то забивает в нее гвозди с каждым движением. Немного погодя я поняла, что прошла всего около дюжины ярдов. Я снова закричала, от этого мое сознание затуманилось, а глаза – закатились. Задыхаясь, я опустилась на землю, и все померкло.

Сначала, открыв глаза, я решила, что лежу в своей постели, только что очнулась от сна, но муравьи, бегающие по моим ногам, быстро напомнили мне, где я нахожусь. Я шевельнулась и в то же мгновение почувствовала как теплая влага стекает по моим икрам. Было еще достаточно светло, и я увидела, что это кровь.

Я похолодела от ужаса. Зубы стучали. Я перевернулась и села. Затем, опираясь на растущее рядом деревце, встала на ноги. Не ощущая больше боли, обезумев от страха, я уже не обращала внимания на царапающие меня ветки кустарника. Я плелась, тяжело, но без остановок. И когда я увидела дом, снова закричала, уже из последних сил. К счастью, Чарлз что-то относил в амбар и услышал меня.

Полагаю, мое появление его шокировало: беременная молодая девушка, выходящая из леса, с растрепанными волосами, а лицо все в слезах и грязи. Он просто обмер. У меня больше не было сил кричать, и я просто подняла руку и взмахнула, потом мои ноги подкосились, и я рухнула на землю. Я лежала, изможденная до такой степени, что даже не пыталась пошевелиться. Я закрыла глаза. Мне было уже все равно. Пусть все так и кончится. Нам лучше вместе исчезнуть, мне и моему ребенку. Пусть все кончится. Мои молитвы эхом разносились по длинному и пустынному коридору моего сознания. Я не слышала ни чьих-то шагов, ни криков папы, я не почувствовала, что меня понесли. Я не открывала глаз, удобно устроившись в моем собственном мире, в котором не было боли, ненависти и злоключений.

Потом Вера рассказала, что весь путь до дома с моего лица не сходила улыбка.

Глава 13 Маленькая Шарлотта, милая Шарлота

– Да как ты посмела сделать это, после того как мы с папой столько сделали, чтобы держать этот позор в секрете! – визжала Эмили. С огромным усилием я открыла глаза и взглянула на ее перекошенное гневом лицо. Никогда еще ее серо-стальные глаза не были такими большими от гнева. Уголки ее искривленных тонких губ врезались в щеки, а нижняя губа так вдавилась, что ее зубы были видны почти до десен. Ее тусклые волосы свисали по краям лица, распадаясь на отдельные пряди. От возмущения она фыркала как бешеный бульдог.

Короткая вспышка острой боли пронзила низ живота. Казалось, меня опустили в ванну с битым стеклом. Я захрипела и попробовала сесть, но моя голова была как чугунная, и не было сил оторвать ее от подушки даже на дюйм.

Придя в себя, я оглядела свою комнату. На мгновение в моей голове опять все смешалось, я не могла понять: сон это или я на самом деле тайком вышла из своей комнаты и гуляла в лесу. Нет, думала я, это не могло быть сном. Эмили не стала бы орать так и размахивать руками из-за сна.

Где папа? Где Чарлз? Вера и все остальные, кто помог мне вернуться домой? Слышала ли мама всю эту возню и спрашивала ли она обо мне?

– Где ты была? Что ты хотела сделать? – кричала Эмили. Я не ответила, и она, схватив меня за руку, трясла до тех пор, пока я не очнулась. – Ну?

От боли у меня перехватило дыхание, но я выдохнула ответ.

– Я просто… хотела выйти из дома, Эмили. Я… просто хотела погулять и увидеть… цветы и деревья и… солнечный свет, – произнесла я.

– Ты идиотка, просто маленькая идиотка, – сказала она, качая головой. – Уверена, что сам дьявол открыл твою запертую дверь и побудил тебя выйти.

Я вскрикнула от боли и гневно взглянула на Эмили.

– Нет, Эмили. Я сделала это сама, потому что ты и папа довели меня до отчаяния.

– Даже и не думай винить в чем-либо меня или папу. Мы сделали все, чтобы восстановить добродетель в этом доме, – сказала Эмили.

– Где папа? – снова спросила я, озираясь по сторонам. Я ожидала, что он будет в еще большей ярости и обрушит на меня настоящую бурю проклятий и угроз.

– Он уехал за миссис Кунс, – ответила Эмили, чуть ли не выплевывая на меня эти слова. – Все благодаря тебе.

– Миссис Кунс?

– Ты что, не знаешь, что ты натворила? – У тебя – кровотечение. Что-то случилось с ребенком, и все это по твоей вине. Ты, скорей всего, убила его.

Она отошла в сторону, качая головой и скрестив руки на груди так, что кожа на локтях побелела.

– О, нет, – сказала я. Вот значит почему мне так больно. – О, нет.

– Да. Теперь ты можешь добавить к своему перечню грехов еще и убийство. Всем, кроме меня, кто общался с тобой, ты сумела причинить вред или разрушить жизнь? Почему папа решил, что все будет по-другому, я не знаю. Я говорила ему, я предупреждала его, но он решил, что сможет все исправить.

– Мама знает, что со мной случилось? – спросила я. Все, что Эмили мне еще наговорит, не имело уже никакого значения для меня, я решила просто не обращать на нее внимания.

– Мама? Ну конечно – нет. Она не осознает то, что происходит с ней самой, – ответила Эмили, – гораздо больше, чем когда-либо еще.

Она повернулась, чтобы уйти.

– Куда ты идешь? – Я с трудом оторвала голову от подушки. – Что ты собираешься сделать? – крикнула я.

– Заткнись и лежи тут тихо, – процедила она в ответ и ушла, хлопнув дверью.

Я уронила голову на подушку. Я боялась пошевелиться. Даже самый незначительный толчок вызывал острую боль по всему телу, как будто в моих жилах плавали десятки раскаленных булавок, которые при любом движении впивались в мое тело. Я вся горела. Казалось, мое сердце погрузилось в кипящую воду. Я громко застонала, но стало еще хуже.

– Эмили! – закричала я. – Помоги! Мне очень больно, Эмили! – Что-то произошло с моим животом. Я почувствовала какое-то шевеление внутри и затем мой живот начал все больше напрягаться, вызывая этим жуткую боль. Я завизжала до боли в голосовых связках. Схватки продолжались, а потом внезапно стало легче. У меня перехватило дыхание, и я закашлялась. Сердце бешено стучало. Меня так трясло, что кровать ходила ходуном.

– О, Господи, – молила я. – Прости. Прости меня за то, что я Енох, за то, что я причиняю вред даже не родившемуся ребенку. Пожалуйста, сжалься. Забери меня и прекрати мое жалкое существование. – Я лежала на спине, задыхаясь и молясь.

Наконец дверь открылась, и в комнату медленно вошел папа в сопровождении миссис Кунс и Эмили. Миссис Кунс подошла и взглянула на меня. Мой лоб и щеки покрыла испарина. Казалось, мои глаза, рот и нос были отдельно от моего лица. Миссис Кунс положила свои костлявые пальцы и шершавые ладони мне на лоб, а затем на область сердца. Когда я взглянула в ее тусклые серые глаза, на ее вытянутое лицо и темную дряблую кожу, мне показалось, что я действительно умерла и нахожусь теперь в царстве смерти. От нее пахло луком. От этого меня замутило и волна тошноты подкатила к горлу.

– Ну? – нетерпеливо спросил папа.

– Умерь свой пыл, Джед Буф, – со смехом ответила миссис Кунс.

Она положила свои руки мне на живот и замерла в ожидании. Снова начались схватки, но в этот раз сильнее и чаще, живот начал вновь напрягаться и стал твердым, как камень. Миссис Кунс кивнула и сконцентрировала на мгновение свой птичий взгляд на мне.

– У нее преждевременные роды, – объявила она. – Ну, Эмили, – сказала миссис Кунс, – ты хотела узнать, как это делается. Сейчас будет твой первый урок. Принеси полотенца и таз с горячей водой, чем горячей, тем лучше, – сказала она.

Эмили кивнула, на ее лице отразилось волнение. Первый раз я видела, что Эмили интересует что-либо еще, кроме религии.

Миссис Кунс повернулась к папе. Он был бледен и смущен, прохаживаясь взад-вперед. Его взгляд бегал из стороны в сторону и все время облизывал губы, будто съел что-то вкусное. Наконец, он подергал за кончики своих усов и устремил свой взгляд на миссис Кунс.

– Хочешь помочь, Джед Буф? – спросила его миссис Кунс. Он вытаращил глаза.

– Святые угодники! Нет! – закричал папа и бросился вон из комнаты. Миссис Кунс захохотала как ведьма, наблюдая за его отступлением. – Никогда не встречала еще мужчину, который выразил бы такое желание, – саркастически заметила она, потирая свои костлявые руки. Багровые и синие вены вздулись под ее кожей.

– Что со мной, миссис Кунс? – спросила я.

– С тобой? С тобой – ничего, а вот с ребенком – да. Твоя прогулка растрясла все внутри, – сказала она. – Теперь там все смешалось. Природа говорит, что нужно подождать, но твое тело говорит, что ребенок на пути к рождению. Если, конечно, он жив еще, – добавила она. – Давай снимем одежду. Ну же, ты не такая уж беспомощная, как тебе кажется.

Я делала все, что она просила, но боль вернулась, мне оставалось только ждать, когда она утихнет.

– Дыши глубже, сделай много глубоких вздохов, – посоветовала миссис Кунс. – Тебе будет еще хуже, перед тем как полегчает. – Она снова засмеялась. – Не кажется ли тебе, что это стоит того удовольствия, которое послужило причиной этого состояния, а?

– Это не было удовольствием, миссис Кунс. Она улыбнулась своим беззубым ртом, который был похож на темную дыру, с болтающимся в ней языком.

– В такой момент как сейчас лучше об этом забыть, – сказала она.

У меня не было сил спорить. Теперь с каждым разом боль усиливалась. Я видела, что это производит впечатление на миссис Кунс.

– Это не займет много времени, – предсказала она со знанием дела.

Эмили принесла воду и полотенца и встала рядом со старухой. Та встала у меня в ногах и приказала поднять колени.

– Первые роды всегда самые тяжелые, – сказала она Эмили. – Особенно, когда мать так молода. Ее организм недостаточно развит. Нам придется потрудиться.

Миссис Кунс была права. Та боль, которую я чувствовала, была еще не самая страшная. Когда оно наступило, я заорала так, что меня, наверное, услышал не только весь дом, но и люди, находившиеся в миле от него. Я задыхалась, вцепившись в простыни. Мне так нужна была поддержка, и я попыталась дотронуться до руки Эмили, но она отпрянула от меня. Она отдернула руку, как только я коснулась ее пальцев. Возможно, она боялась, что я заражу ее или даже испепелю своей болью.

– Тужься, – приказала миссис Кунс. – Тужься сильнее, толкай! – кричала она.

– Я толкаю!

– Тяжело идет, – пробормотала она, положив свои холодные руки мне на живот. Ее пальцы вонзились мне в кожу, давя на живот. Я слышала, как она отдавала Эмили какие-то приказания, но я была в таком ужасе в тот момент, что не могла ее слышать и видеть. Комнату кажется застилала красноватая мгла. Все звуки были где-то далеко. Даже мои собственные крики, казалось, исходили от кого-то из другой комнаты. Проходил час за часом. Боль не отступала, а силы были на исходе. Каждый раз, когда я пыталась расслабиться, миссис Кунс кричала мне в ухо, чтобы я тужилась. В середине самого сильного приступа безумной боли, Эмили опустилась на колени возле кровати и зашептала мне в ухо:

– Видишь… видишь какова расплата за греховные удовольствия, видишь, как мы страдаем из-за зла, которое причиняем. Прокляни дьявола, прокляни его! Прогони его прочь! Скажи: «Убирайся в ад, Сатана!» Скажи!

Я бы все сделала, чтобы остановить боль, чтобы остановить Эмили.

– Убирайся в ад, Сатана! – закричала я.

– Хорошо. Повтори это.

– Убирайся в ад, Сатана! Убирайся в ад!

Эмили присоединилась ко мне и, к моему удивлению, миссис Кунс также стала частью нашего хора. Это было какое-то безумие, когда мы втроем произносили нараспев: «Убирайся в ад, Сатана! Убирайся в ад, Сатана!»

Возможно из-за того, что я так обезумела, боль стала затихать от моих криков. Неужели Эмили права? Неужели я выгнала дьявола из себя и из комнаты?

– Тужься! – закричала миссис Кунс. – Сейчас все свершится! Ну же, тужься сильнее! Толкай!

Я захрипела. Я была уверена, что еще одно усилие, и я умру. Теперь я поняла, как моя настоящая мама могла умереть, рожая. Но мне было все равно. Я никогда не была так близка к смерти. Смерть казалась избавлением. Искушение закрыть глаза и опуститься в могилу было велико. Я почти молила об этом.

Я ощутила какую-то волну, импульс движения. Миссис Кунс так быстро бормотала приказания и распоряжения для Эмили, что они звучали как колдовские заклинания. А затем вдруг мое сникшее тело забилось в неодолимых конвульсиях, и это случилось. Ребенок появился. Миссис Кунс вскрикнула. Я заметила изумление на лице Эмили, когда миссис Кунс подняла вверх новорожденного ребенка своими окровавленными руками. Необрезанная пуповина все еще свисала, но малыш выглядел великолепно.

– Девочка! – объявила миссис Кунс. Она прижалась ртом к губам малышки и вдохнула, ребенок закричал.

– Она жива! – закричала миссис Кунс. Эмили быстро перекрестилась.

– Теперь смотри внимательно, как надо обрезать пуповину, – сказала ей миссис Кунс.

Я закрыла глаза и непреодолимое чувство облегчения волной прокатилось по всему телу. Девочка, подумала я. Это девочка, и она не мертворожденная, значит я не убийца. Наверное, теперь я больше не принесу несчастья тому, чего я коснусь, и что коснется меня. Возможно, с рождением ребенка я тоже переродилась.

Папа ожидал в дверях.

– Девочка, – объявила Эмили, когда он вошел, – живая.

– Девочка?

Я увидела, что он разочарован. Он надеялся, что теперь у него будет сын.

– Еще одна девочка.

Он покачал головой и посмотрел на миссис Кунс, как будто это была ее вина.

– Я их не делаю. Я только помогаю им появиться на свет, – ответила она. Папа опустил голову.

– Занимайтесь своим делом, – приказал он, и многозначительно посмотрел на Эмили. Она все поняла.

Когда ребенок был вымыт и завернут в одеяло, началась вторая часть этого чудовищного обмана. Они понесли мою малышку в мамину комнату.

Все кончилось, подумала я. Но прежде чем заснуть, я осознала, что опять что-то затевается.

Я не вставала с кровати двое суток. Эмили незамедлила сообщить мне, что больше она меня не обслуживает.

– Теперь Вера будет приносить тебе еду и помогать тебе, если в этом будет необходимость, – объявила она. – Но папа хочет, чтобы ты была готова к выполнению небольших поручений. У Веры и без таких как ты достаточно работы. Ты не должна обсуждать или упоминать о рождении ребенка при Вере. Ни один человек в доме не должен заводить об этом разговора или даже намекать. Папа достаточно ясно разъяснил это всем находящимся в доме.

– Как моя малышка? – спросила я, и Эмили тут же вскипела.

– Никогда, слышишь, никогда не называй ее своим ребенком. Она – ребенок мамы, запомни, – проговорила Эмили, делая ударение на каждом слове. Я закрыла глаза, сглотнула и снова спросила:

– Как поживает мамина малышка?

– У Шарлотты все замечательно, – ответила она.

– Шарлотта? Ее так зовут?

– Да. Папа решил, что мама была бы согласна. Шарлоттой звали мамину бабушку, – сообщила мне Эмили. – Все отнесутся с пониманием, и это поможет всех заверить, что малышка – мамин ребенок.

– А как мама?

Глаза Эмили потемнели.

– Маме плохо, – сказала она. – Нам нужно молиться, Лилиан. Нам нужно молиться как можно больше и дольше.

Меня напугал ее серьезный тон.

– Почему папа не пошлет теперь за доктором? У него больше нет причины не делать этого. Ребенок родился, – воскликнула я.

– Полагаю он пошлет… вскоре, – сказала Эмили. – И ты должна понимать… у нас впереди полно серьезных и тяжких забот и без тебя, лежащей здесь как избалованный инвалид.

– Я не инвалид. И я не делаю этого намеренно, Эмили. Я прошла через тяжкое испытание. Даже миссис Кунс с этим согласилась. Ты сама была здесь и все видела. Как ты можешь быть такой бесчувственной, такой безжалостной и притворяться религиозной? – резко сказала я.

– Притворяться? – зашипела она. – Ты обвиняешь в притворстве меня, одну, из всех людей?

– Где-то в твоей Библии есть слова о любви, заботе и помощи нуждающимся, – уверенно заявила я. Мое насильное изучение Библии все эти годы не прошло зря. Я знала о чем говорю, но и Эмили об этом знала.

– И там же есть слова о зле, селящемся в наших сердцах, о человеческих грехах и о том, что мы должны делать, чтобы преодолеть наши слабости. Только когда дьявол изгнан, мы можем наслаждаться любовью друг к другу, – сказала она. Это была ее философия, ее кредо, и мне было ее жаль. Я покачала головой.

– Ты всегда будешь одна, Эмили. У тебя никого не будет, кроме самой себя.

Она вскинула голову и выпрямилась.

– Я не одинока. Я иду с архангелом Михаилом, который держит в своих руках меч возмездия, – похвасталась она.

Я просто покачала головой. Теперь, когда мое наказание закончилось, мне было ее просто жаль. Эмили поняла это и не могла перенести моего сочувствующего взгляда. Она тут же развернулась и бросилась вон из моей комнаты.

Первый раз, когда Вера принесла мне еду, я спросила ее о маме.

– Не могу сказать тебе точно, Лилиан, потому что последние несколько дней за ней присматривали Капитан и Эмили.

– Папа и Эмили? Но почему?

– Так захотел Капитан, – ответила Вера, но я видела, что она этим очень обеспокоена.

Тревога за маму заставила меня встать с кровати быстрее, чем я того ожидала. Я поднялась на третий день после рождения Шарлотты. Сначала я двигалась, как пожилая дама, скрюченная и больная, как миссис Кунс, но с каждым шагом мое тело все более расправлялось и, наконец, я глубоко вздохнула и выпрямилась в полный рост. Затем я пошла навестить маму.

– Мама? – сказала я, осторожно постучав и открыв дверь. Ответа не последовало, но она не была похожа на спящую. Закрыв за собой дверь и повернувшись, я увидела, что ее глаза открыты.

– Мама, – произнесла я, подходя к ней. – Это я, Лилиан. Как ты себя чувствуешь сегодня?

Я остановилась, не доходя до ее кровати. Мне показалось, что за последнее время мама потеряла еще фунтов двенадцать. Цвет ее лица, когда-то свежий, как цветы магнолии, теперь был болезненно желтым. Ее чудесные золотистые волосы были не мыты, не ухожены и не расчесывались уже несколько дней, а может даже недель и выглядели сухими и тусклыми. Возраст следовал за болезнью по пятам и подкрался к маме, испещрив морщинками ее пальцы. На ее лице появились морщины там, где их раньше не было. Щеки и скулы были резко очерчены, а кожа была сухой и шершавой. Даже несмотря на сильный запах лаванды вокруг нее, так что в комнате было не продохнуть, мама выглядела не мытой, неухоженной, словно покинутая, ничтожная и убогая, которую оставили гнить в благотворительной общественной больнице для бедных.

Но больше всего меня напугал мамин взгляд, устремленный к потолку. Глаза были неподвижны, а веки даже не дрожали.

– Мама?

Я стояла рядом с ее кроватью, нервно покусывая губу и сдерживая рыдание. Мама лежала спокойно, дыхания ее не было слышно. Ее грудь под одеялом оставалась неподвижной.

– Мама, – прошептала я, – мама, это я… Лилиан. Мама?

Я коснулась ее плеча. Оно было таким холодным. В ужасе я отдернула руку и перевела дыхание. Затем медленно я поднесла руку к ее лицу, дотронулась до щеки. Она также была холодной.

– Мама! – Громко вскрикнула я.

Ее веки даже не дрогнули. Осторожно, но уверенно, я потрясла ее за плечо. Ее голова слегка покачалась из стороны в сторону, но глаза остались неподвижными. На этот раз я закричала изо всех сил.

Я трясла и трясла ее, но мама так и не повернулась ко мне и не пошевелилась. Паника пригвоздила меня к полу. Я просто стояла, мои плечи сотрясали рыдания. Сколько времени прошло с тех пор, когда сюда кто-нибудь заходил в последний раз? Нигде не было и следов, что маме приносили завтрак, а на ночном столике не было и стакана воды.

Обхватив живот и глотая слезы, я повернулась и пошла к двери. Остановившись, я оглянулась на ее усохшее тело, под тяжелым одеялом на шелковых подушках, которые она так любила. Я распахнула дверь, чтобы выйти и закричать, но наткнулась прямо на папу. Он стиснул мои плечи.

– Папа, – плакала я, – мама не дышит. Она…

– Джорджии больше нет. Она умерла во сне, – сухо ответил папа.

В его глазах не было ни слезинки, а в его голосе даже намека на рыдание. О, как всегда, стоял прямо и твердо, расправив плечи и подняв голову с той самой гордостью Буфоф, которую я успела возненавидеть.

– Папа, что с ней случилось?

– Месяц назад доктор сказал мне, что Джорджиа страдает от рака желудка. Шансов у нее не было, поэтому он сказал мне, единственное, что можно сделать, насколько это возможно, избавить ее от болей.

– Но почему мне никто об этом не рассказал? – недоверчиво спросила я. – Почему ты не обращал внимания на мои слова, когда я говорила, что мама выглядит очень больной.

– Это обстоятельство должно было помочь главному, о чем мы заботились все время, – ответил он. – Когда Джорджиа приходила в себя, я сообщил ей о наших планах, и она уверила, что не умрет, пока не осуществим наше намерение.

– Папа, да как ты мог заботиться об этом обмане больше, чем о здоровье мамы? Как ты мог?

– Я говорил тебе, – ответил он, устремив на меня свой стальной взгляд, – что ничего нельзя было сделать. И не было смысла отказываться от наших планов, чтобы отправить ее в больницу, ведь так? В любом случае Буфы должны умирать дома, – проговорил он. – Все Буфы умирают в своей постели.

Я подавила крик и взяла себя в руки.

– Как давно она… умерла, папа? Когда это произошло?

– Сразу после того, как ты убежала из дома. Видишь, – сказал он с безумной улыбкой, – молитвы Эмили услышаны. Всевышний захотел забрать Джорджию, а когда подошел срок, Он заставил тебя сделать то, что ты сделала. Теперь ты понимаешь, какой силой обладают молитвы, особенно, когда их произносит такой преданный человек, как Эмили.

– И вы держали ее смерть в секрете столько дней? – недоверчиво спросила я.

– Я думал, что нам надо всем рассказать, будто мама умерла при рождении ребенка. Но мы с Эмили решили, что необходимо подождать день или два, чтобы ее состояние было похоже на то, что она умерла при родах и поэтому благородно сражались за то несколько дней, – сказал он с гордостью.

– Бедная мама, – прошептала я. – Бедная, бедная мама.

– Она оказала нам неоценимую услугу в конце своей жизни, – объявил папа.

– А как же мы? Какую огромную услугу ей мы оказали, оставив ее одну в предсмертной агонии? – выкрикнула я в ответ. Папа вздрогнул, но быстро овладел собой.

– Я уже говорил тебе. Ничего нельзя было поделать, и не было смысла упускать возможность сохранить доброе имя Буфов.

– Имя Буфов! Это проклятое имя Буфов! Папа ударил меня по щеке.

– Где теперь эта честь семьи, папа? Неужели все это – те самые великие традиции благородного Юга, которые ты требовал любить и беречь? Неужели ты гордишься собой, папа? Не думаешь ли, что твой отец и дед гордились бы тем, что ты сделал со мной и со своей женой? Неужели ты считаешь себя джентльменом Юга?

– Отправляйся назад в свою комнату, – проревел он, багровея. – Ну!

– Я больше не буду сидеть взаперти, папа, – дерзко произнесла я.

– Ты будешь делать то, что я тебе скажу и без промедления, слышала?

– Где мой ребенок? Я хочу его видеть, – заявила я. Он сделал шаг ко мне и снова поднял руку. – Ты можешь бить меня сколько угодно, папа, но я не двинусь с места, пока не увижу своего ребенка, а когда люди придут на мамины похороны и увидят меня с синяками, то у них будет достаточно поводов сплетничать о семье Буфов, – добавила я. Его рука застыла в воздухе. Он просто кипел от злости, но не дарил меня.

– Я думал, – сказал он, медленно опуская руку, – что ты должна была научиться смирению, но теперь я вижу, что в тебе все еще остался бунтарский дух.

– Я устала, папа, от лжи и обманов, устала от ненависти и гнева, устала слушать о дьяволе и грехе, потому что единственный грех, в котором я очевидно виновна, так это то, что я родилась и была привезена в эту ужасную семью. Где малышка Шарлотта? – повторила я.

Некоторое время папа стоял, уставившись на меня.

– Не называй ее своей, – приказал он.

– Я знаю.

– Я устроил для нее детскую в комнате Евгении и пригласил няню. Ее зовут миссис Кларк. Не вздумай сказать ей что-нибудь такое, что ей не следует знать, – предупредил он. – Слышала?

Я кивнула.

– Хорошо, – сказал он, делая шаг назад. – Ты можешь навестить ее сейчас, но помни, о чем я тебя предупредил, Лилиан.

– Когда похороны мамы? – спросила я.

– Через два дня, – сказал он. – Я послал за доктором, а затем придут служащие из похоронного бюро и позаботятся о ней.

Я закрыла глаза и с трудом сглотнула. Затем не глядя на папу, я поплелась за ним к лестнице. Мне казалось, что какая-то сила несет меня по коридору туда, где когда-то была комната Евгении.

Миссис Кларк выглядела лет на пятьдесят-шестьдесят, ее волосы были светло-каштановые, а глаза – цвета ореха. Это была маленькая женщина со старческой улыбкой и приятным голосом. Я не понимала, как папе удалось найти такого подходящего, мягкого человека для подобной работы. Очевидно, она была профессиональной нянькой.

Я удивилась разительным переменам в комнате Евгении. Старая мебель была заменена на детскую – кроватку и столик для пеленания – обои были светлыми и хорошо сочетались с новыми яркими занавесками. Всех, кто приходил посмотреть на ребенка, а особенно на новую сиделку – миссис Кларк – должны были поверить, что папа очень любит свою малышку.

Но меня не удивило, что он поместил малышку внизу, подальше от своей спальни, Эмили и меня. Шарлотта была следствием не самого приятного события, и наверняка в представлении Эмили она являлась ребенком греза. Папа не хотел признавать то, что он сделал, и каждый раз крик малышки Шарлотты напоминал бы ему об этом. И он почти с ней не виделся.

Как только я вошла, миссис Кларк поднялась со стула возле кроватки.

– Здравствуйте, – сказала я. – Меня зовут Лилиан.

– Да, дорогая. Мне все о тебе рассказала твоя сестра Эмили. Мне жаль, что тебе нездоровилось. Ты ведь не видела свою младшую сестренку, да? – спросила она и улыбнулась, глядя на мою малышку в кроватке.

– Нет, – соврала я.

– Малютка спит, но ты можешь подойти и взглянуть на нее, – сказала миссис Кларк.

Я приблизилась к кроватке и взглянула на Шарлотту. Она была такой крошечной, а головка казалась не больше яблока. Она спала, стиснув свои малюсенькие кулачки с нежно розовыми пальчиками. Я страстно хотела взять ее на руки, прижать к груди и покрыть ее маленькое личико поцелуями. Было трудно поверить, что это прекрасное дорогое мне существо появилось из такой боли и страданий. Я даже подумала, что могу как-то навредить ей одним только взглядом, но когда я любовалась этим крошечным ротиком и носиком, подбородком и почти кукольным тельцем, я ощущала только огромную любовь и тепло.

– У нее голубые глаза, но у малышей, когда они подрастают, часто меняется цвет глаз, – сказала миссис Кларк. – И как ты уже видела, цвет ее волос почти светло-каштановый с сильным оттенком золотого – как и твои. Но это не так уж необычно. У сестер часто бывает одинаковый цвет волос, даже если у них большая разница в возрасте. Какого цвета волосы твоей мамы? – невинно спросила она. Я начала слегка вздрагивать, затем все сильнее и сильнее. Слезы катились по моим щекам. – Что случилось, дорогая? – спросила миссис Кларк, отступая назад. – Тебе плохо?

– Да, миссис Кларк… очень, очень плохо. Моя мама умерла. Она была так слаба, что не перенесла роды, – произнесла я, чувствуя себя марионеткой в руках папы. Миссис Кларк от неожиданности открыла рот и обняла меня.

– Бедняжка. – Она посмотрела на малышку Шарлотту. – Бедные вы мои, – сказала она. – На вершине такого счастья, быть сраженной таким горем.

Я только что познакомилась с этой милой женщиной, но ее объятия утешили меня. Я зарылась лицом в ее мягкое плечо и разрыдалась. Мои всхлипывания разбудили Шарлотту. Я быстро вытерла слезы и посмотрела, как миссис Кларк вынимает ее из кроватки.

– Хочешь ее подержать? – спросила она.

– О, да, – ответила я. – Очень.

Я взяла Шарлотту и нежно покачала, целуя ее крошечные щечки и лобик. Через несколько мгновений она снова заснула.

– У тебя это так хорошо получилось, – сказала миссис Кларк. – Когда-нибудь, я уверена, ты станешь замечательной мамой.

Я была не в состоянии произнести хоть слово и, отдав Шарлотту назад миссис Кларк, я выбежала из детской с разбитым сердцем.

В тот же день после полудня приехали служащие из похоронного бюро и сделали все необходимые приготовления. Папа в конце концов разрешил мне выбрать для мамы последнее платье, сказав, что я лучше, чем Эмили знаю, что бы мама сама хотела. Я выбрала то, в котором она действительно выглядела как хозяйка этой великолепной плантации на Юге – платье из белого атласа с вышивкой. Конечно, Эмили возмутилась, утверждая, что платье слишком нарядное для похорон.

Но я знала, что пришедшие на похороны люди, будут подходить к гробу, чтобы отдать дань уважения, а мама не хотела бы выглядеть болезненно тоскливо.

– Могила, – произнесла Эмили в своей характерной пророческой манере, – единственное место, куда нельзя забрать свое тщеславие.

Но я не согласилась.

– Мама достаточно настрадалась, пока жила в этом доме, – твердо сказала я. – Это последнее, что мы можем для нее теперь сделать.

– Чушь, – пробормотала Эмили, но папе пришлось попросить ее не устраивать ссор во время похорон. В доме было слишком много посетителей, которые готовы были сплетничать о нашей семье по углам и за дверями нашего дома. Поэтому Эмили просто развернулась и вышла из комнаты, оставив меня со служащими похоронного бюро. Я разложила перед ними мамино платье, туфли, ее любимые браслеты и колье. Я попросила их уложить ее волосы и дала мамину пудру.

Гроб поместили в комнату, где мама обычно читала и проводила так много времени. Эмили и священник установили свечи и застелили черным пол под гробом. Они стояли в комнате у дверей и принимали людей, пришедших отдать последнюю дань уважения.

Эмили сильно удивила меня в эти траурные дни. Во-первых, она почти не покидала мамину комнату и выходила лишь для того, чтобы умыться, а во-вторых, она ничего не ела и только иногда пила воду. Она часами молилась, стоя на коленях возле маминого гроба вплоть до поздней ночи. И глубокой ночью, когда горе и тоска по маме становились невыносимыми, я спускалась в мамину комнату и обнаруживала там Эмили со склоненной головой среди мерцающих свечей в затемненной комнате.

Она даже не поднимала головы, когда я входила и приближалась к гробу. Я стояла рядом, глядя на бледное мамино лицо, представляя мягкую улыбку на ее губах. Мне хотелось верить, что ее душа теперь удовлетворена, и я была рада тому, что сделала для нее. Ведь для нее было очень важным то, как она выглядела в присутствии других, особенно женщин.

Эти похороны были одними из самых величественных в нашей местности. Даже Томпсоны пришли разделить с нами траур во время службы и погребения, найдя в своих сердцах место для прощания Буфов за смерть сына Нильса. Папа одел свой самый красивый темный костюм, и Эмили также одела свое лучшее темное платье. Я тоже была в черном, но помимо этого я одела тот милый браслет, подарок мамы на мой день рождения два года назад. Чарлз и Вера одели свои лучшие воскресные наряды, а Лютер был в брюках и красивой рубашке. Он был таким смущенным и серьезным и стоял, держась за руку Веры. Смерть – самая непонятная вещь для ребенка, который, просыпаясь каждое утро, думает, что все что он видит и делает – вечно, особенно его родители и родители других детей.

Но я не особенно разглядывала собравшихся на похороны людей. Когда священник начал службу, я смотрела на уже закрытый гроб мамы. Я не плакала, пока мы были у могилы, и маму опустили покоиться навечно рядом с Евгенией на фамильном кладбище. Я надеялась и молилась, что теперь они снова вместе. Уверена, они будут утешением друг для друга.

Папа даже вытер платком глаза, перед тем как покинуть кладбище, но Эмили не выдавила и слезинки. Если она и плакала, то делала это про себя. Я видела, как люди смотрели на нее и шептались, качая головой. Но Эмили меньше всего волновали эти разговоры. Она верила, что ничто в этом мире – ни то, о чем люди говорят или делают – так неважно, как то, что последует за этой жизнью. Она посвятила себя приготовлению к грядущему шествию по дороге Славы.

Но я больше не ненавидела ее за это поведение. Что-то произошло во мне из-за рождения Шарлотты и смерти мамы. Гнев и нетерпимость сменились жалостью и терпением. Я наконец поняла, что Эмили была самым жалким созданием среди нас. Даже бедняжка Евгения была счастливее ее, потому что она могла наслаждаться чем-то в этом мире, его красотой и теплом, в то время, как Эмили способна была приносить только горе и несчастье. Сущность Эмили принадлежала кладбищу, она даже двигалась как могильщик с тех пор, как научилась ходить. Она пряталась в тени, покой и защита для нее были в одиночестве, в библейских историях и словах, которые лучше произносить под серыми, затянутыми тучами небесами.

Похороны предоставили очередной повод напиться. Папа сидел со своими друзьями по карточной игре и глотал виски стакан за стаканом, пока не уснул прямо на стуле. В течение следующих нескольких дней папино поведение и привычки подверглись поразительным переменам. Во-первых, он больше не вставал утром рано и появлялся к завтраку уже позже меня. Папа начал приходить позже, а однажды он совсем не вышел к завтраку, и я спросила о нем у Эмили. Она бросила взгляд в мою сторону и покачала головой. Затем на одном дыхании пробормотала одну из своих молитв.

– В чем дело, Эмили?

– Папа все больше поддается дьяволу, – объявила она.

Я чуть не расхохоталась. Как Эмили до сих пор не замечала, что папа сговорился с Сатаной? Как она могла прощать его выпивки, азартные игры и предосудительное поведение в так называемых деловых поездках? Неужели Эмили действительно была так слепа и глуха к его ханжескому поверхностному отношению к религии, когда он был дома? Она знала, что он сделал со мной, и все еще старалась простить ему это, перенеся всю вину на меня и дьявола. А как же тогда его ответственность перед всемогущим Богом?

Почему Эмили вдруг обеспокоило то, что он сдался даже перед своим лицемерием? Папа не вышел к завтраку, чтобы прочитать молитву, и он уже не читал Библию. Каждый вечер он пил, пока не засыпал, уже не одевался по утрам так аккуратно, как прежде. Он выглядел небритым и грязным. Он часто стал уходить из дома и проводить ночи напролет за карточным столом. Мы знали, что там бывают и женщины с плохой репутацией, которые предлагали себя мужчинам для их удовольствия и развлечения.

Выпивка, пирушки и карточные игры увели папу от всех дел, касающихся Мидоуз. Рабочие жаловались, что не получают плату за свой труд. Чарлз устал чинить и поддерживать в рабочем состоянии наше старое и изношенное оборудование, но он был как мальчишка, который старается сохранить дамбу, затыкая в ней дыры пальцами. Каждый раз, когда он доводил до сведения папы новые жалобы и нерадостные новости, папа приходил в ярость и начинал громко обвинять в этом Северян или иностранцев. Обычно это заканчивалось тем, что он напивался и ничего не делал для решения проблем.

Постепенно Мидоуз начинало выглядеть как те жалкие старые поместья, которые пострадали от Гражданской войны или были брошены. У нас не было денег для того, чтобы побелить скамейки и покрасить сараи, все меньше и меньше оставалось наемных рабочих, готовых переносить папины припадки гнева и постоянное откладывание выплаты положенного им жалования. Так продолжалась жизнь в Мидоуз, получаемого дохода едва хватало.

Эмили, вместо того, чтобы высказать все папе в открытую, решила найти какие-нибудь способы экономии и сохранить дом. Она приказала Вере готовить более дешевую еду. Большая часть дома оставалась темной и холодной, и там никто давно не убирал. На все, что когда-то было красой и гордостью Юга, опустилась темная завеса.

Воспоминание о великолепных маминых пикниках, званых обедах, звуках смеха и музыки, – все затерялось и спряталось между страницами альбомов с фотографиями. Пианино расстроилось, драпировка провисла от сажи и пыли, а когда-то великолепный ландшафт, покрытый цветами и кустарниками, не выдержал вторжения сорной травы.

Все, что когда-то было мне интересно и радовало красотой, ушло, но теперь у меня была Шарлотта, и я помогала миссис Кларк заботиться о ней. Вместе мы наблюдали за ее развитием, как она сделала свой первый шаг и как она произнесла первое ясное слово. Это не было «мама», это было «Лил… Лил».

– Как это прекрасно и правильно, что твое имя стало первым понятным звуком, слетевшим с ее губ, – произнесла миссис Кларк.

Она даже и не подозревала, как действительно это было замечательно и правильно, хотя временами мне казалось, что она знает гораздо больше. Как она могла не догадаться, что Шарлотта – моя дочь, а не сестра, видя как я держу ее, играю или кормлю? И как она может не замечать, что папа избегает встречи с малышкой, и не считать это странным?

И, иногда папа совершал кое-какие «отцовские» поступки. Однажды он случайно заглянул и увидел, как Шарлотту одевают и как она учится ходить. Он даже пригласил фотографа, чтобы сфотографировать его «трех» дочерей, но в основном папа относился к Шарлотте как опекун.

Спустя месяц после маминой кончины, я вернулась в школу. Там все еще работала мисс Уолкер, и она была очень удивлена, как это мне удалось не отстать в учебе. А через несколько месяцев я уже работала рядом с ней, обучая детей младших классов и выступая в качестве ее помощника. Эмили больше не посещала школу и ни ее, ни папу не интересовало, чем я там занималась.

Но все внезапно закончилось, когда Шарлотте было уже два года. За обедом папа объявил, что ему придется отпустить миссис Кларк.

– Мы больше не можем себе этого позволить, – объявил он. – Лилиан, теперь ты, Эмили и Вера будете присматривать за Шарлоттой.

– А как же моя работа в школе, папа? Я хотела стать учительницей?

– Это придется прервать на некоторое время, – сказал он. – Пока все не встанет на свои места.

Но я знала, что этого никогда не будет. Папу больше не интересовал бизнес, и он проводил время за выпивкой или карточной игрой. За несколько месяцев он постарел как за несколько лет. В его волосах появилась седина, подбородок и щеки обвисли, под глазами появились темные круги и мешки.

Он начал распродавать наши богатые южные поля, а то, что не распродал – сдал в аренду и довольствовался этим ничтожным доходом. Но не успев получить эти деньги, папа тут же проигрывал их в карты.

Ни Эмили, ни я не знали, в какой безнадежной ситуации находятся наши дела, пока однажды папа, вернувшись поздно вечером домой после игры в карты и пьяной вечеринки, прошел в свою комнату. Немного погодя нас с Эмили разбудил пистолетный выстрел, эхом разнесшийся по дому. Кровь застыла у меня в жилах, сердце бешено забилось. Я вскочила и прислушалась. Кругом была мертвая тишина. Я накинула халат, одела шлепанцы и, выбежав из комнаты, наткнулась в коридоре на Эмили.

– Что это было? – спросила я.

– Это внизу, – отвечала она. По взгляду Эмили было видно, что случилось что-то недоброе, и мы обе бросились вниз по ступенькам. Эмили держала в руках свечу, потому что мы не зажигали свет внизу, когда ложились спать.

Дрожащий луч света выбивался из открытой двери.

Мое сердце глухо билось. Мы обнаружили папу, сгорбившегося на кушетке с дымящим пистолетом в руках. Он был жив и даже не ранен. Папа хотел свести счеты с жизнью, но в последний момент убрал дуло пистолета от виска и выстрелил в стену.

– В чем дело? Что случилось, папа? – спросила Эмили. – Почему ты сидишь здесь с пистолетом в руках?

– Я хочу умереть. Как только я соберусь с силами, попробую снова, – жалобно сказал он.

– Ты не можешь так поступить, – резко сказала Эмили, вырвав у него пистолет. – Самоубийство – это грех. Помни заповедь: Не убий.

Папа поднял на нее жалкий взгляд. Я никогда не видела его таким слабым и поверженным.

– Ты еще не знаешь, что я наделал, Эмили, не знаешь.

– Тогда скажи мне.

– Я проиграл Мидоуз в карты. Я потерял свое фамильное наследство, – стонал он. – Мидоуз выиграл человек по фамилии Катлер. Он даже не фермер. Он управляющий отеля на побережье.

Папа взглянул на меня, и несмотря на то, что он сделал со мной и мамой, я чувствовала к нему только жалость.

– Я это сделал, Лилиан, – сказал он. – И теперь этот человек, если захочет, может вышвырнуть нас на улицу в любое время.

Эмили оставалось лишь молиться.

– Но это же чушь, – сказала я. – Такое большое и старинное поместье как Мидоуз не может быть проиграно в карты. Это просто невозможно.

Глаза папы широко открылись от удивления.

– Уверена, мы найдем способ предотвратить беду, – объявила я с такой уверенностью и силой, что удивилась сама себе. – А теперь, ложись спать, папа, а утром на свежую голову ты найдешь выход из положения.

Я вышла, оставив его с открытым ртом. Я была не совсем уверена, почему так важно предотвратить гибель этого старинного поместья, которое для меня было и тюрьмой, и домом. Но одно я точно знала: для меня не имело никакого значения, что это был дом Буфов. Может, главную роль играло то, что это был дом Генри, Лоуэлы, Евгении и мамы. Может это было важно само по себе, из-за весеннего утра, заполненного пением птиц, из-за цветения магнолий во дворе и глицинии возле старых веранд. А может, просто потому, что Мидоуз этого не заслуживает.

Но я даже не представляла, как спасти имение, и я не знала, как спасти себя.

Глава 14 Прошлое потеряно, но появилось будущее

В течение нескольких последующих дней папа не упоминал о том, что одним махом проиграл Мидоуз в покер. Я думаю, что он, вероятно, взял себя в руки и нашел выход из положения. Но как-то утром за завтраком он откашлялся, подергал себя за ус и объявил:

– Билл Катлер остановится здесь сегодня после полудня, чтобы осмотреть дом и хозяйство.

– Билл Катлер? – спросила Эмили, подняв брови. Она не любила принимать посетителей, особенно незнакомых.

– Это тот человек, который выиграл у меня плантацию, – ответил папа, делая ударение на этих словах и потрясая перед собой кулаком. – Если бы я только смог сделать еще одну ставку, я все вернул бы так же быстро, как и потерял.

– Азартные игры – это грех, – сурово произнесла Эмили.

– Я сам знаю, что – греховно, а что – нет. Грех – это потерять мое фамильное имение. Это и есть – грех, – проревел папа, но Эмили даже не вздрогнула. Она не отступила ни на дюйм и не изменила своей снисходительной позы. В сражении взглядов Эмили была непобедима. Папа отвел взгляд в сторону и принялся раздраженно жевать.

– Папа, если этот человек живет на Вирджинии Бич, зачем ему нужно это поместье, которое так далеко? – спросила я.

– Да чтобы продать его, – отрезал он.

Может, глядя на Эмили, так уверенно восседающую за столом напротив меня, а может, из-за моего выросшего чувства уверенности, я не отступила.

– Торговля табаком сейчас в кризисе, особенно тяжело мелким фермерам; постройки на плантации нуждаются в ремонте. Большая часть оборудования устарела или изношена. Чарлз постоянно жалуется, что все просто разваливается. У нас нет и половины того количества коров и кур, чтобы обеспечивать наши нужды, как это было раньше. В течение многих месяцев сады, фонтаны и изгороди находятся в запущенном состоянии. А дом всем своим видом требует, чтобы им занимались. И найти покупателей старого, бедного поместья этому человеку будет не легко.

– Да, да, это все правда, – признался папа. – На этом он состояния не сделает, уж точно, но так или иначе он получит деньги, так ведь? И кроме того, когда вы познакомитесь с ним, то поймете, что он любит играть с жизнями других людей и их собственностью. Ему не нужны деньги, – пробормотал папа.

– Он просто чудовище, – сказала я. Папа широко открыл глаза.

– Да, но не вздумай огорчить его, когда он приедет. Я хочу заключить с ним сделку, слышишь?

– Насколько я поняла, мне совсем не придется его видеть, – сказала я, решив избежать встречи с Катлером.

Так бы и произошло, если бы папа не привел его в детскую Шарлотты, когда я играла с малышкой. Мы обе сидели на полу. Шарлотта зачарованно разглядывала одну из перламутровых расчесок мамы, которой я расчесывала ей волосы. Рядом с ней я забывала обо всем на свете. Я была переполнена непонятной мне самой силой – силой материнства. Я не слышала шагов в коридоре, и не подозревала, что кто-то за мной наблюдает.

– Так, а это кто? – услышала я чей-то голос и, взглянув в сторону двери, увидела стоящего там папу и высокого, загорелого незнакомца. Он рассматривал меня с высоты своего роста, взгляд его темных глаз был озорным, а на губах блуждала улыбка. Это был стройный широкоплечий мужчина. Кисти его длинных рук были изящны и по всему было видно, что тяжелой работы они не знали. Его руки выглядели ухоженными, как у женщины. Позже я узнала, что единственные мозоли, которые у него были, он натер в плавании, что также объяснило темный цвет его кожи.

– Это тоже мои дочери, – сказал папа. – Малышку зовут Шарлотта, а это – Лилиан.

Папа резко перевел взгляд на пол, приказывая мне встать и поздороваться с гостем. Неохотно я поднялась на ноги, разгладила смявшуюся юбку и подошла.

– Ну, здравствуйте, Лилиан. Я – Билл Катлер, – сказал он, протягивая свою холеную руку.

Мы пожали друг другу руки, но он не сразу отпустил мою руку. Он еще шире улыбнулся и просто пожирал меня взглядом, разглядывая меня с головы до ног, задержав однако свой взгляд на моей груди и лице.

– Здравствуйте, – сказала я, мягко, но настойчиво вынимая свою руку из его.

– Ваша обязанность присматривать за малышкой, да? – спросил он.

Я посмотрела на папу. Но папа, уставившись на меня, только нервно подергивал себя за ус.

– Это обязанность нашей экономки Веры, моей сестры Эмили и моя, – ответила я, но прежде чем я отвернулась, он снова заговорил:

– Спорю, что малышке больше всего нравится быть с вами.

– Мне тоже нравится быть с ней.

– Именно так, именно так. Малыши это всегда чувствуют. Я понял это, наблюдая за некоторыми семьями, которые останавливаются в моем отеле. Он находится на берегу океана, это замечательное место, – похвастался он.

– Как это мило, – сказала я, изо всех сил стараясь говорить равнодушно. Но он оставался непоколебимым как скала, не обращая внимания на мой тон. Я взяла Шарлотту на руки. Она с интересом разглядывала Билла Катлера, но его внимание было приковано ко мне.

– Клянусь, ваш отец никогда не вывозил вас на машине на побережье, не так ли?

– У нас нет времени для увеселительных прогулок, – быстро вставил папа…

– Ну да, конечно, вы так заняты игрой в карты, – заметил Билл Катлер. Лицо папы побагровело. Его ноздри зашевелились, губы плотно сжались, но он сдержал взрыв возмущения. – Конечно, это позор для вас и ваших сестер, Лилиан. Девушки должны иметь возможность побывать на побережье, особенно такие хорошенькие, – добавил он, озорно сверкнув глазами.

– Папа прав, – сказала я. – У нас появилось так много дел с тех пор, как наше хозяйство оказалось в глубоком кризисе. Мы не в состоянии оплатить ремонт, и потому обходимся тем, что есть.

Папа вытаращил глаза на меня, но я решила, что должна представить Мидоуз как тяжкое бремя, а не благословенное место.

– Почти каждый день что-нибудь ломается или приходит в негодность. Правда, папа?

– Что? – спросил папа, откашливаясь. – Ах, да.

– Ну, оказывается в вашей семье есть очень умная молодая леди, Джед, – с усмешкой сказал он. – А ты держишь это в секрете. Что ты скажешь, если я одолжу ее у тебя на некоторое время?

– Что? – спросила я. Он рассмеялся.

– Чтобы все мне показать, – объяснил он. – Спорю, вы покажете все гораздо лучше, чем Джед. Ну, как?

– Она присматривает за малышкой, – промямлил папа.

– Да ладно, Джед. Ты же можешь заменить ее на пару часов. Этим ты меня просто осчастливишь.

Папа выглядел смущенным. Он ненавидел такие затруднительные положения, когда на него давили и контролировали, но он только кивнул.

– Хорошо, Лилиан, ты покажешь мистеру Катлеру все, что он захочет, а за Шарлоттой присмотри Вера.

Кипя от злости, он вышел, чтобы найти Веру.

– Отец знает плантацию лучше, чем я, – недовольно сказала я и посадила малышку в манеж.

– Может – да, а может – нет. Я не глупец. Любой может заметить, что он не слишком заботится о своем поместье, как это должно было быть.

Он подошел ближе настолько, что я почувствовала тепло его дыхания на своей шее.

– Спорю, вы много сделали для этого места, не так ли?

– Я выполняю свою работу, – ответила я наклоняясь, чтобы дать Шарлотте игрушку. Мне не хотелось смотреть на Билла Катлера. Мне было неуютно под испытующим взглядом мужчины. Билл Катлер беззастенчиво разглядывал меня. Когда он говорил со мной, его взгляд скользил вверх вниз по моему телу. Наверное, именно так чувствовали себя рабыни на аукционе.

– А что это за работа? Конечно, кроме присматривания за малышкой.

– Я помогаю папе в бухгалтерских расчетах, – ответила я, и улыбка Билла Катлера стала еще шире.

– Я подозревал, что именно этим вы и занимались. Вы производите впечатление очень умной девушки, Лилиан. Спорю, вы знаете все имущество и долги до единого пенни.

– Я знаю только то, о чем мне говорил папа. Он пожал плечами.

– Я еще не встречал женщины, которая позволила бы мужчине контролировать то, что она делает или задумала, – сказал он, подтрунивая надо мной. Но по его лицу было видно, что его слова имеют некий тайный, безнравственный смысл. И я обрадовалась, когда в комнату вошла Вера.

– Меня прислал Капитан, – сказала она.

– Капитан? – повторил Билл Катлер и засмеялся. – Кто этот капитан?

– Мистер Буф, – ответила она.

– Капитан чего? Утонувшего корабля? – Он снова рассмеялся и протянул мне руку. – Мисс Буф?

Вера выглядела смущенной и раздраженной, я неохотно взяла Билла Катлера под руку и позволила ему увести меня.

– Мы сначала осмотрим земли? – спросил он.

– Как вам будет угодно, мистер Катлер.

– О, пожалуйста, называйте меня просто Билл. Мое полное имя Вильям Катлер Второй, но я предпочитаю, чтобы меня называли просто Билл. Это не так официально, а мне нравится быть неофициальным с хорошенькими женщинами.

– Могу представить себе, – сказала я, и он расхохотался.

Когда мы спустились с крыльца, он остановился и осмотрел пространство вокруг дома. Мне было стыдно показывать ему все это. Сердцу было больно, когда я видела эти неухоженные клумбы, ржавеющие скамейки и фонтаны, заполненные грязной водой.

– Когда-то это, наверное, было чертовски красивым местом, – сказал Билл Катлер. – Подъезжая сюда, я не мог не думать о том, каким тут все было в период расцвета.

– Да, было, – печально вздохнула я.

– Это беда всего Старого Юга. Он не хочет становиться Новым Югом. Эти старые ящеры отказываются признать, что они проиграли в Гражданской войне. Деловому человеку необходимы новые, более современные пути в бизнесе и, если с Севера приходят неплохие идеи, почему бы их не использовать. Также, как сейчас, – продолжал он, – когда-то мне достались меблированные комнаты моего отца, и я превратил их в отличное место. Теперь там останавливаются клиенты даже самого высшего класса, это лучшее частное владение на побережье. Со временем… со временем, Лилиан, я стану очень богатым человеком. Он помолчал. – Но я и сейчас хорошо обеспечен.

– Еще бы, вы же все свое время проводите за картами, выигрывая чужую собственность и дома, – отрезала я. Он снова захохотал.

– Мне нравятся ваши душевные качества, Лилиан. Сколько вам лет?

– Почти семнадцать, – ответила я.

– Самый цвет… неиспорченная к тому же. Вы выглядите такой опытной, Лилиан. У вас много приятелей?

– А это не ваше дело. Вы хотели совершить прогулку по поместью, а не по моему прошлому, – возразила я. Он снова расхохотался.

Казалось, я ничего такого не сказала и не сделала, чтобы рассмешить его. Чем больше я была не дружелюбна и упряма, тем больше ему нравилась. Совершенно расстроенная, я повела его вниз за дом, чтобы показать амбары, коптильню, бельведер и сараи, забитые старым и ржавым оборудованием. Я представила его Чарлзу, который объяснил, как все плохо и сколько механизмов требуют замены. Он, казалось, слушал, но я видела, что ему неважно, то что я показываю, с кем знакомлю. Все это время Катлер смотрел только на меня. Мое сердце затрепетало, но не от радости. Он смотрел на меня совсем не так, как Нильс: мягко, с нежностью. Это был распутный и похотливый взгляд. Когда я рассказывала ему о плантации, он слушал и не слышал ни слова. На его губах играла улыбка, а глаза были полны желания. Наконец, я объявила, что осмотр закончен.

– Так быстро? – возмутился он. – Я только что по-настоящему начал получать удовольствие.

– Но больше нечего осматривать, – сказала я. Мне не хотелось уходить с ним слишком далеко от дома – наедине с мистером Биллом Катлером я не чувствовала себя в безопасности. – В противном случае вы заработаете себе головную боль, – добавила я. – Все, на что Мидоуз способен, так это опустошить ваш бумажник.

Он рассмеялся.

– Ваш отец все это с вами отрепетировал? – спросил он.

– Мистер Катлер…

– Просто Билл.

– Билл, неужели вы за прошедший час ничего не видели и не слышали? Вы хотите стать одним из современных умных деловых людей Юга, и думаете, что я преувеличиваю?

Он задумался на мгновение, затем, обернувшись, осмотрелся вокруг так, как будто у него только что открылись глаза. Затем он кивнул.

– Тут вы попали в точку… – улыбаясь произнес он, – но я не потратил ни гроша, и могу пустить все поместье с аукциона, если мне захочется.

– Правда? – спросила я, и мое сердце тяжело забилось. Он хитро посмотрел на меня.

– Может быть, а может нет. Посмотрим.

– Посмотрим на что? – спросила я.

– Там видно будет, – сказал он, и я поняла, почему папа говорил, что этот человек любит играть с чужими жизнями и собственностью. Я пошла к дому, но он быстро меня догнал.

– Могу я поинтересоваться, не отобедаете ли вы со мной сегодня в моем отеле? – спросил он. – Это, конечно, не такое уж фантастическое место, но…

– Спасибо, нет, – быстро ответила я. – Я не могу.

– Почему? Что, слишком много работы над бесполезными конторскими книгами вашего отца? – Он явно не привык получать отказ.

Я повернулась к нему.

– Разве недостаточно сказать: я занята и больше ничего не объяснять.

– Вы такая гордая? – пробормотал он. – Ну что ж.

Все в порядке. Мне нравятся женщины с огоньком. Они гораздо привлекательнее в постели, – добавил он.

Я покраснела и обошла вокруг него.

– Это грубо и неуместно, мистер Катлер. Джентльмены Юга, возможно, для вас как древние ящеры, но зато они знают, как нужно разговаривать с молодой леди.

Он снова расхохотался, а я поторопилась прочь, оставив его одного.

Но, к моему сожалению, вскоре он снова появился в дверях детской комнаты и объявил, что теперь он приглашен на обед.

– Я зашел сообщить вам, что раз уж вы отказались пообедать со мной, то я принял приглашение вашего отца.

– Вас пригласил папа? – недоверчиво спросила я.

– Ну, – ответил он, подмигивая, – скажем, я просто поспорил и выиграл у него это приглашение. С нетерпением жду встречи с вами, – поддразнивая, сказал он и, приподняв шляпу, удалился.

Мне было жутко от того, что этот грубый, самоуверенный человек может проникнуть в наш дом и вторгнуться в нашу жизнь. И это все из-за папиной глупой игры в карты. На этот раз я не могла не согласиться с Эмили, что игра в карты – это зло. Это, как зараза, почти такая же как и пьянство папы. И несмотря на то, что он всегда проигрывал, он не мог удержать себя. Только теперь от этого стало плохо нам всем.

Я крепко прижала малышку Шарлотту к себе и покрыла ее щеки поцелуями. Она засмеялась и накрутила пряди моих волос на свои крошечные пальчики.

– В каком мире тебе придется взрослеть, Шарлотта? Я молюсь и надеюсь, что он будет лучше, чем мой, – сказала я.

Она уставилась на меня, удивленная моей интонацией, и ее глаза широко открылись, когда увидела мои слезы.

Несмотря на наше бедственное положение, папа приказал Вере приготовить гораздо более богатый обед, в отличие от тех, которые нам предлагались в последнее время. Он был южанином, и его гордость не позволяла меньшего. Несмотря на то, что ему не нравился Билл Катлер, и папа презирал его за то, что он выиграл у него Мидоуз в карты, он не мог посадить гостя за стол, сервированный простой посудой. Вере пришлось достать китайский фарфор для особых приемов и хрусталь. Длинные белые свечи были поставлены в серебряные подсвечники, и на стол была постелена белоснежная скатерть, которую я не видела уже несколько лет.

У папы оставалось совсем немного бутылок дорогого вина, но две из них были поданы на стол вместе с уткой. Билл Катлер настоял на том, чтобы сесть рядом со мной. Он был одет очень элегантно и торжественно и, я должна была признать, что он красив. Но его непочтительное поведение, эта его сардоническая ухмылка и заигрывающие манеры стали мне надоедать и выводили из себя. Я видела, как сильно презирает его Эмили, но казалось, чем яростнее она поглядывает на него через стол, тем больше нравилось ему у нас. Он чуть не расхохотался, когда Эмили начала читать Библию и молиться.

– Вы что, проделываете это каждый вечер? – скептически спросил он.

– Конечно, – ответил папа. – Мы – богобоязненны.

– Ты, Джед? Богобоязненный? – Он захохотал. Его лицо было красным от выпитого вина. Папа быстро взглянул на меня и Эмили и тоже покраснел, правда от подавленного гнева.

У Билла Катлера хватило ума поменять тему разговора. Он болтал что-то о еде и хвалил Веру, осыпая ее таким количеством комплиментов, что она покраснела. На протяжении всего обеда Эмили смотрела на него с таким презрением и отвращением, что я улыбнулась, прикрывшись салфеткой. Поэтому Билл Катлер избегал смотреть в ее сторону и общался только с папой и со мной.

Он расписывал свой отель, жизнь в котором протекала так же как и на побережье, рассказывал о своих путешествиях и планах на будущее. Затем у них с папой был напряженный спор об экономике, о том, что правительство должно или не должно делать. Затем они перешли в папин кабинет, выкурить по сигаре и выпить бренди. Я помогла Вере убрать со стола, а Эмили пошла присмотреть за Шарлоттой.

Несмотря на все, что произошло, и все, что она знала, Эмили исполняла роль сестры по отношению к Шарлотте лучше, чем ко мне. Я чувствовала, что она взяла на себя роль опекунши над моей малышкой, и когда, однажды, я что-то сказала об этом, она возразила со своей обычной пламенной религиозной верой и пророчеством.

– Этот ребенок наиболее уязвим для Сатаны с момента зачатия в порочной похоти. Я оберну ее кольцом священного огня, такого горячего, что Сатана сам уберется прочь. Первая фраза, которую она произнесет, будет молитва, – пообещала она.

– Только не делай из нее убогую, – попросила я. – Пусть она вырастет нормальным ребенком.

– Нормальным?

– Нет, лучше, чем я.

– Это то, чего я добиваюсь.

Когда заходила речь о Шарлотте, Эмили становилась фантастически нежной и даже любящей: я не пыталась встать у нее на пути, а Шарлотта смотрела на нее, как дети смотрят на родителей. Одно слово Эмили, и Шарлотта прекращала играть или безобразничать. Под присмотром Эмили она оставалась послушной и спокойной, когда ее одевали, а когда Эмили укладывала ее спать, она не упрямилась.

Шарлотта как зачарованная слушала Библейские чтения Эмили. Когда я закончила помогать Вере и пошла к Шарлотте, я обнаружила, что она сидит у Эмили на коленях и слушает толкование Бытия. Шарлотта смотрела на нее и слушала, затаив дыхание, как Эмили, понизив голос, подражает голосу Бога.

Шарлотта с любопытством взглянула на меня, когда Эмили закончила чтение. Она улыбалась, игриво хлопая в ладошки, ожидая чего-то радостного и светлого, но Эмили считала, что это неуместно после религиозного чтения.

– Ей пора спать, – объявила она. Эмили позволила мне помочь уложить малышку в кровать и поцеловать ее на ночь. Но перед тем, как уйти, Эмили захотела показать мне кое-что, что было свидетельством ее успешного воспитания. – Давай помолимся, – сказала Эмили и сложила ладони. Малышка взглянула на меня, затем на Эмили. Шарлотта тоже сложила свои ладошки вместе и держала их так, пока Эмили не закончила молиться. – Она подражает, как обезьянка, – проговорила Эмили, – но со временем она поймет, и это спасет ее душу.

«А кто спасет мою?» – подумала я и поднялась в свою комнату, чтобы лечь спать. Поднимаясь по ступенькам, я услышала хохот Билла Катлера из папиного кабинета. Это заставило меня ускорить шаги, и я была рада, что меня отделяют от этого самодовольного человека расстояние и двери.

Но легче было сказать, чем сделать. Все дни этой недели Билл Катлер посещал Мидоуз. Мне казалось, что он следует по пятам и следит за мной и Шарлоттой, когда мы гуляли. Иногда он играл с папой в карты, иногда обедал с нами, а иногда появлялся, прося позволения снова осмотреть собственность, чтобы решить, как с ней поступить. Он был для нас как какое-то ужасное мучение, как напоминание, что все, находящееся вокруг нас по его одной прихоти может придти в движение. В результате он получил право пользоваться нашим домом и нашими жизнями, и моей в том числе.

Однажды после полудня, покинув детскую, я поднялась наверх переодеться для обеда. Вскоре я услышала шаги возле своей двери и, выглянув из ванной, увидела Билла Катлера, входящего ко мне в комнату. Я уже разделась, чтобы умыться и причесаться, так что на мне было только белье.

– О, – сказал он, когда увидел меня, – это твоя комната?

«Как будто не знает» – подумала я.

– Не думаю, что это прилично входить без стука!

– Я стучал, – соврал он. – И подумал, что ты не слышишь меня из-за шума воды. – Билл осмотрелся вокруг. – У вас здесь все так… просто и незатейливо, – сказал он, слегка удивленный голыми стенами и окнами.

– Я переоденусь к обеду, – сказала я. – Вы не возражаете?

– О, нет, я не возражаю, совсем. Продолжай, – усмехнулся он.

Я никогда не встречала человека, который бы так действовал мне на нервы. Он стоял, нагло улыбаясь, хитро поглядывая на меня. Я закрыла руками грудь.

– Если хочешь, то я причешу тебе волосы.

– Не хочу, пожалуйста, уходите, – настаивала я, – но он только рассмеялся и сделал несколько шагов в мою сторону. – Если вы сейчас не уйдете, мистер Катлер, я…

– Закричишь? Это было бы мило. И еще, – сказал он, снова оглядываясь, – по поводу того, что это – твоя комната… Ну, – он улыбнулся, – ты же знаешь, что она на самом деле теперь моя.

– Но после того, как вы вступите во владение, – ответила я.

– Это – правда, – сказал он, подходя ближе. – Владение – это девять десятых закона, особенно на Юге. Ты знаешь, что ты красивая и привлекательная молодая леди. Мне нравится огонь в твоих глазах. У большинства женщин, которых я встречал, в глазах только одно.

– Уверена, это подлинная сущность большинства женщин, которых вы встречали, – отрезала я. Он засмеялся.

– Ну, Лилиан, я же не настолько тебе неприятен, правда? Ты наверняка нашла меня хоть немного привлекательным. Я еще не встречал женщину, которая бы так не считала, – добавил он нагло.

– Ну что же, вот и встретили, – сказала я. Он подошел так близко, что мне пришлось отступить.

– Это потому, что ты не достаточно меня знаешь. Со временем… – он положил руки мне на плечи. Я попыталась вырваться, но он крепко удерживал меня на месте.

– Отпустите, – потребовала я.

– Какой огонь в этих глазах, – сказал он. – Я должен выпустить его, а то ты вспыхнешь, – добавил он и так быстро приблизил свои губы к моим, что я едва успела отстраниться. Я попыталась с ним бороться, но он обхватил меня и крепко поцеловал. Когда он выпрямился, я вытерла тыльной стороной ладони его поцелуй с моих губ.

– Я знаю, тебя это волнует. Ты как необъезженная дикая лошадь, но когда тебя покорят, клянусь, ты будешь как и другие, – цинично объявил он, и его взгляд скользнул с моего пылающего лица к груди.

– Убирайтесь из моей комнаты! Вон! – закричала я, указывая на дверь. Он поднял руки.

– Хорошо, хорошо. Не расстраивайся так. Это был просто дружеский поцелуй. Неужели тебе не понравилось?

– Я ненавижу его! – выпалила я. Он рассмеялся.

– Уверен, что сегодня ночью он будет тебе сниться!

– В кошмаре, – проговорила я.

– Лилиан, ты мне действительно нравишься. На самом деле, это единственная причина, по которой я все продолжаю забавлять себя этими поездками, трогательно умиляясь славе Юга, и снова и снова обыгрываю твоего отца в карты.

Он вышел, оставив меня задыхающуюся от возмущения и гнева. Мое сердце гулко стучало в груди.

Я не могла смотреть на него в тот вечер за столом и отвечала на его вопросы просто «да» или «нет». Папа не показал вида, что его волнует мое отношение к Биллу Катлеру. А Эмили посчитала мое поведение как должное. Однажды Билл дотронулся под столом до меня, но я игнорировала это и притворилась, что ничего не случилось. Я видела, как его забавляет мое неловкое положение. Я вздохнула с облегчением, когда, наконец, закончился обед, и я смогла уйти наверх в свою комнату от его насмешек и домогательств.

Примерно через час я услышала папины шаги в коридоре. Я сидела на кровати и читала, и подняла взгляд, когда он открыл мою дверь. Некоторое время он молча смотрел на меня. Даже после рождения Шарлотты он избегал заходить ко мне в комнату. Я знала, что он стесняется, а вернее – боится.

– Снова читаешь, да? – спросил он. – Клянусь, ты читаешь даже больше, чем Джорджиа. Но конечно, ты читаешь книги получше, – добавил он. Его интонация, манера отводить взгляд при разговоре и начинать издалека, пробудили во мне любопытство. Я отложила книгу и ждала. Некоторое время папа был рассеян. – Нам стоит снова прибрать эту комнату. Может покрасить или еще что-нибудь. Снова повесить занавески… но… наверно глупо тратить время и деньги. – Он помолчал и посмотрел на меня. – Ты уже не маленькая, Лилиан. Ты – молодая леди, – сказал папа, откашливаясь, – тебе необходимо идти дальше по жизни.

– Идти дальше, папа?

– Так полагается, когда девушка достигает твоего возраста. Ну, за исключением такой девушки как Эмили. Эмили – другая. У Эмили другой удел, другое предназначение. Она не такая, как все девушки ее возраста и никогда не была такой, как они. Я всегда это знал и принимал это, но ты, ты…

Я видела, что он с трудом пытается подобрать слова, чтобы объяснить разницу между мной и Эмили.

– Обычная? – предложила я.

– Да, именно так. Ты нормальная молодая леди. А теперь, – говорил он, выпрямляясь, заложив руки за спину и расхаживая перед моей кроватью, – когда я взял тебя в дом и в свою семью почти семнадцать лет назад, я также принял на себя ответственность как отец, и как твой отец я должен заботиться о твоем будущем, – провозгласил он. – Когда молодая девушка нашего круга достигает твоего возраста, для нее наступает время подумать о замужестве.

– Замужестве?

– Правильно, замужестве, – твердо сказал он. – Ты же не собираешься сидеть тут, пока не превратишься в старую деву, читая, занимаясь вышивкой и тратя время на эту школу? Так?

– Но я не встретила пока никого, за кого я бы хотела выйти замуж, папа, – закричала я и хотела добавить: «Со дня смерти Нильса я выбросила мысли о любви», – но сдержалась.

– Все так, Лилиан. Ты не встретила и не встретишь. Но не об этом речь. Едва ли ты встретишь кого-либо состоятельного, кто смог бы обеспечить тебя. Твоя мать… то есть Джорджиа хотела, чтобы я подыскал тебе подходящую пару. Она этим гордилась бы.

– Подобрать мне пару?

– Да, так обстоят дела, – объявил он, и его лицо покраснело от напряжения. – Вся эта чепуха о романтике и любви погубила Юг, разрушила жизнь многих здешних семей. Молодая девушка не может знать, что для нее хорошо, а что – плохо. Она должна положиться на старших, они опытнее, не подводили в прошлом и не подведут сейчас.

– О чем ты, папа? Ты хочешь мне подыскать мужа? – изумленно спросила я. Он не интересовался этим раньше и даже не упоминал об этом. Меня просто сковал паралич, когда я начала догадываться к чему он клонит.

– Конечно, – ответил он. – И я сдержал свое слово. Через две недели ты выйдешь замуж за Билла Катлера. Нам не понадобится устраивать шикарную свадьбу, так как это просто лишняя трата денег и сил, – добавил он.

– Билл Катлер! Этот страшный человек! – вскричала я.

– Он – джентльмен, с хорошим происхождением и доходом. Его собственность на побережье приносит порядочную прибыль…

– Да я лучше умру! – объявила я.

– Нет, ты выйдешь, – потребовал папа, потрясая кулаком передо мной. – У меня еще есть уважение к себе, черт возьми.

– Папа, этот человек отвратителен. Ты же видишь как самоуверенно и неуважительно он ведет себя, приезжая сюда каждый день, чтобы помучить тебя и нас. Он – не порядочен и не джентльмен.

– Достаточно, Лилиан.

– Нет, не достаточно. Нет. Все-таки, почему ты хочешь, чтобы я вышла замуж за человека, который отобрал у тебя фамильное поместье в карточной игре и еще дразнит тебя этим? – спросила я сквозь слезы и прочитала ответ в его лице. – Ты заключил с ним сделку, – с ужасом произнесла я. – Ты обменял меня на Мидоуз!

В первое мгновение он отпрянул назад, но затем, негодуя, шагнул вперед.

– Ну и что? Я что – поступил неправильно? Когда ты была одна, без мамы и папы, не я ли охотно принял тебя в свою семью? Не я ли обеспечивал тебя, покупая одежду, давая еду в течение всех этих лет? Как и любая дочь, ты обязана мне. Ты передо мной в долгу, – закончил он.

– А как же насчет того, чем ты мне обязан? – с ненавистью возразила я. – Как же то, что ты со мной сделал? Это ты можешь возместить?

– Не вздумай это рассказать, – приказал он. Папа встал передо мной, тяжело дыша. – Не вздумай распространять какие-либо истории, Лилиан. Я этого не хочу.

– Ты просто не хочешь беспокоиться об этом, – сказала я. – Для меня это еще больший позор, чем для тебя. Но, папа, – заплакала я, обращаясь ко всей его доброте, которая, возможно, еще оставалась в нем, – пожалуйста, не заставляй меня выходить за него замуж. Я никогда не смогу его полюбить.

– Тебе и не нужно. Ты что думаешь, что все, кто женятся, любят друг друга? – сказал он, усмехаясь. – Это только в глупых романах твоей мамы так. Брак – это деловое соглашение от начала и до конца. Жена обеспечивает что-либо мужу, а муж – жене, и это более всего приносит пользу, если, конечно, это хорошо организованный брак. Что тут плохого, – продолжал он. – Ты будешь хозяйкой прекрасного дома и, как я догадываюсь, очень скоро и у тебя будет денег больше, чем я когда-либо имел. Я оказываю тебе услугу, Лилиан, поэтому жду понимания.

– Ты сохраняешь свое имя, папа, а это услуга не мне, – произнесла я в гневе. Он отпрянул на мгновение.

– Несмотря ни на что, ты выйдешь замуж за Билла Катлера через две недели. Приготовься к этому. И я не хочу слышать ни слова возражения, поняла? – сказал он таким тоном, будто у него не было сердца.

Папа свирепо разглядывал меня еще некоторое время. Я молчала, глядя в сторону. Тогда он повернулся и вышел.

Я упала на кровать. За окном начинался дождь, из-за которого моя комната неожиданно стала сырой и холодной. Капли стучали по стеклу и крыше. Никогда еще мир не казался мне таким мрачным и недружелюбным. Леденящая мысль пришла ко мне вместе с порывом ветра, обрушивающего дождь на дом: самоубийство.

Первый раз в жизни я обдумывала эту возможность. Может я взберусь на крышу и прыгну вниз навстречу своей смерти, как Нильс? Может именно так я и умру. Даже смерть теперь казалась мне лучше, чем брак с таким человеком как Билл Катлер. Меня тошнило только при одной мысли об этом. Но если бы папа не проиграл Мидоуз в карты, со мной не обращались бы как с очередной карточной ставкой. Судьба еще раз сыграла со мной, моим будущим, моей жизнью злую шутку. Неужели это часть проклятья, лежащего на мне? Может, будет лучше прекратить это все. Мои мысли вернулись к Шарлотте. Я с ужасом осознавала, что из-за этого замужества я больше не смогу видеть Шарлотту так часто, и у меня нет возможности забрать ее с собой. Мне придется оставить мою малышку. На сердце было тяжело при мысли, что я со временем для своего ребенка стану совершенно чужой. Почти также как и я, Шарлотта потеряет свою настоящую мать, и Эмили будет брать на себя все больше ответственности за ее воспитание. Она будет все сильнее влиять на жизнь Шарлотты. Как ужасно, как печально! Это милое, невинное личики потеряет свой цвет и живость под постоянно мрачным небом в этом мире мрака и смерти.

Конечно, я покину этот жуткий мир, выйдя замуж за Билла Катлера, думала я. Если только мне удастся найти способ забрать Шарлотту, то возможно, я смогу вынести жизнь с этим человеком. Может, мне удастся убедить папу. Может, как-нибудь… мы с Шарлоттой освободимся от Эмили и папы, от того убожества, в котором мы жили в этом умирающем имении, от дома с мрачными тенями, с которым связывают только трагические воспоминания.

Может, брак с Биллом Катлером этого и стоит. А что еще мне остается?

Я спустилась вниз. Билл Катлер уже уехал, и папа приводил в порядок какие-то вещи у себя на столе. Он с раздражением взглянул на меня, когда я вошла, видимо, ожидая новых возражений.

– Лилиан, я продолжаю обдумывать этот вопрос, и как я уже говорил тебе наверху…

– Я не собираюсь с тобой спорить, папа. Я просто хочу попросить тебя об одной вещи, если соглашусь выйти замуж на Билла Катлера, сохранив этим для тебя Мидоуз, – сказала я. Он сел прямо, слегка ошеломленный.

– Продолжай. Чего ты хочешь?

– Я хочу Шарлотту. Я хочу забрать ее с собой, – сказала я.

– Шарлотту? Забрать малышку?

Он задумался на мгновение, уставившись в залитое дождем окно. Он действительно обдумывал мою просьбу. Папа по-настоящему не любил Шарлотту. И если он разрешит… Но папа покачал головой и снова повернулся ко мне.

– Я не могу сделать этого. Она – моя дочь. Я не могу отказаться от моего ребенка. Что подумают люди? – Он широко открыл глаза. – Я скажу тебе, что они подумают. Они решат, что ты ее настоящая мать. Нет, я не могу отказаться от Шарлотты. – Но, – сказал он, опережая мой ответ, – может, со временем Шарлотта будет проводить с тобой много времени.

Я ему не верила, хотя и понимала, что это лучшее на что можно надеяться.

– Где будет свадьба? – обреченно спросила я.

– Здесь, в Мидоуз. Это будет скромное торжество… из приглашенных несколько близких моих друзей, кое-кто из родственников.

– Можно пригласить мисс Уолкер?

– Если хочешь, – сухо сказал он.

– И еще, могу я взять мамино свадебное платье и переделать его для себя? Вера может это сделать, – попросила я.

– Да, – ответил папа. – Это хорошая мысль, очень экономно. Теперь ты начинаешь трезво мыслить, Лилиан.

– Это не из-за экономии, я делаю это из-за любви к маме, – твердо сказала я.

Папа некоторое время пристально смотрел на меня, и, наконец, откинулся в кресле.

– Это очень хорошо, Лилиан. Это благо для нас обоих, то, что ты идешь дальше по жизни, – объявил он с горечью в голосе.

– Это единственный случай, когда я соглашусь с тобой, – сказала я и вышла, оставив его в этом мрачном кабинете.

Глава 15 Прощание

С керосиновыми лампами в руках мы с Верой поднялись на чердак достать мамино свадебное платье, которое хранилось в одном из старых черных чемоданов в дальнем правом углу. Мы вытерли и очистили его от паутины, затем открыли. Среди посыпанных нафталином платья, фаты и туфель, были и другие мамины свадебные вещи. Ее высохший букет хранился между страницами Библии, которая служила священнику для сотворения обряда, свадебные приглашения, потускневший от времени серебряный нож, которым разрезали свадебный пирог, и их с папой серебряные чаши для вина.

Вынимая все это, я не могла не думать о том, что мама чувствовала накануне свадьбы. Была ли она взволнована и счастлива? Верила ли она, что брак с папой и жизнь в Мидоуз будет прекрасна? Любила ли она его хоть немного? И что делал папа, чтобы заставить поверить маму в свою любовь к ней?

Я видела их свадебные фотографии. Конечно, на них мама выглядела молодой и красивой, сияющей и полной надежд. Казалось, она так горда своим подвенечным нарядом и наслаждается происходящим. Как же будут отличаться наши свадьбы. У нее было пышное торжество, которое привело в восторг всю общественность. А у меня свадьба будет простой и быстрой, как мгновение. Я уже ненавидела тот момент, когда мне придется произнести обет, глядя на жениха. Несомненно я отведу взгляд, когда произнесу: «да». В тот день улыбка на моем лице будет фальшивой, это будет маска, которую папа заставил меня одеть. Все будет ненастоящим. На самом деле, когда начнется церемония, я попробую представить, что я выхожу замуж за Нильса. Эта иллюзия питала меня на протяжении всех этих двух недель, придала мне силы, чтобы сделать все, что необходимо.

Вера и я перенесли платье в ее комнату, где она привела его в порядок и перешила для меня; она подшивала и ушивала платье до тех пор, пока оно мне не стало впору и сидело великолепно. Вера была занята платьем, а маленькая Шарлотта путалась у меня под ногами и бегала вокруг нас, с интересом наблюдая за происходящим. Она и не знала, что этот праздник и церемония заберут меня у нее, и также как и я, она останется одна. Я старалась не думать об этом.

– Какой была твоя свадьба, Вера? – спросила я.

– Моя свадьба? – Она улыбнулась и откинула голову. – Все было просто и быстро. Церемония прошла в доме священника в его гостиной. Там была его жена, мои родители и родители Чарлза. Ни один из братьев Чарлза не пришел. Они были заняты работой, а моя сестра работала экономкой в это время и не смогла отпроситься.

– Зато ты хоть любила того, за которого выходила замуж, – печально сказала я.

– Любила? – сказала она. – Может, это и так. В то время не было ничего важнее, как преуспеть в делах и устроить свою жизнь. Брак обещал сплотить нас и помочь нам дожить до лучших времен. И, наконец, – со вздохом сказала она, – именно так мы себе все представляли в то время. В молодости нам казалось все по плечу.

– Чарлз был у тебя единственным?

– Да, хотя я и мечтала, что встречу своего собственного прекрасного принца, – с улыбкой призналась она. Затем ее плечи со вздохом приподнялись и опустились. – Но время спустило меня на землю, и я приняла предложение Чарлза. Может, Чарлз и не был красавчиком, но он хороший человек, трудолюбивый и добрый. Иногда это самое большее, на что может надеяться девушка, самое большее, что она может получить. Любовь, вот о чем ты сейчас думаешь… Эта роскошь доступна только богачам.

– Я ненавижу человека, за которого выхожу, даже если он богат, – с горечью сказала я. Вера и без этого признания все знала и понимающе кивнула.

– Может, – сказала она, втыкая иголку с ниткой, – тебе удастся изменить его, сделать его таким человеком, с которым ты смогла бы жить. – Она помолчала. – За последние несколько лет ты сильно повзрослела, Лилиан. Без сомнения, я считаю тебя самой сильной из Буфов и самой смышленной. Что-то внутри придает тебе эту стальную твердость. Я уверена. Только не сдавай позиций. Мистер Катлер поразил меня тем, что слишком поглощен своими удовольствиями, и может впасть в ярость, если что-то ему помешает.

Я бросилась к Вере, чтобы обнять и поблагодарить ее. Она прослезилась. Малышка Шарлотта, видя что осталась без внимания, расплакалась, чтобы ее взяли на руки. Я подняла ее и поцеловала.

– Пожалуйста, Вера, присматривай за Шарлоттой как можно лучше. У меня просто сердце разрывается, как подумаю о том, что придется ее оставить.

– Об этом даже не нужно просить, мисс Лилиан. Она мне так же дорога, как и Лютер. Они растут вместе и будут присматривать друг за другом, я уверена, – сказала Вера. – А теперь давайте примерим платье. Возможно, это не самая дорогая свадьба, но ты будешь сиять, будто это самое фантастическое торжество из всех проходивших в Вирджинии. Миссис Джорджиа хотела, чтобы все было так, а не иначе.

Я засмеялась и согласилась. Если бы мама была жива и здорова, она бы бегала по всему дому, проверяя все ли чисто и блестит. Она бы везде расставила цветы. Все бы было так, как на наших знаменитых званых обедах. Когда мама была молода и красива, она наслаждалась деятельностью и восторгом, впитывая его как цветы – солнечный цвет.

Эмили не унаследовала эту joie de vivre.[1] Она мало проявляла интереса к приготовлениям, за исключением обсуждения религиозных аспектов церемонии со священником, решая будут ли молитвы и гимны. А папа думал только о том, как бы сократить расходы. Когда Билл Катлер узнал о его заботах, он попросил его не беспокоиться о расходах; он оплатит стоимость церемонии. Билл хотел, чтобы это было приличное торжество, даже если оно будет небольшим.

– Придут несколько моих близких друзей. Позаботьтесь, чтобы была музыка, – приказал он. – И много хорошего виски, а не это южное гнилье.

Папе было неловко принимать подачки от своего будущего зятя, но он подчинялся его распоряжениям. Он нанял оркестр и прислугу, которая должна была помогать Вере в приготовлении изысканных кушаний.

С каждым днем, приближающим Меня к свадьбе, я становилась все более беспокойной. Иногда я прекращала что-либо делать и обнаруживала, что мои пальцы дрожат, ноги слабеют, и какое-то нездоровое чувство пустоты возникает у меня в животе. Как бы догадываясь, что его частые приезды к нам могут повлиять на мое решение, Билл Катлер не появлялся в Мидоуз до дня свадьбы. Он сообщил папе, что намерен съездить в Катлерз Коув проведать свой отель. Его отец уже умер, а мать была слишком стара, чтобы путешествовать. Катлер был единственным ребенком и на свадьбу собирался приехать без родственников, а с несколькими друзьями.

Некоторые из родственников папы и мамы также собирались приехать. Мисс Уолкер откликнулась на мое приглашение и тоже должна была придти. Папа ограничил список своих приглашенных полдюжиной соседствующих с нами семей, но Томпсонов среди них не было. Всего набралось едва три дюжины гостей. Это так отличалось от той толпы народа, которая обычно бывала на подобных торжествах в Мидоуз в лучшие времена. Накануне свадьбы, вечером я едва притронулась к еде. Желудок, казалось, завязался в узел. Я чувствовала себя как приговоренная к работам в каменоломнях. Папе хватило одного взгляда, чтобы придти в ярость.

– Не вздумай спуститься завтра сюда с таким лицом, Лилиан. Я не хочу, чтобы люди думали, что я посылаю тебя на смерть. Я потратил все, что мог и даже слишком, чтобы это было приличное торжество, – сказал он, притворяясь, что не брал денег у Билла Катлера.

– Прости, папа, – закричала я. – Я стараюсь, но не могу подавить в себе это чувство.

– Тебе следует быть счастливой, – вставила Эмили. – Ты скоро приобщишься к одному из самых священных таинств – браку – и ты должна только так об этом и думать, – проговорила она, напыщенно глядя на меня.

– Я не смогу считать мой брак таинством, он больше похож на проклятье, – ответила я. – Со мной обошлись не лучше, чем с рабами до Гражданской войны, которых продавали как лошадей или коров.

– Черт! – заорал папа, ударив кулаком по столу так, что тарелки подпрыгнули. – Если ты заставишь меня завтра краснеть…

– Не беспокойся, папа, – со вздохом сказала я. – Я подойду к алтарю и возьму Билла Катлера под руку во время венчания. Я скажу слова, которые будут просто словами, я не считаю, что это будет обет.

– Если ты положишь руку на Библию и соврешь, – начала угрожать мне Эмили.

– Прекрати, Эмили. Не думаешь ли ты, что Бог глух и нем? Неужели ты полагаешь, что он не может прочитать то, что у нас в сердце и в мыслях? Что проку в том, если я скажу, что верю в эти слова как свадебную клятву, хотя думаю совсем наоборот? Когда-нибудь, Эмили, ты, возможно, поймешь, что Бог имеет нечто общее с правдой и любовью, в равной мере как и с карой и возмездием, и тогда ты осознаешь, как много ты потеряла, сидя во мраке.

Я поднялась и не давая ей ответить, оставила ее и папу в столовой наедине с их мерзкими мыслями.

Я почти не спала в ту ночь. Я сидела у окна и наблюдала, как на ночном небе загорается все больше звезд. Ближе к утру облака, выплывшие из-за горизонта, начали укрывать эти крошечные сверкающие бриллианты. Я закрыла глаза и забылась на некоторое время, а когда проснулась, то увидела, что надвигается серый скучный день с дождем. Это только усилило мое мрачное настроение. Я не спустилась завтракать. Вера, предчувствуя мое настроение, принесла мне горячий чай и овсянку.

– Тебе лучше подкрепиться, – посоветовала она, – а то ты упадешь у алтаря.

– Может, так будет лучше, Вера, – сказала я, но послушалась ее и поела, сколько могла. Прибыли люди, нанятые помочь принимать гостей, украсить танцевальный зал и сделать другие приготовления к торжеству. Вскоре начали подъезжать папины и мамины родственники. Некоторым пришлось проделать более сотни миль. Появились музыканты и, когда инструменты были настроены, зазвучала музыка. И вот вокруг поместья завитал дух праздника. По коридорам распространились ароматы изысканного угощения, и этот старый мрачный дом ожил, заполнился светом и восторженной болтовней. Несмотря на свое настроение, я не могла не радоваться переменам.

Шарлотта и Лютер были просто в восторге от прибывших гостей и слуг. Некоторые из наших родственников никогда не видели Шарлотту раньше и теперь нянчились с ней. Вскоре Вера принесла Шарлотту ко мне в комнату повидаться. Она сшила ей восхитительное маленькое платье, в котором Шарлотта выглядела прелестно. Ей очень хотелось спуститься вниз и присоединиться к Лютеру, чтобы ничего не пропустить.

– Ну? хоть дети счастливы, – пробормотала я. Мой взгляд упал на часы. С каждой секундой стрелки все приближались к тому часу, когда мне придется выйти из своей комнаты и спуститься по ступенькам под крики: «Невеста идет!» Но мне будет казаться, что я спускаюсь на казнь.

Вера сжала мою руку и улыбнулась.

– Ты так прекрасно выглядишь, дорогая, – сказала она. – Твоя мама была бы переполнена гордостью за тебя.

– Спасибо, Вера. Как бы мне хотелось, чтобы здесь были Тотти и Генри.

Она кивнула и, взяв Шарлотту за руку, вышла, оставив меня ждать, когда пробьет назначенный час. Много лет назад, когда мама была жива и здорова, я мечтала о том, как мы проведем день моей свадьбы. Мы провели бы часы за ее туалетным столиком, обдумывая до мелочей мою прическу. Потом мы экспериментировали бы с помадой и румянами. У меня было бы собственное подвенечное платье, подходящие к нему туфли и фата. Мама бы перетряхнула всю свою шкатулку с украшениями, чтобы решить, какие драгоценности я надену.

А потом мы бы сидели и беседовали. Я слушала бы ее воспоминания о ее собственной свадьбе, и мама дала бы совет, как мне вести себя со своим мужем в первую ночь. Она смотрела бы на меня с гордостью и любовью. И мы обменялись бы взглядами и улыбками как два заговорщика, которые разработали этот деликатный момент. Она бросилась бы ко мне навстречу и сжала бы мою руку до того, как я подойду к алтарю и после того, как все это завершится. Она была бы первой, кто обнял бы меня, поцеловал и пожелал бы мне удачи и счастливой жизни. Я плакала бы и боялась покинуть дом, чтобы провести медовый месяц, но улыбка мамы утешила бы меня и придала бы мне силы начать свою собственную жизнь.

Вместо этого всего, я сидела в одиночестве в своей мрачной комнате и слушала тоскливое тиканье часов, сопровождаемое печальными мыслями. Я вытерла набежавшие слезы и вздохнула, когда услышала, что музыка заиграла громче и затем в коридоре послышались папины шаги. Он пришел, чтобы сопровождать меня. Папа пришел, чтобы избавиться от меня, продать меня и исправить страшные ошибки в своей жизни. Я встретила его с каменным лицом, когда он открыл дверь.

– Готова? – спросил он.

– Более, чем когда-либо, – сказала я. Он усмехнулся, подергал себя за ус и протянул руку.

Я взяла его за руку и пошла, лишь раз оглянувшись на свою комнату, которая была для меня в некотором роде тюрьмой. Но мне показалось, что в окне я увидела улыбающееся лицо Нильса. Я улыбнулась ему в ответ и представив, что это он ждет меня внизу, пошла с папой к лестнице.

Я медленно спускалась вниз, боясь, что мои ноги могут подкоситься. Я сконцентрировала свой взгляд на мисс Уолкер, которая улыбалась мне, и собралась с силами. Папа кивнул кому-то из своих знакомых. Я видела лица друзей моего будущего мужа, незнакомых людей, которые испытующе разглядывали меня, чтобы увидеть кто же наконец покорил сердце Билла Катлера. У некоторых из них на губах блуждала та самая распутная улыбка, остальные – просто с любопытством оценивали меня.

Мы остановились. Все принялись аплодировать. Впереди ждал священник с Биллом Катлером. Он повернулся и самодовольно улыбнулся мне, а меня вели словно жертвенного барашка. Он был красив в своем смокинге. Его волнистые темные волосы были тщательно расчесаны. Я увидела Эмили, сидящую напротив, и Шарлотту рядом с ней. Ее огромные глаза следили за каждым моим движением и широко раскрылись при моем приближении. Папа подвел меня и отступил в сторону. Музыка замолкла, кто-то закашлял. Я слышала приглушенный смех друзей Билла; наконец, священник поднял глаза к потолку и начал. Он прочитал две молитвы, одна длиннее другой. Затем он кивнул Эмили, и она затянула гимн. Гости шумели, но ни священника, ни Эмили это не заботило. Когда служба, наконец, закончилась, священник сконцентрировал на мне взгляд своих глаз, тех самых глаз, которые, как я всегда считала, должны были принадлежать гробовщику, и начал читать текст клятвы. Как только он сказал: «Кто дает согласие на то, чтобы эта женщина стала невестой?», папа вышел вперед и сказал: «Я». Билл Катлер улыбался, но я стояла, опустив голову, слушая как священник рассказывает, какое это таинство – брак. И вот наконец, он подошел к той части церемонии, где он спрашивает меня: согласна ли я взять этого человека в законные и преданные мужья.

Медленно я перевела взгляд на лицо моего будущего мужа и чудо, о котором я молила, свершилось. Я не видела Билла Катлера, я видела Нильса, милого и прекрасного, с любовью улыбающегося мне так же, как тогда у волшебного пруда.

– Да, – ответила я. Я не слышала, как произносил слова клятвы Билл Катлер, но когда священник объявил нас мужем и женой, я почувствовала как Билл поднял мою фату и жадно прижал свои губы к моим. Этот поцелуй был таким горячим и длинным, что среди присутствующих прошел вздох изумления. Мои глаза неожиданно открылись, и я увидела Билла Катлера. Его так и распирало от удовольствия. Потом были поздравления, нас обступили гости. Каждый приятель моего вновь испеченного мужа, подходя, целовал меня и желал удачи, хитро подмигивая. Один молодой человек сказал:

– Теперь, когда вы вышли замуж за этого негодяя, удача вам просто необходима.

Наконец я смогла освободиться от всего этого, чтобы поговорить с мисс Уолкер.

– Я желаю тебе огромного счастья и здоровья, какое только может быть, Лилиан, – сказала она, обнимая меня.

– А мне бы хотелось снова быть у вас в классе, мисс Уолкер. Я желала этого все прошедшие годы и хотела снова стать маленькой девочкой, чтобы ощутить тот восторг от каждой крупинки знаний, которые вы мне дали.

Она просияла.

– Я буду скучать по тебе, – сказала она. – Ты была самой умной и лучшей моей ученицей. Я надеялась, что станешь учительницей, но теперь я понимаю, что тебе предстоит более ответственная работа, ты будешь хозяйкой крупного курорта на побережье.

– Лучше бы я стала учительницей, – сказала я. Она улыбнулась, как будто я пожелала чего-то невозможного.

– Пиши мне время от времени, – попросила она, и я пообещала.

Как только закончилась церемония, началась вечеринка. У меня не было аппетита, несмотря на приготовленную чудесную еду. Я провела еще некоторое время с нашими родственниками, понаблюдала, как Шарлотта ест и пьет, и пользуясь моментом, выскользнула из дома. Накрапывал дождь, но я не обращала внимания. Я подобрала юбки и заторопилась прочь от дома, быстро пройдя через двор. Я отыскала тропинку, ведущую к северному полю и почти побежала в сторону фамильного кладбища.

Теперь я могла попрощаться с мамой и Евгенией, которые покоились рядом.

Капли дождя, попадая на лицо, смешивались со слезами. Долгое время я молча рыдала, мои плечи вздрагивали, и на сердце было так тяжело, что, казалось, оно превратилось в камень. Я вспомнила один солнечный день, когда много лет назад Евгения еще не была так сильно больна. Она, мама и я были в бельведере. Мы пили холодный лимонад, а мама рассказывала нам о своей юности. Я держала свою младшую сестренку за ручку, и мы позволили нашему воображению странствовать вслед за маминым, которое проводило нас через солнечные прекрасные дни ее юности. Она говорила с таким чувством и восторгом, что нам казалось, мы тоже там.

– О, Юг – удивительное место, дети! Здесь кругом вечеринки и танцы. В воздухе витает дух праздника, и мужчины так вежливы и внимательны, а девушки всегда на грани то одного любовного романа, то другого. Мы каждый день влюблялись в кого-нибудь нового, и наши чувства уносил ветер. Эта жизнь была книгой историй целого мира, в которой каждое утро начиналось словами: однажды, жили-были… Я молю, мои дорогие, чтобы такой была и ваша жизнь. Подойдите, я обниму вас, – говорила она, протягивая нам руки. Мы прижимались к ее груди и чувствовали как ее сердце радостно бьется от счастья. В то время казалось, что ничто ужасное и жестокое нас не коснется.

– Прощай, мама, – наконец я произнесла. – Прощай, Евгения. Я всегда буду скучать и любить вас.

Ветер развевал мои волосы, и дождь усилился. Мне надо было торопиться назад в дом. Вечеринка была в разгаре. Все друзья моего мужа были шумны и развязны, бешено кружа в танце своих дам.

– Где ты была? – спросил Билл, когда заметил меня в дверях.

– Я ходила прощаться с мамой и Евгенией.

– Кто эта Евгения?

– Моя младшая сестра, которая умерла.

– Еще одна младшая сестра? А если она умерла, как же ты могла с ней попрощаться? – спросил он. Билл уже принял изрядную дозу алкоголя и покачивался.

– Я ходила на кладбище, – сухо ответила я.

– Кладбище – не место для невесты, – пробормотал он. – Давай, покажем им всем, как надо танцевать джигу.

И не успела я отказаться, как он стиснул мою руку и вытолкнул меня в танцевальный зал. Все остановились и разошлись в стороны, образовав вокруг нас большое пространство. Билл неуклюже повел меня по кругу. Я, как могла, старалась выглядеть грациозно, но он споткнулся о свои собственные ноги и упал, потянув за собой и меня. Все его друзья нашли это забавным, но я еще никогда не была такой смущенной. Поднявшись на ноги, я бросилась наверх в свою комнату и переоделась. Все мои вещи были уложены в чемоданы, стоявшие у двери.

Прошел почти час, когда в дверь постучал Чарлз.

– Мистер Катлер приказал мне перенести ваши чемоданы в автомобиль, мисс Лилиан, – сказал он, и в его голосе послышались извинения. – Он попросил передать вам, чтобы вы спускались вниз.

Я кивнула, перевела дыхание и вышла. Большинство гостей все еще были в доме, и ждали когда они смогут попрощаться и пожелать удачи новобрачным. Билл Катлер сидел, развалившись на софе, сняв галстук и расстегнув воротник, лицо его было пунцовым, но когда я появилась, он быстро вскочил на ноги.

– Вот она! – объявил он. – Моя невеста. Ну, мы уезжаем, чтобы провести свой медовый месяц. Знаю, кое-кто хотел бы поехать с нами, – добавил он, и его друзья расхохотались. – Но боюсь, что в нашей спальне кровать рассчитана только на двоих.

– Посмотрим! – выкрикнул кто-то. Это вызвало новый взрыв смеха. Всего его друзья собрались вокруг него, похлопывая его по спине и пожимая руку на прощанье.

Папа, который принял намного больше спиртного, сидел развалясь на стуле, повесив голову.

– Готова? – спросил Билл.

– Нет, но я еду, – сказала я. Он засмеялся над моими словами. Затем замолчал, вспоминая что-то.

– Подождите, – сказал он и показал документ на право владения Мидоуз, которое он выиграл у папы в карты. Катлер прошелся вокруг папы и потряс его за плечи.

– Что… что такое? – произнес папа, моргая.

– Проснулся, папочка? – сказал Билл и сунул документ папе в руки.

Папа, онемев смотрел на него некоторое время, а затем взглянул на меня. Я быстро отвела глаза и посмотрела на Эмили, которая стояла в стороне с кем-то из наших родственников и пила чай. Наши глаза встретились, и на мгновение я увидела жалость и сострадание в ее взгляде.

– Идемте, миссис Катлер, – сказал Билл. Толпа проводила нас до двери, где уже ждала Вера, держа на руках Шарлотту. Лютер стоял рядом. Я остановилась, чтобы подержать Шарлотту в последний раз и поцеловать ее в щеку. Она с недоверием посмотрела на меня, предчувствуя разлуку. Ее глаза стали маленькими и тревожными, а крошечные губки задрожали.

– Лил, – произнесла Шарлотта, когда я вернула ее вере, – Лил…

– Прощай, Вера.

– Храни тебя Бог, – сказала Вера, проглатывая слезы. Я погладила Лютера по голове и поцеловала его в лоб, а затем, следуя за своим мужем, вышла из дверей Мидоуз. Чарлз уложил все вещи в машину, и шумная компания друзей Билла подбадривала нас у дверей.

– До свидания, мисс Лилиан. Удачи, – сказал Чарлз.

– Удача ей больше не понадобится, – произнес Билл. – У нее есть я.

– Всем нам нужно немного удачи, – настоял Чарлз. Он помог мне сесть в машину, и когда Билл сел за руль, закрыл дверь. Машина тронулась, и мы поехали по разбитой дороге.

Я оглянулась. Вера теперь стояла в дверях, все также держа на руках Шарлотту, а рядом, вцепившись в ее юбку, стоял Лютер. Она махала рукой.

– Прощайте, – говорила я одними губами. Я прощалась с другим домом, с тем, что я помнила из детства и так любила. Я попрощалась с тем Мидоуз, которое всегда было полно света и жизни.

Я прощалась с пением птиц, порханием ласточек, чириканием голубых соек и пересмешников, прощалась с теми ощущениями радости, которые они доставляли, перелетая с ветки на ветку. Я прощалась с чистым, светлым домом на плантации, с его смеющимися окнами и гордо возвышающимися колоннами в лучах южного солнца, с домом, у которого есть свое наследие и своя история, чьи стены все еще хранят звуки голосов десятков слуг. Я прощалась с белоснежными молодыми магнолиями, с глицинией, оплетающей веранды, с розовым цветением миртовых зарослей, с холмистыми лужайками и бьющими на них фонтанами, в которых любили купаться птицы. Я прощалась с длинной дубовой аллеей, ведущей к нашему дому. Я прощалась с Генри, который любил распевать за работой, с Лоуэлой, развешивавшей приятно пахнущее белье сушиться, с Евгенией, которая махала мне из своего окна, с мамой, которая оторвалась от своих романов, чтобы взглянуть на меня, а на ее лице все еще был румянец, вызванный сценой из романа, который она читала.

Я прощалась с той маленькой девочкой, взволнованно бегущей по аллее к дому, сжимая в руках тетрадки: странички их покрыты золотыми звездочками отличных отметок, и ее голос рвется наружу от восторга и радости.

– О чем плачешь? – спросил Билл.

– Ни о чем, – ответила я.

– Этот день, Лилиан, должен быть самым счастливым в твоей жизни. Ты вышла замуж за красивого, молодого джентльмена Юга, дела которого идут в гору. Я спасаю тебя. Вот что я делаю, – похвастал он. Я вытерла щеки и повернулась вперед, когда мы выехали из аллеи.

– Все-таки почему ты захотел на мне жениться? – спросила я.

– Почему? Лилиан, – сказал он, – я впервые встретил женщину, которую я желал, а она меня – нет. Я сразу понял, что ты – особенная, а Билл Катлер не упускает что-либо исключительное. И кроме того, все вокруг твердят мне, что наступила пора жениться. Катлерз Коув обслуживают семейные пары. И скоро ты станешь его частью.

– Ты знаешь, что я тебя не люблю, – сказала я. – И знаешь, почему я вышла за тебя замуж.

Он пожал плечами.

– Замечательно. Ты начнешь любить меня с того момента, когда я займусь с тобой любовью, – пообещал он. – Тогда ты поймешь, как тебе повезло. В общем, – сказал он, когда мы свернули с дороги, ведущей в Мидоуз, – я решил, что нам следует остановиться где-нибудь по дороге и не откладывать больше нашего счастья. Вместо того, чтобы провести нашу брачную ночь в Катлерз Коув, мы проведем ее в одном знакомом мне местечке, в полутора часах отсюда. Как тебе это нравится?

– Ужасно, – пробормотала я. Он захохотал.

– Это почти то же самое, что обуздать дикого жеребца, – объявил он, – я собираюсь этим насладиться.

Мы ехали все дальше, и я оглянулась еще только один раз, когда мы проезжали тропинку, по которой мы с Нильсом обычно ходили к волшебному пруду. Как бы мне хотелось остановиться и опустить руки в эту чудесную воду, пожелать перенестись в какое-нибудь другое место. Но волшебство может исполниться только, если находишься там с людьми, которых ты любишь, думала я. И пройдет много времени, прежде чем я снова почувствую и увижу это, и знание этого более всего приносило мне ощущение одиночества.

Если бы я вышла замуж за человека, которого люблю, и, который любит меня, то Дью-Дропп-Ин – эта обычная гостиница, которую Билл выбрал для нашей брачной ночи – показалась бы мне приятным романтическим местом. Это было двухэтажное здание с голубыми жалюзями, обшитое досками, выкрашенными в молочно-белый цвет, и уютно устроившееся в отдалении от дороги среди дубов и орешника. Это было здание с красиво выступающими флигелями и крыльцом с перилами. Наша комната была наверху и выходила на площадку второго этажа, с которой открывался широкий обзор местности. Внизу находилась просторная приемная, с хорошо сохранившейся мебелью колониальной эпохи. Над камином, выложенным из камня, на стенах коридора, а также в большой гостиной висели живописные картины.

Владельцы гостиницы, Доббсы, были пожилой парой, с которыми Билл, очевидно, познакомился по дороге в Мидоуз, когда планировал наш маршрут. Они знали, что он вернется сюда со своей невестой. Мистер Доббс был высоким, худым человеком. Его сияющую лысину, усыпанную темными старческими пятнами, обрамляли седые пряди волос, похожие на стальную стружку. У него были маленькие светло-карие глаза и длинный узкий нос, который доходил до самого рта. Из-за своего роста и худобы, а также лицом он напоминал мне чучело. У него были большие руки с длинными пальцами, и он постоянно нервно потирал ладонями во время разговора. Его жена была такой же высокой, но гораздо полнее, с плечами как у лесоруба, и большой тяжелой грудью. Она стояла в стороне, поддакивая всему, о чем говорил ее муж.

– Мы надеемся, что вам будет уютно и тепло и вы восхитительно проведете у нас время, – говорил мистер Доббс. – А Марион приготовит для вас самый лучший завтрак, правда, Марион?

– У меня каждый день хорошие завтраки, – заметила она, но улыбнулась. – Но завтрашний будет просто исключительным, отвечающим ситуации, и все такое.

– Полагаю вы оба проголодаетесь, – добавил мистер Доббс, подмигивая и улыбаясь Биллу. Тот пожал плечами и тоже улыбнулся.

– Думаю, да, – ответил он.

– Все готово, как вы и заказывали, – сказал мистер Доббс. – Хотите я снова все вам покажу?

– Нет, не стоит. Сначала я покажу своей невесте комнату, а затем я спущусь за вещами.

– О, вам помочь? – спросил мистер Доббс.

– Не стоит. Сегодня энергия у меня бьет через край. – Билл взял меня за руку и повел к лестнице.

– Ну, спите спокойно и смотрите, чтобы вас не покусали клопы, – пожелал нам мистер Доббс.

– У нас нет клопов, Горас Доббс! – воскликнула его жена. – И никогда не было.

– Это просто шутка, мамочка, просто шутка, – пробормотал он и заторопился прочь.

– Поздравляю, – крикнула нам миссис Доббс, прежде чем последовать за своим мужем. Билл кивнул и повел меня вверх по лестнице.

Комната была милой. В ней стояла широкая кровать со спинкой, украшенной орнаментом, на которой лежала перина, покрытая одеялом в цветочек, и две огромные подушки. На окнах были яркие бело-голубые занавески. Пол из твердой древесины был так отполирован, что потерял свой естественный цвет. Возле кровати лежал мягкий шерстяной коврик кремового цвета. На обоих ночных столиках стояли медные керосиновые лампы.

– Сцена соблазнения, – радостно объявил Билл. – Тебе нравится?

– Очень мило, – согласилась я. Зачем сваливать мои несчастья на Доббсов, думала я, или на этот маленький уютный дом.

– Я положил глаз на это место, – похвалился он. – Владельцы этой гостиницы работают не покладая рук. Я ехал и думал о нашей первой ночи, и как только мне на глаза попалось это место, я нажал на тормоз и заказал комнату. Обычно я забочусь о том, чтобы доставить женщине удовольствие, ты это знаешь.

– Судя по словам священника, теперь я для тебя не просто женщина. Он упоминал такие слова как муж и жена, – сухо сказала я. Билл засмеялся и показал, где расположена ванная комната.

– Я принесу наши чемоданы, а ты тем временем устраивайся поудобнее, – сказал он, кивая на кровать, – и будь готова.

Он провел кончиком языка из одного уголка рта в другой и, повернувшись, бросился вниз.

Я села на кровать и сложила руки на коленях. От мыслей о том, что меня ждет, мое сердце заныло. Через несколько мгновений я должна буду покориться человеку, которого едва знаю. Он узнает самые интимные части моего тела. Все это время я старалась убедить себя, что пройду через все это, закрыв глаза и притворившись, что Билл Катлер – это Нильс; но теперь, когда я здесь и мне остается всего несколько минут, я поняла, что невозможно вычеркнуть реальность и переместиться в мечту. Билл Катлер не тот человек, которому отказывали бы.

Мои пальцы дрожали, колени тряслись, а на глаза наворачивались слезы. Маленькая девочка внутри меня умоляла о пощаде, звала маму. Что мне оставалось делать? Просить мужа быть добрым и дать мне еще немного времени? Стоит ли мне рассказать о своей ужасной жизни и искать у него сочувствия? «Нет», – ясно и четко произнесла другая часть меня. Билл Катлер не тот человек, который все поймет и проникнется. Он не был джентльменом Юга ни в каком смысле этого слова. Мне вспомнились мудрые слова Генри: «Ветка, которая не гнется под ветром – ломается». Я глубоко вздохнула и проглотила слезы. Билл Катлер не увидит на моем лице ни страха, ни слез. Да, ветер переносит меня из одного места в другое, и по-видимому, с этим уже ничего не поделаешь, но это не значит, что я буду стонать и плакать. Я буду двигаться быстрее ветра. Я буду сильнее гнуться. Я сделаю этот дьявольский ветер бессильным, и сама понесу бремя своей судьбы.

К возвращению Билла в спальню с багажом я уже разделась и легла под одеяло. Он задержался в дверях, его глаза были полны удивления. Я знала, что он ожидал сопротивления, даже надеялся на него, потому что тогда он смог бы мной помыкать.

– Ну-ну, – сказал он, ставя сумки на пол. – Ну-ну.

Он, крадучись, как кот на охоте, обошел вокруг меня, готовый прыгнуть.

– Ты что – приглашаешь?

Я хотела сказать «Давай покончим с этим», но мои губы остались сомкнутыми, и я следила за ним взглядом. Он снял галстук, и буквально бросился в атаку на свою одежду, нетерпеливо расстегивая пуговицы и молнии. Я должна была признать, что он был хорошо сложен, строен и мускулист. То, как я разглядывала его, заставило Билла отпрянуть и остановиться перед тем, как окончательно раздеться.

– Твое лицо не похоже на лицо девственницы, – произнес он. – Ты выглядишь слишком спокойной, как будто у тебя есть опыт.

– А я и не говорила, что я девственница, – ответила я. Билл открыл рот и вытаращил глаза.

– Что?

– Ты ведь тоже не говорил, что ты – девственник, так? – подчеркнуто спросила я.

– Ну, послушай. Твой отец сказал мне…

– Что сказал?

– Сказал мне… сказал мне… – заикался он. – Что у тебя никогда не было приятеля, что до тебя… никто не дотрагивался. Мы заключили сделку. Мы…

– Папа многого не знает о том, что происходит в Мидоуз. Он все время был в разъездах, играл в карты или пьянствовал, – сказала я. – Ну? Не хочешь ли ты теперь отвезти меня назад?

– Гм? – Он был ошеломлен.

– Все эти волнения нагнали на меня дремоту, – сказала я. – Я, пожалуй, вздремну немного. – Я повернулась к нему спиной.

– Что? – сказал он. Я улыбнулась про себя и ждала.

– Минуточку, – наконец проговорил он. – Это наша брачная ночь. И я не собираюсь спать.

Я не ответила. Я ждала. Он еще что-то там бормотал, и через мгновение он оказался в постели рядом со мной. Некоторое время мы просто лежали рядом: Билл – глядя в потолок, а я, свернувшись калачиком. Наконец, я почувствовала его руку на моем бедре.

– А теперь, послушай, – сказал он. – Что бы там ни было, мы муж и жена. Ты миссис Лилиан Катлер Вторая, и я требую своих супружеских прав.

С этими словами он повернул меня к себе. В это мгновение его руки скользнули по моему телу, а губы прижались к моим. Мои губы разомкнулись под его долгим поцелуем. У меня перехватило дыхание, потому что его язык коснулся моего. Билл засмеялся, отстранив голову, и снисходительно посмотрел на меня.

– А ты не такая уж и опытная, не так ли?

– Ну, уверена, не настолько, как все те женщины, которых ты знал, – ответила я.

– Ты гордая молодая женщина, Лилиан. Я уже вижу, как ты станешь преуспевающей управляющей Катлерз Коув. Да и я не так уж плох, – сказал он, повторяя это больше для себя, чем для меня.

Он наклонил свое лицо к моему и покрывал поцелуями мои глаза, щеки, подбородок. Двигаясь вниз, целуя грудь и постанывая. Он прижимался носом к моей груди, вдыхая запах моей кожи. И, несмотря на отвращение, мое любопытство, подогреваемое возбуждением, уносило меня туда, куда я даже не ожидала. Я вскрикнула, когда он, опустившись ниже, задержался у пупка.

– Твои слова ничего не значат для меня, – бормотал он, – для меня ты как девственница.

Как отличался секс от того, что я ожидала! То, что сделал со мной папа, все еще хранилось в моем сознании среди жутких ночных кошмаров и детских слез. Но это было совсем по-другому. Мое тело стало восприимчивым и податливым и не важно, что говорил мне разум, трепет становился все сильнее, пока, наконец, Билл, войдя в меня, не завершил все с животной страстью. Вместе с его толчками мой страх сменился наслаждением и, наконец, когда во мне взорвался его горячий спазм, я почувствовала, что мое сердце разверзлось, и я могу умереть здесь, в постели в мою брачную ночь. Горячий румянец залил мое лицо и шею, щеки, казалось, пылали огнем.

– Хорошо, – сказал Билл. – Хорошо.

Он лег на спину. Ему тоже нужно было перевести дух.

– Не знаю, кто был твоим любовником, – сказал Билл, – скорей всего он тоже был девственником. – Он рассмеялся.

Я хотела рассказать ему правду, хотела стереть эту самодовольную улыбку с его лица, но позор был слишком велик.

– В любом случае, – продолжал он, – ты знаешь, почему теперь ты счастливая женщина, – довольный собой говорил он. – И теперь ты миссис Катлер.

Он закрыл глаза.

– Думаю, ты права. Короткий сон не повредит. Этот день был великолепным.

Через несколько минут он захрапел. Несколько часов я пролежала, не сомкнув глаз. Дождливое и облачное ночное небо начало проясняться. В окно я увидела звездочку, проглядывающую сквозь тонкую дымку облаков, следующая за плотными и темными тучами.

Я вынесла это испытание, думала я, я даже стала сильней. Может, Вера права, может, я смогу управлять своей жизнью, и изменить Билла Катлера так, чтобы терпеть свое новое существование. Теперь – я миссис Катлер, и я была на пути к своей новой жизни, и по всему видно, это будет яркая и интересная жизнь.

По какой логике, по какой причине судьба отказала мне в нежной и настоящей любви с Нильсом, и отдала меня в руки этого чужого мне человека, который теперь лежит со мной рядом и является моим мужем, после брака, скрепленного церковью? Священник даже не спросил, любим ли мы друг друга; только потребовал, чтобы мы поклялись в нерушимости нашей клятвы. Я спрашивала себя, что же то за брак без любви, если даже священник свершил этот обряд?

Две птицы, нашедшие друг друга в песне, имеют больше прав любить.

Там, в Мидоуз, Вера сейчас, наверное, укладывает Шарлотту спать. Чарлз уже закончил свою работу. Маленькому Лютеру с ними было лучше всех. Эмили, как всегда, заперлась в своей комнате и, встав на колени, бормочет какую-нибудь молитву, а папа, так много выпивший, наверное, уже спит, все еще сжимая документ с правом владения Мидоуз в своей огромной руке.

А я, я ждала утра, предстоящего путешествия, полного загадок, сюрпризов, и единственная надежда, которая мне оставалась, это надежда на утро.

Глава 16 Катлерз Коув

После чудесного завтрака в Дью-Дропп-Ин мы с Биллом быстро собрали вещи и отправились в путь. Горас и Мерион так много раз пожелали нам удачи, что я была уверена, они заметили во мне нечто особенное. Дождь уже прошел, и впереди у нас был действительно чудесный ясный день для путешествия.

То ли Билл просто устал от свадьбы и занятия любовью, то ли он ушел в себя, я точно не знаю, но Билл Катлер был гораздо спокойнее весь остаток пути и гораздо милее и уважительнее вел себя со мной. Он рассказывал о Катлерз Коув и немного – о своей семье.

– У моего отца была глупая мечта – заняться земледелием рядом с океаном. Он приобрел большую полосу земли, не придав значения и не интересуясь тем, что в нее входит и пляж. Он построил прекрасный фермерский дом и амбар, закупил домашний скот, но погода и местность оказались непригодными для реализации его мечты. Моя мать проявила находчивость и начала пускать квартирантов, чтобы заработать для начала денег. Однажды они с отцом обсудили это занятие и решили, что в этих местах нужна настоящая гостиница. С этого времени дела у них пошли как по маслу. Папаша построил док, и поэтому всем, кому хотелось порыбачить, приходилось потрудиться, чтобы уплыть подальше в более спокойные места. Он продолжал заниматься земледелием, создавая сады и милые лужайки, тропинки для прогулок на природе, пруд со скамейками по берегам, бельведеры и фонтаны. Он не смог стать фермером, но преуспел в садоводстве. А мать моя прекрасно готовила. Сочетание оказалось успешным, и вскоре мы надстроили дом. Отель Катлерз Коув почти всегда был полон со дня его постройки. Люди, едущие на Север, распространили о нас слух, и у нас появились постояльцы из Нью-Йорка, Массачусетса и даже из таких далеких мест как штат Мэн и Канада. Они все просто с ума сходили от еды в отеле.

– А кто готовит теперь? – спросила я.

– Я нашел несколько поваров, еще тогда, когда мама из-за возраста не могла больше работать. Как раз перед свадьбой я нанял венгра, который нашел меня через друга. Его зовут Нассбом, и он отличный руководитель, хотя повара на кухне жалуются на его темперамент. Увидишь на что это похоже, – улыбнулся Билл. – Большую часть времени я бегаю вокруг них, пытаясь сохранить мирные отношения между служащими.

Я любовалась проносящимися за окном пейзажами. Я не хотела говорить, что никогда не видела раньше океан, но когда он неожиданно появился на горизонте, я ахнула от удивления. Конечно, я читала об океане и видела картинки, но такая близкая встреча с ним ошеломила меня. Я как маленькая школьница с восторгом наблюдала парусники и рыбацкие лодки. Но когда появилось большое судно, я не могла сдержать возгласа восхищения.

– Эй, – со смехом сказал Билл. – Ты говорила, что твой отец не особенно был расположен вывозить вас к океану, но ты ведь была здесь раньше?

– Нет, – призналась я.

– Нет? Ну, я… – Он покачал головой. – У меня действительно невеста девственница в некотором роде, а?

Я с возмущением посмотрела на него. Временами его высокомерие выводило меня из себя. Я решила в следующий раз не быть с ним такой откровенной.

Немного погодя, мы повернули, и я увидела указатель, извещающий, что мы въезжаем в Катлерз Коув.

– Власти оставили эту часть побережья и маленькую улочку с магазинчиками за нашей семьей, видя успех нашего предприятия, – с особенной гордостью объявил он.

Билл рассказывал о всех тех замечательных планах, которые собирался осуществить, но я его не слушала. Вместо этого я рассматривала окрестности. Береговая линия в этом месте изгибалась внутрь, белый песчаный пляж мерцал так, будто его чистила целая армия рабочих. Волны, мягко и нежно набегающие на песок, впитывались в него и отступали.

– Посмотри туда, – показал рукой Билл. Там была надпись, которая гласила: «Только для постояльцев Катлерз Коув». – Здесь наш частный пляж. Это придает нашим гостям чувство исключительности, – подмигнул он. Затем кивнул налево. Я взглянула на холм и увидела отель Катлерз Коув, мой новый дом.

Это был большой трехэтажный особняк нежно-голубого цвета с молочно-белыми жалюзями и большим полукруглым крыльцом. К нему вела белая лестница. Фундамент был сделан из отшлифованного камня. Мы поднялись по ступенькам, миновав два каменных столба с круглыми фонарями на верху. Некоторые постояльцы расположились в небольших бельведерах. Я любовалась деревянными и каменными скамейками и столиками, фонтанами; одни были в форме огромной рыбы, другие – как обычные блюдца со струйкой в середине, меня поразили удивительные каменные сады, обрамляющие переднюю часть дома.

– Немного лучше, чем в Мидоуз, тебе не кажется? – самодовольно спросил Билл.

– Но не сравнить с теми днями, когда имение процветало, – сказала я. – Тогда оно было драгоценным украшением Юга.

– Ну, да, драгоценным, – саркастически заметил Билл. – Зато мы не использовали труд рабов, чтобы построить все это. Я просто люблю это место, в то время как аристократы-южане, как твой отец, бахвалятся, что все это построили их семьи. Все они лицемеры и лжецы. И запросто крапят карты, – подмигнув, добавил он.

Я игнорировала его сарказм. Мы обогнули здание, чтобы подъехать ко входу.

– Так мы быстрее попадем в наше жилище, – объяснил он, паркуя машину. – Ну, добро пожаловать домой, – добавил он. – Мне перенести тебя на руках через порог?

– Нет, – ответила я. Он засмеялся.

– Я шучу, – сказал он. – Оставь все в машине. Я пошлю кого-нибудь за вещами. Сначала – главное.

Мы вышли из машины и вошли в дом. Недлинный коридор привел нас на семейную половину дома, как назвал Билл эту часть. Сначала мы оказались в гостиной, где был каменный камин и уютная старинная мебель – резные стулья, кресло-качалка из темной сосновой древесины, сидение которого покрывало белое одеяло из хлопка, и мягкий диван с подлокотниками из сосны. На деревянном полу лежал белый продолговатый ковер.

– Это портрет моего отца, а это – матери, – показал Билл. Две картины висели рядом. – Все говорят, что я похож на папашу.

Я кивнула, он действительно походил на своего отца.

– Все спальни на втором этаже. Здесь внизу вдали от кухни небольшая спальня для миссис букс. Она заботилась о моей матери и большую часть времени проводит в ее комнате. Иногда миссис Оукс выводит ее на прогулку, – саркастически заметил он. Я представить не могла, как можно так дерзко говорить о своей больной маме. – Я представлю тебя ей, но она не помнит даже, кто я такой, черт возьми, и еще меньше поймет, о чем я говорю, когда приведу тебя к ней познакомиться. Возможно, она решит, что ты новая служащая отеля. Идем, – подтолкнул он меня и подвел к лестнице.

Наша спальня была очень просторной, такой же как и в Мидоуз. В ней было два больших окна с видом на океан. Кровать была широкая, с толстыми ножками из мореного дуба и спинкой ручной работы с вырезанными на ней двумя дельфинами. Рядом стоял ночной столик. Напротив дальней правой стены находился туалетный столик с зеркалом в резной овальной оправе.

– Полагаю тебе захочется здесь что-нибудь изменить, – сказал Билл. – Знаю, что это место можно немного разнообразить. Ну ты можешь делать что хочешь. Подобные вещи никогда меня не занимали. Располагайся как дома, а я пойду пошлю кого-нибудь за вещами.

Я кивнула и подошла к окну. Вид был захватывающим. Я увидела только маленькую часть отеля, но у меня уже появилось уверенное теплое чувство к нему и какое-то мгновенное ощущение причастности к этому, особенно в тот момент, когда Билл оставил меня одну, и я смогла полюбоваться окружающим. Я подумала, что в конце концов судьба, возможно, швыряет меня не так уж небрежно и беспорядочно; и я отправилась исследовать остальную часть второго этажа.

Как только я вышла из спальни, открылась дверь комнаты напротив через коридор. Из нее появилась полная женщина с темными волосами и такими же темными глазами. Она была одета в белую униформу, которая больше походила на униформу официантки, чем сиделки. Она остановилась на мгновение, увидев меня, улыбнулась и эта теплая, мягкая улыбка сделала ее щеки похожими на шарики.

– О, здравствуйте. Я – миссис Оукс.

– Я – Лилиан, – сказала я, протягивая руку.

– А, невеста мистера Катлера. О, так рада с вами познакомиться. Вы такая хорошенькая, как о вас и говорили.

– Спасибо.

– Я присматриваю за миссис Катлер.

– Я знаю. Могу я ее навестить?

– Конечно, хотя должна предупредить, что она очень стара.

Она сделала шаг в сторону, и я заглянула в спальню. Мать Билла сидела в кресле, а ее колени укрывало небольшое одеяло. Это была крошечная женщина, которая из-за своего возраста уменьшилась еще больше, но у нее были большие карие глаза, они быстро и пристально изучали меня.

– Миссис Катлер, – произнесла миссис Оукс. – Это ваша невестка, жена Билла. Ее зовут Лилиан. Она пришла поздороваться с вами.

Пожилая дама долго разглядывала меня. Я подумала, что мое появление, возможно, вернет ей здравый рассудок, но неожиданно она нахмурилась.

– Где мой чай? Когда ты принесешь мне чаю? – потребовала она.

– Она думает, что вы – прислуга, – прошептала миссис Оукс.

– О, сейчас миссис Катлер. Он уже кипит.

– Я не хочу такой горячий.

– Нет, – сказала я. – Он уже успеет остыть, когда вам его принесут.

– У нее редко бывают прояснения, – пояснила миссис Оукс, печально качая головой. – Старость – единственная болезнь, которой не хочется болеть до выздоровления.

– Я понимаю.

– В любом случае добро пожаловать домой, миссис Катлер.

– Спасибо. Еще увидимся, миссис Катлер, – сказала я этой ссохшейся старушке, которая уже почти превратилась в привидение. Она затрясла головой.

– Пошли кого-нибудь наверх, чтобы вытереть пыль, – приказала она.

– Сейчас, – ответила я и вышла.

Я оглядела коридор и вернулась в нашу комнату, как раз, когда Билл послал двух рабочих перенести наверх все наши вещи.

– Прежде чем ты распакуешь все, я покажу тебе отель и представлю всем, – сказал Билл.

Он взял меня за руку и повел вниз. Мы миновали длинный коридор и вышли к кухне. Нас встретил аромат превосходной стряпни Нассбома. Шеф-повар оторвал свой взгляд от приготовления в тот момент, когда мы вошли.

– Это – миссис Катлер, Нассбом, – объявил Билл. – Она – большой гурман из богатого поместья на Юге, так что смотри.

Нассбом, загорелый человек с голубыми глазами и темно-каштановыми волосами, подозрительно меня разглядывал. Он был всего на дюйм выше меня, но выглядел внушительно и уверенно.

– Я не повар, мистер Нассбом, и все, что вы готовите, восхитительно пахнет, – поспешно сказала я. Улыбка пробежала от его глаз к губам.

– Вот, – попробуйте мой картофельный суп, – предложил мне он наполненную ложку.

– Чудесно, – ответила я, и Нассбом просиял. Билл засмеялся, но когда мы вышли из кухни, я немедленно одернула его.

– Если ты хочешь, чтобы я со всеми ладила, не представляй меня такой же самодовольной, как ты.

– Хорошо, хорошо, – сказал Билл, поднимая руки.

Он постарался обратить все это в шутку, но дальше Билл действительно вел себя со мной уважительно, представляя другим служащим. Я также познакомилась с некоторыми постояльцами, а затем поговорила с метрдотелем в гостиной.

Итак, я нашла свое пристанище и приняла решение: мне следует идти по ветру и сгибаться, чтобы не сломаться. Мне придется здесь жить и быть женой хозяина отеля. Я буду лучшей женой среди всех жен владельцев гостиниц на побережье Вирджинии. Я посвящу себя этому.

Я поняла, что посетителям больше нравится, когда мы с Биллом обедаем вместе с ними и здороваемся с каждым отдельно. Иногда Билл не появлялся вовремя, задерживаясь по какой-либо причине в Вирджинии Бич или Ричмонде. Но посетители ценили, когда с ними здоровались за обедом. Я начала делать это и за завтраком, и большинство из них были удивлены и рады видеть меня, ожидающей их в дверях, и приветствующей каждого по имени. Я также сделала правилом отмечать особые события: дни рождения, крестины и другие памятные даты постояльцев. Я записывала их в свой календарь и проверяла, посланы ли им открытки. Кроме того, я посылала нашим постояльцам маленькие записочки с благодарностью за визит к нам.

Со временем я заметила, что некоторые мелочи помогли улучшить обслуживание и сделать его более быстрым и эффективным. Я не была в восторге от чистоты в отеле и произвела некоторые перемены, а самое главное – назначила одного из работников обслуживающего персонала ответственным за содержание здания.

Моя жизнь в Катлерз Коув оказалась более радостной и интересной, чем я могла себе представить. Казалось, я действительно нашла свое дело. Совет Веры накануне моей свадьбы с Биллом также оказался пророческим. Я смогла изменить Билла настолько, чтобы сделать наш брак сносным. Он не оскорблял меня и не насмехался надо мной. Он был удовлетворен тем, что я делала для успешной работы отеля. Я знала, что время от времени он уезжает, чтобы встречаться с другими женщинами, но мне было все равно. Оберегать себя от несчастий означало идти на компромисс с собой, но были компромиссы, на которые я шла охотно: я действительно влюбилась – но не в Билла, а в Катлерз Коув.

Билл не противился тому, что я предлагала, даже если для реализации некоторых предложений требовались большие деньги.

Проходили месяцы, все больше обязанностей я принимала на себя, и Биллу казалось, это нравится. Не надо быть гением, чтобы понять, что Билл больше притворяется, когда говорит о своем интересе к делам отеля. Он не упускал любого случая или повода, чтобы уехать в так называемую деловую поездку, и мог не возвращаться несколько дней. Постепенно работники отеля начали все больше зависеть от меня и обращались ко мне, когда надо было принять решение или разрешить проблему. Уже через год они говорили: «спросил у миссис Катлер».

А однажды я распорядилась оборудовать мне собственный кабинет. Все это Билла обрадовало и впечатлило, но полгода спустя, когда я предложила подумать о расширении отеля и строительстве добавочного крыла, он возразил.

– Следи только за тем, чтобы белье и посуда были чистыми, Лилиан. Я даже могу понять, зачем назначать кого-то ответственным за все это и платить ему немного больше денег, но добавить еще двадцать пять комнат, расширить гостинную и строительство бассейна? У меня нет средств. Не знаю, какое впечатление я на тебя произвел, женившись на тебе, но у меня нет таких денег, даже если я преуспею в игре в карты.

– Нам не нужны эти деньги прямо сейчас, Билл. Я сейчас веду переговоры с местными банками. И есть один, который рад дать нам деньги под заклад.

– Под заклад? – Он начал смеяться. – Да что ты об этом знаешь?

– Я всегда умела хорошо считать. Ты видишь, как я управляюсь с расчетами. То же я делала и для папы. Полагаю, это естественно, что я занялась бизнесом, – сказала я. – К тому же очень скоро нам понадобится управляющий делами.

– Управляющий? – Он покачал головой.

– Но сначала – главное. Нам необходима эта ссуда.

– Не знаю. Отдавать под заклад отель, чтобы расширить его… Не знаю.

– Взгляни на письма наших бывших постояльцев, все они просят забронировать номер, – я показала ему пачку писем. – Мы не сможем поселить и половины. Разве ты не видишь, как теперь повернулся бизнес?

Он вытаращил глаза и просмотрел несколько писем.

– Гм. Даже не знаю.

– Я думала, ты гордишься тем, что хорошо играешь в карты. Здесь не больше риска, чем в картах, не так ли?

– Ну и рассмешила ты меня, Лилиан. Я привез сюда маленькую девочку, или ту, которую считал маленькой девочкой, но ты очень быстро освоилась. Я знаю, что работники отеля уважают тебя даже больше, чем меня.

– Ты сам виноват. Тебя не бывает на месте, когда ты им нужен, зато я всегда здесь.

Он кивнул. Хотя отель его интересовал не так, как меня, но ему хватало ума понять, что нельзя упустить эту возможность.

– Хорошо. Договорись о встрече с банкирами и посмотрим, что из этого выйдет, – заключил он. – И клянусь, – произнес он, вставая и глядя на меня. – Не знаю, гордиться ли тобой теперь или бояться. Некоторые мои друзья уже подтрунивают надо мной и говорят, что в нашей семье ты носишь брюки, а не я. Не уверен, что мне это нравится, – возмущенно добавил он.

– Ты знаешь, что ты тоже носишь брюки, Билл, – сказала я, слегка кокетничая. Он улыбнулся. Я уже знала, как легко польстить ему и переманить на свою сторону.

– Да, и пока ты тоже об этом знаешь, – сказал он. Видимо, я показалась достаточно покорной, но и менее напуганной. Как только Билл вышел, я связалась с молодым юристом по фамилии Апдайк, которого мне рекомендовал один из бизнесменов-постояльцев Катлерз Коув. Апдайк произвел на меня хорошее впечатление и я наняла его как нашего представителя для деловых сделок. Он помог нам быстро получить ссуду, и мы начали расширение, которое продолжалось последующие десять лет.

Моя работа в отеле не давала мне возможности ездить в Мидоуз чаще, чем два раза в год. Билл сопровождал меня только в первый приезд. Каждый раз приезжая, я видела, что имение все глубже утопает в нищете и ветшает. Чарлз давно смирился с этим, продолжая хоть как-то поддерживать все это хозяйство, чтобы обеспечить основные потребности.

Папа обычно жаловался на налоги и расходы. Но Вера говорила, он все реже уезжает из дома и почти не играет.

– Возможно, ему уже нечего проигрывать, – предположила я, и Вера согласилась.

Долгое время папа едва обращал внимание на меня или Билла. Но я знала, что его интересует моя новая жизнь, и его впечатлили моя одежда и новая машина, что давало повод попросить у меня денег. Но его гордость южанина, его самонадеянность удерживали от этой просьбы. Не было смысла давать ему деньги, так как они все равно были бы проиграны в карты или потрачены на виски. Поэтому я всегда старалась привезти какие-нибудь милые вещицы для Лютера и Шарлотты.

С каждым годом Шарлотта все больше внешне начинала походить на папу. Она росла высокой и крупной и ее длинные пальцы и руки были слишком велики для девочки ее возраста. То, что мы долгое время не виделись, отразилось на ее отношении ко мне. Когда ей было пять лет, она едва меня узнавала, каждый раз когда я приезжала. Когда я с ней разговаривала и играла, то заметила, что ей нужно больше времени, чтобы сообразить, чем следовало бы. Она не могла сконцентрировать свое внимание. Ее просто зачаровывало что-нибудь блестящее, и она могла часами крутить это в руках, но ей не хватало терпения, когда дело доходило до счета или изучение букв. Как только Шарлотта достигла школьного возраста, Лютер стал брать ее с собой в школу как можно чаще, но она быстро отстала от своих сверстников.

– Ты бы видела как Лютер заботиться о ней, – сообщила мне Вера во время одного из моих приездов. – Он не позволяет ей выходить на улицу без платка, если там слишком холодно, и тут же загоняет ее домой, как только закапают первые капли дождя.

– Он очень серьезный и взрослый для своего возраста, – сказала я. Так оно и было. Я еще никогда не видела такого маленького мальчика, который бы так внимательно мог сосредоточиться на чем-либо и имел такое чувство юмора. Он следил за собой, как маленький джентльмен, и как говорил Чарлз, оказывал уже существенную помощь на плантации.

– Клянусь, этот мальчишка соображает в механизмах уже почти так же как я, – говорил мне Чарлз.

Когда бы я не посещала плантацию, я некоторое время проводила на семейном кладбище. Так же как и все здесь, оно нуждалось в нежном и заботливом уходе. Я вырывала сорняки и сажала цветы. Я убиралась как могла, но природа, казалось, хотела овладеть Мидоуз и с жадностью поглотить его новой порослью. Иногда, уезжая, я оглядывалась и желала, чтобы дом развалился и ветер далеко разметал бы его на кусочки. Лучше бы он исчез, думала я, чем он будет медленно умирать, как мать Билла, запущенный, похожий на засохшую корку.

Ничто особенно не изменилось, поскольку в этом была заинтересована Эмили. Она никогда не получала особой радости и удовольствия от плантации, когда та еще процветала. Ей было все равно как растут цветы, аккуратные живые изгороди, яркие магнолии или глицинии. Если бы она выглянула в окно и посмотрела на мир своими серыми глазами, все вокруг ей показалось бы бесцветным. Она жила в черно-белом мире, в котором только ее религия была сетом, а дьявол постоянно пытался навязать тьму.

Эмили становилась все выше и тоньше, и ни что еще не вызывало во мне такого тягостного чувства. Она все еще твердо придерживалась своих детских убеждений и предрассудков. Однажды после очередного моего визита, она проводила меня до машины, сжимая в своей костлявой руке ту самую старую Библию.

– Всем нашим молитвам и хорошим делам воздастся, – сказала она мне, когда я повернулась, чтобы попрощаться. – Дьявол здесь больше не живет.

– Возможно, ему здесь слишком холодно и темно, – саркастически заметила я. Она собралась с силами и неодобрительно сжала губы.

– Когда дьявол понимает, что у него нет шансов на победу, он быстро перемещается на новое пастбище. Остерегайся, он может последовать за тобой в Катлерз Коув и устроить свое жилье в твоей захолустной берлоге разврата и удовольствия. Ты должна настоять на регулярных религиозных службах, построить часовню, положить в каждую комнату по Библии.

– Эмили, если когда-нибудь понадобится изгнать дьявола из моей жизни, я позову тебя.

– Да, – сказала она, самонадеянно отступая назад. Ее самоуверенность действовала мне на нервы, я с нетерпением ждала, когда же я смогу вернуться в Катлерз Кову.

В Мидоуз я вернулась уже через год, получив известие о смерти папа. На его похоронах было всего несколько человек. Даже Билл не поехал со мной, сославшись на неотложную деловую поездку. У папы почти не осталось друзей. Все его карточные приятели уже умерли или уехали куда-нибудь, а большинство владельцев других имений, став жертвой тяжелых времен, распродали свои земли. Ни один из родственников папы даже не подумал приехать в Мидоуз.

Папа умер в одиночестве, до самого последнего часа он напивался в стельку. А как то утром он просто не проснулся. Эмили не проронила ни слезинки, даже в моем присутствии. Она была удовлетворена, что Бог забрал его, потому что настало его время. Похороны были очень просты, а потом Эмили предложила чай и немного пирога. Даже священник не остался после похорон.

Я подумала о том, как бы забрать Шарлотту с собой, но Вера и Чарлз отговорили меня от этого.

– Ей хорошо здесь с Лютером, – сказала Вера. – Разделив их, мы разобьем их сердца.

Я понимала, что на самом деле это разобьет сердце Веры, потому что она стала матерью Шарлотте, и было по всему видно, что Шарлотта тоже считала так. Конечно, Эмили была против отправления Шарлотты в этот греховные Содом и Гоморру на пляже. В конце концов я решила, что самое лучшее оставить ее здесь, даже с Эмили, потому что, казалось, Эмили не влияет на Шарлотту и не докучает ей своими религиозными фантазиями. И конечно, я никогда не говорила Биллу правду о Шарлотте и никому не собиралась рассказывать. Она останется моей сестрой, а не дочерью.

– Может когда-нибудь вы с Чарлзом привезете Лютера и Шарлотту в Катлерз Коув и погостите некоторое время, – предложила я Вере. Она кивнула, но сама мысль о такой поездке казалась ей не реальней полета на Луну.

– Думаешь, теперь с вами здесь будет все в порядке? – спросила я ее перед отъездом.

– О, да, – сказала она. – Мистер Буф давно перестал заниматься хозяйством. Его смерть никак не повлияла на нашу жизнь. Чарлз следит за выполнением работ. Они с Лютером все делают вместе, и Лютер будет сильным и умелым помощником.

– А моя сестра… Эмили?

– Мы привыкли к ней. На самом деле, не знаю, что мы делали бы без ее гимнов и молитв. Чарлз сказал, что она лучше, чем те фильмы, о которых мы слышали. Выходя из комнаты, можно наткнуться на Эмили, плавно идущей по дому со свечой в руке и осеняющей темные углы крестными знамениями. И кто знает, может, она и в самом деле не пускает дьявола.

Я рассмеялась.

– У вас все в порядке, мисс Лилиан, не так ли? – спросила Вера. У нее уже появилась седина, а ноги стали тоньше и длиннее.

– Вера, я построила свой дом, и нашла цель, чтобы жить дальше, если ты об этом спрашиваешь, – ответила я.

Она кивнула.

– Думаю, так и есть. Ну, мне нужно приглядеть за ужином, поэтому я прощаюсь сейчас.

Мы обнялись, и я пошла попрощаться с Шарлоттой. Она лежала, растянувшись на полу в той комнате, где когда-то читала мама, рассматривая старый семейный фотоальбом. Лютер сидел на небольшом диванчике рядом и вместе с ней разглядывал фотографии. Они подняли головы, когда я появилась в дверях.

– Я уезжаю, дети, – сказала я. – Рассматриваете семейные фотографии?

– Да, мэм, – кивнул Лютер.

– А вот та, где ты, я и Эмили, – сказала Шарлотта, показывая на фотографию. Я посмотрела и вспомнила, когда это было.

– Да, – сказала я.

– Мы знаем почти всех людей на фотографиях, – сказал Лютер, – а на этой – нет.

Он перелистнул страницу назад и показал на маленькую фотографию. Я взяла альбом в руки и смотрела на нее. Это была моя настоящая мама. Первое мгновение я не могла говорить.

– Это младшая сестра мамы, Виолетт, – сказала я.

– Она была очень красивая, – произнесла Шарлотта. – Правда, Лютер?

– Да, – согласился он.

– Правда, Лил? – спросила Шарлотта.

– Очень.

– Ты ее знала? – спросил Лютер.

– Нет. Она очень рано умерла, до… сразу после моего рождения.

– Ты очень на нее похожа, – сказал он и покраснел.

– Спасибо, Лютер.

Я опустилась на колени, поцеловала и обняла его и Шарлотту.

– До свидания, дети. Будьте умницами, – сказала я.

– Или Эмили рассердится, – проговорила Шарлотта. Я улыбнулась сквозь слезы.

Не оглядываясь, я заторопилась прочь.

С Биллом что-то произошло во время той деловой поездки, которую он предпринял вместо того, чтобы поехать со мной на похороны папы. Когда он вернулся несколько дней спустя, было заметно, что он сильно изменился. Он был спокойней и сдержанней, чем обычно и много времени проводил сидя на крыльце, потягивая чай или кофе и неподвижно глядя на океан. Он не бродил по отелю, подтрунивая над молоденькими горничными, не играл в карты в комнате для официантов, коридорных и мойщиков посуды.

Я думала, возможно, он заболел, хотя он и не выглядел бледным или слабым. Несколько раз я спрашивала его, все ли с ним в порядке. Он говорил что – да, каждый раз уставившись на меня на мгновение, прежде чем уйти.

Наконец, однажды вечером, почти неделю спустя он вошел в спальню, когда я уже лежала в постели.

После первых месяцев нашей совместной жизни, мы все реже и реже занимались любовью, пока не наступил долгий период, когда даже не целовались. Он знал, что когда бы я ни целовала его или занималась с ним любовью, я делала это из супружеского долга, чем из-за чувства, даже несмотря на его привлекательность.

Я не беременела, и думала, что это из-за тех ужасных родов, когда появилась Шарлотта. Но, насколько я понимала, у меня было все в порядке со здоровьем и не было причины, по которой я не могла забеременеть. Но этого не происходило.

Билл подошел ко мне и сел, сложив руки на колени и опустив голову.

– В чем дело, – спросила я. Его странное поведение заставило мое сердце биться сильнее. Он взглянул на меня: его глаза были полны печали и боли.

– Мне нужно сообщить тебе кое-что. Я не только бизнесом занимался в своих поездках, особенно, когда ездил в Ричмонд. Я играл в карты и… принимал участие в пирушках.

Я облегченно вздохнула.

– Это не новость для меня, Билл. Я никогда не требовала отчета о твоих поездках, и теперь не собираюсь это делать.

– Я знаю и ценю это. На самом деле, я хочу сказать тебе, как сильно я тебе признателен, – мягко говорил он.

– Откуда эта внезапная перемена?

– В этой поездке меня постигла неудача. Я играл в карты в поезде. Игра начала затягиваться на целый день. Мы вышли из поезда и пошли играть в отель в Ричмонде. Я выигрывал. В самом деле, я так много выиграл, что один из проигравших заподозрил меня в жульничестве.

– И что произошло? – Мое сердце забилось в предчувствии беды.

– Он поднес к моей голове револьвер, сказав, что в барабане только одна пуля и, если я жулик, то прозвучит выстрел. Затем он нажал на курок, но ничего не произошло. Его друзья нашли это забавным, а он решил, что это только проверка, и решил попробовать еще. Он нажимал еще и еще, но выстрела не было. Наконец он сказал, что я могу уйти со своим выигрышем. Чтобы убедить всех, что это была не шутка, он направил револьвер в стену, еще раз спустил курок, и в этот момент раздался выстрел. Я бросился прочь и как только мог быстро отправился домой, все время думая, что моя жизнь едва не прервалась. Я мог бы умереть так бесчестно, где-то в отеле в Ричмонде, – простонал он. Немного переигрывая, он поднял взгляд к потолку и вздохнул.

– Моя сестра Эмили с удовольствием выслушала бы такое признание, – сухо сказала я, – может, тебе съездить в Мидоуз.

Он снова посмотрел на меня и заговорил на одном дыхании.

– Я знаю, ты меня не любишь, и ты все еще не простила меня за то, как я сделал тебя своей женой, но ты женщина, обладающая духовной силой. Ты из хорошей семьи и я решил… если у тебя все в порядке, что… что у нас должны быть дети. Я хочу сына, чтобы было кому передать наследие Катлеров. Думаю, если ты согласна, то все получится.

– Что? – изумленно спросила я.

– Я решил измениться, решил стать примерным мужем и хорошим отцом. И я не буду вмешиваться в то, чем ты занимаешься в отеле. Что ты на это скажешь?

– Не знаю, что и сказать. Полагаю, я должна быть счастлива, что ты не просишь меня перетасовать колоду, чтобы принять решение, – добавила я.

Он опустил глаза.

– Я знаю, что заслужил это, – произнес он, – но сейчас я искренен, правда.

Я села и внимательно посмотрела на него. Может, я – дура, и он действительно кажется искренним.

– Не знаю, смогу ли я забеременеть.

– Но может мы попробуем?

– Я не могу удержать тебя от попытки.

– Ты не хочешь ребенка? – спросил он, ошеломленный моим холодным ответом.

Я так и порывалась сказать ему, что у меня уже есть один, но я проглотила эти слова и просто кивнула, что хочу.

– Да, думаю я тоже, – признался он. Он улыбнулся и хлопнул в ладоши.

– Ну что ж – договорились. – Он поднялся и начал раздеваться.

Я не забеременела в этом месяце. И в следующий месяц мы занимались любовью так много, как только вообще возможно, особенно в то время, когда моя беременность была наиболее вероятна, но потребовалось еще три месяца, и однажды утром я проснулась от знакомого ощущения тошноты. То, чего хотел Бил, свершилось.

На этот раз моя беременность протекала намного легче, и я родила в больнице. Роды были быстрыми. Думаю доктор подозревал, что я уже рожала, но он ничего не сказал и не спросил.

У меня родился мальчик, и мы назвали его Рандольф Бойз Катлер в честь дедушки Билла.

В то мгновение, когда я увидела своего ребенка, я поняла, что мое безразличие исчезло. Я начала кормить грудью и поняла, что нас с ним невозможно разлучить. Никто не мог так легко уложить его спать или удовлетворить его нужды, как я. Мы нанимали одну няню за другой, пока я не решила, что буду одна заботиться о сыне. Рандольф – будет единственным ребенком в моей жизни, который никогда не потеряет свою мать. Мы никогда не должны разлучаться даже на день.

Билл жаловался, что я его балую, превращая в маминькиного сыночка, но я поступала по-своему. Когда он начал ползать, он ползал по моему кабинету, а когда начал ходить, то мы вместе прогуливались по отелю и приветствовали постояльцев. Временами казалось, он просто моя половина.

Но Билл получив сына, быстро забыл свои обещания. Вскоре он вернулся к своим привычкам, но мне было все равно. У меня были сын и отель, который продолжал развиваться. Были построены теннисные корты и запланировано поле для игры в мяч. Постояльцев катали на катере и угощали изысканными обедами. Строительство курорта стало главной целью моей жизни, и я занималась этим так, что не упускала ничего из того, что могло бы этому помешать. Когда мне исполнилось двадцать восемь лет, я услышала, как кое-кто из сотрудников называет меня «старуха». Сначала мне это не понравилось, но потом я поняла, что так шутливо они назвали свою начальницу.

Однажды чудесным летним днем, когда небо было безоблачно, а с океана дул освежающий бриз, я вернулась в свой кабинет после инспекции бассейна и разговора с садовником об устройстве новых садов за отелем. Почти стопкой лежала на столе, как обычно ожидая меня, и как обычно это была высокая стопка. Я со скукой просмотрела большую часть писем, откладывая счета и сортируя просьбы забронировать номер вместе с личными письмами от наших бывших постояльцев, написанных в ответ на мои открытки с благодарностью и по особым случаям.

Но одно письмо привлекло мое внимание. Оно было написано едва понятным почерком и наверняка пересылалось с одного места на другое перед тем, как прибыло в Мидоуз, а потом в Катлерз Коув. Я не узнала имени. Я вскрыла конверт и достала тонкий листок, чернила на котором уже слишком выцвели. Письмо начиналось словами:

«Дорогая мисс Лилиан.

Вы не знаете меня, но мне кажется, что я вас знаю. Мой двоюродный дед Генри все время рассказывал о вас с того момента, как он приехал, и до своей кончины, которая случилась вчера. Большую часть времени он рассказывал о своей жизни в Мидоуз. По его словам, там было хорошо. Особенно нам нравилось слушать о больших празднествах на лужайках, о музыке, еде и играх, в которые вы играли.

Когда Генри рассказывал о вас, то говорил так, как будто вы маленькая девочка. Уверена, что он никогда не считал вас взрослой. Но он так много думал о вас и так много рассказывал о том, какой вы были милой и красивой девочкой и как были добры с ним. И я пишу вам, чтобы сообщить, что его последние слова были о вас.

Не знаю, как он мог смотреть на меня и так думать, но он решил, что рядом с ним не я, а – вы. Он взял меня за руку и сказал мне, чтобы я не мучилась. Он сказал, что отправляется назад в Мидоуз, и если вы повнимательнее поищете его, то вскоре увидете, что он идет по дороге. Он сказал, что будет насвистывать и вы узнаете мелодию. В его глазах обычно было столько жизни, когда он говорил это, что я даже подумала, что так может случиться. Поэтому я хочу, чтобы вызнали.

Надеюсь, что вы чувствуете себя хорошо и не смеетесь над моим письмом.

Искренне ваша

Эмма-Луи, внучка Генри».

Я отложила письмо в сторону. Не знаю, как долго я сидела и вспоминала, но солнце уже близилось к закату, и через окна протянулись длинные тени. И мне на самом деле стало казаться, что я снова в Мидоуз, что я маленькая девочка, и когда я повернулась и посмотрела в окно своего кабинета, то не увидела отеля.

Я увидела длинную дорогу, ищущую к дому, и на мгновение меня отбросило в прошлое. В доме была необыкновенная суета. Вокруг сновали слуги, а мама, напевая, отдавала распоряжения. Все готовились к одному из наших грандиозных празднеств. Лоуэла побежала к Евгении, чтобы причесать ее и помочь одеться. Все проходили мимо, а когда я позвала маму, она продолжала заниматься своими делами, как будто и не слышала меня. Это привело меня в отчаяние.

– Почему меня никто не слышит? – закричала я. Испугавшись, я выбежала на крыльцо. Неожиданно дом начал стареть прямо у меня под ногами, ступеньки становились шаткими и ветхими, стены – растрескавшимися.

– Что происходит? – закричала я.

Стая ласточек метнулась в воздухе и пролетела над лужайкой, перед тем как исчезнуть за деревьями. Я оглянулась и посмотрела на плантацию. Она была заброшена и разрушена, как и сейчас. Сердце тяжело забилось. Что случилось? И что мне теперь делать?

И затем я услышала свист Генри. Я вскочила со ступенек и помчалась по дороге, как раз когда он подходил к повороту. У Генри был в руках его старый саквояж, на плечах – узел с одеждой.

– Мисс Лилиан, – закричал он. – Почему вы бежите?

– Все изменилось, Генри, и никто не замечает меня, – простонала я. – Как будто меня больше нет.

– О, нет, не надо обращать внимание на это. Просто все сейчас очень заняты, но никто о тебе не забыл, – заверил меня Генри. – И ничего не изменилось.

– Но как могло случиться это с тобой, Генри? Ты сейчас станешь невидимым, исчезнешь? И если это так, то куда ты попадешь?

Генри положил свой саквояж и узел на землю и поднял меня на руки.

– Ты идешь в то место, которое больше всего любишь, мисс Лилиан, туда, где ты чувствуешь себя дома. Это то, что ты никогда не потеряешь.

– И ты тоже идешь туда, Генри?

– Полагаю, да, мисс Лилиан, да.

Я обняла его, и Генри опустил меня, взял свой саквояж и узел и пошел дальше, к Мидоуз.

И каким-то невероятным образом старый, заброшенный особняк вновь засиял, стал таким, каким он когда-то был, полным восторга, смеха и любви.

Генри – прав.

Я – дома.