Доля ангелов

Часть вторая ЛЕСТНИЦА (семь снов, приснившихся напоследок)

Дело, разумеется, было ночью, потому что я не имею дурного обыкновения спать днем.

Если только не пьян мертвецки. Такое случается, но, хлебнув как следует, я не вижу снов.

Ночь — другое дело.

Я никогда не верчусь во сне, как некоторые. Лежу смирно, аккуратно до самого пробуждения.

Зато душа свободна. И уж она-то — можете поверить — не задерживается под одеялом. Любит — бродяга — гулять по миру, заводить разные приятные знакомства с такими же, как она, блуждающими душами.

Этой ночью стало душе моей отчего-то неловко. Вроде утратила прежнюю легкость. Хотела пуститься в странствование, не стремясь никуда определенно. Но не смогла. Будто что-то мешало. А вернее — звало.

Незадача, однако! Столько лет беззаботно фланировала во вселенском пространстве, и вдруг появилось желание отправиться куда-то, в точно указанное место.

Но загвоздка-то заключалось именно в том, что никем ничего указано не было.

Что-то смутное, где-то вдали, возможно — на востоке, но вполне может быть — на юге. Запад тоже не исключается. И север — если призадуматься.

Поди разберись.

Заволновалась душа, но решила все же не отказывать в привычном. Пустилась в путь. Без особой радости, впрочем. Скорее, в тревоге.

Так бывает. Собираешься, к примеру, в обычную дорогу. На отдых. Или — в какие гости. Или — просто прошвырнуться в чужих краях. Ничего необычного. Ездил сто раз, летал, даже плавал. И вдруг накатывает тревога. Начинаешь дергаться беспричинно, оглядываться по сторонам. То ли — караулят, притаившись в толпе. То ли — пытаются предостеречь добрые поводыри по жизни. Настроение уже совсем не то.

Но все равно отправляешься в путь. Чтобы, к примеру, не прослыть мнительным идиотом.

Вот и она — отправилась. А тревога росла.

Мне приснился отель.

Маленький, уютный, недорогой — в центре города, залитого мерцанием огней, дорогим вином и дешевой любовью.

Был уже поздний вечер, и ночь совсем не за горами, и публика в lobby-bar расслабленная вполне. Красивые женщины, между прочим.

И вроде бы — джаз: негромкий, хриплый саксофон — «Опавшие листья» Владимира Косма.

Янтарный Scottish в тяжелом стакане. Двойной, разумеется.

Сигаретный дым стелился по головам, подрагивал в полутьме серебристый зев саксофона.

Он появился неожиданно. Ниоткуда. Словно сгустился прокуренный полумрак, сплелись загадочно сизые клочья дыма. Из них возникла человеческая фигура.

Вполне реальная на первый взгляд.

А на второй — если присмотреться как следует — тоже какая-то дымчатая. Серая, невнятная, зыбкая.

Может, так.

Но вполне вероятно, совсем иначе.

Нормальный мужик. Ну, не слишком яркой наружности. Что ж с того? Таких, между прочим, большинство вокруг.

Волосы — бобриком, аккуратным, неброским и таким коротким, что не разобрать цвета, — кожа на черепе зато просвечивает очень отчетливо. Потому, может, что волосы светлые? Или — седые? Черт его знает!

А лицо молодое. Вернее, не старое. Потому что откровенно старое — всегда заметно. Юное, впрочем, тоже. С вызывающим таким румянцем. Где мои семнадцать лет?

У того странного типа, что материализовался в полумраке, лицо было не старым, но и не молодым. Нормальное совершенно лицо, без особых примет — нос ровный, глаза небольшие, рот стандартный, скулы симметричные, лоб покатый.

Надо ли говорить про одежду? Впрочем, если бы и надо — ничего определенного сказать не могу. Нечто приличное. Но не более того. Вроде спокойного серого цвета, а может, и не серого вовсе.

Он заговорил.

И голос оказался под стать фигуре: негромкий, невысокий, но и не слишком низкий. Не тенор, не бас. Баритон, вероятно. К тому же едва различимый в глухом ворчании людного места.

— Вы позволите?

Обычное дело.

Столики заняты, а я один.

Однако взяла досада. Потому как не хотелось никакого общения, тем паче — с такой необъяснимой личностью.

Но — делать нечего, кивнул. Недружелюбно, впрочем. Он не заметил. Или не обратил внимания.

Присел аккуратно, откуда-то тотчас взялся на столе стакан. Или — кружка? А может, рюмка. Не помню. Емкость с какой-то жидкостью, одним словом. И не вздумайте только спросить меня — какой. Не скажу. Что-то пил мой таинственные vis-a-vis, помню — точно. Отхлебывал аккуратно, поджимал, промокая, губы. Но — что именно? Разрази меня гром, не отложилось в сознании.

Да и что бы ни пил, в конце концов! Какая, к черту, разница?

Разговор — вот что было по-настоящему интересно.

— Не хотелось бы играть с вами в прятки.

— Я предложил?

— Не вы, не вы, господин… — Он назвал мое имя.

Упс!

Вечер мог сложиться интересно. Что не радовало. Но и не пугало поначалу.

Факт.

В этом сне мне вообще все было параллельно, как теперь говорят. Раньше бы сказали — безразлично. Что по сути одно и то же.

Словом, реакция был слабой, можно сказать, что реакции почти не последовало, разве что взглянул на собеседника чуть более внимательно, чем прежде.

Он, впрочем, принял как должное. Знал — полагаю — стервец, с кем имеет дело. Изучал предмет.

Продолжил невозмутимо:

— Предложили не вы. Однако ж, взвесив все, я решил обсудить условия с вами. Сначала — с вами. А уж потом… В зависимости, так сказать, от наших договоренностей…

Фраза вышла долгой и путаной.

Совсем не в его стиле.

Это, впрочем, стало понятно позже, когда разговор состоялся вполне и я получил возможность судить о стиле.

Тогда же, рассуждая задним числом, я понял: он сознательно лопотал именно так — загадками и довольно бессвязно. Хотел завести меня, разозлить, втянуть в полемику. Знал, скотина: не терплю длинных, лишенных очевидного смысла речей. Завожусь с пол-оборота.

И — готово!

С чего бы ни пришлось — начало положено.

Так и вышло.

— О чем, собственно?

— Докладываю. Дело, видите ли, заключается в том, что известная нам обоим особа изволит теперь разыскивать меня, дабы заказать одну работенку.

— Вы умеете говорить толком?

— Умею, можете не сомневаться. Вот только тема больно деликатная, боюсь, как бы вы не огорошились без надлежащей подготовки.

— Не бойтесь.

— В самом деле? Славно! Стало быть, известная особа желает поручить вашему покорному слуге ликвидацию.

— Чего — ликвидацию?

— Кого, сударь. Вас-с. Собственной персоной. Такие дела.

— Убить?

— Так точно. Ликвидировать.

— А по морде?

— Сколько угодно. Я битый.

— А в полицию?

— Глупо.

— Значит, киллер?

— Да хоть горшок. Лишь бы не в печку.

— Ну, допустим. Она разыскивает. А вы — ко мне? Почему?

— Потому что она еще только разыскивает. А вернее, подумывает, как бы разыскать. Вашу степень готовности я расцениваю как более высокую. К тому же возможности ваши много существеннее. Арифметика-с. Даже не алгебра.

— Касательно расчетов — пожалуй. А данные? Откуда дровишки?

— Из лесу, вестимо. Предел откровенности высок, но ограничен. Профессиональную тайну, в конце концов, никто не отменял.

— Профессиональную?

— Напрасно иронизируете. У нас — в первую очередь.

— Готов признать. Выходит, однако ж, вы ее нарушаете.

— Аргументируйте.

— Чего ж тут аргументировать? Тайна вклада, к примеру. По аналогии. Человек вам — деньги, а вы, задрав штаны, — к конкуренту.

— Штаны опустим. В остальном — подмена понятий. Никаких денег, никакого человека. Ситуация. Первоклассный банкир — продолжу вашу аналогию — знает, к примеру, как обстоят дела в стане потенциальных клиентов?

— Допустим.

— Наверняка. Идем дальше. Может он — опять же к примеру — взвесить возможности, степень — улавливаете мотив? — готовности, тому подобное… И, оценив ситуацию, сделать первый шаг? Вероятная коллизия?

— Теоретически…

— И на том спасибо. Банкир, стало быть, может теоретически. Ну, так из этого следует, что ваш покорный слуга представляет сообщество более прогрессивное. Только и всего.

— Прогрессивный, выходит, киллер?

— Выходит, так.

— Арифметически выверено?

— Да хоть и арифметически.

— Исключительно арифметически. А надо бы — много шире. Психологию, к примеру, не мешало бы присовокупить. Как насчет психологии?

— Положительно. А что?

— А вот не желаю я, к примеру, следовать вашей арифметике. Алогичный я человек. Допустим — в качестве бонуса вам за дерзость, — что арифметическое построение справедливо. Хотя — извиняюсь, конечно, — дикая бредятина. Но — допустим. Она… Особа, как вы изволите выражаться, известная нам обоим, помышляет о чем-то эдаком.

— О том, чтобы отправить вас на тот свет. Давайте уж говорить прямо.

— Давайте. Отправить меня на тот свет желает особа, нам обоим хорошо известная. А кстати — о ком речь? Сверим часы во избежание досадных недоразумений. Не возражаете?

— Помилуйте! Очень своевременно. Супруга ваша. Пока еще — законная, правда, не венчанная, ну так по нынешним временам это без разницы. А вы, товарищ муж, кого имели в виду?

— Ну, допустим, ее имел. В виду.

— Совпало. Дальше.

— Дальше — больше. Жена, стало быть, желает меня извести. Допустим. А я — несмотря ни на что — смерти ей не желаю. И куда — при таком раскладе — отправляется ваша арифметика? В жопу-с.

— При таком — возможно. Только расклад иной.

— Откуда известно?

— Оттуда же, откуда — про намерения особы. Из источников. И потом, что такое: не желаю? Глагол настоящего времени, похоже?

— Ну, допустим.

— Ошибочка-с. Вам бы следовало сказать: не желал. А вернее, желал. И — надо признать — своего добился.

— Это как понимать?

— Да как? В буквальном, разумеется, смысле. Вы, голубчик, не только желали смерти дражайшей супруги, но и самым что ни на есть натуральным способом отправили ее к праотцам…

— Хих! Источники, говорите?

— Источники. И я не закончил. Отправили благополучно. А счастливые обстоятельства спасения вышеуказанной особы от вас никоим образом не зависели. Это уже из области совсем других отношений. Я бы сказал, нематериальных. Так что, как ни крути, выходит — желали, исполнили. Финал, однако, не удался. Из-за чего, полагаю, досадуете и поныне. К чему лукавить? Степень вашей готовности я оцениваю как более высокую.

— Забавная вытанцовывается история. Я, подлец, ее убил, но не до смерти. Не успокоился, пребываю… в высокой степени готовности. Она, страдалица, тем временем подыскивает киллера. Он же — прогрессивный профессионал — приходит ко мне. С деловым, конструктивным предложением. Так, что ли?

— Можно сказать и так. Рабочая ситуация.

— Желаете, значит-ца, поработать на меня?

— Желаю. А вам как будто не по себе? С чего бы? Разве — впервой?

Мягко сказано: не по себе.

Поздновато замечено.

Впрочем, я старался изо всех сил. Держался. Куражился. Даже шутил, а вернее — иронизировал.

На самом же деле чувство было такое… Отвратительное.

Мелкая дрожь внутри, пот холодный — снаружи. Хорошо, что пиджак, и не видно под ним, как рубашка прилипла к телу, расползаются из-под мышек и на спине потные пятна.

Сухость — во рту.

Scottish, понятное дело, давно допит. Заказать другую порцию — за такой-то беседой — руки не дошли. Или — в голову не пришло. Какая, собственно, разница? В горле теперь скребло наждаком, и язык подчинялся без особой охоты. Может, от страха?

Чего уж греха таить! Струхнул основательно.

И проснулся.

Знаете, наверное, как бывает во сне; все кончается вдруг, на полуслове, нелогично и необъяснимо.

Рвется нить, связующая миры.

Ты просыпаешься. В тревоге, тоске, с отголосками пережитого в помертвевшей душе.

И не сразу понимаешь, что за мир вокруг?

Так все и было.

Позже подумалось: может, вообще не стоило просыпаться?

Потом началось такое…

Наступила другая ночь, и я заснул.

Вопреки обыкновению — не сразу. Совсем не сразу. Можно сказать, что этой ночью мне не спалось.

Виной, разумеется, были события прошлой ночи, хотя, сказать откровенно, ни черта толком я не помнил. Но проснулся в прескверном расположении духа.

День пропал. Я был зол как скотина. Хотел уйти в нирвану: выпил бутылку виски, запил пивом, покурил траву — не пришло. Только налился под завязку. Со мной бывает.

А голова ясная.

Иногда — если настроение, конечно, подходящее — впадая в такую паршивую непонятность, я притворяюсь.

Бормочу, к примеру, что-то несусветное, башкой мотаю, как ушибленный бык, слюни пускаю — народ вокруг в полной уверенности: не в себе человек. Хватают, волокут, реплики всякие… А я слушаю, на ус мотаю. Поучительно.

В общем, к вечеру стал я никакой. Привезли, положили.

А заснуть — не могу.

Однако — за полночь зашло — забылся.

Душа к тому времени чуть не изошла в ожидании. Потому как колбасило ее, душу, ничуть не меньше моего.

Тошно было, но надеялась. Были все же кое-какие основания. Смутные догадки. Вдруг разъяснится именно этой ночью?

Ничегошеньки, однако, не разъяснилось. Совсем наоборот — запуталось еще сильнее.

Снова был бар, прокуренный и тесный. Заунывный напев саксофона. Звон посуды, женский смех.

Все — как прежде.

Однако не все.

Я устал.

В этом сне, а точнее, по условиям этого сна… Так бывает, не правда ли? Видится что-то определенное, что в реальном мире имеет четкое назначение, хорошо известные границы во времени и в пространстве. Но во сне возникает условие, вроде правил игры, по которым это вовсе не то и не так, как в жизни. Иначе.

Дети, бывает, играют в похожие игры. Ручка от швабры у них условно считается — конь. Зажал меж коленок и поскакал. Комочек песка — пирожок. Очень, между прочим, естественно подносят к губам и чмокают, будто вкусно. Или вдруг вообразят, что переместились во времени, в прошлые — к примеру — средние века. Затевают междоусобные войны, представляют себя рыцарями Алой и Белой розы. Между прочим, весьма натурально входят в образ и сами, похоже, на время игры верят, что время сместилось.

Называется: понарошку.

Вот и я понарошку, во сне, точно знал, что торчу в этом баре который уж вечер кряду. Никак не второй. И даже не десятый. Может, месяц, а быть может, и два прикован к паршивому месту цепями.

Кандалы ожидания.

Кто-то со знанием дела сказал однажды: самое мерзкое в жизни — ожидание и погоня. Насчет погони — не знаю. Меня, случалось, она увлекала. Что же касается ожидания, прав был неизвестный. Готов подписаться собственной кровью.

Жду. Томлюсь.

Будто знаю, что давешний зыбкий стервец непременно появится здесь, но не знаю — когда. И во что бы то ни стало должен снова увидеть его, расспросить обо всем основательно. Разобраться, наконец, в чертовщине, которую нес.

Тошно мне. Но сижу, караулю.

Ненавижу Косма, и «Опавшие листья», и саксофон, который, тужась нещадно, давит их из себя каждый вечер. Бесконечно.

А я все сижу.

Впрочем, верю: все кончается рано или поздно. Все проходит.

И это прошло.

Только так обернулось, что уж лучше бы не проходило, оставалось как прежде. Сидел бы в проклятом баре, как на привязи, и не знал ничего ни о чем.

Так нет же!

Он появился снова, как и прежде, внезапно и непонятно откуда. Вдруг возник за спиной, кашлянул негромко. Мне бы радоваться — кончилась пытка бессрочным ожиданием. Но, едва заслышав тихий кашель, похолодел.

Он тем временем бестелесной тенью обогнул стол, оказался напротив.

Блеклая наружность, бесцветный голос. Вроде есть человек — и нет человека.

Сплошной фантом.

— А вы тут, собственно, как? Зачем?

— Вас поджидаю.

— С какой бы стати? Вроде — не договаривались.

— Я бы сказал: не договорили. А это не есть хорошо. Не люблю многоточий.

— Ошибаетесь, батенька. Разговор был закончен. Притом весьма определенно. Вы, наверное, засиделись тут после. Приняли на грудь. В лучших традициях. А? Признайтесь, было?

— Ни черта подобного. Я…

Поперхнулся.

Именно так. Любимое местоимение застряло в горле, как кусок горячего мяса, проглоченный целиком.

Была такая история в ранней молодости: пили водку, жарили шашлыки. Умилялись, что «на природе». Природа, прямо скажем, была не ахти, всех-то красот — грязное болотце на городской окраине. Свежим воздухом, однако, шибануло по организму. Жрать хотелось неимоверно. Сизое мясо, пересыпанное скользким луком, едва успело зашипеть над костром. Расхватали самопальные шампуры. Обжигаясь, хватали молодыми хищными ртами, не жевали, спешили набить утробу. Вот и я заглотал здоровенный кусок. Подавился. Шмат горячего мяса проскочил, как говорят, «не в то горло». И застрял. Дыхание перехватило. Откачали меня кое-как. Ощущение было такое… запредельное. Запомнил на всю жизнь.

Теперь — похоже.

Никакого, понятное дело, мяса. Одни слова.

А состояние то же.

Потому что осознал внезапно: ни черта на самом деле не помню. Как закончили вечер с Незаметным? На чем порешили? Когда расстались?

Бермудский треугольник памяти. Пробел восприятия.

Он тихонько сидел напротив. Не смеялся, подлец, хотя имел основания. И даже не ухмылялся. То ли — боялся. То ли — не считал нужным.

— Запамятовали? Ну, не страшно. С кем не бывает. Хорошо, что я — вот ведь — совершенно случайно заглянул. Так, знаете, без определенной цели. Иду, смотрю, место вроде знакомое. Потянуло что-то. Интуиция. Но раз уж свиделись, рад доложить лично: дело сделалось чисто, без осложнений. Как, впрочем, всегда. У меня.

— Какое такое дело?

— Ваше, разумеется. Про другие — уж не обессудьте — умолчу. Профессиональная тайна. Про нее, впрочем, уже толковали.

Помню, как же.

Однако не до того теперь.

Другое зацепило.

— Мое?

— О, батенька! Вы… как бы это сказать… крепче, чем я предполагал. В том смысле, что совсем не так чувствительны. Мне было показалось… Даже начал сомневаться. А вы, оказывается, в состоянии шутить. Так скоро притом. Мои комплименты.

— Вы отвлекаетесь. Итак… Мое дело…

— Ну не ваше, не ваше! Что за охота, помилуйте, цепляться к словам. Не ваше. Вашей покойной супруги.

— Моей покойной… что вы такое несете?!

— То есть как?! Не понимаю. Погодите, вы что же — не получили отчета?

— Какого отчета?

— Моего, разумеется. Детального. Иллюстрированного. Никогда не манкирую документами. Фирменный стиль, если хотите.

Признаться, я обалдел.

Сказать: ошарашен — не сказать ровным счетом ничего. Потрясен — звучит приличнее, но тоже не отражает сути. Вдобавок возмущен.

Потому что чушь была несусветная.

Супруга моя — дама приятная во всех отношениях, однако ж меня это обстоятельство давно не волнует.

И волновало ли, собственно? Не уверен.

Живем, правда, долго. Так вышло… Прибило волной, как мелкую гальку на пляже. Ну и черт бы с ней. Пусть будет. Параллельно.

Всему, однако, есть предел. Безразлична мне тетка. Но не настолько, чтобы не заметить ее кончины. Хоронить — опять же — пришлось бы. Как минимум.

Полный бред.

— Что-то путаете, любезный.

Взглянул странно. Как на умалишенного.

Не удостоил даже ответом.

Указательный палец выпростал вверх, неспешно качнул пару раз в воздухе — аккурат у меня под носом.

Заблуждаетесь, дескать, уважаемый.

В голове творилось невообразимое.

А потом в полном хаосе возникла вдруг простая и ясная мысль: сумасшедший. Он — не я. Все как будто немедленно встало на свои места. Действительно псих.

Я отвел глаза.

Не то чтобы испугался. Просто не люблю смотреть на уродов. Физических, моральных — не суть. Некоторые, напротив, обожают. Есть такая категория граждан. Медом не корми, дай поглазеть на безобразное. Я — из другой породы. Меня воротит.

Отвернулся.

Скользнул глазами по дымному пространству, ничего не замечая. Спроси меня через секунду-другую: кто сидит за соседним столом, едва не соприкасаясь рукавами, — не ответил бы.

Никто, впрочем, ничего не спросил.

Он исчез. Растворился бесшумно.

Но не бесследно.

Маленькая, в пупырышек, салфетка, сложенная аккуратным уголком, белела на краю стола. Я заметил ее сразу и готов был поклясться, минутой раньше ничего там не было.

Странная все же коллизия! Ничего определенного не смог бы сказать про людей. Даже собеседника помнил смутно. А клочок бумаги бросился в глаза, как пульсирующий сигнал тревоги, датчик атомной электростанции.

Такая родилась аналогия.

Еще секунда вроде бы — и рванет.

Была когда-то такая планета… Земля.

Опасливо, двумя пальцами, потянул салфетку. Не рвануло.

Записка была корявой. Кособокие, приземистые буквы с трудом укладывались в слова: «Azay-le-Rideau. Manoir de la Remonière».

Что за хрень такая?

Заболела голова. Тяжеленный кузнечный молот мощно бухнул в висок. Боль немедленно отдалась в затылок. А в висках долбануло снова. Еще раз. И — еще.

Надо ли говорить, проснулся с головной болью. Тупой. Пульсирующей. Монотонной.

Было ясно — надолго. Потому что всерьез.

Прежде должен сказать: он пришел не сразу, этот сон.

Не следующей ночью. И даже не той, что наступила потом.

Увы.

Три безумных дня голова моя раскалывалась, как тыква, по которой размеренно долбили увесистым кулаком.

Дело, однако, заключалось в том, что били изнутри и никак не могли расколоть окончательно.

Говоря по-человечески, было очень больно. Ничего не помогало. Ничего не лезло внутрь — никакие пилюли. И проверенные способы не работали. Плохо мне было, как никогда.

Третья ночь наступила, и я не то чтобы заснул — провалился. Отключился вдруг, неожиданно. И то слава Богу. Хоть так.

Сон приснился тоже какой-то… нездоровый. Ущербный. А вернее — щербатый. Урывками.

Вроде пил сначала в каком-то баре, может — том же, где все началось. Может — другом. Непонятно.

Так же было темно и тесно. Шумно. Накурено. Саксофона, правда, не наблюдалось. Никаких — потому — «Осенних листьев».

Было мне отчего-то не по себе.

Вроде надо на что-то решиться. Съездить, что ли, куда-то. Не помню.

А не хочется. Ломает.

Однако ж собрался. Понял: надо. Лучше — сейчас.

Потом, возможно, не хватит сил. Затянет обыденность, внешний порядок вещей. Лень спеленает туго, как деревенская повитуха новорожденного младенца.

И все останется как есть.

Кошмары ночами. Тупая апатия днем. Осязаемые часы-песчинки тяжело пересыпаются из прошлого в будущее. А настоящего — нет. Бесконечное созерцание ускользающего времени.

И все едино: пей — не пей, кури — не кури…

Следы от вязкого пластилина на кончиках пальцев и горькая сухость гортани с утра. Только и всего.

Огляделся по сторонам.

Меня никто не видел. То есть видели, конечно же, многие — никто не замечал. Даже руку, поднятую над головой, расторопный официант разглядел не сразу.

На улице моросил дождь. Невесомая влажная пелена облепила лицо, пахнуло свежестью, ароматом влажной травы, мокрой землей. Откуда бы? Вокруг — куда ни взгляни — тускло поблескивал влажный асфальт.

Deja vu.

Сон на том внезапно оборвался. Не занавес еще, но затемнение — выражаясь языком драматургическим.

Потом я вдруг очутился за рулем непонятной машинки. Именно что машинки, маленькой, тесной и такой допотопной, что рычаг переключения передач находился прямо под баранкой.

Вдобавок — на проселочной дороге, ухабистой, узкой. И — вязкой. Потому что дождь. Очень сильный. Ливень. Пелена воды застилала лобовое стекло.

Машинка содрогалась дряхлым тельцем и, похоже, всерьез подумывала о том, чтобы немедленно развалиться на запчасти. В ближайшей луже.

Движок рычал и захлебывался на пределе возможностей.

А я, несмотря ни на что, гнал как сумасшедший. То есть пытался гнать. Даже ногу свело, оттого что давить на педаль газа приходилось с нечеловеческим усилием.

Но — каким-то чудом — продвигались вперед, в кромешную тьму.

Желтоватый — не в пример теперешнему, пронзительно-белому — слабенький свет фар стыдливо плескался в потоке воды. Проникал, понятное дело, недалеко. По такой погоде, впрочем, следовало говорить: неглубоко.

Дорога между тем уперлась в ворота.

В хилом мерцании фар разглядел кованый узор. Даже издали было понятно — старинный.

Выходило — приехали. А вернее, приплыли. Вот уж действительно.

Посигналил. Подождал. Снова нажал на клаксон. Тишина. Только дождь монотонно барабанил по крыше, бился о стекла. Выходить не хотелось, хоть режь. Понимал, однако ж, что надо.

Вылез.

Прохладная вода обрушилась на голову, просочилась за воротник, залила глаза.

Воздух был… Именно! Пропитан свежестью, ароматом мокрой травы… Точно так, как почудилось давеча на пустынной улице, залитой неживым неоновым светом.

Ноги немедленно увязли в жидкой грязи. Прощай ботинки! И брюки — надо полагать — тоже. Да и ладно. Основательно хлюпая в дорожной вязи, подобрался к решетке вплотную, уцепился — для верности — руками и даже лбом приложился к холодному, мокрому железу.

Зябко.

И сразу — будто от холода прояснилось в голове — осенило.

Кладби́ще! С ударением на «и».

Azay-le-Rideau.

Ну, разумеется! Как это я сразу не догадался?

Пер-Лашез, Сент-Женевьев-де-Буа… Азэй-ле-Ридо. Из той же серии.

Черт, a Manoir de la Remonière в этом случае — что такое?

На всякий случай подергал решетку ворот. Закрыто.

Ситуация, между прочим, оборачивалась совершенным идиотизмом.

Ночь. Дождь. Кладбищенская ограда. И я — одинокий странник в ночи, на раздолбанной таратайке, которая — вдобавок! — наверняка прочно засела в трясине здешней дороги.

Нет, я не испугался. С кладбищами у меня вообще история отдельная.

В детстве, в компании друзей-обормотов, бегал, как стемнеет, на погост. Куражились, подлецы, на свежих могилах, непотребные словечки малевали на плитах.

И — ни-че-го.

Не восстали оскорбленные покойники, не грянул гром, не разверзлись небеса.

С той поры — не обессудьте! — отношусь без особого пиетета.

Experimentia est optima rerum magistra[6].

Сквозь пелену дождя, темные кроны деревьев, влажный туман, висящий в пространстве, мелькнул огонек. Чертовщина, однако! Что за огни блуждают ночью на кладбище? Откуда?

Екнуло что-то в сердце, зябкая дрожь пробрала душу.

И — затемнение. Как в театре.

А сон продолжался.

Видел большую комнату с тяжелым дубовым столом посередине. Массивные стулья, обтянутые потускневшим гобеленом. Закопченный камин. Большой настоящий очаг, в котором когда-то, подгорая на вертеле, румянились жирные туши. Стена над ним украшена древними изразцами.

Здесь и теперь, похоже, трапезничали. Где-то поблизости — кухня, оттуда аппетитно тянуло жареным мясом и душистыми травяными приправами.

Сейчас было пусто, я — не без опаски — двинулся дальше.

Увидел узкую винтовую лестницу без перил, с шершавыми ступенями песочного цвета. Такими же, кстати, были стены. Никакой тебе штукатурки и прочих современных штучек.

Свечи в круглых стеклянных плафонах расставлены прямо на ступенях. Живой пугливый свет струится низко по каменной поверхности и вроде зовет за собой наверх.

Я было собрался. Не вышло!

Кто-то окликнул из темноты. Негромко. Однако ж неожиданно. Споткнулся, едва не растянулся на первой ступени.

— Хотите комнату, дорогой?

Сказано было дружелюбно. Голос ласковый.

Однако ж — не по себе.

Кто там, за спиной, на самом-то деле? Какая еще такая нежданная встреча?

Проснулся в лихорадочной тревоге.

День промелькнул — незаметно, скомканно, бездарно.

Наступила ночь — забылся.

Сон пришел сразу, будто и не просыпался накануне. Должен сказать, со мной такое приключается редко: чтобы один и тот же сон — две ночи кряду, наподобие мыльного сериала по ящику. Было пару раз. А затем — помню точно — подступали большие проблемы. Неприятности крупного калибра шли буквально косяком. Сезон штормов. И каких!

По всему выходило, надлежит готовиться к худшему.

А пока — снился пыльный полумрак старинного жилища. Лестница, мерцающая свечами передо мной.

И забавная тетка непонятных лет. Из тех — знаете? — у которых двадцать — в голове и шестьдесят — в паспорте. С буйной копной светлых волос, расчесанных без особого усердия. Вся в золотых браслетах, кольцах, серьгах. Одетая на манер английской наездницы: в приталенный пиджак из ткани «принц Галльский» и бриджи шоколадного цвета. На ногах — башмаки от Tod’s. В углу ярко накрашенного рта намертво прилипла дымящаяся сигаретка. Голос — низкий, с хрипотцой.

— Хотите комнату? Это можно. Придется только подождать, пока проснется дочь. Она занимается всеми вопросами. Бумажными. Денежными, в смысле — финансовыми. Не беспокойтесь! Ждать придется недолго, она встает чуть свет. Такая вот добровольная пытка — подниматься спозаранку. По мне уж лучше не ложиться вовсе. Не находите?

Говорила охотно, весело, но как-то небрежно, перескакивая с одного на другое.

Бесшабашная старушенция.

— Откровенно говоря, не задумывался. Но, пожалуй, соглашусь. Люблю поваляться в постели. А ложусь поздно.

— Вот-вот. Со мной та же история. А она, бедняжка, еще так молода, но — представьте! — чуть ли не с детства взяла себя в жесткую узду. Притом исключительно по собственной инициативе. Детей иногда калечат родители. Здесь не тот случай. Я-то как раз больше всего на свете ценю свободу. Категорически. Всю жизнь — с незапамятных времен. Вудсток[7], Хейт, Сен-Луи[8]… Вот — кстати! — о времени. Там, бывало, если спрашивал кто — который час, в смысле какое теперь время дня, — отвечали: хорошее. Или плохое[9]. Такие были времена, такие нравы. Вы не застали?

— Нет, не пришлось.

— Жаль, дорогой. Это было чудесно. Словами не передать. Ну да ладно. Не хотите пока взглянуть на комнаты?

— Почему бы нет?

— Так пошли!

Мы поднялись по лестнице, прилепившейся к шершавой стене.

Разбитная старушка, непринужденно болтая, вела за собой дальше, по узкому коридору, предлагая — на выбор — свободные комнаты.

Были они разными, совершенно непохожими на обычные гостиничные номера.

Каменный пол, неотесанный, но отполированный сотнями ног. Витражи в узких оконцах. Кровати с балдахинами. Ванны за ширмами. Потемневшие полотна: охотничьи пейзажи и портреты — самодовольные дяденьки с лукавыми глазами, в нарядных камзолах с кружевными жабо.

Кованые ручки дверей глухо позвякивают по темному дереву.

Тихо. По-домашнему уютно, но одновременно торжественно и немного таинственно. Попал будто бы в декорации «маркизы ангелов Анжелики». Если не больше — угодил в ту самую эпоху.

Смотреть бы и радоваться.

Я смотрел. И радовался. По крайней мере получал эстетическое удовольствие.

Однако ж до поры.

Гривастая старушка, позвякивая браслетами, провела меня по второму этажу, и тут…

Вижу, что лестница идет дальше, есть — по всему — и третий, но дорогу туда преграждает бархатная колбаска. Упитанный такой шнурок, натянутый поперек ступеней. Для полноты картины не хватает таблички «Private room». Но в том-то и дело, что никакой таблички нет. А я с детства страсть как любопытен, особенно если что-то запретное. Или ограниченное для доступа. Короче, захотелось подняться, осмотреть…

Старушенция тем временем вроде бы навострила лыжи обратно.

— Секундочку, — говорю, — мэм, желательно пройти этот путь до конца.

Она — в непонятку:

— Какой такой путь?

— Да вот, — говорю, — видимо, недалекий. Люблю, знаете ли, чтобы повыше. В penthouse.

Мадам улыбается. Но башкой мотает отрицательно. Шутку, дескать, оценила, но ничем помочь не могу. По причине отсутствия penthouse в нашем отеле.

Но я не унимаюсь:

— Это не страшно. На безрыбье, как известно… Короче, этаж, к примеру, третий меня вполне устроил бы. А если — паче чаяния — имеется чердачное помещение, еще лучше.

— Нет, — отвечает дама. — Никаких чердаков. Этажей всего два.

— Куда же в таком случае ведет лесенка?

И началось.

Нет, я не псих, не маньяк, не упертый осел.

Скажи она: на третьем у нас офис или частные апартаменты, комнаты прислуги — да что угодно, черт побери! — отстал бы мигом. Успокоился и напрочь забыл о том, что проклятая лестница существует на свете.

Так нет же!

Она говорит другое.

Она удивляется совершенно, между прочим, искренне:

— Какая лесенка?

— Да вот эта.

— Не понимаю о чем вы, месье.

Я разозлился.

Глупость вообще действует на меня, как красная тряпка на быка, тем более такая очевидная.

И уж тем более ненавижу, когда мне врут.

А выходило, как ни крути, — или дурачилась старушка, или была просто дура.

— Не понимаете, мэм? Объясню сию минуту.

С такими словами — прыгнул на чертову лестницу.

То есть собирался прыгнуть, занес было ногу, корпус двинул вперед со всей решимостью. Рассчитывал, знаете ли, снести мерзкий шнурок, выдернуть с потрохами.

Не вышло.

Потому что вдруг, ни с того ни с сего, как гром с ясного неба, поразил меня страх. А вернее, ужас.

Словно призрак кого-то, совершенно точно ушедшего, — бледный, с запавшими глазницами — встал на пути. И протянул руку. Тонкую, изможденную вроде. Но — жуткую. Потому как несло от этой руки гнилым духом тлена и холодом могильным. И пот ледяной, трупный проступал на увядшей коже.

Видел я такую руку однажды. И тянулась она ко мне, словно хотела утащить за собой в могилу. Я тогда отшатнулся. Не сумел скрыть брезгливого страха. А та, что стояла на краю, вдруг засмеялась. Тихо и так страшно, что волосы у меня встали дыбом. И спросила:

— Ты уже боишься? Рано.

Я тогда не понял этого «уже». И про «рано» тоже ничего не пришло на ум. Решил: бредит несчастная, заговаривается, потому что отходит.

Она и вправду отошла через пару минут после того, как спросила.

Я и забыл про все, послал Господь такую милость.

Да, видно, не навсегда. На время.

Теперь вспомнил.

Точно. Никакой не призрак, она, покойница, стояла на ступенях. И свечи мерцали у ног. И руку ко мне тянула.

А я — хоть и жутко было, спазм удушливый перехватил горло, в глазах потемнело — на призыв отозвался. Протянул руку.

Так бывает во сне: хочешь крикнуть — не можешь. И напротив — не хочешь идти, бежать, прыгать. Знаешь, что впереди — пропасть, увечье, смерть. Но идешь.

Вот и я. Не хотел, боялся, знал, что последует жуткое. Какая-то небывалая мука. Но рука моя — будь она трижды неладна! — двинулась навстречу ее руке. Медленно-медленно, как в кино. Словно нарочно, чтобы продлить пытку…

Кажется, я заорал нечеловечески.

И все. Оборвалось.

Проснулся в холодном поту.

Следовало бы радоваться: кошмар остался во сне.

Однако ж ни черта подобного.

Потому что на самом-то деле во сне остался маленький замок, кудлатая хозяйка, непонятная лестница, ведущая в никуда, и та, что стояла на ступенях.

А кошмар хищной тварью вцепился в душу и, болтаясь на ней, кровоточащей, просочился в реальный мир.

Ночь пришла, я заснул, а душа моя, оказавшись на свободе, вдруг испытала приступ небывалого страха.

Все сошлось воедино.

Натерпелась, бедолага, прошлой ночью.

Все стояла перед глазами таинственная лестница в старом замке, будь она трижды неладна!

Любопытство разбирало. Непонятно было. Тревожно. Словом, можно сказать: колбасило основательно.

Но — как бы там ни было отправилась в путь.

И увидела замок из белого камня. Он стоял на берегу озера и отражался в зеркальной глади. Красивый, надменный, уверенный в своей неотразимости.

Неподалеку — в буйной зелени листвы — другой, поменьше, с круглыми башенками. Надо полагать, они состояли в родстве. Замок-нарцисс и замок-малыш, расположенные по соседству.

Вокруг был парк, похожий на лес. Старые раскидистые деревья. Тень от листвы на влажных тропинках, усыпанная солнечными пятнами. И оранжевые улитки, похожие на омаров, переваливаясь, ползут по чернозему.

Такая благодать.

Белый замок у озера много выигрывал у скромного соседа, но душа — понятное дело — выбрала второй.

Потому что — лестница.

И свечи на ней трепетали, как накануне. Красиво. Таинственно, черт побери.

Взяла душу оторопь, но — упрямая была, скотина — поднялась на второй этаж. Между прочим, выглянула в окно. Оказалось — под самой крышей. Выше — нет ничего.

Но лестница-то вела наверх.

И шнурок болтался поперек ступеней.

Задержалась душа.

Разглядела, хоть страх застилал глаза: спускается сверху, аккуратно скользит меж свечей другая душа.

— Ты все же пришла. Я ждала. Правда, не так быстро.

— Мы знакомы?

— Можно сказать и так.

— Погодите… Кажется, припоминаю. О…

Стало моей душе совсем неважно.

Вспомнила: было дело, зналась с той душой, а расстались… нехорошо. Гадко — прямо скажем — расстались. Стыдно. Был за моей душой должок. И какой! Можно сказать, неоплатный.

В высшей степени неприятная это штука — повстречать на пути кого-то, кому должен. Давно и много. И никак не отдать этот долг. Невозможно по определению. Потому что время упущено безвозвратно и вообще не тот случай, когда можно отдать. Бывает.

Говорить — если, не приведи Бог, случилась такая встреча, — как правило, не о чем. Нет слов.

— Вы… То есть ты… Прости… Как, собственно, теперь?..

— Ты хотел спросить: кто я теперь?

— Да-да. Именно так: кто теперь?

— Никто.

— То есть ты…

— Да… Слоняюсь в пространстве. И во времени. Нет пристанища. И покоя нет.

— Мне говорили: такими становятся, если уходят как-то нехорошо. Не по своей, скажем, воле. Или — не в срок.

— А по-твоему, я уходила хорошо? По доброй воле? В срок? Безболезненно? А вина? Обида, тоска? Что ты знаешь об этом? Впрочем, это как раз поправимо.

— Что такое ты говоришь? Почему?

— Потому что — по мне — лучше встречать беду с открытыми глазами. Чтобы с первой минуты — все ясно. Расставлено по местам. Никаких иллюзий…

— То есть ты хочешь сказать… Мне грозит то же?

— Вне всякого сомнения.

— Но тебе-то откуда это известно?

— Да уж известно. А теперь вот известно и тебе.

— Послушай. Я понимаю… Ты обижена… и все такое. В общем, конечно, имеешь право. Никто не спорит. Но зачем же так? Я же знаю: никому не дано предугадать. Никому из нас, имею в виду. И с какой такой стати должен тебе верить?

— Ни с какой. Можешь не верить. Можешь верить. Но забыть все равно уже не получится.

— Еще посмотрим.

— Посмотрим. И — кстати! — насколько я помню, ты всегда воспринимал все критически. Ничему не верил на слово.

— Вот именно. И действительно очень кстати вспомнилось.

— Ну, разумеется. Иначе зачем бы я стала об этом говорить? Так вот: задумайся, кстати, отчего Это тебя принесло именно сюда? На эту лестницу…

— Черт! Черт! Типун бы тебе на язык. Проклятая лестница, да что в ней — в конце-то концов — особенного?!

— А ты не знаешь?

— Нет!!! Дьявол меня забери! Откуда мне знать?!

— Вот оно что! Однако мне следовало догадаться…

— Догадаться? Да о чем же? Говори — умоляю — толком!

— Умоляешь. Вот и дожили до лучших времен. Что ж, в отличие от тебя… когда-то… я… отвечу. Дело, видишь ли, в том, что на самом деле этой лестницы вроде бы и нет вовсе. Вернее — она существует не для всех. Потому, собственно, многие ее попросту не видят. Ну а те, кто видит… тем в ближайшее время предстоит спуститься по ней…

— Ты хотела сказать — подняться?

— Я хотела сказать ровно то, что сказала. Впрочем, твое замечание не лишено оснований. В этом еще один парадокс Лестницы. Кстати, если уж мы взялись говорить на ней, тебе следует уяснить: речь идет именно что о Лестнице. С большой буквы. Иными словами, это отнюдь не обычный ряд ступеней.

— Догадываюсь… Так в чем же парадокс?

— В том, что поначалу действительно создается впечатление: ступени ведут наверх. На самом же деле все с точностью до наоборот.

— Ничего не понимаю.

— Неудивительно. Совершая многое в своей жизни, ты полагал, что движешься вверх, к сияющим — как говорят — вершинам. Не правда ли?

— Так и было.

— Не так. Но речь не о том. О тебе. Ты стремился вверх. И получалось. Продвигался, сметая преграды. Формально. А по сути — спускался все ниже. По этим ступеням, между прочим. Разумеется, ты не одинок. Таких… целеустремленных — легион. Вон и ступени стесали за века. Ходить стало опасно. Впрочем, опасно здесь было всегда. На то и Лестница, чтобы сворачивать шеи. Понимаешь?

Ничегошеньки не поняла душа. Но испугалась пуще прежнего.

Мне же под утро приснился сон, такой короткий и страшный, что больше походил на видение.

Видел маленький замок. Лестницу, освещенную слабым мерцанием свечей.

И еще кое-что. А вернее — кое-кого. Женщину, умершую давным-давно. Ту же самую, что привиделась накануне. С той лишь разницей, что в прошлый раз понимал, что вижу призрак.

В этом сне она была жива и — главное! — вроде бы вместе со мной. В одной компании.

Дальше случилось самое страшное.

Сон продолжался, но в какой-то миг я понял, что нахожусь в обществе покойницы. Совершенно отчетливо осознал.

И подумал: вот оно в чем дело! Серый киллер не спятил, утверждая, что женщина мертва. Просто ту перепутал с этой. Только и всего.

Следом всплыла в голове известная примета: если во сне приходит мертвец, зовет за собой и ты идешь — дни сочтены.

Надо ли говорить, все опять обернулось кошмаром. Криком. Удушьем. Холодным потом.

В итоге, разумеется, проснулся. Но ничего не забыл.

Настроение…

Что говорить, и так все ясно.

Навалилась тоска.

И какая-то гадина — интуиция или внутренний голос, будь он трижды неладен — затянула, завела шарманку, загнусила: жить осталось недолго.

Жить — недолго! Надо же было сморозить такую пакость!

Днем ходил не в себе.

Мысли в голову лезли самые что ни на есть поганые.

Сажусь, к примеру, в машину — обычное дело. В голове же всплывает неожиданно: остановись! Остерегись! Опасно!

Разумеется, еду. Больные фантазии — не повод отменять деловые встречи. В дороге, однако ж, чувствую себя не слишком уютно. Будто и правда за каждым поворотом караулит смерть.

Захожу в лифт. Безобидное, в общем, сооружение. И почти безопасное. Разве застрянешь между этажами минут на тридцать — сорок. Так ведь от этого не умирают. Закрываются мягко двери. В голове: вот и все. Обратной дороги нет.

Накатывает приступ клаустрофобии, самой что ни на есть натуральной. Никогда не страдал прежде. Чувствую себя законченным идиотом. Тем более люди вокруг. Близко. Глаза — можно сказать — в глаза. Понятное дело, замечают. Смотрят сочувственно, опасливо.

На душе — мерзость.

Такой выдался день.

Извелся. Достал окружающих. Измотал душу.

Заснул не сразу. Но забылся-таки.

И увидел храм. Церковь самую обычную, каких не счесть в ближайшей округе. Нашей, подмосковной.

Никакой тебе басурманщины: замков, парков, прудов, прокуренных баров — все знакомо до боли. Простите уж за банальность.

Потому, может быть, показалась церквушка известной. Вроде был в ней когда-то прежде.

А когда? Зачем? По какому поводу? Не припомню.

В чистом поле церквушка. Деревеньки — обычной, как принято — не наблюдается поблизости. Ни деревца.

Только ограда. Несерьезная, надо сказать. Одно название.

Тишина кругом. Безлюдно. Пасмурно. День, однако ж, по всему — летний. Небо хмурое, низко стелется над колокольней. Но веет теплом. Долетает откуда-то ветер, несет аромат свежей травы с горькой примесью полыни.

Определенно наши края. Ни в каких других так не пахнет.

Я иду по тропинке, что тянется к храму, убегает в сторону от дороги, узкой, разбитой, пыльной.

Поднимаюсь по истертым ступеням.

Дверь прикрыта, но легко поддается.

Внутри — полумрак, не горят даже свечи, только солнечный свет. Неяркий. Высоко, под самым куполом, узкие окошки.

Небогатое убранство. Беленые стены, образов немного, развешаны редко, многие без окладов.

Иду к алтарю. Уверенно, без опаски. Говорю же: знакомая церковь. Был не раз. Теперь — почти уверен.

Тут…

Не знаю как у кого, у меня, если случается во сне неожиданность, непременно — пугающая. Страшная. Такая, знаете, из области невозможного по определению. Запредельного.

И теперь, в храме, вижу вдруг на том месте, где положено быть алтарю, — лестницу.

Ту, из замка, будь она трижды неладна!

Неотесанную, каменную, прилепившуюся к такой же шершавой, грубой стене. Узкую, крутую — опасную. Без перил.

Те же свечи в круглых стеклянных плафонах дрожат на ступенях.

Тот же свет — мерцающий, пугливый. Стелется низко.

Замирает сердце, холодеет в груди. Знакомое уже состояние: хочется крикнуть — да не можется. Нет голоса. Пропал.

А по лестнице между тем спускается священник.

Как ни в чем не бывало. Не замечая будто бы несуразицы.

Обыкновенный с виду батюшка. Не сказать, чтоб молодой, но совсем еще не старый. Невысокий. Щуплый. С редкой несерьезной бородкой. В темной рясе. Без головного убора. Тонкие русые волосы аккуратно расчесаны на пробор. Глаза светлые. Смотрят ласково.

— Припозднились вы. Служба закончилась. Или — по делу?

Я молчу.

Собираюсь с мыслями. Хочу говорить со святым отцом. Только с чего начать? Спросить, к примеру, почему лестница в храме?

Глупо. Он по ней шагает спокойно, будто так и надо. Может, и в самом деле надо? Хорош я тогда со своими вопросами.

А не спрашивать, тогда — что?

Зачем, собственно, явился?

Ясно же как Божий день, коль уж скоро и здесь Лестница — дело-то в ней!

Выходит, нужно спросить?

Открываю было рот. И не нахожу слов. Шевелю беззвучно губами.

— Случилось что у вас?

— Лестница… вот, — только и смог выговорить. И то — с трудом. Но он понял.

— Вот оно что! Видите, стало быть, лестницу?

— А ее что же, на самом деле нет?

— Есть, отчего же. Только видит не всякий.

— Почему?

— Да как вам сказать. Лестница эта — в некотором роде — последний отрезок пути. Земного, разумеется. Открывается тем, кому в ближайшее время предстоит завершить земные дела. Но и в этом случае не все едино. То есть далеко не каждый видит именно лестницу. Случается, и довольно часто, человеку мерещится коридор. Или — тоннель. Многие видят свет и спешат навстречу. Это благодать. Ни страха, ни печали.

— Я помню. Читал про людей в коридоре. Так они будто бы пережили клиническую смерь. Пережили! Понимаете вы?

— Понимаю, конечно.

— Конечно?! Они умирали! Катастрофы. Увечья. Инфаркты. А я, между прочим, здоров.

— Так ведь это сон.

Улыбается слабо и кротко.

Как ребенку.

Такая, дескать, очевидность! Зачем капризничать? Кричать?

А я и вправду кричал. Правда, недолго.

Ласковый батюшка молвил негромко, глянул негрозно — весь мой кураж лопнул, как мыльный пузырь. Изошел.

Стал я тих. Ниже травы.

— Всем, значит, коридор. А мне — лестница?

— Ну, не всем. Большинству. Так ведь это, известно, по делам… Человек, как правило, жизнь свою проживает ровно. С некоторым, конечно, уклоном. Вверх или вниз. Как получится. Чаще, впрочем, попеременно: то вверх, то вниз. Всего понемногу. А в итоге выходит — ровно. Вперед. От первого крика до последнего издыхания. Но бывает иначе.

— Я, выходит, двигался исключительно вверх?

— Полагали, что вверх. Прилагали к тому немалые усилия.

— Что значит полагал?

— Ровно то, что я сказал. Полагали. Надеялись. Рассчитывали. Были уверены. Так ведь это не новость. Намерения человеческие обычно устремлены вверх. То есть всякий, что бы ни вознамерился совершить, рассчитывает, что ему от этого станет хорошо. Даже вор, отнимающий у нищего последнюю краюху, полагает, что творит добро. Для себя. Дескать, этот сухарь поможет ему двигаться дальше. Иными словами — вверх. К сытости. Богатству. И далее.

— Выходит, идущие к вершинам живут иллюзией?

— Не всегда. Не все. Вопрос в том, что — вершина? Для того, кто отнял у бродяги сухарь, ближайшая — сытость. Для другого — радость милосердия. Он сухарь отдаст. Про себя вы всё знаете сами.

— Да. Иллюзий не питаю. Но лестница-то, между прочим, ведет вверх. По-вашему — следовало бы в обратном направлении.

— По-моему, так и есть. А вы — до срока — видите вокруг привычный порядок вещей. Господь милосерд. К чему стращать раба, стоящего на самом краю? Все уже сотворено. Ничего не поправишь. Поздно.

— Говорите, милосерд? А раскаяние? Мне что же, отказано в этой милости?

— Никому не отказано. Но к чему же пустые слова? Была бы душа ваша способна… Открыта… Могла бы, пусть и на последней ступени, покаяться… он рассудил бы иначе. Не сомневайтесь. Но вы… Можете не отвечать. Или — если надумаете — скажите не мне. Себе. Признайте: и сейчас не раскаиваетесь ни в чем. Ни о чем не жалеете.

— Отчего же? Жалею. О том, что не всегда шел до конца. Ленив был. Самоуверен. Жалость порой пробирала, подлюка. Размазывал сопли по тарелке. Совершенно напрасно, как теперь понимаю.

— Вот. Теперь — ваша правда.

— Возможно. Но вы-то, батюшка, каковы? Вам-то ведь надлежит идти до конца, до последней минуточки убеждать меня в обратном. Спасать грешную душу.

— Это сон.

Напомнил снова. Негромко. Никакого тебе раздражения или, к примеру, назидательности.

— Запамятовал, простите! Но вернемся к лестнице, раз уж предъявили именно ее. Как я понял, на верхней ступени все закончится. Как же именно? Молния? Стрела? Копье? Другое разящее оружие? Десница Божья? Или этого до поры знать не положено?

— Отчего же? Все просто. Естественно. Я бы сказал, закономерно. Падение.

— Откуда?

— С высоты. Той, которая — по вашему разумению — достигнута. Согласитесь, это в высшей степени логично.

— Так. Понятно. Действительно просто. И со вкусом, ничего не скажешь. Долго падать?

— Сообразно с законами материальной природы.

— Ма-те-ри-аль-ной?!

— Так ведь тело — до поры — будет с вами. Душа к тому времени обретет уже некоторую ясность. Относительно лестницы прежде всего. Падение ее не испугает. Пока, впрочем, для вас это слабое утешение.

— Отчего же? Я понял. На деле-то лестница ведет вниз. Куда же падать с последней ступни? Ниже нижнего? Действительно не страшно.

— Надеюсь, Господь не оставит вас и тогда…

Он поклонился слегка и собрался вроде бы уходить.

Аудиенция, дескать, закончена. Объяснения даны. Приняты. И поняты.

Чего ж вам боле?

А вот чего.

— Постойте, святой отец. Раз пошла у нас такая откровенность…

— Слушаю.

— Растолкуйте заодно про тех, кто на лестнице… Вернее, ту… Она-то при чем?

— Видели кого-то?

— И даже говорил. Как теперь с вами.

— Так ведь это то же самое, что встречи в коридоре. В тоннеле. Вы про это читали когда-то. Если забыли, так теперь самое время вспомнить.

— Вроде умершая родня…

— Не обязательно. Тот, кто ждет.

— Ждет — зачем?

— Чтобы отдать долги. Или востребовать. Вам лучше знать.

— Как востребовать?

— Каким образом, вы хотели спросить?

— Вот именно. Каким?

— Как будет решено.

— Кем, разрази вас гром?

— Тем, кто вправе.

Терпение мое лопнуло.

Какого лешего, в конце-то концов!

Что за право такое? Кем дано, где предусмотрено?!

Я играю по правилам. Ну… пусть не всегда. Иногда — нарушаю. Да что там иногда — часто. Однако ж всегда известно, что преступил. Какую черту. Чем и как могу поплатиться. Кто спросит.

Это просто и внятно.

А другое…

Библейские истории, разумеется, известны.

Так ведь сказку про серого волка тоже знаю с пеленок. Прикажете теперь каждой твари зубастой, воющей на луну, со слезами бросаться на мохнатую грудь?

Некорректное, полагаете, сравнение?

Евангелие, стало быть, — о другом? О жизни отнюдь не сказочной. Свод законов и правил. Причем наиглавнейших. Вселенских. Допустим.

Но где же санкции? Какова процедура? Объясните мне четко и ясно: кто, за что, каким именно образом — вправе карать виновных? И главное! Продемонстрируйте неотвратимость наказания. Тогда, возможно, поверю. Приму. Подчинюсь.

Так нет же! Ничего подобного.

Миллионы ежедневно и ежечасно преступают ваши заповеди, попирают самым безобразным образом — и ничего. Процветают в благополучии. Зажигают. И счастливы безоговорочно.

И я вместе с ними. И мне — хорошо.

А потом появляется Лестница.

Дохлая тетка припоминает замшелые долги.

Тощий поп поучает.

Шел, оказывается, не в том направлении. Вел себя как-то не так. Не милосердствовал. Грабил нищих. И за это — расплата.

Кто сказал? Где написано? Кем решено?

«Тем, кто вправе…»

Не знаю такого!

Ни разу не видел, не ощущал даже мимолетного присутствия!

Я еще не выбрался толком из чертова сна, не сообразил, что происходит, но уже в лютой ярости отшвырнул одеяло, сшиб тяжелую лампу с тумбочки у кровати, разбил плафон, рассадил до крови руку.

И проснулся.

Все наконец-то стало на свои места.

Прояснилось.

Я ничего не боялся. Был ко всему готов. К любым неожиданностям.

Хотя — откровенно говоря — знал наверняка: никаких неожиданностей не последует. Кончились неожиданности.

Впереди — полная и абсолютная ясность.

Оттого — на душе светло и покойно.

Существует, правда, одно отвлекающее обстоятельство.

Неоконченное дело.

Не слишком, впрочем, обременительное. Потому что знаю, как именно следует его завершить. Где. В какие сроки.

Но главное — есть абсолютная уверенность: потом, когда все будет позади, наступит настоящая нирвана.

Потому — спешу.

Замок маленький, с круглыми башнями, знакомый, как собственное жилье, приветливый, уютный — вот он наконец. Окруженный старинным парком, похожим на лес.

Тяжелые, пыльные гобелены в столовой. И полумрак. С кухни привычно тянет жареным мясом. И травами.

Однако тишина. Похоже — никого. Хорошо бы! Не нужны сейчас никакие встречи. Лишнее. Все уже сказано, все понято. Зачем понапрасну-то сотрясать воздух? Тем более здешний — неподвижный, пронизанный вечностью.

Аккуратно ступаю по каменным плитам.

Вот и лестница.

Узкая каменная тропа, убегающая вниз. Вопреки тому, что кажется. Знаю точно. Вооружен теорией. Неуязвим.

Остался пустяк. Испытать теорию практикой. И — порядок. Никакие сомнения никогда не достанут душу, не дотянутся страхи, не допрыгнет ужас.

Благодать.

Первая ступень. Чем-то слабо пахнуло в лицо. Вроде легкий сквозняк. Может, там, наверху… то есть — чур, меня, чур! — оговорился, конечно… Внизу отворилась какая-то дверь. Едва заметно вздрогнуло крохотное пламя. Тень стремительно метнулась по стене. Будто кто-то, пытаясь обогнать меня, прыгнул вверх. Пусть бежит, смешной дурачок. Я иду в обратном направлении.

Вторая ступень. Определенно — впереди открытая дверь. Или окно. Ощутимо тянет сырой прохладой. Нервно трепещет пламя второй свечи. Причудливая тень, кривляясь, ползет по стене, дразнит, зовет. Напрасно. Я знаю дорогу.

Третья ступень. Дуновение ветра. Бодрящего. Свежего. Странно — такие обычно веют в поднебесье. Свеча дрожит испуганно, танцует тень на шершавой стене. Сгущается, образуя силуэт. Вроде знакомый. Не отвлекаться! Я должен идти.

Четвертая ступень. Ветер внезапно стихает. Но становится еще прохладнее. Что там внизу — дверь, ведущая в парк? Любопытно. Свеча горит ровно. На стене теперь никакой свистопляски. Моя собственная тень. Двойник, между прочим, движется вверх. Я не обращаю внимания. Оптический обман. Фантом. Слава Богу, дорога известна. Не собьюсь, что бы ни творилось вокруг.

Пятая ступень. Холодно. Откуда ни возьмись — мелкие брызги. Жалят лицо — коротко, влажно. Дождь? Как же так? Оттуда, снизу, из парка? Снизу — вверх? Невообразимо. Огонек свечи едва теплится, прибитый каплями дождя. Тень тает. Сгущается полумрак.

Шестая ступень. Неожиданный порыв ветра. Такой сильный, что едва сохраняю равновесие. Неосторожное движение, и, задетый ногой, срывается вниз маленький плафон. Увлекает свечу. Стремительный росчерк умирающего огня на стене — как предсмертный крик, короткий и страшный.

Седьмая ступень. Ветер ураганной мощи. Звезды. В черном небе — яркие, пронзительные огни. Не понимаю… Если парк у подножия, то где же деревья? Им бы сейчас шуметь надо мной, трепетать под напором ветра. Нет деревьев. А небо распахнуто. Близко подрагивают звезды, будто вправду дотянулся ветер. Треплет жестко, как мокрую листву. Странно. Страшно.

Ничего не понимаю.

Небо? Ветер? Звезды?

Значит, все-таки высота?

И — падение?

Нет. Не хочу. Не верю.

Но кончается Лестница. Дальше ступеней нет. Пустота.

И кажется, я понял.