Дорога к любви (Начать с начала)

Глава 1

Стоял февраль, в Париже светило солнце. В аэропорту Ле-Бурже его холодные лучи, отражаясь от голубого, словно лед, неба, ослепительно блестели на взлетно-посадочных полосах, еще не просохших после ночного дождя. Двум пассажирам из здания аэровокзала день показался таким замечательным, что они соблазнились выйти на площадку крыши. Однако оказалось, что яркое солнце совсем не греет, а веселый ветерок резок и порывист. Смельчакам пришлось укрыться в ресторане и дожидаться объявления рейса. Парочка попивала кофе за столиком, покуривая сигареты «Голуаз», которые достал из кармана Кристофер.

Поглощенные собой, молодые люди не замечали, что привлекают внимание окружающих. И не удивительно, так как они представляли собой очень интересную пару. Эмма — высокая, с темными волосами, зачесанными назад и открывающими высокий лоб. Волосы ниспадали до середины спины. Лицо ее не было красивым — скулы слишком выступали, а прямой нос и решительный подбородок придавали чертам резкость. Но это с лихвой компенсировалось огромными и — неожиданно для брюнетки — серо-голубыми глазами, делавшими девушку очаровательной; ее большие губы недовольно сжимались, если девушке что-то не нравилось, а когда ей было хорошо — растягивались в широкой улыбке, прямо как у ребенка. Сейчас Эмма была счастлива. В этот холодный солнечный день на ней был ярко-зеленый брючный костюм и свитер, своей белизной оттенявший ее загар. Однако ее шикарный вид не вязался с огромным количеством багажа, громоздившегося вокруг девушки. Со стороны могло показаться, что она беженка из района стихийного бедствия.

На самом же деле все это накопилось за шесть лет жизни за границей. Три чемодана, за провоз которых пришлось заплатить солидную сумму, были уже сданы в багаж. Оставались еще холщовый саквояж, папка для бумаг, корзина, наполненная книгами и аудиозаписями, плащ, пара лыжных ботинок и огромная соломенная шляпа.

Кристофер смотрел на гору вещей, спокойно и сосредоточенно размышляя, как все это пронести на борт самолета.

— Ты можешь надеть шляпу, лыжные ботинки и плащ на себя — и не надо будет их нести.

— На мне уже надеты туфли, а шляпу сдует ветром. В плаще я ужасно выгляжу… И вообще зачем он мне нужен?

— Чтобы укрыться от дождя в Лондоне.

— Может быть, в Лондоне не будет дождя.

— Там всегда дождь. — Он прикурил новую сигарету. — Еще одна причина, чтобы ты осталась в Париже.

— Мы с тобой уже обсуждали этот вопрос сотню раз. Я возвращаюсь в Англию.

Кристофер добродушно усмехнулся. Он просто поддразнивал ее, улыбаясь. При этом внешние уголки его глаз, сверкающих золотистыми искорками, приподнимались вверх, и это, при его высоком росте и вальяжности, придавало ему странное сходство с сытым котом. Одетый ярко, но небрежно, слегка по-богемному: узкие плисовые брюки, поношенные ботинки, голубая хлопчатая рубашка поверх желтого свитера и замшевый пиджак, очень старый и потертый на локтях и у ворота, — он был похож на француза. Но на самом деле был англичанином и даже приходился Эмме дальним родственником: когда ей было шесть лет, а Кристоферу десять, ее отец, Бен Литтон, женился на Эстер Феррис, матери Кристофера. Этот брак оказался неудачным и продлился всего полтора года. Но теперь Эмма вспоминала то время как единственный период, который хоть отдаленно напоминал семейную жизнь.

По настоянию Эстер в Порт-Керрисе был куплен дом. Еще до войны Бен приобрел здесь мастерскую без удобств. Увидев помещение, в котором ей предстояло жить, Эстер сразу же приобрела рыбацкий дом, который принялась переустраивать с присущими ей вкусом и изяществом. Бен был совершенно безразличен к домашнему уюту, и вскоре этот дом стал домом Эстер. Именно она переоборудовала кухню: появилась горячая вода, ярко горели дрова в большом камине; Эстер считала, что камин должен стать сердцем дома, здесь могли бы собираться дети…

Ее намерения были великолепны, но методы их осуществления оказались не слишком подходящими. Она пыталась оправдать Бена: ведь ее муж — гений, ей это было хорошо известно. Она была готова смотреть сквозь пальцы на его связи с другими женщинами, терпеть его приятелей со странными привычками, прощать его расточительность. Но в конце концов, как это часто бывает в браке, ее доконали мелочи. Обеды, про которые он забывал, счета, не оплачиваемые месяцами. Привычка Бена проводить вечера в пивной, а не в кругу семьи, как подобает порядочному супругу. Ее доконал его отказ установить телефон, завести машину, бесконечный поток явных отщепенцев, которых он приглашал ночевать на ее диване. Наконец, его полная неспособность хоть иногда проявлять к ней чуточку внимания и любви.

В конце концов она оставила его, забрав с собой Кристофера, и сразу подала на развод. Бен охотно дал согласие. Он был рад, что больше не увидит мальчика. Отчим и пасынок никогда не ладили. Бен хотел быть единоличным главой семьи, а Кристофер даже в десятилетнем возрасте демонстрировал яркую индивидуальность и не позволял никому командовать собой. Несмотря на все усилия Эстер, этот антагонизм не ослабевал. Даже внешняя привлекательность мальчика, которая, как полагала Эстер, должна вызывать симпатию у Бена как художника, не помогла: когда она попыталась попросить Бена нарисовать портрет сына, тот отказался.

После их отъезда жизнь в Порт-Керрисе возвратилась в прежнее мутное русло. Хозяйство вели какие-то сменяющие друг друга неряшливые женщины, то ли натурщицы, то ли студентки, которые входили в жизнь Бена Литтона и покидали ее с монотонной регулярностью хорошо организованной очереди. Единственное, что объединяло их, — это низкопоклонство перед Беном и высокомерное пренебрежение к ведению хозяйства. Они старательно игнорировали Эмму, но она не так уж и скучала по Эстер, как об этом думали люди. Она успела устать — как и Бен — от организованности, от чистой одежды, всегда застегнутой на все пуговицы. Однако с отсутствием Кристофера в ее жизни возникла пустота, которую нечем было заполнить. Какое-то время она оплакивала его, хотела написать ему, но не осмелилась попросить у отца его адрес. Однажды в приступе одиночества она убежала искать сводного брата: пошла на станцию и попыталась купить билет до Лондона, так как это место казалось ей наиболее подходящим для поисков Кристофера. Но у нее с собой было только две монеты — один и девять пенсов, — а начальник станции, узнавший ее, отвел девочку в свою комнату, где пахло керосиновой лампой и углем, горевшим в камине, угостил ее чаем из эмалированного чайника и проводил домой. Бен работал и даже не заметил ее отсутствия. Больше Эмма не пыталась искать Кристофера.

Когда Эмме исполнилось тринадцать лет, Бену предложили контракт на преподавательскую работу в Техасском университете на два года, на что он сразу дал согласие, не подумав о дочери. Возникло небольшое замешательство при обсуждении будущего Эммы. Бен объявил, что просто возьмет ее с собой в Техас, но кто-то, кажется Маркус Бернстайн, убедил его, что девочке лучше расти отдельно от отца, и ее отослали учиться в Швейцарию. Она пробыла в Лозанне три года и за это время ни разу не приезжала в Англию. А затем провела год во Флоренции, изучая итальянский язык и искусство Ренессанса. Когда этот год кончился, Бен уже находился в Японии. Она хотела поехать к отцу, но он ответил телеграммой следующего содержания: «Единственную свободную кровать занимает очаровательная гейша. Попробуй пожить в Париже».

Отнесясь к этому философски, — ей было уже 17, и жизнь перестала удивлять ее, — Эмма поступила, как он посоветовал. Она нашла работу в семье Дюпре, которая жила в доме для преподавателей в Сен-Жермене. Глава семьи был профессором медицины, а мать — учительницей. Эмма присматривала за тремя их послушными детишками, обучала их английскому и итальянскому и ездила с ними в августе на скромную семейную виллу в Ла-Боль. В течение всего этого времени она терпеливо ждала возвращения Бена в Англию. Тот прожил в Японии полтора года и вернулся на родину через Соединенные Штаты, где провел месяц в Нью-Йорке. Маркус Бернстайн вылетел туда, чтобы повидать его. Эмму не удивило, что она узнала об этом не от самого Бена, и даже не от Лео, от которого она обычно получала информацию, а из длинной, хорошо иллюстрированной статьи во «Френч Реалите» с рассказом о вновь построенном Музее изящных искусств в Квинстауне, штат Вирджиния. Этот музей был создан вдовой богатого жителя Вирджинии Кеннета Райана для увековечения его памяти, а раздел живописи должен был открываться ретроспективной выставкой картин Бена Литтона, начиная с его довоенных пейзажей и заканчивая последними абстракциями.

Участие в такой выставке было честью, но неизбежно подразумевало, что художник должен быть почитаем, подобно старым мастерам. Изучая одну из фотографий Бена, на которой его лицо как бы состояло из углов и контрастов — загорелое, с выступающим подбородком, под белоснежной шапкой волос, Эмма мысленно задала себе вопрос: «А как бы он отнесся к такому благоговейному отношению?» Всю жизнь ее отец был бунтарем против условностей, и она не могла его себе представить послушно играющим роль мэтра.

— Но какой мужчина! — не сдержала восхищения мадам Дюпре, когда Эмма показала фотографию. — Очень интересный!

— Да, — согласилась Эмма и вздохнула, так как именно из-за этого всегда возникали проблемы.

В Лондон Бен вернулся вместе с Маркусом и сразу отправился в Порт-Керрис писать. Это подтвердил Маркус в своем письме.

В день, когда пришло письмо, Эмма пошла к мадам Дюпре и предупредила ее о своем отъезде. Ее старались уговорить остаться, переубедить, заинтересовать, чтобы она изменила свое решение, но все было напрасно. Шесть лет она не видела своего отца, пришло время им поближе узнать друг друга. Она собиралась ехать в Порт-Керрис, чтобы жить там вместе с ним.

В конце концов супруги Дюпре согласились отпустить ее, видя, что другого выхода нет. Были заказаны билеты, и она начала собираться, избавляясь от некоторых вещей, накопившихся за шесть лет, и стараясь запихнуть то, что оставалось, в несколько видавших виды обшарпанных чемоданов. Но даже и в них вошло не все, и Эмме пришлось купить корзину — огромную французскую базарную корзину, в которую можно положить все громоздкие предметы, не поместившиеся в чемоданы.

Был серый холодный полдень, до отъезда оставалось два дня. Мадам Дюпре была дома, и Эмма, объяснив, что ей придется выйти, оставила детей с ней и отправилась в магазин. Она удивилась, что моросит холодный дождь. Мокрый булыжный тротуар узкой улочки блестел, а высокие свежеоштукатуренные дома стояли притихшие, словно хранили какую-то тайну. С реки донесся гудок буксира, высоко в небе парила одинокая чайка, печально покрикивая. Внезапно Эмме почудилось, что она уже в Порт-Керрисе, а не в Париже. Решение вернуться, которое долгое время зрело где-то внутри нее, теперь превратилось в иллюзию того, что она уже находится там.

Улица, по которой она шла, вела не на оживленную Сен-Жермен, а в гавань. Начинался прилив, в гавани плескалась вода и качались на волнах лодки. От северной пристани распространялся резкий запах. Привычно пахло рыбой, которой торговали на рынке, горячими булочками с шафраном из пекарни. Летние торговые палатки уже закрылись ввиду окончания сезона. Где-то в глубине своей мастерской сидит за работой Бен в рукавицах, чтобы не мерзли руки, и краски его палитры ярко выделяются на фоне серого облака, проплывающего в раме окна; окно выходит на север и возвышается над всеми остальными.

Она едет домой… Через два дня уже будет на месте. Лицо девушки стало мокрым от дождя. Вдруг у нее возникло чувство, что нет больше сил ждать, и это приятное нетерпение заставило ее побежать. И она бежала весь путь до бакалейной лавки на улице Сен-Жермен, где, как она знала, можно купить корзину.

Это был крохотный магазинчик, благоухающий свежим хлебом и чесночной колбасой, где с потолка, как бусы, свешивались связки лука, а на полках стояли бутылки с вином, которое местным рабочим продавали в розлив. Корзины висели у входа, связанные веревкой. Эмма не решилась развязать ее и выбрать себе корзину, боясь, что они все рухнут вниз, на тротуар, поэтому зашла внутрь магазинчика в надежде найти там кого-нибудь, кто бы мог помочь ей. В магазине находилась лишь полная продавщица с родинкой на щеке. Женщина была занята с покупателем, и Эмме пришлось подождать. Покупатель, молодой человек со светлыми волосами в плаще, мокром от дождя, покупал багет и кусок деревенского масла. Эмма посмотрела на него и подумала, что, по крайней мере со спины, тот кажется довольно привлекательным.

— Combien?[1] — спросил молодой человек.

Женщина записала цифры огрызком карандаша и назвала сумму. Он пошарил в кармане и заплатил. Затем повернулся, улыбнулся Эмме и направился к двери.

И там остановился. Держась за дверь, медленно обернулся, чтобы еще раз посмотреть на девушку. Эмма увидела янтарные глаза и поразительно знакомую улыбку.

Лицо было все тем же — родное мальчишеское лицо — и незнакомая фигура взрослого мужчины. Все еще находясь под впечатлением воспоминаний о Порт-Керрисе, она решила, что стоящий перед ней мужчина — всего лишь их продолжение, плод ее разбуженного воображения. Это не он. Этого не может быть…

Непроизвольно она произнесла: «Кристо…» — было естественно произнести это имя, так лишь она называла его. Он тихо сказал: «Просто не верится…» Выронил свертки, протянул руки, и Эмма попала в его объятия, крепко прижавшись к мокрому плащу.

В их распоряжении оставалось два дня, и они провели их вместе. Эмма предупредила мадам Дюпре: «Мой брат в Париже», — и мадам, у которой было доброе сердце и которая уже примирилась с тем, что Эмма уезжает, отпустила ее, чтобы она могла побыть с Кристофером.

Два дня они не спеша бродили по улицам города, провожая глазами баржи, проплывающие под мостами к солнечному югу, грелись под слабыми лучами солнца, попивая кофе за маленькими круглыми металлическими столиками, а во время дождя прятались в Нотр-Дам или в Лувр, сидели на ступеньках под статуей Ники и разговаривали, разговаривали не переставая. Им хотелось о многом друг друга расспросить и о многом рассказать. Она узнала, что Кристофер, после нескольких неудачных попыток найти себя в жизни, решил стать актером. Это шло вразрез с желаниями его матери — после полутора лет жизни с Беном Литтоном она сохранила неуемный темперамент, — но он стоял на своем, и ему даже удалось получить стипендию для обучения в РАДА. Два года он проработал в театре в Шотландии, затем перебрался в Лондон, но здесь ситуация сложилась неудачно, пришлось работать на телевидении. Наконец знакомый, у матери которого был дом в Сен-Тропе, пригласил его погостить там.

— Сен-Тропе зимой? — не сдержала удивления Эмма.

— Либо зимой, либо никогда. Нам ни за что не предложили бы пожить там летом.

— Было холодно?

— Просто ужасно. Постоянно лил дождь. А когда дул ветер, гремели все ставни. Прямо как в каком-то фильме ужасов.

В январе он вернулся в Лондон, где встретился с агентом, который предложил ему контракт сроком на год в небольшом театре на юге Англии. Это было не то, чего он хотел, но лучше, чем ничего. Кроме того, у него заканчивались деньги, а место работы было не слишком далеко от Лондона. Начинать надо было не раньше марта, поэтому он вернулся во Францию, оказался в Париже и, наконец, встретил Эмму. Ему совсем не нравилось, что она так скоро уезжает в Англию, и он приложил все усилия, дабы заставить ее переменить свое решение, отложить отлет и остаться с ним. Однако Эмма не поддавалась на уговоры.

— Пойми же наконец, мне это необходимо!

— Но ведь старик даже не просил тебя приезжать. Ты только будешь мешать ему в его амурных делах.

— Раньше я ему не мешала. — Она засмеялась, увидев его недовольное лицо. — К тому же, какой смысл мне оставаться, если ты возвращаешься в Англию через месяц?

Он поморщился:

— Лучше бы мне не возвращаться. Этот паршивый городишко Брукфорд! Да он опостылеет мне за две недели репетиций! Если бы ты только осталась в Париже…

— Нет, Кристо.

— Мы могли бы снять квартиру в мансарде. Только представь, как бы было здорово! Вечером на ужин мы ели бы хлеб с сыром и пили много терпкого красного вина.

— Нет, Кристо.

— Париж весной… голубое небо, цветы и все такое?

— Но весна не скоро. На дворе зима.

— Ты всегда такая несговорчивая?

Итак, его слова не действовали, и ему пришлось смириться с ее отъездом.

— Хорошо. Я не смог убедить тебя составить мне компанию, поэтому впредь буду вести себя, как подобает благовоспитанному англичанину, и приду проводить тебя в аэропорт.

— Было бы чудесно.

— С моей стороны это жертва. Я ненавижу расставания.

Эмма поняла его. Иногда ей казалось, что она всю жизнь прощалась с людьми, и звук поезда, отходящего от станции и набирающего скорость, вызывал у нее на глазах слезы.

— Но это расставание — совсем другое дело.

— Почему другое? — удивился он.

— На самом деле это не расставание. Это — мостик между двумя встречами.

— Что не понравится моей матери и твоему отцу.

— Не имеет значения, понравится это им или нет, — твердо сказала Эмма. — Мы вновь нашли друг друга. На данный момент только это имеет значение.

В громкоговорителе над их головами что-то щелкнуло, и послышался женский голос: «Дамы и господа, «Эр-Франс» объявляет посадку на рейс 402 на Лондон».

— Это — мой, — произнесла Эмма.

Они затушили сигареты, встали и принялись собирать вещи. Кристофер взял холщовый саквояж, папку для бумаг и огромную корзину. Эмма перекинула через плечо плащ, взяла сумочку, лыжные ботинки и шляпу.

Кристофер посоветовал:

— Ты бы надела шляпу для завершения ансамбля.

— Ее же сдует! Не говоря уже о том, что я буду по-дурацки выглядеть.

Молодые люди сошли вниз, пересекли сверкающее пространство пола и подошли к стойке, где уже образовалась небольшая очередь из пассажиров.

— Эмма, ты сегодня же поедешь в Порт-Керрис?

— Да, ближайшим поездом.

— А деньги у тебя есть? Я имею в виду фунты, шиллинги и пенсы.

Об этом она и не подумала.

— Нет. Но это неважно. Я смогу где-нибудь получить наличные по чеку.

Они стояли в очереди за английским бизнесменом, у которого в руках был лишь паспорт и тонкий портфель. Кристофер наклонился к нему:

— Сэр, простите, не могли бы вы помочь?

Мужчина обернулся и с удивлением увидел лицо Кристофера в нескольких дюймах от своего. Кристофер изобразил добродушие:

— Простите, но у нас затруднение. Моя сестра возвращается в Лондон, она не была дома шесть лет, и у нее столько ручной клади!.. И ей только что сделали серьезную операцию…

Эмма вспомнила, что Бен как-то сказал: «Когда Кристофер начинает врать, он не может ограничиться мелким обманом, и его начинает заносить». Глядя на то, как его понесло на этот раз, она решила, что он правильно выбрал себе род занятий. Он был прекрасным актером.

Бизнесмен, услышав такое, не мог отказать:

— Да, конечно.

— О, вы так любезны!

Попутчик Эммы взял саквояж и папку в одну руку, а корзину и тонкий портфель — в другую. Девушке стало жаль его.

— Это только до самолета. Вы так добры! Понимаете, мой брат не полетит со мной.

Очередь продвинулась вперед, Эмма и Кристофер подошли к стойке.

— До свидания, дорогая Эмма.

— До свидания, Кристо.

Они поцеловались. Загорелая рука приняла ее паспорт, пролистала страницы и поставила штамп.

— До свидания.

И вот между ними уже барьер, формальности паспортного контроля Франции, бурлящая толпа пассажиров.

— До свидания.

Девушке хотелось, чтобы он дождался, пока она сядет в самолет, но, когда она собралась на прощание помахать рукой, в которой держала шляпу, Кристофер уже повернулся спиной и шел к выходу, на его волосах играло солнце, руки были засунуты глубоко в карманы замшевого пиджака.

Глава 2

Стоял февраль, в Лондоне шел дождь. Он начался в семь часов утра и с тех пор лил не переставая. К половине двенадцатого выставку пришло посмотреть человек десять, да и те, по всей видимости, просто прятались от дождя. Посетители сбрасывали мокрые плащи, ставили в угол капающие зонтики и стояли, сетуя на погоду, даже не удосужившись купить каталог.

В половине двенадцатого пришел посетитель, который изъявил желание купить картину. Это был американец, остановившийся в отеле «Хилтон». Он хотел увидеться с Бернстайном. Секретарша Пегги взяла у него визитную карточку, вежливо попросила подождать и зашла в кабинет Роберта.

— Господин Морроу, там пришел американец, — она взглянула на визитную карточку: — Лоуэл Чик. Он был у нас неделю назад, и господин Бернстайн показал ему «Оленей» Бена Литтона. Гость захотел купить картину, но ушел, так ничего и не решив. Он сказал, что ему надо подумать.

— Вы сказали ему, что господин Бернстайн сейчас в Эдинбурге?

— Да, но он не может ждать, так как завтра уезжает в Штаты.

— Хотелось бы поговорить с ним, — сказал Роберт.

Он встал и, пока Пегги шла к двери, чтобы пригласить иностранца, быстро навел порядок на письменном столе — сложил стопкой письма, вытряхнул пепельницу в ведро, затолкнул его носком ботинка под стол.

— Господин Чик, — представила Пегги посетителя.

— Здравствуйте, господин Чик. Меня зовут Роберт Морроу. Я партнер Бернстайна. К сожалению, он сегодня в Эдинбурге. Быть может, я смогу быть вам полезным?

Лоуэл Чик был маленького роста, крепкого телосложения, одет в плащ и шляпу с узкими полями. Одежда вся намокла — видно было, что он приехал не на такси. Роберт помог гостю снять плащ, и он остался в несминаемом темно-синем костюме и нейлоновой рубашке в розовую полоску. Американец носил очки без оправы, по его серым холодным глазам нельзя было судить ни о его познаниях в искусстве, ни о состоянии его финансов.

— Большое спасибо, — поблагодарил господин Чик. — Какое ужасное утро!

— И не похоже, чтобы дождь собирался прекратиться… Сигарету, господин Чик?

— Нет, спасибо. Я уже не курю. — Он с достоинством кашлянул. — Жена заставила бросить.

Роберт и Пегги усмехнулись, услышав, что янки подчинился женскому капризу. Чик, казалось, не заметил этого. Американец придвинул стул и сел, закинув ногу в черной лаковой туфле на ногу. Он явно чувствовал себя как дома.

— Я был здесь неделю назад, господин Морроу, и господин Бернстайн показал мне картину Бена Литтона. Возможно, ваша секретарша сообщила вам…

— Да. Вы говорите о картине с оленями?

— Хотелось бы еще раз посмотреть ее, если можно. Я возвращаюсь завтра в Штаты, и мне нужно принять решение.

— Конечно.

Картина дожидалась решения господина Чика на том же месте, где Маркус оставил ее, прислонив к стене. Роберт выдвинул мольберт на середину комнаты, развернул к свету и аккуратно поставил на него картину. Это было большое полотно, написанное маслом. Три оленя в лесу. Свет проникал сквозь едва обозначенные ветки, белая краска была нанесена так, что изображение приобретало необъяснимую таинственность. Но самое оригинальное заключалось в том, что картина была написана не на полотне, а на джуте, и грубые переплетения этой ткани сделали мазки кисти художника размытыми, подобно фотографии, снятой с удлиненной экспозицией.

Американец пододвинул поудобнее свой стул, и его очки блеснули. Роберт незаметно отошел подальше, чтобы никоим образом не помешать господину Чику составить свое мнение. Теперь картину ему заслоняла круглая, стриженная под ежик голова клиента. Лично ему картина нравилась. Он не был поклонником Бена Литтона и считал его работы надуманными и не всегда понятными. Возможно, они были отражением личности художника. Но эта удивительная лесная картина приковывала к себе внимание и никогда не надоедала.

Господин Чик поднялся со стула, подошел к картине, внимательно вглядываясь в нее, вновь откинулся назад и наконец перегнулся через край письменного стола.

— Как вы думаете, господин Морроу, — спросил он, не оборачиваясь, — почему Литтон вдруг захотел рисовать на мешковине?

Слово «мешковина» вызвало у Роберта приступ смеха. Его так и подмывало бесстрастно ответить: «Может, просто под руку попался старый мешок», — но господин Чик вряд ли понял бы его юмор. Клиент пришел, чтобы вложить деньги — а это серьезное дело. Роберт подумал, что, покупая картину Литтона, американец надеется в будущем выгодно продать ее.

Он сказал:

— Затрудняюсь ответить вам, господин Чик, но согласитесь: это делает картину необычной.

Гость обернулся и холодно улыбнулся Роберту через плечо.

— В отличие от господина Бернстайна, вы не слишком разбираетесь в таких вещах.

— Да, — согласился Роберт, — боюсь, что так.

Чик вновь погрузился в созерцание картины. Установилась долгая тишина. Роберт отвлекся. Его внимание привлекли звуки — тиканье наручных часов, шум голосов за дверью, громоподобный гул Пикадилли, напоминающий далекий прибой.

Американец шумно вздохнул, похлопал себя по одному, затем по другому карману, пытаясь что-то найти. Наверное, носовой платок или мелочь на такси, чтобы вернуться в свой «Хилтон». Гость явно уже думал о чем-то другом. Роберт не убедил его купить полотно Литтона. Клиент, похоже, собирался извиниться и откланяться.

На самом же деле Чик просто искал свою ручку. Обернувшись, Роберт увидел в другой его руке чековую книжку.

Когда дело было сделано, Чик расслабился и стал совершенно нормальным человеком, даже снял очки и спрятал их в кожаный с тиснением футляр. Он согласился выпить, и они с Робертом немного посидели за стаканом шерри. Говорили о Маркусе и Бене Литтоне, а также о двух или трех картинах, которые купил Чик во время последнего приезда в Лондон и которые образуют, вместе с последним приобретением, ядро небольшой частной коллекции. Роберт рассказал ему о ретроспективной выставке Бена Литтона, которая проходила в апреле в Квинстауне, штат Вирджиния, и Чик сделал пометку в своей записной книжке. Затем оба встали, Роберт помог Чику надеть плащ, подал шляпу, и они на прощание обменялись рукопожатиями.

— Рад был познакомиться, господин Морроу, приятно иметь с вами дело.

— Надеюсь, мы увидимся в следующий ваш приезд в Лондон.

— Надеюсь, что я вскоре приеду.

Роберт распахнул дверь, и они вышли в галерею. Здесь проходила двухнедельная выставка картин с изображением птиц и животных художника из ЮАР с непроизносимым именем — человека из низов, который каким-то невероятным образом научился рисовать. Маркус познакомился с ним в прошлом году в Нью-Йорке, и работы африканского художника произвели на британского бизнесмена глубокое впечатление. Тогда Маркус сразу же пригласил его устроить выставку в Лондоне. И вот яркие картины украшают оливково-зеленые стены галереи Бернстайна в это мрачноватое утро; казалось, они наполняют зал красками и солнцем другого, более здорового климатического пояса. Критика восторженно приняла выставку. За десять дней, прошедших со дня открытия галереи, проданы были все картины до одной.

В данный момент в галерее находились только трое: Пегги, аккуратная и скромная, за столом округлой формы была занята изучением нового каталога, мужчина, нахохлившийся, как ворон, совершал медленный обход экспозиции; и наконец, девушка, сидящая лицом к двери офиса на полукруглом мягком диване в центре зала. На девушке был ярко-зеленый брючный костюм, а вокруг громоздилась масса вещей. Казалось, что она забрела к Бернстайну, приняв галерею за зал ожидания железнодорожного вокзала.

Роберт не подал вида, что заметил странную посетительницу. Они с Чиком двинулись по толстому ковру к парадному выходу. Роберт наклонился к американцу, чтобы лучше слышать, о чем он говорит. Стеклянные двери открылись и закрылись, гость и хозяин растворились в тумане тоскливого утра.

Эмма Литтон спросила:

— Это был господин Морроу?

Пегги подняла глаза:

— Да, это был он.

Эмма не привыкла, чтобы ее не замечали. Она почувствовала себя неуютно, вспомнив единственный взгляд, бегло брошенный на нее, и пожалела, что Маркус уехал в Эдинбург. Снаружи донесся шум отъезжающего такси. Через минуту стеклянная дверь отворилась, и в галерею вернулся Роберт Морроу. Он ничего не сказал, лишь засунул руки в карманы и спокойно уставился на Эмму и окружающий ее беспорядок.

Ей подумалось, что никогда раньше она не видела человека, который был бы менее похож на агента по продаже картин, чем Морроу. У него был характерный тип лица: небритым и уставшим он выглядел бы как человек, которому только что помогли выйти из лодки после окончания одиночного кругосветного путешествия под парусами. Надев темные очки, он напоминал бы покорителя горной вершины, смотрящего вниз на землю. Но здесь, в атмосфере галереи Бернстайна, он смотрелся белой вороной. Высокий, широкоплечий, длинноногий, Роберт был одет в хорошо сшитый темно-серый костюм, который удачно подчеркивал достоинства его фигуры. В детстве его волосы, скорее всего, были рыжими, но с возрастом приобрели коричневатый оттенок, отчего глаза казались светлыми, как сталь. На лице выделялись резкие скулы и упрямый подбородок. И Эмму удивило то, что, собранные вместе, эти черты были довольно привлекательными. Тут она вспомнила слова Бена, что о характере человека надо судить не по его глазам, в которых эмоции мимолетны и легко могут быть скрыты, а по рисунку подбородка. У Роберта рот был крупным, с выступающей нижней губой, а сейчас он с трудом сдерживал смех.

Молчание слишком затянулось. Эмма сделала попытку улыбнуться и сказала:

— Привет!

Чтобы прояснить ситуацию, Роберт Морроу повернулся к Пегги. Пегги с интересом наблюдала, что будет дальше.

— Молодая дама хочет поговорить с господином Бернстайном.

Роберт ответил:

— К сожалению, он в Эдинбурге.

— Да, я знаю, мне уже сказали об этом. Мне бы только хотелось, чтобы он дал мне денег по чековой книжке.

Это еще больше озадачило Роберта. Эмма решила, что наступила пора объясниться:

— Я — Эмма Литтон. Бен Литтон — мой отец.

Его изумление вмиг развеялось.

— Что же вы сразу не сказали? Простите, я не знал.

Он сделал шаг вперед.

— Здравствуйте…

Эмма встала. Соломенная шляпа, лежавшая у нее на коленях, спланировала на ковер и осталась там, усугубляя беспорядок, который девушка принесла с собой в элегантный интерьер помещения.

Они обменялись рукопожатиями.

— Я… конечно, вы не могли знать, кто я. Мне ужасно досадно, что так вышло. Но, видите ли, меня не было дома шесть лет, поэтому столько всего…

— Да, вижу.

Эмма смутилась:

— Если бы вы могли дать мне денег по чековой книжке, я бы сразу убрала отсюда все свои вещи. Мне нужны деньги, только чтобы доехать до Порт-Керриса. Так получилось, что я забыла получить стерлинги, когда была в Париже, а дорожные чеки у меня кончились.

Он нахмурился:

— А как же вы добрались сюда? Я имею в виду, из аэропорта.

— О, — она почти забыла. — Со мной летел один добрый человек, он помог мне донести вещи до самолета и одолжил фунт после приземления. Мне нужно будет вернуть деньги. У меня где-то есть его адрес. — Девушка рассеянно пошарила по карманам, но не нашла визитной карточки своего случайного помощника. — Где-то должна быть.

Она снова улыбнулась в надежде вызвать его симпатию.

— А когда вы собираетесь в Порт-Керрис?

— Поезд, кажется, в двенадцать тридцать.

Роберт взглянул на часы:

— На этот вы опоздали. Когда следующий?

Эмма растерялась. В разговор вступила Пегги, как всегда вежливая и деловитая:

— Господин Морроу, кажется, есть поезд в два тридцать. Я могу проверить.

— Да, пожалуйста, Пегги. Вам подойдет поезд в два тридцать?

— Конечно, мне все равно.

— Отец ждет вас?

— Ну, я написала ему письмо и сообщила, что еду. Но это не значит, что он ждет меня.

Роберт улыбнулся ее словам:

— Понятно.

И вновь взглянул на часы. Было четверть первого. Пегги уже звонила по телефону, справляясь о времени отправления поездов. Взгляд его упал на беспорядочно разбросанные вещи. Пытаясь исправить ситуацию, Эмма наклонилась и подняла с пола шляпу. Роберт предложил:

— Я думаю, лучше убрать все это. Мы сложим вещи в кабинете, а потом… Вы что-нибудь ели?

— Пила кофе в Ле-Бурже.

— Если вы поедете в полтретьего, то я успею угостить вас обедом до отправления поезда.

— Не стоит беспокоиться.

— Ну что вы. Мне все равно нужно поесть, и мы вполне можем сделать это вместе. Пойдемте.

Он подхватил два чемодана и пошел в кабинет. Эмма взяла, что смогла унести, и пошла за ним. Картина с оленями все еще стояла на подставке, девушка сразу увидела ее и засмотрелась.

— Это работа Бена.

— Совершенно верно. Я ее только что продал.

— Маленькому человеку в плаще? Не правда ли, она хороша?

Пока Роберт переносил ее вещи, Эмма продолжала любоваться картиной.

— Почему она нарисована на мешковине?

— Вам лучше спросить у самого автора, когда увидите его сегодня вечером.

Девушка повернула голову и улыбнулась.

— Вам не кажется, что это влияние японской школы?

— Вполне возможно, — ответил Роберт. — У меня была мысль сказать это господину Чику. Надеюсь, вы готовы идти на обед?

Он взял с подставки огромный черный зонт и пропустил Эмму вперед. Пегги осталась держать оборону в галерее, где воцарился прежний порядок. А они вышли на дождливую улицу и пошли рядом под большим черным зонтом, пробираясь через толкотню лондонской Кент-стрит, образовавшуюся в час обеденного перерыва.

Он привел девушку к Марчелло, куда обычно ходил обедать с выгодными клиентами. Итальянец Марчелло владел небольшим рестораном в доме через две улицы от галереи Бернстайна, на втором этаже, и он всегда держал свободный столик специально для Маркуса и Роберта. То был скромный столик в тихом уголке. Но сегодня, когда Роберт и Эмма поднялись наверх, Марчелло, окинув девушку взглядом — ее темные волосы, зеленый брючный костюм, — предложил столик у окна.

Роберт удивился.

— Вы хотите сесть у окна? — спросил он Эмму.

— А где вы обычно сидите?

Он кивнул на маленький столик в углу.

— Почему бы нам не сесть там?

Марчелло был явно очарован Эммой. Он провел их к маленькому столику, придержал стул для девушки, дал им по огромному меню, написанному фиолетовыми чернилами, и пошел принести два стакана «Тио Пепе», пока они выбирали, что заказать. Роберт пошутил:

— Мои акции у Марчелло явно выросли. По-моему, я еще ни разу не приходил обедать с девушкой.

— А с кем вы обычно приходите?

— Один. Или с Маркусом.

— Как там Маркус? — Ее голос потеплел.

— Хорошо. Он расстроится, что не встретился с вами.

— Это моя вина. Мне надо было бы сообщить ему о моем приезде. Но, как вы, возможно, поняли, мы, Литтоны, обычно никому ничего не сообщаем.

— Но вы знали, что Бен вернулся в Порт-Керрис?

— Да. Маркус написал мне об этом. И о ретроспективной выставке я прочла в «Реалите». — Она горько улыбнулась. — Знаменитый отец имеет свои плюсы. Даже если он только изредка посылает телеграммы — можно узнать, что с ним происходит, прочесть не в одной, так в другой газете.

— Когда вы в последний раз виделись с Беном?

— Ох! — Она пожала плечами. — Два года назад я была во Флоренции, а он остановился там по пути в Японию.

— Я и не знал, что Флоренция находится на пути в Японию.

— Ему пришлось заехать, ведь там жила его дочь.

Она поставила локти на стол и оперлась подбородком на руки.

— Мне кажется, вы не подозревали, что у Бена есть дочь.

— Это-то я как раз знал.

— А вот я о вас не знала. То есть, я хочу сказать, не знала, что у Маркуса есть компаньон. Он был один, когда Бен уехал в Техас, а меня спровадил в Швейцарию.

— Как раз в это время я и начал работать с Бернстайном.

— Я… я никогда не встречала человека, настолько не похожего на агента по продаже картин. Я имею в виду вас, конечно.

— Это, наверное, потому, что я не агент по продаже картин.

— Но вы только что продали картину Бена!

— Нет, — поправил он ее. — Я просто взял чек. Маркус уже продал ее неделю назад, хотя сам господин Чик не догадывался об этом.

— Но вы, должно быть, разбираетесь в живописи.

— Теперь да. Нельзя было, проработав с Маркусом все эти годы, не воспринять что-либо из его безграничной эрудиции. Но вообще-то я больше бизнесмен, по этой причине Маркус и пригласил меня к себе работать.

— Но Маркус — самый удачливый бизнесмен, которого я только знаю.

— Верно, такой удачливый, что весь этот галерейный бизнес слишком разросся для того, чтобы им можно было управлять в одиночку.

Эмма продолжала смотреть на него, слегка нахмурив свои красивые брови.

— Еще вопросы?

Она не смутилась:

— Вы всегда были очень близким другом Маркуса?

— Вы хотите спросить, почему он взял меня к себе в фирму? Дело в том, что Маркус не только мой партнер, но и зять. Он женат на моей старшей сестре.

— Так значит, Элен Бернстайн — ваша сестра?

— Вы помните Элен?

— Конечно. И маленького Дэвида. Как они поживают? Передавайте им привет. Знаете, я всегда останавливалась у них, когда Бен уезжал в Лондон и некому было присмотреть за мной в Порт-Керрисе. А когда я уезжала в Швейцарию, Марк и Элен провожали меня в аэропорту, так как Бен улетел в Техас. Передайте, пожалуйста, Элен, что я дома и что вы угостили меня обедом.

— Обязательно.

— Они все еще живут в маленькой квартирке на Бромптон-роуд?

— Нет. После смерти моего отца они переехали ко мне. Мы живем все вместе в старом семейном доме в Кенсингтоне.

— Все вместе?

— И вместе, и отдельно. Маркус, Элен и Дэвид живут на двух нижних этажах, старая экономка моего отца живет в подвале, а я — в мансарде.

— Вы женаты?

Он смутился:

— Нет.

— Я была уверена, что у вас есть жена. Вы выглядите как женатый человек.

— Даже не знаю, как относиться к вашим словам.

— О, я не имела в виду ничего плохого. Воспринимайте их как комплимент. Мне бы хотелось, чтобы Бен выглядел так, как вы. Это значительно облегчило бы жизнь людей, окружающих Бена, особенно мою.

— Но разве вы не хотите вернуться к нему и жить вместе?

— Хочу. Больше всего на свете. Но не хочу, чтобы моя попытка окончилась неудачей. Мне никогда не удавалось ладить с Беном. Думаю, сейчас будет не легче.

— Тогда зачем вы едете?

— Ну… — Под взглядом холодных серых глаз Роберта Морроу ей было трудно дать вразумительный ответ.

Девушка взяла вилку и принялась чертить ею узоры на полотняной скатерти.

— Не знаю. Семья бывает только одна. Родные люди, по крайней мере, должны уметь жить под одной крышей. Я хочу, чтобы мне было о чем вспомнить. Мне хочется, чтобы в старости я могла вспоминать о том, что когда-то мы с отцом жили вместе, даже если это продолжалось всего несколько недель. Вам это кажется странным?

— Нет. Совсем наоборот. Но вас может подстерегать разочарование.

— Это чувство мне знакомо, хотя я вполне могла бы обойтись и без него. Кроме того, я рассчитываю остаться с отцом лишь до тех пор, пока не станет очевидным, что мы и часа больше не можем выносить друг друга.

— Или пока он не предпочтет вам другое общество, — добавил Роберт.

Эмма вскинула голову, и в ее глазах появился вдруг голубой блеск ярости. Она стала похожа на своего отца, когда он еле сдерживался, чтобы не ответить слишком грубо или резко. Но она не дала волю гневу и через некоторое время опять опустила глаза и продолжила чертить невидимые узоры на скатерти, произнеся лишь: «Пусть так. До тех пор, пока это не случится».

Возникшее напряжение помог снять Марчелло, подошедший с бутылкой шерри и готовый принять заказ. Эмма остановилась на дюжине устриц и жареном цыпленке, выбор Роберта был более традиционным — консоме и бифштекс. Воспользовавшись паузой, Роберт тактично сменил тему:

— Расскажите о Париже. Как он?

— Париж был мокрым, холодным и солнечным одновременно. Вы можете себе такое представить?

— Конечно.

— Вы знакомы с Парижем?

— Бываю там иногда по делам. Месяц назад как раз вернулся оттуда.

— Были там по делам галереи?

— Нет. По пути из Австрии, где провел чудесные три недели, катаясь на лыжах.

— А где именно?

— В Обергергле.

— Так вот откуда такой загар! Именно он делает вас непохожим на агента по продаже картин.

— Возможно, когда загар сойдет, я буду выглядеть в соответствии с родом деятельности и смогу заключать более выгодные сделки. Вы долго жили в Париже?

— Два года. И буду скучать без него. Там так красиво, особенно сейчас, когда все здания привели в порядок. Именно в это время года в Париже чувствуешь нечто особенное: зима почти кончилась, вот-вот появится солнце и снова наступит весна. — «И распустятся почки, и будут кричать чайки, парящие над зыбью темных вод Сены. И непрерывной цепью поплывут баржи под мостами, и пахнёт метро чесноком и дымком сигарет «Голуаз». И Кристофер будет рядом».

Вдруг ей захотелось говорить о нем, произносить его имя, напомнить самой себе о его существовании. Как бы между прочим она произнесла:

— Вы ведь знаете Эстер? Мою мачеху? По крайней мере, она была ею полтора года.

— Слышал о ней.

— А о Кристофере? Ее сыне? Вы слышали о Кристофере? Мы с ним совершенно случайно встретились в Париже. Всего два дня назад. Он пришел сегодня утром в Ле-Бурже проводить меня.

— Вы хотите сказать, что совершенно случайно встретились?

— Да, именно так… в бакалейной лавке. Такое могло случиться только в Париже!

— А что он делал там?

— О, убивал время. До этого он жил в Сен-Тропе, а в марте должен вернуться в Англию, чтобы работать в каком-то театре.

— Он актер?

— Да. Разве я вам не говорила? Только хочу предупредить: я не собираюсь ничего рассказывать об этом Бену. Понимаете, отец всегда недолюбливал Кристофера, и, как мне кажется, взаимно. Честно говоря, мне кажется, между ними существовало некое соперничество, да и Бен с Эстер расстались далеко не друзьями. Я бы не хотела, чтобы с самого начала наши отношения с отцом омрачились из-за Кристофера. Поэтому не собираюсь ничего ему рассказывать. По крайней мере, первое время.

— Понятно.

Эмма вздохнула:

— Вы стали таким строгим. Наверное, думаете, что я чего-то недоговариваю.

— Ничего подобного. А когда вы закончите чертить на скатерти узоры, то увидите, что устрицы уже на столе.

Когда они закончили обедать и выпили кофе, Роберт оплатил счет. Было полвторого. Молодые люди встали из-за стола, попрощались с Марчелло и, прихватив большой черный зонт, пошли вниз. Дошли до галереи пешком и попросили привратника вызвать такси для Эммы.

— Я бы поехал с вами и посадил вас на поезд, но Пегги тоже надо пообедать.

— За меня не беспокойтесь.

Он провел ее в кабинет и открыл сейф.

— Двадцати фунтов хватит?

Эмма уже забыла, зачем пришла в галерею.

— Что? Да, конечно.

И начала искать чековую книжку, но Роберт остановил ее:

— Не стоит беспокоиться. Для вашего отца у нас открыт как бы кредит на мелкие расходы. У него всегда возникают трудности с небольшими суммами наличных, когда он приезжает в Лондон. Мы спишем эти двадцать фунтов с его счета.

— Ну, если вы считаете…

— Несомненно. И еще, Эмма, у вас где-то был адрес того человека, который одолжил вам фунт. Поищите, если вы его найдете и дадите мне, я погашу ваш долг.

Эмме стало смешно. Поискав карточку и найдя ее, наконец, между французским автобусным билетом и книжечкой картонных спичек, она рассмеялась. На вопрос Роберта, что тут смешного, она просто ответила:

— Как же хорошо вы знаете моего отца!

Глава 3

Дождь перестал, когда подошло время пить чай. Облака постепенно рассеялись, и воздух был пропитан чистотой. Заблудившийся лучик солнца даже проник в галерею. А в полшестого, когда Роберт запер свой кабинет и вышел на улицу, влившись в толпу спешащих домой в час пик себе подобных, он обнаружил, что легкий ветерок сдул все облака, и город заблестел лужами под бледным прозрачно-голубым небом.

Что-то заставило его отказаться от обычного погружения в подземную толчею знаменитой «трубы», и он дошел пешком до Найтсбриджа, где сел на автобус и проехал весь путь до дома.

Дом Роберта на Милтонз-Гарденз был отделен от запруженной артерии Кенсингтон-Хай-стрит лабиринтом улочек и скверов. По соседству стояли миниатюрные домики ранневикторианского периода кремового цвета с ярко блестящими стеклами парадных дверей и садиками, расцветающими по весне сиренью и магнолиями. По широким тротуарам няни толкали перед собой прогулочные коляски, а маленькие, красиво одетые детишки спешили в свои школы, обучение в которых дорого стоило их родителям. Местные собаки демонстрировали строгость дрессировки. Продолжение Милтонз-Гарденз выглядело довольно запущенным. По обеим сторонам тянулись террасы больших обшарпанных домов, а дом номер 23, где жил Роберт, — центральный дом с главной террасой по фронтону — выглядел самым запущенным. Парадная дверь дома была черной, рядом с ней торчали два высохших лавровых дерева в кадках и висел медный почтовый ящик, который Элен давно собиралась почистить, но всегда забывала. У края мостовой были припаркованы их машины: большой темно-зеленый «элвис»-купе Роберта и пыльный красный «мини» Элен. У Маркуса машины не было, потому что он так и не выкроил времени научиться управлять ею.

Роберт поднялся по ступеням, нащупывая в кармане ключ, и сам отпер дверь. Холл был большим и просторным, неожиданно широкая и пологая лестница, изгибаясь, вела на второй этаж. За лестницей холл переходил в узкий коридор, упирающийся в застекленную дверь сада. Обманчивый вид травы и освещаемых солнцем крон каштанов создавал впечатление, что вы в сельской местности, и являл собой самый приятный аспект проживания здесь.

Парадная дверь за его спиной захлопнулась. Из кухни раздался голос Элен:

— Роберт?

— Привет!

Роберт бросил шляпу на стол в холле и прошел в кухню. В старинные времена эта комната, выходящая окнами на улицу, была семейной столовой, но когда умер отец Роберта и в дом въехали Маркус с Элен и Дэвидом, то Элен превратила ее в кухню-столовую с деревенским столом и стойкой наподобие бара, за которой она могла работать. Повсюду громоздились разнообразные растения в горшках, раскидистые герани, травы, шары электрических лампочек. Связки лука и базарные корзинки свисали с крючьев, на полках стояли книги с кулинарными рецептами, радовали глаз яркие мешки и подушки.

Элен находилась как раз за своей стойкой в бело-синем переднике. Она чистила грибы. Воздух в комнате был наполнен тонкими ароматами жаркого и лимона, горячего масла и еле уловимым запахом чеснока. Сестра была исключительной стряпухой.

Элен сообщила:

— Звонил Маркус из Эдинбурга. Он приезжает сегодня вечером. Ты не знал?

— Во сколько?

— Рейс в четверть шестого. Он собирался попытаться достать на него билет. Прибывает в полвосьмого.

Роберт придвинул к стойке высокий стул и уселся на него, как посетитель бара.

— Он просил встретить его в аэропорту?

— Нет. Он доедет до города на автобусе. Думаю, один из нас должен поехать подхватить его. Ты сегодня будешь ужинать дома или уйдешь?

— Тут так здорово пахнет! Лучше дома.

Она улыбнулась. У них ярко проявлялись родственные черты. Элен была крупной женщиной, высокой и костистой, но, когда она улыбалась, лицо и глаза ее словно освещались внутренним светом, как у маленькой девочки. Волосы у нее, как и у Роберта, были рыжеватые, но оттененные седыми локонами, и носила она их в виде тугого узла на затылке, так что открывалась пара маленьких и неожиданно аккуратных ушей. Элен гордилась своими красивыми ушами и всегда носила серьги. Их ухе было множество в выдвижном ящике ее туалетного столика, и если друзья не знали, что ей подарить, всегда можно было просто купить пару серег. В этот вечер серьги на ней были зеленые, какой-то полудрагоценный камень в тонкой ажурной золотой оправе, и их цвет гармонировал с ее глазами в крапинку.

Ей было сорок два, на шесть лет старше Роберта, и уже десять лет она была замужем за Маркусом Бернстайном. До замужества она работала у него в качестве секретаря, бухгалтера, а когда финансы бывали на исходе — то и уборщицей. В том числе благодаря и ее усилиям и вере в Маркуса их галерея не только не прекратила своего существования, но и достигла нынешнего мирового признания.

Роберт спросил:

— Маркус сказал тебе о том… ну, как у него дела?..

— В двух словах. Не было времени. Но старый лорд из Гленса, кто бы он там ни был, имеет трех Рубенсов, Констебля и Тёрнера. Вот об этом можешь подумать на досуге.

— Он хочет продать их?

— По всей видимости. Он говорит, что при нынешних ценах на виски оставлять эти картины болтаться на стенах — просто непозволительная роскошь. Мы узнаем подробности, когда Маркус вернется. Ну а ты чем занимался сегодня?

— Заходил американец по имени Лоуэл Чик, выписал чек за Бена Литтона.

— Это прекрасно…

— И… — он остановил взгляд на лице сестры, — вернулась Эмма Литтон.

Элен как раз начала крошить грибы. Услышав его слова, она мельком взглянула на брата, ее руки застыли.

— Эмма? Ты имеешь в виду Эмму, дочь Бена?

— Прилетела сегодня из Парижа. Заходила в галерею занять денег на дорогу до Порт-Керриса.

— Маркус знал, что она возвращается?

— Думаю, нет. Вряд ли она сообщила об этом кому-нибудь, кроме своего отца.

— А Бен, конечно же, промолчал. — Лицо Элен стало сердитым. — Иногда мне хочется просто удавить этого человека.

Роберт удивился:

— А что бы ты сделала, зная о ее возвращении?

— Ну, встретила бы в аэропорту. Угостила обедом. Да мало ли что!

— Пусть ему послужит утешением, что я угостил ее обедом.

— Вот и молодец. — Она порезала очередной гриб, продолжая рассуждать: — Как она выглядит?

— Привлекательно. Правда, довольно своеобразна.

— «Своеобразна», — сварливо повторила Элен. — То, что она своеобразна, я знаю сто лет.

Роберт подцепил кусочек сырого гриба и съел его ради эксперимента.

— Ты знаешь что-нибудь о ее матери?

— Конечно знаю. — Элен переместила грибы подальше от Роберта и поближе к плите, на которой дымилась политая горячим маслом сковорода. Ловким движением женщина вывалила грибы в масло, оно слабо зашипело, и по кухне распространился вкусный запах. Стоя у плиты с деревянной лопаточкой, Элен помешивала жаркое; Роберт видел ее резкий профиль.

— Кто она была?

— Ох! Да так, низкорослая студентка-художница, в два раза моложе Бена. Смазливенькая.

— Они были женаты?

— Да. Его угораздило жениться на ней. Мне кажется, по-своему он обожал ее. Но она была просто ребенком.

— Она бросила его?

— Нет. Умерла при родах Эммы.

— А затем, позднее, он женился на женщине по имени Эстер?

Элен обернулась к нему, ее глаза сузились.

— Откуда ты знаешь?

— Эмма рассказала сегодня за обедом.

— Ну что ж, я долго молчала! Да. Эстер Феррис. Минуло уже много лет.

— И у нее был ребенок. Сын по имени Кристофер?

— Только не говори, что он опять появился на горизонте!

— Отчего ты так встревожилась?

— Ты бы тоже не остался равнодушным, если бы пережил те полтора года, когда Бен Литтон был женат на Эстер…

— Расскажи мне.

— Ох! Это было убийственно. Для Маркуса и Бена… Подозреваю, что и для Эстер. Ну и, конечно же, для меня. Сначала Маркус чуть было не превратился в третейского судью постоянных жутких семейных скандалов. Затем на нас обрушился поток нелепых мелких счетов, которые, по заявлению Эстер, Бен отказывался оплачивать. Ты знаешь, что Бен не хотел иметь дома телефон; но Эстер распорядилась установить его, и Бен вырвал провода с корнем. Потом с головой Бена что-то случилось, и он не мог заниматься никакой работой, проводил целые дни в местном пабе. Тогда Эстер приставала к Маркусу, чтобы он сходил за ее мужем, поскольку только Маркус имеет на него влияние. И так далее, и тому подобное. Маркус старел на глазах. Ты себе можешь это представить?

— Да… Но при чем же тут мальчик?

— Этот мальчик часто оказывался яблоком раздора. Бен его не выносил.

— Эмма сказала, они соперничали.

— Так и сказала? Она всегда была восприимчивым ребенком. Могу предположить, что Бен по-своему завидовал Кристоферу, но и Кристофер был сущим дьяволом. Смотрелся он святошей, но его мать совершенно испортила сына. — Элен сняла сковороду с огня и вернулась к стойке, оперевшись о нее локтем. — Что Эмма рассказала о Кристофере?

— Только то, что они встретились в Париже.

— Что он там делал?

— Не знаю. Вероятно, отдыхал. Ведь он артист. Ты знала это?

— Нет. Но охотно верю. Она сильно восторгалась им?

— Я бы сказал — да. Если это только не был восторг от скорого возвращения к отцу.

— Тут ей нечем восторгаться.

— Согласен. Но как только я заикнулся о привычках Бена, то понял: еще чуть-чуть, и мне оторвут голову.

— Правильно понял. У них отношения, как в воровской шайке. — Сестра похлопала брата по руке: — Не вздумай ввязываться, Роберт. Меня воротит от этих родственничков.

— Я и не ввязываюсь. Просто любопытно.

— Прекрасно. Послушай моего совета: ради собственного спокойствия держись от них подальше. Хорошая новость: Джейн Маршалл звонила в обед и просила, чтобы ты ей позвонил.

— По какому поводу, ты не в курсе?

— Она не сказала. Сказала только, что будет на месте после шести. Только не забудь, хорошо?

— Не беспокойся, не забуду. Но и ты не забывай, что Джейн пока еще не член нашей семьи.

— Не понимаю, о чем ты? — удивилась Элен, которая обычно, со своим братом во всяком случае, была откровенна. — Она очаровательна, привлекательна и умна.

Роберт ничего не ответил. А рассерженная его молчанием Элен продолжала, словно оправдываясь:

— У вас много общего: интересы, друзья, стиль жизни. Кроме того, мужчине твоего возраста пора бы жениться. Нет более жалкого существа на свете, чем стареющий холостяк.

Она замолкла, и наступила тишина. Роберт вежливо осведомился:

— Ты закончила?

Элен глубоко вздохнула. Он был безнадежен. Она всегда знала, что никакими словами невозможно заставить Роберта сделать то, что он не хочет. За всю жизнь ей ни разу не удалось уговорить его. Речь Элен опять оказалась пустым сотрясением воздуха, и она уже сожалела о потраченных эмоциях.

— Да, конечно, я закончила. И прошу прощения. Это не мое дело, и я не имею права вмешиваться. Просто хотела сказать, что мне нравится Джейн, и я желаю тебе счастья. Не могу понять, что у тебя на уме.

— Я тоже, — сознался Роберт. Он улыбнулся сестре и провел рукой по волосам и затылку, до шеи. То был знакомый жест, означавший смущение или усталость. — Но мне кажется, что это как-то связано с тобой и Маркусом.

— Ну что ж, надеюсь, ты решишь эту проблему до того, как сгниешь от старости.

Оставив сестру наедине со стряпней, он взял шляпу, вечерние газеты и пачку писем и направился наверх, в свою квартиру. Его гостиная, выходящая окнами на большой сад и каштан, когда-то была детской. То была комната с низким потолком и сплошным ковром на полу. Сюда он переставил всю мебель отца, какую смог затащить на второй этаж.

Роберт бросил шляпу, газеты и письма на стул и, подойдя к старинному индийскому буфету, где стояли напитки, налил себе виски с содовой. Затем взял сигарету из коробки на кофейном столике, закурил и, на ходу помешивая в стакане, подошел к столу, сел, поднял телефонную трубку и набрал номер Джейн Маршалл.

Она ответила не сразу. Ожидая, он машинально чертил карандашом в блокноте, поглядывая на часы. У него оставалось время принять ванну и переодеться перед тем, как отправиться за Маркусом на станцию Кромвель-роуд. Для умиротворения Элен он возьмет бутылку вина, и они посидят втроем за ужином вокруг деревенского стола, как обычно обсуждая торговлю картинами. Роберт почувствовал себя очень уставшим, а перспектива такого вечера казалась ободряющей.

Гудки на том конце провода прекратились. Холодный голос ответил:

— Джейн Маршалл слушает.

Она всегда отвечала на звонки в такой манере, и Роберт до сих пор находил это слишком чопорным, хотя и знал причину. В свои 26 лет Джейн, пережив неудачный брак и развод, вынуждена была зарабатывать себе на жизнь и избрала скромный бизнес по дизайну внутренних помещений, который вела прямо на дому. Таким образом, один телефон выполнял две функции, и она давно решила, что будет благоразумно отвечать на все звонки как на потенциально деловые. Она объяснила это Роберту, когда тот пожаловался на ее холодность.

— Как ты не понимаешь? Представь, что звонит клиент. Что он может подумать, если мой голос будет звучать сексуально и слащаво?

— Твой голос отнюдь не должен звучать сексуально. Просто дружески и привлекательно. Почему бы не попробовать? Вот увидишь, твои дела сразу пойдут в гору. Ты не успеешь и глазом моргнуть, как будешь уже сдирать обои со стен, примерять гардины и разматывать покрытия у своих клиентов.

— Это твое субъективное мнение. Лучше уж отгонять этого клиента гнутым обивочным гвоздем.

Он сразу спросил:

— Джейн?

— О, Роберт! — Ее голос сразу стал нормальным — теплым с нотками радости. — Извини. Элен передала тебе мою просьбу?

— Она попросила меня позвонить тебе.

— Я просто хотела узнать… Значит так, мне подарили два билета на пятницу на балет. Дают «Испорченную девчонку», и мне подумалось, быть может, тебе захочется сходить. Если ты не уезжаешь или не занят.

Он взглянул на свою руку, рисующую в блокноте безупречные кубы в перспективе. Ему слышался голос Элен: «У вас много общего — интересы, друзья, стиль жизни».

— Да. Извини. Нет, я никуда не собираюсь и с удовольствием составлю тебе компанию.

— Мы перекусим сначала у меня?

— Нет. Пойдем куда-нибудь. Я закажу столик.

— Рада, что ты согласился. — Он был уверен, что она улыбается. — Маркус уже вернулся?

— Нет. Я как раз собираюсь ехать его встречать.

— Передай ему и Элен привет от меня.

— Передам.

— Тогда до пятницы. До свидания.

— До свидания, Джейн.

Положив трубку, он продолжал сидеть, подперев щеку ладонью и дорисовывая свои кубы. Закончив, Роберт отложил карандаш и потянулся за стаканом. Вид нарисованных им кубов вызвал у него невольную ассоциацию с увиденными сегодня чемоданами Эммы.

Маркус Бернстайн прошел через стеклянные двери здания терминала. Он был похож, как всегда, то ли на беженца, то ли на уличного музыканта. Плащ висел на его плечах, как на вешалке, старомодная черная шляпа каким-то непостижимым образом спереди загнулась вверх, его длинное, морщинистое лицо было болезненно-усталым. В руке у Маркуса был раздутый портфель, однако саквояж он сдал в аэропорту в багажное отделение, и, когда Роберт обнаружил зятя, тот стоял в терпеливом ожидании у ленты транспортера.

Всем своим видом Маркус олицетворял смирение и уныние, и случайные прохожие вряд ли поверили бы, что этот скромный и неброский человек являл собой признанный авторитет в мире искусства по обе стороны Атлантики. Он был австрийцем, покинувшим родную Вену в 1937 году, а после ужасов войны, которую вели иностранные для него государства, в мире искусств взошла его звезда. Его необъятные знания и чутье быстро привлекли к нему внимание, а то, как он помогал молодым художникам, стало Примером для других посредников. Однако по-настоящему большое впечатление он произвел на простую публику в 1949 году, когда открыл собственную картинную галерею на Кент-стрит с выставкой абстракций Бена Литтона. Бен, уже известный в то время своими довоенными пейзажами и портретами, некоторое время был знаком со своим агентом, а выставка 1949 года стала началом их деловой дружбы, пережившей все бури и ссоры между этими неординарными личностями. Та давняя выставка также ознаменовала окончание борьбы Маркуса за самоутверждение и начало длительного восхождения к успеху.

— Маркус!

Тот слегка вздрогнул, обернулся и увидел приближающегося Роберта, изобразив при этом такое удивление, будто никак не ожидал, что его могут встречать.

— Привет, Роберт. Весьма великодушно с твоей стороны.

Прожив в Англии 30 лет, он умудрился сохранить сильный акцент, но Роберт не обращал на это внимания.

— Я бы подъехал в аэропорт, но мы не были уверены, что ты успеешь на рейс. Полет прошел хорошо?

— В Эдинбурге шел снег.

— А здесь весь день лил дождь. Смотри, вон твой саквояж. — Роберт подхватил багаж с ленты конвейера. — Все, пошли…

В машине, стоя на светофоре на Кромвель-роуд, он рассказал Маркусу о посещении галереи Бернстайна Лоуэлом Чиком, который купил «Оленей» Литтона. Маркус хмыкнул, давая понять, что он всегда считал эту сделку делом времени. На светофоре загорелся желтый свет, а затем и зеленый, машина тронулась, и Роберт сообщил:

— А Эмма Литтон вернулась из Парижа домой. Она прилетела сегодня утром. Без единого фунта в кармане, поэтому зашла в галерею, чтобы ты обменял ее чеки на банкноты. Я накормил ее обедом, дал двадцать фунтов и отправил дальше.

— Дальше — куда?

— В Порт-Керрис, к Бену.

— Думаю, он там.

— По ней было видно, что она рассчитывает застать его там.

— Несчастный ребенок, — посочувствовал Маркус.

Роберт ничего не ответил, и они доехали до дома в молчании, занятые каждый своими мыслями. На Милтонз-Гарденз Маркус вышел из машины и поднялся по ступеням, нащупывая ключ. Но не успел вставить ключ в замок, как дверь открыла Элен, и в освещенном дверном проеме обозначился силуэт Маркуса в обвислом плаще и клоунской шляпе.

Жена встретила мужа словами:

— Ну что ж, очень мило! — И, поскольку он был гораздо ниже ее, наклонилась, чтобы обнять Маркуса. А Роберт, доставая саквояж из багажника машины, пытался понять, почему эта пара никогда не выглядела смешной.

Казалось, уже давно стемнело. Однако, когда лондонский экспресс прибыл к железнодорожному узлу, где Эмме предстояла пересадка на Порт-Керрис, и она вышла из вагона, оказалось, что совсем не темно. С неба светили яркие звезды, а ночь обдавала бодрящим ветерком с запахом моря. Выгрузив весь свой багаж на платформу, она стояла в ожидании, когда отойдет состав. Над головой трепетали листья пальмы, шелестя от ветра.

Поезд ушел, и Эмма увидела одинокого носильщика на противоположной платформе, не спеша толкающего впереди себя тележку с почтовыми посылками. Когда он наконец заметил девушку, то остановил тележку и обратился к ней через пути:

— Вам помочь?

— Да, будьте добры.

Носильщик спрыгнул на рельсы и перешел на ее сторону. Ухитрившись взять все ее пожитки в свои две руки, он снова перешел через пути и подал руку следовавшей за ним девушке, чтобы помочь ей взобраться на платформу.

— Куда направляетесь?

— В Порт-Керрис.

— Поездом?

— Да.

Маленький состав ожидал на одноколейке, проложенной вдоль побережья до Порт-Керриса. Эмма оказалась единственным пассажиром. Она поблагодарила носильщика, дала ему на чай и рухнула на свое место. Изнеможение охватило ее. Никогда еще день не казался таким долгим. Через некоторое время к ней присоединилась деревенская женщина в коричневой шляпе, похожей на горшок. Вероятно, она приезжала за покупками, так как при ней была туго набитая коричневая в трещинах сумка. Тянулись минуты, тишину нарушал только ветер, бьющийся в закрытое окно. Наконец локомотив издал свисток, и они тронулись.

Невозможно было сдержать волнение при виде знакомых пейзажей, проступающих в темноте за окнами поезда. До Порт-Керриса было только две остановки, потом узкая вырубка, покрывающаяся по весне первоцветом, тоннель и море под ним, черное, как тушь, отлив и похожий на сатин мокрый песок. Порт-Керрис напоминал большое пятно света во мраке. Изгиб бухты был окаймлен бусами фонарей, а судовые огни рыбацких шхун отражались в воде, отливающей черным и золотым. Поезд начал сбавлять ход. Сбоку появилась платформа. Проплыла надпись «Порт-Керрис». И вот они остановились напротив рекламы обувного крема, которая всегда, сколько Эмма себя помнила, находилась на этом самом месте. Ее соседка, не произнесшая ни слова за все время пути, поднялась со своего места, открыла дверь, степенно вышла и скрылась в темноте. Эмма подошла к двери поискать носильщика, но единственный попавший в поле ее зрения работник станции стоял в другом конце поезда, без особой нужды восклицая: «Порт-Керрис! Порт-Керрис!» Она увидела, как он остановился поболтать с машинистом локомотива, сдвинув кепи на затылок и уперев руки в бедра.

Рядом с рекламой сапожного крема стояла пустая тележка, девушка погрузила на нее свой багаж и с одной сумкой пошла по платформе. В кабинете дежурного по станции горел свет, который ложился на землю желтыми квадратами. На скамейке сидел мужчина и читал газету. Шаги Эммы звенели по тротуарным плитам. Когда она уже прошла мимо, мужчина опустил газету и окликнул ее. Эмма остановилась и медленно обернулась. Он сложил газету, встал, и в лучах света его седые волосы превратились в подобие нимба вокруг головы.

— Я уже думал, ты не приедешь.

— Привет, Бен, — сказала Эмма.

— Поезд опоздал, или я перепутал все расписания?

— Думаю, мы приехали вовремя. Быть может, на узловой слишком долго ждали. Как ты узнал, каким поездом я приеду?

— Я получил телеграмму от Бернстайна.

«Роберт Морроу, — подумала Эмма. — Как любезно».

Бен взглянул на ее сумку:

— У тебя не много багажа.

— На противоположном конце платформы дожидается полная тележка.

Он отсутствующим взглядом посмотрел в направлении протянутой Эммой руки.

— Не беспокойся. Заберем позже. Пошли.

— Но кто-нибудь может его украсть, — возразила Эмма. — Или пойдет дождь. Лучше обратиться к носильщику.

Носильщик к этому времени уже закончил беседовать с машинистом локомотива. Бен позвал его и сказал по поводу багажа Эммы:

— Спрячьте это куда-нибудь. Мы заберем все завтра. — И дал носильщику пять шиллингов, на что тот ответил:

— Хорошо, господин Литтон, не беспокойтесь, все будет сделано. — И пошел по платформе, насвистывая и засовывая деньги в карман форменки.

— Итак, — повторил Бен. — Чего же мы ждем? Пошли!

Поблизости не оказалась ни такси, ни другой попутной машины, и им пришлось идти пешком. Сокращая путь, они пробирались узкими переулками, взбираясь по крутым каменным ступеням, спускались по уютным аллеям, все ниже и ниже, до самого освещенного фонарями шоссе вдоль бухты.

Эмма тащилась рядом с отцом все с той же сумкой, которую он и не подумал предложить помочь нести, и имела возможность хорошенько рассмотреть Бена. Она видела его впервые за почти два года и могла сказать, что он совсем не изменился. Не растолстел, не похудел. Его волосы, седые, сколько Эмма помнила отца, не поредели, не истончились. Привыкшее за многие годы к работе на солнце и морском ветру, его лицо было покрыто темным загаром и сетью тонких полосок, которые называются так прозаически — морщины. От отца Эмма унаследовала крепкие скулы и квадратный подбородок. Светлые глаза достались скорее от матери, так как глаза Бена сидели глубоко под нависшими бровями и были настолько темными, что при определенном освещении казались просто черными.

Даже его одежда, казалось, осталась неизменной. Отвисший вельветовый пиджак, узкие брюки, замшевые туфли умопомрачительной элегантности и возраста. Сегодня вечером на нем была шерстяная бледно-оранжевая рубашка, а вместо галстука — хлочатобумажный платок. Он никогда не носил жилетку.

Отец с дочерью дошли до паба «Слайдинг Тэкл», и Эмма была почти уверена, что он предложит зайти выпить. Ей не хотелось пить, однако она просто умирала от голода и гадала, есть ли в коттедже хоть что-нибудь поесть. И идут ли они к коттеджу вообще? Вполне возможно, что он живет в своей мастерской и считает, что Эмма тоже обрадуется возможности пожить там.

Она осторожно заговорила:

— Интересно, куда мы направляемся?

— В коттедж, разумеется. Куда же еще, по-твоему?

— Не знаю… — Они благополучно миновали паб. — Мне подумалось, быть может, ты живешь в мастерской.

— Нет. Я жил в «Слайдинг Тэкл». И сегодня впервые иду в коттедж.

— Ох, — мрачно произнесла Эмма.

Бен уловил изменение в голосе дочери и поспешил заверить ее:

— Все в порядке. Когда в «Слайдинг Тэкл» узнали о твоем скором приезде, собралась целая делегация женщин, желающих привести коттедж в порядок. В конце концов, жена Даниэля пообещала обо всем позаботиться. — Даниэль был барменом. — Она, похоже, считает, что за эти годы все вещи должны покрыться голубой плесенью, как сыр «горгонзола».

— Так оно и было?

— Нет, конечно. Немного паутины, разумеется, но жить можно.

— Очень мило с ее стороны… Мне следует поблагодарить ее.

— Да. Ей это понравится.

Мостовая круто пошла вверх, в сторону от бухты. Ноги Эммы болели от усталости. Неожиданно, не говоря ни слова, Бен взял у нее из руки сумку:

— Что у тебя там, черт побери?

— Зубная щетка.

— Тяжелая, как чугунная чушка. Когда ты вылетела из Парижа, Эмма?

— Сегодня утром. — А казалось, что прошла вечность.

— Как же Бернстайн узнал о тебе?

— Мне пришлось зайти к нему одолжить немного денег. Несколько фунтов. Мне дали двадцать фунтов с твоего счета на мелкие расходы. Надеюсь, ты не возражаешь?

— Абсолютно.

Они миновали его мастерскую; окна закрыты ставнями, темно.

— Ты уже начал новые работы?

— Конечно. Для этого я и вернулся.

— А картины, написанные в Японии?

— Остались в Америке на выставке.

Теперь им был слышен шум прибоя, волн, накатывающихся на берег. Большой берег. Их берег. Затем в поле зрения появилась необычная крыша их коттеджа, освещаемая уличным светильником рядом с синими воротами. Подходя к ним, Бен нащупал в кармане пиджака ключ. Он шел впереди Эммы: через ворота, вниз по ступеням, отворил дверь, вошел, по пути нажимая все выключатели, и через минуту все окна сияли светом.

Эмма немного поотстала. Она сразу же увидела яркое пламя камина и необычную чистоту и порядок, которые немыслимым образом создала жена Даниэля из запустения и хаоса. Все сияло, было очищено, отмыто и отполировано на грани возможного. Взбитые подушки лежали в безупречном геометрическом порядке. В доме не было цветов, но стоял крепкий запах карболки.

Бен принюхался и скривился.

— Как в паршивой больнице, — произнес он, поставил сумку Эммы и скрылся в направлении кухни. Девушка пересекла комнату и встала у камина, подставив руки теплу. Постепенно зарождалась надежда, ведь она опасалась, что окажется непрошеной гостьей. Но Бен ее встретил, и камин пылал для нее. Трудно было рассчитывать на большее.

Над каминной полкой висела единственная в комнате картина — портрет Эммы, сделанный Беном, когда ей было шесть лет. То было в первый раз в ее жизни, соответственно говоря, — и в последний, — когда она оказалась в центре внимания отца. Она позировала в венке из маргариток. Каждый день приносил девочке удовольствие наблюдать, как ловкие пальцы Бена сплетают свежий венок. А затем — гордость, когда венок торжественно возлагался ей на голову, как будто то была коронация принцессы.

Бен вернулся в комнату:

— Славная женщина эта жена Даниэля. Обязательно скажу ему об этом. Я просил ее что-нибудь прикупить. — Эмма обернулась и увидела, что он принес для себя бутылку «Хейгса» и высокий стакан. — Принеси мне кувшин воды, не сочти за труд, Эмма. — Он спохватился: — И еще стакан, если тебе хочется выпить.

— Пить не хочется, но я голодна.

— Не знаю, купила ли она что-нибудь из съестного.

— Пойду взгляну.

Кухня тоже была вымыта, вычищена и подметена. Эмма открыла холодильник и нашла там яйца, бекон, бутылку молока, а в бункере — хлеб. С крюка на кухонном шкафу взяла кувшин, налила в него холодной воды и понесла в гостиную. Бен слонялся по комнатам, включая и выключая свет в поисках, к чему бы придраться. Он всегда ненавидел этот дом.

Эмма спросила:

— Тебе поджарить глазунью?

— Что? О нет, я ничего не хочу. Знаешь, я странно чувствую себя здесь. Мне кажется, что вот-вот заявится Эстер и заставит нас делать то, что нам не хочется.

Девушка вспомнила Кристофера и сказала:

— Бедная Эстер!

— Бедное ничтожество! Сующая везде свой нос стерва.

Эмма вернулась в кухню, выбрала кастрюлю, котелок, взяла масло. Из гостиной до нее доносились звуки, производимые неугомонным Беном. Он открывал и закрывал двери, дергал занавески, поправлял полено в камине. Вот он появился на пороге кухни с сигаретой в одной руке и со стаканом в другой.

— Ты повзрослела, по-моему.

— Мне девятнадцать. Повзрослела я или нет — представления не имею.

— Странно, что ты уже не девочка.

— Привыкнешь.

— Да, придется. Ты надолго приехала?

— Скажем так, у меня нет планов уезжать отсюда.

— Ты хочешь сказать, что собираешься жить здесь?

— Пока.

— Со мной?

Эмма взглянула на него через плечо:

— Тебе это совсем не нравится?

— Не знаю, — честно признался Бен. — Я еще не пробовал.

— Поэтому я и вернулась. Мне показалось, что ты для этого созрел.

— Не собираешься ли ты, случайно, упрекать меня?

— С чего бы мне тебя упрекать?

— Из-за того, что я покинул тебя и уехал преподавать в Техас, не навещал тебя в Швейцарии, не позволил приехать в Японию.

— Если бы то, о чем ты говоришь, имело для меня значение, мне и в голову не пришло бы вернуться.

— А предположим, захочу уехать я?

— Ты собираешься уезжать?

— Нет. — Он посмотрел на свой стакан. — Пока нет. Я устал и приехал хоть за каким-то покоем. — Он опять поднял глаза: — Но у меня нет желания просидеть здесь остаток жизни.

— Я тоже не останусь здесь навсегда, — предупредила Эмма. Она положила на тарелку тост, на тост — яйцо, открыла ящик и взяла нож с вилкой.

Бен наблюдал за всеми этими приготовлениями с долей тревоги.

— Надеюсь, ты не собираешься стать образцовой маленькой домохозяйкой? Новой Эстер? Только попробуй, и я вышвырну тебя за порог.

— Из меня не получится образцовой хозяйки, даже если я попытаюсь. К твоему сведению, я всегда опаздываю на поезд, еда у меня подгорает, я сорю деньгами, теряю вещи. Утром в Париже у меня была летняя шляпа, но, пока я доехала до Порт-Керриса, она куда-то делась. Как можно потерять летнюю шляпу, да еще в феврале?

Тревога все еще не покидала его:

— Тебе не захочется кататься по округе на автомобиле?

— Я не умею управлять автомобилем.

— А телевизор, телефон и тому подобная ерунда?

— Они никогда не имели значения в моей жизни.

Тут только Бен рассмеялся, а Эмма спросила себя, действительно ли ее отец привлекателен.

Он сказал:

— Ты знаешь, я представить себе не мог, как все это произойдет. Но если уж все складывается так здорово, могу только признаться, что рад твоему возвращению. Добро пожаловать домой.

Бен поднял стакан в честь Эммы, выпил содержимое и вернулся в гостиную, чтобы достать бутылку и налить себе еще.

Глава 4

Паб «Слайдинг Тэкл» был маленький и уютный, обшитый темными панелями и очень старый. Единственное крошечное окошко обращено было в сторону бухты, и первым впечатлением любого посетителя, входящего с улицы, была полная темнота. Позднее, когда глаза привыкали к полумраку, удавалось разглядеть и другие особенности заведения, прежде всего — отсутствие хотя бы выдающейся из которых было двух параллельных линий, так как за столетия существования маленький паб так слился со своим фундаментом, как это случается с человеком, крепко спящим на мягкой перине. Различные аномалии, наподобие оптического обмана, побуждали посетителя почувствовать себя пьяным еще до того, как он проглатывал первую порцию выпивки. Выложенный плиткой пол просел в одном направлении, обнажив прогал между камнем и деревянной стеной, почерневшая балка обвязки самого паба покосилась в другом, а выбеленный потолок имел такой смертельный наклон к ней, что хозяин был вынужден повесить таблички: «Осторожно, балка» и «Берегите голову».

Шли годы, но «Слайдинг Тэкл» упорно оставался самим собой. Расположенный в старом и немодном районе Порт-Керриса, у самой бухты, где не было места для террас и чайных садов, он умудрялся переживать наплыв летних туристов, которые запружали остальной город. Здесь были постоянные посетители, которые заходили выпить, поболтать и сыграть в «монетку». Здесь висела мишень для дартс и небольшой потемневший камин, в котором зимой и летом горел огонь. Также здесь постоянно находились Даниэль, бармен, и косоглазый Фред с лицом-репой, которого нанимали на лето убирать мусор и следить за лежаками на пляже и который остальное время года блаженно пропивал заработанное.

И еще пабу принадлежал Бен Литтон.

— Все дело в приоритетах, — произнес Маркус, когда они с Робертом тронулись в путь в его «элвисе», чтобы вернуть Бена Литтона на грешную землю. Было очень кстати, что Роберт опустил брезентовый верх машины. Сам Маркус, кроме привычного плаща, надел твидовую кепи наподобие шляпки гриба, выглядевшую на нем смешно. — Приоритеты и хронометрирование. В середине дня в воскресенье первое место, куда следует заехать, — «Слайдинг Тэкл». А если его там нет, в чем я очень сильно сомневаюсь, поедем в его мастерскую. Затем поищем в коттедже.

— Но, быть может, в такое чудесное утро он на природе где-то в окрестностях?

— Сомневаюсь. Сейчас для него время выпить, а в этом плане он всегда был человеком привычки.

«Слайдинг Тэкл» находился в конце шоссе, идущего по берегу бухты. Роберт подъехал к кривой веранде паба и заглушил мотор. Было тепло и тихо. Как раз продолжался отлив, обнажился чистый песок бухты, морские водоросли, и над всем этим кричали многочисленные чайки. Стайка ребятишек, не усидевших в такую погоду дома, играла с ведрами и совками под присмотром двух пожилых дам в передниках и сетках для волос и с вязанием в руках. Тощий кот сидел на мостовой и мыл уши.

Маркус выбрался из машины.

— Пойду взгляну, там ли он. Жди меня здесь.

Роберт взял сигарету из пачки на приборной доске, прикурил и стал наблюдать за котом.

Над головой скрипела вывеска постоялого двора, на нее уселась чайка и стала неодобрительно разглядывать чужака, вызывающе крича. Прошли двое неспешной праведной походкой, как будто сегодня было тихое методистское воскресенье. Оба были во флотских шерстяных фуфайках и белых матерчатых кепи.

— Доброе утро, — поздоровались моряки, проходя мимо.

— Прекрасный день, — отозвался Роберт.

— Да, прекрасный.

Через некоторое время появился Маркус:

— Все в порядке. Я нашел его.

— А что Эмма?

— Он сказал, что она в мастерской. Белит стены.

— Ты хочешь, чтобы я пошел и привел ее?

— Сделай одолжение. Сейчас… — он взглянул на часы, — четверть первого. Предположим, ты вернешься сюда в час. Я обещал, что у нас будет обед в половине второго.

— Прекрасно. Я пройдусь. Нет смысла ехать туда на машине.

— Ты помнишь дорогу?

— Разумеется. — Он раньше бывал в Порт-Керрисе дважды: искал Бена Литтона по другому делу, когда Маркус не мог сделать это сам. Ненависть Бена к телефонам и автомобилям, а также ко всем остальным средствам связи время от времени доставляла чудовищные затруднения, и Маркус давно понял, что быстрее доехать от Лондона до Корнуолла и здесь, в логове, ловить льва за гриву, чем ждать ответа на самую срочную телеграмму с оплаченным ответом.

Роберт вышел из машины и захлопнул дверцу.

— Мне рассказать ей обо всем, или ты хочешь оставить за собой эту приятную обязанность?

Маркус усмехнулся:

— Расскажи ей сам.

Роберт стянул с головы тесную твидовую кепку и бросил ее на сиденье водителя:

— Негодяй!

Он получил письмо от Эммы через неделю или две после того, как она была проездом в Лондоне.

«Дорогой Роберт,

Если я зову Маркуса Маркусом, то не могу же я Вас звать господином Морроу, не так ли? Нет, не могу никоим образом. Мне следовало написать Вам сразу и поблагодарить очень и очень горячо за обед, за одолженные деньги и за сообщение Бену о том, что я еду на поезде. Он сам пришел меня встречать на станцию. Все идет просто прекрасно, поскольку у нас нет никаких трений, а Бен работает как энтузиаст изобразительного искусства на четырех холстах одновременно.

Из багажа я ничего не потеряла, кроме шляпы, которую, без сомнения, кто-то украл.

Мой привет Маркусу. И Вам.

Эмма».

Итак, он отправился по лабиринту улочек среди стоящих стена к стене домов на северный берег бухты. Окна мастерской Бена Литтона выходили именно на этот берег. Когда-то давно здесь был склад рыболовных снастей, и к нему вел вымощенный булыжником спуск, идущий от улицы к двойной черной просмоленной двери. На двери висела табличка с его именем и огромная железная колотушка. За нее и взялся Роберт. Постучал и позвал:

— Эмма!

Ответа не последовало. Он открыл дверь, и ее чуть не вырвало у него из рук порывом сквозняка — в дальнем конце студии было открыто окно. В студии было пусто и очень холодно. Эммы не было, однако о ее недавнем присутствии свидетельствовали стремянка, кисть для побелки и ведро. Она побелила целую стену. Когда он подошел и потрогал ее, стена оказалась холодной и влажной.

Посередине из этой стены выступала нелепая старинная печь, пустая и холодная, рядом с ней — газовая плитка, помятый чайник и перевернутый оранжевый ящик с кружками в синюю и белую полоску и кувшином, наполненным крупными кусками сахара. В противоположном конце комнаты стоял рабочий стол Бена, заваленный рисунками и бумагой, тубами с краской, сотней карандашей и кистей, завернутых в куски гофрированного картона. Стена над столом оставалась темной и грязной и была испещрена неисчислимыми царапинами от шпателей, следы которых со временем превратились в многоцветный панцирь. Над столом висела узкая полка, уставленная «objets trouvés»[2], которые в тот или иной момент жизни привлекли внимание Бена. Камень с пляжа, окаменелая морская звезда. Синий кувшин с высохшей травой. Репродукция Пикассо на почтовой открытке. Выброшенный морем кусок дерева, превращенный стихией в абстрактную скульптуру. Стояли фотографии, веер из снимков, вставленный в старую серебряную подставку для меню. Приглашение на выставку шестилетней давности. И, наконец, тяжелый старинный бинокль.

На уровне пола все стены были уставлены прислоненными холстами, посередине стояла текущая работа, закрепленная на мольберте и обернутая выцветшей розовой материей. Напротив пустой печи стояла продавленная софа, обитая чем-то похожим на арабский ковер. Также имелся старый кухонный стол с укороченными ножками, а на нем банка с сигаретами, переполненная пепельница, стопка журналов «Студио» и зеленая стеклянная миска с расписными китайскими яйцами.

Северная стена была вся из стекла, поделенная на квадраты узкими переплетами и сконструированная так, что ее нижняя часть могла отъезжать в сторону. Вдоль всей этой стены тянулась широкая лавка, покрытая подушками, а из-под нее торчал опять же всякий хлам. Шпангоуты лодки, груда досок для сёрфинга, ящик пустых бутылок, а посередине, под самым открытым окном, в пол были вделаны два железных крюка, к которым крепились переплетенные концы веревочной лестницы. Сама лестница уходила в окно, и Роберт, подойдя ближе, увидел, что она свисает как раз до песка, на двадцать футов вниз.

Берег выглядел пустынным. Отлив обнажил крупный чистый песок, отделенный от неба узкой полоской белого буруна. Ближе к берегу виднелась полоса камней, покрытых моллюсками и водорослями, над ними парили чайки, то и дело устраивавшие драки и гвалт из-за какой-нибудь добычи. Роберт сел на подоконник и закурил сигарету. Когда он снова выглянул в окно, то увидел на горизонте появившуюся фигуру как раз на краю моря. Она была одета в длинный белый халат наподобие арабского, и по мере приближения стало видно, что в руках у нее какой-то большой непонятный красный предмет…

Роберт вспомнил о бинокле над столом Бена и пошел за ним. Настроив резкость, он увидел, как фигура превратилась в Эмму Литтон с развевающимися волосами в огромном махровом халате; девушка с трудом волокла красную доску для сёрфинга, которую ветер все время пытался вырвать у нее из рук.

— Неужели вы в самом деле плавали?

Эмма, занятая борьбой с доской для сёрфинга, не заметила мужчину в окне. И теперь, держась одной рукой за веревочную лестницу, сильно вздрогнула при звуке его голоса. Она взглянула вверх. Одной рукой девушка тянула пресловутую доску по песку, длинные темные волосы развевались по ветру.

— Да, плавала. Как же вы меня напугали! Давно ждете?

— Минут десять. А как вы собираетесь поднять доску по этой лестнице?

— Сама не могла себе представить, но теперь, когда вы здесь, все мои проблемы решены. Под скамейкой лежит веревка. Бросьте мне конец, я привяжу доску, а вы поднимете ее.

Что и было сделано. Роберт втянул доску через окно в мастерскую, следом взобралась Эмма. Ее лицо, руки и ноги были в песке, черные ресницы слиплись.

Девушка встала коленями на подоконник и рассмеялась:

— Вот повезло, так повезло! Что бы я делала? Еле-еле дотащила по берегу, где уж поднять по лестнице!

Под слоем песка ее лицо посинело от холода. Роберт предложил:

— Входите, и закроем окно… Ветер прямо пронизывающий. Как вы только вытерпели это купание? Теперь умрете от воспаления легких.

— Ничего подобного. — Она спрыгнула на пол и наблюдала, как он втягивает лестницу внутрь и задвигает окно, которое долго не вставало на место. — Я привыкла к этому. В детстве в апреле мы уже купались.

— Но сейчас не апрель, а март. Еще зима. И что скажет отец?

— А! Он ничего не скажет. И сегодня такой великолепный день. К тому же мне надоело белить… Вы обратили внимание на мою великолепную стену? Правда, остальная мастерская выглядит на ее фоне трущобой. Строго говоря, я не плавала, а каталась на доске, а буруны согревали меня. — Затем, без всякой перемены тона и выражения лица: — Вы приехали увидеться с Беном? Он в «Слайдинг Тэкл».

— Я знаю.

— Откуда?

— Я оставил с ним Маркуса.

— Маркуса? — Она приподняла накрашенные брови, обдумывая сказанное. — Маркус тоже приехал? Боже мой, должно быть, по важному делу.

Эмма слегка дрожала.

Роберт предложил:

— Надо бы что-нибудь надеть.

— А, все в порядке. — Она подошла к столу взять сигарету, прикурила и рухнула на софу, положив ноги на подлокотник.

— Вы получили мое письмо?

— Да, получил. — Поскольку девушка заняла всю софу, больше сесть было некуда, разве что на стол. Он положил стопку журналов на пол и уселся на освободившееся пространство. — Мне очень жалко вашу шляпу.

Эмма засмеялась:

— Но радостно за Бена?

— Конечно.

— Я восхищена всем, что меня окружает. Непередаваемо. А он искренне рад моему приезду.

— Нисколько не сомневался, что так будет.

— О, не лицемерьте. Вы прекрасно знаете, что все было наоборот. За обедом в тот день вы насмешливо поднимали брови и были настроены весьма скептически. Но, скажу без лукавства: его все устраивает. Бену не приходится платить мне за то, что я слежу за его домом, или забивать голову такими скучными вещами, как выходные дни прислуги, страховка… К тому же его никто не беспокоит эмоционально. Отец и не предполагал, что жизнь может быть такой простой.

— Что-нибудь слышно от Кристофера?

Эмма искоса посмотрела на него:

— Откуда вы узнали о Кристофере?

— Вы сами мне рассказали. Когда мы были у Марчелло. Не помните?

— Да, вспомнила. Нет, ничего. К настоящему моменту он должен был приехать в Брукфорд — значит, сейчас разгар репетиций, и времени написать у него нет. С другой стороны, здесь я занята по горло: привожу в порядок коттедж, занимаюсь готовкой и прочим. Не верьте, если вам скажут, что художники питаются духом святым. По своей природе Бен просто ненасытен.

— Вы рассказали ему, что вновь встретили Кристофера?

— Господи, нет! Чтобы разрушить спокойное течение нашей жизни? Я даже не упоминаю его имени. Знаете, твид вам очень к лицу, не то что та одежда, в которой вы были в Лондоне. Когда я впервые увидела вас, мне даже представить было трудно, что вы можете весь день провести в угольно-черном костюме, застегнутом на все пуговицы. Когда вы выехали сюда?

— Вчера после полудня. А ночевали в «Кастле».

Эмма скривилась:

— Среди пальм в кадках и кашемировых гардин? Ух!

— Очень удобно.

— Центральное отопление вызывает у меня чесотку. Мне даже бывает трудно дышать.

Она сунула наполовину выкуренную сигарету в переполненную пепельницу, спустила ноги с софы, встала и направилась к окну, развязывая на ходу пояс халата. Взяв сверток одежды из-под подушки, девушка начала одеваться, стоя спиной к гостю. Тут она спросила:

— Почему вы с Маркусом приехали вместе?

— Маркус не умеет водить машину.

— Есть еще поезда. Я имела в виду другое.

— Да, я знаю. — Он взял расписное китайское яйцо и стал им играть, перебирая, как араб — четки. — Мы приехали попытаться убедить Бена вернуться в Соединенные Штаты.

Неожиданно налетел мощный порыв ветра. Он ударил волной в стеклянную стену мастерской, прошелся по крыше над их головами, грохоча, как поезд. Стая чаек, шумно взмывшая вверх с камней, была мгновенно унесена ветром прочь. А затем, так же внезапно, все стихло.

Эмма спросила:

— Почему он должен вернуться?

— Открывается его ретроспективная выставка.

Белый махровый халат соскользнул на пол, открыв силуэт Эммы, успевшей надеть джинсы. Она натягивала через голову синий свитер.

— А я думала, что он с Маркусом все обговорил, когда они были в Нью-Йорке в январе.

— Мы тоже так думали. Но, понимаешь ли, эта выставка проводится на средства частного лица, — пояснил он.

— Я знаю, — призналась Эмма и обернулась, освобождая волосы из-под ворота свитера. — Об этом написано в «Реалите». Госпожа Кеннет Райан. Вдова богатого человека, которая в его память основала Квинстаунский музей изобразительного искусства. Видишь, как хорошо я осведомлена. Надеюсь, мне удалось произвести на тебя впечатление, — сказала она, с той же естественностью, что и Роберт, переходя на «ты».

— И миссис Кеннет Райан желает провести закрытый показ.

— Так почему она об этом сразу не сказала?

— Потому что ее не было в Нью-Йорке. Она загорала то ли в Нассау, то ли на Багамах, может быть, где-то еще. Они с ней ни разу не встречались. Общались только с куратором музея.

— И теперь госпожа Райан хочет, чтобы Бен Литтон вернулся, потом устроить маленькую вечеринку с шампанским и показать его как трофей своим влиятельным друзьям. Меня от этого тошнит.

— Она сделала больше, чем просто приняла решение. Самолично приехала, чтобы уговорить его.

— Ты имеешь в виду, приехала в Англию?

— Я имею в виду, приехала в Англию, к Бернстайну и в Порт-Керрис. Она приехала с нами вчера и в настоящий момент сидит в баре гостиницы «Кастл» с бокалом холодного мартини и ждет всех нас к обеду.

— Ну что ж, лично я не поеду.

— Придется. Ожидается, что мы все будем. — Он взглянул на наручные часы: — И мы уже опаздываем. Поторопись.

— Бен знает о закрытом просмотре?

— Должен знать. Маркус собирается ему сообщить.

Она подняла с пола коричневую парусиновую толстовку и натянула ее поверх свитера. Когда голова Эммы показалась в воротнике, она предположила:

— Бен может не захотеть ехать.

— Ты не хочешь, чтобы он поехал?

— Пойми, он основательно осел здесь. Он уже нашел себя, больше не устает и даже пьет не так много. Он работает, как молодой, и все, что делает, — свежо, ново и лучше всего созданного им раньше. Бену шестьдесят, как ты знаешь. Глядя на него, трудно в это поверить, но это так. Ведь все эти разъезды уже не воодушевляют его, а только выматывают. Разве это трудно понять? — Она вернулась и села на софу. — Если ему не хочется ехать, не пытайтесь заставить его.

Роберт держал в руке китайское яйцо. И упорно смотрел на него, как будто каким-то сверхъестественным образом надеялся прочитать на его сине-зеленых разводах ответы на все вопросы. Затем осторожно положил яйцо в миску:

— Ты говоришь так, будто Бен возвращается в Штаты снова преподавать, и пройдут годы, прежде чем он вернется. Он же вернется уже через несколько дней. — Она собралась что-то возразить, но он опередил ее: — И ты не должна забывать, что эта выставка — огромная дань таланту Бена. Огромные деньги были вложены в нее, проделана громадная организационная работа, и, вероятно, самое большее, что ему следует сделать…

Эмма возмущенно оборвала его:

— Единственное, что ему предстоит сделать — фланировать туда-сюда, как ручная мартышка, перед какой-то жирной американкой. И что всего хуже — так это то, что ему нравятся такого рода приключения. А для меня самое отвратительное то, что ему это нравится. Итак, ему это нравится. Поэтому, если он хочет, то пусть едет.

Она замолкла. Эмма сидела, опустив глаза и капризно скривив рот, как ребенок. Роберт докурил сигарету, затушил ее, встал и мягко проговорил:

— Ну, пойдем же, а то опоздаем. У тебя есть пальто?

— Нет.

— А туфли? Должны же у тебя быть хотя бы туфли.

Девушка пошарила под софой и достала пару плетеных сандалий, встала и втиснула в них босые ноги, которые по-прежнему были в песке, а спецовка — в засохших каплях побелки.

— Я не могу пойти в «Кастл» в таком виде.

— Ерунда. — Он старался говорить убедительно. — Да и постояльцам повод для пересудов, разнообразие в их скучной жизни.

— У нас нет времени зайти в коттедж? У меня нет даже расчески.

— Расческа найдется в гостинице.

— Но…

— Просто нет времени. Мы уже опаздываем. Пошли…

Они вместе вышли из мастерской, прошли по залитой солнцем улице и направились к бухте. После стужи мастерской воздух снаружи казался теплым, а блики моря отражались от белых стен домов и резали глаза, как сверкающий под солнцем снег.

Глава 5

Эмма не захотела войти в «Слайдинг Тэкл».

— Я подожду здесь. Иди сам и вытащи их оттуда.

— Хорошо.

Роберт Морроу вернулся один.

— Их там нет?

— Нет. Мы опоздали, а им надоело нас ждать, и они на попутной машине вернулись в гостиницу.

Они выехали из города на главную дорогу, карабкающуюся в гору, свернули к гостинице «Кастл», потом, продолжая подъем, — на дорожку к гостинице, миновали клумбы с гортензиями и стелющиеся по земле вязы и, наконец, выехали на вершину холма — на открытое пространство, занятое теннисными кортами, лужайками и миниатюрной площадкой для гольфа.

Сама гостиница когда-то была частным загородным домом и отличалась тем, что сохранила атмосферу старины. Белая постовая будка и загородка в цепи преграждали путь к центральному подъезду. Там в шезлонгах сидела группа закаленных постояльцев в шарфах, перчатках и под пледами, как пассажиры трансатлантического лайнера. Одни читали книги, другие газеты. Однако, когда «элвис» взревел мотором и громко захрустел шинами по гравию на подъезде к входу, все было отложено, некоторые даже сняли очки, а приближение Роберта и Эммы воспринималось так, будто они по меньшей мере пришельцы с другой планеты.

Роберт даже предположил:

— Мы, очевидно, первое заметное событие для постояльцев с тех пор, как управляющий гостиницей упал в плавательный бассейн.

Войдя внутрь через вращающуюся дверь, они почувствовали, как их обдало теплом, будто из открытой дверцы печи. Эмма, как правило, отвергала такого рода удобства, но сегодня это было как раз то, что ей нужно.

— Мне кажется, они в баре, — предположила Эмма. — Иди, а я попытаюсь избавиться от всего этого песка.

В дамской комнате она вымыла руки, умылась и стерла песок со ступней, потерев их о джинсы. Здесь же на туалетном столике находился богатый набор щеток и расчесок. Девушка взяла одну из них и, ломая зубья, попыталась привести копну своих волос в порядок. Поворачиваясь к двери, она поймала свое отражение в зеркале: лицо без косметики, потертые джинсы в белых пятнах… Эмма стянула было спецовку, но тут же устыдилась внимания к таким тривиальным вещам, как собственный вид, и снова натянула ее. Пусть думают, что она битник из числа учащихся изобразительной школы. Модель. Любовница Бена Литтона. Пусть! Как правильно сказал Роберт Морроу, это даст всем тему для пересудов.

Когда она вышла из дамской комнаты и пошла по длинному, устланному коврами холлу, то готова была вслух благодарить Роберта Морроу за то, что он не бросил ее и не ушел к остальным, а ждал у стойки администратора с газетой «Санди» в руках. Увидев девушку, он сложил газету и ободряюще улыбнулся.

— Ты прекрасно выглядишь, — похвалил он.

— Я сломала гостиничную расческу. А ведь был такой расчудесный набор! Мог бы меня не ждать. Я бывала здесь раньше и знаю дорогу.

— Тогда иди вперед.

Было четверть второго, время для делового воскресного обеда прошло. Только немногие серьезные любители выпить задержались в баре; джин с тоником в их стаканах постепенно окрашивал их лица в розовый цвет. Бен Литтон, Маркус Бернстайн и госпожа Райан находились в дальнем конце комнаты в нише, образованной огромными разрисованными окнами. Госпожа Райан сидела спиной к окну, как на рекламе туристического агентства, на фоне голубого моря, синего неба и зеленой травы, покрывавшей миниатюрную площадку для гольфа. И Бен в своей французской рабочей блузе, и Маркус в темном костюме все свое внимание обратили на гостью, поэтому первой Роберта и Эмму увидела госпожа Райан.

— Взгляните, кто пришел… — сказала она.

Мужчины обернулись. Бен остался сидеть, а Маркус поднялся и пошел навстречу Эмме с распростертыми Объятиями, чтобы выразить, как он рад видеть ее такой естественной, вызывающей и непохожей на англичанку. Временами он удивлял своими чисто австрийскими манерами.

— Эмма, мое дорогое дитя! Наконец ты здесь. — Он положил руки ей на плечи и поцеловал девушку по-отечески в обе щеки. — Как я рад снова видеть тебя после такой продолжительной разлуки! Сколько же времени прошло? Пять лет? Или шесть? Нам следует о многом поговорить! Подходи и познакомься с госпожой Райан. — Он взял девушку за руку и повел к столу. — Однако рука у тебя как ледышка. Что ты делала?

— Ничего, — ответила девушка, ловя взгляд Роберта и взглядом же приказывая ему молчать.

— Да ты босая! Госпожа Райан, это — дочь Бена Литтона, но не протягивайте ей руку, а то умрете от шока.

— Меня не так легко убить, — возразила госпожа Райан и подала Эмме руку. — Как поживаете?

Дамы обменялись рукопожатиями.

— Должна заметить, что вы очень озябли.

Поддавшись непонятному импульсу, Эмма призналась:

— Я купалась. Поэтому мы и опоздали. И поэтому я не успела привести себя в порядок. Не было времени зайти домой переодеться.

— О, ты в полном порядке и выглядишь очаровательно. Садись. У нас еще есть время выпить, не так ли? Ведь не закроют же двери столовой у нас перед носом? Роберт, окажите любезность, закажите еще по порции на каждого. Что ты предпочитаешь, Эмма?

— Я? Я вообще ничего не хочу. — Бен слегка кашлянул. — Ну, стакан шерри.

— А мы все пьем мартини. Роберт, вы что будете?

Эмма осторожно села на стул, освобожденный Маркусом, чувствуя на себе взгляд отца.

— Мне просто не верится, — поразилась госпожа Райан, — что вы купались.

— По правде сказать, не совсем. Просто вошла в воду и сразу вышла. Были слишком высокие волны.

— Но вы, должно быть, совсем окоченели. Это чревато неприятностями. — Она повернулась к Бену: — Конечно, вы не одобряете купание в такой холод, как сейчас? Хоть какое-то влияние на дочь вы оказываете?

Ее голос звучал весело и шутливо. Бен что-то ответил, а она продолжала пенять, что ему должно быть стыдно и что, по ее мнению, он отвратительный отец.

Эмма не слушала. Она была слишком занята: разглядывала американскую гостью. Госпожа Райан не была старой и толстой — наоборот, молодой, красивой и очень привлекательной. Все в ней, начиная от гладко зачесанных волос до мысков сияющих туфелек-лодочек из крокодиловой кожи, радовало глаз. У нее были огромные лилово-голубые глаза, полные губы свидетельствовали о чудесном характере хозяйки, а когда она улыбалась, как сейчас, обнажались два ряда ровных белых «голливудских» зубов. На ней был безукоризненно сидящий костюм из розового твида, по краю ворота и рукавов обшитый белым пике. Бриллианты сияли в ее ушах и на отворотах костюма, а также на безупречно наманикюренных пальцах. В ней не было ничего вульгарного, ничего нахального. Даже пахло от нее, как от цветка.

— …То, что она была вдали от вас в течение шести лет, тем более обязывает вас проявить о ней заботу теперь.

— Мне не приходится проявлять заботу о ней, она сама заботится обо мне.

— Ну вот, заговорил настоящий мужчина. — Ее голос звучал мягко, южный выговор ласкал слух.

Эмма перевела глаза на отца. В его позе прослеживалось отношение к собеседнице: ноги скрещены, правый локоть на колене, подбородок на большом пальце руки, между пальцами сигарета, ее дым поднимался перед его глазами. Глаза отца потемнели до цвета черного кофе и глубоко затуманились; он разглядывал госпожу Райан, как восхитительный образец, помещенный между стеклами лабораторного слайда.

— Эмма, твой напиток.

То был Маркус. Она с трудом и одновременно с облегчением оторвала взгляд от Бена и госпожи Райан.

— О, благодарю.

Бернстайн сел рядом с ней:

— Роберт сообщил о закрытом просмотре?

— Да. Он мне сказал.

— Ты рассердилась на нас?

— Нет. — И это была правда. Трудно сердиться на человека, который так сразу, честно переходит к делу.

— Ты ведь не хочешь, чтобы он уехал?

— Это Роберт сказал?

— Нет. Он не говорил. Но я знаю тебя очень хорошо. И мне известно, как долго ты ждала, чтобы он был рядом с тобой. Но ведь это не надолго!

— Да. — Она посмотрела на свой стакан. — Он согласился поехать?

— Да. Но не раньше конца месяца.

— Понятно.

Маркус с теплотой в голосе произнес:

— Если бы ты захотела поехать вместе с ним…

— Нет. Я не хочу в Америку.

— Тебе не страшно оставаться одной?

— Нет. Нисколько. К тому же, вы сами сказали, что это ненадолго.

— Ты можешь переехать в Лондон и остановиться у нас с Элен. Будешь жить в комнате Дэвида.

— А где будет спать Дэвид?

— К сожалению, он в интернате. Это разрывает мое сердце, но теперь я англичанин, и мой сын был оторван от меня в возрасте восьми лет. Приезжай и живи, Эмма. В Лондоне есть что посмотреть. Галерея Тэйт обновлена и стала шедевром…

Совершенно непроизвольно Эмма улыбнулась.

— Над чем ты смеешься, чудовищное дитя?

— Над вашим бесстыдством. Вы одной рукой отбираете у меня отца, а другой заманиваете в галерею Тэйт. И, — добавила она, понизив голос, — никто не потрудился сообщить мне, что госпожа Кеннет Райан — Мисс Южная Вирджиния.

— Мы сами не знали, — признался Маркус. — Я никогда раньше ее не видел. Она прилетела в Англию совершенно случайно, забрела в галерею Бернстайна позавчера и заявила, что хочет видеть Бена Литтона. Только тогда я впервые положил на нее глаз.

— Она заслуживает того, чтобы положить на нее глаз.

— Да, — согласился Маркус. Он взглянул через стол на госпожу Райан своими грустными глазами умной собаки. Затем опустил взгляд на свой мартини и потрогал указательным пальцем ломтик лимона. — Да, — еще раз подтвердил австриец.

Довольно позднее появление такой компании в столовой вызвало оживление. Для них был заказан круглый столик у окна, и им пришлось пересечь весь зал. Госпожа Райан шла впереди, ощущая на себе восторженные взгляды со всех сторон и совершенно не реагируя на них. Она давно привыкла к этому. За ней шел Маркус, запущенный, но по-своему значительный и явно вызывающий интерес. Затем Роберт с Эммой и, наконец, Бен. Бен отстал от них, чтобы затушить сигарету, и изобразил явление звезды, остановившись на пороге побеседовать со старшим официантом; таким образом, когда он наконец вошел в залу, к нему было приковано внимание всех посетителей.

«Бен Литтон…», «Вон тот — Бен Литтон…» — несся шепот, когда он проходил мимо столиков, величественный в своей синей французской блузе, красно-белом платке, повязанном узлом на шее; его седые, по-молодому густые волосы челкой спадали поперек лба.

«Бен Литтон… помните, художник».

Похоже, равнодушных не было. Все знали, что Бен Литтон имеет мастерскую в Порт-Керрисе, но, чтобы увидеть его, надо было спуститься в нижний город, разыскать паб рыбаков под названием «Слайдинг Тэкл» и сидеть там в полумраке, растягивая стакан теплого пива как можно дольше в ожидании прихода известного художника. Однако сегодня Бен Литтон покинул свое убежище и явился сюда, в гостиницу «Кастл», собираясь отведать воскресный обед, как простые смертные. Гора пришла к Магомету. Стареющая дама откровенно уставилась на него в лорнет, а приезжий техасец вслух ругался, что забыл в номере фотоаппарат со вспышкой.

Эмма перехватила взгляд Роберта Морроу и с трудом подавила желание фыркнуть от смеха.

Бен наконец добрался до стола, уселся на почетное место справа от госпожи Райан, взял в руки меню и, подняв палец, потребовал вызвать официанта. Постепенно волнение в столовой улеглось, однако было ясно, что в продолжение обеда они останутся объектом пристального внимания.

Эмма обратилась к Роберту:

— Я не одобряю поведения отца: так явно выставлять себя напоказ… Но он всегда так ведет себя на людях.

— Вот и хорошо. По крайней мере, это развеселило тебя: ты больше не выглядишь скованной и нервной.

— Мог бы предупредить, что госпожа Райан молода и красива.

— То, что она красива, — бесспорно. Но сомневаюсь, что так молода, как кажется. Скорее, хорошо сохранилась.

— Не по-мужски так говорить о дамах.

— Извини. Я подразумевал только хорошее.

— Все равно, надо было меня предупредить.

— Ты не спрашивала.

— «Не спрашивала»… Однако высказалась по поводу старых жирных американок. И даже тогда ты меня не поправил.

— Очевидно, я и представить не мог, что для тебя это имеет какое-то значение.

— Красивая женщина рядом с Беном Литтоном — для тебя это неважно?! Да ведь это жизненно важно! С другой стороны, тебе и Маркусу не придется долго уговаривать Бена поехать в Америку. Одно движение этих ресниц — и он уже на середине Атлантики.

— Не думаю, что ты вполне права. Если он чего-то не захочет, то самые длинные ресницы в мире не заставят его сделать это.

— Не заставят, но он не способен устоять перед вызовом. — Голос Эммы звучал холодно.

Роберт позвал:

— Эмма!

Она обернулась:

— Что?

— Ты обиделась… — Он показал указательным и большим пальцами: —…Совсем чуть-чуть?

— Да… — Девушка решила сменить тему разговора: — Когда вы возвращаетесь в Лондон?

— Сегодня. — Он взглянул на наручные часы: — Уже опаздываем, как всегда. Отправимся, как только сумеем убедить Маленькую-Мисс-Миллионы.

Однако госпожа Райан не торопилась. Обед продолжался, подали четыре перемены блюд, вино с бренди и кофе; столовая уже опустела, а гостья из США все не хотела вставать из-за стола. Наконец, воспользовавшись паузой в беседе, Роберт прочистил горло и сказал:

— Маркус, прошу прощения за вмешательство, но вынужден сообщить, что нам пора выезжать, так как предстоит проехать целых триста миль.

Госпожа Райан изобразила искреннее удивление:

— А который час?

— Около четырех.

Она рассмеялась:

— Уже! Как в Испании. Я однажды была на обеде в Испании, и мы не вставали из-за стола до половины восьмого вечера. Почему так быстро летит время, когда тебе хорошо?!

— Процесс и результат, — вставил Бен.

Через стол она улыбнулась Роберту:

— Вы не собираетесь уезжать прямо сейчас, не так ли?

— Но как можно раньше.

— А я бы хотела осмотреть мастерскую. Не могу же я, проделав путь через Атлантику до Порт-Керриса, не увидеть мастерскую Бена! Не заехать ли нам туда по пути в Лондон?

Это невинное предложение было встречено гробовым молчанием. Роберт и Маркус выглядели смущенными. Роберт не хотел терять времени, Маркус же знал, как Бен ненавидел, когда кто бы то ни было лез в его мастерскую. Эмма тоже почувствовала, как оборвалось у нее сердце. В мастерской царил хаос — не привычный Бену, это не в счет, а устроенный ею самой. Она вспомнила о стремянке, ведре с побелкой, мокром махровом халате и купальнике, оставшихся лежать на полу, переполненных пепельницах и продавленной софе — и все это усыпано песком. Она взглянула на отца, моля, чтобы он отказался от посещения. Все смотрели на Бена, ожидая, как марионетки, за какую нить он потянет.

И он не подвел:

— Моя дорогая госпожа Райан, я с огромным удовольствием показал бы вам свою мастерскую, но хочу предупредить, что она находится в стороне и совсем не по пути в Лондон.

Все посмотрели на гостью, ожидая, как она воспримет сказанное. Но миллионерша только надула губы, вызвав общий смех, и весьма непринужденно присоединилась к веселью.

— Хорошо. Признаю себя побежденной. — Она начала собирать сумку и перчатки. — Но тогда еще одно. Вы были так добры ко мне, и я больше не хочу чувствовать себя чужой среди вас. Меня зовут Мелисса. Не могли бы вы звать меня так?

Позднее, когда мужчины садились в машину, она подозвала Эмму.

— Ты мне особенно понравилась, — призналась она. — Маркус мне рассказал, что ты вернулась из Парижа ради отца, а я приехала, чтобы забрать его у тебя.

До Эммы дошло, что она была не совсем справедлива к миссис Райан, и она почувствовала себя виноватой:

— Эта выставка важнее…

— Я о нем хорошо позабочусь, — пообещала Мелисса.

«Да, — подумала девушка, — не сомневаюсь». И все равно, вопреки всему, американка ей нравилась. Что-то было в форме ее подбородка и ясности лилово-голубых глаз, что заставило Эмму предположить: неужели и в этот раз Бену не доставит удовольствия обычное для него преодоление себя? Девушка улыбнулась американке и сказала:

— Сомневаюсь, что он скоро вернется. — Она взяла медового цвета норку, перекинутую через спинку стула, и помогла Райан одеть ее.

Из гостиницы они вышли вместе. Похолодало. Солнечное тепло уступило место прохладе, налетающей с моря. Роберт установил на «элвисе» верх, а Мелисса, кутаясь в норку, пошла прощаться с Беном.

— Я не говорю «прощайте», — сказал он ей, держа за руку и впиваясь в лицо потемневшими глазами. — Я говорю «au revoir»[3].

— Само собой разумеется. А если вы сообщите мне номер рейса самолета, я позабочусь, чтобы вас встретили в аэропорту Кеннеди.

Маркус пообещал:

— Я все сделаю. Не помню, чтобы Бен когда-нибудь сообщал о чем-то заранее, тем более о времени прибытия. До свидания, Эмма, мое дорогое дитя, и не забывай о моем приглашении пожить с нами, пока Бен находится в Америке.

— Храни тебя Господь, Маркус. Кто знает, быть может, я и приеду.

Они поцеловались. Он сел на заднее сиденье автомобиля, а Мелисса Райан — на переднее, обернув элегантные ноги пледом Роберта. Бен захлопнул дверцу и наклонился, чтобы продолжить беседу через открытое окно.

— Эмма! — Это был Роберт.

Она обернулась:

— О, до свидания, Роберт.

К ее удивлению, он снял кепку и наклонился поцеловать девушку:

— С тобой все будет в порядке?

Она была тронута:

— Да, конечно.

— Если тебе что-нибудь понадобится, позвони мне в студию Бернстайна.

— Что мне может понадобиться?

— Не знаю. Так… До свидания, Эмма.

Они с Беном остались стоять и наблюдали, как машина скрылась в тени деревьев, образовавших тоннель вдоль дороги.

Оба молчали. Затем Бен прочистил горло и заговорил, важно, как будто читал лекцию:

— Какая интересная голова у этого молодого человека. Узкий череп и мощные лицевые кости. Интересно увидеть его с бородой. Получился бы образ святого или, возможно, грешника. Тебе он нравится, Эмма?

Она пожала плечами:

— Пожалуй, да. Я его почти не знаю.

Он повернулся, собираясь уходить, и в глаза ему бросилось скопление постояльцев гостиницы, которые, собравшись на прогулку, или играть в гольф, либо просто ища развлечений, столпились, наблюдая отъезд Мелиссы. Бен мрачно уставился на них, чем ввел постояльцев в замешательство, и они начали расходиться, как будто застигнутые за постыдным занятием.

Бен тряхнул головой от восхищения:

— Мне казалось, что я по крайней мере двухголовый шимпанзе. Пошли домой!

Глава 6

Бен Литтон отбыл в Америку в конце марта. Из Порт-Керриса в Лондон он добрался по железной дороге, из Лондона в Нью-Йорк — самолетом «боинг» Британской компании трансокеанских воздушных сообщений. В последний момент Маркус Бернстайн решил поехать с ним, и в вечерних газетах появились фотографии, запечатлевшие их вылет: Бен со своими седыми волосами, развевающимися на ветру, и Маркус, полностью закрытый своей черной шляпой. Оба выглядели совершенно потерянными.

От Маркуса Эмма получила авиапосылку: рулон американских газет с опубликованными комментариями всех сколько-нибудь достойных упоминания критиков страны. Они были единодушны в высокой оценке концепции Квинстаунского музея изобразительных искусств, хвалили его как образец современной архитектуры, освещения и безупречной экспозиции. Не была обойдена вниманием и выставка Бена Литтона. Столь полная выставка еще никогда не была представлена на суд зрителей. Особое внимание привлекли два-три портрета довоенного периода из частных коллекций. Интерес представляло прежде всего то, как один человек может сочетать в себе качества художника, психолога и отпускающего грехи священника.

«Бен Литтон использует свою кисть, как хирург скальпель, сначала обнажая больную ткань, а затем исцеляя ее с огромным состраданием».

Слово «сострадание» использовалось снова и снова в отзывах о его работах военного времени: групповых портретах в убежище, а также десятках зарисовок с натуры во время наступления союзников в Италии. По поводу послевоенных его работ было сказано: «Другие художники абстрагируются от природы. Литтон абстрагируется от воображения, и воображения такого живого, что трудно поверить, как мог молодой человек воспроизвести мысли на холсте так убедительно».

Эмма прочитала все это и позволила себе почувствовать гордость.

Закрытый просмотр состоялся третьего апреля, но к десятому числу не было и речи о возвращении Бена.

Пришло письмо от Маркуса с лондонским штемпелем. Эмма распечатала его в надежде прочитать, когда возвращается отец, однако в нем только и говорилось, что Маркус вернулся в Лондон один, а Бен остался в Квинстауне.

«Мемориальный музей Райана пленителен, и если бы я мог, то тоже задержался бы там. Он охватывает все виды искусств, здесь есть маленький театр, концертный зал и русская коллекция бриллиантов, которую надо увидеть, чтобы поверить в возможность подобной красоты. Сам Квинстаун просто очарователен: множество кирпичных домов в георгианском стиле, окруженных зелеными лужайками и цветущим кизилом. Выглядят эти дома так, как будто находятся там со времен Вильяма и Марии. Но я видел собственными глазами строительство одного из таких домов. При этом готовый дерн укладывался на торф, а кизил высаживался уже в виде взрослых деревьев. Здесь теплый, приятный климат.

Редлендз (усадьба Райан) представляет собой просторный белый дом с балконом, подпираемым колоннами, где сидит Бен в огромном кресле, и ему приносит мятный коктейль цветной дворецкий по имени Генри. Генри приезжает каждый день на работу на сиреневом «шевроле» и надеется в недалеком будущем стать адвокатом. Он умен и молод и, скорее всего, добьется того, о чем мечтает. Здесь есть пара теннисных кортов, загон для лошадей, а также неизбежный бассейн. Бен, как ты можешь себе легко представить, не ездит верхом и не играет в теннис. Он долгие часы, если не занят ретроспективной выставкой, плавает в бассейне на надувном матрасе. Мне жаль, что он покинул тебя так надолго, но искренне верю, что ему на пользу этот отдых. Последние несколько лет он упорно работал, и ему не повредит немного расслабиться. Если тебе скучно, наше приглашение остается в силе. Приезжай и живи у нас. Мы тебя очень ждем.

Любящий тебя Маркус».

Побелка была закончена, пол в мастерской очищен. Картины Бена составлены в штабеля и пронумерованы. Карандаши и кисти разобраны, а тубы с засохшей краской выброшены в мусорное ведро.

Работы больше не осталось.

Минуло две недели со дня отъезда Бена, когда пришла открытка от Кристофера. Эмма находилась на кухне, занятая приготовлением кофе и апельсинового сока. Она была еще в халате, волосы завязаны на затылке «конским хвостом». В это время почтальон, нахальный молодой человек в рубашке с расстегнутым воротом, просунул голову в дверь и сказал:

— Ну, как вы находите сегодняшнее утро, моя красотка?

— Великолепное утро. Спасибо, — ответила Эмма, которая поддерживала с ним дружеский тон с самого возвращения из Парижа.

Он помахал перед ней пачкой писем:

— Все для твоего старика. И… Вот… Открытка для тебя. — Он посмотрел на картинку, прежде чем девушка вырвала ее у него из рук. — Какая вульгарная, не понимаю, как добропорядочные люди покупают такое!

— Да. Ты бы не купил, — грубо откликнулась Эмма и, почти не взглянув на пышную даму в бикини, перевернула открытку, чтобы узнать, кто ее послал. Штемпель был брукфордский.

«Эмма, дорогая, когда ты приедешь ко мне? Я не могу к тебе вырваться, так как мы заняты по горло репетициями «Умершего вовремя». Номер телефона в Брукфорде 678. Лучше всего звонить около 10 утра, перед началом работы. Режиссер прекрасный парень, постановщик — кровопийца, девчонки все порочные, и нет таких красивых, как ты.

Любящий, любящий, любящий тебя Кристо».

Ближайший телефон был в миле от коттеджа. Эмма отправилась пешком по улице к ветхой бакалейной лавке, где она обычно покупала сигареты, консервы, стиральный порошок и пользовалась телефоном.

Телефонный аппарат был старый, с рычагом, который требовалось тряхнуть, чтобы вызвать оператора. Она села на деревянный ящик из-под пустых бутылок и стала ждать ответа. В это время подошла серо-белая кошка, толстая, как подушка, и улеглась у девушки на коленях.

Наконец на том конце провода раздался недовольный женский голос:

— Брукфордский театр.

— Могу я поговорить с Кристофером Феррисом?

— Не знаю, пришел ли он.

— Не могли бы вы посмотреть?

— Кто его просит?

— Скажите, что Эмма.

Недовольная женщина ушла. В трубке послышались голоса. Мужчина прокричал: «Здесь, я сказал, ты, болван, а не там!» Затем послышались шаги и наконец — долгожданный голос. То был Кристо:

— Эмма?

— Ты уже на месте? Женщина, которая подошла к телефону, не знала, пришел ли ты.

— Да, конечно, я уже пришел. Через пять минут начало репетиции. Ты получила мою открытку?

— Сегодня утром.

— Бен ее прочитал? — Ему явно хотелось, чтобы так оно и было.

— Отца нет. Он в Америке. Мне казалось, ты должен об этом знать.

— Откуда?

— Сообщалось во всех газетах.

— Актеры не читают газет, разве что «Стэйдж». Почему ты не сообщила, что старикан в Америке, и не приехала ко мне?

— По сотне причин.

— Назови две.

— Ну, он собирался от силы на неделю. К тому же я не знала, где ты.

— Я же тебе сказал: Брукфорд.

— Не представляю, где этот Брукфорд находится.

— В получасе езды от Лондона. Поезда ходят каждые полчаса. Послушай, обязательно приезжай. Поживи со мной. Меня поселили в ужасной квартире в полуподвальном этаже. Она воняет плесенью и кошками, но очень удобная.

— Кристо, я не могу. Мне необходимо быть здесь. Бен может вернуться в любой день, и…

— Ты сказала ему, что опять встретила меня?

— Нет, не сказала.

— Почему?

— Не было повода.

— Ты боялась?

— Ничего подобного. Было просто ни к чему.

— Никто и никогда не говорил, что я ни к чему, и покончим с этим. Ох, приезжай же, голубка моя. Понимаешь, уборка и вся остальная мура меня доконали.

— Я не могу приехать до возвращения Бена. А потом попробую.

— Тогда будет поздно. У меня кто-нибудь появится и наведет порядок. Пожалуйста! Я организую тебе бесплатный билет на спектакль. Или два билета, и ты сможешь пригласить друга. Даже три бесплатных билета, чтобы ты смогла пригласить всех своих друзей.

Его голос зазвучал весело. Он всегда смеялся над собственными шутками.

— Ах, как смешно, — отозвалась Эмма, но тоже рассмеялась.

— Ты специально меня дразнишь. Ты не захотела остаться со мной в Париже, не хочешь заняться моим домом в глуши Суррея. Что мне сделать, чтобы завоевать твое расположение?

— Ты давно его завоевал. Если честно, то я соскучилась по тебе. Но все равно не могу приехать. Просто не могу, пока не вернется Бен.

Кристо выругался.

В трубке раздалось «пип, пип, пип».

— Ну хорошо, тогда, — поспешно произнес Кристо, — сообщи мне, когда решишься. До свидания.

— До свидания, Кристо, — но он уже повесил трубку. С улыбкой вспоминая каждое произнесенное им слово, Эмма вернула трубку на рычаг. Кошка на коленях громко урчала, и девушке показалось, что животное вот-вот окотится. Пожилой мужчина зашел в лавку купить две унции жевательного табака, и, когда он ушел, Эмма осторожно опустила кошку на пол и пошарила в карманах в поисках мелочи, чтобы оплатить телефонный разговор.

— Когда появятся котята? — поинтересовалась она.

Пожилая женщина за прилавком по имени Герти, никогда не расстающаяся с огромным коричневым беретом, надвинутым на самые брови, ответила:

— Только время покажет, моя дорогая. — Она сунула деньги Эммы в свою кассу (старую железную коробку) и дала ей сдачу. — Только время покажет.

— Спасибо, что разрешили воспользоваться вашим телефоном.

— Пожалуйста, — ответила Герти, которая всегда бессовестно подслушивала разговоры и рассказывала о них по всей округе.

В марте погода была как в разгар лета. А сейчас, в мае, похолодало, как в ноябре, и лили дожди. Роберт даже представить себе не мог Порт-Керрис в дождливую погоду. Художники всегда изображали город в ярко-голубых тонах лета, оживляя картины белыми пятнами чаек и яхт. И все — в ослепительном блеске солнечных лучей. А нынче пронизывающие восточные ветры стучали в окна гостиницы, словно в них горстями швыряли гальку. Сквозняки проникали через оконные переплеты и, уходя в щели под дверями и дымоходы каминов, раскачивали шторы. От холода не было спасения.

Была суббота. Роберт, вытянувшись, лежал на кровати. Он взглянул на часы: без пяти три. Потянулся за сигаретой, зажег ее и остался лежать, следя за свинцовыми тучами за окном в ожидании телефонного звонка.

Ровно в три часа зазвонил телефон. Роберт снял трубку.

— Три часа, сэр, — произнес портье.

— Большое спасибо.

— Вы проснулись, сэр?

— Да, я проснулся.

Докурил сигарету, затушил окурок в пепельнице и встал, надевая белый махровый халат и направляясь в ванную принять горячий душ. Роберт ненавидел дневной сон. Ненавидел просыпаться с ощущением зубной боли и раскалывающейся головой. Однако после того, как всю ночь вел машину из Лондона, необходимо было поспать. Он позавтракал и попросил портье разбудить его. Но шум ветра разбудил раньше. Выйдя из ванной, он надел свежую сорочку, повязал галстук, взялся за пиджак, но потом передумал и натянул джемпер. Причесавшись, взял с туалетного столика свои мелкие вещи и сунул их в карман брюк. Затем подхватил плащ с вешалки на двери и спустился по лестнице.

В холле стояла послеобеденная дремотная тишина. Пожилые постояльцы похрапывали в тепле своих номеров. Разочарованные любители гольфа, стоя у окон, смотрели на дождь, гремя мелочью в карманах своих твидовых бриджей и надеясь на улучшение погоды, чтобы до темноты пройти девять лунок.

Портье взял у Роберта ключ и повесил на доску.

— Уходите, сэр?

— Да. Быть может, вы мне поможете? Мне нужно в галерею общества художников. Она находится где-то в старой церкви, переделанной в выставочный зал. Вы не знаете, как туда добраться?

— Это в центре. Вы ориентируетесь в нашем городе?

— Я знаю, где находится «Слайдинг Тэкл», — ответил Роберт, и портье ухмыльнулся. Ему понравился мужчина, который ориентировался в пабах.

— Итак, скажем, вы идете в «Слайдинг Тэкл», но, не доходя, поворачиваете вверх по улице. Вверх от бухты. Идите по узкой старой дороге, очень крутой, в конце нее будет площадь. Галерея как раз на противоположной стороне этой площади. Там висит афиша… которую невозможно разобрать.

— Ну что ж, посмотрим. Большое вам спасибо.

— Пожалуйста. — Портье открыл вращающуюся дверь, и Роберт оказался на пронизывающем ветру. Дождь обрушился на его непокрытую голову, заставив сгорбиться и поспешить по гравийной площадке, избегая глубоких луж, к машине. Выехав к бухте, Роберт увидел, что настало время прилива. Перед ним волновалось море, серое и неспокойное, рябое от белых бурунов волн.

Он нашел улицу, о которой говорил портье. Она вела вверх от бухты и была застроена низкими коттеджами; мокрый булыжник мостовой сверкал, как чешуя свежевыловленной рыбы. На вершине холма открылась живописная площадь, и глазам Роберта предстала старая церковь — солидное мрачное здание, не гармонирующее с афишей на двери:

«Общество художников Порт-Керриса.

Весенняя выставка».

Под надписью — странный рисунок в розовых тонах: подобие глаза и рука с шестью пальцами. Роберт про себя согласился с портье из гостиницы.

Он припарковал машину, поднялся по мокрым ступеням, открыл дверь, и его обдало запахом парафинового нагревателя. Внутри церковь была побелена, между высокими окнами в свободном порядке висели картины всевозможных жанров и размеров.

Прямо у двери сидела дама в фетровой шляпе, с покрытыми пледом ногами. С одной стороны от нее стоял деревянный стол с каталогами и кассой для денег, с другой — парафиновый нагреватель, у которого она пыталась согреть свои сизые от холода руки.

— Ой, закройте дверь! Закройте дверь! — взмолилась она, когда с Робертом в помещение ворвался порыв холодного ветра. Он налег на дверь, захлопнул ее и нащупал в кармане брюк две монеты по полшиллинга. — Какой холодный день, — продолжила она, — и это называется лето. Вы — первый сегодня. Ведь вы посетитель, не так ли? Я никогда вас не видела в наших местах.

— Я никогда не бывал здесь раньше.

— У нас чрезвычайно интересная коллекция. Вам, конечно же, понадобится каталог. Еще полшиллинга, пожалуйста. Не сомневаюсь, вы согласитесь со мной, что не зря потратили деньги.

— Спасибо, — уныло поблагодарил Роберт.

Он взял каталог, украшенный все той же розовой рукой с глазом, что и на афише, открыл его наугад и пробежал глазами имена художников.

— Сэр, вас интересует конкретный художник? — Женщине у окна удалось произнести это безразличным голосом, но глаза ее горели любопытством.

— Нет, совсем нет.

— Просто интересуетесь живописью, как я понимаю. Вы остановились в Порт-Керрисе?

— Да. — Он начал удаляться от нее. — Пока да.

Роберт медленно двинулся вдоль стены длинного зала, делая вид, что интересуется всеми картинами. Он нашел нужное имя. Пэт Фарнаби. Номер 24. «Путешествие» Пэта Фарнаби. У номера 23 сделал паузу, затем продолжил путь.

Игра цвета и света обрушилась на него с картины Фарнаби. Возникло ощущение бесконечной высоты, удивительное, как головокружение. И одновременно с этим чувством полета он как будто оказался над облаками, подвешенный между синевой и белизной.

«Ты должен поехать, — сказал Маркус Роберту. — Я хочу, чтобы у тебя сложилось свое собственное мнение, мне бы хотелось узнать твое впечатление». И вот она, эта картина. Чистая высокая нота игры обычных красок.

Через некоторое время он вернулся к настырной даме. Не было сомнения, что она все время пристально следила за посетителем. «Сейчас, — подумал он, — у нее светлые глаза, как у голодной малиновки, ожидающей крошки хлеба».

— Это единственный экспонат Пэта Фарнаби?

— Боюсь, что да. Это все, что мы смогли выпросить у него.

— Он живет здесь неподалеку, не так ли?

— О, да. В Голлане.

— В Голлане?

— В шести милях от города по дороге к причалу. Это ферма.

— Он фермер?

— Ах, нет. — Дама рассмеялась. «Ей весело, — подумал Роберт, — как будто она играет в старинной пьесе». — Он живет на чердаке над амбаром. — Дама пододвинула к себе листик бумаги и написала адрес. — Если вы хотите повидать его, то найдете здесь.

Роберт взял записку:

— Большое спасибо, — и направился к двери.

— Разве вам не хочется осмотреть всю экспозицию?

— Как-нибудь в другой раз.

— Она такая интересная. — Голос женщины звучал так, будто ее сердце не выдержит, если он не посмотрит еще несколько картин.

— Согласен, без сомнения. Но в другой раз. — Тут он вспомнил об Эмме Литтон. Держась за дверную ручку, Роберт обернулся: — Кстати, дом Литтона далеко отсюда? Я имею в виду не мастерскую, а именно дом?

— Понимаю. Он за углом. Около сотни ярдов вниз по дороге. Там, где синие ворота. Вы не ошибетесь. А вы знаете, что господина Литтона нет дома?

— Да. Знаю.

— Он в Америке.

— И это мне известно.

По-прежнему шел дождь. Роберт сел в машину, завел мотор и поехал вниз по улице, узкой, как нора. Около синих ворот припарковался, перегородив всю дорогу, и прошел в них. Затем спустился по ступеням, ведущим к выложенному плиткой двору, где стояли горшки с затопленными растениями и полуразвалившаяся скамейка. Сам одноэтажный дом был длинным и низким. Неровная крыша и плохо заделанные отверстия от дымовых труб говорили о том, что когда-то это были два или три маленьких коттеджа. Парадная дверь окрашена такой же краской, что и ворота. Рядом висел бронзовый дельфин-колотушка.

Роберт постучал. Сверху на него лилась вода из худого водосточного желоба. Он отступил, чтобы взглянуть, откуда течет вода. И тут дверь открылась.

Он поздоровался:

— Добрый день. У вас водосточный желоб прохудился.

— Откуда ты взялся?

— Приехал из Лондона. Его надо отремонтировать, а то он проржавеет.

— Ты приехал из Лондона, чтобы предупредить меня об этом?

— Нет, разумеется. Можно войти?

— Конечно. — Она отступила в сторону, придерживая для него дверь: — Ты самый безответственный человек на свете. Всегда появляешься безо всякого предупреждения.

— Как же тебя предупредить заранее, если у вас дома нет телефона? А послать письмо не было времени.

— Твой приезд связан с Беном?

Роберт вошел в дом, пригнувшись под притолокой и расстегивая плащ:

— Нет. А что?

— Я подумала, может, он вернулся.

— Насколько я знаю, он все еще греется в лучах целительного солнца Вирджинии.

— И что дальше?

Он обернулся к ней и обнаружил, что иногда эта девушка становилась такой же непредсказуемой, как английская погода. Каждый раз, когда он ее видел, Эмма была другой. Сегодня на ней было платье в красную и оранжевую полоску и черные чулки. Волосы схвачены на затылке зажимом из черепахового панциря, челка заметно отросла и лезла в глаза. Когда он на нее посмотрел, она смахнула челку в сторону ладонью. Этот жест был как бы защитным и разоружающим одновременно и придал ей вид совсем юной девушки.

Роберт вынул из кармана листок бумаги и подал ей. Эмма прочитала вслух:

— «Пэт Фарнаби, дом фермы Голлан». — Она взглянула на гостя: — Откуда у тебя это?

— От дамы из галереи искусств.

— Пэт Фарнаби?

— Маркус им интересуется.

— Почему он сам не приехал?

— Ему хотелось узнать еще чье-нибудь мнение. Например, мое.

— И каково твое мнение?

— Трудно судить, увидев единственное полотно. Я надеюсь, что смогу посмотреть другие работы.

Голос Эммы прозвучал предостерегающе:

— Он очень странный молодой человек.

— Этого и следовало от него ожидать. Ты знаешь, где находится Голлан?

— Конечно. Ферма принадлежит Стивенсам. Мы часто ездили за город на пикник к утесам. Но я не была там со времени последнего возвращения в Порт-Керрис.

— Ты бы не могла поехать со мной туда? Чтобы показать дорогу?

— А как мы туда доберемся?

— У меня машина на улице. Я на ней приехал из Лондона.

— Так ты, наверное, совсем вымотан!

— Нет. Я успел выспаться.

— Где ты остановился?

— В гостинице. Ты можешь поехать? Прямо сейчас?

— Разумеется.

— Тебе следует надеть пальто.

Эмма улыбнулась:

— Если ты подождешь полминуты, я схожу за ним.

Когда ее шаги зазвучали по голому полу коридора, Роберт закурил сигарету и осмотрелся, заинтригованный не столько небольшим домом старой планировки, сколько тем, что перед ним открывалась незнакомая домашняя сторона буйной персоны Бена Литтона.

Синяя входная дверь вела прямо в гостиную с низким потолком и потемневшими балками. Огромное окно с видом на море, подоконник уставлен комнатными растениями — геранями и плющом. Здесь же стояла викторианская ваза с алыми розами. Пол выложен плиткой и покрыт яркими коврами. Повсюду взгляд натыкался на книги и журналы, а также синюю с белым испанскую керамику. В гранитном камине на уровне пола горел огонь. По бокам стояли корзины с принесенными морем дровами. Над камином висела единственная в комнате картина.

Картину он заметил профессиональным глазом, как только вошел в дом, а теперь решил рассмотреть ее более обстоятельно. Это было большое полотно, написанное маслом, с изображением девочки верхом на осле. Девочка была одета в красное платье, в руках держала букет белых маргариток, на темноволосой головке — венок из таких же цветов. Осел стоял по колено в зеленой летней траве, а далеко на горизонте в дымке погожего дня сливались море и небо. Босые ноги девочки свисали с боков животного, на загорелом лице бледными пятнами смотрелись глаза.

Эмма Литтон кисти своего отца. Роберт прикинул, когда это могло быть написано. Ветер усилился и с ведьмачьим посвистом бросил в окно дождем, как горстью гравия. Звук был жуткий, и Роберт представил, как одиноко здесь жить. А чем в такой день могла заниматься Эмма? Когда она вернулась в плаще, он прямо спросил ее об этом.

— Ну, я убираю дом, готовлю еду и хожу в магазин. На все это уходит уйма времени.

— А сегодня после полудня? Что ты делала, когда я постучал?

Эмма потянула за голенище сапога:

— Я гладила.

— А по вечерам? Чем ты занимаешься вечерами?

— Обычно хожу гулять. Наблюдаю за чайками и бакланами. Любуюсь закатом. Собираю дрова для камина.

— Одна? Неужели у тебя нет друзей?

— Нет. Те дети, которые жили здесь, когда я была маленькой, выросли и разъехались.

Это признание прозвучало грустно. Движимый непонятным порывом, Роберт предложил:

— Ты могла бы переехать в Лондон. Элен обрадовалась бы тебе.

— Да, я знаю, но вряд ли стоит, не так ли? В конце концов, Бен должен вернуться со дня на день. Ждать осталось всего ничего.

Девушка начала надевать пальто. Оно было цвета морской волны. В черных чулках, резиновых сапогах и в этом пальто Эмма выглядела совсем школьницей.

— От Бена есть какие-нибудь известия?

— От Бена? Ты шутишь.

— Мне начинает казаться, что не стоило предлагать ему вернуться в Америку.

— Почему?

— Потому что это нечестно по отношению к тебе.

— О, Господи! Все в порядке. — Она улыбнулась: — Поедем?

Ферма Стивенсов находилась в торфяной долине, поросшей вереском, которая простиралась за утесами. Ведущая в сторону от шоссе дорога шла между каменными заборами, поросшими боярышником и ежевикой. Машина ныряла и подпрыгивала в колее. Переехали небольшой мост, подъехали к первому коттеджу, к стае гусей и, наконец, ко двору фермы, оглашаемому криками петухов.

Роберт остановил машину и заглушил мотор. Ветер успокоился, а дождь переходил в изморось, густую, как туман. Со всех сторон слышалась многоголосица фермы: мычали коровы, кудахтали куры, вдалеке тарахтел трактор.

— Итак, — спросил гость из Лондона, — как же нам найти этого человека?

— Он живет на чердаке вон того амбара, каменная лестница ведет как раз к его двери.

Ступени были уже оккупированы мокрыми курами, суетящимися в поисках зерен, и обеспокоенным полосатым котом. Ниже в грязи копалась огромная свинья. Крепко пахло навозом.

Роберт вздохнул:

— И все это ради искусства!

Он открыл дверцу и начал вылезать:

— У тебя нет желания присоединиться?

— Лучше останусь в стороне.

— Постараюсь не задерживаться слишком долго.

Эмма наблюдала, как Роберт пробирался по грязному двору, носком ботинка отогнал с дороги свинью и осторожно начал подниматься по лестнице. Он постучал в дверь; ответа не последовало, и тогда он открыл ее и вошел внутрь. Дверь за ним закрылась. Почти одновременно открылась другая дверь, в доме, и появилась жена фермера в сапогах, плаще по щиколотку и черной зюйдвестке. В руках у нее была увесистая палка. Хозяйка пошла по садовой дорожке, сквозь дождь пытаясь разглядеть, кто находится в большом зеленом автомобиле. Эмма опустила стекло:

— Здравствуйте, госпожа Стивенс. Это я.

— Кто?

— Эмма Литтон.

Госпожа Стивенс разразилась радостным кудахтаньем, хлопнула рукой по бедру и прижала ладонь к сердцу:

— Эмма! Вот так сюрприз! Я тебя не видела Бог знает как долго! Что ты здесь делаешь?

— Приехала с одним человеком, который хочет видеть Пэта Фарнаби. Он поднялся к нему.

— Твой отец уже вернулся?

— Нет. Он все еще в Америке.

— А ты предоставлена самой себе?

— Именно так. Как поживает Эрни? — Так звали господина Стивенса.

— Прекрасно. Только вот сегодня ему пришлось отправиться в город к зубному врачу — показать свою пломбу. Зуб так разболелся, что переносить это стало просто невозможно. Поэтому я вышла вместо мужа загонять коров.

Эмме захотелось помочь женщине:

— Я пойду с вами.

— Слишком сыро.

— Я в сапогах. К тому же хочется размяться. — Ей нравилась госпожа Стивенс. Это была женщина, не теряющая присутствия духа ни при каких обстоятельствах. Они поднялись на перелаз через каменный забор, и перед ними открылись мокрые поля.

— Ты ведь была за границей? — спросила фермерша. — Да, я так и думала. Не знала, что ты вернулась домой. Жаль только, твой отец вот так уехал. Ну что ж, ничего не поделаешь. Мне кажется, что его уже не переделать.

Разговор с Пэтом Фарнаби был трудным, если не сказать больше. Это был настороженный, очень бледный и худой от недоедания человек с рыжей копной волос и такой же бородой. Глаза его были зелеными и подозрительными, как у голодного кота. К тому же молодой художник оказался очень грязным. Жилище его тоже было крайне запущенным, но Роберт ничего другого и не ожидал и поэтому просто не обращал внимания.

Чего он не ожидал, так это открытой враждебности со стороны молодого человека. Пэт Фарнаби не любил, когда посторонние без приглашения или предупреждения заходили к нему во время работы. Роберт извинился и объяснил, что пришел по делу. На что художник только поинтересовался у непрошеного гостя, чем тот торгует.

Подавив в себе негодование, Роберт попытался изменить тактику. С некоторой чопорностью он достал визитную карточку Маркуса Бернстайна:

— Господин Бернстайн попросил меня навестить вас, при возможности взглянуть на ваши работы и выяснить творческие планы.

— У меня нет никаких планов, — отрезал художник. — Я никогда их не строю. — Он взглянул на карточку, как будто она отравлена и прикасаться к ней опасно. Роберт был вынужден положить ее на угол грязного стола.

— Я видел вашу картину в галерее Порт-Керриса. Но там всего лишь одно полотно…

— И что?

Роберт прокашлялся. Маркус явно был более искушен в общении с подобными представителями рода человеческого, ведь он никогда не выходил из себя. Понятно, что на выработку такого безграничного терпения ушло много времени. Его же терпение истощалось, как песок, сочащийся сквозь пальцы. Собрав всю волю, он сказал:

— Мне бы хотелось посмотреть ваши работы.

Светлые глаза Пэта Фарнаби сузились:

— Как вы нашли меня? — Голос его зазвучал, как у загнанного в угол зверя.

— Мне дали ваш адрес в галерее. А дорогу показала Эмма Литтон, которая приехала со мной. Вероятно, вы знаете Эмму?

— Приходилось встречаться.

Дело не ладилось. В наступившей тишине Роберт обвел глазами неряшливую мастерскую. Повсюду взгляд наталкивался на самые убогие предметы человеческого обихода: постель, как разоренное гнездо, грязная сковорода, носки в тазу с водой, открытая консервная банка. И повсюду были холсты: в стопках, россыпью, на стульях, прислоненные к стенам. Неоцененное сокровище! Не веря, что ему позволят осмотреть их, Роберт снова перевел взгляд на хозяина и встретил холодные немигающие глаза.

Наконец гость мягко предупредил:

— Господин Фарнаби, я располагаю отнюдь не бесконечным временем.

Подвергнутое испытанию, сопротивление художника не выдержало. Высокомерие и грубость были его единственной защитой от постоянно меняющейся и сложной окружающей действительности. Молодой человек почесал голову, нахмурился, изобразил на лице покорность и подошел к холстам, чтобы повернуть их к свету.

— Вот это, — неуверенно произнес он и отошел в сторону. Роберт достал из кармана пачку сигарет и передал ее художнику. В наступившей тишине Пэт Фарнаби разорвал целлофан, достал сигарету, прикурил ее и затем вороватым движением отправил пачку в карман своих брюк.

Часом позже Роберт вернулся к машине. Ожидавшая его Эмма наблюдала, как лондонский гость сошел с лестницы и, выбирая путь почище, пересек двор. Она перегнулась через сиденье и открыла для него дверцу. Когда он сел рядом, спросила:

— Что-нибудь получилось?

— Все в порядке. — В его голосе звучали настороженность и волнение.

— Он показал тебе свои работы?

— Большую часть.

— И они хорошие?

— Думаю, да. Кажется, мы на пороге чего-то крайне важного. Однако у него такой беспорядок, что трудно быть уверенным на все сто. Холсты без рам, какой-либо учет напрочь отсутствует.

— Я была права, не так ли? Он ненормальный.

— Сумасшедший, — согласился Роберт и улыбнулся девушке: — Но гениальный.

Машина развернулась во дворе и направилась по дороге к шоссе. Роберт насвистывал сквозь зубы, и Эмма почувствовала, что за его волнением скрывается удовлетворение.

Она предположила:

— Ты сразу переговоришь с Маркусом?

— Я обещал сразу позвонить. — Он отогнул рукав и посмотрел на часы: — Четверть седьмого. Маркус должен ждать в галерее до семи, затем поедет домой.

— Можешь высадить меня у перекрестка, до дома я дойду пешком.

— Ну вот еще, зачем это?

— У меня нет телефона, а тебе надо спешить в гостиницу.

Он улыбнулся:

— Дело не такое уж и срочное. И если бы не ты, я все еще искал бы этого Фарнаби. По меньшей мере я должен доставить тебя домой.

Они ехали по охотничьим угодьям высоко над морем. Ветер значительно ослаб, уходя на запад, и над головой начинало открываться небо, появились просветы голубизны; с каждой минутой они расширялись, словно раздвигаемые мокрыми пальцами солнечных лучей. Эмма сказала:

— Вечер обещает быть чудесным.

По тому, как она это произнесла, чувствовалось: она не хочет, чтобы Роберт возвращался в гостиницу и оставил ее одну. Сам того не ожидая, он вдохнул жизнь в мрачный день, придал ему очертание и смысл, наполнил общим для них двоих приключением, и теперь ей не хотелось, чтобы оно кончалось.

Девушка спросила:

— Когда ты возвращаешься в Лондон?

— Завтра утром. В воскресенье. Чтобы быть в галерее в понедельник. Весь уик-энд в делах. Когда отец нарисовал твой портрет верхом на осле? — спросил Роберт.

— С чего это тебя заинтересовало?

— Просто пришло на ум. Эта картина зачаровывает. Ты выглядишь такой торжественной, важной.

— Именно такой я себя и ощущала: торжественной и важной. Мне было шесть лет, и это единственный мой портрет, написанный отцом. Осла звали Мокей. Он обычно возил нас на спине к берегу и обратно со всеми корзинами и вещами для пикника.

— Вы всегда жили в коттедже?

— Не всегда. Только с тех пор, как Бен женился на Гарриет. До этого мы жили где попало — в пансионате, у друзей. Иногда просто в мастерской. Было забавно. Но Гарриет заявила, что не намерена жить как цыганка. Поэтому купила несколько коттеджей и объединила их в один дом.

— И правильно сделала.

— Да. Она была умной женщиной. Однако Бен никогда не считал это строение домом. Его дом — мастерская, и когда он в Порт-Керрисе, то проводит в коттедже как можно меньше времени. Мне кажется, коттедж напоминает ему о Гарриет и немного выбивает из колеи. Он постоянно ожидает, что она вот-вот появится вновь и начнет говорить, что он опаздывает куда-то, или натащил грязи на пол, или пачкает краской подушки софы…

— Значит, творческий инстинкт пробуждается только в беспорядке?

Эмма рассмеялась:

— По-твоему, когда вы с Маркусом сделаете Пэта Фарнаби богатым и известным, он по-прежнему захочет сидеть на насесте с курами госпожи Стивенс?

— Посмотрим. Но если он и правда приедет в Лондон, без сомнения кому-то придется его отмывать и вычесывать пыль веков из его золотушной бороды. Хотя… — он потянулся, — все это окупится.

Они перевалили через вершину холма и теперь спускались по шоссе к Порт-Керрису.

— Что делают молодые люди в Порт-Керрисе в субботние вечера, Эмма?

— Все зависит от погоды.

Полицейский махнул им, разрешая продолжать путь.

— А мы что будем делать? — спросил Роберт.

— Мы?

— Да. Ты и я. Не хочешь поужинать вместе где-нибудь?

Минуту она размышляла, не высказала ли она случайно свои мысли вслух…

— Ну… я… Если ты не считаешь себя обязанным…

— Я не считаю себя обязанным. Я хочу. Мне это доставит удовольствие. Куда поедем? Ко мне в гостиницу? Или тебе это не по душе?

— Да… Конечно… Я согласна.

— Быть может, ты знаешь уютное местечко в итальянском стиле здесь, в Порт-Керрисе?

— В Порт-Керрисе нет уютных местечек в итальянском стиле.

— Значит, нет. Я и боялся, что здесь такого нет. Поэтому пусть это будет двор с пальмами и центральное отопление.

— Там играет оркестр, — добавила Эмма, считая нужным предупредить его. — По субботам. И топчутся танцующие.

— Ты как будто считаешь это неприличным?

— Я подумала, быть может, тебе не понравятся такого рода развлечения. Бену не нравятся.

— А мне они очень даже нравятся. Как и все, что может понравиться тому, с кем я отдыхаю.

— Никогда не думала о подобных вещах в таком ракурсе.

Роберт рассмеялся и посмотрел на часы:

— Половина седьмого. Я отвезу тебя домой, заеду в гостиницу переодеться и позвонить Маркусу, а затем вернусь за тобой. В полвосьмого ты будешь готова?

— Я тебя угощу, — пообещала девушка. — Дома стоит бутылка виски «Деди Рэм», которую подарили Бену лет десять назад и до сих пор не раскупорили. Я всегда хотела попробовать, что там внутри.

Но Роберт не проявил радости:

— Я бы предпочел мартини.

В гостинице Роберту вместе с ключами вручили три записки.

— Когда поступили эти звонки?

— Там обозначено время, сэр. Три сорок пять, пять и полшестого. Господин Маркус звонил из Лондона. Он передал, чтобы вы позвонили немедленно по возвращении.

— Я и так собирался это сделать. Но все равно спасибо.

Озабоченный таким необычным для Маркуса нетерпением, Роберт прошел в свой номер. Беспокойство вызвали повторные звонки. Он решил, что до Маркуса дошли слухи о попытках других галерей перехватить молодого художника. Или, возможно, у его компаньона было на уме что-то еще — неужели он хотел все отменить?

В номере шторы оставались задернутыми, постель не убрана, в камине горел огонь. Сев прямо на кровать, Роберт поднял трубку телефона и набрал номер галереи. Достал из кармана полученные у портье записки и сложил их по порядку на прикроватном столике: «Господин Бернстайн просил позвонить», «Звонил господин Бернстайн, позвонит позже», «Господин Бернстайн…».

— Кент 3778. Галерея Бернстайна.

— Маркус…

— Роберт, слава Богу, ты наконец позвонил! Получил мое сообщение?

— Целых три. Но я же и так обещал позвонить по поводу Фарнаби.

— Дело не в Фарнаби. Все гораздо сложнее. Дело в Бене Литтоне.

У нее было платье, увиденное в Париже, страшно приглянувшееся, очень дорогое, но все-таки купленное. Черное, без рукавов, очень строгое.

— Ну куда вы оденете такое платье? — спросила мадам Дюпре.

Эмма, наслаждаясь роскошью приобретения, ответила:

— Ах! Куда-нибудь, по какому-нибудь случаю.

До сегодняшнего дня такого случая не представлялось. Сделав высокую прическу и надев серьги с жемчужинами, Эмма осторожно продела голову в вырез черного платья, застегнула молнию, закрепила пояс, и ее отражение в зеркале подтвердило, что те две тысячи франков были потрачены недаром.

Когда приехал Роберт, она была на кухне, выколачивала из поддона кубики льда для обещанного мартини. Она пошла и сама распахнула входную дверь; девушка обнаружила, что мрачный день сменился тихим прекрасным вечером: небо сверкало голубыми звездами, как драгоценными камнями.

Удивленная, она произнесла:

— Какой чудесный вечер!

— Поразительно, не так ли? После ветра и дождя Порт-Керрис выглядит как Постано. — Он прошел в дом, и Эмма закрыла за ним дверь. — Для завершения картины над морем должна еще подняться луна. Тогда не хватать будет только гитары и тенора, поющего «Санта Лючию».

— Быть может, мы его еще услышим.

Гость из Лондона был одет в темно-серый костюм, накрахмаленную сорочку с безупречно стоящим воротничком и сверкающими белыми манжетами, из-под которых поблескивало золото на запястье руки. Его рыжеватые волосы были гладко причесаны. Роберт принес с собой свежий цитрусовый запах лосьона после бритья.

— Ты не передумал насчет мартини? Все готово. Только что я пыталась приготовить лед. — Она пошла на кухню и, повысив голос, продолжала через дверь: — Джин и мартини на столе, там же лимоны. Ах! Тебе ведь нужен нож, чтобы разрезать лимон.

Девушка выдвинула ящик стола, выбрала острый нож и принесла его, захватив лед, в гостиную.

— Жаль, что Бена нет с нами. Он обожает мартини. Только у него никак не получается соблюсти пропорцию, и он всегда перебарщивает с лимоном.

Роберт ничего на это не ответил. Эмма увидела, что он еще не расположился поудобнее, не приготовил напитки и даже не закурил. И это само по себе было необычным и настораживало, так как его всегда отличали спокойствие и раскованность. Но сейчас Роберт явно был не в своей тарелке, и с замирающим сердцем Эмма подумала, что он сожалеет о предложении провести вечер вместе.

Она положила лимон рядом с пустыми стаканами и попыталась убедить себя, что это всего лишь ее пустые подозрения. Затем обернулась к нему с улыбкой:

— Итак, чего нам не хватает?

— Все есть, — отозвался Роберт и засунул руки в карманы брюк.

«Это не жест человека, собирающегося приготовить мартини».

Бревно в камине погасло и вспыхнуло вновь, послав вверх сноп искр.

Очевидно, его расстроил телефонный разговор.

— Ты переговорил с Маркусом?

— Да, переговорил. Вообще-то он пытался связаться со мной всю вторую половину дня.

— Тебя как раз не было на месте. Он обрадовался, когда ты рассказал ему о Пэте Фарнаби?

— Он звонил не по поводу Фарнаби.

— Нет? — Внезапно ею овладел неосознанный страх. — Какие-то неприятности?

— Нет. Конечно же нет. Но тебя это может расстроить. Дело в твоем отце. Видишь ли, он позвонил утром Маркусу из Штатов и попросил его передать тебе, что вчера в Квинстауне он и Мелисса Райан обручились.

Эмма почувствовала, что у нее в руке нож, что он очень острый и она может порезаться. Поэтому положила его, очень осторожно, рядом с лимоном.

Обручился. Это слово вызвало видение исторической церемонии: Бен с белым цветком в прорези для пуговицы на его поношенном вельветовом жакете, Мелисса в розовом шерстяном костюме, покрытая белой вуалью и осыпанная конфетти, сводящий с ума колокольный звон церквушки, рассылающий сообщение о свадьбе ее отца по зеленым просторам Вирджинии, которую Эмма никогда не видела. Это выглядело, как ночной кошмар.

Эмма очнулась. Роберт Морроу продолжал говорить. Его голос звучал ровно и спокойно:

— …Маркус считает, что в известном смысле он и сам виноват. Ведь он думал, что закрытый показ пойдет на пользу делу, к тому же, находясь в Квинстауне и постоянно наблюдая их вместе, у него не возникло ни малейшего подозрения о возможности такого исхода.

Девушке вспомнилось, как Маркус описывал красивый дом, и она представила, как Бен, попавшись на деньги Мелиссы, оставил свои творческие порывы ради удобств и теперь уподобился тигру, меряющему шагами клетку. И она поняла, что недооценила миллионершу, думая, будто Бену позволят честно бороться за то, что он хочет в жизни. Ей не нравилось, как исполнялись его желания.

Неожиданно Эмма разозлилась:

— Ему не следовало возвращаться в Америку. Не было никакой необходимости. Он просто хотел, чтобы его оставили в покое и дали возможность продолжать творить.

— Эмма, никто его не заставлял ехать.

— Не похоже, что этот брак будет долгим. Бен никогда не принадлежал женщине больше полугода. Мелиссе вряд ли удастся продержаться дольше.

Роберт коротко заметил:

— Быть может, на этот раз все устроится, и брак сохранится.

— Но ты ведь видел их в тот день, когда они познакомились. Буквально не могли отвести друг от друга глаз. Если бы она была старой и страшной, ничто не смогло бы выманить его из Порт-Керриса.

— Однако она оказалась не старой и не страшной. В том-то и дело, что Мелисса красивая, в высшей степени образованная и несказанно богатая. И если не она, очень скоро появилась бы другая женщина, и, что более важно… — Он заговорил быстрее, чтобы Эмма не успела его перебить: — Ты не хуже меня знаешь, что это правда.

С грустью она признала его правоту:

— В конце концов, мы были вместе более месяца.

Роберт безнадежно покачал головой:

— Эх, Эмма, отпусти ты его.

Тон гостя привел девушку в бешенство:

— Он — мой отец! Что плохого в желании быть рядом с ним?

— Он не отец, тем более не муж, не любовник и не друг. Он — художник. Как и тот упертый маньяк, которого мы посетили сегодня. У таких нет времени возиться с нашими ценностями или стандартами. Все и всё, не касающееся искусства, уходит на второй план.

— Второй план? Я бы удовлетворилась и вторым, и третьим планом. Но мне всегда достается только последняя строчка длинного перечня его приоритетов. Его творчество, его любовные отношения, его скитания по всему свету, даже Маркус и ты — вы все всегда были важнее для него, чем я.

— Тогда оставь его. Подумай о чем-нибудь еще для разнообразия. Порви со всем этим, забудь. Найди для себя занятие.

— Все это я уже делала. Последние два года только тем и занималась, что порывала с ним.

— Тогда поедем со мной утром в Лондон, поживи с Маркусом и Элен. Отвлекись от Порт-Керриса. У тебя будет время привыкнуть к мысли о новой женитьбе Бена, решить, что делать дальше.

— Мне кажется, я уже решила.

Где-то в подсознании ей виделась как бы вращающаяся сцена, которую она наблюдала из глубины зрительного зала. Одна декорация уходит в темноту, новая медленно появляется в свете прожекторов. Новая комната, новый вид из нового окна.

— Но мне не хочется в Лондон.

— А сегодняшний вечер?

Эмма нахмурилась. Она совсем забыла:

— Сегодняшний вечер?

— Мы договорились вместе поужинать.

Ей почудилось, что сама мысль об этом непереносима:

— Я бы лучше отказалась.

— Тебе бы…

— Не поможет. К тому же разболелась голова. — Это был предлог, оправдание, однако с удивлением девушка обнаружила, что так оно и есть. На нее нахлынула боль, похожая на начинающуюся мигрень, когда глазные яблоки как бы втягивает внутрь черепа. Одна мысль о еде, цыплятах в соусе, мороженом вызвала тошноту.

— Я не могу пойти. Не могу.

Роберт тактично не стал возражать:

— Это не конец света.

Старая, удобная поговорка прозвучала для Эммы просто непереносимо. Она закрыла лицо руками, прижав пальцы к глазам, пыталась остановить рыдания. Ведь знала, что будет еще хуже, боль ослепит ее, все ее тело станет совершенно разбитым.

Эмма услышала, как гость произнес ее имя, подошел к ней вплотную и обнял за плечи. Покачиваясь в его объятиях, она поливала слезами новый костюм Роберта, не пытаясь отстраниться, и тихо стонала, чувствуя крепкую хватку своих страданий, напряженная, безответная и ненавидящая отца за то, что он с ней сделал.

Глава 7

Джейн Маршалл, держа в руках стакан виски со льдом, спросила:

— Ну и что случилось потом?

— Ничего не случилось. Она не захотела пойти поужинать. У нее явно был приступ депрессии, поэтому я уложил ее в постель, дал ей горячее питье и аспирин, а потом вернулся в гостиницу и поужинал один. На следующее утро, в воскресенье, я заехал в коттедж, чтобы проститься перед отъездом в Лондон. Она уже оправилась, хотя и была бледна, но уже было видно, что с ней все в порядке.

— Ты пытался еще раз уговорить ее вернуться с тобой?

— Да. Но она не согласилась, поэтому мы распрощались, и я уехал. И с тех пор — тишина.

— Но ты ведь можешь узнать, где она?

— Не могу. Там нет телефона и никогда не было. Маркус, конечно, написал ей письмо, но, похоже, Эмма унаследовала врожденное отвращение Бена к ответам по почте. От нее не слышно ни слова.

— Как глупо. В наше время… Должен же кто-то сообщить вам.

— Нет никого. Никого, с кем общалась бы Эмма. Нет уборщицы, которая приходила бы убирать. Она сама все делала. Собственно, за этим она и приехала, чтобы вести хозяйство Бена. Конечно, после двух недель молчания Маркус не выдержал и связался по телефону с хозяином паба «Слайдинг Тэкл», в котором часто бывал Бен. Но Бена не было уже шесть недель, а Эмма даже и близко там не появлялась.

— Тогда тебе придется ехать в Порт-Керрис и расспросить людей.

— Маркус не готов к этому.

— Почему?

— На то есть причины. Эмма не ребенок. Ее обидели, а Маркус считает, что раз она хочет, чтобы ее оставили в покое, то он не вправе вмешиваться. Он пригласил ее приехать в Лондон и пожить с ним и Элен, пока она снова не определится. Это самое большее, что он мог сделать. Есть и другая причина.

— Я знаю, — сказала Джейн. — Это Элен, не так ли?

— Да, — вынужден был признать Роберт. — Элен всегда была против того влияния, какое Бен оказывал на Маркуса. Бывали моменты, когда она с радостью увидела бы Бена на дне океана. Но ей приходилось терпеть, так как она понимала: если Маркус не будет нянчиться с Беном и помогать ему, еще неизвестно, что могло бы произойти с Беном Литтоном.

— А теперь ей не хочется, чтобы он убивался еще и из-за Эммы.

— Вот именно.

Джейн встряхнула стакан, и лед зазвенел о стекло. Она сказала:

— А ты?

Он вопросительно взглянул на нее:

— Что я?

— Ты тоже чувствуешь себя ответственным?

— Почему ты спрашиваешь?

— Ты так говоришь, будто тебя это волнует.

— Да я едва знаком с этой девушкой!

— Но ты беспокоишься о ней.

Он подумал и после долгой паузы сказал:

— Думаю, что да. Бог знает, почему.

Его стакан опустел. Джейн отставила в сторону свое виски и встала, чтобы налить ему еще. Бросая лед в стакан, она сказала:

— Почему ты сам не можешь поехать в Порт-Керрис и все выяснить?

— Потому что ее там нет.

— Нет? Откуда тебе это известно? Мне ты об этом не говорил.

— После неудачных попыток дозвониться в «Слайдинг Тэкл» Маркус испугался. Он позвонил в местный полицейский участок, и полиции удалось выяснить кое-какие сведения и сообщить их нам. Дом заперт, студия закрыта, а почту она попросила оставлять в почтовом отделении.

Он протянул руку, чтобы взять вновь наполненный стакан, который Джейн подала ему через спинку дивана.

— А ее отец? Он знает?

— Да. Маркус написал ему обо всем. Но Бен не тот человек, чтобы волноваться попусту. В конце концов, у него все еще продолжается медовый месяц. Не надо забывать, что в этой семейке совершенно особенные отношения, отличные от обычно складывающихся между отцом и дочерью.

Джейн вздохнула:

— Это уж точно!

Роберт, глядя на нее, усмехнулся. Молодая женщина была успокаивающе благоразумной, и именно по этой причине он заехал вечером, по дороге с работы, к ней домой что-нибудь выпить. Обычно он не уставал от постоянного общения с Маркусом Бернстайном и на работе в галерее, и дома. Однако, вернувшись из деловой поездки в Париж, Роберт застал Маркуса издерганным и неспособным долго говорить ни о чем, кроме Эммы Литтон. После разговора с ним Роберт понял, что Маркус винит себя в том, что произошло, и никакие доводы не могли убедить его в обратном. Элен, напротив, не проявляла никакого сочувствия и пыталась не допустить, чтобы он еще глубже увяз в этом деле. В настоящий момент ситуация накалилась до предела, и на Милтонз-Гарденз все шло вверх дном. Даже хорошая погода не могла поднять настроения. Роберт почувствовал, что ему хочется увидеть новое лицо, выпить чего-нибудь со льдом и поговорить о вещах, не имеющих отношения к художникам, будь то мастера эпохи Возрождения, импрессионисты или представители поп-арта. У него сразу возникла мысль о Джейн Маршалл.

Ее маленький домик стоял в узком дворике бывшей конюшни между Слоан-сквер и Пимлико-роуд. Он свернул в улочку и, затормозив на булыжной мостовой, посигналил два раза; она тут же появилась в открытом окне наверху. Когда она нагнулась, положив руки на подоконник, посмотреть вниз, кто приехал, светлые волосы закрыли ей лицо.

— Роберт! Я думала, ты все еще в Париже.

— Уже два дня как вернулся. У тебя найдется что-нибудь крепкое и холодное выпить измученному труженику?

— Конечно. Погоди, я спущусь и открою тебе.

Ее крохотный домик всегда восхищал его. Раньше в нем жил кучер. Крутая узкая лестница вела на второй этаж, прямо в холл, куда выходили гостиная и кухня. На самом верху располагались спальня и ванная. Вообще-то домик был не очень просторным, но с тех пор как Джейн стала заниматься интерьером, он превратился в нечто невообразимое. Гостиную она превратила в рабочую комнату, искусно пользуясь кусками ткани, бахромой, причудливо расположив диванные подушки, оживлявшие комнату яркими пятнами, напоминая лоскутное одеяло.

Джейн не скрывала, что рада видеть Роберта. Все утро ей пришлось заниматься с занудной дамой, которая хотела отделать весь свой дом в Сен-Джонз Вуд в кремовых тонах. А потом встречалась с молодой перспективной актрисой, которая хотела устроить что-нибудь неординарное в своей новой квартире.

— Она без конца показывала мне фотографии того, что она хотела бы иметь. Я попыталась предупредить ее, что в таком случае ей больше подойдет бульдозер, а не дизайнер по интерьеру, но она не хотела слушать. Такие люди не умеют слушать. Виски?

— Это, — сказал Роберт, — самое лучшее предложение, что я услышал сегодня за весь день.

Она налила виски в два бокала, убедилась, что у него есть сигареты и пепельница, и уселась поудобнее напротив него. Она была очень хорошенькой. Светлые волосы, прямые и густые, подстриженные полукругом, доходили ей до подбородка. Зеленые глаза, вздернутый нос, милый, но твердый рот. Неудачное замужество Джейн наложило свой отпечаток на ее характер, и ее нельзя было назвать терпеливой; зато ей была присуща прямота, казавшаяся такой же отрезвляющей, как глоток холодной воды. Главное, она всегда выглядела очаровательно.

— Я приехал сюда, дав себе зарок не говорить о работе. Как же мы вдруг заговорили о Бене Литтоне?

— Это я начала. Мне стало интересно. Каждый раз, беседуя со мной, Элен на что-то намекала, а затем замолкала. Ее ведь все это очень задевает, не так ли?

— Только потому, что в свое время Бен Литтон довел Маркуса до жуткого состояния.

— Она знакома с Эммой?

— Не видела ее с тех пор, как та уехала в Швейцарию шесть лет назад.

— Трудно по достоинству оценить людей, которых не знаешь.

— Иногда это трудно, даже если знаешь человека очень хорошо. А сейчас… — Он наклонился загасить окурок. — Давай оставим эту тему. Что ты делаешь сегодня вечером?

— Ничего.

— Тогда почему бы нам не пойти и не поужинать где-нибудь на воздухе?

— С удовольствием, — согласилась Джейн.

— Я позвоню Элен и скажу, что не приеду.

— Тогда пойду приму душ и переоденусь. Я не долго.

— Можешь не торопиться.

— Располагайся как дома. Налей себе еще. Вот сигареты. Если хочешь почитать, где-то была вечерняя газета.

Она пошла наверх. Роберт слышал стук ее каблуков. Джейн что-то напевала, слегка фальшивя. Он поставил стакан и пошел в гостиную. С трудом найдя телефон где-то на полу под кучей цветного ситца, он позвонил Элен и сказал, что не приедет домой на ужин. Потом вернулся на место и налил себе третий стакан за вечер, ослабил галстук и плюхнулся на диван.

Виски слегка оживило его, и после глотка этого чистого прохладного напитка усталость от долгого рабочего дня перешла в приятную апатию. Из-под диванной подушки торчала газета. Роберт вытащил ее и с недоумением обнаружил, что это не «Ивнинг стандард», а «Стэйдж».

— Джейн!

— Да.

— Я не знал, что ты читаешь «Стэйдж».

— Я не читаю ее.

— Но она лежит здесь.

— Да? — Она не очень удивилась. — Наверное, ее оставила Дина Бернет. Это та актриса, которой требуется бульдозер.

Он наугад открыл газету. «Требуется девушка-танцовщица с разносторонней подготовкой». Почему с разносторонней? А если с равносторонней?

Он открыл страницу с театральным репертуаром. В Бирмингеме шли пьесы Шекспира, в Манчестере — обновленная постановка старой пьесы, а в Брукфорде — премьера.

Брукфорд! Это название выстрелило в него с газетной страницы, как из пушки. Брукфорд. Он выпрямился, встряхнул газету, расправляя страницу, и прочел всю заметку.

«Летний сезон Брукфордского театра открывается премьерой спектакля «Маргаритка в траве» — комедией в трех действиях местного драматурга Филлиса Джейсона, В главной роли этой легкой, но занятной пьесы занята актриса Чамиан Во. Роли второго плана исполняют Джон Риггер, Софи Ламбар и Кристофер Феррис. Они прекрасно поддерживают веселую атмосферу спектакля, не позволяя зрителям отвлечься, а Сара Резерфорд очаровательно естественна в роли невесты».

Кристофер Феррис.

Роберт осторожно отложил газету, достал сигарету и закурил. Кристофер Феррис. О нем он совсем забыл.

Но теперь ему вспомнился первый день знакомства с Эммой, их обед вдвоем у Марчелло и ее слова: «Вы слышали о Кристофере? Мы с ним совершенно случайно встретились в Париже. Всего два дня назад. Он пришел сегодня утром в Ле-Бурже проводить меня».

Тут до него дошло, почему она тогда так улыбалась, почему ее щеки горели румянцем, а глаза блестели.

Уже позже, в продуваемой сквозняками студии в Порт-Керрисе, разговор опять невзначай зашел о Кристофере как бы в контексте другой, более важной темы. «Он должен был приехать в Брукфорд, — сказала тогда Эмма. — Сейчас самый разгар репетиций».

Роберт встал и подошел к лестнице:

— Джейн!

— Да.

— Ты уже готова?

— Я крашу глаза.

— А где находится Брукфорд?

— В Суррее.

— Сколько туда езды?

— В Брукфорд? О, примерно сорок-пятьдесят минут.

Он взглянул на часы:

— Если мы сейчас же отправимся туда, будет не слишком поздно?

Джейн появилась наверху лестницы с зеркальцем в одной руке и щеточкой для ресниц в другой.

— Слишком поздно для чего?

— Чтобы успеть в театр.

— Я полагала, мы собирались поужинать.

— И это тоже, но попозже. Сначала мы поедем в Брукфорд посмотреть занятную комедию «Маргаритка в траве»…

— Ты в своем уме?

— …Местного драматурга Филлиса Джейсона.

— Ты не в себе.

— Объясню все по дороге. Будь умницей и поторопись.

Когда они мчались по шоссе, Джейн спросила:

— Ты считаешь, никто не знает об этом молодом человеке, кроме тебя?

— Эмма не сказала Бену, потому что он всегда недолюбливал Кристофера. Элен говорит, что он ревновал к мальчишке.

— Эмма ничего не сказала Маркусу Бернстайну?

— Думаю, что нет.

— Но сказала тебе?

— Да, мне она сказала. В самый первый день. И как это я не вспомнил о нем раньше! Не могу понять!

— Она любит его?

— Откуда мне знать? Очень к нему привязана.

— Ты считаешь, мы найдем ее в Брукфорде?

— Даже если нет, держу пари, что Кристоферу Феррису известно, где она.

Джейн не ответила. Через минуту он добавил, не отрывая глаз от дороги:

— Извини меня. Я обещал больше не говорить на эту тему, а в результате тащу тебя в глушь Суррея, да к тому же на ночь глядя.

— Почему, — спросила Джейн, — тебе так не терпится найти Эмму?

— Из-за Маркуса. Я бы хотел, чтобы Маркус наконец обрел спокойствие.

— Понятно.

— Если Маркус будет спокоен, то и Элен угомонится, ко всеобщему удовольствию.

— Ну что ж, резонно. Взгляни, по-моему, здесь поворот.

Пришлось потрудиться, чтобы найти Брукфордский театр. Они долго ездили взад-вперед по Хай-стрит, затем обратились к усталому полисмену. В глухом переулке они увидели большое кирпичное здание, больше всего напоминавшее культовое сооружение, хотя над входом его неоновыми буквами светилось слово «Театр».

В переулке стояло несколько машин, а рядом, в водосточной канаве, два малыша играли сломанной детской коляской.

У театра висели афиши:

Премьера

«МАРГАРИТКА В ТРАВЕ»

Пьеса Филлиса Джейсона

комедия в трех действиях

постановка Тома Чилдерса

Джейн стояла, рассматривая невзрачный фасад. Роберт взял ее под руку:

— Пойдем?

Они поднялись по каменным ступенькам, прошли в маленькое фойе, где с одной стороны находился табачный киоск, а с другой — театральная касса. В кассе сидела девушка и вязала.

— Боюсь, спектакль уже начался, — предупредила она, увидев Джейн и Роберта.

— Да. Мы так и думали. Но все равно возьмем два билета.

— По какой цене?

— Давайте… в партере.

— С вас пятнадцать шиллингов. Но вам придется дожидаться второго действия.

— Здесь есть где выпить?

— Бар наверху.

— Большое спасибо. — Роберт взял билеты и сдачу. — Вы, видимо, знаете всех, кто здесь работает?

— Вообще-то да.

— А Кристофера Ферриса?

— О! Он ваш знакомый?

— Друг моей знакомой. Дело в том, что я хотел узнать, здесь ли его сестра. То есть его сводная сестра. Эмма Литтон.

— Эмма работает здесь.

— Работает здесь? В театре?

— Совершенно верно. Она — ассистент помощника режиссера. Девушка, работавшая в этой должности раньше, заболела. У нее аппендицит. Эмма обещала прийти и помочь. Конечно, — важным тоном добавила она, — господин Чилдерс обычно берет на работу только тех, кто имеет театральную подготовку или опыт работы в театре, чтобы они могли подменять артистов в небольших ролях. Но так как она уже приехала и у нее не было других занятий, ей дали эту работу. До тех пор, пока не поправится заболевшая девушка.

— Понятно. Как вы думаете, ее можно увидеть?

— Ну, только после спектакля. Господин Чилдерс не разрешает никому входить за кулисы, пока идет представление.

— Хорошо. Мы можем подождать. Большое спасибо.

— Не за что. Всегда к вашим услугам.

Они поднялись в другое фойе, в углу которого нашли бар, и сидели там, потягивая легкое пиво и беседуя с барменом, пока не услышали звуки аплодисментов, означавших завершение первого действия. Зажглись огни, отворились двери, и небольшой поток людей устремился в буфет.

Роберт и Джейн дождались третьего звонка и вошли в зал, предварительно купив программки. Молоденькая энергичная девушка в нейлоновом комбинезоне показала им места.

В этот вечер в зале было не очень много зрителей, а в третьем ряду, где сидели Роберт и Джейн, кроме них, вообще никого больше не было. Джейн огляделась с профессиональным интересом.

— По всей видимости, раньше здесь была миссия, — решила она. — Никто бы не стал строить такое ужасное здание специально для театра. Однако в оформлении чувствуется фантазия, а освещение и подбор цветов не так уж плохи. Жаль, что у них так мало зрителей.

Занавес, наконец, поднялся. Началось второе действие. «Комната отдыха в доме госпожи Эдбери в Глочестершире», — сообщалось в программке. И они увидели декорации: комната с французским окном до пола и лестницей. В комнате стоял диван, стол, заставленный бутылками, тумбочка с телефоном, журнальный столик (чтобы главная героиня могла время от времени брать с него журнал, когда не знала, куда деть руки). В комнату выходило три двери.

— Дом со сквозняком, — пробормотала Джейн.

— Было бы лучше, если бы французское окно оставалось закрытым.

Но французское окно нельзя было закрыть, так как в него впорхнула инженю («Сара Резерфорд очаровательно естественна в роли невесты»), бросилась на диван и разрыдалась.

На лице Джейн отразились восхищение и недоверие одновременно. Роберт поглубже уселся в кресле.

Пьеса была ужасная. Она бы не показалась лучше, даже если бы они увидели первое действие и могли ориентироваться в хитросплетении сюжета. Постановка изобиловала приевшимися клише, стандартными персонажами (имелась даже приходящая домработница), надуманными появлениями и исчезновениями действующих лиц и надоедливыми телефонными звонками (только во втором действии их было восемь).

Когда занавес опустился, Роберт предложил:

— Пойдем выпьем еще. После такого зрелища тянет на бренди.

— Я не сдвинусь с места, — запротестовала Джейн. — Не хочу разрушать впечатление. Не видела ничего подобного с тех пор, как мне было семь лет. А декорации навевают необоримую ностальгию. Что-то очень выгодно отличает эту пьесу от виденного мной.

— Что же?

— Кристофер Феррис очень и очень хорош.

Это было действительно так. Когда он появился на сцене в роли студента университета, которому предстояло отвоевать главную героиню у ее жениха-брокера, спектакль вдруг блеснул первыми слабыми искорками жизни. Его реплики были ничуть не лучше остальных, но он умудрялся преподносить их так искусно, что звучали они то весело, то грустно — словом, восхитительно. Костюм его героя состоял из вельветовых брюк, мешковатого свитера и очков в роговой оправе. Но даже такое одеяние не смогло скрыть его привлекательности и врожденного изящества, с которым его долговязая фигура передвигалась по сцене.

— Он не только хороший актер, но и очень привлекательный мужчина, — продолжала Джейн. — Теперь понятно, почему его сводная сестра была так рада их случайной встрече в Париже. Я бы сама не прочь случайно повстречаться с ним.

В третьем действии актерский состав не изменился, но теперь действие происходило ночью. Сквозь открытое окно струился голубой свет луны, а по ступенькам на цыпочках сошла маленькая невеста с чемоданом, приготовившаяся убежать или совершить еще что-то необычное, к чему готовилась в течение целого часа. Что именно — Роберт уже забыл. Он ждал, когда Кристофер вновь появится на сцене. Наконец это произошло, и Роберт неотрывно смотрел на Него, всецело захваченный его игрой. К этому времени брат Эммы уже завладел вниманием публики, пусть и немногочисленной. Зрители неотрывно следили за ним, как и Роберт. Стоило Кристоферу почесать затылок, и зрители начинали смеяться. Он снимал очки, чтобы поцеловать девушку, и вновь аудитория разражалась смехом. Он сыграл сцену прощания, и публика начала сморкаться и вытирать слезы.

Когда спектакль закончился и актеры выстроились раскланяться перед зрителями, раздались долгие искренние аплодисменты, и все они предназначались Кристоферу.

— Что будем делать? — спросила Джейн.

— У нас еще есть десять минут до закрытия бара. Пойдем выпьем.

Они опять пошли в бар. Бармен спросил:

— Как вам понравился спектакль, сэр?

— Ну, я не знаю… Я…

Джейн была смелее:

— Мы считаем, что это было ужасно, — сказала она, но добавила, пытаясь сгладить невежливость: — Я влюбилась в Кристофера Ферриса.

Бармен усмехнулся:

— Согласитесь, в нем что-то есть. Жаль, что вы пришли именно сегодня, когда было мало зрителей. Господин Чилдерс надеялся, что, поскольку пьеса написана местным автором и все такое, ей гарантирован успех. Да еще эта жара…

— А обычно у вас много народу? — поинтересовалась Джейн.

— Когда как. На последнем спектакле «Тот, кто смеется» у нас был полный зал.

— Это хорошая пьеса, — признал Роберт.

— А какая роль была у Кристофера? — спросила Джейн.

— Дайте вспомнить. А! Он играл молодого драматурга. Одного из тех, которые раскачиваются на стульях и жуют печенье. В пьесе его зовут Рональд Мол. О! В этой роли Кристофер Феррис ужасно смешной! Он всех уморил, правда… — Вытирая бокалы, он взглянул на часы: — Боюсь, вам надо заканчивать, сэр. Мы закрываемся…

— Да. Конечно. А как нам попасть за кулисы? Мы хотим увидеться с Эммой Литтон.

— Пройдите через зал, сэр, затем в дверь справа от сцены. Но не наткнитесь на господина Коллинза, помощника режиссера. Он не очень-то жалует посторонних.

— Спасибо, — сказал Роберт, — и до свидания.

Они вернулись в зал. Занавес подняли, и они вновь увидели сцену. Но без света прожекторов декорация выглядела еще более плачевно, чем во время спектакля. На сцене какой-то мальчишка возился с диваном, пытаясь сдвинуть его с места. Кто-то оставил открытой дверь, так что театр, наполненный затхлым воздухом, застоявшимся за время представления, продувало насквозь. По залу ходила девушка, опрокидывая сиденья и собирая пустые сигаретные коробки и обертки от конфет в контейнер для мусора.

— Нет более жалкого зрелища, чем пустой театр, — объявила Джейн.

Они начали пробираться к сцене. Когда они подошли поближе, Роберт увидел, что та, кого он принял за мальчишку, была на самом деле девушкой в старом голубом свитере и джинсах; она в одиночку пыталась сдвинуть диван с места.

Когда Роберт подошел совсем близко, то спросил:

— Извините, вы не могли бы…

Девушка повернулась к нему, и Роберт, глазам своим не веря, очутился лицом к лицу с Эммой Литтон.

Глава 8

Минуту все изумленно молчали, затем Эмма прекратила попытки сдвинуть диван и выпрямилась. В полумраке сцены Роберту показалось, что она стала намного выше и тоньше, а кисти рук торчали из ее засученных рукавов, как сухие ветки. Но хуже всего выглядели ее волосы. Она коротко подстриглась, и теперь ее голова казалась совсем маленькой и беззащитной, а ежик волос напоминал мех какого-то зверька.

К тому же она и держалась настороженно, как дикий зверек. Вид у нее был встревоженный, она ждала от Роберта первых слов, приготовившись к обороне.

Роберт засунул руки в карманы, стараясь придать себе как можно более непринужденный вид, и сказал:

— Привет, Эмма.

Девушка слабо улыбнулась и произнесла:

— Этот диван такой тяжелый, словно чугунный.

— И тебе никто не поможет? — Он подошел к краю сцены и посмотрел на нее снизу вверх. — Ведь он и правда очень тяжелый.

— Сейчас кто-нибудь подойдет.

Она не знала, что делать со своими руками: вытерла их об джинсы, сложила на груди, при этом поза получилась очень забавная — под тонкой майкой выпирали острые девичьи лопатки.

— Что ты здесь делаешь?

— Мы приехали посмотреть «Маргаритку на траве». Познакомьтесь: это — Джейн Маршалл, это — Эмма.

Девушки улыбнулись и кивнули друг другу, пробормотав приветствия. Эмма обратилась к Роберту:

— Ты знал, что я здесь?

— Нет. Но я знал, что здесь Кристофер, поэтому предположил, что и ты тоже.

— Я работаю здесь уже недели две. Все-таки какое-то занятие.

Роберт ничего не сказал, и Эмма, растерявшись из-за его молчания, села вдруг на диван, который до этого пыталась передвинуть. Руки ее бессильно опустились. Потом она спросила:

— Тебя прислал Маркус?

— Нет. Мы просто заехали посмотреть. Убедиться, что все в порядке.

— Я в порядке.

— Когда ты заканчиваешь работу?

— Часа через полтора. Нужно освободить сцену для репетиций к завтрашнему утру. А что?

— Думаю, мы могли бы пойти в гостиницу, заказать в ресторане что-нибудь поесть и выпить. Джейн и я еще не ужинали.

— Это очень мило с вашей стороны… — Энтузиазма в ее голосе не было. — Дело в том, что когда я иду вечером на работу в театр, то обычно ставлю в духовку что-нибудь к ужину. Джонни и Крис ужинают дома. Поэтому придется идти домой, иначе все сгорит.

— Джонни?

— Джонни Риггер. Который играл жениха. Мы живем все вместе: Крис, он и я.

— Понятно.

Опять повисло молчание. Эмма, в явном замешательстве, пыталась побороть свой инстинкт гостеприимства:

— Я бы пригласила вас в гости, если вы согласны. Но, боюсь, кроме нескольких банок пива…

— Мы любим пиво, — быстро проговорил Роберт.

— И квартира в ужасном беспорядке. Вечно не хватает времени, чтобы убраться. Я имею в виду теперь, когда я пошла на работу.

— Ничего. Как до вас доехать?

— Ну… Вы на машине?

— Да. Она на улице.

— Ладно. Подождите на улице, а мы с Крисом подойдем попозже. Вас это устроит? Мы вам покажем дорогу.

— Прекрасно. А Джонни?

— Приедет позднее.

— Мы ждем вас.

Роберт вытащил руки из карманов, повернулся, и они с Джейн зашагали по наклонному полу к выходу. Когда они были уже у дверей и Роберт придерживал их, пропуская Джейн, на сцене раздался грохот.

— Что там случилось? — Обернувшись, Роберт успел увидеть, что Эмма вскочила с дивана, как будто его подожгли, и опять пытается сдвинуть с места этот неподъемный предмет мебели. Маленький человечек, похожий на бешеного пирата, влетел на сцену:

— Послушай, птичка, я же просил тебя убрать этот чертов диван, а не дрыхнуть на нем. Скорее бы вышла прежняя работница, чтобы я больше тебя не видел!

В такой ситуации следовало либо дать этому типу по физиономии, либо незаметно уйти. Ради Эммы Роберт предпочел удалиться.

Дверь за ними закрылась, но и в фойе все еще были слышны его крики:

— Вот идиотка! Как можно быть такой тупой…

— Великолепно, — сказала Джейн, когда они спускались по лестнице. Роберт не отреагировал, так как был не в состоянии вымолвить ни слова, пока не улеглась поднявшаяся в нем волна гнева. Видимо, это и был господин Коллинз, помощник режиссера. С такими типами тяжело работать.

Гости из Лондона вышли из театра, сбежали по ступенькам, пересекли тротуар и сели в машину. Стемнело, на город опустились мягкие сумерки, но дневная жара еще сохранялась в узких улочках, поднимаясь от раскаленных камней и асфальта. Над входом ярко горела вывеска «Театр». Когда они сели в машину, вывеска погасла. Вечерний спектакль закончился. Роберт достал сигареты, угостил Джейн. Закурили. После нескольких затяжек он немного успокоился и сказал:

— Она постриглась.

— Да? Какие волосы были у нее раньше?

— Длинные, шелковистые и темные.

— Ты не догадался, что ей не хочется, чтобы мы ужинали у нее сегодня?

— Догадался. Но сходить нужно. Долго мы там не задержимся.

— Терпеть не могу пиво.

— Извини. Будем надеяться, тебя угостят кофе.

— Для такой работы вообще не нужны мозги! Последний тупица мог бы выполнить ее лучше, чем ты!

Коллинза понесло, он выплескивал наружу все напряжение, накопившееся за день, в потоке ругательств, предназначавшихся исключительно Эмме. Он ненавидел ее. Это было связано с Кристофером и с тем, что ее отец знаменит и удачлив. Сначала она защищалась, но потом прекратила попытки противостоять потокам его злой ругани. С Коллинзом невозможно было установить нормальные отношения. Теперь Эмма просто слушала его, продолжая делать свою работу, и старалась не показывать, насколько глубоко она оскорблена.

— Ты получила эту работу, потому что некому было ее выполнять, а не благодаря Кристо. И не потому, что какие-то идиоты готовы выкладывать двадцать тысяч фунтов за мазню Бена Литтона, состоящую из красных пятен на голубом фоне. Я еще не потерял здравый рассудок и надеюсь, ты это уже поняла. Так что не думай, будто можешь рассиживаться тут, развлекая своих пижонов-приятелей. А в следующий раз, когда они снизойдут посмотреть нашу жалкую постановку, соизволь предупредить их, чтобы они дождались, пока мы не закончим работать. Ну, убери же этот чертов диван с прохода!

Было уже почти одиннадцать, когда он наконец отпустил ее. Кристо ждал сестру в кабинете Тома Чилдерса. Дверь была открыта, за ней слышались голоса. Она постучала, заглянула в дверь и сказала:

— Я готова. Извини, что так долго.

Кристо поднялся:

— Ничего. — Он загасил окурок. — До свидания, Томми.

— До свидания, Кристо.

— Спасибо за все.

— Да ладно, старик.

Они спустились и пошли к двери. На ходу он обнял ее. Их теплые тела соприкоснулись. Было слишком жарко, чтобы, еще и прижиматься, но ей было приятно. Выйдя из театра, Кристо остановился в аллее, которая вела к улице, чтобы закурить.

— Что-то ты сегодня долго. Коллинз опять скандалил?

— Он просто рвал и метал из-за того, что приехал Роберт Морроу.

— Роберт Морроу?

— Он работает в галерее с Маркусом Бернстайном. Я тебе говорила, он зять Маркуса. Роберт приехал посмотреть пьесу. С девушкой.

Кристо стоял и смотрел на нее.

— Посмотреть пьесу или посмотреть на тебя?

— Думаю, и то и другое.

— Он не попытается забрать тебя? Сказать, что ты еще несовершеннолетняя или еще что-нибудь?

— Конечно нет.

— Тогда все нормально?

— По-моему, да. Но, понимаешь, я сдуру пригласила их к нам. Вообще-то я не хотела этого делать, просто так вышло, и они ждут нас в машине. Ох, Кристо, извини меня.

Актер рассмеялся:

— Ладно. Мне все равно.

— Они долго не пробудут.

— Я не против, даже если они останутся на всю ночь. Не делай такое печальное лицо. — Кристофер обнял Эмму и поцеловал в щеку.

Она подумала, как было бы чудесно, если бы этот вечер, этот день, бесконечный день, закончился прямо здесь и сейчас. Эмма боялась Роберта. Она слишком устала, чтобы отвечать на его вопросы, пытаться скрывать что-то от его проницательных серых глаз. Она слишком устала и для того, чтобы конкурировать с его подругой, хорошенькой блондинкой в темно-синем платье, которая так холодно посмотрела на нее. Она слишком устала, чтобы приводить в порядок квартиру к их приходу, убирать одежду, рукописи сценариев и пустые стаканы, открывать банки с пивом, варить кофе и подавать ужин.

Кристо потерся подбородком о ее щеку.

— В чем дело? — ласково спросил он.

— Ни в чем.

Он не понимал, когда она жаловалась на усталость. Сам он никогда не уставал, поэтому не знал, что это такое.

Кристо тихо сказал ей на ухо:

— Хороший был день, правда?

— Да, конечно. — Эмма отстранилась. — Хороший был день.

Взявшись за руки, они пошли по аллее к улице. Роберт услышал их голоса и вышел из машины навстречу. Брат и сестра шли к нему, то появляясь в кругах света уличных фонарей, то исчезая в темноте, как парочка влюбленных. У Эммы через руку был переброшен свитер, а Кристо нес под мышкой объемистый том сценария, зажав сигарету между пальцами левой руки. Поравнявшись с машиной, оба остановились.

— Привет, — поздоровался, улыбаясь, Кристофер.

— Кристо, познакомься, это — Роберт Морроу и мисс Маршалл.

— Миссис Маршалл, — тактично поправила Джейн, перегнувшись через переднее сиденье. — Привет, Кристофер.

— Извините, что мы так долго, — сказал Кристофер. — Я только что узнал от Эммы, что вы здесь. Ей, как всегда, пришлось выслушать ежевечернюю ругань Коллинза. Да и все мы были заняты делом. Вы зайдете к нам на пиво? Ничего покрепче у нас, скорее всего, нет.

— Все нормально, — согласился Роберт. — Если вы покажете нам дорогу.

— Естественно.

Квартира была расположена в подвальном этаже дома, в квартале, состоящем из видавших лучшие времена мрачных домов викторианской эпохи. У этих домов были островерхие крыши, затейливая кирпичная кладка и крашеные окна. Но сама улица выглядела мрачной, а гардины в окнах эркеров — какими-то жалкими и не совсем чистыми. Истертые каменные ступени вели вниз, где стояли мусорные баки и пара горшков с засохшей геранью. Когда они спускались, раздался пронзительный вопль несчастной кошки, и черное существо, напоминающее крысу, стремглав промчалось по лестнице прямо у людей под ногами. Джейн испуганно вскрикнула.

— Не бойтесь, — попыталась успокоить ее Эмма. — Это всего лишь кошка.

Кристофер отпер дверь и прошел вперед, включая свет. На лампочках не было даже абажуров. То была меблированная квартира, и в ней не было светильников. Джонни пытался соорудить нечто вроде настольных ламп с помощью бутылок из-под коньяка, но не продвинулся дальше покупки штепсельных вилок и абажуров.

Пахло мышами и гнилью, даже после такого жаркого дня, как сегодня, здесь было холодно и сыро, хуже, чем в пещере.

Кристофер бросил сценарий на стол и пошел открывать окно с решеткой, напоминающей тюремную.

— Надо проветрить. Приходится закрываться от кошек. Они здесь проникают повсюду. Что будем пить? Тут было пиво, если Джонни все не выпил. А может, вы хотите кофе? У нас есть кофе, Эмма?

— Есть. Только растворимый. Приходится покупать его, так как молотый не в чем варить. Садитесь. Можно на кровать. Вот сигареты. — Она нашла пачку. Затем поискала пепельницу, пока Роберт дал всем прикурить от своей зажигалки. Пепельницы не нашлось, и она пошла на кухню за блюдцем. Раковина была завалена грязной посудой, и, посмотрев на нее, девушка несколько секунд не могла вспомнить, когда же ее столько набралось и когда она в последний раз была здесь и мыла тарелки и чашки. Наконец она вспомнила, и ей показалось, что с утра прошло уже три недели. Еще ни один день в ее жизни не тянулся так долго. Была почти полночь, а день все не кончался. Надо было кормить ребят, кипятить воду для кофе и искать открывалку.

Эмма нашла два чистых блюдца и отнесла их гостям. Кристофер поставил пластинку. Без музыки он не мог ничего делать, даже говорить. Сейчас это были Элла Фицджеральд и Коул Портер.

«Каждый раз, когда мы прощаемся,

Я как будто умираю».

Они стали обсуждать «Маргаритку в траве».

— Если вам удалось вдохнуть жизнь в подобный сценарий, — говорила Джейн Кристоферу, — я уверена, что вас ожидает успех.

Она рассмеялась. Эмма поставила поднос, и гостья взглянула на нее:

— Спасибо. Вам помочь?

— Нет, не надо. Схожу за стаканами. Вам пиво или кофе?

— Если не трудно, то лучше кофе.

— Конечно не трудно. Я и сама буду пить кофе.

Придя на кухню, она закрыла за собой дверь, чтобы они не слышали, как она гремит посудой, надела передник и поставила чайник на плиту. Когда она включала газ, он всегда резко вспыхивал и пугал ее. Она нашла поднос и чашки с блюдцами, банку кофе, сахар и банки с пивом в ящике около мойки. На полу валялись черные тараканы, в ведре было полно мусора — Джонни не потрудился его вынести. Эмма собиралась вынести ведро на улицу, но тут дверь позади нее открылась, и, обернувшись, она увидела Роберта Морроу. Девушка попыталась незаметно запихнуть ведро под мойку, но гость перехватил ее руку и взял его у нее. Брезгливо взглянул на использованную чайную заварку, консервные банки и мокрые салфетки. — Куда это нести?

Эмме ничего не оставалось, как ответить:

— В мусорный бак у двери. Там, где мы входили.

Он ушел, держа в руке ведро, вид при этом у него был нелепейший. Эмма вернулась к посуде и подумала, что лучше бы он не приезжал. Роберт был чужим в Брукфорде, в театре, здесь, в этой квартире. Ей не хотелось, чтобы он жалел ее. Ведь, в конце концов, для этого не было причин. Она, несмотря ни на что, счастлива: Кристо с ней, а это главное. Что же касается их образа жизни, Роберта это касаться не должно.

Она молила Бога, чтобы гость и его безупречная спутница уехали до того, как вернется Джонни Риггер.

Когда Роберт вернулся с пустым ведром, Эмма гремела посудой, стараясь сделать вид, что очень занята. Она обернулась к нему и холодно произнесла:

— Спасибо. Я уже заканчиваю, — надеясь, что он поймет намек и оставит ее в покое.

Но он не понял или не захотел ее пощадить. Роберт закрыл за собой дверь, поставил ведро на пол и, взяв Эмму за плечи, повернул ее лицом к себе.

На госте из Лондона был немнущийся строгий костюм, голубая рубашка и темный галстук. У Эммы в одной руке была губка для мытья посуды, а в другой — тарелка, и ей пришлось сделать усилие над собой, чтобы взглянуть прямо в его серые вопрошающие глаза.

— Зря ты приехал, — сказала она. — Зачем ты это сделал?

— Маркус очень беспокоится о тебе. — Он взял у нее из рук губку и тарелку и наклонился, чтобы положить их в мойку, все еще полную посуды. — Может, сообщишь ему, где ты находишься?

— Теперь ты и сам в состоянии сказать ему об этом. Ладно, Роберт, у меня еще полно посуды, а на кухне вдвоем не развернуться.

— Разве? — На его лице появилась улыбка. Он уселся на край стола, и теперь его глаза были вровень с ее. — Ты знаешь, сегодня вечером, когда я впервые увидел тебя в театре, то, честное слово, не узнал. Зачем ты остригла волосы?

Эмма подняла руку к голове и провела пальцами по стриженому затылку.

— Когда я начала работать в театре, длинные волосы стали мне мешать, было ужасно жарко, когда готовились декорации. К тому же здесь негде помыть голову, а если бы и было где, то слишком много времени потребовалось бы на сушку. — Говорить об этом ей было неприятно. Было жаль великолепных волос, не хватало их привычной тяжести и успокаивающей процедуры расчесывания перед сном. — И вот одна девушка из театра подстригла меня. — Эмма вспомнила, как ее волосы лежали на ковре Зеленой комнаты темными шелковыми прядями и она до слез жалела о содеянном.

— Тебе нравится работать в театре?

Вспомнился Коллинз:

— Не очень.

— А стоит ли тебе…

— Конечно нет. Но, понимаешь, Кристо целый день в театре. Мне нечем было заняться. Брукфорд ужасно скучный город. Я даже не представляла, что бывают такие скучные места. И когда у девушки, которая работала в театре, случился приступ аппендицита, Кристо договорился, чтобы я поработала вместо нее.

— Что ты будешь делать, когда она вернется?

— Не знаю. Еще не думала.

За спиной закипел чайник. Эмма быстро повернулась, чтобы выключить его и переставить на поднос, но Роберт опередил:

— Погоди.

Она нахмурилась:

— Я собиралась сварить кофе.

— Кофе подождет. Давай сначала разберемся.

Лицо Эммы приняло холодное выражение.

— Нечего тут разбираться.

— Нет, есть. И я должен знать, что рассказать Маркусу. Например, как ты оказалась у Кристофера.

— Я позвонила ему тем ранним утром. Пошла на почту и позвонила. У них шла генеральная репетиция, и он был в театре. Знаешь, он еще раньше приглашал меня приехать в Брукфорд, но я не могла из-за Бена.

— Так. Когда я пришел проститься с тобой, ты уже успела переговорить с ним?

— Да.

— И ты не сказала мне?

— Нет. Я хотела все начать сначала. Совершенно новую жизнь. И чтобы никто об этом не знал.

— Понятно. И ты позвонила Кристоферу.

— Да. И в тот вечер он взял машину у Джонни Риггера, приехал в Порт-Керрис и забрал меня. Мы вместе закрыли дом и оставили ключ от мастерской в «Слайдинг Тэкл».

— Хозяин не знал, куда ты собираешься?

— Нет. Я ему не сказала.

— Маркус звонил ему.

— Маркусу не следовало этого делать. Он больше не отвечает за меня. Я уже не маленькая.

— Но Маркус не просто беспокоится о тебе, он тебя любит, пойми ты это. Кстати, Бен тебе пишет?

— Да. В понедельник утром, перед отъездом из Порт-Керриса, я получила письмо от него. И еще одно от Мелиссы, в котором она приглашает меня погостить у них.

— Ты ответила?

Эмма покачала головой:

— Нет. — Ей было стыдно, и она быстро опустила глаза и стала подравнивать сломанный ноготь.

— Почему?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Мне кажется, я буду им мешать.

— Даже если и так, я думаю, принять приглашение все-таки лучше, чем оставаться здесь, — и он обвел жестом грязную кухню, имея в виду всю убогую квартиру.

Такое замечание Эмме не могло понравиться.

— А чем тебе здесь не нравится?

— Мне не только здесь не нравится. Еще не нравится этот жалкий театр, бородатый псих, оравший на тебя и заставлявший убрать диван.

— Ты же сам советовал мне поискать работу.

— Не такую же! У тебя хорошая голова, ты знаешь три иностранных языка и прекрасно образованна. Что же это за работа — двигать мебель в третьеразрядном…

— Моя работа — это быть с Кристо. После того, как она это выпалила, наступило зловещее молчание. На улице прошумела проехавшая мимо машина. Стал слышен голос Кристофера на фоне тихой музыки. Закричала кошка.

Наконец Роберт сказал:

— Ты хочешь, чтобы я объяснил это твоему отцу?

Эмма опять вспылила:

— Так вот почему ты приехал! Шпионишь для Бена.

— Я приехал, чтобы узнать, где ты и как ты.

— Не забудь доложить ему все гадкие подробности. Для нас с Кристо они не имеют значения, да отец и не обратит на это внимания. Не забывай, что он не обычный родитель, как вы всегда стараетесь мне внушить.

— Эмма, послушай…

Он не успел закончить фразу, как дверь за его спиной открылась, и послышался жизнерадостный голос:

— О чем это вы тут беседуете?

Роберт обернулся. В дверях стоял молодой человек, который играл занудного брокера в «Маргаритке».

Но теперь он был уже не занудный, а просто очень пьяный и, чтобы не упасть, держался за перекладину двери, как раскачивающаяся на трапеции обезьяна. Его слегка подгибающиеся ноги только усиливали сходство.

— Привет, дорогуша, — обратился он к Эмме. Затем отпустил перекладину и ввалился в крошечную кухню. Сразу стало ужасно тесно. Уперевшись ладонями в стол, он нагнулся вперед и поцеловал девушку. Поцелуй получился звонким, но не достиг цели примерно на шесть дюймов.

— У нас гости, — поделился своим наблюдением пьяный актер. — И шикарная машина на улице. Такие в наши края не заезжают. — Ноги подкосились, и он некоторое время висел на одних руках. Широко улыбнулся Роберту: — Как вас зовут?

— Его зовут Роберт Морроу, — быстро проговорила Эмма. — Я сделаю для тебя кофе.

— Не хочу кофе! Я не хочу кофе, — пьяненький опять поднял руки, и снова ноги его подвели. На этот раз Роберт успел его подхватить и вернул в вертикальное положение.

— Спасибо, старик. Это ты правильно сделал. Эмма, как насчет поесть? Наполни мой желудок, ты ведь меня знаешь. Надеюсь, ты пригласила этого распрекрасного малого Роберта на ужин. Там еще какая-то аппетитная блондинка болтает с Кристофером. Ты знаешь что-нибудь про нее?

Роберт счел более благоразумным промолчать — он не ручался за себя. Больше всего ему хотелось схватить этого неуклюжего пьяницу за шиворот и швырнуть его куда-нибудь, лучше всего в мусорный бак, куда он только что выбросил содержимое кухонного ведра. Тогда он мог бы продолжить разговор с Эммой, посадить ее на заднее сиденье своей машины, отвезти ее в Лондон, в Порт-Керрис, в Париж — куда угодно, лишь бы подальше от этого ужасного подвала, от театра, от провинциальной скуки.

Он смотрел ей в спину и хотел, чтобы она обернулась и взглянула на него. Но она не двигалась, и ее тонкая шея, стриженая голова и поникшие плечи — все, что должно было бы вызвать симпатию, только злило его.

В конце концов он сухо сказал:

— Мы только напрасно тратим здесь время. Думаю, мне и Джейн лучше уехать.

Эмма не откликнулась, но Джонни бурно запротестовал:

— Нет. Ты должен остаться, старик. Оставайся… поешь…

Но Роберт уже протиснулся мимо него и был в середине коридора. Когда он вошел в гостиную, то увидел, что Кристофер и Джейн поглощены разговором, не подозревая о том, что происходило в доме. Кристофер говорил:

— Да. Это чудесная пьеса. И какая роль! Ее можно очень сильно сыграть, причем без всяких излишеств, не нарушая общей канвы спектакля.

И тут Роберту вспомнился старый анекдот об актерах: «Ну, а теперь давай поговорим о тебе, приятель. Что ты думаешь о моей игре?»

— Надеюсь, речь идет не о «Маргаритке в траве»?

— Боже, конечно нет. О «Настоящем смехе». Что делает Эмма?

— Ваш друг только что появился.

— Джонни? Да. Мы видели, как он проковылял в кухню.

— Пьяный в лоск.

— С ним это часто бывает. Мы обычно отпаиваем его черным кофе и кладем в постель. На следующее утро он как огурец. Вообще-то, конечно, это не дело.

— А что, он обязательно должен жить здесь с тобой и Эммой?

Кристофер вопросительно поднял брови.

— Конечно, — ответил он резко. — Это его квартира. Он первым пришел сюда. Я был вторым. Эмма стала третьей, но оказалась весьма кстати.

Наступила пауза. Джейн, чувствуя, что назревает конфликт, тактично вмешалась:

— Роберт, уже поздно. — Она взяла сумочку и перчатки и встала с дивана. — Нам надо ехать.

— Но вы еще не выпили кофе. Или пиво. Что там Эмма возится!

— Старается удержать господина Риггера от падения. Вам бы следовало пойти и помочь ей. Похоже, ноги его совсем перестали слушаться.

Кристофер пожал плечами, но вынужден был согласиться. Он выпрямился во весь рост, вставая с низкого стульчика, на котором сидел:

— Ну, если вам и впрямь надо ехать…

— Именно так. Спасибо за… — тут он осекся. Благодарить было не за что.

По лицу Кристофера было видно, что эта ситуация позабавила его, но Джейн опять пришла на помощь Роберту:

— Спасибо за прекрасную игру. Это незабываемо. — Она протянула руку: — До свидания.

— До свидания. Роберт, до свидания.

— До свидания, Кристофер. — И мужчина добавил: — Присматривай за Эммой.

Назад в Лондон они мчались, не обращая внимания на ограничения скорости. Стрелка спидометра все ползла и ползла: 80, 90, 100 миль в час…

Джейн предупредила:

— У тебя могут быть неприятности.

— Они у меня уже есть, — резковато ответил Роберт.

— Ты поссорился с Эммой?

— Да.

— Я заметила, что у тебя расстроенный вид. А что случилось?

— Я влез куда не следует. Читал мораль. Вмешивался в чужие дела. Пытался заставить в принципе неглупую девчонку трезво посмотреть на вещи. Видно было, что ей тоже не по себе, выглядит-то она неважно.

— С ней все будет в порядке.

— В прошлый раз, когда я видел ее, она была загорелой, как цыганка, с волосами до пояса и напоминала спелый помидор. — Он вспомнил, как ему было приятно поцеловать ее. — Как можно допустить, чтобы с ней такое произошло?

— Не знаю, — ответила Джейн. — Наверное, это из-за Кристофера.

— А как он тебе показался? Кроме того, что ты в него влюбилась, конечно…

Последнее замечание она оставила без внимания:

— Он умен. Прямодушен. Тщеславен. Думаю, он далеко пойдет. Но один.

— Ты хочешь сказать, без Эммы?

— Да.

Даже в час ночи на улицах Лондона было оживленно: горели огни и сновало множество машин. Они повернули на Слоан-сквер, проехали по ней, затем по узенькой улочке въехали во двор Джейн.

Она чиркнула зажигалкой, а он сказал:

— Был жуткий день. Прости.

— Когда это разнообразит жизнь, даже интересно.

— Как ты думаешь, — спросил Роберт, — они спят вместе?

— Дорогой, ну откуда же мне знать?

— Но она влюблена в него?

— Думаю, да.

Какое-то время они молчали. Затем Роберт потянулся, расправляя конечности после долгой езды за рулем, и сказал:

— Мы ведь так и не поужинали. Не знаю, как ты, а я голоден.

— Если хочешь, я сделаю яичницу. И налью тебе большой стакан виски со льдом.

— Знаешь, мне перед этим не устоять.

Они негромко засмеялись. «Смех в ночи, — подумал он. — Смех в подушку». Роберт поднял руку и обнял Джейн за шею, провел ладонью по волосам и наклонился поцеловать ее. От нее исходила свежесть, сладость и прохлада. Ее губы раскрылись, он выбросил сигарету и крепко обнял ее.

Спустя несколько мгновений он отстранился:

— Чего мы ждем, Джейн?

— Одну вещь.

Он улыбнулся:

— Какую?

— Меня. Я не хочу начинать то, что не будет иметь конца. Не хочу, чтобы меня опять обидели. Даже ради тебя, Роберт, хотя одному Богу известно, как я люблю тебя.

— Я не обижу тебя, — пообещал он, сам не веря своим словам, и поцеловал тень под ее губой.

— И пожалуйста, — попросила она, — больше никаких Литтонов.

Роберт поцеловал ее глаза и кончик носа:

— Обещаю. Никаких Литтонов.

Глава 9

В большом старом доме на Милтонз-Гарденз лучше всего было жить летом. В конце теплого и душного июньского дня, после того, как черепашьим шагом еле-еле доползешь на машине домой, вдыхая вместо воздуха бензин на Кенсингтон-Хай-стрит, было облегчением войти в парадную дверь и, захлопнув ее за собой, положить конец всему, что осталось за ней. В доме всегда было прохладно. Пахло цветами и мастикой для паркета, а каштаны в июне так густо покрывались листвой и розово-белыми цветами, что заслоняли окружающие дома. Звуки транспорта едва слышались, и только изредка случайно появлявшийся в небе самолет нарушал вечерний покой.

Этот день не отличался от других — было, как всегда, спокойно. Собиралась гроза, и становилось все более жарко и душно. В предгрозовой духоте город изнемогал. Парки уже покрылись пылью, затоптанная трава потемнела. Воздух отдавал затхлостью несвежей воды. Но здесь, у Элен, на газоны струилась вода из фонтанчиков, в открытую дверь холла врывалось дуновение приятного влажного воздуха, которое встретило Роберта, когда он переступил порог.

Он бросил шляпу на стул, подобрал свою почту и крикнул:

— Элен?!

На кухне ее не было. Он прошел по коридору, вышел из дома, спустился к террасе и увидел сестру за столом с подносом и закрытой книгой на нем. На коленях у нее стояла корзина с рукоделием. На Элен было простое платье без рукавов и поношенные домашние туфли. От солнца на носу у нее стали видны большие веснушки, как будто нарисованные краской.

Он пошел к ней прямо по траве, снимая на ходу пиджак.

Она пошутила:

— Ты подловил меня, когда я сижу и бездельничаю.

— Вот и хорошо. — Он бросил пиджак на спинку стула и сел рядом. — Ну и денек! В чайнике осталось что-нибудь?

— Нет. Но могу сделать.

— Я сам, — автоматически произнес Роберт, но без заметного энтузиазма.

Она не возражала, просто встала и унесла чайник в дом. Рядом стояла тарелка с печеньем. Он взял одно и начал есть, другой рукой ослабляя галстук. Трава на газоне, периодически поливаемая с помощью фонтанчиков, была густая и зеленая. Ее опять надо было косить. Откинувшись назад, он прикрыл глаза.

Прошло полтора месяца с тех пор, как он ездил в Брукфорд на поиски Эммы Литтон, и все это время от нее не было известий. Поговорив с Маркусом и Элен, Роберт написал Бену, что Эмма находится с Кристофером Феррисом, которого она повстречала в Париже, что она работает в Брукфордском театре, что у нее все в порядке. Большего он не мог написать. Что удивительно, Бен выразил свою признательность, но не прямо Роберту, а в написанном от руки постскриптуме к письму Маркусу. Само письмо было исключительно деловым, напечатанным на внушительном тисненом бланке Кенсингтонского мемориального музея изящных искусств. Ретроспективная экспозиция Литтона закончилась. Она, несомненно, имела большой успех. Теперь шла подготовка новой выставки — посмертного собрания рисунков пуэрториканского гения, который недавно умер в нищете на чердаке Гринвич-Виллидж, и Бен с Мелиссой решили поехать в Мексику. Он вновь намеревался вернуться к живописи, но не мог сказать, когда сможет приехать в Лондон. Письмо Литтона заканчивалось словами: «Всегда твой Бен». И уже после подписи собственным неразборчивым почерком художника было написано:

«Получил письмо Р. Морроу. Пожалуйста, скажи ему спасибо. Эмма всегда любила Кристофера. Надеюсь только, что его манеры изменились к лучшему».

Маркус показал это Роберту.

— Не знаю, чего ты ожидал, — бросил он сухо, — но вот что получил.

Итак, с этим делом было покончено. Впервые Роберт полностью согласился со своей сестрой Элен. Литтоны были блестящи, непредсказуемы и очаровательны. Но они не могли подчиниться общепринятым нормам поведения и были не в состоянии помочь сами себе. И поэтому они были непереносимы.

К своему изумлению, он обнаружил, что легко забыл Эмму. Он смог выбросить ее из головы так же равнодушно, как старый хлам, хранящийся в темных углах пыльного чердака. И его жизнь вдруг стала такой насыщенной, и пустота, образовавшаяся после ее отъезда, почти сразу заполнилась более важными делами.

В галерее было много работы. Его дни были заполнены чередой встреч с клиентами, иностранными посетителями и полными надежд молодыми художниками с большими папками, набитыми картинами. «Не может ли. Бернстайн организовать для них выставку, чтобы помочь разгореться искре таланта?» Обычно ответ звучал: «Нет. Не может». Но Маркус был добрым человеком, и они не отпускали ни одного молодого человека обратно в Глазго, Бристоль или Ньюкасл либо в другой город, где он жил, без плотного обеда и денег на обратный билет.

Роберт обнаружил, что ему нравится заниматься этим, и его энергия, запущенная на полный ход, не могла и не хотела иссякать. Он не тратил попусту время и намеренно посвящал свои часы, свободные от работы, Джейн Маршалл.

Их работа иногда заканчивалась в разное время, но это совсем не мешало любовникам. Он звонил ей и приезжал выпить в ее маленький домик по пути из галереи — и заставал хозяйку в переднике, за пришиванием бахромы к занавескам или вычерчиванием на миллиметровке зубцов ламбрекена. Время от времени она уезжала из города, и тогда он весь вечер яростно занимался каким-нибудь физическим трудом, копал землю в саду или косил траву.

Однажды на выходные они с Джейн поехали в Бошем, где у ее брата был маленький домик и катамаран, пришвартованный в неспокойных водах Харда. Они провели на воде все воскресенье. Был сильный бриз, на небе — яркое палящее солнце. В конце дня, устав на свежем воздухе, они пошли в деревенскую пивную посидеть, попить горького бочкового пива и поиграть в «монетку». Вернулись в Лондон очень поздно, подняв верх машины. По небу ветер гнал обрывки облаков прямо по звездам.

И вновь Элен завела:

— Думаю, тебе надо жениться.

Роберт ответил:

— Может, женюсь.

— Но когда? Чего ты ждешь?

Он не знал и не смог ответить. Но был уверен, что еще не настало время строить планы или анализировать чувства, которые он испытывал к Джейн.

Теперь Элен опять заставила его думать о делах. Она возвратилась с подносом и чаем. Поставив все на металлический столик, придвинула его ближе к Роберту. Раздался скрежет металла о мощеную дорожку. Элен сообщила:

— В обед звонил Маркус.

Маркусу надо было возвращаться в Шотландию. Шотландский баронет — большой любитель виски — хотел продать свои художественные ценности, а его сын препятствовал этому, так как был наследником и, очевидно, не хотел, чтобы они были проданы с бухты-барахты. Если наследник и соглашался продать картины, то просил за них в три раза больше, чем его страждущий папаша. После продолжительных дорогостоящих телефонных переговоров Маркус неохотно согласился приехать еще раз.

Бизнес всегда должен быть выше личных желаний. И раз уж приходилось спать на влажном белье и в ледяных комнатах и есть скверно приготовленную пищу, чтобы заполучить эти картины, то он был готов ко всем испытаниям.

— Как его дела?

— Он был очень краток. Не иначе как говорил из огромного зала, где из одного угла его слушал старый хозяин, а из другого — молодой.

— Он заполучил картины?

— Нет. Но получит. Если не все, то многие.

Она ушла по траве, чтобы включить фонтан.

— Что касается Рейнберна, то он не отступится, — сказала она, полуобернувшись к брату. — Тут он за ценой не постоит.

Роберт налил себе чаю и начал читать вечернюю газету. Когда Элен вернулась, он передал развернутую газету ей.

— Что там? — удивилась она.

— Эта девица. Дина Бернет.

— Кто она?

— Тебе уже пора знать ее в лицо. Это молодая актриса, у которой расторопный продюсер. Каждый раз, раскрывая газету или журнал, видишь ее на снимках за пианино, или гладящей котенка, или еще что-нибудь в этом духе.

Элен, глядя на нахальную вульгарную девицу на фотографии, изобразила гримасу отвращения и прочла вслух:

«Дина Бернет, рыжеволосая красавица, которая произвела на зрителей глубокое впечатление в телевизионном сериале «Детектив», сейчас репетирует новую пьесу Амоса Монихана «Стеклянная дверь» — первую серьезную роль в театре. «Я боюсь, — сказала она нашему специальному корреспонденту. — Но также горжусь, что меня выбрали для этой замечательной пьесы». Госпоже Бернет двадцать два года, и она родом из Барнсли».

— Я не знала, что готовится новая пьеса Амоса Монихана. Кто ее ставит?

— Мейо Томас.

— Ну, в таком случае она действительно хорошая актриса. Удивительно, что и люди с очень глупыми лицами могут обладать талантом. Но почему ты вдруг показал мне это?

— Да так. Просто Джейн работает над ее квартирой. Сначала все было довольно скромно, но как только она получила эту роль, то решила потратиться на отделку. Ну, ты понимаешь, зеркальные ванные и покрывала из белой норки…

— Очень мило, — похвалила Элен. Она бросила газету ему на колени. Было жарко, не хотелось двигаться, чтобы ловить ее, и газета соскользнула с колен и упала на землю. Немного погодя Элен начала собирать посуду, взяла поднос и направилась в дом.

— Где ты будешь ужинать? — спросила сестра. — Едешь к Джейн или останешься здесь?

— Еду к Джейн.

— Хорошо. Я сама обойдусь и сыром. Слишком жарко, чтобы заниматься готовкой.

Она ушла, а Роберт закурил и продолжал сидеть, слушая воркование голубей и глядя на траву, где тени становились все длиннее. Как благословение Божье, наступала прохлада и покой. Докурив сигарету, он встал и пошел в дом, наверх, в свою квартиру, где принял душ, побрился, переоделся в джинсы и легкую рубашку. Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда Роберт готовил себе первую за вечер порцию выпивки. Налив полстакана содовой, он подошел к столу взять трубку. Это была Джейн.

— Роберт?

— Да.

— Дорогой, это я. Послушай, я только хотела предупредить тебя, чтобы ты не приезжал ко мне раньше восьми часов.

— Ты что, развлекаешься с любовником?

— Если бы! Нет. У меня будет Дина Бернет. У нее новая идея по поводу ванной, черт бы ее побрал, и она хочет подойти после репетиции, чтобы обсудить свои последние фантазии.

— Для девушки, которая так гордится тем, что занята в этой нашумевшей пьесе, она слишком уж озабочена материальной стороной бытия, тебе не кажется?

— А! Так ты читал вечернюю газету? От этой рекламы мне делается плохо.

— Не могу понять, почему она не упомянула, что занимается отделкой квартиры и остановила свой выбор на известном дизайнере по интерьеру двадцатисемилетней Джейн Маршалл, 34-26-36, которая помогает ей в этом деле? Быть может, мы с тобой не пойдем сегодня никуда ужинать? Я не одет.

— Конечно нет. Слишком жарко. У меня есть холодный цыпленок, и я могу сделать салат.

— А я привезу бутылку вина из холодильника.

— Вот и договорились.

— Тогда до восьми.

— Да, до восьми.

Он уже собирался положить трубку, когда она еще раз произнесла: «Раньше не приезжай», — и только потом раздались гудки. Слегка озадаченный, он положил трубку и подумал, что в ее голосе было какое-то беспокойство. Затем пошел за льдом для виски.

Роберт специально приехал немного позже, однако, когда затормозил у дома Джейн, около двери все еще стоял маленький голубой «фиат». Он дважды просигналил и вышел из машины, захватив бутылку вина; почти тут же дверь отворилась, появилась Джейн в выгоревших розовых брюках и кофточке без рукавов. Волосы закрывали половину ее лица, и, что было не совсем обычно для нее, она была слегка расстроена, нервно похлопывала по бедрам руками и показывала вверх.

Удивленный, он подошел к ней, чтобы поцеловать:

— Что случилось?

Джейн взяла у него бутылку:

— Она еще здесь. Никак не уходит. И болтает без умолку. Теперь же, когда ты пришел, ничто не сдвинет се с места.

— Скажем ей, что нам надо куда-нибудь идти и что мы опаздываем.

— Наверное, стоит попробовать.

Они разговаривали шепотом, а сейчас она произнесла громко и внятно:

— Я не знала точно, что это ты.

Роберт последовал за своей подругой вверх по узким крутым ступеням.

— Дина, это Роберт Морроу. — Джейн ненавязчиво представила их друг другу и пошла отнести бутылку на кухню. Роберт услышал, как открылась и закрылась дверца холодильника, куда Джейн поставила вино.

Дина Бернет сидела, подобрав ноги, на большом диване Джейн у открытого окна. Вид у нее был такой, будто она ожидает фотографа или интервьюера, а то и любовника. Она была красива, свежа и в полном расцвете обаяния. Роберт счел, что ни один фотограф не смог бы в полной мере передать все это на снимке. У нее были темно-рыжие волосы, светло-зеленые глаза и кожа как спелый персик. Формы ее тела можно было назвать пышными. Короткое платье и рубашка, зеленая, в тон глазам, скорее открывали ее округлые руки и бесконечно длинные ноги, чем скрывали их, как у обычных людей. На ногах хорошо смотрелись деревянные сандалии, на запястьях блестели золотые браслеты, а в ушах сквозь копну волос проблескивали огромные цыганские серьги. Белые и ровные зубы, длинные и черные, как уголь, ресницы — как такое сокровище могло родиться в Барнсли?!

— Здравствуйте, — приветствовал актрису Роберт. Они обменялись рукопожатиями. — Я только что прочитал о вас в вечерней газете.

— Правда? Там ужасная фотография! — В ее выговоре все еще сохранялся приятный йоркширский акцент. — У меня там вид как у грустной девушки из бара. Но, думаю, это лучше, чем ничего.

Девушка улыбнулась ему, все ее женское обаяние было мобилизовано на завоевание нового для нее привлекательного мужчины. Роберт, польщенный и разомлевший от такого обращения, сел на другом конце дивана. Она продолжала:

— Я здесь случайно. Джейн делает для меня квартиру, а мне попался американский журнал с фотографией совершенно классной ванной. Я просто должна была принести этот журнал и показать ей.

— Как пьеса?

— О, прекрасно!

— О чем она?

— Ну, о…

В этот момент из кухни появилась Джейн и прервала их вопросом:

— Не хотите ли выпить? Дина, мы с Робертом вообще-то собирались идти, и у нас как раз есть время выпить с тобой на прощание.

— Очень мило с твоей стороны. Если можно, я бы хотела пива.

— А ты, Роберт?

— Звучит привлекательно. Давай я пойду принесу…

— Нет. Не надо. Я сама.

Она вытащила пробку из бутылки и ловко наполнила стакан, не пролив ни капли.

— Дина, Роберт — агент по продаже картин, он работает в галерее Бернстайна на Кент-стрит.

— Правда? — не поверила Дина, оживившись и еще шире раскрыв глаза. — Вы продаете картины и все такое прочее?

— Ну, да.

Джейн передала Дине пиво, придвинула к дивану маленький столик и поставила стакан.

— Роберт — очень влиятельный человек, — продолжала она. — Он все время летает то в Париж, то в Рим, заключая свои дорогостоящие сделки. Правда, Роберт? — Она опять взяла поднос: — Дина, тебе бы надо договориться, чтобы он подобрал картину для твоей новой квартиры. Что-нибудь современное, чтобы повесить над камином, и, как знать, может, со временем эта картина будет стоить целое состояние. Ты сможешь ее продать, когда для тебя не найдется достойных ролей.

— Не говори так. Я же только-только начала! А это дорого мне будет стоить?

— Не дороже, чем американская ванная.

Дина очаровательно улыбнулась:

— Однако я всегда считала, что ванная очень важная вещь в доме.

Джейн налила еще два стакана и передала один из них Роберту. Затем уселась в кресле напротив дивана лицом к своим гостям.

— Ведь это же твоя квартира, — сказала она. В ее голосе слышалось тихое раздражение.

Роберт быстро перебил ее:

— Вы еще не рассказали мне о новой пьесе… О «Стеклянной двери». Когда премьера?

— В среду. В эту среду в театре Реджент.

— Нам надо достать билеты, Джейн.

— Да, разумеется, — согласилась Джейн.

— От одной мысли о премьере у меня сдают нервы. Понимаете, это моя первая роль в театре, и если бы не Мейо — он просто необыкновенный постановщик… Без него я бы все бросила.

— Вы еще не сказали, о чем пьеса.

— Ну… Она… Я не знаю. О молодом человеке из простой рабочей семьи. Он пишет книгу, и она становится бестселлером и делает его знаменитым. Ну, вы понимаете, телевидение и все такое. Затем он знакомится с людьми из мира кино, становится все богаче и все отвратительнее. Начинает пить, заводит кучу любовниц, просто прожигает жизнь. В конце концов, эта разгульная жизнь, конечно, приводит его к тому, с чего он начинал. Молодой человек оказывается в доме своей матери на кухне перед старой пишущей машинкой с чистым листом бумаги на каретке. Я понимаю, что сюжет банальный, но постановка правдивая и задевает за живое, а диалоги как будто взяты из самой жизни.

— Вы думаете, спектакль будет иметь успех?

— По-моему, провал ему не грозит. Но я суеверна.

— А кого играете вы?

— О, одну из его многочисленных девушек, отличающуюся только тем, что она беременна.

— Очаровательно, — пробормотала Джейн.

— При всем при том, это вовсе не пошлятина, — заверила Дина. — Когда я первый раз прочитала сценарий, то не знала, плакать мне или смеяться. Жизнь, как она есть, мне кажется.

— Да… — Джейн допила свое вино, поставила стакан и посмотрела на часы. Затем с явным намеком произнесла: — Роберт, я иду переодеваться. Нам нельзя опаздывать, ведь нас ждут. — Она встала. — Дина, извини, пожалуйста.

— Все в порядке. И спасибо за консультацию по поводу ванной. Позвоню тебе в ближайшее время и сообщу свое решение.

— Да, пожалуйста.

Когда она ушла наверх, Дина еще раз доверительно улыбнулась Роберту:

— Надеюсь, я вас не задержала. Пойду, как только допью. Приходится жить в таком хлеву, что просто ужасно. Тут еще эта жара, вы согласны? Хоть бы гроза прошла! После грозы так прохладно.

— Без сомнения, сегодня вечером быть грозе. Скажите, как вам досталась эта роль?

— Ну, вы знаете, Амос Монихан написал пьесу. До этого он видел меня по телевизору в «Детективе», поэтому позвонил Мейо Томасу и сказал, что, ему кажется, я подойду для этой роли. Потом были пробы. Вот и все.

— А кто исполняет главную роль? Молодого человека, писателя?

— Здесь пришлось пойти на риск. Спонсоры хотели, чтобы его играла какая-нибудь знаменитость. Однако Мейо нашел совершенно нового парня, которого видел в провинциальном театре, и убедил спонсора дать ему шанс.

— Так у вас в главной роли неизвестный актер?

— Да. Почти, — согласилась Дина. — Хотя, можете мне поверить, актер он хороший.

Она допила свое пиво. Наверху туда-сюда ходила Джейн, открывала и закрывала ящики шкафов. Роберт встал, чтобы убрать пустые стаканы.

— Вы будете еще пить?

— Нет, спасибо. Я не стану вас больше задерживать. — Дина встала, одергивая платье, и, тряхнув длинными волосами, направилась к лестнице.

— Я ухожу. До свидания, Джейн.

— До свидания! — Теперь, когда клиентка, наконец, уходила, голос хозяйки звучал более дружелюбно.

Гостья направилась по лестнице вниз. Роберт последовал за ней, провожая, наклонился через ее голову открыть задвижку входной двери. Снаружи в горячем воздухе безветренного вечера дремали конюшни.

— В среду буду держать пальцы крест-накрест на счастье за вас.

— Дай-то Бог!

Они вышли на улицу.

— А как имя того молодого актера?

— Кристофер Феррис, — был ответ.

«Вот почему Джейн не хотела, чтобы мы с ней встретились», — подумал Роберт.

— Кристофер Феррис? Я его знаю.

— Да? Забавно!

— По крайней мере… знаком с его сестрой.

— Мне ничего не известно о его семье.

— Он никогда не говорил о ней? Ее зовут Эмма.

— Ни слова. Парни обычно не рассказывают о своих сестрах.

Дина засмеялась, захлопнула дверцу, но окно было открыто, и Роберт облокотился на него.

— Я бы хотел пожелать ему удачи, — сказал он.

— Завтра расскажу ему о вас.

— Могу я позвонить ему?

— Думаю, да. Но во время работы лучше не звонить. — И тут у нее возникла мысль: — Вот что я вам скажу. У меня где-то был номер его домашнего телефона. Я должна ему позвонить по просьбе Мейо и кое-что передать.

Девушка взяла с соседнего сиденья свою сумочку и начала копаться в ней; вытащила сначала сценарий, потом кошелек, шарф, флакон с маслом для загара, ежедневник. Полистала его.

— Вот. Флаксман-8881. Вам записать?

— Нет. Я запомню.

— Он, возможно, сейчас там. Не знаю, чем он занимается в свободное время. — Она опять улыбнулась: — Подумать только, как тесен мир!

— Да, мир тесен.

Она завела мотор:

— Приятно было познакомиться с вами. Пока!

Он отступил на шаг:

— До свидания.

Маленький автомобильчик проехал мимо конюшни; Роберт смотрел ему вслед. На перекрестке машина на мгновение притормозила, затем рванулась вперед и исчезла из виду. Звук ее мотора растворился в безликом гуле лондонского транспорта.

Молодой человек вернулся в дом, запер дверь и пошел наверх. Из спальни не доносилось ни звука.

— Джейн!

Она тут же начала двигаться, как будто была очень занята.

— Джейн!

— Что?

— Иди сюда!

— Я ещё не…

— Спускайся сюда!

Через минуту она появилась наверху лестницы, завернутая в тонкую рубашку:

— Что такое?

— Я хотел узнать насчет Кристофера, — сказал Роберт.

Женщина пристально посмотрела на него; лицо ее потухло и стало жестким.

— Что именно?

— Ты знала, что он занят в «Стеклянной двери», что все это время он был в Лондоне?

Она спустилась к нему; поравнявшись, холодно ответила:

— Да, я это знала.

— Но не сказала, мне. Почему?

— Возможно, не хотела поднимать тину со дна пруда. Кроме того, ты же обещал. Никаких Литтонов.

— А это тут при чем?

— А почему ты так переживаешь? Послушай, Роберт, я думаю, у меня ко всему этому такое же отношение, как у твоей сестры Элен. Бернстайн заботится, как ему и положено по долгу службы, о Бене Литтоне. И только. На этом его обязанности по отношению к этой семье должны кончаться. Я знаю, как туго пришлось Эмме, и мне жаль ее. Мы ездили с тобой в Брукфорд и видели тот убогий театрик и жалкую квартиру. Но она взрослый человек и, как ты сам признал, весьма умна. Ну что с того, что Кристофер в Лондоне? Не означает же это, что Эмму забросили. Это его работа, и я уверена, что и она все так воспринимает.

— И все же это не объяснение, почему ты не сказала мне.

— Очевидно, потому, что заранее знала, что ты начнешь бегать кругами, как овчарка, рисуя в воображении самое худшее, изводя себя только из-за того, что эта несчастная девчонка — дочь Бена Литтона. Роберт, ты видел ее. Она не желает, чтобы ей помогали. А если ты попытаешься это сделать, то просто окажешься помехой…

Он сказал, медленно выговаривая каждое слово:

— Не знаю, кого ты пытаешься убедить — меня или себя.

— Глупый, я хочу, чтобы ты взглянул правде в глаза.

— Правда, насколько мне известно, заключается в том, что Эмма Литтон живет одна в сыром подвале по соседству с пьяницей.

— Разве это не ее выбор? — Она бросила этот риторический вопрос, и прежде, чем он успел ответить, прошла мимо него к столику и начала возиться с пустыми стаканами и пробками от пивных бутылок, делая вид, что наводит порядок. Он грустно смотрел ей в спину, на ее аккуратную прическу, тоненькую талию, на маленькие ловкие руки. Чувствовалось, что она кипит от негодования.

— Дина Бернет дала мне номер телефона Кристофера, — мягко сообщил он. — Быть может, мне лучше позвонить ему прямо отсюда?

— Делай как знаешь.

Она понесла стаканы на кухню.

Роберт взял трубку и по памяти набрал номер. Джейн вернулась, чтобы взять пустые бутылки.

— Алло. — Это был Кристофер.

— Кристофер! Говорит Роберт Морроу. Помнишь, я приезжал к вам в Брукфорд.

— Повидать Эмму? Да, конечно. Как славно. Как тебе удалось разыскать меня?

— Твой телефон мне дала Дина Бернет. Она же рассказала мне о «Стеклянной двери». Поздравляю.

— Погоди с поздравлениями, пока свое слово не скажут критики.

— Тем не менее, это грандиозно. Послушай, я хотел узнать об Эмме.

— Да? — В голосе Кристофера послышались осторожные нотки.

Джейн к этому времени вернулась с кухни и стояла у окна; сложив руки на груди, она смотрела на улицу.

— Где она?

— В Брукфорде.

— Все в той же квартире? С твоим другом?

— Моим другом? А, Джонни Риггером? Нет, он уехал. Однажды утром он пришел на репетицию пьяным, и режиссер выгнал его. Эмма живет одна.

С трудом сдерживая себя, Роберт спросил:

— А тебе не приходило в голову позвонить Маркусу Бернстайну или мне и рассказать обо всем этом?

— Я собирался, но перед выездом из Брукфорда Эмма добилась от меня обещания, что я не буду этого делать. Я не мог нарушить слов.

Роберт молчал и старался осмыслить услышанное, а Кристофер продолжал говорить, и его голос звучал совсем по-детски неуверенно:

— Однако я не сидел сложа руки. Чувствуя себя виноватым, я написал письмо Бену.

— Кому-кому?

— Ее отцу.

— Но он-то чем может помочь? Он в Америке… То есть в Мексике.

— Я не знал, что он в Мексике, но на конверте сделал Пометку: «Из галереи Бернстайна. Просьба переслать при изменении адреса». Понимаешь, я чувствовал, что кто-то должен знать, что происходит.

— Эмма все еще работает в театре?

— Когда я уезжал, еще работала. Дело в том, что ей действительно не имело смысла ехать в Лондон. Я здесь репетирую с рассвета до заката, мы не смогли бы даже видеться. Кроме того, если «Стеклянная дверь» не продержится больше недели, то мне придется вернуться в Брукфордский театр. Томми Чилдерс готов взять меня обратно. Поэтому мы решили, что Эмме лучше остаться там.

— А если «Стеклянная дверь» продержится два года?

— Не знаю, что будет тогда. Буду с тобой откровенен. Ситуация довольно запутанная. Дом, где я живу, принадлежит моей матери. Сейчас мы живем вместе с ней. Поэтому… Войди в мое положение.

— Да, — сказал Роберт, — понимаю.

Он положил трубку.

Джейн, не оборачиваясь, спросила:

— Что ты понимаешь?

— Сейчас он живет в доме своей матери Эстер. И совершенно естественно, что она не желает больше видеть никого из Литтонов, тем более в собственном доме. Старая глупая стерва. К тому же Эмма сейчас живет совершенно одна, так как Джона Риггера, соседа-пьяницу, уволили из театра. Для облегчения совести Кристофер написал Бену Литтону и сообщил о положении дел. У меня же появилось желание привязать их всех к одному большому камню и бросить в бездонное озеро.

— Я знала, что так и будет, — ответила Джейн и повернулась к нему лицом, все еще держа руки скрещенными на груди. Он увидел, что она не просто сердита, а глубоко расстроена. — Между нами могло бы быть все хорошо, и ты прекрасно об этом знаешь. Поэтому я не сказала тебе о Кристофере. Ведь я прекрасно понимала: стоит тебе о нем узнать, и все будет кончено.

Он хотел запротестовать, но не смог.

— В какой-то степени, Роберт, все это время ты держал свое обещание. Ты ни разу не упомянул имени Эммы. Но она всегда была у тебя в мыслях.

Теперь, когда все было сказано вслух, он понял, что Джейн права. Беспомощный перед этой женщиной, он признался:

— Я чувствую, что каким-то непонятным образом связан с ней.

— Ты связан с ней только потому, что тебе хочется так думать. Но с меня хватит. Я не из тех, кто согласится быть на вторых ролях. Как-нибудь обойдусь. Надеюсь, у тебя нет вопросов. Что же касается меня, то мне нужно либо все, либо ничего. Не хочу повторять то, что уже раз пережила.

Он понял. Все, что он мог, это попросить прощения.

— Думаю… Вероятно, тебе лучше уйти.

Она так и стояла со скрещенными на груди руками, как бы защищаясь от него. Нельзя было даже попрощаться. Он не мог поцеловать ее, не мог просто сказать: «Все было замечательно», — в лучших традициях салонной комедии. И еще он не мог простить ее за то, что она пыталась разлучить его с Эммой. Он мог лишь уйти.

— Я пошел.

— Да. Окажи такую милость.

Когда он стал спускаться по лестнице, Она напомнила:

— Ты забыл вино.

— Оставь себе, — произнес Роберт.

Глава 10

Песня кончилась. Свет померк. Чамиан Во в роли Оберона вышла вперед, чтобы произнести финальный монолог. Запись музыки Мендельсона (недостаточные размеры Брукфордского театра не позволяли разместить оркестр) тихо звучала в темном пространстве зрительного зала и ассоциировалась у Эммы, сидящей в суфлерской будке, с прелестью волшебной летней ночи.

Шел последний спектакль недели «Сон в летнюю ночь». Финансовое фиаско «Маргаритки в траве» заставило руководство театра обратиться к пьесе Шекспира, что, хотя и означало для всех двойную работу, обеспечивало субсидии Художественного совета и аншлаг, пусть даже за счет школьников и студентов.

Теперь Эмма уже больше не работала на Коллинза, помощника режиссера. На месте его ассистента работала выпускница драматической школы, увлеченная театром, упрямая и, по всей видимости, неуязвимая для колких замечаний своего начальника. Сейчас она была на сцене в бархатной тунике с прозрачными серебристыми крыльями и изображала фею (в театре не хватало актеров, и в спектакле были заняты все, кого только можно было привлечь).

По этой же причине Томми Чилдерс попросил Эмму вернуться в театр и помочь в постановке спектакля. За последние две недели ей пришлось работать и в костюмерной, и в цехе декораций, печатать сценарии, все время бегать за бутербродами и сигаретами, то и дело заваривать чай.

Сегодня ей поручили быть суфлером, и она весь вечер не отрывала глаз от текста, боясь не уследить, пропустить какую-нибудь реплику и подвести актеров. Но теперь, когда спектакль приближался к концу, она позволила себе немного расслабиться, так как дальше знала текст наизусть и не могла отказать себе в удовольствии понаблюдать за происходящим на сцене.

На Чамиан был венок из изумрудных листьев, серебристый плащ и такие же панталоны, облегающие ее длинные стройные ноги. Публика, зачарованная древней магией слов, слушала, затаив дыхание.

По обеим сторонам проходы были узкими, поэтому Томми Чилдерс построил рампу, ведущую вниз от сцены к центральному проходу зала. И сейчас Оберон и Титания рука об руку, сопровождаемые свитой фей, бегом устремились к выходу по этой рампе; их одежды развевались, как роскошные крылья, на которых они слетели с освещенной сцены вниз, в темноту, быстро и еле слышно, и исчезли почти без звука, без следа.

На сцене в свете одинокого прожектора осталась лишь Сара Резерфорд, исполнявшая роль Пэка.

В руках у нее была маленькая свирель. Когда она дошла до: «…дайте руку мне на том», — то сыграла мелодию Мендельсона. Затем, торжественно: «Коль мы расстанемся друзьями, в долгу не буду перед вами».

И темнота, занавес, аплодисменты.

Наконец. Эмма с облегчением вздохнула — все прошло нормально, захлопнула текст и откинулась в своем кресле. Актеры вышли, чтобы попрощаться со зрителями. Когда мимо нее проходил Ник Боттон, он наклонился к ней и произнес:

— Томми просил передать: тебя ждет какой-то человек. Он уже полчаса просидел в Зеленой комнате. Томми на всякий случай отвел его в свой кабинет. Вероятно, решил, что так будет лучше для тебя, и не возникнет повода для разговоров. Пойди, выясни, в чем дело.

— Ждет меня? Кто же это такой?

Но Боттон был уже на сцене. Занавес поднялся, вновь раздались аплодисменты. Актеры улыбались, кланялись, актрисы делали реверансы.

Первая мысль Эммы была о Кристофере. Но если бы то был Кристо, Томми так бы и сказал. Она спустилась по деревянным ступенькам, прошла по помосту к площадке, куда вела лестница со сцены. Впереди, в конце короткого коридора, дверь в Зеленую комнату была распахнута, и виден был продавленный бархатный диван, старые афиши на стенах. Кабинет Томми Чилдерса тоже выходил в этот коридор, но его дверь была закрыта.

Аплодисменты в зале было стихли, но затем возобновились, актеров вызывали на бис.

Она открыла дверь. Это была крошечная комната, чуть больше бельевого шкафа, в которой с трудом помещались письменный стол, пара стульев, полки и картотека. Гость сидел на месте Томми, за его письменным столом, где в беспорядке громоздились сценарии, письма и режиссерские записи. На стене за спиной мужчины висели фотографии сцен из спектаклей. Кто-то принес чашку с чаем, но он и не подумал прикоснуться к ней, и чай так и стоял, нетронутый и остывший. На госте были светло-серые брюки, желтовато-коричневый вельветовый пиджак, темно-голубая хлопчатобумажная рубашка и желтый галстук, повязанный свободно, так что была видна верхняя пуговица рубашки. Он загорел, смотрелся лет на десять моложе, чем раньше, и казался почти до неприличия привлекательным.

В руках у него была американская сигарета, а пепельница, полная окурков, свидетельствовала о том, что он уже давно ждет Эмму. Когда она появилась в дверях, он повернул к ней голову, облокотясь на письменный стол и положив подбородок на ладонь. Его глаза сквозь дым сигареты казались темными и совершенно непроницаемыми.

— Чем ты была занята? — В его голосе слышалось нетерпение.

Девушка была так ошеломлена, что не нашла лучшего ответа, чем:

— Суфлировала.

— Ну, входи и закрой дверь.

Она сделала то, что он велел. Шум аплодисментов остался за дверью. Сердце ее сильно забилось, то ли от неожиданности встречи, то ли от радости, а может, и от смутного страха. Наконец она тихо произнесла:

— Я думала, ты в Америке.

— Был там еще сегодня утром. И вот прилетел. А вчера, по крайней мере я думаю, что это было вчера, — эти различия во времени весьма затрудняют существование — я был в Мексике. В Акапулько.

Эмма взялась рукой за спинку стула и осторожно села на него, прежде чем ее ноги подкосились.

— Акапулько?

— Ты знаешь, самолеты, летающие в Акапулько, раскрашены в разные цвета. Если летишь на юг, одетая в униформу стюардесса демонстрирует что-то вроде стриптиза. Великолепно! — Он продолжал наблюдать за ней. — Эмма, ты как-то изменилась. А! Подстриглась. Как здорово! Повернись и дай посмотреть сзади. — Она подчинилась, осторожно поворачивая голову и искоса глядя на отца. — Намного лучше. Никогда не знал, что у Тебя такой совершенный рисунок головы. Сигарету?

Он бросил пачку через стол. Эмма взяла сигарету, он зажег ее, затем наклонился и погасил пламя такой знакомой и красивой рукой. Гася спичку, как бы вскользь произнес:

— Так много писем летит через Атлантику. Но ни одного от тебя.

Это был упрек.

— Да, я знаю.

— Трудно понять, почему. Не то чтобы для меня это имело большое значение, хотя, должен признаться, поскольку я чуть ли не впервые написал тебе, было бы приятно получить ответ. Но Мелисса отнеслась к этому иначе. Она хотела, чтобы ты приехала в Штаты и побыла с нами, пусть даже недолго. Ты всегда нормально к этому относилась. Что случилось?

— Не знаю. Думаю, просто была расстроена, что ты не вернулся домой. Да и не так легко сразу привыкнуть к тому, что ты женился. А потом стало слишком поздно отвечать на твои письма. И с каждым днем это становилось все труднее, и наконец стало невозможным. Никогда не думала, что, если сделаешь что-то, за что себя не похвалишь, то потом все труднее исправить положение.

Он ничего не сказал на это. Только продолжал курить и смотреть на нее.

— Ты сказал, много писем. А кто писал их тебе?

— Ну, конечно же Маркус. Что касалось бизнеса. И еще было довольно высокопарное официальное письмо от Роберта Морроу. Он написал, что приезжал сюда посмотреть какую-то пьесу и виделся с тобой и Кристофером. Но я так и не понял, приезжал ли он посмотреть пьесу или увидеться с тобой.

— Да, но…

— Когда мы узнали, что ты жива и занята делом, но не собираешься к нам в гости, то вместе с Мелиссой сели в цветной самолет и отправились в Мексику. Там мы гостили у престарелой бывшей кинозвезды в доме, полном длиннохвостых попугаев. Вчера вернулись в Квинстаун, где нас ждало еще одно письмо.

— От Роберта?

— Нет. От Кристофера.

Она не могла поверить:

— От Кристофера?

— Он, видимо, очень талантливый молодой человек. Так быстро получил роль в лондонском театре, почти не имея опыта. Конечно, я всегда знал, что он добьется громкого успеха в жизни. Иначе он бы попал за решетку.

Но даже такая провокация со стороны отца не смогла вывести Эмму из состояния крайнего удивления.

— Кристофер? Я тебя правильно поняла? Неужели и впрямь он написал тебе?

— Ну, ты говоришь об этом в таком тоне, что это даже оскорбительно для него.

— Но почему?..

— Нетрудно предположить, что он должен был чувствовать определенную ответственность за тебя.

— Но… — У нее в голове пронеслась догадка, и она решила сразу же проверить ее, дабы знать, стоит ли ей надеяться на то, что могло бы осчастливить ее: — Но ведь ты приехал не из-за этого письма? Ты приехал на родину, чтобы рисовать? Ты отправишься в Порт-Керрис и вновь вернешься к живописи?

— Да. В конечном счете именно так. Мексика вдохновила меня. Там я увидел такой необычный оттенок розового, который можно наблюдать на зданиях, пейзажах и даже в одежде.

— Ты, наверное, уже устал от Квинстауна и от Америки? — допытывалась она. — Ведь ты никогда не задерживался на одном месте больше двух месяцев. И, конечно, тебе надо увидеться с Маркусом. И начать готовить новую выставку.

Он как-то странно посмотрел на нее:

— Не слишком ли много причин?

— Должна же быть какая-то причина!

— Я уже сказал тебе. Я приехал из-за тебя.

Она не взяла новую сигарету, которую он предложил ей, а наклонилась, потушила недокуренную и обхватила колени руками, переплетя пальцы. Неправильно истолковав ее молчание, Бен огорчился:

— Эмма, мне кажется, ты не совсем понимаешь. Я буквально только сошел с самолета, прочел письмо Кристофера, поцеловал на прощание Мелиссу и прилетел к тебе. У меня даже не было времени, чтобы сменить рубашку. И опять пришлось терпеть этот двенадцатичасовой утомительный перелет, изредка прерываемый завтраком, обедом и ужином, которые невозможно есть. Неужели ты думаешь, что я вытерпел такие муки только для того, чтобы обсудить с Маркусом следующую выставку?

— Но, отец…

Бен продолжал, не позволив прервать себя:

— И, не успев приземлиться, куда я спешу? В Кларидж, куда заранее телеграфировала Мелисса и где она заказала для меня номер, чтобы наконец принять ванну, выпить и нормально поесть? Нет! Я сажусь в еле ползущее такси по другую сторону Атлантики и еду в жуткий дождь в Брукфорд. — Он произнес это слово так, будто оно было неприличным. — Кружу по городу в поисках театра, в конце концов нахожу его. В данный момент такси ждет меня на улице с включенным счетчиком, на котором уже, наверное, фантастическая сумма. Если не веришь, сходи посмотри.

— Я верю тебе, — быстро произнесла Эмма.

— И когда, наконец, ты соизволила прийти, то не нашла более важной темы для разговора, чем Маркус Бернстайн и какая-то выставка. Знаешь, что я тебе скажу? Ты неблагодарный ребенок. Типичный представитель нынешнего молодого поколения. Ты не заслуживаешь, чтобы у тебя был отец.

Она ответила:

— Но ведь раньше я была одна. Так продолжалось много лет. Когда я была в Швейцарии, Флоренции и Париже, ты не приезжал ко мне.

— Тогда я был тебе не нужен, — уверенно сказал Бен. — Кроме того, я знал, чем ты занимаешься, кто рядом с тобой. На этот раз, прочитав письмо Кристофера, я впервые почувствовал беспокойство. Может, потому, что Кристофер никогда не написал бы, если бы по-настоящему не волновался за тебя. Почему ты не сказала мне, что встретила его в Париже?

— Мне казалось, тебе это будет неприятно.

— Все зависит от того, каким он стал. Сильно ли он отличается от того мальчика, который жил с нами в Порт-Керрисе?

— Чисто внешне он мало изменился… Высокий… взрослый мужчина. Бесхитростный, тщеславный, чуточку эгоцентричный. Но бесконечно обаятельный. — Говоря с Беном о Кристофере, она чувствовала, что у нее с сердца спадает какая-то тяжесть. Девушка улыбнулась и сказала: — Я обожаю его.

Бен, услышав это признание, тоже улыбнулся:

— Ты напоминаешь мне Мелиссу, когда она говорит о Бене Литтоне. Похоже, что между молодым Кристофером и мной все же много общего. Но по иронии судьбы, мы потратили столько времени, враждуя друг с другом. Очевидно, мне стоит снова познакомиться с ним. Возможно, на этот раз мы поладим.

— Да, по-моему, так и должно быть.

— Через неделю-другую ко мне присоединится Мелисса. И мы поедем в Порт-Керрис.

— Вы будете жить в коттедже? — не веря своим ушам, спросила Эмма.

— Мелисса? В коттедже? Ты шутишь! Она уже заказала номер в гостинице «Кастл». Мне предстоит жизнь птички в золотой клетке. Быть может, с годами придет удовольствие от сибаритского существования.

— Разве она не была против твоего столь поспешного отъезда? Успев лишь поцеловать ее на прощание и даже не сменив рубашку?..

— Эмма, Мелисса — умная женщина. Она не старается наколоть мужчину на булавку, чтобы он принадлежал только ей. Она знает, что лучший способ удержать того, кого любишь, — это тактично давать ему прогуляться. Женщинам требуется много времени, чтобы понять это. Эстер так и не поняла. А ты?

— Я стараюсь, — ответила Эмма.

— Удивительно, но я тебе верю.

К этому времени совсем стемнело. За разговором они этого и не заметили. Сумерки спускались постепенно, пока лицо Бена не сделалось неразличимым даже с небольшого расстояния, разделявшего их, а волосы не превратились в белое пятно. На столе стояла лампа, но они не включали ее. Сумерки сблизили их, а закрытая дверь отгородила от остального мира. Они стали семьей Литтонов, собравшейся вместе.

Пока отец и дочь разговаривали, за театральными кулисами слышались обычные звуки. Последний вызов публикой актеров. Голоса. Ругань Коллинза, обращенная к несчастному электрику. Спешащие актеры, бегом направляющиеся в костюмерную, чтобы поскорее переодеться, а затем пойти снять грим, успеть на автобус, добраться до дома, приготовить себе ужин, постирать и, быть может, заняться любовью. Раздавались шаги. Люди то входили в Зеленую комнату, то выходили из нее. «Дорогая, у тебя есть сигарета?», «Где Делия? Кто-нибудь видел Делию?», «Мне никто не звонил?».

Звуки стихали по мере того, как актеры по двое, по трое выходили из театра. Слышно было, как заводят машину. Где-то раздался свист.

За спиной Эммы дверь резко отворилась, и темноту прорезала косая полоса желтого света.

— Извините за вторжение. — Это был Томми Чилдерс. — Вы не хотите зажечь лампу? — Он щелкнул выключателем, и, ослепленные, Бен и Эмма моргали, как две сонные совы. — Мне нужно кое-что взять со стола, прежде чем идти домой.

Эмма встала и отодвинула с прохода стул.

— Томми, ты понял, что это мой отец?

— Я не был уверен, — признался Томми, с улыбкой глядя на Бена. — Предполагал, что вы в Америке.

— Все думали, что я в Америке. Даже моя жена, пока я не сказал ей «до свидания». Надеюсь, мы не причинили вам неудобства, так долго занимая ваш кабинет?

— Нисколько. Вот только наш ночной сторож немного нервничает насчет двери, ведущей на сцену. Эмма, я скажу ему, что ты запрешь ее.

— Да, конечно.

— Договорились. Спокойной ночи, господин Литтон.

Бен встал со стула:

— Я хотел сегодня же забрать Эмму в Лондон. Вы не возражаете?

— Нисколько, — ответил Томми. — Она работала очень напряженно последние две недели. Несколько дней отдыха пойдут ей на пользу.

Вмешалась Эмма:

— Не понимаю, почему ты спрашиваешь Томми, даже не посоветовавшись со мной.

— С тобой я не советуюсь, — объяснил Бен. — Тебе я отдаю распоряжения.

Томми рассмеялся и сказал:

— В таком случае, я надеюсь, вы придете на премьеру.

Бен не понял:

— На премьеру?

Эмма нехотя объяснила:

— Он имеет в виду закрытый показ с Кристофером в главной роли. В среду.

— Так скоро! Я, наверное, в это время буду в Порт-Керрисе. Посмотрим, может быть приедем.

— Постарайтесь быть, — попросил Томми. Они обменялись рукопожатиями. — Очень рад был с вами познакомиться. И с Эммой. Еще увидимся.

— Очевидно, на следующей неделе, если «Стеклянная дверь» еще будет идти.

— Будет, — заверил Томми. — Если судить по игре Кристофера в «Маргаритке», то она будет идти так же долго, как и «Мышеловка». Не забудь запереть дверь.

Он уже спускался по ступенькам, и они слышали его стихающие шаги. Эмма вздохнула и сказала:

— Я думаю, нам пора идти. Сторожа хватит удар, если он не будет уверен, что все двери заперты. А твой таксист может потерять надежду когда-либо увидеть тебя вновь или умрет от старости.

Но Бен опять уселся на стул Томми.

— Погоди, — сказал он. — Есть еще кое-что. — Он постучал сигаретой по столу: — Я хотел спросить тебя о Роберте Морроу. — Его голос при этом звучал спокойно, почти равнодушно. Он умел говорить невыразительно, безо всяких модуляций, что сразу вызывало настороженность.

Эмма вся напряглась, но постаралась произнести спокойно:

— А что именно?

— У меня с самого начала возник… интерес к этому молодому человеку.

Она попыталась отшутиться:

— Ты хочешь сказать, что-то большее, чем интерес к форме его головы?

Он пропустил шутку мимо ушей:

— Однажды я спросил тебя, нравится ли он тебе. И ты ответила: «Наверное, я едва его знаю».

— Ну и что?

— А теперь ты знаешь его лучше?

— Ну, очевидно, да.

— Когда он приезжал в Брукфорд, он ведь не просто хотел посмотреть спектакль. Он хотел увидеть тебя.

— Он разыскивал меня. Это не одно и то же.

— Но он взял на себя труд выяснить, где ты. Я хочу понять, почему?

— Наверное, это было продиктовано знаменитым чувством ответственности, свойственным Бернстайну и перенятым у него.

— Перестань дурачиться.

— А что ты хочешь от меня услышать?

— Я хочу услышать правду. И чтобы она была честной сама по себе.

— А почему ты думаешь, что это не так?

— Потому что в твоих глазах нет огня. Когда я уезжал от тебя из Порт-Керриса, ты была цветущей, загорелой, как цыганка. Взять хотя бы то, как ты сидишь, как говоришь, как смотришь… — Он зажег сигарету, переломил спичку и аккуратно положил ее в пепельницу. — Вероятно, ты забыла, что я наблюдаю за людьми, анализирую их натуру, когда рисую, а рисую я уже столько лет, сколько ты и на свете-то не прожила. И не Кристофер сделал тебя такой несчастной. Я и так обо всем догадался, не дожидаясь твоего рассказа.

— Возможно, тут ты виноват.

— Ерунда. Отец? Может быть, я рассердил тебя или обидел, но сердца твоего я разбить не мог. Расскажи мне о Роберте Морроу. Что произошло?

В маленькой комнатке как-то сразу стало невыносимо душно. Эмма встала, подошла к окну, широко распахнула его, облокотилась на подоконник, вдыхая прохладный, свежий после дождя воздух.

— У меня такое впечатление, что я никогда не задумывалась, что он из себя представляет на самом деле.

— Не понимаю.

— Ну, даже то, как мы встретились — отсюда все и пошло как-то не так. Я никогда не думала, что у него есть какая-то личная жизнь, свой собственный мир, симпатии и антипатии, любовницы… Он для меня просто человек из галереи Бернстайна, как и Маркус. Он существует, чтобы заботиться о нас с тобой. Устраивать выставки, получать деньги по чекам и делать все, чтобы для Литтонов, по крайней мере, все шло как по маслу. — Нахмурившись, она повернулась к отцу, озадаченному такими откровениями: — Как я могла быть такой идиоткой!

— Вероятно ты все это унаследовала от меня. И как же развеялись твои счастливые иллюзии?

— Даже не знаю. Он приехал в Порт-Керрис посмотреть на картины Пэта Фарнаби и попросил меня поехать с ним до фермы Голлан, так как не знал туда дороги. Был дождь, сильный ветер, на нем был мешковатый, толстой вязки свитер, и мы смеялись. Не помню почему, но это было здорово. Мы собирались поужинать вместе, но он… Короче говоря, у меня разболелась голова, и я в конце концов осталась дома. Потом я приехала в Брукфорд, чтобы быть с Кристо, и больше не вспоминала Роберта Морроу. До того самого вечера, когда он приехал в театр. Я освобождала сцену от декораций и вдруг услышала его голос за спиной, обернулась и увидела его. С ним была девушка. Ее зовут Джейн Маршалл, она дизайнер по интерьеру, похоже, очень умная. К тому же симпатичная и удачливая. И они казались такой подходящей парой! Ты понимаешь, что я хочу сказать? Такие уверенные, довольные и… вместе. У меня было такое чувство, будто перед носом у меня захлопнулась дверь, и я осталась на холоде.

Эмма отошла от окна, вернулась к столу и села на него спиной к отцу. Взяв в руки канцелярскую резинку, начала теребить ее, натягивая, как на рогатке, между пальцами.

— Потом они пришли к нам на квартиру попить пива или кофе. Все было так ужасно, и мы с Робертом поругались. Он уехал, не попрощавшись, вместе с Джейн Маршалл. Уехал на машине в Лондон, и можно представить, — она старалась говорить безразличным тоном, — что они прекрасно стали жить-поживать. Во всяком случае, я его больше не видела.

— Так поэтому ты не позволила Кристоферу позвонить ему, когда осталась одна?

— Да.

— Он любит эту девушку?

— Кристо показалось, что да. Кристо сказал, что она просто великолепна. Он сказал, что если Роберт не женится на ней, то его надо будет сводить к врачу.

— А из-за чего вы поссорились?

Эмма едва смогла вспомнить. Со временем это стерлось у нее из памяти, как стирается граммофонная запись, если ее прокрутить на полной скорости задом наперед. Какие-то слова, обидные, бессмысленные, о которых она потом пожалела.

— Из-за всего. Из-за тебя. Из-за того, что я не ответила на твое письмо. Из-за Кристо. Мне кажется, он думает, что мы с Кристо любовники, но, когда подошли к этой теме, я так разозлилась, что не потрудилась объяснить ему суть наших с братом отношений.

— Может, зря?

— Да, видимо, зря.

— Ты хочешь остаться здесь, в Брукфорде?

— Мне больше некуда ехать.

— А Порт-Керрис?

Эмма посмотрела на него и улыбнулась:

— С тобой? В коттедж?

— Почему бы нет?

— По тысяче причин. Ведение хозяйства ради папочки никогда еще не помогало решению проблем. Кроме того, от себя не убежишь.

Наконец-то он ехал туда, куда хотел. Самообман и беспокойство последних полутора месяцев закончились. Его «элвис», как охотник, спешащий домой, летел на запад по эстакаде Хаммерсмит на шоссе М4. Роберт постоянно придерживался скоростной внешней полосы и следил за спидометром, чтобы не превышать семидесяти миль в час, так как находился не в том состоянии, когда шофер может себе позволить разбирательство с полицией, случись ей остановить его. Когда он находился неподалеку от аэропорта Хитроу, раздались первые раскаты грома, разрядившие тяжелую атмосферу. Пришлось остановиться на первой же площадке и опустить верх у машины. Как раз вовремя. Когда он опять вырулил на шоссе, гнетущий воздух взорвался, как вулкан. Порывистый ветер с запада гнал тяжелые тучи, дождь, начавшись, вскоре превратился в сплошной поток. Ливень был таким сильным, что «дворники» едва справлялись с водой. Через несколько секунд вся поверхность асфальта стала мокрой, всполохи молний, рассекавших небо, отражались в воде на шоссе.

Роберт подумал, что правильнее остановиться и переждать, пока ливень ослабеет. Но чувство легкости от того, что он наконец может сделать то, о чем подсознательно мечтал, было сильнее благоразумия. И он продолжал путь. Навстречу ему бежала огромная дуга шоссе. Она ревела под ним и расплескивалась брызгами воды на асфальте, мгновенно превращаясь в прошлое, отвергнутая и забытая, как и недавние сомнения.

Театр оказался закрытым. В свете уличного фонаря можно было прочитать афишу. «Сон в летнюю ночь». Неосвещенное и безлюдное, это место выглядело таким же мрачным, как тогда, когда здесь была миссия. Входная дверь была заперта на засов, в окнах — ни искорки света.

Роберт вышел из машины. Снаружи похолодало, поэтому он потянулся за свитером, лежащим на заднем сиденье со времени уик-энда в Бошеме, и натянул его поверх рубашки. Захлопнув дверцу и обернувшись, он увидел у края тротуара такси. Шофер спал, опустив голову на руль. Создавалось впечатление, что он мертв.

— Внутри кто-нибудь есть?

— Должны быть, командир. Я жду, чтобы мне заплатили.

Роберт прошел по тротуару до узкой аллеи, по которой когда-то ушли Эмма и Кристофер, обнявшись, как любовники. На этой стороне мрачного здания светилось единственное незанавешенное окно на первом этаже. Он прошел по темной аллее, миновал мусорные контейнеры, нашел незапертую дверь. За дверью оказалась каменная лестница, слабо освещаемая лампочкой первого этажа. В нос ударил стойкий запах театра: грима, масляной краски, старого бархата. Сверху доносились голоса, и он пошел на них, поднимаясь по ступенькам. Перед ним оказался небольшой проход и приоткрытая дверь с табличкой «Продюсер», из которой падал яркий свет.

Роберт толкнул дверь, и голоса сразу смолкли. Он оказался на пороге небольшой тесной комнатки и увидел удивленные лица Бена и Эммы Литтонов.

Эмма сидела на столе спиной к отцу и лицом к вошедшему. Она была в коротком платье, похожем на комбинезон, открывавшем ее длинные ноги — голые и загорелые. Комнатка была такой маленькой, что он с порога мог дотянуться до девушки рукой. Сейчас она показалась ему красивой, как никогда.

Облегчение и удовольствие видеть Эмму было настолько велико, что неожиданное присутствие Бена Литтона не смутило его. Бен тоже нисколько не удивился, просто поднял свои темные брови и сказал:

— Боже мой, кто к нам пришел!

Роберт засунул руки в карманы и начал:

— Я думал…

Бен поднял руку:

— Знаю. Ты думал, что я в Америке. Так вот, я, наоборот, в Брукфорде. И чем раньше выберусь отсюда, тем лучше.

— Но когда вы…

Однако Бен уже тушил сигарету и вставал, грубо перебивая его:

— Ты что, не заметил такси у входа в театр?

— Как же, заметил. Шофер уже прирос к рулю.

— Несчастный малый! Пойду, успокою его.

— Я на машине, — сказал Роберт. — Если хотите, отвезу вас в Лондон.

— Это даже лучше. Я смогу расплатиться и отпустить таксиста. — Эмма не двигалась. Но Бен обогнул стол, Роберт освободил ему дорогу.

— Кстати, Роберт, Эмма тоже едет. У тебя найдется для нее место?

— Разумеется.

В дверях они посмотрели друг на друга. Бен удовлетворенно кивнул.

— Отлично, — сказал он. — Жду вас обоих снаружи.

— Ты знала, что он приедет?

Эмма покачала головой.

— Это как-то связано с письмом Кристофера?

Эмма кивнула.

— Отец вернулся из Америки сегодня, чтобы убедиться, что ты в порядке?

Девушка снова кивнула. Ее глаза сияли.

— Он был с Мелиссой в Мексике, однако примчался прямо сюда. Даже Маркус не знает, что он вернулся. Отец не заехал в Лондон, а взял такси прямо из аэропорта до Брукфорда. А по поводу Кристофера он совсем не сердится. Мне же сказал, что если я захочу, то могу поехать с ним в Порт-Керрис.

— Ну, и ты?..

— Ох, Роберт, не могу же я всю жизнь повторять одни и те же ошибки. В этом же заключалась ошибка Эстер. Мы обе хотели привести Бена к нашему идеалу образцового надежного мужа и доброго домашнего папаши. И это было так же реально, как посадить в клетку дикую пантеру. Ведь только представь, как скучно выглядит пантера в клетке! К тому же, Бен больше не моя головная боль, а Мелиссы.

Роберт спросил:

— Итак, каково же теперь твое место в длинном перечне приоритетов отца?

Эмма состроила гримасу:

— К твоему сведению, Бен однажды заметил, что у тебя благородная форма головы, и, если ты отрастишь бороду, он тебя нарисует. А вот если бы я попыталась тебя нарисовать, то сделала бы подпись большими буквами: «Я ЖЕ ВСЕХ ПРЕДУПРЕЖДАЛ».

— Такого я никому в своей жизни не говорил. И совершенно очевидно, что сегодня проделал весь этот путь отнюдь не для того, чтобы произнести что-то подобное.

— Тогда что ты собирался сказать?

— Я приехал сказать, что, знай я, что ты свободна, я был бы здесь несколько недель назад. Что, если мне удастся достать два билета на премьеру Кристофера, то я хотел бы видеть тебя рядом с собой. Что я прошу прощения за то, что накричал на тебя в свой последний приезд сюда.

— Я тоже кричала на тебя.

— Мне непереносимо ссориться с тобой. Но находиться вдали от тебя в некотором смысле в тысячу раз непереносимее, чем ругаться. Я говорил себе, что все в прошлом, забыто. Но никогда ты не покидала моих мыслей. Джейн об этом знала. Сегодня вечером она мне сказала, что знает обо всем.

— Джейн?

— Стыдно, но должен признаться, что ходил с Джейн вокруг да около, чтобы скрыть страшную правду.

— Однако именно из-за Джейн я заставила Кристофера пообещать, что он не будет тебе звонить. Я считала…

— И именно из-за Кристофера я не вернулся в Брукфорд.

— Ты думал, что мы любим друг друга, не так ли?

— Разве у меня не было оснований думать так?

— Но ты же глупец! Кристофер — мой брат!

Роберт взял ее голову и большими пальцами за подбородок поднял ее лицо вверх. Перед тем как поцеловать ее, он спросил:

— А как я вообще мог узнать об этом?

Когда они вернулись к машине, Бена уже не было видно, но на стекле, прижатая щеткой к ветровому стеклу, для них осталась записка.

— Как квитанция за парковку, — сравнила Эмма.

То было необычное послание, написанное на листке плотной бумаги для рисования, вырванном из блокнота Бена. Сверху были нарисованы два профиля величиной с ноготь большого пальца. Не оставляли сомнений решительный подбородок Эммы и грозный нос Роберта.

— Это мы. Послание для нас двоих. Прочти вслух.

Роберт так и сделал:

— «Таксист помрачнел от мысли возвратиться в Лондон в одиночку, поэтому я решил сопровождать его. Буду в Кларидже, но предпочел бы, чтобы меня не беспокоили до обеда».

— Но если мне нельзя в Кларидж до обеда, куда мне деваться?

— Поехать ко мне домой. В Милтонз-Гарденз.

— Но у меня нет ничего с собой. Даже зубной щетки.

— Я куплю тебе щетку, — пообещал Роберт, поцеловал ее и продолжил чтение: — «К тому времени я успею выспаться, и охладится шампанское. Буду готов отпраздновать любое ваше сообщение».

— Старый коварный негодник! Он все знал.

— «С любовью, да благословит вас Бог».

Спустя некоторое время Эмма спросила:

— Это все?

— Не совсем. — Он передал ей записку, и Эмма увидела под подписью Бена еще один рисунок: локон седых волос, загорелое лицо и пара темных пристальных глаз.

— Автопортрет, — произнес Роберт. — Бен Литтон в исполнении Бена Литтона. Уникальная вещь. Когда-нибудь мы сможем продать это за тысячу фунтов.

«С любовью, да благословит вас Бог».

— Никогда не соглашусь продать это, — возразила Эмма.

— Я тоже. Поехали, моя дорогая. Пора домой.