Дорогой дневник

Annotation

Мы наткнулись друг на друга, блуждая в одиночестве и пустоте. Он перевернул мою жизнь, стал для меня целым миром, но быть со мной он не мог.

В тексте есть: первая любовь, потеря, изгои

Дорогой дневник

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

Дорогой дневник

Тори Ру

Глава 1

2 марта, четверг

«Дорогой дневник…»

Наверное, с этой фразы начинаются все мятые, спрятанные в самых укромных местах тетрадки с мыслями подростков.

Никогда раньше не вела дневников, но на одном умном сайте вычитала, что это, вообще-то, очень полезно: помогает проанализировать свои стремления и поступки, лучше понять себя и сделать необходимые выводы.

Словом, то, что нужно, когда бессмысленность и никчемность происходящего раздирает тебя на куски.

Может быть, с помощью такого нехитрого самоанализа я даже перестану причинять себе вред. Итак…

«Дорогой дневник!

Я не знаю, кто будет тебя читать. Возможно, это сделает моя мама, случайно наткнувшаяся на подозрительную тетрадь во время уборки, или уставший следователь, по долгу службы проводивший досмотр вещей в моей комнате. Или лицемерная одноклассница, на волне хайпа вопящая о нашей с ней старой дружбе, к которой ты случайно попадешь в руки.

При таких раскладах меня, вероятно, уже не будет в живых…

А если читать эти строчки я буду сама лет этак в тридцать, от нынешней меня тоже уже ничего не останется. Вряд ли у одинокого озлобленного подростка найдется что-то общее со взрослым человеком, уставшим от лицемерия и мимикрии».

Я вообще боюсь заглядывать в будущее, потому что уверена: ничего хорошего меня там не ждет.

«В общем, я Элина. Мне семнадцать, и я ненавижу свое пафосное имечко. Приятно познакомиться.

Я живу на девятом этаже, в уютной трехкомнатной бетонной коробке с одним балконом в родительской спальне, куда предки тайком выходят покурить по ночам. Они до одури любят друг друга, а вот разглядеть и принять тот факт, что я уже достаточно взрослая, все никак не могут.

У меня есть кот, карандаши и блокнот со сменными блоками, есть потрясный вид из окна на промзону, есть музыка Joy Division^[1], увлечение которой со мной никто и никогда не разделял».

Тема музыки поистине больная и животрепещущая. Потому что любимые песни проникают в сердце и олицетворяют сущность каждого человека, но любой, кто сближается со мной и узнает про мои специфические вкусы, крутит пальцем у виска и быстренько смывается. И присоединяется к тем, кто травит.

«По утрам, когда у папы нет возможности меня подвезти, я влезаю в переполненный автобус и шесть остановок еду в школу. В хорошую престижную гимназию, где ни с кем не общаюсь».

Как бы это объяснить… Я странная.

И была такой, сколько себя помню.

В детском саду, когда в коллективе ценилось умение читать и рисовать, все мечтали со мной подружиться, но по мере взросления во мне что-то сломалось. С тех пор в компании сверстников я превращаюсь в бесполезное чучело: обливаюсь потом, судорожно подбираю слова, невпопад улыбаюсь… Лучше вообще сторониться общества. Ну или действовать на упреждение и огрызаться, чтобы никто не понял, что я до одури стремлюсь найти родственную душу.

В моей прежней школе, находящейся в соседнем дворе, было все же чуть легче. Одноклассники знали меня с детства, свыклись с моей нелюдимостью и уважали хотя бы за то, что я хорошо учусь, играю на флейте и рисую. И за то, что моя семья по меркам обычных людей казалась обеспеченной: мама преподает в музыкалке и дает частные уроки, а у папы франшиза на сеть цветочных магазинов.

В новой школе материальным достатком никого не удивишь, но после десятого родители настояли на переводе туда: видите ли, там дают знания высокого качества, что в итоге позволит мне круто сдать ЕГЭ и поступить в престижный вуз, бла-бла-бла…

Большую часть времени обитатели гимназии меня старательно не замечают, но иногда одноклассникам становится скучно и…

Коучи по личностному росту с пеной у рта доказывают, что успехи и неудачи зависят только от нас самих, и я имела глупость прислушаться к их советам.

«Я решила, что изменюсь: потянусь к людям, откроюсь, больше не буду странной и отшибленной.

В начале учебного года я из кожи вон лезла, чтобы показать себя с нормальной стороны и наконец найти друзей: участвовала во всех мероприятиях, подписывалась на любые проекты, отстаивала честь гимназии на олимпиадах.

Но очень скоро поняла, что никогда не встану со своим рылом в калашный ряд здешних учеников и никогда не найду среди них единомышленников. Никто не хотел становиться со мной в пару, делать совместную работу и принимать меня в команду, и это нещадно било по моей и так шаткой самооценке.

Дольше созерцать надменные, снисходительно улыбающиеся рожи одноклассников я не смогла. Я просто снова забила на всю эту дебильную коммуникабельность и перестала общаться с ними. Вообще.

Но кровного врага в лице Аллы Мамедовой, тупой раскрашенной блондинки и дочки директора школы, приобрести я все же успела.

Не помню, из-за чего мы с ней впервые сцепились, но в том споре я ее прилюдно уделала.

С тех пор она постоянно меня достает: шпыняет, ставит подножки, приклеивает обидные прозвища, ржет в лицо. Я не слушаю ее, не ведусь, не обращаю внимания, и ее ужимки еще ни разу по-настоящему меня не задевали. До сегодняшнего дня».

Потому что сегодня на тупые приколы Аллочки повелся Паша.

Паша Зорин — наш хорошист, спортсмен и просто красавец.

В любом подростковом сериале или книжке про любовь есть такой типаж: красивый, загадочный, отстраненный, умело создающий образ принца на белом коне. По нему вздыхают почти все девчонки в параллели, и иногда он сходит с пьедестала и являет жаждущим романтики фанаткам чудеса благородства: галантно придерживает дверь перед учительницей или помогает первоклашке донести рюкзак до кабинета.

Однажды он даже чуть не стал моим напарником по проекту, но Мамедова так возмущалась, что классная была вынуждена отказаться от сомнительной затеи и вписала рядом их фамилии.

Алла тогда как с цепи сорвалась: на перемене называла меня гиком, фриком и дистрофичкой, и еще кучей всяких, по ее разумению, обидных эпитетов, но я в ответ лишь усмехалась: мне не привыкать. Зато Паша впервые бросил мне ободряющий взгляд — долгий и пристальный, и я так прониклась его молчаливой поддержкой, что уверовала, будто по-настоящему нравлюсь ему.

Так и началась наша странная игра в гляделки: отвечая у доски, допивая сок у окна в столовой, протирая зад на уроках, я вдруг порами кожи улавливала его интерес и краснела как рак.

Если бы Зорин открыто был на моей стороне, моя социальная роль в этой школе была бы совсем другой. Но я предпочитаю держаться от всех на расстоянии, а он давно принял правила игры. И по его огромным, грустным, серым глазам мне остается лишь вздыхать.

И не то чтобы это что-то значило, просто… не знаю. До сегодняшнего дня наша тайна была тем немногим, что еще держит меня на этом свете.

«И вот, сегодня все пошло наперекосяк.

Перед первым уроком Алька была в ударе: развернула ко мне стул, уставилась мутными глазами без единого проблеска интеллекта и принялась рассуждать, каково это — быть фригидным трансом.

— Уважаемые пытливые умы, — вещала она голосом нашей престарелой биологини. — Сегодня мы исследуем этот феномен на примере Литвиновой…

Зрелище было настолько тупым, что я не выдала никакой реакции, но класс хохотал до упаду. И Зорин… прикрыл рот ладонью и тоже тихонько рассмеялся.

Мне стало чертовски больно. Не от представления Мамедовой, а от его смеха.

Я так растерялась, что даже не вывернула спич Аллочки в свою пользу, и глупая стерва ушла победительницей».

Да что там…

Ведь Алька права: на девочку я похожа мало. И даже представить не могу, чтобы в реальности на меня запал какой-нибудь парень… Не говоря уже о долгоиграющих планах на отношения, понимание с полуслова, любовь, семью.

Во мне почти метр восемьдесят. Я страшно худая, ношу черную мешковатую одежду и очки в ярко-синей оправе.

У меня длинные и густые волосы, но они как-то не вяжутся с моим образом мыслей, поэтому пребывают в вечном пучке. А еще у меня есть пирса в ухе — сделала ее совсем недавно, истратив последние карманные деньги. Но родители не стали меня ругать — списали все на некий подростковый бунт. Черт их разбери, может, они и правы: пробивая свое родное, ни в чем не повинное ухо и ощущая спасительную боль, я всего лишь бунтовала. Тихо и бессмысленно.

Ведь ни на что другое больше не способна.

***

Все еще 2 марта

«Я делала домашку, но зазвонил телефон, и мама сообщила, что после работы они с папой пойдут в кино на вечерний сеанс. Ясное дело, после кино будут посиделки с вином в караоке-клубе.

Мои родители — парочка абсолютно сумасшедших людей. Им по сорок лет, но они до сих пор держатся за ручки, когда идут вместе по улице. Частенько, забывшись, игриво хлопают друг друга по заднице, а то и вовсе начинают лобызаться прямо при мне или посторонних, а я сгораю от стыда.

Мама говорит, что отец — ее смысл жизни, а тот готов носить ее на руках.

Не знаю, рада ли я за них, или этот факт меня все же раздражает.

Мне всего лишь нужно, чтобы мама пораньше вернулась домой, заглянула в комнату и спросила, все ли со мной окей…

Потому что я одинока так, что хочется выть, а счастливый пример отношений, которые мне никогда не светят, буквально выталкивает меня за грань отчаяния.

Я где-то читала, что полноценная, любящая семья — залог счастья и успеха. Но так ли это?

Чем дольше я наблюдаю за предками, тем крепче убеждаюсь, что никогда не найду счастья и не заполню свою пустоту.

Я кидаюсь из крайности в крайность, но не нахожу для себя ровным счетом никакого смысла. Дни меняются, словно череда черно-белых фоток, а я как будто бы и не существую».

Закрываю дневник и, углубившись в содержимое тумбочки, достаю на свет божий огрызки разноцветной пастели. Я рисую счастливых людей, которые докричались до мира, нашли свое место, нашли себя, но от их приторных физиономий становится только тяжелее. И скомканные художества отправляются прямиком в мусорный пакет.

Остаток вечера брожу по квартире. Все здесь наполнено счастливыми воспоминаниями о детстве, которое безвозвратно ушло, и ужасом перед предстоящей взрослой жизнью, в которой уж точно не сбудется ни одна моя мечта.

До предела выворачиваю оба крана, раздеваюсь, с головой погружаюсь в горячую ванну и распахиваю глаза.

Искаженный близорукостью и толщей воды потолок покачивается и мутнеет, легкие нестерпимо горят от потребности вдохнуть.

Паша не собирался становиться моим другом — просто наблюдал, как за диковинной зверюшкой, а я была рада обманываться и на что-то надеяться.

Идиотка. Пустое место.

Я вдруг с обжигающей ясностью осознаю, что мир ни фига не потеряет, если меня не станет. Открытие сталкивает в пучину ужаса, я хватаю ртом воду с привкусом персика и горечи, задыхаюсь, выныриваю, кашляю и реву навзрыд.

Гребаный мир. Гребаная жизнь. Безысходность.

Нужно срочно что-то менять…

Взгляд падает на полочку с шампунями, бальзамами, папиной бритвой и машинкой для стрижки. Среди частокола флаконов и тюбиков сиротливо притулилась коробочка с голубой краской, в прошлом году заказанной в китайском интернет-магазине. Тогда мама пришла в ужас от моих намерений и долго уговаривала не экспериментировать над внешностью:

— Ты сложно притираешься к людям. Это еще сильнее оттолкнет от тебя окружающих и затруднит адаптацию на новом месте! Эль, не дури, ты же хорошая девочка. В конце-то концов, мы с детства тебя не стригли — берегли твои роскошные локоны!..

Зря я тогда послушалась маму — ей, как и всем, на меня наплевать.

— Да ладно? — усмехаюсь своему отражению в островке запотевшего зеркала, и на глазах выступают злые слезы. — Ты серьезно думаешь, что мне нужны эти локоны?

***

«Дорогой дневник! Я только что откромсала волосы, сбрила их с висков и затылка, оставила лишь длинную косую челку и выкрасила ее в ярко-голубой цвет. Родители будут в шоке, но сейчас я иду спать, а утром их шок притупит похмелье».

Глава 2

3 марта, пятница

«Сегодня случилось столько невозможных, странных, невероятных событий, что у меня до сих пор дрожат руки и путаются мысли.

Постараюсь рассказать обо всем по порядку.

Вопреки предостережениям взрослых, с такой прической я выгляжу отпадно.

Новый цвет отлично сочетается с моими необычными глазами. Они у меня реально необычные, совсем как у мамы: большие, грустные, со светло-серой, почти белой радужкой, обрамленной темным ободком».

Черт знает почему, но я весь день горжусь собой: ведь я впервые в жизни решилась на поступок, который заведомо не поймут и осудят. Бросила вызов себе и окружающим, и теперь улыбаюсь как ненормальная. А душу греет воспоминание о несчастных состриженных волосах, спущенных в унитаз.

«Ох, ладно. На самом деле я выгляжу жутко. Родители, когда узрели мой новый лук, одновременно подавились омлетом. Папа долго кашлял и утирал слезы салфеткой, а мама икнула и перешла на вой пожарной сирены. Впрочем, сцена с заламыванием рук не помогла «роскошным локонам» вернуться обратно».

Формально вечером меня ожидает серьезный разговор на семейном совете, но что-то подсказывает, что родители отойдут от шока, забьют на все, и воспитательных бесед не последует.

— Дорогая, а помнишь, как в девяносто девятом я и сам выбривал ирокез?.. — раздался за спиной смущенный голос отца перед тем, как я закрыла дверь.

Что и требовалось доказать…

«В школе даже получилось ненадолго обратить на себя внимание присутствующих: одноклассники заметили мое явление, проснулись и пялились хмуро и враждебно, но пристально.

Паша тоже поднял голову и несколько минут напряженно меня разглядывал, но потом в помещение вплыла Алька, щелкнула жвачкой и, на миг зависнув, выдала, что я похожа на конец света и мое место в дурке или рехабе.

Все натужно заржали — потому что над любой ее репликой надлежит заискивающе ржать, а Паша отвернулся. В его взгляде была… брезгливость?»

Беда в том, что я все равно не хочу верить, что ошиблась в Зорине. Продолжаю искать подтверждение какого-то особого к себе отношения, но его точно нет. Или есть?

Не знаю.

Но в момент, когда он смотрел на меня как на дерьмо, я почувствовала себя настоящим дерьмом.

Я разделалась с контрольной одной из первых, а после, пытаясь прийти в себя, долго залипала на черные ветки деревьев и серое жиденькое небо в окне.

В конце концов, кто они такие и чем лучше меня?! Почему считают свой внешний вид, образ мыслей и увлечения единственно правильными?

Мои кумиры, влияющие на умы миллионов последователей, точно такие же, как я. Но они прожили яркие, искрометные жизни и оставили след в сердцах и истории. Жаль только, что почти все они умерли задолго до моего рождения или когда я ходила пешком под стол, и мне нечего предъявить тупому стаду, которое о них слыхом не слыхивало.

«На второй перемене в коридоре меня отловил директор и препроводил к себе. Долго отчитывал за внешний вид, взывал к совести и здравому смыслу, тыкал в лицо уставом школы.

Но я задала ему встречный вопрос: почему сливкам общества, и в частности его доченьке Алле, можно нарушать дресс-код и ходить в брендовых шмотках вместо формы, а я всего лишь сменила цвет волос, но прослыла чуть ли не преступницей. Он заткнулся. Видимо, понял, что толку не будет. Махнул рукой и выгнал меня из кабинета».

Пора признать: я считаюсь проблемной — замкнутой, огрызающейся, не участвующей в мероприятиях, словом, новенькой, которую приняли в этот элитный зоопарк «на свою шею» только потому, что папино красноречие и кругленькая сумма, пожертвованная на нужды школы, убедили бы любого.

Но рассказать я хотела не об этом.

Самое главное событие дня случилось еще ранним утром, и только благодаря ему я нашла в себе силы продержаться до конца занятий.

«Дорогой дневник, я еще не говорила тебе, что не могу существовать без влюбленности. Мне постоянно нужно быть в кого-то влюбленной: думать о ком-то, с замиранием сердца представлять фантастические сюжеты нашего знакомства, ожидать чуда, задыхаться от предчувствий и просто ощущать на запястье живой пульс.

Я западаю на музыкантов, актеров, персонажей книг, кино и аниме. Только за этот месяц я переболела парой загруженных, неоднозначных личностей из популярной манги, ну и… Пашей. Да, Паша тут как-то выбивается из общей картины, но он, единственный из всех, реален, и в нем, в отличие от остальных «реальных», мне мерещится наличие души.

Но сегодня я, кажется, снова заболела. И сильно.

Возможно, смертельно…

Утром папа свалил на встречу с поставщиками, а мне пришлось добираться до школы в переполненном сто сорок пятом автобусе. Разъяренная толпа, напирая со всех сторон, внесла меня в салон и накрепко прижала к парню… Я отстранилась, подняла на него глаза, и голова закружилась…

Никогда в жизни не видела таких людей — разве что на гребаных записях концертов из девяностых, ну, или во сне.

Очень высокий — выше меня на полголовы. Круто одетый.

Отпадный парень, похожий одновременно на модель, рок-звезду, актера и маньяка. Вот как.

Автобус резко затормозил, я опять впечаталась в него, а он посмотрел сверху вниз — сначала хмуро, потом заинтересованно, а потом улыбнулся:

— Ух ты, эльф!

Через мое никчемное худое тело словно пропустили разряд тока.

Можешь ухмыляться, дескать, в силу нежного возраста и экзальтированности она преувеличивает, но поверь, на сей раз ты ошибаешься.

Один его взгляд вывернул меня наизнанку и перекрыл доступ кислорода.

Потому что этот парень точно знает, что такое боль и одиночество. Он носит в сердце осколок того же мира, что и я.

За остановку до моей, у «Политеха», парень воткнул в уши наушники и вышел.

А я осталась и теперь схожу с ума.

Мне показалось, что он тоже увидел меня насквозь. Что он знает меня».

Но что толку. Предаваться мечтам я умею в совершенстве.

Откладываю ручку и долго смотрю в окно. На фоне мартовского жуткого заката чернеют трубы ТЭЦ, и мне мерещится, что надвигается что-то ужасное. То, от чего не уберечься, и только тот странный парень смог бы заслонить меня от всего мира своими широкими плечами.

Но каковы шансы увидеть его снова? Они ничтожны.

И мне так больно, что нечем дышать.

***

Никому не говорю, но… Когда мне больно, я предаюсь одному долбанутому занятию — селфхарму.

Все это несерьезно, понарошку, лишь игра.

Потому что если попытаюсь осмыслить то, что делаю, непременно возненавижу себя еще больше и не смогу без рвотных позывов смотреть себе в глаза.

Я знаю, что это гребаное дно, и каждый раз честно борюсь с собой, но неизменно проигрываю.

Вот сейчас я достаю из ящика тупое лезвие и, прикусив губу, провожу им по внутренней стороне плеча. Ноющая, доводящая до тошноты боль тут же заменяет собой боль душевную, заполняет гулкую пустоту в сердце, разгоняет по венам дурной адреналин.

В ушах гудит, стены качаются и уплывают, но я лишь сильнее надавливаю на сталь. Наворачивается первая алая капля.

Реальность наотмашь отвешивает оплеуху, я вздрагиваю, трясу головой и с омерзением забрасываю лезвие обратно в ящик.

Родители, так и не приведшие в действие свои угрозы, на кухне тихонько делятся впечатлениями прошедшего дня. Тикают часы в гостиной. На моем столе остывает душистый чай.

И сейчас я, кажется, даже немного счастлива.

Глава 3

4 марта, суббота

Сегодня выходной, но я не могу усидеть на месте и увязываюсь за папой в торговый центр. Не потому, что хочу быть в курсе его бизнеса, и не ради пересоленной картошки в промасленном пакете, которую обычно не ем. Просто путь в ТЦ пролегает мимо Политеха.

Я во все глаза всматриваюсь в людей на остановке и на подходах к ней, но высокого, умопомрачительного парня ожидаемо не нахожу. В очередной раз уличив себя в глупости и ненормальности, разочарованно отлипаю от окна и прибавляю звук радио.

Папа бросает на меня быстрый сконфуженный взгляд и вновь сосредоточивается на дороге. Но молчание напрягает обоих, и он вздыхает:

— Эль, ты… не обижайся на мать. О…