Достойна счастья

13

Ежели кому-то приходилось совершать вояж в ноябре месяце, скажем, от Тифлиса до Москвы, то не дадут соврать: более шестидесяти верст в день в среднем отношении проделать крайне затруднительно. И если в начале пути еще можно делать верст семьдесят пять, то, начиная от Харькова, дорога в это время столь ужасна, что в день нельзя проехать и пятидесяти верст. Вот и выходит на круг шестьдесят верст за день. Стало быть, вся дорога от Тифлиса до Москвы займет пять недель. Путь же от Эривани до Архангельска — почти вдвое, да прибавьте к осенней грязюке зимнюю северную хлябь, вот и выйдет у вас ровнехонько десять недель, кои провел в дороге ротмистр Браузе, испросивший себе четырехмесячный отпуск.

Зачем понесло в Архангельск Леонида Викентьевича, потратившего на дорогу более половины своего отпуска? Да все за тем же: объясниться, наконец, с Елизаветой Петровной и проявить истинное благородство чувств и намерений, предложив ей, всеми, верно, отвергнутой и несчастной, руку и сердце.

Он приехал в Архангельск в конце января. И конечно, не застал в нем никого из Тормасовых. Старые знакомцы поведали, что после смерти батюшки затворилась Елизавета Петровна на Симеоновой мызе, а прошлой весной и вовсе отбыла в неизвестном направлении. Ну, как тут быть? Другой на месте Леонида Викентьевича опустил бы руки: поди, сыщи в такой державе, как Россия, одного-разъединственного человека! Сие равно, что иголку в стоге сена сыскать. Да только не из таковских был ротмистр Браузе. Не зря, верно, текла в его жилах остзейская кровь, не дозволяющая оставить дело на полдороге. Сообразил, что тут с иного конца надобно зайти. Ведь с кем она уехала? С горничной. А у горничной небось товарки в городе имеются. Их и надлежит порасспросить.

На третий день по приезде в Архангельск ротмистр отправился с визитом к помощнику командира гарнизонного баталиона подполковнику Егору Генриховичу Ягодинскому, исправлявшему таковую должность и при генерал-майоре Тормасове. Подполковник принял его как старого товарища, много расспрашивал про генералов Паскевича, Ермолова и Раевского, про войну, про взятие Эривани и выказывал неподдельное сожаление, что его прошению о переводе на Кавказ не дали ход. Кажется, Ягодинский был крепко обижен на то, что начальником гарнизона стал не он, а человек, присланный со стороны.

— У меня в вашем доме, Егор Генрихович, имеется дельце частного характера. Мне надо переговорить с вашей горничной Меланией, вы не возражаете? — в конце разговора спросил Браузе.

— Да ради Бога, барон — согласно кивнул Егор Генрихович, и дернул сонетку звонка.

— Слушаю, барин, — вошла в комнаты Мелания.

— Наш гость, господин ротмистр, желает с тобой поговорить, — сообщил ей Ягодинский и деликатно вышел из комнат, оставив их наедине.

— Чем могу служить? — покорно произнесла Мелания и опустила голову.

— Ты ведь была знакома с горничной госпожи Тормасовой? — подойдя к ней, спросил Браузе.

— Да, — тихо ответила Мелания.

— И вы были подруги, — утвердительно произнес Леонид Викентьевич, давая понять горничной, что ему многое известно.

— Да, — еще тише произнесла Мелания, и ее пальцы принялись перебирать край фартучка.

— Скажи мне, куда она уехала?

— Я не знаю, — ответила Мелания, и ее лицо залила краска.

— Ты говоришь неправду, — вплотную подошел к горничной Браузе. — Посмотри на меня.

Мелания медленно подняла голову и мельком глянула на него.

— Смотри на меня!

Горничная подчинилась.

— А теперь скажи мне, куда она уехала вместе с госпожой.

— Я не зна…

— Не лги мне! — прикрикнул на нее Браузе. — Иначе я буду вынужден попросить Егора Генриховича отправить тебя на конюшню и уже с помощью кнута задавать тебе вопросы. Мы с ним старые товарищи, так что, думаю, он не откажет мне в моей просьбе. Ну!

— Наташа мне сказала, что Елизавета Петровна не велела ей никому говорить, куда они едут, — испуганно промолвила горничная.

— Но с тобой твоя подруга поделилась, так?

Мелания снова опустила голову.

— Так?

— Да, — почти прошептала она.

— Так говори, куда они уехали, черт бы тебя побрал!

— В Казань, — одними губами сказала горничная.

— Куда? — не расслышал Браузе.

— В Казань, — еле слышно повторила горничная.

И Леонид Викентьевич тем же днем выехал из Архангельска.

Зимой российские дороги еще куда ни шло. Ежели, конечно, не накроет оттепель. Однако путь от Архангельска до Казани опять же немалый, едва не в половину России. Так что когда ротмистр Браузе приехал в Казань, отпуску ему оставалось только что на дорогу до Эривани. И вот ведь напасть: сведений о проживании госпожи Елизаветы Петровны Тормасовой раздобыть нигде не удалось. В консистории, правда, была найдена таковая фамилия, но принадлежала она некой Харитине Флегонтовне Тормасовой, почившей еще во времена царствования Анны Иоанновны на сто втором году жизни и захороненной на погосте Кизического монастыря. Так что расспросы сей дамы, даже приди он на ее могилу, ничего бы не дали, ибо покойники имеют решительное обыкновение молчать. Ничего о Елизавете Петровне Тормасовой не знали и в полицейской управе. О Дивовых же ему сообщили, что дом в Казани на Грузинской улице после смерти его владелицы перешел в собственность ее старшего сына Георгия Васильевича Дивова, артиллерийского полковника, в настоящее время здесь, в Казани, отсутствующего. И круг замкнулся.

Пообедав в Дворянском собрании, Леонид Викентьевич отправился в губернское правление выправить себе бумаги, а затем пошел в почтовую контору за подорожной. Делать ему в этом городе более было нечего. Верно, соврала девка Мелания, услав его в Казань. Вот зараза-то! Видать, не судьба свидеться более с Елизаветой Петровной.

И как это всегда бывает, когда после череды сплошных неудач человек уже готов отказаться от задуманного, вот-вот впадая в безысходное отчаяние, провидение вдруг дает ему возможность исполнить задуманное. Леониду Викентьевичу оно послало в качестве шанса во исполнение желаний горничную Наташку. Она прошла буквально в двух шагах от ротмистра, совершенно не заметив его, а вот он ее заметил. И пошел следом, немного поотстав, дабы, вдруг оглянувшись, она не смогла бы признать его.

Так дошли они до двухэтажного особняка на Поповой горе, куда Наташка вошла, как к себе домой. Потоптавшись около, Браузе заметил проходившего мимо квартального надзирателя.

— Прошу прощения, вы не скажете, кто проживает в этом доме? — остановил полицианта вопросом Леонид Викентьевич.

— А вам кого надобно? — не очень вежливо произнес квартальный.

— Я ищу одну женщину. У нее маленький ребенок. Зовут ее Елизавета Петровна… Э-э…

— Толбузина, — закончил за ротмистра квартальный. — Все верно. Есть такая вдовица. Она как раз живет в этом доме у своей тетушки.

— А тетушку ее, простите, как зовут?

— Варвара Васильевна, — ответил полициант.

— Благодарю вас, — повеселел Леонид Викентьевич и решительно направился к воротам дома.

Время для визитов подходило к концу, поэтому Браузе скорым шагом прошел через двор к дому и дернул кисть звонка. Двери ему открыл пожилой лакей, продержавший его на пороге едва не минуту, покуда осматривал его придирчивым оком.

— Что вам угодно? — наконец, спросил он.

— Мне угодно, чтобы ты доложил обо мне Варваре Васильевне, — с нотками раздражения ответил Браузе.

— Как вас представить?

— Ротмистр Браузе.

— Ротмистр Браузе? — подняла брови Мамаева. — Хм, не знаю такого. — Она посмотрела на напольные часы, показывающие без нескольких минут пять вечера. — Ну хорошо, проси.

Лакей поклонился и вышел.

— Вас просят пройти в гостиную, — сказал он дожидавшемуся в передней ротмистру.

Тот кивнул и, позвякивая шпорами, вошел в распахнувшиеся перед ним двери.

— Ротмистр Браузе, — представился он Мамаевой, с интересом разглядывающей его. — Леонид Викентьевич. Вы меня не знаете, и если бы не чрезвычайные обстоятельства, принудившие меня нанести вам визит, то, без предварительного знакомства, я никогда бы не осмелился потревожить вас в столь позднее для посещений время.

— Варвара Васильевна, — назвала себя Мамаева и предложила гостю кресла. — Вы ничуть меня не потревожили, господин ротмистр, да и время еще не позднее. Так что ваши извинения излишни.

— Благодарю вас, — улыбнулся Браузе и замолчал, подыскивая нужные слова для начала интересующего его разговора. Слова не находились, и он стал с подчеркнутым интересом рассматривать обстановку гостиной, совершенно обычной для провинциальных дворянских домов.

— А у вас мило, — заметил он, чтобы просто прервать затянувшуюся паузу.

— Вы что-то говорили о чрезвычайных обстоятельствах, — пришла к нему на помощь Варвара Васильевна.

— Ах да, простите, — немного смутился Браузе. — Мне крайне неловко, ведь я вам совершенно незнаком… Видите ли, я разыскиваю одну женщину. Ее зовут Елизавета Петровна, и мне сказали, что она проживает у вас…

— Да, это моя племянница, — чуть настороженно сказала Мамаева, что не ускользнуло от внимания гостя.

— Понимаете, я когда-то служил под началом ее отца и был другом их дома, — поторопился заверить ее Леонид Викентьевич и тем самым отвести возможные сомнения относительно себя. — Это тогда, когда они еще жили в Архангельске. А потом я ушел на фронт, был ранен, получил отпуск, и, когда вернулся, ее отца уже не застал в живых, а сама она, как мне сказали, уехала в Казань. Мне уже пора возвращаться в полк, а так хотелось с ней повидаться…

Последние слова были сказаны Браузе с такой неподдельной искренностью, что Варвара Васильевна прониклась. Дернув кисть сонетки, она велела явившемуся на зов лакею позвать Елизавету Петровну в гостиную. И когда та пришла, сказала ей:

— У нас гость, дорогая племянница. И поскольку гость это твой, то с вашего разрешения, — она обернулась в сторону сидящего в креслах Браузе, — я оставляю вас.

Лиза удивленно вскинула брови, но по непроницаемому лицу Варвары Васильевны ничего прочесть было нельзя. И когда Мамаева вышла, Лизавета обратила взор в гостиную, где, поднявшись с кресел, неподвижно стоял Браузе.

— Вы?!

Леонид Викентьевич молча кивнул головой.

— Как вы меня нашли?

— С большим трудом, — ответил Браузе, не сводя взгляда с Лизы и с трудом узнавая ее. Перед ним стояло уже не божественное создание с манящими аппетитными формами, милым личиком и персиковыми щечками, пребывающее в мечтательном неведении, но женщина молодая, хрупкая и в то же время сильная, сделавшая в жизни какой-то выбор или, по крайней мере, знающая, по какой жизненной тропе ей идти. Ее взгляд, по-прежнему широко открытый, утратил присущее некогда ему выражение восхищенного удивления и теперь таил в себе редкое для ее возраста знание или тайну, которую непременно хотелось разгадать. Она была не менее привлекательной, чем раньше, возможно, даже более, но главное, что она была другой.

— Зачем вы пришли?

Браузе понял, что слова, приготовленные им для той Лизаветы, совершенно не годятся для этой женщины, и если он сейчас будет рассыпаться перед ней в своих чувствах, то непременно проиграет. В его чувствах, и это было очевидно, Лиза совершенно не нуждалась.

— Я пришел сказать вам, что виделся с вашим… другом Дивовым. В госпитале, под Тебризом.

Елизавета Петровна молчала и смотрела мимо него.

— Он умер, — добавил Браузе и увидел, что по лицу Лизы пробежала тень.

— Как это произошло? — тихо спросила она.

— В одном из боев он был тяжело ранен. Два сабельных удара, оба смертельные. Врачи долго боролись за него, но он умер, не приходя в сознание.

— Вы это знаете наверняка? — пристально взглянула на него Лизавета.

— Да, — придал голосу траурности, насколько это было возможно, Браузе. — Он умер прямо на моих глазах.

Елизавета Петровна судорожно вздохнула и подняла голову.

— Уходите, — произнесла она твердо.

— Сударыня, Елизавета Петровна, я бы хотел…

— Уходите, — повторила она и посмотрела на него. Боль и смирение читались в ее глазах. И ничего более. — Я никогда не буду вашей, — тихо произнесла Лиза. — Прошу вас, не стройте относительно меня никаких планов. Все это пустое. Живите и постарайтесь забыть меня. Как я сама забыла себя.

Она наклонила голову, повернулась и вышла из гостиной. Браузе, простояв истуканом минуты две, наконец, решительным шагом направился к дверям.

«В полк, немедленно в полк! К чертям собачьим!» — стучало у него в висках, когда он шел по двору к воротам усадьбы. Выйдя из нее, он остановился и широко заглотнул морозного воздуха. Хотелось кричать и плакать. В голове, словно птица в клетке металась и не находила выхода одна единственная мысль: «В полк! В полк!!!»