Дворец из песка

Часть II Александра

Утром я проснулась от солнечного луча, скользнувшего через мое лицо на белую стену гостиничного номера. Я открыла глаза – и разом все вспомнила. И, не повернув головы, тихо спросила:

– Шкипер, спишь?

– Нет, – спокойно ответили рядом. Я приподнялась на локте. Шкипер лежал с закрытыми глазами, и судя по тому, что в губах у него еще не было сигареты, он или только что проснулся, или я разбудила его своим вопросом. Через минуту, впрочем, сигарета оказалась на привычном месте, Шкипер затянулся, выпустил дым и лишь после этого открыл глаза и притянул меня к себе.

Я вспомнила, как вчера, в третьем часу ночи мы вернулись в отель, как Шкипер целовал меня прямо у рецепшн, опрокинув на стойку рядом с клавиатурой компьютера и не замечая, что платье на мне задралось до пояса, – чего ему было стесняться в собственном отеле? Безуспешно отбиваясь и взывая придушенным сипом к его совести, я слышала, как сгрудившиеся вокруг нас итальянцы радостно считают: «Уно! Дуэ! Трэ! Куотро!» Шкипер отвалился только на «тридцати двух» под бурные рукоплескания зрителей и вопли управляющей Даниэлы: «Браво, Паоло, маньифико!!!» – и то лишь потому, что я умудрилась ткнуть его коленкой в живот. После чего этот нахал поклонился на публику, сгреб меня в охапку и понес в номер на второй этаж. Вслед нам летели восторженные крики и аплодисменты. Последним, что я успела увидеть, была сумрачная физиономия Жигана, который курил на диване в холле отеля. Мы встретились с ним глазами, он отвернулся.

– Как спала, детка? – потянувшись, спросил Шкипер.

– Плохо, – подумав, сказала я.

– Что так?

– От тебя покоя не было.

Шкипер усмехнулся, а я подумала, что причина моего дурного сна была все-таки не в Пашкиных домогательствах. Но сейчас я не могла вспомнить, в чем дело; только что-то муторное царапало память, отравляя впечатление от первого дня в Италии. Не жигановская же рожа, в самом деле, испортила мне настроение… Что же случилось? Аэропорт, отель? Нет, позже… Ресторан, ночные улицы, толпы народу, мотоциклы, развалины древнего форума? Фонтан Треви, россыпи зеленоватой водной пыли, тяжелая рука Шкипера на моих плечах… Церковь Марии Маджоре, темная колоннада, статуя мадонны… Да!

С памяти словно сдернули занавеску; я отчетливо вспомнила темный свод церкви, посеревшее лицо Шкипера с закрытыми глазами и дергающимися желваками на скулах, его хриплое дыхание. Ему стало плохо в церкви; плохо настолько, что я приняла это за сердечный приступ и до смерти перепугалась. Впрочем, как только он вышел из-под колоннады Марии Маджоре, все исчезло без следа. Шкипер неохотно объяснил мне, что такое с ним происходит в церкви всегда, и, стараясь отвлечь, тут же полез ко мне целоваться. Входя вместе со Шкипером в отель, я обеспокоенно подумала, что неплохо было бы удержать его от ударного секса в эту ночь, но какое там…

– Как ты себя чувствуешь?

– В смысле?! – чуть не уронил сигарету Шкипер.

– Вчера, помнишь?.. – я не договорила, заметив, как неуловимо изменилось его лицо.

Шкипер, коротко посмотрев на меня, отвернулся к светлеющему окну; негромко сказал:

– Не парься, Санька. Это все фигня.

– Ничего себе фигня… – Я передернула плечами. – Шкипер, может быть, это… самовнушение у тебя?

– Чего?! – поперхнулся он сигаретным дымом. – Детка, у меня это началось в двадцать лет! На мне тогда не особо много висело! И хватит уже про это. Иди ко мне.

Я послушалась и улеглась на его плечо, через которое тянулся длинный шрам от давней ножевой раны. Мне было тринадцать лет, когда я ее лечила. Рядом красовалась фиолетовая татуировка: русалка верхом на черте. Тут же надпись: «мементо море». Под надписью – две затянутые дырки от пулевых ранений. Пониже, между ребрами, был еще один след от ножа: юность у Шкипера была боевая. И что на нем «висело» в те годы, я не знала. Может быть, и к лучшему.

Из Рима мы выехали спустя час на шкиперовском «Мерседесе».

– А где Жиган? – спросила я, оглядываясь.

– Ночью улетел в Рио, дела. А тебе без него скучно?

– Век бы этой морды не видеть! – искренне сказала я, и Шкипер усмехнулся.

– Ехать долго, часа три. Если хочешь – спи.

– Нет, я так посижу. Куда мы едем?

– В Лидо, – коротко ответил он и замолчал на всю дорогу. Меня это, впрочем, не беспокоило; я сидела, не сводя глаз с обочины шоссе. Мимо меня пролетали желтые поля, голубые, розовые, оранжевые, фисташковые домики с черепичными крышами, увитые темно-зеленым виноградом, с цветущими геранями и фуксиями в окнах, со статуями в двориках. Несколько раз мы проезжали через города: я видела старые булыжные мостовые, строгие церкви из темного кирпича, узкие улочки. Потом – снова поля, белые козы, совсем по-русски привязанные около дороги, и надо всем этим – голубое, безоблачное, словно выцветшее от жары небо.

Лидо оказался маленьким городком на побережье: белые здания отелей, тянущиеся вдоль полосы пляжей, зелень, пальмы, голубые квадраты бассейнов, вездесущие мотоциклы на улицах. Я чуть не по пояс вылезла из окна, стараясь получше разглядеть никогда раньше не виденное море. Шкипер свернул с набережной на узкую тенистую улочку и почти сразу же замедлил ход у высоких ворот-гармошки. Ворота были вделаны в кирпичный забор, так же, как все вокруг, увитый виноградом. Мы въехали во двор, и глазам моим открылся двухэтажный белый дом под черепичной крышей. Ставни были открыты, входная дверь – тоже. В доме явно кто-то жил.

Шкипер посигналил. Дверь открылась. На крыльцо вышла… мулатка. Настоящая мулатка, жующая кусок пиццы, в розовом, выгоревшем от солнца, измятом платьице, открывающем босые ноги идеальной формы. Под юбкой просматривались весьма аппетитные полушария. Рельеф груди был еще сногсшибательнее: платье, казалось, вот-вот треснет. Увидев машину, мулатка улыбнулась во весь рот, показав два ряда великолепнейших зубов, и я заметила, что ей было не больше восемнадцати. Шкипер вышел из машины, мулатка сбежала с крыльца – и со счастливым воплем прыгнула ему на шею, по-обезьяньи обхватив руками и ногами. Я осталась сидеть в машине, не зная, как себя вести. Мулатка увидела меня и, не слезая со Шкипера, мило помахала мне розовой ладошкой.

– Лу! Зараза! Слезай к чертовой матери! – Шкипер стряхнул смеющуюся девчонку с себя и, повернувшись ко мне, без всякого смущения сказал:

– Вылезай, знакомьтесь. Да, она по-русски ни бельмеса…

– Шкипер!!! – возмутилась наконец я.

Он недоумевающе посмотрел на меня, нахмурился и вдруг, сообразив что-то, рассмеялся.

– Са-а-анька… Да не моя эта мартышка. Жигана. Ну, падлой буду… Он ее недавно из Баии привез. Так, это синьора Александра. Это – Лулу. Всем все понятно? Марш в дом.

Я послушалась, еще немного ошарашенная: прыжок Лу на шею Шкиперу выглядел крайне недвусмысленным. Но уже через несколько секунд я напрочь забыла о пикантности ситуации, потому что из дома на крыльцо вышел еще один человек: молодой парень с рыжим «ежиком» на голове, в плавках и растянутой грязной майке.

– Шкипер, наше с хвостиком, – сказал он, и я замерла: голос показался мне страшно знакомым.

Парень спустился с крыльца. Взглянул на меня. Ухмыльнулся и негромко засвистел. «Хорошо быть кисою, хорошо – собакою…» – тут же припомнились мне слова.

– Жамкин! – ахнула я. Художественный свист оборвался. На меня в упор уставились два глаза: один – желтый, другой – зеленый.

– Погрязова? Сашка?! Бли-и-и-ин!

Это действительно был Яшка Жамкин собственной персоной – мой бывший сосед и одноклассник, три года назад ходивший за Шкипером, как за апостолом, и готовый отдать полжизни за то, чтобы быть у него на побегушках. Когда Шкипер, организовав собственные похороны, ушел в подполье, Яшка исчез вместе с ним, и ни я, ни его мать и сестры ничего о нем не знали. Все были уверены, что его тоже застрелили где-то. Ничего необычного в такой версии не было: времена стояли героические, по всей Москве гремели разборки братвы. И сейчас, увидев Яшку во дворе дома Шкипера в Италии, я первым делом подумала: пробился все-таки, шкет, в ближайшее окружение…

Яшка тем временем полез ко мне обниматься. От него несло потом, соленой рыбой, пивом и машинным маслом, но высвободиться из его лап я не могла.

– Погрязова, ну ты как? Нет, ну ты как?! Степаныч жив еще? Помер?! Чего это он?.. Жалко, блин, классный дед был… А моя мамаша? Да знаю, что жива, здоровье как? А Сонька? А Римка?! А бабка курить не бросила? А ты почему здесь? Шкипер, ты что, ее для себя привез?! И охота была через пол-Европы волочить, здесь такого добра на каждой помойке…

Яшкина непосредственность окончательно выбила меня из колеи. Я уже всерьез подумывала о том, чтобы гордо выйти из ворот и пешком отправиться назад в Рим искать посольство, но Шкипер спокойно сказал:

– Фильтруй базар, чижик, это моя жена.

Яшка отреагировал коротким матерным словом, выпустил меня из рук (я чудом не плюхнулась на гравий у крыльца) и убежденно сказал:

– Шкипер, зря ты это. Вот я тебе говорю – зря.

– Ну, тебя забыл спросить. Тачку отгони. – Шкипер бросил ему ключи. – Где Абрек?

– Дитё пасет на пляже. Свистнуть ему?

– Свистни. Санька, пошли.

Он взял из «Мерседеса» мою сумку, и мы вошли в дом.

Дом оказался очень большим и очень грязным. Внизу был огромный пустой холл, ковер в котором был весь истоптан и засыпан песком с пляжа, в кадках с видом жертв блокады торчали несколько засохших фикусов, лестница, ведущая наверх, была не мыта сто лет. В ванной размером с половину моей московской квартиры гнездовались залежи несвежего белья, открытые пачки презервативов, висящие лифчики и скомканные прокладки. На второй этаж я подниматься не стала; вместо этого заглянула на кухню, всю заваленную немытой посудой, банками из-под пива, коробками с остатками пиццы и сигаретными окурками. Холодильник был забит детскими консервами, пиццей, мороженым и банками с колой и пивом.

– Шкипер, как ты здесь живешь? – спросила я, возвращаясь в холл, где Шкипер вполголоса говорил о чем-то с Жамкиным. Лулу сидела с ногами на диване, лизала фисташковое мороженое и улыбалась.

– Видишь, уже начинается! – ехидно заметил Шкиперу Яшка, но его разноцветные глаза, скосившиеся на меня, смеялись.

– Пошел вон, – без злости сказал ему Шкипер, и Яшка неохотно зашагал к выходу. – Санька, я же здесь почти не живу. Так, наездами… Лу одной тяжело, и не любит она это дело. Бери прислугу, за полдня тебе все отмоют.

– Чего?! – перепугалась я. – Кого? Шкипер, я не хочу прислугу! Можно так как-нибудь?

Он удивленно уставился на меня.

– Так – это как? Ты сама все это мыть собираешься?

– Отмою. Не надо прислугу. – Я представить себе не могла, что в месте, где я живу, будет заниматься хозяйством чужая баба, не я сама. Тем более я не подпустила бы постороннего человека к приготовлению еды.

– Ну, смотри, – озадаченно сказал он. – Лулу тогда впрягай, не стесняйся. Она хоть дура, но все умеет…

– Шкипэр! – раздался вдруг со двора голос с сильным кавказским акцентом, и я вздрогнула от неожиданности. Шкипер взглянул на меня, хотел было что-то сказать, но не успел, потому что с улицы вошел и замер на пороге невысокий смуглый парень с узким замкнутым лицом жителя Северного Кавказа. Мы с ним встретились глазами, и я заметила, что кавказец совсем молод: вряд ли старше меня.

– Абрек, это Александра Николаевна, – сказал Шкипер. – Моя жена.

Абрек снова посмотрел на меня, на этот раз дольше, хотя его темные, глубоко посаженные глаза по-прежнему ничего не выражали. Затем коротко кивнул, повернулся и вышел. Я вопросительно посмотрела на Шкипера, он усмехнулся:

– Не пугайся, он не страшный. Просто говорить не любит. Привыкнешь. – Шкипер хотел сказать что-то еще, но в это время с крыльца раздался топоток, и в холл вбежало совершенно неожиданное существо.

Это был ребенок. Девочка лет четырех, с черными кудрявыми волосами, плохо расчесанными и кое-как связанными белой лентой. Ее загорелая рожица была до бровей испачкана чем-то, похожим на вишневое мороженое, тем же самым было заляпано тесноватое ей красное платьице. В руке девчонка сжимала кусок сахарной ваты. Добежав до Шкипера, она пискнула что-то невнятное и прыгнула ему на шею. Шкипер едва успел подхватить ее и тут же начал орать по-итальянски на безмятежно улыбающуюся Лулу: видимо, его возмутила крайняя перемазанность ребенка. Я ошеломленно рассматривала обоих. Через плечо Шкипера мне была видна прижавшаяся к его шее мордашка – чумазая, широкоскулая, большеротая. С серыми, светлыми глазами.

– Шкипер… – тихо сказала я. – Это что – твоя?..

– Моя, – не поворачиваясь, подтвердил он.

– Как тебя зовут? – спросила я у девочки.

Она смешно сморщила носик, улыбнулась, ничего не ответила.

– Бьянка, – ответил за нее Шкипер. – Она не разговаривает.

– С чужими людьми? – уточнила я.

– Ни с кем.

Бьянка была дочерью Шкипера и Норы Фаззини – известной итальянской топ-модели. Я хорошо помнила Нору, потому что они со Шкипером познакомились в Москве и Пашка, не знающий итальянского, привез ее к Степанычу, говорившему почти на всех европейских языках. Позже, налаживая в Италии свой бизнес, Шкипер появлялся у Норы, жил с ней несколько дней или недель, потом уезжал опять, или она срывалась на какой-нибудь кастинг или съемки – отношения, таким образом, были необременительными и устраивающими обоих. Но однажды Нора встретила Шкипера крайне возмущенная и несколько минут вопила, не переводя дыхания, не давая Пашке вставить ни слова, а сам он тогда еще не настолько хорошо знал итальянский, чтобы понять из ее криков, что случилось. Навопившись, Нора в изнеможении повалилась на кровать, и ее пятимесячный живот, нахально выставившийся из-под карденовского топика пред очи Шкипера, прояснил ситуацию.

Нора, как любая модель, боялась даже думать о беременности, ответственно пила таблетки, и ей в голову не приходило, откуда вдруг взялась тошнота по утрам, отекающие ноги и жажда соленого. Когда все прояснилось, бежать на аборт было поздно. Карьера Норы была загублена, контракты – разорваны, гардероб не сходился на животе, и Нора пребывала в глубокой депрессии. Шкипер посочувствовал, предложил денег, в ответ получил еще одну порцию непристойной брани и предложение немедленно убираться вон. Что он и сделал, поскольку помочь любовнице все равно ничем не мог.

В следующий раз, когда Пашка появился в Риме, Нора уже родила – крошечную недоношенную малышку со светлыми серыми глазами. Нора, набравшая во время беременности чуть не полцентнера лишних килограммов, никак не могла их сбросить, у нее начались проблемы с ногтями, зубами и волосами, на коже появились некрасивые пятна, она беспрерывно пила вино, курила больше, чем прежде, – Шкипер едва ее узнал. Он снова предложил ей денег, был снова послан ко всем чертям, но уже не так уверенно: источников дохода у Норы не осталось никаких, работы тоже не было, все ее влиятельные поклонники испарились еще до рождения девочки. Пашкины дела к тому времени складывались более чем удачно, и он мог позволить себе содержать любовницу и ее ребенка. Нора робко поинтересовалась, не согласится ли он признать отцовство. Шкипер подумал, что ничего при этом не потеряет. Таким образом, Бьянка Фаззини все же имела в свидетельстве о рождении запись о наличии отца.

Оставаться в Риме Шкипер подолгу не мог и заезжал к Норе три-четыре раза в год. В принципе, он мог этого не делать, поскольку открыл для Норы счет в одном из римских банков и систематически перечислял туда деньги. Но Нора стремительно катилась под откос. Неожиданная беременность, маленький, больной и крикливый ребенок, полная смена образа жизни, полная же зависимость от любовника, неопределенность дальнейшего существования, монотонность дней, похожих теперь один на другой, как капли воды, – все это было так не похоже на прежнюю жизнь топ-модели, путешествия, съемки, мужское внимание… Норе было всего двадцать шесть лет, она осталась одна, без опытных подруг, без матери, без мужа, – и сломалась. Когда Шкипер в очередной приезд понял, что любовница сидит на героине, было уже поздно что-то делать. У него самого не было ни времени, ни желания возиться с Норой, единственное, чем он мог помочь, – это оплатить курс лечения в клинике, но Нора напрочь отказывалась лечиться, уверенная, как все наркоманки, что сама бросит колоться, как только захочет. Бьянке едва исполнилось три года, когда ее мать умерла от передозировки в одной из больниц Рима. Малышку переправили в приют при монастыре Святой Франчески, там ее и нашел полгода спустя Шкипер. Из монастыря он забрал дочь без проблем, чему способствовало его официальное отцовство и итальянское гражданство, привез в Лидо и сдал на руки Лулу.

Все это Шкипер рассказал мне вечером, когда мы вдвоем сидели на опустевшем пляже и смотрели, как огромное солнце опускается в море. Вдоль побережья искрился разноцветными огнями курортный город, ветер иногда доносил оттуда обрывки веселой музыки. Волны, почти невидимые в сумерках, тихо шипели, набегая на гальку. Песок был еще теплым, и я просеивала его между пальцами, разглядывая остающиеся на ладони мелкие белые ракушки. Волосы у меня были еще мокрыми от морской воды: полдня я просидела в море, в теплой, ласковой воде, такой безобидной и смешной после омута в Крутичах – единственном месте, где мне доводилось купаться. Периодически на пляже появлялся Яшка Жамкин и орал, что я сгорю без привычки на солнце, «как швед под Полтавой». Но я точно знала, что ничего со мной не будет, и из моря не вылезала. К вечеру я устала так, что заснула прямо под пляжным зонтом, накрывшись мокрым полотенцем и не просушив волос. Уже в сумерках меня разбудил Шкипер. Вернее, я проснулась сама и увидела, что он сидит рядом на песке, курит и поглядывает на садящееся солнце. Рядом с ним сидела Бьянка и внимательно меня рассматривала.

– Пашка, позови ребенка! – нервно сказала я, вглядываясь в темную полосу моря. Бьянка ускакала туда час назад и до сих пор не показывалась. – Она утонет!

– Такие не тонут, – без капли иронии сказал Шкипер, но все же встал и пошел к воде. Вернулся он через минуту, с Бьянкой на руках, посадил ее на песок и завернул в полотенце.

– Сиди, недоразумение…

«Недоразумение» высунуло из полотенца коричневую рожицу, улыбнулось, сморщив нос, и Шкипер невольно усмехнулся.

– Зачем ты ее забрал из приюта? – спросила я. – Там за ней хоть смотрели, а здесь что?

– Моим врагам такие смотры, – проворчал он. – Самого в интернат сдавали в те же годы. Ты видишь, что она разговаривать не умеет? До трех лет любовалась, что маманя в доме устраивала! Норка чего только не вытворяла, всякую шушеру в дом водила, проходной двор был…

– Но… что ты с ней делать будешь?

– Не знаю.

Я умолкла. В душе зашевелилось подозрение, что я для того и была вывезена из Москвы, чтобы… Но Шкипер, словно угадав мои мысли, сказал:

– Ты не обязана. Скажи «нет» – будет нет. Я тебе обещал – будешь жить где хочешь и как хочешь.

– Зачем «нет», если «да»? – помолчав, сказала я.

– Можешь нянек ей набрать целый взвод. Я-то в этом, как свинья в апельсинах…

– Ладно… разрулим как-нибудь.

– Да, нам еще с тобой жениться нужно, – между делом заметил он. – Ну, что ты морщишься, так удобнее будет! Мне тебе еще документы на гражданство делать!

– Шкипер, а можно «нет»? – опять заныла я.

– Можно «нет», но лучше «да», – моей же фразой ответил он. – И вообще, пошли домой, дитё уже спит.

Бьянка действительно заснула в своем коконе из полотенца. Солнце давно опустилось в море, и вокруг быстро потемнело. Шкипер взял на руки ребенка и, увязая в песке, зашагал в сторону дома. Я собрала одежду и пошла за ним.

Среди ночи нас разбудил истошный детский плач. Я, сорвавшаяся спросонья с постели, не сразу сообразила, что я не дома, и, решив, что плачет один из Милкиных детей, привычно кинулась в дверь. Но двери в положенном месте не оказалось, и я с налета ударилась о невидимую стену. За спиной послышалось приглушенное ругательство Шкипера: он натягивал джинсы. Я сразу все вспомнила, дождалась, пока Шкипер закончит со штанами и вылетит за дверь, и побежала за ним.

Внизу, в холле, горел свет. Прямо под лампой стояла совершенно голая Лу с рыдающей Бьянкой на руках и вопила, как сумасшедшая, на своем языке. Рядом стоял Яшка, неловко завязывающий на бедрах простыню и жмурящийся от яркого света. Один Абрек выглядел так, будто вовсе и не спал, и, застыв в дверях, обозревал бесстрастными глазами шоколадную грудь Лулу.

– Что ты орешь, дура? – мрачно спросил Шкипер, беря у Лу ребенка.

Бьянка обхватила его за шею, несколько раз сдавленно всхлипнула и успокоилась было, но, когда Шкипер сделал попытку передать ее мне, заверещала с новой силой, перекрыв даже Лулу. Та, освободившись от девочки, заголосила еще громче и принялась размахивать руками, как ветряная мельница.

– Шкипер, скажи ей, чтобы запахнулась, мужиков полно… – вполголоса сказала я.

– Да чего они там не видали… – проворчал Шкипер и посмотрел на Яшку. – Уводи уже эту лярву, башка лопается. Недотрахались, что ли?

– Дотрахаешься тут с вами, – с досадой буркнул Яшка, схватил Лулу поперек талии, вскинул на плечо и понес наверх. Абрек молча развернулся и вышел за дверь: он, видимо, сидел где-то во дворе. Я успела увидеть в дверной щели черную ветвь дерева и огромную, рыжую луну.

– Я ее возьму… м-м… к нам?.. – Шкипер неуверенно посмотрел на меня.

– А как же?! – другого варианта, на мой взгляд, и быть не могло. – Давно это у нее?

– С самого начала.

– И как же ты…

– А что я?! – огрызнулся Шкипер. – Меня дома нет все время! Для чего, думаешь, я эту блядь жигановскую здесь держу?! А Лу тоже мало радости среди ночи вскакивать, у ней другие интересы…

– Слушай… а почему она с Яшкой спит? – вдруг вспомнила я.

– Она со всеми спит, – невозмутимо ответил Шкипер, поднимаясь по лестнице с Бьянкой на руках. «И с тобой?» – чуть было не спросила я, но вовремя удержалась.

Оказавшись в постели между нами, Бьянка довольно быстро уснула и лишь изредка ворочалась и судорожно всхлипывала. Шкипер, кажется, тоже спал: по крайней мере, не шевелился и не курил. Ко мне же сон не шел; я всю ночь следила за медленным лунным лучом, путешествующим по комнате, и думала о жизни вообще и о нас со Шкипером в частности. А под утро, когда я с трудом задремала, мне незамедлительно приснился Степаныч, поедающий пельмени на нашей кухне в Москве, который сказал мне только одно слово: «Дура».

Я тут же проснулась, сердитая и разочарованная: дед приснился мне впервые со дня своей смерти и, на мой взгляд, по такому случаю мог бы сказать что-нибудь новенькое. Был уже рассвет, на розовеющей стене начали проявляться размытые тени ветвей. Я повернулась. Шкипер спал на спине, бесшумно и неподвижно. Бьянки у него под боком уже не было: видимо, пока я спала, он отнес девочку в ее постель. Я старалась подниматься как можно тише, но стоило мне спустить ноги с кровати, как послышался спокойный, ничуть не сонный голос:

– Куда ты?

– Шкипер, ты вообще спишь когда-нибудь?!

– Сплю. Ты тоже ложись, еще рано.

– Нет. Я кофе хочу.

– Ну и лежи, я сделаю.

– Чего?! – в ужасе вскочила я. Цыганское воспитание тети Ванды проснулось, как всегда, в самый неподходящий момент: я представить себе не могла, что мужчина – мужчина!!! – будет приносить мне кофе в постель. Когда же я спохватилась, что я не цыганка и Пашка мне практически не муж, а следовательно, сейчас имею полное право возлечь в изящную позу и томным голосом потребовать кофе со сливками, было поздно: Шкипер заржал. Он тоже много времени проводил среди цыган и, разумеется, все понял.

– Заткнись! – рассвирепела я, запуская ему в голову подушку. Он ловко поймал ее одной рукой и деловито сказал:

– Кофеварка знаешь где, романы чай?[1]

– Найду, – буркнула я уже из-за двери. Вслед мне Шкипер ехидно засвистел «Две гитары за стеной…», но возвращаться и продолжать подушечный бой мне не хотелось.

Я уже заканчивала варить кофе, когда на кухню вошел Абрек. Он, видимо, не рассчитывал обнаружить там меня и, заметно растерявшись, шагнул обратно.

– Ты куда? – удивилась я. – Кофе хочешь?

– Н-н-эт… Александра Николаевна, я – потом…

– Сам ты «Николаевна»! – разозлилась я. – Посмотри, я целое ведро сварила! Выливать, что ли, теперь?!

Абрек неуверенно пожал плечами, но протянутую кружку все же взял. Видимо, по поводу кофепитий с хозяйской женщиной никаких инструкций у него не было. В момент, когда я передавала ему кружку, я вдруг почувствовала то, что чувствую всегда, с самых ранних лет. И не сообразила, что лучше, может быть, промолчать.

– Что у тебя болит?

Абрек пристально посмотрел на меня своими неподвижными черными глазами. Я не смутилась: напротив, мое подозрение перешло в уверенность. Я прикрыла глаза, и зеленый шар, пока еще размером с мячик, закачался в темноте.

– Александра Николаевна…

– Сидеть!!! – рявкнула я, как старшина, по опыту зная, как легко спугнуть шар.

Абрек сел – то ли от растерянности, то ли потому, что ему велено было меня слушаться. Я подошла вплотную, и зеленый шар опустился мне в ладони.

– Что у тебя с сердцем? Недостаточность? – спросила я спустя десять минут, когда шар ушел, приступ у Абрека, соответственно, кончился, а сам он, немного бледный и очень смущенный, тянул из кружки апельсиновый сок: остывший кофе я у него отобрала.

– Это давно. Еще дома было. Вы только Шкиперу нэ говорите, он мэня выгонит. Охранники с сердцем нэ должны быть… – От непривычно длинной речи и волнения в голосе Абрека усилился акцент, я с трудом его понимала.

– Я не скажу, успокойся. Да через три раза у тебя все совсем пройдет. Я обещаю.

– Как вы это дэлаете, Александра Николаевна?

Я пожала плечами: это был самый частый вопрос, который я слышала в своей жизни. И ответа на него у меня не было. Вместо этого я спросила сама:

– Откуда ты?

– Из Абхазии, – неохотно сказал Абрек. – Село Джгерда.

– Там… сейчас война?

– Да, – коротко, глядя в окно, сказал он.

Я поняла, что лучше больше не спрашивать, вспомнила про кофе, торопливо поднялась… и чуть не выронила кружку, увидев в дверном проеме Шкипера. Он стоял и смотрел на меня. Абрек сидел спиной к двери и его не видел. Я жестом попросила Шкипера уйти, но Абрек почувствовал что-то, обернулся и неловко встал.

– Санька, ты присохла, что ли, тут? – лениво спросил Шкипер. На Абрека он даже не взглянул, но я поняла, что в дверях Пашка стоял достаточно давно.

– Кофе убежал, – бестрепетно соврала я – не столько для Шкипера, который все равно не купился бы, сколько для Абрека. – Дурная кофеварка какая-то.

– Баб к кофе вообще подпускать нельзя, – подыграл Шкипер. – Отойди. Абрек, Бьянка проснулась, на море хочет, иди с ней.

Абрек послушно пошел к выходу. Когда за ним закрылась дверь, Шкипер спросил:

– Что за дрянь ты у него нашла? Триппер? Или уже хуже?

Я молчала. Шкипер, насыпая кофе в турку, коротко усмехнулся.

– Детка, я ведь пойду у него поинтересуюсь. Они от этой Лулу скоро все…

– У него сердце, – сердито сказала я. – И я обещала, что тебе не скажу. Но ты не думай, через два дня все пройдет. Я сумею.

Шкипер молчал.

– Где ты его взял?

Я была уверена, что Шкипер не ответит, но он неожиданно сказал:

– На Ингури. Там пальба была тогда. У него всю семью положили и самого с автоматами ловили по всей Абхазии с Грузией. Я его забрал, парень ценный. Попроси как-нибудь, он тебе покажет, как ножом спичку с десяти шагов разрубает.

Ни на что подобное мне смотреть не хотелось.

Допивая кофе, я вспомнила, что Шкипер еще вчера собирался поговорить со мной о чем-то важном.

– Пашка, у тебя дело ко мне вроде было?

– Было.

Я отодвинула пустую кружку, приготовившись слушать, но Шкипер встал, потянулся и неожиданно предложил:

– Поехали в Венецию?

– Это близко? – обрадовалась я.

– Через залив на катере пятнадцать минут.

В Венеции было солнечно, людно и шумно. Еще с борта катера я увидела пестрые толпы людей на набережной и возвышающиеся над ними яркие флажки гидов. Солнце плясало на мутной, зеленой воде каналов, отражалось в сверкающих витринах магазинов, прыгало по тусклой позолоте гондол и старинных зданий. Величественные, отсыревшие до третьего этажа дома поблекших красных, голубых и желтых цветов отражались в каналах. Отовсюду доносились плеск воды, смех, крики, разговоры на десятках языков. На площади Сан-Марко на булыжной мостовой под ногами копошились голуби, и их не пугали даже громкие звуки оркестра, играющего под колоннадой попурри из опер Верди.

– На гондолу хочешь? – спросил меня Шкипер.

Я отказалась: эти глянцевые раскрашенные, обтянутые бархатом лодочки с пасторальными гондольерами казались мне слишком ненастоящими: как ряженые в Коломенском на Масленицу.

– В магазины пойдешь?

– Нет, – извиняющимся тоном сказала я. – Шкипер, я не знаю, что покупать.

– Ну да, здесь особо ничего и не купишь, – не понял он. – Больше игрушки всякие для туристов. Вот полетим с тобой в Париж, там…

При мысли о неизбежно грядущем шопинге мне стало дурно. Я ненавидела магазины одежды, никогда не любила одеваться, и для меня не было большей головной боли, чем пойти выбрать себе платье. В этом был виноват Степаныч, приучивший меня с детских лет ходить в том, что есть, и не напрягаться по этому поводу. В принципе это было правильно, поскольку денег у нас со Степанычем не было никогда. Они появились, когда я в шестнадцать лет устроилась работать в ресторан, но к тому времени у меня уже сложилось абсолютно мужское, сугубо функциональное отношение к вещам: я шла покупать новые джинсы или блузку только тогда, когда старые уже расползались по швам, и искренне не понимала, зачем нужна вторая пара туфель, если первая еще прилично выглядит. Тетя Ванда и другие цыганки, у каждой из которых было не менее трех десятков платьев, ахали и хватались за головы, но меня было уже не переделать. И я честно сказала об этом Шкиперу.

Он выслушал, плюнул через парапет в Канале Гранде, снял солнечные очки, делавшие его похожим на киношного киллера, и, глядя на семенящих через замшелый каменный мост японцев с фотоаппаратами, сказал:

– Как хочешь. Я турецкие джинсы сам уважаю, но в них в ресторан «Максим» не пустят.

– В… какой ресторан?

– «Максим», – вежливо повторил он. – На Елисейских Полях. И потом, детка… я тоже не в памперсах от Диора родился. Ничего… Припекло – выучился нужные шмотки таскать. Статус обязывает.

– Когда ты родился, никаких памперсов не было, – машинально сказала я.

Шкипер невесело усмехнулся, видимо, вспомнив о своей дворово-помоечной молодости, и пошел за мороженым.

Он знал, что делал: от мороженого ко мне быстро вернулось самообладание. Вылизывая из вафельного рожка остатки прохладной орехово-малиновой массы, я сделала официальное заявление: ни в какой ресторан на Елисейских Полях я шага не сделаю, в туалет от Диора меня не завернет насильно даже отряд спецназа, а если завернет, то сам же и пожалеет, а если Шкиперу в его бизнес-рейсах нужно сопровождающее лицо женского пола, то пусть обращается в фирму эскорт-сервиса или элитный публичный дом. Выпалив все это, я выбросила рожок в урну, воинственно посмотрела на Шкипера, готовая продолжить баталию, но его глаза были скрыты черным стеклом очков, и вызова он не принял.

– Как хочешь.

Такая покладистость только усилила мои подозрения, но я сочла за лучшее пока помолчать.

По Венеции мы проходили до вечера. Я бродила по замшелым мостам через каналы, по узеньким улочкам, где с трудом могли разойтись два человека, заглядывала в медленно текущую воду каналов, таращилась в витрины с загадочно улыбающимися масками, веерами, грустными арлекинами и стеклянными безделушками, отмахивалась от веселых окриков гондольеров. Шкипер не мешал мне, молча шел рядом или чуть поодаль, и в конце концов я напрочь забыла о его присутствии. Он напомнил о себе лишь тогда, когда я устремилась к вратам грандиозной церкви Святого Марка.

– Детка, мне с тобой нельзя, извини.

Вздрогнув, я остановилась.

– Я тогда тоже не пойду.

– Не выдумывай. Здесь по всей Италии церковь на церкви. Так и будешь мимо ходить? А еще в Ватикан собиралась, эту свою Сикстинскую мадонну смотреть…

– Съезжу потом одна, – твердо сказала я.

– Не дури. – Шкипер повернулся и пошел через площадь Сан-Марко к набережной. Я побежала следом, поймала его за руку, заглянула в лицо. Он криво усмехнулся, не глядя на меня. Обнял меня за плечи.