Дыхание земли

1

– Я могу еще побыть с вами, если вы хотите.

– Нет-нет, моя дорогая! Что за удовольствие для вас коротать время со стариком? Ступайте к своему мужу, а с меня вполне хватит сиделки.

Старый герцог поднес мою руку к губам, поцеловал ее, а потом, отпуская, сделал мне знак: ступайте, мол! После сердечного приступа, случившегося с ним позавчера, старик лежал в постели. Я провела с ним все сегодняшнее утро; он вел себя как полностью душевно здоровый человек, не заговаривался и даже не упоминал о своей жене Эмили как о живой.

Мне нравился этот странный семидесятилетний герцог. Нельзя забыть, что именно он был мне рад с первых дней моего появления в Белых Липах.

Я сбежала по лестнице в вестибюль, абсолютно не представляя себе, чем сейчас займусь. Может быть, сходить на ферму? Я еще не бывала там, а ведь я, как-никак, хозяйка этого огромного поместья…

У самых дверей я столкнулась с Александром. Вот уже два дня, как мы не перемолвились с ним ни одним словом; и встречалась я с ним только в столовой. Сейчас он, вероятно, возвращался из конюшен, где обычно проводил утро. Он был бледнее, чем обычно. Посторонившись и поклонившись мне, он был готов уже уйти – я поняла, что он и уйдет, если я буду молчать и не заговорю с ним.

– Ваш отец в порядке, я только что от него, – сказала я, лишь бы что-то сказать.

– Я знаю, что вы были так любезны и позаботились о нем. Благодарю, мадам.

Герцог повернулся, явно не желая поддерживать разговор, ограничившись лишь этим вежливо-холодным ответом. На ступенях уже маячила фигура Гариба.

Подавив гордость, я ступила шаг вслед за ним.

– Господин герцог! Я… я иду сейчас на ферму.

– Вот как? Рад слышать об этом.

Он говорил вежливо, но без всякой теплоты, словно лишь тягостный долг и ничто иное обязывал его оказывать мне уважение.

– Вы не могли бы проводить меня? Я была бы очень рада вашему обществу.

Впервые я произнесла такие слова, и в другой раз они, возможно, произвели бы иное впечатление. Но сейчас герцог остался холоден.

– Сожалею, мадам, очень сожалею, что не могу сейчас составить вам компанию. Примите мои глубочайшие извинения.

– О Боже, да что в них проку? Я прошу вас, сударь!

– Увы, мадам, я могу лишь повторить свои слова.

Оскорбленная и недоумевающая, я, не прощаясь, вышла во двор. Настаивать дальше означало бы унизиться. Поистине, этот человек решил доказать, что я для него – обуза. И какое неудачное время он для этого выбрал! Именно то время, когда я, наконец, после двух с лишним месяцев жизни в Белых Липах начала ощущать себя здесь как дома.

– Куда вы идете, мадам? – осведомилась Маргарита.

– В парк.

– И вы ничего не желаете мне рассказать?

– Оставь меня в покое! – ответила я почти грубо, желая хоть на ком-нибудь сорвать свою злость.

Зимний парк был холоден и тих – если бы не возня клестов, потрошащих еловые шишки, тут вообще не раздавалось бы ни звука. Деревья чуть припорошило снегом, но мороза и инея не было, и в декабре еще словно продолжалась осень. Я быстро шла по дорожке, ощущая, как потрескивают под моими туфлями сухие сучья.

Я оказалась в Западном гроте – гроте из розового гранита с устроенными в нем каменными скамейками и столиком. Трехступенчатый водопад, ручейки которого, переливаясь и журча, неуловимо исчезали под беспорядочно нагроможденными камнями, летом был, вероятно, приятным и освежающим, но сейчас от него веяло холодом. Я грустно присела на краешек скамьи, намереваясь попечалиться в одиночестве… Что мне, собственно, нужно? Мои дети устроены, у девочек есть отец, я сама могу не ломать больше голову над тем, как добыть еду и деньги. Честное слово, я не ценю своего счастья – мне подавай нечто большее… Хотя, черт возьми, какое там счастье? Я женщина, красивая, обаятельная женщина, мне нет еще и двадцати шести лет, я, наконец, замужем за человеком, который нравится мне все больше и больше, но что толку? Он вообще не проявляет ко мне интереса. Не может же он не понимать моего настроения… Вероятно, я его не привлекаю; но тогда возникает вопрос – зачем он на мне женился?

– Мадам Сюзанна?

Я от испуга и неожиданности вскочила со скамьи.

– Ах, это вы, отец Ансельм! Я совсем не слышала, как вы подошли.

– Вы готовились плакать, это видно. Что, господин герцог обижает вас?

Отец Ансельм, толстый румяный кюре, живший в Белых Липах, еще, честно говоря, не имел счастья видеть меня в церкви или на исповеди. Я знала, что он человек веселый и разговорчивый. Но сейчас он не улыбался. Его добрые глаза навыкате смотрели на меня серьезно.

– Нет, не думайте так, – проговорила я растерянно. – Он не обижает меня… Хотя, может быть…

Я смутилась, не зная, как разговаривать об этом с духовным лицом и нужно ли вообще разговаривать. Отец Ансельм протянул мне руку.

– Пойдемте, дочь моя, здесь слишком холодно.

Его пухлая рука оказалась такой теплой… И я вдруг доверилась ему – безоглядно, неожиданно, не раздумывая. Его глаза были такими понимающими, как ни у одного знакомого мне священника.

– Идемте, дитя мое, – повторил он, и я пошла.

На моем сердце была накипь – тяжелая, ржавая, мешающая мне жить; она состояла из того дурного и мрачного, что было у меня в прошлом, и не позволяла чисто и открыто смотреть вперед. Я хотела избавиться от этого груза, хоть кому-нибудь открыться. Отец Ансельм – священник, он будет молчать; к тому же у него такие глаза, что невольно вызывают на откровенность.

– Вы не ходите в часовню, не исповедуетесь. Разве вы не верите в Бога, дитя мое? – спросил он просто, без тени осуждения.

Я молчала, не желая говорить правду и не желая лгать.

– Ответьте мне. Вы доверяете Богу?

– Нет. – Я вскинула голову, словно готовилась к битве. – Было несколько случаев, когда я доверилась. У меня был сын, Луи Франсуа… я молилась за него. Но он все равно умер. А после этого Бог для меня замолчал. Он всегда был глух, когда дело касалось меня. Ах, святой отец, я такое видела во время революции, что вряд ли Бога можно назвать милосердным!

Мы шли по аллее, моя рука дрожала в руке отца Ансельма. Я уже сама раскаивалась, что так разговорилась, – священнику мои слова, должно быть, неприятны. Кюре остановился на берегу озера, его взор был устремлен на другой берег.

– Расскажите мне все, – сказал он вдруг.

И меня словно прорвало. Я не могла больше сопротивляться желанию говорить. Запинаясь и торопясь, я стала рассказывать – все, с того самого момента, как впервые увидела Александра, ничего не скрывая, вплоть до самых интимных моментов. Этот кюре стал словно родной мне. Интуиция мне говорила, что он хочет и может мне помочь.

– Понимаете, святой отец, мы… мы с ним словно чужие. Должно быть, он сильно оскорблен тем, что я сказала в первую ночь. Он не говорит со мной, почти не встречается. И это… это особенно скверно.

– Почему?

– Потому что… потому что он мне нравится.

– Вы любите его?

– Нет, вероятно, пока нет. Я ведь совсем не знаю герцога. Но мне кажется, что я смогла бы полюбить его, стать ему хорошей женой, если бы узнала его получше… ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Кюре повернулся ко мне, и я поразилась перемене, происшедшей с его лицом. Оно полностью утратило серьезность. Он улыбнулся – так лукаво и весело, что улыбкой залучились все его черты, вплоть до ушей.

– Ах, дорогая моя, да неужто все дело в этом?

Недоумевая, что его так обрадовало, я с усилием кивнула.

– Дочь моя, мне кажется, вы просто созданы друг для друга. Вы разочарованы, ожесточены, слишком самостоятельны для женщины. Он как раз под стать вам, он сильнее вас как раз настолько, чтобы вы его уважали. Все ваши недоразумения – чепуха! Ему стоит лишь ходить к вам в спальню, и вы быстро придете к согласию. Ах, Боже мой! Да ведь вы больше двух месяцев женаты, а до сих пор не поняли этого!

– Но отец мой, – пробормотала я потрясенно, впервые услышав такие слова от священника.

– Не говорите, что я заставил вас покраснеть. Видит Бог, дитя мое, ваш брак освящен церковью, и нет ничего такого, что могло бы сдерживать меня дать вам такой совет. Послушайтесь меня, дорогая юная герцогиня, станьте Александру женой, и вы будете счастливы.

– Да ведь вы разве не поняли? – проговорила я через силу. – Это он не хочет меня, он меня избегает!

– Сделайте первый шаг, – сказал кюре, лукаво посмеиваясь. – Я не стал бы такого советовать девушке, но вы, как женщина опытная и знающая…

– Вы предлагаете мне его соблазнять?

– Ну, я не стал бы конкретизировать.

– Но, отец мой… Он же может меня отвергнуть. Вдруг я его не привлекаю? Вы хоть представляете, какой это для меня будет стыд?

– Дитя мое, вы его привлекаете и отказа не получите. Он просто боится вас.

– Боится? – переспросила я пораженно, полагая, что слышу совершенно абсурдные вещи. – Боится – он? Полноте, святой отец! Гариб рассказывал мне, у него были сотни женщин! Да и тут в округе, я уверена, у каждого десятого ребенка – нос дю Шатлэ!

– Он не близости с вами боится, милая дама. Он точно так же, как вы, боится отказа. Глупое положение, не так ли? Ну, хотите, я намекну ему, чего вы хотите?

Меня охватил ужас.

– О, ради Бога, нет. Только не это… Уж лучше я буду одна. Умоляю вас, отец мой, не делайте этого!

– Хорошо.

Улыбка вдруг исчезла с лица отца Ансельма. Он взял меня за руку.

– Дитя мое, в жизни вашего мужа была неприятная, очень неприятная история. Ему было восемнадцать, он поручик молодой и несдержанный, как и все дю Шатлэ. Судьбе было угодно подарить ему сильную, настоящую любовь, – любовь к девушке двумя годами младше его, прелестной, обаятельной. Он соблазнил ее и не женился, когда она ждала ребенка. Она стала женой другого, она была счастлива с этим другим… Много лет Александр потом раскаивался в том, что дал ей уйти, что потерял ее. Поверьте, теперь он точно так же боится потерять вас. Боится спугнуть, неправильно выбрать время…

Я опустила голову. Уже не в первый раз мне приходилось слышать о женщине, перевернувшей жизнь Александра. Гариб упоминал о ней и о ее дочери. Дочери Александра?

– Как звали эту девушку?

– Анабелла де Круазье, дитя мое, прелестное создание.

Словно вспышка, у меня в голове мелькнуло воспоминание. Пистолет, из которого я убила Белланже… Там была надпись: «Александру дю Шатлэ от Анабеллы»… Внезапная, тревожная ревность кольнула меня в самое сердце.

– Где она сейчас, эта Анабелла?

– Не знаю, дочь моя. Герцог с ней не встречается, это правда. Он не видел ее, вероятно, с тех пор, как уехал в Индию.

«Ага! – подумала я. – А портрет?»

– Он дорожит вами, потому так осторожен. Дайте ему понять, что вы не так хрупки, как ему кажется, что вы не хотите уйти. Дайте ему это хорошенько понять, так, чтобы двусмысленностей не осталось! Вы обретете хорошего мужа, дитя мое… Я знаю Александра: он, может быть, излишне ожесточен, но он не жесток. Ступайте к нему прямо сейчас! Воображаю, как долго он ждал этого.

Верно, подумала я… Ведь все так просто! Непонятно, почему я так долго помнила тот злосчастный обман. Ну, разумеется, Александр кое-что скрыл от меня. Но он, вероятно, любил меня, раз пошел на такое, – какая бы женщина не сочла такую причину лестной и основательной? К тому же, он признался во всем сразу после свадьбы. Он мог бы молчать, и я до сих пор ничего не знала бы. Он мог бы запросто воспользоваться своими правами, и я даже не протестовала бы. Но он признался, следовательно, он дорожил мною и уважал меня. Он не желал строить наш брак на лжи. Почему я раньше не оценила его поступка?

– Спасибо, отец Ансельм, – проговорила я дрожащим голосом. – Я сейчас же пойду к нему. Большое спасибо!

– Счастливой ночи, дитя мое! – весело ответил священник.

2

Неужели я иду предлагать себя?

Если бы еще две недели назад кто-то сказал мне, что такое возможно, я бы не поверила. Никогда со мной такого не случалось… А теперь я намеревалась сделать именно это, не испытывая ни стыда, ни смущения. Черт возьми, в конце-то концов, разве я ему не жена? Разве я не имею права? Нет уж, право у меня такое же, как и у него… Я буду деликатна, нежна, откровенна – он не сможет меня не понять.

А вообще-то, я просто хотела увидеть его и поговорить с ним… Тогда, в карете, мне было так хорошо – разумеется, до того момента, когда он равнодушно отвернулся и оставил меня. Что им руководило? Действительно ли страх, как сказал отец Ансельм, или он просто хотел, чтобы я сама сказала ему: «Возьми меня»?

Он подарил будущее моим детям, меня саму спас от нищеты. По сути, он сохранил за де ла Тремуйлями замок Сент-Элуа. Он вернул мне сына в Нанте. Что бы я делала без него?

Взволнованная, я вбежала в вестибюль, сбросила плащ на руку Маргарите.

– Где господин герцог?

– В каминном зале, мадам, но…

Я шла дальше не останавливаясь.

– Мадам, – окликнула меня Маргарита.

– Ну, что еще такое?

– Не ходите сейчас к нему. Он мрачный, как туча; я полагаю, что он, должно быть, болен.

– Болен? – переспросила я пораженно.

– К нему только этот черный человек, Гариб, может входить, всех остальных выгоняют.

– Меня не посмеет выгнать. Я его жена…

Если он мрачен, или чем-то озабочен, или болен, почему бы ему не довериться мне? Я не испытываю к нему враждебности, уже не испытываю. Если его что-то беспокоит, это обеспокоит и меня. Отец Ансельм был прав – надо перестать таиться друг от друга, скрывать свои мысли. К чему это тягостное одиночество, если мы можем и хотим быть вдвоем? Что нам мешает? Какая-то глупая гордость? Я сделаю первый шаг, и мне ничуть от этого не стыдно!

Гариб, как скала, преградил мне дорогу.

– Не тревожьте хозяина, госпожа, – заявил он тихо и непреклонно.

– Почему?

– Он сейчас не может говорить с вами.

– Почему? – повторила я.

– У него плохое настроение. И болит голова.

Подобное объяснение меня не удовлетворило. Снова от меня что-то скрывают, будто я никто в этом доме!

– Послушай, – сказала я мягко, – я ведь не ссориться иду. Мне нужно лишь увидеть герцога и сказать ему несколько слов. Эти слова не причинят ему боли. Но если ты не пропустишь меня, я подниму крик и герцог сам выйдет ко мне.

Гариб молча отступил в сторону. Такая уступчивость меня удивила, но я не стала задумываться над этим, взялась за холодную ручку двери, и мрак большого каминного зала открылся передо мной.

Оказавшись на пороге, я поначалу едва не задохнулась: так тут было накурено. Несмотря на вовсе не вечернее время, здесь царствовала темнота; все окна были задернуты плотными портьерами. Этот зал назывался каминным, потому что в четырех его углах встроены массивные, старинные камины, но сейчас был растоплен только один из них. Пламя красными языками плясало среди дров и алыми вспышками озаряло зал.

Когда треснуло полено и искры рассыпались целым снопом, я увидела Александра: он сидел у камина в кресле с высокой спинкой, вытянув длинные ноги к огню. Шкура была расстелена на полу, на шкуре лежал громадный, поджарый дог, лежал прямо у ног Александра. Я никогда раньше не видела этой собаки и была почти уверена, что сейчас она залает на меня.

Дог остался спокоен, лишь слегка повел ушами.

– Гариб, я не звал тебя. Убирайся.

Пожалуй, я впервые слышала, чтобы голос Александра, оставаясь обычным по тону, был таким яростным и раздраженным. Мурашки пробежали у меня по спине, и я впервые вдруг подумала, что выбрала не совсем удачное время для разговора. Но возможности отступать не было. Он повернул голову.

Я подошла к Александру, взялась обеими руками за спинку кресла.

– Это не Гариб, это я, – сказала я, хотя он уже и сам отлично это видел.

Жесткая кожаная повязка охватывала его лоб, а лицо было искажено раздражением и недовольством, которых он не в силах был скрыть.

– Разве я сказал, что вы нужны мне, мадам? – ледяным тоном спросил он.

Я не понимала, что происходит, но внезапное чувство нежности проснулось во мне к этому человеку, который считал себя настолько сильным, что не желал ни от кого принимать сочувствия.

– Александр… – проговорила я, впервые произнеся это имя вслух, – Александр, послушайте меня… Я ведь уже не та, что два месяца назад. Почему вы молчите? Что вас тревожит?

– Проклятье! Какого черта вы пришли сюда?!

– Гариб сказал, что вы больны, и я…

– Вы пришли узнать о моем здоровье. Весьма трогательно, мадам, весьма. Но я не умер, как видите, я жив, вы не станете вдовой. Полагаю, все ваши вопросы разрешились?

– Послушайте, – прошептала я, не обращая внимания на его грубость, хотя она и ранила меня в самое сердце. – Я хотела бы помочь вам. Вы ведь вовсе не такой сухой, каким хотите казаться, вы все чувствуете и понимаете. И я так благодарна вам за сына… Я бы все отдала, лишь бы вы стали мне доверять!

– По-ра-зительно.

Я отступила, ошеломленная этим холодным и даже насмешливым словом. Александр, приподнявшись, повернулся ко мне, его пальцы, вжавшиеся в локотники, побелели. Меня поразило его лицо: почерневшее, с заострившимися чертами. Глаза его просто пылали, рот был изогнут невероятным раздражением.

– Я не хочу быть груб, мадам, но единственное, чего я сейчас желаю, – это того, чтобы вы меня не беспокоили!

Его лицо, его поза – все свидетельствовало о том, что мой уход был бы для него величайшим облегчением и счастьем. Он что, ненавидит меня? Или я была недостаточно тактична?

– Уходите! Черт побери! Ну?!

При первых же гневных нотках, появившихся в его голосе, дог вскочил и зарычал на меня. У этой собаки не тело, а сплошные мускулы. Это было для меня последней каплей. Потрясенная, я бросилась к двери и громко захлопнула ее за собой.

Быстрее ветра я поднялась по лестнице, почти рыдая и чувствуя себя оскорбленной до глубины души. Он просто сухарь! Так обойтись со мной! И именно тогда, когда я все готова была ему отдать – и тепло души, и тело, и все мое сочувствие! Он просто убил меня. Я его теперь ненавижу!

– Госпожа! Госпожа! – восклицал, поднимаясь следом за мной, индус – Вы нехорошее время выбрали! Хозяин болен, госпожа! Он потому такой, что…

Я повернула к нему бледное лицо. В глазах у меня стояли злые слезы.

– Замолчи! – воскликнула я в бешенстве. – Черт бы побрал и тебя, и твоего хозяина! И я ничего о нем не хочу знать, ничего!

Меня ждала роскошная голубая спальня и возможность плакать как угодно долго, будучи уверенной, что меня никто не побеспокоит, а уж меньше всего – мой муж, герцог дю Шатлэ.

Для него нет ничего неприятнее, чем видеть меня. Ей Богу, как это все понять, я не знала.

Несколько часов спустя теплая рука коснулась моих волос. Уже зная, кто это, я на ощупь нашла эту руку и прижалась к ней губами. Маргарита… Она для меня лучше матери.

– Хорошо, что ты пришла… Я была груба, прости меня.

– Да ведь это пустяки, милочка.

Она обеспокоенно склонилась надо мной.

– Вы плакали прямо навзрыд… Что он такое сделал с вами, этот проклятый герцог?

– Ничего. – Ярость снова охватила меня. – Он просто терпеть меня не может, а больше ничего! Должно быть, я внушаю ему отвращение.

Губы Маргариты дрогнули в улыбке.

– Отвращение? Да вы с ума сошли! Вы же так красивы, голубушка… Ну, разве вы забыли об этом?

– Нетрудно забыть, если он так явно демонстрирует свою ненависть!

Я вскочила с постели, отбросила назад золотистые волосы и испытывающе взглянула на себя в зеркало:

– Не знаю, может быть, я и хороша собой, может быть, я и нравлюсь другим мужчинам, но уж ему-то точно нет! Он не хочет встречаться со мной, не разговаривает, ничем не делится и, уж конечно, не спит со мной!

– Не спит?

Потрясенная Маргарита даже не способна была отметить, что я употребила не совсем приличное для герцогини слово.

– Что же это значит, мадам? Я видела, он несколько раз тут ночевал!

Я раздраженно пожала плечами.

– Все это фарс. Не брак, а сплошное несчастье! Ну посуди сама: я что, должна умолять его об этом? Становиться на колени? Я и так достаточно унизилась. Раньше он хотел меня, теперь не хочет; вот и отлично! Я это переживу. И пусть он больше не приходит сюда ночевать. Мне надоело, что он постоянно разыгрывает вокруг меня какие-то водевили!

Плечи у меня дрожали. Маргарита погладила меня по щеке.

– А вы так и сделайте… Пускай он сам вас ищет, не ходите к нему больше… Пусть ему тоже будет одиноко!

Тоже… Я покачала головой. Маргарита, как всегда, понимала, что сейчас я одинока больше, чем кто-либо и когда-либо…

– Поцелуете на ночь девочек, мадам? – уже обычным тоном спросила Маргарита.

– Да, – сказала я с тяжелым вздохом.

3

За окном шел снег. Белые хлопья, кружась в воздухе, падали на раскинутые ветви каштанов и оседали на иссохших лозах винограда. Вздохнув, я прошлась по комнате. Тоска охватывала меня все сильнее. Казалось, вновь вернулись первые дни моего пребывания в Белых Липах. Дом, который я успела полюбить, вновь стал чужим. Все рухнуло, едва успев начаться. И этот мой брак, похоже, оказывается таким же несчастливым, как и предыдущие.

Ну, что я сделала не так, что Александр так обошелся со мной? Я спрашивала себя и не находила ответа. Да и были ли хоть какие-то объяснения его грубости? Во всяком случае, надо признать, что такие перепады его настроения еще слишком для меня невыносимы. Можно ли жить со столь непредсказуемым человеком?

Начинало смеркаться. Еще час или полтора – и будет совсем темно… Ах, как же неприятны зимние долгие вечера в этом доме! Как бы я хотела поговорить с кем-нибудь! Постояв немного в нерешительности, я стала искать свой плащ. Проблема выбора передо мной не стояла: в здешних местах у меня была лишь одна хорошая знакомая – графиня де Лораге. В конце концов, я уже давно собиралась навестить ее, так почему бы не сделать это сейчас? Может быть, хоть мой уход заставит кого-нибудь в замке вспомнить о моем существовании.

Снегопад был сильный, и дом графа де Лораге возник передо мной неожиданно. Это было похоже на волшебство: снежная завеса словно расступилась, и я увидела очертания замка, возникшие, казалось, из ниоткуда. То немногое, что мне удалось разглядеть, свидетельствовало, что поместье было основательно разорено в годы революции. Припорошенные снегом руины флигеля, пни вместо деревьев вдоль подъездной аллеи – все это были следы войны, следы присутствия синих.

Я отдала поводья Стрелы конюху, быстро преодолела ступени парадной лестницы, а уж дверь передо мной распахнул дворецкий.

– Как прикажете доложить?

– Доложите о герцогине дю Шатлэ, – ответила я, сама удивляясь тому, как быстро и естественно слетело с моих губ это имя.

Дворецкий поспешно удалился. Я не успела как следует осмотреться, как Констанс уже спускалась мне навстречу. Мы обнялись.

– Наконец-то вы о нас вспомнили, – сказала она с укоризной. – Мы довольно давно не виделись, не так ли?

– Полагаю, мне следовало предупредить вас о визите.

– Какие предупреждения? Мы соседи. И разве вы забыли, как я забиралась к вам в постель, а вы списывали у меня арифметику?

Она была очень хороша сейчас: в нарядном платье из индийского муслина, с рыжими волосами, собранными в высокую прическу, как было модно сейчас… Было даже трудно поверить, что ее сыну скоро одиннадцать.

– Идемте в гостиную. Я познакомлю вас с мужем и Марком, – улыбаясь, предложила она.

Я улыбнулась ей в ответ:

– Буду очень рада…

Граф де Лораге, высокий, худощавый, поднес мою руку к губам.

– О, для меня это сюрприз – то, что новая герцогиня дю Шатлэ оказалась до такой степени очаровательна.

В ответ я улыбнулась даже чуть застенчиво – так давно не слышала я комплиментов, и так давно меня не встречали столь радушно.

– Спасибо, – произнесла я искренне. – Здесь… здесь, у вас, так хорошо.

– Ну, так что же? – воскликнула Констанс. – Полагаю, что вы останетесь на ужин, – это решено, не так ли?

В этот миг появился Марк, сын Констанс, – светловолосый высокий мальчик, очень похожий на мать. Он приветствовал меня степенно, как взрослый, и мне даже казалось, что мальчуган поцелует мне руку. В последний момент стеснительность взяла верх, и он ограничился поклоном.

Был сочельник, канун Рождества. В этот день полагалось быть дома, в кругу семьи, но я, думая об этом, не особенно беспокоилась. Кто вспомнит обо мне там, в Белых Липах? Даже Александр – тот человек, с которым я была хоть чем-то реально связана, – еще на рассвете уехал в неизвестном направлении. Я бы не удивилась, узнав, что он ездит в Ренн к девкам… или еще куда-нибудь.

Я нарочно не хотела возвращаться. Я желала хоть своим отсутствием досадить обитателям Белых Лип. Легкое облачко пробегало по моему лицу, когда я думала об этом, но я усилием воли заставляла себя снова улыбаться и участвовать в разговоре. Мне это легко удавалось.

– Вы так грустны, сударыня. Может, я что-то не так сказал?

Вопрос прозвучал в тишине и оттого показался мне особенно громким. Граф де Лораге обеспокоенно смотрел на меня, а я никак не могла сообразить, что же мне следует ответить. Наверное, моя растерянность отразилась на лице, потому что Пьер Анж, нахмурившись, произнес:

– Прошу прощения, мне, вероятно, не следовало спрашивать.

Все неловко молчали. Я проклинала себя за то, что пришла в этот дом: мало того, что испортила людям праздник, так они же еще чувствуют себя виноватыми…

Я проговорила – тихо и нерешительно:

– Ради Бога, не берите этого на свой счет, господин граф. Я вспомнила о сыне. Недавно мы с мужем отдали его в коллеж, и я… я все думаю, каково ему там в этот вечер… вдали от меня. От дома.

– Марк учится в этом коллеже, – заметила Констанс. – Это не самое плохое заведение, вам не следует волноваться.

– В том же коллеже? – удивленно переспросила я.

Мне ответил сам Марк:

– Да, во втором классе. А ваш сын в каком?

– В первом. Он младше тебя на два года.

Констанс улыбнулась.

– Думаю, разница в возрасте не помешает вам подружиться.

Потом мы с Констанс уединились в ее комнате – розовой, затянутой атласом цвета абрикоса.

– Это все заботы Пьера Анжа, – пояснила Констанс, заметив мой интерес к воздушной, изысканной обстановке. – Он сам выбирал мебель, подбирал образцы – давно, еще до революции…

– Он у вас замечательный, – невольно вырвалось у меня.

– Вы тоже поняли это? – Констанс вдруг стала серьезной. – Знаете, когда родился Марк, мне не было еще шестнадцати. Я пропала бы без Пьера Анжа. Родители требовали, чтобы я отдала мальчика, обещали устроить его в хорошую семью. Я противилась, но, думаю, у меня все же отобрали бы ребенка, если бы не Пьер Анж. Он всех ужасно ошеломил, когда заявил, что его предложение остается в силе и, если я согласна, он женится на мне и примет Марка. За все эти годы я не слышала от него ни слова упрека. Марк любит его…

– А Марк знает правду?

– Знает, что Пьер Анж ему не отец. И это все.

На ее лице вдруг отразилось такое смятение, что я не решилась расспрашивать дальше. Немного погодя Констанс заговорила вновь:

– Официально Пьер Анж не усыновлял Марка. Мой сын законным наследником не является. Пьер Анж прекрасно к нему относится, но… понимаете, ему хочется иметь своих детей.

– Это естественно.

– Послушайте, – проговорила она почти шепотом, и лицо у нее сейчас было простодушное, как у девочки, – я еще никому этого не говорила – так боюсь спугнуть…

– Спугнуть что?

– Свое счастье. Я уже третий месяц беременна и…

Она просто светилась радостью. Я подалась к ней, крепко сжала ее руку.

– Констанс, это же замечательно! Поздравляю вас!

– Я так рада, Сюзанна… Ах нет, вы этого не знаете! У вас трое детей, вы счастливы так, что…

– Ваши мечты тоже осуществятся, дорогая. Ну, должна же быть справедливость! Пьер Анж и вы заслуживаете этого…

С треском лопнуло полено в камине, рассыпав целый сноп искр. Пламя полыхнуло ярче, разгоняя сумрачные тени. Я увидела, что Констанс улыбается, но как-то робко. Странная это была улыбка; Констанс словно пыталась убедить себя в том, в чем сама сомневалась. Да и вообще, моя подруга казалась мне немного нервной. Может быть, это из-за ее состояния.

– Конечно, так и будет, – сказала она после недолгого молчания. – Просто я немного волнуюсь. У меня уже было несколько срывов, врачи так пугали нас. Теперь, кажется, все в порядке, но…

– Не надо сомневаться, – перебила я ее. – Вам нужен покой, а остальное само собой уладится. Вот мои дочери – они почти в тюрьме родились.

Не знаю, зачем я это сказала. Обычно я старалась не вспоминать о тюрьме.

– Близняшки – это ведь дочери Александра? – внезапно спросила Констанс.

Я кивнула, очень боясь продолжения расспросов, но Констанс заговорила о другом:

– Мы все так рады, что герцог дю Шатлэ наконец женился. Если Белым Липам чего и не хватало, так это женских рук.

Я промолчала, ибо этот брак у меня пока особых восторгов не вызывал. Графиня де Лораге тихо произнесла:

– Ваши отношения с Александром наладятся, Сюзанна. Для этого нужно лишь время. Герцог очень замкнутый, но хороший человек… просто превосходный.

Догадаться о том, что у нас с Александром не все в порядке, было нетрудно. Счастливая женщина не проводит сочельник вдали от мужа.

– Наш брак был странным с самого начала, но теперь, теперь…

Я умолкла не договорив. Стоит ли посвящать Констанс в мои проблемы? Она поспешно предложила:

– Пожалуй, вам следует остаться у нас на ночь. Снегопад все усиливается… Я пошлю кого-нибудь в Белые Липы, чтобы там не беспокоились.

В глубине души я ждала этого предложения. Мне не хотелось возвращаться туда, где до меня никому нет дела. Я с радостью ухватилась за слова Констанс.

– О, я была бы рада остаться, если только это вас не затруднит.

– Да уж какое тут затруднение… Я рада крепче подружиться с вами.

– Вы… вы давно знакомы с дю Шатлэ? – спросила я. Она оживилась.

– О, с самого детства. Усадьба отца находилась в трех лье от Белых Лип, мы с Полем Алэном даже играли вместе… А с Александром, – тут Констанс сделала паузу и в замешательстве посмотрела на меня, – с ним мы были даже помолвлены.

– Помолвлены? – переспросила я ошеломленно.

Она поспешила пояснить:

– Это было очень давно, мне тогда едва исполнилось десять лет. Вы же знаете, это было в моде, – обручаться еще в детстве. Через год или два помолвку расторгли, сразу после того, как до моего отца дошли слухи о связи Александра с Анабеллой де Круазье. Об этом тогда много сплетничали…

– С Анабеллой де Круазье, – снова повторила я, находя, что в последнее время слишком часто слышу об этой женщине.

Констанс смутилась.

– О, надеюсь, вы знали об этом. Не так ли? Они познакомились в Версале. Александр тогда еще служил в гвардии, а Анабелла, кажется, была камеристкой королевы… или что-то вроде того.

– Вы можете рассказать мне о ней?

– Боюсь, я не так уж много знаю, Сюзанна. Тогда я была ребенком. Похоже на то, что Анабелла не могла похвастать происхождением, иначе Александр не расстался бы с ней. Но женитьбы у него и в мыслях не было. Когда все открылось, ее срочно выдали замуж за одного из поставщиков двора, королева даже наделила ее приданым. Очень скоро после замужества Анабелла родила дочь, и, безусловно, ребенок был от Александра. Все так считали.

– А что с ней случилось потом?

Констанс покачала головой:

– Не знаю, ничего не слышала.

В комнату заглянула горничная – как раз в тот миг, когда часы пробили десять.

– Прошу прощения, мадам. Там внизу герцог дю Шатлэ; он просит свою жену спуститься.

Я мгновенно поднялась, и Анабелла вылетела у меня из головы. Все во мне встрепенулось при этом известии. Александр приехал, значит… значит… о, значит, он заметил мое отсутствие, и оно ему небезразлично! Не этого ли я добивалась?

– Не провожайте меня, – сказала я Констанс. – Спасибо вам за этот вечер. Я была так одинока.

Я уже подошла к двери, когда Констанс внезапно окликнула меня:

– Сюзанна…

Я обернулась.

– Что бы ни случилось, знайте: в нашем доме вам будут рады всегда.

– Спасибо, – сказала я еще раз, и голос у меня дрогнул. – Большое спасибо.

К лестнице я почти бежала, но у лестницы остановилась и перевела дыхание. Не надо так волноваться, следует быть посолиднее, что ли… Я стала спускаться намеренно медленно, лишь бы не показать ему, до чего спешила его увидеть.

Он стоял у окна, ко мне спиной, в черном, как обычно, плаще, мокром от растаявшего снега. Я прижала руку к груди, пытаясь понять, что же за невероятную гамму чувств вызывает во мне этот человек. Неприязнь? Да, но ведь и симпатию! А еще сочувствие – странное, впрочем, для меня, а еще что-то вроде нежности…

Он обернулся.

– Боже праведный, – сказал герцог. – Уж не знаю, кого мне благодарить за то, что вы уехали только сюда.

– А что такое?

– Я полагал, что вы отправились в Сент-Элуа. Никто ведь не видел, как вы уходили. Можно ли быть такой неосторожной? По лесу сейчас бродят волки, а вы уехали в неизвестном направлении.

– Вы отчитываете меня?

– Просто пытаюсь напомнить, что сочельник неподходящее время для визитов.

– Не надо мне ничего напоминать. Именно ваше поведение и заставило меня искать убежища здесь.

– Убежища? От чего же вы убегали? Кто преследовал вас?

– Ваша грубость! Я не привыкла, чтобы меня выгоняли, как служанку… – Запнувшись, я едко спросила: – Разве ваши соглядатаи не доложили вам, куда я пошла? Какая потеря бдительности!

Глаза Александра сверкнули:

– Черт побери, мои люди не…

Повисла внезапная пауза.

«Ну, вот, пожалуйста, – подумала я, – мы снова почти поссорились. Да еще в чужом доме. Нас, вероятно, многие слышали».

– Поедемте, – вдруг сказал он почти мягко. – К чему обсуждать всю эту чепуху? Я рад, что вы со мной, а остальное вовсе не важно.

Я проглотила комок, подступивший к горлу. И сама не заметила, как доверчиво протянула Александру руку.

В замке было совсем тихо. Если бы не ярко освещенный вестибюль, можно подумать, что здесь давно уже не живут. Конечно, уже достаточно поздно – часы показывали без четверти одиннадцать, но ведь для сочельника это не время. Впрочем, в Белых Липах все не так, может быть, здесь вовсе не отмечают сочельник.

За моей спиной раздался голос Александра:

– Что вы скажете о бокале шампанского, мадам?

Я обернулась, не в силах скрыть улыбку.

– Это отвлеченный вопрос или приглашение?

– Идемте! Вы все увидите.

Я сделала шаг ему навстречу и остановилась.

– Хорошо, я только переоденусь.

Он задержал меня.

– Не стоит. Вы всегда очаровательны.

Я замерла с полуоткрытым ртом. Комплимент? Пожалуй, это первый или, может быть, второй за все наше знакомство… Ну вот, герцог вполне может быть и галантным, и обаятельным, если только захочет. Да еще каким обаятельным… Как бы я хотела почаще поддаваться власти его обаяния!

– Идемте! – повторил Александр.

Я улыбнулась и подала ему руку.

В белой столовой горели свечи, огромная елка, под самый потолок, занимала добрую четверть зала. Елка – это была дань моде, пришедшей из Англии. Хрупкие фарфоровые статуэтки сантонов образовывали сцены рождения Иисуса, поклонения волхвов, явление ангела пастухам.

Мне показалось, я попала в сказку – до того здесь было красиво. Служанки бесшумно удалились. Я поймала себя на мысли, что даже не знаю их имен, хотя живу здесь уже не первый месяц. Вероятно, не только Александр, но и я со своей стороны не так уж много сил прилагала для сближения.

Александр сам откупорил шампанское и протянул мне бокал, полный пенистого шипучего вина.

– За что будем пить? – спросила я улыбаясь.

– За вас, сударыня. И за нашу совместную жизнь.

Это был тот самый тост – почти слово в слово, который герцог произнес в охотничьем домике, в тот день, когда подарил мне Стрелу. Тогда я даже не подняла бокала. Но не говорил ли мне Александр, что настроение мое изменится?

– Охотно выпью за это, сударь. Очень охотно.

Я выпила все до капли. После того как вино чуть вскружило мне голову, я стала находить, что наши отношения непозволительно холодны. Ведь мы оба тянемся друг к другу… Зачем же все эти церемонии? Хоть бы он сделал решительный шаг навстречу – я-то после вчерашнего уже ни на что не решусь!

– А это мой рождественский подарок вам, – услышала я голос Александра.

Миниатюрный восточный город стоял передо мной. Золотые минареты, серебряные крыши домов, бронзовые часы на хрупких башнях, великолепный дворец – все это само по себе было необыкновенно красиво. Но на этом дело не заканчивалось. Крыши домиков изящно приоткрывались, и я видела маленькие коробочки с хной, голубой и сиреневой краской для глаз, туалетным молоком и соком белладонны. Минареты хранили в себе кисточки и краски для губ, даже внутри крепостной стены, окружавшей город, находились небольшие флакончики духов, розового и лавандового масла, притираний, средств для придания свежести дыханию, вербены и розмарина. Серебряное зеркало, изображавшее пруд, приподнималось так, чтобы в него можно было смотреться.

– О, сударь! – только и смогла произнести я.

Теперь я все поняла. Он ездил в Ренн вовсе не к девкам, он не развлекался там, а искал для меня подарок. А я… я даже не подумала ни о чем таком. Господи, как же я глупа!

– Я рад, что вам понравилось, мадам. Я надеялся на это.

– Понравилось… Да разве это то слово?

В порыве благодарности и легкого смущения я подалась к нему. Наши руки встретились, его сильные пальцы крепко сплелись с моими – целая волна изнеможения поднялась во мне, когда я ощутила эту его силу, и, почти потеряв контроль над собой, я едва удержалась, чтобы не закричать: «Да возьми же меня! Чего же ты ждешь?»

Этот бессознательный возглас готов был сорваться с моих губ, но я промолчала. И лишь подумала, закрывая глаза: пусть бы он всегда держал меня за руку. Вот так. Как сейчас.

Пусть бы это продолжалось вечно.

4

Первый день 1796 года выдался пасмурным и дождливым. Стемнело уже к четырем часам пополудни. После Рождества, впрочем, тянулась целая неделя таких дней – тусклых, серых, и рождественские святки в этом году были как никогда мрачными.

Тихо было в доме. По лестнице я спустилась на второй этаж, подошла к двери музыкального салона, и мои шаги очень ясно слышались в безмолвии роскошных, огромных комнат и галерей. Я переступила порог, присела к клавесину и осторожно подняла крышку, чья инкрустированная слоновой костью глянцевитая поверхность поблескивала в полумраке.

Потом я зажгла свечу над камином – уж слишком было здесь сумрачно. Хотя салон был выполнен в светлых тонах – розовый цвет стен гармонировал с голубым цветом пилястр, те же цвета повторялись в паркете, – комната казалась слишком большой и холодной. Может, это было сделано для лучшего звучания: здесь должны были раздаваться звуки арфы, лютни, флейты, клавесина…

Впервые за много лет я коснулась клавиш. Мне странны были и сама музыка, и мои прикосновения к этой прохладной поверхности. В монастыре меня научили хорошо играть… А теперь пальцы не слушались, из памяти вылетели все ранее знакомые мелодии. Я попыталась наиграть арию из «Галантной Индии» Рамо, и на душе у меня стало тоскливо.

Я вспомнила Терезу де ла Фош, когда она выходила замуж за графа де Водрейля, – тогда все время звучала эта мелодия… Я опустила руки, тяжело вздохнула: нет, еще не пришла пора для того, чтобы я стала прежней, снова смогла играть. Что-то в моей душе отчаянно противилось этому.

Подняв голову, я оглянулась по сторонам. Взгляд случайно упал на зеркало, и я печально оглядела себя с ног до головы.

Пожалуй, никогда еще я не была так красива. Зеркало отражало тонкое прекрасное лицо с огромными черными глазами, с тенью от длинных ресниц, брошенной на щеки; отражало свободно падающую волну густых золотистых волос, плотно сжатые яркие алые губы и блеск янтарного ожерелья, оттенявшего белизну тонкой шеи. Я была в платье из вишневого муара, покрытого сверху мерцающим облаком золотистых лионских кружев, в точности повторяющих его силуэт, и это платье, узкое, с чуть завышенной талией, как и полагалось при нынешней моде, изящно обрисовывало контуры фигуры – покатые нежные плечи, полную грудь, очертания стройных бедер. Как же я была хороша… И ведь мне всего двадцать пять с небольшим – об этом тоже не следует забывать…

Меня снова посетила та же самая мысль: к чему все это? Кому я нужна? Похоже, я похоронила себя в этом доме. Конечно, ради девочек и Жана можно было пойти на это, но все-таки… как жаль! У меня есть муж, и я его почти не вижу. Мог бы хоть из приличия, хоть изредка посещать меня. После Рождества прошло уже столько дней, а я его даже видела мельком. Дрожь, вызванная жалостью к самой себе, пробежала по моему телу, я бессильно уткнулась лицом в скрещенные на клавесине руки, и плечи мои задрожали от беззвучных рыданий.

Сколько времени так прошло – этого я не знала. За спиной у меня раздался шорох.

– Вы плачете?

Вздрогнув от неожиданности, я обернулась. Это был Александр. Боже, как стыдно – то, что он застал меня.

– Нет, – проговорила я. – Да и зачем мне плакать? У меня все хорошо.

Он подошел ко мне – высокий, сильный, уверенный, одетый лишь в кюлоты и белую рубашку, подчеркивавшую смуглость его кожи и темный оттенок густых, собранных назад волос. Он был словно воплощением силы и спокойствия; мне вдруг ужасно захотелось, несмотря на то, что я была на него обижена, прикоснуться к нему, приникнуть лицом к его плечу, чтобы успокоиться.

Он опередил меня. Его ладони вдруг необыкновенно нежно коснулись моего лица, и осторожным прикосновением он убрал слезу с моей щеки.

– Странная вы женщина, плачете почти без слез.

Мое лицо все еще оставалось в его ладонях, я ощущала их теплоту и силу… Глаза Александра внимательно разглядывали меня. Его губы дрогнули, и он произнес, не скрывая восхищения:

– Вы прекрасны. Вы поразительно красивы, моя дорогая.

«Моя дорогая»… Впервые услышав такое, услышав комплимент, наконец-то окрашенный чувством, я невольно вздрогнула.

Что изменилось? Почему он так любезен сегодня? Я вдруг почувствовала, как мигом испаряются все мои обиды. Лишь бы он поговорил со мной – о чем угодно. Мне так хорошо в его обществе.

– Это я вас так обидел?

– Нет.

– Вероятно, я, но вы не хотите признаться. Или есть еще что-то?

Я прошептала:

– Жан… Знаете, я уже почти месяц его не видела. Я скучаю по сыну.

– Но ведь это легко исправить.

– Как? До Пасхи его не отпустят в Белые Липы.

– А почему бы вам самой не поехать в Ренн?

Я озадаченно умолкла, а потом обрадованно взглянула на Александра. Боже мой – ведь это проще простого. Почему я сама не додумалась до такого выхода?

– Я могу поехать завтра?

– Конечно. Вы здесь хозяйка, вы можете делать все, что пожелаете.

Я не могла скрыть улыбку. Как он стал добр сейчас. Да, он наверняка почувствовал, что я уже не стремлюсь вырваться отсюда, что я уже давно и естественно называю Белые Липы своим домом.

– Вы свободны сейчас? – спросил герцог.

– Да.

– Я хотел бы показать вам кое-что. У меня есть опасения, что до сих пор я был не слишком гостеприимен.

Александр протянул мне руку. Абсолютно не понимая, чем вызвана такая перемена в поведении моего мужа, я пошла за ним. Ну и чем все это закончится? Неужели он все понял и решил всерьез стать моим мужем? Я терялась в догадках, ибо мне ничего не было известно о чувствах герцога ко мне. Единственное, что я уяснила, – это то, что у меня нет ни сил, ни желания ему противиться. Я хочу быть с ним. Хочу быть его женой. Такая метаморфоза казалась странной, если принять во внимание обстоятельства нашего брака, но тем не менее это так.

Он распахнул передо мной обе створки дверей.

– Входите. Это картинный зал. Вы были здесь уже?

– Нет…

Ошеломленная, я переступила порог огромного зала, прохладного и светлого. Окна здесь выходили к озеру. Живописные полотна сплошь покрывали стены – около полутораста картин словно сливались в единое целое. Я с изумлением узнавала работы английских, испанских, венецианских мастеров, картины кисти французов – Пуссена, Буше, Фрагонара… Удивленная, я повернулась к герцогу.

– Это потрясающая коллекция! Я… я даже предположить не могла… Вы любите живопись?

– Да. Можно сказать, что люблю. Здесь есть полотна, которые я приобрел в Англии, – Рейнолдс и Гейнсборо. Но всю коллекцию создал мой дед. Он построил Белые Липы, он же собирал картины.

– Вы… вы казались мне лишь военным, Александр. Я и не думала, что вы способны покупать картины.

– Ну, вы многого обо мне еще не знаете, очень многого.

Я с лукавой улыбкой взглянула на него, ибо, хоть его голос прозвучал ровно, я различила в его словах тайный смысл. Герцог подошел ближе, его рука коснулась моего локтя. Тихо, бархатным голосом он стал рассказывать мне о картинах, и я поразилась – каким красноречивым и интересным собеседником он может быть… Почему же он так долго молчал? Я слушала его, и мало-помалу его интерес увлекал меня, я даже забыла на минуту о своих тайных помыслах, погрузившись в его рассказ.

– Взгляните сюда, мадам…

Мягко обхватив меня за плечи, он подвел меня к большому, от пола до потолка, полотну.

– Словно с вас написано, не так ли?

Это была Эмили дю Шатлэ, его мать, в изумрудном бальном платье, с розами в золотистых волосах и тем же медальоном, который я видела у Александра на груди. Здесь ей было лет двадцать пять, как и мне. И я поразилась – мы были похожи, как родные сестры.

– Это поразительно, – прошептала я.

– Да, даже среди кузин редко бывает такое сходство.

Я взглянула на него, и неожиданная мысль мелькнула у меня в голове.

– Боже, Александр, а ведь вы мой двоюродный племянник!

– А вы моя тетушка. Вот уж действительно забавно…

Мне это показалось таким странным, что я не выдержала и, запрокинув голову, рассмеялась. Я не сразу заметила, с каким нескрываемым желанием смотрит на меня Александр. Мой смех умолк, я выпрямилась под этим тяжелым мужским взглядом, и в эту минуту его рука снова сжала мои пальцы.

– Пойдемте. Я покажу вам еще кое-что.

Я пожала плечами. Он снова сдерживал себя, и я не могла понять зачем. Бросаться ему на шею я не стану. Когда он пропускал меня вперед, его рука скользнула по моей талии, но из этого снова ничего не последовало, так что оставалось считать это движение просто случайностью.

А я… Мне было неловко признаться самой себе, до чего его присутствие волновало меня. Сильно, по-настоящему – такого уже давно не бывало. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы он поцеловал меня, обнял, приласкал. Я была уверена, что он умеет это делать очень хорошо – достаточно вспомнить тот случай в карете, когда он поцеловал мою руку. Самые разные мужчины за мою жизнь делали это, но он… только о его поцелуе я могла вспоминать с таким волнением. А ведь речь шла о пустяке…

– Индийский кабинет? – спросила я удивленно.

Он привел меня именно туда, в комнату, бывшую для меня и всех остальных запретной. Я почувствовала слабый запах пряностей и какого-то неизвестного мне сладковатого вещества, похожего на табак. Герцог понемногу зажигал свечи, их пламя выхватывало из темноты блестящие кривые сабли, отделанные драгоценными камнями кинжалы, тяжелые старинные ружья, развешанные на стенах. Как много здесь было оружия – восточного, роскошного, наверняка привезенного из Индии. Потом возглас ужаса вырвался у меня из груди: со стены на меня тусклыми глазами глядела страшная звериная морда с хищным оскалом белых клыков.

– Это тигр, вернее, его чучело, – успокоил меня герцог. – В Индии занимаются охотой на тигров, мы с Полем Алэном тоже увлекались этим.

– Вы убили этого зверя?

– Мой брат и я. Было жаль оставить такой трофей в Индии.

Я на ощупь нашла его руку, чтобы окончательно успокоиться. Этот кабинет был словно воплощением непонятного мне мужского мира – того, что всегда казалось мне странным. Оружие, охота, тигры…

– Скажите, а вы видели слонов? – спросила я вдруг.

– В Индии это основной способ передвижения, герцогиня.

Он стал что-то рассказывать об этой стране, но я не понимала многих его слов и не могла добраться до сути. Набобы казались мне племенами, сипаев я путала с денежными единицами… Посмеявшись, он оставил меня в покое.

Я медленно рассматривала обстановку, пытаясь освоиться. Здесь была масса вещей, привезенных из-за океана, вплоть до сверкающих, расшитых золотом индийских одежд, диковинных тюрбанов и золотых чубуков для курения. Было чучело огромной кобры… Повернувшись к окну, я онемела от восхищения и неожиданности.

Настоящее, несметное сокровище было передо мной. Целые груды драгоценных камней сияли на бархатных подушках под стеклом. У меня разбежались глаза – алмазы, рубины, изумруды, турмалины, редчайшие лунные камни, и все как на подбор крупные, яркие, сверкающие. Жемчуг величиной с горошину… Я видела фамильные драгоценности де ла Тремуйлей, видела бриллианты Марии Антуанетты, но такого мне не приходилось видеть никогда.

– Это… это сокровища Голконды, да?

– Да. Гариб, наверное, рассказал вам.

– Александр, но ведь за это можно купить целый Париж!

– Я собирал их не для этого.

– Но ведь вы теперь богаче любого банкира! Да, пожалуй, именно так!

– Эти алмазы и рубины ценны не потому, что дорого стоят, а потому, что красивы. Не так ли?

Я с усилием кивнула, все еще не придя в себя от увиденного. Так вот о чем мне рассказывал Бриге! Я подняла на герцога глаза, наши взгляды встретились, и он вдруг улыбнулся.

– Эти камни не стоит продавать. Я бы хотел, чтобы они украшали вас, моя дорогая, украшали наших дочерей… и нашу будущую дочь, если она появится.

Горячая волна прихлынула к моему лицу. Он, оказывается, высоко ценит меня… В замешательстве, достойном разве что юной девицы, я коснулась рукой этих бесценных камней, и алая россыпь рубинов хлынула между моими пальцами.

– И все-таки это невероятно… Никогда не видела ничего подобного.

– Я бы хотел подарить вам то, что ваше по праву, дорогая.

Я удивленно взглянула на него.

– Что вы имеете в виду?

– Фамильное ожерелье, которое носили все герцогини дю Шатлэ. Оно уже девять лет, с тех пор, как умерла моя мать, лежит в шкатулке. Мне кажется, сейчас самое время предложить его вам.

Я не ожидала ничего подобного. Предложение Александра было неожиданным и волнующим: получая это ожерелье, я становлюсь полноправным членом рода, навеки вхожу в летописи семейства дю Шатлэ… Подобные церемонии существовали у всех знатных родов. Но обычно ожерелье передавалось новой герцогине лишь после рождения наследника.

– Вы думаете, уже время? – внезапно спросила я, чувствуя легкое сомнение. – Ведь мы еще и не супруги вовсе.

– Самое время, герцогиня, – произнес он, словно и не слышал моих последних слов.

Я увидела тяжелое, яркое колье, созданное ювелирами, вероятно, лет пятьсот назад. По тонкой золотой оправе тремя рядами шли крупные фиолетовые аметисты и алмазы чистой воды – в этой вызывающей роскоши было даже что-то варварское… Варварское и древнее.

– Вы позволите? – услышала я голос Александра.

Прежде чем я успела ответить, его руки коснулись застежки моего янтарного ожерелья и расстегнули его. Новое колье, более тяжелое и прохладное, массивными камнями легло мне на грудь. Но я не успела ни вздрогнуть от его девятилетнего холода, ни ощутить гордости, подумав о том, сколько знатных дам носили его до меня. Одно обстоятельство заслонило для меня все, и это были руки Александра.

Горячие, сильные, они мягко скользнули по моим обнаженным плечам, и в тот же миг меня бросило в дрожь. Он не отходил и не отпускал меня; напротив, его ладони вернулись, снова погладили плечи, коснулись шеи и снова заскользили вниз – жадно, порывисто, словно пытаясь на ощупь изучить золотистую упругость моей плоти. Я закрыла глаза, чувствуя, как первобытная радость охватывает меня, с каким невероятным желанием я готова повиноваться этим рукам, что бы они ни делали. Его пальцы нежно, молниеносно прошлись по моим плечам и скользнули ниже, поглаживая грудь, – все это так легко, что я едва его чувствовала, потом что-то пламенем обожгло меня сзади – явно не сдержавшись, герцог прижался губами к моей обнаженной шее, к тому самому чудесному месту, к углублению между ключицей и плечом.

Я не могла больше терпеть и стоять, пассивно чего-то ожидая, – все мое существо рвалось ему навстречу. С тихим возгласом я подняла руки, одна моя ладонь на ощупь коснулась его волос, зарылась в них, и, не выдержав, я обернулась. Мои руки теперь были переплетены у него на груди, и все произошло так быстро, что мои губы, словно в продолжение моего порыва, коснулись губ Александра.

Ни один из нас больше не нуждался в подсказках. На миг я с радостным ужасом ощутила, что тону, растворяюсь в его страсти, во много раз превосходившей все мною воображаемое. Его губы, о которых я столько размышляла, были на редкость свежи и чуть солоноваты, как вкус моря. Сильные, настойчивые, бесконечно-нежные, они завладели моим ртом, проникли внутрь – он вел меня, я только подчинялась. Я чувствовала его дыхание, его язык, коснувшийся моих зубов, то, как жадно и томно он исследовал каждую пору кожи моего рта в этом жарком поцелуе; самые сокровенные уголки моего тела тотчас ответили ему; я снова ощутила его руку, нежно, сквозь платье ласкающую округлость моего бедра, – мои ноги сами собой раздвинулись, мне оставалось лишь с нетерпением ждать, когда он возьмет меня.

Но вдруг все изменилось, и далеко не в лучшую сторону. Он отстранился, тяжело дыша, наши губы разъединились, его руки соскользнули с моего тела, словно не замечая, что я невольно потянулась за ними вслед. Александр заглянул мне в глаза, потом ласково погладил мои волосы, привлек мою голову к себе на грудь и обнял меня, прижав к себе. Я чувствовала быстрое биение его сердца и взволнованное дыхание у себя на щеке. Он обнимал меня, будто успокаивал, и я вдруг ощутила, что снова абсолютно ничего не понимаю.

– Вы… вы отказываетесь? – пробормотала я, совершенно не задумываясь над своими словами.

– Да.

– Почему? – в гневе спросила я.

– Это был бы слишком зеленый плод, мадам.

Ярость всколыхнулась во мне, я рванулась назад, но он удержал меня. Его глаза, темные, блестящие, словно изучали мое лицо. Тихо и нежно прозвучал в сумраке его голос:

– Я бы солгал, сказав, что не хочу вас, дорогая. Но я хочу не только этого.

Потрясенная, я вырвалась. Мне всего этого было не понять. За кого он меня принимает – за девчонку, с которой можно играть? А сам кем себя считает – донжуаном?

– Вы… вы невыносимы! – воскликнула я в бешенстве. – Мне до смерти надоели эти ваши штучки!

Он больше не удерживал меня и, кажется, вовсе не слышал моих слов. Независимо от того, как я была задета, меня поражало самообладание этого человека: он железно контролировал себя и не забывался ни на минуту. Уже совершенно спокойный, он прикоснулся к звонку.

– Элизабет проводит вас. Доброй ночи, мадам.

Александр ушел, оставив меня одну в индийском кабинете.

Я устало оперлась рукой на стол. Мне уже надоело размышлять над всеми странностями характера моего мужа. Вероятно, следует воспринимать все философски. Хотя, в конце концов, если у него есть какие-то особые соображения относительно того, что случилось, почему бы не поделиться ими со мной? Я ведь не невинная девушка, чью стыдливость можно оскорбить какими-то слишком откровенными вещами. Я взрослая женщина и способна выслушать все, что угодно. Однако он молчал и свои намерения держал при себе.

И это не просто так. Он что-то замышляет, чего-то добивается. Но чего? «Это был бы слишком зеленый плод» – что он хотел этим сказать?

– К вашим услугам, мадам, – сказала Элизабет, осторожно заглядывая в кабинет.

Я легла спать в этот вечер снова одна, так и не придя ни к какому выводу.

5

Из Белых Лип я выехала на рассвете. Было сыро и пасмурно, накрапывал дождь. Такая уж зима в Бретани – теплая и влажная, снег бывает редко, да и лежит он недолго. Дороги развезло, ехать было трудно. В Ренн я добралась только к вечеру.

Жана и Шарля привел гувернер и удалился, оставив дверь открытой. Я едва смогла обнять сына, как он тут же отстранился.

– Ну что ты, ма! – сказал он и смущенно, и недовольно. – На нас же смотрят.

– Ну и что?

– Я не хочу, чтобы меня считали маменькиным сынком.

Я испустила шумный вздох.

– Ох, Жан, похоже, ты ничуть не поумнел за месяц учебы.

Шарль смотрел на меня настороженно и выжидающе. Он был такой худенький, невысокий, серьезный… Темные глаза, большие, выразительные, выделялись на бледном лице. Я оставила сына и поцеловала Шарля, тотчас с удивлением почувствовав на щеке ответный поцелуй.

– О, Шарль, милый, я так рада, – растроганно прошептала я, обнимая его еще крепче.

Жан взирал на нас насмешливо и надменно, всем своим видом демонстрируя отвращение к «телячьим нежностям».

– Ну, как? Вам здесь нравится? – спросила я их немного погодя.

– Да, ма. Терпеть можно.

Я заметила царапину на щеке Жана.

– Ты дрался?

Он недовольно насупился.

– Это тебе директор нажаловался?

– Не все ли равно?

– Он всегда на меня жалуется. Что бы я ни сделал, он вечно сердится! Еще бы, он же республиканец, а чего еще ждать от республиканца!

– Ты нашел хорошую причину для оправдания.

Помолчав минуту, Жан поднял на меня глаза и радостно сообщил:

– Зато я первый силач в классе.

Шарль, сипевший рядом со мной, издал звук, из которого я поняла, что он явно скептически относится к утверждению Жана. Мой сын бросил на него убийственный взгляд.

– Ну уж ты-то в этом ничего не понимаешь! Да, остался еще Клод, мы с ним дрались вчера, но нас разняли… Так еще неизвестно, кто из нас сильнее, ма.

Я покачала головой.

– Скажи, сынок, ты здесь с кем-нибудь подружился?

– Мне не нужны друзья среди синих, – запальчиво ответил он.

– Ну а все-таки?

– Я познакомился здесь с одним мальчиком, его зовут Марк… Он помог мне поколотить двух дураков. Может быть, мы и подружимся. Только он как раз не из синих, он белый!

Я провела с ними весь вечер, а на следующее утро зашла в монастырь навестить Аврору. Мы говорили недолго, здесь были строгие правила на этот счет, пожалуй, даже строже, чем во времена моего монастырского заточения. Аврора была грустна, но к перспективе своего пребывания в монастыре относилась с пониманием: через это все должны пройти. Она забросала меня вопросами о доме, о близняшках. Потом, покраснев, будто мимоходом спросила о Поле Алэне. Похоже, это было важно для нее.

– Ах, милая, – сказала я, – вряд ли я могу что-то рассказать. Мы с ним только за столом встречаемся и вот уже несколько недель не разговаривали.

Она была разочарована. Я подумала, уж не влюбилась ли она в Поля Алэна? У нее это вошло в привычку – влюбляться в кого-нибудь. Теперь, когда Жорж окончательно исчез из нашего поля зрения, она стала грезить моим деверем. Все это глупости… Но лучше бы она сменила объект своего увлечения.

Вернувшись в Белые Липы, я сразу же спросила:

– Элизабет, где сейчас господин герцог?

– В голубой гостиной, мадам.

Еще не открыв дверь, я услышала детский смех и негромкий, до странного мягкий голос Александра. Предчувствуя, что там озорничают мои близняшки, я тихо заглянула внутрь. Так оно и было: Александр сидел у камина, откинувшись в кресле и вытянув вперед правую ногу, на которой, обхватив руками его колено, восседала Изабелла. Я, затаив дыхание, наблюдала за этой сценой. Герцог медленно поднимал и опускал ногу, устроив таким образом нечто вроде качелей, а моя дочь просто визжала от восторга. Видно было, что это занятие доставляет удовольствие им обоим. У Александра даже лицо изменилось. Он улыбался… И никакой холодности не было в его глазах. Никогда я его таким не видела. Даже когда он целовал меня.

– Ну, хватит, Бель. Теперь пусть покатается Вероника.

Маленькая плутовка только крепче прижалась к его ноге.

– Нет, хоцю еще! Хоцю еще, папа.

Я не поверила своим ушам. Папа? И это Изабелла говорит? Наверное, это произошло не в первый раз, потому что Александр вовсе не был удивлен. А ведь я даже не знала, что он вообще видится с девочками. Я и просить о таком не смела…

Герцог покатал Бель еще немного, а потом осторожно ссадил девочку на ковер. Вероника, терпеливо дожидавшаяся своей очереди, поспешила занять место сестренки.

– Ну, что, приготовилась?

Вероника счастливо кивнула. И в этот миг Изабелла, исподлобья наблюдавшая за этой сценой, подбежала к сестре и с криком толкнула ее:

– Уходи, ты злая девчонка! Это мой папа, не мешай!

Вероника упала на пол, и через секунду ее громкий жалобный плач огласил половину дома. Я выбежала из своего укрытия, подхватила малышку на руки. Та зарыдала еще громче. Мой гнев обратился против Изабеллы.

– Противная девчонка, тебя следовало бы отшлепать! Ты не получишь сладкого, ты наказана!

– А я тебя не люблю! – пронзительно прокричала Изабелла. – Я папу люблю! Он меня за… заситит!

Слово «защитит» она еле выговорила. Пораженная, я смотрела на свою разгневанную дочь – покрасневшую, сжимающую кулачки.

– Изабелла, ты понимаешь, что говоришь?

– Да! – обиженно выкрикнула она, отворачиваясь.

– Вероника – твоя сестра, ты должна любить ее. А я твоя мама. Как ты можешь не любить нас?

– А так! Велоника, Велоника… А меня все бланят!

Она тоже расплакалась. Вероника надрывалась на моих руках. Я покачала ее, стараясь успокоить, но она только на секунду умолкла и зарыдала снова.

– Неужели тебе больно? Ах ты мой ангелочек! Ну, Вероника, будь хорошей девочкой, скажи, где ты ударилась?

Александр прервал меня, сказав:

– Ну-ка, дайте мне ее.

Я молча передала ему ребенка, и Вероника затихла почти сразу же, как он взял ее на руки. Он что-то прошептал ей на ухо, прошелся с ней по комнате, и плач прекратился.

– Па, – сказала она просяще.

Александр понимающе кивнул ей.

– Будем кататься?

– Да, будем. Мне так хочется!

Я приказала няне увести Изабеллу. Чуть позже и Вероника была отправлена спать.

– Вы просто прирожденный отец, – сказала я Александру. – У вас талант.

Он ничего не ответил на это. Чуть позже сказал:

– Жаль, что вы пришли как раз тогда, когда началась эта маленькая потасовка. За минуту до этого все было так забавно.

– Я все видела. Я довольно долго подглядывала. И я хочу поблагодарить вас, господин герцог.

– За что?

– За девочек. Я просто…

Александр резко прервал меня:

– Все это лишнее. Они и мои дочери, я их отец, они носят мою фамилию.

– Да, но вы… вы же сделали много больше, чем были обязаны.

Я хотела сказать еще что-то, но запнулась, увидев на столе портрет, брошенный лицом вниз. Он был маленький, оправленный в бронзу, на подставке. Сразу уяснив, что Александр смотрел на него, быть может, любовался им, я встревоженно подошла ближе и взяла его в руки. Мои догадки подтвердились, и сердце сжалось.

Это был портрет, о котором говорил Гариб. Молодая черноволосая женщина в белом платье и ребенок… настоящий ангел, с которого можно было бы рисовать рождественские открытки. Ребенок был девочкой – маленькой, кудрявой. О красоте матери я предпочитала не задумываться.

– Кто это? – спросила я сухо.

– Кто? Не могу сказать. Это просто портрет, и я не знаю, с кого он сделан.

Я резко повернулась к нему.

– Не знаете! Как вы можете не знать, если даже мне это известно! Это Анабелла де Круазье, ваша любовница, а это ваш ребенок… и вы, женатый человек, выставляете все это прямо на глаза жены!

Едва договорив, я уже сама себе поразилась. С чего бы это меня так прорвало? Почему мой голос звучит так обвиняюще? Разве имею я право что-либо требовать, быть недовольной? Разве не должна я быть тысячу раз благодарна ему за то, что он сделал для меня? Боже, что я о себе вообразила! Какой сварливой и неблагодарной женщиной показала я себя!

Он медленно подошел ко мне, молча взял из моих рук портрет, который, честно говоря, жег мне кожу. Потом сказал:

– Даже если это ревность, сейчас я отнюдь не польщен.

– Ах, извините, – пробормотала я. – Я не имела права. Но мне столько об этом наговорили – и отец Ансельм, и Констанс, и Гариб… Да еще я вспомнила о пистолете.

– Здесь у всех длинные языки, – сухо ответил он. – Не слушайте их.

– Ах, должна признаться, – пробормотала я удрученно, – никто не говорил о ней плохо.

– О ней? Об Анабелле?

– Да. Я понимаю, я вмешалась в то, что меня не каса…

Он сжал зубы.

– Нет, вас теперь касается все, даже мое прошлое. Вы имеете право. Тем более, что у вас нет причин ни для ревности, ни для беспокойства…

– Но вы же дорожите этим портретом и…

– Они давно мертвы.

Я даже отшатнулась – настолько ледяным тоном это было сказано. Я сразу поняла, что этой холодностью он прикрывает свои истинные чувства, всю боль утраты…

– Они обе мертвы, сударыня. И история эта уже вся в прошлом. Хотя, впрочем, и тогда она была настолько краткой, что никому не внушила бы беспокойства.

– Как… и эта девочка? – пробормотала я, уже постигая всю меру своей бестактности.

– Это моя дочь, – отрывисто пояснил он. – Вы правильно догадались. Это Мари Клер. Сейчас ей было бы уже шестнадцать.

– Было бы?

– Ее казнили во время террора. Ее и Анабеллу – обеих. Они жили в Нанте, там свирепствовал Каррье. Я узнал об этом, когда вернулся из Индии.

– Но сколько же ей было лет?

– Около четырнадцати.

Воцарилось молчание. Да, подумала я, она подпадала под закон о подозрительных. Тогда казнили даже детей. Аврора, можно сказать, спаслась почти чудом…

– Я удовлетворю ваше любопытство, – холодно произнес он. – С Анабеллой мы были почти родственники. Она приходилась какой-то там далекой кузиной моей матери. Ее воспитали на наши средства, потом устроили камеристкой к Марии Антуанетте. Моя мать познакомила нас. Конечно, она ничего дурного не имела в виду. И никаких планов тоже не строила. А я тогда даже среди безнравственного версальского общества выделялся.

– Чем?

– Своей безграничной безнравственностью. Мне было двадцать лет, а я еще и понятия не имел о том, что такое первая любовь, о которой трещат поэты. Я занимался тем, что набирался опыта и коллекционировал своих любовниц.

– А в нее вы влюбились? В Анабеллу?

– Нет. Она привлекла меня. Ее целомудрие обещало долгую борьбу и сопротивление, а это придавало мне азарта. Я делал все, что делают в таких случаях, я использовал все приемы соблазнения, но добился совершенно неожиданного результата.

Я напряженно молчала. Он продолжил:

– Она, вместо того чтобы просто сдаться, вдруг влюбилась в меня так искренне и верно, что я был ошеломлен, когда понял это. Ну не все же во мне было плохое. У меня пропала охота совершать в отношении мадемуазель де Круазье бесчестные поступки, я решил пощадить ее. Я даже сказал ей об этом. Но вместо того, чтобы прийти в ужас и отшатнуться, она сказала, что не желает никакой пощады. А когда такая прелестная юная девушка, какой была Анабелла, сама заявляет, что позволяет тебе все, такому юноше, каким был я тогда, трудно устоять.

– И вы не устояли.

– Да. Мы совсем немного были вместе – месяц или два. Потом все произошло молниеносно. Ее беременность, разговоры, проблемы, слезы… Закончилось тем, что она вышла замуж, – кстати, довольно удачно, а я уехал в Индию, чтобы проверить, способен ли я на что-то еще… помимо любовных похождений.

– Я знала Марию Антуанетту, сударь. Она не любила, когда подобное происходило с ее камеристками. Вам, вероятно, досталось?

– Да, скандал был большой. Все почему-то сразу обо всем узнали. Все сочувствовали Анабелле. Было время, когда отец считал, что мне даже трудно будет найти новую невесту – прежняя мне уже не подходила, и помолвка была разорвана. И тогда я решил положить конец всем этим пересудам. Меня пятнадцать лет не было во Франции, а за это время здесь произошло такое, что о моих прегрешениях все забыли.

Я осторожно спросила:

– Вы не хотели жениться на ней?

– Нет.

– И вы считаете, что сделали ошибку?

– Нет, – сказал он спокойно. – Я, даже если бы мне пришлось пережить все это вторично, не женился бы на Анабелле.

– Но почему? Ведь по вашему лицу, по вашей боли видно, что вы любили ее!

– Она не подходила мне, мадам. Совсем не подходила. Она была много ниже по происхождению. На таких не женятся – по крайней мере, мы, дю Шатлэ.

Подобная бескомпромиссность заставила меня вспомнить об отце. Да, недаром мне казалось, что они в чем-то похожи.

– И вы совершенно ни о чем не жалеете?

– Жалею.

Пристально глядя на меня, он медленно произнес:

– Я жалею о том, что вообще вошел в ее жизнь, – ради забавы, ради озорства. Так неосторожно. Она ведь была достойна всего самого лучшего. Я могу вам признаться, мадам: я был солдатом, я убивал, я дрался на дуэлях и тоже убивал, на моей совести много жизней, но Анабелла – самый большой мой грех. Так мне кажется. Я сломал ее судьбу, и долгое время был проклят за это. Я был жестоко наказан. Я лишь раз видел свою дочь – перед отплытием в Индию. Во время террора они обе были казнены… и, хотя к этому я непричастен, мне все время кажется, что это я виновен во всем.

Я сжала руки. Он говорил правду, это я чувствовала. Ревновать мне не стоило. Надо было только пожалеть его… он ведь тоже был достоин всего самого лучшего!

– Ну, на этом довольно, – резко сказал Александр. – Зря я рассказываю вам сказки на ночь.

– Ради Бога, простите меня, – пробормотала я.

Он, словно не слыша моих слов, направился к двери. Повернувшись вслед за ним, я воскликнула – искренне и горячо:

– Ах, сударь! Как бы мне хотелось сделать вас счастливым! Если бы вы только позволили!

Он остановился. Потом, медленно повернувшись, улыбнулся, но в глазах его я заметила печаль.

– Сейчас время ужина, мадам. Что, если мы проведем его вместе?

– И вы еще спрашиваете!

В тот вечер мне, как никогда, хотелось быть рядом с ним. Даже если между нами будут только разговоры.

6

В ночь на последний день рождественских святок я почти не спала. Ко мне, как к четырнадцатилетней девчонке, снова пришли мечты, полусны-полугрезы. Когда-то, в монастыре, я часто мучилась такой бессонницей: мечтала о своей будущей жизни, любви, замужестве… Теперь мои ночные видения не были так целомудренны и идилличны: мне снился Александр, в ушах сквозь полудрему звучал его голос, я кожей чувствовала его ласки и прикосновения и отдавалась ему. Это сонное забытье было куда более сладким, чем просто сон. Я заснула только перед рассветом, успев подумать о том, что веду себя как самая что ни на есть глупая женщина.

Проснулась я поздно. Элизабет уже раздвинула зеркальные ставни окон, и свет лился в спальню. Я еще сквозь сон чувствовала запахи, которыми всегда полнилось утро в Белых Липах: соблазнительные ароматы свежих булочек, жареной грудинки и горячего кофе. Как обычно, с фермы доносился монотонный стук маслобоек, сбивающих желтое свежее масло. Я не могла больше лежать в постели; быстро поднявшись и надев домашние туфельки, я выбежала на балкон, и возглас восторга вырвался у меня из груди.

Снег припорошил Белые Липы… Все вокруг было бело, и легкий мороз пощипывал щеки. От радости у меня перехватило дыхание; глубоко вдохнув холодный воздух, я не выдержала и рассмеялась. Несмотря ни на что, я была почти счастлива. Я почти любила Белые Липы.

Меня обуревала жажда деятельности. До завтрака еще оставалось немного времени, и я с Маргаритой отправилась на ферму. Крестьянки были удивлены моим появлением, но объяснения мне дали исчерпывающие. Ферма была большая и на удивление чистая; здесь разводили кур, коров и свиней. Была набрана целая корзина яиц, и я взялась отнести ее в замок.

Возвращаясь домой и с удовольствием замечая, как мои ноги оставляют узкие следы на белой чистой пороше, я увидела Люка и не могла не спросить, где его сиятельство:

– Хозяин с утра на конюшне, мадам.

– С утра?

– Да, с шести часов, мадам герцогиня.

Здесь образ жизни был совсем не тот, что в столице, при Старом порядке; здесь все вставали ни свет ни заря. Я улыбнулась, как девчонка, подумав, что скоро увижу Александра за завтраком, и скорее поднялась наверх, чтобы заняться своим туалетом.

Я выбрала на сегодняшний день утреннее белое платье с черными кружевами; мои волосы, двумя золотистыми волнами поднятые наверх, были украшены тонкими нитями жемчуга. Я спустилась в теплую, хорошо протопленную голубую гостиную, где обычно перед завтраком можно было застать герцога, и сразу поняла, что в доме гости.

При виде меня со стульев поднялись Александр, Поль Алэн и неизвестный мне человек, который, однако, с первого взгляда поразил меня своим внешним видом. Очень высокий, чуть ли не шести футов росту, он, казалось, был в ширину такой же, как в высоту. Огромный, массивный, с поистине громадными руками, обутый в гигантские сапоги из грубой кожи с железными подковками, он производил впечатление ходячей горы. И лицо у него было соответствующее: с грубыми крестьянскими чертами, толстогубое, длинноносое, все в угрях… Правда, я не могла не заметить живого и умного блеска в его черных глазах, довольно неожиданного для подобной внешности.

Александр спокойно произнес:

– Мадам, имею честь представить вам господина Кадудаля, моего друга. Он некоторое время поживет у нас.

Имя показалось мне знакомым. И все же я пораженно взглянула на мужа, Кадудаль? Это было похоже на фамилию сапожника. Гость явно не дворянин. И неужели это Александр, высокородный герцог дю Шатлэ, надменный, презрительный, называет его своим другом?

– Очень хорошо, – сказала я. – Я рада познакомиться с вами, господин… Кадудаль.

Сама не понимаю, почему я протянула ему руку, почти утонувшую в его громадных ручищах. Он поцеловал ее, неловко поклонившись. И я снова поразилась, когда он заговорил: правильно, грамотно, без всякой крестьянской серости:

– Для меня большая честь видеть вас, мадам. Я хорошо знал вашего отца, я даже служил ему. Это принц дал мне прозвище Круглоголовый, так меня теперь называют мои шуаны. Честно говоря, я не ожидал, что вы примете меня так любезно. Обычно благородные дамы, подобные вам, нуждаются во времени, чтобы привыкнуть ко мне, даже если меня им рекомендуют их мужья.

Я невольно взглянула на его голову: она действительно была круглая, как большой кочан капусты. Даже не заметив, что улыбаюсь, я произнесла:

– Все, что рекомендует мне мой муж, по-моему, хорошо и мудро, сударь. Но вы с вашей славой не нуждаетесь в рекомендациях.

– У вас восхитительная супруга, – сказал Кадудаль через плечо Александру.

– Я знаю это, – ответил он, в свою очередь склоняясь над моей рукой.

Поль Алэн, доселе молча следивший за происходящим, сделал уже знакомый мне резкий жест, который я привыкла расценивать как крайнее нетерпение.

– Господа, если мы ограничимся лишь взаимными любезностями, нам не хватит дня, чтобы все решить. Какой же приказ нам поступил от графа де Пюизэ? Едем ли мы в Мюзийяк? Присоединяемся ли к Стоффле? Или, может быть, к Шаретту? Мы готовы выступить, сударь, единственное, что нам нужно, – это ваши указания!

Кадудаль с неожиданной для его грузного тела быстротой повернулся к Полю Алэну.

– Я слышал, у вас четыреста голов, виконт?

– Триста. Из них сто мы должны оставить здесь, – произнес Александр, знаком остановив Поля Алэна. – Если помощь нужна в двух местах, мы можем разделиться.

– Разве виконт командовал когда-нибудь отрядом сам?

– Дважды. Дело у Геменэ полностью взял на себя он.

– Отлично, – произнес Кадудаль, после недолгого размышления. – Именно так мы и поступим.

– Разделимся?

– Да.

Я слушала все это, тревожно поглядывая то на братьев, то на гостя. Кадудаль вдруг вызвал у меня резкое чувство неприязни: я уже очень хорошо понимала, что он приехал сюда не просто погостить. Он хочет увезти их, Поля Алэна и Александра, втравить в какое-то ужасное кровавое дело, в одну из тех стычек, что происходят нынче в каждом бретонском приходе…

Положение роялистов в этой провинции усложнялось с каждым днем. Наводненная синими войсками, Бретань задыхалась под железной пятой генерала Лазаря Гоша. А в Париже Директория разражалась гневными филиппиками по поводу «коварных советов роялистов, вновь плетущих свои козни, и фанатиков, без конца разжигающих всякие фантазии»; один из директоров, Ребёль, в каждой своей речи метал громы и молнии против роялистов. Из многочисленной плеяды шуанских военачальников сопротивление продолжали лишь четыре человека: Шаретт, загнанный в глухие болота Маре, Стоффле и Сепо в Мэне. Четвертым был Кадудаль, но он, казалось, действовал повсюду.

Я не выдержала. Мне почему-то невыносимо было сознавать, что кто-то, кроме меня, имеет право на Александра. Подумать только, он лишь чуть больше месяца провел дома, а от него уже требуют, чтобы он уехал…

– Господа, – вмешалась я, пытаясь улыбнуться, – завтрак уже ждет нас. Я ничего не понимаю в ваших делах, но, может быть, вы оставите разговор на потом?

Кадудаль и Поль Алэн промолчали.

– Ничего нет проще, – произнес Александр, но я видела, что думает он совсем о другом и я в этот миг меньше всего занимала его мысли.

Завтрак, впрочем, прошел лучше, чем можно было ожидать. Кадудаль был в отличном расположении духа, и они с отцом Ансельмом без конца разговаривали. Гость ел так, будто находился в военном бивуаке, не имея никакого понятия о правилах поведения за столом; последнее обстоятельство произвело ужасное впечатление на Анну Элоизу, и старуха сидела натянутая, как струна, всем своим видом показывая, что шокирована. Кадудаль в ответ занял самую лучшую позицию: он ничего не замечал.

К моему удивлению, в этот день о делах они больше не разговаривали. Я нарочно все время была в их компании, решив, что уйду только тогда, когда меня откровенно станут прогонять. Но меня не гнали, и тревога моя понемногу улеглась. Мужчины говорили о Вольтере, религии, причинах революции, курили сигары, играли в бильярд. Потом был обед, партия в карты и снова беседа; я сидела за вышиванием, внимательно к ней прислушиваясь, но ни одного тревожного слова сказано не было. Единственное, что заставляло меня беспокоиться, – это лицо Александра. Он снова стал будто чужой мне, от него снова веяло холодом. Чем следовало объяснить такую перемену?

Вечером, когда все в доме засыпало, мне удалось встретиться с Кадудалем наедине – он как раз поднимался к себе в комнату. Он еще раз поклонился мне и улыбнулся своей широкой улыбкой, наивной, как у ребенка.

– Благодарю вас, мадам дю Шатлэ, за гостеприимство. Я впервые за несколько лет чувствовал себя как дома.

– Я очень рада, сударь…

Тревога снова проснулась во мне. Уже не соображая, что делаю, отдавшись чувству искреннего страха, я схватила его за руку.

– Одну минуту, господин Кадудаль, послушайте… если уж мне действительно посчастливилось сделать вам приятное, обещайте мне, что не увезете Александра!

Он молчал, его темные глаза поблескивали в полумраке.

– Сударь, я прошу вас!.. Неужто вы сможете ответить мне злом на добро и в ответ на мое гостеприимство сделаете меня несчастной?!

– Мадам дю Шатлэ, я хорошо понимаю вашу тревогу, но времена сейчас таковы…

– Моя тревога! Времена! – повторила я гневно. – Из-за этих ваших войн я потеряла отца, а теперь вы хотите, чтобы я совсем одна осталась!

– Наше дело требует от нас жертв, как это ни тяжело.

– Так вы можете обещать? – спросила я, закусив губу. Он взглянул на меня и кратко ответил:

– Нет. – Помолчав, он добавил: – Ваш муж, мадам, как мне кажется, пустил бы себе пулю в лоб, если бы ему в такое время пришлось отсиживаться дома.

Я молчала, чувствуя, что мне ужасно хочется ударить этого человека. Лишь бы мне хватило сил сдержаться… Кадудаль сейчас перестал быть Кадудалем, он стал воплощением всего того, что мучило меня последние шесть лет, – того проклятого долга, проклятой чести, всяких обстоятельств, сила которых всегда направлена мне во вред и никак иначе…

– Мадам, – произнес он. – Мадам, ради уважения к вам и к вашему отцу, я готов дать вам другое обещание.

– Какое? – спросила я сквозь зубы.

– Ваш муж вернется к вам, герцогиня. Даю вам слово.

Сказанное медленно доходило до моего сознания.

– Вы даете слово? – переспросила я уже не так печально.

– Да, я обещаю.

Даже не поблагодарив, а лишь ощущая приятное облегчение, разлившееся по телу, я поднялась по ступенькам. У меня отлегло от сердца. Лишь один вопрос заставил меня обернуться.

– Вы ведь не скажете герцогу, что я просила за него, не правда ли, сударь?..

…Спустившись на следующий день в вестибюль дворца, я спросила у служанки, вернулся ли господин герцог из конюшен. Ответ был ошеломляющ:

– Хозяин, его брат вместе с тем высоким господином уехали среди ночи, и людей взяли с собой.

Потрясенная, я не могла вымолвить ни слова. Мне хотелось назвать Александра самыми последними словами. Черт возьми, какой гнусный поступок! Уехать, ничего не сказав мне, за моей спиной, среди ночи, – именно тогда, когда я спала! Разумеется, нет смысла спрашивать, куда он уехал. Пытаясь скрыть то, что я чувствую, я задала служанке несколько вопросов. Выяснилось, что братья взяли с собой две сотни человек шуанов, обитавших в окрестностях Белых Лип. Они уехали на войну, не иначе…

– Как долго? – проговорила я одними губами.

– Что, мадам герцогиня?

– Я спрашиваю, герцог сказал, когда вернется?

– Нет, мадам, этого он не сказал.

Так я и думала… Мне снова дали понять, как мало я значу в этом доме. Да что там в этом доме – в его глазах! Меня даже нет смысла предупреждать об отъезде, что уж там говорить о сроках возвращения!

Черт возьми, ну и муж мне достался – хуже не придумаешь! Роялист, шуан и заговорщик!

Я ушла наверх, твердо сказав себе, что буду последней дурой, если подумаю о нем хоть раз за время его отсутствия.