Едва замаскированная автобиография (Джеймс Делингпоул) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Раз, два, три с Ант и Би

Есть масса вещей, которые нужно попробовать к тридцати годам, и одна из них — это секс втроем. Но раздражает, что, когда обсуждаешь этот вопрос с девушками, они неизменно говорят: «Отлично, кто будет вторым?»

А я им не верю. Я сомневаюсь, что им действительно хочется заниматься сексом с двумя мужчинами, просто это хитрая стратегия, чтобы отразить твой удар и одновременно показать свою раскрепощенность. Потому что ты неизбежно говоришь: «Брр. Я не собираюсь заниматься сексом вместе с другим мужчиной». Что позволяет им сказать: «А почему ты думал, что я захочу заниматься сексом вместе с другой женщиной?»

Но это не главная причина. Главная причина в том, что женщины хотят, чтобы секс был чем-то исключительным, особым моментом в отношениях двух людей, а не развратной оргией с одновременным проникновением во все дырки. Если женщина занимается с мужчиной любовью, то ей нужно убедиться, что он никого, кроме нее, не замечает, потому что таково их биологическое предназначение — найти одинокого самца, соблазнить его, а затем заарканить, чтобы он стал заботиться о будущем приплоде.

Мужчины устроены иначе.

Поэтому вполне естественно, что когда во время летнего отпуска я оказываюсь на юге Франции и две юные девушки дают понять, что хотят заняться со мной любовью втроем, я прикуриваю новую сигарету и говорю: «Хорошо. Отлично. Я согласен».

Такой ответ на такое щедрое предложение может показаться слишком небрежным. Но меньше всего мне хочется показывать свое воодушевление, чтобы девушки не подумали: «Стоп. Во что это мы тут ввязываемся?» Нужно, чтобы они решили, что для меня это так же естественно, как съесть круассан с абрикосовым вареньем; обмакнуть булочку в чашку с горячим шоколадом; разбавить пастис водой — проблемы одного порядка.

Здесь, на юге Франции, я этим занимаюсь постоянно. Я живу в старинной каменной прованской mas, которая принадлежит богатой бабушке Молли и Маркуса, и в этой жаре нечего делать, кроме как есть, валяться около бассейна и напиваться.

Пьянство начинается с обеда или раньше, если особенно тяжелое похмелье, а поскольку Молли нет, только я и Маркус, можно заниматься им всерьез. Маркус весьма увлекся розовой недобродившей мочой, которую под названием «Vin du Pays Rose» соседний кооператив продает в пластиковых коробках, я же считаю, что пастис позволяет быстрее достичь результата и не так жестоко действует на мозга.

Мы живем там дня два-три, может быть четыре, когда неизвестно откуда появляются эти девицы. Как обычно, мы бездельничаем в саду, пытаясь уловить ускользающий смысл слов на странице, перечитываемой заново и заново, когда на травке материализуются они — в темных очках, с полотенцами и нездоровой кожей английских школьниц.

— Привет, вот и мы. Не знаете, какую комнату нам отвели? — спрашивает одна из них.

Маркус едва поднимает глаза над книгой:

— Берите любую, если она покажется свободной, я бы поступил так.

После их ухода я бросаю взгляд на Маркуса. Если бы я мог научиться у него такой небрежности в обращении с девушками, то, наверно, имел не меньше сексуальных отношений, чем он.

— Их приезда ждали? — спрашиваю я.

— Кажется, да.

— А подробнее?

— Это просто подруги моей младшей сестры. Кажется, «Интеррейлом» путешествуют по Европе.

— Мог бы сказать мне раньше.

— В чем дело?

— Я бы получше подготовился. Какова ситуация с ними? У них есть приятели? Их можно клеить?

— Джош, — ворчит Маркус, который за те четыре года, что я его знаю, трахнул больше девчонок, чем я это сделаю за всю свою жизнь.

— Что?

— Побойся бога, из друзей у них только Поппи. Они еще школьницы. Им не больше семнадцати.

— Ну ладно, — говорю я. Не хватало мне еще этих проблем.

Я не умею вести себя с девушками, и так было всегда. Нетрудно объяснить это тем, что я десять лет проучился в школах только для мальчиков, но ведь и Маркус тоже, однако не скажешь, что его способности к обольщению от этого заметно пострадали.

На самом деле, как мне кажется, причина лежит в классовом происхождении. Я принадлежу к средним, а Маркус — к высшим классам, и в результате я постоянно колеблюсь между желанием выглядеть шикарно и стремлением к более пролетарской, уличной моде, в то время как он никогда не сомневался относительно своего общественного положения. Он с рождения смотрел на мир как на нечто принадлежащее ему по праву. Включая всех женщин в этом мире.

Можно предположить, что такое высокомерие собственника должно отталкивать женщин, но в действительности ничего похожего — напротив, оно их очень привлекает. Оно свидетельствует о силе, харизме и превосходном качестве семени. Это значит, что если он и разлюбит тебя, то, во всяком случае, достойно о тебе позаботится. И если по какой-то счастливой случайности ты сумеешь удержать его интерес дольше, чем на одну ночь, то можешь от души и порадоваться. Тебе удалось поймать в свои сети мужчину того типа, о котором должна мечтать девушка: он станет исправным производителем, будет приносить домой куски мамонта и отгонять своим могучим копьем динозавров.

Во всяком случае, так, как мне кажется, должны думать девушки. Я уверен, что именно так они сейчас и думают — Беатриса и Антония, — снова появившись из дома и демонстрируя себя в бикини равнодушному Маркусу.

Я тоже стараюсь не показывать интереса, но это нелегко делать, когда перед тобой обнажается вся эта цветущая плоть, невиданная до сих пор. Еще труднее это, когда ты уже несколько раз приложился и, как обычно, несколько недель живешь без секса.

Но я знаю, что смотреть на них нельзя. Нельзя, нельзя смотреть. Если они перехватят мой взгляд, в котором будет хоть капля сладострастия, а не одно вежливое любопытство, они для меня потеряны — так уж устроены девушки. Особенно девушки-подростки. Им нужно только то, что кажется им недоступным.

Например, Маркус, который с сознанием долга встает, целует каждую в обе щеки, расспрашивает об их братьях — которые, конечно, учились вместе с ним в Итоне — и информирует о семейных новостях, которые упустила Поппи. При этом я вспоминаю еще об одной особенности высших классов, которая вызывает зависть и отчуждение: ленивой непринужденности в отношениях между ними, учившимися в одних и тех же школах, знакомыми с одними и теми же людьми, владеющими домами в одних и тех же местах, посещающими те же вечеринки, вместе проводящими отпуск и спящими друг с другом — почти как если бы обычный мир, не мир высшего класса, а тот, в котором обычно, кроме таких исключений, как сейчас, обитаю я, просто не существовал.

— Вы знакомы с Джошем? — спрашивает их Маркус.

— Хай! — произносят они, повернувшись ко мне и разглядывая меня ровно столько времени, сколько нужно, чтобы прокрутить в своих банках памяти бесчисленные приемлемые социальные связи, к которым я могу иметь отношение, и убедиться, что нет, я не «один из них».

— Хай, — отвечаю я, небрежно махнув рукой, чем и следовало ограничиться, но если я не сделаю чего-либо, что вызовет у них хоть малейший интерес, вполне возможно, что они уже никогда не обратят на меня внимания. — Я как раз иду еще чего-нибудь выпить. У вас есть какие-нибудь желания?

Это предложение — ошибка. Оно дает им возможность отказаться, что будет означать: а) я безоговорочно забракован, и б) мне придется умерить употребление алкоголя до вечера, иначе я поставлю под угрозу свои шансы выпить с ними позднее.

Необходимо внести ясность в то, о чем здесь идет речь. Не знаю, как вы, но когда я читаю выражение «девушка-тинейджер», то немедленно представляю себе голубые глаза, высокие скулы, торчащие груди, гибкие загорелые ноги, растущие из-под мышек, но эти две не вполне подходят под такой тип. Это просто миловидные девушки-англичанки, принадлежащие к высшему классу.

Это некоторым образом осложняет положение. Если бы они были совершенно не из моей весовой категории, я бы так не усердствовал. Но в данном случае я стараюсь изо всех сил.

Например, в обед я решаю, что неплохо бы удивить их своими кулинарными способностями. Ничего сверхсложного, простое спагетти all’amatriciana с зеленым салатом, но всем понравилось, и Антония спрашивает, как я это приготовил.

Я рассказываю ей, что нужно поджарить чили с чесноком, чтобы раскрыть его аромат, что хорошо взять панчетту, но можно обойтись и беконом, закопченным по вкусу, хотя гурманы настаивают на зелени, и что обычно я откладываю бекон или панчетту, когда они готовы, и только в конце выкладываю их вместе с помидорами, иначе все станет сырым, и что это одно из тех полезных блюд из макарон, в которых не нужен пармезан, потому что и без него получается вкусно.

Все это время, пока мы сидим под виноградной лозой при свете полной луны чудесным летним прованским вечером, девушки кажутся мне вполне заинтересованными — как будто внезапно они обнаружили, что я существую.

Потом возникает небольшая заминка, которую Беатрис пытается заполнить словами: «Твой соус к салату тоже прекрасен. Как ты его делаешь?»

И я объясняю — вероятно, слишком детально, потому что в середине моего рассказа Антония рассеянно крутит головой в поисках чирикающей где-то рядом цикады, и хотя я обрываю себя со словами «вот так примерно», Маркус продолжает мучение, добавляя: «Да. Когда мы жили вместе в Оксфорде — пятеро парней, и Джош был у нас поваром, — все наши матери стали жаловаться, что у нас совершенно изменились пристрастия в еде, потому что Джош готовил значительно лучше, чем они».

Я пытаюсь скорее похоронить эту тему:

— Ну, никаких деликатесов. Просто жареное или тушеное мясо и запеканки.

— Вообще-то здорово, когда мужчина умеет готовить, — говорит Антония.

— Да, это приятное разнообразие, — говорит Беатрис, глядя на Маркуса. — Готова поспорить, что ты не сможешь даже блин перевернуть.

— Совершенно верно, — соглашается Маркус, — абсолютно безнадежен.

Похоже, что мои лавры превращаются в прах, потому что девушки явно решили, что мой интерес к кулинарии очень мил, но я могу засунуть его себе в задницу, потому что это не занятие для настоящего мужчины. Настоящий мужчина должен делать то, чем занимался Маркус, пока я возился на кухне: слоняться по двору со стаканом кира и сигаретой, нисколько не смущаясь, петь своим скрипучим голосом песни под гитару, смешить их и заставлять еще сильнее желать переспать с ним, к чему они уже были готовы. А что я — педик с кулинарными наклонностями.

Но могло быть и хуже. Во всяком случае, обе они сейчас со мной разговаривают, привыкают к выпивке и ведут себя менее сдержанно, чем днем. А позднее, когда я больше рассказываю им о своей работе, их интерес снова растет. Особенно когда я начинаю говорить — замечаю, как Маркус вращает глазами — обо всех знаменитостях, с которыми встречался, и описываю, каковы они в реальной жизни.

— Это побьет рассказы об Алжире, — говорит Маркус, который совсем недавно оттуда вернулся и, очевидно, горит желанием рассказать историю о том, как на восточном базаре за ним погналась толпа сторонников ФИС и, размахивая кинжалами, загнала его в какой-то тупик, и лишь в последний момент некая добрая душа спасла его, затащив в дверной проем.

К несчастью для Маркуса, девушки не очень интересуются Алжиром и почти наверняка не имеют понятия, за что борется ФИС или что означает этот акроним. Они хотят услышать о Робе Ньюмене, о Тони Слэттери, о Майке Эдвардсе из «Jesus Jones».

Я точно не помню, как мне удается перевести разговор на секс и тройки. Может быть, какая-то тонкая связь с «Бонни и Клайдом»?

«Бонни и Клайд» — в версии Сержа Гинсбура и Брижит Бардо — одна из трех пластинок, имеющихся в доме. Остальные две — это альбом под названием «Песни для веселых собачек», на котором слащавый франт тридцатых годов по имени Пэдди Робертс мурлычет песенки вроде «Ах, дорогая, что случилось» и «Не пользуйтесь WC во время стоянки поезда», и сингл Yardbirds «For Your Love».

Естественно, что, поскольку танцевать можно только под «Бонни и Клайд» и Yardbirds, мы их заводим очень часто. Особенно поздно вечером в пьяном состоянии — как сейчас.

В «Бонни и Клайд» мне особенно нравится, когда юная Брижит секс-кошечкой вопит на заднем плане.

— Черт, этому Сержу сильно повезло, — кричу я Маркусу, стараясь перекричать пластинку, которую мы пятый или шестой раз заводим на полную громкость. — Должно быть, в то время она была чрезвычайно сексапильна.

— Явно гораздо привлекательнее, чем сейчас, — отзывается Маркус.

— Да. Верно. Старая, сморщенная спасительница щенков.

— Хребта не было, вот в чем ее проблема, — говорит Антония, танцующая рядом со мной.

Так, думаю. Девушка, которая может поддержать сексистский мужской разговор.

— В отличие от Сержа, — говорит Беатрис. — Серж с возрастом становился только привлекательнее.

— Вот поэтому мужчине обязательно нужно курить, — говорю я, улыбаясь и помахивая сигаретой в такт музыке. — Благодаря сигарете становишься более похож на Сержа.

— Чтобы стать таким, как Серж, одних сигарет недостаточно, — говорит Маркус.

— Маркус, дружок! По сравнению со мной Серж Гинсбур — жалкий евнух.

— Правда? Расскажи поподробнее, — говорит Беатрис.

— Да, пожалуй, — соглашается Антония.

В обычных условиях я со смехом постарался бы избежать продолжения. К счастью, я уже изрядно нагрузился пастисом.

— Позднее вы все поймете, — говорю я.

— Как — мы обе? — хихикает Антония.

— Обычно четверо для меня — минимальная норма.

— Отлично, у нас есть Маркус, — говорит Беатрис.

— Меня в это не вмешивайте, — говорит Маркус.

— Я имел в виду трех девушек, — говорю я.

— Но может быть, ты хоть раз сделаешь исключение — для нас? — говорит Антония.

— Хорошо. Только для вас.

Чего я не выяснил к этому моменту, так это серьезно ли кто-либо из нас это говорит. Думаю, что и они тоже. Но я пытаюсь держать накал страстей на должном уровне, предлагая понырять голышом при лунном освещении.

Маркус не проявляет к этому интереса. Девушки согласны, но только без лифчиков, не раздеваясь целиком.

— Ладно, — говорю я, — тогда мы тоже с голой грудью.

— Так нечестно, — говорит Антония. — Если мы снимем бюстгальтеры, вы снимете свои плавки.

— Надеюсь, вы не хотите сказать этим, что моя восхитительная грудь не так существенна, как ваша, — говорю я.

— Если вы не снимете низ, мы не снимем верх, — говорит Беатрис.

— Ну и ладно. Не все ли равно? Давайте просто поплаваем, — говорит Маркус.

После этого вечер как-то выдыхается. Мы плаваем. Я нахально снимаю с себя плавки, потому что люблю, когда вода щекочет яички. Потом, под большой визг, помогаю девушкам снять лифчики. Но довольно скоро всем становится холодно. Мы бежим, дрожа и босиком, через лужайку к дому. По последней сигарете и по рюмочке на ночь. Потом все отправляемся спать.

К счастью, у нас одна ванная комната, благодаря чему можно поприставать к Беатрис и Антонии, пока я жду за ними своей очереди почистить зубы.

— Ну, что, девочки, вы готовы?

— О, черт, это про нашу тройку, — говорит Беатрис.

— Вы еще не передумали?

— Мы не передумали? — спрашивает Беатрис Антонию.

— Надо полагать, — говорит Антония.

— Дай нам пять минут, — говорит мне Беатрис.

Проходит гораздо больше, чем пять минут, я сижу в кровати с раскрытой книгой и пытаюсь не уснуть в слабой надежде, что они все-таки поступят так, как сказали. Хотя нельзя утверждать, что есть многообещающие предзнаменования. Например, тон, которым Антония произнесла «надо полагать». Это не прозвучало как неистовое желание созревшей молодой девушки заняться горячим нетрадиционным сексом с мужчиной старшего возраста. Скорее это было похоже на то, как недовольного, но послушного ребенка тащат в дом престарелых, где он получит конфетки и липкие поцелуи девяностосемилетней прабабушки.

И, честно говоря, я не чувствую себя особенно возбужденным. Я пытаюсь себе представить дикие картины того, как пара молодых девушек стонет, лаская друг друга, когда одна из них сидит верхом на моем языке, а другая отчаянно подпрыгивает, сидя на моем могучем органе. Но как-то это кажется нереальным. Отсталые английские девушки с бледной кожей и смешливыми голосами учениц паблик скул не вяжутся с таким поведением.

Вдруг дверь открывается, и в комнату входят они, в одних трусиках и прикрывающих грудь небрежно застегнутых блузках.

— Извини, что так поздно, — говорит Антония.

Правильнее всего было бы ответить: «Нагнитесь обе, и я вас хорошенько отшлепаю». Но вместо этого я говорю:

— Привет, заходите.

Девушки усаживаются на кровать по обе стороны моих ног, закрытых простынями.

— Ну, с чего начнем? — говорит Беатрис.

— Гм, не знаю. Может быть, вы снимете свои рубашки?

— Не при горящем свете, — говорит Антония.

— Ну, тогда при выключенном свете, — говорю я.

Беатрис выключает свет.

— Так, — говорю я, расстегивая рубашку Антонии, — теперь лучше, верно?

— А я? Что я должна делать? — говорит Беатрис.

— Дай мне поиграть несколько минут с грудью Антонии, а потом я займусь твоей.

— Займется моей? У него очень сексуальный способ выражаться, тебе не кажется, Ант? — говорит Беатрис.

— Хорошо — буду ласкать, гладить, э-э… щекотать. Каких слов ты хочешь?

— Только не щекотать, — говорит Антония. — Это явно неэротично.

— Все что угодно, только чтобы я не сидела тут как третья лишняя, — говорит Беатрис.

— Извини, Антония, одну минуту, — говорю я, переключая свое внимание на грудь Беатрис.

— Но ты даже не начал, — возмущается Антония.

— Но послушай, Беатрис почувствовала себя покинутой, так ведь? — говорю я.

— Не нужно представлять это как мою вину. Ты — мужчина. И твоя задача сделать так, чтобы мы обе были довольны, — говорит Беатрис.

— Послушай, у меня только две руки. Я не могу быть всюду одновременно. Займитесь сами своим верхом, а я займусь вашим низом.

Девушки переглядываются.

— Тебе нельзя этого делать, — говорит Беатрис.

— Почему?

— А как ты сам думаешь? — спрашивает Антония.

— Не знаю. Может быть, вы не хотите идти до конца в первую же встречу?

— У нас месячные, — произносят Беатрис и Антония одновременно.

— Не может быть! — говорю я.

— Мы думали, ты понял, — говорит Беатрис. — Иначе почему мы не снимали трусы в бассейне.

— Это ужасно досадно.

— Извини, — говорит Антония.

— Но… но… как же вы собирались заниматься сексом, если у вас месячные?

— Ну, мы всегда можем… сделать тебе, — предлагает Беатрис.

— Но вам-то это не доставит удовольствия.

— Доставит, — говорит Антония.

— Да, мы не против, — говорит Беатрис.

— Ну, хорошо. Если я возбужусь, то хочу, чтобы вы тоже возбудились.

— Мы возбудимся, немного, — говорит Антония.

— Да, но не очень сильно, — говорю я.

— Мы можем все же попробовать. Раз уж мы начали, — говорит Беатрис.

— Хорошо, — вздыхаю я. — Я возьму одну грудь у каждой. Согласны?

— Это честно, — говорит Беатрис.

Пока я держу по груди в каждой руке — очень забавно, потому что одна большая и хлюпающая, а другая гораздо меньше и тверже, — я чувствую, как руки девушек с обеих сторон от меня забираются под одеяло и движутся в сторону промежности. Встретившись, руки испуганно отскакивают. Девушки начинают хихикать. Их руки снова встречаются, на этот раз нападая друг на друга, как сражающиеся тарантулы.

— Ты не против?

Девицы хихикают еще пуще.

— Может, оставим это? — говорю я.

Судя по состоянию их сосков, ни та, ни другая не возбудилась ни в малейшей степени.

— Ладно, мы будем серьезными, да, Беа? — говорит Антония.

— Да, очень серьезными, — говорит Беатрис.

Их руки снова пробираются к низу моего живота. На этот раз одна из них добирается до кончика члена, зажимает крайнюю плоть вместе с лобковыми волосами и начинает неуклюже дергать. Вторая рука ищет, за что можно ухватиться, и, обнаружив, что на члене места не осталось, довольствуется тем, что вцепляется мне в яички.

— Мы что-нибудь не так делаем? — говорит Антония.

— Меня возбудит, если возбудитесь вы. Вы уверены, что у нас нет никакого выхода?

— Бесполезно. Началось только сегодня утром, — говорит Антония.

— Может быть, убрать простыни, чтобы мы видели, что мы делаем? — спрашивает Беатрис.

— Конечно, если вы думаете, что это поможет, — говорю я, стягивая простыни.

Обе они внимательно склоняются над моим членом.

— Ты хочешь первая? — спрашивает Антония.

— Мне все равно, — говорит Беатрис.

— Какой прелестный. Не могу понять — он обрезанный или нет?

— По-моему, необрезанный. Видишь, сколько крайней плоти? Потяни.

— Здорово, правда? Гораздо лучше, чем когда без. Есть за что ухватиться.

— Слушайте девушки, вы меня извините, но так не пойдет.