Её запретный рыцарь

Глава 15 Номер 32

Проведя ночь в тюремной камере, Ноултон поднялся с топчана рано утром с сильной головной болью и острым чувством отчаяния и опустошенности.

Но завтрак, который он заставлял себя глотать, и умывание освежили его, и молодой человек понял, что за ночь голова у него посвежела и он обрел способность размышлять. Он присел на краешек топчана и стал обдумывать свое бедственное положение если не хладнокровно, то по крайней мере трезво и непредвзято.

Он старался не думать о Лиле, не мог спокойно о ней вспоминать, у него при этом щемило в груди от ее преданности, смелости и нежности к нему.

Он попробовал оценить возможные улики против него, прикидывал так и сяк, но это было подобно блужданию в темноте с закрытыми глазами. Ему ничего не было известно о том, что о нем знают.

Арестовали ли Рыжего Тима? Имеются ли какие-нибудь реальные доказательства любой из их — он нашел нужные слова — «экономических операций»? Или они рассчитывали поймать его «с товаром на руках», но Лиля обвела их вокруг пальца?

Все утро Ноултон сидел и размышлял над этими вопросами и не думал о Лиле. Он немного о ней беспокоился, она дала ему такой пример находчивости и смелости, что он был уверен в ее безопасности. Он знал, что ей удалось выскользнуть из квартиры, и, хотя у нее в руках был этот опасный сверток, избавиться от него ей не составило бы труда.

Он вспомнил ее смущение, когда она зашла к нему в квартиру, вспышку обиды, когда он показался ей равнодушным, загоревшиеся радостные огоньки в ее глазах, когда он сказал ей о своей любви, — и потом как ее руки обвили его шею, ее губы прикоснулись к его губам, ее искренние, такие сладкие слова в ответ.

А теперь — он взглянул на голые тюремные стены — это! Он поежился и застонал.

В этот момент из-за двери послышался голос — грубый голос тюремного надзирателя:

— Ноултон! Тут кое-кто хочет тебя видеть!

Человек на топчане от удивления вскочил на ноги.

Могла ли это быть… но нет, конечно, это не Лиля, подумал он и, поколебавшись, спросил:

— Кто это?

Затем он подошел к двери и посмотрел в зарешеченное окошко.

— Догерти! — удивленно вскрикнул он. — Что, ради всех святых, тебя сюда привело?

Бывший боксер, который стоял посередине коридора, приблизился к двери.

— Привет, Ноултон! Кажись, на этот раз твои дела неважнецкие. Как самочувствие?

Ноултон стоял, пристально глядя на него, и ничего не говорил. Зачем он пришел? Не случилось ли чего-нибудь с Лилей? Она не арестована?

— Чего ты хочешь? — требовательно спросил он. В голосе его звучало беспокойство.

Догерти рассмеялся:

— Так с друзьями не разговаривают. Но я вижу, что у тебя нервишки пошаливают, и поэтому извиняю.

— С… друзьями? — с запинкой переспросил Ноултон.

— Конечно. — Догерти снова рассмеялся, возможно для того, чтобы скрыть смущение. — А ты думаешь, иначе бы я сюда пришел? Помимо всего прочего, у меня тут для тебя небольшое послание от мисс Уильямс.

— Где она?

— Дома.

— С ней все в порядке? Она хорошо себя чувствует?

— Да, и то и другое.

— Слава богу! А записка?

— Не так громко. — Догерти подошел поближе к двери. — Я тебе ее тихонько передам. И говори потише — в этом маленьком отеле никогда нельзя знать, кто находится рядом. Погоди-ка минутку… Вот она!

Быстро!

Через решетку на пол камеры спланировал небольшой лист бумаги. Ноултон нетерпеливо наклонился, схватил его и сунул в карман. Его голос дрожал от волнения.

— Спасибо, старик. Тысячекратное спасибо. Ты уверен, что с ней все в порядке?

— Абсолютно.

— Слава богу! — Пальцы Ноултона теребили кусочек бумаги в кармане. — Меня только это и беспокоило. Не имеет никакого значения, что будет со мной, — в любом случае я это переживу. Но если с ней…

— Ничего с ней не случится, — перебил Догерти. — А теперь перейдем к делу, потому что у меня мало времени. Ты должен выбраться отсюда, Ноултон, и мы собираемся тебе помочь.

— Но почему…

— Не важно почему. Конечно, мы делаем это главным образом ради нее, но она рассказала нам сегодня утром кое-что, чего мы не знали раньше, и мы почувствовали, что нехорошо себя вели, а сейчас хотим начать честную игру. Но это главным образом ради нее. А ты с ней честен, не так ли? Мы только это хотим знать.

Вопрос был унизительным, но Ноултон проглотил обиду. Он понимал, что заслужил это и Догерти имеет право так спрашивать. Поэтому просто ответил:

— Ты знаешь, что честен. Она тебе не рассказала?

— Да. Я знаю. И я скажу, что ты счастливый дьявол, Ноултон.

Потом они обсудили, что нужно сделать для защиты Ноултона. Догерти с удивлением узнал, что молодому человеку ничего не известно о существующих против него уликах, и заметил, что это сильно осложняет дело. Он подытожил:

— Хороший адвокат во всем разберется. Дюмэн уже за ним послал — мы расстались у станции надземки, — и они, возможно, будут здесь после полудня.

— Но… — усомнился Ноултон.

— Что?

— Ну, насчет этого адвоката. Я думал сам себя защищать. Сомневаюсь, что он сможет чем-то помочь.

— В чем дело? Ты разорился? — напрямик спросил Догерти.

— По сути — да. Или близко к тому. И конечно, я не могу больше пользоваться милостями…

— Катись ты к дьяволу со всеми своими «милостями»! Разве я тебе не сказал, что мы хотим помочь не поэтому? Не валяй дурака, Ноултон! Но я не представляю, как ты мог разориться. Думаю, что у тебя есть какая-то маленькая заначка. Ты же не хочешь сказать, что все выбросил и ничего себе не оставил?

Ноултон через силу улыбнулся:

— Но я завязал со всем этим месяц назад.

— Я это знаю. Она все нам рассказала. Но разве у тебя не хватило ума хоть немного припрятать?

Ноултон ответил вопросом на вопрос:

— А разве ты не спрашивал меня минуту назад, честен ли я с мисс Уильямс?

Догерти кивнул, в красках представив себе, каким было содержимое того «свертка».

— Так вот, я хочу показать тебе, каким честным я был. Я выбросил десять тысяч долларов. После того как понял, что она для меня значит, избавился от денег.

Догерти посмотрел на него с недоверием:

— Ты хочешь сказать, что выбросил десять тысяч долларов? Просто взял и выбросил?

— Да.

После этого бывший боксер несколько минут приходил в себя от изумления и обретал дар речи, потом еще раз переспросил, а для себя сделал вывод, что Ноултон — безнадежный душевнобольной.

Наконец он сказал:

— Ладно, не беспокойся об адвокате — положись в этом на нас. А теперь, — Догерти взглянул на часы, — мне надо идти. Уже почти полдень, и я хочу поймать ребят, пока они не ушли обедать. Дюмэн скоро будет здесь.

Они поговорили еще несколько минут, и бывший боксер ушел.

Ноултон услышал его удаляющиеся шаги и как протопал по коридору тюремный надзиратель, потом подошел к маленькому зарешеченному окошку в стене, через которое в камеру проникал скупой свет, и вытащил записку от Лили. Она была короткой:

«Дорогой!

Мне нечего тебе сказать, кроме того, что я тебя люблю. Ты уверен, что хочешь это услышать? Видишь, у меня хорошее настроение.

Мистер Догерти и мистер Дюмэн были очень, очень добры ко мне и к тебе. Мы никогда не сможем их отблагодарить.

Тебе тоже не следует унывать, если ты любишь меня.

Л идя-».

Ноултон перечитал записку несколько раз и приложил ее к губам. И — так уж устроены мужчины — слезы благодарности, наполнявшие его глаза, не пролились в ответ на необходимую и такую ценную помощь Догерти, но их вызвала эта маленькая записка, в которой не было сказано ничего, кроме «Я тебя люблю!».

Догерти, возвращаясь в центр города, задумался о новой проблеме — недостатке наличности. Ему пришло в голову, что для доказательства невиновности человека требуются деньги, особенно если получилось так, что этому человеку уже предъявлено обвинение. Но откуда взять деньги?

Он мысленно перечислил все возможные источники получения средств, и все равно в итоге получился большой дефицит. Он три раза пересчитал содержимое собственного кошелька — там было шестьдесят два доллара и сорок пять центов. Это были совершенные пустяки.

Впрочем даже несколько сотен показались бы ему сейчас мелочью.

Нужна была тысяча для адвоката, тысяча «подъемных» для Лили и Ноултона и тысяча на непредвиденные расходы. Бывший боксер был твердо настроен решить проблему одним махом, а не по частям. Но откуда взять три тысячи?

Он направился прямо в «Ламартин», но вместо того чтобы выйти из вагона надземки на Двадцать третьей улице, доехал до площади Колумбус и зашагал, размышляя, пешком через парк. Ему сразу пришла в голову одна идея, он отверг ее как слишком рискованную, но, будучи не в силах придумать ничего лучшего или хотя бы столь же хорошего, он вернулся к ней и решил хорошенько обмозговать.

Вскоре он сделал вывод, что идея не такая уж рискованная, к тому же ничего придумать не получалось.

Он вышел из парка у Девяносто шестой улицы и поехал надземкой в жилую часть города.

Догерти вошел в «Ламартин», когда стрелки на роскошных часах над стойкой администратора показывали четверть четвертого. Все Странные Рыцари, которых он хотел видеть, за исключением, конечно, Шермана, были на месте.

Дюмэн поприветствовал вошедшего.

— Ты видел Ноултона?

— Да. А ты?

Маленький француз кивнул:

— Вместе с адвокат. И я даль этот адвокат двести долларов. Ноультон…

— Разорился?

— Да.

— Я это знаю. Так что все расходы ложатся на нас, и нам надо что-то придумать. Ты говорил что-нибудь ребятам?

В ответ Дюмэн начал давать подробный отчет о том, что произошло в отеле за предыдущий час. Но Догерти нетерпеливо его прервал:

— Меня не заботит, что они думают. Вопрос в том, с нами они или нет.

— Да. Определенно. Но они не понимают…

— Мне наплевать, понимают они или не понимают.

Где они? Надо кое-что сделать. Ну!

Через пять минут все Странные Рыцари собрались у дивана в углу. Дюмэн бегал за Дрисколом в расположенный под вестибюлем магазинчик и пришел последним. Догерти, прислонившись к мраморной колонне перед диваном, приступил к делу:

— Кто-нибудь из вас, ребята, хочет что-то узнать?

Дюмэн все объяснил? Ну, быстро!

Так как ответа не последовало, он продолжил:

— Отлично. Все вы знаете, в какую ямищу угодил Ноултон и что мы обещали мисс Уильямс его оттуда вытащить. Ну, и нам нужны три тысячи долларов.

Раздались удивленные возгласы, а Бут, который сидел на подлокотнике дивана, попыхивая сигаретой, был так шокирован, что съехал на пол.

— Что ты собрался делать — подкупить присяжных? — подал голос Дрискол.

— Не беспокойся о том, что я собрался делать, — ответил Догерти. — Я говорю, нам нужны три тысячи долларов. Спросите Дюмэна, сколько хочет получить адвокат.

Они повернулись к маленькому французу, который сказал, что гонорар адвоката вряд ли будет меньше тысячи долларов, а может, и больше.

— Еще тысяча долларов нужна для помощи Ноултону, — сказал Догерти, — а остальное…

— С какой стати мы должны помогать Ноултону деньгами?

— Заткнись! Я тебя не спрашиваю, что делать, я тебе рассказываю! — прорычал Догерти. — Вы что, жмоты?

Я хочу знать, вы что, жмоты?

Общее мнение, высказанное в довольно энергичной форме, было, что они вовсе не «жмоты».

— Тогда слушайте меня. Во-первых, если я сказал, что нам нужны три тысячи долларов, то не собираюсь повторять это десять раз. Хорошо еще, если мы все наскребем три сотни, Дюмэн, конечно, больше наберет, но и он совсем не миллионер. И весь вопрос в том, где взять остальные.

— Я бы сказал, что в этом есть определенная проблема, — заметил Дрискол.

— Да, проблема, — согласился Догерти, — но у меня есть план. Он потребует кое-какого начального капитала. У меня пятьдесят долларов. Выкладывайте, у кого сколько.

Странные Рыцари немного поколебались, но Догерти говорил таким тоном, что возражать было невозможно, и они начали «выкладывать».

Бывший боксер подвел итоги:

Догерти……………………$50

Дрискол……………………$32

Дженнингс………………….$13

Бут……………………….$65

Он сказал:

— Сто шестьдесят. А мне нужно двести пятьдесят. Дюмэн, дай мне девяносто долларов.

Маленький француз, не говоря ни слова, протянул ему деньги. Он уже заплатил двести долларов адвокату, и его кошелек заметно похудел.

— Мой план, — принялся объяснять Догерти, — прост и ясен. Или мы выиграем, или прогорим. Я собираюсь разделить эту суму на пять частей. Каждый из нас получит по пятьдесят долларов. Вы можете сами что-то выбрать в городе — идти куда хотите и играть в игры, которые вам по душе. Но не по двое. Мы встретимся в полночь у Дюмэна, и, если один или двое из нас не раздобудут нужную сумму, вы можете застрелить меня как дурака. У нас есть пять шансов.

Лица Странных Рыцарей засветились от удовольствия. Ничего подобного они не ожидали. Все шумными аплодисментами выразили свою поддержку Догерти, а этот джентльмен разделил между ними поровну двести пятьдесят долларов и заодно раздал миллион полезных советов.

Дрискол и Дженнингс стали возражать, что у них нет таких шансов, как у остальных, потому что с восьми до одиннадцати им надо будет работать, однако Бут заметил, что еще только четыре часа, а пятьдесят долларов умеючи можно спустить в пятьдесят секунд.

Все были полны оптимизма. План Догерти пришелся Странным Рыцарям по вкусу, они объявили, что план совершенен и они обязательно выиграют. Можно считать, что Ноултон уже на свободе. Три тысячи?

Да у них будет целых тридцать!

— Подождите, — сказал бывший боксер, когда они вместе выходили из вестибюля, — подождите до вечера. Тогда и будете вопить. Я еще не видел, чтобы рефери объявил поражение боксера, если тот стоит на ногах. Запомните: в полночь, у Дюмэна.

Перед входом в отель они разделились, каждый пошел в своем направлении, бросив через плечо «Удачи!» остальным.

Со стороны могло показаться, что шансы Ноултона получить свободу, если они будут зависеть от успеха скороспелого отчаянного плана, приближаются к нулю.

Но все-таки шанс был.

Их было пятеро — полных решимости, хоть и неопытных игроков, — и они горячо надеялись, что каждому выпадет козырная карта. Настоящий рыцарь считает для себя достойным сражаться лишь с превосходящим его силой противником; и хотя прекрасная дама вовсе не обещала им свою благосклонность, они были готовы храбро за нее биться.

К полуночи все они — все пятеро — собрались в квартире Дюмэна на Двадцать первой улице, в комнате, где двумя месяцами раньше они стали свидетелями триумфа Ноултона и предательского удара Шермана.

В комнате было не так пусто, как раньше. Посередине стоял стол, заваленный книгами и журналами, а над ними висела лампа в огромном круглом абажуре, отчего верхняя часть помещения была погружена в темноту.

В углу стояло пианино, у камина — шахматный столик с расставленными фигурами. Очевидно, партия с приходом гостей прервалась и осталась незаконченной.

Здесь было около полудюжины легких кресел, всех видов и размеров. Местечко было приятным во всех отношениях — Бут даже как-то заявил, что ему захотелось здесь самому стать пианистом.

Дрискол пришел последним, ровно в двенадцать. Он увидел, что его ждут с нетерпением — потому что, по настоянию Догерти, никто не должен был рассказывать о своих удачах и поражениях, пока не соберутся все Рыцари. Впрочем, судя по выражению их лиц, особенно похвастаться им было нечем.

Маленький француз указал Дрисколу на кресло у дальнего конца стола, а сам сел на стул у пианино.

Бут уткнулся носом в книгу, старательно делая вид, что он увлечен чтением, а Дженнингс демонстративно зевал. Когда Догерти, чтобы привлечь к себе внимание, сел на ручку своего кресла, все посмотрели на него затаив дыхание.

— Пора подвести черту, — уныло промолвил бывший боксер. — Мы нарочно ничего не рассказывали до твоего прихода, — повернулся он к Дрисколу. — Сейчас я поведаю о своих делах. Господь свидетель, мне очень жаль, что все так получилось. Может, я сделал ошибку, но мы только потеряли двести долларов…

— Давай, колись, — прервал его Дрискол.

Догерти взглянул на него, вздохнул и начал:

— Так не хочется об этом говорить. Да и нечего особенно рассказывать. Ровно в четыре пятнадцать я сел за пятый стол в заведении Вебстера на Тридцать шестой улице и купил стопку фишек. Я играл в течение часа, и мне везло. Я думал над каждым ходом.

Проигрывать мне было нельзя. Примерно к семи часам у меня было четыреста долларов, а передо мной высилась горка фишек высотой с хороший небоскреб.

Я играл в покер виртуозно, как никогда. Но фортуна начала от меня отворачиваться. Теперь карта мне не шла. Больше двух одинаковых я не получал, а этого никогда не хватит для выигрыша. Пару раз я пытался взять одну к четырем красным, но это не принесло мне удачи. Я молил, чтобы мне пришла хорошая карта, и пытался блефовать с одной или двумя, но т мою удочку никто не попадался. И вот, представьте, у меня было четыре дамы с одной маленькой на первом круге!

При этих словах все дружно простонали.

— И это меня прикончило. Я сопротивлялся как мог, но меня постоянно сбивали с ног. К четверти двенадцатого у меня было ровно пятьдесят долларов.

Вот они.

Догерти вынул из кармана пять десятидолларовых банкнотов, помахал ими и положил обратно. Все сидели молча. Потом все одновременно начали говорить.

— Ты хотя бы сохранил свои пятьдесят.

— Это покер есть дьявольский игра.

— Ну, кто следующий? Рассказывайте ваши истории.

Последнюю фразу произнес Дрискол.

Догерти кивнул на маленького француза.

— Я?! — воскликнул Дюмэн. — У меня еще хуже, чем у Догерти. Нишего нет, свои пятьдесят потеряль.

— Но как?

— Эти скашки на пони, — ответил Дюмэн, пытаясь изъясняться на скаковом жаргоне. — Мне быль нужен верняк, и крупный, но на него ставок не бывать. Мне хотелось поставить на Пимлико. Но на четвертый заезд я поставиль на Парсел-Пост.

— И какую ставку ты выбрал?

— Самую простую. Что она придет первой. Один мой друг получать телеграмма от ее владельца. Она должна была обязательно прийти первой.

— И, уверен, она рванула с места в карьер.

— Как это?

— Прискакала в одну секунду.

Француз с сожалением покачал головой:

— О нет. Она пришель последний.

Все рассмеялись, но Догерти их остановил и показал пальцем на Дженнингса. Ему хотелось поскорее со всем этим покончить.

— Я такой же классный игрок, как Дюмэн, — вздохнул Дженнингс. — Играл в ту же игру, что и ты, Догерти, и до этого думал, что у меня с покером — лады.

Но… Привет! Мои пятьдесят улетели так быстро, что я не успел сказать «гудбай».

— А куда ты ходил?

— К Перли, на Шестую авеню. Я там бывал раза два, и месяцев шесть назад крупно выиграл. Но сегодня вечером — лучше об этом не говорить.

— Мы — команда болванов, — простонал Догерти. — Лучше нам вставать с утра пораньше и идти торговать пирожками. Твоя очередь, Дрискол.

Но Дрискол заявил, что лучше он расскажет свою историю после Бута. Догерти не был настроен спорить и повернулся к продавцу пишущих машинок.

— Я не против, — сказал этот джентльмен, — хотя мой рассказ довольно забавен. Да и все равно мы приближаемся к финалу. Не так важно, куда именно я отправился. В жилую часть города, в одну маленькую бильярдную. Там в любое время, днем и ночью, можно найти нескольких джентльменов, коротающих время за этой достойной и древней азартной игрой. Не буду вдаваться в подробности — по крайней мере опущу большинство из них. Вообще, это великолепная игра: умеючи можно выиграть хорошие деньги, а мне казалось, что я неплохой игрок. Я катал шары, пока пальцы не заболели и колени не задубели, а голос не стал похожим на гудок парома в туманную погоду — у меня привычка во время игры постоянно болтать.

Ну, короче, я старался изо всех сил. В какой-то момент у меня было шестьсот долларов. К половине восьмого у меня осталась последняя сотня, и надо было уходить. У меня была возможность сделать рискованный удар, и я решил еще раз испытать судьбу. Моя сотня — а я поставил ее всю — таяла на глазах. Тогда я поставил последние доллары, положил в карман две сотни и сказал «доброй ночи».

— Ну что ж, наши двести пятьдесят у нас уже есть, — заключил Дженнингс.

— Но что от них толку? — посетовал Догерти.

— Не надо ничего загадывать. Завтра будет новый день.

— Кажется, — вступил в разговор Дрискол, — только мой рассказ не выслушали.

— Чтоб тебе голову оторвало, — буркнул бывший боксер. — Давай, да побыстрее. Все так ужасно!

Дрискол с чувством и не спеша высморкался, три раза сплюнул и поднялся на ноги. В его движениях было что-то такое, отчего его приятели в нетерпении привстали со своих кресел. Увидев этот возросший интерес, он широко улыбнулся и вальяжно на них посмотрел.

— Прежде всего, джентльмены, — начал он, — я вовсе не хочу сказать, что считаю себя гениальным во всех значениях этого слова. В покере я совсем беспомощен.

Скачки на пони, как их здесь назвал Дюмэн, для меня — тайна за семью печатями. И я вовсе не обладаю необходимым мастерством, чтобы успешно гонять по зеленому полю бильярдные шары.

Все хором закричали:

— Кончай!

— Хватит болтать!

— Говори дело!

— Рассказывай свою историю!

Дрискол подождал, пока они успокоились, и невозмутимо подытожил:

— Не будьте такими нетерпеливыми, джентльмены.

Как уже было мною замечено, я не считаю себя гением. Поэтому я понимал, что если мои пятьдесят долларов вырастут в нужной пропорции, то только благодаря удивительно благоприятному стечению обстоятельств. И в соответствии с этим строил свои планы.

Расставшись с вами в четыре часа у дверей «Ламартина», я пошел прямо к себе домой. Там я взял листок бумаги и написал на нем в ряд цифры от 1 до 35, каждую размером в дюйм. Потом я разорвал лист на тридцать пять частей, чтобы на каждой была одна цифра.

Смешал эти клочки и вытащил один из них. На нем было число 32.

Снова раздались нетерпеливые крики его приятелей, которые начали подозревать, что за таким пространным вступлением может быть интересное заключение, и снова рассказчик не обратил на них никакого внимания и продолжил:

— Когда эта операция была закончена, я лег вздремнуть. В шесть часов я поднялся, пошел в ресторан пообедать, а оттуда отправился на работу в театр. Первой моей задачей было занять еще пятьдесят долларов, чтобы удвоить мой капитал. Когда спектакль закончился, я как можно быстрее оделся, вышел из театра ровно в четверть двенадцатого и направился в известнейшее заведение, которым заправляет мистер Меррифилд. Оно, как мне кажется, самое большое и приятное из всех подобных заведений в Нью-Йорке. У них там имеется хитроумное приспособление, известное под названием «рулетка», модно раскрашенная и с причудливыми цифрами. Я встал перед ней и поставил свои сто долларов на цифру 32.

Он сделал паузу, повернулся, взял свое пальто со спинки кресла, на котором сидел, а его приятели смотрели на него затаив дыхание. Потом он закончил свой рассказ:

— Результат, джентльмены, лучше показать, чем о нем говорить. Вот он.

Он достал из кармана пальто пачку купюр и бросил их на стол с криком:

— Вот они, ребята! Тридцать пять новеньких хрустящих сотенных за один поворот колеса!

После этого наступил ад кромешный. Все принялись кричать, танцевать и бить Дрискола по спине, а он пытался спрятаться в углу. Они рассыпали купюры по столу, чтобы всласть ими полюбоваться, и вообще все в комнате ходило ходуном. Дюмэн сел за пианино, чтобы сыграть триумфальный марш, и в этот момент Догерти вдруг подскочил к нему и хлопнул по плечу.

— Ты обратил внимание на этот номер? — взволнованно спросил он.

Француз посмотрел снизу вверх на Догерти:

— Какой номер?

— Тот, на который поставил Дрискол?

— Да — тридцать второй. А что?

— Конечно. Тридцать второй. Ты не помнишь? Где ты был сегодня днем? Это же номер камеры Ноултона в тюрьме!