Экранизации не подлежит

Глава 1

Его зовут Григорич, просто Григорич. Это мой ближайший друг пятидесяти лет, хотя я бы дал ему тридцать с натяжкой. Не сочтите за кокетство, но именно так Григорич стал выглядеть после счастливого избавления от двадцати килограмм собственного живого веса. Завидовать не торопитесь, ибо, если б вы узнали о самом способе похудения, поверьте, не каждый из вас решился бы испробовать его на себе. Впрочем, если Григорич захочет – расскажет сам. Дружу я с ним практически с колыбели, а может и раньше. И он – герой моего романа. Почему просто Григорич – объясню сразу, чтобы с самого начала у читателя не возникло и тени сомнения в полноценности главного персонажа. Дело в том, что имя моего друга, в принципе, не даст вам никаких сведений о его носителе, а фамилия даже не намекнет об удивительных странностях характера, коих более чем предостаточно. Если же назвать героя просто Григорич – это все равно, что по-свойски похлопать по плечу и растянув на неподвижном лице кривую, слегка сожалеющую усмешку, сказать: «Ну, ты же понимаешь, дружище». В такие бесконечные минуты жизни Григорич обычно понимал одно: его только что послали, как посылали последние лет сорок пять: ненавязчиво добродушным тоном, но очень далеко. Робкому от природы интеллигенту действительно отказывали часто, а иными словами, моему герою редко везло на слепую удачу. Пока на иного неисчислимые блага сыпались как на дурняка на протяжении всей жизни, Григоричу даже любой малости приходилось добиваться долгим и тяжким трудом, истончая и без того слабое здоровье. И потому в самом звучании отчества Григорич ощущался привкус хронической горечи и безнадежной непрухи. Именно таким появляется в начале романа мой самый дорогой друг.

Последний случай невезения Григорича на моей памяти связан с его увольнением с завода, где он более десять лет проработал переводчиком английского языка. Григорич не был единственным, попавшим под сокращение, но в отличие от других вовсе не огорчился, поскольку уже несколько лет и сам подумывал об уходе. Нужен был пинок, Григорич его получил и вскоре усвоил для себя новое слово: фрилансер. Сидел себе дома в комнатке хрущевки и выполнял переводы онлайн для Торгово-Промышленной Палаты и других заказчиков. Когда хотел – шел на кухню пожевать, когда утомлялся – мог прилечь на часик с томиком Чехова или вздремнуть под бормотание какого-нибудь бездарного телесериала, извините за масло масляное. В часы вдохновения пописывал авантюрные романчики, которые пользовались некоторой популярностью в сети. Вечерами встречал с работы жену Риту, и они частенько ходили в кино или театры. Поначалу все в жизни Григорича шло неплохо. Он даже благодарил Бога за избавление от заводской кабалы и тихо посмеивался над страдальцами, вынужденными так и оставаться несокращенными марионетками при директоре-самодуре.

Но прошел год и благополучие счастливого фрилансера дало основательную трещину. Сразу оговорюсь, что Григорич женился в тридцать три года и поселился в двухкомнатной квартирке Риты. Его пленили две вещи: во-первых, свою жену Григорич придумал себе сам. Еще со времен зеленой юности, когда ложился спать под звуки заставки: Сева-Сева Новгородцев. Город Лондон. Би-Бе-Си, Григорич сладко грезил о девушке, которую хотел бы себе в жены – с внешними данными Элизабет Тейлор в роли Клеопатры и безумно преданную ему. С присущим ему романтизмом Григорич представлял, какие подвиги он совершает ради дамы сердца, куда они ездят вдвоем, о чем говорят, какие блюда вкушают и да что там скрывать: не было ни одного свободного уголка, рожденного фантазией озабоченного подростка, где бы он не нападал на свою искусительницу с ненасытной яростью варвара. И лишь спустя годы, привыкая к холостяцкой жизни, Григорич неожиданно встретил на заводе в отделе ОТК точь-в-точь объект былых юношеских грез. Во-вторых, дома у Риты, по венам которой действительно текла толика египетской крови, была еще и шикарная библиотека из книг в старинных переплетах. Для такого книжного червя, как Григорич, прижизненные издания Толстого и Куприна перевешивали неустойчивые принципы холостяка, и он, в конце концов, женился. Несмотря на то, что Рита была на двенадцать лет старше мужа, она навсегда стала его музой. И сам Григорич в глазах по-восточному преданной жены навсегда занял первое место на пьедестале совершенного мужчины, отодвинув далеко в сторону кумира юности Риты – Алена Делона. Общих детей у них не было, поэтому всю свою страсть и любовь дарили они исключительно друг другу.

Далее сделаем глубокий вздох и добавим ложку дегтя, ибо жили влюбленные не одни. В одной комнатке ютились наши романтики, летавшие на крыльях любви, другую же занимала довольно приземленная семейка Быдло́вичей. Она состояла из дочери Риты от первого брака – хамоватой мужланки Маши с вечно недовольным лицом, ее раздутого жиром и пустым самомнением мужа-таксиста Вована, которого Григорич иронично называл на французский манер: chauffeur1 или Митрофанушка и двух их дочурок: восьмилетней оторвы Киры, и пятилетней плаксы Ирочки. Посещавшие тесную двушку гости, тем не менее, всегда завидовали хозяевам: «Ах, как же весело вам вместе живется!»

Да-да, весело, если бы не полная несовместимость характеров и жизненных принципов на классовом уровне. Позволю себе отправить читателя чуточку назад, в предысторию, и расскажу о типажах и реальных «веселых» условиях, в которых жили обе семьи. Свою дочку Машу мама Рита излишне баловала и нежила с самого детства, из которого та, ни в чем не знавшая отказов в семье, вынесла единственный вывод, ставший ГОСТом: «Мне все должны». Думали: с годами перерастет, поумнеет, научится ладить с людьми – увы, не научилась. Ведь чтобы чему-то учиться, надо прежде понимать, что без этого знания никак не обойтись в жизни. Маша еще как обходилась. С лицом, заранее пропитанным претензиями и поджатой нижней губой, она уже к двадцати годам стала относиться к людям исключительно потребительски. Если Маше что-нибудь было нужно, ей не составляло труда оклеветать одного, чтобы получить подпись, документ, а то и деньги от другого, или прикинуться бедной сироткой, поведав о тяжкой жизни без папы с больной мамой. Взрослые дяденьки, слабенькие на передок, жалели девочку, горячо ее опекали и рассчитывали не только заменить Маше отца, но стать еще ближе – на расстоянии порывистого дыхания. Когда же ретивые старперы оказывались больше не нужными – они тут же получали от ворот поворот.

На работе с ядовитой сплетницей, ссорившей даже лучших друзей, старались лишний раз не связываться: «Не трогай гэ – не будет штыну». Если же собирались после работы всем отделом ехать в боулинг или на каток, никогда не приглашали Машу. Однажды девушку довело до слез, когда ее не поздравили на работе с днем рождения. Но выплакивая обиду, не понявшая истинных причин бойкота, Маша не избавилась от желчи, которой в самых ярких красках поделилась по телефону с мамой. После сочной тирады дочери о враждебности со стороны сотрудников, воинственно настроенной мамаше пришлось приехать на работу к Маше с единственной целью: защитить дочь от монстров. Возвращалась та с ощущением морально униженной родительницы, пришедшей со школьного собрания, где узнала горькую реальность о дочке-двоечнице. Шло время, но ни в одном другом коллективе, куда пристраивала Машу мама, та надолго не уживалась. Все происходило по обычной схеме: перессорившись со всеми, дочь жаловалась Рите, та приезжала и выслушивала от начальника вежливую просьбу забрать от них бессовестную фурию.

На недоуменные вопросы Григорича, почему Маша такая неуживчивая, Рита вздыхала, пеняя на дурные саратовские корни, доставшиеся дочери от ее покойного отца. Убежденная в том, что какая никакая, но она же – единственная дочь и ничего тут не поделаешь, Рита продолжала защищать Машу перед всем миром, что бы та ни вытворяла. А творить и творить довольно активно Маша начала сразу же с появлением в их доме Григорича. Поначалу она пыталась заставить и его подчиняться своим капризным хотелкам и даже высказалась матери, почему бы ее мужу не давать Маше денег, ведь он как бы ее отчим. Рита настораживалась, но молчала. Когда же Маша, не различавшая берегов, если попахивало легкими деньгами, задавала тот же вопрос Григоричу, то мгновенно получала неожиданный для себя ироничный ответ с усмешкой: «Деточка, а ты заработай. Убери на кухне бардак – получишь пятак. Уберешь кроватку – получишь десятку». Так нагло указывать Маше на ее слабые места, считавшиеся нормой, никто себе не позволял. Но, несмотря на собственную неуверенность по жизни Григорич, тем не менее, не терпел наглых девочек. «На мне где сядешь, там слезешь» – приговаривал он, провожая взглядом очередную обиженную хамочку, выходившую из комнаты с обиженной физиономией и оттопыренным задом. Григоричу часто пеняли:

– Как можно так грубо обращаться с женщинами!

На что тот мягко отвечал:

– О, что вы! С женщинами я сама деликатность. У меня даже есть список тех, кому я посвящал поэмы и еще больший – тех, кто выплакивал длинные ароматные письма лично мне.

– Но вы только что оскорбили Вику.

– Кого? Ах, эту. Вы вправду находите ее женщиной? Или понятие о женщине у вас дальше половых признаков не распространяется?

Ответ обычно повисал в воздухе, но те женщины, которые были свидетелями подобных разговоров, старались после как-то угождать старомодным понятиям Григорича о женщинах – как о Натальях Гончаровых, не меньше. Некоторые из них, впрочем, расцветали на глазах к странному неудовольствию их мужей. Сам видел. Однако с тех пор Маша не упускала возможности по любому поводу плеснуть ядку какой-нибудь базарной фразочкой в сторону Григорича и тут же захлебнуться, получив в ответ: «Ах, Моська! Знать она сильна, что лает на слона».

Взаимная их неприязнь, переросшая с годами в ненависть, доводила Риту, разрывавшуюся меж двух дорогих ей людей, порою до полного отчаяния. И если в силу природного упрямства дочь не желала идти на компромисс, то Григорича Рита легко могла уговорить помалкивать и не вступать в интеллектуальные дискуссии с Машенькой, от которых та неистово зверела. Это еще ладно, но Рита пошла дальше. Она умоляла мужа никогда не вмешиваться в ее скандалы с дочерью, которые в основном касались бытовых вопросов. Даже если Маша доводила мать до слез, Григоричу категорически запрещалось реагировать. В недоумении разводя руками, тот заявлял:

–Я же муж. Как же мне не защищать тебя?

Подобные сентенции, однако, не имели никакого эффекта на Риту. И если случалось, что Григорич вступался за жену, жаля Машу острыми метафорами, Рита моментально переносила обиду на мужа и хваталась за голову:

– Не смей оскорблять мою дочь. Она и так тяжело мне досталась. Терпи. Ради меня терпи.

И он терпел, затыкая уши берушами, хотя даже сквозь них пробивал истерично визжащий голос Маши, постоянно чего-то требующей от матери. Когда дочь видела, что имеет прежнюю власть над Ритой, с успехом манипулируя тою, Маша немного успокаивалась и ехидно улыбалась Григоричу. Только муж с женой решали провести романтический вечер и отправлялись в театр, как тут же возникала дочь, которой срочно нужна была мама, чтобы ехать с той на примерку какого-то платья. Только жена соглашалась сопровождать мужа к врачу по поводу его головных болей, как возникала Маша, которой мать нужна была дома, ибо именно в это время придет мастер по ремонту компьютеров. И Григоричу, долго страдавшему от панических атак из-за проблем с сосудами, приходилось добираться до больницы в одиночку. После работы, когда Рита с Григоричем уединялись в своей комнатке, Маше опять что-то требовалось. Несмотря на больные ноги, трепетная мать бросала умоляющий взгляд на мужа и получив в ответ унылое понимание, покорно уходила из дому по делам шантажистки. А иногда и более того: Рита чуть ли не на коленях умоляла Григорича помочь ее бедной дочери. Помочь – значило сделать все самому даже в ущерб себе. Например, отказаться от денежного заказа и потратить время, сдав за Машу гос. экзамен по английскому, благодаря чему той вообще удалось получить диплом. Скажете: Какой же он дурак? Нет, Григорич просто очень любил свою жену.

Прошло несколько лет и все ахнули, а Григорич вздохнул: Маша вышла замуж, а вскоре появились и дети. Забрезжил огонек надежды, что теперь все изменится к лучшему, и они с Ритой освободятся от кабалы эгоистичной дочери. Но оказалось, что мест на шеях бабушки с дедушкой вполне хватает и на четверых. Еще бы! С супругом Маше особенно повезло: произошло гармоничное слияние двух половинок. Если у одной в характере чего-то не хватало, то другой тут же с лихвой компенсировал брешь из ходовых запасов собственной натуры. Вован, поселившись в квартире Риты, слыл еще тем академиком хитрологических наук. Главным принципом в жизни считал один, которому не без успеха учил и детей: «Устраивайтесь в жизни поудобнее».

Сколько раз на протяжении пятнадцати лет вынужденного совместного сосуществования двух семей Григорич намекал ему, что хорошо бы оплачивать квартиру пополам, да только хрена лысого. Вован сразу же переводил разговор на другую тему или запирался в туалете и ничего не желал слышать. После оглушительного опорожнения мочевого пузыря он обычно отвергал претензии, заявляя, что в этой квартире он и так все чинит: сорванные краны в ванной, испорченные электрочайники и тому подобное, но отговорка не работала.

– Вы ломаете, вы и чините, – парировал Григорич. – Все закономерно. А раз живешь – плати.

– Да щас! – громыхал зычным басом Вован. – Не живу я тут, а только ночевать приезжаю.

Где на самом деле считал себя проживавшим Вован, доподлинно никому не было известно, ибо, когда его родная мамаша пару раз просила оплатить родную коммуналку, тот ничтоже сумняшеся вопил: «Имей совесть, мать! Я плачу только по месту жительства. Куда мне еще и тебе помогать?»

У Григорича с Ритой оставалась еще тайная надежда, что их внучки, с которых они разве что пылинки не сдували, не пойдут в породу Быдловичей. Но чем ближе Григорич сталкивался с реальностью, тем все с большей печалью в голосе сокрушался:

– Жаль, но от худого семени редко случается доброе племя.

И хотя всегда миролюбивая жена умоляла его не сгущать краски, глубоко в душе вполне соглашалась с мужем. Эти дети, считавшие нормой и копировавшие исключительно поведение родителей, относились с крайним пренебрежением к Рите и совершенно не воспринимали Григорича. Когда Ирочка, с кислой гримасой от того, что за ней в садик явились не папа с мамой, шла одеваться, Григорич с Ритой чувствовали себя оплеванными. Они молча жались друг к другу, стараясь скрыться подальше от сочувствовавших взглядов других бабушек и дедушек, в объятья к которым их внуки бежали с искренней радостью. И с какой же раной в сердце Григорич с Ритой встречали с танцев Киру, у которой отношения с дедом и бабой строились по принципу: «Дайте денег!» А в глазах сверкало: «Не то украду». И крала. Сначала у родителей, сваливая все на деда. Затем у деда, пока тот однажды не поймал внучку за ухо, а шокированная Кира как в лихорадке безостановочно лепетала:

– Это не я… Не я…. Не я…

И умоляла не выдавать ее папе. Бедная Кира.

Бедные дети. И бедная Маша. От нее, привыкшей все только брать, ничего не отдавая взамен, вдруг потребовали исполнения семейных обязанностей, к которым Маша ну просто никак не была готова. Вышла замуж и решила: «Все, я тут королева, а вы постойте за дверью, пока не вызову!» Но королеве вручили фартук и попросили приготовить борща вечно голодному мужу, которому даже в армии полагалась двойная порция. Но от королевы дети захотели ласки и ответов на четыреста вопросов в день. Но королеве хотелось все спихнуть на мать, которая на этот раз оказалась стойкой и с нескрываемой иронией заявила:

–Доченька, теперь у тебя есть муж – твоя опора и поддержка. Он для тебя и бог, и казначей, и крайне ревнив, когда ты пытаешься советоваться о чем-то со мной. Да и не могу я всю жизнь тебе подгузники менять.

И барыня Маша с грехом пополам пыталась заниматься уборкой, готовкой и заботой о детях, правда, надолго ее не хватало, и она начинала стонать и жаловаться. Затем злилась и отрывалась на всех. Она хотела, чтобы все оставили ее в покое: никого не хотела ни видеть, ни слышать.

Сокращение Григорича на работе потрясло Машу до самых корней. На нервной почве она даже потолстела, заедая желчь тоннами полусырых котлет и обугленных окорочков. Благодаря постоянному пребыванию дома ненавистного моралиста, столкновения между ним и Марией приняли оборот под девизом: Si vis pacem, para bellum2. Он в туалет, Маша выключает там свет; он на кухню разогреть обед, она – следом с намерением занять все конфорки кастрюлями, а все пространство миниатюрной кухоньки широкой задницей. Стоит ему повесить на балконе пару футболок, как Маша тут же спешит с тазиком, полным белья и срывает влажные вещи врага, мол, они ей мешают. Когда же Григорич, страдавший от бронхита, должен был успеть выполнить срочный заказ, ненавистнице вздумалось проветрить квартиру. Она распахнула все двери и окна настежь, вызывая жуткие сквозняки, да еще и врубила какой-то кислотный рэп. Не сдержавши негодования, Григорич воскликнул:

–Мда! Быдлу нужен музончик.

В ту же секунду хлопнула дверь, и подслушивавшая Маша влетела на средину комнаты.

– Ты кого быдлом обозвал, интеллигент сраный! – заорала она. – Ну, все. Теперь с тобой Вова поговорит.

Изо рта угрожавшей фурии вылетали клочки пены, налитые желчью глаза тупо буравили пустое пространство, а руки лихорадочно били по воздуху.

Григорич спокойно встал, взял Машу за шиворот и вывел тушу из комнаты, заперев дверь на защелку. Маша барабанила тапками по двери и верещала:

– Все мужу расскажу. Все. Ох, не завидую тебе.

Как же провоцировала она Григорича на реакцию в надежде, что мама будет на ее стороне и наконец, прогонит его. Как же он мешал Маше. Когда же Рита по состоянию здоровья ушла на пенсию и тоже начала больше проводить времени дома, стала мешать дочери и она.

В квартире воцарилась атмосфера круглосуточного взаимного неуважения и если обычно человек, терпящий удары извне бежит домой – найти успокоенье у домашнего очага и получить поддержку и любовь от родных, то у Григорича не было такого дома. Плевки и обиды, от которых человек скрывается за защитой дружной семьи, стали излюбленным занятием самой семьи. Каждый хотел друг друга надуть, радовался неудачам и раздражался любому проявлению радости врага. Уйти и снимать квартиру казалось немыслимым предприятием – она стоила три четверти и без того скудных доходов Григорича, часть которых уходила на оплату квартиры, и часть на два кредита, которые они были вынуждены взять в банке на срочные операции. Мама Григорича тоже не жаждала приютить сына с женой, предусмотрительно полагая, что лучше любить невестку издалека, какой бы милой та ни казалась. Когда же Григорич, пребывавший на грани срыва, пытался завести с матерью разговор о переезде с Ритой к ней, та традиционно ссылалась на давление и извиняющимся тоном советовала: «Поменьше попадайся на глаза Быдловичам, сынок, и не скандаль по пустякам». Как легки мы бываем на советы в вопросах, которые совсем нас не заботят.

Отфутболенный, но благодарный сын решил не нервировать мать и попытался последовать ее совету, пока однажды… Однажды Маша в порыве обиды ехидно заверещала в адрес матери:

– Что, выскочила замуж, когда еще года после смерти отца не прошло и рада? Хорошо тебе с интеллигентом безруким трахаться?

Рита побледнела и влепила дочери пощечину. В ответ дочь плюнула в лицо матери. Скрестились руки, послышались вопли, понеслась привольная нецензурная брань. Теряя контроль, Григорич отодвинул жену и холодно произнес, обращаясь к отбежавшей Маше:

– Уж лучше с интеллигентом, чем с пролетарием, который везде сморчки оставляет, ходит по квартире царьком, яйца чешет и ЦУ всем раздает.

– Закрой свой рот! – заорала Маша и швырнула в Григорича массивной деревянной щеткой для чистки одежды, попав тому прямо в лоб. Рана оказалась неглубокой, но из-за лопнувшего сосудика кровь залила лицо, что позволило хамке скрыться и запереться в комнате. Григоричу стало ясно:

– Все, это – конец. Нужно покупать квартиру или я за себя не отвечаю.

– А деньги… – вздохнула Рита, утирая слезы и обрабатывая рану мужа. – Где их взять?

– Не знаю, – задумчиво ответил тот. – Пока не знаю.

Вскоре они оделись и вышли на улицу – успокоиться и хорошенько все обдумать.