Экстренный контакт

Название: «Экстренный контакт», Лорен Лэйн, Энтони ЛеДонн

Вне серии.

Переводчик: Светлана П.

Редактор: Виктория П.

Вычитка: Екатерина Л.

Обложка: Татьяна С.

Переведено для группы: https://vk.com/bookhours #bookhours_world

Любое копирование без ссылки на переводчика и группу ЗАПРЕЩЕНО!

Пожалуйста, уважайте чужой труд!

Данная книга предназначена только для предварительного ознакомления! Просим вас удалить этот файл с жесткого диска после прочтения. Спасибо.

ГЛАВА 1

КЭТРИН

23 декабря, 11:06

Я просто скажу об этом прямо:

Гринча неправильно поняли.

Прежде чем вы наброситесь на меня, я не стану утверждать, что вся эта история со взломом и проникновением в дом не была чем-то из ряда вон выходящим. Или что запихивание чьей-то рождественской елки в дымоход в костюме Санты — это не то, что нужно разбирать на сеансе психотерапии.

Я также не могу притвориться, что понимаю уровень детских дразнилок, которые, должно быть, были вызваны тем, что он волосатый и зеленый.

Хотя, надо отметить, что юная Кэтрин (это я), определенно затронула эту тему поверхностно. Представьте, если хотите, агрессивный, нескладный скачок роста. Затем добавьте к этому кистозную угревую сыпь, которая появилась задолго до того, как у сверстников появился первый прыщ.

А в довершение ко всему — неумолимый ореол темных кудрей и отец-одиночка, который не знал о существовании разглаживающих средств и тем более о том, как научить свою одиннадцатилетнюю дочь ими пользоваться.

Если вы думаете, что, возможно, большую часть средней школы я провела, сидя в одиночестве за обеденным столом, то вы совершенно правы. Хотя, гипотетически, допускаю, что моя не популярность могла быть вызвана тем, что я всегда была всезнайкой. По крайней мере, такова была позиция миссис Кабрера во время родительских собраний.

Но вернемся к Гринчу. Скажу лишь следующее: когда он утверждает, что праздничный сезон — это ад для нервов? Я полностью солидарна с волосатым зеленым парнем.

— Извините. Извините... Пройдите направо, пройдите налево, дайте пройти, пожалуйста! — говорю я совершенно милым голосом. Или, по крайней мере, думаю, что мой тон дружелюбный. Мое определение приятного не всегда совпадает с представлением других людей. Еще одна интересная новость, впервые озвученная на родительском собрании, но с тех пор я слышала это довольно много раз, благодаря табелям успеваемости. Собеседованиям при приеме на работу.

Бывшему мужу.

Последнее задело больше всего. Потому что мне было не все равно.

Я снова сбилась с пути.

Все, что мне хочется сказать, это то, что способы разъезда встречных транспортных потоков — это стандартные правила дорожного движения. Пятая авеню в рождественские дни не менее оживленная, чем любая другая автомагистраль между штатами. Так почему не должны применяться те же правила?

Если вы хотите пройтись мимо сверкающих витрин? Это ваше право. Но делайте это по правой стороне тротуара, а левую оставьте свободной для людей, которым есть куда спешить.

По моему это очень разумно.

Но с годами я поняла одну вещь. Рождество — это не про разум. Туристы, которые сейчас загромождают наши тротуары, приехали в город за «впечатлениями». В кавычках.

Я пытаюсь пройти мимо, но мне преграждает путь семья, идущая вчетвером в ряд (еще один мой манхэттенский мозоль, но об этикете на тротуаре поговорим отдельно).

Женщина в зеленом свитере с пришитыми спереди колокольчиками поворачивается и окидывает меня взглядом, в котором одновременно читается и язвительность, и недоверие.

— Полегче, леди. Это же Рождество.

— О, неужели? Рождество? А я не была уверена. — Я жестом указываю на витрину со снегогенератором и танцующими эльфами.

Она закатывает глаза и отворачивается, но не делает никаких попыток отойти в сторону, чтобы я могла пройти.

Я работаю на Пятой авеню уже более десяти лет, так что не сказать, что новичок в этом скоплении людей. Но декабрь? Это особый вид ада. Одна только музыка могла бы побудить меня к прогулу. В этом году компания «Тиффани», помимо привычных стандартных композиций, льющихся из каждой вращающейся двери, сделала еще один шаг вперед, включив ремикс-версию «Серебряных колокольчиков» на повторе.

Я знаю об этом не потому, что время от времени балую себя маленькой голубой коробочкой, а потому, что мой офис находится прямо рядом с их флагманским магазином.

Ничто так не напоминает о том, что ты одинок, как прогулка мимо магазина, в витрине которого ежедневно и круглосуточно выставлены обручальные кольца.

Мой телефон пикает, и я облегченно вздыхаю, когда вижу на экране имя. Наконец-то. Кто-то, кто заслуживает моего гнева.

— Ну, привет, Джерри. — Мой голос звучит приторно сладко, и по тому, как он приостановился, пережевывая то, что ел, я понимаю, что застала его врасплох.

— Кэтрин?

Я закатываю глаза.

— Почему у тебя такой растерянный голос, Джерри? Ты же сам мне позвонил.

— Да, это Кэтрин, хорошо, — бормочет он, продолжая жевать. — Слушай. У меня всего несколько минут, прежде чем Джейми утащит меня в Коннектикут, чтобы провести праздники со своей семьей, но я хотел кое-что обсудить с тобой.

— Да? — говорю с притворным любопытством, как будто не знаю, что именно он собирается предложить. Я ждала именно этого звонка уже несколько недель.

Джерри Додж — мой коллега-юрист, хотя и в другой фирме. И вообще-то довольно приличный парень, насколько это возможно в отношении юриста. Как человек, он мне нравится. Но Джерри как адвокат? Не знаю. Если бы мне нужен был обвинитель с зубами, он бы точно не попал в мой короткий список. А вот в качестве адвоката противоположной стороны он просто мечта.

— По поводу этого дела Холлингера... — говорит Джерри.

— Ага... — говорю, беря крошечный красный стаканчик с подноса, который улыбающийся бариста «Старбакса» протягивает прохожим, предлагая образцы. Вообще говоря, я считаю, что подобная праздничная тематическая ерунда в сетевых магазинах — это все, что не так с миром, но я не настолько возвышена в своих принципах, чтобы отказываться от бесплатного кофеина.

Слишком поздно я понимаю, что в маленьком стакане больше взбитых сливок и посыпки, чем кофе. Но для полной объективности соглашусь, что шоколадно-мятный вкус не так уж ужасен, как я всегда себе представляла.

Я пробираюсь сквозь медленно движущуюся толпу, уделяя Джерри лишь половину своего внимания, в ожидании волшебной фразы, которая, как я знаю, должна прозвучать, потому что она всегда звучит.

— ...так что можем сэкономить время и головную боль, если договоримся о признании вины...

Вот она.

Некоторые из моих коллег называют его Джерри Доджер¹ — не столько потому, что его фамилия Додж, сколько потому, что этот человек попытается уклониться от суда в десяти случаях из десяти.

— Джерри, — перебиваю я. — Да, ладно. Я не соглашаюсь на неорганические бананы в своих смузи. Почему ты думаешь, что буду советовать своему клиенту не согласиться на то, что, как мы оба знаем, будет вердиктом в мою пользу?

Он издает недовольный звук.

— Ты думаешь, что все твои дела — беспроигрышный вариант.

Джерри повезло, что я пытаюсь запихнуть в рот последнюю порцию взбитых сливок из «Старбакса», потому что это мешает мне заметить, что каждый раз, когда мы с ним сталкивались лицом к лицу в зале суда, дела решались в мою пользу.

— Ну же, Кэтрин, — уговаривает он. — Подумай о своем клиенте. Подумай о справедливости.

Я сминаю в кулаке мини-стаканчик и бросаю его в мусорное ведро.

— Хочешь поговорить о справедливости, Доджер? — спрашиваю я, намеренно произнося это прозвище. — Как насчет того, чтобы, пока будешь в Коннектикуте с родственниками, попросить у Санты пару яиц и хоть раз попытаться побороться за своего клиента.

Джерри устало и покорно вздыхает.

— Ладно. Мы сделаем все по-твоему, Кэтрин. Как всегда.

Он делает паузу.

— Мы ведь все равно увидимся с тобой в канун Нового года, верно?

О да. Я и Джерри? Вроде как друзья. А у меня их не так много.

— Конечно, — воодушевленно подтверждаю. — Я бы ни за что не пропустила. Ты уверен, что я не могу ничего принести? Сладости? Шампанское?

— Ни в коем случае, у нас будет много и того, и другого. И, кстати, ходят слухи, что у нас будет еще один повод отпраздновать, кроме нового года. Партнер, да?

Я рада, что он не видит, как я морщусь, и заставляю свой голос звучать бодро.

— Скрестим пальцы!

— Серьезно? Я думал, тебе уже сообщили...

— Эй, послушай, прости, что я только что чуть не откусила тебе голову, — перебиваю я, не только потому, что знаю, что мое буйство было жестоким даже для меня, но и потому, что...

Ну, я не хочу говорить о том, чтобы стать партнером.

— Пожалуйста, Кэтрин. Ты знаешь, что мне нравятся наши перепалки. Я отдаю столько же, сколько получаю.

Я поджала губы. Ну, насчет этого я не уверена...

И решаю закруглиться, пока я в выигрыше.

— Хорошего Рождества. Передай Джейми привет.

— Обязательно. Напомни мне еще раз, что ты собираешься делать на праздники?

— Упс, Джерри? Мне нужно бежать. Еще один звонок. — Я вешаю трубку. Мне немного не по себе от этой лжи, но это для его же блага, правда.

Как я уже говорила, у меня не так много друзей. Мои вьющиеся волосы и прыщи, может, и потускнели с возрастом, но мои острые края — нет. Поэтому стараюсь не обременять тех немногих людей, которым я небезразлична, правдой.

Гринч был одинок.

А одиночество?

В Рождество оно ранит сильнее всего.

ГЛАВА 2

TOM

23 декабря, 11:07

Знаете, кого я никогда не понимал?

Гринча.

Что это за человек, который ненавидит веселье праздничного сезона?

Ну, вообще-то, я точно знаю. Потому что женился на ней. И развелся с ней.

Но это уже история для другого дня, и под другим днем я имею в виду «никогда».

Давайте двигаться дальше.

Это не значит, что я выступаю в роли эльфа Бадди, или у меня есть костюм Санты, или что-то в этом роде. Но соврал бы, если бы сказал, что декабрь в Нью-Йорке — это не нечто особенное.

Возьмем, к примеру, знаменитую Пятую авеню Манхэттена. Конечно, на Рождество здесь немного многолюдно.

Ладно, хорошо. Очень многолюдно. В январе меня бы это просто взбесило.

Но в декабре?

На Пятой авеню витает своего рода уникальная заразительная энергия, которая исходит от огромной массы людей, пытающихся насладиться одними и теми же вещами в течение ограниченного времени. Знаковая рождественская ель в Рокфеллеровском центре, «Рокеттс»², полдюжины катков, «Щелкунчик», праздничные витрины, сцены Рождества Христова в исторических церквях...

Не то чтобы я, как местный житель, увлекался всем этим. Но мне нравится знать, что все это есть.

Я провожу рукой по своему галстуку — красному, украшенному леденцами, подарку моей мамы — и глубоко вдыхаю.

Теперь мне нужно кое-что объяснить.

Вдыхать на Манхэттене? Рискованно. Очень рискованно. В «парфюме» Мидтауна обычно отчетливо слышны нотки мусора, выхлопных газов и лошадиных экскрементов. Спросите любого местного жителя о том, как пережить лето в этом городе, и он скажет, что дышать нужно ртом. Ну, если только ты не богат. Потому что тогда ты в Хэмптоне.

Но, опять же, Рождество в Нью-Йорке совсем другое. Оно пахнет так, как и должны пахнуть праздники в городе, начиная с ни с чем не сравнимого аромата, исходящего от продавца «горячих орешков» на углу.

(Обычно я бы пошутил насчет горячих орешков, но в декабре оставляю это без внимания).

В это время года каштаны — главная звезда шоу. Жареные на открытом огне и все такое. Но лично я предпочитаю арахис, обжаренный в меду.

Мое нынешнее удовлетворение спадает, совсем чуть-чуть, когда в голову закрадывается непрошеное воспоминание — эхо моего собственного Призрака ужасного прошлого Рождества, рассуждающего о том, что арахис на самом деле не орех. И что, если бы уличные торговцы имели хоть каплю самоуважения, они бы кричали «горячие бобовые».

Но я хорошо натренировался запихивать этот призрак туда, где ему самое место — глубоко в пещеру намеренно забытых воспоминаний.

Вернемся к запахам. К орехам примешивается запах выхлопных газов (признаться, даже декабрь не в силах его улучшить), и аромат жарящегося на улице мяса — и если вы сейчас испытываете отвращение, то, очевидно, не испытали удовольствия от вдыхания «гиро» на тихом углу улицы после полуночи, когда забыли поужинать.

Но сегодня в воздухе витает еще кое-что.

Снег. Вернее, надвигающийся снегопад, и если метеорологи знают, что к чему, то его будет чертова тонна.

Я люблю снег так же, как и все остальные. Во мне все еще живет частичка мальчика из Чикаго, который помнит, каково было услышать, что занятия в школе отменили, и вместо контрольной по математике мой день будет состоять из катания на санках с друзьями, бросания снежков в сестер и потягивания горячего шоколада с добавлением зефира.

Но в настоящее время это воспоминание о маленьком мальчике вытесняет слегка напряженный взрослый мужчина, которому нужно вернуться домой в Чикаго, чтобы успеть к маминому ежегодному болоньезе у камина, который состоится 23 декабря при любом раскладе.

Снег — это, конечно, волшебно, но мне нужно, чтобы он задержался, пока я не выполню миссию, которая привела меня на Пятую авеню за два дня до Рождества.

Я пытаюсь обойти медленно идущую впереди меня семью, но в это же время у другой женщины возникает такая же идея. Поэтому задеваю ногой ее сумки от «Бергдорф», в результате чего одна из них падает на землю, а подарочная коробка вываливается и валится на тротуар.

Быстрый взгляд на часы говорит мне, что у меня действительно нет на это времени. Но совесть подсказывает, что я не смогу встретиться с матерью этим вечером, если не поступлю по-джентльменски.

Мне удается натянуто улыбнуться женщине.

— Мне очень жаль. Позвольте мне помочь. — Я опускаюсь на колени и засовываю коробку обратно в ее сумку.

Когда встаю и протягиваю ей ручки, женщина все еще свирепо хмурится.

Это удар по моему самолюбию.

Честно? Большинство людей без усилий находят меня обаятельным, и признаюсь, что, когда они этого не делают, это немного напоминает ситуацию с красной тряпкой для быка. Я не могу не вступить в разговор.

— Это полностью моя вина, мисс, — говорю я, улыбаясь. — Я не смотрел, куда иду.

Бинго.

Как я и знал, ее хмурый взгляд превращается в восхищенную улыбку от моего щедрого использования слова «мисс».

Эта женщина ближе к возрасту моей матери, что, по-моему, и, говоря техническим языком, вполне соответствует категории «мэм». Но с годами я понял, что техническая сторона дела редко приводит вас туда, куда вы хотите попасть.

В девяти случаях из десяти улыбка будет вызвана вовремя сказанным «мисс». И поскольку это Рождество, я решаю не останавливаться на достигнутом.

Я слегка встряхиваю пакет с покупками.

— Хм. С чем мы имеем дело?

Я задумчиво щурюсь, делая вид, что оцениваю вес сумки.

— Кашемировый свитер? Для вашего мужа. Черный, потому что это единственный цвет, который он будет носить. Потому что он не слушает вас, когда вы говорите, что фиолетовый цвет подчеркивает его карие глаза?

Она смеется.

— Ну разве вы не очаровашка, молодой человек.

Молодой человек? Теперь настала ее очередь проявить щедрость. В марте мне исполнится тридцать восемь.

Я протягиваю пакет, и она принимает его с ухмылкой (зачет!).

— Вы правы лишь отчасти. Это свитер. Темно-синий, для моего сына. Ему больше подошел бы серый, но он меня не слушает.

Я еще раз провожу рукой по своему подаренному красному галстуку.

— Позор. Сын всегда должен слушаться свою мать. Счастливых вам праздников.

Она машет мне рукой и продолжает свой путь. И уже начинаю идти в противоположном направлении, когда мое внимание привлекает знакомое красное ведерко и звук колокольчика. Я открываю бумажник, достаю единственную имеющуюся у меня наличность — пятерку — и, сложив ее, засовываю в ведерко поверх чужой, более щедрой двадцатки.

— Благослови Господь. Счастливого Рождества, — говорит звонарь.

— С Рождеством, — отвечаю я на автопилоте, немного отвлекаясь на часы. Игра в «угадай свитер» дорого мне обошлась, и мое и без того узкое окно времени превратилось в щелку.

И даже мой восторг от Пятой авеню в Рождество не может полностью заглушить раздражение от того, что я вообще здесь сегодня нахожусь.

Мой план был безупречен: завершить работу к праздникам, по дороге домой заехать в магазин «Тиффани» в центре города, затем взять чемодан и отправиться в аэропорт, имея достаточно времени, чтобы выпить пива.

Вместо этого, благодаря какой-то путанице, мой заказ был отправлен во флагманский магазин.

Знаете, что не входило в мои планы?

Забирать обручальное кольцо для моей будущей жены в магазине, расположенном прямо по соседству с офисом моей бывшей жены.

Разумом понимаю, что Гринч не владеет всем этим кварталом. Но я также не могу отрицать, что каким-то образом ее присутствие ощущается на всей этой улице. Как будто в любой момент она появится из ниоткуда, чтобы объяснить туристам этикет на тротуаре, или поразглагольствовать о бобовых, или выступить с одной из своих печально известных тирад о двойных стандартах общества в отношении восприятия мужчин и женщин.

Самое интересное, что она не ошибается. Ни в чем из этого. Кэтрин никогда не ошибается, и в этом как часть ее обаяния, так и часть ее враждебности. И последнего — больше.

— Простите, сэр?

Я поворачиваюсь, благодарный за то, что меня прервали.

Трио женщин улыбаются мне.

— Не могли бы вы нас сфотографировать?

— Конечно, — говорю я, принимая iPhone, пока три женщины располагаются перед витриной магазина. Позади них искусственный снег кружится вокруг животных-сафари в синих шапочках Санта-Клауса.

Я стараюсь не ненавидеть это. Считайте меня старомодным, но Санта должен быть в красном. Всегда.

— Так, прижмитесь, — говорю я, жестикулируя одной рукой, прежде чем навести камеру и сделать снимок.

— Подождите, — говорю я, прежде чем они успевают пошевелиться. — Сделаю еще парочку, чтобы у вас были варианты.

Одна из женщин ухмыляется.

— Ты знаешь, что делаешь. У тебя либо есть девушка, либо сестры.

— И то, и другое, — говорю с улыбкой, и не могу отрицать, что это немного тешит мое мужское самолюбие, потому что она выглядит немного разочарованной из-за того, что я не на рынке.

Она не знает, что в мои тридцать с лишним лет быть свободным никогда не входило в мои планы.

После еще нескольких фотографий я возвращаю телефон, только чтобы найти еще одного человека, нуждающегося в моих услугах.

— Как близко мы от елки? И пожалуйста, ради всего святого, скажите мне, что она близко.

Я бросаю взгляд налево, где трое гиперактивных мальчиков играют в «мечи» леденцами.

— Да, — успокаиваю я, указывая в нужном направлении. — И даже если бы и нет, вы непременно должны там побывать. Ничто не может сравниться с этим.

Леденцовая трость среднего мальчика падает на тротуар, и, потеряв интерес к игре, он переключает свое внимание на меня.

— Вы были там?

— Конечно! Я каждый год выкраиваю время, чтобы посмотреть на неё!

Чувствую себя немного виноватым, поскольку понимаю, что это ложь. Я уже много лет не находил времени, чтобы увидеть елку. Но, может быть, если скажу это вслух, то в следующем году это станет реальностью.

И через пять или десять лет именно я буду устало, но решительно тащить своих троих детей к елке.

— А она действительно такая большая? — спрашивает самый высокий из мальчиков, явно настроенный быть очень скептичным, очень хладнокровным.

— Вам придется решить это самим, но в качестве небольшого превью я бы сказал... — Я прищуриваю глаза на самого маленького и низкорослого из них. — Она почти такая же высокая, как этот парень!

Самый маленький ухмыляется, слишком взволнованный тем, что его назвали высоким, чтобы осуждать меня за мою неубедительную шутку. Старшие два мальчика менее щедры и награждают меня закатыванием глаз. Респект.

— В любом случае, всего несколько кварталов в ту сторону, — говорю я их отцу, указывая в каком направлении. — Вы точно не пропустите.

— Спасибо, чувак, — говорит он с явным облегчением. — Такое ощущение, что мы сегодня только и делали, что гуляли. Мои ходули меня убивают.

— Папа, нет, — со стоном говорит старший.

— Что? — Отец взъерошивает его волосы. — «Ходули» — это другое название для ног.

— Да, если верить дедушке, — отвечает один из мальчиков, следуя за отцом и братьями в направлении Рокфеллер-центра.

Я некоторое время наблюдаю за ними. Если отбросить устаревшее употребление слова «ходули», то этот мужчина, вероятно, моложе меня, но у него уже есть трое детей.

Все в порядке. Я сбился с дороги, как Гринч, но теперь снова на верном пути. План тот же, только сроки новые.

Взглянув на часы, я понимаю, что опасно близок к тому, чтобы отложить этот процесс. А затем шагаю к вращающейся двери «Тиффани». Навстречу своему будущему.

Играет какая-то ремикс-версия «Серебряных колокольчиков», и, хотя я традиционалист в отношении костюма Санты, должен признать, что эта версия не так уж плоха.

В основном, я стараюсь не думать о женщине в офисе по соседству, потому что у меня нет сомнений, что та именно там. Она всегда там.

Любовь Кэтрин к своей работе превыше всего. Именно по этой причине я здесь, чтобы купить обручальное кольцо для кого-то другого. Это я могу с легкостью признать.

Куда сложнее принять. Может быть, в глубине души я знаю, что настоящая причина, по которой весь день тащился сюда, чтобы забрать кольцо?

В самой Кэтрин.

ГЛАВА 3

КЭТРИН

23 декабря, 11:18

Я выхожу из лифта и попадаю в уютную привычную обстановку, которую представляет собой моя юридическая фирма. Ну, не моя фирма. Еще нет. Но, возможно, скоро.

Настроение поднимается почти мгновенно, когда я отвлекаюсь от праздничного безумия на улице внизу. Это неполное избавление, потому что какой-то идиот решил, что нам нужен Кенни Джи, исполняющий на саксофоне волшебную мелодию «Пусть идет снег!».

Возможно, это намек на прогноз о конце света, но лично я считаю, что Кенни Джи дурак, если возлагает большие надежды на снегопад. Синоптики очень редко бывают правы.

Тем не менее, песня заметно лучше рэп-версии «Серебряных колокольчиков». И даже несмотря на нынешнее бедствие, которым является праздничный альбом Кенни Джи, заходя в мой глянцевый, полумистический офис, я всегда чувствую себя так, словно возвращаюсь... ну... домой.

Возможно, это звучит сентиментально, но скорее дело в том, что за последние несколько лет я проводила в этом офисе больше времени, чем в своем настоящем доме.

Если быть честной, это не обошлось без последствий. Но такова жизнь, верно? Ряд решений и последствий. Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает, и остается только надеяться, что в конце концов все сложится в твою пользу.

Я вижу Хантера Джетта, одного из самых перспективных младших юристов, и делаю вид, что не замечаю, как он делает вид, будто не видит меня.

— Хантер! — зову я, останавливая его как раз перед тем, как он успеет скрыться в мужском туалете.

Он почти, но не совсем, скрывает, что вздрогнул.

— Привет, Кэтрин!

Хантер — один из тех двадцатилетних с небольшим парней, которые, несмотря на то, что они умны, красивы и искренне симпатичны, кажутся всего в одном шаге от того, чтобы вернуться к своей принадлежности к студенческому братству. В одну минуту Хантер обнаруживает поистине блестящий прецедент, а в следующую, когда пытается объяснить его мне, произносит «чувак».

У него есть потенциал. Очень большой. Просто им нужно как-то... распорядиться. К счастью для Хантера, я очень хорошо управляю им, когда у меня есть мотивация. А когда дело касается моей работы, я всегда мотивирована.

— Обновленный отчет Холлингера на моем столе? — спрашиваю я.

— К концу дня, — отвечает он с улыбкой, которую, я уверена, парень считает обаятельной. Черт возьми, это и в самом деле обаятельная улыбка.

Когда-нибудь она будет творить чудеса с судьей. Но я не судья, и сегодня — не когда-нибудь.

Я поднимаю бровь.

— Надеюсь, когда ты говоришь «конец дня», ты имеешь в виду вчерашний день.

Хантер теребит свой синий галстук, который понравился бы мне гораздо больше, если бы не был покрыт снеговиками.

— Мне пришлось отлучится на дурацкий «зимний бранч».

— Почему «дурацкий»? — Я добавляю воздушные кавычки, чтобы подражать ему.

Хантер пожимает плечами.

— В отделе кадров разослали памятку о том, как правильно вести диалог на рабочем месте. Пожелание кому-то «счастливого Рождества» всегда было в аутсайдерах...

— Слава богу, — пробормотала я.

— Но «Счастливых праздников» тоже под угрозой. Очевидно, это неуважительно по отношению к людям, которые не отмечают никаких праздников.

Ха. Я втягиваю щеки, разрываясь между презрением к любой политике, требующей, чтобы мы обращались с коллегами как с нежными маленькими цветочками, и восторгом от того, что теперь у меня есть все основания донести на любого, кто спросит о местонахождении моего праздничного настроения.

— Эй, подожди, — хмуро говорит Хантер, щелкая пальцами. — Разве не ты была ответственной за бранч в этом году?

Я издаю насмешливый звук и перекидываю свой конский хвост через плечо.

— Конечно. Если под «ответственной» ты имеешь в виду, что Гарри и Джо заставили меня «взять на себя ответственность».

Строго говоря, я не сторонник пропускать рабочие обязанности, даже дурацкие бранчи. Но не приемлю принудительного праздничного общения в декабре.

Отсюда и редкий для меня выход — «погулять», о котором, скорее всего, услышу от своего начальства.

Гарри Каплан и Джо Госсет — старшие партнеры фирмы, и я их уважаю. Очень. Они взяли меня на работу сразу после окончания юридической школы. Они наставники, друзья и настоящие чудотворцы перед присяжными.

Но хотя они обычно довольно терпимо относятся к моей колючести (по их словам) и логике (по моим словам), когда дело доходит до праздников, у них, как и у всего остального мира, мозговое вещество, похоже, заменяется мишурой и пряниками.

Они не только настаивают на том, чтобы каждый сотрудник — и я в том числе — устраивала праздничное мероприятие — простите, зимнее мероприятие — каждую неделю декабря, но даже не разрешают нам поручать это нашим помощникам. Предполагается, что мы должны привнести в этот «праздничный сезон» индивидуальный вклад, поделиться личной частичкой с нашими сотрудниками.

Вот чем я поделилась:

Надувной Санта, крошечная искусственная елка и пластиковый подсвечник — все это я прихватила по дороге в офис.

А поскольку я на шаг опережаю их неизбежное: «Кэтрин, какую часть «личного» ты не понимаешь?», то даже порылась в своей одинокой десятилетней коробке с рождественскими украшениями, чтобы найти древнюю гирлянду и несколько украшений из моего детства.

Уверена, что с минуты на минуту позвонят из «Холлмарк» и напишут сценарий о моей истории.

— Эй, не волнуйся насчет вечеринки, — говорит Хантер, кладя руку мне на плечо.

— Я и не переживала. — Бросаю взгляд на его руку, которую он тут же опускает.

— Еда была вкусной, никто не возражал, что ты забыла украшения.

Я хмурюсь и скрещиваю руки.

— Я не отвечала за еду. И не забыла про украшения.

Делаю несколько шагов вперед и устремляю взгляд на стеклянные стены конференц-зала, где я нехотя установила украшения.

— Видишь? — говорю я, указывая.

Хантер встает рядом со мной.

— О. Да.

Я прищуриваю глаза, пытаясь увидеть декорации его глазами. Ладно, надувной Санта не до конца надут. И, может быть, елка немного отдает энергией Чарли Брауна. Но гирлянды из моего детства винтажные! Людям это нравится, верно? Даже если половина лампочек сдохла?

Как по команде, оставшиеся лампочки тоже гаснут.

Я снова поворачиваюсь к Хантеру.

— Итак. Дело Холлингера?

Хантер испускает долгий вздох.

— Да. Я этим занимаюсь. — Он снова пытается улыбнуться мне. — Кто-нибудь говорил тебе, что ты немного похожа на Гринча?

Я слегка поглаживаю его галстук со снеговиками.

— Я, конечно, люблю хорошие комплименты, но лестью ты не добьешься продления срока, Хантер. Я хочу получить отчет до того, как уйду сегодня.

Он сияет.

— Значит до полночи?

— Не наглей, сегодня я уезжаю в три.

Поздно приходить и рано уходить. Кто сказал, что я не могу оторваться?

— Отлично! — говорит Хантер. — Ты заслужила небольшой перерыв. Делаешь что-нибудь веселое перед надвигающейся бурей?

— Зависит от обстоятельств. Ты считаешь мазок Папаниколау развлечением?

Он морщится.

— Я положу отчет на твой стол к трем часам.

— Вот и славненько, — говорю я.

Я направляюсь в свой кабинет, бросив последний взгляд на конференц-зал, в котором проходил «зимний бранч».

И тогда я действительно чувствую себя немного Гринчем или кем-то в этом роде, потому что теперь уже темная гирлянда соскальзывает с крошечной, грустной елки, выбивая ее из равновесия.

В результате чего опрокидывается подсвечник.

И тогда надувной Санта, видимо, решает, что ему надоела вся эта сцена, и медленно сдувается в дряблый пластиковый комок, издавая при этом громкий пукающий звук.

Впервые за день я искренне улыбаюсь, глядя на эту сцену. Это заставит их дважды подумать, прежде чем назначать меня на должность декоратора.

Уже почти дохожу до своего кабинета, но останавливаюсь. Прикусываю губу и, после минутного раздумья, возвращаюсь в опустевший конференц-зал и опускаюсь на колени перед грудой украшений. Роюсь среди этого хлама, отбрасывая в сторону несколько пластиковых елочных украшений-шаров, пока не нахожу то, что ищу.

Осторожно поднимаю крошечную балерину. Ее обтрепанная юбка из розового тюля знавала лучшие времена, а темно-каштановый пучок, который больше похож на шлем, чем на волосы, кое-где растрепался, из-за чего у нее появилась пара залысин.

Я улыбаюсь и встаю, дотрагиваясь пальцем до ее крошечной балетной туфельки.

Принести ее сюда было прихотью, редким проявлением сентиментальности, и я сожалею об этом порыве. Как я могла оставить ее в конференц-зале в таком состоянии?

Бережно отнеся игрушку в свой кабинет, я кладу ее в верхний ящик стола рядом с очками, блокирующими синий цвет, которые мы получили в подарок от компании и которые я никогда не ношу.

Затем закрываю ящик стола.

Видите ли, это украшение в виде балерины?

Драгоценное, да.

Но это еще и болезненное напоминание о причинах, по которым я вообще возненавидела Рождество.

ГЛАВА 4

TOM

23 декабря, 11:20.

— Оно просто потрясающее, — говорит продавщица с оттенком флирта, который кажется неуместным, учитывая, что ее работа — помогать мужчинам обручаться с другими женщинами. — Серьезно, — продолжает она, слегка касаясь моего рукава. — Это то, что нужно. Она будет в восторге.

Заставляю себя улыбнуться и киваю, потому что женщина права — Лоло оно точно понравится. Я знаю, потому что отправил ссылки на три варианта ее матери и сестре, и обе они безоговорочно подтвердили этот.

Я поправляю узел галстука, стараясь не раздражаться от того, насколько все это кажется фальшивым.

В конце концов, это я попросил ее семью высказать свое мнение.

Именно я решил в этот раз обойтись без семейной реликвии и подарить Лоло что-то совершенно новое, что-то специально для нее.

Так почему же это кажется таким... неправильным?

В этот раз я должен был сделать все правильно, исправить все ошибки моего предложения Кэтрин.

Кольцо, которое я пытался надеть на палец Кэтрин, было на полразмера меньше и застряло чуть выше костяшки пальца. А это? Точно по размеру пальца Лоло, о чем она как бы невзначай упомянула в разговоре несколько месяцев назад.

И в этот раз с Лоло я выбрал подходящее время. У мужчин в моей семье есть давняя традиция делать предложение в канун Рождества. В прошлый раз мне это даже не пришло в голову.

С Кэтрин это был импульс и инстинкт, и посмотрите, к чему это привело.

И, честно говоря, мне следовало знать лучше.

Я был планировщиком с тех пор, как спросил родителей, могу ли сам организовать вечеринку по случаю своего дня рождения. Я представил план с цветовой маркировкой (спасибо, «Крайола»), вплоть до указания, что птеродактили должны быть исключены из темы динозавров, потому что они, по сути, не являются динозаврами.

Мне было пять.

Но, видимо, есть разница между планированием вечеринки по случаю дня рождения и планированием предложения, потому что во всем этом процессе чувствуется что-то неправильное.

Разве все это не должно быть более... спонтанным? Осмелюсь сказать... романтичным?

Я качаю головой. Я не люблю спонтанность. Уже нет. А план — это романтично.

Более того? Я не могу позволить себе этот нелепый полет фантазии. Не хочу постоянно напоминать о своем возрасте, но, если отбросить преждевременную седину на висках, я не из тех парней, которые начинают говорить о приближающихся сорока как о «старости». Я знаю, чего хочу от своей жизни, и жена и дети — семья — находятся на самом верху моего списка. И всегда были.

И я хочу этого сейчас. Черт, я хотел их много лет назад.

Я просто не могу позволить себе ошибиться. Не в этот раз.

Вздыхаю, стараясь не обращать внимания на нежелательные воспоминания о прошлом разе, когда у меня ничего не получилось. Ни с кольцом, ни с предложением руки и сердца, ни, тем более, с женщиной.

Но, черт побери, я помню, как волновался в тот момент. Это затаившее дыхание предвкушение, когда ты только что поставил на карту свое сердце, все свое будущее, когда ничто в целом мире не имеет такого значения, как следующее слово, которое слетит с ее губ.

Да.

«Да» с шипами, как оказалось. За этим почти невыносимым всплеском счастья последовало то, что в итоге превратилось в самые мрачные, самые разочаровывающие годы моей жизни.

— Рождественское предложение? — спрашивает женщина, возвращая меня в настоящее, к этому предложению.

— Да, — отвечаю я, заставляя себя улыбнуться. — Мужчины в моей семье всегда делают предложение в полночь в канун Рождества.

Не всегда.

— О, это так здорово, — восхищается она. — Многие думают, что в наши дни предложения должны быть пышными и грандиозными. И они имеют место быть, но есть что-то значимое в тихих предложениях, особенно когда за этим стоит традиция.

Я не могу сдержать смех.

— Не уверен, что все будет тихо. Мои родители, брат и сестры знают о моем плане, так что мне повезет, если она хотя бы услышит, как я задаю вопрос, несмотря на их безуспешные попытки сохранить молчание.

— Вы сказали о семейной традиции... Как давно она существует?

Мне приходится подумать минуту.

— Я буду пятым Уолшем, продолжающим ее, хотя мой шурин тоже просил руки моей сестры в канун Рождества, так что, полагаю, всего пять браков Уолшей и один Боуманов.

Женщина прижимает руку к горлу, как будто ошеломлена.

— Лучшая история, которую я слышала за весь день. И среди них есть парень, который планирует сделать это во время прыжка с парашютом.

Боже правый. Надеюсь, этот парень не решит достать кольцо во время прыжка с парашютом, потому что такие вещи стоят недешево. Я уже несколько месяцев учитываю это в своем бюджете, но, видя, какой крошечный предмет вы получаете за такую огромную цену...

Продавщица, похоже, чувствует мою нерешительность, и, хотя я уже купил эту чертову штуку — это всего лишь самовывоз, — она переходит к заключению сделки.

— Расскажите мне о ней. Как вы узнали, что она та самая?

Я, конечно, знаю, о ком она говорит, но на какую-то ужасную долю секунды мои мысли обращаются совсем к другому человеку, на первую «ту самую».

Я понял это в первый же момент, когда увидел ее возле эксклюзивного ресторана, держащую ногу совершенно незнакомого человека, как лошадь, и соскребающую жвачку с его ботинка своей визиткой. Она указала прямо на меня и приказала пойти найти бобовое масло — которое может быть обозначено как арахисовое — чтобы облегчить процесс. Я влюбился.

— Мы познакомились в баре, — отвечаю я. — Она выпивала после работы со своими коллегами, а я — со своими. Наши группы оказались рядом. Мы столкнулись локтями. Начали разговаривать...

Я умолкаю.

Это не первый раз, когда я отвечаю на этот вопрос. Но впервые осознал, как неубедительно это звучит.

Но продавщица знает свое дело и счастливо вздыхает, услышав мой скудный ответ.

— Это всегда лучшее начало. Знакомства, которые начинаются тихо, прямо посреди реальной жизни, когда ты не понимаешь, что происходит.

Надеюсь, она права. Скорее всего, девушка права, потому что я на собственном горьком опыте убедился, что встречи другого рода, те, которые совсем не тихие и где, как вам кажется, вы точно знаете, что происходит... они оставляют след. Когда начинаются и когда заканчиваются.

Но если вам повезет, очень-очень повезет, вы найдете кого-то, кто сможет сгладить ваши ошибки, кого-то, кто подождет, пока воспоминания и боль утихнут.

Мне очень, очень повезло.

Я претендую на второй шанс.

— Я возьму кольцо.

— Отлично! — говорит продавщица с таким облегчением, что становится ясно: она боялась, что я спрошу о правилах возврата денег при покупке через интернет.

Я тоже, на минуту.

Но настроение у меня становится все лучше, когда я выхожу обратно на Пятую авеню. «Серебряные колокольчики» все еще звучат, а небо становится таким чудесным, густо-серым, что обещает снежное Рождество для тех, кто останется в Нью-Йорке на праздники.

Крепко держа в руке пакет с украшением, я отправляюсь обратно по улице, принимая от бариста с подносом маленький пробник «Старбакса». В нем больше взбитых сливок, чем кофеина, что, признаюсь, мне очень нравится. Хотя я бы предпочел без мятного вкуса.

Я успокаиваю себя тем, что у меня просто случился банальный приступ паники. Завтра вечером я задам самый важный вопрос в своей жизни женщине, которую люблю. Она скажет «да».

И у меня появится еще одна причина любить Рождество.

ГЛАВА 5

КЭТРИН

23 декабря, 11:27

Мой отец умер в Рождество.

Не просто в Рождественские праздники — спасибо вам, дурацкие «Серебряные колокольчики», — а в настоящее Рождество. 25 декабря, девять лет назад.

Логичная часть меня знает, что конкретная дата не должна иметь значения. Реально, разве праздники были бы менее болезненными, если бы его не стало 22 декабря? Было бы это время года менее болезненным, если бы он ушел 26 декабря? Разве мое сердце было бы меньше разбито, если бы он умер в феврале? Или в июне?

Сомневаюсь.

С рациональной точки зрения, не должно иметь значения, в какой день года мой отец наконец решил отпустить свою боль, сдаться раку.

Но для меня почему-то день имеет значение. Конкретность даты кажется особенно дикой, потому что в декабре возникает уникальный эффект обратного отсчета.

Адвент-календари. Те самые цепочки из цветной бумаги, которые делают дети. Меловые доски у соседних баров с надписью: «До Рождества осталось 6 дней!».

Потому что, наверное, ничто так не передает дух праздника, как жареные крылышки за пятьдесят центов.

Но в любом случае, суть в том, что весь сезон построен вокруг приближения Рождества. И это похоже на бомбу замедленного действия для моего горя.

День за днем идет обратный отсчет до того дня, когда мне гарантированно будет больнее всего.

Каждый год я говорю себе, что будет немного легче, чем в прошлом. И, возможно, это правда. Есть какая-то комфортная покорность, которая приходит вместе с уверенностью в том, что я пережила это в прошлом году, значит, переживу и в этом.

В этом смысле, возможно, эффект «обратного отсчета» работает в мою пользу. Он дает мне время подготовиться.

Во всяком случае, теоретически.

В реальности же никакая психологическая подготовка не сможет должным образом подготовить к наплыву воспоминаний, которые обрушиваются на меня в Рождество. Переживать те последние, завершающие моменты. Когда с папы было достаточно.

Что ж.

Рождество — отстой.

Но вот в чем загвоздка. Мой отец любил Рождество.

То есть, конечно, многие люди любят Рождество. Но мой отец действительно любил его. Мы говорим о таком энтузиазме, с которым могут соперничать только эльф Бадди Уилла Феррелла и дети младше десяти лет. И когда-то я тоже любила Рождество, потому что он любил его, ведь папа был всем, что у меня было.

Я выросла в Форт-Уэйне, в уютной глухомани. Городке, который, вероятно, был маленьким кусочком пригородного рая, когда появился в пятидесятых годах. Увы, к тому времени, когда я появилась на свет, он был уже немного запущен. Деревья начали гнить, улицы были покрыты выбоинами, краска на домах облупилась.

Тем не менее, это было место, где каждый находил время, чтобы подстричь газон и вырвать сорняки. И что еще более показательно, если вам приходилось пропускать еженедельную стрижку из-за двойной смены на работе, ваш сосед делал это за вас. А когда дядя того соседа попадал в больницу, вы были готовы отплатить ему тем же.

«Сплоченные», — говорил папа о нашей маленькой глухомани. — «Мы заботимся друг о друге».

Уверена, он был прав, но я всегда чувствовала себя немного обособленно, когда дело касалось соседей. Слабая ниточка в этом маленьком сплоченном сообществе.

Не потому, что я была немного чудачкой, хотя, безусловно, так оно и было. Скорее потому, что мой возраст попадал в неудачную «нейтральную зону». На несколько лет младше меня были «маленькие дети». Они гуляли группой и всегда были вместе.

На несколько лет старше меня были «большие дети». Они тоже гуляли группой и тоже всегда были вместе.

Я оказалась посередине между этими двумя группами. Гуляла одна, и у меня никого не было.

По сути, я была как средний ребенок, только без братьев и сестер.

Меня это несильно беспокоило. Другой человек, возможно, был бы одинок, но я была довольно одиноким ребенком еще до того, как поняла, что мне нигде нет места. Трудно не быть одиноким, когда ты единственный ребенок в семье, чья мама погибла в автокатастрофе, когда тебе было четыре года, а отец всю твою жизнь проработал на двух работах.

А может, я просто родилась затворником и немного колючей.

Неважно. Природа или воспитание, но я была совершенно счастлива, прожив детство на постоянном запасе детективных романов и печенья с арахисовым маслом, которые клала в корзинку своего красного велосипеда, когда отправлялась в ближайший парк или к пруду, чтобы побыть одной и помечтать.

Но на Рождество?

Рождество было другим.

Мы с папой никогда не проводили вместе летних отпусков, и он никогда не брал больничных. Во всяком случае, не в те времена. Видимо, Вселенная решила одарить его отменным здоровьем в молодости в обмен на страшный диагноз в среднем возрасте.

Но как бы то ни было, суть в том, что папа откладывал каждый день отпуска, чтобы приурочить его к моим школьным каникулам.

Следовало рождественское веселье. На самом деле, все было как обычно, но дни не казались обычными. Они были особенными. Волшебными.

Мы пекли очень посредственное сахарное печенье. Из года в год смотрели одни и те же старые праздничные фильмы, наслаждаясь классикой («Как Гринч украл Рождество», разумеется), и радостно осуждали всех новичков в рождественском кино, которые осмеливались пробиться в наш тщательно отобранный список рождественской классики.

Наши соседи тоже очень любили Рождество, поэтому все украшали свои дома и дворы. Наши украшения никогда не были лучшими — денег было маловато, чтобы конкурировать с полной сценой Рождества на лужайке МакНэлли или светящимися санями Санты со всеми оленями у Киммеров.

Но как же я любила эти долгие, холодные декабрьские дни. Могла потратить целый день прикрепляя большой красный бант к венку на нашей входной двери. Всегда свежий венок — папа был ярым противником искусственной зелени. Бант никогда не выглядел таким роскошным и пышным, как мне хотелось, но отец все равно каждый год объявлял его «лучшим в квартале».

Затем, с замерзшими пальцами, мы начинали вешать гирлянды. Я вспоминаю эти моменты как лучшие моменты моего детства. Даже когда папа вручал мне большой спутанный клубок прошлогодних гирлянд. Может быть, особенно тогда, потому что чем туже был узел, тем больше времени мы проводили вместе.

Думаю, он чувствовал то же самое, потому что, когда забирался на лестницу, чтобы прикрепить огоньки над гаражом, то переделывал это десятки раз, чтобы получилось идеально ровно. Он настаивал на том, чтобы я была рядом, придерживая конец гирлянды, чтобы тот не волочился по земле.

Теперь я понимаю, что дело никогда не было в том, чтобы добиться прямой линии. Наверное, я и тогда это знала. Но у меня был шанс поговорить с ним о том, какой пустой тратой времени я считаю уроки рисования, о моих мечтах стать юристом, о том, почему мы должны завести собаку, или кошку, или, черт возьми, даже птицу...

Мы никогда не говорили о мальчиках. Очевидно. Он не спрашивал, а я, черт возьми, не собиралась рассказывать ему, что те немногие влюбленности, что я испытала, были мучительно сильными. И еще мучительнее безответными.

Так что, да, мне нравились эти занятия по декорированию на открытом воздухе.

Но самая яркая звезда воспоминаний? Украшение елки.

У нас была традиция ждать до второго воскресенья декабря. Ни раньше, ни позже. В часе езды от города находилась елочная ярмарка. Ближе к нашему дому было много мест продаж, но мой папа работал с Большим Робом, который владел этой ярмаркой, поэтому мы всегда брали елку там.

Каждый год я хотела самую большую елку. И каждый год папа говорил, что тоже хочет... а потом вдруг разочаровывался, когда понимал, что у нас не на столько высокие потолки.

Тем не менее, он разрешил мне выбрать самую пушистую. А также позволял выбрать украшение в крошечном сувенирном магазинчике и угоститься слишком большим количеством бесплатных леденцов, пока сын Большого Роба заворачивал елку в большую сетку и привязывал ее к нашей машине.

Когда мне было тринадцать, Большой Роб умер от сердечного приступа где-то перед Хэллоуином. В тот год мы все равно поехали на его ярмарку, чтобы поддержать его семью. Я купила свое обычное украшение — балерину, потому что за выходные до этого папа водил меня на «Щелкунчика», и у меня был такой период.

На следующий год на участке Большого Роба открыли кафе-мороженое, и мы с папой купили елку на ярмарке, расположенной через дорогу, где все вырученные деньги шли на благотворительность.

Это было мило. Елки были не такие пушистые, и не было никакого магазина украшений, но у них все еще были леденцы, а на ветках все еще висела моя любимая игрушка-балерина.

Смысл всего этого...

Я не всегда ненавидела Рождество. Совсем наоборот.

Но.

Все меняется.

И иногда это происходит медленно, настолько медленно, что вы позволяете себе цепляться за надежду, что сможете сохранить все как есть, просто с помощью силы воли.

Первое небольшое, медленное изменение началось, когда я отправилась в университет. Я поступила в Гарвард на стипендию. Но две работы моего отца превратились в три, чтобы оплачивать мои учебники и питание, поэтому я старалась откладывать каждый пенни со своей работы в библиотеке кампуса, чтобы иметь возможность приехать домой на День благодарения и Рождество. Конечно, в распорядок празднования пришлось внести некоторые изменения. Мы купили елку на следующий день после Дня благодарения, а не во второе воскресенье декабря. Тогда же мы зажгли наружные гирлянды, и эта часть осталась прежней — возможность для меня бессмысленно плестись за ним, держа в руках нитку с мерцающими огоньками, и в то же время рассказывать ему о своей жизни.

А потом... юридическая школа.

Вот тут-то все и пошло наперекосяк. И не только потому, что мой график стал более напряженным, расходы — более жесткими, чем когда-либо, а из-за того, что я встретила своего первого парня и испытала любовь к мужчине, не являющегося моим отцом.

Все это были незначительные изменения, но настоящие перемены, из-за которых рушится весь твой мир, не имели ничего общего с медленным, горько-сладким превращением из девочки в молодую женщину.

Это был один-единственный телефонный звонок.

Рак.

Мой отец не первый человек, которому поставили такой диагноз, а я не первая дочь, которой позвонили.

Но позвольте мне сказать вам, что в тот момент кажется, будто Вселенная выделяет тебя из толпы. Наказывает тебя за что-то.

В тот момент все, казалось, исчезло, и остались только мы с папой, столкнувшиеся с жестокой болезнью, прогноз которой был похож на удар под дых. Вернее, удар в поджелудочную железу.

Ему давали от шести месяцев до года. Два года, если очень повезет.

Повезет.

Как будто мы должны чувствовать себя счастливчиками, что пятидесятилетний мужчина, который за всю свою жизнь не пропустил ни одного рабочего дня, умрет через год.

Отец прожил три года.

И, конечно же, я чувствовала себя счастливой. У нас было на несколько месяцев больше, чем ожидалось.

За исключением тех моментов, когда я испытывала ужасную, неконтролируемую злость.

Злилась на то, что он не смог прожить еще несколько месяцев, чтобы увидеть, как я заканчиваю юридический факультет Гарварда, чего он хотел для меня едва ли не больше, чем я сама.

Особенно злилась, что болезнь забрала его в его любимый праздник. Злилась на то, что в тот день, 25 декабря, он проснулся всего два раза.

Один раз, чтобы прошептать: «Счастливого Рождества».

И еще раз, уже в самом конце, чтобы прошептать, что ничего страшного, что он не увидит, как я закончу учебу и как стану юристом. Ничего страшного, потому что он видел это во сне: меня в шапочке и мантии, и как я пью шампанское в тот день, когда стану партнером в шикарной юридической фирме в Нью-Йорке, где всегда мечтала жить.

И по сей день я не уверена, действительно ли он видел этот сон или просто вспоминал, что когда-то это была моя мечта — одна из тех фантазий на тему «когда я вырасту», которыми делилась, развешивая рождественские гирлянды замерзшими пальцами в Форт-Уэйне, штат Индиана, все эти годы назад.

Полагаю, это не имеет значения. Он увидел то, что хотел увидеть, будь то мечта или сон. И те последние минуты дали мне цель моей жизни: сделать ту жизнь, которую он видел для меня, реальностью.

Так что, вперед. Можете называть меня Гринчем. Можете называть меня Скруджем. Потому что нет. Теперь я не люблю Рождество. Как бы твердо я ни напоминала себе, что не должна позволять, чтобы мое теплое детство было омрачено тем Рождеством, когда рак поджелудочной железы одержал победу, у меня ничего не получается.

Но я думаю, что этот год может стать моим. Год, когда у меня будет Рождество, которое перезагрузит все Рождества.

Год, когда исполнится мечта моего отца. И может быть, когда это произойдет, может быть, когда я стану партнером, то смогу, наконец, перестать быть Кэтрин Тейт, эсквайр, и просто быть...

Кэтрин.

Но сначала мне должны позвонить.

У Гарри и Джо есть несносная традиция называть партнеров на неделе перед Рождеством. Только они делают это каждый год не в одно и то же время. В некоторые годы это 21 декабря. Иногда в канун Рождества.

В прошлом году это было 23 декабря.

Это сегодняшняя дата, и да, я как одержимая прикована к своему телефону.

Честно говоря, не думаю, что они продумали все до конца. Не получить звонок в это и так болезненное время года для некоторых людей... мучительно.

Я знаю, потому что проходила через это уже несколько лет подряд. Надеялась. Ждала.

Плакала.

Да. Даже девушки-Гринчи могут плакать.

Но в этом году я не просто надеюсь или жду звонка. Я предвижу это. Я работаю в «Каплан и Госсет» уже семь лет. Мне тридцать шесть. Я самый старший не-партнер, и я лучшая, кто у них есть.

Раздается стук в мою дверь, и когда она открывается, еще до того, как я говорю: «Войдите», я уже знаю, кто это, потому что на этой планете есть только один человек, которому может сойти с рук такое, и она это знает.

Айрин Диас заходит внутрь и закрывает дверь, ее темно-карие глаза смотрят выжидающе.

— Ну что? Звонили?

Я бросаю взгляд на свою помощницу.

— Если бы звонили, думаешь, я бы спокойно сидела здесь?

— Дорогая, честно? Я знаю тебя как никто другой, и у меня нет ни малейшего представления о том, как ты реагируешь на такие вещи.

В этом она права. Айрин действительно знает меня лучше, чем кто-либо другой. Формально, она моя ассистентка, и чертовски хорошая ассистентка. Но в основном, она для меня как член семьи. Не то чтобы я говорила ей об этом. Но она знает.

Надеюсь, что знает.

Смотрю на свои часы. Они старые, хрупкие и делают только одно: показывают время. Я отказываюсь пользоваться этими дурацкими чудовищами со счетчиком шагов, которые также сообщают о погоде, следующих месячных и о том, когда у кого-то из помощников юристов возникает вопрос.

Эти часы принадлежали моей матери — одна из немногих ценных вещей, напоминающих мне о женщине, которую я едва помню. Папа говорил, что она никогда их не снимала, так что и я не снимаю.

— Разве ты не должна ехать в аэропорт? — спрашиваю я.

Лицо Айрин слегка морщится, но она пытается замаскировать это, протягивая руку и поправляя свои огромные очки.

— Вообще-то, мы с Мэнни решили провести Рождество в городе.

У нее бодрый голос. Даже слишком бодрый.

— О чем ты говоришь? — спрашиваю я. — Сколько лет мы работаем вместе? Ты всегда проводила Рождество в Бостоне с Дэни и внуками.

— Да. Но в этом году у нас ничего не вышло. После нашего летнего круиза и поездки в Европу у меня закончились дни отпуска. Нам пришлось бы лететь обратно двадцать шестого числа, и это просто не имело смысла...

Я удивлена тем, как сильно ранят эти слова. Я знаю, что Айрин не хотела обидеть меня, и что они вообще не обо мне, но...

Но мне больно осознавать, что даже моя любимая Айрин настолько низкого мнения обо мне, что я позволю ей пропустить Рождество с семьей. Она даже не потрудилась спросить.

Я переплетаю пальцы и кладу сцепленные руки на стол, выражение лица серьезное.

— Айрин, если я увижу тебя в офисе до третьего января, ты уволена.

Она моргает.

— О, но, Кэти, у меня нет дней, и... отдел кадров...

— Если они спросят, а они этого не сделают, то будут проинформированы, что ты работаешь удаленно, потому что именно это я им и скажу. Но без глупостей. Если я увижу хоть одно твое письмо или сообщение о работе, ты будешь уволена.

Упрямая, как всегда, Айрин качает головой.

— Дело Холлингера начнется в первую неделю января. Я понадоблюсь тебе здесь, чтобы подготовиться...

Я развожу руки в стороны.

— Вообще-то, у меня все под контролем. Я только что говорила с Джерри, и мы пришли к соглашению, которое на этот раз действительно выглядит приемлемым вариантом. Так что, возможно, у нас будет просто куча бумажной работы, с которой мы справимся, когда ты вернешься.

Айрин выглядит справедливо озадаченной моим упоминанием о соглашении.

— Но ты никогда...

Я пожимаю плечами.

— Клиент еще не принял никакого решения, но нет смысла в том, чтобы ты болталась поблизости, пока мы ждем.

Это, конечно, откровенная ложь. Айрин совершенно права: я никогда не иду на сделку. А если бы и шла, то это был бы не этот случай. Мой клиент — небольшая семейная компания, которую огромный конгломерат Холлингера пытается поставить на колени с помощью бессмысленного патентного иска.

Я приму предложение Джерри для своего клиента, потому что должна. Но не жду, что они согласятся, потому что я точно не буду рекомендовать им это делать.

Айрин пристально смотрит на меня, и я понимаю, что она знает каждую мысль, проносящуюся в моей голове, знает, что я лгу.

Она улыбается.

— Спасибо.

Я улыбаюсь в ответ.

— Не за что.

Это самое малое, что я могу сделать для этой женщины. Айрин... как бы это сказать? Подарок судьбы. Она долгое время была помощником адвоката, который занимал этот офис до меня. Когда он ушел на пенсию и переехал в Вермонт в том же месяце, когда я начала работать, Айрин собирала вещи на своем рабочем столе, планируя последовать примеру своего бывшего босса и уйти на пенсию.

Айрин лишь взглянула на меня, двадцатисемилетнюю, недавно осиротевшую, и столь же разъяренную на мир, сколь и сломленную им, и начала распаковывать свою коробку.

С тех пор она стала моей помощницей, играя роль матери, друга, секретаря и болельщицы.

Хотя, как бы она ни была мне дорога, в это время года я все больше понимаю, что «как семья» — это не совсем то же самое, что настоящая семья. Рождественским утром она будет там, где и должна быть — с семьей своей дочери в Бостоне, наблюдая, как ее внуки распаковывают подарки от Санта-Клауса.

А я буду там, где и должна быть — в шикарной квартире, которую с огромным трудом заработала, в тишине и спокойствии, которые стали результатом всей этой тяжелой работы. Иногда это кажется наградой, иногда — болезненным компромиссом.

В основном я стараюсь не думать об этом.

У Айрин есть раздражающая манера читать мои мысли, и, похоже, сейчас она это делает, потому что ее глаза за толстыми стеклами очков прищурены.

— Поехали со мной. — Это скорее приказ, чем просьба, которую я слышу каждый декабрь, и, поскольку я к этому привыкла, то качаю головой еще до того, как она заканчивает говорить.

Я улыбаюсь, чтобы успокоить ее.

— У меня планы на праздники, но, как всегда, спасибо за приглашение.

— Планы. — Она пренебрежительно фыркает. — Быть одной? Рождество не для того, чтобы проводить его в одиночестве.

— Рождество не предназначено для многих вещей, но они все равно случаются. — Обычно я смягчаю свой тон в общении с Айрин, но сейчас позволила себе достаточно резкости, чтобы дать ей понять, что разговор окончен.

Я ценю рождественское предложение Айрин, правда, ценю. Но не знаю, как объяснить, что время, проведенное с ее семьей, лишь подчеркнет отсутствие семьи у меня.

Возможно, Айрин права. Рождество не должно проходить в одиночестве. Но, как я уже говорила, жизнь — это череда выборов.

И я должна научиться жить со своим.

ГЛАВА 6

TOM

23 декабря, 11:31

— Дорогой, скажи мне, что ты надежно спрятал кольцо.

— Нет. Я верчу его на кончике мизинца, выставляя на всеобщее обозрение, — говорю я маме. — Это плохая идея?

Она испускает страдальческий вздох в трубку.

— Все так самоуверенно относятся к подобным вещам, пока их не обчистят, Томми.

Я улыбаюсь. Давненько я не слышал этой конкретной лекции. Или это конкретное прозвище.

— Сейчас как раз самое время для того пояса для денег, который я подарила тебе на день рождения! — продолжает она. — Знаю, в отзывах говорится, что из-за натирания могут выпадать волосы на животе, но если подумать, то это небольшая плата за душевное спокойствие и безопасность ценностей. Кстати, о выпадении волос: на последней фотографии, которую ты прислал, я заметила небольшое поредение на висках. Я поговорила с парикмахером, и она дала мне капли для тебя...

Моя мама, дамы и господа. Познакомьтесь с Нэнси Уолш.

Хотите верьте, хотите нет, но это не самый неловкий разговор за этот месяц. Или даже на этой неделе. В понедельник она прислала мне фотографию родинки на бедре моего отца и спросила, всегда ли она там была. Потому что, видимо, я отслеживаю такие вещи.

Кроме того, папа спал в тот момент, когда была сделана фотография, и я не могу решить, лучше это или хуже.

Мама — это... ну... мама.

Она беспокоится, вмешивается, и все это потому, что сильно любит.

Темы, вызывающие беспокойство, варьируются от того, что ее внуки не могут посещать занятия по домоводству в школе, незнакомых родинок, неспособности моей сестры испечь пирог, который не «проваливается» в середине, и до того, что касается меня: тот факт, что я живу в Нью-Йорке.

Я единственный из ее четверых детей, кто не живет в одном часовом поясе с ней. Черт, я единственный ребенок, который не живет в радиусе тридцати миль от своих родителей.

И все это проявляется в ее преувеличенном беспокойстве по поводу преступности в Нью-Йорке. Моя младшая сестра установила на мамином телефоне оповещение Google «Преступность в Нью-Йорке», что, как вы можете себе представить, означает, что я получаю множество сообщений, чтобы удостовериться, что меня не было в Морнингсайд-Хайтс в 3:00 ночи или в баре в Алфавит-Сити в полночь.

— Просто пообещай мне, что не сядешь в метро с кольцом в руках, — продолжает она. — Я посылала тебе видео о карманниках в метро? Я видела его на YouTube.

Ладно, это на моей совести. В прошлый День благодарения я отправил ей ссылку на кулинарное видео на YouTube, в котором объяснялось, что больше не нужно готовить индейку в пакете.

(Спойлер: мы ели индейку, приготовленную в пакете).

Но суть в том, что я познакомил ее с YouTube. Она очень увлеклась, и алгоритм постоянно пичкает ее видеороликами «страна на грани катастрофы».

Сколько катастроф может произойти в одной стране? Много, если спросить мою маму.

— В любом случае, если тебе все-таки придется ехать на метро, я бы не стала думать о тебе хуже, если бы ты взял с собой пушку, — говорит она.

— Мам. Не говори «пушка». И почему ты говоришь это как Роберт Де Ниро? — Я выхожу на дорогу, чтобы не столкнуться с семьей из восьми человек, которые идут по тротуару в одинаковых свитерах. Велосипедист резко сворачивает в сторону и сигналит мне, хотя мы избежали столкновения как минимум на шесть футов.

— Что это было? — спрашивает она, вынужденная повысить голос из-за сирены проезжающей мимо машины скорой помощи. — Том? Тебя пырнули ножом?

— Нет, мама. Меня не пырнули ножом, потому что я не из хора «Вестсайдской истории». — Я делаю глубокий вдох. — Слушай. Кольцо в безопасности. Я в безопасности. Пожалуйста, ради всего святого, не клади больше газовый баллончик в мой чулок.

— О, не волнуйся, милый! Я уже спрятала его в ящик с нижним бельем, чтобы не смущать тебя в рождественское утро. Я знаю, что это Рождество особенное.

Наконец-то. Нормальная тема.

— Да. Очень особенное. Ло уже там? — спрашиваю я.

В идеальном мире мы с моей будущей невестой летели бы из Нью-Йорка в Чикаго вместе. Тем более что она впервые знакомится с моей семьей.

Но у лучшей подруги Лоло по колледжу вчера вечером был праздник в Миннеаполисе, так что мы прилетим в Чикаго из разных городов с разницей в пару часов.

— Еще нет, — отвечает мама. — Лукас только что поехал за ней. Я так рада, что вы все четверо будете здесь на праздниках, и что у тебя есть особенный человек. Главным событием Рождества Брента станет появление за столом еще одного не Уолша.

— Определенно. — Я знаю своего шурина так же хорошо, как своего родного брата, и могу поспорить, что настоящим событием Рождества для Брента станет новый гриль, который Мередит купила ему и который он уже заметил в гараже.

— Это воплощение мечты матери, Томми. Слышать тебя таким счастливым. Ты счастлив?

— Да. Мама, — говорю я автоматически. — Я очень счастлив.

— Не могу дождаться встречи с ней. И твой папа тоже. Все мы! Конечно, мы уже разговаривали по телефону и FaceTime, но очень хочу, чтобы она почувствовала себя частью семьи. Ты говорил, что она вегетарианка. Поэтому в этом году я добавила в болоньезе грибы. Она ведь их ест, верно?

— Ну... — Я запнулся. — Да, она ест грибы, конечно. Но разве в болоньезе нет... мяса?

Наступает озадаченная пауза.

— Ну, конечно, есть, Том. Это же болоньезе.

Я потираю лоб. Пятерка за старание. Вроде того.

— Ладно, мам, мне надо бежать. Нужно поймать такси в самый разгар часа пик. Чтобы не рисковать с карманниками из метро.

— Я так и знала! — говорит она, немного самодовольно. — Я просто знала, что это правда.

Я закатываю глаза, но только потому, что она меня не видит.

— Не закатывай на меня глаза, Том.

Я улыбаюсь.

— Не могу дождаться, когда увижу тебя через несколько часов.

ГЛАВА 7

КЭТРИН

23 декабря, 11:48

Когда через некоторое время Айрин возвращается в мой кабинет, я не верю своим глазам.

— Что за... Убирайся отсюда! Ты должна быть на пути домой. А еще лучше — ехать в аэропорт!

— Ухожу, ухожу. — Айрин поправляет очки, как делает, когда нервничает. — Я просто продолжаю задаваться вопросом. Что, если это не тот год, милая?

Мой желудок слегка сжимается при этих словах, но, изображая спокойствие и уверенность, я откладываю телефон в сторону.

— Это тот самый год.

Обеспокоенное выражение лица Айрин не меняется.

— Но если нет... У тебя будет разбито сердце. Я не могу смотреть на это снова.

— Я остановлю тебя на этом, — говорю я с улыбкой. — Разве ты не слышала слухи? У меня нет сердца, которое можно разбить. А если и есть, то оно в три раза меньше.

Айрин не улыбается в ответ.

— Тебе не нужно притворяться со мной. Не притворяйся, что тебе все равно.

Я отвожу взгляд, чувствуя себя неуютно, как всегда, из-за упоминаний об эмоциях. В частности, о моих эмоциях. Я знаю, что Айрин считает иначе, но меня никогда не беспокоило, когда люди называли меня холодной. Или роботом. Или Гринчем. На самом деле, мне это нравится. Когда люди считают, что тебя мало что волнует, они не пытаются говорить с тобой о наболевшем.

Они не поднимают тему, от которой у вас начинают слезиться глаза, если вы слишком долго об этом думаете. Или темы, которые вызывают этот странный комок в горле, когда вы пытаетесь сглотнуть.

— Я просто думаю, не придаешь ли ты слишком большого значения этому единственному моменту, — поспешно добавляет Айрин. — В жизни есть и другие вещи. Важные вещи. Особенно в это время года...

Я подавляю вздох. Опять эта тема?

— Это время года не для всех одинаково, — говорю я мягко, но уверено. — Я рада, что это такое счастливое время для тебя, Мэнни и детей. И уважаю то, что для большинства людей это время года — время семьи, общения и бла-бла-бла. Но для меня декабрь означает нечто другое, во многом болезненное. Поэтому, пожалуйста, не осуждай меня за то, что я очень сильно хочу получить эту единственную вещь. Это то, чего я жду с нетерпением. Это важно для меня.

Это было важно для папы.

Айрин вздыхает с сожалением.

— Ты права. Конечно, права. Твоя жизнь, твой выбор.

Действительно. Я благодарно киваю и снова беру трубку, считая, что разговор окончен.

— Спасибо.

— Просто, с тех пор как...

Я вскидываю голову и предупреждающе поднимаю палец.

— Айрин. Я люблю тебя. Ты, пожалуй, единственный человек в этом городе, которого я сейчас люблю. Но какую тему мы не затрагиваем? Никогда?

Она хмыкает.

— Я знаю.

— И единственный человек, о котором мы не говорим? — добавляю я.

Выражение лица Айрин меняется от разочарования до сочувствия — или, что еще хуже, жалости?

Кажется, рождественские туристы и «Серебряные колокольчики» окончательно расшатали мои нервы.

Чтобы избежать пытливого взгляда Айрин, я поворачиваю в кресле и смотрю в окно, где небо приобрело тот матово-белый оттенок, от которого у детей во всем мире перехватывает дыхание в ожидании снеговиков и горячего шоколада.

— Тебе лучше позвонить Мэнни и попросить его начать собирать вещи, — говорю я. — Вам нужно отправиться в путь как можно скорее, чтобы не попасть в непогоду по дороге в аэропорт.

— Спасибо за то, что потратила мили, чтобы достать нам билеты в последнюю минуту. Уверена, что тебе ничего не нужно до моего отъезда?

— Я тоже ухожу рано сегодня, — говорю я. — Прием у врача, помнишь?

Это ложь. Они позвонили несколько минут назад, чтобы перенести встречу на следующую неделю из-за непогоды. Но я знаю различные выражения лица Айрин, и сейчас оно говорит мне, что она собирается упереться пятками и попытаться нянчиться со мной, даже если это означает пропустить свой рейс.

Я этого не потерплю. Я встаю и, засунув ноутбук в портфель, беру его и сумочку.

— Вообще-то я ухожу прямо сейчас!

— Хорошо, но... ох! Кэтрин! Я только что поняла, что не отдала тебе твой подарок. Я собиралась принести его завтра.

Я огибаю свой стол и обнимаю ее, что, по общему признанию, выглядит неловко, потому что у меня нет большого опыта в любой форме физической привязанности.

Айрин, кажется, удивлена этим жестом, но, похоже, не обращает внимания на мою скованность, потому что обнимает меня в ответ крепко и тепло, от нее пахнет корицей и апельсинами.

Повинуясь внезапному порыву, я целую ее в щеку, для этого мне приходится наклониться. Без каблуков я ростом пять футов восемь дюймов, но всегда ношу каблуки. В ней пять футов один дюйм, и она носит только балетки.

— Давай обменяемся подарками на Новый год, — говорю я ей.

— Ты ничего мне не подаришь, юная леди, — командует Айрин голосом мамы. — Ты подарила мне дополнительный отпуск. Время, проведенное с семьей — лучший подарок, о котором я могу просить, — говорит она шепотом, как будто отдел кадров затаился в тени, готовый потребовать ее увольнения. — Хорошо? Никаких подарков.

Я салютую в знак подтверждения.

Мы оба знаем, что я все равно подарю ей подарок. Это дизайнерская сумочка, которую она никогда бы себе не позволила. Я купила ее несколько месяцев назад, когда увидела на витрине в Сохо. Она огромная, потому что женщина носит в сумочке половину своей жизни, и красная, потому что это ее любимый цвет.

Я заставляю Айрин поклясться здоровьем ее любимой настольной орхидеи, что она уйдет в течение следующих пяти минут, а затем скрываюсь в лифтовом холле. И немного удивлена тем, что чувствую волнение, покидая офис раньше времени.

Я ни на секунду не верю во всю эту шумиху вокруг этой грандиозной метели, но знаю, что люди сойдут с ума, когда начнут падать снежинки, и я бы предпочла в этот момент лежать на диване с бокалом хорошего вина.

Видимо, не только мне пришла в голову эта светлая мысль, потому что лифты приходится ждать дольше, чем обычно. Чтобы исключить возможность неприятной беседы о погоде, я достаю телефон и пытаюсь выглядеть занятой.

Не получается.

— Привет, Кэтрин! Счастливого Рождества.

Я поднимаю взгляд от телефона и моргаю, глядя на мужчину, которого знаю, но чье имя не могу вспомнить.

Майк?

Мэтт?

Хм. Нет. Все, что я знаю, это то, что он новичок из Техаса. Гарри и Джо очень старались «заполучить его», так как он, судя по всему, был одним из лучших юристов Далласа. Я воздерживаюсь от суждений, пока не увижу его в деле.

Майк-Мэтт... Мартин?.. Хм. Все не то.

В любом случае, он... ничего. Около сорока. Каштановые волосы. Кажется, симпатичный.

Я могу позволить себе такой щедрый комплимент, потому что знаю, что он мне не конкурент на роль партнера. Слишком новичок.

За это я награждаю его улыбкой.

— Если ты так говоришь.

Он моргает, но пропускает мимо ушей мой неловкий ответ, когда мы заходим в лифт.

— Готова к этой буре?

— Конечно. У меня здесь лыжи и ракетница. — Я похлопываю себя по бедру.

— Ты шутишь, но я постоянно слышу, что зимний шторм Барри должен быть настоящим монстром.

Я поднимаю взгляд от своего телефона.

— Что еще за Барри?

— Они так его называют. Шторм.

— А под «они» ты подразумеваешь метеорологов, — говорю я таким тоном, каким могла бы говорить об астрологах. Одно из них — псевдонаука. Как и другое.

— Это было главным заголовком практически во всех новостных лентах в течение всего дня. Предполагается, что Барри станет ураганом века.

Я даже не могу удостоить его ответом, но мужчина не понимает намека и продолжает болтать, уткнувшись в свой телефон.

— Черт. Сейчас тарифы просто бешеные, — бормочет он, показывая мне приложение на своем телефоне, как будто это должно что-то значить для меня. — Ты живешь недалеко от центра, верно? Хочешь поедим на одной машине? Ждать всего восемь минут. Неплохо для этого времени суток на Пятой авеню.

Я издаю едва слышный смешок, и он одаривает меня насмешливой улыбкой.

— Что я упускаю?

— Я понимаю, что ты здесь недавно, но... настоящие ньюйоркцы ловят такси, — говорю я ему.

— Как долго я должен быть здесь, чтобы стать настоящим ньюйоркцем? — спрашивает он, недоумевая.

Вероятно, это риторический вопрос, но я все равно рассматриваю его всерьез, потому что это законный вопрос, заслуживающий внимания.

Сколько времени нужно, чтобы стать настоящим жителем Нью-Йорка?

Зависимости от обстоятельств. Терпеть не могу таких расплывчатых ответов, но в данном случае это правда. Некоторые люди могут прожить здесь двадцать лет, но так и не понять, что происходит. Другие, кажется, впитывают город в свою кровь за считанные недели.

— Расслабься, Кэтрин. Я пошутил, — говорит Мэтт-Майк-Мартин. — Думаю, в душе я всегда буду техасцем. Меня это устраивает.

Мы выходим из лифта, и это должно было бы стать передышкой, но вокруг полно людей, и мы вынуждены идти медленно. И вместе.

— Значит, ты останешься в городе на праздники? — спрашивает он.

Уф. Светская беседа продолжается.

— Да.

— То же самое. Приезжают родственники жены, — говорит он со страдальческим выражением лица.

Из-за этой гримасы он нравится мне еще больше. Не потому, что могу понять ужасных родственников, а потому, что он первый человек сегодня, который, кажется, понимает, что Рождество — это не только конфеты и снежинки.

— Они замечательные, — продолжает он наигранно веселым тоном, когда мы выходим на улицу. — Просто... ну, ты понимаешь. У меня впереди целых четыре вечера, чтобы придумать, чем их занять, чтобы разговор не перешел в обличительную речь о состоянии здравоохранения в стране или росте цен на пшеницу.

— Ага. — Я сразу же направляюсь к обочине и поднимаю руку, сканируя забитую людьми улицу на предмет желтых машин. Точнее, тех, у которых горит лампочка в знак того, что они свободны.

— Ты же не думаешь всерьез, что в декабре в час пик на Пятой авеню тебе удастся поймать такси, — говорит он со смехом. — Может, я и не житель Нью-Йорка, но даже я понимаю, что это бред. Да ладно. Серьезно. Поехали со мной. Ждать всего шесть минут.

— Прости, Техас. Я езжу только на желтых. Самый безопасный и надежный способ передвижения по городу.

Я не могу удержаться от самодовольной улыбки, когда такси подъезжает и останавливается прямо передо мной. Видите?

Он качает головой, все еще улыбаясь своей безжалостной улыбкой.

— Точка зрения доказана. Что ж, с Рождеством, Кэтрин.

— Ага. — Я бросаю сумку с ноутбуком в такси и начинаю забираться вслед за ними, но в последний момент неохотно оборачиваюсь. — Хочешь со мной? Если мы едем в ту же сторону.

— Не-а. — Он поднимает телефон и помахивает им. — Осталось пять минут. Спасибо.

— Без проблем, — говорю я, надеясь, что мое облегчение не слишком заметно.

Я начинаю забираться в такси во второй раз, но снова останавливаюсь и поворачиваюсь.

Понятия не имею, что на меня нашло. Действительно не знаю.

Но внезапно я обнаруживаю, что достаю конверт из внутреннего кармана своего пальто и направляюсь к М-как-его-там, и засовываю конверт в карман его костюма.

— Два билета на выступление «Рокеттс» в канун Рождества. Отправь своих родственников, чтобы дать себе небольшую передышку.

Он выглядит искренне удивленным, и я не могу его в этом винить. Я и сама немного удивлена.

Я не из тех, кто делает спонтанные подарки. А буквально вчера в женском туалете я услышала, как помощники юристов шутили, что я, наверное, буду раздавать уголь в качестве подарков на праздники, что, честно говоря, меня оскорбило.

Я бы никогда не стала. Уголь ужасно вредит окружающей среде.

Я купила всем сотрудникам в офисе, за исключением Айрин, практичные электрические зубные щетки. Их доставят после Рождества, когда все начнут думать о том, как лучше подготовиться к новому году.

— Спасибо, Кэтрин! Это невероятно щедро. Я ценю это, правда. Действительно ценю.

Я пожимаю плечами, как будто это пустяк, хотя это означает, что мне придется найти другой способ провести канун Рождества.

Я знаю. Я? В «Рокеттс»? В самом центре нью-йоркского рождественского туризма?

Но послушайте. На мой взгляд, двадцать женщин, вскидывающих ноги в идеальной синхронности — куда более впечатляющее зрелище, чем наблюдение за тем, как люди бросают или пинают мяч.

Но что-то мне подсказывает, что этому парню они нужнее, и я бы все равно потратила один из билетов впустую.

Впрочем, это приятно. Распространять немного праздничного настроения. Я тут же хмурюсь при этой запретной мысли. Должно быть, это из-за посыпки и мятного мокко мое Гринч-Скруджевское равновесие нарушено.

Я поднимаю руку в прощании.

— Счастливого Рождества, Майк.

— Митч.

Черт. Так близко.

Я поднимаю руку в знак извинения и забираюсь в ожидающее такси.

— Угол Пятьдесят седьмой и Парк.

Кивнув в подтверждение, таксист вливается в поток машин.

Секунду спустя я слышу скрежет, сопровождаемый ужасающим звуком сминаемого металла.

Затем все погружается во тьму.

ГЛАВА 8

TOM

23 декабря, 11:55

Боже, благослови Uber.

На мой взгляд, сервисы совместного использования поездок и их удобные приложения — это лучшее, что случилось с городом с момента открытия первой линии метро в начале 1900-х годов.

(И да, я иногда езжу на метро. Только не говорите маме, потому что не думаю, что смогу пережить, услышав о заговоре карманников в метро во второй раз).

Но когда у меня плотный график? Когда направляюсь в аэропорт? Когда ношу с собой кольцо, которое стоит пару месячных зарплат?

Uber.

Есть такие жители Нью-Йорка, которые считают, что желтые такси имеют преимущество. Эти люди ошибаются.

В Uber у вас не будет этого ужасного маленького телевизора, встроенного в спинку сиденья, по которому вы будете смотреть вопросы из теле-викторины.

С Uber вам не придется стоять на обочине и размахивать руками в воздухе, пытаясь привлечь внимание водителя.

С Uber нет шансов, что вы будете терпеливо ждать, пока мимо проедет свободная машина, а кто-то появится из ниоткуда и украдет ваше такси.

К сожалению, есть один недостаток и у такси, и у Uber: пробки.

А в Нью-Йорке пробки есть всегда.

Но в дни, предшествующие Рождеству? Их очень много. За почти пять минут в пробке моя машина не продвинулась и на полквартала. Мы еще даже не доехали до Бруклинского моста, не говоря уже о том, чтобы подъехать к аэропорту Кеннеди.

Я смотрю на часы. Черт.

Пытаюсь улыбнуться, несмотря на беспокойство, и наклоняюсь вперед, чтобы поговорить с водителем.

— Что, если мы поедем по Саут-стрит?

Он встречает мой взгляд в зеркале заднего вида и указывает на экран навигатора на приборной панели.

— Так будет быстрее.

Я смотрю туда, куда он указывает. Тот факт, что его карта полностью красная, нисколько не успокаивает мое беспокойство.

Пытаясь отвлечься, я достаю телефон, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь от Лоло. Я не получал от нее никаких сообщений с тех пор, как она написала, что приземлилась и что мой брат Лукас — который, очевидно, «слишком милый» — без происшествий забрал ее.

От нее ничего нет. От моей семьи тоже ничего, и я стараюсь, чтобы это меня не беспокоило. Они с Лукасом определенно должны были уже добраться до дома моих родителей, а значит, и семья уже должна была с ней познакомиться.

А где же восторженные сообщения о том, какая она замечательная? Голосовое сообщение от мамы, взволнованно шепчущей из туалетной комнаты, что Лоло — просто куколка?

Я блокирую телефон и нетерпеливо постукиваю им по бедру, нахмурившись. Может, это и хорошо, что я ни от кого ничего не слышал. Может, они все так увлеклись оживленной беседой, что потеряли счет времени.

Потому что Лоло им понравится. Все любят Лоло. У нее такой нрав, что всем сразу становиться легко. Она милая, но не приторная. Дружелюбная, но не напористая. Умная, но не всезнайка.

Она идеальна.

Так почему же я до сих пор ничего ни от кого не слышал?

Когда моя семья впервые познакомилась с Кэтрин, то все практически упали в обморок от всеобщего одобрения, а Кэтрин была стервой.

Я привожу в дом хорошую девушку, и... тишина?

Это бессмысленно.

И я ненавижу, что меня нет рядом, чтобы контролировать повествование об этой первой встрече. Или проверить, что у моей матери хватило ума убрать все ее фотографии с камина. И чтобы убедиться, что мои брат и сестры не рассказывают одну из девяти миллионов своих обожаемых историй «Помнишь, когда Кэтрин...».

К их чести, они сдерживают себя, прежде чем рассказать историю. Но многозначительные взгляды, которым они обмениваются втроем: «мы будем вспоминать, когда Тома не будет рядом»? Это почти хуже.

Мой телефон звонит.

Наконец-то.

Только это не Лоло. И не моя мама. И вообще никого из тех, чей номер я сохранил в контактах.

В обычной ситуации я бы сразу переключил на голосовую почту, но этот звонок заставил меня задуматься, потому что код города 212. Манхэттен.

Любопытство побеждает, и я беру трубку.

— Алло?

— Здравствуйте, это Том Уолш? — В женском голосе чувствуется напряжение, как будто она не хотела звонить, но проиграла в подбрасывании монетки.

— Да. А это кто?

Раздается вздох облегчения.

— Это Алисия Грант. Я работаю в отделе кадров в «Каплан и Госсет».

Я сижу очень прямо. И очень неподвижно.

Это название компании я не слышал уже много лет. И это название компании, мимо офиса которой я проходил всего несколько минут назад.

— И? — говорю я, потому что, честно говоря, не могу придумать ни одной причины, по которой они звонили бы мне сейчас, после всего этого времени.

— Мистер Уолш, мне очень жаль, что именно я должна сообщить вам об этом, но... произошел несчастный случай.

ГЛАВА 9

КЭТРИН

23 декабря, 12:49

Еще до того, как открываю глаза, я знаю, где нахожусь.

Видите ли, в больницах такой запах.

Некоторым нравится думать, что это запах чистоты. Но он слишком чистый. Стерильный, потому что им есть, что маскировать.

Например, бактерии, сепсис, плохие новости и постоянные прощания.

Медленно, неохотно я приоткрываю глаза и тут же издаю стон, потому что ужасный неоново-зеленый свет флуоресцентных ламп посылает лазерные лучи боли прямо в мои глазницы.

Мне удается держать глаза открытыми достаточно долго, чтобы посмотреть вниз и увидеть, что на мне ужасный больничный халат. Такой, из которого выглядывает задница. На нем облака.

Это говорит мне о двух вещах.

Я — пациент в больнице.

И я в аду.

Но как я попала в этот ад? Эта часть ускользает от меня.

Снова закрываю глаза, пытаясь заставить свой мозг разобраться в этой мути. Я помню, как разговаривала с... Мартином?

Нет. Марвином. Нет. Мэтью? Нет.

То, что я понятия не имею, как зовут того парня, на самом деле облегчение, потому что это нормально для меня.

Я снова заставляю себя открыть глаза и зову в пустую комнату:

— Эй, кто-нибудь?

Единственный ответ — монотонный писк аппаратов. Медленно повернув голову в сторону источника звука, я с тревогой понимаю, что подключена к одному из аппаратов через капельницу в тыльной стороне руки.

Не-а. Мне это ни капельки не нравится.

— Эй! — Я пытаюсь снова, на этот раз мой голос немного громче. Немного нетерпеливей. Отлично, очень нетерпеливый. — Здесь есть кнопка обслуживания номеров, которую я должна нажать?

Возможно, «обслуживание номеров» — не самая удачная формулировка, но, может быть, она раздосадует кого-то настолько, что они обратят на меня внимание.

Увы. Никакого ответа. Я поворачиваю голову к двери, намереваясь направить свой голос в сторону людей, у которых есть ответы.

Это движение оказывается огромной ошибкой. Я чувствую боль, которую могу описать только как то, что мой череп разрушается сам по себе, а за ней следует волна тошноты.

— Боже...

Я снова зажмуриваю глаза от зеленого света, потому что совершенно уверена, что самое зеленое, что есть в комнате — это мое лицо. Глубоко вдыхаю через нос и молюсь, чтобы тошнота не усилилась и не перешла в приступы рвоты.

К счастью, после того, что кажется вечностью, тошнота отступает.

Урок усвоен, я не двигаюсь. Вместо этого начинаю осторожно копаться в своих мыслях, пытаясь отсортировать самые последние воспоминания.

Так, посмотрим, что у нас есть...

Медленно движущиеся туристы.

Посыпка из «Старбакса».

«Серебряные колокольчики».

Майкл. Мэтт. Мартин.

Митч!

«Рокеттс».

Такси.

Скрежет металла.

На этом все заканчивается.

— Вот черт, — бормочу я.

Единственное, что имеет смысл, это то, что я попала в аварию. Могу только предположить, что виноват кто-то другой, а не мой водитель, потому что нью-йоркские таксисты не устраивают аварии.

Должно быть, затуманенность моего мозга понемногу отступает, потому что я наконец сообразила пошарить по грубым, тонким как бумага простыням больничной койки в поисках маленького пульта. По длительному пребыванию отца в больнице я знаю, что рядом с его бедром всегда был пульт дистанционного управления, когда ему требовалась помощь.

А мне определенно нужна помощь. Помощь выбраться отсюда.

Ненавижу больницы. Я действительно ненавижу больницы на Рождество.

Мои пальцы касаются прохладного твердого пластика, и я долго нажимаю на самую большую кнопку, пока не слышу приближающиеся шаги. Несмотря на то, что подошвы ботинок резиновые, я все равно ощущаю раздражение в походке.

И это кажется необоснованным. Это я привязана к кровати в халате, оголяющем задницу, а они свободны и поэтому не могут дуться.

Шаги останавливаются возле моей кровати, и я открываю глаза.

— Наконец-то, — бормочу я, медленно поворачивая голову в сторону медсестры.

Внимательно осматриваю ее.

Я очень уважаю всех медсестер, правда уважаю. За время болезни отца я познакомилась со многими из них и знаю, что это неблагодарная, изнурительная работа.

А также знаю, что даже самые милые медсестры могут быть немного раздражительными в конце своей смены. И очень раздражительными в конце двойной смены.

— Когда вы сегодня начали работать? — спрашиваю я.

Она пристально смотрит на меня.

— Простите?

— Ваша смена. Сколько она длиться?

Женщина выглядит смущенной, сверяясь с часами.

— Я освобождаюсь чуть меньше чем через час. А что?

— Ваша первая смена? Или вторая?

— Первая. Дорогая, вам что-нибудь нужно?

О, с чего бы начать? Мне нужно объяснение. Поездка на такси домой. Моя одежда.

Мой телефон! Боже мой. Что, если я пропустила звонок? Звонок от Гарри?

— Мне нужен мой телефон. Пожалуйста, — быстро добавляю я, чтобы заявить о себе, как о хорошем пациенте.

Вместо ответа женщина изучает свой планшет, скользя взглядом между ним и подключенными ко мне аппаратами.

— Как вы себя чувствуете? Хотите пить? Голодны?

Ни то, ни другое. Но хотя тошнота все еще не прошла, головная боль усилилась, а по моему опыту, нет такой мигрени, которую не могла бы сгладить плотная, питательная еда.

— Я могла бы поесть. Но только не больничную еду, пожалуйста. При всем уважении, она отвратительна, и это только усугубит тошноту.

Она кивает.

— Никакой больничной еды, поняла. Почему бы мне просто не пойти и не заказать доставку, — говорит она. — Как насчет китайской кухни? Я бы не отказалась от яичного рулета.

— Хм. — Я поджимаю губы. — Суши? Немного риса может помочь моему желудку.

— Конечно, конечно. Сашими подойдет? — спрашивает она.

Я пожимаю плечами.

— Отлично. Только без угря. И проследите, чтобы они не пытались втюхать соевый соус с низким содержанием натрия. Мне нравится высоконатриевый.

— Конечно! — говорит она. — Почему бы мне не пойти и не купить его самой, — говорит медсестра. — Мне же здесь больше нечем заняться.

Я благодарно улыбаюсь.

— Это так мило...

Наконец-то я замечаю ее насмешливое выражение лица, и моя улыбка сползает с лица.

Наконец-то до меня доходит.

— О, это был сарказм.

Женщина доброжелательно улыбается и похлопывает меня по плечу.

— Как насчет того, чтобы начать с хорошего желе?

Я пристально смотрю на нее. В желе нет ничего хорошего.

— Пожалуйста, скажите мне, что это тоже шутка.

— Вы должны признать, что сашими и желе практически одинаковой консистенции. — На этот раз ее улыбка шире. Более искренняя.

Я пытаюсь улыбнуться в ответ.

— Мой телефон. Пожалуйста?

— Не могу! — Кажется, ее голос становится все более веселым, чем дольше она здесь находится, как будто ее настроение немного улучшается каждый раз, когда ей удается отклонить одну из моих просьб.

— Вы уверены на счет желе, — продолжает она. — У нас есть вишневое, апельсиновое, лимонное. И мой личный фаворит — голубое.

Боже правый.

— Голубой — это не вкус, — вынуждена заметить я.

Медсестра не отвечает, и я смутно улавливаю, что в палату входит кто-то еще. На этот раз не резиновые подошвы, а резкий, тяжелый стук мужских туфель. Шаги сопровождаются не скрипом больничной машины, а плавным перемещением дорогого чемодана. Прочные колеса.

А еще запах. Запах, который вытесняет больничный запах. Вообще все запахи.

Свежий. И в то же время пряный. Мужественный.

Я начинаю чувствовать нарастающую панику, которая вытесняет мое раздражение на медсестру, головную боль и даже беспокойство из-за пропавшего телефона.

Потому что я знаю этот одеколон. Я дарила этот одеколон.

Конечно, есть вероятность, что одеколон принадлежит другому человеку. Другому мужчине. Пожалуйста, Господи. Любому. Другому. Мужчине.

И все же я чувствую безошибочный инстинкт «борись или беги».

К сожалению, борьба сильно затруднена из-за ужасной головной боли. А побег невозможен, потому что я подключена к чертовой капельнице.

Я обдумываю третий вариант. Притвориться мертвой?

Нет. Ни в коем случае. Это доставило бы ему слишком большое удовольствие, а я бы скорее умерла, чем доставила этому человеку хоть каплю удовольствия.

Я иду на крайние меры защиты. Беру несколько секунд на то, чтобы убедиться, что стена, которую упорно возводила вокруг своего сердца с тех пор, как видела его в последний раз, находится в идеальном состоянии. Я имею в виду, что мы говорим о неприступности уровня Форт-Нокса.

Только когда уверена, что все надежно, что стены не будут разрушены, а ров не будет взят штурмом, я поворачиваю голову.

И встречаюсь с нечитаемым взглядом моего бывшего мужа.

ГЛАВА 10

TOM

23 декабря, 12:54

Никогда не признаюсь в этом ни единой душе. Я едва ли могу признаться в этом самому себе. Но...

Я думал об этом моменте.

Думал о том, когда увижу ее в следующий раз.

В моих дневных фантазиях моя бывшая жена — изможденная, безработная, у нее много кошек. Всех их она назвала в мою честь.

В моих ночных фантазиях, которые я не могу контролировать, ну... в них фигурирует совсем другая Кэтрин, и я притворяюсь, что этого не происходит.

В основном, однако, я всегда считал, что, если и когда наше воссоединение когда-нибудь произойдет, я просто... столкнусь с ней.

Мы можем жить в большом городе, но это все равно тот же город. Вполне возможно, что мы могли бы встретиться на коктейльной вечеринке у друзей. Или в одном из ресторанов, которые мы оба когда-то любили.

Черт, только сегодня днем я проходил мимо ее офиса.

Но, несмотря на все сценарии, к которым готовился, как возможные, так и невероятные, я и представить себе не мог, что в следующий раз увижу женщину, которая чуть не уничтожила меня...

Вот так.

Кэтрин... Кэтрин...

Она выглядит ужасно.

Ее глаза остекленели, длинные темные волосы спутались, на лбу глубокая рана. Убогий больничный халат совсем не похож на элегантные, дорогие черные блейзеры, которые она покупает в «Сакс» десятками.

На самом деле она очень похожа на мою дневную фантазию о Кэтрин, только без кошек.

Но вместо ожидаемого чувства самодовольства при виде бреши в ее колючей броне я испытываю нечто, удивительно близкое к беспокойству.

Ирония в том, что ближе к концу нашего брака я умолял Вселенную сделать так, чтобы она хоть как-то казалась более человечной. Дать ей хоть капельку уязвимости, чтобы я знал, что у меня еще есть шанс побороться. Показать, что я ей нужен.

Вселенная наконец-то меня услышала.

И это произошло в самое неподходящее время.

Чтобы уравновесить нежелательную эмоцию заботы, я медленно, целенаправленно обвожу Кэтрин взглядом.

— Красивый наряд.

— Фу, — с чувством произносит она. — Ты еще менее забавный, чем я помню.

Моя ухмылка становится шире.

— Ах, но... ты помнишь.

Она прищуривается на меня.

— Что ты здесь делаешь? — Взгляд ее карих глаз падает на мой чемодан. — О, нет. Том. Ты... бездомный?

И тут же вся моя тревога за эту женщину улетучивается.

С ней все в порядке.

— Бедняжка. Ты голоден? — спрашивает она с напускной озабоченностью. — Эта милая женщина как раз собиралась принести мне желе. Уверена, она сможет достать еще.

Медсестра открывает рот, как будто хочет возразить, но потом пожимает плечами.

— Вообще-то могу. Какой вкус? Мне нравится голубое.

— Решено. Два голубых, — говорит Кэтрин. — Но это заказ на вынос. Пока, Том! — Она отмахивается от меня рукой.

Я стискиваю зубы, пытаясь сдержать свой гнев. На самом деле я даже не вспыльчивый человек. По крайней мере, никогда в этом не признаюсь.

Но бывают исключения.

Только одно исключение, на самом деле. Она.

— Я не бездомный. Я ехал в аэропорт, — говорю ровным голосом. Затем, не удержавшись, добавляю: — Очевидно. Это же Рождество.

Глаза Кэтрин округляются.

— Что? Рождество, говоришь?! Почему мне никто не сказал? Где были все эти знаки? Этот праздник такой ненавязчивый, не так ли?

Я чешу висок.

— Послушай, Кэти. Ты явно жива и чувствуешь себя как обычно. Так что если у тебя все в порядке, то я полечу.

— Вау, кажется, это второй раз, когда мы с тобой в чем-то согласны.

Я не должен спрашивать. Знаю, что не должен, но все равно заглатываю наживку.

— А что было в первый раз?

Ее взгляд тверд.

— Когда мы согласились подписать бумаги о разводе.

Ах, да. Это.

— Что ж, тогда я пойду, — говорит медсестра, указывая большим пальцем на выход, когда выходит из палаты. — Скоро придет врач с последними новостями. Нажмите на кнопку, если захотите желе. Только нажмите один раз, — добавляет она, пристально глядя на Кэтрин.

— Принесите мой телефон! — кричит Кэтрин ей в след. — Пожалуйста?

Медсестра ничего не отвечает и даже не оглядывается, и мне так и хочется последовать ее примеру и сбежать, но почему-то ноги не двигаются.

— Мэм? — зовет Кэтрин медсестру. — Вы меня слышали?

Я ничуть не удивлен, когда медсестра не спешит возвращаться, чтобы выполнить просьбу Кэтрин, и, видимо, Кэтрин тоже не удивлена, потому что покорно вздыхает.

— Черт, я должна была назвать ее «мисс».

Поджимаю губы, чтобы скрыть непрошеную улыбку, гадая, помнит ли Кэтрин, что этому трюку ее научила моя мама.

Я оглядываюсь через плечо, испытывая непреодолимое желание взять на заметку пример медсестры — уйти и не оглядываться.

Но ноги не двигаются.

Желание убежать очень сильно. Но покалывание в руках после телефонного звонка, которое только сейчас начинает стихать? Гораздо сильнее.

Произошел несчастный случай.

На мгновение я испугался худшего, и весь мой мир словно остановился. Скучаю ли я по Кэтрин? Не совсем. Эта женщина — настоящий ад для нервов.

Но мир без нее? Боль в груди говорит мне, что я к этому не готов.

Кэтрин изучает меня своим пристальным взглядом, который, кажется, всегда видит слишком много. Больше, чем я хочу, чтобы она видела.

— Какого черта ты здесь делаешь, Том?

Вот, уже лучше. Продолжай в том же духе, и у меня появится хоть маленький шанс успеть на самолет.

Не так уж много шансов. Но мои молитвы о задержке рейса сбылись, и если уеду сейчас, то может быть...

Но я, кажется, не могу перестать смотреть на капельницу в тыльной стороне ее руки. Или слышать тихий зловещий писк больничных аппаратов. Или замечать, что ее колкости кажутся чуть менее острыми, чем раньше.

Я пытаюсь улыбнуться.

— Полагаю, ты не поверишь, что я просто был поблизости?

Кэтрин не улыбается в ответ. Мое обычное обаяние на нее не действует. И никогда не действовало.

Я вздыхаю и перестаю улыбаться, немного удивляясь тому, какое это облегчение. С Кэтрин мне никогда не приходилось притворяться.

— Мне позвонили из твоего офиса, — объясняю я, кладя сумку на чемодан на колесиках, чтобы дать плечу отдохнуть. Скрещиваю руки на груди. — Очевидно, я все еще числюсь твоим контактным лицом в экстренных ситуациях.

Я уже собираюсь спросить, не было ли это упущение ее способом помучить меня, но по слишком быстрому взмаху ресниц и отсутствию язвительной реплики понимаю, что это откровение застало ее врасплох.

— Ты не знала? — спрашиваю я. — Забыла внести изменение?

— Нет, Том, я не знала. — Она подносит руку ко лбу, потом морщится. — Прости, что разрушила твою маленькую фантазию о том, что специально придумала причину, чтобы снова тебя увидеть.

— Хм. — То, что Кэтрин что-то пропустила, это... интересно. Пропущенный день рождения? Годовщина? Запланированный вечер свиданий? Я могу представить, что Кэтрин забыла об этих деталях. Знаю об этом не понаслышке.

Но когда речь заходит о чем-то, связанным с ее работой, нет ничего такого, что бы она не контролировала.

Кэтрин сосредоточенно смотрит на меня.

— Ладно. Я могу понять, почему они позвонили тебе. Но не понимаю, почему ты пришел.

— Поверь мне, — бормочу я. — Я задавал себе тот же вопрос.

Она поднимает брови и ждет, когда я начну рассказывать.

Я вздыхаю.

— Слушай. Именно так поступают порядочные люди, когда слышат, что кто-то пострадал. Не то чтобы я ожидал от тебя понимания таких человеческих понятий.

— Я порядочная. — Она бормочет что-то неразборчивое о «Рокеттс», заставляя меня задуматься, не является ли ее травма головы более серьезной, чем я предполагал.

Но я заставляю себя не спрашивать, о чем, черт возьми, она говорит. Чем меньше подробностей узнаю о ее нынешней жизни, тем сложнее будет втянуться в нее. По опыту знаю, что, если я это сделаю, отвязаться от этой женщины будет практически невозможно.

— Если это поможет, — добавляю я. — Я очень жалею, что пришел.

Кэтрин осторожно прикасается к повязке на лбу и слегка улыбается.

— Это действительно помогает. Спасибо.

Я закатываю глаза, а затем снова перевожу взгляд на нее. На мгновение вспоминаю то время, когда я заботился о ней. А она обо мне.

До того, как все полетело к чертям.

Время притупило эту боль. Черт, до этого момента я думал, что время полностью изгнало ее из моей жизни.

Однако, увидев ее снова... понял, что боль все еще жива. Притупилась, но определенно присутствует. Немного похоже на телевизор в спорт-баре, который настроен на канал, который вы бы сами не выбрали. По нему показывают не вашу любимую команду. Даже не ваш любимый вид спорта. Но по какой-то причине он все равно требует немного вашего внимания.

Сейчас это Кэтрин. Не моя команда. Не мой вид спорта. И все же я не могу отвести взгляд.

Если бы к моей голове был приставлен пистолет? Конечно. Я мог бы признаться, что думаю о Кэтрин смутно, приглушенно. Но поскольку, скорее всего, человеком, держащим в руках упомянутый пистолет, была бы сама Кэтрин, я никогда не признаюсь ей в своих сложных чувствах.

Кэтрин считает, что чувства других людей — это оружие, и она не боится его использовать, когда чувствует себя уязвленной. А это, учитывая, как она выглядит, уже не за горами.

И все же, судя по тому, как она смотрит на меня, не думаю, что она хочет причинить мне боль. Это почти, как если бы...

Наш почти-но-не-совсем-момент прерывает доктор, входящий уверенной походкой.

— Привет, как у нас дела? Я доктор Палмер.

Доктор смотрит в мою сторону.

— Ах, он здесь! Вы, должно быть, муж.

Я щипаю себя за переносицу.

— Только в моих кошмарах.

— О. Я прошу прощения. — Доктор хмуро смотрит на экран.

— Произошла путаница в бумагах, — объясняет Кэтрин. — Том как раз уходил.

Какие бы человеческие чувства она не испытывала, они, по-видимому, исчезли, потому что она пытается прогнать меня, дергая при этом капельницу. Морщится от боли, но быстро приходит в себя и свирепо смотрит на меня. Мое присутствие здесь явно доводит ее до бешенства. Это все приглашение, которое мне нужно.

Я ухмыляюсь и демонстративно придвигаю свой чемодан к стене, чтобы он не мешал. Чтобы создать эффект «я здесь надолго», снимаю пальто и перекидываю его через ручку чемодана.

Хмурый взгляд Кэтрин усиливается, и когда я встречаюсь с ней взглядом, она произносит одними губами: «Я убью тебя».

Затем проводит пальцем линию по своей шее.

Я не могу удержаться от смеха. Она такая...

Кэтрин.

— Итак, с чем мы имеем дело? — спрашиваю я, переключая все свое внимание на доктора и скрещивая руки, озабоченно хмурясь, изображая из себя «обеспокоенного супруга».

Есть ли в этом представлении доля правды, я никогда не скажу.

— Позвольте мне угадать, — продолжаю я. — Аневризма, вызванная чрезмерным использованием мобильного телефона?

— Кстати, о моем мобильном телефоне, я не могу его найти, — вмешивается Кэтрин. — И медсестра не принесла мне его, хотя я очень вежливо попросила.

Я бросаю на нее взгляд, который она игнорирует.

— Остаться без мобильника? Твой худший кошмар, — говорю я себе под нос.

— Ты мой худший кошмар, — парирует она в ответ. Не шепотом.

— Конечно, Кэти, — говорю я, разводя руки в стороны. — Не стесняйся, звони своему другому экстренному контакту. О, подожди...

Кэтрин быстро отводит взгляд, и я чувствую комок вины в груди от осознания того, что моя колкость попала в цель немного резче, чем я намеревался.

Очевидно, что причины, по которым она не обновила информацию о своих контактных лицах, связаны не столько с недосмотром или какой-то странной местью, сколько с тем фактом, что...

У Кэтрин больше никого нет.

Я не могу определиться, что чувствую по этому поводу.

Внимание женщины возвращается к доктору.

— Ну, что там? Когда я смогу пойти домой?

— Ну, мы получили результаты вашей компьютерной томографии. — Доктор бросает взгляд в мою сторону, явно не желая обсуждать медицинские подробности Кэтрин в присутствии не члена семьи.

Кэтрин тоже это улавливает, потому что пренебрежительно машет рукой.

— Все в порядке. Мы с Томом когда-то были... близки.

— Мерзость, — бормочу я. — Не выражайся так.

— Вообще-то мы были женаты, — уточняет Кэтрин. — Я знаю. Мне тоже трудно в это поверить. Но я была любовью всей его жизни, которая разбила ему сердце.

Теперь моя очередь отвести взгляд, но успеваю заметить, как она хмурится. Возможно, я не единственный, кто отпускает непреднамеренные колкости с неожиданным результатом.

Доктор мудро отказывается признавать что-либо из нашей романтической истории и вместо этого снова изучает свой планшет.

— Как мы и предполагали, когда вас привезли, эта ужасная головная боль, которую вы чувствуете, связана с сотрясением мозга.

— Это невозможно, — говорю я. — Ее голова слишком твердая.

Это не самая удачная моя фраза, и доктор, и Кэтрин игнорируют меня.

— Насколько серьезное сотрясение? — спрашивает Кэтрин, нахмурившись.

— Ну, вы потеряли сознание на некоторое время, так что речь определенно идет о чем-то большем, чем небольшая шишка на голове. Но я не вижу причин, по которым вы не сможете полностью восстановиться.

— Отлично. — Кэтрин уже откидывает больничные одеяла. — Дайте мне волшебные таблетки от головной боли, найдите мой телефон, и я ухожу.

— Не так быстро, — говорит доктор, делая шаг вперед и кладя руку на плечо Кэтрин, прежде чем она успевает встать. — Сотрясение мозга — это небольшая черепно-мозговая травма, но все равно это травма головного мозга. Вам потребуется дополнительное наблюдение, чтобы убедиться, что мы не имеем дело с какими-либо серьезными побочными эффектами.

— Спасибо, но я в порядке, — говорит Кэтрин. — Как заметил Том, у меня твердая голова.

— Вообще-то, меня беспокоит не только голова.

Кэтрин замирает с таким беспокойством на лице, что мне приходится сопротивляться желанию придвинуться ближе и предложить утешение, чего она, как я знаю, не хочет. Только не от меня.

Доктор протягивает руку за спину Кэтрин и осторожно отводит в сторону край ее халата.

— У вас довольно неприятная рана — вот здесь, между лопатками. Она около восьми дюймов длиной и была достаточно глубокой, чтобы пришлось накладывать швы.

— Господи, — выдыхаю я, проводя рукой по лицу, обеспокоенный новостями больше, чем хотел бы. — Что, черт возьми, произошло, Кэти?

— Не твое дело, — огрызается она. — Уже очень, очень давно.

— Насколько я понимаю, — вмешивается доктор, прежде чем мы успеваем снова перейти в боевой режим, — такси Кэтрин протаранили на перекрестке. Другой водитель по ошибке нажал на педаль газа вместо тормоза. Парамедики сказали, что, судя по состоянию покорёженного такси, ей очень повезло.

— Да. Я чувствую себя настоящей счастливицей, — бормочет Кэтрин, хотя сарказм был лишен ее обычной фирменной остроты. — Как водитель?

— С ним все в порядке. Он отделался всего парой царапин.

— Хорошо, — рассеянно говорит Кэтрин. — Это хорошо.

— Я бы хотел оставить вас здесь хотя бы на день. Тогда мы сможем оценить состояние, — говорит доктор Палмер.

— Целый день! — восклицает Кэтрин. — Из-за пореза и головной боли?

Доктор впечатляет своей терпеливостью.

— Ну, в дополнение к стандартному наблюдению после сотрясения мозга, вам также понадобится кто-то, кто будет менять повязку на вашей спине каждые несколько часов. Чтобы избежать инфекции. Если только у вас нет кого-то, кто мог бы оставаться рядом с вами круглосуточно в течение следующих нескольких дней, чтобы помочь, вам придется остаться здесь.

Ни доктор, ни Кэтрин даже не рассматривают меня как возможного кандидата на эту роль, и я чувствую облегчение. Наверное.

Кэтрин колеблется лишь мгновение, прежде чем решительно кивнуть.

— Без проблем. Как только получу свой телефон, я позвоню Джоэлу.

Я вскидываю голову. Джоэл? Кто, черт возьми, такой Джоэл?

И почему меня не покидает ощущение, что мне знакомо это имя?

— О. Ну, отлично. — Доктор улыбается с некоторым облегчением. — Я выясню, где ваши вещи, и попрошу их принести.

Он останавливается в дверях и оборачивается.

— Я не могу отпустить вас, пока не приедет Джоэл. Нам нужно будет объяснить ему, как менять повязку и на какие симптомы следует обратить внимание.

— Конечно, конечно. Он, наверное, с ума сходит от беспокойства и ждет, когда я выйду на связь.

Потому что я внимательно слежу за Кэтрин. И потому что когда-то знал ее так же хорошо, как самого себя, я вижу ложь.

И внезапно вспоминаю, почему имя Джоэл так знакомо.

Мое сердце сжимается от смирения. Джоэл не придет Кэтрин на помощь. Либо я, либо никто.

Я почти не сомневаюсь, что, если бы у Кэтрин был выбор?

Она бы ушла одна.

ГЛАВА 11

КЭТРИН

23 декабря, 12:57

— Джоэл, Кэтрин? Серьезно? — говорит Том.

Я сохраняю невозмутимое выражение лица, хотя мой мозг только что обругал меня точно такой же фразой.

Джоэл, Кэтрин? Серьезно?

Почему я использовала это имя?

Почему не Пит, или Девон, или Джек? Почему использовала то единственное имя, которое разоблачило бы мою ложь перед Томом? Возможно, моя черепно-мозговая травма серьезнее, чем предполагал доктор, потому что я знаю, что лучше не терять бдительности в присутствии моего бывшего.

И все же я делаю все возможное, чтобы сохранить ложь. Вскидываю подбородок и бросаю на Тома презрительный взгляд.

— Да. Серьезно. Новый любовник. Очень мужественный.

— Угу, — говорит Том, придвигаясь ближе к кровати. — Лучше описать его как... мясистый.

Черт побери.

— Не будь странным, Том.

Моя отговорка не срабатывает. Не то чтобы я на самом деле этого ожидала.

Том на секунду закрывает лицо обеими руками, а затем медленно опускает их вниз, выглядя измученным и раздраженным.

— Кэтрин, мы оба знаем, что твой Джоэл — это кактус. Почему у тебя до сих пор эта штука?

— Ты сказал, что я не смогу сохранить ему жизнь. Я хотела доказать, что ты ошибаешься. Это то, ради чего я живу.

— Потрясающе. Рад видеть, что ты перестала быть самым упрямым, гордым и нелепым человеком из всех, кого я знаю.

Я игнорирую это и протягиваю руку, чтобы потрогать повязку на спине. До того, как доктор заговорил об этом, все мое внимание было приковано к пульсирующей боли в голове. Но теперь, когда знаю о порезе, это все, о чем я могу думать. Я хочу знать, с чем имею дело, раз уж мне придется самой о себе заботиться.

Через мгновение разочарованно вздыхаю и опускаю руку, потому что не могу до нее дотянуться. Для женщины, решительно настроенной на самодостаточность, повязка буквально не могла оказаться в худшем месте.

Том внимательно следит за каждым моим движением, и мне это ни капельки не нравится. Я хмуро смотрю на него.

— Что ты до сих пор здесь делаешь, Том? Разве тебе не нужно успеть на самолет? Домашние зефирки, которые нужно сделать, знаменитый болоньезе твоей мамы на двадцать третье декабря, который нужно съесть?

Он удивленно вскидывает подбородок.

Да. Я помню. Не хочу помнить ничего из этого. Но помню.